«Бессмертный город. Политическое воспитание»

Бессмертный город. Политическое воспитание (fb2) - Бессмертный город. Политическое воспитание (пер. Мария Владимировна Добродеева,Светлана Георгиевна Ломидзе,Татьяна Владимировна Чугунова) 2028K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Пьер Жан Реми - Анри Фроман-Мёрис

Это издание осуществлено при участии Министерства иностранных дел Франции и французского посольства в Москве.

В сборник вошли социально-психологический роман с детективным сюжетом «Бессмертный город» (1986), удостоенный Большой премии Французской академии, принадлежащий перу видного французского дипломата и крупного современного писателя Пьера Жана Реми, и роман «Политическое воспитание» (1987), написанный в традиционной психологической манере послом Французской Республики Анри Фроман-Мёрисом.

Оба романа впервые публикуются на русском языке. Рекомендуется широкому кругу читателей.

КОГДА ДИПЛОМАТЫ ПИШУТ РОМАНЫ

Оба романа, включенные в нашу книгу, написаны французскими дипломатами высокого ранга. В самом этом факте нет ничего необычного. Писателем можно стать независимо от профессии и занимаемой должности. Были бы склонности и способности к литературному труду. Нельзя не отметить, что дипломатическая деятельность, если ей заниматься всерьез и в течение многих лет, накладывает определенный отпечаток на творческую манеру пишущего. В текстах писателей-дипломатов невольно сказывается специфика их работы: стремление к обязательному обобщению частных, конкретных явлений, желание найти и выделить основное, отбросив все второстепенное, мешающее понять суть, а главное — привычка подвергать все происходящее вдумчивому и глубокому анализу. Конечно, каждый автор в духе собственных, сугубо личных пристрастий придает им ту направленность, которая соответствует его художественному замыслу.

В практике мировой литературы насчитывается немало писателей, занимавших дипломатические посты. Достаточно вспомнить русского поэта-дипломата Федора Тютчева или чилийского поэта-посла Пабло Неруду. В самой Франции в XX веке литературную деятельность с дипломатической сочетали такие известные авторы, как Поль Клодель (1868 — 1955), Жан Жироду (1882 — 1944), Поль Моран (1888 — 1976), Роже Пейрефит (1907), Ромэн Гари (1914 — 1980), Франсуа Режи Бастид (1926). В творчестве этих совершенно разных и по стилю, и по тематике писателей явно проступает присущая всем им тенденция — тяга к концентрированному, сгущенному выражению эпохи и характерных для нее человеческих драм. Но при этом Поль Клодель облекал свои художественные и социально-нравственные искания в религиозно-этическую форму, Жан Жироду придавал им философско-исторический смысл, Роже Пейрефит наполнял их гротескно-памфлетным, обличительным содержанием, а Ромэн Гари находил для них лирическую и одновременно сатирическую окраску.

Писатели-дипломаты нашего сборника также тяготеют к обобщенному выражению глубинных проблем современного мира. Профессиональный и жизненный опыт побуждает их к осмыслению той реальности, в которой им приходится жить и работать, и порождает намерение выразить ее суть, передать читателю ее внутреннее, порой не явное содержание. Поэтому они не ограничиваются изображением отдельных «кусков жизни», конкретных примет времени и быта, а их книги, хотя и навеянные личными впечатлениями и наблюдениями, менее всего похожи на романизированные мемуары. Это скорее романы-размышления проблемного характера. Я бы причислил их к жанру интеллектуального романа.

Один из них — Пьер Жан Реми, — по сути дела, не только дипломат, но и профессиональный писатель: «Бессмертный город» (1986) — его 25-й роман. Жан Пьер Ангреми (таково подлинное имя писателя) родился в 1937 году в Ангулеме; в 1960 году прошел по конкурсу в самое престижное учебное заведение Франции — Высшую административную школу (ЭНА) — на дипломатический факультет. До этого он учился в парижском лицее Кондорсе, затем на юридическом факультете университета и в институте политических наук. Кроме дипломатов, ЭНА также готовит на экономическом и финансовом факультетах чиновников для министерств и различных административных служб. Этот вуз кончали такие видные деятели, как Валери Жискар д’Эстен, Жак Ширак, Лоран Фабиус и др. И конечно же, подавляющее большинство сотрудников французского МИДа.

Дипломатическая карьера будущего писателя развивалась весьма успешно. Вскоре после окончания ЭНА в 1963 году его направляют в Гонконг на должность вице-консула. В 1964 — 1966 годах он работает секретарем французского посольства в Пекине, а в 1966 — 1971 годах — в Лондоне. В 1972 году он оказывается на посту заместителя генерального директора Французского телевидения и радиовещания (ОРТФ), а в 1975 году вновь направляется в Лондон, на этот раз советником по делам культуры. Он остается там до 1979 года, а затем опять ненадолго отходит от дипломатической работы, занимая должность начальника управления театров и зрелищ министерства культуры. Но в 1981 году соглашается стать генеральным консулом во Флоренции. Вернувшись в 1986 году во Францию, занимает ряд руководящих постов в МИД и в ЮНЕСКО.

Писатель Пьер Жан Реми приобретал известность одновременно с продвижением по службе дипломата Жана Пьера Ангреми. В одном интервью он сказал: «У меня перо само пишет». Этим признанием он подчеркнул свою удивительную способность писать легко и быстро, испытывая постоянную потребность в этом занятии. За 28 лет литературной деятельности П. Ж. Реми опубликовал более тридцати книг. Помимо серьезных (к 1990 году вышло в свет 27 романов), он под разными псевдонимами писал детективы, стихи и биографические очерки. Например, в 1983 году под псевдонимом Ж. Р. Паллас он выпустил книгу «Мата Хари» — биографию знаменитой шпионки времен первой мировой войны.

Даже самый беглый взгляд на романы П. Ж. Реми дает представление о необычайном разнообразии его творческой палитры. Первый крупный успех принес ему в 1971 году большой (590 страниц) роман «Разгром летнего дворца», за который молодой писатель получил премию Ренодо (одну из главных во Франции). В этом произведении, написанном на китайском материале, отразился опыт работы автора в Пекине. Но хотя речь в книге идет о Китае, в ней затрагивается более широкий круг проблем — упадок Запада, жизнестойкость Востока, судьбы человечества и его культуры в XX веке и другие. Для раннего Реми характерно сочетание глобального обобщения с пессимистическими, весьма нелестными оценками современной цивилизации. Особенно явственно это видно в романе «Тайные мемуары, полезные для понимания истории этого века» (1974). Главный герой книги — политический деятель V Республики, жесткий, энергичный и процветающий человек по имени Ж. Р. Паллас (впоследствии автор использует это имя как псевдоним). Оказывается, этот персонаж живет двойной жизнью: он агент советской разведки еще с 30-х годов. Постепенно выясняется, что французская контрразведка, зная об этом, подсовывает ему дезинформацию. Но и советские спецслужбы осведомлены о том, что их агент давно «засвечен», и сохраняют его только для того, чтобы скрывать своих подлинных шпионов. Таким образом, получается, что деятельность Палласа абсолютно бессмысленна. Однако выясняется, что сам Паллас прекрасно это понимает. Он решает отомстить «сильным мира сего» и в том и в другом политическом лагере, для чего покупает роскошно оборудованный публичный дом, куда заманивает как своих «хозяев», так и других крупных деятелей, чтобы тайком фотографировать их в самом непристойном обличье, а затем шантажировать, чувствуя себя при этом победителем, хозяином положения. По авторскому замыслу, биологическое начало в человеке сильнее, важнее, эффективнее всего социального, политического, наносного и временного. Чтобы подчеркнуть эту мысль, писатель заканчивает роман грандиозной, почти эпической сценой описания полового акта своего героя с проституткой. В этом, мол, весь смысл бытия.

С 1977 по 1982 год в творчестве П. Ж. Реми заметно преобладают романы на эротическую тематику: «Дети парка», 1977; «Новые приключения шевалье де Ла Барра», 1978; «Корделия, или Англия», 1979; «Восточный экспресс», 1980; «Дон Жуан», 1982. Однако отнести эти произведения к разряду дешевой, вульгарной, «массовой» литературы с порнографической направленностью нельзя. В них сохраняется присущая писателю-дипломату склонность к обобщению, к поиску глубокого смысла в совершенно обыденных, кажущихся легковесными явлениях жизни. Автор сознательно обращается к традиции французского эротического романа XVIII века, справедливо считая, что в нем отразился закат старой аристократической культуры, сметенной Великой французской революцией.

Романы, создаваемые им в этом жанре, должны были, по его мысли, играть аналогичную роль применительно к современной цивилизации, также переживающей период упадка.

В 80-е годы П. Ж. Реми все чаще задается вопросом о гуманистическом содержании истории как в прошлом, так и в настоящем. Он разделяет ту серьезную озабоченность судьбой личности в современном мире, которая стала своеобразным знамением времени в эпоху международной борьбы за права человека и знаменитых Хельсинкских соглашений по этому вопросу. В романах «Последнее лето» (1983) и «Жизнь героя» (1985) писатель обращается к периоду второй мировой войны и оккупации. Эротическая тема перестает быть самодовлеющей в его творчестве, где восстанавливается значимость исторических событий и социальных конфликтов. Нельзя не учесть, что в 1984 — 1985 годах широко отмечалось сорокалетие освобождения Франции и книги на эту тему пользовались большим спросом у читателей.

Можно сказать, что к созданию романа «Бессмертный город» Пьер Жан Реми пришел зрелым, сложившимся писателем, пройдя долгий и сложный творческий путь. Роман получил высокую оценку и в прессе, и у читателей. Французская академия присудила автору «Гран-при» в области романа. Это одна из самых высоких литературных наград во Франции.

П. Ж. Реми работал над «Бессмертным городом», будучи консулом во Флоренции, что не могло не отразиться на произведении. Подобно автору, его герой Жюльен Винер также направлен консулом в город Н. (расположенный не то в Австрии, не то на севере Италии). Он постепенно знакомится с его достопримечательностями и обитателями, с трудом проникает в узкий, замкнутый круг правящей здесь элиты, организует посещение Н. главой французского правительства. Однако ему не удается окончательно стать среди них своим человеком. После ряда таинственных событий, которые приводят к размолвке консула с аристократией Н., действие приходит к печальному концу — гибели Жюльена.

Но эта сюжетная канва сама по себе не дает представления о подлинном содержании произведения, которое ни в коей мере не может быть сведено к изложению впечатлений французского консула о Флоренции. Хотя, конечно, именно пребывание в этом городе прекрасных дворцов, исторических памятников и богатейших музеев изобразительных искусств навеяло автору замысел романа. Однако он имеет смысл более глубокого, обобщающего свойства, чем простое описание приключений во Флоренции иностранного дипломата. Любуясь этим веками складывавшимся сплавом красоты, величия и монументальности, писатель задумался о том, какой ценой все это создано и как соотносится с сегодняшней жизнью и судьбой личности в современном мире. Роман написан и для того, чтобы дать ответы на эти вопросы глобального, философско-исторического содержания. Естественно, что такой глубинный подход определил его стилистику, характер изображения персонажей и весь ход повествования.

Прежде всего, нужно сразу уточнить, что место действия романа — не Флоренция. Оно вообще лишено конкретной определенности и вбирает в себя черты и признаки сразу многих исторических и культурных центров Европы. Когда Жюльен Винер попадает в Н., то он находит в его архитектуре черты ярко выраженного итальянского влияния, а также явные приметы больших и малых городов канувшей в вечность Австро-Венгрии. Временами ему кажется, что он в Вене или Будапеште начала XX века. Прохожие, которых он видит на улицах, удивительно похожи на персонажи романов раннего Стефана Цвейга, повестей Шницлера или Гофмансталя — авторов, воссоздавших быт и нравы богатых слоев населения Австрийской империи на рубеже веков. Кстати сказать, и фамилии жителей города, с которыми довелось сталкиваться герою романа, лишены точного национального признака, они встречаются в самых разных европейских странах: Бекер, Видаль, Шёнберг, Фальк, Амири, Креспель, Грегорио и др. А фамилия самого героя романа Винер по-немецки означает «житель Вены».

Трудно также назвать точное время действия романа. Судя по тому, что будущего консула, направляемого в город Н., перед отъездом из Франции напутствует лично председатель совета министров, события развертываются до 1958 года, когда была принята Конституция V Республики, упразднившая эту должность. Функции председателя совета министров выполняет с тех пор президент республики, имея в своем распоряжении кабинет министров во главе с премьер-министром. Но судя по некоторым бытовым приметам, действие происходит в 70-е или 80-е годы XX века и явно много лет спустя после второй мировой войны.

Такая подчеркнутая неопределенность в обрисовке внешнего фона повествования выводит его за временные и пространственные рамки, лишает конкретной «привязки» к местности и к эпохе. И сделано это намеренно. Суть происходящего в Н. обретает характер обобщенно-художественной модели: извечная, нетленная красота, роскошь и их цена, также неизменная от века. Отсюда и глубинный смысл заглавия романа.

Атмосфера, царящая в городе Н., и характеристика его обитателей раскрываются постепенно, через впечатления и ощущения героя романа. Поначалу Жюльен Винер испытывает чувство холода. На улицах много снега, дует холодный ветер, в зданиях холодно. Он мерзнет даже в отеле. Консульство занимает целый дворец и представляет собой запущенное и неотапливаемое помещение. Французский дипломат видит прекрасные дворцы, величественные особняки, монументальные памятники — своеобразный символ искусственной холодной красоты.

Оставаясь внешне прекрасным, город кажется чужим, враждебным, лишенным теплоты, гостеприимства, человечности. В том, что это именно так, Жюльен Винер убеждается, соприкоснувшись с официальными лицами и чиновниками, которые встречают его равнодушно, холодно, сухо. Поэтому и он в выполнение своих консульских обязанностей не вкладывает души и сердца, делает все что положено не размышляя, как автомат. Он остро ощущает полную бессмысленность большинства дел, связанных со своей деятельностью, и сам как бы зарастает коркой равнодушия, перестает ощущать течение времени, застывает в каком-то оцепенении, безразлично взирая, как холод сменяется «ледяной влажностью»: к городу подступает весна.

Оказывается, состояние отупения, в котором он пребывает, — самая лучшая рекомендация для консула иностранного государства, желающего проникнуть в высший свет города. В таком виде он явно безвреден и внутренне близок к тем, кто составляет местную знать.

Вместе с приходом весны, тепла, света для героя открываются двери салона самой влиятельной дамы в городе — маркизы Бекер, а также гостиные других высокородных хозяек салона. Французский консул подружился с самыми разными людьми из среды местной интеллигенции. Его друзьями стали профессор, адвокат, архитектор, скульптор. Жизнь его стала настолько оживленной и бурной, что в ней появилось место даже для любовницы.

Постепенно (не без помощи одного из своих друзей) он начинает различать пустоту и фальшь н-ской элиты. Его поражает, что светские львицы (а они господствовали в городе и задавали тон), несмотря на свой преклонный возраст, кажутся молодыми и красивыми. Их жизнь представляет собой сплошной праздник. Главным в ней является сохранение внешней видимости при полном отсутствии духовной культуры, глубины мысли и каких-либо других чувств, кроме чувства зависти и высокого самомнения. Малейшее нарушение застывших, незыблемых стереотипов поведения они встречают в штыки. Человек, хоть и в малой степени нарушивший установившийся веками порядок, отвергается, изгоняется из их узкого круга избранных, стоящих над толпой простых, обычных людей — то есть недостаточно богатых и не таких утонченных, как знатные дамы города Н.

Мужчины этого города, напротив, рано стареют, раньше времени дряхлеют, но живут долго, ибо имеют крепкие нервы. Они умны, изобретательны, напористы и абсолютно безжалостны. По-видимому, они состоят в какой-то могущественной тайной организации (мафия? масоны?), что и обеспечивает им устойчивое благосостояние. Это ощутил Жюльен Винер, когда организовывал пребывание в Н. председателя совета министров Франции, который когда-то жил здесь и сохранил контакты с «отцами города». На некоторых явно секретных совещаниях консулу не удается присутствовать: его удаляют под благовидным предлогом.

Словом, герой романа обнаружил, что в Н. господствует своеобразная каста людей, обособившаяся от остального населения, сильная своей сплоченностью, своей полной бесчувственностью по отношению ко всему, что выходит за пределы их круга. Жюльена Винера поражает полное равнодушие «хозяев города» к тому, что в нем происходит. Например, когда он подвергается наплыву туристов, шумным потоком заполняющих улицы, кафе, рестораны, музеи, развязных, непринужденных, а то и вовсе непристойных, элита города удаляется в роскошные поместья и в виллы на холмах, стараясь полностью абстрагироваться от реальной «неэстетичной» действительности.

Это противопоставление воспринимается как характерное для нашего времени непреодолимое различие между узкоэлитарной культурой для небольшого круга избранных и дешевой, вульгарной «массовой культурой». Автор романа «Бессмертный город» показывает, что именно эта «высокая» культура вобрала в себя достижения прошлого, отраженные в огромном количестве памятников искусств, накопившихся за пятьсот лет существования города Н. Не случайно описанию картин, фресок, скульптур уделено значительное место в романе. Они создают соответствующую «подсветку» той или иной сцене в романе, помогают лучше понять ее смысл. Так, тайное совещание главы французского правительства с представителями знати города Н. проводится под мрачной картиной XVII века «Совет двенадцати», а его встреча с бывшей любовницей Лионеллой Шёнберг, с которой они больше не находят общего языка, проходит на фоне полотна, изображающего Юдифь с головой Олоферна.

Жюльен Винер встречает в городе несколько человек, которые не вписываются в принятые рамки стереотипов, ясно осознают фальшь, пустоту жизни элиты, ее лицемерие и жестокость, прикрытые красивой оболочкой. Эти люди отторгаются кастой. Так, закрыты все двери для Лионеллы Шёнберг, вдовы крупного коллекционера произведений искусства, знавшей, к кому из местной знати попали картины, конфискованные во время войны немцами у ее мужа, и способной указать, кто сотрудничал в свое время с фашистами. Посещение ее сразу же уронило Жюльена Винера в глазах маркизы Бекер и других знатных дам. Но окончательно эта среда отторгла его из-за дружбы с Валерио Грегорио — потомком знатного и уважаемого в городе рода. Валерио — профессор истории искусств, изучающий картины, что украшают музеи и дворцы, и видящий в этом способ понять историю города. Он приходит к выводу, что они отражают процесс формирования общества исключительно замкнутого, внутренне пустого и бездушного. Осознав это, Валерио взбунтовался, стал говорить правду вслух. Особенно остро отреагировал он на убийства, потрясшие город. Какой-то сексуальный маньяк убивает молодых людей, занимающихся любовью в автомобилях. Городские власти вяло и неохотно ведут расследование, а «высший свет» вообще не желает слушать ни о чем подобном. И убийства эти также неотъемлемая часть жизни города, они всегда были и будут (об этом свидетельствует рассказ г-жи Штраус в начале романа).

Эта неожиданно ворвавшаяся детективность нужна была автору не для оживления сюжета и развлечения читателя, а для обострения конфликта, резкого обнажения подлинной сущности города, для раскрытия его тайны. Гибнет Валерио — то ли убит кем-то, то ли сам покончил жизнь самоубийством. Жюльен Винер, перед которым уже закрыты двери лучших домов, воспринимает смерть друга в одном ряду с теми зверствами, которые потрясают город и оставляют безразличной местную знать (не исключено, что убийца — из ее среды). Он вдруг совершенно ясно и отчетливо осознает, почему «свет» так спокоен. Вся история Н. основана на убийствах и преступлениях, о чем красноречиво говорят документы каждой из эпох — картины. Он понял, что элитарность сегодняшних «хозяев жизни» замешена на крови, а само общество предельно дегуманизировано. Консул пытается это сформулировать в письменном виде, в обращении к прокурору. Он соединяет в своем обвинении и преступления садиста-маньяка, и гибель Валерио, и исконную жестокость аристократии города, приводя в качестве аргумента и анализ памятников искусства, и свои впечатления. Естественно, что такой представитель Франции оказался ненужным. Его травят, чернят его имя и в конце концов французские власти отзывают его. Все это приводит к гибели главного героя, не менее загадочной, чем почти все, что происходит в романе.

Его беда состояла в том, что в бесчеловечной среде он пытался сохранить человеческие качества, но был сломлен «бессмертным городом». В этом глубокий гуманистический смысл романа.

Роман представляет собой своего рода развернутую метафору обобщающего характера. Поэтому все его образы, художественные детали, сюжетные ходы и описания нужно рассматривать не сами по себе, а как способы создания этой метафоры и ее углубления. Такой прием очень характерен для современной литературы и часто встречается у писателей разных стран. Он делает художественное произведение более вместительным, более емким, что позволяет выразить крупномасштабную, глобальную тематику, которую не передать традиционным способом.

Роман «Политическое воспитание» (1987) принадлежит перу крупного французского дипломата Анри Фроман-Мёриса (род. в 1923 году), имеющего звание посла Франции. Он получил превосходное филологическое и политическое образование. Много работал в Советском Союзе: в 1956 — 1959 годах — первым секретарем посольства Франции в Москве (эти впечатления отражены во второй части романа); в 1968 — 1969 годах — советником-посланником; в 1979 — 1981 годах — чрезвычайным и полномочным послом Французской Республики в СССР. В 1982 — 1983 годах Анри Фроман-Мёрис был послом Франции в ФРГ, работал в ряде других стран. В отличие от П. Ж. Реми Анри Фроман-Мёрис не сочетал свою дипломатическую деятельность (в которой он достиг больших высот) с литературными занятиями. Он опубликовал ряд статей и одну монографию на сугубо политические темы. Роман, вошедший в этот сборник, — его первое художественное произведение. Оно выполнено в традиционной психологической манере повествования, написано ясным, гибким, выразительным языком. Чувствуется высокая гуманитарная культура автора.

Невольно возникает вопрос, почему же вдруг, уже на седьмом десятке один из столпов французского МИДа взялся за перо, выступил в роли романиста? Может быть, это просто художественно обработанные мемуары, которые многие пишут, достигнув определенного возраста и выйдя на пенсию? Вполне возможно, что роман в той или иной мере основан на фактах личной биографии автора, но в целом текст не производит впечатления простых «записок» о былом, о прошлом. Обычно в таких работах рассказывают о конкретных фактах, людях, событиях, не преследуя цели создать образы обобщающего характера. Именно в правдивой и точной документальности и состоит ценность мемуарных свидетельств. Однако в романе Анри Фроман-Мёриса дело обстоит иначе. В нем выведен собирательный, типизированный персонаж — граф Шарль де Ла Виль Элу. Этот образ как бы вобрал в себя черты многих молодых людей, чье отрочество и юность пришлись на период войны и сложные послевоенные годы.

Книга озаглавлена «Политическое воспитание». Из ее содержания явствует, что перед нами вроде бы так называемый «роман-воспитание» — жанр, широко распространенный в Европе в XIX веке. В нем обычно прослеживался путь постепенного становления личности героя, проходящего ряд нелегких жизненных испытаний (примеров можно привести множество — от «Дэвида Копперфилда» Диккенса до «Малыша» Доде). Как правило, речь шла об испытаниях в частной, личной жизни. Герой же романа А. Фроман-Мёриса сталкивается с явлениями более масштабными и глобального характера: война, оккупация, Сопротивление, церковь и религия, коммунистическое движение, Советский Союз и его проблемы накануне и после XX съезда. Писатель к тому же не ставит задачи последовательно изложить полную биографию своего героя (как это было принято в жанре «романа-воспитания»). Он приводит всего два эпизода из жизни юного графа Шарля де Ла Виль Элу: период его мучительного перехода от детства и отрочества к юности в 1943 — 1945 годах и примерно год пребывания в Москве (1955 — 1956), где он работал в посольстве, ибо к этому времени стал дипломатом. Но эти два момента в его биографии были решающими в выборе политической и идейно-нравственной позиции, которую предстояло занять молодому человеку под влиянием людей, верований и идеологий, выдвинутых на первый план событиями тех лет. Фактически «роман-воспитание» обернулся своеобразным «романом-выбором». Почти ничего не говорится о личной, интимной жизни героя, неизвестно, кого он любил, что чувствовал, как женился, был ли счастлив. Внимание автора сосредоточено только на поиске Шарлем правильной политической и идейно-нравственной ориентации. Раскрытие психологии внутреннего мира носит как бы вспомогательный характер: через сознание и чувства своего героя писатель «пропускает» разные политические, духовно-этические и идеологические ценности с тем, чтобы он высказал свое отношение к ним, сделал выбор. Главным здесь оказывается не сам персонаж, а обоснование избранной им позиции. Поэтому можно сказать, что «Политическое воспитание» не столько психологический, сколько интеллектуальный роман, дающий оценку явлений, доктрин и событий, с которыми пришлось столкнуться Шарлю де Ла Виль Элу.

По своему происхождению и воспитанию юный граф был связан с аристократией и священнослужителями. Автор показывает, как вели себя дворяне и священники в годы оккупации. В обширной литературе, посвященной Сопротивлению, очень редко и скупо говорится об их роли в борьбе с фашистами. Конечно, среди аристократов попадались предатели и коллаборационисты. Например, в романе некая госпожа де Керуэ выдала гестапо родителей Шарля, прятавших у себя английских парашютистов. Они как бы еще раньше сына и за него уже сделали выбор: они не могут стоять в стороне, когда родина в опасности. Побуждало их к этому врожденное дворянское чувство чести, человеческое достоинство, любовь к Франции. Еще в первую мировую войну отец героя романа выучился на летчика и стал водить боевые машины. А мог бы вполне тихо и спокойно отсидеться в родовом поместье. Его никто не вынуждал это делать. Точно так же и в эту войну он и его жена жертвуют свободой и жизнью, чтобы помочь посланцам «Свободной Франции» генерала де Голля. Вполне понятно, что их юный сын испытывает «своего рода кастовую гордость». В его семействе с давних пор были люди мужественные и энергичные, готовые к самым решительным действиям, и не ради выгоды и материальных благ, а во имя какого-то значительного дела.

Но сам по себе Шарль не смог бы найти верный путь в это смутное военное время, если бы не помощь его духовного наставника — аббата Ро, который учит мальчика выдержке, мужеству, жертвенности, ответственности и вовлекает его в Сопротивление. Он помогает ему разбираться в людях, различать их реальные жизненные интересы, не поддаваясь общим, абстрактным лозунгам и призывам. Значительную роль в формировании духовного мира героя романа сыграл также приор аббатства, где он укрывается от возможных преследований со стороны оккупантов. Приор заложил в душе Шарля основы, определившие путь его духовного формирования. В частности, он говорил: «...Под сенью креста я научился одному: уважению к человеческой личности, благодарности ближнему. Только то общество, где человеческая личность будет уважаема, не умножит бесконечного страдания Господа». Эта идея станет «путеводной звездой» нравственных исканий Шарля.

Участие в Сопротивлении породило у него чувство причастности к своему народу. Он видит, что живущие на окружающих его поместье землях крестьяне, как правило, не сотрудничают с врагом. Несмотря на все выпавшие испытания, земля «их обязывала, — говорится в романе, — оставаться верными... Тот, кто был привязан к земле, кто отдавал ей свой труд... не мог предавать». Эти люди были безразличны к партиям и программам.

Любовь к Родине и к Земле, уважение традиций семьи и прав личности, защита свободы и демократии. Эти понятия обрели смысл абсолютных ценностей, с которыми Шарль вступил в жизнь после войны. Но совершенно иные воззрения вынес из эпохи Сопротивления его товарищ по играм и друг детства, сын садовника Жан Фуршон. Он стал коммунистом. Автор, описывая трагическую судьбу этого персонажа, затрагивает на страницах романа тему: французские коммунисты в 40 — 50-е годы. Широко известно, что эта партия активнее других участвовала в борьбе за свободу Франции. 73 тысячи коммунистов были расстреляны. «Партией расстрелянных» называли ее в народе. Коммунисты пользовались огромной популярностью в первые послевоенные годы. За них проголосовало 26 процентов избирателей на первых парламентских выборах. Они входили в послевоенное коалиционное правительство. И только в период начавшейся «холодной войны» (с 1947 года) коммунистическая партия стала оппозиционной. Ведущиеся в те годы колониальные войны (в Индокитае и в Алжире) вызвали мощное антивоенное движение. Во главе опять встали коммунисты. Их популярность сохранилась в широких массах. В 1956 году в Национальное собрание было избрано 110 членов ФКП. И только XX съезд КПСС с разоблачением культа личности Сталина и советские танки в Будапеште вызвали первый кризис в рядах французских коммунистов. Шарль не поддается соблазну коммунистического учения. У него выработался своего рода иммунитет под влиянием семейных традиций и воздействием наставника-аббата. Да и коммунистов в его местности раньше никогда не было, поскольку жили там в основном крестьяне, далекие от политики. С коммунистами он встретился только во время Сопротивления, отнесясь к ним вполне благожелательно, ибо видел в них подлинных патриотов, товарищей по борьбе против оккупантов. Ближе он соприкоснулся с ними в период Освобождения, то есть в первые месяцы после ухода немцев. Появился исчезнувший было Жан, и Шарль с болью отмечает, что его друг под влиянием коммунистической идеологии видит теперь в нем классового врага. Вместе с группой своих единомышленников Жан вершит казнь над госпожой де Керуэ. Но делает это не только и не столько из чувства мести за ее предательство, сколько за то, что она дворянка, принадлежит к эксплуататорскому классу. Жан полон «революционной энергии». Он хотел бы смести старый строй, сделать революцию по советскому образцу. Шарлю совершенно чужда позиция его товарища по детским играм. Он пытается его переубедить, образумить, но это ему не удается.

Все дальнейшее повествование, особенно вторая часть книги, представляет собой фактически изложение противопоставленных друг другу позиций Шарля и Жана. Действие переносится в Москву и развертывается в течение года, с конца 1955-го по конец 1956-го. Это время вошло в историю под названием «оттепель». Его приметами стали не только доклад Хрущева о зверствах Сталина (доклад этот, хотя и считался «секретным», сразу же был опубликован на Западе). Прежде всего начали работать комиссии по изучению материалов о массовых репрессиях и стали возвращаться люди из концлагерей, был отменен приговор в отношении Еврейского антифашистского комитета. Началось оживление в литературе: вышел знаменитый сборник «Литературная Москва», включающий немало «вольных» по тем временам произведений, шумную дискуссию вызвал роман Владимира Дудинцева «Не хлебом единым»: речь Константина Паустовского, произнесенная на его обсуждении, ходила по рукам как важнейший политический документ, в квартирах интеллигентов читали тайком поэму Александра Твардовского «Теркин на том свете», у памятника Маяковскому в Москве собирались поэты и читали стихи. Этот эпизод нашел отражение в романе.

Иностранцы, жившие в то время в Москве, получили наконец возможность прямых человеческих контактов. И Шарль — работник посольства, и Жан, приехавший учиться в «Мекку коммунизма», сталкиваются с живыми людьми, которые не боятся встреч с ними, и никого из них не сажают за эти встречи.

У Жана, как у большинства французских коммунистов, было идеализированное, возвышенное представление о Советском Союзе, основанное на горячей и искренней, почти фанатичной вере в социалистический путь развития человечества как единственно верный. Он жил этой иллюзией и не прислушивался к доводам Шарля, который пытался открыть ему глаза на советскую реальность. Только когда Жану помешали вступить в брак с советской девушкой, а его частого собеседника студента Сашу выслали из Москвы (правда, не за контакты с иностранцем, а за честную и искреннюю теоретическую работу о социализме «с человеческим лицом»), он наконец остро ощутил разительную пропасть между его пониманием советской жизни и тем, какой она была на самом деле. Слепая вера Жана не выдержала соприкосновения с действительностью. Для него это была страшная трагедия. Он не смог жить без этой веры, впал в полное отчаяние и погиб. В конце романа пришло известие о кровавых событиях в Будапеште, о подавлении порыва венгерского народа к свободе. Несмотря на «оттепель», повеяло холодом.

Судьба Жана предстает в романе не как частный случай, а как своеобразное художественное обобщение трагедии сотен тысяч честных коммунистов, которые приняли утопическую мечту за реальность и любой ценой пытались ее сохранить, несмотря на все факты, опровергающие их представления. Шарль видит главный изъян этой утопии в том, что во имя абстрактной идеи и проекта «светлого будущего» ущемлялась отдельная личность, попирались права человека, создавалось общество, бесчеловечное по своей сути. Достаточно было небольшого поворота к человеку во время «оттепели», чтобы этот изъян стал заметен, что и определило участь Жана Фуршона. Но Шарль не радуется, не злорадствует. Напротив, он считает себя тоже побежденным, ибо не сумел спасти человека, избавить друга от его отчаянья. Следует отметить, что при всем неприятии коммунизма автор (как и его герой) далек от воинственного антикоммунизма, от крайне правой идеологии. Не случайно Шарль не соглашается стать во главе группы правых экстремистов, когда ему это предложил бывший директор его лицея. Он остается на общедемократических позициях, ставит во главу угла свободу личности и стремится в своей деятельности защищать духовно-нравственные ценности общества, которое гарантирует и свободу личности, и плюрализм мнений, то есть он исходит из европейской гуманистической традиции. А одним из важнейших ее элементов является отсутствие войн, мир в Европе. Поэтому немалое значение придает автор в романе встречам Шарля с немецким офицером Зигмундом фон Хартовом, который сначала предстает как оккупант, захвативший его поместье во время войны, а затем как советник посольства ФРГ в Москве. Они становятся друзьями. Герой романа совершает почти символический поступок: приглашает немца к себе в поместье, где тот стоял в свое время с гарнизоном. Этим автор подчеркивает необходимость забыть старую вражду и крепить мир между Францией и Германией, с тем чтобы оба дружеских государства составили в будущем основу новой, объединенной Европы. (Несомненно, в этом эпизоде сказалось пребывание автора в качестве посла Франции в ФРГ.)

Рассмотрение основных тем романа позволяет, как мне кажется, ответить на вопрос, почему дипломат решил выступить в роли романиста. Дело в том, что он явно испытывал потребность высказать несколько серьезных и глубоких суждений о нашей эпохе, о политике, об идеологии и формировании мировоззрения политических деятелей. Художественная форма оказалась для этого наиболее подходящей, ибо она дает возможность сказать гораздо больше, чем публицистическая статья или специальная монография. Особенно когда речь идет о глобальных и весьма актуальных темах: трагедия краха коммунистической идеологии, которую переживают сегодня уже не только отдельные фанатики типа Жана Фуршона, но и миллионы людей, в том числе в странах, до недавнего времени считавшихся социалистическими; защита прав человека, свободы и демократии и при этом неутраченное чувство родины и ощущение причастности к жизни своего народа, воздание должного героям Сопротивления и почтительное отношение к церкви и ее служителям. Произведений с такой идейно насыщенной тематикой почти не встретишь в сегодняшней французской (да и не только французской) литературе. Редко кому приходит в голову сейчас, в наше время, которое получило название «эры пустоты» (в книге Ж. Липовецки с таким названием), в эпоху воинствующего прагматизма и относительности всех понятий, проповедовать необходимость сохранять абсолютные ценности в духовной, нравственной, политической жизни. Может, это и есть защита тех самых «общечеловеческих ценностей», которые ныне входят и в наш политический и нравственный обиход? Во всяком случае, очень поучительно прочесть эту увлекательно написанную, искреннюю и честную книгу. Она поможет лучше понять не только прошлое, но и настоящее как во Франции, так и в нашей стране.

Юрий Уваров

БЕССМЕРТНЫЙ ГОРОД

Пьер Жан Реми

Перевод Т. В. Чугуновой Редактор Н.Н. Кацура

Часть первая

Посвящается Софи, в память о Пьере Касте и Альфаме

ГЛАВА I

Когда Жюльен Винер получил пришедшее на домашний адрес письмо на бланке премьер-министра, первой его мыслью было, что это шутка. С тех пор как он удалился от коридоров власти или, скорее, с тех пор как извилистые тропки государственной службы пролегли мимо него, утекло слишком много воды, чтобы он мог вообразить, будто сильные мира сего по каким-то неведомым причинам прибегнут к нему. Еще более странным было то, что на письме стояла гербовая печать канцелярии председателя совета министров, а не министерства, к которому он все еще принадлежал.

Было позднее утро, час, когда он, чиновник без должности, вынырнул наконец из ночи, короткой и длинной одновременно; короткой — поскольку он поздно лег после вечера в компании друзей, где было мало выпито, но много говорено, и длинной — так как, несмотря ни на что, было десять утра и его друзья, а тем более бывшие коллеги уже давно сидели за рабочими столами или рисовали в своих мастерских, занимаясь этими важными делами, которым, как правило, предаются самые легкомысленные люди, считающие себя чуть ли не бездельниками. Жюльен Винер выронил из рук аккуратно сложенное вчетверо письмо. На этом большом листе бумаги стояла четко выведенная фиолетовыми чернилами подпись одного из тех, кого он раньше знавал, с кем даже дружил, но кто своим непомерным честолюбием и мелкими подлостями давно уже сделался ему чужим. Было слишком невероятно, чтобы Депен, с которым они не виделись четыре года, взялся за перо и назначил ему встречу, дав понять, что речь идет о важном назначении на престижное место.

Жюльен Винер решил наконец, что невероятное — это менее всего вероятное, и отбросил появившуюся было мысль тут же позвонить в секретариат премьера и удостовериться в подлинности послания. Он просмотрел остальную корреспонденцию, которую горничная-португалка принесла ему на подносе Earl Grey[1] вместе с ломтиками теплой булки, затем встал и направился в ванную; когда-то он подолгу нежился по утрам в горячей воде, расслабляясь и прогоняя сонливость, но с приближением пятидесятилетия, признаков или, как говорят еще, предвестников которого он, однако, совершенно не ощущал, он полюбил контрастный душ — сначала обжигающий, потом понемногу доходящий до ледяного: такой взбадривал лучше, чем самый крепкий кофе. Обойденный вниманием начальства, которое, казалось, решило надолго оставить его в нынешнем состоянии, он устроил свою жизнь так, что она была чуть ли не жизнью счастливого пенсионера: читал все, что накопилось за годы, и путешествовал, насколько позволяло до сих пор получаемое скудное жалованье. Вечерами прилежно навещал друзей, в большинстве своем моложе его, — они помогали ему забыть превратности карьеры, приведшей к тому, что в сорок восемь лет он стал забытым всеми чиновником.

С новыми приятелями, да и со старыми, с которыми он вновь свел дружбу, Жюльен почти никогда не обсуждал своих дел. Он любил живопись старых мастеров, малоизвестные тексты знаменитых писателей и знаменитые книги малоизвестных писателей; вот об этих книгах и полотнах он и говорил вечера напролет. Молодых дам и девушек забавляла легкость, с которой он рассуждал об искусстве, а женщины развлекали его. Времена, когда лет в двадцать пять — тридцать он был способен задумать и написать эссе, статью о полотнах, которые обожал, вероятно, остались позади, и все же долгими днями вынужденного безделья Винер порой думал, что мог бы вернуться к былым замыслам, за которые так никогда по-настоящему и не взялся.

Этот лелеемый им без особой уверенности план состоял в том, чтобы создать свой собственный воображаемый музей, в котором его излюбленные произведения — «Саломея» Филиппо Липпи[2] из Прадо, «Юдифь» Орацио Джентилески[3] или юноша в черном Лоренцо Лотто[4] из Венецианской галереи академии — завели бы меж собой разговор о жизни, любви и смерти. Став, таким образом, литературными персонажами, Саломея, Юдифь, юноша в черном и многие другие герои завязали бы некую интригу, которая представлялась Жюльену фантастической, в духе Борхеса с примесью Гофмана. Но по натуре Жюльен был дилетантом и слабовольной личностью. Поиграть с замыслом было, конечно, приятно, но у него всегда находилась тысяча неубедительных даже для него причин, чтобы отложить момент, когда нужно сесть за стол и исполнить задуманное.

На самом деле Жюльен Винер не сумел примириться с неудавшейся после первых многообещающих шагов карьерой. И с тех пор, несмотря на то что кое-кому сегодня нравилось утверждать, будто дела были для него всего лишь времяпрепровождением, он испытывал известную горечь. Особенно тосковал он о временах, когда из окон отделанного панелями кабинета в VII округе он созерцал, как парочки диких уток устраиваются весной на житье в огромном парке с озером, к которому вела терраса особняка эпохи Просвещения, где некоторое время находилось место его службы в соответствии с волей начальства, обладающего порой недурным вкусом. Другой занял его место, столь преданная ему секретарша стала предана другому, а шофер с военной выправкой забыл о его существовании. Он вышучивал все это со своими друзьями, но те-то знали, что он перестал быть счастливым.

На следующий день Жюльен Винер все же наведался в кабинет этого Депена, чье письмо его так озадачило. Жан Луи Депен принадлежал к самым высокопоставленным чиновникам; неразборчивый в средствах уже тогда, когда приходилось биться за каждый шажок вперед, он затем с тем большей легкостью поднялся но ступеням иерархической лестницы и в один прекрасный день оказался на вершине пирамиды, тщательно очищенной от всех лишних и всего лишнего. Ускорение, которое он при этом продемонстрировал, привлекло внимание личного помощника нового хозяина. Депену пришлось покинуть кабинет, обшитый почти такими же панелями, как и тот, из которого попросили Жюльена Винера. Но если Жюльен всего лишь переселился к себе в квартиру на улице Жакоб, поближе к друзьям и книгам, то ловкач Депен в нелегкой борьбе отвоевал престижную клетушку под самой крышей другого особняка в Сен-Жерменском предместье, где ему стало казаться, и не без оснований, что он бдит там во имя спасения государства. Тем, кто знал его получше, было известно, что в действительности его функции были более чем двусмысленными, поскольку доходили до него лишь наиболее деликатные из государственных дел, то бишь личные секреты его единственного хозяина, и он с прямо-таки сокрушительной тактичностью распутывал их тончайшие нити.

И все же Жюльен Винер не представлял себе до конца всего, почти абсолютного веса этого образцового чиновника. Когда придворник с серебряной цепью на груди ввел его в небольшую приемную, где у министров начинали стучать сердца и где летели головы, ему показалось, что он всего лишь наносит визит старому приятелю, который внезапно вспомнил о нем. По наивности Жюльен решил, что его бывший почти друг заметил, в какую опалу он угодил, и великодушно протягивает ему руку помощи. Обращение на «ты», теплый прием, оказанный ему с порога Депеном — тот горячо пожал ему руку и указал на уютное кресло, тогда как сам уселся на неудобном стуле, — утвердило его в этом мнении. Несколькими годами моложе его, Депен когда-то входил в компанию друзей, вместе проводивших лето на Лазурном берегу. Жюльен припомнил, как увел однажды у своего юного товарища (они учились в одной школе) девушку, которую тот привез с собой из Парижа; он подумал, что вот на таких-то воспоминаниях и зиждется подлинная дружба, и то, как Депен тут же со смехом напомнил ему про этот случай, подтвердило его догадки.

После нескольких банальных фраз: о подружке хозяйке виллы, о девушке, которую они даже не оспаривали друг у друга, и судьбе, что вновь свела их, — Депен приступил к сути дела. Для этого он пересел с неудобного стула за свой стол; Жюльен едва ли заметил, что сидит гораздо ниже собеседника и вынужден слегка приподниматься на своем сиденье, иначе ему ничего не будет видно, кроме разделяющего их стола в стиле ампир.

— Сам патрон поручил мне вызвать тебя, — начал высокий чин.

Для поколений людей, на протяжении сорока лет сменявших друг друга возле премьер-министра, слово «патрон» было чем-то большим: ключевым словом любовного лексикона. Депен тут же запнулся, явно с целью дать собеседнику время выразить сперва удивление, а затем признательность. Жюльен Винер не выразил ни того, ни другого. Он и пришел-то на эту встречу только потому, что не мог уклониться, однако состояние ничегонеделанья, в котором он пребывал, его настолько устраивало и превратилось в способ существования, что он стал страшиться всего непрошеного, что могло увести его с этого пути, то есть любой возможности получить назначение, каким бы оно ни было, и попасть в систему. Поэтому, когда Депен объявил, что премьер-министр соизволил подумать о Жюльене, Винер почувствовал скорее, как сжалось его сердце — что там еще на него свалится? — нежели благодарность, которой ожидал от него тот, кто сделался евангелистом, передающим простым смертным божественное послание.

Удивленный отсутствием реакции, Депен тем не менее продолжал:

— Некоторые из нас того же мнения: последние годы с тобой обходились не лучшим образом. Сегодня мы хотим поправить это.

Далее он пояснил, о чем речь, приведя Жюльена в полное замешательство. По причинам, касающимся как судеб Европы, так и равновесия между Востоком и Западом, а также согласно воле премьера вновь утвердить присутствие Франции в регионе, где оно стало настолько естественным, что о поддержании и сохранении его забыли и думать, а также в силу того, что культура, равно как экономика и торговля, стала одним из коньков той роли, которая выпала Франции за рубежом, и, наконец, имея в лице Жюльена Винера как высокообразованного человека, так и тонкого дипломата, глава правительства принял решение вновь учредить закрытое несколько лет назад консульство и на пост консула назначить его, Жюльена Винера.

— Согласись, блестящая идея! И на сей раз патрон не ошибся, назначение в Н. подойдет тебе как нельзя лучше!

Депен говорил не в сослагательном наклонении, а в будущем времени изъявительного. Идеи премьер-министра само собой были блестящими, но одновременно являлись приказами для тех, кого касались. Жюльен понял это именно так. Он опустил голову, но в одном смысле был теперь спокоен. Больше всего он боялся насильственного прикомандирования к одной из служб, которые слишком хорошо изучил: длинные зеленоватые коридоры, темные приемные и крошечный рабочий кабинет со спертым воздухом, весьма напоминающий ящик, в который он мог и без того в любую минуту сыграть. Назначение же в Н. было для него такой неожиданностью, что он был не в состоянии оценить ни значения его, ни тем более житейских последствий, которые оно могло бы иметь для него; он воспринял его лишь как внезапную, нежданную-негаданную ссылку в один из тех четырех-пяти городов, где вот уже несколько столетий творилась культурная, музыкальная, эстетическая история Европы.

— Жить в Н.! Ты отдаешь себе отчет, как тебе повезло? — продолжал между тем Депен. — Кто из нас не мечтал об этом?

Даже искушенный в дипломатической лжи — пружине великих начинаний — Депен и тот был на сей раз искренен, и Жюльен это почувствовал. И впрямь, кого, имеющего хоть какое-то отношение к искусству и культуре, не прельстила бы перспектива более или менее продолжительного пребывания в Н. в условиях, которым можно лишь позавидовать.

Жюльен знал Н., так как провел там лет двадцать назад счастливейшую в жизни неделю, и сохранил о нем воспоминание чарующей красоты. Расположенный в центре того, что некогда именовалось Центральной Империей, и в то же время в силу своего южного положения открытый итальянскому влиянию, городок этот в начале века был одним из непременных пунктов свадебных путешествий, а всегда существовавшие там колонии иностранцев продолжали поддерживать легенду о нем. Многочисленные шедевры, поделенные местным гением между церквами, музеями, дворцами и особняками, превращали поездку в Н. в паломничество, не менее потрясающее сердце и рассудок, чем путешествие во Флоренцию или Венецию. Но если Венеция и Флоренция, подобно Риму или Вене, являются столь великолепными и привлекательными городами, что побывавший там однажды непременно мечтает вернуться, то Жюльену никогда не приходило в голову возвратиться в Н.

Осознав внезапно всю никчемность своей жизни в Париже и не заглядывая в будущее, он проникся предложением своего младшего сотоварища, ставшего одним из его начальников. Еще сильнее вытянувшись на кончике своего кресла — поскольку Депен откинулся на спинку сиденья, раскуривая приличествующую его положению сигару, — Жюльен пылко поблагодарил его. Но ближайший советник премьер-министра был, кроме всего прочего, человеком весьма занятым, поэтому он прервал излияния Жюльена и снабдил его некоторыми необходимыми сведениями.

Консульство в Н. некогда было одним из лакомых кусков для дипломатов. Там прошло школу изрядное число высокопоставленных чиновников, блиставших за тем на небосклоне Кэ д’Орсе[5]. Там же было последнее служебное пристанище для полномочных министров, имеющих заслуги, но дилетантов; перед выходом на пенсию их отправляли туда пообтесаться в обществе, к которому все они — от Лондона до Вены и от Мадри да до Рима — принадлежали на протяжении всей ю карьеры. Затем времена изменились. Центр тяжести в Европе переместился и из Н. в силу политических и экономических причин также подвинулся к северу страны. Стала набирать силу прекрасная, не менее древняя метрополия П., в ста километрах от Н. Пятнадцатью годами раньше туда переместилась как резиденция консула Франции, так и другие консульские представительства. Что же до великолепного дворца в стиле Возрождения в Н., полтораста лет олицетворявшего собой одну из вершин образа Франции за рубежом, он так и остался собственностью французского правительства, но за исключением бельэтажа, отведенного под архивы, сдавался внаем частным лицам и даже одному американскому университету, снимавшему его для проживания и научных изысканий своих студентов. Значит, речь шла о новом открытии консульства в этом замечательном здании.

За те несколько минут, в течение которых длился этот сухой и четкий монолог, Жюльен не раскрыл рта. Может быть, ему даже хотелось, чтобы Депен не дал ему такой возможности. Новоиспеченный консул Франции в Н. был слишком ошеломлен тем, что с ним произошло, чтобы выдавить из себя хоть слово.

— Это место просто создано для тебя! — повторил Депен, откидываясь на спинку кресла и давая понять, что беседа окончена. — Тебе остается лишь дождаться, пока будет подписан приказ о назначении, и в следующий раз мы увидимся уже в твоих новых владениях!

С напускным отчаянием Депен указал на беспорядок, царивший в крошечной мансарде, которой он очень гордился, — она была завалена досье, каждое из которых содержало, может быть, частицу государственного могущества.

— Уверяю тебя, ты будешь гораздо лучше устроен там, чем я в своей конуре!

И, уже закрывая за Жюльеном дверь, он бросил фразу, окончательно сбившую того с толку:

— Возможно, через несколько дней патрон захочет повидать тебя; постарайся не исчезать из Парижа!

Был конец осени. Многие деревья еще не расстались с листвой; Жюльен шел пешком по залитому рыжим солнцем бульвару Сен-Жермен к улице Жакоб; один вопрос не давал ему покоя: почему, черт побери, глава правительства хочет лично познакомиться с чиновником, который возвращается в строй простым консулом в городе-музее?

Когда он тем же вечером рассказал друзьям о встрече, они поздравили его с удачей и почти убедили в том, что назначение консулом для него, которого того гляди упрятали бы послом в Лисабон или Вену, — настоящая удача. И потом, жить в Н.! Ты представляешь, что тебе преподносят на блюдечке с голубой каемочкой? — воскликнул Пьер Антуан Лентрен, его лучший друг.

Жюли, жена Пьера Антуана, была красавицей; Жак Паллас, обедавший в этот вечер с ними, был в ударе как никогда; чета итальянцев, только что открывших картинную галерею во Флоренции, заговорила об Андреа и Соне, владельцах галереи в Н.; Жюльен подметил, что Сандрина, дочь Пьера Антуана, уже перестала быть маленькой девочкой и иронично улыбается; он вернулся домой, считая себя счастливчиком.

Часть ночи он провел в поисках — он искал в своей домашней библиотеке, которая разрослась так, что в ней ничего нельзя было уже найти, старые издания об Н. и о тех, кто там когда-либо жил. Он уже мечтал об этом герметично закрытом и полном тайн мирке, что как по волшебству откроется для него. Все там будет нетронутая и благородная красота.

Дальше все закрутилось очень быстро. Осень завершилась страшной непогодой, начало зимы было суровым как никогда. Накануне Рождества, когда Жюльен собрался все же навестить друзей в Провансе, ему позвонили из секретариата совета министров, он уж и ждать перестал; ему было назначено на вторую половину того же дня.

Принявший его старец показался ему выше и утомленней, чем на фотографиях и по телевизору. Небольшой кабинет был обставлен при одном из его предшественников мебелью, уже вышедшей из моды, но в свое время служившей примером того, что называлось современным французским дизайном; хозяин его сделал движение, словно вставая навстречу посетителю, но на самом деле не встал. Худое лицо было изборождено длинными вертикальными морщинами, еще более удлинявшими его; чрезмерно тонкие губы слегка растянулись в подобии улыбки.

— Счастлив видеть вас, господин консул, — проговорил он тоном, в котором Жюльену почудилась ирония.

Слегка смутившись, новоиспеченный консул стоя произнес несколько банальных фраз, после чего величественный старец предложил ему устраиваться рядом с ним. Вокруг в больших, темного дерева книжных шкафах несли почетный караул шеренги книг в богатых переплетах. Жюльену было известно, что государственный муж их все прочел, иные даже снабдил пометками. Он же подготовил некогда к изданию труды Плотина[6], Макиавелли. Жюльену подумалось, что между ним и этим состарившимся на службе политиком существовало, может быть, сродство, о котором он никогда не узнает. Он пожалел об этом, как жалеют, когда друг прошел мимо, не заметив вас.

— Знаете, я вам завидую, — продолжал тот, кто учился у Алена[7], был знаком с Брианом[8] и дружил с Валери[9], — в Н. прошли несколько счастливейших минут моей жизни, и я хотел бы, подобно вам, пожить там.

Старец вспомнил друзей по Н., из которых в живых не осталось уже никого. Среди них был поэт — гордость литературы родного края, герой Сопротивления, чьим именем была названа одна из городских площадей; скульптор, прославившийся огромными мраморными глыбами, которые устанавливались в парках вокруг вилл на холмах, а также одна молодая женщина, по словам патрона, божественно игравшая на скрипке, — смерть не пощадила и ее.

— Видите, все мои тамошние друзья отошли в мир иной, может, поэтому у меня их так много! — проговорил он, засмеявшись.

Смех его не был грустным, но Жюльен подумал, что старик, сидящий рядом с ним на диване, обтянутом белой кожей, и вправду очень стар. Все с тем же веселым, чуть ли не радостным видом перебрав в памяти еще несколько имен умерших друзей — писателей, философов, — он провел рукой по лбу, как бы стирая с него нечто гнетущее — жест этот благодаря телевидению был хорошо знаком, — а затем посерьезнел.

— Миссия, которую я вам поручаю, чрезвычайно деликатного свойства, вы сами в том убедитесь на месте. Множество дружеских нитей связывает Н. с Францией, и по тем причинам, которые назвал вам Депен, я придаю исключительную важность упрочению этих связей и этой дружбы.

Депен говорил лишь о культуре и равновесии в Европе, да и то в очень туманных выражениях; Жюльен надеялся, что его собеседник пояснит свою мысль, но тот ограничился повторением уже сказанного, только в еще более обобщенном виде. Однако во время разговора он не переставал разглядывать Жюльена с вниманием, казавшимся несоразмерным с банальностью произносимых слов. Вскоре Жюльен ощутил некоторую неловкость.

— Вы убедитесь, — продолжал старый политик, — Н. — непростой город, не похожий ни на один другой. И хотя Австрия, Италия, Франция и пытались по очереди оставить на нем свою печать, его собственный гений сумел так возвыситься над ничтожными притязаниями мимолетных визитеров, что даже отчасти присвоил их себе: Иосиф II, равно как Бонапарт, затем Наполеон, Гарибальди или Кавур[10] — эти имена звучат в названиях улиц города наравне с именами его великих граждан. Впрочем, я подозреваю, что те, кто решил дать имя завоевателя одному из проспектов города, хотели показать, что завоеватель не только не оккупировал и не разграбил его, а напротив, сам был завоеван городом, подобно тому как был им околдован я.

В голосе старого политика, которого считали до того нашпигованным классической культурой, что он ее якобы всю напрочь забыл, уже не было иронии, и Жюльену пришло в голову, что этот умудренный жизнью старец, дожидавшийся власти всю жизнь, чтобы насладиться ею в течение всего нескольких лет — всем был известен подтачивающий его недуг, — мечтает лишь об одном — чтобы его именем была названа площадь в городе Н.

Словно догадавшись о возникшем у собеседника неподобающем подозрении, председатель принял ледяной вид.

— Я вас задерживаю, господин консул, а время уже позднее. И кроме того, у вас могут быть дела в канун Рождества.

Между ними возникла вдруг такая дистанция, скорее такое желание подчеркнуть эту дистанцию, такое равнодушие по отношению к тому, кто в конечном итоге был всего лишь консулом в заштатном уголке Европы, со стороны того, кто влачил на своих плечах всю страну, что Жюльен поспешно поднялся. Неловкость, которую он ощущал, переросла в парализовавшее его страшное стеснение. Он выдавил несколько ничего не значащих слов. На этот раз председатель даже не шевельнулся; идя к двери, Жюльен затылком чувствовал взгляд, вобравший в себя всю мудрость мира и непомерную усталость. На улице Жюльену стало легче.

Но в поезде, уносившем его на другой день в Прованс, консул Франции в Н. все никак не мог взять в толк ни зачем главе правительства понадобилось самолично переговорить с ним, ни почему он так холодно с ним расстался, ни чему он обязан своим назначением.

В тот же вечер, выступая по телевизору с поздравлениями по поводу Рождества, глава правительства обещал вскоре покончить с безработицей, а также обеспечить рост экономики. Потом он заговорил о свободе и безопасности, после чего провел рукой по лбу, как бы отгоняя непрошеные образы, и в лирическом тоне описал радость, которая переполняет в этот вечер сердце почти каждого и которую каждый обязан разделить с теми, кому она неведома. Но выражение лица его при этом оставалось неподвижным, и улыбка, появившаяся в последние секунды выступления, казалась чересчур убедительной, чтобы быть чем-то иным, кроме гримасы лицевых мускулов.

— Отправиться в Н. после того, как тебя принял сам премьер! Надеюсь, теперь-то ты не будешь жаловаться! — заметил Жак Паллас, у которого остановился в Провансе Жюльен.

Их было двенадцать друзей, собравшихся вокруг камина в ожидании полуночной мессы, и Жюльен впервые осознал, что, сам того не замечая, в течение трех лет не переставал жаловаться на судьбу и несправедливость. Он улыбнулся: Жак был прав, и, каким бы скромным ни был пост, на который его назначили, он мог считать себя счастливчиком. Отныне он стал вести себя как человек, довольный судьбой, и те дней десять, которые провел в Провансе, в целом был счастлив.

В окружении друзей — от Жака, в прошлом режиссера, до Дени, все еще романиста, — он чувствовал себя уверенно. Были там и Пьер Антуан Лентрен с женой, и Клод Дюма, тоже дипломат и тоже несколько забытый, но воспользовавшийся этим, чтобы написать книгу о Фуке[11], а кроме того, две молодые женщины, приехавшие вместе, с одной Жюльен был знаком, с другой — нет. Все они присутствовали на мессе в деревенской церквушке; местные жители, водрузив на плечи ягнят, изображали пастухов. Роль Девы Марии исполняла дочь продавца табачного киоска. Она была толстовата, зато улыбалась, как ангел. В роли Иосифа — бородач, на вид настоящий плотник, участвовавший в Тур де Франс[12]; на несколько минут между ними поместили двухнедельного младенца. Младенец даже не пикнул. Дени, обладавший прекрасным голосом, запел «Полночь, христиане», после чего все вышли на улицу — ночь была очень холодной, ярко светила луна — и вернулись домой.

«Так вот что значит счастье», — подумалось Жюльену. Дочь продавца, ее жениха, оказавшегося вовсе не плотником, а солидным владельцем гаражей, так же как нескольких соседей, привели с собой. Пришли они не с пустыми руками, свертки с подарками разложили под елкой в центре гостиной, а затем стали дарить их друг другу, шумно радуясь. Жюльену досталось первое издание «Нана»[13] в лимонном сафьяне, альбом старинных фотографий, купленный, видимо, с рук, и несколько безделушек. Он стал смотреть, что подарили другим, заметил нежные взгляды Марии и Иосифа и почти позавидовал им, а потом обратил внимание, что приехавшие вместе женщины были похожи друг на друга: значит, Антуанетта, которую он знал давно, была со своей сестрой Анной, с которой он знаком не был. Это взволновало его, поскольку однажды он едва не влюбился в Антуанетту. Утро было великолепное: ясное, морозное; когда он вышел в кухню, то застал там Анну — она поднялась первой и готовила кофе.

Десять следующих дней были безоблачными. Анна, сестра Антуанетты, худой и очень высокой блондинки, была такой же высокой, но поплотнее и брюнеткой на двадцать лет моложе Жюльена; они вместе гуляли, она рассказывала ему о своих занятиях, но, когда он захотел поцеловать ее, отстранилась. Он спросил:

— У тебя в Париже жених? Любовник?

Она улыбнулась: никого у нее нет. В конце концов она позволила ему поцеловать ее, но дала понять, что больше ему рассчитывать не на что.

— Почему? — снова спросил он.

— Потому что я не хочу, — вновь улыбнулась она. И пояснила, что в свои двадцать четыре года еще ни разу не была с мужчиной, за что он почти влюбился в нее. Эти прогулки и признания продолжались все оставшиеся дни. Она рассказывала ему о своих друзьях, любимых книгах, а он только удивлялся, почему Антуанетта никогда не упоминала о ней. Остальные также много говорили о литературе и о вероятности смены кабинета. Один из гостей, врач, заверив слушателей в надежности источников, вполголоса поведал о недуге, которым страдает глава правительства: воспаленное лицо, провалившиеся щеки, распухшие кисти рук, — и назвал по-ученому болезнь, о неумолимости которой всем было хорошо известно. Но Жюльен почти не слушал, а когда заговаривали о его предстоящем отъезде в Н., он вздрагивал, словно речь шла о ком-то другом.

Однажды ночью, в полнолуние, Жюльен предложил Анне отправиться посмотреть горную деревню, эти каменные лачуги, то там то сям раскиданные по пустошам за деревнями Горд и Кабриер-д’Авиньон. В машине Жака они добрались до начала тропинки, пробитой прямо в скале, затем двинулись по ней пешком при лунном свете. Словно плашмя лежащие на огромной природной слегка наклонной плите, лачуги, окруженные и связанные между собой заборами, соответствовали тому представлению, которое составилось у Жюльена о затерянной высоко в Андах деревне. Некоторое время они шли среди нагромождения безлюдных домишек, затем Жюльен остановился и поцеловал Анну нежнее, чем обычно. Губы девушки были холодны, и ему пришло в голову, что, стоя посреди этой каменной деревни, освещенной голубоватым лунным светом, они образуют как бы скульптурную группу из камня, неподвижную и окоченевшую.

В этот миг совсем рядом с ними раздался выстрел, и они услышали, как застучала по скалам крупная дробь. Испуганная Анна прижалась к Жюльену, но ему захотелось узнать, кто это стреляет, да еще при свете полной луны. Он отстранился, взял девушку за руку и двинулся вдоль стен. Вокруг гулко раздавался звук их собственных шагов, больше ничего. Ни увидеть, ни услышать незадачливого стрелка, укрывавшегося среди каменных хибар, им не удалось. Когда они вернулись и рассказали, что с ними произошло, никто им не поверил, а Жак заявил, что им это приснилось.

— Вы перепутали гром ружейный и гром небесный, — скаламбурил Дени, литератор.

Все засмеялись, Жюльену не оставалось ничего другого, как последовать их примеру. Анна сохранила серьезность. На другой день он впервые спросил ее, приедет ли она к нему в Н., и получил утвердительный ответ. Но чем ближе подходил день отъезда, тем меньше думал о нем Жюльен.

Вечером 31 декабря в соседнем замке устроили праздник. Всех приглашенных попросили одеться в белое. Жюльен облачился в широкий пастуший плащ, привезенный Жаку в подарок его другом из Калабрии, а Антуанетта закутала сестру в кусок вышедшего из моды крепдешина, купленного на рынке в Апте. Когда они явились на празднество, десятка три приглашенных уже потягивали шампанское под романскими сводами. Там было несколько юных девушек, две из них завели с Жюльеном разговор, сказав, что знают от родителей о его назначении в Н.

— Нельзя ли навестить вас там? — спросила та из них, что была постарше, ей не было еще восемнадцати.

Ее серьезный тон был лишь слегка шутливым, и Жюльен ощутил прилив радости от того, что вызывает интерес сразу у двух молоденьких девушек. Он выпил лишку, много разглагольствовал и некоторое время спустя обнаружил, что находится среди юношей и девушек, которые вспоминают Н., где уже успели побывать. Он поискал Анну глазами, не увидел ее и отправился бродить среди друзей и незнакомых ему людей.

Анна сидела на ступеньках каменной лестницы. Ее грустный вид также вызвал в нем чувство, похожее на удовлетворение. Он прижал ее к себе; чуть-чуть пьяная, податливая, она не сопротивлялась, но, когда они вернулись, она, как и в прошлые ночи, отказалась пойти к нему.

Три дня спустя он вернулся в Париж, а еще через три дня сел в ночной поезд до Н. Анна провожала его.

ГЛАВА II

Жюльен проснулся от тишины. Всю ночь равномерное покачивание вагона и тысячи разных звуков — скрежет по рельсам, шаги в коридоре, голос из репродуктора, сначала на французском, затем на том языке, что на месяцы, а то и на годы станет его языком, сопровождали его во сне. Вытянувшись на полке одноместного купе, по старинке украшенного маркетри, чувственно поскрипывавшей у его уха, он отдался глубокой дреме, прорезаемой мимолетными снами, от которых при пробуждении не оставалось ничего, кроме приятного ощущения. Он пребывал в состоянии некой эйфории, связанной с дорожным возбуждением и ожиданием того, что ждет его впереди.

А затем наступила тишина, он очнулся и приподнял занавеску на окне. Все было белым-бело, снег падал тяжелыми хлопьями.

Жюльену вдруг стало холодно. Отопление не работало. Наспех одевшись, он вышел в коридор. Группа пассажиров уже обступила там проводника. Подойдя ближе, Жюльен узнал, что поезд встал в нескольких километрах от Н.: от мороза замерзли стрелки, пути занесло снегом.

— Мы почти приехали?

Проводник покачал головой: поезд уже давно стоял на небольшом вокзале в В., в получасе езды от Н., но он не счел нужным будить пассажиров, так как начальник состава на последней границе предупредил его, что пути к Н. еще не расчищены.

— Стрелки поливают кипятком, видать, здесь никогда не было таких холодов, как этой ночью!

Он добавил, что отопительная система поезда в неисправности, и посоветовал пассажирам вернуться в купе и хорошенько укрыться.

— С такими темпами, как у них, неизвестно, сколько это еще продлится!

В голосе проводника сквозило презрение к южанам, внезапно застигнутым среднеевропейскими холодами, которых им так хотелось избежать.

Дрожа от холода, Жюльен заперся в купе и вытащил из чемодана теплые вещи. Приподнятого настроения как не бывало. Когда он двадцать лет тому назад был в Н. со своей женой (тогда он был женат), стояла весна, и Н. был вполне южным городом с разлитой в воздухе теплынью, так разительно отличающимся от Парижа с его холодным и печальным дождичком. Цвела мимоза, на террасы и в сады уже выставили большие керамические горшки с лимонными и апельсиновыми деревцами. И сейчас, пусть даже посреди зимы, попасть в заснеженный город вдруг показалось ему нелепым: что-то было не так, хуже того, ему стало очень не по себе.

Он натянул белый пуловер из толстой шерсти, куртку на меху, которую прихватил с собой «на всякий случай», обмотал шею шарфом. Вновь подсел к окну: прямо перед ним, точно вмещаясь в оконный проем, виднелась табличка, на которой белым по голубому было выведено название городка, где застрял поезд; падающий за окном снег потихоньку затушевывал надпись.

Жюльен вспомнил прогулку по В. Она пришлась как раз на день его рождения; было очень тепло. Они с женой приехали сюда в обеденный час и долго ходили по опустевшим улочкам: с начала весны жители В. прилежно соблюдали сиесту «по-итальянски». Собор и тот был закрыт, им пришлось дожидаться, пока на ажурной колокольне ратуши, что находится напротив собора, не пробило четыре. Потом Жюльен вволю налюбовался фреской XV века, репродукция которой давно была ему известна; на ней была изображена Саломея, пляшущая, а затем требующая у Ирода голову Иоанна Крестителя[14]. Оказавшись перед хорами, расписанными этой фреской, он испытал поразительное по силе чувственное ощущение. Мерное покачивание бедер женщины-ребенка, черты ее лица — он знал, что художник-монах списал их с лица монашки, в которую был влюблен, — все, вплоть до ее рук, с любовной жадностью завладевающих чудовищным предметом, трогало его так, как мог бы тронуть разве что вид этой самой женщины-ребенка, если бы, гораздо менее одетой, она стала бы танцевать лишь для него.

С бьющимся сердцем покидал он мрачный собор, где одна Саломея была чуть освещена несколькими желтыми лампочками; площадь перед ним была раскалена — настолько та весна походила на лето. Жена держала его под руку, но он не мог выговорить ни слова, лишь ощущал необыкновенное возбуждение, благодаря свету и солнцу превратившееся в какое-то необычное ликование. Ему не было тогда и тридцати, и он подумал, что в такой жаре мог бы полюбить всех женщин мира, лишь бы они платили ему тем же.

Однако этим утром счастливое воспоминание никак не вязалось с большой вокзальной табличкой с почти незнакомым названием города белым по голубому вдоль заснеженного железнодорожного полотна; Жюльену стало еще холодней, и он закутался в одеяло.

Чтобы преодолеть тридцать километров, остававшихся до Н., понадобилось около четырех часов. Повсюду Жюльен видел тепло одетых рабочих, медленно колдующих над обледеневшими рельсами. В шапках, натянутых по самые носы, они напоминали тех грустных негров, что метут зимой грязное парижское месиво. Наконец в нескольких сотнях метров от вокзала состав встал окончательно. В коридоре послышался шум, проводник постучал в купе Жюльена и сообщил, что дальше придется добираться пешком.

Позднее в перегретом номере отеля новый консул болезненно морщился, вспоминая о том, что было дальше, настолько это показалось ему невероятным.

Все пассажиры по одному сошли с поезда или, правильнее сказать, спрыгнули с высоченной подножки в свежий снег. А снега намело столько, что еще полчаса им пришлось пробираться к вокзалу с чемоданами и сумками в руках. Жюльен оставил в купе два огромных чемодана, захватив с собой лишь кожаный портфель со служебными документами и шифрами, без которых было бы не раскодировать телеграммы из министерства и которые нельзя было оставлять где попало. Порывы ледяного ветра, летящие в лицо снежные хлопья должны были бы взбодрить его. Но он, напротив, впал в состояние полной бесчувственности. Ноги промокали все больше и больше, у него было такое чувство, что он с трудом продирается сквозь какую-то зыбкую хлябь, в которой снег, доходивший ему до колен, перемешался с тем, что падал сверху и с ног до головы обволакивал его липким панцирем. Рядом с ним шли другие пассажиры — кто-то обгонял его, кого-то обгонял он, едва различая попутчиков за метелью. Он налетел на какую-то бесформенную фигуру — мужчина нес на закорках женщину. Все это происходило в нескольких сотнях метров от Н., одного из цивилизованнейших городов мира, где с древних времен владели искусством создания таких условий для богатых горожан, равно как и иностранцев, при которых они были бы избавлены от малейших неудобств; однако это не казалось Жюльену поразительным: он продолжал двигаться вперед в снегопаде.

Вскоре ему пришлось остановиться. На его пути выросла крошечная человеческая фигурка — она размахивала руками и как будто обращалась к нему. Он не сразу понял, кем был этот яростно жестикулирующий коротышка, явно узнавший его и пробовавший взять у него из рук портфель. В последнем всплеске сознания Жюльен попытался сопротивляться. Он вцепился в портфель, который не должен был выпускать из рук ни при каких обстоятельствах, но человечек прокричал, что он хранитель архивов прежнего консульства, и Жюльен уступил. Идя следом за тем, кто, как ни крути, оказался карликом, Жюльен преодолел последние метры до перрона. Снега там было не меньше, но почва была тверже. Еще несколько минут, и он оказался под стеклянной крышей вокзала.

— Добро пожаловать в Н., — приветствовал его хранитель архивов.

В голосе г-на Бужю, встретившего его, не было и тени иронии.

Жюльен не перестал дрожать и в номере отеля, что заказали для него в двух шагах от консульства. Он принял горячую ванну, а затем улегся поверх атласного покрывала на большой медной кровати и, хотя в поезде отменно выспался, заснул мертвецким сном. Была половина первого дня; когда он проснулся от телефонного звонка, был уже поздний вечер. Звонил г-н Бужю, он хотел узнать, не нужно ли ему чего-нибудь. Охрипшим голосом Жюльен ответил, что они увидятся завтра, и повесил трубку. Какое-то время он еще повалялся в теплой постели и наконец встал. Он задыхался, не понимая, что с ним происходит. Оказалось, батарея, расположенная очень близко к изголовью кровати, раскалилась, в комнате было жарко и сухо.

Отель был скорее пансионом, чем настоящим отелем, но пансионом высокого класса; г-жа Беатрис, хозяйка, считала делом чести, чтобы английские старушки и немецкие историки искусства, составлявшие основу ее клиентуры, чувствовали себя здесь лучше, удобнее и спокойнее, чем дома. Впрочем, расположенный на четвертом этаже старинного дворца, пансион г-жи Беатрис напоминал скорее просторную роскошную квартиру, количеству коридоров которой приходилось только удивляться — они словно множились бессчетное число раз, начиная с заставленного кадками с зелеными растениями вестибюля. В гостиной среди полотен середины XIX века было, как утверждала хозяйка, два подлинника Айеза[15], известного своими портретами итальянской аристократии.

Стоило Жюльену попасть в столовую с такими маленькими столами, что за каждым могло уместиться не больше одной пары, как он стал задыхаться от духоты, как и у себя в номере, не сразу сообразив почему. На улице было холодно, батареи были раскалены добела, желтый свет люстр усугублял настроение смиренности и печали, царившее среди нескольких постояльцев, порознь ужинавших в узкой столовой.

Жюльен выбрал самый удаленный от батареи столик. Напротив него пожилая дама вполголоса разговаривала с другой дамой; когда та поднялась, Жюльен увидел, что она старше своей собеседницы и что это, скорее всего, мать с дочерью. Закутанные в меховые манто, они должно быть приехали сюда осмотреть во что бы то ни стало город. На другом конце столовой сидели еще одна пожилая дама и девушка, лицо которой, склоненное над книгой, было скрыто за черной челкой; она отрывалась от еды только чтобы читать книгу, лежавшую слева от тарелки. И хотя от всего этого веяло безмерным унынием, по множеству мелочей сервировки, предупредительности метрдотелей, втроем обслуживавших одну-единственную постоялицу, можно было догадаться, что по-своему уютный и какой-то старообразный отель г-жи Беатрис был тем не менее одним из лучших в городе. И все же Жюльен моментально невзлюбил его и сказал себе, что нужно как можно скорее подыскать подходящее жилье.

После ужина ему захотелось выйти, чтобы вдохнуть, пусть и в этот поздний час, запах улиц знаменитого на весь мир города, видеть который впервые ему довелось двадцать лет назад и в котором теперь ему предстояло провести несколько лет жизни.

Когда он поделился своим намерением с дежурным по этажу, сидевшим перед разложенными веером туристическими буклетами, тот предупредил его, что снегопад продолжается и, кроме того, из-за сильного холода остановился лифт. Жюльен пожал плечами, кивнул на свои ботинки на меху, а затем устремился во тьму гигантской лестничной клетки, где, как ему показалось, он провел немало времени, прежде чем добрался до первого этажа.

Густой плотный снег валил на пустые тротуары и мостовые. На следующий день Жюльен узнал, что город был полностью парализован снегопадом и холодом и что это будет продолжаться не один день. А в этот вечер быстрая ходьба и снег, хлопьями летевший в лицо, разогнали ему кровь и взбодрили его.

Однако по мере того, как он углублялся в заснеженные улицы с выходящими на них величественными фасадами темных особняков, в нем нарастало странное ощущение нереальности окружающего. Город, в котором он очутился несколько часов назад, не был больше Н. и уж тем более южным городом Европы, пропитанным итальянским влиянием, городом, который он некогда знал и надеялся обрести вновь. Едва освещенный, пустынный, словно глубокой ночью, во власти обрушившейся на него непогоды, этот город напоминал Вену начала века, или Будапешт, или Зальцбург, словом, все города той Центральной Европы, которой уже давно нет в помине. Те редкие прохожие, что попадались Жюльену по пути, похожие скорее на торопливые тени, укутанные по глаза для защиты от непривычного холода, вовсе уж не напоминали подлинных жителей Н., горделивых, эстетов, основоположников особого социального порядка, повлиявшего на целую цивилизацию, а скорее вызывали в памяти героев новеллы Шницлера[16], романа Стефана Цвейга или Гофмансталя[17].

На углу огромного дворца с обитой гвоздями деревянной дверью, которую обрамляли фигуры атлантов, поддерживающих балкон, где намело огромный сугроб, он заметил женскую фигуру, бесформенную из-за множества шалей и одежд; женщина эта никуда не спешила, она как будто поджидала кого-то, согнувшись пополам, чтобы устоять под порывами ветра. Жюльен прошел в двух шагах от нее, очередной порыв ветра разъединил их.

Он продолжал свою прогулку по узким улочкам с высящимися вдоль них фасадами, еще более внушительными от того, что они казались налепленными на дворцы, заброшенные даже теми, кто когда-то проживал в них, и вышел на Ратушную площадь. Громада средневекового дворца, выросшая перед ним, была освещена лучами нескольких прожекторов; их, видимо, забыли выключить, и они как бы перечеркивали контуры здания; со своей высокой башней, часами с одной-единственной стрелкой и почти флорентийской лоджией вдоль одной из его сторон дворец выглядел как театральная декорация, погруженная снегопадом в белое забытье.

Представшая однажды по весне взору Жюльена кишащей туристами, площадь, этакое фантастическое пространство под белым небом, была теперь совершенно пустынной; Жюльену показалось, что снегопад внезапно прекратился и он снова видит всю красоту этого неба. И хотя он различил под лоджией статую Дафны, превращающейся в дерево, а дальше бронзовую Диану, попирающую ногой Актеона, посмевшего бросить ей вызов, ту самую Диану, которая стала символом города, все равно ему чудилось, что это не Н., а огромные театральные подмостки где-нибудь в Германии, на которых разыгрывается драма Возрождения, место действия которой — Феррара или Флоренция.

Он вступил в огромный безукоризненной белизны четырехугольник площади и сделал несколько шагов. Посреди него, там, где по приказу государя был сожжен монах, принесший ему не мир, а войну, в XVI веке воздвигли большой мраморный фонтан, где украшающая его величественная статуя бога Реки совсем обледенела. На бороде его, на его конечностях и даже конце бронзового трезубца, которым он потрясает над городом, застыли льдинки. У ног его дивные маньеристские[18] дриады, отлитые из бронзы влюбленным в них скульптором, который одновременно был бессовестным авантюристом и убийцей, совершившим ужаснейшие злодеяния, казались одетыми в хрустальные туники, придававшие их маленьким грудям и длинным ногам вид вожделенных драгоценностей.

Жюльен остановился перед этими женскими фигурами: ему вспомнилась Саломея из В., что двадцать лет назад так поразила его воображение. Внезапно его охватило то же, почти мучительное, настолько оно было сильным, чувство. Возбуждение, которое он мог испытать, но не испытал в поезде, ударило ему в голову, накатило на сердце, отозвалось где-то в животе, подобно волне желания: так значит, ему предстояло отныне жить посреди этой сказочной красоты; отныне каждый день перед его глазами будут эти женские лики, эти дворцы, образующие площадь, эта башня в вышине, эта воздушная лоджия с Дафной, Дианой и столькими другими богинями. Он вдохнул полной грудью и подумал, что один в этом почти незнакомом городе он сможет, да, сможет быть сказочно счастливым.

Окно кафе на углу улицы, которая, он знал, вела к собору и другим достопримечательностям, было еще освещено, а поскольку открывать все сразу в первый же вечер ему не хотелось, он толкнул дверь кафе, тоже знаменитого, и попал в тепло помещения, наполненного запахом шоколада и табачным дымом. Два зала, обшитые навощенными деревянными панелями и украшенные зеркалами, были полупустыми. Несколько посетителей сидели поодиночке, потягивая вино, за столиком рядом с коридором, ведущим в подсобное помещение, читала молодая женщина.

Жюльен уселся за соседний столик. Заказал шоколад со сливками официанту с закрученными кверху усами и в широком белом переднике, закурил и взглянул в сторону женщины. Та, погруженная в чтение толстой немецкой книги, сперва не подняла глаз. Однако некоторое время спустя их взгляды встретились, и она улыбнулась. Несколько ничего не значивших фраз — и Жюльен попросил подать ему вторую чашку шоколада на столик его соседки, куда и пересел. Звали ее Кристина, она приехала из Мюнхена посмотреть Н. зимой и читала «Доктора Фаустуса» Томаса Манна; Жюльену подумалось, что сейчас, более, чем когда-либо, он ощущает себя перенесенным по ту сторону Альп, в городок с оштукатуренными под мрамор домами и похожий на декорацию, нарисованную на театральной клеенке, и городок этот ну совсем как Вена или Будапешт на рубеже веков.

Собеседница рассказала Жюльену, что провела в Н. неделю, побывала в музеях, дворцах и соборах и завтра уезжает, полная впечатлений. То, что ей, так тепло улыбающейся ему с почти заговорщическим, во всяком случае дружеским, видом, предстояло уехать, не ухудшило хорошего расположения духа Жюльена: эта прекрасная незнакомка — всего лишь первая из множества приезжающих сюда каждую неделю, с кем он заговорил в располагающей атмосфере кафе «Риволи», где он еще не раз заведет беседу, пригубливая шоколад со сливками. В конце разговора он будет сообщать им тоном веселого признания, что он — консул и круглый год живет в городе, в который они лишь ненадолго заглянули перед тем, как отправиться в Венецию или Флоренцию. Он представлял их себе путешественницами минувшего века: непременно англичанками или американками, чуть бледными, чуть хрупкими, похожими на героинь Генри Джеймса или Э. М. Форстера, которых грубое столкновение с Европой и Средиземноморьем потрясает и преображает.

Словом, он простился с миловидной Кристиной Ферзей на углу дворцов Вертц и Амигони под вновь повалившим с неба снегом с чувством, что завтра же или на следующей неделе встретит ее или ей подобную в том же кафе на той же кожаной банкетке перед чашкой дымящейся вербеновой настойки или густого шоколада со сливками.

Когда он вновь проходил мимо двух атлантов, держащих на руках снежную глыбу, у двери прохаживалась все та же женщина: она поджидала кого-то, куря на ветру в надвигающемся тумане. Он понял, что это проститутка; когда она окликнула его, он увидел лишь ее губы, все остальное было скрыто под спущенной на лицо меховой накидкой. Она позвала его, видимо на местном диалекте, а он знал, и то немного, литературный язык, и слова ее тут же отнесло ветром и метелью; Жюльен заметил лишь ярко-красную помаду у нее на губах.

Вернувшись в номер, в котором было еще жарче, чем днем, он попробовал было отключить батарею рядом с кроватью, но не сумел и лег. Долго еще вслушивался в тишину: за окном падал снег, звонили колокола ближних церквей — сначала каждый час ночи, затем утра.

ГЛАВА III

Жюльен заснул лишь после того, как услышал три удара с колокольни Санта Мария делла Паче: название церкви он узнал позже. Утром в номере было прохладно. Вода из крана тоже шла холодная, так как ночью замерзли все трубы.

Завтрак в едва освещенной столовой напоминал дни лихолетья. Кофеварка сломалась, булочник не поставил свежих булок. Трое расстроенных, без умолку говоривших метрдотелей, сменивших белые пластроны на теплые пуловеры, пытались объяснить необъяснимое трем старым дамам и молчаливой девице, собравшимся на сей раз за одним столом, и эту картину можно было назвать «Отступление, последние жители в городе». Жюльен понял, что из-за небывалых морозов в целом городе не только полетела система водоснабжения, но прекратилась и подача газа. Устроившись в углу столовой, он слышал ведущиеся вполголоса, как во время бедствия, разговоры, но не вникал в них. Так и не согревшись, он выпил отвратительный чай и съел черствую булку. Затем спустился к г-же Беатрис, где его уже ждал коротышка архивариус — утопая в старой куртке, он увлеченно беседовал с хозяйкой пансиона.

На улице витало то же ощущение беды. Словно одна из семи казней египетских[19] обрушилась на Н. в наказание за его гордыню. Вчерашний белоснежный покров превратился в серое грязное месиво, правда еще не жижу, которое облепило все, что можно: автомобили, витрины, двери и даже мусорные пакеты, набитые праздничными объедками и выставленные на улицу. Редкие прохожие с трудом двигались по обледенелым тротуарам, наталкивались на сугробы снега, обвалившегося с карнизов; казалось, они почти не продвигаются вперед. Жюльен, посчитавший неудобным явиться на будущее место службы в ботинках, ковылял как мог в изящных туфлях позади г-на Бужю, а тот уверенно вышагивал по скользкому тротуару, словно низкий рост был залогом его устойчивости.

Когда до Жюльена дошло, что дворец с атлантами, удерживающими на плечах горы снега, и есть здание старого консульства, он машинально поискал глазами проститутку, виденную накануне, но ее не было, а навстречу ему вышла древняя старушка, ростом не выше архивариуса, и поздравила его с прибытием. Старушка эта оказалась вдовой прежнего швейцара консульства и жила в комнатке с низким потолком над входной дверью. Так, в окружении двух карликов, и отправился Жюльен осматривать свои будущие владения.

За массивной входной дверью располагался вестибюль; его потолок с кессонами опирался на восемь дорических колонн, ограничивающих пространство, в которое из внутреннего дворика едва проникал свет. Квадратный, но весь какой-то стиснутый, глубокий и затемненный высоким нависающим карнизом, двор в это время суток походил на колодец, заполненный сугробами в метр высотой. Когда они шли по двору по расчищенной лопатой дорожке, снег доходил хранителю архивов до плеч. Проходя по бывшей караульной, Жюльен увидел множество темных фигур, в которых узнал статуи, покрытые таким количеством пыли и паутины, что они казались закутанными в покрывала.

— Я сообщил о вашем приезде Масканиусу, но не сумел заставить его вывезти весь этот хлам, — бросил на ходу коротышка.

Поднимаясь по каменным ступеням, он пояснил, что Масканиус — антиквар, он арендует у Франции первый этаж бывшего консульства для хранения своего товара.

— Не ровен час еще и наверху что-нибудь оставил, — проворчал он, когда они поднимались на второй этаж.

На площадке второго этажа и впрямь стояли другие скульптуры, завешенные серой тканью, из которой высовывались то женская головка, то рука с луком, яблоком или кинжалом. С одной из фигур ткань сползла; это была статуя работы конца XVI века или ее копия — Юдифь с удлиненными, продолговатыми формами, потрясающая головой еще не старого Олоферна[20] с зияющими ужасом зеницами.

— Товар у господина Масканиуса не всегда хорошего вкуса, — заметил г-н Бужю, стороной обходя убийцу влюбленного воина.

Он толкнул инкрустированную дверь дивной работы, на которой на фоне идеального города были изображены музыкальные инструменты — скрипки, лютни, флейты и тамбурины; сам город напоминал тот, что находился в герцогском дворце в Урбино и что долго приписывали кисти Пьеро ди Козимо[21]; они вступили в просторный зал с высоким потолком и тремя окнами с частыми переплетами, выходившими как раз на балкон с атлантами. Вот ваш кабинет, — объявил хранитель архивов.

Тут царил жуткий холод, в огромном камине с мраморной доской едва виднелась красная полоска электронагревателя.

— Когда-то здесь было центральное отопление, но уже давно все вышло из строя. Водопроводчик обещал зайти, но начались праздники, а затем ударили морозы; думаю, со всеми этими неполадками в городе работы ему подвалило.

Всем своим видом и пояснениями коротышка словно подчеркивал, что Жюльен Винер совершает хозяйский обход, сам же Жюльен становился все более молчаливым, будто и он теперь был скован добравшимся до него холодом. Красивый стол темного дерева, за которым ему предстояло работать, фрески по обе стороны камина, книжный шкаф с зарешеченными створками, запертый на большой замок, — все это выглядело весьма внушительно, но новому консулу было уже ни до чего: он чувствовал лишь, как ледяная влажность пронизывает до костей, и не находил ответа на вопрос, где — в пансионе ли, в этих ли заброшенных залах — сможет он наконец отогреться.

Невозмутимый г-н Бужю продолжал знакомить его с дворцом. Освещая дорогу карманным фонариком, они прошли еще несколько зал с дубовыми ставнями на окнах, пока не добрались до длинной галереи, уставленной по обе стороны большими деревянными шкафами с дверцами, тщательно запертыми на такие же, что и книжный шкаф, замки.

— Здесь начинаются мои владения — архивы, — тихо проговорил г-н Бужю.

Через маленькую дверку они вошли в какой-то чулан, в котором стояла такая жара, что Жюльен чуть не задохнулся.

— А вот и мой кабинет.

Комнатушка, обшитая деревянными панелями, была такой же темной, как и остальные помещения, вокруг стола белого дерева были расположены подковой три электронагревателя. На столе, испачканном фиолетовыми чернилами, стояли подставка для ручки, увенчанная пером типа «Sergeant-major»[22], баночка чернил, пресс-папье и лежал лист белой бумаги. И все ни книг, ни газет, ни какого-либо досье. В этой крохотной каморке, где, несмотря на повсеместный холод, было невыносимо жарко, царил прогорклый и сладковатый запах.

— Это не только мой рабочий кабинет, — продолжал хранитель архивов. — Чтобы не оставлять архивы без присмотра, я получил от министерства право проживать здесь.

Он приоткрыл один из стенных шкафов, и Жюльен увидел газовый баллон и плитку; в другом находилась раковина; в самом нижнем была установлена узкая банкетка, которая не могла служить ничем иным, кроме как постелью карлика. Тот уже подвигал кресло к столу.

— А теперь, господин консул, прошу вас присесть и выслушать меня, я более детально обрисую вам ситуацию.

Вернувшись в пансион к обеду, Жюльен знал не больше, чем утром. А ведь хранитель архивов проговорил почти три часа, куря сигарету за сигаретой, отчего спертый воздух клетушки стал непереносим, и перемежая свою речь горькими вздохами и частым отхаркиванием. Два раза карлик, извинившись, даже засунул голову в один из шкафов, где, как догадался Жюльен, отпил прямо из бутылки: когда он выпрямился, от него разило вином.

Для начала Бужю поведал новому шефу, что открытие консульства в Н. вовсе не означает прекращения работы консульства в П., функционирующего уже полтора десятка лет; более того, даже если в П. останется всего лишь консульский отдел, именно туда будут поступать текущие дела. Не предусматривается и перевод в Н. персонала, набившего руку в консульской и административной работе, а бюджет нового консула Франции в Н. позволит ему нанять только секретаршу и шофера. Что до самого г-на Бужю, уже имеющего дипломатический статус, то его только что произвели в чин вице-консула и он вполне справится с попавшими в беду туристами и улаживанием тех редких проблем, которые могут возникнуть по ходу дела.

Затем архивариус, получивший такое повышение, заговорил непосредственно об архивах, из чего выяснилось, что здесь хранятся сотни папок с документами, лишенными всякого интереса. Министерство иностранных дел не сочло необходимым доставить их на родину, в Париж, равно как и переслать в П. во время перевода туда консульства, а он сам никогда не стремился исследовать эти не имеющие никакой ценности связки бумаг: пятнадцать лет провел г-н Бужю под их надежным прикрытием в своей каморке, жарко натопленной зимой и прохладной летом, и все эти годы совершенно ничего не делал.

Затем он представил одуревшему от жары Жюльену список влиятельных людей города, которым Жюльен должен нанести визит: префект, архиепископ, мэр, председатель совета провинции, судьи, высшие должностные лица университета и даже высшие чины н-ского гарнизона, а также список горожан и адвокатов, которым нужно разослать уведомительные письма; кроме того, он назвал с десяток имен, носители которых представляли в Н. аристократию, довольно-таки могущественную и наделенную подлинной экономической силой, — у них полагалось оставить свою визитную карточку. Жюльен встряхнулся и задал несколько вопросов, однако по недвусмысленным ответам тут же сообразил, что эти визиты вежливости, уведомительные письма и те отношения, которые установятся в результате такого общения, и будут сутью его здешних обязанностей. Упомянул г-н Бужю и о полудюжине французских преступников, которых нужно будет навестить в тюрьме, и о консульском совещании, раз в год собиравшемся в столице, но когда Жюльен пожелал узнать, какова будет его роль в отношении французской колонии, его наставник вдруг лукаво усмехнулся, разъяснив, что, за исключением нескольких женщин, вышедших замуж за местных уроженцев, как правило скромного происхождения, число французов, проживающих в Н. и его окрестностях, приближается к нулю, в то время как другие иностранные колонии, и в частности многочисленная английская, прочно обосновались в этих краях.

— А французы, по природе своей любители искусства и старины, предпочитают Флоренцию или Венецию, — заметил коротышка все с той же злой ухмылкой. — Так или иначе, может, вы случайно и наткнетесь на нескольких чудаков, что не вылезают из своих берлог, и среди них на адвоката Тома, что управляет в Н. имуществом Франции.

Так Жюльен узнал, что во все времена по причинам, которые карлик так и не прояснил, многочисленными были дары и особенно наследства, сделанные в пользу Франции известными в городе людьми. Эти дома или виллы, в большинстве своем содержащиеся не на должном уровне из-за нехватки средств, составляли недвижимое достояние его страны, необитаемое и даже брошенное на произвол судьбы. Жюльен предположил, что, может быть, ему придется взять в свои руки управление этой недвижимостью, но его собеседник подчеркнул, что адвокат Тома работает на консульство (он тут же поправился: консульский отдел) в П. и что в депеше, буквально на днях поступившей из Парижа, специально оговорено, что нет никакой нужды в изменении заведенного порядка, невзирая на создание новой структуры.

И наконец, г-н Бужю, уже в третий раз сунувший голову в шкаф и тяжелым шагом вернувшийся на место, сообщил новому шефу, что полагающиеся ему по штату секретарша и шофер уже наняты им. Секретаршей оказалась старая дева, когда-то служившая нескольким предшественникам Жюльена, когда те занимали первые места в небольшом н-ском обществе: ее глубокое знание города, его обычаев, иерархии, как скрытой, так и той, что на поверхности, могли пригодиться новому хозяину дворца Саррокка — таково было имя семейства, выстроившего здание, в котором находилось консульство. Что до шофера, то им был сын шофера последнего консула, парнишка, которому тысяча и одна улица и тупик Н. и его окрестностей были знакомы как свои пять пальцев.

— Вот увидите, с ними вы ни в чем не будете испытывать нужды, — елейным голосом закончил архивариус, с шумом отодвигая стул.

Он пошатывался, нетрудно было догадаться, что по крайней мере сегодня от него больше нечего ждать.

На улице не переставая падал снег; возвратившись в столовую пансиона Беатрис, Жюльен обнаружил на своей тарелке салфетку в серебряном кольце, на котором уже были выгравированы его инициалы. Обе пожилые дамы, мать и дочь, робко и одновременно заговорщически улыбнулись ему; погруженная в чтение девица глаз не подняла. Третья пожилая дама, видимо, уехала. Отодвинув десертную тарелку, чтобы удобнее было прикуривать, Жюльен задумался: а он ведь так и не понял, каковы настоятельные причины, по которым решено было заново открыть консульство в Н. и назначить на этот пост его.

Двое рабочих убрали мебель и пустые папки для бумаг, загромождавшие две небольшие комнаты, выходящие на галерею; уборщица доделала остальное, а секретарша и шофер со следующего утра приступили к своим обязанностям. М-ль Декормон была старой девой, такой долговязой и тощей, что ее полная грудь, впрочем, должно быть, очень красивая, казалась почти неприличной. Она говорила солидным голосом с забавным парижским акцентом, который контрастировал как с ее сдержанной манерой поведения, так и с серьезными высказываниями о городе и его обитателях. Зато шофер, черноглазый молодой человек, моложе тридцати, открывал рот, лишь когда в том действительно была нужда. Г-н Бужю не обманул Жюльена: очень быстро как один, так и другая стали ему необходимы в непроходимых джунглях Н. и его окрестностей. Что до самого архивариуса, то Жюльен без труда сообразил, что тот по целым дням ничего не делает, безвылазно проводя время в жарко натопленной каморке, дымя как паровоз и тайком, хотя ни для кого это не было тайной, попивая. Он выходил оттуда, лишь когда Джино, шофер и по совместительству швейцар, объявлял о редком посетителе. Тогда г-н Бужю переходил в некое подобие приемной, напускал на себя строгий административный вид и принимал посетителя со скучающим лицом, чаще всего извиняясь, что ничем не может помочь. Когда Жюльен узнал об этом, он сделал вице-консулу ряд замечаний, которые ни к чему не привели, а затем, по наущению м-ль Декормон, вменил ей в обязанность прием посетителей. За собой он оставил разбор самых деликатных случаев. Но поскольку посетителей было немного, а деликатных случаев и того меньше, ни Жюльену, ни его секретарше не пришлось много заниматься чисто консульскими делами. Большую часть времени м-ль Декормон утешала заплаканных туристов, у которых стащили бумажник.

Известный художник-декоратор по рекомендации м-ль Декормон предложил Жюльену свои услуги. Он представил письмо управляющего недвижимым имуществом министерства, которому подчинялся консул; в письме содержалась благодарность за работы, выполненные в столице для посла, а также совет нанесли визит новому хозяину дворца Саррокка. В тот же день депеша из Парижа подтвердила открытие кредита для обустройства офиса, кредита столь же щедрого, сколь скромным был кредит, отпущенный на персонал и служебные дела. Войдя в небольшую комнату, в которой новый консул временно устроил свой рабочий кабинет, г-н Соллер тут же предложил проект ремонта бельэтажа здания, как нельзя лучше устраивавший Жюльена: казалось, декоратор давно все обдумал, настолько его предложения были четкими и функциональными. Любопытно, что составленная им смета в точности совпала с отпущенными средствами, и Жюльену не было нужды обсуждать разные скучные детали: г-н Соллер предусмотрел все.

Речь шла о том, чтобы, оснастив дворец недостающим ему современным комфортом, вернуть ему его былое величие. Архитектор захватил с собой старые фотографии анфилады гостиных и галереи, выходящей во внутренний дворик: мрамор, гобелены и несколько полотен старых мастеров на белых стенах.

— Уверен, что, порывшись в подвалах, мы найдем большую часть убранства, упакованного в ящики в момент закрытия консульства.

Декоратор был смазливым молодым человеком и сразу произвел хорошее впечатление на консула. Расставаясь, они пообещали друг другу увидеться во внеслужебной обстановке.

Повод представился им вечером того же дня. Консул собирался вернуться в пансион, когда м-ль Декормон известила его о телефонном звонке адвоката Тома. Поверенный консульства не захотел его тревожить и поручил его секретарше передать приглашение на ужин.

— Мэтр Тома просит извинить его за его приглашение в последнюю минуту, но он только что вернулся из П., куда ездил с визитом к нашему консульскому агенту. Разумеется, если вы заняты, ужин будет отложен.

Секретарша, как, впрочем, и адвокат, была прекрасно осведомлена, что ее шеф ничем не занят по вечерам. Обрадованный тем, что не придется в одиночестве сидеть перед кольцом с салфеткой, Жюльен принял предложение.

Адвокат жил в старинном дворце в самом центре старого города, за ратушей. Ворота дворца, такие же тяжелые и высокие, как и ворота консульства, выходили на узкую улочку, когда-то облюбованную художниками и поэтами, — дворец Юбнер возвышался в самом ее конце: — больше двух столетий под благожелательным взором герцогов Юбнер, из поколения в поколение проживавших в этом дворце, здесь процветала одна из первых академий Возрождения, лишь на несколько лет уступившая пальму первенства академии Барди[23] во Флоренции. В ее гостиных зарождалась европейская музыка, в ее библиотеке среди старинных планисфер и карт заново рождалась география. Уже давно на знаменитой улочке царил покой, а дворец Юбнер превратился в музей истории города, президентом совета которого стал адвокат Тома.

— Как мило с вашей стороны посвятить часть своего драгоценного времени скромному бумагомарателю! — воскликнул адвокат, встречая Жюльена в дверях.

К его квартире вели очень крутые ступени, продолжавшие парадную лестницу со статуями из черной бронзы. Винер вошел в небольшую прихожую, с полом, выстланным белым и черным камнем, и украшенную двумя мраморными скульптурными изображениями священников XVI века в духе Бернини[24]. Толстая горничная приняла у него пальто, повесила его на деревянные плечики и водрузила их на вешалку. Адвокат предложил ему пройти в гостиную, откуда доносились голоса. Узкий коридор был обит старинным шелком и украшен барельефами, похожими на куски этрусских саркофагов.

— С нашим другом Соллером вы уже знакомы.

Архитектор с бокалом в руке поднялся навстречу Жюльену, его примеру последовал его собеседник, на прусский манер склонившийся перед новым консулом.

— Меня зовут Масканиус. Это мои статуи загромождают до сих пор ваш дворец; как только снег подтает и грузовик сможет въехать во двор, обещаю вам все вывезти.

Оба гостя были в смокингах, адвокат — в домашней велюровой куртке темно-зеленого цвета. Жюльену стало неловко: он не переоделся и был в том самом сером шерстяном костюме, в котором провел весь день. Но вот хозяин подал ему бокал шампанского и поднял свой в знак приветствия.

— Мы — трио старых холостяков, — бросил он. — Надеюсь, вы не очень соскучитесь в нашем обществе. Зная толк в женщинах, как и во французском шампанском, — не заблуждайтесь на сей счет, — я положил себе за правило не позволять ни одной из них переступать порог этой квартиры. Клятва старого холостяка, которую мои друзья Соллер и Масканиус дали вслед за мной. Это отнюдь не мешает проявлению наших сердечных привязанностей, но в другом месте, у себя же мы верны клятве и остаемся одни. — Помолчав, он поспешил добавить с робким смешком: — Или же доставляем себе удовольствие, принимая высокого иностранного гостя!

Пока Жюльен, озябший по дороге, согревался у камина, адвокат пустился в пространные рассуждения, описывая свое пристрастие к Франции, а заодно и пристрастие французов к Н., где он появился на свет, как и его друзья Соллер и Масканиус. Друзья перебивали его, каждый пытался перещеголять другого, расхваливая красоты города, которым они гордились, и красоту Парижа, где у архитектора была квартирка. Жюльен, не имея возможности вставить хоть слово, слушал и осматривался. Гостиная была невелика, со множеством низких и круглых столиков на одной ножке, сплошь уставленных скульптурными фрагментами, камнями, разными пирамидами и другими вещицами из мрамора, которые вошли в моду в Н., когда его последние правители, позабыв о былом меценатстве, превратились просто в тонких ценителей искусства.

— Да, у меня слабость к дурному вкусу моего деда, который в свою очередь питал большую слабость к дурному вкусу великого герцога Эрнеста, чьим душеприказчиком являлся, — заметил адвокат.

Толстуха горничная объявила, что ужинать подано, гости прошли в столовую. Из последующей беседы Жюльен мало что уяснил, кроме, пожалуй, одного: адвокат много разъезжает между Н., П. и Парижем, куда призывают его «французские дела». Когда же он захотел узнать больше, адвокат улыбнулся.

— Я занимаюсь не только государственными делами, но и делами некоторых ваших соотечественников, которые столь любезно доверились мне, — только и сказал он.

Затем он увлекся новым рассказом, на этот раз о таланте Соллера, выбрав которого для реставрации дворца Саррокка консул проявил истинное здравомыслие, а также о богатстве коллекции Масканиуса, которую тот, кто является в конце концов хозяином дворца, поскольку дворец принадлежит Франции, вскоре оценит. Архитектор и антиквар вновь перебили его, чтобы в свою очередь воздать ему должное; Жюльен молча слушал их. Когда же гости перешли в гостиную, были обнесены выдержанной граппой и выкурили по длинной сигаре, Жюльен поднялся и откланялся. Выражая уверенность в скорой встрече, оба — и архитектор и антиквар — были весьма обходительны и любезны, а адвокат прямо-таки искрился дружелюбием. Жюльен вышел на улицу: было очень холодно, вновь повалил снег. Добравшись до своего опять чересчур натопленного номера, Жюльен чуть было не потерял сознание. Захотелось позвонить во Францию, поговорить с Анной, но было за полночь, и он не осмелился снова будить коридорного, только что в полусне протянувшего ему ключ.

Все следующие дни были целиком посвящены неизбежным протокольным визитам. Так новый консул познакомился с большинством официальных лиц города. У всех них офисы располагались во дворцах, похожих на дворец Саррокка, и все они выполняли свои обязанности под сенью фресок с богами и богинями.

Только архиепископ принял его в большой мрачной комнате с голыми стенами, окна которой выходили на верхнюю часть собора. Не владея французским, он попросил монахиню переводить. Елейным голосом осведомился о политической ситуации во Франции и о намерениях французского правительства относительно Н.

— Не намерен ли ваш премьер-министр возвратиться к своим старым привязанностям? Недаром же вы посланы на разведку?

Жюльен очень вежливо ответил, что ему ничего не известно о привязанностях главы правительства; монашка же составила себе по ответу превратное представление о вопросе, в который прелат вложил более абстрактный смысл: переводя, она густо покраснела. Архиепископ улыбнулся, но не добавил ни слова.

Выходя из архиепископского дворца, Жюльен подумал: как странно, что архиепископ так осведомлен о привязанности старого государственного деятеля к этому городу, но в это время все было для него слишком ново, чтобы удивляться чему-нибудь в особенности. Он наносил визиты, произносил одни и те же готовые фразы в ответ на одни и те же вопросы, заданные с одинаковым отсутствием интереса рассеянными чиновниками. В этом контексте намек архиепископа на прошлое премьер-министра не возбудил в нем любопытства.

Префект, мэр, первый председатель апелляционного суда и декан университета, которых он по очереди обошел, — все как один производили впечатление весьма значительных лиц. Назначение в Н. нового консула было для них событием столь второстепенным, что они даже не пытались сделать вид, будто придают этому мало-мальски серьезное значение, и Жюльен это отлично понял, почему вскоре и сам стал относиться к таким визитам как к неизбежной формальности, которая ни к чему не обязывает. Сидя на заднем сиденье машины, которую вел Джино, он ощущал странное чувство отупения. Он поднимался по лестницам, шел по коридорам, встречался с людьми, до которых ему не было никакого дела и которые платили ему тем же. Он вел притворно любезные беседы, затем возвращался теми же коридорами, спускался по тем же лестницам, но все эго было никому не нужно. Поднимаясь по ступеням высокого крыльца квестуры[25], он представил себе самого себя, словно речь шла о ком-то другом, совершающем точные, лишенные всякого смысла движения; в другое время это его развеселило бы, но не сейчас, потому что он стал чужим самому себе.

Единственный визит, хоть сколько-нибудь отличающийся от других, был визит к прокурору Мураторе, итальянцу по происхождению и, как предупредила м-ль Декормон, высокому чину в местной масонской иерархии. Началась их беседа, как и все другие. Прокурор поинтересовался работами, которые предполагалось произвести во дворце Саррокка, а консул — проблемами, входящими в компетенцию прокурора. Однако Жюльен очень скоро смекнул, что его собеседник знает о нем все. Он несколько раз намекнул на его прошлую карьеру, недавние неудачи по службе, а затем подмигнул:

— Вообще говоря, ваше назначение сюда не выглядит как продвижение!

Пораженный откровенностью высказывания, Жюльен ограничился улыбкой и пожатием плеч с притворно смиренным видом. Затем, как мэр или префект, прокурор сделал несколько замечаний по поводу н-ского общества, труднодоступного и ведущего замкнутый образ жизни. Завел речь об аристократии, которая превратилась здесь в касту и с удовольствием воображала себя интеллектуальной элитой, которую почти непреодолимые барьеры отделяют от остальной части населения, что бы она ни говорила о сотрудничестве. Но по нескольким фразам прокурора, произнесенным с тем же наигранным безразличием, Жюльен догадался, что в отличие от других его собеседников, высказывавшихся по поводу Н. и местного общества столь же искушенно, хотя и не принятых в нем, прокурор был вхож в гостиные, куда мэр и квестор допускались лишь по официальным поводам.

— Если здешние обитатели с опаской относятся к иностранцам, то еще большее недоверие испытывают они к чиновникам, присланным из столицы, и к тем из сограждан, кто родился за мифической чертой не существующих ныне крепостных стен, — заметил прокурор с иронической улыбкой, не сходившей с его губ.

И добавил, что его коллеги, такие же, как он, чиновники, не умеют строить отношения с н-ским обществом. Под презрительной надменностью, выглядящей довольно-таки смешно, они скрывают обиду, что перед ними закрыты двери светских гостиных. Он же, по его словам, пользуется небольшим кредитом доверия у наиболее авторитетных семейств города и обязан этим восхищению ими, на которое не скупится.

— Научитесь говорить им приятное, — посоветовал он, — и вы обнаружите в них бездну интереса к вам, в противном случае вы будете для них лишь одним из многих чиновников, которому его французская национальность дает не больше прав и преимуществ в сравнении с налоговым инспектором или инспектором водопроводной компании.

Провожая посетителя до дверей, прокурор протянул ему руку. Пожимая ее, Жюльен заметил то, на что не обратил внимания при встрече, — какая она влажная и скользкая.

— Ну что ж! — подвел итог прокурор. — Чтобы войти в число избранных Н., нужно уподобиться им или по крайней мере делать вид, что уподобляешься, но так, чтобы никто тебя не раскусил. Если с умом взяться за дело, очень скоро преуспеешь; не сомневаюсь, что вам это удастся.

Декан медицинского факультета и генерал, командующий гарнизоном, которым Жюльен затем представился, жаловались, как и остальные, на то, что в Н. нелегко живется, но не скупились на похвалы красоте его памятников и богатству музеев; Жюльен ни на секунду не усомнился бы, что они там ни разу не были, если бы вновь не впал в некую прострацию, в которой пребывал с небольшими промежутками с начала визитов.

— Назавтра я договорилась о встрече с полковником, командующим жандармерией, и директором ветеринарной школы, — сообщила ему м-ль Декормон, когда он вернулся вечером во дворец Саррокка.

Неделю спустя после своего прибытия в Н. Жюльен Винер побывал у всех гражданских и военных чиновников, но не переступил порога дома ни одной из тех графинь и герцогинь, что составляли легенду города. Он так до сих пор и не понял, чему был обязан своим назначением, но больше и не задавался этим вопросом. Попросту говоря новый консул, пребывая в некой ошеломлении, вообще перестал ставить себе какие бы то ни было вопросы.

ГЛАВА IV

Дней через пять снегопад прекратился, но теплее не стало, напротив, холода усилились. Вода в фонтанах, сперва лишь подмерзшая, теперь превратилась в сплошной лед, напоминающий мрамор статуй, которые тоже обледенели. Большую опасность для пешеходов представляли высокие сугробы на улицах города, не знавшего, как с ними бороться. Движение на дорогах продолжалось лишь на нескольких главных артериях города и внешних бульварах, проложенных на месте крепостных стен.

Выдалось, однако, два чудесных дня: небо было ослепительной голубизны, мороз усилился, лед под солнцем превратился в хрусталь. В эти дни новый консул вновь испытал то возбуждение, которое воодушевляло его в поезде. Жители прогуливались вдоль реки, любуясь ее скованными льдом водами. Смешавшись с толпой, Жюльен не мог знать, что среди укутанных в меха дам прогуливаются и графиня Бекер, и княгиня Данини, и маркиза Яннинг, и маркиза Берио, которые вскоре станут главными действующими лицами его жизни в Н. Среди служащих магазинов, чиновников и обывательниц, дивящихся прочности льда, они были всего лишь безымянными силуэтами. Откуда ему было знать, что эти великосветские львицы, выходящие за пределы своих дворцов лишь для того, чтобы побывать в других, таких же, или чтобы пройтись по дорогим магазинам в центре города, или, невзирая на время года и непременно подальше от туристов, выпить чашку шоколада со сливками у Риволи, также пожелали принять участие в столь беспрецедентном в истории их города событии, как эта суровая зима. Но Жюльен знакомился пока лишь с самим городом, предполагая изучить его обитателей позднее. В этот день он просто наслаждался преображенным городом.

Утром первого из двух солнечных дней он поднялся на холм Сан-Роман, откуда, как на старинной карте, просматривалось почти идеальное кольцо остатков крепостных стен, окружавших исторический центр города.

Разгоряченный морозным воздухом, Жюльен долго пробыл там. За его спиной небольшая церквушка Сан-Роман гордо выставляла напоказ свой беломраморный фасад с инкрустацией из зеленого и черного мрамора, образующей геометрический рисунок. Жюльен осмотрел неф церкви, ненадолго задержавшись перед ее гордостью — большим распятием XIII века. Богоматерь в слезах у подножия креста — одно из самых волнующих живописных изображений той эпохи, но Жюльену было не до него: ему поскорее хотелось взглянуть на город. Поэтому он устроился на одной из деревянных скамей на холме и стал жадно вглядываться.

По левую руку от него возвышался еще один холм со старинной крепостью н-ских герцогов, чьи сады почти отвесно опускались к кварталу Сан-Федерико, протянувшемуся вдоль реки. Дальше пролегла сверкающая на солнце лента реки, похожая на серебристую змею и пересеченная четырьмя своими знаменитыми мостами — мостом Мира, мостом Ангелов, Крытым мостом и мостом Итальянцев. За ней взору открывались исторические кварталы города, сложившиеся вокруг собора, префектуры и ратуши, каждый из них со своими куполами и колокольнями. За ставшими почти знакомыми контурами этих знаменитых памятников Жюльену открылся целый мир н-ских дворцов, сверху похожий на макеты, которые он видел когда-то в Париже в Доме инвалидов. Более того, глядя на их квадратные дворы, каждую деталь которых он мог бы разглядеть в бинокль, на их сады, притаившиеся за высокими стенами, на их галереи, скрывающие статуи или фонтаны, он думал о другом городе, не менее запретном для него тогда, чем Н. теперь: он думал о Пекине, где начинающим дипломатом провел два одновременно очень насыщенных и очень одиноких года, когда часто поднимался на вершину Угольной горы, с севера ограничивающей перспективу города, и любовался неразберихой яминей[26] и императорскими дворцами. Это был тот же раскованный, чуть ли не с высоты птичьего полета взгляд, что и прежде, похожим было и ощущение: окруженное своими давно исчезнувшими стенами, оставившими тем не менее отметины на земле и на камне, его новое местопребывание было таким же закрытым, как и Пекин. Он почувствовал как бы укол беспокойства, но одновременно и какие-то большие неясные надежды на будущее, словно наконец очнулся от спячки первых дней. Он набрал номер Анны и долго говорил с ней об этом солнечном дне.

Со следующего дня, однако, ему вновь пришлось испытать разочарование и вновь впасть в спячку. На смену зимнему солнцу пришел плотный и хмурый туман. В несколько часов ставший грязным снег и пронизывающий холод обрушились на Жюльена, как свинцовый саван, влажный и леденящий. Коридоры дворца Саррокка промерзли насквозь, на улицах было промозгло, а в тех двух теплых пристанищах, что ему оставались, — в комнате г-на Бужю с ее зловонием и в пансионе г-жи Беатрис, пропитанном запахами кухни и мастики, — он задыхался. С этого времени, стоило истечь очередному рабочему дню, во время которого он вновь и вновь убеждался в своей никчемности, Жюльен запирался у себя в номере, разбирал постель возле батареи и погружался в дремоту.

Несколько раз он делал вылазки в город. В первый раз — в музей изобразительных искусств, славящийся на всю Европу. Но полотна итальянского Возрождения, немецкие примитивы, прежде заставлявшие его трепетать от радости, на этот раз оставили его равнодушным. И даже Венера Боттичелли, на которую вдохновила флорентийская Венера[27], — один из шедевров того известного одному Жюльену музея, который он с годами воздвиг внутри себя, — не заговорила с ним на страстном и столь невообразимо невинном языке, который когда-то был ему внятен. Великие полотна Тициана, Дюрера, неподражаемый Джорджоне — словом, все вызывало в нем лишь немоту. Выйдя из музея, он прошел лоджией со статуями, поставленными на мраморный пол, как фигуры на сказочной шахматной доске, говоря себе, что перестал что-либо чувствовать.

В другой раз он зашел в церковь Санта Мария делла Паче, где, как и в В., фреска, некогда открытая им вместе с женщиной, что была его женой, преисполнила его яростной влюбленности в Саломею, отвергаемую Иоанном Крестителем, и вновь испытал разочарование. Просторный неф церкви был весь в строительных лесах, а Саломея, униженная и мстительная, была целиком завешена брезентом. Ему даже показалось, что мокрый брезент замерз; он покинул Санта Мария делла Паче совершенно подавленный.

С того дня он ограничился коротким путем от пансиона Беатрис до дворца Саррокка, который совершал по несколько раз в день. Вслед за морозами наступила слякоть. Оттепель заполнила улицы грязью; лед на реке треснул, и она несла нечистоты; Жюльен Винер, консул Франции в Н., переходил от батареи к батарее. Каждый день звонил он Анне, но о чем было говорить?

Время как будто остановилось в пансионе Беатрис. Временные постояльцы разъехались, и в столовой появлялись лишь девушка с челкой, падавшей ей на лицо, и очень пожилая дама в сопровождении еще более пожилой, ее матери.

До сих пор, в Париже, Жюльен не ощущал своего возраста. Встреча с Анной, заговорщические улыбки юных девушек из Прованса в сочельник, изредка — интрижки, как правило с куда более молодыми, чем он, женщинами, успокаивали его на этот счет. Правда, всего о нескольких своих подружках он мог сказать себе, а подчас, слегка маскируя подлинную правду, и другим подружкам, что это он приобщил их к любви.

Однако в Н., в пансионе Беатрис, у него вдруг впервые появилось чувство, что он потерял веру в себя как в мужчину. Это было всего лишь мимолетное ощущение, о котором спустя месяцы он вспомнит как о некоем предчувствии.

Девушку, черты лица которой он в конце концов разглядел под вечной густой челкой, красавицей назвать было нельзя. Но он подумал, что в этом городе, в этом пансионе, где на него отовсюду веяло старостью, он мог бы привязаться к ней, по крайней мере разделить с ней свое одиночество. Несколько раз, входя в столовую, он улыбнулся ей, она отвечала гримасой, которая могла сойти за улыбку, затем вновь погружалась в книгу, раскрытую слева от тарелки, словно для того, чтобы избежать продолжения. Но Жюльен не сдавался. Однажды вечером, когда она возилась в гостиной с кнопками настройки телевизора, он попробовал заговорить с ней. На его банальное замечание о плохом качестве изображения она что-то пробурчала в ответ, выключила телевизор и вышла. Жюльен готов был даже поклясться, что она пожала плечами.

Случай был пустяковый, но он способствовал окончательному погружению нового консула в состояние, близкое к прострации.

С двумя престарелыми дамами ему повезло больше, но лишь потому, что он ничего не ожидал от этого общения. Та, что помоложе, принесла ему однажды вечером газету, забытую им в столовой. Лед тронулся. М-ль Штраус представила его г-же Ойген Штраус, своей матери; несколько слов, столь же банальных, как и те, что он адресовал девушке, не остались без ответа, и в один из следующих вечеров Жюльен сменил свое кресло у батареи на кресло рядом с г-жой Штраус, неистощимой рассказчицей; она поведала ему эпизод из своей жизни, заставивший ее в течение более шестидесяти лет каждую зиму возвращаться в Н. Не успев и глазом моргнуть, Жюльен Винер оказался втянутым в мир двух старых дам, который становился его миром.

История, поведанная г-жой Штраус за чашкой ромашковой настойки, была трагичной, но с той поры, навсегда ставшей вехой в ее жизни, прошло столько лет, что отдаленность во времени делала эту историю скорее сказкой, чем реальной драмой, пережитой некогда этой женщиной во всем черном с муаровой лентой на шее. Впрочем, старая дама, казалось, сама получала странное удовольствие, вспоминая перипетии ночи, которая за несколько часов сделала ее женщиной, матерью, вдовой. Чуть ли не с неприличной настойчивостью, настолько она входила в подробности событий, развернувшихся в этом самом пансионе одной январской ночью сразу после окончания первой мировой войны, она рассказала, как во время свадебного путешествия с молодым супругом, осыпавшим ее драгоценностями после их свадьбы в одном из северных городов, откуда они были родом, она ждала приезда в Н., чтобы отдаться ему.

— Что вы хотите? Я была тогда юной и романтичной — И на ее губах заиграла легкая улыбка, которую и грустной-то назвать было нельзя. — Иные мечтают о медовом месяце в Венеции или на Капри, я же приехала сюда в возрасте пятнадцати лет, безумно влюбилась в этот город и, покидая его, желала лишь одного: вернуться сюда со своим избранником; я без памяти была влюблена в мужа.

Свадьба состоялась в их родном городе, затем молодые сели в спальный вагон поезда до Н., но, уточнила г-жа Штраус, в разные купе. Приехали они в Н. в такую же непогоду; может, было не так холодно и не так много снега, но все же стояла морозная снежная зима. Оставив багаж в пансионе Вебер — так звали дальних предшественников г-жи Беатрис, — они тотчас же поднялись на холм Сан-Роман взглянуть на город.

— Как и я, — вставил Жюльен, которого это совпадение вывело из состояния молчаливого оцепенения.

— Как вы? Надо же, любопытно!.. — Но на этом любопытство старой дамы иссякло, и она продолжала: — Весь день мы гуляли, а вечером засветло вернулись в пансион. Ужинали в столовой, что сохранилась и по сей день и совсем не изменилась, потом поднялись к себе.

М-ль Штраус внимала рассказу матери, который, должно быть, знала наизусть, с заинтересованным видом человека, впервые слушающего небылицу с неожиданными и захватывающими дух перипетиями. Дойдя до этого места в своем рассказе, старая дама заговорщически улыбнулась Жюльену:

— Засыпая, я была счастливейшей из женщин, но ночью...

Ночью она почувствовала на себе — в этом она была совершенно уверена — чьи-то руки. Первой мыслью было, что это муж. Затем она разглядела в темноте незнакомую фигуру. Закричала. Г-н Штраус очнулся от глубокого сна, зажег лампу, и незнакомец, застигнутый на месте преступления, вонзил ему в сердце нож. Смерть наступила мгновенно.

Поскольку на полу были найдены драгоценности, которые она оставила перед сном на комоде, полиция решила, что это ограбление, плохо обернувшееся для молодоженов, а юная вдова не посмела признаться в том, что почувствовала, проснувшись. Девять месяцев спустя убийца понес заслуженное наказание перед воротами служившего тюрьмой дворца Пилотта на западной оконечности города, и чуть ли не одновременно на свет появилась м-ль Штраус.

— Вот почему все эти годы не проходит зимы, чтобы я не приехала в Н. Я поднимаюсь на холм Сан-Роман в память о той нашей прогулке, затем день за днем обхожу город, музей за музеем, дворец за дворцом, как наверняка пожелал бы сделать мой муж.

Дочь ее уточнила:

— Каждый год мы останавливаемся именно в этой гостинице, мама требует у хозяйки ту спальню, в которой умер мой отец. Маленькой я знавала госпожу Вебер, затем госпожу Сафи, госпожу Джулию, а теперь госпожу Беатрис, которая так добра к нам.

В дверном проеме возникла массивная фигура последней хозяйки пансиона. Ее лицо, подсвеченное снизу лампой с абажуром, стоящей на низком столике, походило на гротескную деформированную маску, какую можно видеть в Н. на орнаменте ворот иных дворцов. На самом деле она улыбалась; в этот вечер Жюльен удалился к себе с ощущением, что хозяйка не спускала с него своих огромных глаз вплоть до самой спальни, где он уселся возле батареи с открытой книгой, которую не читал.

В последующие дни г-жа Штраус рассказывала другие истории времен своей юности. Только и разговору было, что о выставленных за дверь женихах, разбитых ею сердцах; дочь внимала ей все с тем же заговорщическим видом. Однако ни о драме, разыгравшейся в спальне, которую она занимала, ни о ласках, предшествовавших убийству и смерти мужа, речи больше не заходило. Жюльен так никогда и не узнал, был ли убийца молодым и красивым, как ему представлялось. Однако это так мало значило для него: со времени своего приезда в Н. новый консул пребывал в спячке.

Сначала он оставил это без внимания, но мало-помалу забеспокоился: ни одно из знатных семейств города, у которых он оставил свои визитные карточки, не ответило ему и не проявило желания видеть его у себя. Опасаясь, как бы не оправдались предсказания прокурора, он в конце концов поделился своей тревогой с м-ль Декормон, которая не очень удивилась.

— Н., как вам известно, весьма закрытый город, — ответила она. — Разумеется, вы французский консул, но, возможно, эти дамы, — она так и сказала: эти дамы, — наводят справки. Извините за откровенность: по крайней мере один из ваших предшественников, которого они, быть может, слишком скоро приняли у себя, оставил по себе плохую память, и они, видимо, не желают снова попасть врасплох. И потом, погода не способствует приемам: несмотря на тысячи литров мазута, которые тратятся на обогрев дворцов, во многих из них холодно, да и праздники только-только закончились, и надо дать возможность этим уже не первой молодости дамам, — она опять говорила только о них, — время перевести дух.

Пышногрудая секретарша говорила тем же монотонным голосом, что и г-жа Штраус, и Жюльен заметил: стоило ей заговорить с ним, глаза ее устремлялись не на него, а в некую неопределенную точку за его спиной. Она словно ждала, что откроется дверь... Бужю, присутствовавший при разговоре, нахмурил брови и пробормотал себе под нос что-то вроде того, что жители Н. все же странный народ.

На следующий день как бы в ответ на вопросы, которые по-настоящему и не занимали Жюльена, настолько велика была окутавшая его пелена дремотной скуки, он получил первый знак внимания, однако не от одной из дам, а от профессора Амири.

— Старый эрудит, — отрекомендовала его м-ль Декормон, — автор небезызвестной вам монографии о святом Себастьяне.

Жюльен не знал ни самой монографии, ни ее автора, и даже не пытался этого скрыть.

— Дорогой друг! — воскликнул на другом конце провода визгливый старческий голос.

Так, по телефону произошло знакомство Жюльена с Джорджо Амири. Тот начал с многословных извинений за то, что еще раньше не пригласил его на один из тех интимных ужинов, секретом устройства которых, по мнению друзей, он владел в совершенстве; он объяснил свой промах тем, что был нездоров и теперь спешит загладить свою неделикатность, которая зашла слишком далеко.

Он назвал несколько имен, хорошо знакомых Жюльену, еще раз подтвердил свое желание видеть консула у себя, как можно скорее, и повесил трубку.

— Вот видите, эти дамы вовсе не забыли о вас, — отозвалась м-ль Декормон тем же монотонным голосом. — Они выслали на разведку профессора Амири.

Ничто, впрочем, не переменилось в жизни Жюльена после телефонного звонка старого профессора. Холод понемногу унялся, над городом прошли бурные ливни, грязевые ручейки превратились в потоки, улицы Н. по-прежнему оставались безнадежно пустыми.

Избегая с некоторых пор общества девушки с челкой, Жюльен посвящал часть вечера разговорам с двумя престарелыми постоялицами пансиона, после чего удалялся к себе в номер, где не читал, не писал, а дожидался часа, когда звонил Анне. С каждым разом голос девушки становился более далеким, неуловимым, и в конце концов он стал бояться телефонных разговоров с ней. Вскоре он понял, что говорить не о чем, и стал звонить раз в два дня, не испытывая от этого удовольствия.

Зато он начал понемногу выходить, в дождь и грязь добирался до кафе «Риволи», где тоже имелась батарея и где он встретил в день приезда красивую иностранку, имя которой напрочь забыл.

Жюльен и там оставался один, сидя за угловым столиком во втором зале кафе, зажатый между батареей и дверью, ведущей в подсобку и туалет. Перед газетой, которую читал, и чашкой шоколада со сливками, который отхлебывал маленькими глотками, он отдавался все той же пустой и неясной дремоте.

Первые дни, правда, он еще осматривался. Посетителей было мало, по большей части это была шумная молодежь. Девушки как на подбор были юными и красивыми, но у него очень быстро появилось ощущение, что они смотрят как бы сквозь него. В двадцать-тридцать лет и позднее он порой развлекался, долго не сводя глаз с какой-нибудь незнакомки: редко когда она, краснея, не отвечала ему взглядом или даже улыбкой; здесь, в кафе «Риволи» с его золотистым светом и позвякиванием подносов и бокалов, он знал: сколько ни гляди на ту или другую, ни одна даже не обернется. Это было в порядке вещей, он даже не злился на парней с широкими галстуками из красной или ярко-голубой шерсти, которые, смеясь, болтали со спутницами и, похоже, были так уверены в своей неотразимости, что даже не выказывали к тем ни малейшей нежности.

Иногда за столиками или за длинной деревянной, окованной медью стойкой, которую в этом отполированном годами месте как-то неудобно было называть баром, собирались мужские компании. Официанты обращались к ним с фамильярностью, не лишенной тем не менее обходительности, и это свидетельствовало, что лет двадцать назад эти мужчины в темных костюмах, в просторных пальто из верблюжьей шерсти по итальянской моде были такими же юнцами в красных или голубых галстуках и так же заливались смехом.

Один из них, с волосами, отпущенными чуть длиннее обычного, в черном галстуке, несколько раз оглянулся на Жюльена, словно хотел познакомиться или заговорить, но Жюльен никак не отреагировал на это. Он читал «Монд» двух-или трехдневной давности, и единственное, что его волновало, — это в каком часу лучше вернуться в пансион. Когда он наконец вышел из кафе на холод и мелкий дождик, то поймал себя на том, что вполголоса разговаривает сам с собой. Оказалось, он проклинал неровные тротуары, на которых спотыкался, потоки грязи из водосточных труб и даже суровые фасады мрачных, мокрых дворцов, которые начал потихоньку ненавидеть. Проститутка под балконом с атлантами была единственной, чье присутствие его несколько подбадривало в этой непроглядной и липкой пустыне, откуда, казалось, он уже не выберется. Хотя он ни разу не обменялся с ней ни жестом, ни тем более словом, у него сложилось впечатление, что от нее исходило тепло. Лица ее он ни разу не видел, но представлял его себе привлекательным. Обычно он быстро поднимался к себе и усаживался возле батареи, обжигающее тепло которой согревало лишь тело.

Ему вспоминался Париж и его жизнь там — сначала в качестве преуспевающего дипломата, затем чиновника не у дел, сварливого, всем недовольного; теперь эти различные периоды его существования, казалось ему, остались в далеком прошлом, когда он не переставал быть счастливым. Он с умилением вспоминал свой рабочий стол у окна, выходящего на улицу Жакоб, настольную лампу, стеклянное пресс-папье, бювар, подаренный любовницей, и со злобой взирал на стол из крашеного дерева и слишком яркий свет в своем номере. Он думал, что вот это и есть ссылка, и сердце его начинало учащенно биться, когда он размышлял, как вырваться из Н., и не находил ответа.

Прошло немного времени, и состояние прострации превратилось у Жюльена в озлобленность, мрачную враждебность по отношению к этому городу, который так ловко ускользал от него. В первые дни он еще удивлялся, зачем его сюда назначили, потом просто не мог понять, что он здесь забыл. С собой он не церемонился и думал про себя не «что я здесь делаю», а по-простому: «Какого черта я здесь торчу?» — а это разница — и немалая.

Случалось ему отклоняться от привычного маршрута пансион — консульство, но он не шел в музей, не любовался совершенством фасада или площади, а бродил по торговым улицам в центре города, который был бы таким же, как в любом другом городе, если бы лавки с одеждой не располагались во дворцах XVI века, а торговцы кожаными изделиями — под сводами, возведенными четыре-пять столетий назад. Он непременно заходил в квартал вокруг площади Единства, полностью перестроенной в конце прошлого века, когда великое герцогство было столицей недолговечного королевства, преобразованного в республику после правления всего лишь двух королей и короткого периода регентства немецкого князя, который даже не владел местным языком. Величественные донельзя портики и выстуженные галереи не привлекали внимания торопливых прохожих.

Мысли Жюльена были на вечерних улицах зимнего Парижа. Ему вспоминался продавец каштанов на площади Сен-Мишель, ацетиленовые лампы, под которыми во времена его юности шла торговля газетами. Люди в толпе были так же укутаны, так же спешили, но на Больших бульварах и бульваре Сен-Жермен царило добросердечие, сообщническое оживление, от которых Жюльен чувствовал себя навсегда отлученным. Эти воспоминания — ацетиленовые лампы и т.д. — были чуть ли не детскими, что порой беспокоило его, поскольку в состоянии крайнего отчаяния, в котором, отдавая себе в том отчет, он пребывал, он сохранил всю ясность ума. «Я впадаю в детство, — думал он, поймав себя на воспоминаниях о дворе лицея Кондорсе, куда зимой выбегал на перемену, о запахе мокрых шерстяных пальто, которые сушили на батареях. — Я впадаю в детство, я превратился в старика».

Детство, которое до сих пор удавалось так просто забывать и которое теперь возвращалось ностальгическими наплывами, Париж и друзья составляли, казалось, некий очень далекий мир, откуда он был теперь навсегда отторгнут: Жюльен Винер, генеральный консул Франции в Н., сорокавосьмилетний мужчина, чувствовал, что между ним и его прошлым пролегла непреодолимая преграда.

Когда м-ль Декормон, помогавшая ему улаживать мельчайшие детали его жизни, посоветовала ему провести двое суток в П., чтобы наладить контакт со своим тамошним консульским агентом, он без удовольствия расстался с мирком, где он жил, сосредоточенный исключительно на себе. Он пожелал было отправиться туда на поезде, но тут м-ль Декормон оказалась неумолима: в автомобиле, и только так, невзирая на погоду, передвигались все его предшественники. И потом всем известно, что здешние поезда ходят с опозданием, если вообще ходят, так как железнодорожники часто бастуют, а кроме того, можно поручиться, что в это время года даже вагоны первого класса не отапливаются. Джино к его услугам и готов отвезти его. И хотя у Жюльена уже проснулась надежда на какую-нибудь случайную встречу в поезде, ему пришлось покориться.

Расстояние между двумя городами было невелико, но дорога шла по горам, среди совершенно унылой местности, и взбиралась на перевал, служивший естественной границей между двумя частями страны — южной, холмистой, покрытой виноградниками, что бы ни думал о ней в то время Жюльен, и северной, равнинной, с запада на восток пересеченной рекой, которая, насколько хватало глаз, тянулась в зимних туманах или летних влажных испарениях. Одна из первых автострад в Европе, пролегшая на высоте не более восьмисот-девятисот метров над уровнем моря, она была извилистой, неровной, опасной. Уже на выезде из города нескончаемый поток грузовиков, а дальше приостановленные на время холодов дорожные работы замедляли движение, гололед же делал дорогу вообще труднопроходимой.

Чтобы увидеть хоть что-то, кроме тумана, Жюльен сел рядом с Джино, который ему серьезным тоном сообщил, что это место смертников. Всю поездку Джино только и говорил, что о несчастных случаях, авариях, обвалах, словно весь путь от Н. до П. был сплошь отмечен трагедиями. Здесь автобус налетел на скалу, свалился под обрыв, где и разбился на глубине ста метров; там обрушился свод туннеля, похоронив под собой трех американцев в автомобиле, взятом напрокат. На поезде было не менее опасно: Джино показал место, где из-за оползня обвалилась целая насыпь и три вагона, упав, раздавили домик путевого обходчика. Пятнадцать жертв... Джино вел быстро, часто нажимая на тормоз, дорогу то и дело преграждали грузовики, у которых что-то не ладилось, и Жюльен подумал, что ехать в П. зимой — рискованная затея и, кем бы ты ни был — водителем грузовика или консулом, — нужно быть сумасшедшим, чтобы отважиться на нее. Когда они въезжали в расположенный на равнине пригород, день подходил к концу и Жюльен уснул.

Проснулся он внезапно. Машина остановилась, вокруг был настоящий город. Царящее на улицах оживление, освещенный вход в кинотеатр рядом с отелем, швейцар которого уже бросился ему навстречу, и даже продавец каштанов — все это сразу же составило такой разительный контраст с мрачным нелюдимым спокойствием н-ских вечерних улиц, что кровь прилила к вискам Жюльена.

Было только шесть часов, но вечер уже наступил, витрины магазинов сверкали теми же огнями, что в Париже или в Лионе, Бордо, даже Лиможе или Перигё, которые тоже являются настоящими городами, и Жюльен, чья встреча с консульским агентом была назначена на восемь, решил, не поднимаясь в номер, прогуляться.

Он находился в центре торгового квартала, перерезанного широкими проспектами со зданиями, не представляющими исторической ценности; это успокоило Жюльена. Он набрел на настоящую книжную лавку в настоящей торговой галерее, вошел туда, полистал альбом, и продавец не кинулся к нему с расспросами; затем зашел в кафе, где подавали не шоколад со сливками или обжигающий чай в стаканах, но аперитивы и кока-колу; при виде незнакомой толпы студенческой молодежи, влюбленных парочек, целовавшихся прилюдно, его внезапно затопила волна симпатии, дружелюбия, так мало похожих на полную недоверия сдержанность, одолевшую его по отношению к молодым людям в кафе «Риволи». Те принадлежали к миру, где для него не было места, среди этих он обретал родное, привычное, вплоть до манер и лиц, с чем, казалось, распростился навсегда, приехав в Н.

Какое-то время он рассматривал окружающих, и улыбка, адресованная ему молодой женщиной, которую сопровождал мужчина моложе Жюльена, еще больше убедила его, что, приехав в П., он вернулся на планету, которая просто-напросто именуется Землей. Со своими шестью столетиями истории, искусства и культуры Н. был мертвым городом, где ему предстояло уснуть где-нибудь между двумя батареями — в номере пансиона Беатрис или в комнатушке, служившей ему рабочим кабинетом во дворце Саррокка.

Он еще побродил по улицам, и все, начиная от проигрывателя-автомата в самой обыкновенной забегаловке до ватаги парней в кожаных куртках и закусочной с освещенными неоном витринами, вызвало в нем то же чувство: он обрел не только жизнь, но и то, что для него, человека культуры, являлось привычной средой обитания.

Вечер в компании Леона Бонди, сотрудника консульства, окончательно перенес его в иное измерение, что было не более и не менее, чем грубым слепком с его прежней жизни. После «доброго ужина», как выразился, и не без оснований, Леон Бонди, в своего рода пивной, смахивавшей скорее на рестораны «Липп» или «Бальзар»[28], чем на типичный местный ресторан, они очутились в баре, где проговорили далеко за полночь. Пианино, приглушенный свет и синепиджачники, наблюдающие за походкой продавщицы сигарет. Отложив в сторону поднос с «Мальборо» и «Стивезит», она принялась исполнять номер стриптиза. Впрочем, бар так и назывался: «Blue Spot»[29] — и посещали его деловые люди, банкиры.

Бонди был сорокалетним мужчиной с уже поседевшей головой и безукоризненными манерами ответственного чиновника среднего уровня. Он распустил галстук, толкнул локтем Жюльена и закатил глаза, показывая, что для него, человека семейного, это запрещенные радости, отвечающие самым тайным его вкусам. Ничуть не скрывая того удовольствия, которое доставлял ему вид раздевающейся девицы, он словно говорил: «Между нами, мужчинами, не правда ли?» — и Жюльен испытывал к нему странное чувство братства. Он, который никогда бы не разговорился с человеком, находящимся на служебной лестнице на уровне заместителя директора банка, чувствовал в собеседнике, рассказывавшем ему о жене и детях, вроде как давнишнего приятеля. Бонди за обедом отчитался перед консулом в «текущих делах», если можно так выразиться, набросав довольно-таки полную картину своей деятельности в качестве представителя Франции в П., и больше в течение всего вечера к этому не возвращался. Пока голая девица исполняла перед ними свой танец, этот банковский служащий от жены и детей перешел к жизни вообще, к женщинам, к годам, которые идут, и желанию, которое остается. Он заказал чистого солодового виски и опустошил уже несколько стопок.

Жюльен не отставал. На память приходили вечера с Жаком, Пьером Антуаном, Даниелем — «У Кастеля» или в том кафе на улице Фоссе-Сен-Жак, на которое они набрели однажды вечером и которое затем усердно посещали на протяжении целой зимы. Вспомнилось и «Клозри де Лила»[30], еще не оккупированное туристами, с пианистом, одинаково хорошо исполняющим медленный концерт Моцарта и мелодию из фильма «Касабланка»[31]. Как бы в ответ на эти воспоминания пианист из “Blue Spot” заиграл мелодию из старого черно-белого фильма, и Бонди, уже под газом, скорее для себя, чем для своего собеседника, тихо произнес знаменитую фразу Хамфри Богарта: “Play it again, Sam”[32]. Когда обнаженная танцовщица подошла к ним со шляпой в руках, он вытащил из кармана пачку денег и половину отдал ей, а затем долго и упорно оспаривал у Жюльена право заплатить по счету. Жюльен понимал, что Бонди испытывает нечто вроде умиления, вновь обретя бар, пианиста, исполнительницу стриптиза, от которых его отдалила судьба семейного и исполнительного чиновника среднего уровня, и что потребовались приезд в П. и сообщничество французского консула, чтобы все это вернулось. И вот что любопытно — Жюльен тоже разделял это его умиление.

Оба навеселе вышли из бара. И хотя улицы были пустынны, это была не холодная мрачная красота н-ских фасадов зимой: в П. были широкие проспекты, а крытые пешеходные тротуары приглашали ко всевозможным ночным шатаниям. Они пошли пешком. Бонди взял Жюльена под руку. Он по-прежнему звал его «господином консулом», но, казалось, еще чуть-чуть, и они перейдут на «ты». Тот продолжал рассказывать о себе, о своих редких поездках в Цюрих, в Триест, о своих тамошних подружках. На круглой площади, посреди которой возвышалась конная статуя великого герцога, оставившего по себе в П. неизгладимую память, поскольку он чуть было не задавил его жителей налогами, Бонди заявил, что организует для своего нового друга поездку в Триест или Венецию и познакомит его с женщиной в его вкусе. Когда они проходили по кварталу, где под воротами ждали проститутки, у Бонди вырвался вздох сожаления: он все же должен был вернуться домой, хотя вечер, проведенный с консулом, и напомнил ему его молодые годы. Жюльен не удивился, обнаружив в себе те же воспоминания; они пообещали друг другу увидеться. На следующий день Леон Бонди был вызван в Цюрих, и Жюльен в одиночестве нанес визиты префекту, квестору, прокурору и добряку-архиепископу.

Когда они с Джино тронулись в обратный путь, его охватило неясное томление, уже испытанное им в детстве по воскресным вечерам только потому, что завтра был понедельник. При его появлении м-ль Декормон доложила, что профессор Амири звонил два раза, что он выздоровел и желает видеть его у себя на ужине послезавтра.

Следующие два одиноких вечера в пансионе Беатрис были более гнетущими и удручающими, чем все предыдущие. Мать и дочь Штраус уехали, а девица с челкой громко хохотала в гостиной в компании молодого иностранца, которого, видимо, подцепила на улице. Не обращая на Жюльена ни малейшего внимания, они некоторое время спустя удалились к ней в номер.

ГЛАВА V

Первое, что отметил Жюльен, войдя в квартиру Джорджо Амири, был запах. Смесь ладана и гари, сквозь которую пробивался менее уловимый, затушеванный, но стойкий запах эфирных паров. Жюльен застал хозяина за курением плоской египетской сигаретки, аромат которой примешивался к другим.

Молчаливый дворецкий довел консула до второго этажа дворца Ферранте и ретировался. Из обоих окон гостиной виднелась река.

— Дорогой друг!

Джорджо Амири раскатисто произносил звук «р». Он пожал гостю сразу обе руки. Затем подвел его к двум диванам, обитым зеленым бархатом и расположенным под углом друг к другу.

— Какое счастье, дорогой друг, видеть вас наконец у себя и какое несчастье не иметь возможности принять вас раньше!

Голос сухопарого высокого старца, согнувшегося при рукопожатии чуть ли не пополам, оказался еще более высоким, чем по телефону; разговаривая, он складывался еще сильнее, глаза его превращались в щелочки, губы растягивались в притворно-веселой улыбке. За этой напускной веселостью скрывался старик, которому было за восемьдесят и которого по ночам душила астма — дышал он со свистом и даже не пытался скрыть этого,

— Могу ли я поинтересоваться, каково ваше мнение о нашем славном городе, после того как вы пробыли в нем две недели? — осведомился он, но не дал Жюльену и рта раскрыть, забросав его другими вопросами — о пансионе, работе, несравненной м-ль Декормон, ужасной непогоде. Умолкнув наконец, он сам и расхохотался под изумленным взором Жюльена.

— Не беспокойтесь: болтаю я много, а знаю и того больше. Уже все, например, знаю о вас: вам скучно в пансионе Беатрис, а присутствие бедной госпожи Штраус отнюдь не тонизирует; отделкой дворца Саррокка займется не кто иной, как господин Соллер; мадемуазель Декормон с юношеским пылом вновь взялась за свои обязанности; вы тем хуже переносите холод, что наивно считали Н. южным городом. Вот видите, ничто, касающееся вас, не ускользнуло от меня!

На этот раз он умолк, и Жюльен смог выразить удивление его осведомленностью. Джорджо Амири вновь изобразил улыбку, весело усмехнулся и продолжал все тем же тоном:

— За те шестьдесят с лишним лет, что я живу здесь, по горло пресытившись красотой, я до того насмотрелся на шедевры прошлого, что теперь мне кажется гораздо более занимательным созерцание окружающих меня лиц обоего пола. Как вы сами очень скоро поймете, что в Н. каждый и для себя, и для других играет комедию, старую, как сам город, так и я отгадываю все ответы прежде, чем они будут произнесены. И так со всеми, кто появляется в городе: здесь говорят вслух лишь о погоде, о дворцах на реставрации, о нескольких особах женского пола, ставших местными законодательницами, и о пустяках, о которых я первый сообщу вам, если вы меня не опередите. И потом, буду уж с вами до конца откровенен, у меня собственная сеть надежных шпионов. Поскольку я почти не выхожу, добрая дюжина друзей столь добры, что звонят мне ежедневно и сообщают, каков пульс города. Достаточно умело выбрать друзей, а уж природная нескромность каждого сделает остальное: мне известно, вплоть до мелочей, чем ежедневно в любое время суток занимаются те пять-шесть десятков моих сограждан, которые заслуживают моего любопытства, и при этом я не покидаю своей гостиной. С момента вашего появления в Н., чьим полноправным, а к тому же и почетным гражданином вы стали, их число достигло пятидесяти одного или шестидесяти одного; отнесите это на счет старческого любопытства и будьте снисходительны, в противном случае я, к прискорбию своему, потеряю друга, которого еще не приобрел!

До сих пор Жюльен слушал собеседника рассеянно, в состоянии все той же апатии, но последняя фраза позабавила его, и впервые после приезда в Н. он искренне улыбнулся и чуть было не рассмеялся. Он стал расспрашивать: кто же мог информировать профессора о жизни скромного консула, который ни с кем не видится и вовсе не ощущает наблюдения за собой? Амири вновь весело рассмеялся:

— Позвольте мне держать в тайне мои источники!

Затем он увлек гостя в лабиринт квартиры, состоящей из множества гостиных, в каждой из которых непременно имелись диваны или канапе, то расположенные друг напротив друга, то образующие каре, так что, казалось, все здесь предназначается для конфиденциальных бесед. В квартире была солидная коллекция маньеристов и барочных живописцев, висевших на стенах почти впритирку друг к другу. Жюльен несколько раз взглянул на них, на что Амири ответил пожатием плеч.

— Н., как вы знаете, — это царство меры, порядок его улиц и дворцов был определен самым требовательным из кодексов хороших манер в области эстетики. Поскольку я сохранил вкус к дерзким выходкам, но нахожусь уже не в том возрасте, чтобы обрывать звонки у дам, я выставил здесь на обозрение то, что в глазах истинных любителей, изобилующих в этом городе, считается скверным: это мой способ показывать язык своим дражайшим согражданам, на которых я не желаю походить!

Они перешли в следующую гостиную, выходившую на террасу в виде носа корабля, нависающего над рекой. По весне на ней устанавливали кадки с лимонными деревцами зимовавшими в оранжевее в конце сада; но сейчас туман, опустившийся на город, окутал террасу и стлался по реке и по другому ее берегу, где были другие дворцы, другие сады.

Дворецкий внес поднос с водкой по-русски — в запотевшем графинчике; старый профессор залпом осушил свою рюмку.

— Успокойтесь, — Продолжал он, — по-настоящему насмехаешься лишь над тем, что очень любишь, а я люблю Н., как любят давнишнюю любовницу, забыв о том, что давно разлюбили ее.

С лица профессора не сходила улыбка, но Жюльен догадался, что он с полной серьезностью думает о городе, куда приехал из одной ближневосточной страны изучать историю искусства и который больше не покидал. Позднее до Жюльена дойдут различные слухи о происхождении состояния Амири: он не получал никакого наследства, не был женат и, однако, довольно-таки быстро дворец на улице Черных стрелков был записан на его имя, а сам он занялся коллекционированием. Вскоре его салон стал одним из лучших в Н., во всяком случае, единственным, хозяином которого не была ни одна из царивших в городе дам, а уж столу-то его и подавно не было равных; когда дворецкий объявил об ужине, Жюльену представился случай самолично в том убедиться.

Розоватые гусиные паштеты в теплом салате, окорок молодого кабана с брусникой... Джорджо Амири не умолкал ни на минуту, и гость его понемногу оценил преподанный ему настоящий урок ознакомления с Н.

Прежде всего профессор отметил поразительную особенность города, в котором богатейшее прошлое теснейшим образом вплетается в не менее уникальное настоящее.

— Вы заметите это не сразу. Первые недели вы, возможно, не увидите ничего, кроме графинь во дворцах и их внуков, катящих в спортивных автомобилях через тысячи гектаров собственных виноградников. Потом вы начнете понимать, что все эти люди не довольствуются обладанием солидным состоянием и художественными ценностями, накопленными во дворцах в стиле Возрождения, что уже делает этот город единственным и неповторимым. Конечно, сейчас не ведутся великие научные или эстетические споры, сделавшие Н. в эпоху Возрождения равным Флоренции или Венеции, но большинство отпрысков тех знатных семейств, с которыми вы познакомитесь, несравненно глубже и серьезней, чем кажутся с первого взгляда. Несмотря на ненастье, вы очень быстро разглядите за приемами и вечерами богатое интеллектуальное, художественное и социальное содержание, и тут Н. нечего занимать у Лондона или Парижа, не говоря уж о таких отдаленных культурных провинциях, какими стали Рим или Берлин, или об империи поделок, дурного вкуса и доллара, который не служит извинением ни первому, ни второму, империи, имя которой — Нью-Йорк.

Дворецкий в красной куртке, отделанной золотым галуном, внес десерт: сладкое ванильное блюдо, изящно украшенное каштанами со льда; профессор Амири внезапно почти снисходительно улыбнулся.

— Все это в конце концов заставит вас принять обитателей города такими, как они есть: красоты Н. и высочайшая культура его наиболее значительных граждан заставят вас извинить их мелкие привычки, причуды, необычные пристрастия или страсти, которые вас, возможно, удивят. Иметь свои обычаи, свои символы свойственно древней цивилизации.

Перед тем как перейти в следующую гостиную пить кофе под изображением Орфея, в прямом смысле слова терзаемого особями женского пола, поданными с поразительной натуральностью, но в пристойных и напыщенных позах, профессор положил руку на плечо Жюльену.

— Я вам все это рассказываю, а вы давно в курсе; председатель, конечно, предупредил вас обо всем.

Консул не сразу сообразил, о ком речь.

— Председатель? Какой председатель?

Вслед за удивлением во взгляде профессора скользнула ирония.

— У вас что же, несколько председателей совета министров?

Только тут Жюльен понял: речь шла о старом, умном и хитром политикане, принявшем Жюльена в особняке Сен-Жерменского предместья. Но сам вопрос от этого яснее не стал.

— Председатель принял-то меня всего лишь раз, да и то на скорую руку, этих вопросов мы не касались.

Жюльену показалось, что лицо профессора стало непроницаемым, но лишь на мгновение. Затем он скорчил гримасу и залпом выпил крошечную чашку крепчайшего кофе.

— Мой врач убеждает меня, что существует некая гадость под названием бескофеиновый кофе, но я ничего не могу с собой поделать: в кофе я люблю кофеин!

Это было слово в слово высказывание одного из друзей Жюльена эпохи Монпарнаса. Друг этот умер; Жюльен был тронут. Джорджо Амири продолжал описывать Н. и н-ское общество.

— Уверен, в недалеком будущем вас ждет здесь большой успех. Здешнее общество весьма недоверчиво к новичкам — желает знать, с кем имеет дело. Но стоит новичку произвести хорошее впечатление, его принимают. Ручаюсь вам, чем хотите, что первая подаст вам знак графиня Бекер.

Далее последовало описание почти легендарной вдовы единственного отпрыска этой семьи, чье имя было вплетено во все малые и великие события города. Пять столетий жили Бекеры во дворце их имени на улице их имени. Когда Жюльен объявил друзьям в Париже о своем отъезде в Н., по крайней мере двое из них предположили, что он не преминет встретиться с Моникой Бекер — одной из последних знатнейших обитательниц Европы. В своем дворце в Н., или на вилле у озера в пятидесяти километрах от города, или в замке в горах она принимает всех заезжих знаменитостей в области литературы, искусства, музыки. Ей за семьдесят, но красоты она, по слухам, все еще поразительной и живет в окружении поклонников.

— Сдается мне, она не замедлит дать ужин в вашу честь и представить вас обществу, пока вас не перехватила другая, здесь ведь тон задают женщины. Я вам настоятельно советую принять приглашение: лучше быть другом Моники, чем ее врагом. Голову даю на отсечение, она пригласит на этот ужин своих основных соперниц и в то же время подруг, чтобы показать, что вы принадлежите ей, а уж через неделю вы станете любимчиком Н. Маркизы Яннинг и Берио через слово будут поминать ваше имя, Диана Данини будет делать вид, что вы незнакомы, до тех пор пока вы не выразите ей верноподданнических чувств, а Жеронима де Нюйтер наречет вас своим доверенным лицом; в ваших возможностях сделать так, чтобы милость эта, неминуемо сваливающаяся на каждого более или менее достойного новичка, продлилась по крайней мере весь срок вашего пребывания здесь. В противном случае первый же хоть сколько-нибудь известный русский эмигрант, вырвавшийся из ГУЛАГа, или английский писатель, поселившийся напротив дворца Бекер, заменит вас в салонах этих дам, если уж не в их сердцах — сердца-то их не крепости, которые нужно взять, не бастионы, которые они оставляют, а непредсказуемые башни без окон и дверей, на которых порой реет иностранный флаг.

По мере того как Джорджо Амири говорил, Жюльен все больше приходил в себя. Больше того, он, до этого вечера пребывавший в жалкой полудреме, наконец просыпался и ощущал вкус к жизни. На все это он смутно надеялся перед приездом: кланы, царственные богатые вдовы в лоне величайшей красоты, закрытое общество, которое вот-вот, казалось, распахнется ему навстречу. Впрочем, сам тон профессора был приглашением к участию в спектакле. Отдав дань пылкому восхвалению города, он стал чуть ли не злобствовать, что было еще более захватывающим.

В нескольких чертах — живо и колко — набросал он портрет маркиза Яннинга, старого слепого историка садов, замков и загородных резиденций, утверждавшего, что в аллеях парка можно прочесть судьбу его прежних хозяев, и портрет его жены, неудавшейся актрисы — подмостки не для тех, кто появился на свет во дворцах Бреннер и Супервиа; неразлучные, обходили они один за другим сады своих родственников и друзей, и Гермиона Яннинг, урожденная Берио, грудным голосом описывала то, чего не мог видеть ее супруг, но что он сотни раз исходил. Когда они возвращались домой — во дворец Яннинг на улице Яннинг, — она записывала под его диктовку очередную банальность сто первой главы труда, так и не близившегося к завершению и призванного вписать имя автора — Ферруччо — в длинный список Яннингов, всех до единого историков: один описывал городские подъезды, другой — городские стены, а третий, чьи рукописи содержат в сейфе одного из швейцарских банков — дома терпимости.

— Вот увидите, Моника посадит вас за столом рядом с Гермионой. Та ее кузина, и это наименьшее, чем она может отблагодарить ее: она обязана ей итальянским художником, года два-три назад написавшим со всех них портреты.

Не менее пикантной в его устах выглядела картина жизни семейства Берио, закосневшего в набожности, разорившегося и чуть было не запродавшего дочь бельгийскому банкиру — слава богу, кузены и свойственники скинулись и спасли ее от этого бесчестья. Красавицу Серафиту Берио выдали за племянника Данини, полуидиота, но наследника нескольких сот гектаров виноградников в Вальдензе.

Поскольку Беттина Берио не очень опасна, ее поместят напротив вас. Она пригласит вас в Грианту, виллу в верхнем течении реки, где вас станут угощать местными паштетами и курами, такими жесткими, как будто они всю жизнь бегали стометровку, зато спать положат под фреску Вазари[33], правда слегка отретушированную: в понимании Берио, одно с лихвой компенсирует другое.

Старый профессор проговорил так еще с полчаса, затем голова его свесилась на грудь. Жюльен перепугался, но слуга в позолоченной ливрее успокоил его: у хозяина привычка вот так сразу засыпать. Однако, когда Жюльен собрался уходить, Амири проснулся как ни в чем не бывало, подошел к Жюльену в прихожей и бросил ему в тот момент, когда дворецкий распахивал дверь:

— Да, кстати, вам не следует задерживаться у госпожи Беатрис. Пансион ее, слов нет, очарователен, но неимоверно мрачен. Я подумал, что вы могли бы пожить в квартире одного из моих друзей, пока не подыщете подходящее помещение. Бедняга погиб года два назад при трагических обстоятельствах, и все осталось, как при нем. Квартирка небольшая, но вам там будет хорошо. Я позвоню завтра мадемуазель Декормон, и мы обговорим детали.

По узкой Лодочной улочке, продолжавшей улицу Черных стрелков до реки, и затем по Ратушной площади шел уже другой человек. Жюльен чуть было не подмигнул проститутке под окнами консульства, разговаривавшей с длинноволосым молодым человеком. Быстро поднявшись к себе в номер, он отключил батарею и открыл окно. Была полночь. Где-то вдали звонил колокол, другой, поближе, вторил ему. Высунувшись из окна на холод, Жюльен слушал город. Он догадывался, что профессор Амири пригласил его, чтобы устроить ему экзамен, и он знал, что выдержал его. Отныне все пойдет по-другому.

Жюльен не ошибся. Три дня спустя Джино забрал его чемоданы из пансиона Беатрис и перевез его на площадь Свечных мастеров, где некогда жил Петер Гросхайм, историк искусства, скончавшийся в возрасте тридцати четырех лет и завещавший Джорджо Амири свою небольшую квартиру.

Жюльен сразу полюбил эту трехкомнатную квартирку на восьмом этаже старого здания в центре города. На крыше дома были устроены две террасы: одна с видом на реку и старинную крепость, другая — на собор. Из окна кухни виднелась башня ратуши, вся в плюще, чудом пережившем морозы. Повсюду были книги. Иллюстрированные книги по искусству в комнате, одновременно служившей и кабинетом и гостиной, книги по истории и философии, словари латинского, греческого, еврейского и немецкого во всех остальных.

Меньше чем за час управился Жюльен с хлопотами по переезду, развесил одежду в большом платяном шкафу и вышел на балкон. По другую сторону реки перед ним выстроилась шеренга особняков, как на виденном однажды старинном эстампе. Над крышами возвышались колокольни полудюжины соборов, за ними — скала с укреплениями и цитаделью на вершине. Жюльен глянул вниз. Далеко под ним были мостовая и угол ресторана, который он приметил несколько дней назад, проходя мимо дома. На окнах сушилось белье. Над городом и рекой поднимался негромкий гул; внезапно Жюльен осознал, что холод, не выпускавший Н. из своих цепких объятий, отступил. Еще несмелое солнце клонилось к закату за старым Крытым мостом, воздух казался чище, словно туман и облака, заволакивавшие до того весь город, уносили с собой и грязь и нечистоты, остатки которых еще качались на поверхности реки.

Жюльену вдруг позарез понадобилось поговорить с Анной. Он позвонил. Она была дома, сказала, что расстроена его молчанием. Он предложил ей приехать к нему в Н., ведь теперь у него была квартира, достойная этого названия.

— Увидишь сама, у меня как в голливудском фильме пятидесятых годов «Американец в Н.»!

Она рассмеялась:

— А что, неплохая идея.

Потом он пешком одолел восемь этажей лестничной клетки, становившейся шире по мере приближения к первому этажу, и отправился в «Риволи» выпить стаканчик игристого белого, после чего вновь поднялся к себе и поджарил солидный ломоть мяса, доставленного ему вместе с некоторыми другими продуктами его шофером.

— Завтра приведу вам прислугу, — пообещал Джино.

Первый вечер на новом месте был восхитителен. Жюльен взял наугад с книжных полок дюжину книг, полистал альбомы по живописи Возрождения; взгляд его привлекла репродукция анонимной аллегории из городского музея изобразительных искусств, изображающая святых, нимф, детей. Лег он рано с мыслью о том, что на ближайшее время у него есть все, о чем только можно мечтать, но что в дальнейшем нужно будет подыскать квартиру попросторнее, учитывая, что скоро придется принимать у себя тех, к кому, в том не было сомнений, он будет отныне приглашаться. На память пришли слова его парижских знакомых, завидовавших его отъезду в Н., и он уснул, думая, что они были не так уж не правы: Н. — один из прекраснейших городов мира и исполнять в нем обязанности консула, что само по себе не слишком утомительно, может быть весьма приятным делом.

На следующее утро графиня Бекер позвонила ему в консульство и пригласила на ужин в пятницу вечером; довольная улыбка м-ль Декормон, когда Жюльен сообщил ей об этом, была красноречивее любых слов: «Что я говорила!»

В последующие дни остатки суровой зимы, которая еще, однако, не закончилась, исчезли. Муниципальные служащие вывезли на грузовиках почерневший снег, и улицы вновь обрели свое великолепие.

— Нужно воспользоваться этим, пока не нахлынули толпы туристов, — посоветовала м-ль Декормон.

Жюльен послушался, пошел в музей изобразительных искусств, где отыскал ту самую аллегорию без автора и названия и стал строить предположения о судьбе изображенного на ней святого — пронзенный стрелами, он улыбался ангелам и отроковицам, в то время как трое старцев стояли чуть поодаль, погруженные в философские раздумья. За мраморной балюстрадой террасы, на которой разворачивалась эта необычная сцена, виднелись купол, дворцы, башни — Жюльену почудилось, что он узнает их. Однако авторство полотна приписывалось венецианскому художнику, наверняка не бывавшему в Н. Жюльен также заметил, что черты святого мученика напоминают его собственные фотографии, на которых ему двадцать лет, и мысль эта показалась ему забавной.

Потом он долго гулял по улицам, площадям, на которых прежде бывал, не видя их, бродил среди статуй, выставленных в огромной, почти флорентийской лоджии Ратушной площади. Там имелось выполненное в мраморе повторение «Персея» Донателло[34]; в чертах Медузы он прочел невыразимую нежность.

Он заходил в бары, кафе, антикварные и букинистические лавки. Однажды утром привычно толкнул дверь лавки со строгой витриной в серых тонах, расположенной прямо под башней дворца Безенваль, в котором находился огромный музей скульптуры, где Донателло соседствовал с делла Роббиа[35], Орканья[36] с Бернини[37], и с удивлением обнаружил, что это и есть антикварный магазин Масканиуса. Хозяин был занят с посетителем, которого Жюльен не сразу узнал. Это был прокурор Мураторе. Между ними троими прямо посреди изящных барочных бюстов и бронзовых статуэток Возрождения завязалась беседа. В помещении из нескольких комнат со сводчатыми потолками царило приятное тепло. Служащая магазина принесла кофе. Жюльен поразился глубоким познаниям прокурора, обсуждавшего с Масканиусом время создания и происхождение погребальной этрусской статуэтки: торговец утверждал, что она — из недавно обнаруженной близ Вольтерры могилы, а доктор Мураторе доказывал, что уже видел ее в Пизе в частной коллекции. Затем прокурор удалился, сославшись на очень важное уголовное расследование, пошутив на прощание, что кусок мрамора чуть было не заставил его позабыть о луже крови. После его ухода Жюльен высказал удивление, что в Н., на первый взгляд столь удаленном от потрясений, творятся какие-то ужасы, но Масканиус воскликнул, почти слово в слово повторив высказанное незадолго до того мнение профессора Амири:

— Думаю, мало на свете городов, где прошлое и настоящее так тесно переплетены, как у нас!

Он посоветовал Жюльену обратиться к истории города, которая с незапамятных времен сводилась к кровавому соперничеству нескольких семейств, заговорам и убийствам, а потом, пожав плечами, чуть ли не с сожалением заключил:

— Потребовался этот дурацкий девятнадцатый век с его угрюмой конституционной монархией в стране, централизованной обычным порядком, чтобы на смену ножу и яду пришли декреты и законы. Но время от времени у нас все же случаются великолепные преступления, заставляющие забыть о том, что решения об изгнании, которые принимались во дворце Вайан — так в старину называлась ратуша, — были заменены постановлениями муниципальных властей, регулирующими уличное движение и вывоз мусора.

Затем он повел Жюльена в дальнее помещение, чтобы показать надгробие, гордость, как он утверждал, его коллекции. Изваяние из кости представляло собой фигуру лежащей женщины, чья голова покоилась на подушке, и было покрыто восхитительным налетом старины. Волосы ее были гладко зачесаны на прямой пробор, на губах играла легкая улыбка.

— Налицо влияние Якопо делла Кверча[38], — заметил Масканиус. — Если вы бывали в Луке, вы должны узнать черты Иларии дель Каретто, чья усыпальница находится в нефе собора, и там вместо традиционных львов у ног ее изображена собачка, символ верности.

Черты умершей, запечатленной в надгробии более пяти веков назад, были задумчивы, нежны и прекрасны. Жюльена удивило, что шедевр, чье место если уж не в храме, то в музее, хранится здесь, но торговец объяснил, что приобретен он был его прадедом, тоже антикваром, и что цена, запрашиваемая с возможных покупателей, всегда была настолько высока, что отпугивала любого.

— Но, кажется, ни мой прадед, ни я сам никогда по-настоящему не хотели расстаться с этой дамой.

Жюльен поинтересовался, кто бы мог продать ее старому Масканиусу. Торговец поведал, что в середине прошлого столетия Бекер выиграл ее у Грегорио, чью старинную семейную часовню она украшала. Этот Иоханнес Бекер, такой же вертопрах, как и молодой Валерио Грегорио, осмелившийся сделать ставкой в фараоне изваяние одной из своих прапрабабок, предпочел отделаться от выигранного шедевра, выручив за него предложенную ему антикваром кругленькую сумму, впечатлявшую уже в ту эпоху.

Покинув лавку, Жюльен направился в консульство, где подписал несколько писем. На лестнице дворца Саррокка он столкнулся с пышноволосой рыжей девушкой, которая дружески поздоровалась с ним; еще немного, и Жюльен бросился бы за ней — в таком чудесном расположении духа он пребывал. Но он лишь проводил ее взглядом, пока она не выпорхнула в мощеный дворик. Наверху ему бросилось в глаза, что все статуи исчезли, а ведь Масканиус об этом умолчал. Жюльен чуть было не пожалел о них, так к ним привязался. Однако кое-что заставило его позабыть о них: на его столе лежал сверток из тонкой бумаги. Внутри находилась этрусская головка из красной керамики. В приложенной к свертку записке антиквар еще раз извинялся за доставленное неудобство. Жюльен не знал, как поступить с таким роскошным подарком. Но м-ль Декормон заверила его, что в Н. принято дарить ценные вещи и никого это не только не обижает, но даже не удивляет, и Жюльен забрал головку домой, где поместил ее на каминную полку.

Когда тем же вечером он устроился у камина в гостиной, чтобы сделать заметки о прожитом дне, ему показалось, что керамическая головка ухмыляется. Но впервые с момента своего приезда в Н. Жюльен вернулся к привычке, которая была у него несколько лет назад, — вести нечто вроде дневника — и потому ответил этрусской богине довольным подмигиванием.

Появление на следующий день прислуги заставило его окончательно забыть о страхах и тревогах, не дававших ему покоя все это время. Это была девушка неполных двадцати лет, миловидная, спокойная, улыбчивая на вид; стоило к ней обратиться, она тут же краснела. В нескольких словах она объяснила, что выучилась на преподавательницу начальных классов, но из-за экономического кризиса не надеялась найти место в ближайшее время, вот и решила часть дня прислуживать какому-нибудь иностранцу; Жюльен понял, что для нее так проще, чем пойти в услужение к кому-либо из сограждан.

Она тут же взялась готовить ему завтрак, и он мог вволю насмотреться на нее. Он подметил в ней любопытную смесь крестьянки, переселившейся в город, — руки у нее были красные, запястья широкие — и девушки из буржуазной семьи лет тридцать-сорок назад, какими он их себе представлял. Волосы она носила гладко уложенными на прямой пробор, как у того изваяния в лавке Масканиуса. На расспросы о ней и ее семье она ответила, что отец ее — булочник, а сама она хочет уйти в монастырь. Это последнее вкупе со всем тем, что в ней было неожиданного и старомодного, очень порадовало Жюльена, и он продолжил расспросы. Она рассказала, как проводит воскресные дни в компании старухи монахини в монастыре, квадратные крыши и колокольня которого возвышаются над домами на другой стороне реки. И это тоже настолько принадлежало миру его детства или даже детства его отца — очень давно в Ангулеме, — что Жюльен одновременно растрогался и обрадовался. Он подумал, что при других обстоятельствах и в другом месте он мог бы увлечься этой скромной незаметной девушкой, такой непохожей на тех, с кем он был знаком; но то, что он узнал о ней, не позволяло ему ни жестом, ни словом показать свое к ней отношение — это было бы святотатством. Часть утра он провел, болтая с Анджеликой — имя ее и то было слишком прекрасным, — и опоздал на службу.

М-ль Декормон подтвердила слова Анджелики. Отец ее, булочник с улицы Сан-Винченцо, был весьма достойный человек. После трагической смерти жены он взял на себя воспитание двух дочерей. Старшая «плохо кончила», а сам дважды отмеченный роком Иозеф Айгер выпекал лучший в городе хлеб.

— Все знатные семейства Н. покупают хлеб у него; надо бы вам попросить Анджелику приносить по утрам булочки к завтраку: в самой Вене лучше не бывает! — посоветовала старая дева, для которой Вена и Флоренция были примером превосходного качества жизни, тогда как Н. олицетворял собой совершенство.

Затем у Жюльена побывал архитектор Соллер, заверивший его, что сроки отделки консульского особняка будут выдержаны. Это было в четверг утром, в пятницу вечером, к половине девятого, он был приглашен к графине Бекер.

Войдя в парадную гостиную дворца Бекер, Жюльен сразу почувствовал, что в честь его поставлен пышный спектакль. Он опоздал всего на несколько минут, а гости уже все были в сборе: в величественной гостиной среди старинной мебели, канапе и низких столиков каждому было отведено точно рассчитанное место. Сидя или стоя попарно у книжного шкафа или опершись о каминную полку, все приглашенные — человек пятнадцать — разом прервали беседу и заученно улыбнулись ему.

В наступившей тишине от группы присутствующих отделилась женщина, по диагонали пересекла гостиную и, подойдя к консулу, протянула ему руку. Она была не старая; на ней было расшитое золотом черное платье, изумрудное колье, плечи были едва прикрыты легкой газовой косынкой, которая, пока она шла, развевалась за ее спиной. Идя по прямой — казалось, мебель расставлена таким образом, чтобы не приходилось огибать, — она приблизилась к консулу в точно определенном месте, словно нарочно ничем не заставленном, между двумя длинными столами; на одном стояли фигурки арлекинов и коломбин из мейсенского фарфора, на другом возвышалась поразительная скульптура из позолоченного дерева венецианской работы, а рядом располагались два кресла в стиле Людовика XV. Выждав паузу, видимо также рассчитанную, хозяйка подала наконец первую реплику спектакля — она прозвучала по-французски с едва уловимым тягучим акцентом, характерным для н-ской аристократии.

— Я — Моника Бекер. Все мы собрались здесь сегодня, чтобы отпраздновать ваше появление среди нас.

По гостиной прошел глухой рокот одобрения. Также войдя в роль, Жюльен поклонился и поцеловал руку, скорее повисшую, чем протянутую. Еще немного, и он щелкнул бы каблуками. Послушная немому сигналу, гостиная вновь ожила, лишь когда консул поблагодарил хозяйку за оказанную ему честь. Первая сцена первого акта покорения Н. новым консулом подошла к концу.

Позднее, уже дома, Жюльен будет вспоминать свое появление в узкой гостиной адвоката Тома несколькими днями раньше; перебирая детали, он поймет, что уже тогда у него было ощущение театральности происходящего. «Забавно», — не без удовольствия подумает он. Старик Амири не зря предупреждал: это и была та самая комедия в фантастических декорациях вековых дворцов. С половины девятого с минутами он и сам стал одним из ведущих актеров.

Именно к этому приятному ощущению и подводил его весь званый вечер во дворце Бекер. Когда он вошел в свою роль, графиня поочередно представила его каждому присутствующему, и всякий раз это был целый церемониал: имя, произнесенное громким голосом, прикладыванье к ручке или рукопожатие в тишине, одобрительные возгласы и так далее. Единственное знакомое лицо в этой галерее персонажей, которые один за другим выходили на авансцену, был доктор Мураторе — он заговорщически, с иронией подмигнул Жюльену. Затем два дворецких, дожидавшихся взгляда графини, с приличествующей моменту величавостью выступили вперед, неся перед собой подносы с бокалами белого вина.

— Это не шампанское, — предупредила графиня, — прошу меня извинить. Но мне кажется, лишь н-ским вином можем мы отметить двойное событие: открытие вновь консульства Франции и приезд к нам дипломата вашего уровня со столь блестящей репутацией.

Она сама подала Жюльену бокал и, дождавшись, когда обнесут всех присутствующих, подняла свой. Жюльену почудилось, что графиня разглядывает его сквозь бледное вино в бокале. Затем она пригубила и поставила бокал на стол с мейсенским фарфором, то есть в том самом месте, где встретила гостя и куда вернулась, обойдя всю гостиную. Присутствующие последовали ее примеру; вновь в разных концах гостиной завязалась беседа.

— Выказать вам удовольствие, которое мы испытываем, видя вас в Н., — это не только дань вежливости. Все мы здесь счастливы, что Франция не забыла, кому обязана одной королевой и кому подарила двух великих герцогинь.

Это было первое упоминание о прошлом города — о ставших легендой королевских и великогерцогских браках, о чем позже один присутствующий на ужине старый господин заведет с Жюльеном речь, расцветив свой рассказ живописными историческими подробностями. Консул не переставал удивляться моложавости хозяйки. От Джорджо Амири Жюльен знал, что ей за семьдесят, но ее лицо, руки, плечи, на которые она с великолепно заученной небрежностью натягивала концы газовой косынки, свидетельствовали, что ей едва ли пятьдесят. Впрочем, Жюльен был весьма небезразличен к подобного рода деталям и понимал, что ее моложавость не имеет ничего общего с ловкостью нью-йоркских хирургов, которые способны превратить мумифицированную старуху в старую мумию, но не более того. Напротив, во всем вплоть до взгляда был особый блеск, который не подделаешь; если графиня Бекер и увидела свет во время первой мировой войны, как утверждал Амири, ее осанка, внешность и манера говорить принадлежали женщине, родившейся по меньшей мере на двадцать лет позже.

В продолжение этого первого вечера возраст присутствующих не раз давал Жюльену повод к удивлению: даже если нескольким дамам еще не было и сорока, они выглядели на пятнадцать — двадцать лет моложе. И наоборот, все мужья поголовно выглядели гораздо старше своих жен. Единственным исключением был прокурор с женой — между ними была не так заметна разница в возрасте: г-жа Мураторе оказалась толстухой с расплывшимися и вульгарными чертами лица, контрастировавшего с лицами других дам. Пока графиня Бекер продолжала беседовать с Жюльеном наедине, Жюльен перехватил еще один взгляд прокурора, полный все той же иронии; внезапно ему стало очевидно, что на эту-то разницу между его женой и другими дамами и хотел, указать ему доктор Мураторе, подмигнув, когда они пожимали друг другу руки.

В этот миг Жюльен почувствовал на себе чей-то взгляд и обернулся. На него смотрел мужчина, на которого он сразу не обратил внимания. Он был моложе других мужчин, присутствующих на ужине, с темными, более длинными, чем это было, судя по всему, принято в Н., волосами; лицо его показалось Жюльену знакомым. Да, это был тот самый человек, которого он приметил в один из своих одиноких вечеров в кафе «Риволи». Видя, что француз узнал его, тот, кого ему представили как князя Грегорио, дружески улыбнулся ему. Жюльену пришло на память, что один из князей Грегорио проиграл в фараон изваяние своей прекрасной прапрабабки.

— Вы уже знакомы с Валерио? — вдруг забеспокоилась графиня.

Как и предупреждал профессор, она настолько завладела своим гостем, что уже ревниво относилась к малейшему эпизоду его пребывания в городе, который оставался за пределами ее влияния. Жюльен это уловил.

— Мы всего лишь виделись в кафе.

Успокоившись, она взяла его за руку и повела к князю Грегорио.

— Как когда-то наш друг Амири, с которым вы уже знакомы, Валерио преподает историю искусства. Наверняка у вас много общего.

Валерио Грегорио носил полосатый галстук английского колледжа. Он двинулся им навстречу, впереди него шла его жена: гладкое лицо с правильными чертами и такая же прическа, как у юной Анджелики или мраморного изваяния. К ним присоединилась чета Яннингов, чье присутствие на первом званом ужине с участием Жюльена предсказал Амири; вскоре дворецкий объявил: «Кушать подано». Опять-таки Амири был прав: за столом Жюльен оказался между Моникой Бекер и графиней Берио, которая после консоме, поданного в чашах позолоченного серебра, пригласила его на виллу Грианта. Прекрасная Диана Данини вместе с княгиней Грегорио и еще одной из трех присутствовавших молодых дам, чье имя Жюльен не запомнил, старательно избегала его. Немного поговорили о Париже, чуть больше о зиме, подходящей к концу, а больше всего о Н. и о ранней, судя по всему, весне.

Вечер продолжался. Моника Бекер все больше брала под свое крылышко нового консула, лицо ее светлело, и Жюльен мог поклясться: она молодела на глазах.

Она заговорила с ним о своих парижских друзьях, среди имен знаменитостей замелькали и просто знатные французские фамилии. Она хорошо знала Луизу де Вильморен, бывая на Лазурном берегу, останавливалась на вилле Шарля де Ноайля. У нее в Н. останавливался Франсис Пуленк[39]; она рассказала о концерте, во время которого музыкант стал на шутовской лад исполнять свой «Бестиарий»[40].

— Представьте, он заметил, что мой «Стенвей» за зиму расстроился, но, ничуть не смутившись и даже виду не подав, с грозной решимостью выжал из фальшивых звуков все, что было можно.

Вспоминая о подобных, дорогих для нее минутах, относящихся к послевоенным годам, когда она уже была признанной хозяйкой салона и держала открытый дом, она смеялась почти девическим смехом. Рассказывая об обедах у Флоренс Гулд в особняке Мёрис, она умилялась Жану Деноэлю[41], их завсегдатаю, или юмору Поля Морана[42]:

— Дипломат, как и вы, которому Кэ д’Орсе никогда не оказал чести, назначив его консулом в Н.

По нескольким оброненным ею фразам Жюльен понял, что она хорошо знакома с председателем совета министров или по крайней мере неоднократно встречалась с ним как в Париже, так и во время его наездов в Н.

— Часто он приезжал? — поинтересовался консул, до сих пор не уразумевший, какое место занимал старый французский политик, расчетливый и в высшей степени образованный, в этом закрытом аристократическом обществе.

— Что удивительного в том, что кто-то любит приезжать и возвращаться в Н.? — с улыбкой парировала Моника Бекер.

Затем она предложила ему обойти гостиную, подводя по очереди к присутствующим, словно желая оделить каждого честью общения с почетным гостем; удивительная величавость ее поведения явно свидетельствовала, что именно она признана царицей н-ских салонов. Однако по отчужденному и рассеянному виду графини Дианы Данини, собравшей в углу гостиной нечто вроде своего собственного кружка прямо в центре салона своей соперницы, нетрудно было догадаться, что графиня Данини, красивая брюнетка со светло-голубыми прозрачными глазами, пылко оспаривает у нее это звание и что настанет день, когда Монике Бекер придется уступить. Все это очень забавляло Жюльена, а еще больше то, что он допущен в самую сердцевину этого поединка и даже, как знать, является одной из ставок в нем.

Конечно, отношения между персонажами разыгрываемого на его глазах действа не отличались той тонкостью, которая для Жюльена, человека гуманитарного склада, имела первостепенное значение, но он не мог не соотнести происходящее с миром Пруста, а точнее, с салоном г-жи Вердюрен. Однако у Моники Бекер в отличие от той, кому в один прекрасный день предстояло стать княгиней де Германт — что всегда огорчало Жюльена, — было за спиной четыре-пять веков очень голубой крови.

Видимо, чтобы у него не возникло на этот счет никаких сомнений, хозяйка повела его в галерею, где было развешено десятка полтора портретов, самые ранние из них восходили к началу XVI века. Она обстоятельно разъяснила гостю, что это портреты ее собственных предков и что род Версини, по знатности не уступающий Бекерам, угаснет с ней. Жюльен обратил внимание на висящее чуть поодаль великолепное полотно: молодая женщина лет тридцати была изображена на нем в манере, модной у светских художников в послевоенные годы. Женщина на картине была брюнеткой, как Моника Бекер, но были в ней робость, желание стушеваться, столь непохожие на ту непререкаемость и уверенность в себе, если уж не чувство превосходства, которые графиня придавала, казалось, каждому своему жесту, каждому слову. Да и черты молодой женщины были более расплывчатыми, чем у графини, не таким волевым был подбородок, живая Моника Бекер вся просто светилась уверенностью в успехе. Она объяснила, что портрет был написан давно, и Жюльен уловил гордость в ее желании подчеркнуть, сколько лет истекло с тех пор, как в молодости она позировала модному художнику; годы изменили ее, но не состарили.

Они вернулись в гостиную, Моника заняла глубокое кресло в углу и пригласила Жюльена сесть рядом. Как несколько дней назад профессор Амири, она принялась описывать одного за другим своих гостей. Но хоть уста профессора с беспощадным сарказмом выводили беспощадные портреты, они все же были тогда одни в гостиной профессора над рекой, в то время как Моника Бекер с не меньшей беспощадностью отзывалась о тех, кто в нескольких шагах от нее порой улыбался ей, не подозревая, сколько нелестного говорится в их адрес. Впрочем, при всей резкости ее отзывов, взгляд, которым она окидывала гостей, был сама нежность, лишенная иллюзий, но все же чуть ли не материнская, в которой не было ничего от язвительности старца, затаившегося среди своих барочных полотен, чтобы издали препарировать общество, куда он хотя и был допущен, но на положении чужака.

Описывая одного за другим старых маркизов и графинь помоложе, словно ожидающих своей очереди пройти перед ней, Моника Бекер создала для своего подопечного, которого вводила в жизнь элиты, пикантный образ некоторых высокопоставленных особ Н. Жюльен вновь услышал о драпирующейся в достоинство бедности семьи Берио, о безудержном блуждании четы Яннинг в садах истории. Диану Данини она удостоила леденящего душу отзыва, упомянув сперва о ее супруге, затем о бывшем плейбое с седыми висками, не расстававшемся с четой, и, загадочно предложив не верить обманчивой видимости, намекнула таким образом как на любовный треугольник, так и на то, что даже это было бы слишком просто.

— Бедный князь Жан (таково было прозвище мужа Дианы) коллекционирует старинные театры марионеток, не в силах дергать их за веревочки, — подвела итог Моника Бекер.

Затем речь зашла о глубоком старце, старейшине собрания, и она удивилась, как Жюльен не обратил внимания, что тот не проронил ни звука.

— А вы не знали? Это Рихард Фальк, один из величайших поэтов нашего времени. Одно время его имя произносилось в связи с Нобелевской премией, но это было бы слишком невероятно. Бедняга Рихард слегка ошибся между сороковым и сорок пятым годом, и у него были неприятности после Освобождения. Судьям перед которыми он тогда предстал, он ответил лишь возмущенным молчанием и с тех пор не сказал ни слова. За него говорит его жена Лючия. Впрочем, она даже не говорит, а болтает. Рихард появляется в свете, слушает и молчит. Из-под его пера выходит несколько строк в месяц, он публикует несколько страниц в год лет в десять — книгу, но он связан с Грегорио, Нюйтерами, и всего этого вкупе достаточно, чтобы он считался в Н. гением.

Жеронима де Нюйтер — эта строчит поверхностные биографии малоизвестных писателей. Муж ее был в свое время министром; она вот уже сорок лет верна фирме Шанель, время от времени вынимает пудреницу работы Фаберже, чтобы скрупулезно подрисовать глаза.

— Один глаз она потеряла в странном поединке с лыжным тренером в Гштаде[43]. Официальная версия — несчастный случай в подъемнике в эпоху, когда подъемников еще в помине не было, а лыжные палки походили на копья. В Сан-Кашано под Флоренцией она откопала последнего отпрыска семьи ремесленников обрабатывавших pietra dura[44] еще для Медичи, он умеет так отделать яшму или лазурит, что цвет их меняется в зависимости от освещения, времени и настроения Жеронимы. Она меняет свой стеклянный глаз сообразуясь со временем года, ни от кого не таится и считает делом чести, чтобы никто не догадался, какой именно глаз — левый или правый — выбил ей не в меру грубый любовник.

Молодая белокурая женщина, с бледным скуластым лицом, с которой Жюльен успел перекинуться несколькими ничего не значащими фразами по поводу оперы, которую, по ее словам, она обожала, также попала графине на язычок и была подана Жюльену как фатальная женщина, несчастная сама и приносящая несчастье мужчинам. Супруг ее, грубиян, был к тому же еще банкиром, что усугубляло его положение в глазах неумолимой Моники. Это была сестра молодого преподавателя истории искусства, пожалуй единственного из всех, кто был пощажен ею, хотя, на ее взгляд, и страдал мягкотелостью и неспособностью навести порядок в своей противоречивой жизни. О жене его можно было сказать, что она мила, но не более того...

Незадолго до того, как ретироваться, на что консул все никак не мог решиться, графиня принялась вспоминать роскошные приемы, некогда прославившие дворец Саррокка. Она рассказала об одном из таких приемов в годы юности: тогдашний консул, чье имя знаменито во Франции, пригласил двести человек в костюмах персонажей комедии дель арте. Сам консул, одетый дожем, радушно принимал гостей в недавно отреставрированном дворце, стены которого были увешаны удивительными полотнами, по всей видимости одолженными ему на время пребывания в Н. На эстраде в той комнате, которую займет Жюльен по окончании работ, была разыграна комедия, и сама графиня в костюме Коломбины без колебания сымпровизировала роль кокетки. Отец Валерио Грегорио играл влюбленного и получил от Скарамуша нешуточные палочные удары. Бедный Грегорио упал с перебитой спиной. Под маской Скарамуша, которую сняли лишь в конце представления, скрывался не то фермер, не то полевой сторож, уволенный со службы и вот таким образом отомстивший за себя. Консул Франции, в те героические и баснословные времена, храня полнейшее спокойствие, собрал нечто вроде парламента на королевском чтении[45] в лице полудюжины Арлекинов — все они носили фамилию Яннинг или Данини, — и суд постановил сбросить Скарамуша в реку. Арлекины сами с большой помпой отнесли его к реке и сбросили с моста Ангелов в ледяную воду, от чего несчастный чуть не отправился потом к праотцам, заработав жестокую пневмонию.

— Не думаю, что новый консул Франции ищет те же забав, что и его далекий предшественник, — с улыб кой заметила Моника.

Жюльен объяснил, что ремонту подлежат лишь служебные помещения дворца Саррокка и что в отличие от предшествующих консулов жить он там не будет. Тогда графиня стала думать, как подыскать ему достойное жилье, и пообещала заняться этим, заручившись помощью всех своих подруг.

— Если, конечно, вы не предпочтете виллу на холмах.

Жюльен ответил, что он человек сугубо городской всегда жил в центре Парижа или Лондона, где ему пришлось работать, и не представляет себе жизни в деревне.

— Сейчас видно, что вы не знаете н-ских окрестностей по весне... — тихо проговорила графиня и словно замечталась, после чего стала описывать невыносимую жару в городе летом и прохладу на холмах. — Наплыв туристов также многое меняет. Вот вы с удовольствием прогуливаетесь по улицам и набережным. Н через несколько недель это станет невозможным. Порой народу столько, что кажется, будто ты во Флоренции или Зальцбурге во время фестиваля. Улицы заполонены грязными и шумными ордами. Никто из них никогда не остается на лето в городе!

Жюльен был наслышан об этом периоде долгого лета на загородных виллах: добропорядочное н-ское общество, как когда-то венецианские партиции, покидало город ради тенистых садов. В Венеции для этого существовала Брента, во Флоренции — Маремма или Кьянти, в Н. — множество озер, парков, холмистых лесов.

— Если вы и впрямь желаете иметь квартиру в городе, хотя подыскать ее становится все труднее, так как американские общества и колледжи Новой Англии[46] подчистую скупают все для своих драгоценных отпрысков, я уверена, мы можем подобрать вам то, о чем вы мечтаете.

Когда графиня говорила о туристах и потом об американцах, наводняющих город, в ее словах было столько презрения, что Жюльен не мог не восхититься: он не был ни туристом, ни заатлантическим гостем, но французом и консулом, и эти два качества тотчас же открыли ему двери, которые прекрасная Моника с такой силой захлопывала перед носом чужаков.

Некоторые из присутствующих уже поглядывали в его сторону, и он понял, что пришло время откланяться, поблагодарил и вернулся к себе. В последующие дни он получил приглашения от Яннингов и Берио, от Жеронимы де Нюйгер; за двое суток он превратился в гражданина Н., сознавал, сколь это почетно, и бесконечно радовался этому.

Другу, позвонившему ему из Парижа с просьбой об одолжении, он объяснил, что после нескольких нелегких недель («акклиматизация, сам понимаешь») теперь, кажется, ему предстоит в Н. «золотая ссылка».

ГЛАВА VI

Реставрационные работы в консульстве шли своим чередом. Вскоре стены вытянутой комнаты, где предполагалось устроить кабинет генерального консула, были покрыты красивой светлой штукатуркой, а потолок с кессонами вычищен и сверкал позолотой.

Несколько раз в неделю м-ль Декормон увлекала Жюльена в лабиринт комнат и коридоров с суетящимися рабочими, чтобы вместе проследить, как движется дело. Она не упускала случая похвалить талант и компетентность архитектора Соллера. От нее Жюльен узнал, что именно его отец пятнадцать лет назад осуществил ряд работ, необходимых для закрытия консульства.

Профессиональная деятельность Жюльена или, точнее, его профессиональная бездеятельность осталась прежней. Когда он попросил г-на Бужю представить ему отчет о проделанной работе — визы, акты гражданского состояния, паспорта — с момента его приезда, пришлось констатировать, что все вместе составило не более дюжины подписей на документах посетителей, для которых отправиться в П., где по-прежнему осуществлялась основная часть консульской деятельности, было бы затруднительно. Однако Жюльен не расстроился. Визит к председателю совета министров, замечания адвоката Тома на счет последнего и даже намеки по этому поводу старого Амири и Моники Бекер теперь приятно щекотали его честолюбие: он начинал испытывать еще смутное, но уже льстящее ему убеждение, что от него в Н. ожидали отнюдь не выдачи виз и паспортов. По оказанному ему приему он делал вы вод, что находится здесь в качестве своеобразного посла, чья миссия окончательно не определена, но который должен способствовать сближению двух общин разделенных силою инерции годы назад. Он с удовольствием прочел трактат об истории города в его отношениях с Францией, написанный в начале века одним французским эрудитом, жившим в Н.; между Н. и Францией происходил обмен не только королевами и великими герцогинями, но и видными общественными деятелями, художниками, идеями. Такой-то живописец, уроженец Н., работал в Фонтенбло, другой — в Тюильри, французы же обосновались в городе в эпоху его расцвета, здесь творили многие французские поэты и писатели. Жюльен полагал, что, находясь на самом конце этой цепочки, был последним звеном, которое соединит прошлое и настоящее.

А в иные минуты такой идеальный взгляд на свою миссию казался ему совершенно безосновательным, вызывал у него улыбку, и, похожий на ребенка, дивящегося обладанию чудесной игрушкой, он ограничивался тем, что поздравлял себя с удачей и с тем, как идут его дела. Вскоре с помощью м-ль Декормон, которая была одновременно живым светским Боттеном[47] города и его же Готским альманахом[48], он поймал себя на том, что играет именами отпрысков знатных фамилий, как головоломкой или как в детстве играл с конструктором: составляет вместе разные части, исследует родство, связи, а затем восхищается, как ловко все у него выходит.

На следующий день после ужина у графини ему позвонил Джорджо Амири, который утвердил его в этом чувстве. Старик был уже в курсе всего, что там произошло, и поздравил Жюльена с несравненным, как он выразился, успехом. Не называя свои источники, он даже знал, что Моника Бекер якобы испытывает к новому консулу весьма нежное чувство, на которое она еще способна. Не укрылось от него и то, что графиня вела долгие разговоры наедине со своим почетным гостем.

— Говорила ли она вам гадости о каждом из присутствующих, и если да, то как — мало, много или со страстью?

Жюльен на всякий случай ничего не ответил. Тогда старая лиса разразилась нервным смехом, напоминавшим по телефону звук с трудом рвущейся ткани.

— Бедняжка Моника из кожи лезет, чтобы выглядеть страшно злой, но при этом остроумной, однако чаще всего ей удается быть лишь страшно занудной, и от того она мне еще милей. Ведь именно это делает ее, невзирая ни на что, почти человечной!

Затем он дополнил ее сплетни, не упустив возможности прокомментировать личную жизнь самой графини. У нее была дочь, болезненная, питавшаяся только простоквашей и водой, выданная за здешнего якобы мелкопоместного дворянина, о котором поговаривали, будто он был сыном полевого сторожа Бекеров. Причем зять ее — само животное, для которого меланхолии его жены явно маловато, и Моника, чтобы удержать его в семье, не нашла ничего лучше, как заменить свою дочь в постели. Зять ее поколачивал, она плакала, но, поскольку этот Дженнаро с волосатой грудью — вылитый снежный человек, она питает к нему слабость.

— А вы не знали? — иронично поинтересовался профессор. — Н., быть может, единственный в мире город, где власть и состояние, а также имя, если в том есть нужда, могут передаваться по женской линии. И потом, дочь самой Моники Бекер, урожденной Версини, не может зваться Шумахер, как какой-нибудь полевой сторож, не так ли?

Жюльен рассмеялся и подумал, вешая трубку, что становится доверенным лицом самого злого языка Н., с чем себя и поздравил. «Чувствую себя как рыба в воде», — мелькнуло у него в голове. Выражение это было ему не свойственно, и он удивился, что мысленно употребил его — это, также показалось ему любопытным.

А между тем ничего неестественного, нарочитого в чувствах нового консула не было. В городе еще стояла зима, но он с каждым днем становился все пригожее и все больше походил на воспоминания Жюльена о нем или на представления о нем, сложившиеся на основе народной молвы.

Жюльен вновь стал ходить по музеям, побывал и в музее изобразительных искусств, в первое его посещение не вызвавшем у него в душе никакого отклика. На этот раз он испытал удовольствие, на которое надеялся. Он обрел те впечатления, которые некогда у него уже возникали по поводу того или иного художника, но забылись, с удовольствием сопоставлял полотна с шедеврами, виденными во Флоренции или Венеции, и, покидая огромное здание музея, покоем выходящего на реку, подумал, что пребывание в Н. поможет ему вновь обратиться к исследованиям в области истории искусства, которые манили его с юности, и даже попытать счастья в критике. Ему вновь захотелось написать художественное произведение, сборник новелл, к примеру, герои которых были бы персонажами любимых им полотен. Продлись это время открытий еще немного, Жюльен Винер, генеральный консул в Н., возымел бы амбиции французского консула в Чивитавеккье[49].

Ходил он и в церкви. Особенно привязался к Санта Мария делла Паче, которую до этого видел лишь мельком. Она была в двух шагах от консульства. Вскоре он научился любоваться ею, а потом и просто любить ее гармонию, облеченную в строгие романские формы. Особенно поражал его фасад, возведенный по замыслу архитектора-фантазера, изобретшего все эти новые пространства, линии и движения в камне. А две его наружные подпорные арки чисто символического назначения с берущими на себя часть нагрузки завитками, прочными и грациозными одновременно, в какой-то степени являлись метафорой всего Н., где бесполезное настолько утонченно, что становится необходимо для безупречной организации города. Большие фрески хора и боковых приделов стали ему также дороги. Написанные в середине XV века, но с промежутками в несколько лет, они великолепно иллюстрировали развитие мышления и сюжетики, которыми был отмечен апогей Возрождения: мышление, все еще насквозь проникнутое набожностью, хотя и новой, гуманистической направленности, сюжеты, все еще полные религиозной символики, но уже отклоняющиеся от идей христианства и утонченностью спорящие с интеллектуализмом. И наконец, высвобожденная из-под лесов и чехлов, скрывавших ее до сих пор, ему явилась отреставрированная, сияющая ядовитой красой Саломея, в которую он когда-то чуть было не влюбился: и она тоже олицетворяла собой город. Одна из часовен (ему сказали, что она принадлежит семейству Грегорио), решетка которой всегда была на тяжелых засовах, усугубляла почти языческую таинственность, царившую в церкви. В одном из трех алтарей, где архитектор вволю поиграл с идеальными формами и пространствами, сохранились фрагменты фрески, изображающей потоп. Смерть нечестивцев была на ней представлена как Страшный суд, а Ной, восстающий обнаженным из волн, напоминающих змей, был человеком микеланджеловского толка, этаким Христом, несущим на себе, однако, стигматы самых что ни на есть языческих пыток. Может быть, нигде больше, разве что в Кампо Санто в Пизе, тайна которого была навсегда увековечена бомбардировками 1944 года, разрушившими его на три четверти, он не замечал, насколько эфемерное придает вес этому шедевру.

В алтарях Санта Мария делла Паче, в его строгом нефе, перед геометрическим рисунком инкрустаций мраморного фасада Жюльен чувствовал: он проникает во вселенную, которая понемногу становится его собственной, сливается с ним; и ему пришло в голову, что эта церковь принадлежит ему. Когда приедут друзья из Парижа, он им ее покажет, как показал бы собственный дом.

Чуть ли не случайно Жюльен забрел в галерею «Артемизия», выставляющую под сенью собора современных скульпторов и художников.

Современное искусство уже давно перестало интересовать его. В двадцать лет он подпал под очарование некоторых тогдашних художников. Один из них стал его закадычным другом. В те годы Жюльен бывал на выставках, вернисажах. Покупал гравюры, картины. Даже написал предисловие к каталогу одной из выставок. Потом его друг был убит в Алжире, а все, что делали другие художники, стало казаться ему ничтожным. Со временем это ощущение, в котором он остерегался признаваться окружающим, усилилось. Смену художественных течений он называл сменой моды и оставался к ним равнодушным. С одинаковым безразличием пережил он лирический абстракционизм и неформалов, возврат к образности, поп-арт и оп-арт, гиперреализм и его разновидности, храня верность чистой и суровой абстрактной манере покойного друга, которой он больше не встречал. Поэтому его интересовала лишь старая живопись, хотя он и делал над собой усилие, чтобы найти нечто в художниках нашего века, которые (от Климта[50] до Фрэнсиса Бэкона[51]) в зависимости от времени года и дня становились предметом обсуждения в светских гостиных Парижа.

Так вот, проходя как-то мимо галерея, он вспомнил, что знакомая чета итальянцев за несколько дней до его отъезда в Н. сообщила ему о существовании такой галереи и о том, что владельцы ее — их друзья. Он вошел.

Сперва существование мира, в который он попал, показалось ему абсурдным в городе, который назывался Н. Жесткий, холодный, броский и в то же время недоразвитый и вызывающий — словом, он ему не понравился. Это были скульптуры или скорее скопище кусков дерева и металла, раскрашенных в яркие цвета, целая популяция тотемов, словно бы размножившихся делением под белыми сводами или барочными потолками, отчего становилось как-то не по себе. Жюльен осторожно, как по вражеской территории, продвигался вперед.

Навстречу ему вышла молодая женщина. Брюнетка, с зелеными глазами, пышной грудью, она казалась такой затерянной в огромной галерее. Она обратилась к нему по-английски. Жюльен объяснил, что знаком с приятельницей Андреа Видаля, содержащего галерею, и его жены. Молодая женщина перешла на французский, но он плохо давался ей, и она вернулась к английскому. Позднее она признается Жюльену, что никогда не любила французский и не стремилась его выучить. Андреа и Соня Видаль в настоящее время были за границей, в Милане, где у них была еще одна галерея, но через несколько дней должны были вернуться. Она предложила ему совершить экскурсию по выставке, которая была творением очень молодого н-ского скульптора, чью фотографию она ему показала: тот был похож на огромного толстощекого младенца.

Углубляясь в этот мир, столь непохожий на окружающую его красоту, Жюльен с удивлением обнаружил в нем некую строгость, не замеченную им поначалу. Формы, краски перемежались, вторя друг другу с такой же непреложной четкостью, как рисунок на фасаде Санта Мария делла Паче, вплоть до чисто декоративных деталей, которые словно несли на себе почти физически ощутимую функцию равновесия. Уроженец этого города, большой толстощекий младенец отрицал его порядок, создавал другой, который лишь следовал за первоначальным. И все-таки Жюльен ощущал себя как бы на другой планете, в ином измерении.

Уходил он с сожалением, и от того, что приходилось покидать этот такой далекий от него мир, который он начал постигать, и от того, что расставался с молодой полногрудой и длинноволосой женщиной, которая звалась Марией Терезой. Это была первая женщина, которую он мог бы желать с тех пор, как приехал в Н.

Достаточно ли это ясно? С тех пор как он приступил к исполнению своих обязанностей в этом городе, на первый взгляд таком чужом, Жюльен перестал смотреть на женщин. Желание в нем как бы притупилось. Затем город стал приоткрываться ему, стали выходить на свет его сокровища, а вместе с ними вновь становились притягательными и его женщины.

Обещание Моники Бекер помочь ему с жильем не осталось пустыми словами. Что ни день Жюльен отправлялся в разные концы города, чтобы взглянуть, что подыскала ему та или иная подруга графини.

Начал он с центра, но дома оказывались то некрасивыми, то слишком современными. Всякий раз ему называли впечатляющее число комнат, а потом выяснялось, что комнатами называют здесь все, вплоть до чуланов, не говоря уже о кухнях и ванных. Часто полы были выложены кусочками отполированного мрамора, как на севере Италии, что придавало пустым помещениям какую-то особенную обнаженность. И всякий раз почти полное отсутствие света из окон, выходящих в узкие переулки, превращало квартиру в ужасающую череду темных закоулков. И сколько Жюльен ни внушал сопровождающему его агенту по найму недвижимости, через которого проходили все эти осмотры, что желаемое им не имеет ничего общего с тем, что ему предлагается, на следующий день ему подсовывали все те же кроличьи клетки.

Графиня и ее подруги с помощью многочисленных телефонных звонков справлялись о результатах осмотров. Ему предложили прекрасную квартиру во дворце на улице Черных стрелков неподалеку от квартиры профессора Амири. Она принадлежала только что скончавшемуся маркизу, и его единственная дочь не решалась пустить туда иностранца.

— Иные из нас немного «своеобразны», если вы понимаете, что я хочу сказать, — с сожалением констатировала Моника Бекер, и тут же заявила, что не теряет надежду заполучить для своего протеже квартиру на улице Черных стрелков.

Жюльен нисколько не волновался. Он продолжал открывать для себя город, и эти вылазки в новые, еще не знакомые ему кварталы развлекали его. Однако город был невелик. Весь центр был в руках нескольких знатных семейств, которые уже сдали пустующие этажи своих дворцов американским предпринимателям, о которых упомянула графиня. Вскоре Жюльен понял, что здесь ему не найти анфилады гостиных, если не такой же, тс хотя бы напоминающей те, что он видел во дворцах светских дам. Неохотно согласился он на осмотр окрестных вилл.

С этих пор выбор расширился. Не было ни одной из его знакомых, которая не предложила бы ему виллу тетки, кузины, иногда даже одну из своих собственных, и Жюльен объездил все окрестности.

Так, в компании маркизы Берио он побывал на великолепной вилле XVI века, окруженной обширным парком, у которой было лишь одно «но» — соседство с индустриальным пригородом. Он был просто покорен бильярдной, музыкальным салоном, несколькими небольшими гостиными и огромной спальней на втором этаже, из окон которой, увы, открывался вид на швейные фабрики и заводские трубы. Был там и зимний сад высотой с весь дом, и капелла. Жюльен колебался. Цена была до смешного низкой, а все владение поражало своим величественным видом. Парк полого взбирался на вершину холма, где росли редкие виды растений. В пруду, обнесенном каменной балюстрадой, отражались раскидистые деревья и статуи. Но м-ль Декормон напомнила ему о расстоянии, послеобеденных пробках, и он решил отказаться.

Ему предложили осмотреть другой загородный дом, на этот раз удачно расположенный — прямо над городом на холме — и с очень красивым видом на собор, Ратушную площадь, неровный четырехугольник которой как бы врезался в дома, и на реку, делящую город пополам. Дом был полон книг, сад хоть и небольшой, но разбит на итальянский манер. На крыльце стояла мраморная нимфа. Жюльен заинтересовался. На этот раз он был с Моникой Бекер. Она уговаривала его остановить свой выбор на этой вилле Альберих — по имени многочисленного рода мелкопоместных дворян, сколотивших немалое состояние в золоте, драгоценностях, но затем обобранных бессовестными спекулянтами. В тот день вернулся холод, хотя небо продолжало оставаться безоблачным. Жюльен внимательно ознакомился с системой отопления виллы Альберих и пришел выводу, что для поддержания нужной температуры в доме, до тех пор служившем лишь летней резиденцией, она не годится.

Впрочем, все виллы, которые он осматривал, годились лишь для проживания летом. Владельцы иногда открывали их на Пасху в очень хорошую погоду и, несмотря на холод, проводили гам несколько дней. Графиня Бекер, прекрасная Диана Данини, также начавшая понемногу выказывать интерес к консулу, проявили беспокойство по поводу отказов, следовавших с его стороны один за другим. Сами они жили во дворцах, которым было по пяти столетий, лишенных современного комфорта и в эти зимние месяцы довольно-таки прохладных: их удивило, что новичок отказывается жить, по-спартански под фресками XVI века.

Но Жюльену некуда было спешить. Он побывал еще на нескольких виллах. Цены были все ниже и ниже. Он не мог решиться. Он чувствовал — или так ему казалось, — что его хотят принудить сделать выбор, и потому ему даже нравилось привередничать.

В один прекрасный день он наконец без памяти влюбился в одну из вилл. Вилла Данте, названная так одним, из ее владельцев, посвятившим себя безграничному культу итальянского поэта, была сравнительно молодой, конца XVIII века. Она была спрятана под деревьями заброшенного парка, и от нее исходило удивительное очарование. И озеро, и каменная балюстрада, и статуи — все там было. Она, правда, не обладала величием той исторической постройки, что соседствовала с индустриальным пригородом, но комнаты были просторные, со множеством зачехленной мебели. Ему показали обитую вышедшей из моды тканью спальню с кроватью и белыми занавесками, и сказали, что это спальня новобрачных. На стенах детской сохранился фриз, изукрашенный деревянными солдатиками, а кухня напоминала те, которые описываются в книгах о летних днях былого и счастливом детстве.

Он хотел тут же подписать контракт об аренде. Но хозяйка, кузина Нюйтеров, изъявила желание еще подумать. Он заговорил об этом с Моникой Бекер, и та стала отговаривать его: по ее мнению, дом был слишком просторный, обветшалый и трудно поддающийся приведению в порядок. На следующий день ему объявили, что цена удваивается; в нее якобы не вошло то-то и то-то. Он согласился — тогда сослались на другие работы по ремонту отопления. Он в третий раз вернулся в сад с подросшей уже травой, где, как ему представлялось, маленькие девочки в длинных платьях могли бы играть в волан, качаться на качелях, как в прошлые времена. Несговорчивая хозяйка сопровождала его. Он понял, что ему не сдадут виллу Данте, но почему — не знал. Скрепя сердце он оставил уговоры. Жюльену любой ценой хотели навязать то, что ему было не по душе, этот дом ему нравился — так нет же. Это тоже входило в порядок вещей в Н., и он принял этот порядок: люди здесь были слегка «своеобразные», как и предупреждала Моника Бекер. Он продолжил поиски.

Вскоре, уже побывав в гостях у Яннингов, Берио и Нюйтеров, он получил приглашение от Андреа Видаля и его жены, вернувшихся из Италии. До этого общество, в котором он вращался, было все то же, что и во дворце Бекер, с той лишь разницей, что вместо прокурора с толстухой женой туда приглашались директор городских музеев и кузены, братья, сестры хозяев дома — Яннингов, Берио, Нюйтеров и прочих. Его вводили также в другие знатные семьи, с которыми он прежде был не знаком. Впереди были новые званые ужины, новые виллы, и у Жюльена возникло приятное ощущение, что все идет по накатанной колее. Очень скоро он мог констатировать, что знает в Н. почти всех, разумеется из числа тех, о ком писалось в н-ской «Газетт». С редактором этого издания, старейшего в Европе и пекущегося о своей репутации, он тоже уже успел познакомиться; доктор Каст обещал консулу поручить одному из своих сотрудников написать подробную статью о нем, каковое обещание и выполнил на следующий день, к вящей радости м-ль Декормон, гордой всем, что могло повысить престиж ее шефа. Свел он знакомство и с консулом Венгрии, весьма странным человеком, непонятно чем занимающимся в Н., и с американским коллегой, человеком боксерского телосложения, по мнению Моники Бекер, весьма вульгарным; Жюльен подумал, что уж его-то таким не назовешь. Впрочем, встретиться еще раз с американцем не удалось: принимали его мало и только тогда, когда из США за какими-нибудь предметами роскоши, которыми славился Н., приезжали его соотечественники — дельцы.

После каждого из званых вечеров Жюльену звонил Джорджо Амири, которому он нанес еще два визита. Уже в курсе всего, что произошло накануне, тот хотел вызнать побольше, и Жюльен по мере сил удовлетворял его любопытство. Он чувствовал себя любимым информатором профессора и гордился этим. Однако вечер, проведенный у Андреа Видаля, отличался от всех предыдущих: Жюльену открылся новый мир, о существовании которого в Н. он и не подозревал. Посещение галереи «Артемизия» на Соборной площади дало ему предвкушение этого мира.

Видали жили на другом берегу реки на третьем этаже большого дворца, возведенного в эпоху, когда н-ские великие герцоги перенесли свою резиденцию за реку. Немногие знатные фамилии города последовали их примеру, и квартал Сан-Федерико стал быстро заполняться простонародьем; знати принадлежала лишь горстка особняков на реке и несколько коротких улочек, упирающихся в скалу, на которой возвышалась крепость; на одной из таких улочек и проживала чета владельцев галереи.

Как и в галерее на Соборной площади, в квартире царил контраст между вычурной лепниной потолков XVIII века и убранством в стиле модерн, однако тщательно подобранным и поданным в непринужденной манере. Впрочем, в Андреа и Соне о непринужденности свидетельствовало все: просторная одежда, модная, но не доведенная до абсурда, легкость, раскованность в общении, доходящая до того, что хозяин указывал гостю на широкое кресло, а сам опускался на канапе между двумя молодыми женщинами и продолжал прерванную появлением гостя беседу, в которую того вводили парой слов.

В отличие от гостиной Моники Бекер и других гостиных, где Жюльен уже побывал, женщины здесь все как на подбор были молоды и красивы. Говорили не по-французски, как в свете, а все больше по-английски и даже по-немецки. Друзья Андреа — и мужчины, и женщины — были художниками, искусствоведами, журналистами. Одна из женщин, Джейн, была манекенщицей. Жюльен видел ее лицо на обложках иллюстрированных журналов. Был среди гостей и английский фотограф Питер Мэш, которого Андреа отрекомендовал Жюльену как одного из лучших фотографов века.

— У него очень испорченный вкус; увидите, если он пригласит вас к себе.

Затем Жюльену представили юного скульптора с детским лицом, чьи работы были выставлены в галерее. Он не делал тайны из своих отношений со шведским музыкантом, с которым они вместе пришли; у Андреа Видаля Жюльен обретал мир, к которому сам принадлежал совсем недавно.

Подошел к нему и журналист с усиками щеточкой, представился как Беппо и предложил время от времени встречаться, чтобы поговорить о Франции и об Н. Андреа с улыбкой посоветовал Жюльену быть начеку; Беппо был, оказывается, крупным специалистом по криминальным делам в «Газетт».

К удивлению Жюльена, даже в этом доме он увидел знакомое лицо. Моложавый человек со слегка отпущенными волосами, с которым он уже дважды встречался, тоже был здесь. Однако на сей раз он появился не с гладколицей княгиней Грегорио, а с той самой пышноволосой рыжей студенткой, которую Жюльен однажды встретил на лестнице дворца Саррокка. Она оказалась американкой и первой протянула ему руку:

— Я очень хотела познакомиться с вами, меня зовут Мод.

Валерио Грегорио в свою очередь тоже улыбнулся:

— Вы уже вполне насладились обществом н-ских маркиз и графинь?

Жюльену было известно, что род Грегорио более древний, чем род Бекеров или Яннингов. Он вернул ему улыбку;

— Я путешествую.

Ответ выглядел почти как шутка, и Андреа Видаль сказал, что для консула Жюльен весьма занятен. И все с той же раскованностью добавил:

— Мы ожидали худшего.

Жюльен не обиделся: он знал, что и здесь его приняли. Когда садились за стол, подошла брюнетка, которую он видел в галерее. Мария Тереза задержалась из-за посетителя. Ее посадили рядом с Жюльеном, но они почти не разговаривали. Зато другие гости закидали консула вопросами, казалось, они и впрямь интересуются его деятельностью, реставрацией дворца Саррокка, его городскими знакомствами. Жюльен был очень удивлен, но мало-помалу обнаружил, что большинство журналистов и художников, собравшихся у Видалей, сами связаны со знатными семействами. Это все были родственники, часто дальние, знатных особ, посещавшие их лишь по праздникам, на свадьбу или похороны. Один из журналистов, также из «Газетт», был внучатым племянником Моники Бекер. Он звал свою тетку по имени и, похоже, только недавно навещал ее. Все они проявляли любопытство к мельчайшим подробностям приема, оказанного Жюльену во дворцах на другом берегу реки. И хотя любопытство это было искренним, Жюльен догадывался, что в их вопросах проскальзывает ирония. Это его не оттолкнуло: ведь он находился среди людей, для которых консул, по его понятиям, — не более чем полицейский или почтовый служащий, а выходило, что его личность интересна им, и в силу этого они, люди творческие, допускают его в свой мир.

После ужина к нему подошел Валерио Грегорио и со словами: «Вы позволите?» — присел рядом на большой диван белой кожи. Мод разговаривала с инфантильным скульптором. Грегорио ни словом не обмолвился о своей профессии преподавателя истории искусств, однако Жюльен понял, что сопровождавшая его девушка — его студентка. Потом Жюльен узнает, что, хотя Мод и воспитывалась в Америке, мать ее была уроженкой Н. и девушка была такой же полноправной гражданкой города, что и маркиза Берио, чей отец, кстати сказать, был туринцем. Как почти все, с кем Жюльен свел здесь знакомство, Грегорио заговорил о городе, о жизни в нем. Если его замечания и были не лишены юмора, это не было сжигающим все дотла сарказмом Амири или расчетливой иронией Моники Бекер. Валерио Грегорио был из Н., не скрывал этого, но, делясь своими сомнениями по поводу той или иной слегка устаревшей привычки своего круга, не тешил собственного самолюбия, как делали Джорджо Амири и графиня Бекер, критиковавшие лишь то, к чему оба были сильно привязаны. Не пытаясь рассмешить собеседника за счет того или другого знакомого, чтобы подчеркнуть культуру города в целом, Валерио, казалось, просто разделял со свежим человеком удовольствие при виде того, как живут его друзья и родственники. При этом ему была присуща та элегантная непринужденность, что и у Андреа Видаля, наблюдавшего за ними и открыто затягивавшегося «травкой», как выяснил позже Жюльен. На другом конце гостиной Мария Тереза внимала фотографу Питеру Мэшу, который смешил ее. Кто-то упомянул сестру Валерио Грегорио, ту молодую скуластую блондинку, о которой Моника Бекер отозвалась как о фатальной женщине. Грегорио обернулся к говорившему, тот прикусил язык и перешел на живопись.

Среди гостей была еще одна американка, настолько красивая, что вполне могла бы быть стюардессой. Она подошла к ним; на ней была белая блузка с открытым воротом. Она и в самом деле оказалась стюардессой. Блузка ее приоткрылась на груди, и Жюльен, как и тогда в галерее, испытал волнение. В этот миг взгляд его встретился со взглядом Марии Терезы, переставшей слушать фотографа и не сводившей с него глаз.

Вечер продолжался. Соня, жена Андреа, была живой, веселой. В их союзе угадывалась полная гармония. Он был мечтатель, придумщик «новых ходов», проектов, открыватель новых талантов; она вела счета, держала бразды правления. Прямо при ней, не стесняясь, Андреа посматривал на других женщин. Должно быть, были увлечения и у нее. Они наверняка обсуждали друг с другом свои сердечные дела. В этом не было цинизма жителей другого берега реки. Жюльену было у них хорошо. Указывая на огромную роспись на лепном потолке их спальни, Андреа изрек:

— Видите, мы десакрализируем эти фрески, но не богохульствуем.

Прислонившись к дверному косяку, засунув руку в карман, Андреа в своей необъятной одежде был похож на фотографию времен молодости родителей Жюльена. Он был очень хорош собой. Хороши собой были и Соня, и стюардесса, и Мария Тереза — все вокруг него были прекрасны и молоды. Уходя от них, Жюльен подумал, что он попал в совершенно иную среду, и среда эта — еще одно чудо города, где сосуществуют такие различные миры.

Потом он не раз вернется в квартал Сан-Федерико, и Андреа поближе сведет его с миром ремесленников и антикваров таким отличным от мира за рекой. Дворцов здесь было меньше, но они были такими же красивыми, зато больше было мастерских и лавочек, открытых прямо на улицу. Магазины за рекой были роскошнее, с современными широкими, сверкающими неоном витринами, они занимали пространство между дворцами, а то и располагались на их первых этажах. И Жюльен, уже успевший полюбить тот берег, этот полюбил иначе.

— Здесь меньше туристов, — сказал ему Андреа словно это было плюсом для квартала Сан-Федерикс или, точнее, минусом для той, другой части города.

Одновременно Жюльен продолжал бывать на светских раутах, где стал замечать, что все эти показавшиеся ему поначалу такими удивительными люди (а может быть, это Моника Бекер и Джорджо Амири приучили его наблюдать за их нравами и причудами), вовсе не такие уж удивительные. Да, у каждого были свои привычки, пристрастия и привязанности, но они был не более достойны внимания, чем странности его парижских друзей, просто они были другими. Жители Н. при всех своих особенностях, на которые ему указывалось, были совершенно нормальными людьми — если вообще в этом подлунном мире найдешь человека, которого можно объявить «нормальным» (поправлял себя Жюльен), — просто в отличие от всех прочих он жили в очень красивом городе с очень долгим прошлым.

После вечера у Андреа и Сони Видаль для Жюльен началась как бы новая жизнь. Он по-прежнему присутствовал на блестящих приемах, коктейлях, званых ужинах у дам высшего света, которые первыми открыли ему двери своих дворцов, и в то же время вечера стал часто проводить у четы Видаль и их друзей. Он бывал то у одного, то у другого, открывал для себя в их компании кафе, бары, которые не обязательно были неизбежным «Риволи» на Ратушной площади или чайным салоном «Жюльен» на площади Нации. В одном из крупных отелей был музыкальный бар, куда его повел Беппо, журналист, специализирующийся на уголовной хронике. Пианист, венгерский эмигрант, сыграл для него все песни, исполнявшиеся по французскому радио когда Жюльену было пятнадцать лет, и это взволновало Жюльена.

Видел он и Марию Терезу. В первый раз они встретились случайно. Один увлекающийся живописью англичанин, которого Жюльен знал по годам службы в Англии, захотел посетить ряд галерей современного искусства. Ехать с этой целью в Н., где было собрано столько шедевров прошлого, выглядело парадоксом, но Николас Пелли сознательно шел на это. Жюльен повел его в «Артемизию». Андреа и Сони не было. Николас Пелли разглядывал не столько экспозицию, сколько гида. Мария Тереза не осталась равнодушной к тяжеловатым комплиментам англичанина, сделанным в довольно смелой манере, что было его манерой ухаживать, и Жюльен был задет за живое. За обедом, на который Николас Пелли пригласил и Марию Терезу, Жюльен понял, что терзается ревностью. Это его удивило, поскольку уж что-что, но ревность не была ему свойственна. Он сослался на дела, и его другу пришлось одному во второй половине дня наносить визиты директорам городских музеев. Жюльен вернулся в галерею; Андреа был там и догадался, что консул пришел не к нему. Он сам предложил Марии Терезе пойти выпить кофе с Жюльеном. В баре Жюльен не знал, с чего начать. Со времени своего приезда в Н. он смотрел на женщин не так, как раньше, поскольку неловко чувствовал себя в роли консула. И потому, не умея выждать, бросился в воду, даже не особенно того желая.

— Не знаю почему, но я только что ревновал вас, когда вы смотрели на Николаса, — выпалил он, пристально глядя на сигарету.

— Я поняла.

Жюльен не ожидал такого ответа. Он, может быть, и славировал бы как-нибудь, но она опередила его. Положив на его руку свою, она добавила:

— И мне это было приятно.

Больше говорить было не о чем. В тот же вечер он проводил Марию Терезу домой и остался у нее. Тело у нее было плотнее, тяжелее, чем у женщин, которых он знал прежде, в Париже или других городах. Рядом с ней Анна показалась бы девчонкой. Ему пришло в голову, что Мария Тереза — настоящая женщина Н., образ которой создан здесь живописью и легендой. Это было ему по душе. Мария Тереза была нежна, но ни в этот раз, ни потом так и не призналась ему в любви, и он тоже старательно избегал признания. И все же он любил проводить У нее ночи, хотя ему больше нравилось засыпать и просыпаться рядом с ней, чем заниматься любовью. В минуты страсти Марию Терезу охватывала какая-то безотчетная ярость. Несколько раз все заканчивалось слезами. Когда Жюльен поинтересовался причиной, она ответила, что это пустяки. Что она счастлива. Он, обычно желавший знать все о любимых женщинах, не спрашивал ее о мужчинах, которые были у нее до него.

Он стал бывать с нею у Андреа и его друзей, но по-прежнему один ходил на приемы к тем, кого она называла «его маркизами». Мария Тереза не просила брать ее с собой, а Жюльен не предлагал. У них было на этот счет молчаливое соглашение. Он просто заранее ставил ее в известность, и она или оставалась дома или шла к Андреа, Питеру Мэшу, фотографу, которого Жюльен недолюбливал.

Иногда он болтал с Анджеликой, и она рассказывала ему о воскресеньях, проводимых ею либо с отцом, либо в обществе монахини-наставницы. Иногда речь заходила о ее сестре, той, что «плохо кончила», и Анджелика краснела сильнее обычного. Он догадывался, что тело девушки (про себя он думал: девочки) еще не совсем развилось. Кожа ее была белее, чем у Марии Терезы; та была брюнеткой, эта — блондинкой. Одна — женщина, другая — дитя; с того вечера; как он впервые остался у Марии Терезы, он стал смотреть на Анджелику другими глазами. Он называл ее Клелией, но Мария Тереза отнюдь не была герцогиней Сансевериной[52]. По отношению к этой девочке у него не возникало никаких намерений, ему просто нравилось смотреть на нее, и все же он придумал сложную и вместе с тем простую историю, как, поставленный перед выбором, он не смог бы отдать предпочтение одной из них. От Анджелики иногда немного пахло потом и туалетным мылом, которое напоминало ему «Люкс», «туалетное мыло звезд», продававшееся когда-то в Париже. Анджелика была совсем ребенком, робким, стеснительным; он догадывался, что обе они в жизни были обижены и унижены. Одна его умиляла, другая, спокойная и печально-сосредоточенная, но рыдающая после минут страсти, его волновала, а это было не одно и то же.

Вскоре после их встречи у Андреа Валерио Грегорио навестил Жюльена в его квартире на площади Свечных мастеров.

Жюльен был в консульстве один. Мария Тереза, наверное в последний раз за все время, которое предстояло длиться их связи, сказала ему, что не свободна в этот вечер. Она ужинала у Питера Мэша, Жюльен приглашен не был. Около девяти вечера зазвонил телефон. Это был Валерио Грегорио. Поскольку у обоих вечер был не занят, Жюльен предложил встретиться. Валерио не позвал его к себе, хотя дворец Грегорио, прилегающий ко дворцу Саррокка, был совсем рядом, и окна его знаменитой галереи живописи, как и балкон с атлантами, высились над небольшой площадью, где каждую ночь дежурила проститутка.

Обычно, с кем бы Жюльен ни говорил, все расспрашивали его, на этот раз он долго слушал другого. Валерио Грегорио говорил о себе, смеясь, рассказал, что студенты величают его «герр профессор», поскольку он долго учился в Германии; однако жил он и во Флоренции, и в Париже. В шутку Жюльен тоже стал звать его «герр профессор», потом просто «профессор», а затем по имени; Жюльен быстро убедился, что профессор ему очень симпатичен. Валерио Грегорио выглядел гораздо моложе своих лет. Ему было за сорок, а на вид не дать и тридцати. Он признался в этом с лукавой, словно извиняющейся, улыбкой.

— В этом городе не стареют женщины: они нас вроде как преждевременно изнашивают. Я — одно из редких исключений, но тут нечем гордиться. Когда умирал мой отец, можно было подумать, что это мой дед, а смерть у него была страшная.

Больше о фамильных делах Валерио не откровенничал. Он заговорил о своей профессии, которая доставляла ему много приятных минут, поскольку позволяла сохранять тесную связь с молодежью.

— Когда нам за тридцать пять, мы нуждаемся в общении с молодыми, чтобы не превратиться в стариков.

Затем он очертил круг своих исследований: тема Марии Магдалины в искусстве. Женщина, унижающаяся перед мужчиной, вытирающая ноги Христу. Печально улыбаясь, он высказал предположение, что каждый мужчина несет в себе память о множестве женщин, страдающих по его вине; поэтому можно сказать, что Магдалина — детонатор, зажигающий в нас пламя воспоминаний. И тут же оговорился: в Н. или по крайней мере в его среде все по-другому.

— Женщины Н. — сегодня мужчины города. Как знать, не берут ли они реванш.

Жюльен подумал о Монике Бекер и Диане Данини, но также об Анджелике и Марии Терезе. Валерио говорил о полотнах Тициана, Жоржа де Лa Тура[53], других менее известных художников, выставленных во Флоренции в палаццо Питти. Вспомнил «Магдалину» Корреджо, в которую был влюблен Стендаль, ни разу ее не видевший. Затем речь зашла о Мод, любовнице Валерио, Виолетте, его жене, и Жюльену пришло в голову, что, может быть, сам того не замечая, профессор унижал, обижал и ту, и другую. А ведь и Мод, и Виолетта, немногословные, уверенные в себе, были из породы Моники и Дианы, а не Анджелики.

— Знаешь, жизнь порой так сложна... — вздохнул Валерио.

Он уже перешел на «ты», но дальше разговор в тот вечер не пошел. Какое-то время они еще болтали обо всем и ни о чем, о жизни в Н. и потягивали выдержанный коньяк, полученный Жюльеном из Франции. Оба были под хмельком, Жюльен с удовольствием входил в это состояние легкости, уже не раз испытанное им прежде в 'Париже в компании друзей. Около полуночи Валерио подошел к окну, выходящему на реку, открыл его. Они вышли на балкон. Воздух был теплый.

— Весна не за горами, — почти печально промолвил Валерио.

Но почему печально? Жюльен ведь знал, что весна в городе прекрасна. Валерио показал ему церковь, где венчался. Поблизости находился монастырь сестер-клариссинок [54].

— Ты не можешь вообразить, в какой нужде живут монахини. В тридцать лет почти все становятся грузными и теряют зубы, гак плохо они питаются. Но таков принимаемый ими свободно, без принуждения, обет.

— А те, кто не принимает? — спросил Жюльен.

— Все принимают. Почти все.

Жюльен вспомнил, что Анджелика, проводящая воскресенья с умной, образованной монахиней-доминиканкой, сказала ему, что хочет стать сестрой-клариссинкой.

— С тысяча двести пятьдесят второго года порядок не меняется, — пояснил Валерио. — Единственным проявлением греха гордыни у этих женщин считается похваляться большим почитанием буквы устава, чем его духа. Но та, что пытается разглядеть за буквой дух, грешит еще сильнее.

Жюльену вдруг пришло в голову, что сказанное о монахинях относится и к нему. Валерио пожал плечами и рассмеялся:

— Алкоголь не всегда мне на пользу: от него я становлюсь занудой!

Они вернулись в комнату, задернули шторы. Ни крепости, ни реки теперь не было видно, как и самого города. Валерио еще посидел, словно из вежливости расспрашивая Жюльена о его жизни, и распрощался. Жюльен подумал, что у него теперь есть друг. И это тоже его обрадовало.

Валерио Грегорио был прав: теплые дни были на подходе. Жюльен с Марией Терезой несколько раз совершали прогулку за город.

Они проходили ближние окраины города, знакомые Жюльену по его чуть ли не ежедневным разъездам в поисках дома. Тропинка петляла по холмам, углублялась в перелески, уже нежно зеленевшие молодой листвой. Жюльен полной грудью, всем своим существом вдыхал это обновление: выходит, в получасе ходьбы от города царит такой покой, в воздухе разлита такая теплынь. Начинали пробиваться цветы, наливалась соком трава; загородные дома там и сям светлели на заднем плане этого старинного пейзажа. Как-то вдруг, сразу Париж стал казаться таким далеким, а вместе с ним и сожаления о жизни там.

Мария Тереза говорила мало, но он и не ожидал от нее пространных речей. Ему достаточно было взять ее за руку и вместе брести по тропинке, ведущей к железной ограде. Оттуда между виноградников полого поднималась кипарисовая аллея. Слышались звучавшие уже по-весеннему шумы: лай собаки, зов крестьянина, тарахтенье трактора на дальнем поле. Жюльен закрывал глаза и наслаждался этим покоем, как очень редким даром, вдруг в изобилии предложенным ему.

Однажды — это было в субботу — он получил наконец приглашение от Дианы Данини. Вилла Фонтанель находилась в получасе езды от центра города и издавна принадлежала семье Данини. Расположенная на вершине холма, она поразила Жюльена своими размерами, красотой пропорций, классическим фронтоном и множеством статуй из красного песчаника, элегантно, непринужденно стоявших, словно часовые, на широких ступенях тройного крыльца.

Внутреннее убранство соответствовало ожиданиям Жюльена: анфилада светлых, обращенных окнами на равнину гостиных, бальный зал с лоджией, музыкальный салон с фризом под мрамор из скрипок и тамбуринов. Здесь и приняла его Диана Данини. При ней неотлучно находился моложавый мужчина, видимо ее cavaliere servente[55]. Жюльен весьма поразился, застав здесь стюардессу, с которой познакомился у Андреа Видаля. Карин (так звали ее), казалось, чувствовала себя как дома. Она показала ему сад с распускающимися цветами. Затем повела по огромным комнатам, устроенным под террасами виллы.

— Это царство князя Жана, — пояснила она.

Это прозвище князя Данини Жюльен впервые услышал от Моники Бекер; в голосе Карин Жюльен ощутил легкую неприязнь. Она показала ему необычный мир, где мужем Дианы была собрана коллекция старинных миниатюрных театров и марионеток, которым он посвящал все свое время, восстанавливая на картонных подмостках с помощью кукол и специального освещения великие трагедии, разыгрывавшиеся в городе на протяжении его истории. Бланка Каппель, любовница суверена Н., была зарезана; Элизабета де Секст, обвенчанная с великим герцогом Филиппом, убита вместе с любовником ревнивым супругом. Фигурки были деревянные, картонные, а то и фарфоровые. Карин пожала плечами:

— Вы, должно быть, понимаете, что бедная Диана не всегда счастлива с таким мужем, слегка поврежденным в рассудке!

Лучше всего Жюльен понял, что хотела сказать Моника Бекер, поведав ему о любовном треугольнике из четы Данини и фата, не отходившего от Дианы ни на шаг: он служил лишь прикрытием. В действительности третьим в треугольнике был не он, а знойная красотка Карин, но она была любовницей отнюдь не князя Жана! Американка поняла, что Жюльен догадался. В несколько секунд уверенности у нее поубавилось, во взгляде появилось то же отчаяние, что и у Валерио Грегорио, когда он признался, что жизнь сложна. Она передернула плечами.

— Все мы так же не свободны в своей судьбе, как картонные куклы князя Жана.

Жюльен не ожидал таких слов из уст беззаботной и, скорее всего, ветреной американки. Она опять передернула плечами, и на лицо ее вернулась победная улыбка.

— Не стоит принимать слишком всерьез игры князя Жана!

Они присоединились к другим гостям в столовой, обитой дорогим бело-голубым китайским шелком. Диана Данини была еще прекрасней, чем всегда. Она усадила Жюльена справа от себя, несколько раз, понизив голос, обращалась к нему, а после обеда повела его по саду — одному из лучших в округе. В саду был устроен зеленый театр, где уцелевшие в развалинах одной венецианской виллы скульптуры героев и героинь Гольдони представляли галантную сценку из его пьесы: кокетки флиртовали с лакеями. Кусты самшита были подстрижены особым образом, имелся даже лабиринт, из которого, несмотря на его чрезвычайную простоту, Жюльен едва нашел выход. И это тоже был пригород Н.: не полевые цветы и виноградники, а умело и высокоорганизованный порядок. Жюльену вспомнился сонет Малерба[56], выученный в школе. Речь в нем шла о садах, вероятно версальских, где природа преклонялась перед чудесами искусства. Диана Данини была все так же хороша собой, но при дневном освещении Жюльен разглядел морщинки у глаз и у рта, скрытые подслоем косметики. Шея у нее не была шеей очень молодой женщины, как показалось за обедом. Увидев, что Жюльен рассматривает ее, она подтянула к шее воротник шерстяного жакета, который накинула перед выходом в сад.

— Не вернуться ли нам в дом? — предложила она.

Они покинули залитый солнечным светом сад и вернулись в менее освещенный музыкальный салон, где заканчивали обносить гостей кофе. Пианист исполнял импровизацию Шуберта, Жюльен узнал в нем венгерского эмигранта, что играл в баре отеля, куда он заходил с друзьями; как и Валерио, музыкант показался ему мостиком между этими двумя мирами, где ему было так хорошо. День, проведенный Жюльеном на вилле Фонтанель, прошел столь же приятно, как и те, что он проводил с Марией Терезой за городом.

Несколько дней спустя Диана Данини подыскала Жюльену подходящий загородный дом: прекрасную постройку XVI века скромных размеров, но элегантных пропорций, расположенную на террасе над городом. Но вид с нее открывался не на собор или реку, а на всю западную часть Н. до первых холмов на горизонте. Терраса производила пока что жалкое впечатление, так как на нее еще не выставили лимонные деревца в кадках, но при вилле был небольшой сад, где лужайки уже покрылись травой, а в тени огромного зазеленевшего дуба произрастала куча всяких растений. Дом принадлежал отдаленным родственникам Данини. Один из князей, впоследствии канонизированный, проживал здесь четыре века назад, на первом этаже имелась посвященная ему часовня. Жюльен быстро осмотрел виллу: он устал, хотел на чем-то наконец остановить свой выбор, чтобы в свою очередь принимать у себя тех, кто так радушно принял его, — словом, ему не терпелось окончательно стать своим в городе; он подписал контракт. Однако требовалось произвести ряд работ по ремонту, и переезд был назначен на середину весны.

В то же самое время подошли к концу работы в консульстве. Жюльен с большим удовольствием занял свой новый кабинет. Отныне он каждое утро радовался длинному старинному столу, который по его указанию поставили у стены под обнаруженным в подвале гобеленом с изображением королевской охоты: дамы с соколами на руке, поэт, описывающий в углу происходящее. Не менее счастливой выглядела м-ль Декормон. Ей нравилось ежедневно выслушивав рассказ шефа о том, как прошел у него вечер, и он был не прочь с юмором поведать столь внимательной слушательнице о своих успехах. Он догадывался, что м-ль Декормон питает к нему почти материнскую слабость, в которой, он, быть может, нуждался.

Что ни день они обсуждали с Джорджо Амири его времяпрепровождение в свете. Тот часто недомогал, Жюльен редко бывал у него, но оба с удовольствием общались но телефону, и профессор саркастически комментировал рассказы Жюльена. Жюльен понимал, что нуждается в той дистанции, которую устанавливал профессор между светом и ним, Жюльеном; ему тоже нужно было продолжать тщательно следить за собой, хотя соблазн отдаться на волю событий и был велик, нужно было помнить, что он стал частью города, куда его случайно забросило и который он так быстро, как ему представлялось, раскусил. Признавался он себе в том или нет, но у Жюльена было ощущение, что Н. принадлежит ему. Это не было растиньяковскими размышлениями на кладбище Пер-Лашез; мысли Жюльена занимала не борьба, а скорее безмятежное удовлетворение с примесью радости. Звонки Джорджо Амири служили именно этому — сохранению в нем способности радоваться. Жюльен теперь регулярно вел дневник, и записи в нем были проникнуты одновременно иронией и энтузиазмом. Мало-помалу ирония исчезла, привычки и причуды н-ского света перестали казаться ему необычными, сам он в слишком большой степени разделял их, чтобы осуждать.

На всех парах приближалась весна. Ее приход был вопросом нескольких дней.

Сперва Жюльен не обратил на это внимания, но приглашения на светские рауты стали редкими, а затем и вовсе прекратились. В конце концов он признался в этом м-ль Декормон, и та объяснила происходящее так: в межсезонье, когда покою в городе вот-вот наступит конец и Н. заполнят туристы, всегда наступает такое время, когда жизнь словно замирает. А если проще, шла подготовка к переезду за город, и требовалась энергия Дианы Данини, чтобы так рано принимать гостей на вилле, словом, «эти дамы» были заняты большой весенней уборкой.

Прогулки Жюльена по городу подтвердили слова секретарши. Улицы опустели. Лавочники в квартале Сан-Федерико, казалось, ждали у моря погоды. Он за бесценок купил несколько безделушек, картин, обнаруженных им в чуланах лавок, куда складывалась поломанная мебель, устаревшие или вышедшие из употребления товары. Несколько раз заходил в церковь Санта Мария делла Паче, приделы ее были пусты. Он долго бродил по ней, уже не вглядываясь в знакомые фрески. Однажды утром, сидя на краю колодца, он вытащил из кармана старый конверт и что-то на нем записал, словно хотел не сходя с места продлить эти мгновения покоя. Монах в белой рясе кивнул ему. В огромном сверкающем нефе он остановился перед величественным распятием, которым так любовался в первые свои посещения, и поставил свечу. Это было ново и неожиданно для него самого, толком не знающего, верит ли он еще. Губы его шевельнулись, припоминая слова молитвы, некогда знакомой ему. Часовня с распятием была выстроена Бекерами, соседняя — Данини, еще одна — Нюйтерами; часовня Грегорио как всегда была на запоре. За неделю до вербного воскресенья, венчающего начало весны, к нему снова зашел Валерио, и они провели вместе вечер.

Они теперь часто виделись. Валерио водил его по музеям, уже знакомым Жюльену, и показал ему еще ряд знаменитых полотен, которыми так гордился город. Сводил он его и в запасники, и в реставрационные мастерские, но даже в уже хорошо знакомых ему музейных залах Жюльен узнал много нового о картинах, которые любил Валерио. Тот часто повторял ему, что значительность сюжета не играет важной роли. Чем больше стараются критики или простые зрители расшифровать самые замысловатые символы, тем больше утверждается личность творца, порой лишь переводящего в образы почти закодированный язык.

Жюльен слушал собеседника, не пытаясь вникнуть в его слова по-настоящему. Зато он очень хорошо понимал, что между прошлым города вкупе с его ежедневной жизнью, с этими святыми и мучениками, этими сеньорами со свитой и портретами, с которых на него в не меньшей степени, чем он на них, смотрели изображенные на них люди, существовала очень тесная и определённая взаимосвязь: различные образы и символы рассказывали по сути одну и ту же историю — историю Н., вечную историю. Он отважился посвятить Валерио в свои мысли. Тот молча выслушал его.

В понедельник, незадолго до вербного воскресенья, Валерио позвонил ему, как это часто случалось, чтобы предупредить о своем приходе; он сразу упал в кресло и опорожнил несколько рюмок выдержанного коньяка, которым Жюльен регулярно запасался у своего отдаленного родственника, жившего близ Ангулема.

— Бывают дни, когда мне больше невмоготу! — вырвалось у Валерио после долгой паузы.

Залпом осушив очередную рюмку, он зашелся в приступе кашля. Жюльен понял, в чем дело: жизнь Валерио протекает меж двух огней. Но Валерио покачал головой.

— Виолетта и Мод — это не самое трудное.

Он много и слишком быстро пил, и по его бессвязной речи Жюльен понял, что дело в самом городе, жизнь в котором стала для его друга невыносимой.

В этот вечер, засидевшись у него, Валерио, не сказал ничего более определенного. Он лишь излил свою горечь и яростно, но обреченно нападал на все то, что так радовало Жюльена. Вспоминал, как бывал счастлив вдали от Н. С ностальгией, подогретой алкоголем, рассказывал о своих поездках в П. — большой город по ту сторону холмов, где Жюльен побывал однажды и где Валерио дышалось вольготнее, чем среди своих в Н.

— Неподалеку от П. удивительные места, — рассказывал он. — Луга, залитые туманом в устье реки на выходе из города, загородные дома, затерянные в тишине долины, которую кто-то находит однообразной, лишенной притягательности, но для меня олицетворяющей свободу, грезы, доступное, в котором сложнее жить, чем в недоступном.

В деревушку возле П. Валерио приезжал с другом, будучи студентом Школы изобразительных искусств. Большую половину года дома деревушки тонули в туманах. В конце деревни возвышалось нечто посолиднее простого дома: старинный дворец, давно заброшенный, когда-то, во времена величия герцогов П., служивший им летней резиденцией. Он стоял, распахнутый настежь, опустевший, и Валерио пропадал в нем дни напролет, несмотря на царящие внутри холод и влажность. Он подружился — так он сказал — с дочерью сторожа, косому уже нечего было сторожить и который жил во флигеле при входе в парк. Так вот, он, его друг и дочь сторожа разводили огонь в камине гостиной, похожей на большой сарай, и болтали, а то и просто молчали, глядя на огонь. Или гуляли по парку, заросшему сорняками, вдоль реки, что текла рядом; издали заброшенный дворец походил на сказочный замок и то исчезал в тумане, то — стоило порыву ветра вымести туман прочь — появлялся вновь во всей своей красе: классический фасад, крыльцо, балюстрады, статуи. Вечером девушка возвращалась домой, а друзья ужинали в деревенском трактире. Трактирщица была тучной, приветливой и еще не старой женщиной, о которой шла молва, будто она была проституткой в П., перед тем как вернуться в деревню и открыть здесь трактир на сбережения свои и мужа, которого она себе подыскала и который очень быстро умер. Она рассказывала Валерио о жизни в П., и они с товарищем — то по очереди, то вместе — проводили ночь в ее комнате, где пахло потом, чесноком, жавелевой водой и особенно сильно — фиалкой. А утром вновь были туман, парк и дочь сторожа, в которую они оба, почем знать, может быть, были влюблены.

— Знаешь, вырваться на несколько дней из Н., уехать в П., побродить по барам или побыть на берегу реки, в тумане — это значит хоть ненадолго ожить.

Жюльен видел в П. лишь его центр. И даже он, не ведающий о существовании заброшенного замка, несколько часов испытывал то же ощущение облегчения, покоя. Совершенно пьяный и не способный дойти до дому, Валерио Грегорио заснул на диване, но перед этим произнес имя друга, который сопровождал его в этих путешествиях по царству туманов; Жюльен поразился тому, что им оказался адвокат Тома, у которого он ужинал по приезде в город.

— Но он намного старше тебя!

Заплетающимся языком Валерио объяснил, что они одногодки, несмотря на видимость.

— Я же тебе говорил: за несколькими исключениями, и я из их числа, мужчины в этом городе очень быстро дряхлеют!

В голосе его было неподдельное страдание, потом он отключился. На следующий день было 21 марта — начало весны; туристы в несколько дней заполнили город.

Часть вторая

ГЛАВА I

В субботу, на Пасху, Жюльена разбудил шум за окном. Сперва он не очень обращал на него внимание. В праздничные дни Анджелика не приходила, он привык поваляться в постели. Однако в полутьме спальни с закрытыми ставнями шум нарастал. Он шел с улицы, ровный, безостановочный, как будто несколько десятков человек говорили разом. Может быть, это демонстрация или митинг на Ратушной площади, что неподалеку от его дома, подумал Жюльен. Он распахнул ставни; весеннее солнце заливало крыши напротив и золотило купол собора. Шум усиливался.

Жюльен вышел из дому только в полдень и тут же все понял. Город наводнили туристы. Центральные улицы, площадь дворца Вайан и Соборная, набережные буквально кишели праздношатающимися иностранцами с фотоаппаратами на шее, путеводителями или картами в руках и глазами, устремленными на башни и фронтоны дворцов. Переливаясь с тротуаров на мостовые, просачиваясь между автомобилями, эта бесформенная и пестрая лава, казалось, все сметала на своем пути; и хотя средний возраст приезжих был весьма нежным, в первый день Жюльен не приметил ни одного достойного внимания лица. Слышалась разноязычная речь, перед знаменитыми памятниками без конца щелкали камеры, появились первые мороженщики, и мостовые стали покрываться мусором. Побродив немного по набережным, Жюльен вернулся домой и больше не выходил.

Шум продолжался весь день, чуть стихнув к обеду. С наступлением темноты с улицы стали доноситься пьяные песни. По городу шаталась, горланила и колобродила молодежь.

Когда под вечер он вышел из дому и направился на улицу Сан-Федерико, где его ждали к ужину у Андреа Видаля, ему показалось, что вокруг него чужой, незнакомый город. Площади, рестораны, кафе ломились от развязных юнцов и девиц с бутылками пива в руках. Жители Н. словно попрятались по домам, а в городе хозяйничала налетевшая на него шумная, неопрятная орда. Жюльен вспомнил, что говорили по поводу приезжих его друзья. То, что он увидел своими глазами, превзошло его ожидания; нашествие это было тем более неприятным, что свалилось на Жюльена нежданно-негаданно. Хоть и не отдавая себе в том отчета, он уже не узнавал город, который успел полюбить; вскоре он его возненавидит, но это будет уже другая история.

А начнется она тем же вечером у Андреа и Сони Видаль.

Войдя в квартиру со старинными потолками и супермодной живописью на стенах, Жюльен обнаружил, что пришел последним. Все его друзья, включая скульптора с младенческим лицом и Марию Терезу, сидевшую в кресле рядом с Питером Мэшем, окружали Беппо, журналиста из «Газетт», который о чем-то возбужденно рассказывал. Открыв Жюльену дверь и чмокнув его в щеку, Соня тут же присоединилась к остальным.

Жюльен постоял в нерешительности. Со своей обычной куртуазностью к нему подошел Андреа.

— Ну-с, что же по поводу всего этого думает Франция?

Всякий раз, когда, обращаясь к Жюльену, Андреа говорил в таком тоне, это означало, что произошло нечто из ряда вон выходящее. Что бы это могло быть? Покушение на престарелого премьера или его кончина? Уже несколько дней пресса беспокоилась по поводу состояния его здоровья. Но Андреа продолжал:

— Ты видел? У этого мерзавца отменный вкус: девочка была что надо!

Беппо, пришедший, по-видимому, за несколько минут до Жюльена, обернулся и пожал ему руку. Мария Тереза объяснила:

— Беппо видел тела. Это ужасно!

Жюльен наконец понял. Исключительно жестокое убийство, совершенное накануне вечером или ночью на выезде и города. На дороге к монастырю картезианцев в автомобиле были обнаружены тела двух подростков. Видя, что Жюльен еще ничего не знает, Мария Тереза обстоятельно рассказала ему о случившемся.

Паренек лет восемнадцати с подружкой, которой едва ли исполнилось шестнадцать, занимались в машине любовью и были выслежены убийцей. Парень убит выстрелом в голову через ветровое стекло, а девушка подвергнута изощренным садистским пыткам. Это было чудовищно. Влюбленные, выслеженные и убитые садистом в Булонском лесу в Париже или, скажем, в отдаленной провинции, — это было бы одним из многочисленных событий дня и как таковое нашло бы отклик в вечерней газете. Но убийство произошло в Н., городе, который Жюльен считал неподвластным чему-либо подобному, и именно это поразило его больше всего. Мария Тереза удивилась:

— Как! Ты ничего не знаешь?

Оказывается, за шесть-семь последних лет это было уже второе подобное преступление. Все произошло в точности, как в первый раз: влюбленная парочка в машине за городом; убийца, долго наблюдавший за ними (об этом свидетельствовали следы вокруг машины), выстрел в юношу из револьвера и надругательство над девушкой; в ход пошло то же оружие, жертвам были нанесены те же увечья.

Прошло уже три месяца, как Жюльен поселился в Н., и никто еще ни разу не упомянул при нем о первом убийстве маньяка, или монстра, как окрестили его у Видалей. Мария Тереза улыбнулась:

— Знаешь, есть вещи, о которых лучше молчать.

Однако в тот вечер только и разговору было, что об этом деле. Все друзья Андреа были взбудоражены, Жюльен же целый день провел дома и потому ничего не знал, как не знали и наводнившие город туристы, шумливые и безразличные ко всему.

— Кажется, монстр опять позабавился, умышленно оставив улики!

Беппо был обо всем осведомлен; позднее Жюльен узнал, что он посвятил делу монстра книгу. Он не только сам побывал на месте происшествия, но и опросил должностных лиц, участвующих в расследовании. Преступник долго бродил вокруг машины, в траве даже нашли автоматический карандаш, по всей видимости принадлежащий не жертвам: несколько старомодная изящная вещица немецкой работы из золота и перламутра.

— Он словно хотел еще раз дать нам понять, что человек он непростой!

После первого убийства тоже остались улики, вряд ли случайные. Некоторое время следователи тщательно проверяли медицинские круги города. Поскольку увечья, нанесенные девушке, были выполнены со знанием дела, под подозрение попал известный гинеколог. Врач легко доказал свою невиновность; ряд улик указывал на то, что убийца был из зажиточной среды и обладал довольно высоким уровнем развития.

Пока Беппо рассказывал обо всех этих ужасах, Жюльен исподволь наблюдал за Марией Терезой: взгляд ее тускло поблескивал. Она подошла к нему и сильно сжала ему руку. Он смутился. Журналист тем временем излагал все новые подробности дела.

— Пригласили знаменитого криминолога доктора Креспеля, но прокурор тут же с ним сцепился. Надо сказать, что наш драгоценный прокурор считает это дело своей собственностью. Если монстру доставляет удовольствие водить нас всех за нос, не меньшее удовольствие испытывает от ведения дела и прокурор.

Со времени приезда прокурора в Н., шесть лет тому назад, убийства влюбленных парочек в окрестностях Н. сделались его своеобразным «хобби». Он самолично подолгу беседовал со всеми подозреваемыми, не разрешая никому, даже судебному следователю, делать какие-либо выводы, так что в итоге расследование не сдвинулось с мертвой точки.

— Как ни выведывай у него, кто преступник, он неизменно отвечает, что все мы его знаем и у него, прокурора, есть кое-какие соображения по этому поводу, но пока не будет прямых улик, он бессилен что-либо предпринять; боюсь, что золотой карандаш — фальшивая улика, которую монстр нарочно оставил на месте преступления!

Беппо поднялся, ему пора было возвращаться в редакцию. Он сделал знак Питеру Мэшу следовать за ним. Когда они ушли, Андреа объяснил, что, помимо служащих полицейского ведомства, лишь фотограф-англичанин получил разрешение фотографировать тела жертв.

— Все об этом говорят немного, но в иных домах убийство не дает людям покоя, превращается в наваждение, в «монстробоязнь». Я уже представляю, как организую в «Артемизии» выставку современных молодых художников, посвященную этому делу!

Раскованный насмешник Андреа отпустил несколько острот в духе черного юмора. Гости были возмущены, лицо Марии Терезы исказилось.

— Это не шутка! — воскликнула она.

Соня сочла необходимым вмешаться и одернула мужа. У Жюльена было чувство, что все вплоть до скульптора с кукольным личиком, который охотно изображал из себя иконоборца, осудили Андреа. Чуть позже он подсел к Жюльену и, указав на друзей, что курили и пили вино в гостиной, пожал плечами:

— Все они считают себя свободными и независимыми, смеются над н-ским обществом и жителями Н., но только пока речь идет о причудах светских львиц и противных туристах. При малейшей же угрозе им самим смыкают ряды!

Мод, подруга Валерио, которого в этот вечер у Видалей не было, услышала его слова и напустила на себя обиженный вид.

— Бывают вещи, которыми не шутят, Андреа. А смерть этих двух подростков — как раз одна из них.

Сидя у камина, Мария Тереза не сводила глаз с Жюльена. Некоторое время спустя, видя, что напряженность, возникшая после слов Андреа, не рассеивается, консул встал, Мария Тереза последовала его примеру. Этой ночью она была необыкновенно нежна и опять всплакнула.

На следующее утро было пасхальное воскресенье. Марии Терезе нужно было уехать на два-три дня к родственникам, живущим километрах в ста от города. Она рано поднялась. Как и накануне, Жюльен проспал все утро и отправился обедать за город, на виллу Дианы Данини.

Перед тем как уехать, он зашел в консульство. Им двигала смутная надежда, что события, происшедшие на страстную пятницу, заставят м-ль Декормон появиться на службе и он сможет расспросить ее. Кроме того, он составил длинную депешу своему министру, подводящую итог первых трех месяцев его пребывания в Н., и хотел перечесть ее вместе с секретаршей. Но во дворце Саррокка ее не было. Из чулана, где по-прежнему проживал г-н Бужю, доносились запахи пищи; Жюльен вдруг испугался встречи с ним. Он уже представлял себе, как тот, плача, заламывает руки в знак бессилия перед обрушившейся на них катастрофой. Во время редких бесед с ним выяснилось, что тот принадлежит к секте адвентистов двадцать второго и двадцать третьего дня, которых в Европе хватает: во всех горестях, что поражают смертных, и в частности подростков, интеллектуалов, гомосексуалистов или леваков, он видел очередное проявление божественного проклятия. Только Жюльен собрался уйти незамеченным, как дверь чулана открылась, и на пороге появился коротышка.

— Видели? — возопил он.

Еще не было одиннадцати утра, а он уже нетвердо держался на ногах. Воздев к небу руки, как и предвидел Жюльен, он принялся изобличать разврат, Содом и Гоморру и бичевать жертвы; от него им досталось больше, чем от убийцы.

— Ей не было шестнадцати! И ко всему прочему заниматься этим в машине!

Он ухватил Жюльена за лацкан пиджака. Поскольку ростом он не вышел, ему пришлось встать на цыпочки, и он тряс консула, изрыгая почти неразборчивые угрозы.

— Я им говорил, что все это плохо кончится! Но никто меня здесь не слушает. Они предпочитают жить как свиньи и умирать как собаки! Самки ненасытные, вот они кто! Позволяют опутать себя, и вот к чему это приводит. А я ведь предупреждал г-на де Жуаньи, да и всех остальных!

Г-н де Жуаньи был последним представителем Франции в Н. перед закрытием генерального консульства. Коротышка распространял вокруг себя запах красного вина. Жюльен потихоньку отвязался от него и вышел. На лестнице он услышал шаги, доносившиеся с верхнего этажа. Судя по всему, этажом выше быстро поднималась по лестнице молодая женщина.

На улице Жюльен столкнулся с плотной толпой туристов. Звонили все колокола; кругом были сплошь жующие рты: ели сандвичи, мороженое, запеченные в тесто сосиски. На Ратушной площади опять валялись банки из-под пива. Перед закрытыми дорогими лавками на улице Дворцовых служителей, одной из самых красивых в городе, обросшие бродяги, словно сошедшие с картинок, изображающих молодежь пост-68 года, предлагали прохожим латунные колье, поделки из папье-маше, стеклянные бусы, а за опущенными железными шторами в лавках покоились уникальные драгоценности, старинная живопись, ценные издания и гобелены. Однако их владельцы-антиквары отгородились от улицы железным заслоном и, подобно маркизам Яннинг и Берио, попрятались по домам. Как и эти знатные горожанки, они отваживались появляться на улицах лишь в крайних случаях. Маркизы Яннинг и Берио, Жеронима де Нюйтер, Моника Бекер отправятся за город, станут навещать друг друга; торговцы будут время от времени открывать свои лавки, в промежутках сдавая город тем, кто уже чувствовал себя в нем по-хозяйски. Группа развязных немцев распевала God save the Queen[57], обхаживая заливающихся смехом английских студенток. Жюльен быстро сел в машину и отправился на виллу Фонтанель, владение семейства Данини.

Когда Жюльен был здесь впервые, стояла еще почти зима и только несколько комнат огромной виллы отапливались; на пасхальный обед, традиционно собирающий светское общество у Данини, открывалась вся вилла. Столы и стулья были выставлены на галерею первого этажа, из которой открывался вид на долину. За окнами поверх рощ и статуй сада, разбитого на итальянский манер террасами, были видны сады и поля, полого спускающиеся к неторопливой реке. На другом берегу шли сады, огороды, холмы. Там и сям виднелись словно приколотые к пейзажу белые пятна нескольких вилл. В остальном открывавшаяся панорама была самой что ни на есть сельской, ее еще не портила ни одна современная постройка.

По вилле расхаживали гости. Впервые после того, что Валерио назвал большой весенней стиркой, Жюльен увидел в сборе все н-ское общество. Здесь были уже знакомые ему лица и новые. Его представили, но он понял, что эти мелкие помещики из провинции, редко наведывающиеся в город, никогда не слыхали о нем и совершенно им не интересуются. Все их разговоры вертелись вокруг виноградников, фруктовых деревьев, перенесших суровую зиму, они и ведать не ведали о светской жизни Н. и его окрестностей.

Моника Бекер первой подошла к Жюльену. Она, казалось, еще больше помолодела. Белоснежная кожа, ярко накрашенные губы — как и в первый раз, когда он увидел ее, Жюльен подумал, что эта семидесятилетняя женщина привлекательна. Она сообщила, что провела несколько дней в горах (удивительно, как она убереглась от солнца!), что много читает по-французски и получила из Парижа все удостоенное литературных премий.

— Мы всегда плетемся в хвосте, отстаем от вас месяца на три, но я все же пытаюсь идти в ногу, — заявила она, добавив, что ничего из прочитанного ей не понравилось. — У вас теперь в писателях числятся старые дамы, которые пишут, как молоденькие девушки, и мальчишки, которые пишут, как знаменитые старцы.

Она лукаво улыбалась, но ни словом не обмолвилась об убийстве, как и Жеронима де Нюйтер, маркиза Яннинг и маркиза Берио. Подобно Монике Бекер, все они после нескольких недель добровольного уединения помолодели, расцвели. Рядом с ними их мужья выглядели такими невзрачными. Ослепительней всех была Диана Данини, на сей раз без всякого стеснения появившаяся в компании американской стюардессы. Переходя от одной группы гостей к другой, она сама брала бокалы с подноса дворецкого и угощала присутствующих. Дойдя до Жюльена, она издала грудной смешок.

— Что за потерянный вид, друг мой! Можно подумать, весна вам не на пользу.

Впрочем, в голосе ее не было никакой злобы. Жюльен знал, что она права: среди всеобщего возбуждения, громких разговоров, вновь обретенной молодости у него началось нечто вроде головокружения. Он вдруг почувствовал себя сродни невзрачным мужьям этих цветущих женщин — таким же усталым, старым, серым. Диана Данини вновь рассмеялась.

— Давайте-ка выпьем. Вы поймете, что весна не расцветает в сердце сама по себе, ее надо завоевывать.

Она взяла его под руку, не отпуская от себя и стюардессу.

— Карин подыщет вам подружку, которая вас развлечет; у вас ужасный вид!

В словах Дианы Данини, как догадывался Жюльен, не было никакой злонамеренности. Наоборот, когда она потащила его к буфету, не удостоив даже взглядом своего так называемого любовника, встретившегося им на пути и имевшего весьма невеселый вид, она, казалось, действительно хотела расшевелить его.

— Так вот, предлагаю выпить за самого очаровательного консула, которого подарила нам Франция самой прекрасной из весен, возможных в Н.!

Она выпила сама, затем протянула бокал ему. Карин последовала ее примеру. Новость о леденящем душу преступлении на страстную пятницу как будто не достигла ушей собравшихся здесь, однако у Жюльена было смутное ощущение, что все вокруг лишь об этом и думали.

Беседа, состоявшаяся у него чуть позже с прокурором, который присутствовал на обеде без жены, утвердила его в этой мысли. Причем первым завел об этом речь сам прокурор. Он начал с замечания, прозвучавшего словно эхо слов, произнесенных накануне вечером Андреа Видалем.

— Взгляните на них, — сказал он, указывая на дам в светлых платьях и улыбающихся рядом с ними мужчин. — Они упиваются собственными речами, собственными удовольствиями, н-ским вином, которое не стоит вашего самого захудалого шампанского, и все это только для того, чтобы не думать о страшном — об убийстве, совершенном в двух шагах отсюда.

Преступление было совершено на дороге между виллой Фонтанель и южным въездом в город.

— Для меня это нечто иное, — продолжал прокурор, подтверждая мнение, высказанное о нем Андреа. — Это дело меня весьма занимает, несколько недель назад я даже попросил о продлении моего пребывания в Н., отказавшись от нового назначения, чтобы иметь возможность продолжать наблюдение и, даст бог, настичь наконец виновного. Предпочитаю сидеть на хлебе и оливках в Н., играя в шахматы с самим бесом-убийцей, которому знакомы все щели, но не мои возможности, чем обжираться печеньем в министерстве, где я буду клевать носом, имея под началом несколько дюжин идиотов.

Подобная легкость и простота позабавили Жюльена. Они Напомнили ему об одном министре небольшого двора на севере Италии, жизнеописание которого он когда-то прочел. Продолжая в том же духе, прокурор взялся пересказывать ему другие преступления монстра, да так, словно речь шла о партии в шахматы, что разыгрывалась между ним и убийцей, чьи жертвы были лишь ничего не значащими пешками. Для него каждое новое преступление было личным вызовом, и он надеялся одержать однажды победу.

— Известно ли вам, что после первого убийства мы почти поймали виновного? Или, точнее, у нас в руках был почти виновный.

Мимо проходили женщины, которых они оба знали. Они раскланивались, прокурор был любезен с каждой, улыбался их мужьям. Жена его, страдающая ожирением, была нездорова. Между прочим он заметил, что она предпочла бы уехать с ним из Н., который был ей не по душе. Затем вернулся к рассказу о преступлениях, который он предназначал специально для консула, понимая, что тот не в курсе.

— Дело в том, что первое убийство, несмотря на внешнюю схожесть, очень отличается от последующих.

Оказалось, что началось все это не семь, а пятнадцать лет назад. Первые убитые оказались самыми взрослыми из жертв. Женщине не было нанесено никаких увечий. Садист лишь впоследствии усовершенствовал свою технику. В первый раз речь шла об адюльтере, и подозрение тут же пало на мужа. У того сперва не было никакого алиби. Кроме того, стало известно о наличии у него огнестрельного оружия, примерно такого, которое было пущено в ход, и он не мог объяснить, куда оно подевалось. Человек этот, принадлежавший к горожанам скромного достатка, был обвинен и взят под стражу. Он даже сделал признания. Затем одна важная персона объявила, что обвиняемый провел вечер в ее компании. И в самом деле, муж пострадавшей выполнял по случаю кое-какие работы для человека, так кстати заступившегося за него. Воспользовавшись этим, чтобы отпереться от своих показаний, подозреваемый утверждал, что оговорил себя под влиянием эмоций, питая ненависть к любовнику своей жены, которого он, без сомнений, желал бы видеть мертвым, но чтобы и впрямь убить сначала его, а затем жену... За неимением веских улик его выпустили на свободу. И все же поведение во время следствия, кутерьма с признанием и даже дружба, связывавшая его с подоспевшим к нему с запозданием на помощь покровителем все еще подозрительны. Второе преступление было совершено девять лет спустя, а затем они посыпались одно за другим. На этот раз у подозреваемого было алиби, однако интересно, что пущенное в ход оружие было тем же. В газете обнародовали характеристики оружия, и один фермер из округи сообщил, что продал его некогда мужу первой жертвы. Неподалеку от трупов была найдена смятая стодолларовая бумажка, лежащая так, что было ясно: ее бросили как нечто ненужное. Вряд ли можно было заподозрить обвиняемого в том, что он будет прогуливаться с подобными суммами и уж тем более их терять. Это было первое из тех вещественных доказательств, которые убийца оставлял на месте преступления, словно забавляясь тем, что запутывает следы или по крайней мере создает в глазах преследователей некий определенный образ.

Похоже, прокурор получал от своего собственного рассказа такое удовольствие — удовольствие гурмана, как определил его после про себя Жюльен, — что, слушая его, консулу захотелось узнать о деле побольше.

— А позвольте полюбопытствовать, кто выручил из тюрьмы вашего лжевиновного?

В это время в их сторону под руку со своей подругой двинулась Диана Данини. С ними была еще какая-то женщина.

— Извольте, — отвечал прокурор, перед тем как устремиться к ним навстречу с самой своей обольстительной улыбкой. — В Н. это известно каждому: князь Данини.

Так, значит, подозреваемый мастерил декорации для князя Жана, такого одинокого, потерянного среди своих кукольных подмостков.

— Я непременно хочу познакомить вас с моей подругой Лючией, — обратилась графиня Данини к Жюльену.

Лючия Валантен была молодой женщиной лет тридцати, столь же ослепительно свежей, как Диана Данини, и загорелой и стройной, как стюардесса Карин. Жюльен повел ее закусить холодной лососиной и паштетами. Как и Карин, она была американкой, однако родители ее были родом из Н. Работала она в столице манекенщицей, но на некоторое время поселилась у Даянии.

— Карин — моя лучшая подруга, — сказала Лючия.

Чуть позже к Жюльену подошла Моника Бекер и разыграла перед ним сценку ревности. Чувствуя себя превосходно в отведенной ему в этой комедии роли, Жюльен извинился перед американкой и с учтивой поспешностью взялся сопровождать Монику в малую гостиную, где собрался кружок ее близких друзей. Речь шла о немом поэте, вот уже несколько дней чувствующем недомогание.

— В такие вот минуты и рождаются его лучшие стихи, — говорила Жеронима де Нюйтер.

Диана Данини и ее супруг были вне пределов слышимости; Жюльен счел возможным, не погрешив против этикета, задать несколько вопросов, касающихся убийства. Но не в лоб, а заведя сперва речь о наплыве туристов, по большей части юного возраста и безразличных к несчастным жертвам. Ему дали понять, что он совершил бестактность: в наступившей тишине Моника Бекер заговорила о последней книге Рихарда Фалька. Ни она, ни ее подруги просто не пожелали услышать вопрос Жюльена, но ему показалось, что он вызвал недовольство присутствующих. Правда, значения этому не придал.

Гости стали расходиться. Когда Жюльен собирался откланяться, к нему подошла Лючия Валантен.

— Проводите меня?

Она занимала небольшую студию на верхнем этаже городского особняка Данини. Из окна весь как на ладони был виден город. Было шесть вечера, над городом по-прежнему поднимался гул. На набережной у дворца остановились подвыпившие американцы.

— Ненавижу американцев, — прошептала Лючия.

Они легли в постель. Когда он обнимал ее, она была неподвижной, холодной. А ведь тело ее было одним из самых прекрасных, которыми когда-либо обладал Жюльен. Он удивлялся своей везучести. Однако сомнение все же закралось в него: что, если все это подстроила Диана Данини? Рука Лючии легла ему на затылок. Она была широкой и тяжелой. Девушка закурила и, нагая, подошла к окну.

— Ненавижу американцев, — вновь проговорила она и уронила сигарету за окно.

— Я думал, ты родилась в Америке.

— Ну и что? — пожав плечами, ответила она, не поворачивая головы.

Она была все так же прекрасна в своей наготе, но, кроме желания ласкать прекрасное тело, отдавшееся ему, Жюльен ничего не чувствовал. Она уже одевалась. Теперь Жюльен знал наверняка: она потому попросила проводить ее и так легко отдалась ему, что об этом ее попросила Диана.

Ему вспомнилась печаль Марии Терезы. Он не стал долго задерживаться у Лючии, ни она, ни он не пожелали встретиться еще раз.

Наступил вечер. Толпа стала еще более густой, чем утром. На Ратушной площади танцевали фарандолу, но веселье было каким-то ненатуральным. В криках приезжих слышались грубость, необузданность. Один молодчик, не прячась, мочился прямо у подножия огромной статуи Дианы — символа города. Повсюду валялись бутылки, промасленная бумага.

Жюльен с удивлением поймал себя на мысли: «Ненавижу американцев».

Немцы, англичане хором завели модную песню. Он поднялся к себе.

К своему удивлению, он обнаружил дома Анджелику: она гладила. Поскольку квартира была невелика, она установила гладильную доску в гостиной среди полок с книгами.

— Накопилось много белья, а сегодня вечером я ничем особенно не занята... — объяснила она, зардевшись.

Впервые Жюльен был с ней один на один в такое время суток. Он не знал, должен ли пригласить ее поужинать. На его предложение она ответила отказом. Он стал настаивать, она согласилась, но во все время ужина не могла отделаться от робости. Неприятный инцидент, случившийся с ними в ресторане, лишь усугубил ее природную стеснительность.

В двух шагах от дома был ресторан, завсегдатаем которого стал Жюльен, правда, хозяин всегда держался с ним подчеркнуто любезно. В этот вечер небольшой зал был битком набит туристами, и Жюльен встал в дверях, ожидая, что хозяин пригласит его с дамой на пустующие места за вешалкой. Видя, что никто не обращает на него внимания, он пошел по залу, ведя перед собой Анджелику. Когда они были уже в двух шагах от незанятого столика, к нему со свирепым видом подлетел хозяин.

— Кто вам разрешил сесть?

Оскорбленный Жюльен возмутился. Разговор продолжался на повышенных тонах, и в конце концов Жюльену пришлось уйти; к его возмущению примешивалось еще и недовольство тем, что этот ресторан был под рукой, а теперь придется думать о другом. Было воскресенье, большинство ресторанов было закрыто, и они очутились в скверном бистро на Ратушной площади. Вокруг слышалась американская, английская, французская и вновь американская речь.

Жюльен пытался разговорить Анджелику, но она ограничилась лаконичными ответами. Он понял, что ей не хочется этим вечером возвращаться домой по причинам, о которых она молчала. По тем же причинам пришла она и к нему, проведя, как обычно, несколько часов у своей монахини. Он стал понастойчивее; не испугалась ли она чего-то? Она покраснела еще сильней и окончательно замолчала.

Затем он повел ее в кафе «Риволи». Опасаясь встретить там знакомых, иногда заглядывающих по воскресеньям в это привилегированное заведение, Анджелика вся сжалась в комок. В углу зала сидела галдящая компания парней и девчонок. Проходя мимо, Анджелика отвернулась; Жюльен понял: она не хочет, чтобы ее узнали. В кафе тоже было полно туристов и, кроме того, — это впервые бросилось ему в глаза — не было привычных лиц, словно н-ское общество спасалось от наплыва чужестранцев.

Они посидели, поговорили. Потом Жюльен предложил Анджелике проводить ее домой. Она опять покраснела и попросила разрешения переночевать у него.

— Вам не понять... — начала она, да так и не кончила.

Он и впрямь ничего не понимал. Но больше задавать вопросы не стал. Весь обратный путь они молчали. Дома она сама достала из шкафа белье и постелила себе на диване в гостиной. Затем уединилась в ванной комнате, где провела всего несколько минут. Вышла она оттуда в ночной сорочке до пят, которую захватила особой из дома. Под толстой тканью едва угадывались ее формы, однако худенькой ее назвать было нельзя. Отчетливо выделялась лишь грудь. Из-под рубашки виднелись ноги в чулках. Желая ей спокойной ночи, Жюльен чуть было не обнял ее по-отечески, как маленькую девочку, но в последний момент удержался. Ему казалось, что он может оттолкнуть, испугать ее.

Долго еще не спалось Жюльену в ту ночь. Он больше не вспоминал ни о самом преступлении монстра, ни о молчании, которым оно было окружено в свете. Не приходила на память и Лючия, с которой он переспал несколько часов назад. Мысли его были заняты Анджеликой. Он прислушивался к шорохам в соседней комнате, пытаясь уловить ее дыхание, но все заглушал уличный шум. В какой-то миг все стихло, он замер, но ничего не услышал. Сердце его билось. Он чуть было не встал. Увидеть, только увидеть, больше ничего. И вновь раздались громкие голоса, скорее вопящие, чем распевающие песню на мотив рока. Это были американцы, он еще раз подумал о том, что ненавидит их, и наконец заснул.

Когда он проснулся, завтрак был уже готов. Анджелика в фартуке сновала по квартире. Видимо, она не решилась еще раз воспользоваться ванной, и от нее слегка пахло потом, это взволновало Жюльена. «Белокурая и розовая», — подумалось ему. Он выпил три или четыре чашки очень крепкого чая и ушел на службу, не осмелившись поинтересоваться, останется ли она и на следующую ночь.

Консульство было взбудоражено до предела. Преступление на страстную пятницу занимало умы служащих — м-ль Декормон, шофера Джино и г-на Бужю — в гораздо большей степени, чем умы остальных жителей города. В страшном волнении пребывала г-жа Танкреди, француженка, вдова бывшего н-ского муниципального советника, которую Жюльен уже встречал в комнате своей секретарши. Она подошла к Жюльену, протянула к нему руки и воскликнула, что, если последуют новые преступления, она будет просить защиты у французского консульства. Из ее бессвязной тирады следовало, что она желает завещать Франции свою виллу на холмах со всеми коллекциями, но что завещание ею пока не оформлено и еще не поздно изменить решение.

— Я уже предупреждала однажды господина де Жуаньи: если вы ничего не сделаете для меня, я в свою очередь ничего не сделаю для вас. Но у бедняги своих забот был полон рот!

Жюльен попытался успокоить ее. В конце концов м-ль Декормон объяснила ему причину подобного волнения: оказывается, первое свое преступление, положившее начало последующим, садист совершил на дороге, пролегающей мимо имения г-жи Танкреди. Поскольку г-н Танкреди оказался первым на месте преступления, его некоторое время держали под подозрением. Позднее бывший муниципальный советник утверждал в личной беседе, что, если бы его хорошенько расспросили, он мог бы о многом рассказать. Власти же предпочли наброситься на несчастного мужа убитой.

— Бедняга Айгер, как будто он способен на такое!

Жюльен выразил удивление, услышав фамилию Анджелики. Тут на него изумленно воззрилась м-ль Декормон.

— А вы не знали?

Так Жюльену стало известно, что первой жертвой монстра оказался не кто иной, как мать Анджелики; до этого он думал, что та погибла в результате несчастного случая. Так, значит, отец Анджелики, булочник Айгер, и был тем человеком, которого подозревали и посадили на несколько месяцев в тюрьму! Самым трагичным во всей этой истории было то, что именно Анджелика — в ту пору ей было четыре года, она спала на заднем сиденье машины, в которой были убиты ее мать с любовником, — позвала на помощь, позвонив в дверь Танкреди.

Почему убийца пощадил ее? Как добралась она до людей глубокой ночью? Девочка была слишком мала и потрясена, чтобы ответить на подобные вопросы. Но не вызывает сомнений, что бедняжке было не под силу одной выбраться из машины, найти дорогу, и уж тем более позвонить в колокольчик, подвешенный довольно-таки высоко. Кто-то помог ей.

Дело и впрямь было таинственным. Жюльена удивило, что никто не обмолвился при нем ни словом, когда он нанимал дочь булочника.

— Анджелика, как бы это сказать, так и не оправилась от потрясения. Она отказывается говорить на эту тему, и, естественно, никто в ее присутствии не заводит об этом речь.

Но поскольку это никак не могло помешать ей прислуживать консулу, м-ль Декормон предпочла умолчать.

— Надеюсь, вы не очень сердитесь на меня?

Несколько недовольный тем, что его не поставили в известность, Жюльен лишь пожал плечами в ответ. Тут настал черед г-на Бужю поведать кое-какие жуткие подробности о надругательстве над несчастной Сабиной Девангис, последней жертвой монстра. Г-жа Танкреди вновь разошлась, вновь упомянула об успокоившейся душе г-на де Жуаньи, бывшего личным другом покойного муниципального советника; Жюльен счел за лучшее удалиться в свой кабинет.

Там, под потолком с кессонами перед искусным гобеленом, изображающим Лота и, его дочерей, он в который раз перечел длинную депешу с подробным описанием трех месяцев работы в Н., отправка которой в Париж откладывалась со дня на день. Не без удовлетворения перечислялись в ней все двери, открывшиеся ему, все круги, в которые он получил доступ. В конце он приписал несколько оптимистических фраз по поводу порученной ему миссии, в успехе которой не сомневался. Если ему по-прежнему не была известна подлинная цель этой миссии, он тем не менее намекнул на свой визит к премьер-министру. Не входя в подробности, которые он в любом случае не был способен осветить, он коснулся особых связей, установившихся между Н. и Францией. В глубине души он догадывался, что они были куда теснее, чем казалось. Передавая исправленный экземпляр м-ль Декормон для перепечатки, он попросил подготовить копию для премьер-министра.

О драме, разыгравшейся три дня назад, естественно, упомянуто не было.

Первая волна возмущения прошла, и, кроме друзей Андреа Видаля, которые, как и он, любили иронизировать, о последнем убийстве и монстре в городе больше не вспоминали. Лишь в статьях Беппо в «Газетт» еще муссировалась эта тема, но все больше в теоретическом плане. В интервью газете доктор Креспель, криминолог из столицы, высказал предположение, что убийца действовал не один или по крайней мере пользовался покровительством влиятельных лиц; Беппо привел это высказывание, никак не прокомментировав его.

В остальном жизнь вошла в привычную колею. Правда, по сравнению с предпасхальной неделей приток туристов увеличился в несколько раз, и Жюльен все больше убеждался, что н-ское общество засело в своих дворцах перед тем, как окончательно выехать на лето на виллы, отдав город чужестранцам. Он и сам мало-помалу проникался тем же чувством к когортам приезжих, которые за день «обегали» знаменитые музеи, галереи, дворцы, сады Бельведера, открытые с приходом тепла, оставляя в конце дня город загаженным. Он презирал эти разноцветные, но такие однообразные толпы и перестал смотреть на девушек из числа туристок, хотя среди них и попадались хорошенькие, которых в другое время он наверняка приметил бы, а все потому, что они были одеты в те же спортивные куртки кричащих цветов, что и прыщавые их спутники, и допоздна распевали вместе с ними вульгарные куплеты.

Жюльен больше не гулял по городу, лишь изредка появлялся на его улицах, и если они с Валерио и отправлялись в музей, то обязательно подальше от центра, где его друг показывал ему какой-нибудь малоизвестный шедевр: почти обнаженную Юдифь, в потоке крови отсекающую голову тучному Олоферну, или Саломею в экстазе, или исступленное покаяние Магдалины. Возвращаясь после этих посещений домой или на службу и стараясь как можно меньше находиться на улице среди крикливых орд, Жюльен больше чем когда-либо ощущал себя полноправным жителем Н., чьи страсти, причуды и неприязнь он теперь разделял.

В этот-то переломный момент и известила о своем приезде в Н. Анна.

Уже несколько недель Жюльен звонил ей нерегулярно. Виной тому была его связь с Марией Терезой, но в последнее время он поддерживал ее скорее по привычке. Что до встречи с бесподобной Лючией, то она была явно подстроена супругой бедного князя Жана. Лишь Анджелика занимала порой его мысли. После проведенной у него ночи девушка больше не вспоминала о своих страхах; Жюльен не говорил с ней о том, что узнал, и она опять превратилась в скромную прислугу, появлявшуюся в тот момент, когда он собирался на службу, и исчезавшую, стоило ему вернутся. Но Жюльен не забыл волнения, испытанного при виде девушки в ночной рубашке, помнил, как прислушивался к ее дыханию в соседней комнате. Он, первое время отгонявший смутные мысли о ней, теперь жалел, что в тот вечер не повел себя более решительно.

В среду утром Анна предупредила его о своем приезде в субботу ночным поездом. Он подумал, что должен радоваться этому, и в пятницу действительно испытывал радостное волнение в предвкушении долгого уикэнда с ней — она уезжала в понедельник. В пятницу он ужинал с Валерио, с которым они теперь часто виделись. Валерио после убийства несколько дней провел взаперти. Проходя по вечерам под его окнами, Жюльен видел в галерее, где была развешана коллекция живописи, тень человека, ходившего взад-вперед, и решил, что это его друг, может быть единственный из всей семьи, родственников и друзей, не желающий забывать о преступлении еще и потому, что произошло оно не только неподалеку от Фонтанель, но и от Ла Марлиа, виллы семейства Грегорио, где Валерио иногда уединялся с Мод. Когда Валерио появился вновь, он был бледнее обычного. Прошелся по поводу чудовищной несознательности своих сограждан, считающих делом чести помнить лишь о преступлениях или убийствах прошлого, когда Н. был суверенным городом и всегда находился поэт, сочинявший оду в память об убийстве тирана или смерти любовников от руки ревнивого мужа. Он протянул Жюльену серебряную флягу с выдержанным коньяком, плоскую, украшенную рубиновым кабошоном; он иногда носил ее с собой и беспрестанно с ней прикладывался.

— На, выпей, и ты тоже забудешь, как они и я.

В этот раз Мод была с ним. Увидев ее в первый раз у Андреа Видаля, Жюльен нашел ее такой же уверенной в себе, как Карин или Лючия. Как и они, Мод была из тех вернувшихся на родину лжеамериканок, которые, чем больше заявляли о своей ненависти к Нью-Йорку или Сан-Франциско, тем больше походили на американок. Но постепенно Жюльен увидел в Мод ту же слабость, что заставляла Марию Терезу плакать в минуты близости с ним, тот же душевный надлом, который привел Анджелику к нему в пасхальное воскресенье. Так или иначе Мод, как Анджелика и Мария Тереза, была из породы тех униженных, оскорбленных женщин, чей след в истории живописи изучал Валерио. Она по-собачьи преданно смотрела на любовника, всячески избегала разговоров о его жене и, казалось, переставала слышать, когда речь все-таки заходила о Виолетте. Иногда лицо ее искажалось; Жюльен заметил, что со времени его встречи с нею на лестнице во дворце Саррокка она похудела. Под глазами залегли фиолетовые круги.

— Смотри-ка, жизнь в Н. с каждым днем тебе все больше на пользу! — воскликнул Валерио, беря флягу из рук своего друга.

В голосе его была горечь. Они ужинали втроем в ресторанчике почти на углу дворца Грегорио, где Валерио открыто встречался с Мод, когда семейная жизнь становилась особенно «противной», как говорил он, не стесняясь в выражениях. Он особым тоном произносил слово «противный», отражающее весь ужас, что внушали ему семейные или дружеские связи, к которым он был принуждаем.

Жюльен кивнул: да, действительно, отныне у него было много друзей и он отменно чувствовал себя в Н.

Голос Валерио зазвучал глухо, когда он произнес вслух то, что Жюльену пришло однажды в голову:

— А впрочем, какое тебе дело до самого аквариума, ты ведь здесь как рыба в воде!

В голосе Валерио Жюльену послышалась мрачная ирония. Тот уже довольно сильно нагрузился. Пальцы Мод сжали его запястье.

— Что тут особенного, — попыталась она успокоить его. — Жюльен наблюдает за нами, как за необычными рыбками, что плавают по кругу в банке с водой. Это его забавляет.

— Ты думаешь? Да ни за чем он не наблюдает! У него одно на уме: самому стать рыбой. А может, рыбой-котом. Или рыбой-тигром, если б такие водились в нашем умеренном климате.

Жюльен собирался ответить, но Валерио высвободил руку и накрыл ею руку Жюльена.

— Знаешь, если я и говорю все это, то только потому, что просто завидую тебе! У меня самого часто ощущение, что я рыба-кот, выпрыгнувшая из аквариума и извивающаяся по ту сторону стекла.

Когда Жюльен прощался с ними, объяснив, что завтра ему рано вставать, так как приезжает Анна, Валерио заставил его пообещать, что один из вечеров они проведут вчетвером.

Поезд запаздывал на два часа. Ночью Жюльен мечтал о встрече с Анной, и это показалось ему добрым предзнаменованием. На вокзал он отправился, волнуясь. Ему нравился в Анне вкус к наблюдению за людьми и предметами, любопытство и даже веселый, почти насмешливый вид, который она приняла, когда он заговорил при ней о превратностях карьеры, об усталости и тоске.

— До пятидесяти все это не так серьезно, а вам ведь только сорок восемь, в запасе еще два года. Через два года можно начинать беспокоиться, — пошутила она.

Он понимал, что она мило посмеивается над ним, но вспоминать об этом было приятно. Слишком безупречное спокойствие Марии Терезы, которая менялась лишь в минуты страсти, иногда надоедало ему; чтобы не видеться с ней несколько дней, он придумал предлог, о котором только и можно было сказать, что он не слишком благовидный.

В ожидании опаздывающего поезда Жюльен вышел из здания вокзала. Идти с букетом в руках было как-то неловко. Он ступил на огромную автостоянку. Потом — в это время дня туристов было немного — направился к большому крытому рынку Сан-Флоренте. Там в ноздри ему ударил запах фруктов, сыров, пряностей. Толстые торговки зазывали покупателей, растягивая слова на южный манер; всё, даже пресные запахи молочных продуктов, опьяняюще действовало на него. Ни туристов, ни светских людей, среди которых он, по мнению Валерио, был как рыба в воде, — только те, кто жил в тени дворцов, живой, говорливый народ южной крови; он подумал, что Анне наверняка понравится здесь. Но он почему-то стал меньше думать о ней. Проходя мимо переполненной помойки, он избавился от букета.

А потом ноги сами понесли его к любимой церкви Санта Мария делла Паче. Там служили мессу. Он сел. На смену рыночным запахам пришел не менее пьянящий запах свечей и ладана. Женский голос, которому вторил тенор, выводил Libera me[58]. Жюльен догадался, что это заупокойная служба, хотя в церкви почти никого не было. Фрески хора, которые он видел издали, были ярко освещены. Когда заупокойная кончилась, он заметил, что священнику прислуживал высокий тощий старик, в котором он узнал маркиза Берио. Жюльену говорили, что тот состоит в светском братстве, оказывающем последнюю помощь умирающим. Раньше, совершая обрядовые действия, члены этого братства надевали маску кающегося грешника и несли тяжелый крест. Маркиз Берио был в сером плаще с серебряным крестом. Он прошел, не поднимая глаз, мимо Жюльена, сидевшего в первом ряду. Жюльен решил походить по церкви, и, поскольку дверь ризницы, куда он часто заглядывал полюбоваться прекрасным распятием из раскрашенного дерева, была приоткрыта, он вошел туда. Там продавали сувениры, четки и открытки. Маркиз Берио оживленно беседовал со священником в присутствии пожилой дамы с белыми цветами. Все трое повернули к Жюльену головы, но маркиз не узнал тут же ретировавшегося консула. У него было приятное ощущение, что он еще чуть-чуть проник в тайны города.

Увлекшись разглядыванием потрясающих фресок, он забыл об Анне: поезд прибывал через несколько минут. Он бросился на вокзал в плохом расположении духа: было неприятно прерывать прогулку. Когда поезд подошел к перрону и Анна вышла, он подумал, о чем, собственно, ему с ней говорить. Приезд девушки в Н. превратился в сплошное недоразумение, из которого они оба вышли с чувством облегчения.

В воскресенье вечером они ужинали у Мод. Она жила на последнем этаже дворца рядом с дворцом Данини; вид, открывающийся на город с ее балкона, был почти таким же, что и из окна Лючии Валантен. Жюльен изображал веселье, хотя присутствие Анны тяготило его. Валерио, наоборот, был в тот вечер в прекрасном настроении: перед тем как прийти к Мод, он набрался и вел себя крайне непринужденно, например стал в шутку ухаживать за Анной. Видя, что Валерио отпустили страхи, часто терзавшие его, Мод, казалось, почти успокоилась. Пока Валерио в состоянии нарастающего возбуждения рассказывал Анне о своих изысканиях и об униженных женщинах, чей страдальческий и одновременно яркий след в истории живописи занимал его, Мод улыбалась Жюльену, беря его в свидетели доброго расположения духа их общего друга.

— В сущности, Возрождение меня угнетает: излишняя красота, излишняя уверенность в своей силе. Даже Анджелико[59] и тот при всем своем смирении празднует победу. Он верит. Гораздо больше меня трогает маньеризм с его неуверенностью, потребностью преодолеть условные символы веры, чтобы одурманить с помощью видимостей, которые он для себя придумывает. Вы должны побывать у меня. Я покажу вам коллекцию, собранную до меня поколениями Грегорио; это единственное из обременительного наследства, на что я претендую сполна!

Жюльену пришло в голову, что Валерио так ни разу и не пригласил его не то что во дворец Грегорио, но даже просто к себе. До сих пор он этому не удивлялся, что само по себе уже было удивительно. К тому же слишком благостный настрой друга внезапно рассердил Жюльена. Не долго думая, он бросил:

— Так пошли сейчас.

— Почему бы и нет? — ни секунды не раздумывая, ответил Валерио.

Мод тут же забеспокоилась. Возбуждение Валерио нарастало, и Жюльену подумалось, что в веселости друга есть нечто искусственное. Часов в одиннадцать вечера они вышли из квартиры Мод и пошли по мосту Святого Креста. Под ними чернели воды реки. На мосту пьяные иностранцы забавлялись тем, что, как мяч, бросали друг другу сумку смеющейся девицы. Вскоре они поравнялись с дворцом Саррокка, где одиноко светилось окно г-на Бужю. Дворец Грегорио был целиком погружен во тьму.

Валерио достал из кармана ключ, не менее старинный, чем сам дворец; размеры ключа, скрип, производимый им в замке, — во всем этом было нечто театральное и неестественное, как и в веселости Валерио, которая, впрочем, проходила.

Войдя во дворец, Валерио приложил палец к губам, призывая к тишине. Затем нащупал выключатель. Казалось, он плохо ориентируется здесь. Когда слабый свет электрической лампочки осветил наконец огромный, вымощенный плитами вестибюль, Жюльен, к своему удивлению, обнаружил, что здесь собраны в беспорядке большинство статуй антиквара Масканиуса, ранее загромождавших целый этаж дворца Саррокка. Валерио повел друзей к величественной лестнице в левом углу вестибюля.

Поднявшись на следующей этаж, они оказались перед дверью, также запертой на ключ. Когда Валерио совладал и с ней, они вступили в галерею, где в начале XVII века разместилась коллекция рода Грегорио, одна из самых знаменитых в Н. Жюльен не раз по ночам видел за окнами этого длинного зала силуэт, который он принимал за силуэт своего друга.

Валерио не стал включать свет. Возможно, он хотел сыграть на эффекте неожиданности, возникающем при виде картин, одна за другой выступающих из темноты в неровном свете огромного фонаря, который он поставил на scagliola[60]. Основную часть коллекции составляли маньеристские и барочные полотна. Джорджо Амири собирал подобные вещи из желания бросить вызов, Валерио Грегорио хранил их в согласии с семейной традицией. Но оба отвергали ренессансное равновесие, выражавшее суть царящего в Н. порядка.

Как и в небольших музеях, где они побывали вместе, здесь было много Саломей, Юдифей, Магдалин. Но на сей раз Валерио не брался объяснять невинное тщеславие, расчетливую жестокость или экстатичное самобичевание. Он молча шел впереди и освещал каждое полотно. В отличие от картин Возрождения из больших музеев, на которых святые вплоть до самых великих мучеников дышали здоровьем, какое дает живописи и ее героям непоколебимая вера, плоть этих женщин, написанных в конце XVI — XVII веке, отличалась бледностью — мертвенной, нездоровой, то с зеленоватым, то с фиолетовым оттенком. Даже самые пышные тела несли в себе нечто болезненное. Все героини были безжизненны. Возможно, повинен в том был поздний час, неверный свет фонаря, направленный на этих тревожащих душу персонажей; Жюльену все больше становилось не по себе. Однако, вернувшись некоторое время спустя в один крупный музей и пройдя по первому этажу, где были выставлены сверкающие при свете дня шедевры XVI века и всего Возрождения, Жюльен попал затем на второй этаж, куда редко заходили посетители, и увидел там такую же сумрачную и безжизненную живопись, что и во дворце Грегорио.

В галерее Анна ни на шаг не отходила от Валерио. За ними рядом с Жюльеном шла обеспокоенная Мод. Когда они вернулись в вестибюль, Жюльен поднял голову и в лестничном проеме на самом верхнем этаже заметил чью-то фигуру. Он был уверен, что Виолетта Грегорио наблюдает за ними.

Они вышли на улицу; проститутка, как обычно дежурившая под балконом дворца Саррокка, подмигнула Валерио, тот, не смущаясь, ответил ей тем же, потом взял Мод под руку, и они скрылись из виду.

Жюльен с Анной молча вернулись на площадь Свечных мастеров. Анна понимала, что им не о чем говорить. Наспех поцеловавшись, они уснули рядом, как брат и сестра. Когда на следующий день ее поезд тронулся, она еще держала его за руку, но он уже испытывал чувство огромного облегчения: он вновь был полноправным жителем Н., Анна вторглась в ту жизнь, которую он себе создал, ее отъезд все возвращал на свои места.

Весна была в разгаре: пошли новые праздники, балы.

ГЛАВА II

Одно событие нарушило спокойствие Жюльена и в то же время усилило в нем ощущение того, что он в Н. — как у себя дома. Министерство иностранных дел уведомило его, что премьер-министр прибудет в Н. с частным визитом.

Телеграмма с этим известием привела консульство в полное замешательство, вслед за тем позвонил Депен, специалист по личным делам своего шефа. Со времени отъезда из Парижа Жюльен так с ним ни разу и не виделся и даже не разговаривал по телефону. В голосе Депена чувствовалось расположение. Он объяснил, что глава правительства доволен тем, как подвигаются у консула дела, и может лишь поздравить себя с теми отношениями, которые сложились у города с новым представителем Франции, а значит, и с самой Францией. В минуту ностальгии по юности и жизни в Н. он выразил намерение побывать там. Таким образом, Депен самолично возглавит делегацию, на которую возложена организация поездки.

Жюльен испытал определенную гордость: каким бы скромным ни был занимаемый им пост, труды его были оценены. М-ль Декормон поздравила и его и себя с тем, каких похвал удостоился ее шеф из уст высокопоставленного доверенного лица, и оба стали спокойно дожидаться приезда делегации.

Тем не менее одна фраза старой девы должна была бы пробудить любопытство консула. Она обмолвилась о «кардинальских покоях», которые следовало подготовить к приезду. Жюльен знал, что так именовались помещения дворца Саррокка, расположенные на том же этаже, что и консульство, но по другую сторону галереи. Он ограничился тем, что одобрил ее предложение, и забыл об этом.

День спустя приехал Депен. Вместе с ним прибыли представители службы безопасности, специалисты по связи, по протоколу и дюжина чиновников — Жюльен не стал вникать в их функции, — всего человек двадцать. Жюльен отправился встречать их на вокзал. Префект предоставил в его распоряжение несколько машин и личный эскорт; делегацию разместили в отеле «Астория», расположенном напротив консульства и дворца Грегорио.

Затем Депен собрал всех на рабочее совещание в кабинете консула. Очень быстро тот понял, что происходящее превышает его понимание, например, к его изумлению, на совещание позвали архитектора Соллера и адвоката Тома. Главой делегации был намечен настоящий план сражения. Хотя предполагалось, что премьер-министр пробудет в Н. не более двух суток, впечатление было такое, что речь шла о подготовке по меньшей мере международной конференции. Несмотря на частный характер визита, в поездке главу правительства должно было сопровождать определенное количество чиновников Кэ д’Орсе и других министерств. Дворец Саррокка забурлил. Служащие префектуры, мэрии, которых Жюльен прежде в глаза не видел, разговаривали с зарубежными коллегами так, словно давно их знали. Намечалось, куда и когда проляжет путь высокопоставленного гостя, какие районы города будут закрыты для остальных смертных: казалось, речь идет ни больше ни меньше как об осаде неприятельской крепости.

Особая беседа была у Депена с Соллером. Они долго обсуждали, какие работы необходимо произвести за оставшиеся три недели в кардинальских покоях. Адвокат Тома в сопровождении г-на Бужю, в отчаянии заламывавшего руки и вопрошавшего, почему его не предупредили — он бы приказал навести порядок, — открыл запертые долгие годы двери.

Визит разбили на этапы. Председатель хотел повидать нескольких старинных друзей. Каково же было удивление Жюльена, когда он узнал, что первым в списке стоит Рихард Фальк, не раскрывавший рта со времени послевоенного процесса над ним. В ответ на удивление своего подопечного Депен улыбнулся.

— Пути господни неисповедимы!

Он шутил, но Жюльен понял, что при этом глава делегации сохраняет серьезность.

На обсуждение был вынесен список трапез в честь гостя. Первый обед намечался у Моники Бекер, причем Жюльену пришлось в очередной раз удивиться: оказалось, о приезде важного гостя ей стало известно задолго до консула. Один из ужинов был оставлен за дворцом Саррокка. Второй обед намечался у некой г-жи Шёнберг на ее вилле Пиреус: г-жа Шёнберг не была ни маркизой, ни герцогиней, и Жюльен никогда о ней не слышал. Остальная часть визита держалась пока в тайне. Гость должен был провести в городе два дня, но никому, даже генеральному консулу, Депен не открыл планы его дальнейшего времяпрепровождения.

— Постарайтесь понять, — сказал в заключение глава делегации (теперь он обратился к Жюльену на «вы», хотя прежде они были на «ты»), — что шеф хорошо знает Н., где у него много друзей, и что иные из его друзей не столь знамениты, как картинные галереи или церкви города!

В голосе Депена вновь прозвучал почти священный трепет по отношению к почтенному старцу; Жюльен был взволнован тем, что именно он сочтен достойным представлять этого старца среди поэтов и произведений искусства города, с которым тот так сроднился.

Рабочие совещания следовали за информационными, разъезды с целью подготовки почвы — за разведывательными вылазками. Наплыв туристов в город постоянно возрастал, что не мешало, однако, десяткам агентов службы безопасности и чиновников всех мастей прочесать весь город в ключевых его точках с единственной целью — с максимальной ответственностью и на официальном уровне подготовить визит самого частного характера.

Моника Бекер, Диана Данини, набожный маркиз Берио иногда принимали участие в конфиденциальных совещаниях, вести протоколы которых было поручено опытной секретарше. В расчет бралось все: меню, состав приглашенных, их место за столом, расположение дверей, окон, наличие сквозняков. Муниципальные служащие, до сих пор занимавшие, по мнению Жюльена, скромные посты, поднялись над теми, кто до сих пор числился их начальством; таким, например, был один из них, которого Жюльен всегда принимал за шофера. А его собственный шофер Джино уже тыкал префекту полиции и, скрестив ноги на столе, курил сигару в присутствии отцов города. И лишь г-жа Шёнберг, у которой должен был состояться второй обед, оставалась загадочной невидимкой.

Жюльен имел по этому поводу разговор с прокурором. Тот был, возможно, единственным высокопоставленным чиновником в городе, которого никак не затронул готовящийся визит. Доктор Мураторе сам навестил консула, избрав предлогом желание обсудить, как идет расследование недавнего убийства. Войдя в кабинет, он со словами: «Маленький подарок» — положил перед ним сверток.

В роскошную бумагу была завернута его собственная книга, в которой прослеживались кровавые преступления, совершенные в городе на протяжении его многовековой истории.

— Здесь мной описаны убийства, оставшиеся безнаказанными, кровавые преступления, из которых ваш Стендаль, живи он в нашем городе, почерпнул бы неплохой материал для хроник на манер «Итальянских». Я собрал настоящую антологию смерти от ножа и шпаги на протяжении нескольких веков и пришел к выводу, что в конечном счете преступление всегда было в Н. способом предержания власти.

В его словах, безусловно, была доля шутки, и немалая, но Жюльен догадывался, что за деланно-безразличной иронией прокурора крылась тревога, связанная с расследованием, которое он вел. Впрочем, он выглядел менее непринужденным, чем обычно, словно не решался что-то предложить или о чем-то попросить. Он закурил, откашлялся, а затем все-таки изложил цель визита:

— У меня есть к вам одна просьба.

Оказывается, перед тем как заняться политикой, глава государства был адвокатом и в самом начале своей карьеры выступал защитником по делу убийцы-садиста, действовавшего в Клермон-Ферране и округе; этот Риомский процесс[61] в свое время вошел в анналы юриспруденции Франции. Дело происходило сразу по окончании второй мировой войны, когда с газетных полос не сходили имена преступников вроде доктора Петио[62], маскировавшихся, смотря по обстоятельствам, то под коллаборационистов, то под бойцов Сопротивления. Тем не менее зловещий Шампану, убийца пастушек и гроза Клермон-Феррана, избежал гильотины благодаря блистательной речи молодого адвоката, доказавшего его невменяемость.

— Мне хотелось бы переговорить обо всем этом с вашим премьером. Мне нужны кое-какие сведения, и я уверен, его советы окажутся полезными.

Прокурор продолжал улыбаться, а ведь он выступал в роли просителя, и во власти консула было дать согласие или отказать. Жюльен обещал сделать все, что в его силах; прокурор удалился, надписав мелким ровным почерком свою книгу; Жюльена ждало новое совещание. Посещение прокурора позабавило его. Он удивился легкости, с которой добился у Депена разрешения на встречу прокурора с важным гостем.

— Чего проще? Шеф любит, когда вспоминают, что в прошлом он тоже был блестящим адвокатом, — ответил Депен.

Жюльен знал это, но забыл.

В последующие три недели Жюльен целиком подчинил свой распорядок жизни предстоящему визиту и не принадлежал себе ни минуты. Беседы с директором городских музеев насчет того, что будет показано гостю, с архиепископом, которому, хоть он и был известным масоном, предстояло отслужить мессу в городском соборе, с поваром Моники Бекер о завтраке в день приезда, с самым крупным н-ским поставщиком в отношении приема в консульстве. Лишь обед у г-жи Шёнберг, о котором Жюльену мало что было известно, был предоставлен на волю случая. Жюльен не переставал этому удивляться

— Может быть, вы не знаете, — ответил ему на его недоуменный вопрос Депен, — что, хотя шеф терпеть не может импровизаций, он всегда питал слабость к непредвиденному.

Это была почти острота. Однако Жюльен, чувствуя, что наделен полномочиями, превосходящими все, чем он до сих пор занимался, побаивался, как бы в последнюю минуту не произошел какой-нибудь неприятный инцидент. Он открылся Монике Бекер, но та ограничилась пожатием плеч.

— Лионелла Шёнберг — дама, которую я у себя не принимаю; ничего не могу сказать вам по этому поводу.

Джорджо Амири, его тайный наставник, оказался более словоохотлив.

— Мне неизвестен характер отношений госпожи Шёнберг с вашим государственным деятелем. Сейчас она живет на вилле, принадлежащей его старинному другу, у которого он подолгу гостил в юности. Вы, конечно, слышали о скульпторе Пиреусе?

Пиреус был немцем, обосновавшимся в Н. в начале века и в тридцатые годы приютившим у себя многих художников и писателей, бежавших от нацизма. Жюльену не доводилось слышать о нем. Скульптор оставил небольшое творческое наследие, попавшее в несколько музеев и частных коллекций; перед смертью он завещал виллу дальнему родственнику, женившемуся на Лионелле, девушке из знатной н-ской еврейской семьи, пострадавшей, как и другие, в годы фашизма. Вот у нее-то и предполагал отобедать в тесном кругу глава правительства.

— Сейчас она уже пожилая дама, — добавил Амири, — но муж был намного старше ее. Он умер в конце пятидесятых годов, кажется, от руки бывших нацистов, не простивших ему то упорство, с которым он преследовал некоторых их сообщников.

Действительно, начиная с 1945 года антиквар Юлиус Шёнберг посвятил все силы розыску и возвращению на родину художественных ценностей, награбленных рейхом. В частности, он занимался поиском знаменитых полотен, по приказу Геринга отправленных в Линц, родной город Гитлера, где тот мечтал открыть музей и собрал огромное количество шедевров, объявленных еврейскими и под этим предлогом конфискованных во Франции, Италии и даже в самой Германии.

— Вообще же это был известный музыкант, замечательный пианист, и Лионелла Шёнберг создала культ его памяти, — продолжал профессор. — Она почти не покидает виллу, исключение делается только для продолжительных поездок в Швейцарию, где мы с ней и встречаемся. Мы были когда-то очень дружны с ее мужем, он купил виллу в Веве рядом с моей. После смерти Юлиуса она стала очень желчной; не простила влиятельным н-ским семействам их отказа помочь, когда она и ее близкие нуждались в их влиянии. Поговаривают даже, что одна из причин упорства, с которым бедный Юлиус преследовал нацистов, в том, что во дворцах многих наших светских львиц можно увидеть полотна и скульптуры, купленные по дешевке в черную годину и украшавшие некогда виллу Пиреус, где сейчас проживает бедная Лионелла.

Рассказ Джорджо Амири пробудил у Жюльена огромный интерес к г-же Шёнберг. Но стоило ему проявить желание навестить ее под предлогом возможной подготовки к предстоящей импровизированной встрече, как Депен воспротивился этому.

— Обед в последний день будет носить сугубо частный характер этого в целом частного визита, являющегося общественным достоянием, — отрезал он.

— А вечер второго дня? — парировал Жюльен.

Лицо Депена стало непроницаемым. Он превратился в высокопоставленного чиновника, вершащего делами деликатного свойства в тени старого государственного мужа.

— Если обед, которого вы коснулись, не касается вас, то последующие ужин и вечер не касаются меня!

Жюльен не настаивал. Он был всего лишь скромным консулом, и ему только что об этом напомнили.

После ночной вылазки во дворец Грегорио они еще больше сдружились с Валерио. Жюльен знал, что тот пьет, и по безмолвным призывам, которые ему бросала Мод, догадывался, что личная жизнь его друга страдает от этого. В связи с работами, проводимыми Соллером в «кардинальских покоях», Жюльен обнаружил, что оба дворца были связаны между собой переходом. К его великому изумлению, Валерио пошел за ключом от разделяющей дворцы двери, но оказалось, что одного ключа недостаточно.

— У тебя в консульстве должен быть второй ключ. Все это восходит к очень давним временам. Предки не пожелали заделать проход, по которому кардинал Саррокка ходил в гости к одной из дам рода Грегорио, бывшей его любовницей на протяжении пятидесяти лет, а просто установили замок: у каждой семьи было по ключу.

Жюльен стал допытываться у м-ль Декормон и г-на Бужю, но никто не знал, где второй ключ. Валерио очень редко бывал в фамильном особняке, все дни и почти все ночи проводя с Мод. Однажды он признался Жюльену, что у него нет состояния, так как большая часть наследства досталась его старшему брату.

— А я и не знал, что закон все еще благоприятствует старшему сыну, — удивился Жюльен.

Валерио улыбнулся:

— Не закон: все мы равны перед республикой; другое дело — н-ский обычай: богатые и бедные ветви есть во всех семьях.

Брат Валерио, которого Жюльен видел лишь однажды, занимал главное крыло дворца и жил на том же этаже, где располагалась картинная галерея. Его библиотека была не менее знаменита, чем коллекция картон; до сих пор сохранилась побеленная известью келья, в которой один из его предков, о котором с большим уважением отзывается в своих «Философских письмах» Вольтер, уединился, чтобы в течение сорока лет писать историю Н. Брат Валерио Пьетро Грегорио был библиофилом, в частности собиравшим прославленные впечатления Бодони[63], изданные в Парме в начале XIX века. Пьетро был не женат, и все, чем он владел, по его смерти должно было отойти Валерио или его детям, если таковые будут, а до тех пор старший Грегорио выплачивал младшему брату скромную сумму, и тот, как мог, жил в надежде на семейное достояние или деньги жены, причем ни то, ни другое ему не принадлежало.

— Вот почему я преподаю три раза в неделю американским студенткам, которых мои рассказы о Магдалине интересуют несравненно меньше, чем парни из квартала Сан-Федерико, которые тискают их ночами на малолюдных дорогах, — с нарочитой грубостью закончил свой рассказ Валерио.

Отношения Жюльена с Анджеликой круто изменились. В связи с подготовкой к встрече важного гостя покой первых месяцев сменился на службе лихорадочной деятельностью. Консул, проводивший раньше большую часть времени во дворцах и соборах, вплоть до самых отдаленных, был теперь до позднего вечера занят делами. Ужинать ему чаще всего приходилось с Депеном, чью холодную и непобедимую самонадеянность он переносил все хуже, хоть и не отдавал себе еще в этом отчета. Пока Депен был в Париже, Жюльен считал непременной обязанностью ужинать с тем или иным из своих сотрудников, еще более несносных в своем невежестве, чем Депен, поскольку они были подчиненными. И то, что вся эта возня развернулась вокруг, как ни крути, краткосрочного визита, не удивляло консула. Будучи чиновником, он умел подчиняться, хотя и сожалел, что у него почти не оставалось времени на посещение н-ских салонов.

В пятницу вечером совещание по безопасности высокого гостя, начавшееся в три часа дня, затянулось до девяти вечера, после чего Депен и его помощники вылетели в Париж специальным самолетом; Жюльен, свободный до понедельника, решил провести уик-энд дома за книгой. Валерио отыскал для него в библиотеке брата старинные хроники города, откуда прокурор, без всяких сомнений, почерпнул сведения для своей книги; не признаваясь себе в этом, консул испытывал некую болезненную тягу ко всем этим кровавым историям. Он говорил себе, что наряду с музеями и частными собраниями картин это был один из способов лучше узнать прошлое Н., состоявшее из неменьшего количества легендарных преступлений, чем число произведений искусства, ставших всеобщим достоянием.

— Ты уверен, что все это старье тебе интересно? — недоверчиво спросил Валерио.

Он словно колебался, давать ли Жюльену эти книги. Жюльен проявил твердость и вернулся домой с двумя толстыми ин-фолио под мышкой. Анджелика была дома, как в ту субботу, когда он застал ее за глажением белья. На этот раз она прилегла на диване в гостиной и заснула. При его появлении тут же вскочила.

— Прошу извинить меня, — прошептала она, выпрямляясь.

Но никак не объяснила свое присутствие. Жюльену вспомнился рассказ о девочке, что спала на заднем сиденье машины в ту ночь, когда была убита ее мать. Он протянул руку, коснулся ее плеча у шеи. Кожа была прохладна и тепла одновременно. Он погладил девушку, как котенка. Она была недвижна. Ему подумалось: «Не надо бы...» Но книги, которые он держал, упали на пол, а Анджелика закрыла глаза. Когда-то в Лондоне он познакомился с девушкой тех же лет, что Анджелика: стоило ему начать ласкать ее, она закрывала глаза и притворялась спящей. Иногда, в минуты, предшествующие любви, она по-настоящему засыпала и просыпалась лишь тогда, когда он овладевал ею, и ее руки жадно обвивали его.

Подобно лондонке Корделии, Анджелика обвила руками Жюльена. И так же не открывала глаз. Жюльен стал целовать ее лицо, шею, грудь, Анджелика не сопротивлялась и лишь как во сне что-то пробормотала. Затем совершенно отдалась ему, он поднял ее и понес в спальню. К его величайшему изумлению, она не была девственницей.

Потом она, как и Мария Тереза, зарыдала. Сперва тихо, сдержанно, робко, но затем с нею сделался настоящий нервический припадок. Она дрожала с головы до ног, громко всхлипывала, слезы заливали ей лицо. Не унимая плача, она с яростью, столь не вяжущейся с робостью и стыдливостью той девочки, которую он знал до сих пор, вновь привлекла его к себе и отдалась ему. И сразу затихла. Лицо ее озарилось каким-то диким выражением, из груди вырвался крик. Когда она уснула, Жюльен еще долго лежал рядом, а потом встал. Ее тело, слишком белое, несколько полное, такое, каким он и представлял его себе, похолодело. Он укрыл ее меховой накидкой. За окном виднелись старинная крепость и огни дворцов на другом берегу реки.

В гостиной он закурил, выпил подряд несколько рюмок коньяку и засел за книги, взятые у Валерио. В одной из них описывалась любовь великого герцога Н. к служанке-итальянке, которую дядя государя, не кто иной, как кардинал Саррокка, велел отравить, а затем бросил в колодец в поместье Шницлер, к западу от города. Жюльен побывал там. Огромные приморские сосны затеняли крыльцо виллы, к которой вела кипарисовая аллея. Музыкальный салон был расписан нагими танцующими нимфами, принадлежащими кисти ученика Понтормо[64]. Нимфы были юными, с бледными, по-девичьи нескладными телами. По легенде, одна из них была списана с той самой Анджелы Криспи, что погибла на дне колодца.

На следующее утро Анджелика ни словом не обмолвилась о том, что произошло накануне. Вскоре Жюльен дал понять Марии Терезе, что между ними все кончено, и теперь его навещала дочь булочника Айгера, приходя без предупреждения, как и в первый раз. По три-четыре дня они не виделись. Он ни о чем ее не спрашивал. Может быть, он любил ее.

До приезда премьер-министра оставались считанные дни. Депен вернулся и больше не покидал Н. В его распоряжение поступила парижская журналистка. Звалась она Розелиной Текю. Состоялась ее встреча с лучшими журналистами города, директором «Газетт», Беппо и Питером Мэшем. Несмотря на частный характер визита — или именно в силу этого, — он, по словам журналистки, должен был иметь значительный резонанс, настолько был символичен интерес главы французского правительства к городу. Розелина Текю демонстрировала полное пренебрежение к скромному консулу, который до сих пор как раз и символизировал эту самую вековую дружбу Н. с Францией. Для нее Жюльен был всего лишь чиновником низкого ранга, рядом с которым любой сотрудник управления делами совета министров состоял самое меньшее в ранге полномочного посла. Но поскольку она была некрасива и спала с Депеном, Жюльен нисколько не обижался. Наоборот, он с такой готовностью оказывал ей услуги, что она сперва удивилась, а затем поздравила его, как поздравляют радивого слугу.

— Думаю, шеф будет доволен, как вы все это организовали, — сказала она ему после совещания с представителями прессы, во время которого Жюльен выдвинул несколько интересных инициатив.

У Моники Бекер и Дианы Данини, в салоны которых ее ввел Жюльен, она держалась как завоевательница, но не могла не заметить, что Жюльен играет там важную роль. Однажды на вечере у Моники Бекер, после того как она за ужином рассказала Жюльену забавную историю, относящуюся к времени, когда теперешний государственный деятель останавливался у скульптора Пиреуса, она сказала Жюльену:

— А вы, оказывается, знакомы со всем городом?

Жюльену не оставалось ничего, как признать это.

Маркиза Берио издали улыбалась ему, Жеронима де Нюйтер приглашала его к себе на солнцестояние на виллу Эльф. Парижская журналистка не проронила больше ни слова, но одной из первых покинула дворец Бекер, попросив Жюльена проводить ее. В толпе туристов на Ратушной площади она повисла у него на руке. Жюльен соображал, должен ли он пригласить ее к себе. Ему пришло в голову предложить ей стаканчик вина в кафе «Риволи», где к ним, к счастью, подсел Депен. На прощание журналистка сказала:

— А я и не думала, что вы так преуспели здесь за столь непродолжительный срок.

По-прежнему не понимая, что еще требовалось от него, кроме как вращаться в свете и болтать о литературе и музыке, Жюльен тем не менее улыбнулся. Во взгляде этой дурнушки — приземистой, без шеи — было сожаление. Депен подмигнул Жюльену, и это означало, что и он, не последний человек в окружении главы правительства, доволен им.

Вернувшись домой, Жюльен застал спящую Анджелику. Она проснулась, лишь когда он овладел ею, и опять громко отчаянно вскрикнула. Затем, рыдая, прижалась к нему.

За неделю до приезда высокого гостя, словно в преддверии бури, установился полный штиль. Все было готово, Депен даже взял два выходных, которые провел на загородном пляже в компании журналистки. Валерио, накануне побывавший у Жюльена дома, также предложил ему проветриться.

— А не отправиться ли нам в Арджентину?

Это было название той самой затерянной в туманах деревни на берегу реки, где студентом он проводил каникулы. Жюльен вспомнил его рассказ об обветшалом дворце, о дочери сторожа и содержательнице деревенской гостиницы, с которой Валерио проводил ночь.

— Хорошо бы тебе увидеть все это, прежде чем...

Он замолчал. Жюльен переспросил:

— Прежде чем?

— Да прежде чем пригороды П. станут похожими на пригороды всех больших городов и заправочные станции придут на смену гостинице и парку.

Ярким солнечным утром они выехали из Н. Мод была с ними, вела машину. Очень скоро добрались они до границы между двумя равнинами. Погода испортилась. Пошел мелкий дождь, который затем превратился в изморось. Валерио был весел. Напевал. Мод, напротив, была серьезной. Они пересекли П. В прошлый приезд Жюльен видел лишь центр города, в этот раз они ехали по тихим окраинным кварталам, окружающим шумный центр с широкими тротуарами, по которым они бродили с Леоном Бонди, консульским агентом. Вдоль широких, вымощенных речной галькой авеню шли высокие стены, за которыми угадывались парки, сады. Перед монументальными воротами в одной из стен Мод притормозила.

— Здесь когда-то жил мой дядя, — пояснил Валерио.

Они вышли из машины. Валерио позвонил. Слуга в серой блузе открыл дверь. За забором в глубине квадратного двора возвышался дворец, облицованный мраморными плитами, особым образом отшлифованными. Вслед за слугой они вступили в промозглый вестибюль. Все ставни были закрыты.

— Со дня смерти дяди здесь никто не живет. Только слуга Иоханнес, да и тот уже очень стар.

Иоханнес шел впереди, распахивая деревянные ставни. Мелкий дождь на улице прекратился. Клочковатый, все еще густой туман начал быстро рассеиваться. За окнами виднелся парк с напоенной дождем травой. Дворец Грегорио в П. был в нескольких сотнях метров от «Синей точки», куда Леон Бонди водил Жюльена послушать джаз, но это был совершенно иной мир.

Стены вдоль лестницы, по которой они поднимались, были расписаны фресками XV века, изображающими земные радости. Жюльен вспомнил, что уже видел репродукцию этих фресок, но не знал, что они находятся здесь. Венера, музыканты, любовные утехи — во всем было много чувственности. Обнимающиеся парочки, кудрявый паж, протягивающий руку к разрезу в юбке дамы. А вокруг десятки белых кроликов на цветочном лугу, как на старинном гобелене.

— Кролик — животное Венеры, — пояснил Валерио. — Но Венеры-распутницы, Венеры-самки, как сказал бы мой дядя.

Взгляд его скрестился со взглядом Мод, которая кусала губы.

Под этим верхним рядом прекрасно сохранившихся фресок, изображающих земные радости, шли более загадочные фрески в довольно плачевном состоянии. Разделенные по знакам Зодиака, персонажи, похожие на священников или служителей какого-то языческого культа, совершали жертвоприношения. Один из священников в белом одеянии, скорее напоминающий лесовика или крестьянина, держал в руках занесенный нож. Под ножом был лишь кусок штукатурки, словно уже очень давно кто-то стер фигуру жертвы. Поодаль две юные девушки в светлых платьях шли со связанными за спиной руками. Двое юношей рядом с ними были плохо различимы. Был как будто еще третий, коленопреклоненный, но от него мало что осталось. И завершала фреску обнаженная торжествующая Венера точно на таком же цветочном лугу, что и на верхней фреске: она как будто собиралась подняться туда и принять участие в празднествах, устраиваемых там в ее честь бесстыдными любовниками среди белых кроликов.

— До того как в конце шестнадцатого века дворец купили Грегорио, он был одним из тех общественных дворцов, которые, как в Ферраре, принадлежат всем. Здесь устраивались банкеты, праздники. Здесь Франческо де Виян сочинил свои фривольные стихи, которые ты знаешь.

Франческо де Виян был большим поэтом, благодаря его очень вольным сочинениям, исполненным одновременно двусмысленного мистицизма, П. вошел в историю литературы Возрождения. Как и Тассо, он кончил жизнь сумасшедшим: покровители его, герцоги П., поместили Вияна в городской монастырь, покой и безмятежность которого он воспевал под конец жизни.

— Я хотел показать тебе этот дворец, — сказал Валерио, — чтобы ты понял: как ни убегай от Н. на другую сторону холмов, ты все равно туда вернешься.

Валерио рассказал, что один и тот же неизвестный художник расписал дворец Грегорио в П. и часовню Грегорио в церкви Санта Мария делла Паче, ту самую, что всегда была на запоре. В этой часовне, посвященной Марии Магдалине и выстроенной неким Антонином Грегорио в конце XV века, и находилась первоначально та самая надгробная плита с женской фигурой, которую Жюльен видел у Масканиуса.

— Этот Антонин Грегорио столько раз изменял жене со всякими замарашками, что по смерти прекрасной Данины пожелал, чтобы та, кем он пренебрегал при жизни, была навсегда прославлена после смерти.

Мод не сводила с Валерио глаз. Валерио вернулся к торжествующей Венере, которая как бы замыкала фрески нижней части стены и открывала цикл верхней части.

— Вот видишь, Жюльен, — продолжал он, — вся жизнь Н., крайней мере его прошлое, выражена с помощью очень простой иконографии. Достаточно всмотреться в самые знаменитые из н-ких картин, чтобы понять город целиком. Может быть, потому я и захотел попробовать обучить нескольких девушек истории искусства — пусть и у них откроются глаза.

Впервые Жюльен услышал протест со стороны Мод:

— А тебе не кажется, что это было бы слишком просто?

Валерио улыбнулся:

— Ты права, может, это и впрямь слишком просто.

Но улыбка его была грустной.

Сразу за дворцом начиналась деревня. Валерио был прав: пригороды П., города активного, предприимчивого, чудом сохранились. Сквозь клочья уплывающего тумана солнечные лучи освещали сочную зелень.

Друзья быстро добрались до заброшенной загородной резиденции герцогов на том же берегу реки, что и деревня. Это была огромная постройка в стиле барокко, куда герцоги П. переезжали с двором на лето. Новый сторож был оповещен о приезде Валерио. Как и Иоханнес, он провел гостей по зданию. Все здесь было запущенным, пострадало от времени и влаги. Комнаты не были обставлены, штукатурка облупилась, кое-где обвалились потолки. Было видно, что некоторые, лучше других сохранившиеся комнаты служили временным пристанищем беднякам, оставлявшим после себя мусор. Валерио останавливался перед голыми стенами, на которых едва виднелись следы красок. Как он объяснял, еще лет двадцать назад здесь были фрески.

— Императрица Мария-Луиза провела в этом дворце лето, перед тем, как вступить на пармский престол[65]. На этом этаже есть комната, специально обитая к ее приезду тканью с золотыми пчелами и орлами[66] на зеленом фоне.

Но Жюльен ничего не мог разглядеть. Речная влага, туманы, летний зной и зимние холода сделали свое дело. Как он ни силился, но вообразить себе хоть что-то не сумел. В особенности прогулки н-ского студента, приезжавшего сюда на каникулы с надеждой улизнуть из цепких лап города, укрывшись в этих заброшенных княжеских покоях вместе с другом и дочерью сторожа, живущего у входа в парк.

Они были так далеко от Н., его благородных строгих фасадов, прекрасно сохранившихся дворцов и роскошно обставленных трапез — от всего того, с чем Жюльен так свыкся, — что он внезапно ощутил себя как бы на чужбине. Огромные неубранные залы старинной княжеской резиденции Арджентины вдруг преисполнились экзотики, какой он не знавал и в Запретном городе Пекина.

Когда они вышли, вновь стал наплывать туман. Валерио заказал заранее две комнаты в местной гостинице. Встретила их толстая хозяйка, которую Валерио хорошо знал и которая была еще не старой, и Жюльена поразило, что время так пощадило содержательницу гостиницы, в прошлом проститутку. Валерио засмеялся.

— Уж сколько воды утекло, как бедная женщина скончалась! Теперь здесь всем заправляет Лиза, дочь прежнего сторожа.

Это была та самая девочка, в которую Валерио был некогда влюблен здесь, в заброшенном замке с еще сохранившимися тогда на стенах фресками. Если глаза Лизы и были еще, как в юности, голубыми, то ноги ее деформировались и разбухли.

— Не обольщайся, Лиза следует заведенному порядку: при случае тоже подрабатывает своим телом.

Хозяйка внесла дымящееся блюдо спагетти. Села напротив, и они принялись вспоминать прошлое. Толстуха Лиза громко смеялась, грудь ее при этом дрожала. Валерио пил. Лиза все подливала ему густого, почти черного вина, и взгляд его уже затуманился. Вскоре его примеру последовала и Мод. Не пил один Жюльен.

— А ты что ж не пьешь? Дал обет воздержания? — спросила его Лиза.

И налила ему вина. Гудела печь. Было жарко. За соседним столиком два крестьянина играли в карты.

— Так что? Голову боишься потерять? — вновь осведомилась хозяйка.

Жюльен опустошил свой стакан. Лиза тут же снова наполнила его, и Жюльен снова выпил. За окном пошел дождь. На деревню обрушилась буря, высокие деревья вокруг дворца раскачивались на ветру. Быстро наступила ночь. Жюльен знал, что он пьян, но все пил и пил. Валерио заговорил. О себе. О женщинах, которые были в его жизни. О матери, подружках прежних лет, Лизе, своей жене, любовницах, Мод. Мод не отставала и пила столько же, сколько и он. И тут он заговорил о своей сестре, той самой, что, по словам Моники Бекер, вышла за мужлана.

— Может, она и могла бы остаться одна, — заключил он, рассказав несколько историй из их детства. Даниелла лучше всех играла в теннис, плавала, ходила на лыжах, до рассвета плясала на балах «Кружка» на улице Пиана, где собиралась «золотая» молодежь Н.

Жюльен помнил эту высокую молодую женщину со светлыми волосами, скуластую, со слегка суровым выражением лица. И вдруг Лиза непристойно захохотала.

— Даниелла? Такая же потаскуха, как и все!

Жюльен подумал, что Валерио обидится, хотя бы возразит, но тот поднял стакан:

— За всех потаскух на свете, которые делают нас такими, какие мы есть.

Когда они добрались до спален на втором этаже, он еле держался на ногах. Жюльен помог Мод уложить его. Когда Валерио был уже раздет и лежал в постели, Жюльен собрался уходить, но друг удержал его:

— Не уходи так! Как хорошо вместе, правда? И потом, ты ведь не оставишь бедняжку Мод один на один с пьянчужкой!

Он схватил Жюльена за руку и усадил его, тоже прилично набравшегося, на кровать.

— А ну-ка, Мод, раздевайся! — приказал Валерио.

Ни слова не говоря, девушка начала исполнять приказание. Раздевшись, она выпрямилась перед Жюльеном, который продолжал сидеть на постели, где лежал Валерио.

— Дотронься до нее, — предложил ему Валерио — Увидишь, какая она теплая. Не твердая, не холодная, как н-ские дамы.

Жюльен протянул руку. Он знал, что много выпил, знал, что может далеко зайти. И все же дотронулся до бедер Мод, живота Мод, которая тоже рухнула на постель. Валерио потеснился и вскоре уснул. Когда все было кончено, уснул и Жюльен.

Спал он, должно быть, недолго. Проснулся от того, что был гол и замерз. Рядом под одеялом храпел Валерио. Одна Мод не спала, а сидела в изголовье кровати, свернувшись клубочком и прижав к подбородку колени. Она тоже была голая. Обхватив колени руками, она не мигая смотрела в пустоту широко раскрытыми глазами. Жюльен натянул на себя покрывало.

— Зачем? — спросил он.

Она пожала плечами.

— Не нужно было?

Наступило молчание. Жюльен стал подниматься.

— Теперь вы один из нас, — добавила Мод.

Жюльен вышел. Его спальня была по другую сторону коридора. В комнате напротив с распахнутой дверью в одежде, широко раскинув ноги на заправленной красным покрывалом постели, спала толстуха Лиза.

На следующий день они тронулись в обратный путь. По дороге Валерио спросил, хорошо ли спалось Жюльену. Жюльен и сам удивлялся, как быстро он заснул и как хорошо, без сновидений проспал всю ночь. Он сказал об этом Валерио, сидевшему на заднем сиденье и опохмелявшемуся.

— Вот видишь, ты начинаешь привыкать к Н. Там никто никогда не видит снов, разве тебя об этом не предупреждали?

Он говорил подчеркнуто наигранным тоном. Тем же тоном Жюльен возразил, что они провели ночь отнюдь не в Н. На что Валерио почти в точности повторил слова Мод, сказанные ею накануне:

— Ты ведь был с нами?

С напряженным лицом, с темными кругами под глазами Мод молча вела автомобиль. И Жюльен подумал, что его друзья правы: хотя многое из того, что составляет их жизнь, от него и ускользало, отныне он находился с ними и жил подобно им. Моника Бекер в своих хоромах, ее друзья — в своих, будь то в городе или за его пределами. Андреа Видаль и его друзья — художники, журналисты, — все они, вместе взятые, были прежде всего жителями Н.; город жил в совершенно замкнутом мире, где каждому, даже Валерио с его неудовлетворенностью — и, может быть, в первую очередь именно Валерио на пересечении всех его привязанностей, — было отведено свое место, своя роль. Да и сам Жюльен между дворцом Сарокка и виллой, которую для него готовили на холмах, лежа подле Марии Терезы, а после — подле Анджелики и даже подле этой Лючии, что овладела им однажды вечером в большей степени, чем он ею, также получил свое место, свою роль. Ему поручена миссия, и уже нет надобности убеждать себя в том, насколько она важна: он занят подготовкой визита премьер-министра Франции в Н., в гости к здешним дамам, дворцам, их прошлому в настоящем. Почти столь же непринужденно, как Валерио, он вспомнил о предстоящем визите, о той роли, что была отведена ему. И вдруг у него возникло очень сильное искушение сказать себе, что он будет жить здесь долго, что он наконец прибыл на место. Что он у себя.

В консульстве его поджидал Депен в состоянии крайнего возбуждения: приезд шефа передвинулся на шесть дней вперед, то есть на завтра, известие получено десять минут назад.

С этой минуты все закрутилось с бешеной скоростью. Позднее Жюльену станет известно, что подлинная дата приезда была назначена давно, все в Н. об этом знали, и он был единственный, кого, якобы по мотивам безопасности, держали в неведении. Он не обиделся: удел второразрядного консула в городе, раздавленном своим прошлым, — быть последним в курсе решений, касающихся будущего Франции.

На следующий день высокого гостя встречали в аэропорту П. Он прибыл на личном самолете, н-ский аэропорт оказался слишком мал, чтобы принять его. Оттуда его вертолетом доставили в Н. Жюльен был среди встречающих вместе с гражданскими и военными официальными лицами города. Престарелый государственный деятель молодецки спрыгнул на землю, не дожидаясь, когда остановятся лопасти вертолета. Пожав несколько рук, он остановился перед Жюльеном и что-то сказал ему, чего Жюльен не разобрал из-за шума мотора. На всякий случай он отвечал самым почтительным «Да, господин премьер-министр». Явно вольный, высокий гость сказал еще что-то, но Жюльен опять не расслышал и опять согласился. Из толпы встречающих выбежала девочка с цветами. Жюльен отступил на шаг назад. Депен взял его за руку.

— Первый контакт прошел неплохо, правда?

Жюльену нечего было отвечать. Кортеж автомобилей тронулся и на бешеной скорости пролетел городские предместья. Перед дворцом Саррокка собралось несколько зевак. Основная масса туристов, равнодушная ко всему, проплывала мимо.

Незадолго до обеда гость выразил желание совершить прогулку по городу, но в одиночестве. Службу безопасности удалили, полдюжины молодых чиновников оспаривали право во главе с Депеном быть единственными, кто разделит с премьером эту прогулку в одиночестве. Путь их лежал мимо дворца Берио. Гость вспомнил, что в молодости танцевал здесь с английской писательницей, которая жила тогда на холмах. И прочел по памяти несколько ее стихов об н-ской весне, распускающихся мимозах, юности, живописи; тут же пробежал слух, что глава правительства гуляет пешком по улицам Н., читая английские стихи. Все были в восхищении. Затем ему захотелось выпить кофе на террасе кафе «Риволи», где с наступлением хорошей погоды выставили столики на Ратушную площадь. Здесь он когда-то встречался со скульптором Пиреусом, художником Эстьеном, поэтом Лустином. Поэт Фальк также входил в число завсегдатаев этих литературных вечеров; было это до войны, до суда над ним и до того, как он навеки замолчал.

— Кстати, увижу ли я его за обедом? — поинтересовался гость.

Тут же поэту поспешили отнести приглашение на обед к Монике Бекер, хотя первоначально он был предусмотрен лишь на ужине в консульстве. Жюльен держался чуть поодаль, вместе с несколькими молодыми людьми, для которых он раздобыл в квестуре разрешения на ношение оружия, и зорко следил за обстановкой. Французские туристы узнавали своего главу правительства. Послышались робкие аплодисменты. Гость ограничился наклоном головы и очень тонкой, едва уловимой и такой старческой улыбкой.

Обед у Моники Бекер превзошел все ожидания. За право присутствовать на нем дрались за самыми родовитыми фасадами, хотя все знали, что не графиня решала, кого пригласить. В столовой, расписанной фресками в неоклассическом стиле, были накрыты четыре больших, почти квадратных стола. Сидя за последним, рядом с Жеронимой де Нюйтер, Жюльен мог наблюдать за спектаклем, и тот был поистине великолепен. Никогда еще Моника, Диана и их подруги не казались более юными и сияющими. Валерио, сидя за почетным столом, несколько раз запросто обращался к высокому гостю. Жена его, Виолетта, сидела напротив гостя; она тоже была хороша как никогда.

Кофе перешли пить в галерею, которую открывали в редких случаях; там были собраны полотна, изображающие все дворцы и виллы семейства Бекер. Гость остановился перед несколькими из них: вот здесь он ночевал. Он взял руку Моники Бекер в свою, и она, как девочка, залилась громким и веселым смехом. Остальные держались на почтительном расстоянии. Единственным неприятным моментом была встреча с поэтом. Гость подошел к нему с банальной фразой на устах. Фальк улыбнулся, но рта не раскрыл. Тогда гость нагнулся и что-то сказал тому на ухо. Фальк тряхнул головой. Все молча наблюдали за ними. Старый премьер, казалось, не замечал этого. Вдруг он резко отстранился от поэта со словами:

— Все это странно!

И тут, впервые за сорок лет Рихард Фальк проговорил:

— Вы правы, все это странно.

Все онемели. Наступила полная тишина. И только гость как будто не замечал ничего, особенно удивления всех, кто впервые слышал, как говорил Фальк. Пауза затянулась. Тут вперед выступила Моника и взяла гостя под руку, все разом заговорили, стали передавать друг другу бокалы и сделали вид, что поэта не существует.

— Кому взбрело в голову пригласить этого фанфарона? — воскликнул Депен, еще недавно первый удивившийся тому, что поэт не приглашен на обед к Монике.

Вернувшись во дворец Саррокка, председатель удалился для отдыха в «кардинальские покои». За стеной его непосредственные подчиненные были начеку и прислушивались к малейшему вздоху.

В пять часов Жюльен, не покидавший своего кабинета, как по тревоге был поднят шумом. Гость собрался возобновить прогулку. Его провели по залам музея изобразительных искусств, муниципального музея, где была собрана скульптура из церквей и дворцов. Часа через два, когда кортеж машин остановился на Ратушной площади, гость обратился к Жюльену:

— Господин консул, а что бы вы мне показали теперь, придись вам выбирать что-то одно?

Вся свита как по команде впилась в Жюльена глазами. Он догадался о царившем замешательстве: вопрос не был предусмотрен. Лицо Депена выражало подлинную тревогу. Жюльен колебался.

— Можно было бы осмотреть Санта Мария делла Паче, — выговорил он наконец.

— Браво! — воскликнул премьер. — Это самая красивая церковь Н.

Жюльен оказался на высоте. Все медленно, так как это было поблизости, направились к церкви, которую Жюльен рассматривал уже как собственную вотчину. Несколько полицейских шли впереди и прокладывали дорогу в толпе в общем-то апатичных туристов. На площади, где возвышался великолепный, облицованный мрамором собор, старик взял Жюльена под руку.

— Уверен, вы блестящий гид, господин консул.

Консул оправдал надежды. Он обрисовал высокому гостю, не хуже его разбирающемуся в этом, гармонию сперва двух аркбутанов, заканчивающихся наверху изящными завитками, потом аркатуры, поддерживающей нижний карниз, и входа прилегающего монастыря.

Они вошли в церковь. Не скупясь на слова, Жюльен описывал свои любимые полотна. Как ни странно, часовня Грегорио была открыта. На пороге ее стоял Валерио, словно предупрежденный о посещении. Однако плохо освещенные фрески кисти того же мастера, что создал «Торжество Венеры» в большой зале дворца Грегорио в П., были едва различимы. Гость ненадолго задержался перед ними. Валерио что-то сказал ему, он кивнул в ответ. У монастыря Жюльен вновь сделался чичероне. Он нашел проникновенные слова, чтобы рассказать о наполовину сохранившейся фреске, изображающей потоп и Страшный суд. Никогда лицо Христа, выделяющееся на фоне воскресающих мертвецов, не казалось более торжественным, более величавым. Гость слушал, кивал головой.

— Как все это призывает нас к смирению! — проронил он.

Слева от Христа епископ с ужасом отпрянул от поднятого указательного пальца Спасителя. Наступал вечер, фрески начали погружаться в темноту и меркнуть. Лицо Христа, также темневшее, казалось вылепленным из бронзы. Кто-то вполголоса заметил, что есть определенное сходство между этим образом, написанным пять столетий назад на стене монастыря незнакомым художником, и государственным деятелем. Он услышал это и улыбнулся.

Вечер в честь гостя в консульстве был кульминацией карьеры Жюльена в Н. Архитектор Соллер занимался оформлением отремонтированных помещений, а также устройством банкета. Даже в кабинете Жюльена было установлено с десяток накрытых столов. На верху парадной лестницы струнный квартет встречал гостей музыкой Боккерини[67].

Во время ужина исполнялась музыка Люлли, Рамо, Жана Мари Леклера[68]. Были приглашены все друзья консула, а также некоторые официальные лица, которых до сих пор он встречал лишь мельком; рядом с ним в черном платье и дивном бриллиантовом колье стояла м-ль Декормон, помогавшая ему представлять гостей премьеру, который каждого одаривал любезностью. Немало поздравлений с окончанием работ во дворце, в который многие попали впервые, выпало и на долю Жюльена. Кое-кто вспомнил о былых празднествах в консульстве, о балах, задаваемых г-ном де Жуаньи, и воодушевленный Жюльен также пообещал в скором времени и праздники и балы. Едва ли он обратил внимание на одно замечание: его предшественник умер во дворце Саррокка как раз на следующий день после одного такого праздника.

— Да, — продолжал маркиз Берио, не отдавая себе отчета, что разговор принимает неприятный оборот, — я и нашел тело бедного Жана Рене. У меня с ним была назначена встреча и...

Его жена, приблизившись, сделала ему знак замолчать. Он извинился и отошел. Жюльен, заинтригованный, наклонился к м-ль Декормон.

— А что случилось с бедным господином де Жуаньи? Он что, вдруг взял и умер?

— Я думала, вы знаете. Господин де Жуаньи застрелился, — ответила м-ль Декормон, отводя глаза.

Если бы в этот момент не подоспел Депен, на вид более озабоченный, чем обычно, Жюльен, может, и увидел бы в этом дурное предзнаменование. Но тот отвел его в сторону и поделился своим беспокойством по поводу слишком затянувшейся беседы гостя с прокурором.

— Не хватало еще, чтобы этот тип утомил его! — воскликнул он.

Жюльен отправился выручать гостя и напрочь забыл о печальной судьбе своего предшественника во дворце Саррокка. Он был слишком возбужден вечером и чувством торжества при виде довольного гостя, чтобы поддаваться темным мыслям по поводу событий пятнадцатилетней давности.

После ужина, удавшегося на славу, гость произнес тост. Он заговорил об Н. и Франции, назвал тех, кого знал здесь некогда, поблагодарил за гостеприимство. Затем упомянул о завтрашнем дне, который будет для него возвратом к источникам, похвалил консула, так великолепно организовавшего как этот вечер, так и весь его визит. Раздались аплодисменты, в какой-то мере относящиеся и к Жюльену, тот покраснел, как ребенок.

Чуть позднее, когда приглашенные рассеялись по гостиным, гость подозвал Жюльена к себе. Префект, сидящий с ним, поднялся. Премьер ударился в один из тех замечательных монологов, секрет которых хранил про себя и которые заставляли его приверженцев говорить, что он прежде всего писатель, а уж потом государственный муж. В непревзойденных по лаконичности выражениях он поведал, что в иные минуты жизни испытывал необходимость вновь погрузиться в атмосферу строгой и величавой красоты этого города, который любил больше всех других на свете. По его мнению, Н. еще в большей степени, чем Флоренция, был городом, которым нелегко овладеть, но уж если тебе это удалось, если ты постиг его тайну — город сам овладевает тобой.

— Видите ли, господин консул, всякий раз, возвращаясь в Н., я не только поднимаюсь к истокам своей юности, но и обретаю самого себя той поры. Я не говорю о юности тела или лица, которую так великолепно умеют сохранять н-ские женщины, я говорю о юности духа.

Всякий раз, обращаясь к Жюльену, гость непременно величал его «господином консулом».

— А заметили вы, как мужчины этого города вплоть до возраста, в котором столь кие из нас уже превращаются в слабоумные развалины, умеют сохранять остроту суждения, трезвость ума, способность придумывать и воображать? — продолжал он, указывая на окружающих.

Жюльен понял, что государственный муж только что открыл ему один из секретов н-ской жизни, в которую он сам так естественно влился. Если он своим умом дошел до того, что каждая из дам, у которых он был принят, сохраняла красоту и достоинство до тех лет, когда другие превращаются в старух, то теперь впервые отдавал себе отчет, что их мужья под маской старцев, от которой они не открещивались, сохраняли ясный и обновляющийся ум Джорджо Амири, проявляющийся в его речах, Рихарда Фалька, сквозящий в его сочинениях. Все, от слепого маркиза Яннинга, описывающего сады, которые он видел глазами жены, вплоть до набожного маркиза Берио, доктора теологических наук и автора справочника по догмату о непорочном зачатии, трудились, читали, писали в такие годы, когда большинство довольствуется отдыхом на пенсии или в лучшем случае перечитывает книги. Таковы князь Жан, ставящий пьесы, тот же Валерио (правда, еще сравнительно молодой), так глубоко анализирующий грех и гордыню Магдалины, жестокость Юдифи, развращенность Саломеи в произведениях величайших мастеров Возрождения. Особенно взволновало Жюльена то, что открыл ему на это глаза сам глава французского правительства именно этим вечером во дворце Саррокка, то есть там, где Жюльен был у себя. У него возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты.

К ним подошла дама, то ли маркиза Яннинг, то ли Жеронима де Нюйтер, гость сделал ему дружеский знак, Жюльен встал; вечер продолжался до часу ночи. Когда все разъехались, почетный гость скрылся в «кардинальских покоях», а его свита разошлась по отелям; Жюльен вышел на улицу. Закурив, он обнаружил, что, несмотря на службу безопасности, дежурившую возле консульств под балконом с атлантами маячит все та же проститутка. Она подмигнула Жюльену, Теперь он знал почти каждого в Н. и отвечал ей тем же. Заворачивая на улицу Лилии, он увидел, что окна галереи живописи во дворце Грегорио освещены. За одним из окон прошла тень. Жюльен отбросил сигарету и ускорил шаг, почувствовав, что он устал; когда он был маленьким, подобная усталость называлась хорошей.

Успех первого дня пребывания высокого гостя в Н. затмил инцидент с поэтом-молчальником. А вот история с обедом второго дня была уже чуть ли не дипломатическим просчетом. Это был первый сбой в столь удачно складывающихся делах Жюльена Винера в Н.

На первую половину дня было намечено посещение кладбища Сан-Роман, где покоились французские офицеры, погибшие во время войны, и церкви при нем. Оттуда на следующий день после своего приезда смотрел Жюльен на занесенный снегом Н. Туристов попросили уйти; великолепный мраморный фасад церкви отражал солнечные лучи. В ее тени стоял простой крест с именами погибших французов. Жюльен не обратил внимания на то, что среди имен значился родственник гостя; тот возложил на гранитный постамент веточку мимозы. Затем сделал несколько шагов к другой могиле, над которой возвышалась статуя — женщина с лилией в руках. Несколько веток мимозы оставил он и здесь, где покоилась поэтесса, непревзойденная в воспевании красоты Н. в преддверии весны. Жюльен увидел, как по щеке государственного деятеля скатилась слеза. Розелина Текю загородила дорогу фотографам, которые намеревались приблизиться.

— Пусть побудет один, он среди своих.

Слова эти прокатились по рядам, и каждый сделал шаг назад.

В церкви глава правительства на короткий миг погрузился в молитву перед большим деревянным распятием; молва гласила, будто с началом каждого нового века 1 января оно истекает настоящей кровью. За крестом стоял маркиз Берио, похожий на дьякона, прислуживающего священнику. На половину двенадцатого было назначено вручение степени honoris causa[69] в ректорате университета: гостю ненавязчиво дали понять, что нужно спешить. Среди пяти профессоров президиума во дворце Винклер, где проходила церемония, Жюльен видел лишь Валерио; тот держался с большим достоинством. Валерио произнес короткую речь, в которой говорилось о связях его города с гостем из Франции, но еще больше — о связях с ним его собственной семьи за последние десятилетия. Не менее взволнованным было ответное слово соискателя; затем приглашенные на обед к г-же Шёнберг отправились на виллу Пиреус, расположенную на холме как раз напротив церкви Сан Роман. Не прошло и полутора часов, как все вернулись в консульство в состоянии чрезвычайного возбуждения.

Жюльен не сразу понял, что произошло. Гость удалился в свои покои, Депен ходил взад-вперед и метал громы и молнии, а квадратная коротышка Розелина придумывала первое, что приходило в голову, чтобы удовлетворить любопытство журналистов, которых это скорое возвращение застало врасплох. Но скрыть правду от консула не могли. Впрочем, новость распространилась очень скоро; на вилле Пиреус гость наткнулся на запертые ворота. Несколько настойчивых звонков в конце концов вынудили недовольного привратника открыть ворота сада.

Как ни странно, Лионелла Шёнберг была дома. Она попросила извинения за легкое недоразумение, но взгляд высокого гостя уже подернулся тусклой пленкой, что указывало у него на недовольство. Несколько лиц из свиты прошли в гостиные, где, к своему удивлению, никого больше не обнаружили.

— Так мы сможем спокойно поговорить, — только и сказала г-жа Шёнберг.

Она отвела гостя в сторонку и некоторое время беседовала с ним. Гостиную украшала картина, выполненная в барочной манере и изображавшая Юдифь, которая светится счастьем и держит в руке голову Олоферна. О чем говорили гость и хозяйка в те десять — двенадцать минут, что длилась их уединенная беседа, никто не знал. Заинтригованному Депену, который пожелал приблизиться к ним, патрон раздраженно приказал оставаться на месте.

Сели за стол. Беседа не клеилась: говорить было не о чем, так как, по всей видимости, все уже было сказано. Напротив г-жи Шёнберг сидела ее дочь — кожа да кости — и весь обед ковыряла в тарелке с салатом; впрочем, блюда были самые что ни есть заурядные, вино третьесортное, атмосфера натянутая. Гость надеялся возобновить дружбу, совершить паломничество в места, где он бывал молодым и счастливым, а натолкнулся на старуху если не открыто враждебную, то уж точно безразличную к нему. Она говорила о туристах, проекте нового аэропорта; словом, сразу после кофе гости встали из-за стола и в величайшем смятении вернулись во дворец Саррокка. Премьер сразу поднялся к себе, не пожелав ни с кем разговаривать.

Депен стал выяснять, кто отвечал за организацию обеда. Ответственный за протокол предстал перед ним. Он доложил, что первым нанес визит г-же Шёнберг он, затем еще несколько раз возвращался к ней, как и положено, с агентами безопасности. Еще накануне все было в полном порядке. Чтобы приостановить возможный скандал, Депен приказал опубликовать коммюнике, в котором говорилось о том, что вдова Юлиуса Шёнберга, старого друга премьера, внезапно почувствовала недомогание и гости были вынуждены отказаться от прогулки по знаменитому саду, где их поджидали фотографы. К великому изумлению Жюльена, это объяснение удовлетворило всех присутствующих журналистов и корреспондентов. Когда десять минут спустя глава правительства позвал его и попросил подать кофе, к тому, что произошло, больше не возвращались. Личный врач высокого гостя запротестовал было против такого количества кофе, но тот ледяным взглядом пресек любые возражения.

Мало-помалу лицо его светлело. Хоть ему и не удалось до конца согнать с него маску недовольства, он все же подчеркнуто бесстрастно окунулся в последующие мероприятия программы — секретом собирать волю в комок в моменты наибольшего горя или волнения он владел безукоризненно. В кабинете консула состоялось совещание, на которое созвали дюжину самых влиятельных людей города. Жюльен собрался было устроиться за своим столом, на котором, как это принято на званом обеде или международной конференции, стояла его визитная карточка, но тут ему передали, что его требуют в квестуру. Таким образом, он не мог слышать, о чем говорили собравшиеся на этом совещании, среди которых были его друзья — маркиз Берио, маркиз Яннинг, граф Нюйтер, князь Жан, адвокат Тома и еще несколько родовитых горожан. Любопытно: в кабинете висело полотно конца XVII века, на котором было изображено специальное заседание совета Двенадцати, который одно время возглавлялся великими герцогами: перед ними стоял посол Франции в Н., носящий имя рода, прежде очень известного, но давно угасшего.

Вернувшись, Жюльен застал лишь самый конец совещания. Лица присутствующих были серьезны, словно речь шла о будущем всего мира, но тем не менее на них не было напряженности, словно будущее это не было таким уж беспросветным.

Чуть позже к консульству подали три черных лимузина с шоферами в ливреях за рулем. Они ждали выходя гостя, который собирался отправиться на мероприятие «сугубо частного» порядка, предусмотренное в этом частном визите, уже в достаточной степени ставшем достоянием общественности. Премьер поздоровался с теми, кто ждал его перед консульством. Когда он пожимал руку Жюльену, лицо его оставалось неподвижным. Затем он сел во вторую из машин. Первая уже рванула вперед, третья тронулась за двумя предыдущими. Не успел Жюльен глазом моргнуть, как Депен, м-ль Текю и остальная свита расселись по машинам, предоставленным в их распоряжение городской префектурой. Консул остался один с чиновником протокольного отдела, который попросил извинить его:

— Я спешу в аэропорт, где нас ждут вертолеты, чтобы доставить в П.

И тоже исчез. Внезапно Жюльену стало очень душно. Он почувствовал, что вспотел. Его шофер пританцовывал. Во дворце Саррокка царила гнетущая послепраздничная атмосфера.

ГЛАВА III

И все же Жюльену понадобилось время, чтобы осознать: в Н. для него что-то изменилось.

Вначале все было как будто по-прежнему. Официальное письмо из Парижа вроде бы подтверждало, что, несмотря на инцидент, пребывание в Н. главы государства, частично подготовленное им, рассматривалось там как удача. Возобновились приемы, коктейли.

Несколько дней спустя Жюльен получил письмо от г-жи Шёнберг, которая, по мнению н-ского общества, весьма непочтительно обошлась с гостем: слухи о том, что произошло на вилле Пиреус, все же просочились. Она приглашала его на чай. Он не знал, должен ли принять приглашение. Джорджо Амири довел до его сведения, что тоже будет там; старик так редко выходил из дому, что Жюльен согласился.

Вилла на холме была окружена огромным парком. Если же быть точнее, в двух шагах от старинной крепости находились постройки монастыря, упраздненного в начале XIX века, вокруг которых простирались некогда монастырские поля и луга; в 1880 году главный монастырский корпус переделали в частное здание. Парк походил скорее на некий огромный фруктовый сад, откуда открывался прекрасный вид на город. Повсюду прямо в траве или в нишах здания стояли скульптуры Эрнста Пиреуса: прекрасные, полные сил юноши и девушки, изваянные в неоклассическом стиле из белого мрамора или алебастра и от того казавшиеся еще более в духе Кановы[70].

Погода стояла отменная. Г-жа Шёнберг поджидала гостя, сидя у каменного стола на пригорке. Внизу протекала река, открывался вид на аристократические кварталы города, знаменитый купол собора. Туристов видно не было, их гомон сюда не долетал, и тем не менее место это находилось в нескольких сотнях метров от загаженной ими Ратушной площади. Сад, беседки, цветы ириса, росшие в беспорядке, не имели ничего общего с благородной строгостью парков и вилл, где успел побывать Жюльен: это была гавань покоя и прелести у самых подступов к Н.

— Я не позволила вашему высокому гостю нарушить своим присутствием покой этого уголка, — сказала хозяйка, приглашая Жюльена садиться.

Но поскольку она никак не пояснила свои слова, консул не знал, что отвечать.

Появление Джорджо Амири рассеяло замешательство. Он заметно постарел с тех пор, как Жюльен навестил его в первый раз. И был очень слаб. Двое слуг почти несли его к беседке, где был приготовлен чай. Он тут же пустился в восторженное описание творчества, которому до самой кончины не изменял Юлиус Шёнберг. Намекнул и на виновников его смерти, которых нужно было искать неподалеку, но вдова преследователя нацистов не дала увлечь себя на эту стезю.

Жюльен отдавал себе отчет, что в самом или почти самом сердце Н. он попал в двусмысленное положение: Лионелла Шёнберг занимала стратегическую позицию на шахматной доске этого небольшого замкнутого общества, подвергнутого ею строгому осуждению. Сидящий напротив нее Джорджо Амири сохранял нейтралитет. Он принимал участие в жизни Н., но относился к ней без снисхождения. Может быть, его лишь терпели, поскольку он был слишком хорошо осведомлен о тысяче и одной интриге, составлявших живую ткань этого микрокосма. Хотя хозяйка воздерживалась от разговора о скульптурах своего дяди или музыке своего мужа, Жюльен мало-помалу начал понимать, какое воздействие на окружающих она оказывала. В ее бледно-голубом взгляде была некая удивленная невинность, превращавшаяся в упрямую непримиримость, стоило этой голубизне побелеть. Он догадывался, что так или иначе премьер-министр напросился к ней в надежде очаровать ее, пустив в ход свое испытанное обаяние. Но для чего? Надеялся ли он, подобно Рихарду Фальку, испросить прощение в чем-то? Или же хотел вот в этом самом саду вновь напасть на след того, в чем ему было когда-то отказано? Когда она предавалась воспоминаниям о пальцах своего мужа, исполнявшего одну из последних сонат Бетховена, синева ее глаз стала почти белой.

Г-жа Шёнберг провела Жюльена по старинному зданию монастыря. Его украшали лишь полотна мастеров сиенской и флорентийской школ ХIII века, беременная богоматерь Таддео Гарди[71] и cassoni[72] на светские сюжеты: бракосочетание, турнир. На одной из стен, словно специально предназначенной для этого, в одиночестве висело анонимное «Благовещение». Изо рта ангела, написанные золотыми буквами, выходили слова, что были словами отнюдь не мира, но боли; внимавшая ему богоматерь-девочка в испуге опускала на лицо накидку. Как и у Лионеллы Шёнберг, у нее был очень бледный взгляд, но разрез глаз, исполненный в манере примитивистов болонской школы, был необычайно красив.

В других помещениях были расставлены незаконченные мраморные скульптуры Пиреуса в том виде, как их оставил автор. И все те же несколько тяжеловатые, едва достигшие зрелости герои вызывали в Жюльене воспоминание об Анджелике.

За этим приглашением последовали другие: весна вступила в свои права, приближался разгар светского сезона. Диана Данини устроила пышный прием в честь помолвки своей дочери с внуком Моники Бекер. Жюльен не знал, что прекрасная Диана — мать взрослой дочери, и еще раз поразился юности и красоте Моники и Дианы. Поскольку этот альянс клал конец долгому периоду их соперничества внутри замкнутого н-ского общества, праздник получил большую огласку.

Графиня Бекер улучила минутку, чтобы переговорить с Жюльеном. Поздравив его с успехом недавнего визита, она весьма отрицательно отозвалась о Лионелле Шёнберг, отказавшейся, как она выразилась, «подыграть». Это несколько непривычное выражение было воспринято Жюльеном лишь как намек на нетактичность вдовы по отношению к высокому гостю.

На самом же деле его предостерегали, предупреждали: стало известно, что консул побывал у г-жи Шёнберг, и ему давали понять, что больше он не должен этого делать. Однако он вновь принял приглашение на виллу Пиреус по случаю приезда знаменитого виолончелиста. Музыкант немного поломался, прежде чем исполнить сюиту Баха. За окном сад, река, город погружались в темноту. Вечер удался на славу, но те, кто не был на него приглашен, не простили Жюльену.

Некоторое время спустя снятая им вилла на холмах напротив церкви Сан Роман и старинной крепости была готова принять его. Джино помог ему перевезти вещи с улицы Свечных мастеров.

Жюльен сразу полюбил свой новый дом. Джорджо Амири подыскал ему дворецкого, который был одновременно и поваром. Моника Бекер, все еще дувшаяся на него, явилась тем не менее посмотреть, как он устроился. Мебели было немного, но вполне достаточно. Большой кабинет занимал часть второго этажа. Жюльен воображал, как будет созерцать оттуда совершенный пейзаж, читать, может быть, возьмется наконец за перо. Им вновь овладело желание сочинять короткие новеллы, герои которых сойдут с полотен, каждый день представавших перед его глазами. Он заговорил об этом с Валерио, и тот одобрил его.

Но Жюльен был все еще слишком занят переездом, чтобы всерьез взяться за осуществление своего замысла. В сад выставили шестьдесят больших керамических горшков с уцелевшими от холодов лимонными деревцами. Он нанял садовника и поручил ему заняться ими. Бордюр из невысоких самшитовых кустов опоясывал сад. В глубине его статуя Дианы как бы царила над гротом с двумя источниками.

— Тебе повезло: одинокими ночами ты сможешь слушать, как журчит вода, — сказал Валерио.

Жюльен вновь подумал, что, когда все устроится, он будет задавать балы, праздничные ужины.

Очень скоро перед ним встала практическая проблема. Вилла была слишком удалена от центра города, чтобы Анджелика могла по-прежнему приходить по утрам. Правда, дворецкий выполнял и роль камердинера. Анджелика провела ночь в доме Жюльена. Все ей казалось прекрасным. Она слушала, как журчит вода.

— Тебе повезло, — в точности повторила она слова Валерио.

Жюльен был взволнован. Он все крепче привязывался к девушке, казавшейся ему все более ранимой, хрупкой. Всякий раз после минут страсти она долго не могла прийти в себя, но это были уже не те истерики, что в начале. Жюльен убедил себя, что ему удалось успокоить ее страхи. Он пробовал пристрастить ее к книгам, музыке. Анджелика очень охотно читала и слушала музыку. Он не знал, не притворяется ли она лишь из желания доставить ему удовольствие, но если это и было так, то еще больше трогало его.

Ему смутно припомнился рассказ Жюльена Грака[73], где описывалась похожая история. Он увидел картину Берн-Джонса[74], изображающую короля Кофетуа[75]. И попросил Анджелику переехать к нему. Она согласилась и вскоре перевезла к нему все необходимое: белье, зубную щетку, ночную рубашку из бумазеи и молитвенник. Ни о своей наставнице, ни о пострижении в монахини она больше не заговаривала. По-прежнему держалась смиренно и скромно, не принимала от Жюльена никаких подарков. И была очень целомудренна. Жюльену хотелось сохранить что-то от нее на память, сфотографировать ее обнаженной, она отказалась скорее с грустью, чем с негодованием. Переезд дочери булочника на виллу консула наделал шуму. И Моника Бекер, и Диана Данини, чья личная жизнь была отнюдь не примером для подражания, намекнули Жюльену, что с его стороны допущена ошибка; он этого не понял.

В честь одного французского писателя, бывшего в Н. проездом, Яннинги дали парадный ужин; французского консула пригласить забыли. Правда, на следующий день или через день перед ним все же извинились. И тем не менее его приглашали все реже. М-ль Декормон, которой он открылся, объяснила это тем, что перед началом поистине светского сезона в Н. сейчас, как и в конце зимы, наступила передышка. Хозяйки салонов готовились к лету.

По-иному отнесся к ситуации Андреа Видаль, нашедший ее забавной. Он пригласил Жюльена с Анджеликой на вернисаж в галерею «Артемизия». Мария Тереза держалась с большим достоинством, оказала знаки внимания дочери булочника. Жюльен видел, что другие, Беппо, Питер Мэш, смеются, но Андреа обозвал их дураками. По его словам, Анджелика была образцом девушки, о которой втайне могли лишь мечтать такие старики, как они; Жюльен один дал пример молодости, осмелившись на то, о чем другие только рассказывали друг другу.

— И потом, у этой малышки за плечами...

Он намекнул на давнее, на девочку, позвонившую ночью у дверей г-жи Танкреди. Жюльен никогда не заговаривал об этом с Анджеликой. Он прервал своего друга, попросив его не вспоминать о прошлом, но сами обстоятельства смерти несчастной г-жи Айгер льстили его воображению.

Когда кто-то заговорил о чувстве, которое всякий нормальный мужчина в тот или иной момент своей жизни непременно должен испытать к маникюрше, он подумал, что тот, у кого никогда в жизни не было маникюрши, более всего достоин сожаления. Затем ему стало стыдно за свои мысли, и он увел Анджелику. Мария Тереза довела их до дверей галереи и не сводила с них глаз до тех пор, пока они не завернули за угол собора.

Как-то вечером к нему вместе с Мод заглянул Валерио. Случилось так, что он никогда раньше не встречал Анджелику. Очень скоро он был смущен ее присутствием. Пил больше обычного и без умолку говорил. Почти в тех же выражениях, что и Андреа Видаль, сказал о том, что каждый мужчина в глубине души мечтает о чистоте и невинности, лучшим воплощением которых служит Анджелика. Он употребил выражение: «Эмблематическое лицо». Взгляд Мод был грустным. Валерио опять вспомнил о Лизе, своей подружке по заброшенному замку на берегу реки.

— Но Лиза стала потаскухой! — вдруг воскликнул он и тут же стал умолять Анджелику извинить его, пьяного, за то, что он несет.

Анджелика, может быть и не расслышавшая его слов, улыбнулась. Она прощала. Жюльен догадывался, что его другом все больше овладевает нежность к девушке. И она, казалось, не осталась равнодушна к этому. Жюльен подумал, что ей, видимо, льстит внимание со стороны такого человека, как Валерио Грегорио. В какой-то момент рука Валерио, чертившая в воздухе неясные образы, опустилась на обнаженное плечо Анджелики. И задержалась там. Взгляд Жюльена встретился со взглядом Мод. Однако он не чувствовал ревности; Мод первая отвела глаза.

В два часа утра Валерио, не перестававший рассказывать об изучаемых им полотнах, на которых юные девы убивали тиранов или гибли под обломками храмов, с сожалением поднялся.

— Пора домой, — бросил он Мод.

В эту ночь с Анджеликой вновь сделался нервный припадок.

Три дня спустя весь город потрясло новое убийство.

Часть третья

ГЛАВА I

Новое преступление было делом рук все того же садиста, выследившего в лесу влюбленную парочку в автомобиле. Трупы нашли неподалеку от поместья Лионеллы Шёнберг. Однако убийство было совершено несколько дней назад: зайдя слишком далеко в своих жутких шутках, преступник, видимо, все это время прятал машину в сарае или каком-то другом месте и лишь теперь выставил ее на видное место на лужайке, давно облюбованной парочками.

Местная, а вслед за ней и общенациональная пресса дали крупные заголовки этого дела. Прокурор засучил рукава, доктор Креспель, столичный криминолог, установил, что тело девушки подверглось истязаниям и увечьям; Андреа рассказал Жюльену, что Питер Мэш сделал страшные снимки трупов.

— Нужно, чтобы ты посмотрел их.

Но Жюльен и слышать не желал больше об этом. Анджелика впала в прострацию, из которой консульский врач несколько дней подряд не мог ее вывести. В городе же и салонах по-прежнему отказывались говорить на эту тему. Для города словно ничего не случилось — своим чередом продолжались обеды, ужины, праздники, и речь на них шла о лете, пляжах и новых развлечениях. Однако Жюльен, теперь очень редко получавший приглашения на званые вечера и коктейли, да и то на самые скромные, не имел случая убедиться в этом.

В консульстве же страшная новость, как и в первый раз, вызвала бурю негодования. Оно еще возросло, когда стало известно, что убийство произошло в ночь, последовавшую за ужином, устроенным Жюльеном в честь высокого гостя. На этот раз городские языки развязались. М Декормон выразила общее мнение; судьба ополчилась, мол, на дворец Саррокка. Оказывается, то, давнее убийство также произошло в праздничный вечер, устроенный предыдущим консулом. На следующий день в состоянии депрессии, не отпускавшей его несколько месяцев, и доведенный этим преступлением до последней степени отчаяния г-н де Жуаньи покончил с собой. В страшном возбуждении от всего, что выплеснули на читателей газетные полосы, г-н Бужю рассказал, не скупясь на подробности, как было найдено тело несчастного консула — он упал на стол в том самом кабинете, где сидел сейчас Жюльен, и лежал среди раскиданных бумаг и писем.

Не будь точно известно, что в момент убийства он принимал в консульстве друзей, еще немного, и можно было подумать, что это — покаяние, оставленное им перед смертью.

М-ль Декормон перебила: все это, мол, досужие сплетни. Правда, после просмотра бумаг полиция распорядилась сжечь их.

— Есть вещи, которые могут причинить слишком много горя оставшимся, — пояснила она.

На что г-н Бужю проворчал, что правда она и есть правда. После чего воздел к потолку короткие ручки и вернулся в свою прокуренную каморку, чтобы продолжать пить в одиночестве.

Жюльен сочинил для своего министерства депешу, в которой описал обстоятельства убийства, что являлось единственным серьезным делом, потрясшим округу с тех пор, как он приехал. Он еще раз проверил дату и час преступления, затем, терзаемый сомнениями, копию депеши выслал «для сведения» на имя Депена.

Вскоре понаехали журналисты. Монстром заинтересовалась даже французская пресса, но консул отнесся к газетчикам с той же сдержанностью, с какой ко всему этому относилось хорошее общество Н., где не был отменен ни один праздник, ни один ужин. Неделю спустя после обнаружения автомобиля с трупами состоялся бал дебютанток, собравший в Голубом дворце всех городских девиц в сопровождении родителей. Консул также получил приглашение.

Голубой дворец, где Жюльен до сих пор не бывал, названием своим был обязан бальному залу, расписанному в конце XVI века: фрески изображали бал, на котором все дамы были в голубом. Как и дворец Грегорио в П., Голубой дворец прежде был местом развлечений для высокородных семейств города. Когда-то там устраивали банкеты, давали концерты. Каждая представительница сегодняшнего н-ского общества считала своим долгом разглядеть в одной из дам в голубом свою прабабку. Прародительница Моники Бекер была в короне из лилий, Диана Данини — танцевала в паре с пажом, будущим папой римским. Там и сям среди травы и цветов под ногами у дам сновали белые кролики, совсем как на фресках в П., однако никто не усматривал в этом какого-либо особого символа. На заднем плане сатир, переодетый священником, совершал человеческое жертвоприношение, но, поскольку дворец был местом увеселений, тело жертвы было скрыто за колоннами жертвенного алтаря. На другом конце зала был изображен все тот же сатир, преклонивший колено перед телом крошечной нимфы с перерезанным горлом, это походило на полотно из лондонской Национальной галереи, в котором видели миф о Пракрите и Кефали[76]. Обе эти сценки были едва, заметны на прекрасно сохранившихся, местами отреставрированных фресках, все остальное прославляло молодость, радость, удовольствие.

— Все эти дамы вновь соберутся вместе, — сказал Валерио, также приглашенный на вечер.

Он был уже навеселе. С ним пришла и Виолетта. Мод осталась дома. В этот вечер Жюльен испытывал огромную нежность к другу. У него было чувство, что, пережив в Н. дни страшного одиночества, он обрел друзей: может быть, на деле их было не так много, но он очень дорожил ими.

Скоро он ощутил себя чужим на празднике в Голубом дворце. Или, вернее, наблюдал за происходящим новым взором и с точки зрения иностранца. По первым же замечаниям Валерио он понял, что его друг так же смотрит на людей и на вещи. Это его тронуло.

И впрямь все эти дамы, толкавшие перед собой дочерей или внучек в голубых нарядах, как на фресках, внезапно стали казаться ему хитрыми крестьянками, пригнавшими скотину на ярмарку. И насколько хороши в своей величавой, хоть и искусственной красоте были их мамаши, насколько они выглядели сохранившими молодость — свойство высокородных н-ских дам, — настолько их дочери казались неуклюжими и толстыми в голубых платьях до пят, отличавшихся одно от другого лишь деталью — лентой, украшением. Отцы, державшиеся на заднем плане, переговаривались между собой, но краем глаза наблюдали за женушками, похожие на ловких посредников, издали прикидывающих выгодность сделки. А молодые люди, то есть будущие «партии», представляли собой аморфное, однообразное стадо с тусклыми глазами на загорелых лицах, как у тех, для кого день, проведенный на свежем воздухе, стоит-больше, чем все книги на свете. А ведь именно эти непривлекательные девчушки и эти юноши в добротных смокингах от лучших портных однажды превратятся в прекрасных нестареющих дам с походкой богинь и умудренных, остроумных стариков со светлым умом.

Все это Жюльен почувствовал на несколько секунд. Он знал, что то же самое всегда ощущал и Валерио; именно это делало его друга непохожим на всех остальных.

— Идем, — позвал его Валерио, — ты должен посмотреть на это!

Он повел его по гостиным. Повсюду были установлены голубые и белые столы с закусками. В трех разных залах оркестры исполняли джазовую музыку, самбу и вальс. Молодые люди, томные, слегка напыщенные, стояли, прислонясь к дверным косякам, чтоб было ясно: любому из них нужно лишь шевельнуть пальцем, сказать одно слово, и любая из девиц на смотринах бросится в их объятья. Но они не спешили. Они были полны высокомерия уверенных в своей состоятельности и неотразимости юных самцов.

— Знаешь, я тоже когда-то был таким, — заметил Валерио, умудрившись снять сразу два бокала с подноса официанта.

Виолетта молчала. Они повстречались с Моникой Бекер, но она скользнула мимо, не остановившись. Жеронима де Нюйтер задержалась возле них. В ее дочери, белокурой, ширококостной, было что-то незавершенное. Она улыбнулась Жюльену, и его осенило, что, несмотря на свой возраст и иностранное происхождение, он и сам в конце концов мог сойти за неплохую «партию». Жеронима де Нюйтер, на десять лет старше его, была красива. Дочь ее была ни то ни се, хотя, если вглядеться получше: со временем талия станет тоньше, взгляд тверже.

— В царстве индюшек белые гусыни — царицы, — прокомментировал Валерио.

Жюльен чуял в воздухе что-то необычное. Он не знал, что именно, но все в тех, кто входил в роскошный зал, которым город также был обязан Соллеру (а народ все прибывал), вдруг стало казаться ему слегка преувеличенным и даже утрированным. Мужчины выступали в роли этаких светских львов, женщины — в привычной для них роли законодательниц салонов, девицам и молодым людям также: были отведены свои роли: это было лишь логическим продолжением комедии масок, которая каждый вечер разыгрывалась в Н. и свидетелем которой Жюльен столь успешно был уже несколько месяцев, однако сегодня это напоминало скорее грубую карикатуру.

Жюльен участвовал в танцах, но при этом как бы наблюдал за собой со стороны. У девушки, с которой он пустился в старомодный пасодобль, были влажные руки. Она была внучкой маркизы Яннинг. Моника Бекер издали одобрительно кивнула. Улыбка ее была сухой, ненатуральной. Прокурор беседовал с директором театра; как и Жюльен, оба были в Н. чужаками, но Жеронима де Нюйтер, ее дочь и старый дядя уже приближались к ним. Закончив пасодобль, Жюльен вернулся к Валерио и его жене. И больше не танцевал.

В полночь начался дивертисмент. Из Рио пригласили танцевальный ансамбль: на середину Голубого зала высыпали девицы почти в чем мать родила и с перьями на заду. Грянула типичная южноамериканская музыка. Всем, казалось, было очень весело. Глаза маркизов Берио и Яннинга и даже взгляд директора театра, наверняка немало повидавшего на своем веку, загорелись. Валерио, залпом осушив стакан виски, с размаху бросил его об пол.

— Не узнаю обычно безукоризненного вкуса своих сограждан. Это еще хуже, чем измена вкусу: это просто отвратительно!

Первой захлопала Моника Беккер. Бал продолжался. Блондинка с длинными волосами прошла мимо Валерио. Он схватил ее за руку.

— Ну что, потанцуем?

Теперь он был пьян вдребезги. Блондинкой в платье до пят с глубоким декольте оказалась Карин, стюардесса; она отпрянула.

— Ты пьян, Валерио.

Он грубо оттолкнул ее.

— Ах, я и забыл, что ты незнакома с настоящими мужчинами. Отправляйся к своей... Диане!

Это был уже второй инцидент за вечер. Несколько дам посмотрели в их сторону. Диана увела американку. Князь Жан издали с ироническим видом наблюдал за происходящим. Казалось, он улыбается. Присутствующие старались держаться подальше от Валерио, а заодно и от Жюльена, который был с ним.

Третий инцидент оказался гораздо серьезней. Побродив по гостиным, в каждой из которых исполнялась своя танцевальная музыка, Валерио остановился в зале с голубыми фресками, где звучал вальс. Он приметил в середине гостиной вальсирующую пару и, поставив бокал на стол; стал пробираться к ней в толпе. Это была Даниелла, его сестра, в паре со своим мужем, Лукой Асти, здоровяком ростом под два метра. Дойдя до них, Валерио положил руку на плечо молодой женщины.

— Сестренка, ты ведь не откажешься потанцевать со мной.

Она хотела ласково отстранить его.

— Погоди, Валерио, ты же видишь, мы танцуем.

Он пожал плечами.

— Муж — не партнер, он не в счет. Особенно такой, как твой!

Пары танцующих вокруг них стали останавливаться. Все ждали взрыва. Асти сделал вид, что не слышит, и хотел было продолжить танец. Тогда Валерио обратился прямо к нему;

— Ну так что, Лука, отдашь ты мне наконец мою сестру? Мне кажется, ты достаточно полапал ее своими грязными ручищами.

В этом углу зала больше не танцевали. Асти колебался. Затем занес над Валерио кулак. Даниелла удержала его.

— Не нужно, — взмолилась она и шагнула к брату: — Потанцуем.

Вальс был быстрый, но еще быстрее кружил сестру Валерио. Он не переставая что-то говорил ей на ухо, по всей видимости нечто ужасное, поскольку глаза ее наполнились слезами. Она отвечала ему глухим срывающимся голосом, но Валерио еще сильнее сжимал ее в объятиях и все быстрее кружил. Наконец музыка смолкла. Другие пары уже несколько секунд как остановились, а Валерио с сестрой все еще вихрем носились по залу. Заметив, что никто не танцует, Даниелла хотела удержать Валерио, но это было не так просто. Когда же наконец он остановился, вокруг них образовался круг. Он резко отстранился от Даниеллы и грубо толкнул ее к мужу, к остальным.

— Можешь идти к ним! Ты такая же, как они!

В наступившей тишине он заговорил об н-ских женщинах, которые живут за счет горя других, об их импотентах мужьях, у которых половые органы заменяет неповоротливый ум, о девицах в голубых платьях, ожидающих своего часа на скотобойне, чтобы заменить своих мамаш. Жюльен слышал каждое слово друга, но не был уверен в том, что понимает его: тот перешел на диалект, язык шелкопрядильщиц и шорников с Крытого моста. Затем кто-то подал знак, грянула старинная полька, и Валерио позволил Жюльену увести себя; Жюльен был единственным, кто не оставил его. Все расступались перед ним, давая им дорогу. Валерио хотел напоследок выпить. Подошел к столу, покачнулся, ухватился за скатерть и опрокинул все, что было на ней: бокалы, тарелки с пирожными, пирамиды из фруктов в гирляндах цветов — произведение архитектора Соллера. Сам он не удержался и упал, Жюльен с Виолеттой помогли ему подняться и довели до раздевалки.

— Я идиот, — тихо промолвил он, пока слуга, одетый на французский манер, помогал ему натянуть пальто, — но мне вдруг невмоготу стала эта их чудовищная добропорядочность.

На следующее утро Жюльену как обычно позвонил Джорджо Амири и прокомментировал вечер, на котором не присутствовал.

— Вчера вы, кажется, натворили дел?

Хорошо еще, что консулу не приписали выходки его друга.

Жюльен провел с Валерио последний вечер. Это было два дня спустя после бала в Голубом дворце, о котором еще долго писала пресса, не упоминая, разумеется, об эксцентричности одного из присутствующих. Эти сорок восемь часов Валерио отсутствовал. А затем позвонил Жюльену и предложил поужинать втроем — с Мод. Жюльен колебался: вот уже три вечера подряд он проводил вне дома, где в одиночестве томилась Анджелика. Оставаясь одна, она предавалась своим страхам. Но когда он предложил Валерио позвать и ее, тот отказался.

— Мне нужно поговорить с тобой, — объяснил он. — Лучше, если мы будем вдвоем.

— А Мод? — запротестовал было Жюльен.

И услышал как бы приглушенный смех на том конце провода.

— О, Мод!..

Жюльен давно уже понял: Мод значила для Валерио не больше, чем Виолетта, то есть не значила ничего. Сцена на балу, яростный спор с сестрой на многое пролили свет.

— Да, Даниелла... — признался Валерио, когда они встретились на квартире Мод.

Весна была в разгаре. Приближалось лето. Через открытое окно доносились развязные голоса туристов, за рекой в недоступных простым смертным кущах и дворцах Моника Бекер, маркизы Яннинг и Берио, Жеронима де Нюйтер продолжали разыгрывать на глазах своих престарелых супругов все ту же комедию масок. Ужины, поздние приемы следовали один за другим. Вероятно, какой-нибудь новичок, к примеру один из советских диссидентов, вошедших в моду, начал вытеснять в сердцах этих дам консула, уже потерявшего для них интерес.

— Да, Даниелла... — повторил Валерио.

Он признался, что лишь любовь к сестре позволила ему до сих пор избегать влияния н-ского общества, чьим пленником, как и все остальные, он являлся. Он говорил об этом замкнутом, сплоченном мирке нескольких семейств, которые на исходе XX века жили так же, как четыре-пять веков назад; о тех не поддающихся объяснению связях, подлинных или мнимых тайнах, что передавались у них из поколения в поколение и еще теснее сплачивали их.

— Понимаешь, они живут вне остального мира, в самом центре прекрасного. Мир скользит мимо, но ничто их не затрагивает.

Он пил. Мод с ярой решимостью подливала ему, чтобы споить и заставить наконец высказаться: это был ее способ отомстить обществу, из которого она была исключена.

— Ты не можешь себе представить, как сильно искушение играть в их игры, — продолжал Валерио. — Даже ты, хоть и иностранец, смог бы. Ты и сейчас можешь: еще не все потеряно...

Он говорил об Н., его гостиных, виллах, его красоте — все это Жюльен теперь хорошо знал. Знал о родовых гнездах, проживающих в одноименных дворцах на одноименных улицах, среди знаменитых фресок, картин, с собственными часовнями, также расписанными фресками, сотнями гектаров виноградников, лесов. Знал об искушении жить среди этой абсолютной красоты вдали от мирского шума. Женитьба, книги, полотна — это было бы так просто...

— Ты сам не задумывался от этом? — вдруг спросил Валерио и продолжал говорить о жестокости, кроющейся за красотой, о цене, которую нужно платить за эту красоту, о крови. Мод знай себе подливала ему; глаза Валерио засверкали. Он говорил теперь о преступлениях, отметивших историю города наряду с произведениями искусства, взглянуть на которые стекались люди со всего мира. Жюльен тоже пил. Он слушал вполуха, улавливая лишь отдельные фразы, идеи. Например, мысль об искушении покориться этому порядку вещей, этой красоте, силу которой испытал на себе и он.

Теперь Валерио заговорил о себе самом — своей неприязни к тем, кто лишь наезжает в город, к туристам, о своей ненависти к тем, кто обретает счастье в посредственности мимолетного соития. О девицах, которых убивают, как овец... В его речи смешалось все: преступления монстра и городская жизнь. Чувства его, подогретые алкоголем, были противоречивы, смутны. Он рассказал об одной из картин галереи Грегорио на которой ревнивый муж Паризины д'Эсте убивает любовников, которые вызывающе ведут себя по отношению к нему; затем не переводя дыхания заговорил о последнем преступлении в роще за виллой Пиреус, об убитом одной пулей юноше, девушке, что сопротивлялась, но была изувечена, как и ее предшественницы; Мод продолжала подливать ему, а Жюльен, плохо соображая, слушал. От трупов в машине Валерио перешел к жертвоприношению, изображенному в маньеристском стиле на огромном полотне дворца Грегорио; его буквально прорвало, он метался между прошлым и настоящим, искусством и преступлением.

Затем заплакал. Снова вспомнил Даниеллу, которая не понимает, что она одна может спасти его, помешать худшему.

— Бывает, худшее душит тебя и никто уже ничего не может поделать, — вздохнул он, — Тогда нужно остановиться. Сбросить с себя все. Высказаться. Даже закричать, если еще хватает сил. А после уснуть. Уснуть...

Он как-то сразу обмяк на диване. Мод проводила Жюльена до лестницы.

— Он не понимает уже, что говорит, правда? — спросила она.

Вернувшись к себе, Жюльен увидел, что Анджелика сидит одетая в темноте и ждет его. Она была напугана. Он привлек ее к себе. Тело ее было холодным и каким-то одеревенелым. Рядом с ним она понемногу расслабилась. А ночью его вырвал из сна телефонный звонок: на его имя в консульство поступила срочная шифрованная депеша. Пришлось выехать. Это было обычное послание от Депена. Проходя мимо дворца Грегорио, он вновь увидел свет в галерее. На следующее утро ему позвонили и сообщили, что Валерио пустил себе пулю в лоб.

ГЛАВА II

Три дня Жюльен не выходил из дому. Инцидент на балу, последний вечер в компании Валерио, наконец, смерть его заставили консула над многим задуматься, и он был просто не в состоянии окунуться в бесполезную служебную суету. В то утро, когда до него дошла весть, он провел в консульстве некоторое время, подписал бумаги и тут же вернулся к себе. Валерио не оставил ни письма, ни записки. Конечно, состояние смятенности Валерио можно было объяснить многими причинами. Одиночество между двумя женщинами, ни одну из которых он, по-видимому, не любил, пристрастие к спиртному, скандальное поведение на балу, приведшее к тому, что от него отвернулось все общество. Жюльену стал известен очень жесткий отзыв Моники Бекер о его друге. Но даже этого все же было недостаточно, чтобы объяснить последний поступок.

А ведь накануне смерти он произнес слова, более важные, чем все остальные. Его последние фразы прямо говорили о желании свести счеты с жизнью. Кроме того, была еще страсть к сестре, которая — почем знать! — могла быть основой всего дурного, что с ним случилось.

Жюльену было очень не по себе. Ему показалось, что все кончено, что Валерио собирался сделать ему какие-то важные признания. Он пытался точно припомнить, что говорил покойный. Но поскольку сам он в тот вечер пил, память изменяла ему.

Все произошло слишком быстро. Жюльен ощутил, что после прекрасной безмятежности нескольких недель покоя и наслаждения прославленным на весь мир городом он вдруг угодил в самую гущу детективной истории дурного пошиба, действие которой стало раскручиваться с удвоенной силой. Однако весь город как будто отказывался говорить о смерти Валерио. Смятение Жюльена усилилось после визита Мод. Она была в трауре: ни дать ни взять вдова прошлого века. Перед тем как заговорить, выпила несколько рюмок виски. Анджелики рядом не было.

— Это не самоубийство, — выдохнула наконец Мод.

Никаких доказательств у нее не было. Это была всего лишь интуиция, но в то же время уверенность. Своим поведением, несдержанностью Валерио стеснял многих в городе. Сам он чересчур много интересовался монстром. Был связан с Беппо, Питером Мэшем, немало знавшими об этом деле. Накануне смерти, перед тем как к ним пришел Жюльен, Валерио намекнул на некие факты, которые якобы обнаружил: может быть, он подозревал кого-то. Ведь убийцей мог быть кто угодно. Перед приходом сюда Мод побывала у прокурора, но тот не придал ее словам никакого значения.

— Он раздражен тем, что простое самоубийство связали с делом, которое отравляет жизнь городу и о котором никто не осмеливается говорить.

Кроме того, у Мод возникло ощущение, что прокурору не нравится, когда кто-то суется в его дела.

— Словно все это игра! — воскликнула Мод. — Игра, в которой бросать кости или передвигать фигуры позволено единственному игроку!

Когда Мод ушла, еще раз выразив свое отчаяние перед стеной молчания, которая, казалось, противостоит ее подозрениям, Жюльен увидел, что Анджелика стоит за дверью гостиной. Она слышала их разговор. Когда Жюльен захотел узнать, что она думает по этому поводу, она не пожелала отвечать. Как и в предшествующие дни, девушка выглядела напуганной.

На следующий день Жюльен все же наведался в консульство. Г-н Бужю мелодраматически напомнил ему, что Валерио Грегорио покончил с собой во дворце, соединенном с консульством, где некогда застрелился и г-н де Жуаньи.

— И та и другая смерть произошли за несколько дней до или после преступления монстра!

Он был пьян. М-ль Декормон пожала плечами и сделала Жюльену знак не обращать внимания на его слова. Прием у Жеронимы де Нюйтер в честь заезжего андийского хранителя музея из-за смерти Валерио не отложили, хотя тот и доводился ей дальним родственником. Жюльен. правда, подумал было отложить коктейль, которым он собирался отметить свое устройство на новом месте, но м-ль Декормон убедила его не делать этого.

— Жители Н. привыкли жить рядом с трагедией.

Она тоже намекнула на преступления, которыми отмечена история города. Жюльен назначил коктейль на следующую неделю и побывал на приеме у графини де Нюйтер. С ним почти никто не заговаривал. Только антиквар, друг Масканиуса, торговавший мебелью на улице, где проживал Джорджо Амири, отвел его в сторону, к окну. Он хотел экспортировать мебель во Францию и желал заручиться поддержкой французского консула. 3а окнами царила летняя жара и нескончаемым потоком двигалась плотная толпа туристов.

Время шло, а вопросы, одолевавшие Жюльена после смерти его друга, не прояснялись. Мод на несколько дней покинула Н. Жюльен, не веря до конца в свои подозрения, решил открыться прокурору. Тот очень любезно принял его, но мало-помалу его сердечность превратилась в иронию.

— Уверяю вас, — заверил он наконец Жюльена, — я не пренебрег ни одним из следов как в том, что касается вашего друга, так и в том, что касается убийств. Однако речь идет о двух совершенно разных делах. С одной стороны, маньяк, терроризирующий город, который не осмеливается себе в том признаться; с другой — несчастный, вся беда которого была в том, что он не любил ни жену, ни любовницу, зато слишком любил собственную сестру. Видите, такой же, как и вы, чужак в Н., я в курсе всего, что происходит как в прошлом, так и в настоящем.

Жюльен стал настаивать: ему казалось, что его собеседник слишком усердствует, пытаясь убедить его, что он идет по ложному следу. И этим усилил то, что сперва было лишь смутным подозрением. Когда же он задал наконец главный вопрос: а если убийцей Валерио был один из его близких, пожелавший убрать свидетеля, — в голосе доктора Мураторе зазвучали ледяные, нотки:

— Господин генеральный консул, будь я комиссаром из детектива, я и то ответил бы вам, что вы начитались детективов. Но я не персонаж из романа, а вы представляете здесь Францию, и на меня возложена обязанность следить за тем, чтобы правосудие вершилось в городе, где вы аккредитованы. Так продолжайте представлять Францию, как вы до сих пор это делали, и предоставьте мне заниматься тем, чем я занимаюсь в Н., где нас с вами приняли с великодушием, не оправдать которое было бы непростительно с вашей стороны.

Эго было еще одно предупреждение, но Жюльен опять не внял ему. Два дня спустя большинство гостей отказались под различными предлогами от приглашения участвовать в коктейле по случаю празднования новоселья. Генеральный консул Франции в Н., надеявшийся наконец отблагодарить Монику Бекер, Диану Данини и других дам за десяток ужинов, на которые он был приглашен, устроил прием на две сотни персон. А очутился лицом к лицу с горсткой гостей: адвокатом Тома, архитектором Соллером, антикваром Масканиусом. Впечатление было такое, что все вернулось на круги своя. Джорджо Амири и тот не пришел, но он и впрямь был болен. С отчаянием оглядывала м-ль Декормон горы пирожных, уложенных не менее искусно, чем в Голубом дворце, однако никак не прокомментировала случившееся. Анджелика не показалась из своей комнаты.

Но Жюльен не сложил оружие. Вернулась Мод, они вновь поговорили, и его убеждение, что Валерио убит, окрепло. То, как были встречены его подозрения, лишь усилило их. Он начинал подозревать некий крупный заговор, единственной целью которого было избежать скандала. А поведение прокурора он расценивал как интеллектуальную игру чистой воды: относительно монстра у того была своя теория, и он не позволял никому перечить ей. Возможно, и у него были подозрения, которые он с внутренним ликованием культивировал. Если преступнику нравилось оставлять улики и наводить на ложный след, прокурор со своей стороны, вероятно, знал его или считал, что знает, и играл с ним в кошки-мышки. То, что Жюльен напал на свежий след, нарушало все его планы.

Жюльен решился нанести визит Виолетте, и то, что он услышал от нее, перевернуло все его представления.

За исключением того вечера, когда он побывал в галерее живописи в нежилой части дворца, Жюльен никогда не был во дворце Грегорио. Он знал, что Валерио жил с женой в квартире на последнем этаже, чьи окна выходили на величественную площадь с атлантами и неизбежной проституткой.

Виолетта приняла его в гостиной, обставленной белыми диванами, шкафами с книгами по искусству.

В вазах стояли цветы; ничто в этой обстановке, словно бы с рекламного проспекта магазина современной мебели, не соотносилось ни с мрачным дворцом, где развернулась драма, ни с самой драмой. На Виолетте было светлое платье. Волосы распущены. Черты напряжены, лицо бледно, но она силилась улыбаться. Она встала навстречу Жюльену, протянула ему руку, предложила виски или джин с тоником; они с тем же успехом могли встретиться где угодно, в какой угодно современной квартире как в Милане, так и в Париже или Мюнхене.

Стоило Жюльену поделиться с Виолеттой подозрениями, высказанными Мод, лицо молодой женщины напряглось еще сильнее. Она вздохнула и налила себе.

— Мод не хочет смотреть правде в глаза, — наконец промолвила она.

Рука ее дрожала, когда она поднесла бокал к губам.

— Валерио покончил с собой, никто тут не виноват, могу вас заверить.

Голос у нее был хриплый, говорила она убежденным тоном человека, знающего больше, чем говорит. Жюльен настаивал. Он хотел разобраться. В версии, которая мало-помалу сложилась у него, концы сходились с концами, и все заявления Валерио, сделанные им перед смертью, хорошо укладывались в нее. Виолетта вновь тряхнула головой: «Вот именно...» Но большего сказать не захотела. Жюльен догадывался, что подобрался к самой истине, и, какой бы она ни оказалась, он должен был ее знать. Он забросал хозяйку вопросами.

Наконец Виолетта заговорила. Обиняками. Намеками. Ничего определенного. Но и этого было достаточно: Жюльен понял. Действительно, Валерио покончил с собой. Но причиной этого были не только отчаяние, которое он несколько дней подряд, не сдерживаясь, изливал на окружающих, и в еще меньшей степени любовь к сестре, хотя любовь эта и лежала в основе всего. В одном консул не ошибся: история с монстром, участившиеся с конца зимы преступления были в центре драмы, случившейся в этой идеально чистой и светлой квартире. Валерио и сам говорил: убийцей может быть кто угодно, один из них, к примеру. Голос жены Валерио становился каким-то неестественным, как и голос ее мужа, когда он накануне смерти твердил о своей тоске. Вскоре она стала запинаться, лицо ее оросилось слезами. Она умолкла. Но Жюльен уже понял. Или, точнее, догадался, что угнетало Виолетту. Валерио убил себя потому, что тайна, которую он носил в себе в течение пятнадцати лет, была непомерно тяжела для него. Жюльен хотел быть уверен, что правильно истолковывает слова молодой женщины. Он вздохнул, прежде чем задать следующий вопрос: I

— Вы хотите сказать, что Валерио покончил с собой потому, что это он...

— Молчите!

Она криком заставила его замолчать. Некоторые слова нельзя было произносить. Жюльен еще немного посидел в квартире, так мало походившей на его друга, но голова шла у него кругом. Ему нужно было выйти, вновь обрести н-ские улицы, строгие фасады — свое царство — и даже толпу туристов, ставших ему теперь такими родными.

Он шел куда глаза глядят, проходя насквозь разноцветную толпу, не обращавшую на него никакого внимания. Он понимал, что, сам того не подозревая, всегда, вероятно, боялся этого конца, в который все же еще до конца не верилось. Так он оказался на площади Санта Мария делла Паче, перед гармоничным фасадом из белого мрамора с инкрустацией. Вошел внутрь: здесь он ощущал себя дома. Его встретили знакомые полотна. Решетка часовни Грегорио снова была на запоре, но большие фрески хора освещены: сюжетом им служили сцены из жизни Иоанна Крестителя. Голова святого на золотом подносе, преподнесенном Саломее, плакала кровавыми слезами, Жюльен все никак не мог поверить в то, что узнал от Виолетты. На следующей фреске Саломея танцевала возле уставленного яствами стола Ирода. На ее губах играла ироничная, отстраненная улыбка. Жюльен подошел поближе, но прожекторы вдруг погасли, и он не пытался включить их.

Он направился к самому большому алтарю, фреска которого надолго приковала внимание главы правительства. Христос Страшного суда показался ему на этот раз более величественным и устрашающим; чем обычно, этаким судьей, бесповоротно приговаривающим к жизни или смерти тех, на кого он указывал. Им был отмечен Валерио. Жюльен опустил голову и вернулся домой.

В один прекрасный день наступило лето. На город обрушился зной. В длинной юбке и широкой блузке бродила по дому неприкаянная Анджелика. Порой у Жюльена возникало ощущение, что девушка превращается в некоего затравленного зверька, из которого ему больше не удается вытянуть ничего, кроме пары слов да изредка улыбки. Она чего-то боялась.

Консула больше не принимали. Правда, он еще иногда бывал на ужине, устроенном кем-нибудь из французов, или на коктейле по случаю открытия модной лавки или агентства путешествий, Его не удивляло, как быстро он стал не нужен тем, кто с распростертыми объятиями принимал его пять-шесть месяцев назад. И не гадал больше почему. Разумеется, прокурор растрезвонил подозрения, которыми консул имел неосмотрительность — а то и наглость! — поделиться с ним; а может быть, на него держали зуб за его солидарность на балу с Валерио; да мало ли было других, менее ясных причин, по которым он мог впасть в немилость: например, визит к Лионелле Шёнберг мог считаться предательством по отношению к обществу, не принимавшему жену убитого борца с нацистами. На следующий день после неудавшегося приема м-ль Декормон сочла своим долгом подбодрить Жюльена, высказавшись в том духе, что, мол, таковы уж жители Н.: сегодня улыбаются вам, приветливы, а назавтра и думать забыли о приглашении, но консул не был слеп. Теперь он проводил все вечера дома. Он очень редко возвращался во второй половине дня во дворец Саррокка, предпочитая пользоваться хорошей погодой и проводя время в своем кабинете окнами на город или на террасе. Много читал. Анджелика дремала рядом.

Однако забыть о подозрениях Виолетты, о поселившихся в нем самом сомнениях ему не удавалось. Одну за другой строил он гипотезы, пытаясь отыскать другие объяснения злодействам, в которых Валерио был обвинен собственной женой. Перебирая в памяти всех хоть сколько-нибудь значительных лиц города, он анализировал, кто из них мог быть убийцей. Разве не мог маркиз Берио, при всей его набожности, в порыве безумия пожелать наказания всем детям, чьим проступком была любовь? В своих подозрениях Жюльен не пощадил никого из тех, с кем сталкивался в Н. Даже слепой маркиз Яннинг, описывающий сады и парки, увиденные глазами жены, и тот вполне мог уговорить ее выслеживать в округе влюбленные парочки в автомобилях. Это было абсурдно, но не более абсурдно, чем подозревать самого прокурора, для которого преступления были дьявольской игрой и который с тем же успехом, что и другие, мог быть убийцей. Не менее подходил на эту роль и князь Жан с его болезненной меланхолией и страстью к миниатюрным театрам, в которых разыгрывались кровавые драмы. И разве муж Дианы не был связан с булочником Айгером, открыто обвиненном в самом первом убийстве? Жюльен порой встречал князя Жана на улицах Н. — тот любил кататься на велосипеде, не обращая внимания на туристов. В широкополой черной шляпе, бархатной куртке, с тяжелой цепью от часов в петлице, он гораздо больше походил на продувного крестьянина, чем на последнего отпрыска одного из стариннейших европейских родов. Джованни Данини, как и Берио или Яннинг, вполне мог быть маньяком, и тогда Валерио Грегорио, презиравший н-ское общество и открыто высмеивавший его, мог стать козлом отпущения. Может быть, рассказанное ему Виолеттой по секрету уже носилось в городском воздухе, и настоящий убийца чувствовал себя в безопасности, вынашивая следующее преступление, за которое со временем поплатится очередной козел отпущения.

Такой взгляд на вещи был весьма привлекательным для Жюльена. Мод вернулась из Америки, он наведался к ней и изложил ей свою гипотезу. Она долго молчала. Затем чуть слышно проговорила, что тоже очень много думала о событиях последних недель и что новый вывод, к которому она пришла, казался ей, несмотря на всю его чудовищность, единственно правдоподобным. Она по-прежнему была убеждена, что Валерио убили. Слишком многое, о чем Жюльен не догадывался, выходило невероятным, если предположить, что он покончил с собой. Беппо из «Газетт» владел кое-какими данными о том, в каком положении нашли тело, где лежал пистолет. Но если Валерио и убили (тут Мод вздохнула), то не потому, что, как принято говорить, он слишком много знал.

После этих слов Мод замолчала. Как и во время разговора с Виолеттой некоторое время назад, Жюльен подумал, что прекрасно понимает, о чем она еще не сказала. Больше того, Мод, более раскованная, чем Виолетта, но и более горячая и ожесточенная, была, в сущности, еще одним воплощением Вестницы, трагедийного персонажа, открывающего глаза на правду тому, кто не желает ее слышать.

— Там, в Америке, я много думала этом, — продолжала она. — Я вспомнила отдельные фразы Валерио, которым сперва не придала никакого значения. Припомните сами, что он говорил тогда ночью у меня.

Мод хотела сказать именно это: подобно Виолетте, она считала Валерио убийцей. Потому его и убрали. Таким образом, мысль о заговоре, появившаяся у Жюльена в первый момент, стоило ему узнать о смерти Валерио, подтверждалась. Как ни крути, а заговор был — со стороны семьи Валерио, а может быть, и всего города. И речь ведь шла не о том, чтобы убрать нежелательного свидетеля, а о том, чтобы избавиться от еще более нежелательного преступника. Вот к чему клонила Виолетта, о чем свидетельствовали молчание полиции и сдержанность прокурора: Н., сын которого в приступах безумия совершил ряд чудовищных поступков, сам же и судил его. Это было в логике вещей города, его традиций, истории. Он сам удалил нарыв, обрубил сгнившую ветвь.

Мод могла не продолжать. Если при разговоре с Виолеттой у Жюльена лишь зародилось подозрение о виновности Валерио, теперь он окончательно в этом убедился. Выйдя от нее, он направился прямо к прокурору и выложил ему все, что знал. И на этот раз доктор Мураторе внимательно выслушал его. Когда консул без церемоний намекнул на сообщническое молчание его, прокурора, тот улыбнулся, но тут же вновь стал серьезен. Затем заверил: что бы там ни вообразил себе консул с тех пор, как он, прокурор, занимается этим делом, им движет одно желание — вывести все на чистую воду. Придет время, и он будет решительно действовать, невзирая ни на что. Впрочем, подчеркнул он, опять улыбнувшись, он ведь чужой в этом городе, как и Жюльен, и оба они более, чем кто бы то ни было, свободны в поисках истины. Затем он сослался на дела. В овраге неподалеку от города обнаружен расчлененный труп в чемодане, преступление совершено с целью ограбления; даже в Н. происходят подобные убийства! Он встал, давая понять, что разговор окончен.

— Но вы по крайней мере проверите мою гипотезу? — с надеждой спросил Жюльен.

Прокурор ответил ему так, как отвечают тяжелобольным стараясь щадить их подозрительность:

— Ну, разумеется, господин генеральный консул, разумеется...

Оказавшись на улице в толпе туристов, Жюльен понял, что убедить собеседника ему не удалось. Если только тот нарочно не пожелал не слушать его. На следующий день Жюльен решит еще раз переговорить с Мод, получить от нее новые аргументы. Оказалось, она лишь ненадолго заезжала в Н. и уже уехала во Францию. Ему дали номер ее телефона в Париже, он позвонил, наговорил на автоответчик, но Мод не отозвалась. На прием в честь 14 Июля во дворец Саррокка явились лишь старые н-ские французы, которых он прежде ни разу не встречал. Адвокат Тома отвел его в сторону. Заверив его в том, что говорит как француз, пекущийся об образе своей родины за рубежом, а также как друг и гражданин Н., он посоветовал Жюльену оставить мысли о преступлениях, не сходящих с газетных полос. Все это дело полиции: не очень-то удобно, когда иностранный подданный берется вести расследование. Адвокат воздел руки в знак бессилия, наверняка заранее продумав этот жест.

— Здешние жители порой трудно поддаются пониманию!

Такую же или примерно такую же фразу Жюльен уже однажды слышал из его уст, когда впервые побывал у него во дворце Хюбнер еще зимой. У него возникло ощущение, что время повернуло вспять. Утомленный, выбитый из колеи, не в форме, сидел он в углу роскошной гостиной в компании м-ль Декормон, г-на Бужю и нескольких незнакомцев, уплетавших пирожные и распивавших шампанское, и чувствовал себя таким же одиноким, как в первые дни в пансионе Беатрис. Когда во второй половине дня он добрался до своей виллы, Анджелики там не было. Она ушла, забрав вещи и не оставив ни словечка. Мария Тереза, Лючия, отдавшаяся ему после приема у Дианы, Анна, промелькнувшая было на его горизонте, и вот теперь Анджелика, о которой Жюльен даже не знал — любит он ее или она только умиляет его, — все женщины, с которыми оп столкнулся за время своего пребывания в Н., ушли, а он и не пробовал удержать их. Вот уже несколько недель, как он перестал разговаривать с Анджеликой.

Он начал привыкать к одиночеству. Первое время просто не отдавал себе отчета, насколько оно невыносимо. Подолгу нежился на солнце. Время от времени ему позванивал уже тяжело больной Джорджо Амири. Высмеивал великосветских дам, абсурдную протокольную строгость на их приемах. На свадьбе очередного внука Моники Бекер подали омерзительное шампанское, зато свадебные подарки были выставлены на всеобщее обозрение как музейные ценности. «Ужас, дорогой друг, ужас да и только!» Сам Амири уже не выходил из дому, но смаковал слухи.

Летняя жара становилась невыносимой. Жюльен начинал ненавидеть свой дом. Очарованный первое время его строгими архитектурными формами, его почти деревенской уединенностью в конце узкой дороги и террасным садом, он теперь видел лишь две выстроенные по соседству виллы, отделенные от его дома узкой полоской насаждений. Его слуха достигали все звуки с этих вилл, он проклинал пса, что лаял по ночам, и самих владельцев, хотя это и были известные в городе, состоятельные люди, они занимались постройкой современных домов, на его взгляд омерзительных.

Вскоре консул прервал все свои связи с городом. Жара, но особенно туристический сезон вынудили его больше не появляться на улицах с их ставшей еще более агрессивной, еще более развязной по сравнению с весной фауной. Ему ненавистны были семнадцатилетние юнцы, которые составляли основную массу крикливых орд, захвативших Н. Он невзлюбил их бесцеремонность, вульгарность, громкие голоса, но еще больше проявления нежности неважно где: на скамье, на мосту, посреди площади. Он не переносил этих инфантильных любовников, которые целовались, даже не замечая тех. кто был рядом. Он был одинок, влечение к женщинам оставило его, и он терпеть не мог тех, кому было восемнадцать и кто любил так, как любят в восемнадцать. Он знал: вот они, эти юнцы, или им подобные и занимаются любовью в автомобилях, порой он даже начинал понимать маньяка, который выслеживал их и разом утолял свое отсутствие желания и свою ненависть. Если он еще иногда выходил вечером на прогулку, привлеченный вызывающим оживлением улиц, то устраивался на террасе кафе или просто стоял на углу какого-нибудь особняка, наблюдая за парочками, без устали предающимися своим инстинктам. При этом им владела одновременно любопытная смесь чувств: ненависти и гипнотического воздействия со стороны обнимающихся, от которых он не в силах был отвести взор. Как-то вечером он поднялся на холм к церкви Сан-Роман, откуда зимой осматривал заснеженный город. Собственно церковь была не за городом, а на краю его, в черте старинных крепостных стен. Дорожка, ведущая к ней, петляла по парку, где с погашенными фарами стояли в ряд автомобили. Любовники уединялись здесь вдали от проселочных дорог, где их мог подстерегать монстр. Несмотря на жару, стекла машин были запотевшими. Иные были закрыты газетами, плохо скрывавшими то, что творилось внутри. Жюльен оставил машину у церкви и стал спускаться по извилистой тропке. Однако не спешил, безотчетно пытаясь заглянуть внутрь автомобилей. Вдруг откуда ни возьмись появилась полицейская машина. Его осветили, пришлось показать документы, объясняться. Вид его консульского удостоверения успокоил полицейских, и они проводили его до автостоянки. Посмеиваясь про себя, он подумал, что его, видно, приняли не иначе как за монстра, и еще больше возненавидел бесстыдных юнцов. Перед глазами всплыла обнаженная девичья грудь, подсмотренная за стеклом одной из машин.

Несколько дней спустя в местной сатирической газете появилась заметка. Речь в ней шла о некой ночной пешей прогулке, а также о соблазненной служанке. Прямо он назван не был, говорилось об одном иностранном консуле, бывшем некоторое время весьма популярным в Н. Жюльену пришло в голову, что инициатором подобной злой шутки мог быть Беппо или Питер Мэш, не любивший его. Жюльен хотел объясниться с ним, может быть, вызвать его на дуэль. Но потом решил не делать этого. М-ль Декормон не могла не прочесть этой гадкой заметки, однако не обмолвилась о ней ни словом. По все понимающей улыбке г-на Бужю Жюльен заключил, что тот уж точно ознакомился с ней. С этого момента он стал пренебрегать своими служебными обязанностями. Почту и бумаги на подпись ему доставлял Джино. М-ль Декормон обсуждала с ним все важные вопросы по телефону, Жюльен почти не выходил из дому, разве что иногда ночью.

Однажды его пригласила в гости г-жа Шёнберг. Она звала его к обеду или ужину — как ему удобней. Жюльена удивило, что кто-то еще помнит о нем, и он чуть было не отказался. Но все же побывал у нее. Без лишних слов она объявила ему, что является его другом и в качестве друга советует ему вернуться во Францию. Никак не объяснив свой совет, ни на что не намекнув, она говорила лишь о трудности жизни в Н. А также о совершенной, но порой невыносимой красоте города. Пародируя название одной из хроник Стендаля, с печальной улыбкой изрекла, что «чрезмерная красота губительна»[77]. Жюльен поблагодарил ее за заботу, но ничего не ответил. Он чувствовал: как он не может теперь появляться в городе до тех пор, пока не наступит темнота, так и уехать из Н. он не в силах. Если он и не участвовал больше в жизни города, тем не менее он как никогда ощущал себя его жителем. Потом позвонил Джорджо Амири и спросил, что он решил.

— Решил? — переспросил Жюльен.

И ответил так, словно не понимает, о чем речь. Ему почудилось, что старый профессор задыхается, еле ворочает языком. На следующий день из министерства иностранных дел пришла депеша, в которой сообщалось, что канцелярией премьер-министра он представлен к ордену Почетного легиона; одновременно интересовались, не желает ли он нового назначения. Он смиренно поблагодарил за награду, но отказался от какого-либо нового поста, обстоятельно разъяснив, что не завершил порученное дело.

Как-то утром, никого не известив, он сел за руль автомобиля и отправился в П., словно это существование на отшибе от города стало ему вдруг невыносимо. Преодолевая крутой подъем, он вспомнил о многочисленных дорожных происшествиях на пути в П. Но теперь было лето, дорога пролегала по живописным местам, то ныряя в туннели, то вползая на возвышенности. На середине пути, на перевале, он остановился и подобрал паренька, путешествующего автостопом. Тот оказался французом лет двадцати, без всякой цели в каникулы разъезжающим по Европе. Во внезапном приливе откровенности Жюльен выложил ему все о себе, своей жизни в прекрасном городе, о дворце Саррокка, и даже об Анджелике. Парень молча выслушал его.

Добравшись до П., Жюльен застал город во власти летнего оцепенения. В отличие от Н. туристов не было, центр был пустынен. Улицы с аркадами, так полюбившиеся ему в первый приезд, на этот раз показались лишенными всякого очарования и какими-то заурядными. Он позвонил в дверь Леона Бонди, тот был в отпуске. Утомившись, Жюльен снял номер в отеле и проспал все послеобеденное время. Вечером вновь вышел на улицу. Город был более оживлен, чем днем: не выехавшие на лето горожане как могли коротали вечер. Он заглянул в «Синюю точку», ночной клуб, куда его водил Бонди. Там танцевали голые девицы, то слишком толстые, то слишком худосочные. Он вспомнил грудь той малышки за запотевшим стеклом автомобиля по дороге к церкви Сан-Роман, и вдруг его страшно потянуло обратно в Н. Два часа спустя, ночью, он уже опять был в дороге.

В результате поездки в П. его охватил новый прилив любви к Н.: чем сильнее он чувствовал, как отторгает его город, тем сильнее наслаждался красотой, с новой силой открывавшейся ему. Он даже не скрывал своего презрения к приезжим, которые облизывали мороженое, равнодушно скользя мимо знаменитых фресок. Его раздражение против них возросло еще и потому, что он решил вновь обойти самые известные памятники и музеи города, но теперь повсюду приходилось выстаивать огромные очереди. А после долгого ожидания в залах музея он оказывался бок о бок все с той же неумытой, не внушающей доверия толпой, безразлично прокатывающейся по залам со столь дорогими ему произведениями искусства. Правда, стоило ему попасть в картинную галерею, как окружающие переставали существовать для него; между ним и персонажами полотен завязывалась беседа, которую он один — это он знал наверняка — был в состоянии понять.

Валерио как-то сказал, что история искусства и прошлое Н. тесно переплелись. А еще, что прошлое города — длинная цепь убийств, преступлений, адюльтеров и предательств. С непонятной для него самого энергией Жюльен пытался теперь в том, что говорили ему прославленные полотна, уловить нить потерянной мысли, принадлежавшей его другу. Он еще раз побывал у Виолетты и попросил разрешения посмотреть оставшиеся Валерио бумаги, но она отказала: видимо боялась, как бы он в них что-то не обнаружил. И вот теперь, один па один с полотнами, о которых ему рассказывал его друг, Жюльен пытался понять...

Первые дни он лишь вслушивался. Магдалины, Саломеи, Юдифи, равно как жестокие Лукреции[78], покинутые Дидоны, Клеопатры со змеей на груди, заводили с ним разговор. Вскоре более рассудительные святые, такие, как святой Иероним в келье, блаженный Августин с книгой, стали приоткрывать ему глаза на мудрость, о которой он и не подозревал. Затем к нему обратились более загадочные персонажи. Героиня в черном плаще с полотна эпохи кватроченто[79] силилась привлечь к себе его внимание. Ее волосы были уложены на затылке, она опиралась на мраморную балюстраду, а вокруг нее, как пешки на шахматной доске, на черной с белым террасе над рекой расположилась еще дюжина персонажей. Святые и мученики, окружающие ее, издали поклонялись Деве Марии, чей нагой младенец играл с другими детьми у подножия карликового дерева. Это было воспроизведение картины совершенного мира, столь же абсолютно прекрасного, как и город, которым Жюльен как бы уже владел, но ключа к которому так и не подобрал.

Жюльен вел долгие разговоры с этой незнакомкой, но то, что она хотела сообщить ему, ускользало от его понимания. Однажды ему пришло в голову проследить направление ее взгляда за пределами картины. Он был устремлен за пределы мира с нагими, играющими яблоками детьми и святыми на мраморной террасе на фрагмент фрески, спасенной из церкви и расписанной тем же художником, что создал «Торжество Венеры» во дворце Грегорио в П. На ней тоже была изображена Венера, беседующая со стариком, который, вероятно, был покровителем искусств Гермесом. Она обладала красотой, вечной молодостью, он — знанием и властью. Вдали скованные цепью рабы, казалось, ждали жертвенного ножа. От фигуры жреца с длинными черными волосами, стоявшего между богами и рабами, чьим заступником он являлся, остался лишь контур. Вот на этих-то персонажей и указывала ему темноволосая героиня с полотна эпохи кватроченто. Неразумные юнцы с гоготом проходили мимо — то ли потому, что Венера была обнажена, то ли потому, что мудрый старец был слеп и возмутительно безобразен в своей старческой обнаженности. Эти глухие ко всему шестнадцатилетки так мешали Жюльену, что он убил бы их, настолько сам был поглощен созерцанием фрески. Однако ни Венера, ни старец, ни жрец, ни рабы в этот раз больше ни о чем ему не поведали, в то время как персонажи других картин рассказывали ему о своем счастье, своем горе, делились с ним сокровенным. Эти же молчали. Им нечего было сказать. Женщина в черном переступила порог мира абсолютной красоты, где она наблюдала за резвящимися детьми, чтобы указать ему на иной образ мира: это был самый точный образ города Н. во всей его устрашающей и неоспоримой гармонии. Жюльен смотрел и постигал. Совершился тонкий переход от одного образа к другому, от окутанной холодом тайны к горячей общности умов и тел, который ему и подсказала женщина в черном.

Жюльену необходимо было окончательно увериться в том, что ему открылось. Он вновь побывал в Санта Мария делла Паче. Зная заранее, что решетка в часовне Грегорио будет открыта, он вошел туда.

Фрески были освещены, они принадлежали кисти того же мастера, что аллегория с Венерой и старцем в музее, а «Торжество Венеры» во дворце П. было лишь грандиозным наброском этой аллегории. Он простоял перед ними десять минут, час, четыре часа. Наконец прожекторы погасли, как в тот раз, когда он стоял перед Саломеей. Он не пытался зажечь их, в этом не было необходимости. И вернулся во дворец Саррокка.

Несколько часов он писал. Наконец-то он сочинил диалог, идея которого крепко засела у него в голове, — диалог между персонажами полотен, переговаривающимися друг с другом через время и пространство. Он был словно невменяем. По мере того как он исписывал страницу за страницей, у него крепла убежденность: то, что с такой легкостью выходит из-под его пера, — ключ к разгадке Н. Значение миссии, порученной ему престарелым премьером, чей отмеченный нездоровьем вид был сродни ошеломляющей обнаженности мудреца с анонимной фрески-аллегории, теперь со всей очевидностью предстало перед ним. Истинный смысл событий, происшедших в последнее время, открылся ему во всей своей полноте.

Наконец он остановился. Работа не была еще завершена, но силы иссякли. Он ощутил потребность выйти на воздух. Оставил исписанные листы на столе в большой комнате консульства, прилегающей ко дворцу Грегорио. Проститутка под балконом с атлантами улыбнулась ему. Он ответил ей тем же.

ГЛАВА III

О третьем преступлении стало известно на следующее утро. Жертвы были опознаны не сразу, так как были до неузнаваемости изувечены. У юноши был обнаружен французский паспорт, который доставили в консульство. Жюльен узнал на фотографии молодого человека, которого подбросил в П. Комиссар полиции попросил его опознать тело. Он сам проводил консула в морг. Несмотря на множественные телесные повреждения, не могло быть никаких сомнений: это был тот самый парень. Питер Мэш с фотоаппаратом со вспышкой был уже там. Жюльен собирался вернуться в консульство, чтобы составить донесение для Парижа, но тут один полицейский что-то шепнул комиссару. Тот кивнул и, взяв консула под руку, повел его в соседнюю комнату, где находилось тело второй жертвы.

— Чем черт не шутит! Раз уж вам был знаком парень, может, вы и девушку опознаете, — проговорил комиссар, приподнимая простыню, которой было прикрыто страшно изувеченное тело.

Вспыхнул аппарат Питера Мэша. Жюльен потерял сознание.

Он вновь попросил аудиенцию у прокурора. Открытие, сделанное им накануне с пером в руке, преисполнило его тогда любопытством, воодушевлением. Но то были картины, то была книга, к которой он, наверное, приступил; перед чудовищно искалеченным телом Анджелики это открытие внушало ему ужас.

Прокурор ждал его не один, а вместе со следователем, секретарем суда и адвокатом Тома. Жюльен выразил желание переговорить с доктором Мураторе с глазу на глаз, но тот отказал. Пришлось рассказывать обо всем в присутствии всех. Слушали его не перебивая

Когда он кончил, прокурор вздохнул.

— Отдаете ли вы себе отчет, что таким образом обвиняете весь город? Или по крайней мере тех, кто составляет живые силы общества?

Жюльен выдержал взгляд прокурора.

— Да, — только и сказал он.

Прокурор снова вздохнул и, повернувшись к адвокату Тома, молча выразил свое бессилие.

— Полагаю, у вас нет никаких доказательств того, что вы говорите?

Тут уж вздохнул Жюльен. Сейчас он был полностью уверен в себе. Ведь были эти полотна, фрески, смерть Валерио, смерть юных влюбленных, с одной стороны, и красавицы во дворцах, важные многомудрые старцы, сочиняющие умные книги и изучающие созданные несколько веков назад сады, — с другой. Были еще и страницы, написанные им самим.

— И это все ваши доказательства? — спросил прокурор.

— Да.

Присутствующие переглянулись, а затем воззрились на Жюльена. «Они считают меня сумасшедшим, — мелькнуло у него в голове. — Или еще хуже: отказываются мне верить». Он был возмущен, но в то же время не хотел ни обижаться, ни повышать голос.

Все это тоже было в порядке вещей — в порядке тех самых вещей, до которых он докопался.

— Попрошу вас оставаться в городе, — проговорил наконец прокурор.

Выходя от него, Жюльен услышал, как адвокат говорил о дипломатической неприкосновенности. Смерть Анджелики потрясла его, но все же Он не мог удержаться от улыбки. Он вернулся в консульство и отправил донесение в Париж.

Этим вечером Жюльен решил не возвращаться к себе. Он мог жить некоторое время в «кардинальских покоях» так он будет в самом сердце города.

Кроме того, ему хотелось завершить начатое предыдущей ночью. К восьми вечера, когда он собирался выйти поужинать, прежде чем засесть за работу, зазвонил телефон. Звонил дворецкий Джорджо Амири: с хозяином случился удар, он хочет поговорить с ним. Жюльен поспешил на улицу Черных стрелков.

Доменико открыл ему с потерянным видом.

— Как профессор? — спросил Жюльен.

Тот не ответил и повел его по лабиринту увешанных барочными полотнами гостиных к спальне Джорджо Амири. Вытянувшийся на постели старик взглянул на него. Но живым оставался только его взгляд. Жюльен сел в поданное Доменико кресло и взял руку друга. Уже несколько недель они общались лишь по телефону, давно не виделись. Профессор исхудал, весь как-то уменьшился, ужался; на небольшой, похожей на детскую кровати лежало нечто сморщенное, беззвучно шевелящее ртом, из которого не вылезало ни звука.

— Он хочет что-то сказать вам, — повторил дворецкий, отступив назад.

Жюльену было ясно: профессор пытается сказать ему нечто чрезвычайно важное. Интуитивно он понимал, что его хотят предупредить о чем-то. Или предостеречь. Посидев рядом, он вышел. Джорджо Амири выздоровеет, уедет лечиться за границу, вернется, и все будет как прежде.

Возвращаясь в консульство, Жюльен увидел свет в галерее дворца Грегорио. Перепрыгивая через ступеньки, взбежал по лестнице, так ему не терпелось закончить свое произведение, полностью завладевшее им. Проходя мимо приемной, он увидел телеграмму на телексе. Она была адресована ему. Париж сообщал, что миссия его закончена. Поздравлял его с достигнутым успехом. Подписана она была самим главой правительства. Жюльен не сразу понял, о чем речь, и поскорее сел за работу. Как и предыдущей ночью, по мере того как он писал, каждая деталь прояснялась: его назначение, недавний визит премьера в самый разгар событий, его прежние наезды в город. Страница за страницей все вставало на свои места: сам город, общество, радушно принявшее его, государственный деятель преклонных лет, много лет назад принятый здесь точно так же. Все стало очевидным: н-ские великосветские дамы, неподражаемо прекрасные в своих дворцах, н-ские старцы — сама мудрость, прозорливость и ясность ума, — одним из которых пожелал стать Глава французского правительства, н-ские дети, умиравшие под ножом убийцы, в чью задачу как раз и входило убивать их, чтобы другие сохраняли красоту и мудрость.

Все было просто, чудовищно просто, его рассказ обо всем этом, начиная со смерти шестнадцатилетних юнцов и кончая смертью консула, его предшественника, пустившего за этим самым столом пулю себе в лоб и оставившего двусмысленные признания, вскрывал страшную подноготную. Дойдя до последней строки, он испугался. Он вдруг ясно ощутил, что, кроме него, во дворце Саррокка на одном с ним этаже кто-то есть. И тут же понял, каким будет конец.

В правом ящике стола он держал револьвер. Услышав выстрел, проститутка, зря прождавшая полгода под балконом с атлантами, подскочила на месте.

Депен самолично явился в Н., чтобы уладить все формальности. Шеф, который умирал от столько лет подтачивающего его недуга, больше всего боялся скандала: не он ли в конце концов возымел слабость отправить в любимый им город чиновника, которому не нашлось дел в Париже.

Однако ловкость его личного поверенного в делах не помешала газетам дать крупные заголовки. В статьях говорилось о развившемся у консула безумии, о снедавшем его одиночестве, о слепой страсти к служанке. Заодно припомнили и все последние преступления: исповедь, оставленная Жюльеном Винером, была столь же невразумительной, как и исповедь его предшественника, злополучного г-на де Жуаньи. Поговаривали, будто судьба ополчилась на дворец Саррокка. Консульство закрыли, что, однако, никак не должно было сказаться на дружбе Франции с Н.

Некоторое время спустя премьер-министр скончался. Прошли выборы. Новый министр иностранных дел оказался старым приятелем Жюльена. У друзей Жюльена по Парижу и Провансу, у всех, кто некогда встречал его на Монпарнасе или в коридорах власти, которые он так некстати покинул, мелькнула мысль, что, потерпи он немного, и его ждала бы блестящая карьера. Он мог бы рассчитывать на место не консула в Н., но посла в столице. Дворец Капель в С. был одной из самых роскошных дипломатических резиденций мира, а общество С., составленное из промышленников, банкиров и нескольких родовитых семейств без всяких тайн, было открытым и приветливым.

Флоренция, март 1986.

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

Анри Фроман-Мёрис

Перевод М. В. Добродеевой, С. Г. Ломидзе. Редактор Е.К. Солоухина

Часть первая

1

Все началось в то воскресенье. Самое обычное, каких было уже много. Подъем в восемь часов, а не в семь, как в будние дни. Завтрак в половине девятого для тех, кто не ходил к причастию. Месса в девять. После мессы Шарль поднялся к себе в комнату, взял пальто и фуражку. Потом спустился в приемную, где его обычно ждал Эжен. Но Эжен не ждал его. Пришли за другими, кто, как и Шарль, уходил по воскресеньям домой. «Старшие», принеся записку от попечителя, мог ли уходить одни. А «средних», к которым принадлежал Шарль, кто-то должен был забирать.

Эжен приезжал раз в две недели, иногда на двуколке, иногда на машине. С начала войны она работала на газолине, для чего сбоку было установлено что-то вроде котла. На машине, конечно, было быстрее. Но Шарль очень любил ездить на двуколке: он находил какую-то особую прелесть в этом возвращении к ушедшим временам. Он не мог решить, что лучше: побыстрее вернуться домой или не спеша любоваться пейзажем, внимательно рассматривать то, что из окна машины он едва успевал увидеть, говорить с Эженом и слушать его рассказы о том, что произошло в его отсутствие.

Сегодня Шарлю хотелось ехать на двуколке, тем более что погода была прекрасная. Солнечно и холодно. Солнце уже поднялось над деревьями, а лужайка была покрыта инеем.

Его товарищи один за другим выходили из приемной. И уже кое-кто из родителей, знавших его, удивлялся отсутствию Эжена. Сначала Шарль думал, что тот опаздывает из-за поломки в машине. За те два года, что Шарль, был в коллеже, ни разу не было случая, чтобы Эжен не приехал. Будь он на лошади, он, конечно, был бы уже здесь, потому что в этих случаях, чтобы не утомлять лошадь, он выезжал накануне и ночевал в городе, у тетушки Шарля.

Все разъехались, он остался один. Тогда Шарль попросил аббата Ро позвонить домой: после одиннадцати телефонная кабина закроется, а пока родители, наверное, еще не ушли в церковь. Аббат направился в свой кабинет, а вернувшись, сказал, что никто не отвечает. В их местечке телефон был только у родителей Шарля.

— Не волнуйся, — сказал аббат. — Возможно, что-то помешало им в последнюю минуту, и они не смогли тебя предупредить. А может, телефон не работает. Завтра мы все узнаем. А пока, хочешь, оставайся в коллеже, хочешь, отправляйся к своей тетушке.

Тетушка Шарля была его попечительницей в Сен-Л. Она была сестрой его дедушки. Шарль очень любил ее. Но он знал, что его неожиданное появление, да еще в то воскресенье, когда она его не ждет, да еще из-за столь необъяснимого отсутствия Эжена, приведет ее в сильное волнение. Шарль сказал аббату, что лучше избавить ее от этого ненужного беспокойства: она ведь уже немолода, плохо спит, всегда заботится о других. А потому лучше все оставить как есть и ничего не говорить ей.

Так Шарль в первый раз провел воскресенье в коллеже. Казалось, что большие затихшие здания тоже отдыхают и нежатся под солнечными лучами. Возвращаясь пустынными коридорами в свою комнату, Шарль остановился, чтобы посмотреть в окно; раньше он никогда этого не делал. Коллеж был расположен на бывшем крепостном валу, и из окон открывалась далекая перспектива как раз с той стороны, куда стремились его мысли. Дорога, которая вела к его дому, спускалась к старому каменному мосту, переброшенному через реку. На противоположном берегу последние дома были разбросаны по склонам холма, увенчанного ветряной мельницей. Она уже давно не работала, хотя у нее еще были крылья, и Шарль некоторое время смотрел на нее, думая о холме около Ватерлоо. Он читал об этом сражении. А теперь ему хотелось послать родителям телеграмму, чтобы и от них получить весточку. Но, сам не зная почему, он был уверен, что телеграф тоже не работает, потому что когда родители получали телеграмму, то девушка с почты всегда читала им ее по телефону. Поднимавшуюся по склону холма дорогу с обеих сторон затеняли деревья, давая в жаркий день прохладу медленно идущей лошади. Склон был крутой, и мало кто мог преодолеть его на велосипеде. Напротив мельницы дорога шла вдоль лесочка, за которым находился ипподром. Летом отец иногда возил его туда на скачки. В их семье все любили лошадей. Дом был полон гравюр и фотографий этих любимцев, сменявших друг друга в конюшнях. Дорога уходила за ипподром, и Шарль так ясно представлял себе, как она вьется среди лугов, лесов и ферм, словно сидел рядом с Эженом, глядя на круп лошади, отгоняющей хвостом мух. Кажется, немного — двадцать километров, думал Шарль, а когда начинаешь вспоминать, то и конца им не видно.

А потому, чтобы сократить путь, он мысленно проскочил остаток дороги и очутился на улице, ведущей к дому. Длинная аллея, обсаженная буками, вилась через лес и выходила к большому каменному порталу, ведущему во двор. Он представил себе, как выскакивает из двуколки и вприпрыжку взбегает на крыльцо.

Внезапно, в первый раз с того момента, как он понял, что Эжен не приедет, ему захотелось плакать. Он отвернулся от окна. В коридоре было тихо. Шарль открыл одну дверь, другую — никого. Тогда он пошел в свою комнату.

Он уже прочел несколько глав из «Отверженных», когда колокол позвал к обеду. Он подумал, стоит ли спускаться. Есть ему не хотелось. Хорошо бы остаться тут одному до вечера, читать и ни с кем не разговаривать. Но на других этажах открывались двери, на лестнице раздавались голоса. В столовой было так мало народу, что она показалась ему огромной. В углу около буфета был накрыт стол, за которым сидели несколько мальчиков. Многих из них он знал в лицо, но все они были старше него. После обеда они предложили ему сыграть в баскетбол. Для своего возраста Шарль был высоким и сильным. Он согласился и забросил несколько мячей. Вечером, оставшись один в своей комнате, он принялся за уроки, что неожиданно доставило ему удовольствие. Казалось, что в одиночестве он все гораздо лучше понимает.

На следующий день по окончании вечерних занятий аббат Ро подошел к Шарлю и сказал, что была повреждена телефонная линия, но он позвонил его тете и Шарль может не беспокоиться. Эжен заболел и поэтому не смог за ним приехать, а в следующее воскресенье тетушка будет ждать его, как обычно. Это успокоило Шарля. Однако в глубине души он надеялся, что родители пришлют за ним в следующее воскресенье, и приверженность однажды заведенному порядку огорчила его: целый месяц не ездить домой, целый месяц не видеть родителей! Ему хотелось в деревню, в лес. Ему хотелось снова увидеть своего пса Камила, хотелось строить дальше хижину. А если так пойдет, он не успеет ее закончить к пасхальным каникулам. Сейчас февраль, и до Вербного воскресенья у него остается только два воскресенья в городе. А потом, Бог знает, что Жан может выдумать один. Хотя Шарль был на четыре года младше Жана, он всегда был заводилой, а Жан лишь выполнял его задания. И надо сказать, очень хорошо. Они начали строить хижину в праздник всех Святых, и в каждый свой приезд Шарль находил работу выполненной. Эжен, как и обещал, дал своему сыну доски, и тот их правильно собрал и сколотил. В последний приезд Шарля были сделаны стены, и теперь нужно было приниматься за крышу, дверь и окошко. И поэтому Шарль считал свое присутствие совершенно необходимым.

В среду Шарль написал матери письмо. Он писал ей, как он огорчен тем, что не видел ее в прошлое воскресенье, и как он надеется, что Эжен скоро поправится. Он просил, в случае если Эжен все еще будет болен, чтобы отец приехал за ним на машине. Он не мог смириться с мыслью, что пропустит еще одно воскресенье в Ла-Виль-Элу. Он добавил также, что занятия идут хорошо: он был третьим в латыни и четвертым в истории. Он написал, что продолжает читать «Отверженных». Просил мать не забыть выкупать Камила. А главное, сказать Жану, чтобы тот не начинал без него строить крышу хижины. И прежде чем написать в конце «Люблю, целую, твой Шарль» («Шарль» было написано готическими буквами), добавил: «Пиши мне».

Выходя из классной, он опустил письмо в ящик, предназначенный для писем учеников.

Три последних дня недели Шарль посвятил чтению «Отверженных». Он не дочитал роман в субботу, решив, что закончит его в воскресенье.

2

Чуда не произошло. Аббат Ро не пришел за ним. Все было как всегда, и его ждал Луи, чтобы отвести к тетушке, Луи, еще менее многословный, чем обычно. Когда Шарль спросил его, поправился ли Эжен, оказалось, что он даже не знает, что тот был болен. «А, так вот в чем дело», — сказал он, и больше Шарль от него ничего не добился. А на вопрос, починили ли телефон, Луи тем же тоном повторил: «А, так вот, значит, в чем дело», будто болезнь Эжена и неисправный телефон были для него явлениями одного порядка.

Шарль понял, что он ничего больше не узнает, пока не приедет к тетушке. Ее дом находился на другом конце города. Туда вели две дороги: можно было спуститься по улице, идущей от коллежа к подножию крепостных валов, выехать через ворота Сен-Совер, подняться по улице Шатобриан до площади Мэрии, а оттуда выехать на улицу Орлож, в конце которой как раз напротив собора и жила его тетя; а можно было самым прозаическим образом пересечь город, проехав мимо казарм, больницы, вокзала, попасть на улицу Галь, которая сбоку выходила к собору. Луи выбрал первый маршрут. Прошел небольшой дождь. Верх двуколки был поднят. Лошадь шла медленно. В конце улицы, у последнего поворота к заставе Сен-Совер, их остановил немецкий полицейский. Они ожидали проверки документов. Но полицейский только перекрыл проход маленьким красно-белым диском. Через несколько минут они увидели выезжающие с улицы Герцогини Анны первые машины транспортной колонны. Они насчитали тридцать пять машин, проехавших через ворота. В большинстве это были крытые брезентом грузовики; в задней части кузова можно было разглядеть людей в касках с винтовками, поставленными между ног. За ними следовало несколько бронемашин, походная кухня и санитарная машина с красным крестом. В последней машине на очень высоких колесах Шарль рассмотрел офицера, который курил, и, когда машина проезжала мимо Шарля, взглянул на него. Когда колонна проехала, полицейский сел на мотоцикл и двинулся следом. — Когда же эти сволочи уберутся отсюда? — пробормотал Луи, посасывая свой окурок.

А Шарль представил себе карту в кабинете отца, где они вместе прикалывали маленькие флажки на русском фронте. Это было одно из его любимых развлечений во время приездов домой. Шарль надеялся, что отец не переставлял флажки без него, но внимательно слушал все сводки, и поэтому, когда он приедет, они смогут быстро воспроизвести новую обстановку на фронте. Шарль мысленно представил себе происшедшие изменения. В прошлый его приезд немцы были полностью окружены в Сталинграде. Он вспомнил также три сигнала Би-би-си перед началом новостей и голос: «Говорит Лондон. Французы обращаются к французам», который он слышал иногда в доме у родителей, прильнув ухом к приемнику, включенному на самую малую громкость.

— Как там в Сталинграде? — спросил он у Луи.

— Русские их расколошматили, — невозмутимо ответил Луи.

Радость захлестнула Шарля.

— Совсем?

— Вчистую, — сказал Луи, выезжая на мост. — Разбиты, уничтожены, капут!

Шарль представил себе, как он втыкает красный флажок вместо черного в кружок, означающий на карте Сталинград. Он не мог вспомнить, какие города находятся слева от Сталинграда и где, может быть, тоже уже стоят красные флажки.

Когда он приезжал, тетушки обычно не было дома, потому что по воскресеньям она ходила к десятичасовой обедне в собор. Поэтому, согласно заведенному порядку, Шарль отправлялся на кухню, где его поджидала жена Луи Мари. Времена были тяжелые, но ей удавалось, однако, приготовить ему завтрак и припасти специально для него горшочек меда, так непохожего на тот напоминающий резину виноградный джем, который намазывали на хлеб в столовой коллежа. И вот в этой большой комнате со сплошь каменными стенами, увешанными рядами начищенных до умопомрачительного блеска медных кастрюль, перед огромным камином, где горели настоящие поленья, Шарль проводил восхитительные минуты, глядя на огонь, лаская кошку и мечтая обо всем, что он мог бы сделать, если бы его тут не было, и не испытывая при этом ни малейшего огорчения — так ему было здесь хорошо. Он не читал, не говорил, не двигался. Он замирал, как кошка, говорила Мари. Вместе с кошкой. И так было, пока не возвращалась тетя Анриетта.

Шарль время от времени взглядывал на стенные часы. Одиннадцать двадцать. Одиннадцать двадцать пять. Половина. Проповедь, наверное, затянулась, и тетушка всенепременно будет ворчать, что кюре, этот святой человек, никак не мог остановиться. Она так удивительно умела описывать людей, подражать их жестам, выражениям, интонациям, что Шарль хохотал до слез. А поскольку она была сама доброта и не в состоянии желать, а тем более причинить кому-либо зло, то рассказы ее приобретали особое очарование, потому что никого не обижали, а только забавляли и ее саму и окружающих.

Когда в это утро, вернувшись из церкви, она вошла в кухню, чтобы увидеть «своего маленького Шарля», тот пока не узнал от Мари ничего, кроме меню сегодняшнего обеда. Поэтому он обратил к тете Анриетте такой тревожно-вопросительный взгляд, что та обняла его еще нежнее, чем обычно. И Шарлю вдруг стало тепло, словно он мерз всю неделю, а эта ласка наконец его отогрела. В гостиной на втором этаже, где она развела огонь в камине, Шарль устроился на ковре около ее кресла. Шестьдесят лет разделяло их, но Шарль всегда чувствовал, что она его понимает.

— Шарль, малыш мой! — Он схватил протянутые ему руки и, придвинувшись, положил голову к ней на колени. Он знал, что сейчас она заговорит с ним, объяснит ему, почему целую неделю он не мог ничего узнать о родителях. Но он не торопил ее; он ждал, а она, задумавшись, нежно гладила его по голове. Слышно было, как потрескивают поленья в камине.

— Шарль, малыш мой, — повторила она. — Тебе надо быть очень мужественным. — Он закрыл глаза и замер. Ее рука, ласкавшая его волосы, тоже замерла. — Очень мужественным, как папа и мама. Ты ведь понимаешь, война.

Шарль почувствовал, что тетя Анриетта плачет, что она не может дальше говорить. Тогда он, встав на колени, начал утешать ее. Он целовал ее залитое слезами лицо, а потом, взяв у нее из рук носовой платок, который она вынула из кармана своей вязаной кофты, стал вытирать ей глаза.

— Милый мой, милый, — повторяла она сквозь слезы. — Я тебя не брошу, не брошу.

Когда Шарль почувствовал, что она может отвечать, он спросил:

— Где они, тетя Анриетта?

Она подняла на него умоляющие глаза и выдохнула:

— Спрятались. Уехали.

— Ты знаешь, где они?

Она покачала головой и еще громче заплакала.

Шарль встал и подошел к окну. Оно выходило на лужайку. Он вспомнил ланей, которых раньше можно было видеть в маленьком, огороженном решеткой загоне; осенью он угощал их каштанами. В начале войны, неизвестно почему, они исчезли. Ему хотелось выйти из дома, куда-то идти. Но он не решался оставить тетю одну. К счастью, она сама встала и направилась в свою комнату. Он воспользовался этим и вышел.

Аллеи парка были тщательно расчищены; как будто и нет войны, подумал Шарль. Луи невозмутимо продолжал свою работу «слуги-садовника», как писали в разделе объявлений «Вестника Ботанического сада». Его родители обожали их комментировать в семейном кругу. А он предпочитал бродить в парке Ла-Виль-Элу, бесшумно ступая по толстому слою всегда немного влажных опавших листьев. У тети Анриетты это был все-таки город. Парк быстро кончался, а дальше были дома, улицы. Он повернул налево, в узкую аллею, шедшую вдоль стены.

Где укрылись его родители? На ферме? В городе? В Нанте? В Париже? Шарль скользил взглядом по деревьям и вдруг увидел белку; она прыгала с ветки на ветку. На белок здесь не охотились. Но все равно, едва почувствовав угрозу, они перепрыгивали на другую сторону и исчезали за деревьями. Кто же теперь без родителей будет смотреть за домом? Запереть-то они хоть успели? Шарля вдруг охватила паника; значит, пока родители не вернутся, он не сможет поехать в Ла-Виль-Элу? Он побежал. Надо спросить у тети Анриетты. Эжен, Виктуар, Жан, они-то хоть там остались? Он смог бы провести воскресенье у них.

Колокол звал к обеду. Войдя в маленькую гостиную, он увидел, что тетя ждет его. Не дав ему заговорить, она приложила палец к губам и сказала:

— Луи и Мари — ни слова. Они ничего не знают.

После обеда Шарль все-таки задал свой вопрос: может быть, в следующее воскресенье Эжен приедет за ним, как обычно?

Тетушка Анриетта с ужасом посмотрела на него:

— Господь с тобой! Разве можно туда ехать!

— Но тетя, я прекрасно могу провести день у Эжена и Мари. У меня столько дел дома.

— Но ведь все закрыто!

— Неважно. Мне и не надо входить. Я погуляю. Мы будем с Жаном строить нашу хижину.

— Нет, нет, нет! Это невозможно. И потом, родители поручили тебя мне. Они просили, чтобы ты оставался у меня до их возвращения.

— Но они, может, еще долго не вернутся! Нельзя же так просто бросить дом! Нужно хоть иногда смотреть, как там дела. Ты можешь туда не ездить, я тебе буду все рассказывать.

— Шарль, малыш, говорю тебе, это невозможно. Не сейчас, потом. Нужно подождать. Ну пойдем, сыграем партию в шашки.

На этот раз разрыдался Шарль и, выбежав из гостиной, бросился в свою комнату.

3

Когда Шарль приехал в следующее воскресенье, у него уже созрел план.

После завтрака он вышел из кухни во двор и направился к сараю, куда Луи убирал велосипед. Луи в это время был в столовой и расставлял приборы к обеду. Окна кухни и столовой выходили в сад, и никто не видел, как Шарль с кошачьей ловкостью выскользнул на улицу и тут же вскочил на велосипед.

Велосипед был немного велик для него, но он знал, что, опустив седло, он может приспособить его к своему росту. Ни в коем случае нельзя было заниматься этим около церкви, откуда через несколько минут должна была выйти тетя Анриетта. Поэтому, стоя на педалях, он помчался по тряской булыжной мостовой.

Пока он ехал по городу и даже когда уже выбрался за его пределы и оставил позади ипподром, он все еще чувствовал себя преступником, вором, за которым гонится невидимый преследователь. Он не видел никого и ничего и, сжав зубы, изо всех сил давил на педали, чтобы преодолевать подъемы, не слезая с велосипеда. Седло было жесткое, и сидеть ему на нем было очень больно. Да и тормоза оставляли желать лучшего, их надо было бы смазать. Но отступать было поздно. Наверное, тетя или Луи уже нашли записку, которую он оставил на видном месте на столе в ее комнате: «Дорогая тетя Анриетта, прости, что огорчаю тебя. Но я не мог отказаться от удовольствия совершить велосипедную прогулку вместе с товарищами по коллежу. Мы вернемся вечером. Не беспокойся. Извинись, пожалуйста, за меня перед Луи за то, что я без спроса взял его велосипед. Я тебя крепко целую» — и подписал «твой любящий Шарль» тем же готическим почерком, каким он писал свое последнее письмо матери. Эту записку он написал еще два дня назад в коллеже, изорвав сначала в клочки не один черновик.

По его расчетам, выехав в одиннадцать, к часу он должен был уже добраться до Ла-Виль-Элу. Он пробудет там до четырех, а в шесть вернется домой, так что Луи успеет к семи часам отвезти его в коллеж. Конечно, всегда есть риск проколоть камеру, но Шарль видел, что в сумочке, привязанной сзади к седлу, есть ключи и резиновые заплатки. Ну а если ему придется для ремонта заехать на какую-нибудь ферму, это займет у него не более получаса. Впрочем, Луи почти не пользовался своим велосипедом, и шины были в прекрасном состоянии.

Когда ипподром остался позади, он успокоился. Двадцати пяти минут ему хватило, чтобы выехать из города и преодолеть подъем. В этом, конечно, не было ничего удивительного, но пока все ему благоприятствовало. Дождя не было, и главное, ему не мешал встречный ветер. Свежий воздух, пустынная дорога, встреча с полями, высоким небом, в котором чувствовалось близкое дыхание моря, неяркое и как будто радостное солнце, пробивавшееся сквозь легкие облака, чайки, там и сям ищущие корм на вспаханном поле. Он полной грудью вдыхал этот наполняющий его радостью свет. Никогда еще не осмеливался он проделать в одиночку путь от Лa-Виль-Элу до города. И вот то, что он, не слишком отдавая себе отчет в своих действиях, отважился на эту поездку, которая была в известном смысле путешествием в неизвестное, придавало всему приключению значительность, какой он прежде никогда не испытывал. Он все время думал, что первый раз в жизни никто не знает, где он. Было неизвестно, где его родители, но они, если в этот момент и думали о нем, должны были считать, что он у тети Анриетты, а он был один вот на этой дороге. Они полагали, что знают, где он, в то время как он действительно ничего не знал. Может быть, он как-нибудь получит письмо. Он узнает почерк. В письме не будет адреса, но по нескольким словам он сможет угадать, где они скрываются. В окрестностях есть места, где можно спрятаться. Например, на заброшенных мельницах или в лесу Коатсизэн. Но его родители наверняка уехали гораздо дальше.

Что родителям пришлось бежать из-за немцев, в этом Шарль ни минуты не сомневался; он это понял с первых же слов тети Анриетты в прошлое воскресенье. Его отец не выносил немцев, называл их «нацисты», произнося это слово с презрительным присвистом. Шарль помнил, что, когда в округе появились первые немецкие части, отец говорил, что предпочитает взорвать все к черту, чем позволит немцам переступить порог Ла-Виль-Элу. И Шарль представил себе, как они все выбегают из дома, в то время как огромный столб пламени подбрасывает вверх крышу и хоронит нацистов под обломками. До сих пор дом не был оккупирован, и ни один человек в зеленой форме не переступал его порога. С другими дело обстояло иначе. В Сен-Пьере владельцам пришлось поселить у себя целый штаб, а самим тесниться в трех комнатках на третьем этаже. А в Ла-Бертрандьере немцы просто-напросто выгнали хозяев из дома, и те живут теперь в служебных постройках.

Добравшись до конца спуска, где под узким мостом тек Рюэллан, Шарль остановился. Он проехал чуть больше половины пути, и это заняло у него только на десять минут больше, чем он рассчитывал. Ему нужно было хоть немного размять ноги.

Его поразила окружающая тишина. Около полудня до него донесся звон колоколов церкви в деревне Плугерна, находившейся в добром километре от дороги.

Это, наверное, закончилась месса, а чуть позже ему встретились несколько повозок, возвращавшихся на фермы. Время было обеденное. Когда он приедет, у Эжена уже все отобедают. Виктуар поставит ему тарелку и нальет похлебку. Он вытащит свой нож, чтобы отрезать хлеба и намазать его паштетом. И конечно, несмотря на все нехватки, Виктуар, как всегда по воскресеньям, испекла лепешки, только масла в них чуть меньше, чем обычно.

Последние километры показались ему длинными, бесконечно длинными. На его пути оказалось множество небольших подъемов, которых он до сих пор, даже когда ехал на лошади, не замечал. Он приходил в отчаяние от того, как медленно он преодолевал расстояние от одной придорожной тумбы до другой, хотя разделяли их всего лишь какие-то сто метров. А в придачу дорога петляла, скрывая от него горизонт, между высокими откосами, изрезанными узкими тропинками. Проезжая вдоль пруда Жегю, он вспомнил, что в противоположной стороне за перегораживающей его запрудой тропинка ведет к совершенно заброшенному дому, и вдруг подумал, что здесь когда-нибудь могли бывать его родители.

Выехав на перекресток Мар Бланш, он понял, что уже очень сильно опаздывает и сможет провести в Ла-Виль-Элу не больше часа. И почти у цели он чуть было не повернул назад, будто ему и не нужно было ничего другого. Сейчас он даже не смог бы сказать, зачем отправился в дорогу. И вдруг его пронзила мысль, что Эжен может не знать о том, что его родители скрываются. Тетя Анриетта ему об этом не говорила. Может быть, Эжену ничего не известно и при нем нужно молчать, делая вид, что они просто куда-то уехали, в Париж например? Или даже вовсе не ходить к Эжену, а тихонько проскользнуть в парк, на лужайку и издали посмотреть на дом, а затем посидеть под последними деревьями аллеи, отдохнуть и уехать, не пообедав? Он был уверен, что его никто не видел ни в деревне Трелёр, впрочем совершенно пустынной, ни когда он проезжал мимо последних ферм. Великая воскресная тишина, как говорил его отец. Если он сейчас повернет назад, он еще сможет убедить тетю Анриетту, что ездил с товарищами за город, ну а если он все-таки пойдет к Эжену, то какие бы он ни принял предосторожности, все равно какие-то разговоры могут дойти до ее ушей.

Ему уже были видны возвышавшиеся над полями буки, которыми была обсажена центральная аллея. Он вспомнил, как однажды его мать, глядя на них издали, как сейчас смотрел на них он, сравнила их с длинной подводной частью корабля. Они возвращались домой на велосипедах, и она движением руки как бы нарисовала их линию. Ворота были открыты, но он тут же заметил в том месте, где аллея переходила в дорогу, глубокие колеи, продавленные большими колесами. Слегка посыпанная песком земля была местами в колдобинах, трава и мох — выдраны. Он поехал по уцелевшей середине вымощенной камнями аллеи, но и там кое-где камни были разбиты. Повозка не могла этого сделать. Наверное, здесь проехал грузовик, привезший материалы для ремонта. И вдруг на повороте аллеи, когда он уже выходил на лужайку, он увидел, совсем рядом, идущего ему навстречу немецкого солдата с автоматом на плече. Они почти одновременно заметили друг друга. Шарль резко остановился. Солдат сбросил с плеча автомат и взял его обеими руками. Шарль замер; сердце его бешено колотилось. Солдат двинулся к нему и остановился на некотором расстоянии, сурово на него глядя.

— Verboten (Запрещается), — услышал Шарль. Тогда, собрав все свои небольшие познания — Шарль совсем недавно начал учить в коллеже немецкий как второй язык, — сказал, глядя на солдата:

— Es ist mein Haus!

— Dein Haus? (Это мой дом. — Твой дом?) — спросил тот еще более сурово.

— Ja, — подтвердил Шарль и бросил с вызовом: — Ich bin Charles Louis von La Ville Helou.

— Wer? — спросил солдат.

— Mein Name, — повторил Шарль, — ist Charles Louis von La Ville Helou. Ich bin der Sohn (Я Шарль Луи де Ла Виль Элу. — Кто? — Мое имя, — повторил Шарль, — ... Я сын.) Он не осмелился добавить: «des Grafes von La Ville Helou» (графа де Ла Виль Элу), — потому что не знал, как будет родительный падеж — «Grafes» или «Grafen».

— Papiere, — потребовал солдат. Шарль вынул из кармана брюк бумажник, достал из него удостоверение личности и протянул его солдату. Тот снова повесил автомат на плечо, прочел, взглянул на Шарля, вероятно сравнивая с фотографией, и, не отдав ему удостоверения, приказал:

— Komm mit (Пошли). — И подбородком указал направление к дому.

— Zu Fuss (Пешком), — добавил он. Шарль понял, что надо слезть с велосипеда и вести его рядом. Солдат знаком приказал ему идти впереди.

Шарль пошел вперед, судорожно сжимая обеими руками руль велосипеда, который он вел рядом. Он чувствовал, что солдат идет за ним, но не осмеливался обернуться, опасаясь, как бы тот не увидел в этом провокацию. Теперь через лужайку он мог видеть дом. Все внутренние ставни были открыты, а кое-где и окна. У парадного входа стояла большая военная машина. Вооруженный солдат, похожий на того, кто его остановил, ходил взад и вперед перед домом. «Дом занят», — подумал Шарль. Значит, родители успели уехать вовремя. Сквозь обнаженные ветки деревьев Шарль рассмотрел около хозяйственных построек других солдат. Прислонившись к стене, они, казалось, грелись на солнце. Из трубы над жильем Эжена, как обычно, шел дым. Он снова взглянул на свой дом: из труб тоже шел дым. Он поднял глаза и увидел около флюгера, установленного, как говорили в семье, на «восточной башне», что-то вроде флага. Слезы навернулись у него на глаза. Хорошо, что солдат не мог видеть его лица. Преодолевая последние метры, отделявшие его от дома, оп подумал, что его могут расстрелять на месте, поставив спиной к стене. «Нет, детей не расстреливают», — ответил он сам себе. Он вспомнил Гавроша и так взволновавший его рассказ о его гибели на баррикаде улицы Муфтар. Проходя по мосту, перекинутому через ров, он посмотрел вниз и увидел в воде лениво плавающего карпа. Солдат, прогуливавшийся вдоль дома, заметил их и быстро пошел им навстречу. «Halt!» — крикнул следовавший за Шарлем солдат. Шарль остановился.

Солдаты перекинулись несколькими словами. Шарль кое-что понял: речь шла о нем. «Он говорит, что он сын». Первый быстро поднялся по лестнице на крыльцо и вошел в дом, а второй, скинув с плеча автомат, жестом приказал Шарлю не двигаться. Так прошло несколько минут. Шарль все еще держал свой велосипед.

Он не знал, разрешат ли ему войти. Ла Бертрандьер рассказывал, что немцы сразу же выгнали их из дома, не разрешив взять с собой ничего, кроме одежды, — ни книги, ни вещи, ни столовое серебро.

Солдат вернулся и, не спускаясь с крыльца, велел Шарлю подняться. Тот прислонил велосипед к стене, но вместо того, чтобы тут же подняться по каменным ступеням, как бы в раздумье остановился. Он задыхался от неведомой ему ранее ярости, охватившей его в тот момент, когда немец заставил его ждать у крыльца дома, его дома. Раз уж он не имеет права свободно войти в собственный дом, надо показать им, что он может и не входить, либо войти тогда, когда ему заблагорассудится. Он демонстративно посмотрел на часы, потом поднял голову и посмотрел на небо, на облака, вероятно размышляя, будет ли дождь, и, кажется, не обращая ни малейшего внимания на немца, который уже начал что-то орать. Шарль не спеша поднялся по ступеням, прошел мимо солдат и, слегка пожав плечами, переступил порог.

Первое, что он увидел в прихожей на месте фуражек и шляп, которые отец обычно оставлял на вешалке, были плоские фуражки немецких офицеров. Все прочее было как и прежде: со стен на него смотрели головы оленей и косуль, в подставке для зонтов стояли трости отца и солнечные зонтики матери. Из большой гостиной справа доносились голоса и смех. Он направился к центральной лестнице.

— Nein! — крикнул солдат. Шарль резко обернулся и, не в силах больше сдерживаться, заорал:

— Es ist mein Haus! Mein Haus! Ich gehe in mein Zimmer! Mein Zimmer! (Это мой дом, мой дом! Я иду в мою комнату, мою комнату!)

— Nein, — повторил солдат, приближаясь на этот раз с угрожающим видом. Шарль отступал, пока не почувствовал под ногами первую ступеньку лестницы. — Folgen Sie mir (Следуйте за мной), — приказал немец. Шарль поставил левую ногу на ступеньку сзади. — Herr Major wartet (Майор ждет). — Гнев Шарля угас.

— Gut (Хорошо), — сказал он.

Солдат направился к двери гостиной, открыл ее. Шарль видел, как он вошел, щелкнул каблуками, приветствуя кого-то, кто, должно быть, находился около окна, затем обернулся и сделал ему знак войти. Шарль вошел следом за ним в гостиную и остановился пораженный: комната, мебель — все было окутано дымом, который проникавшее сквозь окна солнце окрашивало в голубоватый цвет. В углу, вокруг карточного стола, сидели офицеры с сигарой в одной руке и картами в другой. Замолчав от неожиданности, они смотрели, как Шарль направляется к следующей комнате, дверь которой солдат открыл без стука. Это была библиотека. Там никого не было. В камине догорали поленья. За библиотекой есть еще только одна комната, «маленький кабинет папы», подумал Шарль. Дверь туда была закрыта. Солдат постучал.

— Ja, — услышал Шарль. Солдат открыл дверь, вошел. Шарль снова услышал, как он щелкает каблуками, здоровается. Он изо всех сил сжал губы, чтобы справиться с подступившими к глазам слезами, когда немец сделал ему знак войти.

И вот тут, за этим письменным столом, где он никогда не видел никого, кроме отца, где ему был знаком каждый предмет — спиртовка с фарфоровым чайничком, пресс-папье, пенал, сафьяновый, отделанный позолотой бювар, телефон с ручкой, — сидел немецкий офицер и смотрел на него. Это был тот самый офицер, который в прошлое воскресенье проехал мимо них в машине, когда они с Луи пережидали у заставы Сен-Совер, пока проедет транспортная колонна. Шарль остановился перед письменным столом. Офицер держал в левой руке удостоверение, которое солдат отобрал у Шарля.

— Вы Шарль Луи де Ла Виль Элу? — спросил он по-французски почти без акцента.

— Да, — ответил Шарль.

Тогда офицер встал, слегка поклонился, щелкнув каблуками, и сказал:

— Майор фон...

Шарль не разобрал его имени. Немец снова сел.

— Садитесь, — сказал он Шарлю, указав на кресло, которое отец обычно предлагал посетителям.

Шарль медлил. Ему казалось, что, сев в это кресло, он смиряется с чем-то, с чем мириться никак нельзя, с присутствием этого человека здесь, в этом кабинете.

— Благодарю вас, я постою, — ответил он.

— Как вам угодно, — сказал офицер.

Он смотрел на Шарля без улыбки, но лицо его не внушало страха. Оно было серьезным. Затянувшееся молчание испугало Шарля. Наконец офицер спросил:

— Зачем вы пришли?

— Это мой дом, — ответил Шарль.

— Я знаю, — сказал офицер, — вы сын графа де Ла Виль Элу.

Титул отца странно прозвучал в устах немца. Тот произнес с придыханием, «Хэлу».

— Вы знали, что родителей нет дома?

Шарль кивнул.

— Тогда зачем вы пришли? — повторил офицер.

— Чтобы увидеть мой дом, — снова сказал Шарль.

Офицер отвернулся и взглянул на карту.

— Вы пришли один?

— Да.

— Вы кому-нибудь говорили, что идете сюда?

Шарль отрицательно покачал головой. Помолчав, офицер снова взглянул на Шарля.

— Вы знаете, почему ваших родителей здесь нет?

Шарль опять покачал головой. Он увидел, что офицер очень медленно поднимается. Он был высокий, очень высокий. Опершись о край стола и слегка наклонявшись вперед, он сказал очень медленно:

— Господин Шарль де Ла Виль Элу, мне очень жаль, но ваши родители арестованы.

Шарль до крови прикусил губу. Теперь он не мог отвести взгляда от пронзительных глаз этого человека.

— Не я их арестовал, — сказал майор. — Послушайте, что я вам скажу. Ваш отец патриот. Я это понимаю, ведь я солдат. Но сейчас война. — Он делал паузу после каждого предложения. — Война, — повторил он. — Мне очень жаль, — Затем взял удостоверение и через стол протянул его Шарлю. Тот схватил его.

— Вы свободны, вы можете вернуться домой, — сказал он, подходя к двери и открывая ее.

Шарль вышел из комнаты, прошел через библиотеку, где его ждал сопровождавший его солдат (майор шел следом за ним), открыл дверь большой гостиной, и офицеры при появлении майора немедленно встали по стойке «смирно». Он пересек комнаты, не слыша ничего, кроме шагов майора за спиной. Он открыл дверь в прихожую, потом вышел на крыльцо и тогда обернулся к майору. Тот, ничего не говоря, слегка наклонил голову. Дойдя до поворота лужайки, Шарль обернулся, чтобы взглянуть на дом. Майор, опершись руками на каменную балюстраду крыльца, казалось, следил за ним глазами.

Обратная дорога была тяжелой. Давала себя знать усталость. Много раз Шарль останавливался. Ноги казались ему деревянными. Хотелось есть, пить. Порой слезы катились у него по щекам, и он не знал отчего: от усталости или от одиночества, от жалости к самому себе или от отчаяния при мысли о родителях. Его мать, женщина, тоже в тюрьме! И он изо всех сил жал на педали, выкрикивая слова, подсказанные ненавистью к этим «сволочам бошам». Кругом, как и прежде, никого не было, на фермах тишина, на дорогах — ни людей, ни животных, только на холмах и лугах, поросших короткой травой, солнечные блики сменялись тенями от бегущих облаков. Но он видел все искаженным, чужим. Да и вообще видел ли он что-нибудь? В душе его нежность уступила место ярости. Никто не спас его родителей, никто не защитил их. А он в это время был в своем коллеже? Если бы он не приехал, он никогда бы не узнал правды, продолжая пребывать в неведении, думая, что родители скрываются на какой-нибудь ферме, может быть даже совсем рядом. Он стал вспоминать, пытаясь вновь пережить каждое мгновенье с того момента, как он был остановлен солдатом, до последнего взгляда на майора, облокотившегося на балюстраду крыльца. Он хотел убедиться, что хорошо все рассмотрел, чтобы потом суметь воспроизвести все в малейших деталях, рассказывая родителям: ведь он последний из их семьи приходил в Ла-Виль-Элу, единственный, кто входил в дом после того, как его заняли немцы, единственный, кто остался на свободе. «Вы свободны», — сказал майор. Шарль снова пережил тот момент, когда он, стоя внизу у лестницы, собирался подняться в свою комнату, а солдат помешал ему это сделать. Именно тогда он испугался, испугался, что его арестуют. Интересно, стал бы солдат стрелять? Шарль представил себе, что он прорвался в свою комнату, забаррикадировался там, поставив мебель перед дверью и отказываясь сдаться. Дверь не выдерживает, он отбивается, его арестовывают и ведут к майору. Он бросает ему в лицо оскорбления, обзывает грязным бошем, нацистом. Тот, побагровев от ярости, приказывает его арестовать. Солдат грубо выталкивает его наружу, держа под прицелом автомата. С завязанными глазами его сажают в грузовик, привозят в тюрьму и бросают в камеру, где он находит своих родителей, лежащих на соломе: Он вспомнил, как в прошлом году, когда они с матерью ездили в Париж, в музее Гревен он видел Людовика XVI, Марию-Антуанетту, Дофина и мадам Элизабет, заключенных в тюрьму Тампль. Вдруг он услышал; позади шум мотора. Охваченный внезапной паникой, он бросился к загону в нескольких метрах от дороги; калитка, к счастью, была открыта, он вбежал и спрятался вместе со своим велосипедом за небольшим холмиком. Машина была совсем близко. Он видел серый брезент военного грузовика. Еще долго сидел он съежившись, пока не замолк шум мотора и тишина не окутала вновь дорогу.

Лишь когда он добрался до ипподрома, его тревога утихла. Открывавшийся ему сверху город, круглая колокольня Сен-Жан, квадратная башня собора, а на другом холме ветряная мельница казались ему теперь вновь обретенным миром. Пейзаж не изменился за время его отсутствия. Он был все тот же, родной и мирный. Отпустив тормоза, он помчался вниз к реке, и это показалось ему восхитительным. Здесь он уже не чувствовал себя одиноким. На мосту он слез с велосипеда и не спеша пошел пешком. Ему нужно было подумать о том, что он скажет тете Анриетте. Скрыла ли она от него правду или сама ничего не знала? Не хотела, чтобы он все узнал, и потому запретила ему ездить в Ла-Виль-Элу или же считала поездку бессмысленной, раз там больше не было его родителей? Но как могла она не знать об их аресте? Наверняка кто-то приезжал из деревни и сообщил ей об этом. Потому она так плакала и была так напугана. Конечно, она знала. Но не хотела, чтобы знал и он. Пусть она и дальше думает, что ему ничего неизвестно. По крайней мере сегодня вечером. Было уже почти шесть часов. Он только и успеет рассказать ей о своей прогулке и извиниться за свое бегство. Он быстренько придумал маршрут, пролегавший в совершенно противоположной стороне, имена товарищей; которых она не знала. По дороге он зашел в кондитерскую и спросил, есть ли хоть что-нибудь не по карточкам. Продавщица предложила ему ржаную лепешку. Выйдя из лавочки, он снова сел на велосипед и ехал, уже не останавливаясь, до самых ворот.

Двор был пуст. Он поставил велосипед на место в сарае. Никто не вышел ему навстречу. Он вошел в дом. Там тоже тишина. Он хотел было сразу подняться к себе в комнату. Тетя Анриетта, должно быть, ждала его либо у себя, либо в маленькой гостиной. Подойдя к двери гостиной, он услышал:

— Это ты, Шарль?

Он открыл дверь. Тетушка, сидя за карточным столом, раскладывала пасьянс. Он бросился к ней и поцеловал ее. Она взяла его голову в свои руки и, глядя ему прямо в глаза, спросила:

— Где ты был?

— Но я же тебе написал, тебя Анриетта. Ездил на велосипеде с приятелями.

— Ты говоришь правду?

— Ну конечно. Только я побоялся спрашивать у тебя разрешения. — Он не сказал почему.

— Шарль, милый, не надо бояться просить меня о чем-то — Теперь она поцеловала его в лоб, добавив: — Теперь меньше, чем когда-либо. Ты должен доверять мне, малыш.

Шарль почувствовал, что нужно что-то сделать, иначе они оба расплачутся. А он больше не хотел плакать. Он внезапно высвободился из ее объятий и сказал:

— Ты знаешь, я нашел потрясающее место. — И он стал рассказывать про маленький пруд по дороге к Плевенену, в трех километрах от Сен-Лу, куда в один из четвергов осенью их водил на пикник аббат Ро. Пусть она не верит. Только бы не догадалась, что он ездил в направлении Ла-Виль-Элу. Лучше казаться легкомысленным, равнодушным, щебетать, как птичка. Так обычно говорила его мать, когда он приходил домой возбужденный, переполненный впечатлениями. «А теперь рассказывай мне все, как птички щебечут». Он знал, что это значит: «Ты будешь рассказывать быстро-быстро, где ты был, что ты видел, всё, всё, а я буду верить тому, что ты говоришь, потому что я так счастлива, слушая моего птенчика, которому так много надо мне сказать. И пусть он, положив головку мне на руки и глядя на небо, говорит, как другие птахи поют или свистят, и даже если я знаю, что он поддается игре своего воображения, все равно я пойду за ним туда, куда он поведет меня, и, когда он начнет задремывать, я время от времени буду его спрашивать: а дальше?»

— А дальше? — спросила тетя Анриетта, когда Шарль прервал свой рассказ, увидев в окно белку, которая смело скакала по лужайке. Он вдруг почувствовал, что у него нет сил продолжать. Перед его глазами снова возникла ведущая к дому аллея Ла-Виль-Элу, деревня и внезапно появившийся солдат. Он отвернулся от окна.

— Тетя Анриетта, извини меня. Но мне нужно вернуться в коллеж. Надо закончить уроки и просмотреть сочинение по истории. — Его била странная дрожь. Ему хотелось поскорее вернуться, остаться одному в своей комнате.

— Хорошо, — сказала тетя Анриетта, — я велю Луи запрягать.

Когда они выехали за ворота, Шарль обернулся, чтобы попрощаться со стоявшей на пороге тетей. Глядя, как она молча машет ему рукой, он почувствовал угрызения совести. Раз она ничего не знает, раз ни у кого не хватило мужества сказать ей правду, то, может быть, он все-таки должен был все рассказать ей, признаться, что был в Ла-Виль-Элу, рассказать обо всем, что он видел и узнал. А теперь он увидит ее только через неделю. И сможет ли он сказать в следующее воскресенье то, что не осмелился сказать сегодня? Он уже готов был просить Луи остановиться, чтобы бежать назад, к тете. Но усталость сковывала его. Озноб усиливался. Пока они ехали, он с трудом понимал Луи, бранившего его за то, что он без спроса взял велосипед. Когда они приехали в коллеж, у него едва хватило сил на прощанье улыбнуться Луи. Он еле держался на ногах.

Ночью у него начался сильный жар, и наутро его товарищ по комнате Оливье Ле Кеменёр рассказал аббату, что Шарль всю ночь, как в бреду, произносил немецкие слова. Вызвали врача, но тот сказал аббату, что ничего не понимает, и порекомендовал холодные компрессы на лоб. В понедельник Шарль все еще весь день бредил. Аббат привел монахиню, чтобы та ухаживала за Шарлем. Она время от времени приподнимала ему голову и поила его подслащенным лимонадом. Она ставила ему градусник. К вечеру температура спустилась ниже сорока.

— Ну и напугал же ты нас, мой мальчик, — сказал врач. Шарль смотрел на него с той же улыбкой, с какой накануне вечером смотрел на Луи.

— Это серьезно? — спросил он.

— Это могло бы быть серьезным, — ответил врач. — Но теперь ты в безопасности. Тебе нужно только отдыхать и спать, спать... И ни о чем не думать, — погрозил он пальцем, пытаясь придать себе суровый вид.

А Шарлю и не хотелось ни о чем думать. Он и сам хотел только одного — спать, спать.

4

Позже Шарль стал считать, что этот эпизод явился как бы границей, как говорил Толстой, между детством и отрочеством. Он утверждал, что именно с этого момента начал размышлять, хотя, впрочем, он не смог бы точно сказать, какой смысл вкладывал в это слово. Но оно было для него связано с тем периодом, когда он целыми днями лежал в постели, равнодушный к внешнему миру, к доходившим до него сведениям о жизни коллежа, к книгам, которые он, едва открыв, откладывал в сторону, к своему телу, которое казалось ему чужим, занятый только самим собой, как будто до сих пор у него не было для этого ни времени, ни повода. И вот теперь, пробуждаясь скорее от какой-то полудремы, чем ото сна, он вел нескончаемый разговор с самим собой. И это было нечто большее, чем просто цепочка воспоминаний; это была попытка представить себе людей, предметы, покинутые места, возможный ход событий, попытка определить с помощью слов, фраз, мыслей нового человека, которого он ощущал в себе по мере того, как убеждался в том, что у него есть собственная история, собственная тайна, которая заключается не в том, что он знает нечто такое, чего не знают другие, а в том, что он испытывает чувство, которое другие испытывать не могут — собственное одиночество, объясняющееся не столько отсутствием других, сколько присутствием своего «я».

И чем дольше вел он разговоры с самим собой, тем больше ему казалось, что он был не тем, кем он должен быть, не сделал того, что следовало бы сделать. «Я должен был, я должен был». Он без конца корил себя за то, что до сих пор ничего не видел и ничего не понимал. Наверняка отец делал массу вещей, которые он должен был заметить. У него же не было других забот, кроме как играть, строить хижину, гонять по парку на велосипеде. И все это время он ничего не замечал. «Папа был прав, говоря, что я еще совсем ребенок». (Это было как-то вечером прошлой осенью на ноябрьских каникулах. После ужина они собрались все трое в кабинете отца, чтобы послушать радио. После передачи из Лондона Шарль спросил у отца, знает ли он кого-нибудь из Сопротивления. Правда, он тут же понял, что сказал глупость.

— Шарль, — ответил отец в ярости. — Я запрещаю тебе говорить об этом. Ты еще совсем ребенок. Я запрещаю, ты слышишь, запрещаю говорить об этом с кем бы то ни было.)

Как мог он не понять, что его отец сам был в Сопротивлении? Но нет, он вел себя как идиот и чуть не расплакался от обиды.

Он должен был бы чаще разговаривать с ними, когда бывал дома, задавать им гораздо больше вопросов, просить объяснений. Однажды отец поехал с Эженом и Жаном прятать ружья в лесу. Это было несколько месяцев спустя после начала оккупации. «Трое мужчин», — сказала тогда мать, как будто Жан был уже мужчиной! Шарль очень обиделся, что его не считают взрослым. «Я останусь с малышом», — добавила она, сделав знак, который Шарль прекрасно понял. Самое обидное, что на следующий год все повторилось, на этот раз для того, чтобы спрятать столовое серебро, так как прошел слух, что немцы собираются разместить свой штаб в Ла-Виль-Элу. «Как глупо, — думал он, лежа в постели, — раз я понимал, я должен был показать им, что все понимаю». Он часто слушал известия вместе с родителями, но отец очень редко комментировал их, а Шарль почти не задавал вопросов. «На самом деле, я не очень-то понимаю, почему идет война, — подумал он, — а значит, я не знаю, зачем нужно Сопротивление и почему родители были в Сопротивлении». Эти выводы поразили его самого. «Мне никогда ничего не говорили. Когда я однажды спросил у папы, почему Франция и Англия объявили войну Германии, он вышел из себя. Обозвал меня идиотом. И тогда мама стала объяснять мне, что Гитлер хотел завоевать Европу. Как Наполеон. Но папа сказал ей, что дело не в этом». — «Ну так объясни сам, раз ты все знаешь. В конце концов, это нормально, что малыш задает вопросы». Папа только пожал плечами и снова уткнулся в газету.

Кто же был виноват? Может быть, он сам? Может быть, он просто не умел говорить с ними? «Я играл, — без конца крутилось у него в голове. — Теперь я больше не буду играть». Это решение принесло ему огромное удовлетворение. Когда монахиня вернулась, он взглянул на нее совсем другими глазами. Пожалуй, можно позволить себе играть в шахматы, это все-таки интеллектуальная игра. Единственная игра, говорил отец, где нельзя полагаться на удачу. Его очень вдохновила эта перспектива новой жизни без игр. У него же появится много свободного времени. Он станет больше читать, начнет вести дневник. Он решил, что дневник будет поделен на две части, а лучше даже иметь две тетради. В одной он будет писать все, что сможет показать родителям, когда те вернутся: про школьную жизнь, про жизнь у тети Анриетты, про все, что он узнает о Ла-Виль-Элу, о деревне, о войне; а в другой, секретной тетрадке он будет писать только для себя.

«У меня нет друзей». Он вдруг понял это, глядя, как Оливье Ле Кеменёр ходит взад и вперед по комнате. Он, конечно же, любил Оливье, они были ровесники, учились в одном классе, и вообще Оливье был отличный парень. Но он не был его другом. Друг — это тот, кому можно все рассказать, кому доверяешь, это наперсник, как говорили в трагедиях Расина:

Безмерно счастлив я, что встретился с тобою! Быть может, я теперь не так гоним судьбою.

Шарль часто вспоминал этот отрывок из «Андромахи». Отец как-то спросил, есть ли у него в коллеже друзья. И он явно был недоволен, что Шарль никого не назвал другом и не выказал желания пригласить кого-нибудь из товарищей на каникулы в Ла-Виль-Элу. Шарль подумал, что, может быть, теперь ему надо выбрать друга. Но он не мог себе представить кого. Шарль долго мысленно перебирал не только мальчиков своего класса, но и старшеклассников, с которыми общался, и не видел среди них друга. У кого, например, осмелился бы он спросить, слушают ли его родители английское радио? В коллеже было полно сторонников Маршала, петенистов, как их называли у него дома. Часто это были сыновья их соседей, людей, которых его родители хорошо знали. Они называли ему имена мальчиков, которые, к счастью, учились в другом классе. «Никогда не говори с ними об этом», — сказал ему как-то отец. Об этом, то есть о войне, о Маршале, о немцах. Теперь Шарль лучше понимал почему. Так зачем же ему нужен друг, с которым как раз об этом он не сможет говорить?

Аббат Ро навещал его два-три раза в день. Шарль чувствовал, что ему он может доверять. Заметив раздраженное и ироничное выражение, появлявшееся на лице аббата всякий раз, когда настоятель заставлял в столовой молиться за Маршала, Шарль догадался, что аббат не разделяет общего мнения. Когда он садился к нему на постель и брал его руку, чтобы посчитать пульс, Шарль, казалось, полностью отдавал себя в его распоряжение. Он смотрел, как аббат следит за секундной стрелкой на часах, и эта минута молчания давала ему ни с чем не сравнимое ощущение покоя. Выразительное лицо аббата, густые брови, лоб, изрезанный глубокими морщинами, волоски, торчавшие у него из ноздрей и ушей, седеющие пряди густой, всегда растрепанной шевелюры, широкие плечи под сутаной, сильные жилистые руки напоминали Шарлю тех людей, которых он встречал вокруг Ла-Виль-Элу. Служил ли он обедню, произносил ли проповедь, он всегда делал это просто, без аффектации. Шарль всегда понимал то, что он говорит. На исповеди он слушал серьезно, не отводя глаз от взгляда Шарля. Задавая вопросы, он никогда не был груб, но сразу угадывал уязвимое место. Исповедуясь ему, Шарль чувствовал, что его уважают, слушают, стараются понять. А потому он отвечал всегда искренне, уверенный, что аббат никогда не использует против него услышанное на исповеди и уж тем более не употребит это во зло. Но можно ли сейчас рассказать ему о том воскресенье? Доверить ему тайну?

Аббат Ро отпустил его руку. «Ну что ж, ты и вправду пошел на поправку. Доктор считает, что с понедельника ты уже сможешь начать занятия. Ты уже чувствуешь себя покрепче?»

Шарль кивнул. Аббат встал и, внимательно глядя на него, сказал:

— Чем хуже все кругом, тем спокойнее ты должен быть. Невозможно сохранить мужество, если ты находишься в таком смятении. — Он помолчал, потом добавил, глядя прямо в глаза Шарлю, который тоже не сводил с него глаз. — Знай, что я верю в тебя, мой мальчик, — и вышел, оставив Шарля совершенно счастливым.

И на этот раз аббат сказал именно то, что нужно.

Шарль успокоился. Он был прав, думая, что с того момента, как он решил собственными глазами увидеть, что происходит в Ла-Виль-Элу, он вступил в борьбу. Аббат говорил с ним так, будто он это понял: «Чем хуже все кругом... быть мужественным, быть спокойным». Шарль повторял себе эти слова, как новые правила жизни. Как только он поправится, окрепнет, именно так он будет вести свою борьбу. Он был прав, что сохранил спокойствие в Ла-Виль-Элу. Значит, это было не от страха. До беседы с аббатом он совсем не был в этом уверен. Однако, если бы он побежал по лестнице, пытаясь добраться до своей комнаты, солдат мог бы подумать, что он испугался. Эта неосуществленная попытка не давала ему покоя, и он без конца возвращался к ней, так и не решив, было ли это проявлением мужества и не струсил ли он. А теперь слова аббата убедили его, что он был прав, не поддавшись этому порыву. Как после отпущения грехов в исповедальне, он испытывал облегчение, успокоение, избавление от тревоги и в то же время чувство ответственности, будто отныне у него в жизни было свое дело.

Когда вечером Оливье пришел в комнату после занятий, Шарль был с ним приветливее, чем обычно. Он расспрашивал его о школьных делах, о домашних заданиях, об уроках и даже смеялся, из чего Оливье заключил, как и аббат, что Шарлю лучше.

— До чего же ты был противный эти три дня. Я понимаю, что ты болен, но все-таки нельзя же так.

Шарль был поражен. У него и в мыслях не было обижать Оливье.

— Прости меня, я этого не хотел. А что я тебе говорил?

— Ничего. Меня не обижало, что ты со мной не разговариваешь. Я понимаю, ты болен, тебе не хочется говорить. Ты и вообще-то со мной не разговариваешь. Но если бы ты знал, как ты на меня смотрел. — Шарль слушал с возрастающим удивлением, — Ну так, как будто меня уже больше нет, как будто я стал вещью. Ты не можешь себе представить, каково это, когда твой товарищ смотрит, как ты приходишь, уходишь, одеваешься, раздеваешься, и не видит тебя, будто ты призрак или какое-то потустороннее существо.

Может быть, впервые в жизни Шарль понял: он ведет себя так, что у людей есть основания считать его не таким, каков он на самом деле. У него не было причины сомневаться в словах Оливье. А потому он даже и не пытался оправдываться.

— Знаешь, — сказал Оливье, — я не буду приставать к тебе с вопросами. Но, — он посмотрел на Шарля со всей серьезностью, на какую был способен, — мне кажется, ты можешь доверять мне.

Может быть, он ожидал услышать в ответ теплые слова, ожидал взрыва дружеских чувств, думал, что они бросятся друг к другу в объятия и Шарль расскажет ему, что означают эта начавшаяся в воскресенье лихорадка, этот бред с немецкими словами, это равнодушие и вот теперь эта отмеченная такой грустью приветливость, которая, казалось, окончательно разделила их. Будто отныне Шарль чувствовал себя столь отстраненным, столь занятым чем-то иным, что мог позволить себе относиться к другим с доброжелательностью, которую дает сознание того, что у тебя есть заботы, им недоступные и непонятные. Ничего не произошло. Только на лице Шарля появилась добрая улыбка, и он ответил:

— Я знаю, Оливье, что могу тебе доверять.

И все. Но этого было достаточно, чтобы между ними возникла какая-то связь, чтобы каждый из них понял, что в случае необходимости может рассчитывать на другого. Хотя Оливье был немного разочарован тем, что Шарль не продолжил разговора, он не стал настаивать, взял книгу и до ужина читал, лежа в постели.

Этой ночью Шарля опять мучил кошмар, а очнувшись от него, он почувствовал, что Оливье, склонившись к нему, нежно гладит его по голове. Он лежал не шевелясь, весь в поту. Из всего кошмара он помнил только, что истошно кричал, чтобы предупредить Жана, который шел по центральной аллее парка в Ла-Виль-Элу, не видя, что немецкий солдат поднимает ружье и прицеливается. Понемногу он успокоился.

— Ложись, — шепнул он Оливье. — Не беспокойся. Я сейчас засну.

Оливье лег, но через некоторое время, как будто темнота могла сделать Шарля более откровенным, спросил:

— Чего ты боишься? Скажи мне.

— А я не боюсь, — ответил Шарль.

— Я не говорю, что ты боишься, — пояснил Оливье, не желая его обидеть. — Я только говорю, что ты испугался чего-то во сне.

— Во сне я боялся не за себя.

— А за кого?

— Ты его не знаешь.

Жан. Пробираясь сквозь поросль, он прочерчивает ботинками след в опавших листьях. Похоже, он знает, куда идет. Нет, кажется, не очень. Время от времени он останавливается, то разглядывая муравьев, то внимательно вглядываясь в деревья. Потом подходит к какому-то дереву, щупает кору, вынимает нож и резким, но точным движением делает насечку, как будто для того, чтобы пометить дорогу. Жан небольшого роста, но коренастый. Он может поднять мешок в 50 килограммов, как взрослый мужчина. На плече у него топор, настоящий топор дровосека, на поясе стальной нож. Он идет молча. Поросль становится все гуще. С чахлых берез, как занавеси, свисает плющ. Высокие папоротники растут вперемежку с колючим кустарником. Взгляд наталкивается на заросли остролиста. Жан медлит, ищет проход, затем решительно входит в чащу, не оглядываясь на Шарля. Он идет вперед и, высоко поднимая ноги, придавливает ветки колючего кустарника. Шарль с трудом поспевает за ним. Он не понимает, зачем Жан туда пробирается. Шарль плохо знает эту часть леса и не любит ее. Между собой они называют ее «жуть». Шарль знает, что дальше лес становится все более редким, а почва все более болотистой. Но вот Жан остановился. Шарль догнал его. Он вдруг заметил, что это нечто вроде поляны на небольшом холме, к которому вплотную подходят большие утесы. Все заросло мохом и вереском. Жан оборачивается к Шарлю.

— Стой здесь, — приказывает он.

Затем, медленно перебираясь от одного камня к другому, он останавливается на самом высоком. Он поднимает голову и смотрит на небо, которое в просвете между раздвинувшимися деревьями кажется куском раскрашенного полотна. Он снимает с плеча топор и кладет его у ног. Затем снимает большую кожаную куртку, и Шарль видит, что поверх свитера на левой руке у него намотана толстая веревка.

— Стой, где стоишь, — бросает он Шарлю. Потом спускается так же медленно, как и поднимался, пристально глядя на Шарля, как бы желая его загипнотизировать. Одновременно он снимает с руки веревку.

— Руки за спину, — говорит он, подходя к Шарлю.

— Что с тобой? — спрашивает Шарль.

— За спину, я тебе говорю.

Шарль делает шаг назад.

— Так ты играешь или нет?

— Во что? — отвечает Шарль.

— В жертвоприношение, — говорит Жан и добавляет: — «Наступил миг не страха, но упования».

Шарлю кажется, что у него странный, неестественно низкий, как будто сдавленный голос, но он покорно кладет руки за спину. Он знает, что сейчас Жан свяжет ему руки. Почувствовав веревку на своих запястьях, он не пошевелился, только подумал, что, наверное, ему следовало бы сопротивляться. Жан сильнее его и сразу бы с ним справился, но тогда по крайней мере он смирился бы перед силой.

— Ты прав, что доверяешь мне, — говорит Жан, очень туго затягивая веревку. — Теперь иди до самого верха.

Шарль поднимается так же медленно, как только что поднимался Жан. Он не понимает, откуда в этом лесу нагромождение утесов, какие встречаются обычно в ландах, и каким образом Жан обнаружил их. Добравшись до последнего, Шарль замечает немного ниже другой, совершенно плоский, как плита.

— Стой, где стоишь, — раздается сзади голос Жана.

Через несколько минут Шарль увидел, как Жан слева спускается к плите. Топор снова у него в руках. Он останавливается перед Шарлем, положив топор между ног. Высоко подняв голову, он устремляет взор поверх головы Шарля к какой-то удаленной точке в небе.

— Господи, — произносит он все тем же неестественным голосом. И замолкает, как будто ему трудно продолжать. — Господи, — повторяет он, — ибо такова воля Твоя, да свершится все по воле Твоей.

Он замолкает, по-прежнему стоя с высоко поднятой головой. Шарлю немного смешно, и в то же время он чувствует себя несчастным оттого, что у него связаны руки. Но вот он видит, что взгляд Жана обращается к нему.

— Господи, — говорит он, — сжалься над этим невинным чадом.

Последние слова коробят Шарля. Он начинает понимать, в чем дело.

— Подойди сюда, — бросает ему Жан своим обычным голосом, словно театральный режиссер между двумя репликами.

Шарль решил играть свою роль. Он подумал, не следует ли ему, прежде чем спуститься с утеса, тоже обратиться к небесам с какой-нибудь торжественной фразой.

— Отец мой, — говорит он, — сколь ни жестока Ваша воля, я уповаю на Ваше милосердие. — Эта фраза сорвалась у него сама собой, и он находит ее великолепной. Жан снизу смотрит на него с удивленной улыбкой. Шарль ищет, куда поставить ногу, чтобы спуститься не свалившись. Он мысленно повторяет фразу, чтобы она врезалась в память. Жан отошел от плоского камня, где Шарль должен встать напротив него.

— Встань на колени, — приказывает Жан на этот раз совсем тихо, — и поручи свою душу Господу.

Шарль встает на колени.

— Опусти голову на камень.

Шарль подчиняется, но не закрывает глаза. По камню ползают муравьи. Один ползет между его колен, и Шарль боится, что муравей заползет в его брюки, и чувствует свое бессилие оттого, что у него связаны руки. Другой муравей ползет в сторону. Шарль следит за ним глазами, а когда тот исчезает из поля зрения, он слегка поворачивает голову. Сбоку он видит сапоги Жана. И вдруг его охватывает паника. Он вскидывает голову. Жан возвышается над ним, огромный, с высоко занесенным топором, готовый вот-вот обрушить его на голову Шарля. Шарль вскакивает, отступает к стене большого утеса и пристально смотрит на Жана. Тот, по-прежнему не двигаясь, говорит:

— Я же сказал тебе, чтобы ты не боялся. А ты испортил конец, — Потом, медленно опустив топор, он обессиленно растягивается на камне.

Некоторое время Шарль сохраняет неподвижность. Он ждет, чтобы к нему вернулось спокойствие. Он садится, скрестив ноги, рядом с Жаном, который лежит, закрыв глаза, и долго смотрит ему в лицо.

5

Последующие дни были для Шарля мучительными. Он очень медленно выбирался из своего полубреда, из лихорадки, то дрожа от озноба, с ледяными руками и ногами под одеялами, то обливаясь потом, измученный, обессиленный. В воскресенье у него все еще не было сил подняться. После обеда тетя Анриетта вошла в его комнату. Это его очень взволновало. Ее ничуть не меньше. Только он не знал, что ей сказать, и она, кажется, тоже. Он чувствовал, что она старается его развлечь, болтая о пустяках, о всяких житейских мелочах, о прошедшей неделе, о погоде, о том, с кем она виделась за это время, но на самом деле, как и он, думает только о его родителях. Но оба не осмеливались заговорить о них. Под конец, когда она уже собиралась уходить, он решился:

— Раз ты мне ничего не сказала, значит, ты ничего не знаешь?

Его вопрос прозвучал почти как утверждение. «Папа... мама». Он так и не смог выговорить эти два слова. У тети Анриетты даже не хватило сил ему ответить. Он почувствовал, что она сейчас снова заплачет, и пожалел, что спросил ее.

— В следующее воскресенье, — сказал он ей вслед, когда она открывала дверь, — я уже сам к тебе приеду.

Ничто его больше не интересовало. Книги вываливались у него из рук. Сама мысль о том, что нужно вернуться в класс, снова увидеть товарищей, учителей, была ему невыносима. Впервые за все время пребывания в коллеже у него возникло желание уйти. Но куда? Он представил себе, как, словно маленький савоец, бредет по дорогам с мешком за спиной и зарабатывает себе на жизнь, то чистя трубы, то поступая куда-нибудь учеником. Случайно он знакомится с одним из участников Сопротивления, о которых время от времени говорят в радиопередачах из Лондона. Он присоединяется к ним. Он ночует в сараях. Он взрывает поезда. Его арестовывают. В немецкой тюрьме он находит своих родителей. И вот все трое, как королевская семья в тюрьме Тампль, ждут смерти. Приходят американцы и освобождают их. Они возвращаются в Ла-Виль-Элу.

«Евангельски простодушное возвращение к реальности», — сказала бы его мать, хотя в нем мало что было от Евангелия. В следующее воскресенье, несмотря на то что он был еще очень слаб, тетя Анриетта рассказала ему все, что знала, то есть не очень много. Родители были арестованы за то, что скрывали у себя английских парашютистов. Конечно, кто-то выдал их, но кто — неизвестно. Сначала их отвезли в тюрьму в Р., а потом отправили в Германию. Эти последние сведения были получены от тюремного сторожа, который написал своему родственнику, фермеру в Ла-Виль-Элу.

Шарль слушал с напряженным вниманием. На этот раз они не плакали. Шарль пытался все себе представить.

— Эжен и Виктуар тоже арестованы. — Эта новость была столь неожиданной, что Шарль вздрогнул.

— Но за что? — спросил он.

— За то же самое, за то, что помогали твоим родителям укрывать парашютистов.

Так, стало быть, Эжен и Виктуар, садовники, живущие в служебных постройках, знали то, чего не знал он, хозяйский сын, живущий в доме.

— А где же они скрывались?

— В маленькой комнате наверху, в квадратной башне.

Шарль чувствовал себя совсем растерянным. С ним обошлись, как с ребенком.

— А Жан? — спросил Шарль. Он совсем забыл о Жане.

— Жан исчез.

— Немцы его не арестовали?

— Нет. Кажется, его не было дома, когда немцы пришли за твоими и его родителями. Он, должно быть, спрятался, а потом бежал. Но в деревне никто о нем ничего не знает.

Они долго Молчали. Только Шарль время от времени повторял: «Это ужасно». И снова и снова повторял эти слова. «Ужасно» означало неизвестное, немыслимое, чудовищное. Это означало несчастье, горе. Это означало смерть, но не гибель, потому что каждый из них продолжал жить, но вдали от близких, не имея о них сведений, погруженный в свой мрак, свое бессилие.

— Это ужасно, — снова повторил он и на этот раз поднял на тетю Анриетту глаза, большие и строгие, каких она раньше никогда у него не видала.

Для Шарля началась другая жизнь. Он был менее разговорчив с товарищами, учителям он казался спокойнее, а некоторым — умнее, тетю Анриетту трогала его непривычная нежность. Шарль отдавал себе отчет в этих изменениях. И вероятно, как многие мальчики во время перехода от детства к отрочеству, он начал вести дневник. Он вполне мог начать его такими словами: «Теперь я сам отвечаю за себя». И может быть, этих слов с их сухой лаконичностью было достаточно для нескольких дней, вплоть до того вечера, когда, лежа на кровати, он снова схватил тетрадь и написал без даты: «Значит, я тоже участвую в войне?»

Война обрушилась на него неожиданно. Как орел похищает свою добычу, так война похитила обитателей Ла-Виль-Элу, чтобы унести их далеко и там пожрать в своем логове. И его она тоже схватила, вывела из оцепенения. Теперь он уже не просто слушал и смотрел, что делают другие, непосредственно затронутые ею. До сих пор он думал, что его родители из тех, кто слушает и смотрит. Они его не обманывали. Это он обманулся. За их лицами, напряженно слушающими радио, за рукой отца, переставляющей флажки на карте, скрывалась сама война. Теперь он наконец смотрел ей в лицо. Ах, как бы ему хотелось увидеть одного из тех парашютистов, из-за которых все началось! Носить ему пищу, как это, должно быть, делала его мать, поднимаясь по лестнице в маленькую комнату, ключ от которой, как она ему сказала прошлым летом, был потерян. Как бы ему хотелось помогать родителям прятать патриотов, организовывать их побег, быть их сообщником, а не маленьким мальчиком, чьи болтливость и неловкость внушают опасения, доказать им, что они без страха могут доверять ему свои тайны!

В Сен-Л., расположенном недалеко от побережья, нередко грохотала немецкая зенитная артиллерия, особенно по ночам. Сам же город не бомбили, по крайней мере пока. Зато иногда был слышен глухой рокот эскадрилий, летящих в глубь страны или возвращающихся оттуда. Шарль, едва обращавший на них внимание, теперь долго прислушивался к удаляющемуся рокоту моторов. Лежа в постели, он слушал с наполняющей все его существо радостью этот гул, то далекий, то совсем близкий, огромный, освободительный, эти сухие, напоминающие взрывы хлопушек выстрелы. Он представлял себе, что один из самолетов подбит и горящим факелом мчится к земле. И вот из его кабины выпрыгивает с парашютом один человек, потом другой. Уцепившись руками за стропы, они медленно-медленно спускаются, одинокие в этой враждебной, чужой ночи, освещенной безжалостным лунным светом. Бомбардировщики не любят лунные ночи. И вот человек мягко опускается на густую луговую траву. К счастью, на лугу нет яблонь. Парашют его складывается, он встает, осматривается, видит изгородь и прячется за ней. Он слушает эту чуждую ему страну, это отныне недоступное ему небо, где в облаках исчезают его последние товарищи, эту новую, загадочную землю. Он слушает тишину, изредка нарушаемую лаем собаки на ферме. Надо попытать удачи, пока темно. Он идет вдоль изгороди, находит калитку, открывает, попадает на другой луг, идет вдоль другой изгороди. Снова раздается собачий лай, но уже ближе. Он выходит через другую калитку, которая выводит его теперь на разбитую, темную, грязную дорогу. Он осторожно продвигается вперед по краю дороги, одновременно пытаясь отыскать в своей памяти хоть несколько французских слов. «Я — англичанин, я — друг». Дорога выводит его к ферме. Собака продолжает лаять. Луна скрылась. Лай становится все более яростным. Справа он разглядел в темноте навес. Он бросается туда, натыкается на что-то покрытое брезентом, чувствует, что под ним солома. Он проскальзывает под брезент и прижимается к снопам. В глубине двора открывается дверь. Мужской голос окликает его. Он колеблется. Затем решается кашлянуть. Один, два раза. Голос снова, но более резко, бросает в темноту какие-то слова. Он не хочет идти открыто, чтобы не быть сразу убитым, если у человека ружье. Он вылезает из-под брезента, но остается под навесом, все еще невидимый. Он опять кашляет. И на этот раз видит, что человек вышел на середину двора, ружья у него нет. Тогда он тоже покидает свое укрытие, идет навстречу и останавливается в нескольких шагах. Но ничего не говорит, а прикладывает палец к губам, призывая молчать, а потом снова отступает под навес, делая человеку знак следовать за ним. Тот соглашается. И когда человек оказывается рядом с ним под навесом, говорит: «Я — англичанин, я — друг». И протягивает руку. Человек медлит некоторое время, потом улыбается и пожимает протянутую руку. Рука у него большая, мозолистая. Ей можно верить.

— Вы можете меня спрятать?

Человек думает.

Шарль счастлив. Он думает, что англичанин прятался три дня в соломе на чердаке, что фермер — это Лукас, старик Лукас с огромными светлыми усами, который одной рукой может поднять мешок картошки и с лошадиным ржанием похлопывать по заду деревенских девушек. Симон Лукас — друг его отца. До войны они часто ходили вместе на охоту, каждый со своей собакой. С самого утра, не зная усталости, ходили они по полям, время от времени подстреливая какую-нибудь дичь. Шарль любил ходить с ними, гордый тем, что ему доверяют нести ягдташ, свисающий у него ниже колен. Ему ужасно нравился запах пороха на капустном поле. И вот Симон Лукас идет к его отцу и говорит, что у него в сарае прячется англичанин, но он не может его там оставить из-за женщин. «Разве эти бабы могут держать за зубами свой треклятый язык. Только я вернулся, как она затараторила, ну чисто сорока: зачем это ты ходил в сарай? С кем это ты там разговаривал? Уж не явилась ли тебе дева Мария? А коли так, завтра же надо рассказать все нашему кюре».

Шарль представлял себе, как он похлопывает себя по ляжкам и вытирает свои густые усы, мокрые от сидра, прежде чем продолжить свою речь, пересыпанную старинными словечками и оборотами. Вот так на следующую ночь англичанин в сопровождении Симона Лукаса прибыл в Ла-Виль-Элу.

Шарль хорошо знал эту комнатку наверху квадратной башни. Мать сложила там все старые журналы из дедушкиной библиотеки: “Revue des Deux Mondes”, “Revue hebdomadaire”, “Revue de l’Ecole des Chartes”, “Revue d’histoire medievale”. Прошлым летом они вдвоем с матерью проводили там целые дни, расставляя их по годам. Столяр сделал полки, где они расположили серые, белые, розовые книжки журналов. Хотя в этой комнате никогда никто не жил, там была кровать с матрасом. Но электричества там не было, так же как и на чердаке. А из окна, поверх деревьев, открывался широкий вид: возвышенности, луга, крыши ферм, вплоть до Молеонских холмов. Водосточная труба была рядом с окном.

Весной 1943 года, когда еще ни в чем не было ясности, Шарль почувствовал, что война проникает в жизнь коллежа. Образовывались группировки, которые, не очень понимая почему, спорили обо всем — о немцах, о русских, об американцах, о маршале Петене и генерале де Голле, о фильмах Кокто и Паньоля, о преподавателях, об Атлантическом вале, который возводился на побережье, о покушениях, становившихся все более частыми, о евреях и желтой звезде, об обедне, в зависимости от того, была ли она с пением или без пения, об игре в горелки; симпатии и антипатии становились все более явными, споры и ссоры все более яростными, а ругательства черпались из политического лексикона.

Арест родителей не только привлек к Шарлю внимание его товарищей, но и стал источником конфликтов. Ему казались совершенно невероятными вопросы, которые ему задавали:

«Правда, что твои родители коммунисты?» Или: «Твоему отцу еще повезло, что его не расстреляли на месте».

Однажды, выведенный из себя и уже готовый пустить в ход кулаки, Шарль выбежал на школьный двор и столкнулся с аббатом Ро.

— Господин аббат, можно мне с вами поговорить? — сказал он, охваченный внезапной надеждой.

— Это очень важно? — спросил аббат, и взгляд его, казалось, минуя глаза, проникал в самую суть существа.

Шарль утвердительно кивнул головой.

— Приходи в мою комнату сегодня после ужина.

Шарль никогда раньше не бывал в комнате у аббата. Ничего особенного он там не увидел. Мало мебели, мало вещей, несколько книг и большое распятие на выбеленной известкой стене.

— Ну, так в чем дело, Шарль? — спросил аббат.

Разговор их длился так долго, что аббат вышел предупредить надзирателя, что Шарль у него и чтобы тот не искал его. Аббату понадобилось немало усилий, чтобы заставить Шарля говорить откровенно, поскольку, как ни странно, поначалу Шарль был очень молчалив, не решаясь сказать — аббат это ясно видел — то, что явно намеревался сказать несколько часов назад.

— Ты хочешь уйти из коллежа? — вдруг спросил аббат. Наконец-то он угадал. На этот раз Шарль не уклонился от ответа.

— Иногда да. — С этого момента все стало просто. Шарль, опасавшийся, что аббат, при всей своей чуткости, не поймет его намерения, не поймет, откуда оно взялось, почувствовал облегчение. И он объяснил все просто, без околичностей. Прошло уже три месяца, а жизнь идет, «как и раньше», коллеж остается коллежем, деревья деревьями. Но он, он-то уже не такой, «как раньше». А потому иногда, особенно когда что-то выводит его из себя, у него только одна мысль — уйти, бросить коллеж, уехать туда, где он никого не будет знать и никто не будет знать его. Раз изменился он сам, раз изменилась его жизнь, пусть все тоже переменится. — Пусть меня отправят в интернат в Париж. По крайней мере я буду далеко от Ла-Виль-Элу.

При этих словах аббат, пока еще не совсем понимавший, в чем дело, вздрогнул. Шарль — это было совершенно очевидно — назвал истинную причину своего желания уехать. Причина была столь простой и столь убедительной, что поначалу он даже не нашелся, что на это ответить. Тогда он стал осторожно расспрашивать Шарля о Ла-Виль-Элу, о родителях, о людях, которые там живут.

— Знаете, господин аббат, я ездил туда в воскресенье на велосипеде и наткнулся там на немцев. — И он рассказал все: как солдат преградил ему дорогу и отвел его к офицеру, как тот его встретил, как проводил и что сказал на прощанье. Шарль видел, что аббат слушает его с напряженным вниманием, но он задал только один вопрос:

— А что ты подумал, когда вышел?

Шарль ответил, почти не задумываясь:

— Что если немцы должны остаться здесь навсегда, я предпочел бы, чтобы Ла-Виль-Элу была стерта с лица земли.

Он заметил, как вспыхнули глаза аббата. На самом деле эта мысль возникла у него не в тот момент, когда он покидал Ла-Виль-Элу, и не тогда, когда он ехал домой, а много позже. Но это не имело значения, настолько она стала частью его самого.

— Но даже если вас будут разделять километры, ты не сможешь забыть свой дом, — заметил аббат. — Да и вообще никогда не следует бежать от самого себя. — И, помолчав, добавил: — Всегда нужно сохранять достоинство. По крайней мере нужно стараться, — уточнил он после небольшой паузы.

Из этого разговора Шарль запомнил два слова: «сохранять достоинство». Он понимал, что это значит: не поворачиваться спиной, не бежать, не опускать глаза, не отворачиваться, смотреть прямо в лицо. И он спрашивал себя: сохранил ли он свое достоинство там, в Ла-Виль-Элу? Он не был в этом уверен. Может быть, он должен был, не слушая приказа, продолжать подниматься по лестнице, может быть, ему не следовало отвечать на вопросы офицера? Но сейчас он знал: сохранить достоинство — это, конечно, остаться в коллеже, в городе, с аббатом Ро.

Несколько дней спустя аббат дал ему первое поручение, такое простое, что Шарль не сразу понял его значение. Действительно, ему всего лишь нужно было, отправляясь в воскресенье к тетушке, сделать небольшой крюк, чтобы передать письмо, которое у аббата не было времени отнести самому. Письмо было адресовано владельцу гаража, занимавшемуся ремонтом велосипедов (Шарль знал его мастерскую), который жил в том же квартале, что и тетя Анриетта.

— Ты передашь письмо только ему лично, — сказал аббат. — Если, когда ты придешь, он будет не в гараже, а дома и тебя спросят, зачем он тебе нужен, скажи, что хочешь купить велосипед. Продажей занимается только сам хозяин. Тогда его позовут.

Когда Шарль пришел, хозяин возился с мотором и рядом с ним никого не было. Он передал ему письмо, а тот не читая сунул его в карман.

В следующее воскресенье аббат снова попросил Шарля сходить к хозяину гаража.

— Может быть, у него есть для меня известия.

Шарль понимающе улыбнулся:

— Вы не хотите с ним встречаться?

— Я предпочитаю, — ответил аббат, — чтобы нас не видели вместе. На тебя же никто не обратит внимания, и я тебе доверяю.

Вот так Шарль вступил в Сопротивление. Каждое воскресенье, большей частью во второй половине дня, он под видом прогулки доставлял письма самого аббата или других, которые загадочным для Шарля образом очень быстро к нему привыкли и часто при нем знакомились с содержанием принесенного послания. Аббат посоветовал ему попросить тетушку купить ему у хозяина этого гаража велосипед, поскольку его остался в Ла-Виль-Элу. Тогда у него всегда найдется повод прийти в мастерскую: поменять шину, починить цепь или наклеить заплатку на камеру. С приобретением велосипеда аббат стал давать Шарлю маленькие поручения в деревне. Шарль никогда не задавал лишних вопросов, не проявлял неуместного любопытства: содержание писем его не интересовало. Но сознание того, что в огромной трагедии войны у него отныне есть своя роль, наполняло его жизнь новым смыслом. Эти воскресные поездки стали единственной целью его жизни. А иногда он стал ездить с поручениями и по четвергам, что было для него совершенно непривычно: из-за того что его родители жили вне города, он никогда раньше, если не считать коллективных выходов, не уходил из коллежа по четвергам. В конце весны 1943 года аббат стал время от времени пользоваться услугами Шарля на неделе. И в следующем году тоже. Не зная точно, какую роль он играет, и еще менее представляя себе, чем заняты аббат Ро и его друзья, Шарль все же чувствовал себя в какой-то мере связанным с теми, кто борется, кто «сохраняет достоинство». Он догадывался, хотя и не слишком веря в это, что подвергается определенной опасности. Однажды аббат предупредил его:

— Если тебя задержат и найдут у тебя письмо, ты скажешь, что готовился с приятелями отправиться на поиски клада.

Но со временем аббат стал более осторожным и вместо письма давал Шарлю устное поручение: «Следующая встреча у сестры Марселины», или «Батист (Шарль догадался, что это имя означает аббата Ро) поручил мне сказать, что нужно сбросить товар в следующую среду», или еще: «Жюль говорит, что нужно рубить деревья 17-го в лесу Плёду». Уже освоив маленькие хитрости своего ремесла, он приходил всегда спокойно, с беззаботным видом, если человек был не один, ждал, пока прочие уйдут; одетый не хуже и не лучше местных ребят, он не привлекал к себе внимания; он радовался, что родители его были из этих мест и что хоть он и вырос в «замке», но бывал на фермах достаточно, для того чтобы научиться общению с простыми людьми. Он научился, не показывая вида, быть недоверчивым, двигаться с осторожностью, терпеливо поджидать благоприятного момента. Он узнал, что такое случайность и риск, научился по одному взгляду догадываться о драме, научился мгновенно заканчивать игру, узнал поражение, тревогу и страх. Самое большое потрясение он пережил в первых числах июля, когда уже начались летние каникулы. Аббат Ро по-прежнему жил в коллеже, но, чтобы не привлекать внимания, назначал Шарлю встречи в церкви во время службы. Сидя рядом, они шептались в полумраке часовни. Когда Шарль сообщил ему, что накануне нашел гараж закрытым и узнал от соседа-колбасника, что полиция арестовала хозяина, аббат закрыл глаза рукой, затем опустился на колени на скамеечку для молитвы и долго молился. В часовне горели свечи, несколько мужчин и женщин пели вечерние молитвы, сверкала розетка поперечного нефа. Аббат Ро встал с колен и тяжело опустился на скамью. Наклонившись к Шарлю, он прошептал:

— Приходи сюда в то же время в следующий понедельник. Если меня не будет во время вечерни, снова приходи через неделю, и так до тех пор, пока мы не встретимся. Возможно, мне придется уехать на некоторое время. И как всегда, никому ни слова, — закончил он, пытаясь улыбнуться, но Шарль видел, что ему это не удается.

— Это серьезно? — спросил он.

Аббат утвердительно кивнул головой. Они не виделись больше месяца, и эта разлука дала Шарлю с особой остротой почувствовать близость войны.

Война, близкая и в то же время неуловимая, наносящая время от времени удары, подобно шальным пулям, разящим то одного, то другого, чудовище, которому чья-то жестокая и таинственная рука подбрасывала все новые, неизвестно кем выбранные жертвы. Война появлялась неожиданно и, как похититель детей, окутывала все своим черным плащом.

Но в это лето война не тронула аббата Ро. Она оставила его Шарлю. Конечно, кроме хозяина гаража, она похитила и еще кого-то, но цепь, даже лишенная нескольких звеньев, оставалась прочной. Как говорил аббат Ро, в этом краю шуанов у деревьев крепкие корни. И Шарль ходил по новым адресам, на новые фермы, а так как аббат был все так же лаконичен, то послания по-прежнему оставались для Шарля загадочными, да он и не стремился разгадать их смысл. Только когда он время от времени узнавал, что сошел с рельсов военный поезд, что взорвался склад боеприпасов, он думал, что, может быть, те люди около кузнечного горна, освещавшего их внезапно становящиеся напряженными лица, или у водоема с его спокойной прозрачной водой, которым он, держась за руль и не слезая с седла, говорил слова, простые, как слова, произносимые в любви или во время сражения, те люди в их повседневных одеждах были молчаливыми виновниками этих подпольных действий. Не друзья и не герои, эти люди, которых он знал только по фамилии, а иногда даже только по имени, были для него той нитью, которая связывала их всех и которая для него заканчивалась где-то в Германии, там, где томились его родители.

Лишь однажды, вскоре после их ареста, получил он от них весточку, открытку, посланную из Германии его матерью. Несколько ласковых и, несмотря на ее «не беспокойся о нас», печальных слов. Там было еще: «Будь мужественным». И с тех пор ничего, молчание; он даже не надеялся, что оно когда-нибудь будет нарушено.

Чтобы остаться на лето в Сен-Л., Шарлю пришлось выдержать целую баталию с тетей Анриеттой. Искренне, из добрых побуждений желая его развлечь, она предложила ему отправиться к кузенам, у которых в Вандее было имение, теннисный корт, пруд и множество соседей, с которыми он сможет играть. Но он не хотел покидать Сен-Л., где у него было дело, и ехать туда, где с ним будут обращаться как с ребенком среди других детей. Он также чувствовал себя хранителем Ла-Виль-Элу, хотя доступ туда и был ему закрыт. И потом, хотя он никогда не говорил об этом аббату, Шарль полагал, что благодаря своему географическому положению и размерам некоторых пляжей Сен-Л. может оказаться поблизости от места предполагаемой высадки союзников, о которой все говорили, не слишком, однако, в нее веря. Во многих местах доступ на побережье был закрыт. Пляжи, куда до войны он ходил купаться, ощетинились колючей проволокой и дотами Атлантического вала, о котором пронемецкие газеты говорили как о непреодолимом препятствии. Здесь он по крайней мере чувствовал себя ближе к театру военных действий. У тетушки Анриетты, как раньше в Ла-Виль-Элу, он ежедневно переставлял маленькие флажки на Восточном фронте, а теперь еще и на Средиземном море, в Италии. А главное, ему разрешили установить в дальней комнате с постоянно закрытыми ставнями и задернутыми шторами, со стенами, обитыми плотной тканью, приглушающей звуки, с бархатными портьерами на дверях, в комнате, где «умерла бедная тетя Адель», старый радиоприемник, «беспроволочный телеграф», — говорила тетя Анриетта, которым она пользовалась до тех пор, пока перед самой войной не приобрела новый, стоявший у всех на виду в гостиной. Как многие старые люди, тетушка, хотя и ненавидела немцев и без стеснения называла их бошами, любила маршала Петена и неизменно собирала своих людей около приемника, когда выступал Маршал. Передачи же из Лондона Шарль слушал один. Он знал, в какое время и на какой частоте передаются новости, и, прильнув ухом к приемнику, сквозь помехи впитывал в себя новости с таким же благоговением, с каким иные, вероятно, идут к причастию. Но больше всего его волновали сообщения. Казалось, они были написаны тем же пером, что и те, которые он передавал здесь, хотя он ни разу не слышал двух одинаковых. И у него, как и тогда, когда он сам передавал сообщения, возникало чувство, что, несмотря на свое одиночество, он все-таки не один.

6

Шарль только что выключил радио в своей темной комнате. Он прослушал сводку новостей из Лондона. Ничто его не интересует. Все кажется скучным — и день, и его комната, и война. Уныло и медленно тянутся друг за другом часы. Что делать? Сходить в библиотеку за новой книгой? И читать, опять читать... Выйти походить по улицам? Но ему не к кому идти, нечего покупать. Взять велосипед и поехать за город? Но куда?

Он думает о Ла-Виль-Элу. Вспоминает, как проходил день в Ла-Виль-Элу. Неважно, в какую погоду, в дождь или в солнце. «Шарль никогда не скучает», — говорила его мать. Сегодня он отправится на пруд ловить рыбу. Только он еще не решил как: с берега или с лодки. Он решает устроиться на берегу под ивой. Он ищет в горшке червяка, выбирает самого жирного, насаживает ка крючок его розоватое извивающееся тело и забрасывает удочку справа от зарослей кувшинок. Поплавок держится вертикально в зеленовато-голубой воде, по которой в солнечных бликах скользят водяные пауки. В траве, рядом с ним, кузнечики перескакивают с одной травинки на другую. Пшеница, растущая в нескольких метрах позади него, защищает его от ветра. Солнце пригревает. Он кладет удочку, снимает рубашку, ложится на спину и подставляет грудь солнцу. Там, наверху, небо покрыто мелкими облачками, легкими-легкими. По нему ползают букашки, травинки щекочут кожу. Всем телом ощущает он под собой землю. Он счастлив. Поднявшись, он видит, что поплавок шевелится, погружается, поднимается, снова погружается. Клюет! Он встает, берет удочку обеими руками, ждет, когда поплавок опустится, и подсекает резким движением. Плохо зацепившаяся рыбка срывается с крючка, описывает дугу и шлепается на траву. Он хватает ее обеими руками и кладет в ведро, где уже медленно шевелятся другие пескари.

В комнате пахнет затхлостью. Окна здесь никогда не открываются. Мебель, которая, кажется, дремлет под белыми чехлами, напоминает гробы. Шарль думает, что и он мог бы быть мертвым. В безмолвном доме он, слегка склонив голову, неподвижно лежит в кресле. Никто об этом не знает. Идут годы. Война окончена. Незнакомая девушка бродит по дому. Она открывает дверь и видит его. Он лежит все в той же позе. Ни его лицо, ни волосы, ни кожа не тронуты тлением. Только одежда слегка поблекла. Она думает, что он спит, улыбаясь приближается к нему и легко касается рукой его плеча. Он рассыпается в прах.

С открытыми глазами он прислушивается к единственному доносящемуся до него звуку — это бьется его сердце. Он думает о портретах в соседней комнате. В ту пору его предки были очень молоды, немногим старше, чем он сейчас. Совсем недавно они отпраздновали свадьбы, надели эти великолепные, шитые золотом, украшенные кружевами, лентами и галунами шелковые костюмы, чтобы быть представленными ко двору... Они красивы. Они счастливы. Через двадцать лет им отрубят головы. Теперь они дремлют рядом, едва ли менее живые, чем Шарль. Может быть, более. Они по крайней мере жили. «А суждено ли жить мне? — думает Шарль. — Какие у меня основания считать, что я буду жить?» Может быть, смерть, скрывающаяся в одном из этих шкафов, сейчас выйдет и схватит его своей ледяной рукой.

Он вскакивает с кресла, шарит рукой в темноте, натыкается на мраморный стол, наконец находит дверь и, помня, что нельзя шуметь, бесшумно, как кошка, проскальзывает в коридор, а потом на маленькую каменную лестницу. Ему нужно видеть хоть какое-нибудь живое лицо. Он направляется в комнату тети Анриетты, тихонько стучит и, получив разрешение войти, открывает дверь. Она сидит в постели, прислонясь к подушкам. Ее седые, но совсем не поредевшие с годами волосы слегка вьются над изможденным, улыбающимся ему лицом. Руки покоятся на вышитых простынях. Слегка покрасневшие щеки выделяются на фоне этой белизны. Черные четки обвивают ее запястье, как браслет. Ее живые глаза светятся нежностью, но Шарль чувствует в них печаль и усталость.

— Тетя Анриетта, я хотел спросить тебя: ты ничего не слышала о Жане?

Когда он только что, сидя в своей комнате, думал о Ла-Виль-Элу, он вдруг вспомнил о Жане. Странно, но с тех пор, как он узнал об аресте Эжена и Виктуар и об исчезновении Жана, он ни разу не вспоминал о нем, как будто, считая его вне опасности, вычеркнул его из своей памяти. Только время от времени он удивлялся, что тот не дает о себе знать. Может быть, он скрывается. Он ведь еще слишком молод для отправки на принудительные работы в Германию. А может, он укрылся у одного из своих дядюшек. И все-таки в его сердце снова закралась тревога. Его предки в придворных туалетах были казнены во время Революции. Но отец рассказывал ему, что их имущество сохранилось благодаря одному фермеру, который выкупил его как национальное достояние, а позднее возвратил их сыну, эмигрировавшему в возрасте пятнадцати лет. И теперь Шарль на свободе, а Эжен арестован. Может быть, Жан на него сердится за то, что отец и мать арестованы из-за родителей Шарля. Шарль уверен, что это его отец втянул Эжена в историю с парашютистами. И он упрекает себя, ведь он никогда не думал о том, что Жан тоже потерял своих родителей. «Ведь он же мне как брат». Эти слова только что пришли ему в голову, и теперь ему непременно нужно отыскать Жана, своего брата.

— Непосредственно нет, — отвечает тетя Анриетта. — Я даже не уверена, что в семье знают, где он.

— Почему ты думаешь, что он исчез? Почему он не пишет, даже своим? На что он живет? Ты думаешь, что он где-нибудь нашел себе работу?

— Что касается работы, если он ее искал, то, конечно, нашел. Жан — парень умный и серьезный, немного, правда, замкнутый и скрытный; но в его возрасте можно уже наняться на работу. Если он не пишет, значит, у него есть на то основания. Наверное, он предпочитает не привлекать к себе внимания. Ты ведь знаешь, что письма часто вскрывают.

— У него на дальней ферме был дядя, брат Эжена. Ты уверена, что он не отправился к нему?

— Ты имеешь в виду Люсьена? У него ферма в Эмоне. Я спрашивала. Он тоже ничего не знает.

— Тебе не кажется странным, что он исчез вот так, ничего не сказав?

— Я надеюсь только, что он не наделал глупостей, — задумчиво ответила тетя Анриетта.

С этого момента Шарль стал искать способы найти Жана. Прежде всего он мог бы объехать фермы вокруг Ла-Виль-Элу и даже заехать в городок, чтобы расспросить его жителей, но мысль очутиться так близко от своего дома, увидеть всех этих людей, которых он хорошо знал и которые будут смотреть на него как на сироту, жалеть его, а может быть, отвернутся от него, как от зачумленного, была ему невыносима. Нет, он вернется к себе домой только тогда, когда оттуда уйдут немцы, вернется открыто и гордо. А пока, что бы там ни говорила тетя Анриетта, он решил съездить в Эмон. На это понадобился целый день, так как Шарль плохо знал дорогу. Ему казалось, что он попал в другой край, более веселый, более открытый и к тому же более населенный. И более ровный, заметил Шарль, преодолев быстрее, чем рассчитывал, тридцать километров, отделявшие Сен-Л. от Эмона. Жатва была в разгаре. В полях мужчины двигались без суеты, размеренно взмахивая серпами, как люди, знающие, что спешить некуда. Женщины, идя следом за ними, вязали снопы. Посреди жнивья неподвижно стояли большие телеги. Ветер умерял солнечный жар, а быстро скользящие по небу облака отбрасывали на поля широкие полосы тени. Здесь чувствовалось близкое дыхание моря.

На ферме Шарль застал только сгорбленную около очага старуху, от которой он не смог добиться ничего, кроме жеста, означавшего, что все в поле. Ему понадобилось не меньше часа, чтобы узнать от одного из фермеров, где работает Люсьен. Это было непросто — идти по краю поля, где работали жнецы, дожидаться, пока они пройдут свой ряд (Шарль не хотел мешать им), и спрашивать каждого по очереди, который из них Люсьен. Наконец он обратился к одному их тех, кто жал на краю поля в нескольких шагах от него.

— Люсьен — это вон тот парень в клетчатой рубахе.

Приблизившись, Шарль узнал его, потому что тот иногда приходил в Ла-Виль-Элу повидаться с братом. А узнал ли его Люсьен?

— Я Шарль из Ла-Виль-Элу, — сказал он, протягивая руку.

— Я так и подумал, месье Шарль, — ответил парень, задумчиво покачивая головой. И без улыбки пожал протянутую руку.

— Я пришел, чтобы повидать вас. Мне надо с вами поговорить.

Люсьен сказал остальным, чтобы работали без него, вскинул серп на плечо и пошел вперед. Выйдя на тропинку, которая шла вдоль поля, он положил серп и начал скручивать цигарку. Он устроился в тени и, растянувшись на траве, предложил Шарлю последовать его примеру. Тот наконец решился нарушить молчание.

— Вы что-нибудь знаете об Эжене и Виктуар?

Люсьен выпустил клуб дыма. У него были густые светлые усы и очень красные щеки, какие бывают у тех, кто пьет много сидра, да и водкой не пренебрегает.

— В первый месяц после ареста была открытка, и с тех пор больше ничего.

— Как и от моих родителей, — сказал Шарль.

Люсьен посмотрел на Шарля, и тому показалось, что он что-то хочет ему сказать. Но он промолчал.

— Вы думаете, они все еще в Германии? — Шарль не осмелился сказать «живы».

— Кто, ваши родители? — Шарлю показалось, что голос звучит грубо.

— Нет, я говорю об Эжене. — Не Люсьену, а ему надо было думать о своих родителях, знать, что надо о них думать.

Люсьен слегка приподнялся, опершись на локоть, как будто для того, чтобы слова звучали убедительнее.

— По-моему, — сказал он, и Шарль почувствовал, что он взвешивает слова, — мой брат, — и тут Шарль снова почувствовал, что, говоря «мой брат», а не Эжен, Люсьен подчеркивает свою непосредственную семейную связь с тем, о ком говорит, и от этого его слова становятся особенно значительными, — немцы, может быть, его уже ликвидировали.

Шарль на всю жизнь запомнил, как потрясло его слово «ликвидировали». У них в доме оно если и употреблялось, то лишь в одном определенном смысле, когда речь шла о какой-нибудь еде или напитке. «Ну, дорогой Филипп, — говорил отец после обеда, показывая своему другу на то, что еще оставалось в бутылке, — ты поможешь мне ликвидировать этот коньячок». Или мать иногда ласково упрекала его: «Шарль, ты опять за два дня ликвидировал банку варенья». Конечно, это слово часто встречалось в детективных романах. Но это было слово из лексикона убийц, гангстеров. Ликвидируют соперничающую банду, ликвидируют предавшего сообщника. Этого слова нет в языке солдат, в языке войны. Ему казалось совершенно немыслимым, чтобы немцы могли ликвидировать Эжена. С самого ареста подобная мысль не приходила Шарлю в голову. Эта форма насилия не имела отношения к войне. На войне убивают пулями, ружьями, пушками, снарядами. Но не ликвидируют. Шарль представил себе распростертое на земле тело Эжена, труп, превращающийся в лужу черной крови.

— Да, — снова заговорил Люсьен, — я часто думал, почему Эжен не пишет. Ведь военнопленные имеют право писать, не часто, но все-таки иногда, хоть открытку. Я знаю многих. Они пишут. Но Эжен ведь не военнопленный, не солдат, он же штатский человек.

Люсьен замолчал. Держа окурок двумя пальцами, он слегка наклонился, чтобы сплюнуть попавший в рот табак, потом вынул из кармана спички, снова закурил, затянулся и, положив спички в карман, сказал, не глядя на Шарля:

— Как и ваш отец, месье Шарль.

Может быть, обращаясь к нему так, как к нему обращались в Ла-Виль-Элу, на фермах, в поселке, Люсьен хотел показать, что, хоть он и был «месье Шарль», он тем не менее был сыном человека, которого постигла та же участь, что и его брата, и тем самым подчеркнуть, что, несмотря на разницу в социальном положении, они равны перед лицом судьбы. А может быть, напротив, желая смягчить жестокость этого равенства и обращаясь к Шарлю сообразно его титулу, он хотел дать понять, что по-прежнему признает разделяющую их дистанцию. Лишь много лет спустя Шарль осознал эти нюансы — разве мог он забыть этот столь важный для него разговор? — хотя так и не смог сделать выбор между двумя возможными объяснениями. Но тогда это был новый удар, такой сильный, что он едва не разрыдался. Люсьен, наверное, понял это, так как тотчас добавил:

— Не сердитесь на меня, месье Шарль. Я сказал то, что думал об Эжене, о моем брате. А что касается вашего отца, я ничего не могу сказать.

Но удар был уже нанесен. Такая мысль никогда раньше не приходила Шарлю в голову. Его охватил страх, ужас, с которым он никак не мог совладать.

— Но мой отец офицер, — выговорил он, не в силах подавить нечто похожее на икоту.

Люсьен встал. Шарль тоже.

— Ну же, — сказал Люсьен, — не надо так убиваться. В конце концов все уладится. Надо пережить это тяжелое время. Они все вернутся, когда война кончится.

— Вы думаете? — спросил Шарль, взглянув на Люсьена полными слез глазами.

— Ну конечно, — ответил тот наигранно уверенным тоном. — Но черт побери, — сказал он с внезапной яростью, — надо им было лезть в эту историю! Какого дьявола спутались они с этими англичанами! Сидели бы спокойно, а те пусть бы расхлебывали все сами! Разве они нас не бросили в Дюнкерке, эти англичане? А разве эти сволочи не стреляли по нашим кораблям в Мерс-эль-Кебире? А теперь, если им так хочется воевать, пусть воюют и катятся ко всем чертям! Очень надо ради них рисковать своей шкурой. Если они попадутся бошам, те их отправят в лагеря, в лагеря для военнопленных. Они там будут прохлаждаться до конца войны. А наши ребята, которые из-за них попались, рискуют никогда оттуда не вырваться.

Шарль, потрясенный, слушал эту тираду. Никогда он еще не слышал, чтобы так говорили о войне, об англичанах, о том, почему были арестованы жители Ла-Виль-Элу. До сих пор для него все было просто: немцы — враги, англичане — союзники; помогая им, его родители выполняли свой долг, а то, что они рисковали, лишь увеличивало его восхищение всеми теми, кто делил с ними опасности. Так же думал и аббат Ро, и все, что Шарль делал по его поручению, имело смысл только потому, что вытекало из этой точки зрения, которую Шарль принимал без малейшего колебания. Усомниться в правоте его родителей, поступавших так, как они поступали, услышать об англичанах нечто совершенно противоположное тому, что он до сих пор о них думал, а кроме того, узнать, что немцы иначе, чем с другими, обращаются с теми, кого считают военнопленными, — все это внесло глубочайшее смятение в его душу. Впервые обнаружил он, что даже человек, столь близкий к их семье, может думать об одних и тех же событиях иначе, чем он. Его удивление перешло в возмущение.

— Они сделали то, что считали правильным, — сказал он, дрожа от ярости.

— А я думаю, что, если бы ваш отец не был хозяином Эжена, никогда бы бедный малый не впутался в это дело. Скверное дело! Но он не мог ему отказать. Он боялся ему не угодить.

Глядя на этого человека, который был здесь дома, среди своих полей, своих близких, и который вдруг оказался противником, Шарль не знал, нужно ли ему возражать.

— Как вы можете это знать? — само сорвалось у него с языка.

— Как я могу это знать? Что же, вы думаете, что лучше знаете моего брата, чем я? А я знаю, что Эжен никогда бы не полез в это дело, если бы его не заставили. И все из-за вашего отца!

— Не смейте так говорить о моем отце! — закричал Шарль, глядя Люсьену прямо в глаза. — Вы не имеете права обвинять его. Я уверен, что если Эжен помогал моему отцу прятать парашютистов, значит, он сам этого хотел. Никто его не принуждал.

Люсьен пожал плечами, но промолчал. Он нагнулся, поднял серп, положил его на плечо и направился к соседнему полю, где другие жнецы уже снова взялись за работу. Шарль понял, что для Люсьена разговор был окончен. Но не для Шарля. С самого начала он ждал возможности заговорить о самом главном. Он шел рядом с Люсьеном и, когда до поля оставалось всего несколько метров, спросил:

— А Жан? Вы что-нибудь о нем знаете?

Люсьен резко остановился, будто кто-то невидимый ударил его.

— Жан, — сказал он, обернувшись к Шарлю, — мой крестник. Я всегда малость баловал мальчишку, дома-то ему не очень сладко жилось. Раз он даже мне не дает о себе знать, значит, боится.

Он немного помолчал, потом добавил:

— Нет, месье Шарль, Жан, я думаю, скрывается. — Потом протянул Шарлю руку и, не спеша прервать рукопожатие, сказал: — Ладно, не сердитесь на меня, месье Шарль. Страшное дело такая война, как эта. Наш отец погиб в четырнадцатом году в Аргонне. Но он погиб в бою как солдат. Это была настоящая война. Не это свинство! Ну, мне пора за работу, — повторил Люсьен. — Прощайте. — И отпустил руку Шарля.

— Прощайте, — ответил Шарль.

Люсьен ушел, но дойдя до края поля, обернулся и снова подошел к Шарлю.

— Извините меня, месье Шарль. Я как-то не подумал. Вы ведь издалека приехали, а я вам даже ничего не предложил. Мы сейчас будем полдничать. Если хотите...

— Спасибо, — сказал Шарль, — но мне пора возвращаться. — У него было с собой два бутерброда, а главное, он хотел остаться один.

— Как хотите, — сказал Люсьен. — Ну тогда прощайте, может, скоро опять встретимся.

Шарль видел, что он хочет и не решается что-то сказать. Потом на его лице появилось нечто вроде улыбки.

— И не унывайте, месье Шарль. Не унывайте, — повторил он.

И тогда, пытаясь скрыть свое волнение, Шарль тоже улыбнулся.

— Спасибо, Люсьен, — сказал он и, повернувшись, пошел прочь.

7

В конце сентября Шарль вернулся в коллеж, но без радости. Оставшееся позади длинное лето, которое он прожил в таких непривычных условиях, вдали от Ла-Виль-Элу, одинокое и в то же время насыщенное разными занятиями, навсегда отделило его от прежней жизни, которая была лишь чередованием занятий и игр.

Однажды, читая какую-то книгу, он наткнулся на слово «закаленный». Конечно же, он знал его и раньше. Но он применил его к себе. «Я закалился, я закалился в моей борьбе». Постепенно он привык думать о будущем только в связи с событиями, происходящими в Европе и в мире. Он жил сводками новостей и теми сведениями, которые получал от аббата и его друзей. Он с жадностью читал все, что ему попадалось, — о Наполеоне, о войнах Империи; о войне 1870 года, о первой мировой войне, надеясь лучше понять эту войну и обрести надежду. Иногда у него мелькала мысль, что немцы могут в конечном счете победить. Но каждый раз он яростно отбрасывал ее, ведь это значило, что он никогда больше не увидит родителей, никогда не вернется домой, что Франция навсегда останется оккупированной, что все так же будут встречаться на улицах Сен-Л. серо-зеленые мундиры. Никакого будущего. А он сам, для чего он будет жить? Какую выполнять работу? Кому служить? Не могло быть и речи о том, чтобы работать на немцев. Лучше от всего отказаться, стать монахом.

(Расположенное недалеко от Ла-Виль-Элу аббатство Сизен, окруженное лесами, цистерцианское по духу и по форме, суровое, высокое, погруженное в тишину молитв и раздумий, оживляемое лишь пением григорианских псалмов, оно вызывало те же самые мысли и у отца Шарля: «Если мне суждено несчастье потерять твою мать, я бы желал там окончить свою жизнь, если меня, конечно, примут».)

Будет ли это последняя военная зима? Лето уже позади, а ожидаемой высадки союзников так и не произошло. Пройдут еще долгие месяцы, прежде чем на эту часть побережья Ла-Манша обрушится ураганный огонь и сметет немецкие оборонительные сооружения. Шарль всей душой надеялся, что прорыв произойдет не слишком далеко от Сен-Л., что его край будет освобожден одним из первых, что он услышит гром пушек и увидит сражение. Поэтому, когда он вернулся в коллеж, мысли его были далеки от уроков, казавшихся чем-то нелепым и ненужным. Повседневная жизнь с ее чередой условностей, правил, обычаев вызывала у него ощущение чего-то нереального, которое помогало развеять лишь присутствие аббата. Понемногу затихли разговоры о Шарле, а вместе с ними и споры, и ссоры. Странно, но чем ближе была развязка, тем более мрачное молчание окутывало коллеж, скрытый слепыми стенами от взоров и тревог внешнего мира. Среди «старших», к которым Шарль теперь тоже принадлежал, никто не хотел говорить о войне, и было ясно, что никто друг другу не доверяет. Шарль не сомневался, что среди его товарищей многие, так же как и он, а те, что постарше, и больше, участвуют в Сопротивлении, и, может быть, также при посредничестве самого аббата Ро. Но последний, когда Шарль спросил его об этом, раз и навсегда запретил ему пытаться что бы то ни было узнать.

— Каждый должен делать свое дело на своем месте. Как и в служении Богу, в Сопротивлении необходимы вера, послушание, смирение и мужество.

— Видишь ли, Шарль, — добавил он, — великие дела требуют великих слов. Не нужно их бояться. В жизни ты встретишь немало зубоскалов, которые станут смеяться над тобой, если ты при них произнесешь эти слова. Но до тех пор, пока в твоих словах нет лицемерия, смело иди своей дорогой, а другие пусть остаются на обочине. И поверь мне, ты сам первый почувствуешь, когда в твоих словах появится лицемерие. Ведь если нам дана совесть, то именно для того, чтобы мы не успокоились во лжи. До тех пор пока ты чувствуешь разлад между своими словами и делами, ты на верном пути. Тебя будет снедать тревога, и ты будешь обретать спокойствие, лишь преодолев этот разлад. Никогда не употребляй слов, Шарль, подтверждением которых не будет вся твоя жизнь. Неведение лучше, чем предательство.

— Вы боитесь, что я могу предать?

— Если бы я этого боялся, я бы не говорил так с тобой. Я только думаю, что каждый должен нести ту ношу, которая ему по силам.

— А как я узнаю, по силам ли она мне, если не попробую ее поднять?

Аббат на мгновение задумался, так поразила его справедливость этого вопроса.

— На твой вопрос нет точного ответа. Но я думаю, что каждый сам должен почувствовать, что ему по силам. Во всяком случае, нельзя, переоценивая свои силы, подвергать риску других. Вот это я тоже хотел тебе сказать.

Шарль это запомнил. По природе он был довольно послушен, а аббат имел на него достаточно влияния, чтобы он не стал подслушивать у дверей и пытаться узнать тайны, не имеющие к нему отношения. Но та стена, которой он окружил себя, лишь усугубляла его одиночество среди товарищей. Он чувствовал, что становится угрюмым и хмурым, не способным на открытые дружеские отношения с товарищами. Теперь его соседом по комнате был не Оливье Ле Кеменёр, а другой мальчик, не вызывавший у Шарля никакого интереса. Он казался Шарлю вялым, трусливым, подлизой, и ему постоянно хотелось задать ему взбучку, чтобы «научить жить». Кроме того, он не доверял ему, а иногда даже думал, что этого типа поселили в его комнату специально, чтобы следить за ним. Поэтому он решил уничтожить свой дневник и ничего больше не говорить. Но он боялся проговориться во сне и часто спал, положив подушку на голову, чтобы заглушить возможные невольные откровения.

Как-то ноябрьским утром, идя из коллежа к тете Анриетте, он увидел на улице Орлож группу людей, собравшуюся перед наклеенной на стене афишей. По белому цвету и расположению заголовков Шарль тотчас узнал объявление комендатуры. Он заметил также фотографии и догадался, что это фотографии французов. Страх увидеть знакомое лицо одержал верх над желанием прочесть, и он прошел мимо. Но на улице Сен-Гийом было еще одно скопление людей, и он подошел. Все лица были ему незнакомы. Четверо мужчин и одна женщина, с указанием имен, возраста и профессии. Они были расстреляны накануне «за саботаж». Шарль читал и перечитывал текст. Хотя подобные афиши уже не раз появлялись в городе, эта почему-то особенно его взволновала. Он не знал лиц, но имена были ему знакомы; все они были местные: Барон, Люкас, ле Гакон, Мартре. Женщину звали Лаббе. Вокруг него все молчали. Какая-то старая женщина перекрестилась. Может быть, подумал Шарль, аббат Ро был связан с этими семьями, может быть, какие-то послания, доставленные Шарлем, имели отношение к саботажу. Он вдруг подумал: а как происходит расстрел? С какого расстояния? Завязывают ли приговоренным глаза? В его учебнике истории была иллюстрация, изображающая казнь маршала Нея: стоя перед отрядом солдат с открытым лицом, прижав руку к сердцу, он кричит: «Да здравствует Франция!», а священник жестом, полным отчаяния, протягивает ему распятие. Как расстреливают, по одному или всех сразу? И вдруг он представил себе, что на месте фотографий Эжени Лаббе и Ива Мартре находятся фотографии его родителей и что он стоит здесь, глядя на их лица, и читает: Мари де Ла Виль Элу (род. 13 ноября 1904 г.) и Эрве де Ла Виль Элу (род. 16 мая 1896 г.) были расстреляны 5 ноября 1943 года за саботаж. Он еще долго стоял так, стараясь оторвать свое видение от этих двух лиц, как бы отделяя их от тела, как на фотографиях в паспорте, чтобы убедиться, что он видит их такими, какие они есть. Пытаясь таким образом приблизиться к тем, кого он любил, он почувствовал себя спокойным и счастливым, каким уже давно не был, счастливым и этой любовью, поднявшейся из глубины его души, и сознанием того, что эта любовь живет в нем, что он не утратил ее, что он может воскресить их лица, что он не забыл их, что ни одна черта не стерлась и что он все еще может «мысленно видеть», как он говорил.

Когда он отошел от афиши, то заметил на другой стороне улицы одного из своих товарищей, который, казалось, наблюдал за ним. Он перешел через дорогу и пошел ему навстречу.

— У тебя был здорово заинтересованный вид, — сказал тот тоном, в котором Шарль почувствовал иронию. — Ты что, их знал?

— Нет, — ответил Шарль.

— Тем лучше для тебя, — продолжил другой. — Надо быть идиотом, чтобы соваться в такие дела! Уж не думают ли они, что это может навредить немцам?

— Сам идиот! — крикнул Шарль. — Я тебе запрещаю так говорить об этом!

— С какой это стати? — хихикнул тот.

Шарль посмотрел ему прямо в глаза:

— А вот с такой! — И со всего маху влепил ему пощечину. Парень закачался от удара, но удержался и сделал вид, что хочет дать сдачи.

— Тебе что, мало? — спросил Шарль.

В этот момент проходивший мимо мужчина вмешался:

— Ну, ну, ребята, не надо драться на улице.

Шарль пожал плечами и пошел прочь. По дороге он гадал, расскажет ли этот парень, его звали Пьер Лекоз, в коллеже о случившемся или промолчит, чтобы не говорить о пощечине.

Позже, после обеда, возвращаясь с прогулки к тете Анриетте, он увидел во дворе Луи, который, несмотря на воскресный день, что-то чистил в конюшне. Последняя лошадь исчезла из конюшни в конце лета, но Луи все равно считал своим долгом держать все в порядке. Засучив рукава, он надраивал удила с той тщательностью, с какой делал все; время от времени он поплевывал, стараясь получше отчистить какое-нибудь пятно, потом подносил их к свету, чтобы убедиться, что ни одного пятна не осталось. Все движения его были размеренны. Шарль никогда не видел, чтобы Луи выказывал нетерпение. Будучи из той породы слуг, которые равно умеют ухаживать за лошадьми, относить бутыли в погреб, подавать вино, не пролив ни капли на скатерть, и до зеркального блеска чистить ботинки, Луи, казалось, всегда был занят тем, чтобы, как он говорил, все было в порядке. Было что-то отеческое в его отношении к двум женщинам и подростку, среди которых он жил. «Вы — бог — хранитель нашего очага», — сказал ему как-то Шарль. Потом ему пришлось объяснять, что в его словах не было ничего обидного. Впрочем, Луи любил Шарля, и тот это знал. Он мог в любое время прийти к нему, попросить о какой-нибудь услуге, а главное, он мог смотреть, как Луи работает, учиться у него обращению с инструментами, приемам, жестам и, что еще лучше, слушать его рассказы, так как Луи, по виду мрачный и неразговорчивый, обожал поговорить. Глаза у него загорались, лицо становилось внимательным, равно готовым отреагировать как на шутку, так и на что-то серьезное. Его голубые глаза светились на розовощеком лице. Он любил не только говорить, но и слушать: никогда не прерывал своего собеседника, давая ему договорить все до конца. Впрочем, он почти никогда не начинал разговор сам, если только ему не нужно было о чем-либо попросить или что-либо сообщить.

Шарль сидел в конюшне, глядя, как Луи начищает удила. Он сидел на табуретке, поставив локти на колени и подперев руками подбородок. Чтобы завязать разговор, он спросил у Луи, хороши ли удила.

— Неплохи, — ответил Луи, вытягивая руку, чтобы лучше рассмотреть их. — Немного тяжеловаты. Но сейчас не делают более легких. Эти-то, наверное, были сделаны еще до войны 14-го года. Но они еще хороши. Не ржавеют. И не рвут лошади рот. — Он опустил руку и снова принялся чистить.

— Луи, — спросил Шарль, — вы сегодня утром выходили в город?

— Да, я, как обычно, ходил к семи часам в церковь, — сказал Луи и, снова прервав работу, посмотрел на Шарля.

— Вы читали объявления?

Шарль видел, что Луи слегка нахмурился.

— О расстрелянных?

— Так вы их читали?

— Да, — ответил Луи, — я их читал, месье Шарль.

— Луи, я вам задам один вопрос. Если не хотите отвечать, не отвечайте. Можно?

— Ясное дело, месье Шарль.

— Ну вот, сегодня утром я прочел афиши, а потом встретил одного мальчика из коллежа. Он сказал, что только такие идиоты, как эти люди, могут заниматься саботажем. А я дал ему пощечину. — Со своей табуретки Шарль видел, что лицо Луи становится все более напряженным. Сам же он сидел по-прежнему неподвижно, подперев лицо ладонями.

— Скажите, — снова заговорил он, поняв, что Луи его внимательно слушает, — я правильно сделал?

Тогда Луи медленно, все еще держа в одной руке удила, а в другой тряпку, подошел к Шарлю, который теперь слегка возвышался над ним, и взглянул ему в лицо:

— Вы правильно сделали, месье Шарль. — Он немного помолчал, как бы не решаясь продолжать. — А вы знаете этого парня?

— Не очень. Он не из нашего класса.

— Вы правильно сделали, месье Шарль. Только надо быть осторожным. Сейчас надо быть очень осторожным. На вас ведь запросто могут донести.

— Донести? Кому? В коллеже? Плевать я хотел.

Это было не совсем так, и Шарль это знал.

— Не только в коллеже, — добавил Луи.

Тут он обернулся к двери конюшни, немного подумал, вышел за порог, осмотрел двор, потом закрыл дверь и подошел к Шарлю, который сидел все так же неподвижно. В конюшне стало еще темнее, потому что Луи не включил электричество.

— Не только в коллеже, — сказал он тихо, — есть ведь еще полиция, гестапо.

— Это невозможно, Луи, не за это же!

— Вы еще очень молоды, месье Шарль! Вы не можете знать, какие сейчас делаются гнусности. Я не выдумываю. Надо быть очень осторожным, что бы вы ни говорили и ни делали. Всегда есть люди, готовые на что угодно. Просто из удовольствия сделать зло.

— Удовольствие сделать зло! — воскликнул Шарль.

— Ну если не удовольствие, то, во всяком случае, потребность. Вот так вот!

Луи вынул из кармана пачку табака и начал скручивать цигарку.

— Вы ведь знаете Мари Анж Ленуара, механика, который вам чинит велосипед. Вы, наверное, видели, что его гараж закрыт. Немцы арестовали его.

Шарль не признался, что знает это. Луи замолчал, послюнявил бумагу, чтобы заклеить цигарку. Но Шарль не ошибся, подумав, что он еще не собирается ее закуривать. Так бывало всегда: Луи совсем не спешил курить, главное было чем-нибудь занять руки во время разговора.

— У него был радиоприемник. Передатчик, так это называется. Он мог передавать послания. Он был связан с Сопротивлением в Лондоне, с де Голлем.

Когда много лет спустя Шарль рассказывал эту историю, он говорил, что в этот момент почувствовал, как каменеет. «Я действительно не мог двигаться», — говорил он.

— Он этим занимался давно, — продолжал Луи, — почти с самого начала оккупации. Он был очень хорошим механиком. В армии он служил радистом. Это был спокойный, надежный человек. Он ни разу не попался — передатчик был у него хорошо спрятан.

Луи снова замолчал. На этот раз он обрезал хвостики табака, торчавшие с одного конца цигарки, но так и не закурил. Шарль был настолько потрясен, что даже уже больше не испытывал нетерпения.

— Ну так вот, раз его арестовали, значит, кто-то донес на него. И вы никогда не угадаете кто, — бросил Луи, выжидательно глядя на Шарля. Но тот не шелохнулся.

— Его жена, месье Шарль. — И Луи полез в карман за своей большой зажигалкой.

— То, что я вам сейчас расскажу, кажется почти невероятным. Мы ведь все хорошо знали эту женщину. Она одного возраста с Мари. Они учились в одной школе. Никто не мог сказать о ней ничего дурного. Она правильно воспитала своих четверых детей, никогда ни на кого не заглядывалась, очень порядочная, очень аккуратная женщина. И все-таки она это сделала.

Луи наконец-то решил закурить, щелкнул зажигалкой. В полумраке, совсем близко от его лица, пока он раскуривал свою цигарку, блеснуло его обручальное кольцо.

— Может быть, и не надо бы вам это рассказывать. Да ведь вы уже не ребенок. На многое уже насмотрелись. Только обещайте никому ничего не говорить.

— Надо сказать, месье Шарль, что у этой женщины сначала родилось трое дочерей, а она хотела сына. И она долго ждала, пока наконец Господь послал ей его. И больше сыновей у нее не было! Поэтому этот парень был для нее свет в окошке. Когда он кончил школу и надо было решать, что делать дальше, вот тут все и началось. Он непременно хотел поступить в школу юнг, потому что мечтал стать моряком. Не рыбаком, а военным моряком. Как, впрочем, оба его деда, которые воевали в 14-м году, а до этого участвовали в колониальных экспедициях в Тонкине и на Мадагаскаре. У парня была одна мечта — плавать по всему свету. Мать же хотела, чтобы он остался здесь, выбрал себе какую-нибудь спокойную профессию, как его отец. Ну а Мари Анж, тот говорил, что не надо парню мешать, пусть делает то, к чему его влечет. И конечно, парень уехал. А тут началась война. Во время дюнкеркской операции он оказался на своем корабле в Англии и остался там, а затем присоединился к де Голлю.

Шарль раньше никогда не слыхал, что сын механика у де Голля, и сейчас почувствовал зависть к парню, которому удалось в момент перемирия очутиться там, где надо. Но Луи он ничего не сказал об этом.

— Мари Анж, — продолжал Луи, — никогда ничего не говорил, но в глубине души был доволен, что сын его оказался там. И я думаю, что именно это и заставило его заняться тем, чем он занимался. Для него это был способ быть рядом с сыном. Ну а Жозефина, та по-другому смотрела на вещи. Она все время твердила мужу, что из-за него Ив уехал. Она без конца с ним ссорилась. Дочери уже все трое были замужем, и, когда они приезжали навестить родителей, им было тяжело смотреть на это.

Луи добавил, что старшая, Мадлена, рассказала эту историю его жене уже после того, как ее отец был арестован.

— А жена Мари Анж знала, что у него есть передатчик? — спросил Шарль.

— В том-то и беда. Он не сумел этого от нее скрыть. Дочери же ничего не знали. Катастрофа разразилась, когда ему передали, что его сын был на “Sur-couf”. “Surcouf” — это было, кажется, в феврале прошлого года, в феврале 42-го, — затонул. Но Мари Анж гораздо позже узнал, что его сын был там. Пришлось рассказать обо всем жене. Вот тут-то и началось. Никто не знает точно, как было дело, но она ушла от мужа и поселилась у брата. А брат у нее — инспектор полиции. Надо полагать, что она ему все рассказала, и даже больше, чем нужно. А братец-то не очень жаловал Мари Анжа. Когда сестра вышла за него, он был против. Они с тех пор не встречались, ну а в войну, ясное дело, стало еще хуже.

— То, что она рассказала своему брату, еще не значит, что она выдала мужа, — сказал Шарль.

— Подождите. Вы ведь не все знаете, потому что никто об этом не говорит. И в газетах об этом тоже не пишут. Еще бы, инспектор полиции убит своей сестрой!

— Убит своей сестрой... — с недоверием повторил Шарль.

— Да, месье Шарль, вот так закончилась эта история. Через два дня после ареста Мари Анжа Жозефина застрелила своего брата, пока тот спал, из его же револьвера, ведь он, как полицейский, имел право на ношение оружия. Затем она исчезла, и только через неделю нашли ее тело, выброшенное морем на пляж. А в это время ее дочь Мадлена получила от нее письмо, полное здравого смысла и достоинства. Она во всем обвиняла только себя, говорила, что только она виновата, в приступе гнева рассказав брату о муже. Когда же она поняла, что муж арестован из-за нее, то не смогла этого вынести. Она не просит никакого прощения. Она совершила зло, и сама не может себе простить этого. Поэтому, вслед за сыном, найдет гибель в море.

В конюшне наступила тишина. Шарль, не в силах пошевелиться, продолжал сидеть в темноте. Луи снова закурил, взял удила и опять принялся их начищать.

— Хотел бы я знать, — наконец выговорил Шарль, — кто мог предать моих родителей, — и вышел.

Было еще совсем светло. Во дворе, засыпанном опавшими листьями с соседних каштанов, было спокойно. Над маленьким бассейном, откуда вытекала тонкая струйка воды, летали птицы. Шарль подошел, подставил под струю сложенные лодочкой ладони и, наклонившись, стал медленно пить холодную воду.

8

Тетя Анриетта спит. Ее лицо стало еще бледнее, если только это возможно. Оно кажется почти таким же белым, как простыни. Глаза у нее закрыты. «Ты спишь, тетя Анриетта?» — Шарль склонился над ней, прислушиваясь к немного хриплому дыханию, вырывающемуся из полуоткрытых губ. Черты лица ее неподвижны. Только изредка вздрагивает очень выпуклое правое веко. Она спит или без сознания? Где сейчас душа тети Анриетты? «Кровоизлияние в мозг», — сказали врачи. Шарль слегка прикасается губами к ее прохладному, почти холодному лбу. Что он скрывает? Неужели там не осталось ни одной мысли, ни одного воспоминания? Тетя Анриетта, вы когда-нибудь вернетесь к самой себе? К нам? Ко мне? Ко мне, к вашему маленькому Шарлю, который вас так любит, который сейчас тут около вас, к единственному и последнему, кто у вас остался?

Шарль выпрямился. Он не хочет уходить, он хочет остаться около тети Анриетты, хочет провести около нее ночь, как эта молчаливая монахиня, которая, склонившись под своим черным с белой каймой капюшоном, читает молитвы, сидя с другой стороны кровати, и ему видно только, как ее руки медленно перебирают четки. Он оборачивается, берет один из стульев, стоящих вокруг круглого стола посередине комнаты, и садится около постели. Ему хорошо в этой тишине; и, хотя он не знает, что она сулит, ему не страшно. Может быть, тетя Анриетта не проснется никогда, и сон незаметно перейдет в смерть. Requiem aeternam. Вечный покой. Во время мессы Шарль часто открывает молитвенник на заупокойной службе и читает псалмы. Ему нравится церковная латынь. Он наклоняется над ночным столиком и видит толстый молитвенник тети Анриетты, тот, который она всегда брала с собой в церковь, в переплете из коричневой кожи, с семейным гербом и серебряной застежкой. Но он никогда раньше не открывал его. Сколько картин! Картины похорон, первого причастия, крестин. Шарль погружается в чтение. Большинство имен ему знакомо, но иногда он путается в родственных связях. Вот Пьер де Ла Виль Элу, умерший в 1887 году, со своей аккуратно подстриженной бородой. Кажется, приходится двоюродным братом его деду? Умер в двадцать шесть лет. Но от чего? А это Шарлотта де Лонжеваль, с косами, уложенными вокруг головы, скончавшаяся в 1897 году в возрасте восьмидесяти шести лет. Значит, она родилась при Наполеоне.

А это бабушка, ее-то Шарль хорошо знает, и ее имя есть в его молитвеннике. Она умерла в самом начале войны. Иногда тетя записывала кучу имен на одну дату. А вот картины первого причастия в местной церкви, часто очень старомодные картины: дети, подняв глаза к небу, стоят на коленях перед священником, который держит над ними Святые дары. Христос с задумчивым взором, окруженный детьми, сверкающие чаши, трубящие ангелы. Следующие имена Шарлю почти все знакомы, это — жители деревни, и если судить по датам, то они почти одного возраста с тетей Анриеттой. Но есть еще и ее подруги по пансиону в Сакре-Кёр де Сен-Л. Шарль знает, что тетя Анриетта родилась в 1868 году. Вот некая Бонн де Керуадек, написавшая над своим изображением: «Моей дорогой Анриетточке на память о том неповторимом дне, когда мы, стоя рядом, впервые причастились тела Господня». Шарль находит эту девочку немного восторженной. 10 мая 1879 года. 1879 год, кто был тогда президентом? Шарль не знает. И вдруг, перевернув страницу, он читает: Эрве де Ла Виль Элу, и понимает, что речь идет о его отце. 3 июня 1907 года. Его отцу было тогда одиннадцать лет. Это было за семь лет до мировой войны. Пальцем левой руки Шарль заложил страницу молитвенника, а правой вытащил картинку, чтобы лучше рассмотреть ее. В обрамлении из гирлянды переплетенных лилий женское лицо, вероятно Богоматерь, улыбается, слегка склонив голову, и, придерживая изящной рукой на груди покрывало, сосредоточенно молится, опустив глаза. “Magnificat Anima Меа Dominum”. Дом Буасс-Лебель, 29, улица Сен-Сюльпис, Париж. А это Ла-Виль-Элу, бывшая комната бабушки, где все осталось неизменным со дня ее смерти, где картины и фотографии по-прежнему висят на своих местах. Шарль помнил, что на обитой кретоном стене, где между двумя окнами, выходившими на лужайку, располагалось целое собрание, огромное и восхитительное, дорогих и близких тете Анриетте людей, с каждым из которых ее связывали только ей одной ведомые нити памяти, любви, нежности, сердечного тепла и преданности, он часто разглядывал фотографию отца, идущего к первому причастию в «костюме итонца»: черная открытая курточка с шелковыми отворотами, из-под которой виднелся белый, слегка отдающий в желтизну фланелевый жилет, брюки из той же фланели, белый галстук и твердый воротничок с закругленными уголками, черные лаковые ботинки, на левой руке повязка из светлого шелка, руки в перчатках держат новенький молитвенник, задумчивый взгляд, серьезное лицо, на котором нет и тени улыбки, светлые вьющиеся волосы.

Тетя Анриетта пошевелилась. Монахиня поднимает глаза от молитвенника и внимательно смотрит на лицо, в котором она ищет те же знаки, что и Шарль. У Шарля внезапно возникает симпатия к этой женщине, которая, сидя с другой стороны кровати, также пытается понять, что значит это короткое с присвистом дыхание, вырывающееся из приоткрытого рта, эта нервно вздрагивающая верхняя губа, а теперь вот правая рука с потемневшими ногтями, которая поднимается к груди и сжимается. Голова яростно мечется справа налево, но глаза по-прежнему закрыты. И Шарль предпочитает, чтобы она их не открывала: ему страшно, что тетя Анриетта его не узнает, он боится пустого, невидящего взгляда. Он не решается говорить с монахиней, расспрашивать ее, боясь помешать тете Анриетте вести эту борьбу с самой собой и вернуться к этому миру, потому что он не знает, возможен ли этот возврат и излечима ли еще снедающая ее болезнь. Он думает о душе. Недавно они с аббатом Ро и несколькими товарищами целый вечер говорили о душе. Аббат умеет устраивать такие дискуссии. И Шарль с удивлением обнаружил, что он очутился среди тех немногих, кто решительно объявил о своей вере в существование души. Большинство же, за исключением двух или трех, твердо заявивших, что не верят, колебалось. Он же все время находил новые аргументы. И сейчас они снова приходили ему на ум. Ему было совершенно ясно, что, если дыхание тети Анриетты остановится, если ее сердце перестанет биться, если сейчас, у него на глазах ее руки разожмутся и тело окаменеет, все равно тетя Анриетта не умрет. Она умрет для земли, для него, для других, но она не умрет для себя, для Бога. Эти мысли рождались у Шарля как бы сами собой и складывались в слова. Он смотрел на тетю Анриетту и думал: «Вот ее тело. Оно еще живет. Через мгновенье оно может умереть. Но у нее ведь есть душа, мне не видимая». Он не чувствовал никакой тревоги: смерть не может отнять все.

Смерть не пришла за тетей Анриеттой ни в этот день, ни в последующие. Она даже, кажется, начала поправляться. Когда Шарль пришел в воскресенье из коллежа, она сидела, прислонившись к подушкам, в кружевном чепчике и с ажурной шалью на плечах, глядя широко открытыми глазами, и улыбалась. Шарль был поражен той добротой, которая светилась в ее улыбке. Но взгляд был неподвижным, дыхание хриплым, и главное, тетя Анриетта не говорила. И тут Шарль окончательно понял, что тетя Анриетта уйдет от него. Он вглядывался в неподвижное лицо, мучительно пытаясь понять, узнаёт ли она его. Потом, не выдержав, наклонился, поцеловал ее в лоб и, не оборачиваясь, вышел из комнаты.

Была среда, когда он скова увидел тетю Анриетту. Аббат Ро послал за ним в полдень, когда кончились занятия. «Она умерла ночью, без мучений», — сказал Луи. В комнате с задернутыми шторами, уже полной народа, Шарль едва мог рассмотреть освещенное одной свечой лицо тети Анриетты. Ему хотелось в последний раз побыть с ней одному. Но нельзя же было выгнать всех этих людей, дядю Робера, тетю Жанну, мадам Керован и других женщин, которые входили, крестились, обмакивали веточку букса в святую воду и отходили в полумрак, где вещи и люди теряли свои очертания. У него не было желания ни молиться, ни тем более плакать. Он не хотел ни целовать тетю Анриетту в лоб, ни кропить ее тело святой водой. Он стоял, стараясь никого не замечать, вглядываясь в это навсегда закрывшееся лицо, а потом улыбнулся ему долгой-долгой улыбкой.

9

Дни, последовавшие за смертью тети Анриетты, были тягостными для Шарля. Он оказался в окружении посторонних людей, почти не знакомых ему дядюшек, тетушек, нотариусов, собравшихся на семейный совет. Он, конечно, понимал, что ситуация, будучи совершенно ясной, так как тетя Анриетта сделала его своим единственным наследником, оказалась тем не менее сложной: он был несовершеннолетний, а родителей не было, и никто даже не знал, живы ли они. Но ему не нужно было никого, ничьих советов, ничьей опеки. Больше всего он боялся, что в доме тети Анриетты, который по закону становился его домом, поселится какая-нибудь родственница, с тем чтобы якобы заниматься им и составлять ему компанию в выходные дни. Ему удалось отбить атаку дяди Робера, который хотел увезти его к себе в Н., на другой конец провинции, обещая поместить в лучший коллеж города и соблазняя тем, что его двоюродные братья, одного с ним возраста, будут ему прекрасными товарищами. Шарль не испытывал ни малейшей симпатии к вышеупомянутым братьям, считал их недотепами, а к тому же их взгляды на многие вещи существенно различались. Мать, между прочим, всегда пренебрежительно называла их балбесами дяди Робера, что приводило Шарля в восторг. Чтобы отстоять свое владение, а главное — свою свободу, Шарль заявил родственникам, чья доброта казалась ему несколько подозрительной, что Луи и Мари ему как родные, что коллеж для него — второй дом, а аббат Ро — больше, чем учитель и даже духовник. Но несмотря на его усилия, тетя Сюзанна оставалась почти месяц в Сен-Л., чтобы следить за Шарлем. Потом, убедившись, что все идет так, как говорил ее племянник, и скучая в этом городе, где у нее почти не было знакомых, она незадолго до Рождества вернулась в Париж, заставив Шарля дать обещание, что он приедет к ней, если станет скучать во время каникул. Но мысль, что он может скучать, даже не приходила Шарлю в голову.

В течение всей этой зимы, наполненной разговорами о том, что весной может наконец произойти долгожданная высадка союзников, Шарль жил двойной и даже тройной жизнью, состоящей из коллежа, дома и тех контактов, для которых аббат Ро продолжал его использовать.

В коллеже Шарль слыл нелюдимом. Товарищи уважали его за физическую силу и, зная его горячий нрав, опасались получить трепку. Но в гораздо большей степени они уважали его за своеобразие, выражавшееся не в блеске ума или необычности поведения, а в какой-то особой серьезности, проявлявшейся не на занятиях, а в его словах, за которыми стояли неведомые им чувства и опыт. Но Шарль нечасто вмешивался в разговоры, а лишь тогда, когда его волновала тема или какое-нибудь замечание он считал заслуживающим ответа, когда какой-нибудь инцидент требовал вмешательства.

Шутки его не привлекали, и порой казалось, что он их не понимает, так как он хранил молчание, когда все хохотали. Столь свойственное подросткам желание блеснуть в разговоре было ему чуждо, и его равнодушие, принимаемое за высокомерие, выводило из себя товарищей. Однако, когда он считал это нужным, он решительно нарушал свое молчание, и каждому сразу становилось ясно, что он думает. Он никогда не стремился поразить или удивить, и тем не менее удивлял.

Как-то раз за ужином они заспорили о том, кто был самым великим в истории человечества. Один говорил, что Наполеон, другой — Сократ, третий — Александр, а Шарль, когда подошла его очередь, заявил: «Ну конечно же, Христос». И хотя по правилам игры каждый мог выдвинуть аргумент против, чтобы потом жюри, состоящее из всех участников, могло принять решение, возразил ему только один: «Но ведь это был не совсем человек, так как он был еще и Богом». На что Шарль ответил: «Но он был велик именно тогда, когда не был Богом, когда он страдал, молился, терзался страхом и одиночеством». Они пытались продолжить, выясняя, кто был самым великим человеком, но никому ничего больше не приходило на ум. Шарль поднял голову и обвел всех взглядом. «Вы должны были бы понимать, — сказал он им, — что в поражении больше величия, чем в победе».

В другой раз игра заключалась в том, чтобы каждый сказал, что он собирается делать потом, какую профессию хочет выбрать. Когда подошла очередь Шарля, все посмотрели на него с любопытством, так как, по правде сказать, никто не мог себе представить его ответа, и, вероятно, если бы об этом спросили его товарищей, то одни бы сказали — священником, другие — моряком. Но Шарль ответил: «Я не буду никем, я умру раньше». Установилось тягостное молчание, и на этот раз Шарль также обвел всех взглядом, но ничего не добавил. Никто не усомнился в истинности его слов, как будто его считали способным заглянуть внутрь себя и прочесть там свою судьбу.

Он действительно был убежден, что очень скоро, может быть этой зимой, а может только следующей, и это было бы даже лучше, потому что он будет тогда на год старше, война снова охватит Францию, подобно тому, как плохо затушенный огонь воспламеняет уже сложенную в стога солому. Снова начнутся бои, Сопротивление усилится, союзники высадятся. Так или иначе, он найдет способ участвовать в боях и будет убит. В общем, у него не было никаких планов на жизнь, а точнее, он не искал и, может быть, даже не хотел для себя никакого будущего.

В поручениях, которые ему по-прежнему давал аббат Ро, он не видел ни новизны, ни того, что могло бы, как он полагал, приблизить его к тем, кто однажды должен перейти в наступление. Из-за новых арестов круг его контактов сузился. Требования осторожности стали еще более жесткими. Поэтому, когда Шарль передавал записку или незаметно клал ее в карман, это происходило почти без слов. Ему полностью доверяли, но обстановка не располагала к разговорам. Да, впрочем, и не разговоры были нужны Шарлю; ему нужно было оружие. Он не знал, ни у кого его просить, ни где его взять. Единственное, что он смог обнаружить в огромном доме тети Анриетты, перерыв все сверху донизу воскресенье за воскресеньем, — это аккуратно уложенную в ящик пару старинных дуэльных пистолетов, вряд ли сейчас на что-либо пригодных. Когда он встречал на улице немецкого офицера, он тотчас же бросал взгляд на висевший у пояса пистолет, казавшийся ему чем-то чудовищным и недоступным, сама форма которого в кожаной портупее будто скрывала огромную силу, способную изменить лицо мира. Он представлял себе, как отводит одного из этих людей в сторону, оглушает его и убегает с пистолетом. Но сколько бы он себя ни представлял в самых благоприятных обстоятельствах, оставалось одно непреодолимое препятствие: он никогда не выходил из дома ночью.

Тем не менее он поплатился за свое любопытство происшествием, которое здорово его напугало. Однажды в четверг, солнечным февральским днем, пользуясь своей полусвободой, когда он, сам не зная почему, шел следом за немецким офицером, словно зачарованный этой пузатой портупеей, выделявшейся темным пятном на зеленом мундире, тот внезапно обернулся и, преградив Шарлю дорогу, заставил его остановиться.

— Papiere, bitte.

— Papiere, warum? — спросил Шарль и почувствовал, что улыбается, словно желая смягчить офицера.

— Papiere, — повторил тот, протягивая к Шарлю руку жестом, не допускающим возражений. Шарль вытащил из куртки бумажник и протянул офицеру свой школьный билет. «Коллеж Сен-Гийом», — прочел немец. — Sprechen Sie deutsch? — спросил он.

— Ein wenig, — ответил Шарль, по-прежнему улыбаясь.

— Warum folgen Sie mir?

— Ich folge Ihnen nicht, ich gehe (Говорите вы по-немецки? — Немного. — Почему вы преследуете меня? — Я вас не преследую, я просто иду), — добавил он, мысленно спрашивая себя, можно ли употребить глагол “gehen” в значении «идти по улице без определенной цели».

— Wohin? (Куда?) — спросил немец.

Шарль пожал плечами, давая понять, что он сам не очень-то это знает. Он заметил, что несколько человек остановились и наблюдают за этой сценой.

— Kommen Sie mit mir, — сказалофицер.

— Warum? — спросил Шарль, и его улыбка превратилась в гримасу. — Ich habe nichts gemacht (Следуйте за мной. — Зачем? Я ничего не сделал).

Он хотел говорить равнодушно, но чувствовал, что голос у него начинает дрожать.

— Ich sage, — приказал офицер, — kommen Sie mit mir (Я сказал, следуйте за мной). И, взяв его за плечо, подтолкнул вперед, продолжая держать в левой руке, одетой в кожаную перчатку, школьный билет Шарля. Тот пошел вперед. Офицер догнал его и пошел рядом. Шарль шел, не видя ничего, кроме камней тротуара, лишь на мгновение поднимая глаза, когда надо было переходить улицу. Так они прошли по улице Пост, пересекли площадь Мэрии и пошли по нескончаемой улице Шатобриан. Она вела к казарме, где раньше размещался гусарский полк гарнизона Сен-Л. и которую теперь занимали немцы.

Офицер шагал бодро. Он, должно быть, был в прекрасном настроении. Шарль слышал, как он насвистывал. Вскоре, когда они пересекли улицу Ланнек, показалась длинная стена казармы. Теперь для побега у него оставалась единственная возможность: кинуться в ближайшую улицу слева от него, к которой они подходили, последнюю перед казармой, а для этого надо было резко обернуться, чтобы обойти немца, шагавшего слева, и улепетывать. Но это было опасно, так как улица была прямая и по обеим ее сторонам поднимались высокие заборы частных садов. Если офицеру придет в голову стрелять, он без труда достанет его. Шарль знал, что если побег удастся, то для него уже не может быть и речи о возвращении ни в коллеж, ни домой. У немца был его школьный билет, и его бы тотчас же нашли. Ему придется скрываться. Чтобы дать себе время подумать, он внезапно остановился, опустился на одно колено, будто бы для того, чтобы завязать шнурок ботинка. Он почувствовал, что немец остановился и наблюдает за ним. Когда он выпрямился и поднял глаза, то не сразу понял, что происходит. Офицер смотрел на него, протягивая ему билет.

— Nehmen Sie (Возьмите), — Шарль протянул руку и, когда он забирал билет, услышал слова немца:

— Sie sind nur ein Kind (Вы совсем еще ребенок).

Эти слова жгли Шарля, как пощечина, и он прекрасно понимал, что немец бросил ему их в лицо, чтобы унизить его. Ребенка не ведут в казарму, не арестовывают, не расстреливают! У Шарля было ощущение, что ему на дали сыграть его роль и грубо выбросили со сцены за кулисы, и теперь ему только оставалось повторять про себя несказанные реплики. От ярости он топал ногами, ударял кулаком по телеграфным столбам, почти вслух осыпал немца ругательствами. Он ненавидел себя за свою малодушную улыбку.

Вернувшись в коллеж раньше, чем обычно, он кинулся в свою комнату и бросился на кровать. Закрывшись с головой толстым одеялом из грубой шерсти, коловшей ему лицо, он дал волю своему отчаянию. Ему вспоминалось все — Ла-Виль-Элу, родители, тетя Анриетта, немецкий офицер, — и все говорило ему о его одиночестве. Действительно, он был еще ребенок. Он бы все отдал сейчас, только бы быть на два-три года старше, чтобы иметь право оставить коллеж, переступить порог и уйти. Он знал, что будет делать. Он восстановит связь по цепочке. Сначала он пойдет к кузнецу Фернану и скажет ему: «Скажи мне, куда я должен идти, чтобы найти тех людей, которые сражаются». Он слышал, что менее чем в ста километрах от города, в лесу П., у партизан есть тайники, которые немцы так и не смогли обнаружить, как ни прочесывали лес, что там скрываются в ожидании высадки союзников уклоняющиеся от принудительных работ. Но он также представлял себе, как Фернан отрицательно качает головой: «Нет, нет, малыш, эти дела не для тебя». Малыш, малыш! Когда же перестанет он быть малышом! Даже аббат Ро иногда называл его так.

Внезапно завыли сирены воздушной тревоги. Тотчас же послышалось хлопанье дверей и шум бегущих шагов в коридоре и на лестнице. Но он не двигался, растягивая наслаждение, которое давал ему этот мрачный зов, понемногу освобождавший его от нервного напряжения. Дверь его комнаты шумно открылась. Он узнал голос надзирателя, приказывавшего ему спуститься в убежище. Он пришел туда одним из последних, когда уже начали бить зенитки ПВО. Но в этот раз на город не упало ни одной бомбы. Он был разочарован, словно кто-то отнял у него возможность отомстить. Настоящие бомбардировки начались позже, незадолго перед Пасхой. Но бомбили всегда только вокзал и железнодорожные пути. Казарма, казалось, никого не интересовала. Часто тревога начиналась ночью. Нужно было быстро натянуть на пижаму брюки и фуфайку, сунуть ноги в башмаки и, сбившись в кучу, бежать по темным коридорам, что постепенно стало делом привычным и перестало вызывать шутки. И хотя коллеж был расположен довольно далеко от вокзала, зрелище развалин вокруг вокзала и оврага, над которым еще держался железнодорожный мост, было столь жутким, что даже самые хвастливые стали без звука спускаться в убежище. Случалось, что тревога длилась часа два, и все они, большие и маленькие, преподаватели и надзиратели, такие же встрепанные, как и ученики, пытались дремать, положив голову на колени, объединенные общим ожиданием, сближавшим их. Внезапная близость войны делала их серьезнее, сглаживала личную неприязнь, ставила всех в равное положение; бессильные что бы то ни было сделать, они мысленно спрашивали себя, сколько продлится бомбардировка, пытаясь по грохоту зениток определить и число самолетов, и разрушительную силу этого урагана, несущегося над городом в грохоте глухих разрывов, которому, казалось, не будет конца. Случалось, что едва они успевали подняться к себе после отбоя, как новая волна бомбардировщиков опять вынуждала их спускаться. Лунные ночи, ночи налетов. А порой и луна бывала не нужна, чтобы заполнить небо этим безумным ревом.

10

За месяц до пасхальных каникул Шарль получил письмо от дяди Робера, в котором тот настоятельно, почти угрожающе приглашал его приехать на каникулы в имение, расположенное на юге провинции, в устье Р. Ему снова расписывали прелести природы, удовольствия от катания на лодке, рыбалки, тенниса, сопровождая все это заверениями, что его родители были бы рады узнать, что он находится среди своих и что здесь пасхальные колокола будут звучать для него совсем иначе, чем в одиночестве. Но все эти уговоры возымели совершенно противоположное действие. «Они меня не получат», — тотчас же решил Шарль.

Вечером он пришел к аббату Ро. Тот сразу понял, к чему он клонит.

— Ясно, ты не хочешь ехать к дяде. Но если ты останешься здесь, они на тебя обидятся, а ты ведь не хочешь с ними ссориться.

— Да мне все равно, — сказал Шарль. — Но конечно, не стоит обижать их. Они всегда были милы со мной. Может быть, даже слишком, — добавил он со смехом.

Аббат любил, когда Шарль смеялся, тем более что с ним это случалось нечасто.

— Так, стало быть, ты хочешь, чтобы я нашел тебе какое-нибудь пристанище, не тут и не там, — сказал аббат, тоже смеясь.

— Именно!

В тот вечер аббат ничего ему больше не сказал, но обещал подумать. Однако, уходя, он заметил:

— Ты прав, что хочешь как следует распорядиться пасхальными каникулами, потому что Бог знает, что может случиться.

Через несколько дней Шарль снова пришел в комнату аббата. Он был удивлен происшедшими тут изменениями. Комната, обычно заваленная книгами и журналами, лежащими на стульях и прямо на полу, была приведена в порядок. Письменный стол, на котором не было ни бумажки, стал похож на обеденный. Книги на этажерке стояли в ряд, словно солдаты на параде.

— Да, — сказал аббат, — пока что я покончил с книгами. Я даже хотел все продать. Но у меня не хватило мужества расстаться с ними навсегда. Я их отправил на покой, все, кроме одной. — И он показал Шарлю книгу, которую держал в руке, когда тот вошел. — Библия и Евангелие. Старый и Новый Завет. Я давно уже их не перечитывал. А время от времени к ним обязательно надо возвращаться. И сейчас как раз то самое время.

— Почему? — спросил Шарль. — Почему?

Аббат на мгновенье задумался, положив книгу на грубую шерсть коричневой рясы, закрывавшей его колени. Шарль видел, что аббат собирается с мыслями, чтобы ответить ему, что он хочет найти лучший ответ, на какой только способен, что он ищет этот ответ в глубине своей души, чтобы подарить его Шарлю, и тот уже за это был ему благодарен.

— Потому, — заговорил аббат, глядя на него, и Шарль без страха встретил его взгляд, — что, когда все уже, кажется, потеряно, все может быть выиграно. Именно в такие моменты, Шарль, важно знать, что выиграно. Именно в такие моменты необходимо знать, что является главным. И главное находится здесь. — Он поднес книгу к лицу Шарля. — Здесь, — повторил он. — А решающий момент приближается, я это чувствую. Я хочу быть к нему готовым. Возможно, завтра все будет разрушено, уничтожено на долгие, долгие годы. Но главное может быть спасено. Чем страшнее будет испытание, чем ближе будем мы к краю пропасти, тем больше будет шансов на спасение. И я не хочу быть застигнутым врасплох. Если то, о чем я думаю, истинно, то момент этот близок. Но я позвал тебя не для того, чтобы говорить о себе. Однако, прежде чем сказать то, что я должен тебе сказать, я хочу еще добавить: само собой разумеется, что мое положение священника и учителя обязывает меня думать о каждом из вас и стараться в меру своих сил помочь каждому. Моя дверь открыта для всех вас. И если ты переступал порог моей комнаты чаще, чем другие, то только потому, что ты сам этого хотел.

Шарль слушал, пытаясь уловить ход мыслей аббата.

— Я часто спрашивал себя, правильно ли я поступаю. Имел ли я право увлекать тебя на тот путь, на который ты теперь вступил, подвергать тебя такому риску, пользоваться твоим доверием? Я знаю, что на эти вопросы ты ответишь: конечно! Но я задаю их не тебе, а себе. И чем острее я чувствую приближение подлинных испытаний, тем менее очевидным представляется мне этот ответ. Я сказал, что сейчас решается не только наша судьба, но и судьба многих поколений. В этом, конечно, есть некоторое преувеличение со стороны человека, уже прожившего значительную часть жизни. В твоем возрасте, даже если случается худшее, все равно кажется, что по ту сторону худшего все-таки еще есть будущее.

Аббат замолчал, потом заговорил снова.

— И может быть, если худшему суждено случиться, было бы даже предпочтительнее, чтобы ты, еще такой юный, не знал лучшего. Но вернемся к твоим пасхальным каникулам. Сначала я хотел предложить тебе пойти работать на ферму. Но в это время года там особенно нечего делать, и ты только зря потеряешь время. Да и кроме того, ты вырос в деревне и вряд ли узнаешь там что-нибудь новое. И вот что я придумал. Ты бы не хотел отправиться в аббатство Сизен?

Лицо Шарля осветилось улыбкой.

— Я написал отцу-приору. Он готов принять тебя. Ну как?

Шарль утвердительно кивнул головой.

— Хорошо, — сказал аббат. — Твое решение меня не удивляет. Но я ставлю тебе одно условие. Ты, конечно, знаешь Сизен, так как это недалеко от твоего дома. Так вот, я тебя настоятельно прошу не ездить ни в Ла-Виль-Элу, ни в его окрестности.

— А у меня и нет ни малейшего желания. Я вернусь туда только после ухода немцев.

— Вот и прекрасно. Незачем напрасно себя мучить.

Решение провести каникулы в аббатстве Сизен по совету аббата Ро и с согласия отца-приора не могло вызвать подозрения или обидеть дядю Робера. И месяц спустя Шарль в Вербное воскресенье после заутрени взял рюкзак, в который Луи и Мари положили все, что только можно было найти в это голодное время, и, сев на велосипед, отправился в путь. Было прохладно. Небо высокое и ясное. Деревья начинали покрываться почками, поля зеленели. Шарль, словно птица, вырвавшаяся из клетки, наслаждался этим светом, простором, полями, деревнями, селениями, через которые он проезжал, ни о чем не думая, просто вглядываясь в людей и предметы. Утро прошло незаметно. Обедать он устроился на нежной траве залитого солнцем луга на берегу пруда. Его совсем не тяготило одиночество. Ведь ему недавно исполнилось уже пятнадцать лет!

Он прибыл в аббатство около семи часов вечера, хотя рассчитывал приехать раньше. Последние километры дороги были тяжелыми. Асфальт кончился. Разбитая каменистая дорога шла круто вверх. Темнело, и лес по обеим сторонам дороги казался сплошной непроницаемой стеной. Однако с вершины холма перед ним снова открылся широкий простор, и там, где серые сумерки еще освещались розовым сиянием причудливых облаков, он успел разглядеть за голыми полями, за новыми рядами деревьев еще поблескивающие в последних солнечных лучах высокие черепичные крыши.

Аллея вела к длинному низкому зданию с готическими окнами, разделенными небольшими каменными колонками. Тишина. Ни огонька, ни звука. Прислонив велосипед к стене, Шарль подошел к деревянной двери и дернул за веревку колокола. Ему открыл монах в коричневой рясе с капюшоном.

— Мы вас ждали раньше, — сказал он, когда Шарль назвал себя. Но в его тоне не было упрека. По темным холодным коридорам он проводил Шарля в его келью. Шарль положил рюкзак на кровать и последовал за своим проводником в церковь.

Огромная торжественная церковь цистерцианского монастыря с ее величественным каменным сводом, подобная боевому кораблю в океане веры, была восстановлена камень за камнем. Недавно была закончена ее воздушная несущая конструкций, напоминающая перевернутый корпус корабля. Витражи уже были установлены. Для завершения работ оставалось лишь выстелить гранитными плитами пол.

Когда Шарль вошел в церковь, монахи пели григорианские псалмы. Он сел на скамью у двери. Лица были скрыты клобуками, и он видел только руки, державшие молитвенники перед глазами. Иногда голоса замолкали, руки опускались, а клобуки казались еще более таинственными. Затем пение возобновлялось, молитвенники вновь извлекались из рукавов их грубых шерстяных ряс, и Шарль опять отдавался во власть музыки. О! Сколько раз случалось ему вот так, в любое время дня, а скорее ночи, вставать для полуночной мессы, приходить, дрожащему со сна, и, забившись в свой угол, слушать пение. И вот теперь он, не знавший иной музыки, кроме той, что играл органист во время воскресного богослужения, и звука рога во время охоты, слушал как откровение это неземное пение.

Приор, как и остальные монахи, сидел на первой скамье справа от алтаря. От всех прочих он отличался лишь тем, что первый вставал по окончании службы, а остальные ждали, пока он выйдет из церкви, как бы желая оставить его наедине с его размышлениями. Голос у него был несильный, но отличался какой-то особенной теплотой. Другому он мог бы показаться сухим. Но для Шарля, который уже достаточно знал латынь, чтобы кое-что понимать, он обладал тем достоинством, что звучал всегда одинаково ровно и внятно, слова не сливались в монотонное бормотание, а образовывали единую и понятную речь.

Приор принял Шарля по окончании первой службы, на которой тот присутствовал. Беседа была краткой. Приор не стал задавать Шарлю вопросов и, лишь упомянув о письме аббата Ро, в котором тот информировал его о положении Шарля, сдержанно сказал:

— Я хорошо знал ваших родителей, они часто бывали здесь. Не сомневайтесь, Шарль, — добавил он, устремив на него по-прежнему суровый взгляд, — я постоянно молюсь за них.

Это внезапное напоминание о связи, существовавшей между Ла-Виль-Элу и Сизеном, между этим незнакомым ему монахом и его родителями, взволновало Шарля. Аббатство было для него совершенно новым местом, но и тут прошлое настигало его. И в то же время мысль о том, что родители часто бывали в аббатстве, теплой волной согрела его душу.

Приор дал ему некоторые указания по поводу распорядка дня на этой неделе и времени богослужений, на которых он может присутствовать, если захочет. Он предложил ему обедать в трапезной вместе с несколькими другими гостями, а в свободное время принимать участие в различных работах, которые велись в аббатстве.

— Вы умеете что-нибудь делать руками? — спросил он, и в первый раз на его лице мелькнуло какое-то подобие улыбки.

— Я немного умею работать с деревом, Я столярничал дома и в коллеже.

— Хорошо, — сказал приор. — Важно, чтобы руки тоже были причастны.

Последнее слово поразило Шарля. Он впервые слышал, чтобы его употребляли в таком смысле.

В последующие дни он делил время между церковью и столярной мастерской, где изготовлялись детали для стульев. Он полюбил эту работу. Ни в одно дело не вкладывал он раньше такого усердия. Обтачивая, заостряя и полируя эти незамысловатые куски дерева, он получал неизъяснимое удовольствие, которое возрастало по мере того, как росло его умение. В мастерской, расположенной в бывшем сарае, рядом с ним работали еще двое монахов. Они молчали и заговаривали с ним лишь для того, чтобы дать какой-нибудь совет, а иногда брали в руки инструмент и показывали, как надо делать. Шарлю они казались довольно хорошими ремесленниками, не стремящимися, однако, к особому совершенству. Глядя, как они не спеша двигаются, откладывают инструменты, когда начинает звонить колокол, и снова берутся за них несколько часов спустя, можно было подумать, что они живут вне времени, что это неторопливое движение от молитвы к труду и от труда к молитве и есть для них жизнь. Но, глядя со стороны на это бытие, которое другие назвали бы отречением от мира, Шарль не испытывал перед такой уединенной жизнью ни ужаса, ни удивления. Эти люди сделали свой выбор и будут ему верны до последнего часа. И тогда, когда их голоса пели, и тогда, когда их руки работали, и когда они сидели в трапезной и слушали, как один из их собратьев читает молитву, Шарль угадывал в этом существовании постоянство, не оставлявшее места сомнениям. Существовал ли вообще для них внешний мир? Казалось, что они никого не видели, кроме редких гостей аббатства, которые в это время года были не слишком многочисленными, тени среди теней, скользящие по коридорам, отправляющиеся в одинокие прогулки в соседнем лесу, приветствующие друг друга в трапезной вежливым наклоном головы с той почтительной сдержанностью, которой бы они хотели и по отношению к себе. А война? Да и знали ли вообще в аббатстве, что где-то там идет война, что она может возобновиться, и даже совсем рядом? Думал ли здесь кто-нибудь об этом? Оставался ли здесь хоть какой-нибудь интерес к внешнему миру?

В пасхальную субботу отец-привратник пришел в мастерскую к Шарлю и сказал, что приор желает с ним говорить. Войдя в комнату, в которой он не был со дня своего приезда, Шарль увидел приора. Тот стоял около окна, освещенный солнцем, заливавшим ярким светом всю комнату, так что даже ряса приора казалась не такой темной. Он откинул капюшон, и Шарль в первый раз увидел его с непокрытой головой. Его голова показалась Шарлю более маленькой, а лицо с птичьим профилем и жестким подбородком — более худым и изможденным, чем он предполагал. Но оно было нестарым, без морщин, а в коротко остриженных волосах не было седины.

Шарль неподвижно стоял посредине комнаты, не зная, как себя вести, так как приор молча глядел на него.

— Подойдите ближе. Погрейтесь вместе со мной на солнышке.

Шарль двинулся к окну и, подходя к приору, успел заметить отъехавшего на велосипеде незнакомого ему человека. Но приор положил руку ему на плечо, и Шарль, склонив голову, ждал, когда тот заговорит.

— У меня для вас дурная новость, — услышал Шарль и тотчас же подумал о родителях, — Я только что получил известие от аббата. Полицейские устроили у вас обыск. Аббат считает, что вам лучше не возвращаться в Сен-Л.

Шарль понял, что приор сказал все. Подняв голову, он переспросил:

— Обыск?

— Да, обыск. Вероятно, они хотели узнать, не скрываете ли вы что-нибудь.

Шарль пытался себе представить, как это было.

— Они обыскали весь дом?

— Не знаю, — ответил приор. — Человек, которого прислал аббат, уже ушел.

Шарль тут же подумал о велосипедисте, которого видел в окно.

— Это он только что уехал на велосипеде?

— Да.

— Кто это был?

— Не знаю. Он мне не назвал своего имени.

— Может быть, я смогу его догнать, если потороплюсь.

— Может быть. Но он вам также ничего не скажет.

— Я пойду, — сказал Шарль и бросился к двери. Но прежде чем открыть ее, обернулся к приору: — Можно?

Выражение лица приора остановило его. Тот быстро подошел к Шарлю.

— Нет, нет, Шарль, нет! Я прошу вас остаться здесь. Совершенно бессмысленно гнаться за этим человеком, который все равно ничего вам не скажет, я уверен в этом. Сейчас нам нужно подумать о вашем положении и о том, что делать дальше. Пока оставайтесь здесь, с нами. Так надежнее. Завтра или послезавтра мы примем решение, Только не беспокойтесь, — он снова положил руку на плечо Шарлю, — мы вам поможем.

Приор говорил властно, таким твердым и повелительным голосом, что Шарлю показалось, будто перед ним совсем другой человек. Никогда еще никто, даже аббат Ро, не производил на Шарля такого впечатления. Опустив голову, он молчал, пока приор не убрал руку с его плеча и не велел ему идти продолжать прерванную работу.

11

Станет ли это надолго его пристанищем? Или придется идти дальше? Первые дни были трудными. Хотя Шарль и привык уже к относительному одиночеству, он все же не мог себе представить, что существуют такие Богом забытые уголки. Маленькая ферма на опушке леса Б., в стороне от больших дорог, кругом болота, два шестидесятилетних старика, муж с женой, бедные, молчаливые, как тени, несколько грустных животных, комната, постоянно наполненная дымом, постель, каморка паренька-военнопленного, каждый день сало, и, само собой, ни электричества, ни новостей, ни соседей.

Все это было так странно. Но что делать? Когда приор, получив известие от аббата Ро, решил послать Шарля на время в это удаленное место, тот дал себя убедить, что ему одинаково опасно и оставаться в аббатстве, и возвращаться в Сен-Л. Мысль о том, чтобы скрыться, была ему неприятна. «Вы слишком молоды для уже сделанного вами», — сказал ему приор, не упомянув, однако, ни о чем определенном, и Шарль покинул его, так и не узнав, что здесь было известно о нем. «Грозные бури промчатся над всеми нами и, быть может, сметут нас, — сказал он ему также. — Возможно, уже недалек день, когда война вернется в этот край. Если мы останемся в живых, приезжайте повидаться со мной. Я хочу остаться здесь до конца, если это будет в моей власти. А вам надо переждать грозовое время. По крайней мере, — добавил он, как бы поправляя себя, — не я отправляю вас туда. Я охотно оставил бы вас здесь, но осторожность требует, чтобы мы расстались. А потом возвращайтесь, Шарль. Возвращайтесь. Раз уж судьба свела нас, не будем терять друг друга».

Это «нас» тронуло его, оно как будто ставило между ним и приором знак равенства, несмотря на разницу в возрасте и признаваемое Шарлем превосходство приора, оно как бы поднимало Шарля на его высоту, делая достойным его доверия и дружбы. Он часто думал об этом теперь, когда ему не оставалось ничего другого, кроме как помогать этим славным людям в их нехитрой работе на ферме. Он представлял себе, как возвращается в аббатство, садится возле приора в «норе», как он ее называл, у громадной каменной расселины, это было место около какого-то водоема, где они иногда разговаривали по воскресеньям после вечерни, в один из тех редких моментов, когда эти люди вновь обретали дар речи, и на сей раз не для молитвы и не для работы. Время от времени он приезжал бы в Ла-Виль-Элу, его бы принимали здесь как друга, а он бы слушал, говорил и чувствовал себя дома. Но стать монахом или священником — нет, никогда! На самом деле, Шарль не представлял себе жизни нигде, кроме Ла-Виль-Элу. Отец уже наметил ему путь: «Ты поступишь в какую-нибудь сельскохозяйственную школу, а потом вернешься сюда. Я снова возьму для тебя одну-две фермы, и ты, если захочешь, устроишься здесь». Ничто не привлекало его больше, чем мысль сесть за руль трактора, обрабатывать свои поля, а еще — сажать деревья. Он хорошо представлял себе, оглядывая вблизи бедный и заброшенный край, куда попал сейчас, что там нужно было делать.

Они условились, что Шарль будет выдавать себя за «парижского мальчика», которого родители отправили в деревню поправить здоровье и питаться получше, чем в городе. Случалось, что он по нескольку дней не видел ни одной живой души. Дорога вела только к ферме. Почтальон опускал скудную почту в ящик, поставленный в начале ведшей к ферме крутой тропинки. Соседей было мало, так как со всех сторон, кроме одной, ферма примыкала к лесу и дома были разбросаны на значительном расстоянии друг от друга. Шарль не искал с ними встречи и лишь иногда, гуляя по полям, угадывал по ту сторону разделявшей их долины признаки иной жизни, от которой он был теперь отрезан. Но когда он уставал от работы на ферме, лес был для него неисчерпаемым источником наслаждения. Он вспоминал, что в счастливое довоенное время отец приезжал сюда на псовую охоту, один или два раза в сезон. Развешенные на стенах прихожей в Ла-Виль-Элу, как во многих других здешних домах, трофеи, оленьи рога или копыта напоминали некоторые из тех дней, когда его мать, тоже ездившая верхом, принимала участие в «хоте. Шарль был еще слишком мал, чтобы сопровождать отца, но тот часто обещал взять его с собой, «когда ему будет лет четырнадцать-пятнадцать».

Он был весь его, этот лес, одно название которого, даже за пределами самого края, воскрешало в памяти столько легенд и мечтаний, древнейшее из всех мест, первоисточник, с которого все начиналось, как говорили некоторые, и даже если он не был райским садом, то по крайней мере здесь появился их род, здесь он обрел свою силу и доблесть, будто в сокровенной чаще лесов с помощью некоего волшебства родилась эта особая ветвь человечества. Углубляясь в одиночестве все дальше, узнавая дороги и просеки между деревьями, которые весна день за днем одевала листьями, он не испытывал ничего похожего на покой и умиротворенность безмятежной прогулки. Едва он покидал поля, цветущие яблоневые сады, подобные легким букетам белого тумана, в просветах которого открывались взгляду деревня и жизнь продолжающих свою работу людей, как только он попадал в одинокий мир, он начинал как бы напряженно вслушиваться в нечто такое, что ему не удавалось обнаружить и к чему надо было идти в тишине, еще более гулкой от пения птиц, затерянных в царстве высоких ветвей. Здесь было и стремление обнаружить скрытую в чаще душу, и желание идти все дальше, и внезапно поднимающийся страх, когда ему казалось, что он сбился с пути, а солнце уже заходило за вершины и близился вечер, и бег, лишь бы любой ценой вырваться из этих чар, и большие отметины, которые он делал сильными ударами ножа на стволах на перекрестках дорог. Дровосеки уже закончили работу, кругом ни души, только иногда промелькнет и исчезнет, одним прыжком преодолев аллею, какой-нибудь зверек. Так шел он наугад, счастливый и несчастный, отыскивающий и не находящий, с успокоенным и бьющимся сердцем, защищенный и подвергающийся опасности. И везде деревья, деревья...

Однажды вечером, возвратясь поздно, когда солнце уже исчезло за крышей фермы и двор был погружен в тень, он застал папашу Лориу на пороге; тот, казалось, ждал его, одетый как на охоту. На нем была тяжелая кожаная куртка, сапоги и старая черная фетровая шляпа с высокими полями. Что-то вроде ягдташа висело сбоку, а в правой руке он держал толстую дубину.

Шарль остановился и вопросительно посмотрел на него.

— Тебя удивляет мой вид, — сказал он; впервые Шарль увидел, как он улыбается. — Если хочешь пойти со мной, иди-ка быстро перекуси. Мать ждет тебя.

Шарлю вдруг показалось, что он начинает догадываться.

— Куда мы пойдем? — не удержался он от вопроса и тоже улыбнулся.

— Увидишь, — сказал папаша Лориу, доставая трубку из кармана куртки. — Это тебя удивляет, а?

Шарль рассмеялся:

— Вы тоже?

— А как же! — воскликнул папаша Лориу.

Тогда Шарль бросился ему на шею:

— Почему же вы не могли сказать об этом немного раньше?

— Мальчик мой, всему свое время. Иди! — повторил он. — Мать ждет тебя.

— И она тоже? — спросил Шарль.

— А как же иначе! Разве такие старики, как мы, могут что-нибудь скрыть друг от друга?

Шарль знал только начало дороги, по которой они шли, и им понадобилось два часа, чтобы добраться до условленного места. Сначала они углубились в лес, потом вернулись на одну их тех опушек, куда Шарль еще никогда не заходил, и в конце концов вышли на поле.

Уже стемнело, но не настолько, чтобы Шарль не смог разглядеть местности: это был какой-то прямоугольный луг, открытый с одной стороны, окруженный лесом с трех других. От одного края до другого там должно было быть около ста метров. Начинало свежеть. Луг был пуст, но спустя какое-то время Шарль стал замечать других людей, которые, как и они, стояли тут и там на опушке, не приближаясь друг к другу. Некоторые были одни, другие — по двое, по трое. Казалось, никто не говорил. Ни на ком не было ни светлой одежды, ни белых рубашек. Шарлю стало понятно, почему папаша Лориу велел ему взять темно-синюю школьную курточку. Папаша Лориу молчал, да, впрочем, за всю дорогу он не произнес и четырех слов.

Однако чуть позже Шарль заметил, что какой-то человек переходит от одного к другому, вероятно что-то им тихо говорит. Он направился к ним, а тем временем освещенные последними лучами заходящего солнца облака над лугом, с которых он не сводил глаз, мысленно превращая их то в озера, то в сказочные горы, догорели и потухли. Под широким беретом альпийского стрелка Шарль увидел лицо, непохожее на лицо крестьянина. Человек был одет в темную куртку с эполетами, кавалерийские сапоги, в руке держал что-то вроде хлыста.

— Ну что, Эрве, все в порядке? — спросил он тихо.

Шарль сначала подумал, что капитан ошибся, но заметил, что Лориу взял на караул, держа свою дубинку, как винтовку.

— Как всегда, капитан.

— У тебя новобранец? — спросил капитан, кивнув на Шарля.

— Мой племянник, — ответил Лориу. — Можете ему доверять, я за него ручаюсь.

Капитан молча посмотрел на Шарля, мужественно выдержавшего его взгляд. Потом, слегка прищурив глаза, он бросил Шарлю:

— Значит, ты знаешь правила: сейчас смотреть в оба, потом — ничего не видел.

Шарль широко улыбнулся и утвердительно кивнул головой, глядя вслед уже удалявшемуся капитану.

Папаша Лориу сел. Шарль тоже. Мало-помалу, задавая осторожные вопросы, он кое-что узнал: ночью — но о точном часе ему, Лориу, неизвестно, так как только капитан должен это знать, — прилетит самолет, прилетит из Англии. Как и все самолеты, осуществляющие тайное парашютирование, он сбросит пакеты на луг, надо будет быстро их собрать. Что в пакетах? Очевидно, оружие. Кроме того, может быть, передатчики, взрывчатка.

Ожидание, тишина, тайное присутствие всех этих людей, постепенно покрывающееся звездами небо, возможная опасность — что произойдет, если внезапно появятся немцы? Есть ли у кого-нибудь здесь оружие для защиты? А вдруг среди них предатель, выдавший их? Шарль чувствовал себя счастливым, увлеченным. Он был благодарен папаше Лориу за то, что тот привел его на эту опушку, благодарен приору, приведшему его к папаше Лориу, благодарен аббату Ро, приведшему его к приору. А кто привел его к аббату Ро? Родители, отдавшие его в этот коллеж? Шарль видел длинную-длинную цепь, соединяющую его сейчас с той, другой землей, откуда он пришел, землей, которая была не так далека. Он пытался представить свой дом в этот час, он натыкался на часового у крыльца, он шел, как бесплотное существо, из комнаты в комнату, освещая карманным фонариком коридоры, мебель, прислушивался у двери родительской комнаты, знал, что в кровати спал какой-то человек, убегал, карабкался по маленькой каменной лестнице в свою комнату, не выдерживал, вламывался туда, кидался на сопротивляющегося спящего...

Шарль внезапно проснулся. Должно быть, он спал несколько минут. Осмотрелся, надеясь, что папаша Лориу не заметил, как он вздремнул. Все было спокойно. Сидевший на пне Лориу, кажется, и сам спал. Над лесом напротив появилась тонкая полоска лунного света.

— Вот он, — внезапно сказал Лориу подымаясь. Наверное, и у других была такая же реакция, потому что вокруг луга поднялись тени. Понадобилось несколько секунд, чтобы восстановилась тишина. Тогда Шарль услышал довольно далеко в небе гул авиационного мотора. Самолет летел в их направлении, гул приближался. Неужели он приземлится на этом лугу? Папаша Лориу ничего об этом не говорил, а Шарль, боясь показаться любопытным, ни о чем не спрашивал. Он чувствовал себя солдатом, не зная еще, зачем он находится здесь и чего от него ждут. Но он был среди людей, внушавших ему доверие, и этого было достаточно. На опушке леса, в левом углу, зажегся электрический фонарик, повернутый к земле. И тотчас в трех других углах зажглись еще три фонарика. Слышно было, что самолет уже близко и вот-вот пролетит над ними. Тут Шарль увидел, как кто-то покинул опушку, сделал несколько шагов по лугу, за ним сразу же последовали трое других. Прошло еще несколько секунд, теперь самолет летел над ними, поле все больше наполнялось шумом. Тогда первый человек поднял руку и принялся размахивать перед собой фонариком. Другие сделали то же самое. Вдруг в нескольких сотнях метров Шарль увидел, что самолет снижается и мчится прямо на них почти на бреющем полете. Ему стало страшно, хотя он и оставался с папашей Лориу в лесу. Самолет с ревом пролетел над лугом, поднялся над деревьями. Шарль потерял его из виду, но вскоре вновь увидел, как он поднимается прямо перед ним, набирает высоту, делает широкую петлю, возвращаясь к тому же самому месту, но на этот раз — было ли это иллюзией или из-за высоты — медленнее, бесшумнее. Из фюзеляжа выпал первый предмет, затем другой и еще по всей длине луга, и каждый раз несколькими мгновениями позже раскрывался парашют и предмет плавно опускался.

В пакете, что принялся распаковывать папаша Лориу, было оружие, в основном автоматы, а также боеприпасы. За несколько минут все было собрано, парашюты сложены, и люди, шедшие гуськом со своим грузом, углубились в лес. Некоторое время они двигались по лесу, потом вышли на песчаную, с выходами гранитной породы равнину. Тайник был похож на закрытый узкий проход, груду камней. На первый взгляд он казался неглубоким, но люди передвинули несколько глыб, образовавших подобие обвала, и осветили фонарями полое пространство, достаточно глубокое, чтобы разместить там свой груз. Все было положено туда, за исключением радиоприемника, который несли капитан и сопровождавший его юноша.

Шарль был разочарован, что ему не дали никакого оружия. Он ожидал, что каждый получит свою долю и что их группа останется в лесах и будет настоящим боевым отрядом. Он часто думал, что для него все так и кончится и однажды он получит свой автомат и будет сражаться вместе со всеми.

Всего лишь несколько часов пробыл он вместе с этими людьми, вышедшими из ночи, чтобы встретить самолет, и исчезнувшими, прежде чем он успел разглядеть в свете лунных лучей их лица.

12

Затем все пошло очень быстро. В районе участились бомбардировки, и не проходило ночи, а теперь даже и дня, чтобы не слышен был грохот эскадрилий, изредка — отдаленное эхо взрывов. Потом — сообщение о высадке. У папаши Лориу не было радио, он не получал газет. Шарлю редко случалось чувствовать себя настолько изолированным от мира, как сейчас. Для получения информации в первые дни приходилось ждать, когда крестьянин отправится в деревню или заедет булочник. Шарль осаждал его вопросами. Но помимо всего, он с нетерпением ждал наступления того заветного дня, когда папаша Лориу отправится на встречу с товарищами и возьмет его с собой. Он не осмеливался ничего говорить об этом папаше Лориу, так как предчувствовал отказ из-за своего слишком юного возраста. Однако же, он решил не отставать от папаши Лориу ни на шаг, ходить за ним, как собака. Пешком или на велосипеде. А тот никак не мог ему в этом помешать. Шарль вел сам с собой довольно нелепые разговоры, вроде: «Меня зовут Шарль де Ла Виль Элу. Моих родителей арестовали немцы. Если бы родители были здесь, то отец, конечно, не остался бы дома. Я занимаю его место, вот и все». Он ощущал своего рода кастовую гордость. В его семье было столько людей, носивших оружие, и с очень давних пор. Не то чтобы он испытывал хоть малейшее желание стать военным. Просто ему казалось немыслимым теперь, когда он знал, где было оружие и кому оно должно было служить, позволить папаше Лориу уйти, а самому остаться на ферме с этой женщиной, с которой он не мог перемолвиться и тремя словами за весь день.

К началу третьей недели папаша Лориу сказал:

— Надо возвращаться в аббатство. Отец-приор говорит, что он хочет тебя видеть.

Двумя часами позже Шарль с мешком за плечами вошел вместе с папашей Лориу в ворота аббатства и вскоре стоял уже перед приором, который показался ему еще более похудевшим.

— Шарль, — сказал тот ему, — я должен признаться вам, что нахожусь в некотором затруднении. Несколько недель назад я удалил вас отсюда, куда прислал вас господин Ро, считая, что вы будете в большей безопасности у господина Лориу. Но он должен уехать. И вы не можете следовать за ним.

— Почему? — быстро спросил Шарль.

— Вы это прекрасно знаете, — сурово сказал приор. — И я надеюсь, вы не будете задавать мне вопросов.

— Нет, — ответил Шарль.

— Я не думал вас так скоро увидеть. В самом деле, я не знал, что господин Лориу должен будет уехать с фермы, одним словом, что он связан с этим движением. Сегодня каждый так скрытен, так боится обмануться в другом. Но он хорошо поступил, он поверил мне, как и я поверил ему. Он вернул вас ко мне.

Приор на мгновение замолчал. Но Шарль чувствовал, что тот колеблется.

— Я сказал вам, что не отпущу вас в шторм. Не буду ничего от вас скрывать, Лориу хотел взять вас с собой.

Шарль вздрогнул. Лориу хотел его взять! Как же он этого не почувствовал? Как же он мог так обманываться?

— Я отказал ему, — сказал приор.

— Это невозможно! — воскликнул Шарль.

— Я сказал «нет», Шарль.

— Но это несправедливо!

— Я не претендую на лучшее, в сравнении с другими, знание справедливости или того, что хорошо. Но я принял это решение и взял на себя эту ответственность.

— Но если он согласен и я тоже?

— Это так. Но он смирился.

— Где он? Скажите, пусть он придет, Отец мой.

— Он уехал, Шарль.

Приору не часто случалось видеть, чтобы человек так резко менялся в лице: казалось, судорога исказила черты Шарля; зубы его были стиснуты, кулаки сжаты, и он едва сдерживался, чтобы не топать ногами и не вопить.

— Мне грустно, Шарль, — добавил приор. — Грустно, так как я знаю, что причиняю вам боль и что вы на меня сердитесь. И я вас понимаю. Мне было бы проще сказать этому славному человеку: возьмите его с собой и пусть он идет навстречу своей судьбе. Я не очень-то верю в судьбу, это было бы слишком просто. Что касается вас, то тут нет речи ни о судьбе, ни о свободе. Ни о справедливости, ни о праве. Мне вас доверили, и у меня просто нет права подвергать вас подобной опасности. Я прошу вас отказаться от этого. Я прошу вас об этой жертве.

Шарль вышел, ничего не ответив. Покинув монашеское жилище, он направился к церкви. Приближался вечер, но солнце стояло еще достаточно высоко, чтобы освещать большой гранитный фасад. Через широко открытый вход можно было увидеть в глубине громадного нефа высокий белый витраж над широкой каменной плитой, положенной плашмя на керамическое основание у подножия алтаря. Церковь была пуста. Шарль вошел туда машинально, не зная, что он хочет найти там. Он чувствовал себя побежденным. Когда он вышел от приора, у него мелькнула мысль догнать Лориу. Но где? Лес снова принял его в свое лоно, и Шарль знал, что теперь ему не удастся отыскать его.

У него были большие башмаки с гвоздями, и шаги гулко отдавались в мрачной пустоте церкви.

— Я пожалуюсь Христу, — сказал он и решительно направился к алтарю, за которым под центральным витражом висело большое распятие.

— Боже, я приношу жалобу на отца-приора, помешавшего мне пойти за папашей Лориу в лес, чтобы сражаться с немцами. Он помешал мне делать то, что я должен был делать. Я знаю, что он считает меня слишком юным и не захотел взять на себя эту ответственность, потому что уже арестованы мои родители. Но не ему было решать это. Я и папаша Лориу, мы лучше, чем он, знаем, на что я способен и что я должен делать. И действительно, стоило ли мне проделывать весь этот путь, добираться до дома в лесу, до луга и до того оружия, к которому я прикоснулся и которое спрятал, чтобы остановить меня в последний момент, в тот самый момент, когда я мог наконец отомстить за себя.

Шарль неожиданно споткнулся на этом слове. Никогда он не произносил его о себе самом. Никогда. Он почувствовал смущение, будто признался сам себе в дурном чувстве.

— К тому же, — начал он снова, — не только отомстить за себя. Но и сделать то, что я был должен. Выбор между двумя моими я. Вопрос совести, вот что! Отец-приор не может становиться судьей в том, что касается моей совести. Это не дело священника, так как в этом не было греха.

Шарль напряженно вглядывался в лицо бесстрастного Христа на кресте. Глаза его были полны слез. Но он постарался улыбнуться и обратился к безмолвному существу: «Я прав?» Он произнес это громко, тоном человека, желающего обрести единомышленника.

Возвращаясь, Шарль ощущал горечь. Ему казалось, что его грубо, насильно отрезали от тех, рядом с кем он хотел жить и сражаться. Он был убежден, что его место было рядом с ними, какой бы ни была их участь. Но его остановили на полпути. Так, даже сам того не осознавая, он отрезал себя от тех, кто жил рядом с ним, в аббатстве. Насколько две недели пасхальных каникул, проведенные рядом с монахами, были для него прекрасны, полны нового смысла и радости, настолько теперь он чувствовал себя посторонним наблюдателем, взирающим на все равнодушным взглядом. Он жил в другом мире. Дни шли за днями, а он не говорил ни слова, не работал в столярной мастерской, не молился, почти не читал; он не выходил за ограду аббатства и не гулял в лесу. Он придумал себе уединенное занятие. Пруд, расположенный под монастырской оградой, был покрыт плавающими на поверхности воды, походившими на хвощи водорослями, названия которых он не знал. Он нашел старую плоскодонку, которой, похоже, никто не пользовался, вилы и целыми днями вытаскивал из воды скользкие водоросли, доверху наполняя ими лодку. Стоя и изо всех сил налегая на весла, он медленно вел тяжелую, словно нагруженную камнями лодку к берегу, потом возвращался и снова нагружал ее водорослями. Совершенно бессмысленная работа, так как было ясно, что, даже прожив в аббатстве не один месяц, он никогда не закончит ее. Но он находился как раз в том состоянии, когда эта абсурдность нравилась ему. Поскольку он не мог делать того, что хотел и что имело смысл, его тянуло делать то, в чем не было никакого смысла.

Битва, настоящая битва армий союзников против немцев приближалась более или менее быстро в зависимости от сопротивления бошей, возникавшего то тут, то там, неся с собой гибель и разрушения, как приходящая и уходящая волна, в неприкосновенности оставляя людей, их отвагу и знания. Однажды вечером, это было в первые дни июля, когда кто-то из монахов читал в трапезной, в соседнем лесу началась стрельба. Чтец остановился. Стрельба прерывалась и возобновлялась. Шарль почувствовал, как заколотилось у него сердце. Он умирал от желания встать и выбежать во двор, чтобы лучше расслышать. Но — невиданная вещь — поднялся отец-приор и, отдав распоряжение брату чтецу продолжать, вышел. Чтение возобновилось, стрельба тоже. Через несколько минут приор вернулся.

— Братья, — сказал он, — в лесах идет бой. Если солдаты придут сюда, лучше, если они застанут нас в церкви, где мы будем молиться. Следуйте все за мной.

Они вышли через заднюю дверь и, пройдя всю территорию монастыря, через боковую дверь вошли в церковь. Приор приказал открыть большую центральную дверь. Монахи расположились на скамьях хора. Шарль, садовник и еще один человек, писатель, укрывшийся в монастыре несколько месяцев назад, обычно садившиеся на скамью в нефе, были приглашены приором (тоже — исключительное событие) сесть на скамьи за рядами, предназначенными для монахов.

— Сегодня, — сказал он, — все мы, монахи и кающиеся, — братья во Христе. Помолимся за тех, кто рядом с нами рискует погибнуть в сражении.

Шарль слышал звуки боя, начавшегося немного позже около аббатства, но ничего не видел. Сначала, после нескольких минут затишья, раздался топот людей, ворвавшихся во двор, французов, так как один из них крикнул: «Все налево!» Из остальных его приказов Шарль расслышал только слово «рига». Это было строение, действительно расположенное во дворе, слева от ворот в крепостной стене. Потом раздался шум машины, на полной скорости въезжающей во двор, и сразу же чудовищный грохот взрывов, глухие удары. Затем Шарль понял, что за первой машиной последовала вторая и остановилась совсем рядом с церковью, так как слышались звуки выстрелов. Монахи продолжали петь псалмы, даже возвышая голоса, словно для того, чтобы перекрыть шум перестрелки, превратившейся в канонаду. Шарль был вне себя, ему хотелось крикнуть монахам, чтобы они замолчали. Он вытягивал шею, надеясь что-нибудь увидеть в проеме открытой двери. Но в поле его зрения ничего не происходило. Внезапно с грохотом обрушилась часть витража над дверью, а от взрыва снаряда посыпались песок, камни, щебенка. И сразу же раздался мощный взрыв, как раз за фасадом церкви: он потряс все здание, снова стали падать куски витража. Послышался треск, сильный запах гари начал распространяться по нефу, вслед за ним — черноватый дым. На этот раз монахи прервали пение псалмов. Приор поднялся, пошел открыть боковую дверь, выходившую в монастырь, потом вернулся и сел на скамью. Во дворе, чуть поодаль, не затихала перестрелка. Конечно, подумал Шарль, это между вторым орудием и французами, засевшими в риге. Он хорошо различал теперь выстрелы орудия и более сухие, менее мощные ответные удары. Потом он услышал, как орудие движется по двору, приближается к церкви, а затем удаляется от нее на большой скорости, не переставая стрелять. Ответные залпы вскоре смолкли. Тогда орудие прекратило стрельбу и вплотную приблизилось к церкви. Внезапно Шарль увидел в проеме двери, как оно направляется прямо к ним. Приблизившись и как бы вписавшись в проем, орудие, бронеавтомобиль, резко остановилось. Шарль увидел опускающийся ствол, направленный на них. Он успел только крикнуть «берегись» и броситься ничком. Первый залп полностью разрушил центральный витраж, который рухнул в нескольких метрах от хоров. Потом, после затишья, показавшегося ему бесконечным, второй залп попал в самую середину хоров. Растянувшись между своей скамьей и спинкой впереди стоявшей скамьи, он почувствовал, как его приподняло и одновременно с огромной силой ударило и прижало к земле головой и всем телом. Совсем рядом с собой он услышал стоны. Все еще распростертый на земле, он подождал несколько минут, осторожно выбираясь из-под обломков, которыми был засыпан. Писатель, сидевший через две скамьи от него, неподвижно лежал, уткнувшись лицом в землю. Шарль пополз в его направлении. Он тихо позвал: «Месье, месье». Никакого ответа. Шарль подполз ближе и попытался подвинуть, перевернуть его. Но сам он уже не осмеливался выпрямиться, хотя за первыми двумя взрывами нового не последовало. Более того, он услышал, что машина дает задний ход, удаляется и, кажется, даже выезжает со двора. Он подождал еще несколько минут, потом, встав на колени рядом с телом, сумел повернуть его немного на бок. Но то, что он увидел, так потрясло его, что у него не хватило сил продолжать, и тело безжизненно упало на землю.

Сколь бы трагично ни было то, что он увидел в следующие мгновения, ничто не потрясло его так, как это раздавленное, обезображенное, словно изрезанное ножом лицо. Так санитар на поле битвы, преодолев первое чувство ужаса, становится невосприимчивым к страшному зрелищу мучений, агонии и смерти. Два монаха были убиты, и позже, размышляя об этом, Шарль понял, что сидел как раз за ними (снаряд разорвался не совсем в центре хоров, а скорее с левой стороны, где он находился), и их тела защитили его и спасли от смерти. Приор, сидевший в том же ряду, но с краю от алтаря, был ранен осколком в ногу. Все остальные были невредимы. Во дворе бронеавтомобиль, в который попал, Шарль это видел, снаряд базуки, выстрелившей из риги, взорвался и горел. Весь его экипаж, очевидно, погиб в огне. Рига тоже пылала. Под ударами бронеавтомобиля обрушились целые куски стен. Но так как рига была отделена от остальных строений аббатства достаточно широким проходом, огонь не перекинулся на них, и, хотя в них и попало немало снарядов, они не слишком пострадали. Лишь через два дня, когда рига кончила гореть, монахи с помощью Шарля и садовника извлекли то, что осталось от трех обугленных трупов. Их оружие лежало рядом с ними, и Шарль узнал автоматы марки «Стэн», той самой, которая была и на оружии, сброшенном с самолета несколькими неделями раньше. Уходя, бойцы оставили одного из своих, тяжело раненного, посадив его у стены за соседним с ригой помещением, бывшей столярной мастерской. Его обнаружили только на следующий день. Так и не приходя в сознание, он умер на другую ночь в келье, куда его перенесли монахи. Это был еще совсем молодой человек. Никто его не знал, а в документах, очевидно фальшивых, было указано место рождения, отдаленное от этого района. Его похоронили в саду монастыря. Приора, после того как ему наложили жгут для остановки кровотечения, рано утром уложили на матрасе в двуколку, принадлежавшую аббатству, и садовник отвез его в городок в десяти километрах отсюда, где местный врач кое-как сделал ему операцию. Битва вокруг Сен-Л. была тогда в разгаре, и о том, чтобы вызвать «скорую помощь», не могло быть и речи.

Рана была не очень глубокой, операция, к счастью, прошла удачно, и через несколько дней приор смог вернуться в аббатство. В дни, предшествовавшие освобождению Сен-Л. и соседней области, монахи жили в страхе, что немцы предпримут карательную экспедицию и вернутся в Сизен мстить. Они долго думали, что лучше — покинуть аббатство и ждать в лесу окончания боев либо остаться, и в конце концов избрали второе, решив, что, если, несмотря ни на что, немцы найдут их в лесу, это будет доказательством их вины, а оставшись на месте, они лучше продемонстрируют свою невиновность. Эта дискуссия — а Шарлю никогда раньше не доводилось присутствовать при споре между монахами — вывела его из себя, потому что в его теперешнем состоянии духа «благоразумие» принятого решения казалось ему просто трусостью. Ему же хотелось остаться в этих местах и восстановить в лесу связь с участниками Сопротивления. Но и на этот раз пришлось смириться. Однако немцы не вернулись. Сен-Л. был освобожден, и вскоре Шарлю представился выбор вернуться туда или отправиться в Ла-Виль-Элу.

13

Еще на повороте, за перекрестком, куда выходит дорога на Гоэлло, по которой он возвращается к себе, Шарль видит крытый брезентом грузовик американской армии, какие он уже встречал раньше. Он видит также американского солдата, который словно часовой стоит перед оградой. Действительно, это часовой. Куда вы идете? Кто вы? Игра возобновляется. Но теперь Шарлю уже не страшно. Он вопит: “This is my house”. Солдат — негр. Он смеется, обнажая огромные белые зубы, хлопает его по плечу, хочет дать ему пластинку жевательной резинки. Шарль отказывается, кричит, показывает свое удостоверение, фамилию, адрес. Ла Виль Элу, Ла Виль Элу! Конечно, это он, у себя. Поколебавшись, солдат пропускает, обыскав Шарля и его мешок. Шарль устремляется на велосипеде по аллее. Все деревья на месте. Слава Богу, они ничего не срубили. Поднявшись по лужайке, он видит дом, останавливается. Сердце у него колотится. Слезы подступают к глазам. Он долго смотрит на дом. Дом цел и, кажется, не повреждён. Ставни открыты. У подъезда все те же, крытые брезентом грузовики. Посреди лужайки — нацеленные в небо два зенитных орудия без артиллеристов. Слева, перед служебными постройками, стоят другие грузовики. Есть и открытые машины, на больших колесах. Одна из них трогается с места, проезжает перед подъездом, огибает лужайку, подъезжает к нему. Водитель резко тормозит, заметив его. Это тоже негр. Но рядом с ним сидит белый. Он зовет Шарля, тот подходит. Новый допрос. Белый более подозрителен. Шарль понимает английский лучше, чем немецкий. В конце концов американец приказывает шоферу повернуть назад, а Шарлю — идти впереди. Перед домом объяснение возобновляется, но есть переводчик, Шарль рассказывает. Вокруг него собрались негры, белые, сержанты, простые солдаты, безо всякой субординации. Все потрясены, со всех сторон раздаются восхищенные восклицания: “Fantastic!”, “Incredible!”, “Boy, gee!” Рассказ окончен; его поздравляют, похлопывают. Огромный солдат, белый, поднимает его себе на плечи и торжественно уносит, взбирается на крыльцо и ставит в большом вестибюле. Вот он и вернулся. Шарль представлял себе это совсем иначе: уединение, грусть, сосредоточенность, неторопливость. А теперь ему придется обходить дом с целой толпой людей, быть гидом, объяснять: здесь большая гостиная, здесь — малая, здесь папин кабинет, здесь столовая. Даже беглого взгляда довольно, чтобы увидеть, в каком плачевном состоянии дом, гораздо худшем, чем он предполагал. Воспоминания обступают его, но он должен оставить их при себе. Ему хочется взять метлу, выгнать всех этих чужаков. Мысль о том, чтобы войти с ними в комнаты, невыносима. Он оборачивается к сопровождающему его офицеру, спрашивает, долго ли американцы намерены оставаться в доме. Другой хохочет: “Ask Rommel”.

Шарль ушел, не поднимаясь на жилой этаж. Ему сказали, что туда, где живут солдаты, бойцы, гражданским входить запрещено, даже если они и у себя дома. В служебном помещении жилье Эжена не занято. Когда пришли американцы, все было пусто. “Nobody. Nobody, nobody, — ушел, повторяя, Шарль, — niemand, niemand”. Никого. В конюшне стойла были пусты. А лошадь — это кто-нибудь? Nobody. Никого. Даже трупа. Здесь нет даже трупов. Здесь нет ничего. Nichts. Nothing. Запущенный сад. И Эжен тоже не вернулся. А Жан? Шарль вдруг отдает себе отчет, что он уже Бог весть с каких пор не думал о Жане. Последнее время Жан жил не в доме своих родителей, а в комнате над конюшней, которую отец Шарля велел устроить для него. Одна и та же лестница вела в комнату Жана и в то помещение, где складывали солому. Лестница на прежнем месте. Шарль поднимается. Соломы нет. На чердаке пахнет затхлостью. Слуховое окно, должно быть, не открывали целую вечность. Под крышей, раскаленной июльским солнцем, удушливая жара. В глубине открыта дверь в комнату Жана. Шарль заходит туда. Он видит кровать, скорее матрац, на который положен соломенный тюфяк, стол, стул, маленький шкаф. Все пусто, ящики пусты. На перегородке отрывной календарь. Внизу каждой страницы каламбур, шутка. На последней странице стоит дата — 1 февраля 1943. Шарль идет в парк. По дороге открывает калитку, ведущую на огород. Там тоже все разорено. Ни бордюров, ни грядок больше нет. Сорняки, неизвестно откуда взявшиеся колючие кустарники, плющ на стенах. Запустение, как и повсюду. Из лачуги садовника исчезли инструменты. Их, конечно, украли. Возвращаясь, он взглянул на крыши служебных помещений. Во многих местах нет шифера, никто не занимался ремонтом. Сквозь крыши конюшен даже виден остов здания. Как быстро все приходит в упадок! По лесу он идет быстро. Но тропинки начинают исчезать. Еще год-два — и они совсем пропадут. На земле много сухих деревьев. Обычно засохшие деревья вывозили зимой. Обычно, обычно. Обычного больше нет. Пруд. Природа, несмотря ни на что, не так быстро меняется. Вода даже чистая. Но на другом берегу Шарль замечает посреди луга мужчину, лежащего на женщине. Он слышит смех женщины. Кощунство. При его приближении водяная курочка перебегает с одного берега на другой. Он поднимается к дому по большому лугу. Ошеломленный, обнаруживает на южной башне американский флаг. Рядом даже нет французского флага. Он им скажет, чтобы его вывесили. Наверное, их, американцев, забавляет это подобие замка-крепости; у них такого нет. Христофор Колумб — это было после крепостей. Когда мама вернется, пусть она снова рассадит повсюду цветы. Как раньше... Как раньше...

14

Вечером все-таки пришлось покинуть Ла-Виль-Элу. Американский штаб, как бы гостеприимен он ни был, не мог оставить у себя Шарля, но один из офицеров погрузил его с велосипедом в “command-car” и довез до Сизена. Шарль тотчас же отправился к отцу-приору. Оба согласились, что оставаться далее в аббатстве не имеет смысла. Было необходимо восстановить связь с Сен-Л., домом тети Анриетты, Луи, коллежем, аббатом Ро, если он был там. Но чего более всего желал Шарль, так это снова обосноваться в Ла-Виль-Элу, как только американцы оттуда уедут. Отец-приор не возражал. Даже не думая о той помощи, которую Шарль мог бы оказать, приор с удовольствием предложил бы ему провести в аббатстве еще несколько недель, остававшихся до начала учебного года. Однако приор прекрасно понимал, что не это нужно Шарлю. С уходом немцев в душе Шарля, не знавшей ни минуты покоя за те полтора года, что прошли со дня ареста родителей, образовалась пустота.

«Что я теперь буду делать? — спрашивал себя Шарль, стоя у окна кабинета приора, того самого окна, из которого он увидел когда-то, как этот славный человек, папаша Лориу, скрылся на велосипеде в лесу. — Война будет продолжаться в другом месте, а я? Для чего я теперь нужен? Я не могу пойти в армию. Они не берут никого моложе восемнадцати лет. Еще два с половиной года. Это слишком долго. Война кончится».

Из окна виднелся обгоревший гараж. Он обернулся.

— Отец мой, вы что-нибудь знаете о папаше Лориу?

«Отец», «папаша» — называл Шарль обоих этих людей, слова эти будили нежность в его душе, и на священника как бы распространялась та непринужденность, с которой он общался с крестьянином, а на крестьянина — то почтение, которое он питал к священнику.

— Нет. Он, должно быть, в маки. Насколько я его знаю, он так быстро не сложит оружие.

— Счастливый, — сказал задумчиво Шарль, снова поворачиваясь к окну.

Обгоревший остов немецкого танка по-прежнему оставался посреди двора и привлекал к аббатству раздражавшее приора внимание. Несколько раз обращался он в муниципалитет с просьбой убрать танк. Но безуспешно. Шарль думал, что скоро наступит осень, потом — зима. Жизнь в аббатстве будет еще тяжелее, чем раньше. «Милостью Божией», — сказал приор. А он? Достаточно ли будет, чтобы заполнить его жизнь, снова спокойно поселиться в доме тети Анриетты, снова ходить в коллеж? Ему даже не нужно будет больше жить в интернате. А ожидание? Ждать, когда родители вернутся... или не вернутся.

Он снова резко повернулся:

— Как вы думаете, Отец мой, вернутся мои родители? — Вопрос был идиотским. И Шарль это знал. Не дожидаясь ответа, он добавил:

— Я не верю. Что-то говорит мне, что я останусь один. Как вы думаете?

Вместо ответа приор предложил Шарлю сесть.

— Надо дождаться конца войны, Шарль, вы это знаете. Ответ будет только тогда. А война еще не выиграна. Много будет тогда ответов, ответов на множество вопросов. На личные вопросы, как те, что задаете вы, так и те, что задают миллионы мужчин и женщин во всем мире. Эта война — мировая, а мы — только маленький уголок планеты. Вся Европа погружена в страдания, и добрая часть Азии тоже. Всюду есть мужчины, женщины, дети, они ждут известий о своих близких, они надеются. Вы не одиноки в огромном сообществе ждущих и надеющихся. Такие, как я, могут лишь молиться за это сообщество.

Эта война не должна была бы стать вашей. Она ею стала. Вы оказались к ней ближе, чем молодые люди вашего возраста, по крайней мере ближе, чем многие из них. Я. монах, у меня нет иной цели, кроме служения Богу и Христу, но я хочу сказать вам нечто, что, быть может, удивит вас. Эта война, чудовищная, страшная, абсурдная, эта преступная, безумная, худшая, чем все предшествующие, война, не может оставаться бессмысленной, она должна обрести смысл. Абсурд не должен вести к абсурду. Надо построить новый мир.

Приор замолчал. Наступила ночь. Шарль знал, что до часа, когда монахи собираются на последнюю молитву, оставалось еще немного времени. Слегка дрожащей рукой приор зажег свечу, поставленную на бюро. Была ли эта дрожь результатом ранения? Но он снова заговорил:

— Вот что я вам хочу сказать. Может быть, эта война будет полезна, если она позволит понять, что плохо в нашем мире, если она озарит взоры и души. Я не из тех, кто думает, что Господь посылает людям испытания, бедствия или победы, чтобы наказать или вознаградить их. Мой Бог — не бог Израиля. Мой Бог дал свободу своему народу. И если тот злоупотребляет ею, Бог страждет. Но Он не вмешивается. Сами воюющие должны найти смысл в своей войне. В этом их долг. Выполнение долга — великое дело.

Шарль спросил себя, хочет ли приор сказать что-то еще. Он готов был слушать всю ночь. Прошло несколько минут. Шарль старался не смотреть на приора, боясь смутить его. А тот устремил глаза на пламя свечи, как будто это помогало ему размышлять.

— Вам надо приготовиться к этому.

Долгая пауза не нарушила ход мыслей приора, и Шарль понял, что тот хотел сказать.

— Исход войны дает также ответы на более общие вопросы. Разрушенное общество подобно разрушенному городу. Можно восстановить все как было, с прежними улицами, с прежними домами. Но увы! Как правило, прежние жители исчезли и на смену им пришли новые. Город для них только декорация. А души уже нет. Можно позволить каждому перестраиваться на свой лад, по его усмотрению, дать волю инициативе. Самые смелые, самые изобретательные, а также самые богатые найдут в этом выгоду. Они, конечно, возродят город, создадут предприятия, блага и, может быть, даже красоту. Но там будут и обездоленные. Свобода породит несправедливость. Можно также построить на развалинах совершенно новый город, попросить архитекторов начертить планы, возложить на них всю ответственность, попытаться предусмотреть все, чтобы каждый получил жилье, нашел работу, свою, так сказать, долю счастья. Но где уверенность, что планы будут хороши и архитекторы не ошибутся в расчетах?

— Еще раз повторю, я посвятил жизнь Богу и молитве. Не под сенью креста учатся возводить земной град. И я действительно не знаю, какое из решений лучшее или наименее худшее. Но под сенью креста я научился одному: уважению к человеческой личности, благодарности ближнему. Только то общество, где человеческая личность будет уважаема, не умножит бесконечного страдания Господа.

— И последнее, Шарль, прежде чем мы вернемся к вашим делам. То, что я вам сейчас сказал, не означает терпимость. Мы — христиане. Для нас Добро и Зло — существующие ценности, которые разделяют людей, раскалывают общества. По отношению ко Злу, по отношению к обществу, основанному на Зле, мы нуждаемся не в терпимости, а в трезвом взгляде, чтобы распознать и разоблачить его, в смелости, чтобы бороться с ним и победить его. И только после победы вы имеете право быть терпимым.

Приор перестал смотреть на пламя свечи и обернулся к Шарлю.

— Если ваши родители вернутся, то это будет большой радостью и я разделю ее с вами. Но вы, Шарль, должны вести себя так, как будто они больше не вернутся.

Шарль не ожидал этой фразы. Она была для него ударом. Приор почувствовал это.

— Я говорю это не для того, чтобы испугать вас. Врата надежды всегда остаются открытыми. Но мужество в том, чтобы самому отвечать за себя. Вы приобрели лишь первый опыт ответственности. Следуйте этим путем. И знайте, что, пока я буду жив, я всегда готов вам помочь, если это в моих силах.

15

Пребывание в Сен-Л. было кратким. Дом тети Анриетты был не тронут. Луи и Мари не уезжали оттуда. К счастью, дом не реквизировали. Все было на месте. Только тишина стала заметней под бременем смерти. С уходом тети Анриетты, такой хрупкой, такой деликатной и ненавязчивой, дом покинуло дыхание жизни, и все в нем, и мебель, и предметы, казалось утратившим душу. Нотариус напрасно уверял Шарля, что он может чувствовать себя здесь как дома, так как тетя оставила ему все состояние, бывшее довольно значительным («Если вы потом не наделаете глупостей, молодой человек, то по крайней мере в этом у вас не будет забот», подразумевая, конечно под «этим» деньги), — он не осмеливался, он не хотел ни к чему притрагиваться. Это было бы проявлением неуважения к той, которая так распорядилась своим жилищем.

Денежные дела были быстро улажены. Нотариус сообщил ему, что, будучи несовершеннолетним, он не может получить в распоряжение имущество покойной, а из-за отсутствия родителей должен собраться семейный совет, что и будет сделано, как только позволят обстоятельства. До тех же пор нотариус позаботится о том, чтобы Шарль ни в чем не нуждался и все расходы по дому были оплачены.

Директор, не покидавший коллежа во время последних боев, заверил Шарля, что за ним будет сохранено место в старшем классе, хотя он и не доучился в последней четверти младшего класса: «чтобы не добавлять ему трудностей». Шарль без труда получил разрешение жить не в коллеже, а у себя дома, и ему даже показалось, что директора это обрадовало.

К счастью, американская часть, занимавшая Ла-Виль-Элу, оставила эти места в середине августа, и Шарль, предупрежденный мэром, решил сразу же туда вернуться. Он убедил Луи и Мари хоть однажды покинуть дом в Сен-Л. и отправиться с ним. Приобретение лошади несколько замедлило дело. Понадобилось вытащить из гаража старый кабриолет, которым много лет не пользовались. Наконец в субботу они погрузились туда все трое и отправились в путь. День был душный, собиралась гроза.

Мухи изводили бедную, не отличавшуюся, увы, особой резвостью лошадь. Шарль думал о Мушотт, на которой раньше Эжен приезжал за ним к подъезду коллежа. Вот это была лошадь! Как она пробегала эту дорогу! Раньше! Однако это была та же дорога. Ничего не изменилось. В полях в разгаре была жатва. Ему все же казалось, что женщин было больше, чем в прошлом году. За изгородями то и дело мелькали их повязанные платками головы: стоя на возах, они навивали солому. На остановках, которые приходилось делать, чтобы дать лошади отдохнуть, Шарль срывал с колючих кустов согретые солнцем, но все равно освежающие ягоды ежевики. Да, это была та же дорога, те же люди, тот же край. Край, откуда ушли оккупанты и который мало-помалу возвращался к мирной жизни. Проезжая поселок Требеден, Шарль посмотрел на памятник Павшим. Павшим во время войны 14 — 18-го годов. Сколько имен высечено на граните! Однажды он их сосчитал: двести тринадцать только в этом маленьком местечке! «Здесь, — говорил его отец, — люди заплатили больше, чем полагалось!» А теперь, когда кончится эта война, сколько имен высекут на камне? До сих пор их было довольно мало. В их поселке один — сын Жикеля, погибший в первые дни войны, «нелепо», как говорили. Шарль спрашивал себя, будет ли позже здесь написано имя его отца. И имя матери? Напишут ли также имена женщин? И его? Если бы немцы взяли и расстреляли его? Шарль де Ла Виль Элу, 1929 — 1944. А если будет новая война? Шарль де Ла Виль Элу, 1954, 1964.

Война, все время война. «Я родился в 1929-м. Через пятнадцать лет после начала первой. Сейчас 44-й год и мне пятнадцать лет. С 1914 года прошло тридцать лет и мы пережили уже две войны. При таком темпе следующая должна начаться в шестидесятые годы. Мне дано пятнадцать лет на то, чтобы что-то сделать. Но что? Что интересного можно сделать между пятнадцатью и тридцатью годами?»

Если бы аббат Ро был здесь, Шарль мог бы задать этот вопрос ему. Но, как сообщил директор коллежа, аббат ушел «с Сопротивлением». Он хотел служить капелланом.

— Я не могу осуждать его, — сказал директор тоном, который, напротив, показывал, насколько он осуждал его.

— Счастливый, — вздохнул Шарль.

Тема разговора была явно неприятна директору.

— Я думаю, что вы часто беседовали с ним. Он когда-нибудь говорил с вами о своей деятельности в Сопротивлении?

Заметив молчание Шарля, директор не стал настаивать:

— О! Я не хочу быть нескромным. До тех пор пока нет ничего, что могло бы нарушить дисциплину в коллеже...

И тогда он добавил эту фразу, ошеломившую Шарля:

— Видите ли, в Сопротивлении есть всякое.

— Всякое?

— Ну да! И хорошее, и плохое. Есть настоящие патриоты, которые желают разгрома немцев, победы Франции, освобождения страны. Но рядом с ними — сборище людей, стремящихся совсем к другому, они хотят беспорядка, чтобы захватить власть, они хотят революции, чтобы установить свой порядок. Эти люди идут рука об руку с коммунистами. Они или позволяют им управлять собой, или являются их сообщниками. Коммунисты притворяются патриотами, а на самом деле служат партии. А кто стоит за их партией? Советы, Москва. Они хотят, чтобы сюда пришли русские... И если бы не было американцев, то русские дошли бы сюда. Посмотрите, что делается в этом городе. Здесь они уже взяли власть. Супрефект, представитель генерала де Голля, пропал, им плевать на это. Они создали свой комитет Освобождения, он управляет. Реквизиции, обыски, аресты и даже суды! Невероятно! И нет никого, кто оказал бы им сопротивление. Все терроризированы. Как при Терроре. Терроризированы, как при Терроре!

Довольный собственным каламбуром, директор улыбнулся. И в полном восторге добавил:

— Пока их не затерроризировали до смерти.

Это было ново для Шарля. Конечно, ему было известно о существовании коммунистов, и отчасти он знал, что они были не такими, как другие. Но были ли они так многочисленны? Заводские рабочие были коммунистами. Но здесь нет заводов. В Сен-Л. нет промышленности. Единственный дым, видный на десять лье вокруг, — дым паровозов. А в Ла-Виль-Элу был только один коммунист, по крайней мере если верить его отцу, кузнец, «славный малый, впрочем». Бог знает, почему этот Мари Анж Ратель, а такое имя предполагает другое призвание, вдруг «пошел к красным»! Тем не менее он поддерживал наилучшие отношения с отцом Шарля, ценившим его работу, и почтительно величал его «господином графом». Он также очень хорошо разбирался в грибах и заслужил исключительную привилегию собирать их в лесах замка, с условием, однако, показывать свой сбор, чтобы могли убедиться, что там нет ядовитых, и платить свою десятину натурой. Однажды аббат Ро сказал Шарлю об адресате послания: «Он — коммунист, и даже убежденный, но это ничего не значит. Сейчас он с нами, и до тех пор, пока боши здесь, он будет с нами». «А потом?» — спросил Шарль. «Потом? — Аббат на мгновение задумался, прежде чем ответить. — Я думаю, что это будет зависеть от нас!»

И хотя было ясно, что существует различие между «нами» и «ими», Шарль понял, что в настоящий момент Сопротивление, неписаные правила которого требовали от каждого его участника строжайшего соблюдения тайны, выдержки, преданности, дисциплины, не может отказываться от сотрудничества с коммунистами. А директор говорил о них с яростью, с ненавистью, как будто с Сопротивлением было уже покончено!

— Не знаю, как обстоят дела в вашем уголке Ла-Виль-Элу. Но остерегайтесь. Есть партизанские группы, если это можно еще называть группами, лучше было бы сказать — банды. Они диктуют свои законы, судят, выносят приговоры, иногда даже приводят их в исполнение.

— Но кому? — спросил Шарль.

— Тем, кого эти люди называют коллаборационистами. И как будто случайно, это всегда «богатеи», как они говорят. Потому что, повторяю, они хотят воспользоваться нынешним беспорядком и устроить революцию, ликвидировать целый социальный класс, дискредитировать его. Послушать их, так все, кто имел деньги, влияние, власть, титул, все они так или иначе в течение многих лет не переставали предавать.

Никогда еще у Шарля не было такого долгого разговора с директором, которого он едва знал и для которого, как он полагал, был лишь одним из многих. Правда, сейчас, в середине лета, в этом пустом коллеже директору было нечего делать. Но тут было что-то большее. Очевидно, Шарль интересовал его.

— Если я вам говорю все это, — продолжил он, — то именно потому, что вас нельзя ни в чем заподозрить. Ни вас, ни, слава Богу, ваших дорогих родителей, о которых, поверьте мне, я очень часто думаю. И именно поэтому, несмотря на юный возраст, вам надлежит сыграть определенную роль. Возвращайтесь, как только сможете, в Ла-Виль-Элу и вступайте во владение им. Будьте хозяином.

Директор тут же нарисовал Шарлю совершенно новую картину его возвращения в Ла-Виль-Элу. То, что после ареста родителей отличало для него одних от других, было относительно просто. С одной стороны, были те, кто более или менее активно высказывал свою симпатию к движению Сопротивления. С другой — подозрительные, безразличные и, конечно, враги. Когда Шарль слушал новости по радио или читал газеты, он судил о русских, американцах, англичанах только по тому, как продвигаются их армии к сердцу Германии, так же как он судил о тех, кто окружал его в эти два года ученичества, по мере их участия в Сопротивлении или, во всяком случае, по их отношению к оккупантам, арестовавшим и депортировавшим его родителей. Такое изображение мира устраивало его. Легко было найти границу между Добром и Злом. Это была граница, отделявшая в сценах Страшного суда Добрых от Злых, Избранных от Проклятых. В библиотеке тети Анриетты он нашел книгу репродукций фламандской живописи. Там была картина Иеронима Босха, особенно восхищавшая его жестокостью изображения Ада. Он представлял вместо лиц всех этих гротескных, гримасничающих, сведенных судорогой существ, которых язвительные дьяволы с раздвоенными копытами отправляли копьями в великолепные котлы, ненавистные лица великих Злодеев современности: Гитлера, Геббельса, Геринга, Муссолини, Гиммлера, и некоторых рангом пониже — их было не так уж много, — «коллабо» из Сен-Л. Преподаватель коллежа, который не скрывал своих симпатий к Германии, городской врач, который, ко всеобщему изумлению, надел немецкую форму, вступил во Французский легион волонтеров и ушел на Восточный фронт, и еще двое или трое из коллежа, которых — Шарль прекрасно понимал это — было несправедливо причислять к данной категории, но они в пылу споров вывели его из себя злобной и ядовитой глупостью своих обвинений в адрес Сопротивления, де Голля, англичан. («Все эти моряки, — говорил отец Шарля о некоторых своих товарищах, чьи семьи были связаны с морским ведомством, — три века только и думали, как бы уничтожить англичан. Когда они едут в Сен-Мало, великий человек для них не Шатобриан, а этот Сюркуф[80], указывающий пальцем на Англию, наследственного врага, коварный Альбион».)

Директор уверенно назвал и другие различия. Теперь между самыми Хорошими проходила новая граница совсем другого свойства. В его представлении, она разделяла людей, которых Шарль до сих пор и не думал различать. Намеки директора на тех, кто хотел революции, беспорядка, власти, смущали его и в то же время раздражали. В глубине души он в это не верил. «Преувеличения кюре», — говорил он себе, сожалея, что не может обсудить это с аббатом Ро. Тем не менее, кроме волнения, вызванного возвращением в освобожденную Ла-Виль-Элу, он ощущал некоторую тревогу при мысли, что в их краях, может быть даже в деревне, кто-то мог замышлять, готовить перевороты. Революция — это были Террор, Робеспьер, гильотина, Фукье-Тэнвиль[81], головы, скатывавшиеся в корзины с опилками, это были также сожженные крестьянами замки, конфискованные земли дворянства, розданные под видом национального достояния. Молодому Франсуа де Ла Виль Элу удалось эмигрировать в 1791 году, тоже в возрасте пятнадцати лет, после того как его отец был гильотинирован. Когда он вернулся, почти через двадцать пять лет (он никогда не входил в соглашение с Наполеоном и всегда служил принцам), ему вернули дом, но не земли. Неужели все это возобновится?

16

Первые дни были безмятежными. В деревне Шарля встретили очень хорошо. То, что он снова поселится «в замке», казалось, нравилось. Арест и депортация его родителей создали вокруг него атмосферу сочувствия. Было также известно, хотя не очень ясны причины, что им заинтересовались немцы и ему пришлось скрываться. Но не было и еще многих, до сих пор остававшихся в лагерях. Конечно, речь шла не о «политических», как его родители, как Эжен и Виктуар и еще некоторые из округи, которые принадлежали к той же «цепочке» помогавших английским парашютистам и были выданы и арестованы. Однако их участь (в то время о концентрационных лагерях еще ничего не знали, по крайней мере в этих деревнях) совсем не казалась завидной, и чем неизбежнее становился разгром Германии, чем более ужасным бомбардировкам подвергалась ее территория, тем чаще люди спрашивали себя, как выберется оттуда эта громадная армия пленных французов, одни из-за колючей проволоки, другие — с ферм и заводов, где они работали. Кроме того, было несколько парней, покорно отправившихся на принудительные работы в Германию. К этим Шарль никогда не испытывал нежных чувств, так как знал, что другие отказались и предпочли уйти в маки, не дав себя увести. Но военные или штатские, пленные или депортированные, участники Сопротивления или соглашатели, а в этой деревушке их было человек тридцать, — все были в этой проклятой Германии, источнике всех несчастий, и рисковали не вернуться оттуда, даже теперь, когда день победы приближался. Зато «коллабо» здесь не было. Они хорошо продержались все эти четыре года оккупации. Мэр довольствовался тем, что исполнял свои административные функции. Ему удавалось тайно передавать в ближайший партизанский отряд кое-какое продовольствие и бидоны с горючим, которые он держал про запас. В общем, после Освобождения его не потревожили. Паренек Симона Ленуара, уклонившийся от отправки на работы в Германию, ушел к партизанам. Всем казалось невероятным, чтобы доносчики, ответственные за арест подпольной организации, помогавшей парашютистам, могли находиться среди обитателей коммуны. Не проявляя открыто своих чувств, без шумихи, они единодушно желали победы союзников. И в то же время — в силу пресловутого «крестьянского благоразумия» — никто не хотел дать себя вовлечь в борьбу между «петенистами» и «голлистами». На самом деле в 40-м году они все были за Маршала, они искренне верили, что «старик» изо всех сил старался избавить страну от худших испытаний, они не могли предположить, что человек, под командованием которого многие из них служили в войну 14-го года, мог быть предателем, продавшимся немцам. Со временем у них возникло чувство доверия к де Голлю, они привыкли к его голосу по радио, к этому ровному голосу, который доносил ветер надежды, говоря о грядущей победе как о чем-то совершенно очевидном. Для них оба — и Маршал, и Генерал — были как бы двумя образами Франции: по одну сторону зеркала — Франция страждущая, оккупированная, униженная, Франция заключенных, Франция, платившая за свое поражение, а по другую сторону — Франция сражающаяся, сопротивляющаяся, пытавшаяся отвоевать свою честь и славу. Сегодня они были с де Голлем, как вчера — с Петеном, но сегодня они были против Петена не более, чем вчера — против де Голля. И все они сожалели о том, что эти два вождя не смогли прийти к согласию, втайне надеясь, что, может быть, они все-таки действовали заодно.

Первые дни Шарль посвятил визитам к приходскому священнику, фермерам отца и кое-кому, кого он особенно хорошо знал. Шли последние дни жатвы, и он мог еще помочь в уборке урожая. Во всяком случае, он мог быть полезным. Разворошить стог соломы, поддеть его на вилы, высоко поднять его и забросить на воз, конечно, в этом не было ничего особенного, но в конце дня он ощущал усталость, делавшую его счастливым. Растянувшись вместе с другими под деревьями, он пил сидр или дремал. Женщины, хотя и работали наравне с мужчинами, не садились, а приносили кувшины, круглые буханки хлеба, паштет. Люди негромко обменивались шутками, словно обстановка еще не располагала к бурному веселью. Урожай, к счастью, был неплохим. Земля тоже постаралась, каждый видел, что хоть здесь все в порядке. Война многое разрушила, немцы много унесли, но ожесточение от поражения не довело их до того, чтобы жечь землю. Она осталась верной, и они смутно чувствовали, что она и их обязывала оставаться верными. Из года в год это была все та же пшеница, которую надо было вырастить, все тот же овес, который нужно было давать лошадям, те же животные, которых нужно было пасти. Тот, кто был привязан к земле, кто отдавал ей свой труд, кто получал от нее пропитание, действительно не мог предавать. В этом маленьком крестьянском сообществе, где взаимопомощь была делом естественным, за исключением неизбежной зависти, более или менее скрытой вражды из-за какой-нибудь насыпи или ограды, люди скорее доверяли друг другу, и если их что и разделяло, то не политика.

Впрочем, с политикой тут не сталкивались ни вблизи, ни издалека. Она и до войны-то никого особенно не интересовала, будучи делом более образованных, богатых, умников. Ну, а теперь война, темной тучей нависшая над страной, только усилила безразличие к партиям, программам и всем этим людям, которые, может быть, и «хорошо говорили», но каждому сообщали то, что он хотел услышать. Успех Петена, а потом и де Голля объяснялся тем, что оба они не принадлежали к разряду политиков. И то, что они военные, казалось нормальным в годы войны. «Конечно, — как говорил Себастьен Бедель, всю войну 14 — 18-го годов проведший в окопах и вернувшийся невредимым, весь в орденах, — кто нам был нужен в 39-м году, так это Клемансо, это был железный тип». «Он бы их всех разогнал, — заметил совсем еще молодой парень Пьер Лаббэ. — Чтобы заткнуть глотку Гитлеру, вашему Клемансо надо было бы прийти в 35 — 36-м году, когда Гитлер только появился. А в 39-м время уже было упущено. Не хватало танков, не хватало самолетов. Де Голль, тот давно хотел, чтобы были танки. Так говорят. Теперь, когда он в Париже, надеюсь, он их поприжмет, всех этих бездарных политиканов, которые только и думают, как бы снова приняться за свое. А нам они не нужны». Никто ему не возразил, как будто Лаббэ выразил общее мнение, но никто и не продолжил, как будто сказанного было уже более чем достаточно. Что же до Шарля, то хотя он и был «месье Шарлем», но все-таки не мог высказываться здесь, как в коллеже. Поэтому он чаще молчал, что, впрочем, нисколько не вредило уважению, которым он пользовался.

Вечером, вернувшись с ферм, он ужинал с Луи и Марией в людской. Луи, правда, предлагал ему подавать в столовую, но Шарль отказался. После ужина он располагался в кабинете отца. Это была единственная комната, за исключением его собственной, где ему было приятно находиться. Все остальные: гостиные, большая столовая, бильярдная — были сильно разорены. Несколько картин были изрезаны, исчезла большая часть ковров, а также безделушки, стоявшие за стеклом, китайский фарфор, блюда из большого посудного шкафа и, естественно, почти все часы. Из библиотеки были похищены все самые редкие издания. Стулья, гардины были повсюду покрыты пятнами, измазаны, прожжены сигаретами (или сигарами? Он вспоминал немецких офицеров, игравших в углу столовой и куривших сигары). Только кабинет отца сохранился, можно сказать, в неприкосновенности, наверное потому, что им пользовались исключительно офицеры сначала немецкого, а затем американского штабов, размещавшихся в доме. Можно было подумать, что и те, и другие сочли своим долгом сохранить эту комнату в том виде, в каком они ее застали. Не были даже тронуты воспоминания о войне 14-го года: фотография отца в летной форме, перед самолетом, на кабине которого можно было видеть кресты, отмечавшие каждый сбитый немецкий самолет, вымпел его эскадрильи и, что еще более удивительно, фотография, запечатлевшая, как объяснял текст на ее обороте, немецкого пилота, взятого в плен в результате одной из этих воздушных дуэлей. Было ясно, что только бумаги стали предметом тщательного обыска, произведенного, очевидно, гестаповцами, когда они пришли арестовывать родителей Шарля. Пропало ли что-нибудь? Может быть, но как узнать? Старые архивы, древние дворянские грамоты, генеалогические древа, книги со счетами, нотариальные акты — если их и забрали, то остались еще полные папки, эти папки с золотым тиснением в картотеке, стоящей с двух сторон от окна. Каждый вечер Шарль отправлялся на поиски. Сначала он спросил себя: имеет ли он право в отсутствие отца заглядывать в его бумаги? Верх взяло не любопытство, а скорее сознание того, что он действительно имеет на это право. Если ему суждено остаться одному в Ла-Виль-Элу, то зачем ждать, чтобы узнать что-то о своей семье, о домашних делах? Он разбирал папку за папкой и ни разу не наткнулся на бумагу, чтение которой могло бы заставить его думать, что он совершает бестактность. Это наводило на мысль, что у его отца никогда ничего подобного и не было либо он все это уничтожил. Ни одного письма от жены, ни одного от родителей. Не было ни дневника, ни записной книжки. Шарль испытал от этого скорее облегчение, чем разочарование. У него было свое мнение об отце, и он не так уж стремился знать о нем больше. Его бы очень смутило, узнай он то, чего не должен был знать.

Его интересовала семья, дом и все, что произошло с ними за два или три последних столетия. Ла Виль Элу не принадлежали к высшей знати, их даже несколько пренебрежительно относили к «мелкопоместным». В свое время они были представлены ко двору, но не удержались там. Были они главным образом военными или служителями церкви, иногда литераторами, учеными, но их таланты, какое бы уважение они ни вызывали, никогда не выводили их в первые ряды, и должности они занимали скромные. Редкие документы дореволюционного времени, найденные Шарлем, свидетельствовали не только о достаточно большом состоянии, о выгодных брачных контрактах, но и об отваге и предприимчивости. Было много моряков, ушедших в дальние плавания. Один из них, поселившийся в Сен-Мало, оставил весьма увлекательный дневник, где рассказывал об участии в экспедиции Лаперуза. Другой, менее прославленный, обосновался в Нанте и, вероятно, очень разбогател на торговле с Вест-Индской компанией. После пробела, оставленного Революцией и Империей, документы относились только к прямым предкам Шарля. Эту линию было легко проследить, так как в каждом из четырех поколений, отделявших его от юного Франсуа, сына гильотинированного, насчитывалось, на удивление постоянно, только по одному мужчине, иногда одна девочка, как тетя Анриетта. Казалось, что эта скупость в воспроизведении потомства была результатом осознанного поведения, в конечном счете упрощавшего решение проблем наследования и раздела имущества. В таких документах недостатка не было. Каждые тридцать — тридцать пять лет со времени смерти Франсуа де Ла Виль Элу, вернувшегося с принцами и скончавшегося в 1837 году, нотариусы, как положено, скрупулезно составляли описи имущества семьи, в основном земельных владений: ферм, лесов, прудов, в коммуне и ее окрестностях, а также в других местах. Если многие места Шарлю были известны, то названия других ему ни о чем не говорили. Некоторые досье были посвящены процессам, самый важный из которых, если судить по весу бумаг, велся прадедом Шарля в семидесятых годах против одного из соседей, Огюста де Лезелэ, из-за куска леса, впрочем небольшого — его территория не превышала десяти гектаров, — но на владение которым он претендовал. Большое количество уведомлений о свадьбах и кончинах, особенно последних, позволяли составить представление обо всех ветвях рода и его семейных связях. Целая папка содержала только некрологи и изображения первого причастия. Однажды вечером Шарль разложил на письменном столе все украшенное гербами генеалогическое древо, которое ему часто показывал отец, пытаясь объяснить, кто были его предки. Он искал на всех этих изображениях те, что соответствовали именам, фигурирующим на древе, и, лишь за несколькими исключениями, ему удалось заполнить почти все клеточки с начала XIX века, как в игре. Почти все, за исключением родителей и своей, последней, единственной на этой ветви. Если его родители не вернутся, нужно будет отдать напечатать памятки и для них. И тогда его клеточка останется единственной еще не заполненной. Таблица, испещренная этими изображениями с черной каймой, так его потрясла, что он захотел оставить ее. Он повесил ее на ковер, думая, что как-нибудь вставит ее в рамку. После его смерти надо будет поднять стекло, чтобы вставить туда его собственный некролог, и так далее, после смерти каждого по его линии, его жены, детей, если они когда-нибудь у него будут. Может быть, через век или два, если Ла Виль Элу продолжат свое существование, рамка займет целую стену.

Ему даже приснился кошмарный сон. С ветвей большого дуба, вроде тех, что росли на лужайке перед домом, свешивались, освещенные луной, черные гробы, в которых стояли, построенные, как на генеалогическом древе, все усопшие рода, и он видел только их лица, изображенные на некрологах. Тишина стояла ужасающая... Гробы начинали слегка покачиваться, но мертвецы внутри не шевелились, сохраняя полную неподвижность. Что это, ветер или какой-то вздох, донесшийся издалека? Но раскачивание усиливалось, и Шарлю становилось страшно. Гробы качались все сильнее и сильнее. Те, что были подвешены на концах ветвей, раскачивались неистово. Шарль не видел больше лиц, он следил с возрастающей тревогой за этим ужасающим ускорением, он не осмеливался крикнуть мертвецам быть осторожнее, иначе они упадут на землю, так как знал, что они не могли его слышать, и в то же время он боялся с ними говорить, потому что они были мертвы. Он проснулся, когда один гроб в конце концов оторвался от ветви, к которой был подвешен, но (Шарль был в этом уверен) мертвец не пошевелился и упал вместе с гробом. Утром, когда Шарль пришел в кабинет, он долго смотрел на древо. Конечно, ничто не сдвинулось, ни один некролог не покинул свою ячейку, все эти мертвецы, серьезные или улыбающиеся, в зависимости от выбора, сделанного ими или за них, с лицами, память о которых должна была остаться у живых, продолжали, как и накануне, заполнять пробелы. «Вот, должно быть, какова „Пляска Смерти”», — сказал он себе, убирая древо и некрологи туда, где их нашел.

17

Не так давно закончился ужин, и Шарль, как и каждый вечер, отправился в кабинет. Он читал, сидя в том самом кресле, где отец любил посидеть с трубкой. (В этой комнате, кстати, оставался запах трубки, который не смог вытеснить запах сигарет, немецких или американских.) Погруженный в «Лето Четырнадцатого», он уже заканчивал чтение «Семьи Тибо», которую буквально проглотил за несколько дней, когда Луи, постучав, вошел и сообщил, что его кто-то спрашивает.

— Кто?

— Он не захотел назвать своего имени, но говорит, что вы его хорошо знаете. Молодой.

— Здешний?

— Этого он тоже не сказал.

Шарль подумал, что это мог быть кто-то из Сопротивления, не хотевший раскрывать себя, и попросил Луи впустить его.

Несколькими минутами позже дверь снова открылась, пропуская человека; он замер в полумраке у дверей, словно ожидая, что Шарль бросится ему навстречу. Но Шарль, стоявший у окна, не сразу узнал его. «Так ты не узнаешь меня?» Да, по голосу Шарлю казалось, что узнает, но был ли это он, действительно ли это был Жан? Шарль быстро приблизился. Ну да, это был он, с усами щеточкой, казавшийся квадратным в своей куртке военного покроя; у этого Жана был мужественный, уверенный вид, сразу же поразивший Шарля, будто разница в возрасте, разделявшая их, оставаясь все той же с тех пор, как они не виделись, внезапно стала более явной и резко определила одного в лагерь «мужчин», тогда как другой все еще оставался за его порогом. И только ли физически?

Как только Жан сел и заговорил, Шарль понял, что перед ним не просто его старый приятель из Ла-Виль-Элу, тот, с кем, несмотря на разницу в положении их родителей, он делил свои детские радости и горести, с кем он играл. (Это слово «играть», так охотно употреблявшееся его матерью: «Мама, мы не играем. Мы тут кое-что делаем». И с иронией, впрочем доброй, его мать всю половину того лета использовала это слово: «Ну, как вам „делалось” сегодня? Ну, идите же с Жаном, делайте», пока по привычке не говорила снова «играть».) Все это было далеко. И тот, кто сейчас вернулся в Ла-Виль-Элу, казалось, сразу решил перенести все в другую плоскость, как будто между ними должны были установиться другие отношения.

Жан не стал особенно распространяться о том, как он жил эти полтора года. Однако Шарль понял, что сразу после ареста родителей он укрылся у одного из своих дядьев, брата матери, на ферме, в нескольких километрах отсюда. Первые месяцы он продолжал обучение, начатое в городке по соседству с Марёлем, у одного владельца гаража, но летом 43-го он завязал контакты с Сопротивлением, и с тех пор для него началась «новая жизнь».

— Почему ты мне никогда не писал? — спросил Шарль.

— Я этого не хотел, — ответил Жан. — Я чувствовал, что между нами не может быть прежних отношений.

— Почему?

Жан сначала только пожал плечами, но тем не менее добавил:

— Мало-помалу я понял многое, чего не понимал раньше. Только не думай, что я на тебя сержусь.

— За что тебе на меня сердиться? — Шарль был удивлен. Он никогда не думал, что Жан мог на него сердиться.

— Именно не за что. Я хочу только сказать, что если я не пытался связаться с тобой, то по совершенно другим причинам.

Поскольку Жан молчал, Шарль спросил у него, по каким именно.

— Это трудно объяснить. Я тебе уже сказал: я многое понял, я изменился.

Они помолчали минуту. Шарль сидел в кресле своего отца, Жан в другом кресле, повыше. Вынимая из кармана пачку «Голуаз», он спросил:

— Ты не возражаешь, если я закурю?

Шарль отрицательно покачал головой. Он почувствовал, как тоска сжимает ему сердце. Сколько раз он мечтал об этой встрече с Жаном! Конечно, он понимал, что Жан переменился. Но он ожидал большей теплоты, большей откровенности. Они поговорили бы о родителях, обо всем пережитом. Шарль даже хотел сказать ему: «Теперь мы братья больше, чем когда-либо». А Жан ответил бы ему что-нибудь вроде: «Да, старина Шарль. До последнего часа».

— Ты ничего не знаешь о своих родителях? — Ему хотелось все же попытаться внести хоть немного теплоты.

— Как и ты, я думаю. Депортированы, в лагере. Но я не знаю где.

— Ты знал, что твой отец причастен к истории с парашютистами?

— Нет. Впрочем, я думаю, что он был там не из главных, бедный папа. А мама тем более.

Шарлю показалось, что он слышит приглушенное эхо тирады Люсьена, брата Эжена. Даже здесь, несмотря на связывающее их общее горе, Жан давал почувствовать разделяющую их дистанцию. Тогда, заметив, что пропасть между ними все больше, Шарль сделал еще одну попытку, взывая к другой солидарности.

— В конце концов, может быть, мы были и не так уж далеко друг от друга в последнее время. Я был в лесу Сизена.

— Я знаю, — сказал Жан. Его сигарета погасла, и он снова зажег ее.

— Как, ты знаешь?

— Мне сказали. Ты был агентом в подпольной организации Корбона.

Шарль никогда не слышал об этом Корбоне, но ни за что на свете он не признался бы в этом.

— Это хорошо, — добавил Жан.

Конечно, эти два слова доставили Шарлю удовольствие, ему стало легче на душе. «О! Ты знаешь, я сделал совсем мало. Ты, конечно, сделал намного больше». Жан не заметил сказанного.

— Ты в какой подпольной организации был? — спросил Шарль.

— В ФТП («Франтирёры и партизаны»).

Шарль уже достаточно в этом разбирался, чтобы понять, что ФТП — это коммунисты.

Больше всего рассказывал ему о ФТП папаша Лориу, и это дало ему повод подумать, что надо бы постараться отыскать его, чтобы узнать об этом подробнее. «Патриоты, — говорил Лориу, — конечно, они патриоты. Но можно подумать, что они считают себя единственными, как будто мы, остальные, не патриоты. В 40-м где они были, эти коммунисты? Бошам нужно было напасть на русских, чтобы эти типы изменили свою позицию. До того их и видно не было». Шарль мысленно видел, как папаша Лориу набивает трубку, легонько постукивая спичечным коробком, чтобы умять табак. «А франтирёры, что это такое? Они что, хотят остаться в стороне, они не хотят вмешиваться? Все это для того, чтобы после войны иметь свои собственные войска, повинующиеся только их проклятой партии».

Однако Шарль удержался и не спросил Жана, был ли он коммунистом. На самом деле он вдруг испугался, что Жан коммунист, а тогда он просто не знает, как себя с ним вести. (Когда несколько лет спустя Шарль вспомнил об этом эпизоде, он вдруг подумал: раз я тогда испугался, значит, у меня уже в те годы было какое-то особое представление о коммунисте; к коммунисту можно, конечно, питать уважение, даже дружеские чувства, о чем свидетельствовали отношения его отца с кузнецом Мари Анж Рателем. Но это человек, чье восприятие окружающего мира настолько чуждо и даже враждебно таким людям, как Шарль и его окружение, что просто не может быть и речи ни о взаимопонимании, ни даже о сотрудничестве. Наверное, это и был результат речей, услышанных им от отца: «С этими парнями, что бы ты ни сделал, что бы ни сказал, невозможно договориться по той простой причине, что они не хотят с тобой договариваться. Даже если ты и добрый малый, если они и уважают тебя, в канун торжества социальной революции они ликвидируют тебя просто потому, что ты должен исчезнуть. Это их логика, а логика у этих парней железная». А потом другие речи, произнесенные за завтраком на охоте: «Коммунисты, надо отдать им справедливость, — это другая порода людей. Люди, отличные от остальных. Для них Партия всегда права. Пусть она назовет сегодня белым то, что вчера называла черным, им все равно. Они идут за ней. Где еще такое встретишь!»)

— Франтирёры и партизаны хорошо воевали, — говорит Шарль, все еще надеясь найти отклик на свои чувства. Но Жан не реагирует, а немного наклоняется вперед, смотрит на ковер и начинает глухим голосом своего рода монолог, который Шарль слушает, сохраняя спокойствие, не прерывая. Он не отводит глаз от Жана, и тот, должно быть, чувствует его взгляд, взгляд, в котором он увидел бы, если бы посмотрел, такую безысходную грусть, что, быть может, остановился бы.

— Теперь, — говорит Жан, — я должен все объяснить тебе. Я мог бы не возвращаться сюда. Действительно, я уже почти решил не возвращаться. Но я не хотел, чтобы ты верил неправде. Что я умер, пропал без вести. Или же что я не захотел тебя видеть, так как что-то имею против тебя. Против тебя, Шарль, я ничего не имею. Я вернулся, чтобы тебе это сказать, чтобы ты не обманывался, не строил ложных предположений. Если бы не ты, я бы сюда не вернулся. Потому что я не хочу больше возвращаться. Теперь я уже не вернусь. Это последний раз. Для меня Ла-Виль-Элу — конченая история. Мне здесь больше нечего делать. Если мои родители вернутся, я скажу им, чтобы они здесь больше не жили, уехали куда-нибудь. Во всяком случае, меня они здесь больше не увидят. А теперь я должен сказать тебе почему. Я не мог просто сказать тебе, что больше не вернусь сюда. Я хочу, чтобы ты понял. Мне кажется, что для тебя очень важно понять это.

Тут Жан остановился, словно собираясь с мыслями, прежде чем говорить дальше. Он сидел, поставив локти на колени и сильно наклонившись вперед, так что Шарль совсем уже не видел его лица. После долгого молчания он снова заговорил:

— Я начал новую жизнь, с совсем новыми людьми. Сейчас еще война. Но и после войны я буду работать с ними. Мне нравятся их взгляды, это очень, очень хорошие люди, и я думаю, что с ними я смогу кое-что сделать. Я хочу выбраться отсюда, я хочу выбраться из этой системы. Если я останусь, я стану пленником, я дам себя задушить. Я не знаю, что потом будешь делать ты. Я полагаю, что ты тоже рискуешь стать пленником системы. Я об этом много думал. Мне кажется, ты останешься пленником. Единственная разница между тобой и мной та, что ты будешь пленником наверху, а я — внизу. Наверху, конечно, приятнее. Меньше поводов возмущаться, сопротивляться, пытаться сбежать или разломать все. Это понятно. Но у меня есть свои причины. Это тоже понятно. Я здесь слишком многое увидел.

Так как он замолчал, Шарль испугался, что он больше ничего не скажет, и хотел спросить, что же он видел. Но это оказалось не нужно.

— Тебе этого не понять. И не только потому, что ты молод. Но и потому, что ты никогда не сможешь изменить свои взгляды, чтобы побыть в моей шкуре. Ты родился в другом лагере, в лагере имущих и копивших из поколения в поколение. У тебя есть все шансы. Если жизнь тебе не удастся, тебе некого винить, кроме самого себя. Ты будешь сам виноват, если упустишь свой шанс. Ты, а не общество. Я же с самого начала нахожусь по другую сторону. Ты не можешь знать, что значит быть на той стороне, где нахожусь я, на стороне слуг, домашней челяди, тех, кто всегда должен первым снимать шапку. И я говорю не только о прислуге, настоящей прислуге, как мой отец, но обо всех тех, кто работает, у кого психология слуги, потому что они готовы разбиться в лепешку. Они готовы к этому с самого начала, они привыкали к этому из поколения в поколение. Таков их удел. Их отцы, их деды всегда снимали шапку первыми. Мир, который должен оставаться таким, для меня неприемлем. Надо изменить его полностью. — Не двигаясь, Жан жестом показал, что следует все перевернуть. — Надо изменить структуру, систему. Это единственный способ сделать так, чтобы было больше справедливости, чтобы не было осужденных вечно быть внизу, тогда как у других всегда есть шанс оказаться наверху. С этим надо покончить. И если ты в это веришь, а я верю, то надо идти до конца. Пока еще все... Ну, те, кто в Сопротивлении, да, к счастью, и многие другие, — я не говорю о тех, кто всегда готов загребать жар чужими руками, — все сражаются с немцами, чтобы выиграть войну. Но потом их пути разойдутся. Будут те, кто хочет, чтобы общество жило, как и прежде, и это естественно, я понимаю их и думаю, что на их месте был бы как они. Им незачем меняться. Система их устраивает. Напротив, у них есть все основания противиться переменам. Но будут и те, кто хочет перемен. Однако тут все сложнее, потому что найдутся такие, которые будут говорить, что хотят перемен, но это им не нужно, они только делают вид. Они не пойдут дальше мелких реформ, не затрагивающих основы общества. Но будут и такие, что захотят пойти до конца. Я думаю, что надо идти до конца. И еще я думаю, что момент самый подходящий. Мы выйдем из войны страной, которая все же поняла, к чему ее привела прежняя система, страной, которую разрушили, которую предали. Предали все — буржуа, политики, генералы. Есть немало людей, понявших, что к этому нас привела система; теперь они будут готовы помочь нам изменить ее. Я верю, что нас будет достаточно много.

Жан замолчал. Еще несколько мгновений он оставался неподвижным, потом снова поднял голову и посмотрел на Шарля, пораженного тем, что Жан ему улыбался. На его лице появилось мягкое, почти счастливое выражение. Шарль тоже улыбнулся и в то же время почувствовал сильное волнение. Оно еще больше усилилось, когда Жан добавил:

— Ты извини меня за то, что я говорил откровенно. Но мы же друзья. — Голос изменил ему, он поднялся, протянул руки к Шарлю, который тоже встал, схватил их. Ему перехватило горло, но удалось все же сказать:

— Ты правильно сделал, что поговорил со мной. Спасибо, старина Жан, — в его голосе было много неясности, дружбы, — мы ведь останемся друзьями, правда?

Но Жан не ответил. Его улыбка исчезла, он отпустил руки Шарля.

— Послушай, — сказал он, — сейчас не до нежностей. И ты и я, мы будем дальше делать свое дело. У нас мало шансов встретиться еще раз, ну, а если мы все-таки встретимся, вот тогда и посмотрим, кто где. А теперь, Шарль, мне пора уходить, уже поздно.

Шарль попытался удержать его и задать еще несколько вопросов. Но он явно не хотел ничего говорить ни о том, что собирается делать, ни даже о том, куда вернется сегодня вечером. Шарль вызвался сообщить ему, если его родители вернутся, но Жан заверил, что принял все меры, чтобы его известили.

— Подожди, — остановил его Шарль, — скажи мне, прежде чем уйти: ты знаешь, кто их всех выдал?

Жан нахмурился, и лицо его стало замкнутым. Он отрицательно покачал головой. Шарль настаивал:

— Ты даешь мне слово, что ты этого не знаешь?

Жан молча качал головой. Шарлю не понадобилось много времени, чтобы понять, что Жан ему солгал.

18

С момента визита Жана едва прошла одна неделя. Была уже середина сентября, и Шарлю оставалось только две недели до возвращения в Сен-Л. и в коллеж. И как часто бывает, погода в начале осени была лучше, чем в августе. Жаркие дни, безоблачное небо, неподвижные деревья, так как дующий с моря ветер стих, и земля, казалось, отдыхала. Шарль отправлялся в дальние прогулки на велосипеде. На этот раз после полудня он остановился в Ла-Юанньере, в десяти с лишним километрах от Ла-Виль-Элу. Ферму держал Пьер Гурэ, Шарль хорошо знал его. Каждый год его отец заказывал ему сидр, Гурэ приезжал за пустыми бутылями и привозил их полными. Они открывали одну на пробу, болтали. Было заметно, что отец его очень любил, так как приглашал время от времени поохотиться. А того хлебом не корми, дай поговорить. Он был просто неистощим, ему всегда было что рассказать. Он много ездил, обслуживая своих клиентов, и знал больше, чем кто-либо, о том, что происходило в округе. Жена этого жизнерадостного кутилы, неустанно дарившая ему наследников, нравом была ему под стать. От этого человека исходила какая-то теплота, и не потому, что он в течение дня без устали прикладывался к стаканчику, а потому, говорила мать Шарля, что у него «золотое сердце». Она-то знала, что, даже если яблони хорошо плодоносят, непросто прокормить девятерых детей, имея лишь несколько гектаров весьма посредственной земли. А потому она постаралась найти хорошие места для старших. Мадам Гурэ в благодарность регулярно приносила ей то своего соленого масла, лучшего в округе, то курицу или кролика. Короче, все это связывало их, и Шарль был рад, что ему пришло в голову навестить их.

Разумеется, они встретили его с распростертыми объятиями, в его честь откупорили бутылку лучшего сидра и засыпали вопросами. Шарль был тронут словами, которые смогли найти эти простые люди, чтобы выразить ему свои симпатии, чтобы поговорить о его родителях, чтобы выказать свое к ним уважение. Эти чувства были непритворны. Когда Пьер Гурэ говорил: «Ваш отец был человек, которому можно было доверять», а его жена, отворачиваясь от печи, где готовила обед, пока мужчины, сидя за столом, потягивали сидр, добавляла: «А ваша мать — женщина, которая умела оказать услугу!», то это звучало искренне. Вокруг Ла-Виль-Элу, в деревне, многие тоже заводили с ним такие же душевные разговоры, выражая искреннее огорчение по поводу судьбы его родителей. Но слова Гурэ, для которого эта встреча была неожиданностью, волновали его. «Мы часто разговаривали между собой о ваших родителях. И всегда говорили, что вот такие люди и попали в беду! Мы так переживали, будто это наши отец или мать. Уж точно, славные люди! Правда, мы очень, очень часто о них думали. Правда, Пьер?»

Но Пьер Гурэ молчал. Его жена повернулась к печи. Он держал свою кружку, слегка приподняв, казалось не обращая внимания на установившуюся тишину. Однако он первый ее нарушил. «Конечно, правда, — сказал он, отвечая все же жене. — Это всегда было так, но уверяю вас, — и, ставя кружку, он протянул руку через стол, положил ее на плечо Шарля и крепко сжал, — уверяю вас, что после того, что произошло, о них думают еще больше». По вопросам Шарля Пьер Гурэ сразу же понял, что тот не знает о происшедшем. Однако, увидев Шарля, он подумал, что тот как раз из-за этого и приехал в Ла-Юанньер. Значит, это просто случайность, что он появился здесь ровно через два дня после драмы, так непосредственно его касавшейся.

Посреди ночи, начал он рассказывать, их разбудил стук в дверь. Это один из детей мадам де Керуэ, маленький Бертран, тот, которому тринадцать лет, прибежал звать на помощь. Шайка вооруженных людей ворвалась в дом и схватила его мать. Ему удалось ускользнуть через черный ход и убежать через парк. Он умолял прийти на помощь матери. Пьер Гурэ и его жена быстро посоветовались. «Ну как я мог туда не пойти, — сказал Пьер. — Паренек был тут. Я не мог выставить его за дверь. Конечно, я очень сомневался, что ее пришли арестовать, так как мадам де Керуэ целиком была на стороне немцев и не скрывала этого. Вы, разумеется, знали об этом?» (Шарль кивнул головой. Действительно, он слышал, как его отец ругал «эту идиотку Алису де Керуэ», которая была без ума от немцев, открыла им свой дом, открыто высказывалась в пользу коллаборационизма, ненавидела де Голля, а заодно и англичан. «Конечно, — говорил месье де Ла Виль Элу, — ее муж погиб на своем корабле в Мэрс-эль-Кебире. Но тем не менее она ведет себя нехорошо». Таким образом, вскоре после начала оккупации с ней прервали всякие отношения. Но два ее сына учились в Сен-Л., в том же коллеже, что и Шарль. К счастью, они не были в одном классе. Один, Ги, был уже в выпускном классе и, следовательно, должен был сдавать экзамен на бакалавра; другой, Бертран, был в третьем. Так что Шарль мог их просто не замечать. И все же, услышав, что именно этот Бертран де Керуэ прибежал ночью за помощью к Пьеру Гурэ, он был взволнован.)

Пьер Гурэ сказал, что он никогда не сможет забыть то, что он там увидел. Прежде всего, дойдя до конца парка, ему надо было решить, выходить из леса вместе с маленьким Бертраном либо идти к дому одному. Для этого нужно было пересечь открытую лужайку. Во дворе около дома он видел толпу людей, некоторые держали факелы. Если он пойдет вперед, его тут же заметят. Но разве можно стоять тут и ничего не делать? Паренек торопил его идти туда. У него не было ни капли страха. В коллеже Бертрана никто не считал мокрой курицей, и Шарль представил себе, как он бросается через лужайку, а Гурэ следом за ним. «Мы не прошли и тридцати метров, — продолжил Гурэ, — как раздались свистки, люди, вооруженные автоматами, бросились к нам, остановили, начали допрашивать. Нас вывели на середину двора. И что же я там вижу? Мадам де Керуэ, в ночной рубашке, со связанными за спиной руками, стоит перед столом. На столе — зажженный подсвечник. А за столом сидит человек в военной форме. Типы, которые вели меня, толкают нас к нему».

Пьер Гурэ сказал, что он не в силах подробно рассказывать о том, что было дальше. Это было ужасно, ужасно. И он произнес слово «Революция». «Так, должно быть, было во время Революции». Они судили ее, мадам де Керуэ, перед ее детьми, тремя: Ги, дочерью Шанталь и Бертраном. Их, всех троих, поставили перед матерью, чтобы они хорошо ее видели и запомнили на всю жизнь, как народ судит предателей, так сказал человек, которого называли капитаном. «Предатель, — говорил Гурэ, — я все-таки спрашивал себя, не преувеличивают ли они». Вначале он подумал, что ее хотели попугать, что, может быть, ей обреют голову, как девушкам, у которых были шашни с немцами. Однако он, Гурэ, не думал, чтобы она позволяла себе что-нибудь подобное с немцами. Конечно, она была за них, она часто виделась с ними, к ней все время приходили немецкие офицеры. Нам это, конечно, не нравилось, и были такие, кто говорил, что, когда немцы будут разбиты, она за это поплатится. Но в остальном — нет. К тому же Гурэ ничего подобного не услышал в словах капитана. «Все оказалось гораздо хуже, чем я предполагал, и, когда я услышал, в чем ее обвиняют, у меня просто кровь застыла в жилах. Мне казалось, что я сплю. Я очень хорошо слышал все, что говорил капитан. Во дворе была мертвая тишина. Капитан обвинил ее в том, что она выдала немцам целую подпольную организацию Сопротивления, помогавшую английским летчикам прятаться, а затем возвращаться в Англию. Он привел целый список имен тех, кто был арестован из-за нее, и вот там я и услышал имена ваших родителей, месье и мадам де Ла Виль Элу, я уверен, что хорошо расслышал. Кроме того, я сейчас скажу вам кое-что, чтобы подтвердить это». Гурэ понял тогда, что речь идет о серьезном деле, очень серьезном, но он думал, что они ее арестуют и уведут в тюрьму. В тот момент это еще не казалось ему необычным. Он сказал себе, что эти люди пришли из Сопротивления, они хотят отомстить за тех участников Сопротивления, которых выдала эта женщина, и хотят сделать свое дело сами. Но что она действительно доносила немцам и была виновна в арестах и депортации, такого он, Пьер Гурэ, никак не мог предположить. А значит, пусть ее тоже арестуют и судят. Она получит только то, что заслужила. Но того, что произошло потом, он не мог бы и вообразить. Капитан спросил у мадам де Керуэ, признает ли она свою вину. Она не захотела признать себя виновной. Она сказала, что признает факты. Тогда капитан спросил, почему она это сделала. Она отказалась отвечать. Впрочем, она и не пыталась оправдываться. Капитан спросил, кто информировал ее о существовании подпольной организации. Она снова отказалась ответить. Он еще раз спросил, может ли она что-нибудь сказать в свое оправдание. Она ответила, что нет. Тогда он поднялся, сделал знак двум мужчинам, стоявшим позади него. Гурэ был уверен, что узнал одного из них, того, что помоложе. Это был Жан, сын Эжена, вашего сторожа. Он хорошо знал его, потому что, приезжая в замок, с сидром или на охоту, он часто видел его. Очень славный парень. Тогда трое отошли в угол двора. Прочие лишь посторонились, чтобы пропустить их. Они быстро вернулись. Капитан остался стоять и сказал — Гурэ был уверен, что хорошо запомнил его слова: «Мадам де Керуэ, именем французского народа, именем патриотов и участников Сопротивления, вы признаны виновной в измене и приговорены к смерти».

Пьер Гурэ повторил, что он не хочет вдаваться в детали, потому что то, что он увидел, было действительно ужасно. И он на самом деле воздержался от слишком подробного описания дальнейшего. «Что вам даст этот рассказ? В конце концов, они повесили ее там, сразу же, на большой липе во дворе. Они даже не позвали к ней священника». Но у Шарля не было больше сил слушать. Он резко встал, опрокинув скамью, и вышел.

Вечером он вернулся поздно, так поздно, что Луи и его жена уже начали тревожиться. Он не стал ужинать и, ничего не объясняя, поднялся прямо в свою комнату. Но оставался там недолго.

Теперь он находился в комнате своих родителей, в помещении, куда он почти никогда не входил. Она занимала большую часть западной башни, довольно далеко от его комнаты. Она выходила на пруд. Он открыл одно из окон и сел на маленькую каменную скамью, поставленную углом к стене. Отсюда он мог видеть черную громаду пруда, в котором отражались внизу последние лучи заката. Именно из этого окна он услышал четыре года назад, возвращаясь с дамбы, идущей вдоль пруда, громкие голоса немецких солдат, к счастью только проходивших через их края в последние дни июня 40-го года, во время своего триумфального шествия по Франции. Так как уже темнело, они зажгли факелы и принялись петь. Шарль никогда не слышал, чтобы люди так хорошо пели. И с тех пор он никогда не слышал подобных песен. Но этим вечером, вновь открывая так давно закрытое окно, он вспоминал эти голоса, наполнявшие ночь. Мать оставалась в глубине комнаты, так как не хотела, чтобы было видно, что она на них смотрит, но слушала, не говоря ни слова. И вот снова вечер и снова тишина. Но его матери здесь больше нет, в комнате только он, в той самой комнате, куда гестаповцы пришли рано утром арестовывать его родителей. Очевидно, всякое бегство было для них невозможно. Была ли у них мысль выпрыгнуть в окно? Им, конечно, пришлось быстро одеться. Смогли ли они взять с собой хоть какие-нибудь вещи? Поняли ли они хотя бы, что их увезут в Германию? Шарль внимательно, как никогда раньше, вглядывался в окружавшие его предметы. До сих пор, когда он бывал в этой комнате, он едва замечал все эти вещи, которые, однако, сопутствовали его родителям в их повседневной жизни. Важны были только слова, которыми они обменивались, тон, настроение, то, что утром должно было дать окраску всему дню. Он входил в комнату, открыв удивительно маленькую для такого просторного помещения дверь, тяжелую из-за свисавшего с потолка гобелена, который почти полностью закрывал ее, оставляя лишь замочную скважину и медную ручку, и его охватывал аромат прошлого. От матери он обычно всегда получал улыбку, ласковые вопросы о проведенной ночи, о том, что он видел во сне, о планах на день. Прием же отца был непредсказуем. По его всегда тревожно-вопросительному взгляду Шарль угадывал, будет ли на него распространяться отцовская доброжелательность или ему в ней будет отказано. Под этим взглядом он чувствовал себя, как на суде, как будто он постоянно должен давать отчет. Он знал, что на самом деле отец, как и мать, доверяет ему, но он также знал, что доверие это нужно ежедневно заслуживать. Порой взгляд отца говорил: «Право же, мой бедный мальчик, я начинаю сомневаться, что из тебя выйдет что-нибудь путное»; а иногда в его взгляде читалось: «Если ничто не помешает, пожалуй, удастся сделать из тебя человека». И едва войдя в комнату, опустив тяжелый гобелен и еще чувствуя на ладони правой руки прохладу медной ручки, Шарль обращал вопросительный взгляд к отцу, сидевшему с матерью за утренним завтраком. Но сейчас он был один, и не было этого взгляда, который всегда разрешал его сомнения. А ему так нужно было разобраться в самом себе. Никогда еще не ощущал он такого одиночества и такой растерянности перед жизнью. До сих пор он без особого труда угадывал свой путь. А сейчас его вдруг охватили такая усталость, такое отчаяние и такая грусть, каких он никогда раньше не испытывал.

Он старался медленно обойти комнату, нежно прикасаясь рукой к мебели, поглаживая, чтобы лучше узнать ее, эту теперь никому не нужную мебель, но она напоминала об исчезнувших, утекших жизнях: секретер с инкрустацией, за которым мать писала письма, куда она убирала те, что получала, где она держала свои драгоценности и крышку которого она затем откидывала, не вынимая ключа; ее комод красного дерева, настоящий чулан, — она говорила, что стыдится его, такой в нем был беспорядок, — его изгибы казались теперь такими мягкими при прикосновении, что он долго снова и снова проводил по ним рукой; кресло, обитое гобеленом, где ребенком он изображал кошку, как говорила мать, то есть, свернувшись клубочком, наслаждался теплом пылавшего рядом камина; маленькое кресло со сломанной спинкой, с лакированными, слегка облупленными подлокотниками, прохладу которых он ощущал под пальцами, специально для него такое низкое, что сейчас он мог сесть в него, только вытянув перед собой ноги; огромный шкаф с деревянными резными дверцами, украшенными странными изображениями, вроде колесницы Аполлона, рыб, похожих на дельфинов, длинных ящериц, которые вполне могли бы быть саламандрами, бородатых силенов (прикосновение к мягким контурам резьбы вызывало дрожь); кровать, очень высокая, на тонких ножках, ее деревянные части оканчивались шарами, вырезанными наподобие сосновых шишек, немного шершавых, кровать, на которой они провели свою последнюю ночь на свободе. Он растянулся на ней плашмя, потому что на кровати был только один матрац. Лежа с открытыми глазами в темной комнате, куда уже не проникали последние лучи заходящего солнца, он вновь вспоминал рассказ Пьера Гурэ. Все смешалось у него в мыслях. Но он понимал одно: произошло нечто страшное, имеющее к нему самое непосредственное отношение, вписывающее еще один трагически жестокий акт в драму, начавшуюся полтора года назад арестом его родителей. Это событие приподнимало завесу над другой драмой, столь же чудовищной, но в которой было нечто необъяснимое и непостижимое, превосходящее все, что он до сих пор видел и считал возможным. И хотя он понимал, что в определенных обстоятельствах люди могут совершать непредсказуемые поступки и что в последнее время он сам мог оказаться в подобных обстоятельствах, история, рассказанная Пьером Гурэ, превосходила тем не менее все, что он мог себе представить. «Нет, такого я никогда бы не мог себе представить». Он нарочно сказал это вслух, чтобы показать самому себе, что именно такова была его мысль. И он знал, что в этом «такого» была одновременно и г-жа де Керуэ, выдавшая его родителей, и Жан, член трибунала, осудившего ее на смерть. И то и другое переходило границы реальности и потому казалось совершенно невероятным.

Невероятно, непостижимо, что г-жа де Керуэ, только потому, что ее муж был убит в Мерс-эль-Кебире англичанами, дошла до такой ненависти к ним, что выдала людей, приходивших им на помощь, людей, бывших ее соседями, друзьями, которых она постоянно видела, чей сын был товарищем ее сыновей, учившихся в том же коллеже. Хотя и чудовищно абсурдный, но поступок жены владельца гаража, выдавшей своего мужа потому, что она считала его виновным в смерти сына, а затем свершившей над собой правосудие, казался в какой-то мере объяснимым. Немного ее зная, Шарль представлял себе, что она могла не понимать, к чему приведет ее поступок. Кроме того, она сама казнила себя, как будто не могла вынести сотворенного ею зла, и хотела, чтобы все пришло в норму, норму, где добро и зло оставались еще для нее величинами относительно простыми для понимания. Она дурно поступила и мужественно сама себя казнила; если допустить, что мужество состоит в признании ошибки, в то время как г-жа де Керуэ ни в чем не призналась, ни с чем не согласилась и до конца отказывалась от какого-либо проявления раскаяния. До какого ослепления ненавистью должна была дойти г-жа де Керуэ! Но было ли это ослеплением ненавистью? Или это было что-то другое, то, что его отец называл «политикой», которая, как он часто говорил, может довести людей до непредсказуемых поступков? Чтобы уничтожить противника, хороши все средства, говорил он: ложь, клевета, донос, анонимные письма, лжесвидетельства — настоящее змеиное гнездо, где каждый втайне мечтает броситься на другого. «Или заставить броситься его», — сказал он однажды. Шарль вспомнил это. Но он чувствовал, что сравнение не годится. В случае с г-жой де Керуэ, с его родителями речь шла об англичанах, о немцах, о французах. Речь шла о войне, о том, кто ее выиграет, кто проиграет. Но чего Шарль не понимал, так это того, что г-жа де Керуэ, жена морского офицера, сама дочь моряка, могла перейти в лагерь, противоположный лагерю его родителей, и выдать их немцам. Выдать немцам. Tradere, предавать, предательство. Значит, г-жа де Керуэ была виновна в предательстве. После этого и говорить не о чем. Шарль не испытывал к ней никакого сострадания, но и никакой злобы. Он представлял, как раскачивается на конце веревки ее тело, повешенное на ветви той большой липы, которую он так хорошо знал. И если он и испытывал какое-то чувство жалости, то лишь к ее детям. «Бедные! — говорил он себе. — Иметь мать-предательницу». В комнате стало уже совсем темно, а он по-прежнему безуспешно пытался понять непостижимое. До сих пор предательство представлялось ему абстракцией, поступком, редкость которого даже придавала ему какую-то значимость, делая его эпизодом Истории. Ганелон был предателем. И вот предательство предстало перед ним в виде этой женщины, такой близкой, такой похожей на множество других друзей его родителей, соседей, родственников, на тех женщин, которых ничто, казалось, не вынуждало совершить столь жуткий поступок.

И что предательство судил Жан, что Жан был одним из тех людей, о которых говорил ему Пьер Гурэ, ушедших с капитаном, чтобы вынести решение, судить, приговорить к смерти мадам де Керуэ, чтобы тут же казнить ее, что Жан мог «сделать это», вот чего Шарль никак не мог понять. Потому что чувствовал, что сам никогда не смог бы поступить так. Смутно он осуждал Жана за то, что тот согласился участвовать в этом суде. Если бы он знал, кто навел немцев на след Ла-Виль-Элу, у него было бы не меньше, а может, и больше оснований для мести: ведь мадам де Керуэ сначала выдала его родителей, а арест родителей Жана был следствием этого первого доноса, когда гестапо, как сказал Луи, стало хватать всех подряд. Но он не мог представить, чтобы самому выступить в роли судьи. Это было не его дело, Жан не должен был быть там. К тому же он солгал Шарлю, утверждая, что не знает, кто выдал их родителей. Уже в тот вечер он должен был знать. Почему он солгал? Чтобы оставить суд за собой, отстранить Шарля от участия в нем? Или он опасался, что Шарль этому помешает? Может быть, Жан предвидел, что Шарль осудит его?

Шарль остро почувствовал, насколько все поведение Жана отдаляет его от него. Ему было очень тяжело от этого. Неужели он нашел Жана только для того, чтобы тотчас потерять его? Отныне Жан, казалось, принадлежал другому миру, глубоко чуждому, не знакомому и не понятному Шарлю. Эта враждебность, которую не скрыли ни волнение Жана, ни выражение дружеских чувств, была направлена не против Шарля, а против того мира, к которому принадлежал он и его родители. Это была ненависть, которая не отступит и перед насилием, ненависть, являющаяся неотъемлемой частью его существа, которая могла завести его очень далеко, куда не у всякого хватило бы страсти, воли и мужества идти.

Шарль заснул на кровати родителей. Ему снился сон. Сон, похожий на реальность. Он лежал на спине, но не знал где и не мог шевелиться, а Жан стоял над ним. Он поднимал руки над его лицом, все выше и выше, очень высоко. И Шарль знал, что у него в руках топор, он знал, что топор сейчас опустится, обрушится на него, убьет его. Надо было что-то делать, он безуспешно пытался подняться, он кричал «нет». Собственный крик разбудил его.

19

Если бы в последующие дни кто-нибудь заговорил с Шарлем, то впервые в жизни нашел бы его в состоянии смятения и растерянности. Но никто не говорил с ним, потому что сам он не разговаривал ни с кем. Он не выходил из дома, быстро расправлялся с едой и целыми днями читал, слушал радио, новости с фронтов. Война все больше удалялась на Восток, война ускользала от него, он гулял в парке, не выходя за ограду, дремал в траве на берегу пруда. Его ничто не интересовало. То, что он читал, оставляло его все более равнодушным, то, что он слушал, казалось, доносилось до него из мира, к которому он больше не принадлежал. Он, так страстно следивший день за днем за ходом войны, он, для кого война была ежедневной пищей даже тогда, когда он жил у отца Лориу, Шарль продолжал, конечно, слушать радио, включая то один, то другой приемник, ловя то Лондон, то Париж, по десять раз на дню слушая одни и те же новости, но теперь он стал сторонним наблюдателем. Смерть г-жи де Керуэ — оттого ли, что его оставили в стороне и он не сыграл в этом событии никакой роли, — волной вынесла его на берег и, отхлынув, оставила одного. И он чувствовал себя словно потерпевший кораблекрушение. Окружающая обстановка была ему, конечно, знакома, она была все той же, но именно потому, что она была прежней, потеряв при этом свой смысл, Шарлю казалось странным, что сам он все еще здесь. Впервые в жизни мысль о самоубийстве, точнее, о медленном угасании пришла к нему. Он смотрел на себя в зеркало и казался себе уродом, он замечал с ужасом, что ему придется бриться, он становился, он уже был мужчиной, и в то же время у него не было желания становиться мужчиной, быть им. Ему не казалось, как прежде, что впереди у него целая жизнь, все было позади. «Все кончено». Он произнес эти слова вслух, проведя рукой по подбородку, чтобы почувствовать щетину, мерзкую, грязную, начавшую пробиваться щетину. «Все кончено, слышишь, идиот несчастный! Кончено, кончено, кончено». Он говорил все тише и тише, пока слова не стали вздохом, прижавшись ртом к зеркалу, холодному, холодному как смерть, в чьи объятия, раз все было кончено, раз ничего нельзя было поделать, он скользнул бы с такой охотой.

Назавтра все переменилось. Почтальон принес письмо от аббата Ро. «Мой дорогой Шарль, — писал он, — я в Сизене и хотел бы увидеться с тобой. Приезжай, если сможешь. Всегда любящий тебя...» Через два часа Шарль въезжал на велосипеде во двор аббатства. Он позвонил в колокольчик у двери для посетителей, его принял радушно улыбающийся отец-привратник и без промедления провел в келью аббата Ро, который что-то писал. Был ли он по-прежнему аббатом? На нем была военная форма, и только крестик на кителе напоминал, что он здесь не для того, чтобы сражаться. Воспользовавшись отпуском, он захотел возобновить связи с теми, кого называл своим «тылом». В их числе были, конечно, отец-настоятель, Шарль и некоторые другие члены его подпольной организации, не находившиеся в армии.

Разговаривать им было легко. Встретившись с аббатом, Шарль вновь убедился, что это был единственный человек, которому он мог сказать все напрямик и довериться без колебаний. Ему не составляло никакого труда отвечать на поставленные вопросы, главное было разобраться в себе самом. Поэтому ему легко было сказать аббату, что он чувствует свою бесполезность, что без всякого удовольствия думает о возвращении в коллеж, что события, в которые он был вовлечен, казалось, делали невыносимым возвращение к нормальной жизни. И аббату, по видимости, нечего было особенно возразить.

— Понимаю, понимаю, — говорил он, посасывая трубку, которая, как и ее хозяин, как будто совсем не изменилась. — Ты повзрослел раньше, чем твои сверстники, и теперь чувствуешь себя оторванным от тех, кто продолжает борьбу. Ты вступил в жизнь в возрасте, которому обычно свойственна чистота. Жизнь тебя не пощадила, и ты можешь сказать, что пережил бурю вполне осознанно. Видишь ли, Шарль, порою я спрашивал себя, ее поступил ли я легкомысленно, втянув тебя в наши дела. Но потом отбросил угрызения совести, ибо мне казалось, что в конечном счете, учитывая твое положение, я помешал пустоте заполонить твою душу.

— Именно эта пустота, господин аббат, теперь овладевает мною.

Если бы Шарль мог читать мысли священника, он узнал бы, что тот подумал: «Вот подходящий момент. Эту пустоту должен заполнить Бог». В самом деле, какой соблазн воспользоваться мгновениями растерянности и сомнений! Какой прекрасный новобранец для церкви, для служения Богу! Разве не следовало бы увлечь за собой эту мятущуюся душу, бросить ей на лету веревочную лестницу и помочь подняться на борт? Разве ему не подвернулась редкая возможность? Но аббат, ничем не выдав себя, предпочел не воспользоваться представившимся случаем, рискуя упустить его навсегда. Уже повлияв на жизнь Шарля, он не счел себя вправе навязывать ему свой выбор. Кстати, проникни он в свою очередь в мысли своего питомца, он не нашел бы в юноше ни малейшей склонности к тому, чтобы связать свою судьбу с церковью. Священники в коллеже постоянно и ненавязчиво беседовали на эти темы с учениками в надежде обнаружить «призвание». И порою подобное действительно случалось. Шарль знал, что некоторые из его товарищей оставили коллеж ради семинарии. Но их пример не вдохновлял его. Много лет спустя аббат признался, какого избежал соблазна во время того разговора в Сизене. «Я думаю, что поступил правильно. Ты не из тех, кто становится кюре». — «Но вы никогда не были для меня кюре!» — «Ну, скажем, священником». — «Скажем, человеком божьим». — «В тот момент ты был в таком смятении... Что мне надо было сказать тебе, чтобы помочь?» — «Но вы сказали то, что нужно. Вы сказали: „Дух Сопротивления останется с тобой навсегда”». Действительно, аббат Ро так и сказал, добавив: «Тебе кажется, что тебе больше нечего делать, что ты никому не нужен, что для тебя героические времена прошли и никогда не вернутся. Конечно же, люди не станут воевать ради твоего удовольствия, хотя возможно, что мир узнает и другие войны, несмотря на весь ужас нынешней. Но не беспокойся, ничто не помешает тебе совершить геройский поступок в мирное время. Сопротивление означало одновременно неприятие чего-то и борьбу во имя чего-то. Будь уверен: в жизни ты не раз попадешь в ситуации, когда тебе надо будет что-то отвергать и во имя чего-то сражаться. И тогда самое главное для тебя будет вновь обрести юношескую горячность».

Вместе с тем, уверяя аббата по прошествии времени, что тот в Сизене сказал именно то, что нужно, Шарль забыл добавить, что слов этих оказалось недостаточно, чтобы помочь ему полностью преодолеть кризис, вызванный больше, чем всем пережитым, — казнью г-жи де Керуэ, в которой участвовал Жан. Факты были известны аббату.

— Что вы об этом думаете? — спросил его Шарль. Ответ заставил себя ждать долго.

— Сейчас у меня с собой только две книги: мой молитвенник и первый том «Замогильных записок». В эти дни я перечитывал главы, посвященные казни герцога Энгиенского, и когда, приехав сюда, узнал, как умерла г-жа де Керуэ — я не забываю, что ее сыновья воспитанники нашего коллежа, — я сопоставил их судьбы. Тебя это удивит, ибо между ними нет ничего общего. Герцог Энгиенский был столь же невинен, насколько виновата г-жа де Керуэ. Его смерти, несомненно, хотела высшая власть, которую в то время олицетворяло государство, тогда как участь г-жи де Керуэ, как мне кажется, была решена снизу, одним из тех народных трибуналов, что в избытке появляются во время любой революции, во всяком случае во время крупных беспорядков, хотя в нынешних условиях, учитывая, что речь идет о группах, где несомненно влияние коммунистов, нельзя исключать того, что их поведение в целом, то, что они называют своей генеральной линией, диктуется их центральным руководством. Тем не менее в одном случае в основе преступления — решение, принятое с холодной расчетливостью в интересах государства, в тиши кабинета, одним человеком, обладавшим абсолютной властью, тогда как в другом — действуют люди, в пылу борьбы отвергающие любой компромисс, страстные и непримиримые. Но сходство между ними — в некоторых мотивах их действий. У пресловутого трибунала Сопротивления не было Бонапарта, который приказал бы приговорить к смерти виновную г-жу де Керуэ, но военная комиссия, собравшись по приказу Бонапарта, чтобы судить герцога Энгиенского, приговорила его к смерти по обвинениям, сходным с теми, что были выдвинуты против г-жи де Керуэ. В обоих случаях судьи считали, что действуют как патриоты, как защитники родины. Герцог Энгиенский сознался, что поднял оружие против Франции, сражаясь в армии принцев. Г-жа де Керуэ призналась в преступлении, в тысячу раз более ужасном, согласен, но тоже направленном против родины, поскольку выдала врагу патриотов. И в том, и в другом случае осуждению подлежало пособничество врагу, врагу родины, находящейся в опасности. Разница, конечно же, велика, ибо в одном случае связь с врагом предстает перед нами сегодня как защита благородного принципа, достойного уважения, принципа монархического, и понятно, что принц крови, каким был герцог Энгиенский, более чем кто-либо другой, считал необходимым уважать его. В другом случае сотрудничество с врагом куда более отвратительно по своей природе, сути, стоящей за ним системе и находит в качестве оправдания лишь такой жалкий довод, как неприязнь к англичанам. Но различие не стирает сходства между судьями, которые вынесли приговор, руководствуясь в конечном счете своим пониманием того, что опасно для родины. В каждом из этих приговоров есть своя доля искренности. Возможно, кстати, то, что нас так шокирует в казни г-жи де Керуэ, а именно что трибунал, который никто не уполномочивал вершить правосудие, трибунал, незаконно назначенный, незаконно действующий, не только выносит смертный приговор, но и тут же приводит его в исполнение, так вот, возможно, нас бы это коробило меньше, если бы приговор и его исполнение были делом рук законных суда и власти, обладающих необходимыми полномочиями. Но для меня важно не это. Важно то, что осудившие г-жу де Керуэ люди действовали в соответствии со своим пониманием родины, того, каким должно быть отношение патриотов к врагам родины, даже если враги эти — их соотечественники, но соотечественники, предающие самое благородное и святое, что есть в понятии патриотизма.

Аббат замолчал ненадолго, а потом заговорил вновь, словно не только для Шарля, но и для самого себя формулируя вывод, к которому пришел только что:

— В сущности, как в том, так и в другом случае речь идет о преступлении, совершенном во имя родины, дабы наказать то, что считается преступлением против родины.

— Значит, это все-таки преступление? — спросил Шарль.

— Скажем так, политическое преступление. Как только г-жа де Керуэ стала виновной в доносах на патриотов, участников Сопротивления, она должна была быть наказана. Преступление — в том, что ее казнили вне рамок закона. Но для тех, кто совершил его, я уверен, правосудие существовало, их правосудие. В своих собственных глазах они как раз его и воплощали, для них это было правое дело. Не сомневаюсь, они были уверены, что должны вмешаться, ибо был риск, что правосудие официальное станет действовать либо слишком медленно, либо слишком мягко, стало быть, полагаться на него было нельзя. В их понимании революционные времена требуют революционного правосудия. Точно так же русские анархисты, бросавшие бомбы в великих князей, считали себя слугами правосудия, но правосудия иного. После этого речь может идти только о политическом акте, а не о преступлении, по крайней мере для них.

— А вы, господин аббат, что вы думаете об этом? Для вас это преступление или политический акт?

— Я священник.

— Разве это мешает вам иметь собственное мнение?

— Нет, но, будучи священником, я не могу выносить приговор — ни подобно официальному правосудию с его кодексами и трибуналами, ни подобно правосудию политическому, которое поставлено на службу определенной политической цели. Я могу судить лишь в тиши исповедальни, за решеткой, отделяющей меня от христианина-грешника, пришедшего открыться мне. Я не могу судить его, я могу только отпустить или не отпустить ему грехи, и мое решение останется нашей общей тайной.

— А Бог?

— Суд Божий, Шарль, совсем другое дело, и он нам неведом. Разве мы, простые священники, можем знать его! Исповедуя, я опираюсь лишь на знание Евангелия и не могу даже притязать на то, что истины его вошли в мою плоть и кровь.

Слушая аббата, Шарль не переставал думать о Жане и никак не мог прийти к определенному мнению.

— Знаете ли вы, господин аббат, что я хорошо знаком с одним из тех, кто вынес приговор г-же де Керуэ?

Нет, аббат этого не знал. Шарль объяснил ему, кто такой Жан. Аббат выслушал его с живым интересом, предположив, что со стороны Жана это была месть.

— Не только, — сказал Шарль.

— А что же еще?

— Я много думал над этим. Уверен, что он не просто хотел отомстить за родителей. Конечно, мы с ним не похожи, даже наверняка не похожи. Но есть и другое. Если бы я вдруг узнал, что это г-жа де Керуэ донесла на моих родителей, если бы, как Жан, я принадлежал к людям, которые в данный момент здесь заправляют, если бы мне было столько же лет, сколько ему, если бы в одной руке у меня был револьвер, а в другой — веревка, я не стал бы судить ее.

— Потому что ты принадлежишь к тем, кто уважает порядок, — перебил его аббат.

— Возможно. Но Жан — другое дело. Вы не поверите мне, но я как следует все обдумал. Если бы его и моих родителей выдала не г-жа де Керуэ, а кто-нибудь другой, как бы это сказать, человек простой, его круга...

— Принадлежащий к тому же общественному классу, — снова перебил его аббат.

— Вот именно, к тому же классу! Так вот, я уверен, что он не ввязался бы в это дело. Он хотел отомстить не только г-же де Керуэ, но и всему тому, что она собой олицетворяла.

— Ты действительно так думаешь?

— Я уверен в этом, господин аббат. Когда в тот раз он пришел в Ла-Виль-Элу, я увидел его впервые с тех пор, как наших родителей арестовали. Это был совсем другой человек, и что меня особенно поразило, даже испугало, — то, что ему надо было свести счеты с нами, со всем тем, что мы для него воплощали. И поскольку Жан — человек необузданный, я-то это знаю, в конечном счете в его поведении нет ничего удивительного. Кстати, возможно, именно он подтолкнул всех остальных.

В разговоре, состоявшемся между ними несколько лет спустя, аббат признался Шарлю, что сразу был убежден в том, что интуиция не подвела его воспитанника, хотя в тот момент не решился сказать ему об этом открыто, не только из опасения настроить его против Жана, но и боясь направить Шарля по пути, который казался ему чрезвычайно опасным, — по пути классовой борьбы.

— Деятельность Сопротивления закончилась, а война продолжалась. Но даже если бы не было войны, меня замучили бы угрызения совести, рискни я так быстро разрушить в тебе чувство, рожденное именно Сопротивлением, — чувство общего дела, объединяющего людей независимо от различий и разногласий. Надо ли было сказать тебе: «Да, твой друг мстил не только за себя, его влекла иная страсть, нежели стремление наказать за предательство. Быть может, сам того не сознавая, расправляясь с предателем, он расправлялся с обществом, которое в целом обвинял в предательстве, даже если то здесь, то там встречались люди, подобные твоим родителям, на которых это обвинение не распространялось и которые, в его глазах, находились в одном лагере с патриотами»? Надо ли было настраивать тебя против тех, кто были нашими товарищами по совместной борьбе, представив их вдруг как врагов, тогда как многие из них отдали жизнь за общее дело? Надо ли было содействовать расколу в тот момент, когда так велика была необходимость единства? Коммунисты имеют перед другими то огромное преимущество, что они способны на внезапную смену тактики. Они отличаются верностью, но только самим себе, точно так же стрелка компаса неизменно смотрит на север. Лишь в этом их постоянство. Что до прочего, то дружба, вражда, союзы, расколы — всего лишь вопрос тактики. И 1945 год был моментом чрезвычайно важным с точки зрения тактики, тогда они попытались использовать капитал влияния, уважения, симпатии, накопленный в последние годы оккупации за счет запоздалого — и запоздалого из тактических соображений, — но активного участия в Сопротивлении, капитал, приумноженный благодаря авторитету Советского Союза, их магнитного полюса, чьи народ и армия вели победоносную войну, попытались использовать весь этот капитал, чтобы вызвать социальную революцию и переход к социализму. Я подумал, что время для подобных откровений еще не пришло.

20

В том, что Жан в самом деле «подтолкнул остальных», Шарль убедился в последующие дни.

— Вы думаете, Бертран вернется в коллеж? — спросил он аббата. Тот обещал все выяснить и, если сможет, сообщить Шарлю до начала учебных занятий. Через два дня он действительно позвонил из Сизена в Ла-Виль-Элу и сказал, что Бертран де Керуэ собирается вернуться.

— Вы его видели? — спросил Шарль.

— Я был у них, — ответил аббат. — Я их видел.

— Ну, и как они?

— Оба мальчика и сестра держатся очень мужественно. Они сплотились.

— Вы говорили обо мне?

— Да. Я сказал, что видел тебя.

— Что они сказали?

Но вместо того, чтобы ответить на вопрос, аббат добавил:

— Я думаю, будет хорошо, если ты навестишь их.

— Я?! Зачем?

— Твое посещение им поможет.

Шарль спросил себя, понимал ли аббат до конца, о чем он его просит. Но тот, видимо, все понимал, ибо сразу же добавил:

— Я знаю, что прошу слишком многого. Но их беда велика. Как никто другой, ты можешь дать им то, в чем они нуждаются.

— Господин аббат, вы, однако, не попросите меня сказать им, что я прощаю их Мать?

— Речь идет не о прощении, Шарль. Нельзя, чтобы их захлестнули стыд и бесчестье, надо, чтобы кто-то сказал им: «Вы не отвечаете за то, что произошло, вы по-прежнему с нами». И ты прекрасно знаешь, Шарль, если эти слова произнесешь ты, их воздействие будет гораздо сильнее.

— Предупредите их, — сказал Шарль после нескольких секунд размышления, — что я зайду к ним завтра днем.

Шарль не был у Керуэ с лета 1940 года. Он хорошо помнил, как ходил туда с матерью, — она отправилась выразить соболезнование г-же де Керуэ после гибели ее мужа в Мерс-эль-Кебире, — как провел вторую половину дня с Бертраном. В усадьбе Керуэ был пруд, и мальчики ловили рыбу, Шарль любил это развлечение. Вечером, за столом, г-жа де Ла Виль Элу рассказывала о своем разговоре с матерью Бертрана: «Я считаю, что бедняжка Шарлотта несколько преувеличивает. Она говорит, что ее муж был подло убит англичанами. Подло!» Разумеется, слово это поразило Шарля, и, подъезжая на велосипеде к Ла-Саль, дому де Керуэ, он думал: «Г-жа де Керуэ говорила, что ее муж подло убит англичанами, теперь дети будут говорить, что их мать подло убита участниками Сопротивления». И то, что они могут говорить так и, хуже того, искренне в это верить, приводило его в ярость. Какая связь между Сопротивлением и теми, кто казнил г-жу де Керуэ, теми, кого мысленно Шарль начал называть «бандой Жана»?

Чем ближе он подъезжал к Ла-Саль, тем сильнее раздражался и в то же время чувствовал себя все более неловко. У него было ощущение, что они могут поменяться ролями, и он рискует оказаться в положении обвиняемого, словно Керуэ собирались обвинить его в гибели их матери. Виновного, потому что, если бы не его родители, ничего бы не случилось. Виновного, потому что они участвовали в Сопротивлении, потому что и сам он был его активистом, короче, потому что Ла Виль Элу, отец, мать и сын, приняли сторону тех, кто с помощью пушек английского флота и партизанской веревки за несколько месяцев сделал их сиротами. На ум ему приходили ответы вроде: «Если бы ваш отец присоединился к де Голлю, он не погиб бы в Мерс-эль-Кебире» или «После того что сделала ваша мать, вам лучше всего помолчать». Но он чувствовал, что от подобных фраз несло самодовольством и мелочностью. К чему уклоняться от ответственности? Разве так удастся загладить ошибки, преступления?

И вот они сидят на ковре перед камином в большой гостиной, трое Керуэ — Ги, старший, Шанталь, Бертран — и Шарль. Первые мгновения были ужасно мучительны. Он поставил велосипед у входной двери и, так как никто не показывался, решил было воспользоваться тем, что его приезд остался незамеченным, и бежать. Но вместе с тем на него напало оцепенение. Он не мог оторвать глаз от липы. Он искал приметы, следы невероятной сцены, происшедшей здесь несколько дней тому назад. Над двором нависала большая ветка, г-жу де Керуэ повесили, конечно же, на ней. Ему пришла в голову мысль, что ее дети, быть может, не хотят больше выходить во двор, не хотят видеть это дерево, эту ветку, что они предпочитают пользоваться другой дверью и что, явившись к главному входу, он заставляет их выйти и вновь увидеть ненавистную им сцену. Он быстро поднялся по ступенькам и, не дожидаясь больше, вошел в дом. Вестибюль, украшенный головами оленей, косуль, кабанов, был пуст. У Шарля снова возникло желание бежать. Но в это время дверь гостиной открылась, и на пороге появился Бертран. Шарля поразил его черный свитер и то, что остальные, когда он их увидел, тоже были одеты в черное. Никогда еще он не видел их вместе.

— Входи, — сказал ему Бертран не двигаясь, и, когда Шарль сделал несколько шагов, он отступил в гостиную и подошел к брату и сестре, стоявшим у камина, где горели большие поленья. Своей красотой трое подростков, которых несчастье скоро сделало знаменитыми во всей округе, словно бросали окружающему вызов. Все они, даже Шанталь, были на голову выше Шарля, тонкие черты лица, светлые, почти золотистые волосы, глаза даже не зеленые, а скорее цвета морской воды, тонкие, крепко сжатые губы. В них было что-то дикое и суровое, они походили на крупных животных, горделиво поглядывающих на свору окружающих их собак. Они сплотились, аббат верно подметил, но почувствовал ли он, как они замкнулись в молчании, неприятии, презрении, не принимая ни обвинений, ни жалости? Все четверо на какое-то мгновение оцепенели, слишком хорошо понимая, какие страшные события разделяли их, они были не в состоянии сказать или сделать что-то, чтобы преодолеть эту пропасть. «Говорить не о чем», — думал Шарль, глядя то на одного, то на другого. Ему казалось, что и в их глазах он читает ту же мысль. «Ничего не скажешь, ничего не поделаешь. Теперь, наверное, остается только уехать. Я пришел, я показал им, что могу прийти, я согласился прийти. Слова теперь ни к чему». Он подумал только, не следовало ли ему попробовать улыбнуться, это не было бы ни прощением, ни протянутой рукой, ни забвением, это был бы знак того, что он понимает, разделяет их горе.

Но даже эту улыбку он не смог выдавить из себя, и, так как напряжение никому из них не удавалось рассеять, он видел единственный выход — уйти. В это время Шанталь, опустившись на ковер, жестом пригласила его сесть. Они еще долго молчали, но напряженность спала. Они смотрели на огонь и чувствовали себя свободно.

— Аббат сказал мне, что ты возвращаешься в коллеж, — сказал Шарль, обращаясь к Бертрану.

— Разумеется.

— Это хорошо. — Шарлю хотелось добавить «и смело с твоей стороны», но он побоялся рассердить их. Это «разумеется» означало, что нет предмета для обсуждения, что все должно продолжаться так, словно ничего не случилось.

— С чего ты взял, что Бертран не вернется в коллеж? — Шанталь задала вопрос с некоторой агрессивностью, встав, чтобы подбросить поленьев в огонь. Помешивая угли, она повернула голову и, взглянув на Шарля пристально и сурово, бросила:

— Для этого нет никаких причин. Напротив. — Она подчеркнула «никаких» и «напротив», чтобы показать, что речь действительно шла о вещах само собой разумеющихся. Потом села на свое место, и вновь воцарилось молчание, пока Ги, старший, не прервал его.

— Шарль, ты должен знать, что, когда аббат сказал нам, что ты хочешь прийти, мы заколебались.

— Я никогда не говорил, что хочу прийти, — перебил его Шарль.

— Однако аббат так нам сказал.

— Я не говорил, что хочу прийти. Это аббат сказал мне, что я должен прийти или, точнее, что будет хорошо, если я приду. Тогда я ответил, что готов это сделать.

— Так оно лучше, — сказал Ги. — Но, повторяю, знай, что мы колебались.

Шарль увидел, что Бертран и Шанталь, не сводившие с него взгляда, кивнули головой в знак согласия.

— Не знаю, колебался ли ты прежде, чем согласиться. — Шарль мог бы ответить утвердительно, но он не шелохнулся — Во всяком случае, было вовсе не очевидно, что бы там ни думал аббат, что мы позволим тебе войти в этот дом.

Шарля внезапно охватил приступ гнева. Решительно, все происходило совсем не так, как того хотел аббат. Но кто виноват?

— Если ты хочешь, чтобы я ушел, за мной дело не станет, — сказал он, резко вставая.

— Дело твое, — спокойно ответил Ги, — но я вовсе не собираюсь оскорблять тебя, как раз напротив.

— Не уходи, — добавила Шанталь. — Послушай, что хотел тебе сказать Ги.

— Слушаю, — обронил Шарль, продолжая стоять.

Ги тоже поднялся, но не подошел к Шарлю, прислонясь к камину.

— Дело вот в чем, — сказал он. — Мы колебались, потому что твоя роль в происшедшем нам не ясна.

— Моя роль! — подскочил Шарль.

— Да, твоя роль. — Напряжение возникло снова.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?

— Разумеется, — все так же спокойно ответил Ги. — Нам необходимо это знать, потому что, если то, что нам сказали, правда, ты никогда не переступил бы порога нашего дома.

— Что именно вам сказали? — Шарль понял, что кричит. Спокойствие Ги, молчание двух других, нелепая ситуация, в которой он оказался, — все выводило его из себя.

— Если это правда, ты выйдешь отсюда с дурными воспоминаниями.

Шарль едва не набросился на Ги, но сдержался:

— Давай вытаскивай свои мерзости. Будет еще одной больше. — Он не добавил «в этом доме», но с удовольствием заметил, как Ги побледнел.

— Ты, конечно, знаешь некоего Жана Фуршона? — спросил тот.

— Да.

— И ты знаешь, как он себя повел? — Ги сделал движение головой, словно хотел указать на что-то рядом, находящееся снаружи.

— Я знаю то, что знаю, — ответил Шарль.

— Так вот, мне неизвестно, что ты знаешь. Но я знаю, что ты должен знать. Он захотел увидеть старшего из нас. Могу сказать, что разговор был не из приятных. Но тебя касается следующее. Передаю дословно то, что он сказал. Кстати, Шанталь была при этом. Он начал с того, что пришел потому, что его родители были арестованы по вине нашей матери. Затем добавил: «Конечно, таким, как ваша мать, плевать на бедняков, вроде моих родителей. Ее интересовали Ла Виль Элу, люди ее круга, но результат оказался тем же. Для гестапо нет разницы между классами, оно гребет всех подряд. Поэтому я пришел отомстить не только за Фуршонов, но и за Ла Виль Элу».

— Этого не может быть! — воскликнул Шарль. — Не может быть!

— Я похож на вруна? — спросил Ги.

— Но какое его дело?

— Ладно. Теперь ты понимаешь, почему мы имели право спросить тебя о твоей роли.

— А! Значит, ты можешь подумать... Ты считаешь меня способным... — К Шарлю вернулось вдруг самообладание, и он очень холодно добавил: — Когда речь идет о Ла Виль Элу, пока всю семью представляю я. Сожалею, что вы могли во мне усомниться. — И не сказав больше ни слова, он повернулся, вышел из комнаты, пересек вестибюль, спустился во двор, взял велосипед и отправился в путь, снова взглянув на большую липу. Его никто не проводил.

Следующий день принес еще одно доказательство. К Шарлю явился с визитом офицер жандармерии, расследовавший убийство г-жи де Керуэ, и в особенности роль, которую сыграл в этом деле Жан Фуршон. В течение всего разговора, длившегося почти два часа, Шарлю было крайне не по себе. Разумеется, он допускал, что правосудие делает свое дело и ищет истинных виновников драмы, политическая подоплека которой была очевидна. Но сколь критичным ни было его собственное отношение к тем, кто считал казнь г-жи де Керуэ своим долгом, задаваемые ему вопросы, неловкие, а порою просто бестактные, так его раздражали, что постепенно он начал склоняться на сторону Жана.

— Считали ли вы его честным юношей?

— Конечно, он ни разу не совершил ничего предосудительного, отличный парень, да что там — друг!

— Но он был сыном садовника.

— Что ж из этого? Разве нельзя дружить с сыном садовника?

— Говорят, что у него необузданный характер.

— Он просто с характером.

— Ну, если повесить на суку бедную женщину — значит быть с характером!

— Бедную женщину!

— Не говорите мне, что вы одобряете его поступок.

— Я не сказал этого. Но я его понимаю.

— Знаете, то, что вы сказали, — очень серьезно. Вы думаете, ваши родители одобрили бы?

— Мои родители! А кто на них донес?

— Жандарм уткнулся носом в блокнот и что-то лихорадочно там царапал.

— Виделись ли вы недавно с Жаном?

— Разумеется. Жан приходил в Ла-Виль-Элу, мы провели вместе целый вечер.

— А почему вы поссорились? У вас были разногласия?

— Это неважно, потому что в главном мы были заодно.

— В главном?

— Конечно, в том, что касалось Сопротивления.

— Хорошо же ваше Сопротивление! — сказал жандарм.

Шарль в возмущении встал. Стоя за письменным столом отца, крепко упираясь в него руками, он устремил взгляд на собеседника. Но тот, не смутившись, стоял на своем. Что это за Сопротивление, если люди думают только о том, чтобы сеять хаос, подменяют собой силы порядка, самовольно творят суд, пользуются ситуацией, чтобы то здесь, то там беззаконно захватывать власть, готовя тем самым революцию? Шарль горел желанием бросить в лицо этому офицеру, представителю порядка, что тот рассуждает как вишист. Потом он злился на себя за то, что у него не хватило смелости сделать это. Он лишь нашелся ответить на речь жандарма, которая раздражала его тем сильнее, что в ней была доля истины, одно: «Для меня они — патриоты». После этого ему пришлось выслушать целую лекцию о патриотизме, словно он был ребенком. Жандарм заявил, что он-то знает, что такое родина, и может поговорить на эту тему, он из семьи военных, которые участвовали во всех войнах, ему не от кого получать уроки. Во время отступления, в 40-м году, он носил форму до самого конца, не бросил оружия и среди состоявших у него под началом людей сумел сохранить дисциплину и порядок. Родину не защищают, сея повсюду хаос и раздоры, восставая против законной власти. Шарль переводил взгляд с усов, подстриженных щеткой, на форму, на планку с орденскими ленточками, на фуражку, лежавшую на столе. Он успокоился. Был ли у жандарма на кителе вишистский орден? Да и потом, продолжил жандарм, как у коммунистов хватает наглости говорить о родине, как они могут называться патриотами после того, как во всеуслышание заявляли, что их настоящая родина — Советский Союз? Так пусть и отправляются к себе на родину, пусть посмотрят, как там живут! Если русские действительно друзья Франции, как нам сейчас об этом твердят, пусть принимают своих товарищей-коммунистов, устраивают их у себя, на их милой родине, это самая большая услуга, которую они могут нам оказать.

— Кстати, знали ли вы, что этот Жан Фуршон — коммунист, и не какой-нибудь мямля, а твердолобый?

— Конечно, знал, но мне было совершенно все равно, меня это абсолютно не касалось, Жан мог быть кем угодно — коммунистом, роялистом, голлистом.

— И вас не смущало, что ваш друг — коммунист?

— Нисколько.

— А у этих людей, господин Шарль де Ла Виль Элу, только одно желание — экспроприировать вас, отнять у вас все ваше имущество. Кстати, они этого и не скрывают, это их доктрина, самая что ни на есть официальная. Знаете ли вы об этом, отдаете ли себе отчет?

— Разумеется.

— И что же?

— А то, что это не помешало им взяться за оружие и стрелять по немцам, в то время как другие отсиживались по домам.

Ладно, ему ясно, что Шарль готов защищать своего друга несмотря ни на что. В конце концов, это очень благородно с его стороны. Не так-то часто можно встретить молодых людей с таким развитым чувством чести. Он может только уважать Шарля, настоящего дворянина. Кстати, в этом доме тут нечему удивляться.

Он столь резко сменил тон, что Шарль подумал было, уж не способен ли жандарм на иронию. Но нет. Он извинился за то, что его удивила дружба сына господина графа де Ла Виль Элу с юношей, его не достойным, с которым у него, казалось бы, так мало общего и который, учитывая все, что теперь о нем известно, плохо начал, оказавшись в весьма дурной компании. В своем рапорте он постарается представить дело наилучшим образом, так, чтобы оно не имело для Шарля неблагоприятных последствий. Но что касается Жана Фуршона, он ничего не может гарантировать. Правда, в настоящее время коммунисты пользуются покровительством, весьма странным покровительством. Между нами говоря, если бы бедный господин граф был жив, он, безусловно, был бы возмущен происходящим. Похоже, Фуршону удастся выпутаться, он и его друзья постараются, конечно, замять дело, правосудие не сможет работать нормально. Кстати, сам-то он получил приказ провести расследование, но, говоря по секрету, ему лично посоветовали соблюдать осторожность, он почувствовал, что наверху (он указал пальцем на потолок, словно речь шла о господе Боге) никто не хотел провоцировать коммунистов, им давали свободу действий, и, если так будет продолжаться, через несколько месяцев они будут хозяевами страны. Может, то, что он скажет, покоробит Шарля, но иногда он задается вопросом, сознает ли генерал де Голль, что происходит в стране. Он посылает лучшие воинские части, то немногое, что у нас осталось от настоящей армии, на помощь союзникам, тогда как они нужны здесь, чтобы поддерживать порядок внутри. Уж не сговорился ли он, случаем, с коммунистами — он пообещал взять их в правительство, выполнить их программу, а взамен получит извне поддержку русских, а? Пораскинув умишком, он представил себе дело именно так, потому что это было единственное логическое объяснение, потому что по всему, что делал де Голль с тех пор, как высадился во Франции, раньше-то его только по радио из Лондона можно было услышать, а теперь он здесь, так вот, по всему, что он делал, чувствовалось, что он недолюбливает американцев, а против русских он и слова не сказал. Надо же найти какое-то объяснение, он не коммунист, это ясно, стоит только взглянуть на него, чтобы в этом убедиться, но антикоммунист ли он, вот в чем загвоздка. В сущности, именно здесь и кроется их главное различие с Маршалом, потому что во всем остальном разница между Маршалом и Генералом, наверное, не так уж велика, вот люди, о которых можно сказать, что оба они патриоты, что они любят Францию, что они сражались за нее, и, кстати, невольно задумаешься, а не было ли у них тайного сговора, может, они просто распределили между собой роли, но уж в чем они точно друг с другом не сходились — так это коммунисты. Маршал-то был явно и откровенно против них, а вот с де Голлем — дело темное, он виляет, берет их к себе и не совсем понятно, чего ради. Чтобы войти с ними в сделку или чтобы заткнуть их за пояс? Но и в том, и в другом случае разве это не опасно? А что, если они его облапошат? Да, все это далеко увело его от расследования, от Жана Фуршона, от г-жи де Керуэ, но он видит, что перед ним молодой человек, у которого есть жизненный опыт, он показал это, в округе хорошо знают, что он помогал Сопротивлению, настоящему, которое действительно работало на благо страны, родины, совершенно бескорыстно, с одной только целью — освободить страну, для себя эти люди ничего не хотели, все очень гордятся тем, что молодой хозяин замка продолжает традиции истинной Франции, поэтому пусть Шарль его простит, он только выполнял свой долг офицера жандармерии и был вынужден задать, может, несколько нескромных вопросов, но ему надо было составить собственное мнение, теперь оно у него есть, и он может сказать, что оно хорошее, даже отличное, поэтому ему остается только откланяться и заверить Шарля, что если вдруг в нем будет нужда, к примеру, чтобы просто помочь, потому что, как знать, от этих партизан, которые продолжают рыскать вокруг и как будто отказываются сдать оружие и распустить отряды, всего можно ожидать. Во всяком случае, он и его люди всегда готовы явиться по первому зову, кстати, время от времени он будет посылать их в обход, и потом, прежде чем уйти, он хотел еще сказать: он надеется, что скоро наступит день, когда узники, заключенные в лагерях, будут освобождены и вернутся во Францию.

21

Из четырех узников концлагерей несколько месяцев спустя в Ла-Виль-Элу вернулась только мать Шарля. Его отец и Эжен, остававшиеся вместе до самого конца, погибли во время бомбежки при последней перевозке. Виктуар тоже была в одном лагере с г-жой де Ла Виль Элу, но умерла от эпидемии тифа, свирепствовавшего среди заключенных. Единственная из оставшихся в живых вернулась домой совершенно больной, и, встречая мать на вокзале в Сен-Л., Шарль увидел почти труп, лежащий на носилках. Он с трудом узнавал в этом изможденном, постаревшем, землистом лице лицо женщины, склонявшейся над ним, словно роза над колыбелью. А ее глаза! Огромные и неподвижные, заключавшие в себе бездну печали, безучастные и отсутствующие, видели ли они хоть что-нибудь? Какие образы еще воспринимали? Проникал ли в них свет? И если б не легкое дрожание губ, словно пытавшихся сложиться в улыбку, угасавшую, не успев родиться, нельзя было догадаться, что это вернувшееся из ада тело еще принадлежит миру сему.

В течение нескольких недель Шарль верил в чудо. Он привез мать в дом тети Анриетты, где снова поселился сам. Больная, казалось, ожила, и врачи, считавшие, что все кончено, начали надеяться. Так прошли май н июнь. Война кончилась, приближалось лето, Шарль без труда сдал выпускные экзамены и сразу после этого с разрешения врачей перевез мать на машине «скорой помощи» в Ла-Виль-Элу.

Первые недели были почти счастливыми. Великий покой царил в доме, жившем в такт дыханию исхудавшей груди, где притаилась болезнь, обнаруженная слишком поздно. Шарль проводил подле матери долгие часы. Она почти не выходила из комнаты и большую часть времени лежала в шезлонге. От этих недель у него сохранились самые нежные воспоминания. Между ними установилось полное согласие. Мари де Ла Виль Элу быстро поняла, что ее Шарль больше не мальчик, едва вышедший из детства, каким она его оставила (на самом деле уже тогда, когда судьба грубо разлучила их, он не был ребенком, но, как всякая мать, она не отдавала себе в этом отчета), и что в нем произошли перемены, масштабы которых она осознавала каждый день. Теперь она могла полностью на него положиться и без страха отдаться усталости. Потому и их разговоры, и молчание были проникнуты все тем же нежным спокойствием. Они узнавали друг друга, ибо никогда еще не жили вот так, вместе, не были так близки. «Ты мой ангел-хранитель», — без конца повторяла ему мать. Вспоминая то время, когда он остался один и должен был сам выбирать свой путь, он старался изложить не только главное, но и подробности. По многу раз она заставляла его вновь и вновь рассказывать о днях, последовавших за ее арестом, о том, как в первое воскресенье Шарль напрасно прождал Эжена, как на следующей неделе отправился на велосипеде в Ла-Виль-Элу, как наткнулся на немецких солдат, которые привели его к командиру, и какой у Шарля состоялся с ним разговор. Постепенно появлялись недостающие звенья цепи, и из отдельных рассказов складывалось единое целое. Мать удивлялась сыну, а сын удивлялся матери. «Значит, парашютистов вы прятали в квадратной башне? Подумать только, а я ничего не знал? До чего же я был глуп. Интересно, как же ты делала, чтобы никто ничего не заметил». Ах! Чудная улыбка, луч света вдруг вспыхивал в глазах женщины, вновь переживавшей как приключение, как шалость то, чем занималась она и ее муж в течение целого года. Они были счастливы, что нашли способ участвовать в общей проделке, в проказах, которые совершают тайком. Когда же шалости выходят наружу, то приводят всех в изумление, словно нельзя себе представить, как за кажущейся невинностью может скрываться такая решимость. «Ты же знаешь отца. Для него капитуляция 40-го года была страшным унижением. Поэтому он был смертельно зол на Вейгана, еще больше, чем на Маршала, ибо, по его мнению, именно Вейган навязал перемирие. Твой отец хотел, чтобы Франция продолжала сражаться, он говорил, что у нас еще есть флот, колонии, что Англия никогда не капитулирует, будь то Наполеон или Гитлер. В глубине души он не сдавался. Он должен был продолжать войну. А я была маркитанткой! Знать не знаю, ведать не ведаю!» «А я, — говорил Шарль, — был почтальоном!»

Мать слушала его, закрыв глаза, часто он спрашивал себя, не заснула ли она. Но вдруг, задав какой-нибудь вопрос, она показывала, что не упустила ни единого слова. Она следила за путем, проделанным сыном, как следят по карте за течением реки. К несчастью, в лагере она ничего о нем не знала, новости туда не доходили. Не то как бы она дрожала от страха за него! «Это было тяжелее всего, — говорила она, — тяжелее работы, тяжелее холода, голода, — то, что я была ото всего отрезана, не знала, что с тобой, с твоим отцом, изо дня в день я погружалась в небытие и ждала не то жизни, не то смерти». Свесив руку, она покачала ею, изобразив движение маятника. Жизнь... смерть... жизнь... смерть... Шарль не осмеливался подробно расспрашивать мать о лагере, точнее, о лагерях, ибо она побывала в нескольких. Он чувствовал, что к этому кошмару он не имеет права прикасаться. Он расспрашивал ее о болезни и смерти Виктуар. «Бедная Виктуар! Вначале она хорошо держалась, в течение первых недель она еще верила, что все образуется, что немцы признают свою ошибку, потому что в ее случае налицо была явная ошибка — она ничего не сделала, ни за что не отвечала, ведь она не знала ни о чем, а я, конечно, была в отчаянии, так как ее арестовали по нашей вине. А потом мало-помалу она потеряла надежду, почти не говорила, перестала сопротивляться, перестала бороться». Мать выпростала исхудавшую руку из-под шотландского пледа, которым была укрыта, и, положив ее на колено Шарля, сидевшего рядом, выдохнула: «Надо всегда бороться, Шарль, всегда, до самого конца!»

Действительно, она боролась до самого конца. Но болезнь наступала. Мать кашляла, особенно по ночам. Комната Шарля была рядом, и ему часто случалось слушать за дверью. Если кашель не прекращался, он входил и подавал ей большой стакан воды. «Мой ангел-хранитель», — шептала она. Однажды ночью его разбудил не кашель, а крики. Он бросился к ней в комнату. Вся в поту, она задыхалась. Он стал умолять ее успокоиться, и тут она разрыдалась. Тело ее сотрясали судороги и бесконечная икота вперемешку со слезами, она не могла унять дрожь. Какая тоска терзала ее, какой ужас вдруг обуял? Он прижимал к себе несчастное, измученное, задыхающееся существо, пытающееся побороть страх, он старался успокоить ее, вырвать из ада мучительных воспоминаний, гладил ей лоб, руки, шептал нежные, ласковые слова. Успокоилась она не сразу, и когда наконец заснула, первые лучи света уже пробивались сквозь жалюзи. В полутьме Шарль смотрел на мать, теперь она спала спокойно. Следы мучившей ее тревоги исчезли, только порой скорбная складка морщила уголки рта. Огромная жалость захлестнула его. Впервые за физической слабостью он угадал душевные страдания, вызванные не только болью, не только печалью оттого, что жизнь ее оказалась разбита, а мужа поглотила ночь концлагерей. Ее молодость, здоровье, любовь к жизни были грубо растоптаны. Шарль вышел из комнаты матери на заре, когда стали просыпаться птицы, унося с собой образ другой, будто не знакомой ему женщины, испугавшей его своим страхом, внезапно возникшим из неведомой бездны, из потустороннего мира.

На следующий же день он узнал, из какого небытия вернулась к нему мать. Доктор, которого Шарль вызвал после событий прошедшей ночи, только что уехал, так и не сумев определить их причину, ибо физическое состояние больной оставалось прежним. Шарль устроился с книгой в кресле у окна, но не читал. Погода портилась. С побережья дул сильный ветер, как часто бывает в этой местности в начале августа. Над прудом беспорядочно носились птицы, верхушки тополей на берегу гнулись под порывами ветра. Высоко-высоко пролетели утки. Было приятно помолчать. Г-жа де Ла Виль Элу отдыхала в шезлонге, глаза ее были открыты, и по ее неподвижному лицу Шарль видел, что она размышляет. Не желая оставлять мать наедине с мрачными мыслями, он осторожно подошел к ней. «О чем ты думаешь? — Она серьезно и грустно взглянула на него. — Садись сюда, — сказала она, подвинувшись, — рядом со мной. Дай мне руку».

Мать все хорошо обдумала, спрашивая себя, как ей поступить, но теперь решение принято. Она не знает, что ее ждет в будущем. Шарль — мальчик мужественный. Даже если она выживет, даже если врачам удастся вылечить ее, она должна именно теперь дать Шарлю все, что может, помочь ему понять окружающий мир. Война кончилась, и теперь он вступает в жизнь. С некоторыми ее сторонами он уже столкнулся. Она уверена, что это навсегда оставило на нем отпечаток, что есть вещи, которые он не забудет. Она сама многому научилась за годы войны. Раньше она была пустенькой девушкой, пустенькой молодой женщиной с куриными мозгами (о, с какой очаровательной и лукавой улыбкой она это сказала!). Но благодаря войне она возмужала, благодаря риску, ответственности, испытаниям. Она ощущает себя другим человеком, в какой-то мере более настоящим. Особенно ее печалит не то, что она больна, а то, что теперь она не сможет применить все, чему научилась, что она может умереть именно в тот момент, когда, как ей кажется, она начала понимать, как надо жить. Именно теперь она чувствует, что способна ориентироваться в жизни, отличить главное от второстепенного, подлинные ценности, которые надо защищать изо всех сил, от ценностей мнимых. (Она говорила очень медленно, часто замолкала, чтобы передохнуть, но продолжала всякий раз там, где остановилась.) Она хочет, чтобы Шарль знал, что она ни о чем не жалеет. Он никоим образом не должен думать, что, если бы пришлось начать все сначала, она поступила бы иначе. Она убеждена, что и его отец умер с таким же чувством. Да и сам Шарль не должен ни о чем жалеть. В глубине души она счастлива, что сделала хоть эту малость. С первого же дня в лагере и в других местах именно это ее и поддерживало. Ей повезло, что даже в самые тяжкие минуты она чувствовала свою правоту (на сей раз она замолчала так надолго, что Шарль подумал, будто ей больше нечего сказать. И когда она заговорила снова, по первым ее словам он решил было, что теперь она хочет поговорить о чем-то другом). «Сегодня ночью я тебя испугала. Прости меня. Не надо беспокоиться. Мне не было хуже, чем обычно, я не мучилась сильнее, чем всегда. Ты решил пригласить врача. Но бедняги доктора ничем не могут помочь в подобных случаях. Я напугала тебя, мой милый Шарль, еще раз прости меня. Я привлекла к себе ненужное внимание и страдаю от этого, поверь. Но я ничего не могла с собой поделать. Надо, чтобы ты понял. Именно об этом я и думала, прежде чем поговорить с тобой. Посмотри на меня, Шарль, мальчик мой». (В глазах матери он прочел обращенную к нему мольбу.) «То, что я собираюсь тебе сейчас сказать, я скажу вовсе не для того, чтобы ты жалел меня, ни в коем случае. Я просто не хочу скрывать от тебя то, что ты должен знать. Послушай меня. Сегодня ночью мне стало страшно, потому что я вновь пережила то, что случилось со мной в первые дни после ареста. Пытки...»

Шарль не выдержал. Он бросился к матери, обнял ее, и ей пришлось утешать его, как ребенка, своего ребенка. Она говорила с ним тихо, ласково, нежно. Да, немцы пытали ее — несомненно, это было гестапо, — чтобы заставить ее говорить, чтобы она назвала им имена. Допросов было несколько, она не помнит сколько, по крайней мере три, она была в таком состоянии, что почти ничего не соображала. Она бы, конечно, в конце концов сказала им все, чего они добивались, каждый раз она этого боялась. Или умерла бы, она предпочла бы умереть. Она так и не узнала, почему они перестали мучить ее, о ней словно забыли, ее даже лечили, и, когда ее депортировали в Германию, она немного пришла в себя, это и помогло ей выжить. Но она хотела, чтобы Шарль знал: еще и сегодня существуют пытки. Пытка оказалась принадлежностью не только средневековья, люди, европейцы, называющие себя цивилизованными, возможно крещеные, оказались способны пытать. Мир, где существуют пытки, — невыносим. Можно спорить обо всем, только не о пытках. Даже по отношению к злейшему врагу, даже с целью вырвать у него жизненно важный секрет, даже для обеспечения победы своей страны, родины, веры — пытки недопустимы. Надо, чтобы Шарль и молодые люди, на плечи которых ляжет ответственность за будущее, избавили мир от этого ужаса. Неприятие пытки отличает человека от животного. Звери мучают друг друга, но они этого не понимают, они не отвечают за свои действия. Люди же несут ответственность не только за самих себя, они в ответе и за других. Жертвы отвечают за палачей. Появление еще одного палача, где бы в мире оно ни произошло, — наше общее поражение. Именно это она хотела сказать Шарлю, и если ей удалось убедить его, значит, все, что она вынесла, — не напрасно.

Когда Шарль вышел от нее, был уже вечер. Он спустился во двор, пересек его и направился к большой аллее. Он знал теперь, что мать умрет, она никогда бы не стала так говорить с ним, никогда не решилась бы открыть ему глубины своего существа, оставить ему своего рода завещание, если бы не чувствовала, что жизнь скоро покинет ее. Круг замыкался. Всякий раз, как он шел по этой аллее после возвращения в Ла-Виль-Элу, он вспоминал день, когда, уехав из Сен-Л. на велосипеде, чтобы открыть тайну исчезновения родителей, был арестован немецким солдатом, который отвел его к командиру. Обычно он всегда останавливался в том месте, где аллея делала поворот, следуя за изгибом лужайки, находившейся перед домом. Именно здесь для него все началось, здесь все завязалось, здесь он столкнулся с войной и благодаря этому столкновению познал самого себя. Первое лето вновь обретенной мирной жизни, первое лето свободной страны. В конце аллеи солнце медленно садилось, погружаясь в облака. Жатва еще не началась. «Когда закончится жатва, Гитлер начнет войну». Он слышал это как-то в детстве. И Гитлер начал войну, и были убиты миллионы людей, поглощены целые армии, и народ в отчаянии бежал из разрушенных городов, из сожженных деревень. Веками считавшиеся неизменными границы допустимого были перейдены, разрушения и пережитый ужас оказались ни с чем несравнимы. Он чувствовал, что мать возложила на него миссию, он не знал какую, но понимал: она не хотела умирать понапрасну, она хотела передать ему свои страдания, чтобы он не забывал, чтобы он нес их в себе. «Войны, — сказала она, — никогда не прекратятся, я не настолько наивна, чтобы в это поверить. Мы с твоим отцом пережили две войны. Было бы удивительно, если бы тебе, учитывая нынешнее состояние мира, не довелось увидеть третью. Но я, несомненно, удивлю тебя. Над этим у меня тоже было время подумать. Война, быть может, — не самое главное. Если б на земле были только войны, это было бы, наверное, не так страшно. Самое страшное может случиться как в мирное, так и в военное время. Самое страшное — когда каждый из нас отступает перед Злом».

Солнце утонуло в облаках, и Шарль, дойдя до конца аллеи, вышел за калитку. Где ему теперь встретится Зло? И вдруг, шагая по дороге, он подумал о г-же де Керуэ. Он никогда не говорил о ней с матерью. Она ничего не знала о происшедшей драме. Он все ждал, чтобы мать поправилась, и запретил окружающим даже малейшие намеки по этому поводу. К чему было добавлять ей лишних страданий? Если она выздоровеет, у него всегда будет время рассказать ей о том, кто послужил причиной ее несчастий. Во всяком случае, она будет лучше себя чувствовать, и ей легче будет это перенести. И тем не менее Шарля так и тянуло нарушить данный им самим обет молчания и открыть матери всю правду. В течение нескольких минут он почти убедил себя, в полном противоречии с прежним своим решением, что его долг — рассказать ей, пока она жива, кто стоял у истоков Зла. Возвращаясь к дому, он представлял даже, что она может быть ему признательна за то, что он не скрыл от нее правду, какой бы горькой она ни была. Быть может, он рассеет ее сомнения, быть может, она подозревала — и напрасно — кого-нибудь другого. И даже если она никогда никого не подозревала, разве будет справедливо, если жертва г-жи де Керуэ умрет, так и не узнав, чьей она стала жертвой? Ни разу после возвращения матери в Ла-Виль-Элу имя де Керуэ не возникало в их разговорах, и Шарль, говоря о товарищах по коллежу, всегда избегал упоминать о Бертране. Мать, предпочитавшая полное одиночество, не хотела видеть никого из родственников или друзей и, казалось, не интересовалась никем, кроме сына. Но разве это было достаточным основанием, чтобы скрыть от нее то, что было известно всем, тем более что сама она только что дала ему столь драматическое доказательство стремления к истине?

Шарль подошел к дому и уже собирался подняться в комнату матери, когда заметил в углу двора кошку, державшую в зубах мышь. Она царапала свою жертву когтями, потом роняла ее на землю, снова брала в лапы и, держа на весу, продолжала наносить ей удары. Разумеется, это была всего лишь кошка, которая «играла с мышкой». В бешенстве Шарль набросился на животное, которое умчалось большими прыжками, не выпустив, однако, добычи. Кошку было не догнать. Шарль с грустью вернулся в дом. Придя к матери, он ни словом не обмолвился о г-же де Керуэ.

22

Г-жа де Ла Виль Элу умерла две недели спустя. Она угасла в тишине и покое. В последние дни она ушла в себя, почти не говорила, даже с Шарлем, почти не ела, словно была убеждена, что никакой уход, никакая помощь не в состоянии остановить приближающуюся смерть. Может быть, она просто не хотела больше жить и решила незаметно встретить смерть, которая для нее, верующей, была всего лишь предвестьем другой жизни. Порою, когда Шарль сидел у ее изголовья, она выходила из своего углубленно-сосредоточенного состояния и, открыв глаза, улыбалась ему, словно извиняясь, что все еще жива. Однажды, около трех часов пополудни, глаза ее больше не открылись. Был конец августа.

Похороны превратились в событие, поразившее Шарля. Едва новость распространилась, как тихий мирный дом заполнился людьми. Приходили соседи, старые друзья, жители деревни, представители местных властей, родственники, постоянно прибывали телеграммы. Шарль понял, что вокруг матери и отца, быть может, даже вокруг него самого сложилась своего рода легенда. В заметках, некрологах, появившихся в газетах, писали не только о концлагере, но сдержанно, хотя и достаточно ясно для всех, кто был в курсе дела, — а таких было немало, намекали на «драму», «трагедию», приведшую к аресту его родителей. Часто упоминалось и о нем, причем в выражениях, которые его глубоко раздражали. Особенно возмутил его журналист, по мнению которого «семья Ла Виль Элу, хотя и принадлежала к явно консервативным кругам, тем не менее приняла активное участие в патриотическом Сопротивлении». Этот унаследованный от прошлого лексикон показался ему совершенно неуместным. Намеки на «мрачную драму», которая завершилась «расправой, быть может, скорой, но свидетельствующей об истинной глубине народных чувств», оскорбили его, равно как и телеграмма в том же духе, направленная некоей ассоциацией, якобы представлявшей участников Сопротивления и бывших узников концлагерей. Во всем, что писалось и говорилось, было что-то фальшивое. Решение его родителей носило сугубо личный характер, и попытка придать ему политическую окраску означала извращение их намерений и, несомненно, вызвала бы их протест. В течение нескольких месяцев после возвращения из лагеря г-жа де Ла Виль Элу систематически отвергала — и не только из-за болезни — всевозможные просьбы и домогательства, к ней обращенные. Хотели, чтобы она подписывала манифесты — против фашизма, за мир, в защиту свободы, против расизма, чтобы участвовала — пусть даже на носилках или в кресле-каталке — в демонстрации бывших узников на улицах Парижа, чтобы написала для местной газеты свои воспоминания о лагере. «Все эти люди, — говорила она Шарлю, — обращаются со мной, как с кинозвездой, словно речь идет о кино!» И теперь у Шарля было чувство, что у матери отнимают ее жизнь, ее историю, что люди, совершенно посторонние, присваивают их себе, чтобы прославиться, словно мать, вступив в борьбу, представляла их интересы и теперь у них было право выступать от ее имени.

Но самое неприятное ожидало его во время похорон. «Я все устроил», — сказал ему самый близкий родственник, двоюродный брат матери. Действительно, как все было организовано! Вышеупомянутый дядя, занимавший в округе видное положение и горевший желанием «заняться политикой» — он подумывал о ближайших законодательных выборах и ужасно боялся ошибиться партией, а потому обхаживал всех политиков подряд (или почти всех), — любил, как говорила Мари де Ла Виль Элу, «попыжиться». В восторге от того, что ему представилась возможность выступить в роли распорядителя, он расписал места, словно во время парада 14 июля: три ряда для родственников, причем каждый получил перед мессой карточку с номером места; два — для «влиятельных лиц»: г-на комиссара Республики, г-на субпрефекта, генерала, командующего одним из районов военного округа, явившегося в сопровождении полковника, нескольких мэров, президентов различных ассоциаций, нынешних и будущих депутатов. Затем шли соседи, друзья, знакомые, их, разумеется, поместили как можно ближе к алтарю. А крестьяне, ремесленники, деревенские старожилы, короче, все те, кто лучше других знал Мари де Ла Виль Элу и всегда считал ее своей с тех пор, как она поселилась здесь с мужем, местным уроженцем, все те, кто должен был быть впереди, оказались задвинутыми в последние ряды или приделы. Они полагали, что следовало почтить также память отца Шарля, так и не вернувшегося «оттуда». Скромные и молчаливые, одетые в черное, они держались с достоинством и в глубине души были взволнованы и тронуты больше всех остальных. Приходского священника заменил главный викарий епархии, совершавший богослужение. Церковного сторожа — служащий похоронного бюро. За фисгармонию посадили «настоящего музыканта», как с гордостью сказал дядя, в сопровождении «настоящей певицы». Проповедь викария, не знавшего покойную, а потому прибегнувшего к жалким банальностям вроде той, что жизнь христианина, состоящая из испытаний и жертв, достойна подражания, и пообещавшего, что бессмертная душа, веруя, достигнет вечного блаженства, проповедь эта оставила Шарля безучастным. Как бы претила матери помпезность, с которой проходили ее похороны! А что говорить о церемонии на кладбище!

Там тоже все было организовано так, словно, оказавшись за стенами церкви, политика вновь обрела свои права. Пришлось выслушать три речи — комиссара Республики, президента ассоциации узников концлагерей и, наконец, некоего господина, утверждавшего, что он хорошо знал Эрве де Ла Виль Элу по Сопротивлению и «делил с покойным опасности», а потому позволил себе прийти и выразить чувства уважения и восхищения. (Вышеупомянутый господин надеялся на ближайших выборах возглавить один из списков, в котором дядя со своей стороны рассчитывал оказаться на хорошем месте.) Каждый старался урвать себе кусок получше, для этого могла пригодиться и покойница. Чему только она не служила! Какие только ценности не защищала! Отвергая одно, принимая другое, не разделяя взгляды одних, объединяясь с другими, ненавидя одних, любя других, г-жа де Ла Виль Элу становилась знаменем, которым каждый размахивал по своему усмотрению. Ее честь была их честью, ее достоинство — их достоинством. Еще немного, и они бы договорились до того, что она умерла только затем, чтобы доказать их правоту.

Было уже больше двенадцати. Знамена склонились над могилой, а в это время сельский полицейский, позабытый дядей, выбивал на барабане дробь, звучавшую словно призыв к мертвым. Невыносимая вереница приносящих соболезнования прошла перед Шарлем, все же удержавшим в памяти несколько лиц, на которых читались искренние переживания. А потом пришли вместе отец-настоятель из Сизена в рясе из грубой шерсти и аббат Ро в черной сутане, на брыжах которой была нашита узкая красная ленточка. Им не было нужды произносить речи. Одно их присутствие сглаживало все неприятное. Рукопожатие, любящие глаза аббата, острый взгляд настоятеля, словно он хотел спросить Шарля, по какой дороге тот теперь пойдет, и ни единого слова, к чему! Потом подходили еще люди, которым надо было опять пожимать руки, благодарить, и еще, и еще. Наконец появился последний из пришедших, точнее, последние, это были не кто иные, как Луи и Мари. Они были заплаканы особенно сильно, и, взяв их под руку, Шарль вместе с ними ушел с кладбища. Выходя за ворота, он увидел, как от стены церкви отделился и направился к нему поджидавший его Жан.

Оставив Луи и Мари, он бросился к Жану, и они крепко обнялись. Потом оба ушли, к большому негодованию дяди, который пригласил на завтрак всех важных особ, каких только ему удалось собрать, и думал об ожидавших его интересных знакомствах.

В течение нескольких минут они шагали молча. Они не виделись с тех пор, как Жан приходил в Ла-Виль-Элу, незадолго до казни г-жи де Керуэ. Затем он не подавал никаких признаков жизни, и Шарль, не без зависти, представлял его одетым в военную форму и сражающимся где-нибудь во Франции или даже в Германии. В деревне о нем никто ничего не слышал. Узнав от матери о смерти родителей Жана, Шарль часто думал, сообщили ли об этом Жану и каким образом. Он узнал также, что, как и предполагал капитан жандармерии, следствие по делу о смерти г-жи де Керуэ ни к чему не привело и дело было просто-напросто прекращено. Он испытал при этом облегчение, ибо мысль о том, что Жана могут привлечь к ответственности и осудить, была для него непереносима. Хотя Шарль так и не принял того, что Жан вместе с другими присвоил себе право судить г-жу де Керуэ, а тем более казнить ее, он не был согласен и с тем, чтобы в дело вмешалось официальное правосудие. Быть может, оно и выполняло свой долг, но в конце концов хорошо, что этот долг так и не был выполнен. Решить участь г-жи де Керуэ, если на то пошло, могли только они вдвоем, Жан и он, и если уж упрекать Жана, то именно в том, что тот действовал в одиночку.

Жан слегка хромал. Рана, которую, по его словам, он получил при осаде Руана. Операция прошла не очень удачно, и, провалявшись несколько недель в госпитале, он, к его великому сожалению, был демобилизован. Теперь он работает в Р., на заводе. Он предпочитает зарабатывать на жизнь у станка, а не в конторе. Так он узнает, как живется рабочим. Но после лета он запишется на вечерние курсы. Иначе ему не пробиться.

В конце концов Шарль все же упрекнул его в том, что он действовал в одиночку. Жан ответил спокойно, но с некоторой жесткостью. Повидавшись с Шарлем в Ла-Виль-Элу, он колебался, говорить ли ему о г-же де Керуэ. Ему, правда, казалось, что Шарль сможет его понять: то, что он делал в течение последних месяцев, доказывало, что он «правильно сориентировался» (выражение разозлило Шарля). Однако трудно было ожидать, чтобы в подобном деле он пошел до конца. И возраст тут ни при чем. Жан рассуждал бы точно так же, будь Шарль на десять лет старше. А почему он решил, что Шарль не смог бы пойти до конца? Уж не думал ли Жан, что это дело его касается меньше? Прежде чем идти до конца, следовало бы знать, куда идти. Вот именно! У Шарля просто не было, не могло быть тех же побудительных мотивов. Было немыслимо, чтобы Шарль, учитывая, кто он такой и откуда, к какому классу принадлежит, захотел бы уладить это дело так, как Жан. И тут ничего не поделаешь. Разница была заложена в их ситуации, в их положении. Один был Фуршон, другой — Ла Виль Элу. Против г-жи де Керуэ они, разумеется, могли выдвинуть одни и те же обвинения, но прийти к одинаковому решению не могли. Кстати, теперь, когда прошло время и он смог трезво оценить свое поведение, более чем когда бы то ни было он убежден в своей правоте. В отличие от Шарля у него были и другие причины, заставившие его так поступить. Какие? Да просто г-жа де Керуэ, кроме того, что совершила гнусное преступление, заслуживавшее справедливого наказания, — здесь он от своего не отступит и ни о чем не жалеет, правосудие должно было свершиться, — олицетворяла собой мир, который он ненавидит. Возможно, Шарль никогда не понимал, что он, Жан, может чувствовать, да кстати, это естественно, что он не понимал. Сказать Шарлю об этом было трудно, во всяком случае бесполезно, зачем его обижать? Но раз уж Шарль его упрекает, надо ему наконец все объяснить. Да, Жан не скрывает, что, казнив г-жу де Керуэ, он совершил не только акт правосудия, но и мести, свел счеты. Через нее он отомстил целому классу («Опять!» — подумал Шарль), всей системе. Во всяком случае, поскольку объективно она была виновна, мести как бы и не было. Он готов повторить еще раз, хотя уже говорил об этом Шарлю, что с миром, в котором он жил с детства, «в тени твоего замка, в тени твоих башен, в тени твоих родителей, таких порядочных, таких безупречных» — своим поведением они действительно доказали, что были порядочными людьми, упрекнуть их можно было разве что в самом факте их существования, потому что именно их существование являло собой постоянный вызов, хуже, постоянное оскорбление, — с этим миром он хотел покончить. Кстати, теперь он совершенно счастлив и чувствует себя свободным. С того дня — и Шарль понял, что речь идет о дне смерти г-жи де Керуэ, — он в некотором роде изгнал из себя демона, освободился, все ему представляется ясным, разумным. Так вот, отвечая на вопрос Шарля: он прекрасно знал, куда хотел идти, у него не было в этом ни малейшего сомнения. Надо изменить Францию, изменить общество. По крайней мере его работа будет иметь смысл, и, в сущности, ему повезло, что он нашел свой путь, вместо того чтобы прозябать в глуши.

Чем больше Жан говорил, тем сильнее Шарль чувствовал его убежденность. Хотя слово «коммунисты» ни разу не было произнесено, было ясно, что Жан со всей решительностью встал на их сторону. Различие между ним и Шарлем стало более отчетливым, чем во время их разговора год назад. Война была в прошлом, Сопротивление тоже, теперь Жан думал и действовал, преследуя иные цели. Испытывая к нему уважение, ибо выбор его казался искренним, окончательным и бескорыстным, быть может, даже немного завидуя ему, ибо по сравнению с Жаном он еще так плохо знал себя, Шарль видел, что пути их расходятся. Он понимал, что в глазах Жана принадлежит к обществу, обреченному на гибель. Жан был вправе осуждать это общество, и Шарль его мнение уважал. Но согласиться с доводами Жана Шарль не мог. Быть может, он ослеплен своей принадлежностью к этому обществу, к Франции такой, какой она была, и не годится в судьи. Однако его отличало иное видение вещей, и обусловлено оно было не только этой принадлежностью, но основывалось на ином, чем у Жана, жизненном опыте. Разумеется, опыт этот был очень невелик, очень ограничен, но тем не менее глубок, и Шарль был уверен, что пережитое оставило на нем отметину на всю жизнь. Он не мог в своих рассуждениях прибегать к категориям «общество», «группы», «классы», как это делал Жан. Он мог мыслить только категориями «личность», «судьба индивидуума». Каждый должен был сперва найти свою дорогу, а затем пройти ее до конца. Все остальное казалось Шарлю игрою случая, а можно ли бороться со случайным? В последнее время он читал Мишле, его «Историю французской революции». Мишле хотел увидеть в революции смысл. Так вот, ему, Шарлю, это не удавалось. У него было ощущение, что один порядок, родившийся из случайности, заменили другим, также возникшим по воле случая. Одних больше устраивал прежний порядок, других — наоборот, а поскольку всегда неизвестно, кто прав, а кто виноват, надо было найти что-то иное, чтобы жизнь обрела смысл, иначе все было бессмысленно и нелепо, и история представала как бесконечно повторяющийся абсурд. Но Шарль верил в это «иное», в то, что каждый должен свершить то, что ему предназначено судьбой. Правда, ничего больше он сказать не мог. Быть может, тут была некая тайна, и, подводя итоги, он чувствовал, что для Жана в этом никакой тайны нет, а для него есть.

Когда Шарль вернулся к дяде, тот был крайне раздражен.

— Что за неподобающее поведение! Что бы сказали бедные родители? Ты должен был встречать своих приглашенных. Если так пойдет и дальше...

Но Шарль решил не только не обращать на него внимания, но и сдерзить.

— Это ваши приглашенные, дядя. Я никого не приглашал. Кстати, вы, по-моему, в восторге от того, что принимали их вместо меня. — И не дав дяде возможности ответить, направился к комиссару Республики, беседовавшему с генералом.

— Простите, что опоздал. Но я был уверен, что дядя прекрасно справится с обязанностями хозяина дома. Я хотел поговорить с другом.

— Почему ты не привел его, вместо того чтобы заставлять нас ждать? — спросил присоединившийся к ним дядя.

— Потому что у него не было ни малейшего желания приходить сюда, и я его понимаю.

— А можно узнать имя друга, из-за которого ты опоздал?

— Его зовут Жан Фуршон.

— Жан Фуршон? — переспросил комиссар Республики. — Это имя мне что-то говорит.

— Мне тоже, — заметил генерал.

— Не удивительно, — сказал Шарль.

— Припоминаю, — сказал комиссар, — это тот юноша, который участвовал в казни г-жи де Керуэ.

— Да, это он, — подтвердил Шарль.

— Этого не может быть, — воскликнул дядя, — ты знаком с этим юношей?

— Дядя, — начал Шарль медленно, с расстановкой, — если бы вы хоть немного знали Ла-Виль-Элу, вам было бы известно, что Жан Фуршон — сын Эжена и Виктуар Фуршонов, которые здесь жили и работали, а затем были арестованы и отправлены в концлагерь вместе с моими родителями. Не только вместе с ними, но из-за них, а на самом деле — из-за г-жи де Керуэ.

— Я понимаю, — вступил генерал, — что может сближать вас с этим юношей (выражение «этот юноша» начало раздражать Шарля), и поверьте, что в сегодняшний печальный день я всей душой сочувствую вам.

— Единственная разница между ним и мною, — сказал Шарль, — то, что моя мать умерла здесь, а его — там, и ему, в отличие от меня, даже не удалось перед кончиной увидеться с ней.

— В этом отношении, — продолжал генерал, — его следует, конечно, пожалеть. Но тем не менее он и его шайка повели себя как настоящие бандиты. Кстати, все они коммунисты. Весь этот партизанский отряд был полностью в руках красных.

— Меня заставили закрыть дело, — сказал комиссар, — приказ пришел сверху, с самого верха.

— Ничего себе! — воскликнул дядя. — Что я слышу! — И обращаясь к Шарлю, бросил ему, стараясь выглядеть сурово: — Нам надо вернуться к этому разговору.

— Ни в коем случае, — ответил Шарль тоном, не допускающим возражений, и сделав вид, что не замечает дяди, повернулся к комиссару Республики и генералу, пригласив их в столовую. Проходя через вестибюль, он увидел новую пачку телеграмм, которые принесли, должно быть, во время похорон. По пути в столовую он раскрыл одну, подписанную настоятельницей местной религиозной общины, затем вторую, посланную подругой матери, извинявшейся, что не смогла приехать. Развернув третью, он прочел: «Мы не придем на похороны твоей матери, но мы всем сердцем с тобой. Ги, Шанталь, Бертран де Керуэ».

Часть вторая

1

Свидание было назначено, как и договаривались. За два дня, около 10 часов утра — Шарль назвал это время как самое удобное, так как обычно до начала совещания у посла читал у себя в кабинете «Правду», — раздался звонок, и телефонистка, конечно советская, сказала с очаровательным русским акцентом, что ему звонит кто-то из города, и добавила: «Он не хочет назваться». Разговор, как всегда, был очень краток. Шарль знал, что Саша звонит из телефона-автомата, и поэтому речь шла лишь о самом необходимом. Место встречи всегда было известно заранее, и оставалось только договориться по телефону о дне и часе.

Шарль ни секунды не сомневался, что о его встречах с Сашей известно соответствующим советским службам. После приезда в Москву в прошлом году ему потребовалось немного времени, чтобы заметить, что за ним следили постоянно, куда бы он ни шел. Едва он выходил из посольства, как с соседней улицы выезжала «Победа» и следовала за ним неотступно. Поначалу слежка его раздражала, но потом он привык к ней, как и к несомненному наличию микрофонов в своей квартире. Зато он не знал, в какой степени следили за Сашей. Они встретились совершенно случайно, ибо, как ни были бдительны его сторожевые псы, Шарль исключал возможность того, что в своих ухищрениях они зашли так далеко и завербовали Сашу для знакомства с ним, устроили так, чтобы их места в театре оказались рядом, посоветовали завязать с Шарлем разговор и даже предложить, если он клюнет на эту приманку, встретиться снова. Шарлю, купившему четыре билета для себя, жены и двух друзей, было достаточно выбрать другое место, и Саша не оказался бы его соседом. Нет, его не подослали в качестве агента-провокатора. Увидев рядом молодого человека, одного, вероятно студента, прилично одетого, в галстуке, приятной внешности, получавшего от спектакля истинное удовольствие, Шарль сам рискнул заговорить с ним. Они вышли вместе в антракте и познакомились. Шарль не знал даже, где живет Саша, и речи не было о том, чтобы зайти к нему. После каждой встречи у Шарля оставалось впечатление, что тот, кого он начал называть другом, вновь погружается в ночь, в мир неведомый и таинственный, куда нельзя было за ним последовать. Мгновения, проведенные с ним, становились от этого только ценнее, ибо Саша был единственным обитателем этого мира, который согласился рассказать о нем «изнутри». Все те, с кем Шарль мог в то время встречаться, либо держались в строго официальных рамках, либо просто избегали щекотливых тем и говорили лишь на такие безопасные и проверенные, как балет, грибы, погода, Виктор Гюго, Александр Дюма и Ги де Мопассан. В разговорах с Сашей они нередко переходили границу дозволенного, и Шарль оказывался по ту сторону зеркала. Часто Шарль спрашивал себя, зачем Саша рисковал, не только довольно свободно дискутируя с ним, но и порой сообщая ему кое-какую информацию, позволявшую разобраться в сотрясавших партию дебатах — отголоски их просачивались наружу в расплывчатом и искаженном виде. Ведь Саша ничуть не походил ни на «предателя», ни на двойного агента, ни опять-таки на провокатора. Может быть, он пользовался специальным покровительством? Саша, правда, принадлежал к семье «старых большевиков», и, по его словам, дед хорошо знал Ленина. Отец стал жертвой сталинских чисток, и семья пережила трудные времена. Но теперь, когда ворота лагерей открылись и многочисленные политические заключенные возвращались домой, когда наступила «оттепель», в эту зиму 1955/56 года дышалось легче. В Сашиной семье по ночам уже не боялись стука сапог агентов Берии на лестнице. Вместе с тем, хотя Саша продолжал учиться в высшем учебном заведении, в вузе — это означало, что его семья принадлежит к числу привилегированных, — ничто не указывало на то, что он пользуется какими-то особыми льготами. И Шарль пришел к выводу, что юноша просто решил воспользоваться возможностью, которую предоставляла ему первая встреча с человеком «с Запада», чтобы тоже проникнуть в Зазеркалье, и что он надеялся, оставаясь в рамках честности и осторожности, не слишком себя скомпрометировать. Сообщал ли он кому-нибудь об их разговорах? Шарль не колеблясь задал ему этот вопрос, но Саша уклонился от ответа. Значит, следовало смириться с этой постоянной двусмысленностью в качестве цены, которую каждый из них должен был заплатить, чтобы, проникая за зеркало, не разбить его.

В тот вечер свидание было назначено в магазине нот и пластинок на Неглинной. Там всегда было довольно много народу, особенно в отделе эстрадной музыки, где нарасхват шли пластинки модных певцов. В отделе же классической музыки покупателей всегда было меньше, и там можно было поджидать друг друга и встречаться без помех. Когда Шарль пришел, Саша был занят тем, что записывал номера недавно вышедших пластинок Ойстраха, которых, естественно, не было в продаже. Его мать, объяснил он, хорошо знает одного человека, который работает на радио, может быть, ей удастся достать одну или две пластинки. «Конечно, у вас нет таких проблем», — заметил он с милой улыбкой, восхищавшей Шарля. В ней смешивались ирония, удовольствие от критики — пусть не прямой — в адрес системы и капелька зависти по отношению к другой системе, где можно было войти в магазин и найти обувь по ноге и пластинки по вкусу. «Утешайтесь тем, что лучшие артисты чаще всего — ваши», — сказал Шарль. «Этого недостаточно». Сашин ответ позволил Шарлю вновь задать вопрос о переменах. Верит ли Саша, что положение наконец изменится, что с новым руководством система будет эволюционировать, что приоритеты станут другими?

Шарль давно хотел приехать в Советский Союз. Обосновавшись в Париже и учась вначале в Институте политических наук, а затем в Национальной школе администрации, он постоянно интересовался этой страной, ее народом, языком, системой. Как только его приняли на работу в Министерство иностранных дел, он сразу выразил желание поехать в Москву, и, поскольку кандидатов на этот пост, где условия работы считались тяжелыми и незавидными, было мало, при первой же вакансии его просьба была удовлетворена. Ему сразу понравилось в этом городе, где все было загадочно и где при условии, что вы не будете унывать, время от времени случай, удача, верное рассуждение, интуиция давали вам в руки ключ, и перед вами открывалась дверь. Словно составляя мозаичную неизвестную картину, вам удавалось найти нужное место для одного из ее кусочков. Саша помог разместить не один такой кусочек, облегчая расшифровку.

— Не знаю, — ответил он на вопрос Шарля, — потому что, когда вы говорите о системе, я не знаю, о чем вы говорите. Вы говорите о системе, какой она вам представляется, если глядеть на нее извне. Но вы — вне системы. Я же — в системе и рассуждаю о ней, находясь внутри нее. Поэтому мы говорим о разных вещах. И думаю, всегда будем говорить о разных вещах.

Они вышли из магазина. Хотя было всего пять часов пополудни, на улице было уже темно. По плохо освещенной улице, словно черные муравьи, шагали люди. У всех — и мужчин, и женщин — были в руках хозяйственные сумки на случай, если вдруг повезет, и в эту суровую зиму удастся купить несколько жалких яблок, а то вдруг удача улыбнется, словно добрая фея у колыбели, и после долгого ожидания в безмолвной очереди покорных сограждан перепадет пара какой-нибудь обуви. Длинные витрины немногочисленных магазинов скрывали свое убожество за стыдливо запотевшими стеклами. Порой ватную тишину прорезал клаксон черного лимузина, скользившего по снегу, в то время как битком набитые троллейбусы едва успевали остановиться у грязных тротуаров — их тут же штурмовала агрессивная толпа.

По крайней мере Шарль был признателен Саше за то, что тот подтвердил его догадку: они всегда будут говорить о разных вещах. Так казалось и ему самому. И хотя невозможность найти общий язык могла бы убить всякое желание продолжать изучение страны, она, напротив, стимулировала Шарля. Ему никогда не удастся — Саша прав — полностью оказаться в Зазеркалье, но попытка проникнуть туда по-прежнему так притягивала! Кстати, добавил Саша, сгустив еще больше туман неопределенности, мы сами, находясь в системе, не можем до конца понять ее. Поэтому как знать, меняется она или нет?

Они остановились перед афишами МХАТа.

— Вот по крайней мере репертуар, который не меняется, — сказал Саша. — Я уверен, что, если вы вернетесь через двадцать лет, он останется прежним. Даже постановки будут те же. Вы говорите, что я пессимист. Возможно. Но что значит здесь быть оптимистом? Верить, что система добьется успеха?

Шарль никогда не знал, как далеко Саша может зайти в своих шутках.

— Значит, вы хотите, чтобы система потерпела крах?

Шарль ждал очередного уклончивого ответа, но на сей раз Саша, отойдя от афиши, чтобы его не слышали прохожие, заговорил с серьезным видом.

— Есть только два способа потерпеть крах: война или революция.

В войне, пояснил он, система устояла, тогда как погибли десятки миллионов советских людей. Кто пожелал бы теперь гибели системы еще более тяжкой ценой? В начале блокады Ленинграда он был ребенком. Потом его эвакуировали. Но даже того, что он видел в первые месяцы, было достаточно. Революция? Наша революция позади, не впереди. Во всяком случае, пока.

— Так что же? Все это будет длиться вечно?

Шарль был немного раздосадован на себя за столь наивный вопрос, но в то же время надо было воспользоваться беседой с этим молодым человеком из другого мира и постараться расшевелить его. Не дожидаясь ответа, он добавил:

— Меня удивляет, что у вас не так много самоубийств.

После этого замечания Саша погрузился в молчание, которое не прерывалось до тех пор, пока Шарль, почувствовав, что между ними возникает неловкость, не предложил ему отправиться в гостиницу «Националь» и выпить там чаю, чтобы согреться.

После того как они сели за столик, разговор изменил направление, и теперь Саша задавал Шарлю вопросы. Во Франции только что прошли выборы, и он пытался понять, как изменился политический климат. Шарль всячески старался помочь ему, но чем точнее он хотел быть, тем больше запутывался и сбивался. Различия между правыми и левыми, между оттенками партий, называвшихся здесь «буржуазными», ему самому казались нелепыми. Саша слушал его с иронической усмешкой. А радикалы? А независимые? А франкмасоны? Он знал обо всем гораздо больше, чем можно было предположить, но Шарля особенно смущало то, что Саша смотрел на политическую жизнь Франции, источник стольких страстей, словно в перевернутый бинокль.

— Коммунисты у вас, — сказал Саша, — очень сильны.

Как во Франции, богатой стране, свободной, демократичной, самой замечательной стране в Европе, а может и в мире, могло быть столько коммунистов, этого Саша не мог понять,

— Их надо было воспитать, — сказал Шарль.

— Я знаю некоторых, прошедших политическую школу здесь, — ответил Саша.

В посольстве, конечно, было известно, что Французская коммунистическая партия регулярно посылает в Москву молодых коммунистов для совершенствования политического образования в специализированном учебном заведении, но, поскольку они избегали всяких контактов с официальными представителями своей страны, никто из посольства с ними никогда не встречался. Напротив, Саша знал кое-кого. Это талантливые, умные люди, они умеют хорошо говорить, даже слишком хорошо. Его поразило то, что они говорят о Советском Союзе в совершенно абстрактных выражениях, как о некоей теоретической стране. Они говорят о системе, а не о людях, о механизмах, а не о жизни, они говорят о намерениях, планах, тезисах, а не о реальности.

В течение нескольких минут Шарль, слушая Сашу, наблюдал за одним типом, который самовольно уселся за соседний столик, уже занятый несчастной парочкой, вынужденной потесниться. В этом городе, где места в ресторанах и кафе доставались с трудом, а порой и с боем, подобное случалось нередко и само по себе не заслуживало бы внимания, если бы тип явно не прислушивался к их разговору. Поэтому, прервав несколько удивленного Сашу, Шарль сменил тему. Немного погодя они вышли из «Националя» и расстались, назначив следующую встречу в ГУМе. Однако Шарль успел шепнуть Саше, что ему было бы очень интересно познакомиться с кем-нибудь из французских коммунистов, приехавших на учебу в Москву. Саша ответил, что, разумеется, ничего не может обещать, ибо не знает, захотят ли те в свою очередь встречаться с кем-нибудь из посольства, но что он постарается устроить встречу.

Вернувшись домой, Шарль сделал в дневнике, который вел, несколько записей, касающихся их сегодняшнего разговора с Сашей. В заключение он написал:

«Вновь и вновь меня мучает один и тот же вопрос, на который я не могу ответить: есть ли надежда? Общение становится возможным. Мое знакомство — всего лишь микроскопический знак, едва заметное мерцание звезды, затерянной в космическом пространстве. Быть может, в нем нет никакого реального смысла, быть может, я жертва заблуждения или даже манипуляции? Но если есть и другие подобные знаки, если постепенно число их будет расти, если, сливаясь, они станут лучом света, быть может, мы найдем общую дорогу, и тогда два мира потянутся друг к другу. Саша для меня — удивительное явление. Если таких, как он, много, если есть молодые люди, обладающие такой же способностью к анализу и размышлению, не зараженные системой, если им дадут возможность жить, если сегодня или завтра их не отправят в лагеря, если постепенно они обретут право на свободу слова, если они придут к власти, — надежда существует. И если, с другой стороны, мы сами сумеем остаться открытыми, сумеем внимательно слушать, будем готовы помочь, будем трезвы, но великодушны, — надежда существует.

Сталинская ночь сменяется зыбкой, неверной зарей. Из лагерей, словно из ада, выскальзывают на волю тени. Я думаю о маме, которая дождалась света лишь для того, чтобы обо всем рассказать и умереть. Я думаю о папе, сгинувшем во мраке. Сталинских ли, гитлеровских ли лагерей, какая разница? Разрушить, уничтожить, vemichten. Отрицание, неприятие другого, нежелание выслушать оппонента, уничтожение всякого несогласия, подавление любого инакомыслия, nihil, ничто, чтобы не осталось больше ничего. Сможет ли воскрешение мертвых заставить подняться живых? Если бы по крайней мере мы, европейцы, навсегда избавились от подобной тирании, то, возможно, создали бы первый в истории человечества оазис, где уважали бы человеческую личность. Это объединило бы нас и в малом, и в большом. Разве нельзя мечтать о жизненно необходимом минимуме гуманности, освободившись от политики и идеологии? Иллюзии, наивность?»

Через два дня, 10 января 1956 года, он записал: «Приближается двадцатый съезд партии, первый после смерти Сталина, и кажется, что страной овладевает лихорадка, по крайней мере насколько мы можем об этом судить. Как будто бы отвоевано право говорить свободно. Разумеется, здесь каждый, обладая врожденным инстинктом, неким пятым чувством, знает, до какого предела можно дойти, и никто не рискнет перешагнуть границу, за которой двусмысленность уже не спасает. «Larvatus prodeo»[82] остается здесь правилом. Слова все те же, и лексика по-прежнему скудна, но почти неуловимые изменения порядка слов смещают акценты, приоритеты и приоткрывают дверь надежде. Люди словно смотрят по-другому и на себя, и на противника. В этом эзоповом языке есть ключевое слово «однако», и надо всегда следить за тем, где оно стоит. Если говорится: «Империализм остается врагом, однако позиции его ослабевают», в стене пробивается брешь, но если сказано: «Позиции империализма ослабевают, однако он остается врагом», стена по-прежнему несокрушима. Между двумя этими выражениями заключена целая гамма возможностей».

2

Через несколько дней Шарлю позвонили из посольства Федеративной Республики Германии, только что вновь открытого в Москве после прошлогоднего визита канцлера Аденауэра. Советник Зигмунд фон Хартов хотел бы встретиться с ним. Шарль, который был всего лишь скромным секретарем, удивился, что коллега, имеющий в иерархии ранг, значительно более высокий, попросил о встрече. Поэтому через секретаршу он предложил, что приедет в немецкое посольство сам. Но Хартов настаивал на своем визите, и Шарль назначил ему свидание на следующий же день.

Расположенные за резиденцией посла, в бывшем гараже, помещения канцелярии, по словам одного из приезжавших министров, производили самое жалкое впечатление, и французские дипломаты, работавшие в этих монашеских кельях и терявшие зрение за расшифровкой казенщины из «Правды» и «Коммуниста», всегда совестились принимать там иностранных посетителей. Кстати, вход туда из соображений безопасности был разрешен только коллегам из дружеских или союзнических посольств. Но бедность обстановки посольства Франции, которая, несомненно, должна была произвести на немецкого гостя дурное впечатление, смущала Шарля в меньшей степени. Конечно, ему было неприятно, что он не может предстать перед немцем на более выигрышном фоне. Но все же главное было в другом. Главное было в том, что с момента недавнего вступления в дипломатический корпус у Шарля еще не было частной беседы ни с одним немецким «коллегой».

14 января

«Некий Зигмунд фон Хартов, советник посольства Федеративной Республики Германии, попросил о встрече со мной, я буду принимать его завтра. Странное ощущение! Я еще ни разу не принимал немецкого дипломата. Несомненно, хорошая возможность, чтобы разобраться в ситуации и познакомиться с ним.

Я полностью поддерживаю политику примирения с Германией. Нам, французам, необходимо избавиться от комплекса, связанного с Германией и немцами. Наши проблемы теперь не на Рейне, они сдвинулись на Восток. И тем не менее, понимая все это, я замечаю, что лично я ничего не сделал для того, чтобы преодолеть разделяющую нас пропасть. После окончания войны я ни разу не был по ту сторону Рейна. Сидя в четырех стенах, я продолжал изучать немецкий, причем с неохотой, так что завтра не смогу как следует объясниться с этим Зигмундом фон Хартовом. Откуда эта сдержанность, в то время как я с такой страстью изучал русский язык? Откуда такая потребность соблюдать дистанцию, хотя умом я понимаю необходимость интеграции новой Германии в наше сообщество? Я сказал — «новой». Новой ли? Может, для меня она продолжает оставаться “старой”»?

Шарль мог бы спуститься, чтобы встретить посетителя у подножия маленькой лестницы, которая вела в канцелярию, но он предпочел послать секретаршу, а сам остался на лестничной площадке. Человек, остановившийся перед ним, был высокого роста, на голову выше Шарля. В очках. Одет он был в длинное зимнее пальто, меховой воротник и шапка были еще покрыты хлопьями снега. Поднимаясь, он опирался на трость, и Шарль заметил, что гость слегка прихрамывает.

— Господин де Ла Виль Элу? — спросил он, остановившись и снимая головной убор.

— Он самый, — ответил Шарль, протягивая руку.

— Зигмунд фон Хартов, — сказал посетитель, представляясь и пожимая протянутую ему руку.

«В первый раз я пожимаю руку немцу», — подумал Шарль.

Проведя Хартова в гардероб, он помог ему снять пальто, потом, распахнув перед ним двери, провел в кабинет и предложил сесть. Вежливо поздравил гостя с прибытием. В посольстве Франции с радостью встретили открытие в Москве посольства Федеративной Республики Германии, друга и союзника. Посол и некоторые сотрудники уже имели удовольствие познакомиться с немецкими коллегами, но ему пока не представилась подобная возможность (он нарочно избежал слова «удовольствие»), поэтому он рад, что г-н советник фон Хартов выразил желание встретиться с ним, хотя и задавался вопросом, добавил Шарль с улыбкой, чему он, второй секретарь, обязан такой честью.

— Господин де Ла Виль Элу, наше знакомство — честь для меня. И я говорю так не из вежливости, поверьте. — Хартов говорил по-французски медленно, но более чем прилично, Шарль это сразу отметил. — Я приехал в Москву три недели тому назад, как раз перед Рождеством. Но прежде чем попросить вас о встрече, хотел удостовериться, что не ошибаюсь.

— Что не ошибаетесь? — удивленно спросил Шарль. — А в чем вы могли ошибиться?

Шарль вдруг почувствовал себя неловко. Он полагал, что немецкий дипломат пришел к нему с профессиональным визитом, чтобы, быть может, обменяться точками зрения по поводу Советского Союза, но разговор сразу принял частный оборот. Лицо Хартова было удивительно серьезно для беседы, которая должна была бы носить непринужденный характер. Положив обе руки на колени, не двигаясь, он пристально смотрел на Шарля с такой напряженностью, что тот начал испытывать крайнее неудобство.

— Повторяю, я хотел удостовериться, что не ошибаюсь. То есть что он — это вы. Поэтому, прошу вас, извините меня.

Все более волнуясь, Шарль увидел, как Хартов сунул руку во внутренний карман пиджака, вытащил оттуда фотографию и протянул ему. Шарль взял ее, взглянул и закрыл глаза, чтобы подавить дрожь, поднявшуюся из самых глубин его существа. На фотографии, снятой наверху большой лестницы в Ла-Виль-Элу, он увидел немецкого офицера, к которому его привели в тот день, когда он приехал на велосипеде из Сен-Л. Долго, медленно он водил рукой по лбу, по волосам, не в силах поднять голову, спрашивая себя зачем. Зачем этот немец явился к нему в кабинет, зачем показывает фотографию, причинявшую ему такую боль, зачем провоцирует его, зачем будит в нем страшную муку? Он поднял голову, взглянул на своего посетителя и только тогда все понял. Хартов снял очки.

— Это были вы? — спросил Шарль, почти уверенный в ответе.

— Это был я, — сказал Хартов.

Шарль смотрел то на фотографию, то на Хартова. Конечно, он не узнал его из-за очков и еще потому, что тот был в гражданском. А так война почти не изменила черт его лица. «Я должен его ненавидеть?» — спросил себя Шарль.

Словно отвечая ему, Зигмунд фон Хартов встал, опираясь на трость, и, стоя перед Шарлем, сказал очень тихим, слегка дрожавшим от волнения голосом:

— Я обращаюсь не к сотруднику посольства Франции, не к французскому коллеге. Я обращаюсь к графу Шарлю де Ла Виль Элу, которого привели ко мне однажды в февральское воскресенье 1943 года, когда я занимал его дом после ареста его родителей. Я прошу вас сказать мне искренне — может быть, мое присутствие для вас невыносимо и вы хотите, чтобы я ушел. Я хочу, чтобы вы знали, граф де Ла Виль Элу, — я не буду оскорблен, если вы попросите меня оставить вас.

Шарль встал и, пристально взглянув на Хартова, вдруг протянул ему руку, которую тот быстро и крепко пожал.

Они не сели, и Шарль, будучи не в состоянии продолжать разговор, подошел к окну. Во дворе рабочие посольства расчищали снег. Они подгребали его длинными деревянными лопатами к подножию стены. Все засыпавший, бесконечно падавший снег казался огромной белой гробницей, и если не остеречься, то незаметно, в тишине и успокоении, в забытьи вас могла завлечь туда смерть. На мгновенье Шарль представил, что снег падает на Ла-Виль-Элу, ложится вдоль стен, засыпает ступеньку за ступенькой лестницу, поднимаясь все выше и выше, до тех пор, пока немецкий офицер, стоящий на террасе, словно каменная статуя, не исчезает, погребенный и уничтоженный.

Хартов не двигался, но по-прежнему был здесь. Повернувшись к нему, Шарль предложил ему выйти и немного прогуляться. Снег перестал. Почему бы им не пройтись по парку Горького?

Только войдя в парк, в это время довольно пустынный, они заговорили снова. Они прогуляли больше часа, время от времени их обгоняли молча скользившие мимо лыжники, порой они останавливались, чтобы посмотреть на конькобежцев, мчавшихся по залитым льдом дорожкам. Под серым, низким небом вокруг деревьев кружились с карканьем тяжелые вороны. Безветренная погода делала прогулку приятной, они шли быстрым шагом, постепенно узнавая друг друга, побуждаемые к откровенному разговору взаимной искренностью.

— Разве не поразительно, — сказал Хартов, — что мы встретились в Москве? В начале зимы 41-го я верил, что мы войдем в Москву. Мы дошли до нее одним броском, требовалось еще одно маленькое усилие, чтобы войти в город, как Наполеон. И вдруг машина остановилась.

— К счастью, — сказал Шарль.

— Это я понял позже. В тот момент ощущение неудачи было сильнее всего.

— К счастью, — повторил Шарль. — А я, я всегда верил. С отцом мы втыкали в карту маленькие флажки.

— Знаю. Я нашел их там, где вы их оставили.

— И что вы с ними сделали? Выбросили?

— Нет, знаете, я стал продолжать. И могу сказать, что со мной произошла очень важная, очень любопытная вещь. Каждый день, передвигая по карте флажки, я пытался представить, что думали французы, жившие в доме, который я занимал теперь с моими офицерами, когда немецкие флажки — черные, не так ли? — продвигались на Восток, а потом отступали на Запад. Я думал, я много думал в кабинете вашего отца.

Он находился на земле Франции, среди французов, к которым никогда не испытывал особой враждебности. И все чаще задавался вопросом, зачем он здесь, каков смысл этой войны, этих побед, по какому праву он живет в чужом доме и ради чего. Он чувствовал, что безумие, в которое Гитлер вверг Германию, — не судьба Германии. Судьба Германии открылась ему в кабинете в Ла-Виль-Элу, когда он передвигал флажки. Он понял, что, если черные флажки будут отступать все дальше на Запад, а красные — все время продвигаться вперед, Францию тоже захлестнет. Тогда он боялся, что Гитлер будет упорствовать в войне на Востоке, что Германия истощит в ней все силы, боялся, что англичане и американцы ничего не предпримут на Западе и что русские в конце концов победят. Придет день, когда на карте больше не будет черных флажков, а вся Европа покроется красными флажками. Именно в эти часы, тревожные часы ему пришла в голову мысль, что единственный способ избежать этого — избавиться от Гитлера и заключить мир. Тогда он начал очень осторожно прощупывать почву, как-нибудь он обо всем расскажет подробно, но сейчас надо сказать только одно, «и сказать вам, Шарль де Ла Виль Элу». Если он стал участником сопротивления внутри Германии, если ему удалось войти в группу офицеров, организовавших заговор против Гитлера с целью его убийства, отправная точка проделанного им пути находилась в Ла-Виль-Элу. Там он понял, что судьба Германии неотделима от судьбы Франции. На протяжении целого века все несчастья происходили из-за проклятых войн между двумя странами. Возможно, они были неизбежны, возможно, несмотря на всю их нелепость и бессмысленность, предотвратить их было нельзя: Бисмарк, немецкое единство, Эльзас-Лотарингия, Версальский договор, надо было пройти через эту адскую цепочку. Но в Ла-Виль-Элу он понял, что ее надо разорвать.

Шарль сказал, что он так и не нашел ни карты, ни флажков. Он сказал еще, что, в сущности, они с Зигмундом фон Хартовом участвовали в одном и том же Сопротивлении, каждый старался спасти свою страну. До сих пор он не встречал ни одного немца, который был бы в оппозиции к Гитлеру.

— А я встал на этот путь из-за вас.

— Из-за меня?

— Да, из-за вас. Думаю, что, если бы после ареста родителей я смог свободно вернуться домой, если бы я не испытал потрясение, увидев вас в моем доме, в кабинете отца, я остался бы таким, каким был.

Приходилось с этим согласиться. Исходная точка была общей. Сегодня они встретились в Москве. Ради чего, оказались они здесь?

3

И ради чего он снова встретился с Жаном?

25 января

«Комната была так мала, и в ней было так накурено, что я с трудом различал лица. Я всем по очереди пожал руки, сначала не слишком вглядываясь в присутствующих. И только через несколько минут заметил, что кто-то, присев на подоконник, пристально смотрит на меня. Когда наши взгляды встретились, он слегка подмигнул мне, а потом приложил палец к губам, словно советуя не узнавать его. В течение всего времени, что продолжался наш визит, он не произнес ни слова. Говорили его товарищи. Я тоже был вынужден говорить, но чувствовал себя вне разговора. У меня было только одно желание — выйти вместе с Жаном и найти возможность спокойно побеседовать. Пришлось ждать целых два часа, пока мы не встретились в коридоре. К счастью, Саша должен был сразу же уйти. Так что мы остались вдвоем и смогли поговорить».

Они шли по Арбату. Это было единственное место в Москве, где было приятно гулять, даже зимой, и где, казалось, сохранилось что-то от прошлого, хотя впечатление это было обманчиво, за кварталом ухаживали плохо. По улицам разгуливали статисты новой эры, в большинстве своем не знавшие, что почти у каждого дома им могли бы рассказать один из эпизодов истории их города и страны. Любопытно, но насколько свидание с Хартовом взволновало Шарля, настолько встреча с Жаном показалась ему, в общем-то, естественной. То, что «жизнь», как говорят русские, с полным основанием предпочитая это слово словам «судьба» или «случай», преподнесла ему две такие встречи с интервалом в несколько дней, могло бы показаться Шарлю псевдоромантической историей, если бы в глубине души со дня своего приезда в Москву он постоянно не думал о Жане. То, что Жан вдруг возник перед ним в студенческом общежитии, куда его привел Саша, чтобы встретиться с «французскими коммунистами», приехавшими пополнить свое политическое образование и припасть к истокам Революции, его не очень удивило. В этом пути была своя логика. Кстати, его собственный выбор был во многом обусловлен тем, что в Сопротивлении он столкнулся с коммунистами, про себя он называл это «влиянием Жана». Он всегда хотел добраться до самой сути загадки, постараться понять, подобно тому как человек хочет спуститься к центру Земли, чтобы вырвать у нее ее секреты. Поэтому встреча с Жаном, о котором он думал постоянно, который всегда сопровождал его в движении к эпицентру, была словно появление кометы, несомненно предугаданное каким-нибудь астрономом, хотя Шарль о нем и не знал. То, что, следуя своим путем, Жан через десять лет приехал в Москву, свидетельствовало о непрерывности этого пути. И Шарль испытывал признательность по отношению к другу за то, что тот остался верен самому себе.

— Почему я больше не возвращался в Ла-Виль-Элу? — Жан задумался, медля с ответом.

— Чтобы не видеть меня? — спросил Шарль.

— Нет. Я бы мог увидеться с тобой, там ли, в другом ли месте, в Париже или в Ла-Виль-Элу. Но я не видел смысла в нашей встрече. К чему убеждаться в том, что мы во всем расходимся? Я полагаю, ты не стал коммунистом?

— А ты как был им, так и остался?

Жан снова замолчал. Потом рассмеялся, но это был нервный смех, удививший Шарля. Можно было подумать, что он издевается над самим собой.

— Остался ли я коммунистом? Ты не можешь себе представить, насколько смешон твой вопрос! Значит, ты можешь думать, что я, вступив в партию 12 лет тому назад, когда был еще в подполье, я, непрестанно работавший для партии, не жалевший для нее сил, посланный сюда, в Центр, потому что партия, безусловно, мне доверяет, ты можешь думать, что в 1956 году я перестал быть коммунистом!

— Прости меня, — сказал Шарль. — Мой вопрос тем более глуп, что в глубине души я совсем не удивился, встретив тебя. Странно, в этой стране возможны совершенно удивительные встречи. Но что касается тебя, то здесь ты как раз на своем месте.

— На своем месте! Вот это здорово сказано. — И Жан расхохотался, да так громко, что на тихой улице Островского на них оборачивались удивленные прохожие, слыша к тому же иностранную речь. Шарль был изумлен реакцией друга. — Ты не можешь себе представить, как смешно то, что ты говоришь. Смешно! — И вдруг Жан резко сменил тон. Теперь он заговорил серьезно. — Твой вопрос смешон, но самое главное, он к месту, милый мой Шарль. И смешон он, потому что уместен. Смешно, что ты задаешь мне единственный вопрос, причем так, походя, как ты говоришь, сам того не желая, единственный вопрос, Шарль, ты меня слышишь, единственный, — остановившись, он положил руку Шарлю на плечо, чтобы заставить и его остановиться, и посмотрел ему в глаза, взгляд друга испугал Шарля, — единственный вопрос, который как раз не следовало задавать.

Жан ничуть не утратил то внутреннее неистовство, всегда производившее на Шарля сильное впечатление не только потому, что оно таило в себе постоянную возможность взрыва и необузданного поведения — и Шарль неоднократно мог в этом убедиться, — но и потому, что оно выражало непрекращающуюся борьбу сил, о существовании которых Шарль подозревал, но не мог до конца разгадать их природу. Слегка раздраженный, он собирался было допросить Жана объяснить ему, в чем дело, но приятель, по-прежнему вцепившись в Шарля, продолжал свое.

— Ты отдаешь себе отчет в том, что задаешь мне самый неприятный вопрос? Ты знаешь меня достаточно хорошо, тебе прекрасно известно, почему я сделал то, что сделал, почему я верю в то, во что верю. Если и есть кто-то, кто должен понять меня, так это, конечно, ты, ведь все началось с твоего дома, все завязалось в твоем доме, рядом с тобой, с тобой, но против тебя. Если я стал коммунистом, если я верю в то, что делаю, ты прекрасно знаешь, что это из-за Ла-Виль-Элу, из-за тебя, из-за вас. Я — жалкий парнишка из Ла-Виль-Элу, жалкий французишка, жалкий французский коммунистишка. А ты приезжаешь сюда и мило, вежливо спрашиваешь у своего старого приятеля Жана, остался ли он коммунистом. Здесь! — Отпустив Шарля, он взял его под руку и, увлекая за собой, продолжал. — Здесь, старина, есть все — величественное, грандиозное, изумительное, жалкое, убогое, фальшивое, поддельное, здесь есть все — от самого небывалого до самого подлого. Здесь есть все, кроме коммунизма, моего коммунизма, каким я, жалкий французишка, себе его представлял. И типам, с которыми я здесь имею дело, плевать на мой коммунизм, он им ни к чему, более того, он им мешает. Значит, мой коммунизм, раз его нет ни здесь, ни там, существует только в моем воображении. И от этого, старина Шарль, у меня чертовски раскалывается голова. — Он снова остановился, снова вцепился в руку Шарля, снова посмотрел на него, и взгляд его испугал Шарля еще сильнее. В этом неподвижном суровом взгляде сквозили растерянность и страшная тоска. Другой рукой Жан хлопал себя по шапке, словно имитируя полученные им удары.

— Жан, ты болен? — воскликнул Шарль. Жан пожал плечами. — Зачем ты остаешься здесь?

Лицо Жана исказила гримаса боли, он наморщил лоб и, покачав головой, сказал:

— Вот именно, зачем? — Потом замкнулся в молчании, и Шарль не пытался заговорить с ним до момента их расставания.

— Мы можем увидеться снова? — спросил он, прощаясь.

— Я сам позвоню тебе, — сказал Жан и с этими словами спустился в метро «Арбатская».

4

«Господи Боже мой! Что за колдовство? Почему даже здесь Ла-Виль-Элу преследует меня? Откуда это совпадение? Никогда не думал, что до такой степени являюсь пленником моей юности, что она может возникнуть вот так снова, словно цепь никогда не порывалась. Случай никогда не отменит судьбу, но и судьба никогда не отменит случай. Они неразрывно связаны между собой.

Я снова увиделся с Хартовом по его просьбе. Он был трогателен. Он хочет во что бы то ни стало убедить меня пригласить его в Ла-Виль-Элу. Он говорит, что ему необходимо побывать там вместе со мной, чтобы поверить, что возможна иная История, иная, говорит он, нежели та, которую мы — и те, и другие — писали до сих пор. Но когда я спросил его, могу ли и я приехать к нему, он засмеялся и ответил, что для этого надо, чтобы он мог туда вернуться сам. Его дом находится в Померании. Его земля стала теперь польской землей. Он убежден, что эта История написана надолго, очень надолго, быть может навсегда. Именно поэтому он хочет написать другую. Я сказал, что подумаю. На самом деле я просто не мог сразу ответить «да». Я почувствовал, что он был немного разочарован».

Когда они шли по Третьяковской галерее, среди прочего Хартов рассказал, что во время своего пребывания в Ла-Виль-Элу, которое продлилось около трех месяцев, он познакомился с некоторыми жителями округи, и в частности с одной дамой. Он забыл ее имя, но она жила неподалеку от дома Шарля. Уточнив кое-какие детали, Шарль легко узнал г-жу де Керуэ. Хартов не раз бывал у нее, так как она часто принимала немецких офицеров, и получил приказ гестапо (не подчиниться приказам гестапо было нельзя) установить с ней добрые отношения. Нет, Хартов не хотел сказать ничего порочащего по поводу г-жи де Керуэ. Конечно, она была хорошенькая и к тому же вдова, так что, может, там и было какое-нибудь пикантное приключение. Но он никогда не видел, чтобы г-жа де Керуэ кокетничала с кем-нибудь. Если она и принимала немецких офицеров, то делала это из политических убеждений, поскольку желала победы Германии. Она испытывала к Гитлеру безграничное восхищение. Она считала, что французские руководители III Республики проводили глупую политику. Вместо того чтобы искать сомнительных союзов с большевиками, как она их называла, или с англичанами (по словам Хартова, чего только она о них не говорила), они должны были договориться с Гитлером. Может быть, еще не поздно.

— Невероятно! — сказал Хартов. — Она видела в Гитлере человека, ниспосланного провидением, и полагала, что только благодаря ему Европа может остаться самой собой. Я был вынужден слушать все это и даже поддакивать, а потом пересказывать в гестапо все те замечательные вещи, которые говорила г-жа де Керуэ, тогда как сам я все больше склонялся к тому, что Гитлера надо убрать. Мне все время хотелось крикнуть ей, чтобы она замолчала. Что с ней стало? Вы не знаете?

— Ее арестовали, судили, приговорили к смерти и казнили.

— А! — сказал Хартов. — Казнили, вы хотите сказать «расстреляли»?

— Нет. Ее повесили.

— Повесили?

— Да, и повесили — вам ведь хорошо знакомо место, — на большой ветке высокой липы, росшей во дворе.

— Gott! Так, значит, ее судил, как бы это сказать, не легальный, законный суд.

— Вы угадали. Ее судил другой суд, трибунал Сопротивления.

— За то, что она, как вы говорите, была коллаборационисткой?

— Не только на словах, не только за то, что она принимала у себя немецких офицеров, не только за то, что восхваляла Гитлера и желала его победы.

— Было еще что-то?

Они подошли к большому полотну Сурикова, изображавшему боярыню Морозову, которую везут на казнь по улицам Москвы. В картине было что-то диковатое, она была скорее театральна, нежели по-настоящему хороша. Зал был пуст, и только в углу дремал служитель. Шарль подумал, стоит ли все рассказать Хартову. Почему бы и нет?

— Это она выдала моих родителей вашему гестапо. — Он не удержался от «вашего» и сразу же об этом пожалел. Но Хартов, чувствительный к подобным вещам, на сей раз ничего не заметил. Он был удручен.

— Никогда бы не подумал, что она могла дойти до такого!

— Представьте себе, — сказал Шарль. Хартов некоторое время молчал. Он смотрел на картину и находил — так ему по крайней мере казалось — некоторое внешнее сходство между боярыней и г-жой де Керуэ. Лицо было похоже — с острыми чертами, суровое, страстное и вместе с тем надменно-красивое.

— Вы знаете тех, кто судил ее? — спросил он.

— Да, во всяком случае некоторых из них.

— Могу я спросить вас, что вы думаете об их поступке?

Шарль почувствовал, что его застали врасплох, что он попал в ловушку. Как объяснить все, что он пережил тогда? И испытывает еще сегодня? Как объяснить охвативший его гнев и глухую ревность к тем, и прежде всего к тому, кто присвоил себе право судить, тогда как это суверенное право принадлежало в первую очередь именно Шарлю? И Шарль мог сколько угодно в течение минувших десяти лет задавать себе очевидный и естественный вопрос: «К чему злиться на Жана за то, что он осмелился преступить грань?», в глубине души он так и не принял полностью того, что произошло. Ему по-прежнему было не по себе, не из-за того, что было сделано, а из-за того, что все произошло без него, помимо него. А теперь вот Хартов спрашивает его, что он об этом думает. «А вы сами что об этом думаете?» Он переадресовал Хартову его вопрос не для того, чтобы выиграть время, а потому что после его сообщения о г-же де Керуэ его суждение внезапно приобретало особую ценность. Хартов ответил не сразу. Он по-прежнему смотрел на картину.

— Вы не находите, что она похожа на ту женщину?

— На г-жу де Керуэ?

— Да.

— Честно говоря, не знаю. Последний раз я видел ее, должно быть, году в 40-м или 41-м, я был тогда еще ребенком.

Оторвавшись от картины, Хартов двинулся дальше. Они шли по залам, разглядывая полотна и не произнося ни слова. Наконец, когда они остановились перед чудным пейзажем Репина, где кисть художника с нежностью запечатлела природу после ухода зимы — обширные луга, ручейки и легкое весеннее небо, Хартов дал ответ.

— Видите ли, я размышлял над действительно ужасной судьбой этой женщины. Разумеется, можно говорить об “Unmassigkeit”, это нечто вроде «беззакония», но полагаю, что говорить об “Ungerechtigkeit”, о «несправедливости», нельзя. Потому что когда я думаю о том, что она сделала, то не испытываю к ней никакой жалости.

— Я не сказал вам, что ее судили партизаны-коммунисты.

— Я предпочел бы, чтобы это был кто-нибудь другой. Впрочем, это дела не меняет. Но вы, вы мне так ничего и не сказали. Что вы об этом думаете?

Шарль по-прежнему не отвечал. Напротив, он задал еще один вопрос.

— Когда вы пришли ко мне в посольство и спросили, не уйти ли вам после того, как я узнал, кто вы, вы думали, что я действительно попрошу вас уйти?

— Я надеялся, что нет, но не исключал такой возможности и, естественно, ушел бы.

— Итак, простите мою откровенность, вы понимали, что для меня это было непросто, вы понимали, что я мог бы ненавидеть вас.

— Конечно.

— Так вот, в случае с г-жой де Керуэ дело обстоит точно так же. Было бы нормально, если бы я возненавидел вас, когда вы пришли ко мне, и я чувствовал, что могу уступить прошлому, могу сказать вам, чтобы вы ушли, могу сказать, что вы поступили слишком рискованно, и вежливо попросить вас никогда больше не говорить со мной о прошлом и, более того, никогда больше ко мне не обращаться, словно меня нет. Но потом во мне возобладали иные чувства, желание справиться с прошлым, преодолеть его. И я счастлив, что мне это удалось. Поэтому, когда я говорю, что с г-жой де Керуэ дело обстоит точно так же, я хочу сказать, что те, кто судил ее, сильно рисковали, я имею в виду мое отношение к случившемуся, а не то, что они обошли закон. Разумеется, мое отношение могло их вовсе не заботить, во всяком случае не всех, и, стало быть, я мог бы никогда не простить им того, что они украли у меня право, принадлежавшее мне одному. Кстати, думаю, что я так с этим до конца и не примирился. Хотя, несомненно, мне следовало постараться перебороть себя.

На следующий день в посольстве в маленьком политическом штабе, собиравшемся каждое утро, разгорелся жаркий спор. Причиной его стало замечание, сделанное Ф. Б., одним из советников, по поводу открытия в Москве посольства Германии.

— Все опять повторяется, — сказал он, — они постараются столковаться с русскими. Через два года у нас будет новый Рапалло. У русских все карты на руках, и в тот день, когда они разыграют немецкий козырь, мы останемся на бобах.

— Именно поэтому, — возразил Ж. М. К., — единственная разумная политика — сговориться с русскими напрямую, через голову немцев. Если бы мы сделали это в 39-м году вместо того, чтобы глупо вилять, то избежали бы войны или быстро выиграли бы ее. Надо было противопоставить Гитлеру прочный франко-русский союз, как в 14-м году. А сегодня надо все начинать сначала. Это единственный способ помешать немцам вести двойную игру.

Одним из достоинств этих утренних собраний было то, что там царило полнейшее равенство. Молодой секретарь имел такое же право высказаться, как и опытный советник. Поэтому Шарль тут же выразил свое удивление.

— Я не понимаю, — сказал он. — Мне кажется, все рассуждают так, словно История вечно повторяется, словно нам не осталось ничего другого, как надеть те же самые сапоги, словно в Европе всегда будет русский сапог, немецкий сапог, французский сапог, словно, будь то Николай, Сталин, Хрущев, Бисмарк, Гитлер, Аденауэр, Пуанкаре, де Голль, Шуман, мы обречены проводить одну и ту же политику.

— Верно, — заметил Ф. Б., — в Европе нельзя изменить ни географию, ни историю, ни народы, ни образ мышления. Тропизмы останутся прежними. Сталин хорошо сказал: «Гитлеры уходят, а немецкий народ остается». Есть реальности, которых не обойти.

— Простите, — сказал Шарль, — быть может, я еще слишком молод, но для меня подобное высказывание означает отрицание всякой политической воли. Если вы начинаете с того, что возводите в догму существование реальностей, которые не обойти, зачем тогда я нужен? Только для того, чтобы служить этим реальностям? А я отказываюсь, я уверен, что их можно обойти. У каждого из нас есть свой опыт войны, свой опыт столкновения с немцами. И если на основании моего опыта я не приду к выводу, что единственно достойная политика — это поладить с ними, значит, я ничего не понял.

Самым горячим, чтобы не сказать самым агрессивным, спорщиком был Ж. М. К. Он утверждал, что они переживают важнейший исторический момент. Безумцы, которые хотели, чтобы Франция растворилась в некоем космополитическом единстве, которые были готовы согласиться с тем, чтобы французскую армию поглотила непонятная так называемая европейская магма, эти люди, к великому счастью, потерпели поражение. Но время не ждет, они могут вновь возобновить свои попытки, в той или иной форме. А тем временем немцы обосновываются в Москве. Надо договариваться с преемниками Сталина. Это единственно реалистическая политика.

После этой дискуссии, продлившейся довольно долго, ибо каждый понимал, что она касалась вопросов весьма серьезных, Шарль почувствовал себя удрученным. Его поддержал только советник-посланник, сказав, что было бы противно разуму, если бы в сознании немцев французы предстали как нация, которая не может справиться со своими вековыми антипатиями. Но эти слова, по существу, ни у кого не вызвали отклика. Более того, посол, войдя в комнату и узнав о предмете дискуссии, заявил:

— У того, кто, как я, побывал в Берлине в 39-м году, выработался иммунитет на всю жизнь.

Когда через несколько минут Шарль вошел в свой кабинет и услышал по телефону голос Жана, он испытал почти что облегчение.

— Мы могли бы куда-нибудь пойти в следующее воскресенье, — предложил Жан. Шарль сразу же согласился, и они договорились о встрече.

5

Шарль свернул на маленькую дорожку, в сторону от шоссе. Его жена была беременна и не смогла его сопровождать, поэтому они поехали вдвоем с Жаном. В то утро термометр во дворе посольства показывал минус четырнадцать, а за городом было еще на несколько градусов холоднее. Но в лесу ветер не чувствовался, а теплые куртки надежно защищали от холода. На небе не было ни единого облачка, и сквозь ветви опушенных снегом елей и заиндевелых берез светило солнце. Скользя на лыжах, они едва перекидывались несколькими словами, но время от времени делали передышку. В машине Жан заговорил о Саше, спросив у Шарля, хорошо ли он его знает. Шарль отвечал осторожно, но вместе с тем признал, что Саша внушает ему определенное доверие.

— Не похоже, что он подослан, чтобы выведывать у меня секреты. — Жан согласился.

— Этот юноша задает себе много вопросов. Я надеюсь, — для его же блага, — что не чересчур. В этой стране, если хочешь жить спокойно, лучше не задавать слишком много вопросов. Или, во всяком случае, надо держать их при себе. Но даже если ты держишь их при себе, они в совершенстве обладают искусством угадывать, что ты задаешь себе вопросы. И как только ты перестаешь быть гладким, как зеркало, у тебя начинаются неприятности, вначале с самим собой, а потом с ними.

— Ты случайно не себя имеешь в виду? — Жан ничего не ответил. — После всего, что ты мне рассказал, сомневаюсь, чтобы ты часто бывал гладким, как зеркало. Право слово, сдается мне, что не так-то просто быть коммунистом.

— Верно, — смеясь, ответил Жан, но это был все тот же нервный смех, который однажды уже так неприятно удивил Шарля. — Если ты хочешь усложнить себе жизнь, попробуй, посмотрим, что из этого получится.

Шарль заметил, что положение Жана все-таки отличается от Сашиного. Саша родился в системе, это не был свободный выбор с его стороны, у него не было никакой альтернативы по отношению к системе, он не мог порвать с ней, не рискуя жизнью. Жан сделал выбор сам, хотя его система, по крайней мере в данный момент, была лишь системой мышления, самое большее — политических действий. Если он захочет, то свободен в любой момент выйти из системы без риска для жизни, он рискует только признаться себе, что полностью ошибался. Жан слушал молча, не перебивая. Только заметил спокойно:

— Есть много способов рисковать жизнью. — Шарль не нашелся, что возразить. В самом деле, это была очевидная истина, которую он до сих пор не осознавал.

Во время следующей остановки Жан снова заговорил о Саше. Тот написал нечто вроде эссе, страниц примерно пятьдесят, изложив свою концепцию коммунизма, и дал прочесть Жану. Жан сказал, что чтение его захватило. Работа отличалась большой трезвостью взглядов на систему в нынешнем ее состоянии. Саша подверг ее суровой критике, осмеливаясь говорить о фактах, которые обычно замалчивались, — о лагерях для политзаключенных, о чистках, которым Сталин подверг партию. Будучи экономистом, он критиковал ошибки, нелепости в планировании, лживую статистику. Но в то же время никоим образом не предлагал свернуть с социалистического пути. По всей видимости, капитализм не внушал ему никакого доверия. Напротив, он предлагал вернуться к духу истинного социализма, освободить народные массы. Он великолепно объяснял, что система заблокирована потому, что налицо разрыв между руководством и массами, потому, что руководители оторваны от народа. Между ними установилось взаимное недоверие, которое все парализует. Руководство боится реформ, опасаясь, что они заведут слишком далеко. Однако чем больше оно медлит, тем сильнее становится напряжение в обществе. Саша говорил также о необходимости полностью реформировать партию, вновь обрести революционный энтузиазм, доверить дело более молодым кадрам, «правоверным и твердолобым», верящим в социализм.

Прислонившись к березе, Жан говорил с радостной горячностью, поражавшей Шарля. Лицо его, омытое солнечным светом, сияло. Даже ранние морщины, избороздившие лоб, вечно покрытый прядями волос, которые Жан отбрасывал машинальным жестом, придавали его лицу не столь скорбное, измученное выражение, как обычно. Он говорил, что был не просто удивлен, читая Сашины страницы, он был взволнован. Он словно нашел источник в пустыне, свидетельство того, что под безжизненной коркой продолжает скрыто биться жизнь.

— Достаточно, чтобы кто-то начал, и все можно спасти.

— Мне кажется, — сказал Шарль, — что ты страшно мучаешься и ищешь, за что бы уцепиться. — Но Жан сделал вид, что не слышит.

— Ты увидишь, — снова заговорил он, — я дам тебе прочесть. Ты будешь поражен. Это потрясающе, когда вдруг кто-то совершенно точно угадывает твои мысли, и самое главное, ты бы никогда не подумал, что у этого человека хватит мужества изложить их на бумаге.

— Короче говоря, — сказал Шарль, — наш Саша в своем роде тоже участник Сопротивления.

— Называй его, как хочешь. Главное — это знак, знак того, что здесь есть люди, которые думают по-другому. И которые осмеливаются это сказать.

— Да, которые осмеливаются это сказать.

Они еще долго катались по лесу, но уже почти не разговаривали. И на обратном пути, в машине, больше молчали. Приехав в город, Шарль пригласил Жана зайти в посольство, и, к его большому удивлению, тот согласился. Он признался, что никогда не был внутри, да у него никогда и не возникало такого желания. Но раз Шарль его приглашает, то почему бы не заглянуть к нему?

Квартира, которую занимал Шарль, выходила окнами прямо в посольский сад. Квартирка была небольшая, но, как и во всех комнатах этого удивительного дома, в ней была своя прелесть — тяжелые двери, выгнутые потолки, сводчатые окна, толстые стены и главное, аромат старины. Ощущение отрешенности от времени усиливалось тем, что через двойные окна из заснеженного двора не проникал ни один звук. Шарль чувствовал себя здесь хорошо, его жена тоже. Каждый раз, когда он возвращался домой, ему казалось, что весь мир он оставляет у своего порога. Ему было приятно видеть Жана, удобно устроившегося в кресле. Шарлю казалось, что он помогает другу, давая ему возможность немного передохнуть, Словно эта передышка могла вывести Жана из состояния мучительной тревоги, в котором тот, как все больше убеждался Шарль, находился.

— Здесь, разумеется, разговаривать нельзя, — сказал Жан.

— Разумеется. Но ты всегда можешь вести себя так, словно тебе это неизвестно. Ты говоришь и знаешь, что тебя подслушивают, но делаешь вид, что ничего не знаешь. Случается даже, что, притворяясь, ты в конце донцов убеждаешь самого себя, что тебя не подслушивают. Конечно, ты в этом не совсем уверен, но предпочитаешь, чтобы было именно так. Потому что, в сущности, ты не так уж недоволен тем, что сказанное тобою — услышано. Если на то пошло, раз они тебя услышали, может, это пойдет им на пользу.

Отвечая на вопрос Кристины, жены Шарля, Жан сказал, что самое большое удовольствие ему доставили бы бутылка бордо и французский сыр. В этой чертовой стране достать их невозможно. И раз уж он рискнул забраться в посольство, где никогда не бывал, надо воспользоваться случаем. Он, казалось, отогнал прочь свои тревоги, шутил с Кристиной, вдоволь пил и ел. Жан уже опорожнил больше половины бутылки, когда, метнув на Шарля хитрый взгляд, пустился в рассуждения, которые, как тот быстро понял, предназначались не ему.

— Видишь ли, старина Шарль, только что, во время нашей прогулки по лесу, я показался тебе встревоженным. Я сделал вид, будто не понял тебя, но ты попал в точку. Просто поразительно, как ты, несмотря на время, несмотря на расстояние, на различия между нами, остаешься мне близок, как ты угадываешь мои настроения. Да, верно, меня все больше и больше охватывает тревога. Я уверен, ты прекрасно понимаешь почему. — После этого вступления Жан снова опрокинул полный бокал, так что Кристина, сидевшая в уголке и слушавшая его, подумала, что скоро придется идти за второй бутылкой, тем более что Шарль не оставлял друга в одиночестве.

— Я приехал сюда больше двух лет назад. Несколько месяцев спустя после смерти Сталина. Перед Сталиным я преклонялся. Для меня это был великий человек, с ним никто не мог сравниться — ни Черчилль, ни де Голль, ни Рузвельт. Они выиграли войну, руководили борьбой своих народов. Сталин тоже, но, кроме того, для меня Сталин был человеком, который после Ленина, после революции, после гражданской войны взял в руки эту чертову страну пьяниц, лентяев и гениев и сумел сделать из нее кое-что, и не какие-нибудь пустяки, а первое социалистическое государство, где впервые полностью покончили со старым обществом, где все было перевернуто вверх дном, разрушено, снесено, чтобы создать нечто совершенно новое, построить новые социальные, экономические, нравственные отношения, не похожие на прежние, создать систему, которой еще не было, причем в масштабах не лаборатории, а огромной страны, да еще какой — от Европы до Тихого океана. И что бы там ни говорили, систему, которая работает, которая не только выигрывает войны, но и производит, строит, выпускает, план за планом, все больше угля, чугуна, стали, возводит новые заводы, воспитывает ученых, инженеров, открывает новые школы и университеты. Разумеется, я знал, что за это придется заплатить цену, очень тяжелую, очень высокую цену. Но — и для меня все началось с приезда сюда — эта цена представлялась в виде страданий, испытаний, лишений. Я воображал людей, работающих в ужасном ритме, мало зарабатывающих, живущих и питающихся плохо, часто подыхающих с голоду, но сияющих от радости, когда с завода выходит первый трактор или комбайн. Я представлял этот народ по фильмам Эйзенштейна и поэмам Маяковского. Я видел, как он серьезен и сосредоточен перед лицом будущего, когда по Красной площади проходила армия, его армия, и это была не просто армия, ибо весь народ, всем миром, в едином порыве бросился в бой, чтобы остановить негодяев-нацистов. Рядом с этим фантастическим подъемом, рядом с потрясениями, вздыбившими тектонической революцией горы на месте равнин, континенты на месте океанов, наше жалкое, мелочное буржуазное общество — какое смехотворное зрелище! Наша убогая политическая жизнь, партии из папье-маше, демократия комитетчиков и комбинаторов, богатство, достающееся всегда одним и тем же, общество, которое не меняется, живет вслепую, без идеалов, без будущего! А здесь воздух, пространство, порыв, движение.

— Разумеется, теперь ты ждешь услышать классический рассказ о том, как я разочаровался, своего рода «мое возвращение из СССР», я в роли этакого маленького Жида, я, простой человек, парень из народа, это была бы просто находка для буржуазной пропаганды. Так вот, ничего подобного! Мое восхищение тем, что достигнуто, остается неизменным, я ни от чего не отрекаюсь. Это великая страна, и они правильно сделали, совершив революцию. Но есть нечто, не дающее мне покоя, я не могу точно определить его, это смутное чувство страха, ужаса. Я обнаружил целый ряд явлений, что я говорю, фактов, которые мне совершенно непонятны, ибо они совершенно абсурдны. Мне казалось все же, что я имею дело с разумной системой, даже если в ее основе лежат государственные интересы в их худшем, драматическом выражении, когда не отступают ни перед какими требованиями, не идут ни на какие уступки, стремясь ликвидировать, раздавить любую оппозицию. Для меня загвоздка оказалась в том, что вместо разумного я увидел абсурдное — абсурдное, возведенное в систему, я увидел народ, которого принесли в бессмысленную жертву, увидел миллионы бесполезных жертв. Бесполезных, понимаешь? Когда наши родители были арестованы, уничтожены немцами, ужасно так говорить, потому что в лагерях к ним относились бесчеловечно, Nacht und Nebel[83], но они по крайней мере что-то сделали, они сопротивлялись. Здесь же на каждом шагу ты наталкиваешься на объяснение, имя которому — небытие! Арестован, исчез, попал в лагеря, лишен всего, снят с работы, почему? Нет ответа, небытие. Слепая машина, которая перемалывает людей потому, что должна перемалывать, ибо если остановится она, остановится вся система. Вот что я в конце концов понял. Системе необходимо перемалывать, для нее это единственная возможность господствовать, навязывать себя. Поэтому ей надо постоянно выдумывать врага, здесь, там, внутри, снаружи. Без врага она не может существовать. Без врага все пружины ослабевают, выходят из строя. Без врага — нет спасения! Поэтому его надо все время выдумывать, из всего, из ничего. Когда ты это понял, то в моем положении выбор невелик: раз система не меняется радикально, измениться должен ты. Ты должен сказать себе, что это ты в корне ошибся. Беда только в том, что, когда ты приходишь к подобному выводу, а тебе скоро стукнет тридцать и ты связал с этим делом свою судьбу, ты предан ему до конца, душой и телом — что касается меня, ты знаешь, что это правда, я не притворялся, не играл в коммуниста, — так вот, ты чувствуешь, что тебя зажали в угол. Позади скала, впереди — пропасть! Такое у меня ощущение. Не так-то просто, старина Шарль, не так-то просто! Но, но, но... ты позволишь, — сказал он, взяв бутылку и налив себе новый бокал бордо, — но еще есть надежда. Эти господа скоро проводят съезд. Мне сказали, что на нем произойдет что-то важное. Хрущев — малый, который внушает мне доверие, похоже на то, что он хочет все перевернуть вверх дном. На мой взгляд, это последний шанс. Если он не переломит ход событий, все будет продолжаться, как прежде.

— Да, кстати, хочешь приведу тебе последний пример абсурда? Примерно месяц назад одна девушка, которую я встретил в университете, рассказала мне о своей тетке, та жила в Москве и только что вышла из лагеря в Сибири. Она рассказала ее историю. Слушай внимательно, она представляет для тебя такой же интерес, как и для меня. Итак, эта женщина в 1941 году, в период наступления немцев, работала учительницей в маленьком городке возле польской границы. Во время бомбардировки школа, где она преподавала, загорелась. Вместо того чтобы подчиниться приказу и эвакуироваться, она осталась в школе, пытаясь спасти находившихся там детей. Она была еврейка. Немцы, разумеется, об этом узнали, национальность была указана у нее в паспорте. Ее быстро арестовали, и всю войну она провела в немецких лагерях. Чудом, которое она сама не может объяснить, она выжила. Лагерь ее находился на Востоке, и ее освободили русские. И что же? Вместо того чтобы обрести свободу, она была сразу же арестована, осуждена и отправлена в Сибирь. Освободили ее только в прошлом году. Неплохо, а? Но слушай дальше. Я спросил у племянницы, в каком лагере была ее тетка. Та не знала, но поскольку она живет вместе с теткой в одной комнате, то очень быстро принесла мне ответ. Среди прочего, тетя была в Треблинке и Равенсбрюке. Если бы тебе сказали это, ты поступил бы точно так же, как я: спросил бы, не встречалась ли она случайно с, нашими матерями. Снова пришлось прибегнуть к помощи племянницы, ты же понимаешь, пойти в коммунальную квартиру, чтобы поговорить с ней лично, невозможно: там целый зверинец и все друг друга подслушивают. Короче, племянница задает ей вопрос и приносит ответ — да.

Шарль, который слушал, не произнося ни слова, почувствовал, как что-то дрогнуло в нем. Обхватив голову руками и закрыв глаза, он очень тихо сказал Жану:

— Не говори мне, что ты не виделся с ней!

— Я с ней не виделся, — ответил Жан. Шарль вскочил, взорвавшись:

— Тогда я пойду к ней. Как же так! Эта женщина в Москве, а мы не можем поговорить с ней!

Но пока он клеймил позором, поносил чудовищную систему, которая по капле вливает в жилы бессмысленный страх, обрекая самое себя на паралич, он увидел, как Жан, вынув из кармана записную книжку, что-то набросал в ней и, сделав Шарлю знак подойти, дал ему прочесть написанное: «Продолжай драть глотку, у нас с ней назначено свидание на вторник, в 3 часа дня, в магазине грампластинок на Неглинной, в отделе камерной музыки. Она придет с племянницей». Шарль еще повозмущался для виду, затем Жан закончил свое «послание», повторив, что съезд будет иметь решающее значение.

— Я коммунист и продолжаю им оставаться, я не мыслю своей жизни вне коммунизма, я принимаю коммунизм жесткий, требующий жертв, принципиальный, непреклонный, коммунизм религиозный, но не принимаю коммунизм, который перемалывает людей просто так, ради того, чтобы держать их в подчинении, который постоянно нуждается в напряжении, внутри и снаружи, чтобы выжить. В общем, посмотрим. А теперь поставь нам музыку. Пиаф, Монтана, чтобы немножко расслабиться.

Какое-то время они слушали пластинки. Шарль думал о той, кого увидит послезавтра. Возможность встретить здесь, на другом краю света, более того, по другую сторону «черты», в самом сердце другой системы, женщину, перенесшую те же испытания, что и его мать, бывшую ее подругой по несчастью и страданиям, глубоко взволновала его. Прежде он никогда не думал с такой определенностью о тех, кто находился по эту сторону, словно они принадлежали к другой истории, словно им была уготована иная участь. И вот перед ним возник свидетель общей судьбы, реальность которой он до сих пор не осознавал. Возникла общечеловеческая связь, связь между жертвами, жертвами безжалостных машин, перемалывающих, как сказал Жан, свою добычу. Он сказал еще, что она еврейка.

Жан снова что-то написал в записной книжке и подозвал Шарля. На сей раз тот прочел: «Племянница на самом деле — моя невеста, уже полгода. Мы хотим пожениться и жить во Франции. Я давно попросил разрешения. Жду. Вот это для меня испытание». Последнее слово было подчеркнуто трижды. Шарль посмотрел на Жана с бесконечной нежностью, и оба улыбнулись друг другу. Шарль написал в книжке: «Старина, дружище!» и еще: «Хочешь, посольство поможет тебе?», на что Жан сразу же ответил отрицательным жестом.

Пока они слушали песни, принесшие с собой дыхание Парижа, того Парижа, где все казалось таким простым, где люди были свободны в своих поступках, любили и встречались без проблем, где Жан и его невеста уже давно поженились бы, раздался звонок в дверь. Кристина пошла открывать и вернулась в сопровождении Хартова. Он извинился, что зашел без предупреждения, но, возвращаясь с воскресной прогулки и проходя мимо посольства, захотел поболтать немного со своими французскими друзьями. Может быть, он некстати? Шарль успокоил его и представил гостей друг другу: Жан Фуршон, Зигмунд фон Хартов, и тут до него дошло, что происходит. Он никогда не говорил им друг о друге. В течение первых минут Кристина, благодарение Богу, одна поддерживала разговор, в то время как Шарль быстро соображал. Промолчать, рискуя тем, что во время разговора, к всеобщей неловкости, они обнаружат, кто они такие? Или же взять на себя инициативу и открыть им существующую между ними, но неведомую им связь? Наконец Шарль решил все сказать. Он, несомненно, был не прав, но такой поступок был в его духе. И тем хуже, если в этот раз их подслушивают. Он перебил Кристину и Зигмунда.

— Я вас познакомил, — сказал он Жану и Зигмунду. — Жан Фуршон, Зигмунд фон Хартов, эти имена вам, конечно, неизвестны. И однако, вы близки друг другу. Я объясню почему. Но прежде я хотел бы попросить вас — и особенно тебя, Жан, потому что тебя дело касается в большей степени, — не перебивать меня и дать мне сказать все, что вы должны знать. С каждым днем, а здесь, как ни странно, каждый день кажется весомее, так вот, с каждым днем я становлюсь более зрелым (тут он единственный раз улыбнулся), быть может, быстрее, чем в другом месте, по крайней мере в данный момент. Начну с Жана. Дорогой Зигмунд, Жан — мой друг детства, мы вместе воспитывались в Ла-Виль-Элу. Его родители работали у моих. Фуршоны так же давно живут в Ла-Виль-Элу, как и моя семья. Родителей Жана арестовали и отправили в лагерь одновременно с моими. Его отец и мать, Зигмунд, оттуда не вернулись. Жан — он немного старше меня — вступил в ряды Сопротивления, был в маки. Но — кстати, не знаю, почему я говорю «но», точнее, знаю и знаю также, что не должен был бы так говорить, — Жан, кроме этого, стал членом коммунистической партии. Он уже два года в Москве, Недавно мы встретились. Добавлю, Зигмунд, что Жан остался моим другом, и то, что нас объединяет, до сегодняшнего дня было и, я надеюсь, останется сильнее того, что разделяет. Теперь о Зигмунде, Жан. Почему он здесь? Не только потому, что он мой коллега. Дипломат, советник немецкого посольства, вновь открытого в Москве, с которым посольство Франции поддерживает доверительные отношения. Зигмунд фон Хартов во время войны находился во Франции, и вышло так, что его часть была расквартирована в Ла-Виль-Элу. Более того, вышло так, Жан (и Шарль посмотрел другу прямо в глаза, Жан тоже глядел на него пристально и не отрываясь), что Зигмунд оказался первым офицером, поселившимся в Ла-Виль-Элу и распоряжавшимся там сразу после ареста наших родителей. И вышло так, что, когда я отправился в Ла-Виль-Элу — этого я тебе, по-моему, не рассказывал, — чтобы посмотреть, что там происходит, потому что у меня не было никаких вестей от родителей и я не мог больше переносить их молчание и неизвестность, — то немецкий солдат привел меня к офицеру, занимавшему кабинет моего отца, офицером этим оказался Зигмунд фон Хартов, вот он перед тобой. Он повел себя по отношению ко мне — терпеть не могу этого слова — корректно, я бы сказал, как цивилизованный человек, просто по-человечески. Затем Зигмунд фон Хартов поступил на дипломатическую службу и был назначен в посольство Германии в Москве. Приехав сюда, он увидел мое имя в списке сотрудников французского посольства. Когда ему подтвердили, что я именно тот, кого он встретил во время войны в Ла-Виль-Элу, он пришел ко мне с визитом. Мне это было непросто, поверь, но я протянул ему руку. И вот он здесь, он вошел в мою жизнь как друг.

Шарль замолчал. В эту минуту он отчаянно хотел, чтобы Жан и Зигмунд подошли и пожали друг другу руки. Но он хорошо понимал, что Зигмунд не рискнет натолкнуться на отказ. А Жан? Тем не менее Хартов встал, повернулся к сидевшему Жану и сказал:

— Я сожалею, господин Фуршон, о том, что случилось с вашими родителями. Они, как и родители моего друга Шарля, выполнили свой долг. А я выполнял свой, как офицер немецкой армии.

Тогда Жан тоже поднялся. В какой-то момент Шарлю показалось, что он протянет Зигмунду руку, но, отвернувшись от Хартова, он подошел к Шарлю и сказал:

— Прости, но для меня это уже слишком. В конце концов, у каждого своя память.

Попрощавшись с Кристиной, но не замечая Хартова, он вышел в сопровождении Шарля. В передней оба не проронили ни слова о происшедшем. Шарль написал на клочке бумаги «до вторника», и Жан согласно кивнул головой.

Вернувшись в гостиную, Шарль, чтобы сгладить неловкость, предложил Хартову остаться на обед, и тот охотно согласился.

— Право слово, — сказал чуть позже Хартов, — непросто быть немцем.

— Поэтому вам надо помочь, — сказал Шарль. — Жаль, что Жан этого не понимает. Но я его не осуждаю, тут случай особый. На мой взгляд, он повел себя так, как это сделали бы на его месте многие другие.

— Это не слишком обнадеживает, — со смехом заметил Хартов.

— В самом деле, а учитывая, что мы в Москве, — тем более. Каждый советский, видя такое отношение, может только потирать руки.

Больше об этом не говорили, да и нечего было добавить. Шарль не солгал Хартову, сказав, что отказывается осуждать Жана. Он мог бы также признаться, что, хотя и надеялся на более мирный исход их неожиданной встречи, реакция Жана его, в общем-то, не удивила. Она была в духе его крутого, непреклонного характера. Но что повлияло на поведение Жана сильнее? То, что он был сыном узника концлагеря из Ла-Виль-Элу? Или коммунистом, враждебно относящимся к Германии, которую представлял Хартов? Да и можно ли было разделить две эти ипостаси? Первая определяла вторую, а вторая, по крайней мере до настоящего времени, вела к первой. В сущности, думал Шарль, глядя на Хартова, Жан не изменился. В том, что молодой участник Сопротивления, приговоривший к смерти г-жу де Керуэ, стал активистом компартии, отказывающимся от примирения и ничего не забывающим, была своя логика. Правда, Шарль спрашивал себя, не начала ли с сегодняшнего дня эта логика давать трещину.

6

Они заканчивали обедать, когда Шарль услышал уже знакомый теперь шум — ворота посольства открывались, подталкиваемые автомобилем. По правилам полагалось, подъехав к воротам, выйти из машины, пройти в маленькую боковую дверь, разумеется под бдительным и вызывающим раздражение оком милиционера, и открыть обе створки, которые придерживались затем чугунными колодками. Но как и из всякого правила, из этого тоже были свои исключения, и один из сотрудников посольства, человек, впрочем, весьма симпатичный, добился привилегии, которую руководство не осмеливалось у него оспаривать, — использовать для открывания ворот бампер своего «ситроена», весьма, кстати, почтенного возраста. Каждый его приезд сопровождался страшным скрежетом, Шарль, приподняв занавеску окна, возле которого сидел, машинально проверил источник привычного шума. Но едва он опустил занавеску, увидев черный силуэт проехавшей машины, как стукнула, на этот раз куда сильнее, чем обычно, входная дверь квартиры, выходившая во двор, а вслед за этим послышался шум в передней, ведущей в гостиную. Вскочив и поспешив туда, Шарль с изумлением увидел перед собой мужчину, одетого в длинный черный тулуп. Неизвестный явно находился в состоянии крайнего возбуждения. Казалось, он дрожал всем телом. Он не переставая проводил рукой по лбу, закрывал глаза, словно стараясь отдышаться, а открыв их, тоскливо озирался по сторонам. Жгуче черные глаза горели на прекрасном лице, окаймленном черной бородой. Совершенно очевидно, это был русский. Надо было дать ему возможность заговорить первым. Так и произошло, но несколько минут молчания показались Шарлю бесконечными.

— Вы говорите по-русски? — произнес наконец неизвестный, и, когда Шарль утвердительно кивнул головой, широкая улыбка вдруг осветила его лицо.

— Слава Богу! — вздохнул он.

«Затем, — писал Шарль в своем дневнике несколько дней спустя, — он попросил разрешения сесть, я, разумеется, разрешил. Потом, словно придя в себя, неизвестный спросил, может ли он говорить свободно. В данном случае вопрос его звучал двусмысленно, и я ответил: конечно, но предупреждаю, что никогда не бываю дома один, и поднял глаза на висевшую под потолком люстру. Показав, что он прекрасно меня понял, незнакомец сделал жест, словно собираясь писать. Я на несколько мгновений вернулся в столовую, извинился перед Кристиной и Зигмундом, попросил их оставить меня наедине с «вечерним посетителем» и принес ему блокнот и карандаш. Начался обмен посланиями, как это было недавно с Жаном по поводу его невесты, но на сей раз он длился гораздо дольше и был серьезнее. Разумеется, я сохранил все бумаги, они находятся у меня в сейфе.

Первым делом он написал мне, что проник во французское посольство, потому что хочет получить въездную визу в нашу страну. Затем добавил: «Я люблю Францию, это страна Революции, настоящей». Последнее слово было подчеркнуто трижды, а «революция» написана с большой буквы. Я ответил: «Спасибо» — и задал первый вопрос: «Как вы вошли в посольство? Свободно?» Он прочитал и, рассмеявшись словно ребенок, рассказывающий о своей проделке, ответил: «Я бежал за въезжавшей машиной». Новый вопрос: «Милиционер видел, как вы вошли?» Ответ: «Конечно! Но он находился с другой стороны машины». Незнакомец продолжал смеяться, тогда как я чувствовал себя все более беспокойно. Мой вопрос: «У вас есть советская виза, чтобы выехать из СССР?» На этот раз он перестал смеяться и написал совершенно серьезно: «Если Франция даст мне въездную визу, они дадут мне выездную».

Никогда еще я не имел дела с советским, «нелегально» (в глазах властей) проникшим на территорию посольства, и, насколько мне известно, в течение последних лет ни разу не произошло ничего подобного. Старые работники посольства это подтвердили. Последний ответ незнакомца укрепил возникшие у меня опасения: этот человек сам бросился в ужасную ловушку. Вероятно, он считал, что, для того чтобы покинуть страну и уехать во Францию, было достаточно войти в контакт с нами и пересечь мифическую линию, отделявшую его от свободы и имевшую тем большее значение, что милиции было приказано воспрепятствовать подобным попыткам любой ценой. Оказавшись под нашей защитой, он воображал, что мы добьемся для него всего, как въезда во Францию, так и выезда из его собственной страны. Но было не время объяснять ему, в какое положение он себя поставил. Раз он очутился здесь, надо было помочь ему во что бы то ни стало.

Разумеется, мысль о том, что это может быть «провокатор», как мы называем тех, кем манипулируют власти, пришла мне в голову. Но я отбросил ее, настолько человек внушал мне доверие. Его манера держаться, почерк, лицо были проникнуты большим достоинством. Из его последующих ответов стало ясно, что передо мной отнюдь не душевнобольной и тем более не искатель приключений. Он был архитектор, и сразу после войны за несколько критических замечаний в адрес официальной архитектуры его приговорили к двенадцати годам заключения и освободили досрочно в прошлом году. Ему было предписано проживание под надзором в одном из уральских городов, закрытом для иностранцев, запрещено пребывание в Москве, Ленинграде и других крупных городах, отказано во всякой серьезной работе. Он решил все поставить на карту и сумел добраться до столицы, куда и прибыл утром того дня. На мой вопрос: «Если вы приедете во Францию, чем вы хотите заняться?» — он ответил: «Строительством домов, у меня полно идей».

Я знал теперь достаточно, и мое решение было принято. Мне надо было вернуться к Хартову и сказать, что я никак не могу составить ему компанию. Кстати, закончив обедать, он прошел через гостиную, чтобы уйти, но сделал вид, что не заметил моего посетителя. Я проводил Зигмунда до ворот и, увидев, что перед посольством по обеим сторонам улицы стояло множество милицейских машин, понял, что инцидент вызвал настоящий переполох. Шутя с Хартовом, я шепнул ему во дворе: «У нас беженец», — сделал вид, что не заметил ничего необычного, и мы распрощались самым непринужденным образом.

Затем я отправился к руководству посольства, чтобы поставить его в известность о случившемся. К счастью, посол и советник-посланник обедали дома. В ходе нашего тайного совещания, проведенного со всеми возможными предосторожностями, было принято первое решение: я должен был сообщить нашему посетителю, что мы никоим образом не можем гарантировать, что его попытка закончится благополучно и нам удастся добиться успеха. Более того, существовала большая вероятность того, что официальные демарши, которые мы готовы были предпринять, чтобы помочь ему, натолкнутся на категорический отказ и что власти в качестве предварительного условия потребуют, чтобы он покинул посольство. При таком развитии событий чем дольше он останется здесь, тем больше усугубит тяжесть своего положения. Тем не менее, если он хочет, мы готовы его приютить.

Вернувшись домой, я застал его спящим в кресле там, где оставил, тогда как продолжавшая вязать Кристина, казалось, наблюдала за ним с материнской заботливостью. Лицо его дышало покоем и безмятежностью, и я с трудом заставил себя разбудить его. Свою записку я составил с предельной тщательностью. Он ознакомился с ней крайне внимательно, перечитав несколько раз. Затем надолго погрузился в раздумье, то закрывая глаза, то глядя по очереди на нас с Кристиной, во взгляде его — потом, когда все закончилось, мы долго говорили с ней об этом — не читалось ни малейшего упрека. Это был взгляд человека, который в драматический для него момент напряженно размышлял над тем, какое принять решение. Наконец он написал: «Если позволите, я останусь здесь на сегодняшнюю ночь». В этом случае мне было поручено отвести его в комнату курьера, расположенную немного в стороне, как раз за моей квартирой, устроить там и запереть на ключ, посоветовав не зажигать света и соблюдать полную тишину. К счастью, было воскресенье, и советский обслуживающий персонал отсутствовал. Стоит ли говорить, что спали мы плохо. Я не переставал строить всевозможные планы в зависимости от того, как развернутся события. То Николай, так звали нашего архитектора, просил остаться, и мы должны были попытаться убедить власти дать ему разрешение на выезд. Я воображал себе мощную кампанию в прессе, тысячи писем, адресованных московскому руководству, демонстрации перед советским посольством в Париже и, наконец, успех! То мы находили способ переправить его, словно посылку, во Францию в запломбированном дипломатическом багаже. То он хотел покинуть посольство, попросив нас обеспечить ему свободу передвижения до дома. Я провел часть ночи, пытаясь отыскать подходящие решения, которые казались мне одно нелепее другого. И тем не менее завтра утром надо было заниматься именно этим. Около девяти часов я проскользнул к нему, пока не пришла советская горничная. Он был одет, сидел за столом, перед ним лежал лист бумаги, который он сразу же протянул мне. Я прочел: «Друзья, за эту ночь, что я провел под вашим кровом, я все взвесил и обдумал. Я признателен вам за ваши усилия. Мое решение принято. Постарайтесь, если можно, помочь мне раствориться ночью в этом городе». Прочтя последние слова (я не нахожу иного слова, чем «раствориться», чтобы передать возникшее у меня ощущение уничтожения, поглощения, исчезновения), я испытал такое чувство, словно получил приказ. Не было и речи о том, чтобы от него уклониться. Раз этот человек, доверившийся нам, сделал выбор, честь повелевала совершить все возможное, чтобы вернуть его ночи, из которой он так неожиданно возник.

И тут мне повезло, а может, это было не просто везение, а то удивительное стечение обстоятельств, которое сопровождало мое пребывание в Москве. Передав начальству письменное пожелание Николая, я получил распоряжение представить ему до полудня план действий, при этом, как и положено, окончательное решение относительно методов его осуществления оставалось за послом и советником-посланником. В канцелярии в начале недели жизнь началась, как обычно. Специалисты по внутренней политике готовились к дотошному изучению докладов на съезде, который должен был вот-вот открыться. Тем не менее наличие значительных сил милиции вокруг здания вызывало немало любопытства, и распространился слух, что внутрь пробрался какой-то советский. Но дисциплина, обязывающая к сдержанности, сыграла свою роль, и никто не задавал мне неуместных вопросов.

Имея свободу действий, я отправился в немецкое посольство, чтобы повидаться с Хартовом. Заручившись его согласием, я представил план, который был принят с некоторыми весьма разумными замечаниями и поправками. Осуществили мы его в конце рабочего дня, когда большинство сотрудников покидает свои кабинеты и ворота в течение некоторого времени остаются открытыми. С. получил приказ взять мою машину, а я взял его, Николая, выйдя в самый последний момент через черный ход моей квартиры, растянулся на заднем сиденье, сразу за нами следовали еще две машины. Вчетвером мы могли надеяться на то, что нам удастся если не отделаться от наших обычных преследователей, то по крайней мере внести сумятицу в их ряды, усиленные после вчерашнего происшествия, тем более что за С. обычно не следили. Но главное было не в этом. Мы договорились, что, въехав на Крымский мост, я остановлюсь у лестницы, спускающейся на набережную. Николай, которому я объяснил, что нужно делать, выскочит из машины, а я на полной скорости поеду дальше. Внизу его будет ждать Хартов, и я был уверен, что, если только Николая не настигнут на лестнице, поймать его будет невозможно по той простой причине, что на набережной у преследователей не будет ни одной машины. Кроме того, движение там небольшое, и, пока они остановят какой-нибудь проходящий автомобиль, Хартов будет уже далеко. Секрет плана состоял в успешной передаче Николая из рук в руки.

Мне пришлось прождать два долгих часа, прежде чем я узнал, удался ли наш замысел. К счастью, Зигмунд обедал вместе с нами у одного швейцарца, но приехал туда с большим опозданием. Как только я увидел его, то по его лицу сразу понял, что все прошло удачно. «Шарль, — сказал мне он, — в первый раз мы с вами сделали здесь что-то вместе. Это хорошо. Я доволен».

Впоследствии он рассказал мне, что за Николаем действительно гнались по лестнице, но он слишком оторвался от своих преследователей, Хартов, стоявший с выключенными фарами, успел подхватить его и через несколько минут высадил у входа в метро, куда тот нырнул. Растворившись в городе, в ночи...»

«Растворившись в ночи, — снова написал Шарль, — но узнаем ли мы когда-нибудь, в какой ночи? В ночи-сообщнице, в ночи-спасительнице, куда можно скользнуть, словно кошка? Или в ночи тюрем и лагерей, над которой никогда не встает заря свободы?

А мы, люди, называющие себя свободными, вышли ли мы из этого испытания с незапятнанной честью? Могу ли я смотреть на себя в зеркало? Если бы Хартов не заверил меня, что Николай не арестован, если бы я не видел, что Зигмунд спокоен и уверен, думаю, я был бы противен самому себе. Но если он сказал правду, тогда действительно да, вместе! Что-то похожее на поступок. Объединяющее нас теперь помимо Ла-Виль-Элу, случившееся здесь, в Москве. Хорошо, если мы в самом деле помогли Николаю. Но, еще раз повторяю, по всей вероятности, мы никогда этого не узнаем. И сомнение останется со мной навсегда. Ибо разве можно забыть?»

7

На следующий день в назначенное время Шарль отправился в нотный магазин на Неглинной. Не иначе как это было привычное место для свиданий в Москве, потому что здесь он уже несколько раз встречался с Сашей. Разве что именно Саша выбрал магазин для встреч с Жаном, а тот в свою очередь... Как бы там ни было, магазин был одним из самых приятных в городе, особенно отдел классической музыки, где Шарль и поджидал Жана, явившегося с сильным опозданием. Его невеста оказалась симпатичной блондинкой с волосами, уложенными на затылке в косы, улыбающейся, приветливой, почти красивой. Но внимание Шарля сразу же привлекла тетка. Довольно высокого роста, на вид сильно за шестьдесят, сухощавая, даже худая, с седыми волосами, выбивавшимися из-под меховой шапки; к великому изумлению Шарля, она сразу же заговорила с ним на великолепном французском языке с певучим выговором, свойственным всем русским, получившим старое образование.

— Так это вы — сын Мари! — воскликнула она. — Идите-ка, я вас поцелую!

Разумеется, то, что эта женщина рассказала Шарлю, пока они пробыли вместе в магазине, не содержало в себе никаких откровений. Но это было свидетельство, дошедшее до него издалека, присутствие, напомнившее ему о других. Обрывки, осколки воспоминаний сохранились в ее памяти, сказала она, благодаря той радости, которую она испытывала, говоря со своими французскими подругами на их языке — они недолго пробыли вместе, всего несколько месяцев. Она словно возвращалась в детство, в юность.

— Мы читали друг другу басни Лафонтена. У нас дома, в Москве, была гувернантка-француженка, мы с сестрой выучили с ней много басен. Ваша мать тоже безумно любила Лафонтена и столько его басен знала наизусть! К счастью, нам повезло, многие из тех басен, что знала я, ей были неизвестны. И наоборот. Это нас очень забавляло и, как это сказать, очень обогащало.

Эта женщина — ее звали Раиса Зильберштейн — сказала, что Мари де Ла Виль Элу отличалась большой терпимостью.

— Я — еврейка, а она была католичкой. Она говорила, что была очень рада познакомиться со мной. Разумеется, она предпочла бы, чтобы нас обеих здесь не было (Раиса Зильберштейн рассмеялась легким, словно тронули хрустальный колокольчик, смехом). Но раз уж мы попали в этот страшный лагерь, она была довольна, что встретила еврейку, потому что прежде она с евреями не была знакома. Она жила в семье, в кругу, где с евреями не принято было встречаться, более того, как она говорила, евреев там не любили. Поэтому мы много говорили с ней о положении евреев в России, во Франции, в Германии, во всей Европе. Для меня было очень важно, что ваша мать, человек глубоко религиозный, молилась за евреев.

Шарль заметил, что, представив его Раисе Зильберштейн, Жан с невестой куда-то исчезли, то ли из скромности, то ли из предосторожности. Тем не менее по одному замечанию своей собеседницы он понял, что сегодня она уже встречалась с Жаном и говорила с ним о его матери точно так же, как сейчас она рассказывала о Мари де Ла Виль Элу.

— Ваш друг хочет жениться на Наташе. Она мне как дочь. Ее родители погибли во время войны. Ее воспитывала моя сестра. Но потом и она умерла. А теперь с ней живу я. — И тут Раиса задала странный вопрос: — Правда, что он коммунист?

Шарль заверил ее, что это правда, она задумчиво покачала головой:

— И много у вас коммунистов?

— Много, — ответил Шарль.

— А есть коммунисты-евреи?

— Думаю, что есть, — сказал Шарль, сразу вспомнив несколько имен. Раиса Зильберштейн снова покачала головой, ничего при этом не сказав.

Шарль спросил, была ли мать больна уже в лагере.

— Больна — не знаю, слаба, как мы все, — да. Но она обладала большой душевной стойкостью, внутренним сопротивлением, помогавшими ей выжить. Вы знаете (как все еще хороши были глаза Раисы, в них словно плескалась зеленая вода!), она часто говорила, что хочет выжить, чтобы увидеть вас. Она все время жила этой надеждой. И она вас увидела, не так ли?

Шарль вспомнил мать на перроне вокзала Сен-Л., вспомнил ее такие неподвижные и пустые глаза, что было непонятно, видит она его или нет, глаза, словно оставшиеся в том, другом мире, откуда она вернулась, чтобы умереть рядом с сыном.

И еще обрывки воспоминаний, спасенные от забвения, вырванные из мрака ночи:

— Ваша мать всегда говорила, что нужно поддерживать в порядке свой мозг. Прелестное выражение, я его не знала. Она говорила: мозг — как сад, его надо постоянно поддерживать в порядке. Она попросила меня, чтобы я учила ее русскому... Она обожала деревья. Я тоже! Вы знаете, у нас в России есть огромные леса. Мы, русские, очень любим деревья. А с вашей матерью мы часто говорили о деревьях. Знаете, нам так хотелось прогуляться каждой по своему лесу. Нам это казалось высшим счастьем: свободно прогуляться по лесу, среди деревьев. Она мне даже сказала, что если нам обеим удастся выйти из лагеря живыми, то после войны она хотела бы приехать в Россию и побродить со мной по лесу. Зимой. Она всегда говорила, что ей хочется увидеть русский лес, снежную зиму, березы под снегом.

Прежде чем распрощаться с Раисой, Шарль снова спросил, может ли он что-нибудь сделать для нее. Она подумала, потом ответила:

— Для меня вряд ли, не думаю. Ведь это не вы выдаете визы в Израиль?

Шарль отрицательно покачал головой, подумав, что слово «виза» часто в последнее время всплывает в разговоре. Как «Ausweis» во время оккупации. Но Раиса Зильберштейн продолжала:

— Но, может быть, вы сможете помочь Наташе. Мне бы так хотелось, чтобы она была счастлива. Знаете, я немного боюсь. — Это были ее последние слова.

Шарль с грустью смотрел, как она уходит от него, он был уверен, что никогда больше не увидит женщину, благодаря которой снова прикоснулся к жизни матери. Расставаясь с ней, он испытал такое ощущение, словно она с рук на руки передала ему мать, хрупкую, исхудавшую, легкую, легкую словно душа, которая должна была вот-вот покинуть тело. Ему показалось, что они снова вместе, что мать тихонько шепчет ему слова, которых он не понимает, но это ее голос, голос, который после ее смерти он никогда еще не слышал так отчетливо. На улице снова пошел снег, он падал медленно, печально, занося город, погружавшийся в тишину. Прохожие шли молча, скользя, словно белые тени. И машины тоже скользили, словно корабли в тумане с едва различимыми сигнальными огнями, потерянно скользили среди безмолвных людей-призраков.

Шарль уже пересек площадь перед Большим театром, спустился по Охотному ряду, миновав улицу Горького, и собирался сесть в машину, которую оставил перед гостиницей «Националь», когда кто-то взял его под руку, и он увидел рядом с собой Жана.

— На, возьми и прочти, вернешь, когда увидимся в следующий раз. Положи это в надежное место, не оставляй на виду. — И он быстро исчез.

8

В конверте находился Сашин текст, о котором Жан с таким энтузиазмом говорил в прошлое воскресенье. Документ на самом деле оказался интересным, и Шарль, проглотив его одним духом, перечитал еще раз внимательно.

«Программа ясна. Поэтому Жан мог испытывать законную радость, и я вижу его лицо, омытое солнцем, в сиянии заснеженных берез. «Береза, ствол луны», — говорил Ланца дель Васто. Жан нашел в Сашиной работе то, что безуспешно искал с момента своего приезда и, быть может, даже раньше: основания надеяться, надеяться, что он не ошибся, что вера его покоится не на пустоте, что он может по-прежнему идти избранной дорогой. Саша дал ему знак, в котором он так нуждался: кто-то, находящийся внутри системы, провозглашает свое стремление к «истинному» коммунизму и считает его возможным. Возвращение к истокам, возвращение к революции, к духу ее, возвращение к идеалу, а не бегство в ирреальное, и Саша это подчеркивает, ибо он прочно стоит обеими ногами на земле, у него подход инженера. Общество более свободное, более справедливое, взывающее к творческим способностям индивида, позволяющее ему участвовать в общей работе без слепого подчинения, оставляющее ему необходимую (вот оно, словцо) свободу действий, чтобы по выбору проявить свои возможности. Партия более живая, более открытая, партия, пишет он, похожая на домну, где в самом разгаре плавка, партия, которая своей истинной задачей считает построение коммунизма, а не просто сохранение власти, а вместе с нею — каст, коррупции, привилегий, злоупотреблений. И Саша ратует за стратегию истинного (как часто встречается у него это слово) перехода к коммунизму не для того, чтобы защититься от банального подозрения в «ревизионизме». Его осуждение «нашей» системы — не уловка. «Мы не хотим демократии по западному образцу», когда он пишет так, то теперь я знаю его достаточно, чтобы утверждать: он искренен. Неприятие «капитализма», неприятие «мнимо либерального» общества, неприятие западного мира, основанного на «эксплуатации», имеющего целью выгоду «буржуазии», смешивающего «свободу кажущуюся» с «реальной свободой», мира, верящего, что он облечен особой миссией, хотя выполнить ее не в состоянии, мира, чье поведение на международной арене неизбежно диктуется интересами империализма. «Было бы несправедливо, — пишет Саша, — чтобы этому миру принадлежало будущее. Справедливость требует, чтобы будущее принадлежало нам. Но мы должны добиться того, чтобы справедливость стала реальностью».

Как передать испытанное мною ощущение грусти, когда я читал и перечитывал этот текст! То, что для Жана означало надежду, для меня значило прочное существование огромной дистанции между нами, хуже — непреодолимой невозможности объяснить, кто мы такие. Представление о нашей планете, бытующее здесь, просто приводит в отчаяние. Что же делать? Как донести иное послание, иную «картинку»? Все мое существо бунтует против подобного неприятия, против не подлежащего обжалованию приговора.

Общество несправедливое, эксплуататорское, лживое, лицемерное — возможно, и даже наверняка. Но, в сущности, не все ли равно? Я предпочитаю мой Запад таким, я предпочитаю мою Европу такой. По крайней мере нам удалось избежать слепого тоталитаризма, ссылок и арестов, стука сапог на лестнице по ночам. По крайней мере, здесь Власть поставлена в определенные рамки. По крайней мере, если я хочу быть кондитером, моя воля! Засахаривай, дружок, ради Бога! И если ты сломаешь себе на этом шею, тем хуже для тебя. Пока я знаю только два типа стран: там, где можно свободно стать кондитером, и там, где этого сделать нельзя. К такому выводу подводят меня все мои знания.

Но вот в чем дело! Чтобы почувствовать вкус свободы, надо, разумеется, хотя бы раз в жизни потерять ее. Надо оказаться перед закрытой дверью адвоката, надо видеть, как из печатных машин выходит одна казенщина, надо упереться в границу, ощетинившуюся сторожевыми вышками. Да, у нас не все однозначно, да, наши города безумны и беспорядочны, но по крайней мере наши города, будучи средоточием всех противоречий, одновременно предоставляют человеку все возможности. Надо только не упустить свой шанс!

Тот, кто не понял, что в истории человечества свобода — лишь краткий миг света во мраке ночи, тот не достоин ее. Во имя свободы во время войны сражались участники Сопротивления и все, кто был с ними связан, все силы внутри и снаружи, объединившиеся для борьбы. Я не прошу ничего другого: лишь бы только длился этот миг! Каждый день, каждую ночь из-за нашего легкомыслия, беззаботности, невероятного ослепления этому огоньку угрожает опасность, но каждый день, каждую ночь мы должны делать все возможное, чтобы никогда не рвалась эта хрупкая нить, чтобы продлилось это скоротечное мгновение».

Шарль, Саша и Жан встретились втроем через несколько дней. Тем временем уже пронесся ураган XX съезда. Стали просачиваться сведения о секретном докладе Хрущева, и Шарль благодаря своим друзьям одним из первых получил им подтверждение. Саша и Жан были не из тех, кого разоблачение «ошибок» Сталина заставило плакать, а между тем таких было много. Друзья же Шарля, напротив, всем существом были готовы к принятию сказанного на съезде и устремлены в открывавшееся будущее. Возвращая Саше во время прогулки в парке Горького текст, переданный ему Жаном, Шарль посчитал ненужным говорить ему о чувствах, которые вызвало у него чтение рукописи. К чему? Он понимал, что Саша полностью захвачен новыми интонациями, звучавшими в политических речах, потрясениями, которые, казалось, предвещали столь долгожданный перелом. Движение пошло в другом направлении. Сам Жан как будто попал под влияние нового духа времени, словно забыв о мучивших его вопросах и найдя ответ, который хотя бы временно его устраивал. К изумлению Шарля, он заявил, что если в конце концов Наташа не получит визу, он останется в Москве. Мысль о том, что Жан может сидеть в Москве, дожидаясь визы и рискуя никогда не получить ее, выводила Шарля из себя.

— Ты совершенно сошел с ума. Если ты будешь торчать здесь в ожидании визы, это ничего не изменит. Твоя жизнь не здесь.

На этот раз он говорил по-французски, и Жан тоже. Они быстро перешли на повышенные тона. Шарль не отступал. Если у Наташи есть хоть какой-то здравый смысл, если она хоть немного любит Жана, она не должна удерживать его после лета. На это время был намечен его отъезд во Францию. Раз он продолжает оставаться коммунистом, так пусть служит партии и находится там, где он будет ей полезен. Раз он верит, что в такой стране, как Франция, можно построить иной коммунизм, который будет лучше, гуманнее, чем в СССР, пусть возвращается домой и работает ради этого. Жан возразил, что лучше Шарля знает, что ему нужно. Как тот смеет вмешиваться в его дела?

— С тех пор как мы начали вмешиваться в дела друг друга, — сказал Шарль, — все никак не можем остановиться.

Это замечание, в котором Жан не без основания усмотрел намек, на старую историю с г-жой де Керуэ, подлило масла в огонь.

— Вот именно, — взорвался Жан, — не можем остановиться! «Не можем», что это значит? Это значит, что господин де Ла Виль Элу будет по-прежнему указывать мне, что я должен делать, точно так же, как его отец указывал моему, а его дед — моему деду, и так с начала и до скончания времен. Так нет же, так продолжаться больше не будет! Действительно, надо было бы вернуться во Францию, чтобы послать к чертовой матери всю эту мерзость, которую вы по-прежнему нам навязываете. Словно мы выиграли войну для того, чтобы все оставалось по-прежнему, словно все эти годы мы боролись только для того, чтобы все оставалось по-прежнему! А теперь все заваривается снова. И вы заводите шашни с этими сволочами немцами. Достаточно только посмотреть на вас вместе, на тебя и твоего боша! Если это и есть ваша Европа, то смотри, плевать я на нее хотел. — И Жан в самом деле плюнул перед собой. Снова его буйный нрав давал себя знать. Но Шарль был настроен отнюдь не миролюбиво, он вдруг решил не давать приятелю спуску.

— Простите меня, — обратился он к Саше, который какое-то время молча шагал рядом, — лучше оставить нас вдвоем.

— Я понимаю, — сказал Саша, уходя.

— А теперь, — начал Шарль, — я скажу тебе, что я думаю. По-своему я восхищаюсь тобой. Потому что у тебя есть сила, даже неистовство, мощная логика, способность идти до конца, что встречается не так уж часто. К сожалению, ты идешь по пути, который ведет в тупик. Однажды ты пройдешь всю дорогу до конца и убедишься, что я прав. Сегодня ты не хочешь в этом признаться, хотя в глубине души предчувствуешь именно такой исход, более того, ты уже знаешь об этом. Но пока не хочешь взглянуть правде в глаза, то есть посмотреть в глаза самому себе. Надеюсь, что будет не слишком поздно, когда ты упрешься в стену, потому что такой тип, как ты, может плохо кончить, может сломать себе шею.

— Ну, спасибо! — сквозь зубы процедил Жан.

— Правильно, ты должен благодарить меня за то, что я так разговариваю с тобой! И ты знаешь, что, по сути, я единственный, кто может это сделать. Но тебя заела гордыня! — И поскольку Шарль замолчал, Жан спросил;

— Это все? Я получил все, что мне причиталось? Или у тебя есть еще что-нибудь в запасе? — Шарль задумался на мгновение.

— Вот еще что, — сказал он. — Ты утверждаешь, что являешься членом партии и веришь в систему, на стороне которой якобы История. Их представители и впрямь мыслят и действуют так, словно история принадлежит только им, словно все остальные лишь временно занимают сцену, так, массовка, которая исчезнет сама собой или, если понадобится, с небольшой помощью. Я же ничего не утверждаю, я не знаю, я ищу. Но видишь ли, когда прошлый раз ты случайно столкнулся у меня с Зигмундом фон Хартовом, у меня было такое чувство, словно ты оказался вдруг на линии водораздела. Ты перешел на сторону противника, и я сказал себе, что ты и впрямь пленник прошлого, что будущее с нами, с Зигмундом и со мной. Я не верю в Историю, но уверен, что у нас больше шансов на успех, чем у вас.

— Что это значит — «больше шансов на успех»? — спросил Жан.

— Честно говоря, не знаю, — ответил Шарль. — Я не хочу произносить высоких слов, которые ничего не стоят. Скажу только: это значит, быть может, больше света, это значит огонек, который вспыхнет ярче.

Жан молчал, но Шарль понял, что гнев друга улегся. И снова из самых глубин его существа поднялась теплая волна нежности к Жану. Они шагали бок о бок, молча, пока не дошли до ворот парка. Прощаясь, Шарль спросил Жана:

— Ты на меня сердишься? — Жан пожал плечами.

— Если я и сержусь на кого-то, — сказал он, — то, скорее всего, на Историю. Не будь ее, возможно, жить было бы спокойнее.

На следующей неделе Шарль во время официального завтрака в посольстве встретил молодого советского дипломата, который работал в секторе Франции в Министерстве иностранных дел и с которым у него завязались отношения, выходящие, как ему казалось, за рамки строгой протокольной вежливости. Шарль осторожно спросил его, будет ли в нынешних условиях разрешен брак между молодым французом и советской девушкой, получит ли она выездную визу, чтобы сопровождать мужа во Францию. Его собеседник ответил так же осторожно: Вы правы, что упомянули нынешние условия. Прежде, я думаю, это было бы невозможно. А теперь — не знаю. — И он спросил, говорит ли Шарль «вообще» или имеет в виду конкретный случай.

— И то, и другое, — ответил Шарль.

— Если речь идет о конкретном случае, — заметил молодой дипломат, — мы его изучим.

Теперь надо было добиться от Жана разрешения действовать по дипломатическим каналам. Но тот упорно отказывался, отговариваясь тем, что посредничество посольства только усложнит дело и грозит поставить Наташу в щекотливое положение. У него есть свои каналы. Его «друзья» пообещали помочь. Лучше остаться в привычном для него кругу. Шарль не стал настаивать. Но просьба Жана больше не искать с ним встреч причинила ему настоящую боль. Жан явно пытался скрыть свое смущение, без особого, правда, успеха. Он объяснил, что, если хочет избежать неприятностей и все предусмотреть, лучше не иметь с посольством, а значит и с Шарлем, никаких контактов, во Франции они, конечно же, увидятся. Пусть Шарль не усматривает в его поведении ни трусости, ни предательства их дружбы. Пусть он поймет. Здесь нельзя жить по-другому.

В последующие недели и вплоть до самого лета Шарль довольно регулярно встречался с Сашей и от него узнавал новости о Жане. Новости обычно печальные. Формальности, связанные с его женитьбой, застыли на мертвой точке. На Наташу в лаборатории, где она работала, оказывали давление, вынуждая отказаться от своих планов, но она не отступала, и под разными предлогами ее перевели из отдела, занимавшегося исследованиями в области биологии, в которых она участвовала и которые ее увлекали, в отдел документации, где она прозябала, занимаясь вещами, не представлявшими никакого интереса. Что касается Жана, то он постоянно менял планы. То он собирался окончательно поселиться в Москве и даже попросить советское гражданство, чтобы жениться на Наташе. То заявлял, что уезжает из СССР через неделю и возвращается в Париж. Настроение его делалось все более мрачным. Саша по-настоящему терзался из-за него.

Сам Саша, напротив, казался более уверенным, более спокойным. У себя в институте с разрешения дирекции, а значит, и парткома ему удалось создать небольшую группу по изучению экономических и социальных проблем при переходе к коммунизму в духе линии, принятой на съезде. Никогда бы он не поверил в такой успех. Приток желающих был велик, работу они вели серьезную. Многие известные деятели — профессора, академики, члены Центрального Комитета — согласились выступить у них с докладами. То тут, то там, пока еще робко, начинали говорить и спорить свободнее.

Наступила весна. Растаял последний снег, и природа вдруг проснулась от спячки. Повсюду бродили жизненные соки, и трава была зеленее, и почки лопались быстрее, и вода в ручейках была чище, чем обычно, словно вдруг высвободились все силы, скованные непереносимо долгой зимой. В конце мая Шарль предложил Саше поехать в воскресенье под Москву, на один из речных пляжей. Удача сопутствовала им: погода была великолепная, пригревало солнце, и, хотя купаться было еще нельзя, по крайней мере получая от купания удовольствие, ибо в этой стране всегда найдется несколько смельчаков, не чувствительных к холоду, можно было растянуться на песке, поваляться вволю — все предвещало день, целиком отданный общению с другом.

Так и случилось. Впервые Шарль и Саша оказались за городом, в спокойном месте. Река описывала здесь крутой изгиб. С одной стороны простирались луга, где не было видно ни людей, ни животных, с другой — лес, в котором было разбросано несколько десятков дач. Если в них не жили высшие сановники режима (тогда, скорее всего, место это было бы закрыто, и не только для иностранцев), они принадлежали большей частью художественной, литературной, научной интеллигенции. Саша, кстати, признался, что приехал навестить дядю, известного профессора физики. Пляж был просторный. Шарль прихватил с собой замечательный завтрак, приготовленный Кристиной, которая собиралась через несколько дней уехать во Францию в связи с предстоящими родами.

Новости о Жане, рассказанные в этот день Сашей, были особенно неутешительными. На сей раз Наташа окончательно получила не просто отрицательный ответ, он сопровождался весьма категорическим предупреждением. Если бы она продолжала упорствовать в своих намерениях, то рисковала потерять работу в Москве и в поисках ее оказаться в городе, куда Жан не смог бы к ней приехать. Жан переходил от возмущения к полной подавленности, и наоборот. Он много говорил, и, по мнению Саши, даже слишком.

— Но что вы сами думаете обо всем этом? — спросил Шарль. — Как вы оцениваете поведение властей?

Он с любопытством ждал Сашиного ответа. Тот не старался увильнуть и попробовал объяснить то, что чувствовал. Он неоднократно возвращался к этой теме, словно благодаря их разговору с Шарлем открывал для себя новые черты реальности, над которыми прежде не задумывался достаточно.

Саша понимал, что Жана возмущает полученный отказ, его абсурдность, несправедливость, глупость. Было очевидно, что такое решение может только нанести вред образу СССР, его режиму, его руководителям, и что мера эта кажется вдвойне неуместной, так как направлена против верного друга, убежденного коммуниста, приехавшего в Москву, чтобы получить дополнительный заряд энергии. Нельзя было отрицать, что подобные решения имели самые прискорбные последствия. Нельзя было требовать от свободных стран, где уважали права человека, чтобы там понимали, а тем более принимали нарушавшую эти права практику. И это было понятно. Саша спросил, будет ли посольство Франции протестовать. В конце концов речь идет о французском гражданине. Просил ли Жан Шарля предпринять что-нибудь по дипломатическим каналам? Шарль ответил, что Жан этого не хотел, но Саша настаивал: неужели посольство на этом успокоится? Разве оно не должно вмешаться само? Ему кажется, что на месте Шарля он что-нибудь предпринял бы. Разве не представлялась удачная возможность атаковать систему? Шарль, выслушав Сашино предложение, спросил себя, не шутит ли тот, не забавляется ли тем, что провоцирует его. Он сказал об этом Саше, но Саша, рассмеявшись, заверил, что у него и в мыслях не было ничего похожего. Напротив, он говорил совершенно серьезно. Не думает ли Шарль, что в делах такого рода каждый должен выполнить то, что ему положено, а не пытаться постоянно приспосабливаться к желаниям другого? На этот вопрос Шарль ответил не сразу. В каком-то смысле Саша был прав. Такое поведение представлялось более порядочным, более достойным, чем молчание, которое, в сущности, оборачивалось слабостью, пособничеством. Но раз Жан ни о чем не просил, зачем лезть на рожон? Если каждый будет до конца играть свою роль, не вызовет ли это постоянное столкновение, не заведет ли в тупик?

Разве можно удивляться тому, сказал Саша, что человек играет свою роль, но не как актер, который сегодня Гамлет, а завтра — Дон Карлос, а как последовательный защитник своей системы, ее ценностей? Система в этой стране (забавно, но Саша почти всегда говорит не «СССР», а «эта страна») требовала целостности, основанной на ценностях, совершенно отличных от принятых во Франции или Англии. Если Шарль надеется, что отказ от сталинизма в том виде, как его провозгласил Хрущев, означает наступление демократии (а Саша употребляет слово «демократия» в западном его понимании), то он глубоко ошибается. Речь идет совершенно о другом. Речь идет о переходе к коммунизму, то есть к обществу, отвергающему западную систему, систему экономическую и социальную, основанную на капитализме, равно как и систему политическую, основанную на мнимой демократии. И Саша вновь принялся развивать идеи, с которыми Шарль уже познакомился, прочтя его рукопись. Чтобы перейти к коммунизму, надо сражаться на два фронта: с одной стороны, отбросить извращения социализма, которыми является сталинизм, с другой — удержаться от соблазна следовать западным образцам. Чтобы провести корабль по этому узкому проливу, нужно твердое, решительное, энергичное руководство, имеющее отчетливое представление как о конечном идеале, так и об этапах, через которые надо пройти. Чтобы двигать массы вперед, чтобы мобилизовать умы, необходима полная переоценка ценностей. При Сталине система функционировала только благодаря страху, террору. Кстати, именно по этой причине она и перестала работать, оказавшись полностью заблокированной. Ныне приведение механизма в порядок, движение вперед возможны только с опорой, на коллективный энтузиазм, на веру, на интеллигенцию, ибо речь идет вовсе не о «фашистских» ценностях сугубо субъективного порядка, не об опьянении толпы, не об агрессивном бреде, но о том, чтобы призвать на помощь лучшие умы этой страны, которых при Сталине пытали, уничтожали, душили. Что бы ни думали на Западе, в этой стране существует, быть может, самый большой творческий потенциал, потому что после долгого периода бездействия и зажима должно произойти освобождение созидательной энергии, и, как всегда бывает в периоды, когда она выходит из подполья, размах ее будет безграничен. Эта страна, скоро все увидят, сделает потрясающий скачок во всех областях: сначала в науке и технике, затем в использовании того фантастического достояния, которым она располагает: обладая шестой частью земного шара, как же не попытаться постепенно создать здесь новое общество? Может быть, именно в силу своего отставания, в силу того, что они избежали влияния западной цивилизации, оставшись в стороне, народы этой страны сделают рывок вперед, перескочив через определенный этап. Именно поэтому не следует довольствоваться половинчатыми мерами, они могут только замедлить движение вперед.

В этой связи Саша спрашивал себя, не является ли история с женитьбой Наташи и Жана показательной. Если судить о ней с точки зрения индивида, человеческой личности, то есть с принципиальной точки зрения, она не могла бы не шокировать западное общество. Если бы эта история стала достоянием буржуазной прессы, для газет это был бы лакомый кусочек.

— А «Юманите», — прервал его Шарль, — естественно, не обмолвилась бы ни единым словом!

Но надо, сказал Саша, всегда ставить себя на место тех, кто принимает решения. Можно взглянуть на этот брак как на неотъемлемое право двух людей соединить их жизнь. Является ли оно высшей ценностью?

— Да, — сказал Шарль, — и я не представляю себе, чтобы государство могло найти нечто, эту ценность превосходящее, и во имя него запретить двум любящим соединиться. Почему, например, мы сражались против немцев? Конечно, потому, что они оккупировали нашу страну, но и потому, что они были нацистами, а нацисты запрещали арийцу жениться на еврейке. Нет такой ценности в мире, которая позволила бы государству отказать двум человеческим существам в праве соединить их судьбы. И здесь ваше государство схоже с нацистским.

Последние слова Шарля явно взволновали Сашу.

— Давайте немного прогуляемся, — предложил он. В это время большинство отдыхающих, без сомнения обитатели соседних дач, уже ушли домой, и пляж был почти пуст. По реке проплыла лодка с обедающей веселой компанией, на корме стоял старый патефон, пел русский хор, высоко забирающие женские голоса, словно порывом ветра, принесли с собой дух русской деревни. Какое-то время они следили за лодкой, слушая пение.

— Народ, который так поет, — сказал Саша, — не может иметь с нацистами ничего общего.

— Нацисты, — возразил Шарль, — встречаются повсюду. Не обязательно быть немцем, чтобы быть нацистом. Нацисты есть во Франции, но они есть и у вас.

Саша не ответил. Нагнувшись, он зачерпнул пригоршню песку и в течение нескольких минут пересыпал песок из ладони в ладонь. Потом сказал:

— Нацизм не перетекает в коммунизм и наоборот, как песок из одной руки в другую. Они взаимно непримиримы.

— Дело в том, — сказал Шарль, — что вы на все смотрите с точки зрения идеологии. Действительно, по своему содержанию обе идеологии во многом противоположны. Но если встать на точку зрения индивида, где же разница? Не все ли равно человеку, какая его раздавит идеология — правая: нацистская, фашистская, или левая: коммунистическая, социалистическая, маоистская?

— Вы считаете, что Наташе не разрешают выйти замуж за Жана, потому что она из еврейской семьи?

— Сомневаюсь, хотя это не облегчает ее положения. А вы что думаете?

— Ее национальность не имеет к делу никакого отношения, — сказал Саша. — И кроме того, мы не нацисты.

После чего он принялся объяснять, почему, во всяком случае на нынешней фазе, которая, кстати, продлится долго — одну, две, три пятилетки, четверть века, а может, и больше, — надо убедить людей, что, перевернув страницу сталинизма и поклявшись никогда к ней не возвращаться, нельзя соблазняться той примитивной идеей, что самое лучшее — это попросту постепенное сближение с Западом, перенятие его образа жизни и мышления.

— Разумеется, об этом не стали бы заявлять в открытую, все внешние атрибуты, привычные лексика, словарь сохранились бы, власть, разумеется, осталась бы в руках партии, но по эту сторону занавеса стали бы жить, стали бы думать, как на Западе. Это легкий путь, и, как всегда в подобных обстоятельствах, есть много желающих пойти по нему. Поэтому разрешить Наташам выходить замуж за Жанов, будь они даже коммунистами, — значит выбрать путь наименьшего сопротивления, сделать шаг к признанию того, что личность всего важнее, что достаточно только захотеть и можно уехать — зачем? — чтобы последовать за своим любимым, чтобы жить за границей, чтобы вкусить прелестей Запада. Это был бы скользкий и опасный путь. Никто не должен покидать корабль, пока он не прибыл в пункт назначения. Надо держать экипаж в напряжении, не позволять ему увлечься иллюзорными перспективами. Повторяю, наша цель иная. Не следует ошибаться — ни внутри страны, ни за границей — и воображать, что возможно сближение, стоит только взять немножко оттуда, немножко отсюда.

— Короче говоря, — спросил Шарль, — в глубине души вы одобряете, что Наташе отказано в праве выйти замуж за Жана?

— Видите ли, мне это кажется логичным.

— И вы можете терпеть подобную логику, вы думаете, что можно жить, считаясь с ней? Она вас не стесняет? Не мешает вам участвовать в осуществлении задуманного? Вы можете вписать ее в ваше видение будущего?

— Повторю еще раз, я знаю, что вы будете неприятно поражены, но если говорить честно, то я должен ответить «да».

— Значит, — сказал Шарль, — между нами...

— Погодите, — прервал его Саша, — дайте мне договорить. Мое «да» не безоговорочно. Я ставлю одно условие, и, если оно не будет выполнено, я забираю свое «да» назад.

— Каково же ваше условие?

— Давление на экипаж, о котором я говорил — и тут нет места недомолвкам, — должна оказывать коллективная энергия, низы и верхи должны быть единомышленниками, нужна всеобщая поддержка намеченного пути развития, насилию, принуждению не должно быть места.

— И вы всерьез полагаете, что это условие может быть выполнено?

— Я думаю, что нынешние обстоятельства исключительно благоприятны. Народ расстается со сталинизмом, причем многие находятся в состоянии шока, потому что в действительности они не знали, в какой живут системе, разоблачения были чудовищны, но надо воспользоваться этим шоковым состоянием, чтобы предложить другой проект общества, и среди тех, кто все знал, ибо они непосредственно прошли испытание системой, есть люди, у которых еще достаточно энергии, чтобы сформулировать этот новый проект, система их не раздавила, по-своему они ей сопротивлялись и теперь хотят отдать все силы, чтобы построить что-то другое. Никогда у нас не будет подобного стечения обстоятельств, надо им воспользоваться.

В глубине души Шарль восхищался Сашиным энтузиазмом, в некотором роде завидовал ему. Оглядываясь назад, на недавнее прошлое Европы, во всяком случае Франции, он спрашивал себя, не упустили ли его страна, его народ свой шанс после окончания войны, сумели ли они воспользоваться обстоятельствами, чтобы добиться определенной цели?

Они дошли до конца пляжа. В этом месте лес, подходивший к реке, кончался. Они поднялись по крутой тропинке к лугу, покрытому весенними цветами, и остановились у небольшого возвышения, откуда видна была вся излучина реки. Солнышко чудесно пригревало. Они уселись на траву. С другой стороны реки, насколько хватало глаз, расстилались бесконечные луга, поля, то там, то здесь виднелись небольшие березовые рощицы, поблескивали на солнце зеркальца воды. Не на чем было остановить взгляд — бескрайние равнины, простиравшиеся от края до края, уходили за горизонт, были окутаны легкой дымкой, в которой сливались земля и небо. Даже пейзаж был здесь иным. Какая же энергия требовалась для того, чтобы творческий, созидательный дух мог освоить эти просторы!

— Вы читали Евангелие? — спросил Шарль.

— Только в отрывках. У нас дома нет религиозных книг, за исключением старого молитвенника, принадлежавшего моей бабушке. Здесь религиозные книги найти труднее всего.

— Но, быть может, вы все-таки знаете рассказ о том, как дьявол искушал Иисуса?

— Знаю.

— Значит, вы помните это место: дьявол приводит Иисуса на высокую гору, показывает ему землю у ног его и предлагает владеть ею, но Иисус отказывается. Я думаю, что в этом вся разница между нами. Я не хочу сказать, что ваша система хочет царить над миром. Я не это имею в виду. Но ваша система — это искушение Идеалом. Вы хотите во что бы то ни стало обустроить мир, обустроить человечество. Я в это не верю, более того, считаю подобные попытки опасными, отношусь к ним с недоверием, боюсь их. В конце концов, каждый должен сам найти цель в жизни и постараться достичь ее. Все, чего я прошу у власти, ибо речь идет именно о ней, — чтобы она не навязывала мне свои цели и планы, если они не совпадают с моими собственными. Общество, интересы которого воплощаются только в одной программе, сколь бы грандиозна и замечательна она ни была, такое общество невыносимо. На худой конец, лучше общество без программы — вы скажете, быть может, без души, — чем общество, целиком и полностью замкнутое на единственный проект, одержимое одной идеей, бездушное, отрекающееся от личности, приносящее ее в жертву коллективному горнилу. Чем дольше я живу здесь, чем больше сравниваю наши системы, образ жизни, склад мышления — и вы, Саша, были и остаетесь для меня замечательным другом, образцом для сравнения, — тем больше я задаюсь вопросом, не является ли кажущаяся хаотичность западной системы, в которой я живу, — ибо действительно никто не знает, какова наша цель и что мы строим, настолько все многообразно, сложно, изменчиво, непоследовательно, — не является ли эта хаотичность ценой, которую надо заплатить, чтобы сохранить для личности максимум свободы. Мне кажется, что без этого многообразия, непоследовательности личность будет беззащитна. Именно они гарантируют ей свободу быть, насколько это возможно, самой собой. Разумеется, всякое общество ограничивает свободу личности, и человек никогда не сможет быть до конца свободным. Но в нашем маленьком западном мире, все более сужающемся в масштабах планеты, возможность свободы пока еще достаточно велика. И в конечном счете, я полагаю, нет ничего важнее, чем сохранить эту возможность. Вот единственная цель нашей политики. Все остальное кажется мне несущественным.

— Сейчас мы с вами находимся на одном краю Европы, — сказал позже Шарль. — А я живу на другом краю той же самой Европы. Наверное, важно, что между нами существует диалог. Но, быть может, он ни к чему не приведет и только позволит убедиться, что между нами — непреодолимое расстояние. Быть может, диалог этот прервется, и мы ничего не будем знать друг о друге.

По реке вновь проплыла лодка с той же самой компанией, но теперь нельзя было определить, царило ли на ней прежнее веселье. Песни, смех, голоса не были слышны. Расстояние было слишком велико, и до Шарля с Сашей долетал только невнятный гул. Пассажиры превратились в нереальные фигуры, очертания их, не отбрасывая теней, вырисовывались на фоне воды. Только что полные жизни, они казались далекими и неуловимыми. «Правда в том, — сказал Шарль, — что история гораздо трагичнее, чем мы думаем». Они расстались после обеда, договорившись о следующей встрече недели через три. Прощаясь с Сашей, Шарль снова заговорил о Жане. «Он больше не приходит ко мне. Не знаю, из осторожности или по каким-то другим причинам. Поскольку вы продолжаете видеться с ним, скажите ему, что он всегда может рассчитывать на меня». Саша пообещал передать Жану слова Шарля.

Поэтому, когда за несколько дней до их встречи с Сашей Шарль услышал по телефону голос Жана: «Мне надо повидаться с тобой», — он был счастлив, но не очень удивлен. Они встретились на площади Маяковского, у подножия памятника поэту. Это было привычное место свиданий, где с конца дня и допоздна царило небывалое оживление. Здесь читали стихи со свойственными русским жаром и пафосом, и порой в эти весенние дни, когда все пришло в движение после доклада Хрущева, какой-нибудь смельчак читал стихи, которые многие знали наизусть, пряча их как сокровище в своем сердце, — стихи Пастернака, Анны Ахматовой, Мандельштама. Вот и сейчас воцарилась почти благоговейная тишина, шевелились губы, словно едва слышно повторяя молитву вслед за священником во время февральского причастия, то был миг радости, похищенный у монотонной жизни, прорыв в мир, столь упорно замалчиваемый, что о нем стали забывать, и вдруг чудом, на несколько мгновений воскрешенный благодаря смельчаку, прислонившемуся к статуе гиганта, тоже сраженного в борьбе с абсурдом.

Шарль не настолько хорошо знал современную русскую поэзию, чтобы разделить волнение и трепет, которые вызывали у собравшихся некоторые стихи, но он чувствовал глубокую сосредоточенность слушателей, их неподдельное внимание. Он смотрел на задумчивые, освещенные изнутри лица и видел, как благодаря магии слов люди словно обретали свободу и мощь, и, пока читалось стихотворение, никто не был над ними властен. Оказывается, можно было выжить и сохранить в неприкосновенности пространство, подвластное незаменимому чуду искусства, которое способно было открыть душам-узницам врата неведомой надежды, словно одно только соприкосновение с красотой обладает властью уничтожить рыскающее вокруг зло и позволяет душам вновь увидеть чистый свет, о котором они не осмеливались мечтать.

Жан пришел с большим опозданием, но Шарль был счастлив, что оказался в этой толпе, которая без конца то прибывала, то убывала, он слушал сменяющих друг друга чтецов и готов был остаться до самого конца. Время от времени к памятнику подходил милиционер, но вскоре уходил, не говоря ни слова, и Шарль удивлялся, что не видит никого из тех типов, у которых не надо было спрашивать, какому хозяину они служат, — их обязанности читались у них на физиономии без слов, они частенько появлялись на Красной площади, исподтишка приставали к группам, пытаясь заговорить с запоздалыми иностранцами, и одно их появление здесь могло разрушить очарование мятежа, вдруг тайно завладевшего этими так мирно выглядевшими гражданами. Жан явно не собирался слушать стихи и, едва появившись, потянул Шарля в сторону, к улице Горького.

Он сказал, что у него плохие новости. У Саши серьезные неприятности. Его группу вдруг неожиданно распустили, дома у него произвели обыск и изъяли кое-какие документы. Сам он не был арестован, но ему совершенно недвусмысленно запретили продолжать всякую деятельность подобного рода, а также встречаться с иностранцами и особенно с дипломатами из западных посольств, последний запрет со всей очевидностью был направлен против его отношений с Шарлем. Кроме того, ему заявили, что по окончании учебы, которая завершалась в июле, он не сможет найти работу в Москве и будет, по всей вероятности, направлен в один из уральских городов. Саша сам сообщил эти новости Жану, не скрыв от него, что им придется прервать всякие отношения. Ему намекнули на это в выражениях, не оставлявших ни малейшего сомнения. Как он отреагировал? Саша был глубоко опечален. Он не видел никакой возможности для борьбы, ибо никто не собирался ни помочь ему, ни вступиться за него. Он чувствовал себя всеми покинутым и очень одиноким. Стоило только властям выпустить коготки, как все обратились в беспорядочное бегство. Как объяснить этот неожиданный удар? Безусловно, элементы, враждебные новому курсу, пытаются помешать ему любыми способами, находя поддержку на самом высоком уровне. Во всяком случае, это был дурной знак.

— А у тебя, — спросил Шарль, — по-прежнему ничего нового?

— Нет.

— Ты больше не надеешься? — Жан устало пожал плечами. — Ты останешься здесь?

— Не знаю.

— Послушай, Жан, ты не спрашиваешь моего мнения, но я все же скажу тебе то, что думаю. Честное слово, тебе здесь больше нечего ,делать. Возвращайся во Францию, делай там, что тебе положено. Если у тебя есть обязательства, выполни их дома. Именно там ты должен реализовать себя. Здесь для тебя все кончено. Быть может, когда-нибудь, если вы с Наташей по-прежнему будете любить друг друга, они выпустят ее к тебе. А сейчас уезжай, если ты останешься, то измотаешь себя, в буквальном смысле сойдешь на нет. Повторяю, если ты хочешь хоть немного сохранить ту веру, что привела тебя сюда, тебе надо уехать.

Жан остановился и, посмотрев на Шарля, сказал:

— В самом деле, ты как брат мне. — И Шарль вдруг увидел в глазах Жана огонек дружбы, которую считал потерянной.

Было восемь часов вечера, они шли по улице Горького. Жан ничего не сказал о своих намерениях. Напротив, он много говорил о Ла-Виль-Элу, задавая Шарлю кучу вопросов об изменениях, происшедших там за последние годы, интересуясь новостями о тех, кого знал: что стало с тем и с этим, с друзьями его детства и юности, кто теперь работает на этой ферме, а кто — на той. Он казался ненасытным, и Шарль удивлялся поразительной точности его памяти. Даже он сам, постоянно живший в Ла-Виль-Элу, не смог бы через десять лет так точно воспроизвести многие детали. То, что Жан так прямо обнаружил свою привязанность к этому месту, взволновало его как доказательство того, что между ними могла существовать и эта, другая связь. И тут Жан задал ему еще один вопрос:

— А маленький лесной домик, в нем кто-нибудь живет? — Лесной домик был не просто хижиной дровосека, он находился в лесу, добрая часть которого принадлежала семье Ла Виль Элу. До войны там жил лесник, но, как объяснил Шарль, теперь у него не было средств на содержание лесника.

— Значит, дом пустует? — спросил Жан.

— Да. — Жан секунду поколебался, потом Шарль услышал, как он пробормотал:

— Ты не одолжил бы мне его? — Просьба поразила Шарля.

— Одолжить его тебе? Зачем? Ты хочешь в нем поселиться? — Но, побоявшись, что Жан подумает, будто он колеблется, тут же добавил, не дожидаясь объяснений: — Во всяком случае, дом твой, когда ты захочешь. Дай мне только время перенести туда кое-какую мебель, там ничего нет. Знаешь, дом не стал лучше со времен старого Жозефа. После войны Жозеф стал слишком стар, чтобы жить там без воды и света. Он поселился у дочери, и я отдал ему мебель. После его отъезда дом стоял запертым. Но если ты хочешь остаться там надолго, я сделаю ремонт. Я так рад, что ты хоть что-то попросил у меня, ты не представляешь, какое это для меня удовольствие.

Жан поблагодарил и сказал, что предупредит Шарля, как только будет знать дату своего отъезда из Москвы.

— Значит, твое решение принято?

— Да.

— Но позволь мне спросить, ты не разорвал с Наташей?

Лицо Жана затвердело:

— Мы не разорвали друг с другом. Это они разрывают нас.

— Ты не веришь, что когда-нибудь ей дадут разрешение?

Жан с горечью рассмеялся:

— Разве я еще верю во что-нибудь? Ладно, спасибо за сторожку. Договорились, я предупрежу тебя. А теперь мне надо идти. Видишь, я стал чуточку русским.

И он действительно расцеловался с Шарлем по-русски. Шарль смотрел, как он удаляется по улице Горького, и ему казалось, что Жан шел, слегка согнувшись, словно нес на своих плечах тяжкий груз, словно на него давила мировая печаль.

9

Жан приехал в Ла-Виль-Элу в конце июня, незадолго до этого туда после родов вернулась Кристина. У Шарля отпуск начинался только после приема 14 июля, и он оставался в Москве, с нетерпением ожидая встречи со своим первенцем, мальчиком, которого назвали в честь деда Эрве. Тем не менее сторожка была убрана, обставлена и имела вполне пристойный вид, когда Кристина, встретив Жана на вокзале, привезла его туда. В течение тех нескольких минут, что он пробыл в Ла-Виль-Элу, где Кристина принимала его в маленькой гостиной, Жан показался ей сильно похудевшим и нервным. Ему не сиделось на месте, он без конца вскакивал, снова садился, вежливо, но кратко отвечал на вопросы Кристины, не желая завязывать разговор, а тем более говорить о своих последних днях в Москве.

«Я все-таки рискнула, — писала Кристина Шарлю в единственном письме, полученном им по диппочте перед отъездом, — спросить, какие новости от его невесты. Так и вижу, как он остановился посреди комнаты и, повернувшись ко мне, бросил: «Моей невесты? Разве она моя невеста?» И рассмеялся, да так странно, что, не скрою, мне стало по-настоящему не по себе. После этого, как ты понимаешь, я больше не задавала ему вопросов о Наташе. Я постаралась устроить его как можно лучше, и он, по-моему, доволен. По крайней мере он не высказывал никаких пожеланий. Я пригласила его заходить, когда ему захочется, чтобы вместе позавтракать или пообедать, но он ни разу не появился. Я одолжила ему велосипед, пока он не найдет чего-нибудь получше. Но мне кажется, он почти не выходит из дому, разве что за продуктами. Три дня тому назад шел дождь, я пошла прогуляться по лесу и дошла до сторожки. Дверь была закрыта, внутри все было тихо. Я постучала, и он тут же открыл мне. Я сказала, что хотела узнать, как его дела, и он пригласил меня войти. Дом был в безупречном порядке, как в день его приезда. Правда, я заметила в комнате карабин и спросила, любит ли он охотиться. «Не знаю», — ответил он. Я все же сказала, что, если это его развлечет, он мог бы пострелять голубей. Он ответил: «Стрельба по голубям нисколько меня не развлечет». В общем-то, это было мило с его стороны, но тон его был так холоден, что мне сделалось неловко. Но не волнуйся, я провела с ним довольно много времени, думаю, почти целый час. По-моему, говорила в основном я, главным образом о Ла-Виль-Элу, о людях, о деревне. Ты ведь рассказывал, что он задавал тебе массу вопросов, я и подумала, что ему это интересно. Но мне казалось, что мысли его витали далеко, быть может, он думал о прерванной работе, потому что когда я вошла, то увидела у него на столе исписанные листки. Я спросила, не пишет ли он воспоминания о Москве. И снова он ответил странно: «Воспоминания. У меня нет воспоминаний».

Не знаю, что ты обо всем этом думаешь. Может быть, твоему другу просто неловко со мной, потому что я твоя жена и мы с ним едва знакомы, а тебя нет. Но, по-моему, здесь кроется что-то другое. Безусловно, когда ты приедешь, тебе лучше удастся его разговорить».

На следующий день после приезда Шарль направился к лесному домику. Дверь была заперта на замок. Через окно в доме никого не было видно. На листке бумаги, который он засунул между стеной и дверью, Шарль написал: «Я приехал вчера и заходил к тебе сегодня утром. Приходи вечером к нам обедать. Мы с Кристиной вдвоем». Около семи часов Жан позвонил в колокольчик у входной двери Ла-Виль-Элу. Казалось, он был в приподнятом настроении и даже возбужден. Он сказал, что все утро провел в лесу, надеясь настрелять голубей, отчего Кристина подскочила, но ему не попался ни один голубь. Кстати, он спросил, нашли ли охотничьи ружья, закопанные в самом начале оккупации.

— Я прекрасно помню. Твой отец принес в мэрию два ружья, и мой — карабин. Но остальное оружие зарыли в парке. Я был вместе с ними. — Шарль все отлично помнил, но ничего не сказал. Договорились завтра же отправиться на поиски.

До и во время обеда Жан выпил много водки, привезенной из Москвы Шарлем, а также вина. Но чем больше он пил, тем молчаливее становился. Разговор прерывался все более и более долгими паузами, и Шарль с женой перебрасывались огорченными взглядами, но Жан, казалось, не понимал, что его поведение создает чувство неловкости. Как только обед закончился, Шарль встал и, обойдя стол, взял приятеля за руку и отвел в гостиную, где тот рухнул в кресло. От него явно нельзя было больше ничего добиться.

— Я думаю, — сказал Шарль Кристине, — не выпил ли он еще до прихода к нам. Он не сможет вернуться домой один. Надо оставить его здесь.

Жана перенесли в соседнюю комнату и положили на кровать, он при этом не шелохнулся. Проснулся он только на следующий день, поздно утром. Шарль распорядился, чтобы Жана не беспокоили и по возможности не пытались с ним заговаривать. Ему, разумеется, будет неловко. И если он захочет уйти, пусть уходит, словно ничего не произошло. Так и случилось. Жан, должно быть, выскользнул из дома незадолго до завтрака. Кухарка сказала, что видела, как он, ведя велосипед за руль, направлялся к главной аллее.

Шарль в течение трех дней не пытался увидеться с Жаном, а тот со своей стороны не показывался. На четвертый день, ближе к вечеру, Шарль направился к лесному домику. Дверь была закрыта, внутри — темно. Он напрасно прождал до восьми часов вечера, усевшись на скамейке перед домом. На следующий день он осторожно расспросил в деревне, видели ли там Жана. Выяснилось, что уже несколько дней он туда не показывался. Шарль пришел к выводу, что Жан уехал на следующий, день после обеда в Ла-Виль-Элу. Прошло еще два дня. Шарлю позвонил Дом Робер, настоятель Сизенского аббатства. Это был все тот же отец-настоятель, которого Шарль знавал в годы войны. Он явно приближался к семидесяти годам, но был еще крепок. Слава его росла, и имя Сизена становилось все более и более известным. Многочисленных посетителей аббатства привлекала сюда не возможность поприсутствовать на службах, где пышность литургии соперничала бы с совершенством пения, как это бывало в других местах. Приходили сюда не потому, что здесь царили молчание траппистов или суровые, умерщвляющие плоть уставы других орденов. В Сизене в центре был человек, это был очаг веры, источник духовной жизни, и, в сущности, никто не мог сказать, чем он питался, но к нему тянулись, быть может даже точно не зная почему, просто надеясь после посещения аббатства приобрести большую основательность, более глубокие представления о жизни. Дом Робер, и в этом, несомненно, была его сила, никого и никогда не пытался обратить в свою веру. Просто слова его шли от самого сердца, и каждый это чувствовал.

Шарль не переставал более или менее регулярно навещать его, и между ними, несмотря на разницу в возрасте, установились отношения уважения и привязанности. Но между тем инициатива их встреч всегда принадлежала Шарлю. Поэтому он был очень удивлен, когда Дом Робер сам позвонил ему и спросил, не может ли Шарль заехать повидать его.

— У меня был один близкий вам человек, и я хотел бы поговорить с вами об этом. Я могу назвать вам его имя, может, вы и сами догадались.

Шарль не подумал о Жане — потом он спрашивал себя почему — и решил, что отец-настоятель имеет в виду кого-нибудь из деревни, одного из его работников или фермеров. Но когда тот сказал, что речь идет о Жане Фуршоне, удивление Шарля переросло в настоящую тревогу.

— Что-нибудь серьезное? — спросил он.

— Я все объясню вам, — только и ответил Дом Робер.

Шарль пообещал приехать в аббатство во второй половине дня, после заседания муниципального совета, на котором должен был присутствовать, так как был избран туда на последних выборах.

Он приехал в Сизен только после пяти часов и провел с Домом Робером час, пока тот не отправился на вечернюю службу. Отец-настоятель начал с объяснения, что, рассказывая Шарлю о его друге, он, как ему кажется, не предает Жана. Он убежден, что Шарль наилучшим образом использует все, что услышит, он позвал Шарля потому, что разговор с Жаном и поведение последнего в течение трех дней привели его к убеждению, что Шарль в гораздо большей степени может помочь Жану, ибо очевидно, что тот нуждается в помощи. Хотя, разумеется, сам Жан в этом не признается. По приезде — и кое-какие уточнения Дома Робера подтвердили, что Жан приехал в Сизен через несколько часов после того, как покинул Ла-Виль-Элу, — он попросил, чтобы его принял отец-настоятель, сказав, что знает Шарля и живет неподалеку от Ла-Виль-Элу. Настоятель принял его, и Жан представился, назвав свое имя. («Память у меня еще хорошая, и у меня сразу все замкнулось: Жан Фуршон, Шарль де Ла Виль Элу, г-жа де Керуэ, но я ничего не сказал»). Жан в нескольких спорах объяснил, что «его друг Шарль» предоставил ему дом в лесу Ла-Виль-Элу, но что сегодня вечером, в силу причин, которые ему трудно объяснить, сама мысль о возвращении туда ему мучительна, чтобы не сказать — непереносима. Поэтому он подумал о Сизене и решил попросить «убежища» на несколько дней. Но он хочет быть искренним: в Бога он не верит.

— Разумеется, я сразу же согласился. Он спросил меня, может ли он тем не менее (это «тем не менее», я думаю, означало: хотя он и не верит в Бога) присутствовать на богослужении. Я напомнил ему, что церковь Христова открыта для всех, желающих переступить ее порог. В течение первых трех дней, как сказали мне монахи, он ни с кем не разговаривал. Ел вместе со всеми в столовой, присутствовал на всех службах, не пропуская ни одной, иногда выходил из аббатства, чтобы прогуляться по лесу, но чаще всего оставался в своей комнате.

Потом Жан, это было накануне, захотел увидеть отца-настоятеля. Он поблагодарил его за прием. Он собирался покинуть аббатство и потому хотел бы поговорить с Домом Робером. «Отец мой, — сказал он, — я тоже принадлежу к ’’церкви”. Я вошел туда молодым человеком во время войны и Сопротивления. Возможно, вам известно об этом, ведь вы так давно в Сизене, хорошо знаете Шарля де Ла Виль Элу и все, что с ним связано». Дом Робер подтвердил, что ему это действительно известно. «Не стану скрывать от вас, что мне плохо в моей '’церкви”, все хуже и хуже. У нас тоже есть свой Рим. Я только что оттуда вернулся. Это одна из причин того, что мне так тяжко жить».

— Так и сказал: тяжко жить, — уточнил Дом Робер, прерывая свой рассказ — Эти слова меня поразили. — «Я говорю с вами об этом, — сказал Жан, — вовсе не для того, чтобы пожаловаться. В конечном счете я, наверное, получил то, что заслужил. Не собираюсь я стать и перебежчиком и примкнуть к вашей церкви. Есть люди, которые, оказавшись в тупике, могут отступить назад и пойти другим путем. А я не умею, так и буду торчать на месте».

— Как видите, — снова прервал себя Дом Робер, — это душа, которая страдает, и, поверьте мне, страдает жестоко. «Я говорю с вами об этом, — продолжал Жан, — потому что здесь, в Сизене, я нахожусь в храме веры. Будьте счастливы, отец мой».

— И я был тронут его словами, — сказал настоятель, — очень тронут: «Ибо я нашел в аббатстве то, что искал: место, где люди верят. Проведя здесь три дня, я теперь знаю: такие места существуют. Это общая черта двух наших церквей. Я не могу жить без веры. В этом, кстати, моя беда». (И тут Жан рассмеялся, но об этом Дом Робер не рассказал Шарлю, ибо ничего не заметил, рассмеялся тем же смешком, который Шарль не раз подмечал у него в Москве, когда Жан находился на грани нервного срыва.) Для Жана сходство было в следующем: все покоилось на вере. И она — по крайней мере так он считал — заслуживала уважения. Иного выбора для него не существовало. Но теперь он лучше понял, что их разделяло: «Ваша церковь говорит: царство Божие не от мира сего. А наша: царство Человека — от мира сего. Вы хотите покинуть этот мир. Мы же хотим его переделать, мы действительно хотим сделать из него царство Человека. Отец мой, единственный вопрос, который я задаю себе сегодня: почему вы говорите, что царство Божие не от мира сего?»

— Мне трудно вспомнить, — продолжал настоятель, — что я ему отвечал. Я лучше умею слушать других, чем самого себя. Но я, должно быть, сказал ему что-нибудь вроде: царство Божие не от мира сего — это значит, что, прежде чем переделывать мир земной, человек вначале должен переделать самого себя. Только один бунт по-настоящему важен — когда человек «восстает» против самого себя, когда взгляд его обращается на себя. Когда человек полностью повернется к самому себе, он увидит Бога, прикоснется к нему. Но для этого он должен покинуть мир сей. Жан спросил, значит ли это, что на земле больше нечего делать. Настоятель ответил отрицательно. «Ничего подобного. Дел полно, при условии, если знать, что цель человека — не мир, а Бог». Дом Робер вспомнил, что за его словами последовало долгое молчание.

— Душа, которая страдает, — повторил он. Потом Жан встал и принялся ходить взад и вперед по комнате. — Я ждал. Скажу честно, Шарль, я страдал вместе с ним. Наконец он остановился, подошел ко мне — а я сидел за этим старым столом, — оперся о стол, наклонился ко мне и сказал: «Я завидую вам, отец мой, завидую, потому что у вас есть вера и в этом мире вы никогда не узнаете, ошибались вы или нет». Я мог бы ответить ему, что сама вера — постоянная, непрекращающаяся неуверенность. Но речь шла не обо мне, не о нас, а о нем. Не скрою, я почувствовал свое бессилие перед этим человеком, признавшимся мне, что вокруг него все рухнуло. Он уехал на следующий день утром, после первой службы. Выходя из алтаря, я прошел рядом с ним. Он склонил голову, приветствуя меня, и я увидел на лице его некое подобие улыбки.

Шарль не сразу вернулся в Ла-Виль-Элу. Оставив машину у опушки леса, надел сапоги, которые всегда возил с собой, и направился к дому, надеясь встретить Жана. Издалека он увидел, что на сей раз дверь открыта. При его приближении Жан появился на пороге. В руках он держал карабин. Увидев Шарля, он заорал:

— Убирайся, убирайся! — Шарль на какое-то мгновение остановился, затем вновь двинулся по направлению к дому. Жан снова закричал: — Убирайся, говорю тебе, убирайся, не подходи сюда! Отстань от меня! — И он вскинул на плечо карабин, направив его на Шарля.

Тот почувствовал, что было бы глупо делать вид, будто он не боится Жана. Тем не менее он продолжал продвигаться вперед, хотя и медленно. Шарль был теперь метрах в тридцати от друга. И тогда Жан выстрелил. Шарль почувствовал, как пуля просвистела у него над головой. В то же время он увидел, как Жан швырнул карабин перед собой и вбежал в дом. Прежде чем войти вслед за ним, Шарль поднял карабин и разрядил его. Жан сидел в состоянии прострации в одном из кресел перед камином. Шарль сел в соседнее кресло. Оба долго молчали. Глаза Жана были закрыты, но он не спал. Время от времени тело его сотрясала нервная дрожь. Шарль ждал, пока он успокоится.

Наконец Жан открывает глаза. Но взгляд его пустой, отсутствующий. Видит ли он, что напротив него сидит Шарль? Слышит ли его слова? Шарль говорит, что Жану надо оставить этот дом, ему нельзя оставаться одному, убегать от самого себя, надо окунуться в жизнь, в мир. Он предлагает Жану поселиться в Ла-Виль-Элу, пока к нему не вернутся покой, равновесие, вера в себя. Сегодня же вечером Шарль заберет его с собой. Тогда Жан прерывает молчание, говорит, что отказывается от предложения Шарля. Он не останется здесь, он уедет, и очень скоро, но не в Ла-Виль-Элу. Он вернется в Париж, снова начнет работать вместе с остальными.

— Но ты больше в это не веришь, — возражает Шарль.

Да, он больше в это не верит, но он не верит и ни во что другое.

— Или я со всем покончу, или буду продолжать. Я знаю, что для меня нет иного выбора. — Он встает, прислоняется к камину и говорит Шарлю: — Знаешь, карабин был приготовлен для меня. Если бы ты не пришел вовремя, то нашел бы мой труп.

Шарль представляет себе, как он входит в дом и находит Жана, лежащего на полу, в луже крови. Тогда он спрашивает:

— Ты выстрелил в воздух или промахнулся?

— Я промахнулся, — отвечает Жан.

10

Жан уехал из лесного домика через два дня. Было условлено, что перед отъездом в Париж утром он придет в Ла-Виль-Элу. Они вместе отправятся выкапывать оружие, а потом Жан останется завтракать.

С момента своего появления Жан был в отличном настроении, и оно не покидало его до самого отъезда. Никто бы не заподозрил, какой тяжкий кризис он только что пережил. Он уверенно провел Шарля и Кристину в сопровождении садовника прямо к тому месту, где было спрятано оружие. Оно находилось у подножия «водяного дерева», как по традиции в семье Ла Виль Элу называли деревья, ствол которых расщеплялся вдруг на два-три ответвления, образуя при этом дупло, заполнявшееся дождевой водой. Птицы обычно утоляли там жажду. Вчетвером им потребовалось немного времени, чтобы выкопать металлический ящик, где находилось оружие. Ключей, разумеется, не было. Ящик был тяжелый, его поставили на широкую тачку, которую мужчины, сменяя друг друга, докатили до конюшен. Взломав замки, они увидели тщательно разобранные и смазанные винтовки. Жан узнал два ружья своего отца. Шарль, у которого не осталось точных воспоминаний — в то время он был еще слишком юн, — взял все остальное, и до завтрака они занимались тем, что собирали ружья. При этом оба, разумеется, думали о вчерашней сцене, но никто из них не обмолвился ни единым словом. Засучив рукава, работая бок о бок в прохладной конюшне, где Шарль после того, как там не осталось ни одной лошади, устроил небольшую столярную мастерскую, они, словно освободившись от чего-то, снова чувствовали себя счастливыми оттого, что были вместе. Шарль никогда не слышал, чтобы Жан так говорил о своих родителях, о юности, проведенной в Ла-Виль-Элу:

— Помнишь, как пахло в конюшне, когда там было много лошадей!

О, еще бы! Шарль помнил, и всякий раз, когда он входил в теперь уже пустую конюшню, ему казалось, что она еще хранит тепло, поднимавшееся от животных, подстилок, навоза и в прохладные зимние утра превращавшееся в легкие, чуть влажные испарения.

— У нас бывало одновременно до восьми лошадей, не считая жеребят. — Это «у нас», так естественно вырвавшееся у Жана, было Шарлю приятно. — Однако же, чертова работа! — сказал Жан. — Папа вставал каждый день в пять часов утра и шел будить Жозефа. (Жозефа Шарль помнил очень хорошо, это был молоденький конюх, его призвали в 39-м, незадолго до мобилизации, и он так и не вернулся.) И оба начинали заниматься лошадьми.

— Ты думаешь, твой отец считал свою жизнь здесь тяжелой? — спросил Шарль.

— Он ругал все на чем свет стоит, посылал твоего отца ко всем чертям, но, в сущности, любил его. Как и мама, она обожала твою мать. Когда в возрасте пяти лет у меня был круп, твоя мать ухаживала за мной, как за собственным ребенком. Меня перенесли в замок, чтобы она могла быть рядом со мной. Мама всегда говорила, что я выжил благодаря ей.

(Шарль заметил, что всякий раз, когда Жан хотел проверить чистоту ствола, прежде чем заглянуть туда, он непременно отводил его в сторону. Шарль, естественно, последовал его примеру.)

Видя, что приближается час завтрака, Шарль решился спросить у Жана, намеревается ли тот время от времени возвращаться в родные края. Жан ответил, что не исключает этого.

— Ты не думаешь заняться политической деятельностью?

— Посмотрим. Почему бы и нет?

— Ну, тогда, — смеясь, сказал Шарль, — мы с тобой встретимся.

— А что, ты собираешься бросить дипломатическую службу?

— Да, в ближайшее время. Попробую вначале избраться в генеральный совет, и если это получится, то потом и в депутаты.

— Все ясно! — тоже смеясь, сказал Жан. — Я выберу другой округ.

— Так оно было бы лучше. В полемике противники всегда стараются забрызгать друг друга грязью. Ну, а если мы столкнемся, только искры посыплются. — Это был, пожалуй, единственный намек на позавчерашнее происшествие, который Шарль себе позволил, но одновременно этим он подвел итог их отношениям с Жаном с самого детства. Кстати, тот согласился:

— Да, верно.

— Видишь ли, — сказал Шарль, выходя из конюшен, — я чувствую потребность заняться политикой, чтобы бороться против твоих идей, твоей партии, твоей системы. Я считаю, что вы очень опасны, и сделаю все, что в моих силах, чтобы помешать вам взять власть.

— Я тебя понимаю, — сказал Жан. — Если мы возьмем власть, от твоего общества останутся рожки да ножки, во всяком случае я на это надеюсь. — Колокольчик звонил к завтраку, но Шарль остановился.

— Ты ошибаешься, Жан, если думаешь, что я хочу защитить мое общество, мои привилегии, мое состояние.

— Да нет, я тебе верю! Я прекрасно знаю, что ты хочешь защитить совсем другое, ты думаешь, что защищаешь так называемые ценности — свободу, демократию, права человека, плюрализм, все это очень респектабельно. Для нас все это — часть общества, которое надо разрушить, превзойти, как угодно. Это, как мы говорим, надстройка.

— Ты говоришь «мы». Но ты сам думаешь так же? Так же?

Жан посмотрел на Шарля, и у него снова вырвался смешок:

— Я, малыш Шарль, решил больше не думать. Это слишком утомительно.

Завтрак прошел довольно весело. Жан был крайне предупредителен по отношению к Кристине и даже галантен. Они много говорили о Москве и без конца поднимали тосты. В середине завтрака Шарль объявил, что пригласил Хартова провести часть отпуска в Ла-Виль-Элу и тот должен приехать через три дня.

— Видишь, — смеясь, сказал Жан, — я хорошо делаю, что уезжаю.

— Значит, твое мнение не изменилось?

— Если я встречу его, то, пожалуй, могу влепить ему пулю в лоб! — Шарль сделал вид, словно это заявление не произвело на него никакого впечатления, и продолжал:

— Даже если я скажу тебе, что он участвовал в июльском заговоре 1944 года против Гитлера?

— Ну, перестань, не старайся меня задобрить. Ты проводишь иную политику, это ясно, но в свою веру ты меня не обратишь. — Шарль нисколько не пытался обратить Жана, особенно в последнее время.

— Скажи откровенно, — спросил он, — если ты выставишь против меня свою кандидатуру на коммунальных или кантональных выборах, воспользуешься ли ты моим приглашением Хартова как аргументом в предвыборной борьбе? Ты представишь меня как запоздалого коллаборациониста?

Жан мгновение подумал, потом ответил:

— Если бы я это сделал, то был бы подлецом. Но никогда нельзя быть уверенным в том, что не поступишь как подлец! — И все трое рассмеялись от чистого сердца. Потом Жан в свою очередь задал вопрос, и Шарль не знал, шутит он или говорит серьезно:

— А если я выдвину против тебя свою кандидатуру, то ты всем будешь рассказывать, что я человек без чести, без совести?

Да, подумал Шарль, потому что ты ни во что не веришь, да, потому что ему тут же вспомнилось «дело Керуэ».

— Отвечу тебе точно так же, — сказал он. Они снова рассмеялись.

— Короче говоря, — сказал Жан, — раз мы не исключаем того, что можем повести себя как подлецы, значит, такая опасность действительно существует.

— Это, должно быть, и есть политика, — заметила Кристина.

— И между тем, — сказал Шарль, — мне кажется, что ни тебе, ни мне этого не избежать.

После завтрака Шарль проводил Жана на вокзал. В машине тот достал из кармана письмо, адресованное Наташе. Оно было в советском конверте, с маркой, нужно было только незаметно опустить его в почтовый ящик в Москве. Шарль обещал это сделать.

— Если я понадоблюсь тебе, пиши мне по диппочте. И потом, если ты вдруг захочешь провести несколько дней в лесном домике, он — твой. Там никто не будет жить. Позвони только в Ла-Виль-Элу. За тобой приедут. Самое главное, не смущайся.

Жан поблагодарил, но добавил, что не собирается возвращаться.

Глядя на удаляющийся поезд, Шарль испытал настоящую грусть. «Не совсем брат, — подумал он, — но больше, чем друг». Он направился в кафе, чтобы позвонить в Сизен и спросить у Дома Робера, можно ли навестить его сегодня во второй половине дня или завтра. Настоятель пригласил его приехать немедленно.

Шарль рассказал ему только часть происшедшего два дня назад, умолчав о том, что Жан выстрелил в его сторону. Это дело касалось только их двоих. Даже Кристине он ничего не сказал. И решил никогда ей об этом не говорить. Но Дому Роберу надо было сказать, что благодаря ему он успел вовремя.

— До тех пор пока нет трупа, никто не может сказать, что человек собирался покончить с собой. В последнюю секунду он может не нажать на курок. И возможно, по самой ничтожной причине. Кто знает? Пение птиц, луч солнца в ветвях деревьев могут остановить его. Но у меня в самом деле было ощущение, что кризис, который вы угадали, усугублялся, и в тот момент, когда я появился, он достиг высшей точки. Простите меня, что я не рассказываю всех деталей. Это бесполезно. Главное, что теперь кризис преодолен.

Затем Шарль в нескольких словах описал перемену, отмеченную им сегодня утром, и намекнул, что они с Жаном, возможно, столкнутся на политической почве.

— А вы намереваетесь заняться политикой? — спросил настоятель.

— Вам бы это не понравилось?

— Не в этом дело. Я не представлял себе, что вы изберете этот путь. Политика, точнее то, что называют политикой, портит.

— Может быть, но она необходима.

Оба замолчали, потом Дом Робер заговорил снова:

— То, что я сказал Жану Фуршону, скажу и вам, тем более что вы — человек верующий. Цель человека — не мир, а Бог. Если вы никогда не забудете об этом, тогда все будет в порядке, все встанет на свои места и я не буду бояться за вас.

— Вы, конечно, помните, отец мой, тот день, — сказал Шарль, — когда немцы вошли в аббатство с танками. Тогда мы все были в церкви, и я сказал себе, что этот бой, бой настоящий, с оружием, с оружием, убивающим людей, первый бой, который я видел, на самом деле никогда не кончится. И с тех пор у меня всегда было чувство, что война идет по-прежнему, что мир, то, что зовется миром, всего лишь продолжение войны и войну надо постоянно выигрывать. Если я решил посвятить себя политике, то именно потому, что надо каждый день вновь и вновь выигрывать войну.

11

Через несколько дней Хартов приехал в Ла-Виль-Элу. Шарль поначалу решил принять его несколько театрально: он не станет ждать его ни у входа в дом, ни в гостиной, а заставит провести в свой кабинет, то есть в старый кабинет отца. Шарль примет его, сидя в том же кресле, в котором сидел некий офицер вермахта. Он не встанет, когда тот войдет в комнату, по крайней мере не сразу, он будет сидеть, чтобы напомнить Хартову сцену, происшедшую здесь почти пятнадцать лет назад. Но потом он отбросил эту мысль: она слишком отдавала «реваншем», а именно этого Шарль хотел избежать. Хартов ни в коем случае не должен чувствовать, что Шарль все время сталкивает его с прошлым. Он пригласил Зигмунда в Ла-Виль-Элу совсем для другого: чтобы они вместе заглянули в будущее. Он отказался и от мысли встретить Хартова наверху лестницы, куда тот проводил его когда-то после их беседы. В конце концов, поскольку стояла хорошая погода, он просто остался сидеть в кресле во дворе.

Хартов проявил много такта. Он вел себя так, словно места ему были незнакомы, не притворяясь вместе с тем, что видит их впервые. Его проводили в комнату, которую ему предназначил Шарль, надеясь, хотя и не будучи уверен, что Хартов в ней не жил. (Интуиция его оправдалась лишь отчасти. Шарль боялся, что в свое время Хартов просто-напросто поселился в спальне родителей, которую теперь занимали они с Кристиной. На самом деле Хартов из деликатности запретил занимать эту комнату. В ней поселились только после его отъезда. Он же выбрал комнату по соседству, которую Шарль вполне мог бы ему отвести, если бы Кристина не нашла ее мрачноватой и не приготовила для него другую, поменьше, но более солнечную.) Со своей стороны Шарль не стал разыгрывать комедию и показывать Хартову дом, поэтому во время своего визита тот бывал только у себя и в общих комнатах. Ни разу он не попытался воспользоваться отсутствием хозяев, чтобы пройтись по дому в поисках прошлого. Единственное исключение, которое сделал Шарль (но только на второй день), — он все же пригласил Хартова в свой кабинет. Они часто там беседовали, именно там Шарль чувствовал себя особенно непринужденно, но ни тот, ни другой не намекнули на их первую встречу.

Хотя никто из слуг, работавших в Ла-Виль-Элу, начиная с Луи и Мари, постаревших, но оставшихся с Шарлем и сохранивших ему верность, не жил там во время оккупации — и не случайно, ибо дом был очищен от французов, когда там поселился Хартов со своей частью, — тем не менее его приезд не прошел незамеченным. Шарль предполагал это и, кстати, не сделал ничего для того, чтобы скрыть его. Зная, что кое-кто неизбежно станет осуждать его, хотя большинству появление Хартова было безразлично, Шарль предупредил гостя, что не исключает возможности если не инцидента, то все же каких-то непредсказуемых реакций. Однако, по его мнению, речь могла идти только о единичном случае.

Шарль не ошибся. Однажды, когда у Хартова кончились сигареты «Житан», от которых он был без ума с тех пор, как впервые попробовал их в июне 40-го года в какой-то деревушке на Сомме, он один отправился за ними в поселок. Едва он вошел в кафе, где продавались сигареты и где к вечеру собиралось немало народу, все разговоры прекратились. Он попросил у молодой женщины за стойкой две пачки «Житан» и собирался расплатиться, когда услышал за спиной голос: «Смотрите-ка, вот и боши пожаловали!» Он спокойно собрал мелочь, которую ему дали на сдачу, повернулся и, нарушив гробовое молчание, спросил: «Кто это сказал?» Никто не отозвался, и Хартов добавил: «Я считал, что французы — храбрые люди». Тогда какой-то парень, сидевший за одним из столиков, поднялся и подошел к Хартову. Тот сказал: «Благодарю вас за то, что вы встали, это очень хорошо», потом, обращаясь ко всем, произнес: «А теперь я хотел бы попросить тех, кто, как этот господин, считает, что я бош, тоже встать». Никто не шелохнулся. Тогда Хартов широко улыбнулся и сказал: «Спасибо, а теперь, господа, с вашего позволения, я угощаю вас всех». Это была победа, Хартову зааплодировали, хозяин кафе и его жена разнесли выпивку по столам, все стали чокаться, оживились, многие заговаривали с Хартовом, нашлись бывшие военнопленные, вспоминавшие о своей жизни на немецких фермах. Но подходили и бывшие участники Сопротивления, чтобы пожать ему руку. «Я, — сказал один из них, — был в маки, неподалеку отсюда, и мы с вашими приятелями здорово колошматили друг друга. Но правильно, сегодня пора перевернуть страницу. Нам есть чем заняться вместе».

Когда Хартов рассказал Шарлю о случившемся, тот дал волю своей радости:

— Потрясающе, Зигмунд, вы повели себя потрясающе! Именно так и следовало поступить! Да здравствует «Житан»!

Да, спросил себя Хартов, а что бы он сделал, если бы все они вдруг встали, пусть не все, а большинство? Ушел бы? Попытался бы убедить их? Главное было в том, что он позволил Шарлю набрать очки.

Действительно, когда в последующие дни они прогуливались по округе, их повсюду встречали хорошо. Было время жатвы, и совместная работа и взаимовыручка, тогда еще существовавшие, давали повод для веселья и развлечений, как в былые времена. Каждое лето Шарль с большой радостью вновь наблюдал картину, впервые увиденную им в детстве. Все помогали друг другу, а потом собирались вместе, вместе ели и пили. То там, то здесь затягивали песню. Женщины за стол не садились, но громко шутили с мужчинами. Груды копченостей и колбас таяли на глазах. Аккордеонист усаживался на стуле возле фермы и начинал наигрывать песни, которые все знали и которые являлись неотъемлемой частью подобных празднеств. Поэтому они никому не наскучивали, как не наскучивают во время воскресной мессы «Pater» и «Credo», произносимые священником.

Шарль охотно принимал во всем этом участие. В середине августа он обычно находился в Ла-Виль-Элу, уборка урожая давала ему возможность встретиться с доброй частью жителей не только деревни, но и окрестностей, потому что почти у всех были родственники, жившие в соседних деревнях и приезжавшие на подмогу. Жатва началась два дня спустя после происшествия с Зигмундом, и Шарль почти каждый день брал его с собой на фермы. Нигде им не встретились неприветливые, замкнутые лица. Люди охотно подвигались, чтобы уступить им место на скамейках, свободно с ними болтали. Хартов, принадлежавший к семье земельных собственников, потерявшей все свои владения, оказавшиеся на территории Восточной Германии, был воспитан в среде, где сельское хозяйство играло важную роль, и не раз удивлял собеседников широтой своих познаний.

17 августа 1956 г.

«Приезд Хартова в Ла-Виль-Элу, очевидно, имел для меня символическое значение. Я не слишком-то суеверен, но, если ворон взлетает слева от меня, я все же вижу в этом дурное предзнаменование. Если бы большинство людей, сидевших в кафе, встало, когда к ним обратился Хартов, меня бы это страшно уязвило. Я бы воспринял это как всеобщее неодобрение по отношению ко мне, причем неодобрение это могло бы заставить меня не только отказаться от моих политических планов, я бы перестал считать Ла-Виль-Элу местом, где я могу жить в гармонии с вещами и людьми. Ибо согласие с окружающим и доверие людей много для меня значат. Их доверие нужно мне не только в связи с выборами, но и по нравственным соображениям. Даже если бы я не собирался выставлять свою кандидатуру, то не смог бы жить здесь, окруженный непониманием или даже равнодушием. Очень быстро я бы почувствовал себя отверженным. И что толку, если б я мог запереться в моих башнях?

18 августа 1956 г.

Мои башни! Я пишу это, сидя на ступеньках лестницы, ведущей в дом. Луна огромна, небо беспредельно. Вдали погашены все огни. Мои башни... это правда, у них есть стать, правда и то, что у каждой есть своя, непосредственно меня касающаяся история. Вон в той, северо-восточной, моего отца, когда он был у себя в кабинете, арестовали немцы. В северо-западной — у меня в юности была комната. А в квадратной башне родители прятали английских парашютистов. Есть и преимущество, и риск в том, что вы владеете башнями...»

Страница дневника на этом обрывалась. Шарль услышал, как кто-то осторожно открывает входную дверь, находящуюся наверху лестницы. Он подумал сначала, что это Кристина, которая рассердилась, что он так надолго задержался во дворе, но, повернувшись, узнал силуэт Хартова, облокотившегося на каменный балкон. Тот, конечно, вышел, чтобы полюбоваться лунным светом. Он вытащил из портсигара сигарету и закурил ее. Шарль из деликатности отвернулся. Он встал и хотел потихоньку уйти, чтобы оставить Хартова наедине с его мечтами. Но тот уже спускался по лестнице.

— Пойдемте прогуляемся, — сказал он. — Спать в такую ночь, как сегодня, — преступление. В такую ночь появляется надежда лучше понять мир.

Когда они шли по аллее, Хартов привел слова отца-настоятеля, сказанные ему несколько часов тому назад. «Человек, — сказал настоятель, — все меньше и меньше соразмерен созданным им вещам. Он был сотворен, чтобы соответствовать творенью Божьему. Но он не соответствует собственным твореньям. Современная трагедия состоит в растущем разрыве между твореньем Божьим и твореньем человеческим». И, имея в виду Шарля, он добавил: «Когда хотят взяться за правление городом, полисом, надо поставить своей целью сокращение этого разрыва. Никогда он не будет уничтожен. Первородный грех человека в том, что он покинул творенье Божье, чтобы творить самому. В этом его величие, но и его нищета, оттого-то висит над ним рок». Надо сократить этот разрыв, повторил настоятель, разрыв, продолжающий расти. Он не собирается давать советов, он никогда не вмешивался не в свои дела. «У Шарля есть определенное представление о человеке, — сказал он, — но разрыв, разрыв, вот в чем беда».

— Да, действительно, в этом вся беда, — сказал Шарль. — Притом она так велика, что, слушая слова настоятеля, я начинаю думать; что иду прямо против течения. В сущности, то, что он сказал вам, совершенно обескураживает. Как такой лилипут, как я, сможет бороться с этим разрывом? — И он рассмеялся от всей души.

Позже они остановились в том месте, где аллея начинала углубляться в лес, и смотрели на залитый лунным светом дом, на его мирную, безмятежную громаду, на посеребренную луной черепичную крышу. Шарль сказал Хартову:

— Было бы гораздо проще, если бы политика была только искусством брать власть.

— Позвольте мне сказать вам кое-что, — отозвался Хартов. — У меня возникло ощущение, что я занялся политикой в тот день, когда примкнул к офицерам, задумавшим физически уничтожить Гитлера. Мы пришли к выводу, что надо остановить войну, и ликвидация Гитлера была необходимым условием. Так вот: никогда в жизни я не был так счастлив, как в те месяцы, когда решение мое было принято и я участвовал в заговоре.

— По-видимому, — сказал Шарль, — в политике, как и в любви, есть момент кристаллизации.

12

Хартов уехал из Ла-Виль-Элу через два дня. Отпуск Шарля кончался, и у него оставалось всего несколько дней до возвращения в Москву. Однажды утром раздался удививший его телефонный звонок. Звонил бывший настоятель коллежа в Сен-Л., который тоном, показавшимся Шарлю заискивающим, выразил желание повидать его. Он узнал, что «его бывший ученик сделал блестящую карьеру в дипломатии и это неудивительно», что он работает в посольстве Франции в Москве. Ему бы так хотелось послушать рассказы Шарля, тот, должно быть, видел столько интересного. Не может ли он уделить несколько минут своему бывшему директору, ныне находящемуся на пенсии? Шарль, несмотря на скорый отъезд, не смог отвертеться и назначил встречу на следующий день.

В назначенный час Кристина и Шарль увидели, что в гостиную входит аббат Корбель. Он был не один. Он объяснил, что позволил себе прийти в сопровождении своего зятя, метра Роаннека, нотариуса, который очень хотел познакомиться с Шарлем. Аббат совсем не изменился, хотя прошло десять лет с тех пор, как Шарль закончил коллеж. Кстати, на вопрос Шарля, вежливо поинтересовавшегося его здоровьем, он ответил, что чувствует себя великолепно. Освободившись от хлопот, которые причиняло ему в течение 20 лет заведование коллежем, он смог наконец посвятить себя чтению, размышлениям, даже сочинительству, одновременно он является, священником в доме для престарелых. Между прочим, два года тому назад — как быстро бежит время! — он выпустил маленькую брошюрку, плод своего педагогического опыта. Доставит ли его бывший и блестящий ученик, подумать только, выпускник Национальной школы администрации, секретарь при посольстве, доставит ли он ему удовольствие и примет ли этот экземпляр с дарственной надписью? Шарль, благодаря его, бросил взгляд на сочинение, озаглавленное «Дорога жизни», и отложил его на соседний стол.

— Вы еще над чем-нибудь работаете, господин настоятель? — вежливо спросил он.

— Ах, дорогой друг, вы попали в чувствительное место!

— Простите меня, — сказал Шарль, изображая легкое смущение.

— Ничего, ничего, но не стану скрывать от вас, что у меня есть замысел и я уже даже начал работать над книгой. Вам, наверное, покажется странным, что духовное лицо взялось за подобную тему. Видите ли, я немного историк и, с тех пор как вышел на пенсию, занялся исследованием эволюции политических идей в нашем крае начиная с середины XVIII века. Работа захватывающая, увлекательная, но в то же время она меня так угнетает!

— Угнетает? — переспросил Шарль.

Угнетает, пояснил настоятель, ибо подтверждает то, что он, опираясь на свой скромный опыт и прожитую жизнь, — увы! — констатировал сам:

— Медленное, но неуклонное, дорогой друг, устранение элиты, подъем вульгарократии, замаскированной под демократию, систематическое, запланированное разрушение колонн в храме. Разрушители взялись за дело и с большим упорством продолжают свою работу. Их мозговой центр, естественно, находится в Москве. Мне ли вам говорить? Увы, к несчастью, они находят у нас немало сообщников, которые помогают им в их зловещей деятельности.

Шарль ждал, что посетители станут засыпать его вопросами о Советском Союзе, но увидел, что они пришли вовсе не для того. Задав несколько банальных вопросов, они быстро оставили эту тему и вернулись к положению во Франции, и в частности к местной ситуации. Она их беспокоила, даже тревожила. Несмотря на временный спад, волна марксизма продолжала набирать силу. Марксизм проникал в умы, подкупая простотой своих схем, отвечая низменным эгалитаристским наклонностям масс. Надо непременно реагировать, «иначе нашу бедную старую Францию поглотят, и от нее ничего не останется».

— Не хотел бы шокировать вас, господин де Ла Виль Элу, — вступил в разговор до сих пор молчавший зять, — но я частенько сожалею о том, что режим Виши совпал с немецкой оккупацией. Имей мы его в мирное время, Франция возродилась бы! Разумеется, нет и речи о движении назад. Благодарение Богу, мы вновь обрели свободу, но когда видишь, как ее используют, честное слово, задаешь себе вопрос — а чего ради мы выиграли войну?

Настоятель легонько кашлянул, и зять, поняв, что зашел, должно быть, слишком далеко, замолчал, а аббат продолжал:

— Прошлое есть прошлое, не будем к нему возвращаться. Сегодня нашей стране нужны новые, молодые, мужественные люди, болеющие об общественном благе. Буду говорить прямо. С таким человеком, как вы, нечего лукавить. К тому же, вы знаете меня, я никогда не скрывал своих мыслей. Вы, должно быть, помните наш разговор, когда я предложил вам вернуться в Ла-Виль-Элу, вновь вступить в ваши права и взять на себя ответственность. Тогда вы были еще очень молоды, но я уже видел в вас мужчину, которым вы стали. — (Сейчас он извлечет на свет божий «Сида», подумал Шарль, но настоятель, которого так и подмывало процитировать Корнеля — «...но зреет раньше срока бесстрашие в душе воистину высокой», — удержался, боясь показаться слишком ярым приверженцем классиков.) — Сегодня нам нужны вы, дорогой друг, именно вы, и никто другой.

— Нужен? Зачем? — спросил Шарль, прекрасно поняв, в чем дело, но ему хотелось за лиризмом аббата Корбеля разглядеть кое-что еще.

— Да для того, чтобы противостоять этим так называемым прогрессистам, которые ведут нас к гибели! Поймите, почему мы обращаемся к вам. В нашем департаменте представители традиционных правых, сколь бы уважаемыми людьми они ни были, принадлежат прошлому. Нам нужна современная, просвещенная правая партия, действительно прогрессивная.

— Но я не отношу себя к правым, да и к левым тоже, — сказал Шарль как можно мягче. — Во всяком случае, так я себя ощущаю.

— Но тем лучше, тем лучше! — воскликнул настоятель. — Чем меньше вы будете казаться правым, тем лучше!

— «Larvatus prodeo», — шепнул зять.

— Но я не скрываю лицо под маской, метр, и в мои намерения входит выступить с открытым забралом, по крайней мере в тот день, когда я приму подобное решение.

— Браво! — снова воскликнул настоятель, который начал жалеть, что привел с собой нотариуса. — Согласитесь, однако, дорогой Шарль, что есть противники, которым нельзя идти на уступки, они, кстати, нам ни в чем не уступают.

— Все зависит от того, как не уступать, — сказал Шарль.

После этого замечания установилось молчание, и Шарль не приложил ни малейших усилий, чтобы нарушить его. Тогда снова заговорил нотариус:

— В некоторых ситуациях лучше не задумываться о средствах.

— Действительно, советские так обычно и поступают, — сказал Шарль.

— Но не в том ли, что мы ведем себя иначе, кроется слабость наших демократий?

— Может быть, в этом и их сила.

Шарль чувствовал, что разочаровывает своих собеседников, но ничего не мог поделать. Стало еще хуже, когда, как во всяком разговоре на политические темы в то время, речь неизбежно зашла об Алжире, и нотариус в присутствии молчавшего аббата Корбеля стал ратовать за подавление революции и посылку войск, а Шарль выступал за переговоры.

— Видите, — сказал он, поворачиваясь к аббату, — я не уверен, что смогу соответствовать вашим ожиданиям!

— Сможете, сможете! — ответил аббат, решив занять примирительную позицию. — Наши друзья создадут комитет и предложат вам стать председателем, это откроет перед вами широкие возможности.

Шарль напрасно возражал, говоря, что не может брать на себя обязательств. Аббат повел себя так, словно они обо всем договорились, и, поднявшись с кресла, рассыпался в комплиментах Кристине по поводу красоты дома, совершенства ее букетов, удовольствия, которое он получил от беседы со своим бывшим, учеником:

— Как приятно старику видеть, что ваш муж в первых рядах!

Шарль и Кристина провожали гостей к машине, как вдруг аббат хлопнул себя по лбу.

— Боже мой! Видите, каким я стал беспамятным! Совсем забыл сказать вам одну вещь. — Остановившись, настоятель дружески и как бы даже с нежностью положил руку Шарлю на плечо. — Вы, конечно, помните, при каких ужасных обстоятельствах во время освобождения была казнена ваша соседка, г-жа де Керуэ. Разумеется, она была не права, сильно не права. Но у нее, бедняжки, было оправдание. Вспомните, ее мужа убили англичане в Мерс-эль-Кебире! Короче говоря, прошло больше десяти лет, и многие подумали, что настало время национального примирения. Послезавтра — годовщина ее смерти. В этот день в церкви Сен-Л. будет отслужена месса. Насколько я понял, в это время вы еще будете находиться в Ла-Виль-Элу. Ваше присутствие на этой мессе имело бы символическое значение и, будьте уверены, открыло бы вам путь ко многим сердцам.

Шарлю не было нужды раздумывать. Глядя аббату в глаза, он сказал:

— Господин настоятель, я готов помолиться за упокой души г-жи де Керуэ. Но на мессу я не пойду.

— Жаль, — сказал аббат, — такую возможность не следовало бы упускать. Но я не настаиваю. Хотя, может быть, до послезавтрашнего дня вы передумаете.

— Сомневаюсь, — ответил Шарль.

После отъезда аббата Корбеля и нотариуса Шарль сказал Кристине:

— Как узка дорога!

— Да и есть ли она?

— Должна быть, — заключил Шарль. И они отправились в парк, на свою любимую прогулку.

13

Одной из первых забот Шарля по возвращении в Москву была попытка восстановить связь с Сашей. Он не мог смириться с молчанием, с потерей этой дружбы. С помощью одного молодого французского пианиста, который учился в консерватории и которого Большой дом не должен был подозревать, он попытался связать оборванную нить. Шарль отправил студента к Наташиной тетке, та приняла его любезно. Самое главное было сказано на улице: Наташа так и не смогла вернуться к любимой работе, по-прежнему занимаясь в лаборатории совершенно не интересовавшими ее вещами. Что касается Саши, то он был отправлен «добровольцем» на целинные земли в Казахстан, и никто не знал, когда он сможет возвратиться и возобновить занятия. Тетя добавила, что, если Шарль хочет, она готова увидеться с ним вновь. Поэтому Доминик (так звали пианиста), достав четыре билета на концерт своего учителя Нейгауза, отдал два из них Шарлю и Кристине, и они встретились с Наташиной тетей. Сидя рядом, прогуливаясь вместе в антракте, Раиса Зильберштейн и Шарль смогли переговорить более или менее спокойно.

Шарль прежде всего хотел знать, по-прежнему ли Наташа привязана к Жану или же она смирилась с разлукой, которая с течением времени могла стать окончательной.

— Знаете, — сказала Раиса Зильберштейн, — русские — большие романтики, и наши девушки все еще романтичны. Наташа больна, как это вы говорите, любовной горячкой. Она скрывает свои страдания, но я-то вижу.

— Что мне написать Жану?

— Надо не терять надежды. Здесь все может вдруг перемениться. Вы же видите, я вернулась. Значит, последнее слово не всегда за гитлерами и сталиными. Или вот, смотрите, сегодня вечером Нейгауз будет играть Дебюсси. По-моему, по меньшей мере лет двадцать, как в этом зале не играли Дебюсси. До встречи в будущем году в Иерусалиме! Скажите это вашему Жану.

— В будущем году в Иерусалиме, вы по-прежнему надеетесь попасть туда?

— Теперь они поддерживают Насера. И чем больше вы будете на него нападать, тем сильнее они станут его поддерживать. Так что для нас Иерусалим... нет, не думаю, что это произойдет в будущем году.

Во время антракта Раиса Зильберштейн сказала Шарлю, что, пытаясь отыскать в памяти все, что касалось его матери, она вспомнила, как однажды та сделала ей очень трогательное признание. «Мне надо было попасть в лагерь, — сказала Мари де Ла Виль Элу, — чтобы открыть для себя Европу, чтобы понять, что такое Европа». Прежде Европа для нее ограничивалась несколькими городами с их памятниками и музеями, главным образом в Италии, и швейцарскими горами и ледниками. «В лагере я поняла истинную судьбу Европы».

— Вы знаете, она имела в виду одну очень верную мысль, я и сама испытала подобное, пройдя через все выпавшие мне на долю потрясения. Когда в одном лагере вы встречаете французов, немцев (там, конечно же, были и немцы — коммунисты, социалисты), поляков, русских, то это трудно передать, но вы чувствуете, что Европа существует, что все преграды внезапно рухнули. Кто-то, уж не помню кто, написал: тирания создает чувство общности. В Европе Гитлер и Сталин создали ощущение Европы, которого прежде не существовало.

В потоке гуляющих, шедших им навстречу, Шарль заметил Хартова, который сопровождал своего посла и его супругу. Поравнявшись, они дружески поздоровались, и Шарль сказал Раисе Зильберштейн:

— Это посол Германии и его советник.

Она покачала головой:

— Они-то покончили с Гитлером.

Когда они возвращались в зал, Шарль спросил у Раисы, есть ли у ее племянницы какие-нибудь новости о Саше.

— Нет. Вы знаете, а ведь он действительно поверил: в будущем году в Иерусалиме! И вот тебе, оказался в Казахстане. Не беспокойтесь, он вернется. Просто он ни во что не будет больше верить. Но поскольку человек он способный, то, может быть, и сделает карьеру. — Она сказала это без горечи, без злобы, с легкой иронией, как человек, которого повороты судьбы уже не удивляют.

Вернувшись в Москву, Шарль застал посольство Франции глубоко обеспокоенным развитием кризиса в Суэцком канале и в Венгрии. События в Суэце вызывали больше разногласий, ибо лишь очень немногих коллег Шарля (Он считал, что они слегка «с приветом») беспокоили последствия для «мира в Европе» тех мощных потрясений, которые переживала советская империя в результате начатой Хрущевым десталинизации. Большинство же сотрудников посольства спрашивали себя, как далеко руководители СССР позволят зайти событиям в Венгрии, и ждали, что давление на страну усилится. В Суэце же речь шла о Франции, ее престиже, ее колониях, это было традиционное яблоко раздора. Все сходились на том, что при малейшей ошибке со стороны Парижа и Лондона у Москвы появлялось больше шансов на выигрыш. В течение сентября и октября напряженность постоянно росла, и повсюду — на берегах Средиземноморья и в Восточной Европе — начал раздаваться стук сапог. Со второй октябрьской диппочтой Шарль получил два письма. Первое было от одного из его товарищей, начавшего работать в МИДе одновременно с ним, — в отделе Ближнего Востока тому было поручено египетское досье. «Мне очень трудно узнать, — писал он, — что происходит на самом деле. Мне кажется, от нас многое скрывают. По некоторым признакам можно поклясться, что готовится военное вторжение: оккупация канала, неожиданное нападение на Каир. Это кажется совершенным безумием, но многие убеждены, что, проучив Насера, тем самым проучат и алжирских феллахов, поэтому нельзя исключать любого развития событий. Я хочу все-таки надеяться, что речь идет лишь о том, чтобы собрать военные силы, произвести впечатление на Насера и принудить его к заключению компромисса, который позволил бы всем сохранить свой престиж». Шарль поостерегся сообщать кому бы то ни было содержание письма из опасения скомпрометировать товарища, ибо некоторые разгоряченные умы могли воспользоваться этим, чтобы разоблачить существование «мюнхенского» течения.

Другое письмо было от Жана. Он впервые писал Шарлю после его возвращения в Москву. Письмо было большое, ласковое и удивительное. Жан, пройдя через летний кризис, казалось, уехал из Ла-Виль-Элу, полный прежней решимости и уверенности в себе. Теперь же он вновь производил впечатление человека, охваченного сомнениями и душевными страданиями.

«Все плохо, старина Шарль, так плохо, что порой я спрашиваю себя, а было ли мне когда-нибудь хорошо с тех пор, как кончилась война. Чем больше я оглядываюсь назад, тем больше мне кажется, что моя внутренняя целостность — позади, и чем дальше я шел вперед — по крайней мере мне казалось, что я иду вперед, — тем дальше от меня она была. А я все гнался за ней, надеясь вот-вот ее обрести. Это ужасное чувство, и я от всего сердца надеюсь, старый мой друг, что ты никогда его не испытаешь и тебе удастся прожить в ладу с самим собой...

Твое письмо я получил. Ты пишешь, что видел Раису Зильберштейн. Это удивительная женщина, и то, что она знала наших матерей, делает ее еще чудесней. В будущем году в Иерусалиме! Ах! Я так и слышу, как она говорит это, слышу ее акцент, вижу ее улыбку, глаза. Им, несмотря на ночь, на Nacht und Nebel, которые пришлось пережить, все еще удается Бог весть откуда черпать свет. Бедняжка! Увидит ли она когда-нибудь свет Иерусалима? Если ты встретишься с ней, поцелуй ее от меня. Ты знаешь, что она поэт? Совсем молодой, в конце 20-х годов она выпустила сборник стихов, и Мандельштам написал о нем восторженную статью. Но потом ей больше ничего не удалось напечатать, она всюду получала отказ. Она вынуждена была уехать из Ленинграда и заняться преподаванием. В течение всего времени, проведенного в лагерях, она не переставала писать... не записывая. Она сочиняла стихи, заучивала их наизусть, а потом читала вслух, чтобы не забыть. Кое-что она все же забыла, но, как только ее освободили, она тут же бросилась к столу и все записала. Она сказала мне, что это страшно — вдруг прочесть сразу все, что она держала в голове в течение пятнадцати лет, и увидеть, что стихи существуют сами по себе, вне ее, словно дети, которых она вынашивала, не зная, смогут ли они когда-нибудь родиться. В будущем году в Иерусалиме! Теперь стихи на бумаге, они перепечатаны на машинке, они существуют для других, их читают, но ни один журнал их пока не принял. Наташа знает их столько...

Я получил от Наташи письмо. Скажу только, что, прочитав его, я понял, что есть вещи, которые почти нельзя простить.

Но худшее, Шарль, — это Венгрия. Я только что провел там неделю. Страшную неделю: все рушится. Словно внезапно, упали театральные декорации и сцена оказалась пустой. Больше ничего! Отчаявшийся народ показал всем, какова правда, то есть ложь. Неприятие полное, и актеров, занимающих сцену, пьесы, которые они играют, произносимые ими реплики освистывают, встречают шиканьем, ненавидят. Статуи сброшены, занавес разорван, прожектора погашены. Труппа бежит в беспорядке. И, поверь мне, это не опереточная революция. Отвергается система в целом. Я беседовал со студентами, с рабочими. Все говорят одно, хотят одного: чтобы Венгрия вновь стала Венгрией. У нас отняли страну, у нас ее украли, ее изуродовали, ее подделали. Верните ее нам!

По-моему, я не говорил тебе, что был в Венгрии в 1948 году. Я работал на стройке, куда съехалась молодежь из социалистических стран. Радость, энтузиазм, гимны в честь Сталина. Торжествующий социализм, побитие рекордов, массы на марше!

Сегодня, чтобы все спасти, надо решиться все потерять и сказать: «Раз они хотят, пусть берут свою свободу!» Я еще надеюсь, что там, в Москве, поймут, в чем их подлинный интерес, где единственно возможное будущее. Но...»

25 октября Шарль записал в дневнике: «Я перечитал письма Жерара и Жана. И то, и другое заканчиваются выражением надежды, что возобладает разум. Но что есть разум? Ясное осознание «подлинных интересов»?

Но если у каждого свое понимание «подлинных интересов»? Боюсь, что в Париже и в Москве есть слишком много людей, которые хотели бы ударить посильнее. Каждый хочет сохранить свою империю. И разумеется, те, кто в Париже или в Москве позволяет себе сомневаться, легко попадают в разряд пораженцев. Даже в посольстве царит какая-то патриотическая истерия, она для меня невыносима. С. бросил мне в лицо, что в 1938 году я, несомненно, был бы «мюнхенцем», если бы не мой возраст. Мне не пришлось ему ответить, так как присутствовавший при этом Ж. Л. попросил его извиниться передо мной. Признаюсь, то, что меня назвали «мюнхенцем», произвело на меня забавное впечатление! В истории Советского Союза я не нахожу аналога Мюнхену, разве что германо-советский пакт 1939 года.

Но мне представляется, что те в Кремле, кто пытается защитить не империю, а «иной» социализм, должно быть, малочисленны и приходится им нелегко. Куда проще послать танки!»

Когда через несколько дней Париж и Лондон начали военные действия против Египта, Шарль записал: «Не иначе как в Париже решили воспользоваться тем, что Москва по уши завязла в неприятностях с Венгрией». В течение следующих дней ему казалось, что он переживает настоящий кошмар. Советская пропаганда повела кампанию против высадки франко-британских войск, будоражила мировое общественное мнение, находя почти повсюду поддержку, особенно в Соединенных Штатах, а в это время венгры боролись за то, чтобы сбросить советское иго. «Я в ярости. Весь мир должен был затаить дыхание. Так нет же, мы выбрали этот момент, чтобы ввязаться в нелепую авантюру».

Самым неприятным, рассказывал позже Шарль, была демонстрация, впервые за всю историю отношений между Францией и СССР возникшая «стихийно» и собравшая «возмущенные» массы трудящихся перед французским посольством. В это время советские танки входили в Будапешт, также воспользовавшись начавшимся вторжением, чтобы раздавить сопротивление и заткнуть свободе рот. Но «сознательные и организованные» советские трудящиеся подходили к окнам посольства и, по-прежнему осененные внезапным вдохновением, писали на стеклах наоборот, так, чтобы можно было прочесть изнутри: «Руки прочь от Суэца». Тогда доведенная до отчаяния Кристина бросилась домой и вернулась с большим белым полотенцем, на котором углем написала по-русски: «Руки прочь от Венгрии». Увидев его, толпа забушевала. К окну подошли активисты и стали изо всех сил барабанить по стеклам. Один из них грозился разбить окно камнем, подобранным, должно быть, у здания посольства. Ни одного милиционера не было видно, и Кристине пришлось опустить свой лозунг. Но они с Шарлем, да и не только они, были в ярости от того, что не могли сказать правду этим людям, которых водили за нос.

5 ноября

«Я еще никогда не видел настолько мобилизованную толпу. Это куда хуже, чем демонстрация 1 Мая. В этот день, верите вы в происходящее или не верите — какая разница, совершается ритуал. И от этого никуда не деться. Меня же особенно угнетает то, что тысячи мужчин и женщин собираются по свистку, берут в руки плакаты и флаги, выкрикивают лозунги, и все это по совершенно надуманному поводу. Подобное оболванивание масс — следствие презрительного к ним отношения.

8 ноября

События, конечно, могли бы повернуться по-другому. Но в глубине души я нахожу нормальным, что все произошло именно так. История всегда трагичнее, чем мы думаем. В политической деятельности нельзя полагаться на то, что все уладится само собой, этот принцип должен стать основным».

Руководствуясь именно этим принципом, Шарль, хотя Жан и просил не предпринимать никаких демаршей, обратился к начальству за разрешением отправиться в советский МИД и там лично поговорить об отказе, касающемся женитьбы его друга и Наташи. К его удивлению, принимавший его дипломат был тот самый молодой человек, с которым он уже неоднократно встречался, вежливый, улыбающийся, в отличие от обязательного чиновника, молча присутствовавшего при их беседе и записывавшего все, что говорили Шарль и его собеседник. Дипломат не только не отрицал, что это дело ему знакомо, но и заявил, что его весьма заинтересовало сообщение Шарля о положении Жана и Наташи и что он готов изучить все данные «совместно с компетентными службами». Вместе с тем не будет ли нескромным с его стороны спросить — поскольку Шарль сказал, что был знаком с этим молодым французом еще до приезда в Москву, — это его личный друг или речь идет о простом знакомстве? Не вдаваясь в детали, Шарль ответил, что знает Жана очень давно.

— Наши родители были вместе арестованы и отправлены в концлагерь в Германию.

Эта деталь, казалось, поразила советского дипломата, и Шарль увидел, что у того, кто записывал их беседу, карандаш застыл в воздухе.

— Они были в Сопротивлении? — спросил Шарля собеседник.

— Да. — Шарль сказал, что родители Жана и его собственный отец погибли в лагере, а мать умерла вскоре после освобождения. Тогда Юрий Беластров, второй секретарь первого европейского отдела МИДа, встал и, протянув Шарлю руку, сказал, склонив голову:

— Примите, господин де Ла Виль Элу, мои искренние соболезнования.

Шарль поднялся и, пожимая протянутую руку, испытал некоторое волнение, настолько непосредственной показалась ему реакция собеседника. Поэтому, когда в конце разговора тот пообещал лично и активно заняться делом Жана, слова его не прозвучали для Шарля пустой болтовней.

«У меня было ощущение, что я затронул чувствительную струнку, — пометил он в дневнике. — Но может ли аппарат быть чувствительным к подобного рода вещам?»

В письме, которое Шарль написал Жану, чтобы одновременно извиниться перед другом за предпринятый им демарш, объяснить ему причины своего поступка и сообщить о разговоре в МИДе, он воздержался от всякого преждевременного оптимизма. «Ты достаточно хорошо знаешь эту страну, чтобы понимать: на худшее здесь больше шансов, чем в любом другом месте. Тем не менее я ушел из МИДа, настроенный менее скептически. Во всяком случае, я увидел там искреннюю реакцию. Так что видишь, может быть, не стоит терять надежду».

Письмо ушло из Москвы диппочтой 25 ноября и было послано на парижский адрес Жана. Учитывая время пересылки диппочты и дальнейший путь письма, оно должно было прийти по назначению 1 — 2 декабря.

14

С почтой, прибывшей на следующей неделе, 1 декабря, Шарль получил от Луи письмо, которое его взволновало. «Должен сообщить, — писал Луи, — что как-то вечером мне позвонил Жан Фуршон. Он спрашивал, можно ли ему приехать в Ла-Виль-Элу и поселиться в лесной сторожке, которую Вы уже предоставляли в его распоряжение летом. Я сказал, что перед отъездом в Москву Вы дали мне указания на этот счет и что он может приехать. Он приехал 21-го, и у нас с Мари едва хватило времени, чтобы устроить его как следует.

Спешу поставить Вас об этом в известность». Письмо было датировано 23-м. В нем не содержалось никаких деталей, касающихся самого Жана.

К Шарлю сразу вернулись летние воспоминания. Теперь приближалась зима. В лесном домике будет сыро, печально и еще более одиноко.

Только на следующий день вечером Шарль, раздраженный многочасовым ожиданием, смог дозвониться до Луи. Тот уже дважды вместе с Мари ходил в сторожку, чтобы позаботиться о Жане.

— Он почти не разговаривает, хочет все устроить сам и говорит, что ему ничего не нужно.

— Что он делает?

— Вот уж этого я не знаю!

— Навестите его сегодня, Луи, и скажите, чтобы он перебрался в замок.

Шарль отдал еще несколько распоряжений и, заканчивая разговор, сказал Луи, что позвонит завтра в это же время. На следующий день слышимость была плохая, но Шарль все-таки понял, что в течение дня Луи несколько раз побывал в лесном домике, но Жана там не оказалось. У Луи был второй ключ, и он вошел в дом. Он не заметил ничего необычного, разве что печка была холодной. Шарля мучило беспокойство, и он попросил Луи вернуться туда на следующий день утром и, если Жана не будет, оставить ему записку, чтобы он немедленно переселялся в замок.

— Спросите его, не хочет ли он, чтобы я приехал, — сказал Шарль. — Если нужно, я приеду немедленно. Во всяком случае, завтра вечером я позвоню.

На этот раз к телефону подошла Мари. Луи отправился в сторожку утром, но Жана там не оказалось. Он, должно быть, возвращался туда ночью, потому что постель была разобрана, комната в беспорядке. На столе Луи увидел листок бумаги и позволил себе прочесть его. Это было начало письма. «Шарль, старина, прости меня...» Луи звал его, прождал до полудня, снова вернулся туда днем, а потом и вечером.

— Надо что-нибудь предпринять, если Луи его и сейчас не застанет? — спросила Мари. — Может, предупредить жандармов?

Шарль согласился, чтобы позвонили в жандармерию, если завтра утром Жан не вернется, и сказал, что попытается позвонить около часу дня.

Разговор ему дали только около трех часов. Он сразу понял, что то, чего он боялся, произошло. На том конце провода голос Мари постоянно прерывался такими сильными рыданиями, что Шарль, умолявший ее успокоиться, с трудом разобрал, как все случилось.

Между тем все было просто. Луи, вернувшись в сторожку еще до рассвета, увидел Жана, лежащего на кровати.

— Он был жив, — сказала Мари, — но дела его были очень плохи.

Увидав на полу пустой тюбик из-под лекарств, Луи понял, что случилось несчастье. Он бросился звонить жандармам, те вызвали «скорую помощь». Жана увезли в больницу в Сен-Л., и Мари больше ничего не знала.

Поздно вечером Шарлю удалось дозвониться в больницу, где медсестра сказала ему, что врачи больше не надеются спасти Жана. Принятая им доза лекарств, скорее всего, увы, окажется для него роковой. На следующее утро Шарль узнал, что ночью Жан умер. Еще накануне Шарль предпринял все необходимое, чтобы вылететь во Францию. Днем он сел на пражский самолет, утром следующего дня летел в Париж, а вечером был в Ла-Виль-Элу.

Шарль провел скверную, беспокойную ночь. И вот он в Сизене, в кабинете отца-настоятеля. День едва занимается, печальный день, небо затянуто низкими облаками, словно свет покинул землю. Пение монахов во время утренней службы звучит как голос страдающего человека. Это мольба-признание его несчастий.

— Поражение, бессилие, — говорит Шарль Дому Роберу. — Бессилие изменить ход вещей, бессилие переубедить другого. Можно ли принять это, можно ли смириться? Жан дошел до конца распада, до конца разрушения, ибо ему ничто не предложили взамен. Он был человек верующий, и, когда предмет его веры был ниспровергнут, когда пророки оказались уличены во лжи, он не захотел, не смог поверить в другой мир. В конечном счете он отверг цинизм. И преподал нам прекрасный урок. Но мы, я, отец мой, разве на нас не лежит доля вины? Значит, нашему миру нечего было ему предложить взамен? Недостаточно только обвинять Другого, систему, которая убивает, бесчеловечность противника, слепую машину, тоталитарную идеологию и, полностью сняв с себя вину, считать, что совесть у тебя чиста. Его неудача — это и моя неудача. Когда я оглядываюсь на прошлое, прошлое этой общей для нас земли, объединившего нас времени, когда думаю о борьбе, которую мы, сами того не зная, вели вместе, я не могу ни торжествовать, ни считать себя правым. Я тоже побежден. Его поражение — мое поражение. Он замкнулся в отчаянии, и я не сумел его оттуда вырвать. Он отверг мир, в который верил, и никто не смог дать ему что-либо взамен. В самом деле, что мы можем дать? Я чувствую пустоту, отец мой, ужасную пустоту, и мне кажется, что заполнить ее невозможно.

Шарль смотрит в окно на пустынный, тихий двор. Звонит колокол, созывая к завтраку. Прислонившись к камину, где горит небольшой огонь, Дом Робер молчит.

— И все же, — говорит Шарль, — у нас есть немало хорошего, почему же нам не удается сделать мир лучше?

Тогда Дом Робер прерывает молчание. Он счастлив, говорит он, что Шарль чувствует эту пустоту. Кто не ощущает ее, не может действовать. Кто считает себя неуязвимым, кто не почувствовал горечь поражения, не может разделить страдания слабого, отчаяние побежденного. В осознании несоответствия мира тому, чем он мог бы быть, — начало пути.

— А теперь, — говорит отец-настоятель, — прежде чем проститься, разделите с нами трапезу, как когда-то.

Через два дня состоялись похороны Жана. Службы в церкви не было, но приходский священник согласился прочесть на могиле поминальную молитву.

На кладбище в Ла-Виль-Элу могила Фуршонов находилась в нескольких метрах от могилы семьи Шарля. Когда гроб опустили и прочитали молитву, Шарль повернулся, чтобы обратиться к жителям деревни, их пришло много, больше, чем он думал. Сопровождая тело Жана из больницы Сен-Л. на кладбище, он думал о том, что сказать. Он скажет о Жане, о его детстве в Ла-Виль-Элу, о смерти его родителей, о его участии в Сопротивлении. «Потом он пошел иной, нежели я, дорогой, — скажет он, — но искренность его заслуживает уважения, а верил он искренне». Но увидев крестьян, пришедших сюда с ферм, в траурной одежде, молчаливых, сосредоточенных, Шарль понял, что любые речи бесполезны, ибо они и так понимают все.

Вечером в кабинете, когда Шарль работал над первой статьей о венгерском восстании, которую под псевдонимом он пообещал заведующему отделом политической жизни в местной газете, вдруг зазвонил телефон:

— Не вешайте трубку, вас вызывает Москва.

Он ожидал услышать голос Кристины, но это был Хартов. Он узнал от Кристины, что Жан умер, и хотел просто сказать Шарлю, что думает о нем.

— Ваш голос, Зигмунд! Когда летом я услышал ваш голос в этом кабинете, то был взволнован. А сейчас зима. Зима... Тринадцать лет тому назад тоже была зима. — На том конце провода молчали. Потом снова раздался голос Хартова.

— Тот день был печальным и для меня. Я вам никогда не говорил этого, Шарль. Тогда я только что узнал, что мой младший брат убит под Сталинградом. Когда вы вошли, я заканчивал письмо отцу.

— Вы сидели за письменным столом моего отца, за которым я сейчас работаю,

— Шарль! — В голосе Хартова прозвучал призыв. — Шарль, позвольте мне только сказать вам: по крайней мере война... Я уверен, что вы меня поняли.

— Я понял, Зигмунд, — ответил Шарль. — По крайней мере война... А теперь вы и я...

— Видите, Шарль, — сказал Хартов, — последнее слово никогда не сказано.

Хартов подсказал Шарлю концовку статьи.

«Последнее слово никогда не сказано, и однажды венгерский народ вновь обретет свободу. Но будем помнить, что сегодня его бессилие — это и наше бессилие. Будем помнить, что поражение, которое потерпела свобода в Будапеште, — это и наше поражение. Если мы не изменим себе в этом, то последнее слово никогда не будет сказано».

Примечания

1

Марка дорогой английской посуды XIX в., названной так в честь графа Чарлза Грея (1764 — 1845), премьер-министра Велико­британии в 1830 — 1834 гг. — Здесь и далее прим. перевод­чика.

(обратно)

2

Липпи, фра Филиппо (ок. 1406 — 1469) — флорентийский худо­жник, автор картин на религиозные темы и фресок.

(обратно)

3

Джентилески, Орацио (1563 — 1638) — итальянский художник, работавший также в Париже и Лондоне; представитель караваджизма.

(обратно)

4

Лотто, Лоренцо (1480 — 1556) — итальянский живописец, автор религиозных композиций и портретов.

(обратно)

5

Так во Франции называют министерство иностранных дел (по названию набережной в Париже).

(обратно)

6

Плотин (ок. 204/205 — 269/270) — греческий философ-идеалист, основатель неоплатонизма.

(обратно)

7

Ален. Эмиль (Шартье) (1868 — 1951) — французский философ и педагог.

(обратно)

8

Бриан, Аристид (1862 — 1932) — французский политический деятель.

(обратно)

9

Валери, Поль (1871 — 1945) — французский поэт.

(обратно)

10

Кавур, Камилло Бонсо (1810 — 186!) — премьер-министр королевства Сардинского, а затем объединенной Италии.

(обратно)

11

Фуке, Никола (1615 — 1680) — суперинтендант (министр) финансов при Людовике XIV. В 1661 г. попал в опалу и остаток жизни провел в заключении.

(обратно)

12

Велогонка вокруг Франции.

(обратно)

13

Роман Э. Золя.

(обратно)

14

Саломея (ум. ок. 72) — иудейская принцесса. Добилась от свое­го дяди Ирода Антипы (ок. 20 до н. э. — после 39, сына Ирода Велико­го), судившего Иисуса Христа, казни Иоанна Крестителя, которого по его приказу обезглавили.

(обратно)

15

Айез, Франческо (1791—1882) — итальянский художник.

(обратно)

16

Шницлер, Артур (1862 — 1931) — австрийский драматург и прозаик.

(обратно)

17

Гофмансталь, Гуго фон (1874 — 1929) — австрийский прозаик и поэт.

(обратно)

18

Маньеризм — направление в западноевропейском искусстве XVI в.

(обратно)

19

Библия, Исход, гл. 7 и далее.

(обратно)

20

Юдифь — в ветхозаветной апокрифической традиции благоче­стивая вдова, спасающая свой город от нашествия ассирийцев. Про­никнув во вражеский стан, пленяет своей красотой Олоферна. полко­водца ассирийского царя Навуходоносора, а затем, когда он пытает­ся овладеть ею, его же мечом отрубает ему голову.

(обратно)

21

Пьеро ди Козимо (ок. 1462 — 1521) — итальянский художник, уроженец Флоренции, автор картин на мифологические сюжеты и портретов.

(обратно)

22

Марка американских ручек; букв.: «первоклассная» (военный слэнг).

(обратно)

23

Кружок людей искусства, сходившихся в XVI в. во дворце Барди, богатой патрицианской семьи во Флоренции.

(обратно)

24

Бернини, Лоренцо (1598 — 1680) — итальянский архитектор и скульптор, представитель барокко.

(обратно)

25

Квестура (итал.)— управление полиции.

(обратно)

26

Яминь (кит.) — в старом Китае название правительственных учреждений.

(обратно)

27

То есть повторение «Рождения Венеры», находящегося во фло­рентийской галерее Уффици.

(обратно)

28

Парижские рестораны

(обратно)

29

«Синяя точка» (англ.)

(обратно)

30

г Кафе в Париже.

(обратно)

31

Фильм американского режиссера Майкла Кертиса (1943) с участием Хамфри Богарта (1899 — 1957).

(обратно)

32

г «Сыграй еще раз, Сэм» (англ.).

(обратно)

33

Вазари, Джорджо (1511 — 1574) — флорентийский архитектор, живописец и историк искусства.

(обратно)

34

Донателло (Донато ди Бетто Барди, ок. 1386 — 1466) — флорентийский ваятель, основоположник скульптуры Возрождения.

(обратно)

35

Роббиа, делла—семья флорентийских скульпторов. Имеется в виду, вероятно, глава семьи Лука делла Роббиа (1339/1400 — 1482).

(обратно)

36

Орканья (Андреа ди Чоне, ок. 1308 — ок. 1368) — флорентийский живописец, архитектор и скульптор.

(обратно)

37

Бернини, Джованни Лоренцо (1598—1680)—архитектор, жи­вописец и скульптор итальянского барокко.

(обратно)

38

Якопо делла Кверча (1374 — 1438) — итальянский скульптор раннего Возрождения.

(обратно)

39

Пуленк, Франсис (1899 — 1963) — французский композитор.

(обратно)

40

Шесть песен Пуленка на стихи Гийома Аполлинера (1919).

(обратно)

41

Деноэль семейство крупных французских книгоиздателей.

(обратно)

42

Моран, (1888 — 1976) — французский писатель.

(обратно)

43

Курорт и центр зимнего спорта в Швейцарии.

(обратно)

44

Твердый камень (итал.).

(обратно)

45

В дореволюционной Франции парламент, являвшимся судебным учреждением, регистрировал также королевские указы. Когда он отказывался это сделать, на заседание являлся сам король н прину­ждал парламент подчиниться. Эта процедура и называлась «королев­ское чтение».

(обратно)

46

Общее название района, исторически сложившегося на северо-востоке США.

(обратно)

47

Боттен — справочник «Весь Париж».

(обратно)

48

Готский альманах — выходивший с 1763 по 1944 г. в немецком городе Готе справочник по европейской культуре.

(обратно)

49

Аллюзия на Стендаля, служившего некоторое время консулом в Чивитавеккье, городе недалеко от Рима.

(обратно)

50

Климт, Густав (1862 — 1918) — австрийский художник.

(обратно)

51

Бэкон, Фрэнсис (р. 1909) — английский художник.

(обратно)

52

Клелия, герцогиня Сансеверина — героини романа Стендаля «Пармская обитель».

(обратно)

53

Жорж де Ла Тур (1593 — 1652) — французский живописец.

(обратно)

54

У католиков женский монашеский орден, названный так по имени его основательницы святой Клариссы (1194—1253).

(обратно)

55

Постоянный, «официальный», так сказать, посланник (итал.).

(обратно)

56

Малер, Франсуа (1555 — 1628) французский поэт.

(обратно)

57

«Боже храни королеву!» (англ.) — национальный гимн Вели­кобритании.

(обратно)

58

Избави меня (лат.).

(обратно)

59

Анджелико (Гвидо ди Пьетро, часто называемый Фра Анджели­ко, 1400 — 1455) — итальянский художник, представитель флорентийской школы живописи.

(обратно)

60

Столешницу (шпал.).'.

(обратно)

61

Ироническое подчеркивание раздутого значения в общем заурядного уголовного дела по аналогии со знаменитым Риомским процессом — судом в феврале — апреле 1942 г., устроенным вишистским правительством над деятелями III республики (Блюм, Даладье, генерал Гамелей, Мендес Франс) в городке Риом недалеко от Клермон-Феррана.

(обратно)

62

Имеется в виду Марсель Петио (1893 — 1946), врач, во время оккупации заманивавший к себе состоятельных людей под тем пред­логом, что может переправить их в Южную Америку, убивавший их, уничтожавший трупы с помощью негашеной извести, а затем сжигав­ший остатки в печи. Таким образовав погубил 27, а возможно, и больше, человек. Казнен 25 мая 1945 г.

(обратно)

63

Бодони, Джамбатиста (1740 — 1813) — итальянский типограф, с 1767 г. руководил типографией в Парме.

(обратно)

64

Понтормо, Якопо (настоящая фамилия Карруччи, 1494 — 1557) — итальянский живописец, один из основоположников манье­ризма.

(обратно)

65

Мария-Луиза (1791 — 1847) — дочь австрийского императора, в 1810 — 1814 гг. вторая жена Наполеона I и императрица Франции. После Венского конгресса получила во владение герцогство Парма.

(обратно)

66

Орел—символ наполеоновской империи. Золотые пчелы — личная эмблема Наполеона I.

(обратно)

67

Боккерини, Луиджи (1743 — 1805) — итальянский композитор.

(обратно)

68

Леклер, Жан Мари (1697—1764)— французский виолончелист и композитор

(обратно)

69

«За заслуги» (лат.) — ученая степень, присуждаемая за науч­ные заслуги без защиты диссертации. fc-

(обратно)

70

Канова, Антонио (1757 — 1822) — итальянский скульптор, представитель классицизма.

(обратно)

71

Гарди, Таддео (ок. 1300 — 1366) — флорентийский художник.

(обратно)

72

Cassone (мн. ч. cassoni — итал.) — ларь, сундук, в котором хра­нится приданое невесты. В XIV — XVI вв. богато отделывались резьбой, позолотой и цветными живописными панелями работы выдающихся мастеров.

(обратно)

73

Грак, Жюльен (р. 1910) — современный французский писатель.

(обратно)

74

Берн-Джонс, сэр Эдвардс (1833 — 1898) — английский художник, представитель прерафаэлизма.

(обратно)

75

Король Кофетуа — герой английской средневековой баллады о короле Кофетуа, женившемся на нищенке Зенелофон.

(обратно)

76

В греческой мифологии прекрасный охотник Кефал случайно бил на охоте свою жену Прокриду, из ревности тайно следившую за ним.

(обратно)

77

Имеется в виду седьмая новелла «Итальянских хроник» — «Чрезмерная благосклонность губительна».

(обратно)

78

Лукреция (ум. в 509 до н. э.) римлянка, покончившая с собой после насилия, совершенного над ней сыном Тарквиния Гордого, последнего царя Древнего Рима.

(обратно)

79

XV век (итал.).

(обратно)

80

Имеется в виду памятник Роберу Сюркуфу (1773 — 1827), мореплавателю родом из Сен-Мало. Пиратствовал, захватывая английские корабли. Во времена Империи стал одним из самых богатых кораблевладельцев.

(обратно)

81

Фукье-Тэнвиль, Антуан (1746 — 1795), судья, политический деятель. Был общественным обвинителем в революционном Трибунале.

(обратно)

82

Иду, надев маску (лат.).

(обратно)

83

Ночь и туман (нем.).

(обратно)

Оглавление

КОГДА ДИПЛОМАТЫ ПИШУТ РОМАНЫ

БЕССМЕРТНЫЙ ГОРОД

  Часть первая

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

    ГЛАВА IV

    ГЛАВА V

    ГЛАВА VI

  Часть вторая

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

  Часть третья

    ГЛАВА I

    ГЛАВА II

    ГЛАВА III

ПОЛИТИЧЕСКОЕ ВОСПИТАНИЕ

  Часть первая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14

    15

    16

    17

    18

    19

    20

    21

    22

  Часть вторая

    1

    2

    3

    4

    5

    6

    7

    8

    9

    10

    11

    12

    13

    14 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg