«Охота на охотника»

Охота на охотника (fb2) - Охота на охотника 571K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Николай Леонардович Гуданец

Николай Гуданец Охота на охотника

Необходимое уведомление. Пользуясь отдельными известными ему сведениями, автор вовсе не претендовал на исчерпывающую документальную точность.

1

Больше всего на свете я не люблю телефонные звонки. Маленькая фиолетовая «Лана» лежит на тахте и мелодично трезвонит. У нее не такой мерзкий звонок, как у ее предшественника. Тот вообще имел стальные чашечки вместо латунных, за что наконец был проклят, заменен и безжалостно спроважен в мусоропровод.

Я беру трубку.

– Здравствуй, – говорит Алина.

– Здравствуй, – отвечаю я. – Что случилось?

– А как ты узнал?

– По голосу.

Мог бы добавить, что она вопреки обыкновению не назвала меня мистером Бондом, следовательно, ей не до шуток.

Помявшись, Алина выпаливает:

– Послушай, ты мне очень нужен. Ты можешь приехать сейчас?

– Да.

Засим должен последовать обмен банальностями: «такчтожеслучилось – этонетелефоннныйразговор». Но я по мере сил избегаю банальностей и Алина, кажется, это ценит.

– Хорошо, – я непроизвольно киваю. – Буду через двадцать пять минут.

Она благодарит и кладет трубку.

Спрашивается, почему я терпеть не могу телефонные звонки. Потому что, если беру трубку, а я обязан ее снимать, то уже ни в чем не могу быть уверен. Ни в том, как меня зовут и какой у меня адрес, ни в том, какой из городов страны я осчастливлю своим срочным прибытием. Глухой басовитый голос назовет несколько цифр, и вот уже я лечу в Хабаровск, Мурманск, Одессу, к дьяволу на рога и к черту в пасть. Развалившись в самолетном кресле, прикрыв глаза, я заучиваю свою новую фамилию, адрес, номер телефона. Все мои фамилии просты и непритязательны, вроде Семина, Славина, Попова или Борисова. Одет я добротно и неброско, у меня обыкновенное лицо без особых примет и среднее телосложение. Нет во мне ничего, за что можно зацепиться взглядом, выделить среди толпы, навертеть подробный словесный портрет. Такая вот гладкая ординарность, словно у автоматной пули. Интересно, что чувствует пуля, когда палец нажимает на спуск? Примерно то же самое, что чувствую я, когда звонит телефон.

Но на сей раз позвонила Алина.

Одевшись, я выхожу, заученным движением прижимаю к косяку контрольный волосок и захлопываю дверь. Постороннему наблюдателю вряд ли удастся заметить, как я ставлю контроль. Меня хорошо обучали. Запираю оба замка, спускаюсь на лифте, сажусь в свою «Самару». И машина у меня незатейливая, бежевая «восьмерка», такая сыщется на любой улице. Тоже совершенно заурядная, если не считать мотора, конечно.

Обычно я прогреваю движок прежде, чем ехать. Но на сей раз не вытерпел и тронулся, едва стрелка термометра зашевелилась. Мысленно делаю себе выговор и тут же посылаю сам себя подальше.

В принципе мне не полагается иметь нервы. Такая работа. Можете стрелять у меня над ухом, не сморгну. Дважды в день по полчаса я занимаюсь медитацией. Свинчиваю себя в стальной безмозглый кулак, потом разгибаю себя по пальчику, потом размазываю себя, словно овсянку по тарелке, в космической беспредельности. И так семь раз, по принципу контрастного душа. Квинтэссенция древневосточных премудростей, обработанная штатскими гуру специально для нашего брата. Надо сказать, помогает здорово. Я давно забыл, что такое страх, мандраж, растерянность и прочие внеслужебные чувства. Но вот позвонила Алина, и я разволновался, как сопливый щенок, словно первогодок перед собеседованием. Ну и наплевать.

Проезжаю Деглавский мост, движение среднее, сворачиваю направо, на Таллинас, постоянно фиксирую задний вид. За мной никого.

Накрапывает дождик, асфальт мокрый, и вода под колесами шкворчит, как масло на сковородке. Стекло запотевает, приходится протирать на ходу.

Я думаю об Алине. Собственно, это не мысли, а разновдность наваждения. Вкус ее рта, запах, отвердевший сосок, шелковистая влажность на кончике пальца. Прилив желания, пока приглушенный, однако явственный. Мигает желтый сигнал светофора, я торможу, пропускаю трамвай, идущий по Миера.

Мы познакомились, словно в дешевом кинобоевике.

В тот вечер я работал. Со стороны посмотреть – ничего особенного, слоняется по улицам зевака, время от времени заходит в подворотню, видимо, ищет квартиру, а адрес забыл и дом помнит нечетко. В Ленинграде, к примеру, меня бы уже раз десять спросили, чего я ищу и не надо ли помочь. Здесь, в Риге, такие расспросы редкость, но оно и к лучшему.

Накануне утром, в контрольное время, мне позвонил Командор. Мы обменялись незначащими фразами о здоровье и погоде. Потом он спросил, правда ли Алик переехал со Стрелниеку на Виля Лача, я подтвердил, что так оно и есть.

– Ладно, звони, не забывай, – буркнул Командор и повесил трубку.

Весь разговор занял три минуты и означал приказ срочно проработать квадрат меж двух указанных улиц, причем как можно тщательнее. Пройти его челноком, запомнить все проходные дворы и сквозные подъезды, дорожные знаки и удобные парковки, маршруты отходов, точки отрыва от хвоста пешего и автомобильного, словом, не упустить ничего, что может потом пригодиться.

Впрочем, из этого отнюдь не следовало, что я действительно получу задание. В прошлом году я на совесть проработал семь больших кварталов, докладывал о готовности, но никаких распоряжений не получал. Может быть, Командор просто держит меня в тонусе, а может, шесть из семи проработок предпринимались на всякий случай или для отвода глаз, чтобы я не строил преждевременных догадок, поди знай. А я, признаться, подолгу гадал, на что именно меня нацеливают, хотя мне противопоказано быть излишне любопытным или не в меру сообразительным. Колеся и шныряя по очередному квадрату, я чуял, что для Командора интерес представляет не кафе «Дома», а Верховный Совет, что штаб-квартире Народного фронта надо уделить больше внимания, чем зоомагазину, наконец, гостиница для приезжих бонз предпочтительнее кожвендиспансера. Ну, а в восьмом квадрате Командор вряд ли имел в виду кафе «До-ре-ми» или мореходное училище. Там есть два дома для городской элиты, не говоря уже о здании ЦК в парке напротив.

Я изучил цепь проходных дворов от Свердлова до Купала и остался ею доволен. Прорабатывать кварталы старой застройки всегда полезно и приятно, там чуть ли не каждый дом наособицу и со своим секретом.

Несколько раз я выходил на Рупниецибас и видел в начале улицы, на расстоянии прицельного огня, стеклянные двери ЦК и чью-то белую «Волгу» у подъезда. Пассажиры белых «Волг» не могли даже вообразить, что в сотне метров от их сиятельных кабинетов бродит невзрачный человек в забрызганных грязью ботинках, то бишь я, и прорабатывает, прорабатывает, прорабатывает квадрат, а зачем он это делает, ведомо лишь Богу и Командору. Холеные сановники, привыкшие к власти, почету и роскоши, совсем не подозревают, до чего они беззащитны. У этих матерых хозяев жизни есть неведомый, незримый хозяин, который держит их судьбы в кулаке. Они не знают самого главного – за девятьсот километров отсюда некто позавтракал в уюте и тиши своей подмосковной дачи, принял таблетку, запил боржомом, затем позвонил по межгороду и вскользь назвал две улицы. А чем это может кончиться, попробуйте догадаться.

Но мне догадываться не положено, мое дело зафиксировать две подворотни на Видус, через них можно, срезав угол, выйти на Аусекля; еще сообразить, на что может сгодиться глухой тупичок возле церкви адвентистов; запомнить, куда ведет сквозной подъезд из ампирного дома на Купала, и заприметить на лестничной клетке второго этажа окно, откуда можно спрыгнуть на крышу гаража и перемахнуть через стену в соседний двор.

У каждого жителя есть свой город, составленный из магазинов, маршрута до работы, квартир, где живут приятели, достопримечательностей, ну, и еще незначащих промежутков между всем вышеперечисленным. Для меня же город – прежде всего восемь квадратов, и в любом из них я могу стать невидимкой, раствориться в каменной изнанке, ищи-свищи, чтобы назавтра объявиться где-нибудь на другом конце страны. Либо в дешевом гостиничном номере, либо под тентом на галечном пляже, либо в дерюжном мешке под слоем свежего бетона. Так-то вот.

Итак, я начал прорабатывать треугольный квартал между Свердлова, Стрелниеку и Медниеку, к которому с северной стороны примыкает стройка. Это хорошо, стройка – чрезвычайно полезная штука для работы. Там есть еще пэ-образный проход вдоль строительного забора, через дворик с тремя отходами, отличное место для обрывания хвоста. Вообще превосходный квартал, уйма разгороженных заборами дворов, и чуть не каждый подъезд сквозной.

Уже совсем стемнело, я устал и собирался идти к машине, которую поставил напротив штаба погранвойск, под носом у часового, который, таким образом, волей-неволей охранял заодно и мою «Самару».

Напоследок зашел во двор наискосок от штаба, просторный двор, входы со Стрелниеку через две подворотни, справа бетонный забор, в два счета можно перемахнуть. Я потоптался на посыпанной гравием площадке, где валялись две баскетбольные стойки, привезенные, но еще не врытые и уже начинающие ржаветь. Впереди, меж двух брандмауэров, узкий дворик, отгороженный кирпичной кладкой. Из него, надо думать, можно выйти на Свердлова. А правее, в углу перегороженный железной решеткой проход. По обе стороны решетки растут чахлые деревца, когда они зазеленеют, этот симпатичный уголок будет и вовсе незаметен. Я подошел поближе и тут услышал сдавленный женский крик.

До сих пор не пойму, почему я плюнул на все инструкции, ведь мне полагалось сделать налево кругом и немедленно испариться. Однако я с разбегу запрыгнул на решетку, перевалился через нее и оказался в соседнем дворе, том самом, где строительный забор и три отхода, а теперь я зафиксировал четвертый ход, который поначалу прошляпил.

В закоулке слева шла возня, женщину уже завалили и заткнули рот. Их было всего двое, один двухметровый плечистый жбан, второй примерно моего веса.

Я не милиционер и тем более не ангел, но таких штучек не люблю.

Верзилу я уделал с разбегу, ногой в челюсть. Хрустнула кость, и он как стоял на коленях, зажимая женщине рот, так и рухнул. Второй успел вскочить и раскорячился, выставив левую руку, прижав к боку левый кулак. Каратист недоделанный, насмотрелся видиков по рупь пятьдесят. Я сделал ложный замах, крутнулся на пятке и врезал ему каблуком по опорной ноге, прямо в чашечку. Не успел он упасть, как я развернулся в стойку и рубанул его по кадыку.

Каюсь, бил очень жестоко, костоломно. Но мне добавило злости то, что ситуация нештатная и поплатиться за нее я могу покруче этих двоих ублюдков.

Не мешкая, я подхватил женщину под мышки и рывком поставил на ноги. Ее била дрожь, спутанные каштановые пряди падали на лицо.

– Вы в порядке? – спросил я.

Она кивнула и коротко всхлипнула.

Быстренько я подобрал ее сумочку, вязаную шапку, сунул их женщине в руки и скомадовал:

– Бегите отсюда! Живо!

Отшатнувшись на шаг, она растерянно воззрилась на меня. Я увидел миловидное округлое лицо, широко распахнутые глаза, размазанную на подбородке помаду. Заодно заметил, что верзила, переставший вдруг постанывать, заворочался и начал подниматься с земли.

– Бегите! – рявкнул я и саданул верзилу ногой по крестцу.

Тот взвыл и скорчился, словно зародыш.

Позади наверху распахнулось окно, и возмущенный женский голос чем-то пригрозил по-латышски. Я разобрал лишь слово «милиция».

Непонятно, на что рассчитывали эти двое в таком месте – двор сквозной, с двух сторон окна.

Долго не раздумывая, пустился я в отход. Помнится, когда был помоложе, бегал стометровку за одиннадцать с половиной. Теперь форма не та, но попробуйте меня поймать в только что проработанном квартале.

Перевалившись через решетку, я обернулся и увидел, как перепачканная голубая курточка мелькнула на фоне строительного забора и скрылась за углом. Одно за другим распахивались окна во двор, и жильцы возбужденно переговаривались.

Бегом я пересек двор, в подворотне перешел на шаг и, степенно выйдя на Стрелниеку, сел в машину. На всякий случай дал хорошего газку и ушел зигзагом по Гайля-Паэглес-Дзирнаву, свернул на бывшую Горького, ныне Вальдемара, и покатил домой.

Конечно, узнай Командор о моем рыцарском поведении, да еще в намеченном квадрате, мне придется солоно. Но узнать ему, надеюсь, неоткуда.

Увлекшись воспоминаниями, я едва не проскочил правый поворот с Вальдемара на Ханзас. Эта невнимательность уже ни в какие ворота не лезет; хотя два последующих поворота тоже годятся, но этот путь самый удобный. Останавливаюсь на красный свет и включаю правый поворотник. Я почти приехал, но и довспоминать осталось самую малость.

На другой день после стычки я снова крутился в квадрате, хотя формально, после инцидента, должен был огибать его за версту. Но те двое уже в больнице и выпишутся не скоро, а встречи с особой в голубой куртке я ничуть не опасался, скорее наоборот.

Около часу дня решил малость расслабиться и заглянул в магазинчик на углу Кирова и Паэглес, где есть отдел игрушек. Мне нравится толкаться возле прилавков с игрушками, разглядывать вездеходы, пугачи, пупсов и прочую ерунду. Хотя при нынешнем кризисе любые прилавки скудеют не по дням, а по часам. Я мог бы при случае скупить этот магазинчик на корню, но не для кого, кроме как для себя. Известное дело, если жизнь чего-нибудь недодала, потом уже не наверстаешь. Впрочем, зато я могу совершенно свободно и в любых пределах удовлетворять свою страсть к мороженому. На ученом жаргоне это именуется гиперкомпенсацией.

В кофейном подвальчике на Кирова мороженого не оказалось. По ходу революционных преобразований все меньше радостей остается на долю простого человека, выбор игрушек на глазах уменьшается, пломбир с перебоями. И направился я в кафе «Айнава», что в парке на берегу канала. Сделал небольшой крюк, чтобы зайти в аптеку на пяти углах, где иногда можно купить мяту, девясил и тому подобное. Никаких травок мне не досталось, зато встретил Алину.

Случилось это так – я вышел из аптеки, не той, что на углу, а второй, рядышком, пересек Кирова и срезал угол, пройдя мимо Доски почета, с которой первосортные люди Октябрьского района строго взирают на рядовых прохожих. И тут увидел ее. В голубой куртке и вязаной шапочке она стояла на остановке по ту сторону бульвара. Наши взгляды встретились, и тут она встрепенулась, радостно замахала рукой, так, словно долго высматривала меня среди прохожих, и вот наконец-то я, долгожданный, явился. А я не придумал ничего лучше, как припустить бегом через проезжую часть.

Слева подъезжал троллейбус, но он резко сбавил ход, минуя развилку контактных проводов. Ну а мимо него, по второму ряду, мчался таксист, и я, как последний дурень, как бегущий за мячом пацаненок, выскочил прямо под колеса «Волги».

Думаю, со стороны это выглядело весьма эффектно. В кино такие сцены отрабатывают неделями, а тут вышло словно бы само собой. Слева на меня несется автомобиль, сверкая ощеренной никелированной пастью. А я совершенно рефлекторно делаю, как учили – учили ведь меня всесторонне и на совесть, – прыгаю с пируэтом, нечто вроде фосбюри-флопа, грохаюсь задом на капот, съезжаю к ветровому стеклу, кувыркаюсь наискосок через плечо, благополучно перекатываюсь через мчащуюся «Волгу» и мягко приземляюсь на ноги. Вообще-то не самое заковыристое из того, чему я обучен.

Прохожие ахнули. Истошно взвизгнули тормоза такси, шофер распахнул дверцу, высунулся, гаркнул мне вдогонку: «Мудак, блядь!!» – зло хлопнул дверцей и умчался. Я добежал до тротуара, благо справа никакой транспорт не ехал, встал перед Алиной, как конь перед травой, даже не запыхавшись.

– Здравствуйте, – учтиво улыбнувшись, молвил я.

– О господи, – вместо приветствия сказала она. – Вы всегда так улицу переходите – кувырком?

– Да нет, как когда…

Тут я почувствовал, что мои надпочечники запоздало выбросили в кровь уйму адреналина. Ощущение паршивое, но я не подал вида. Стоял столбом и смотрел в ее глаза, лучистые такие, доверчивые и восхищенные, зеленые колдовские глаза.

– Если бы вас сбило, – сказала она, – я никогда в жизни себе не простила…

– Давайте отойдем немного, – попросил я. – Не люблю, когда посторонние пялятся.

Торчавшие поблизости на остановке люди глазели на меня, словно я был как минимум сбежавшим из цирка верблюдом.

Она согласилась, и мы направились в парк, холодно чернеющий, мокрый, почти совсем безлюдный.

– Может, зайдем в «Айнаву»? – предложил я. – А то я как раз шел туда.

– Но если там у вас назначена встреча, я могу помешать, – предположила она.

– Вовсе нет, какая там встреча, – энергично заверил я. – Просто мороженого захотелось.

Алина заливисто расхохоталась, да так, что остановилась посередине дорожки и не могла шагу ступить.

– Что с вами? – искренне удивился я.

– Нет, не могу… – сквозь смех отрывисто проговаривала она. – Это потрясающе… вы – и мороженое… просто вот шел… мороженым полакомиться… перепрыгнул через такси… вы только не обижайтесь…

– А я не обижаюсь. Вы правы, и впрямь забавно.

Отсмеявшись, она отогнула рукав и взглянула на часики, простенькие никелированые, отечественного производства. Помнится, я еще подумал, что если женщина вечером отчищает своб куртку, чтобы наутро просушить ее, то ли феном, то ли утюгом и снова надеть, гардероб у нее скорей всего небогат.

– Вы куда-то спешите? – спросил я.

– Пожалуй, полчаса у меня есть, – поразмыслив, сказала она.

Эти полчаса растянулись до следующего утра.

То было в начале января, с тех пор прошел месяц странной, бесснежной и дождливой рижской зимы. Блаженный, удивительный месяц, украденный у этого сволочного мира. Что ж, не украдешь – не проживешь, недаром говорится.

Я не имел никакого права ни приходить к ней на выручку, ни проявлять свой рукопашный почерк без крайней необходимости, ни узнавать ее на следующий день. Я не смел давать ей свой телефон, поддерживать отношения, хоть что-либо рассказывать о себе. Вот и сейчас, припарковывая машину возле ее дома на улочке Гану, в двухстах метрах от того самого двора, где вырубил двоих, я допускаю грубейшее нарушение дисциплины. И если это дойдет до Командора, а он вездесущ и всеведущ, не сносить мне головы.

2

Я поднимаюсь по лестнице. Кравцовой звонить два раза. Фамилия у нее по мужу, после развода не стала менять. Звоню.

Алина открывает, она в простеньком сером платье из полушерсти, косметики минимум, слегка подкрашены ресницы.

– Какой ты молодец, что быстро приехал, – хвалит она.

Вхожу, снимаю куртку, оставляю ее на вешалке, возле холодильника. Здороваюсь с соседкой Зинаидой Григорьевной. Сия грузная энергичная вдова всегда находит повод прошествовать по коридору, якобы в кухную или ванную, когда к Алине приходят гости. Неизвестно, почему она считает своим долгом осуществлять учет и контроль на данной жилплощади. Я отказываюсь понимать, зачем ей это надо, видимо, с подобными задатками следует родиться. Сын Зинаиды Григорьевны офицер, служит где-то в Заполярье. И правильно делает, характер у его матушки еще тот.

Алина занимает небольшую комнату в конце коридора. Меблировка самая непритязательная: шкаф, застекленная книжная полка, у окна письменный стол, он же при случае обеденный. Как всегда, на столе стоит видавшая виды пишмашинка «Украина» со здоровенной канцелярской кареткой. Старенький раскладной диван застелен пледом, перед ним журнальный столик, на коем сервирован чай с печеньем. А в глубоком старомодном кресле, где я так полюбил сиживать, расположилась неизвестная мне особа.

– Знакомьтесь, – произносит Алина. – Это Саша, а это Регина.

На вид Регине крепко за тридцать. Высокая блондинка с правильными нордическими чертами. В свое время, надо полагать, она пользовалась немалым успехом и сохраняет доныне манеры капризной красавицы. Когда к подбородку и скулам начинает ощутимо подкрадываться дряблость, такое поведение не прибавляет женщине шарма.

Одета она с головы до пят в броский импорт, близкий к крикливому; на запястьях золото, на шее золото. Широченное обручальное кольцо, а на левой руке посверкивает голубыми лучиками солидный бриллиант. Никак не ожидал, что у Алины может найтись такая вот подружка.

Пепельница полна окурков с коричневой помадой Регины на фильтре. Крепко пахнет сигаретным дымом и отнюдь не самыми дешевыми духами.

Сажусь на диван, Алина наливает чай в приготовленную для меня заранее чашку. «Покрепче?» – «Да, покрепче». – «Сколько тебе ложек?» – «Спасибо, положу сам».

Помешиваю сахар, тем временем Регина напряженно поедает меня глазами. Алина явно ожидает от меня расспросов, но я не спешу делать первый ход.

Наконец молчание нарушает Алина.

– Саша, дело очень серьезное, – сообщает она. – Очень, очень серьезное. Регине надо помочь.

– Пожалуйста, – киваю я. – Чем могу?

– Пусть она сама расскажет. Регина, расскажи все, и как можно подробнее.

Дама нервно разминает сигарету, я беру со стола спички и даю ей прикурить.

– Спасибо, – говорит она, выпуская струйкой дым. – Скажите, вы умеете хранить тайну?

– Никогда не пробовал. Но обещаю постараться для вас.

Она курит «Pall Mall», рублей двадцать за пачку, впрочем, тут я не знаток.

– Алечка мне рассказывала, что вы настоящий супермен, прямо-таки Рэмбо…

– Совсем нет, – возражаю я. – По духу мне гораздо ближе Штирлиц.

– Как? А, понимаю, шутка. Не знаю даже, с чего начать. Понимаете, я… боюсь. За себя, за дочку, мне… страшно. Я думаю, это мафия. Понимаете?

– Пока не понимаю.

– Да расскажи ты по порядку, – требует Алина. – Саша, дело в том, что у нее муж уехал в Америку, он сейчас в Нью-Йорке… Ну, расскажи сама.

– Юзик уехал в октябре, Юзик – это мой муж, понимаете, у него дядя живет в Нью-Йорке, давно живет, уже совсем старенький, – рассказывая, она затягивается глубоко и резко, пепел падает на меланжевые трикотажные рейтузы, она этого не замечает. – Ну вот. А нам с дочкой он уже оттуда прислал вызов, с оказией. Он там на полгода, в гости, но…

Регина, запнувшись, бросает взгляд на Алину.

– Говори все, как есть, – поощряет та.

– В общем, он сюда не вернется и хочет, чтобы я с дочкой приехала к нему, – выпаливает Регина. – Мы так решили еще давно, когда появилась возможность получить приглашение. Я сейчас оформляю документы, с билетами дико трудно, прямо ужас, очередь на два года, но мне пообещали ускорить, ну, вы понимаете, как это делается, были бы деньги.

– У Юзика отличная профессия, – вставляет Алина. – Он зубной техник, лучший в Риге.

– Да, он там уже устроился, – продолжает Регина. – Пока нет гражданства, приходится выкручиваться, как-то там полулегально, но он говорит, что все будет о’кей, со временем… На той неделе я ему звонила, мы наговорили рублей на двести, так я по нему соскучилась…

Не могу сказать, что я в восторге от этого знакомства. Нью-Йорк, зубной техник, мафия и Рэмбо, которого кличут на выручку. Ничем утешительным тут не пахнет.

– Так какая же мафия вам угрожает? – интересуюсь я, воспользовавшись крошечной паузой. – Сицилийская, албанская или с Брайтон-Бич?

– Нет, наша, простая советская мафия. Я так думаю.

– Вы думаете? Или она угрожает?

Регина гасит сигарету в пепельнице и откидывается на спинку кресла.

– В общем, тут замешан камень, – говорит она. – Я держала его в руках, это целое состояние. Понимаете, я держала у себя на ладони дом в Америке. За него там можно купить дом.

– Бриллиант?

– Нет, изумруд. Вот такой, – Регина сооружает из пальцев колечко и показывает мне.

Невольно воображаю граненое зеленое мерцание меж ее согнутых холеных пальчиков. Да, размеры воистину внушительные. Если это действительно изумруд и вправду мафия, моей собеседнице не позавидуешь.

– Но мы его не купили, – продолжает она. – Юзик очень долго думал, ведь такой соблазн, и отказался. Понимаете, если бы камень нашли на таможне, вы же понимаете…

– Разумеется.

– А теперь оказалось, что эту старушку убили, а меня вызывали к следователю, я в пятницу у него была… – Регина вытаскивает из пачки новую сигарету и начинает разминать ее по чисто отечественной, излишней в данном случае привычке.

– Погодите, – говорю я, беру спички, даю ей прикурить. – Давайте разберемся по порядку, а то вдруг откуда-то появляется убитая старушка.

– Да-да, простите. Я ведь рассказывала только что Алечке, и у меня все путается… Так вот, камень нам предлагала одна старушка, она травами лечит, я у нее брала кое-какие сборы для Иришки.

– То есть, для вашей дочки? – уточняю я.

– Да. Эта старушка жила в Задвинье, богомольная такая и вообще светлый человек. Ну, и ей нужны были деньги на ремонт, домик у нее совсем ветхий, и она мне сама предложила купить камень или найти покупателя… А Юзик как раз получил загранпаспорт и триста пятнадцать долларов обменял, еще по старому курсу, такое везение. А что такое триста долларов? Гроши, сущие гроши.

– Конечно, всего-навсего шесть тысяч рублей по черному курсу, – соглашаюсь я.

– Но ведь в Штатах-то это не деньги!

– Пожалуй, что так. Вы не знаете, откуда у старушки этот изумруд?

– Мы ее не расспрашивали, какая нам разница. Она сама сказала, что камень подарил ей один старичок, он умирал от рака, а она его пользовала травками. Он ее так отблагодарил перед смертью, понимаете? Она даже не знала настоящей цены, готова была отдать камень за бесценок, за десять тысяч.

– Но вы уверены, что камень настоящий? Это действительно был изумруд?

– Да, мы поначалу засомневались. И мы с Юзиком возили ее к оценщику, тот прямо затрясся, когда увидел каень. И еще, для верности, Янка, это Юзика друг, который нас тогда возил, предложил заехать к одному знакомому, который разбирается в камнях. Он на Югле живет. А теперь, оказывается, эту старушку зарезали. И еще у нее жила какая-то монашка, так и ее убили, это просто ужас…

– Как вы об этом узнали?

– От следователя. Он меня нашел по записной книжке, у старушки был мой телефон, ведь она лечила Иришку. А следователь стал обзванивать всех подряд, он до сих пор не знает, за что ее зарезали. Он говорит, что очень темное убийство, вроде ничего не взяли, не искали, даже две старинные иконы, очень ценные, на месте. Ясно же, что ее убили из-за изумруда.

– Значит, вы рассказали следователю про камень?

Регина глубоко затягивается сигаретой, которая догорела почти до фильтра.

– Нет, – с вызовом говорит она. – И не подумала даже. С какой стати? У нас с Юзиком алиби, слава богу. Ее убили в ночь с одиннадцатого на двенадцатое октября, совершенно точно установлено. А мы с Юзиком тогда были в Москве, в гостинице. Я его провожала. Он как раз двенадцатого улетел в Нью-Йорк.

Замечаю, что Алина, сидящая справа от меня в углу дивана, оцепенела и как-то странно, неестественно вытянув шею, прикрыла глаза. Она словно бы пытается что-то рассмотреть, далекое и смутное, сквозь полуопущенные веки.

– А вы не боитесь, что вас привлекут за сокрытие сведений от следствия? – участливо спрашиваю я.

Регина нервно тычет в пепельницу окурком.

– Боюсь. Теперь я всего боюсь. Он ведь может взять подписку о невыезде… Понимаете?

– Еще бы, в вашей-то ситуации это совсем некстати.

– А еще я боюсь… этих убийц. Ведь я знаю про камень, я держала его в руках, я свидетель. Если я расскажу следователю и он начнет копать, они непременно до меня доберутся. Это мафия, понимаете?

– Но почему именно мафия?

– Так ведь они же все повязаны, тот оценщик, он так странно смотрел на нас. И еще возле магазина какой-то тип крутился, очень подозрительный, наверняка они записали номер машины… Послушайте… Саша, да? Помогите мне, Саша. Мне нужна охрана. Я так боюсь за себя и за Иришку…

Искоса я взглядываю на Алину. Она сидит все в той же вымученной позе. Тут что-то неладно.

– Простите, пожалуйста, – говорю я. – Но вы явно не по тому адресу. Я простой кооператор, даже не председатель кооператива. И я не частный детектив, у меня нет ни возможностей, ни желания этим заниматься. Тысяча извинений, но вы обратились не по адресу.

– Значит, если меня убьют, вам будет все равно? – спрашивает она так, словно я ее муж, любовник, брат и отец в одном лице.

Больше всего на свете мне хочется ответить утвердительно на ее вопрос и на том поставить точку. Мне и впрямь все равно. Такие игры не для меня. Я ведь и так хожу сейчас рядышком со смертью, гораздо ближе, чем эта гранд-дама с ее загранпаспортом.

– Но с чего вы взяли все-таки, что это мафия? – говорю я тоном семейного врача. – Может быть, она предлагала камень не только вам. Ведь убийца пришел как покупатель, ясно.

– Почему вы так думаете?

– Проще пареной репы. Старушка сама его впустила в дом, и скорей всего поздно вечером. Потом, следователь вам говорил, вещи были в порядке, убийца нигде не рылся. Значит, она сама показала ему изумруд.

– Да, правильно… – Регина тянется за сигаретами.

Алина трет глаза кулаками и вдруг осипшим голосом произносит:

– Вешалки.

– Что ты сказала? – недоумевает Регина.

– Я говорю, вешалки, – отвечает она. – Почему-то я вижу много-много вешалок, пустых, на длинной штанге…

Она поводит в воздухе ладонью.

– Штанга уходит вдаль, наискосок. И на ней много пустых вешалок, пластмассовых, платяных.

Похоже на сомнамбулический транс. Или на приступ помешательства. Моя Алина сходит с ума.

– Только не пугайтесь, – продолжает она. – Я не сумасшедшая. Я вижу вешалки, и это связано с камнем и с убийством.

Может быть, в первый раз за последние годы я чусвствую замешательство и растерянность. Это смахивает на бред. Или на чудо. Передо мной совсем другая Алина, чужая и торжественная, непоколебимо уверенная в себе. Она мучительно вылавливает полузакрытыми глазами нечто, видимое только для нее. Но то, что ей удалось увидеть, не менее достоверно, чем Регина в кресле и чайник на проволочной подставке. Невероятно, однако я начинаю верить ей.

– Что вы на это скажете? – обращаюсь я к Регине.

– Вешалки, вешалки… – бормочет она в замешательстве. – Нет, чепуха, не может быть.

– Чего не может быть?

– Ну что вы, это же полнейшая чушь… Когда мы с Юзиком въехали в гостиницу, в Москве, там в шкафу были, конечно, свободные вешалки…

– Нет-нет, это не то, совсем не то, – вполголоса возражает Алина. – Подумай хорошенько.

Она снова трет глаза и вглядывается, вглядывается в неведомое.

– Еще… я собирала Юзика в дорогу, и в шкафу остались пустые вешалки, – размышляет вслух Регина. – Стоп!

Ахнув, Регина подносит ко рту ладонь. Она всерьез перепугалась, уже безо всяких кривляний.

– Янка!! – свистящим шепотом говорит она. – Неужели это Янка?!

– Вот-вот, – подакиваю я. – Именно.

– Точно, – вздыхает Регина. – Когда я укладывала вещи, они с Юзиком говорили, в общем, кто как устраивается на Западе. И Янка рассказывал, что какой-то рижанин, его знакомый, уехал и сделал шикарный бизнес в Канаде, что ли. Он чуть ли не миллионы заработал на… да, на вешалках для одежды. Но при чем тут это?

Регина машет рукой.

– Ой, да что вы, какой из него убийца… Смешно. Он такой маленький, пухленький, с лысинкой. Да я никогда в жизни не поверю, что это он убил. Чтобы Янка зарезал двух старушек, не-ет… Исключено.

– Откуда вы его знаете?

– Юзик делал ему мост. А он доставал Юзику дефицит для машины. Он все что угодно мог достать, резину, распредвал, аккумулятор. И брал не так уж дорого.

– Если у вас своя машина, почему вас возил Янка?

– А Юзик продал машину, перед отъездом. Зачем она нам здесь… Янку мы попросили, он согласился. Не такси же брать.

– Именно такси надо было брать, – наставительно говорю я. – Или вы доверяли Янке как родному?

– Ну, понимаете, он же деловой человек, с опытом. И услужливый такой…

Алина вдруг встряхивается и прерывисто вздыхает.

– Я вижу камень, – с улыбкой сообщает она. – Вижу, где он спрятан.

Чудеса продолжаются. Я молчу, затаив дыхание. Не верю я ни в черта, ни в дьявола, ни в летающие тарелки, ни в истмат с диаматом. Но есть в происходящем что-то завораживающее, исподволь заставляющее поверить…

Алина испускает короткий тихий смешок.

– Ну да, он в стенке. Такая стенка из бруса, законопаченная паклей. Это деревенский дом. Хутор, наверно. А камень в пазу, под паклей…

Она замолкает.

– Что еще ты видишь? – спрашиваю я.

– Пока… пока ничего. Вы говорите, говорите. Не обращайте на меня внимания.

Регина берет пачку и закуривает сама, прежде чем я успеваю дать ей огня.

– Я ничего не понимаю, – жалуется она. – Просто голова идет кругом. Вешалки какие-то. При чем тут вешалки?

– Ну это, предположим, совершенно понятно, – заявляю я.

– Правда? Объясните.

– Ваш Янка говорил о человеке, который быстро, одним махом разбогател. Он думал о богатстве, которое само идет в руки. И говорил о вешалках, а в уме держал тот изумруд.

Откинувшись в кресле, Регина смотрит на меня с оттенком уважения.

– Да вы действительно Штрилиц.

– Но это же очевидно.

– Их было двое, – говорит Алина, и мы, оборвав разговор, поворачиваемся к ней. – Убивал тот, второй, у которого в доме спрятан камень. И знаете что? Они теперь сами боятся. Они спрятали камень и ждут, пока все поутихнет. Самое забавное, они растеряны и не знают, как быть дальше. Это еще не все.

Она потирает ладонью лоб. Говорит странным, приглушенным голосом, словно бы в полусне.

– Я вижу того, второго. Он какой-то размытый, просто серый силуэт. У него на голове шапка с опущенными ушами. Погодите-погодите, – говорит она, хотя никто не собирался ее прерывать. – Погодите… На стене висит ружье.

– Какое ружье? – спрашиваю я. – Охотничье? Дробовик или карабин?

– Не знаю… Просто ружье.

– Двустволка или одностволка? С курками или без? – не отстаю я.

– В этом я не разбираюсь. Оно висит на гвозде. На той стене, в которой камень.

– Ну вот, Регина, – говорю я. – Кто-нибудь из ваших знакомых балуется охотой?

Она смотрит на меня расширенными остекленевшими глазами.

– Янка, – ошарашенно говорит она. – Это Янка. Он рассказывал нам с Юзиком, как охотился на кабана. Так увлеченно рассказывал…

– Все сходится, – подытоживаю я.

– Да, конечно… Ни за что бы в жизни не подумала, что это он. Мне просто в голову не могло прийти…

– Убивал не он, – подает голос Алина. – Убийца тот, второй. Он страшный человек, просто жуткий.

– Теперь попробуй увидеть, где этот дом, – прошу я.

– Больше не могу, – Алина передергивается и жадными глотками допивает остывший чай. – У меня виски ломит… Просто не могу больше.

– Как у тебя это получается? – допытывается Регина. – Как ты это видишь?

– Я попыталась настроиться на тебя. Ту была, ну как бы это объяснить, моим поводырем. И я словно бы плаваю в сером тумане, и что-то вдруг появляется, сначала нерезко, потом четче. Вот этот камень, в стене, я увидела, словно зеленое облачко. Стена, пакля, и в ней такая зеленая тень проступает. От изумруда.

Она берет сигарету из пачки Регины, мне приходится снова заниматься спичками. Раньше я не переваривал курильщиков и табачный дым. Но Алине я прощаю курение, более того, табачный горьковатый запах ее губ преследует меня, пробуждая тоску и тягу, порой в самое неподходящее время.

– Ты знаешь, я об этом читала, – говорит с придыханием Регина. – В прошлом году, в «Ригас Балсс». Об экстрасенсах, которые помогают следователям.

– Помню, я тоже читала. Но сейчас я об этом не думала. Само получилось как-то.

– Вот уж не знала, что у тебя такие таланты.

– Это со мной в первый раз, – признается Алина. – Правда, Кравцов мне много рассказывал о таких вещах. Он ими страшно увлекается. Ну, ты знаешь, Кастанеда и все такое.

Однажды я видел ее бывшего мужа, Кравцова, он заходил за какой-то книжкой и застал меня в гостях у Алины. Очень неприятный тип, надутый и манерный. Бороденка, редеющие длинные патлы, очки с толстыми линзами. Он балуется литературой, вроде бы непризнанный гений, сутулый, как рыболовный крючок. Никак не пойму, что Алина в нем нашла.

– Просто магия какая-то, – восхищенно говорит Регина. – Ведь все сходится, все, ты понимаешь? Вешалки, охота. Да тебя по телевизору надо показывать.

Алина отмахивается от такой блистательной перспективы.

– Ну и что нам теперь делать? – спрашивает она. – Это ведь не шуточки.

Мне приходит в голову, что она может настроиться не только на Регину. А ну как она возьмется за меня и увидит в своем сером тумане то, что знать никому не полагается? Если Алина узнает, кто я такой на самом деле, узнает хоть что-то о группе «Карат», я ведь ни за что не смогу поручиться. Ведь неизвестно, как она распорядится этой информацией. Маленькая спазма тревоги и неуверенности начинает ворочаться у меня в груди. Ситуация совершенно бредовая, но с далеко идущими последствиями. Сможет ли Алина промолчать? Самое грозное слово, которое я знаю, это – «утечка». Стоит ему прозвучать, весь «Карат» вскидывается по тревоге и не знает ни сна, ни отдыха, пока не заделает брешь в броне своей секретности, а проще говоря, покуда те, кто распустил язык, не замолкнут навсегда. Я помню крупную утечку позапрошлого года и тарарам, который поднялся из-за нее. Об остальных случаях могу только догадываться, в однообразии почерка мой «Карат» нельзя упрекнуть. Это вправду не шуточки. И пощады тут не будет никому. Не будет ни следствия, ни разбирательств, ни доводов, ни объяснительных, один только голый приговор, да и о нем узнAешь только в момент исполнения. «Карат» он и есть «Карат». На себя мне наплевать, я давно понял, что добром не кончу, и на том успокоился. Но Алина…

3

Чай выпит, в комнате густо висит табачный дым. Мы уже по третьему разу обсуждаем одно и то же, извечный русский вопрос, что делать.

4

Утро, без двух семь. Я старательно разминаюсь, потягиваю каждую мышцу, каждую жилочку. Гибкость, главное – гибкость. Можно гнуть кочергу, ломать пятаки, но в критической ситуации от этого мало проку. Побеждает не сильный, а ловкий. Впрочем, силушкой меня природа тоже не обделила, хотя, когда я одет, это не слишком бросается в глаза.

Телефон звонит долгим, требовательным звонком, это межгород. Контрольное время. Сажусь за стол, придвигаю бумагу и ручку, снимаю трубку.

– Здравствуй, мой дорогой, – слышу я голос Командора в ответ на мое «алло». – Я тебе звонил вчера часика в три, но не застал. Второй день до тебя дозваниваюсь.

– Да я кручусь тут помаленьку. Дела, заботы одолели, – объясняю я, записывая цифры – 3 и 2.

– Ты не забыл, что шестого у нашего друга день рождения? Поздравь его от меня.

– Обязательно.

– И передай привет Володе, непременно, не забудь.

– Хорошо, передам, – заверяю я.

– Вот и чудненько. Ну, будь здоров, – и мой шеф кладет трубку.

Я смотрю, что там получилось у меня на бумажке. Три, два, шесть – номер ячейки в камере хранения, 326; Володя – вокзал. Отправиться туда я должен тотчас. Код цифрового замка обговорен заранее.

Поджигаю скомканную бумажку и кидаю в глиняную пепельницу. Она сгорает, попыхивая синими язычками, я измельчаю комок пепла спичкой. Береженого и бог бережет.

День рождения – это серьезно, очень серьезно. Давненько мне ничего подобного не поручали. Значит, в камере хранения меня ждет черный атташе-кейс, в нем красная папка и кассетный магнитофон. На тот случай, если замок забарахлит и придется вскрывать ячейку, а такое изредка случается, я должен знать содержимое чемоданчика, иметь при себе ключик от него и запасной паспорт.

Когда Командор просит поздравить кого-нибудь с днем рождения, виновнику торжества не приходится ожидать ничего хорошего. Уж не в восьмом ли квадрате живет именинник?

Позавтракав, я еду на вокзал, забираю чемоданчик и возвращаюсь домой. Позади чисто, меня пока еще не подстраховывают.

За ночь распогодилось, небо ясное и словно бы начинает пахнуть весной. Необычайно теплая зима выдалась в этом году.

Контрольный волосок на двери в полном порядке. Вхожу, тщательно запираю замки, раздеваюсь и усаживаюсь на диван. Я не спешу, не любопытствую, не позволяю себе нервничать. Я спокоен. Я спокоен, черт подери. Абсолютно спокоен. Вот так.

Ключ от кейса у меня имеется давно, с тех пор, как меня поселили в Риге. Отпираю замок, распахиваю крышку и вынимаю обычный с виду магнитофончик «Электроника-321». Он немного тяжелее, чем полагается. Достаю из выдвижного ящика отвертку, вывинчиваю винты задней крышки. Шлицы у них изрядно покорежены, поскольку такая процедура производилась не раз. Снимаю крышку, оклеенную изнутри поролоном. Внутри магнитофона нет положенной ему электронной и механической начинки. Вместо нее в специальных углублениях лежат длинноствольный револьвер и глушитель. В барабане семь подарков ко дню рождения калибра 7,62, токаревские образца 1930 года, но с револьверными закраинами.

Беру оружие за рукоять, и оно сразу сливается с моей ладонью всей своей удобной, солидной тяжестью. Внешне револьвер почти неотличим от «Кольта-Кобры» 41-го калибра, несмотря на свое тульское происхождение. Это мой старый приятель, он подогнан к руке, ежемесячно я упражняюсь в стрельбе из него на одной из баз «Карата», что под Ленинградом. Я хорошо знаком с его повадками. Как и большинство револьверов, он бьет чуточку правей и выше точки прицеливания. Профессионалы пользуются только своим, пристрелянным оружием, и я не исключение.

Выпотрошенный корпус магнитофона отправляется обратно в кейс. Я развязываю тесемки, открываю красную папку и углубляюсь в ее содержимое.

Первая неожиданность – пустой конверт, не отправленный и не запечатанный, с надписанным адресом в Таллине. Значит, мне придется ехать в Таллин, по 12-й магистрали. А вот и план города, кое-где на нем условные пометки, римские единица, двойка и тройка. Вот доверенность на вождение автомобиля «ВАЗ-2104», с эстонским номером, выданная Семенову Л. В., техпаспорт и ключи. Вот фотография мужчины средних лет и неопределенной наружности, заурядный общеславянский типаж, на обороте размашисто начертано: «Другу Леше от Юры». Вот карта-двухверстка местности к юго-западу от Таллинна, за такую карту любой охотник продал бы душу дьяволу, но она считается секретной и в магазины не поступает. На ней пометки: красный кружок и два синих треугольника. Наконец, в папке завалялся мятый клок оберточной бумаги, испещренный карандашными каракулями. Кто-то производил нехитрые подсчеты. Несколько чисел подчеркнуты – 1701, 1716, 1805, 1903. Таким образом, я должен в 17.01 сесть за руль «ВАЗ-2104», машина ждет меня в точке II. Моя же «Самара» будет припаркована заблаговременно в точке I, и о ней позаботится звено обеспечения. В 17.26 встречу друга Юру в точке III, затем в 18.05 буду в районе красного кружочка, а в 19.03 – возле синих треугольников. Плюс-минус пять минут, естественно.

Обеспечение готово, теперь мой черед. На душе у меня муторно. Как всегда, я не знаю и никогда не узнаю, чем вызван приказ Командора. Механизм «Карата» поставлен на боевой взвод, невидимки из таллинской и рижской резидентур сделали свое дело и ушли за кулисы. Они не знают меня, я не знаю их, в этом соль и принцип работы. По существу, между мной и пулей-дурой нет особой разницы. Муторно мне, ох, как муторно. Совсем не того я хотел от жизни.

Семенов так Семенов. Я достаю из тайника документы, перебираю их. Отыскиваю паспорт и водительские права на эту фамилию.

Двигай, Семенов, помаленьку. Дерьмовая у тебя работа, парень, грязная и небезопасная. Не кончится это добром, Семенов. Вспомни, о том ли ты мечтал на заре туманной юности… Эх, Семенов-Семенов.

Пяти минут достаточно, чтобы расставить контрольки на тайничках, в шкафу, на чемодане. Все готово, можно ехать. Сажусь на тахту, придвигаю телефон и набираю домашний номер Алины. Трубку берет она.

– Здравствуй, это я.

– Привет, – мурлычет Аля. – А я как раз о тебе думала.

Чувствую, как она потягивается, стоя в коридоре возле телефона, теплая и шелковистая под стареньким махровым халатом.

– Сегодня весь день мотаюсь по делам, – сообщаю я. – Прямо допоздна.

– Угу. А после поздна?

– Это будет часов в двенадцать.

– Чудненько. Заходи, чаем напою.

От одного только ее голоса во мне начинает ворочаться вязкий, муторный кипяток желания. Прикрыв веки, я вдруг вижу ее распростертую, с закинутыми за голову руками, и слышу ее короткий, словно бы недоумевающий стон.

– Хорошо, – говорю я. – Обязательно заеду.

– А мне уже звонила Регина, – усмехается она. – Сказала, что ты великий мужчина.

– Может, она и права.

– Не сомневаюсь. Она все-таки хочет, чтобы ты ей помог.

– А нельзя ли послать ее к черту?

– Ладно, вечером поговорим. Так я тебя жду. Пока.

Я надеваю лямки подплечной кобуры, навинчиваю глушитель и сую револьвер в кобуру. Затем облачаюсь в серый твидовый пиджак, специально пошитый с таким расчетом, чтобы скрадывать очертания оружия. Моя зимняя куртка имеет на изнанке левой полы три тесемочки с залипалами. Продеваю их в полукольца с изнанки пиджака и застегиваю. Порядок. Теперь можно одним махом левой руки распахнуть одежду и правой достать револьвер. Что я и проделываю несколько раз перед зеркалом, предварительно выщелкнув патроны из барабана. Движения отработаны до безупречности рефлекса, р-раз, левая отбрасывает полу, правая выхватывает револьвер, ноги пружинисто сгибаются в полуприседе, согнутая левая рука выставлена вперед, кулак правой, сжимающей рукоять, упирается в бок. Попробуй выбей ствол. Дважды щелкает курок. Попробуй увернись. Я всегда стреляю дважды, так нас учили. Клац-клац. Ну-ка, еще раз. Чертов глушитель всегда чуточку мешает, рука идет по слишком длинной дуге. Клац-клац. Еще. Клац-клац. Порядок.

У человека в зеркале спокойное сосредоточенное лицо. Как если бы он делал легкую гимнастическую разминку перед завтраком.

Заряжаю барабан, и револьвер отправляется в кобуру, до восемнадцати-ноль-пяти по местному времени.

Все готово. Я выхожу из квартиры с кейсом в руке, запираю дверь и ставлю контрольку.

В машине, пока прогревается движок, достаю из кармана обычную вроде авторучку, свинчиваю колпачок и вытряхиваю на ладонь экранирующий футляр, из которого вынимаю маячок. С виду просто анодированная булавка, чуть потолще портняжной, с петелькой на конце. Засекается она в радиусе полутора километров. Не так уж много, но и не мало. А встроенный автомобильный маячок пеленгуется на расстоянии до пяти километров. Если пастухи на вертолете, и того больше. Помнится, как говорил нам инструктор, можете идти на акцию без штанов, но без маячков – упаси боже.

Прикалываю лжебулавку в глубине нагрудного кармана.

Автомобильный маячок включается заодно с цепью зажигания. В частности, на тот случай, если мою «Самару» попытаются угнать. Обычно перед ездой я его выключаю потайной кодовой кнопкой. Но сейчас он остается попискивать на своей фиксированной частоте.

Акция началась.

Едва я вырулил со двора на улицу, за мной мной прицепились пастухи на серой, как мышка, «семерке». Завидев их, я прикасаюсь к зеркальцу заднего вида, словно бы поправляя его. «Эй, ребята, вы кто?» В ответ мигают подфарники. Точка, тире. «Не дрейфь, свои».

Невидимая махина «Карата» заработала на всю свою тихую мощь. Но я не ощутил, как бывало, успокоения и легкости от того, что вхожу в этот продуманный, слаженный и отшлифованный до мелочей механизм. Ни с того ни с сего подумалось, что рано или поздно могут поздравить с днем рождения меня самого. И до последнего момента, пока не грянет сдвоенный выстрел, я ни о чем не буду подозревать. Как вот теперь парень в Таллине.

Выезжаю к Деглавскому мосту, проношусь над хлопотливо стучащим внизу товарняком, за мостом сворачиваю налево, здесь самый удобный и быстрый путь в центр. Серая «семерка» неотступно держится метрах в пятидесяти позади. На привокзальной площади, когда я поворачивал на Меркеля, они едва не отстали в мешанине машин и троллейбусов, но нагнали меня возле «Сакты». Сворачиваю на Ленина, то есть, виноват, на Бривибас. Не так давно, выезжая с бульвара Райниса на Ленина, я увидел, что уличная табличка заменена и вместо двуязычной надписи красуется крупно, по-латышски – «Brivibas». Проспект Свободы, значит. Ну-ну. Не могу сказать, что эта синяя с белыми буквами табличка привела меня в восторг. Впрочем, они могут переименовывать улицы хоть каждый день, это на моей работе ничуть не скажется.

А памятник Свободе, мимо которого я сейчас проезжаю, очень красив. Мне нравится понурая бронзовая статуя, которая стоит в позе ныряльщицы на верхушке высоченного обелиска, и три звезды в ее руках, не то коньячная реклама, не то мечта подполковника.

Поворачиваю направо и припарковываю «Самару» неподалеку от Пороховой башни, у подножия пустынной, безлиственной и бесснежной Бастионной горки. Мои пастухи проезжают немного вперед, к изгибу канала и трамвайной линии. Подождав, покуда они развернутся и припаркуются на левой стороне, я запираю машину и иду в Старую Ригу.

Контора моего якобы кооператива находится на одной из узеньких боковых улочек. А поблизости есть два очень славных проходняка, где можно при случае сделать заячью петлю.

Один из пастухов остается сидеть в «Ладе», второй следует за мной, пока я не вхожу в дверь, рядом с которой красуется вывеска «Совместное предприятие КСКД».

При моем появлении Раймонд поднимает от кипы бумаг свою печальную морду некормленного и невыгулянного бульдога.

– Чао, – здороваюсь я, как заправский латыш.

– Здравствуйте, Александр, – замогильным голосом говорит Раймонд, пожимает мне руку и снова усаживается в кресло. Судя по тону, сейчас он объявит, что всю контору увольняют и отдают под суд, а сам он смертельно болен и вдобавок приговорен к повешению.

– Что новенького? – нагло интересуюсь я.

– Очень кстати, Александр, что вы пришли, – превозмогая вселенскую скорбь, выдавливает он. – Надо съездить на завод. Там сегодня грузят наш контейнер.

– Ой, – пугаюсь я, – как некстати, мне сегодня обязательно надо съездить в Вильнюс. Думал, прямо от вас и поеду…

Раймонд кивает с похоронным видом.

– Я вас понимаю, Александр. Вы у нас консультант, и мы вам платим только пятьсот, но очень нужно съездить на завод. Прошу вас.

А между прочим, я ему не мальчик на побегушках. Благодаря мне, то есть тайному покровительству «Карата», он проворачивает крупные делишки в Москве. Знаю, что спокойно могу послать его подальше, но сдерживаюсь и с озабоченной миной говорю:

– Если б завтра, то пожалуйста. Вообще в любой день, но только не сегодня.

– Жаль. Тогда послезавтра в порту, на погрузку вы сможете прийти? Это в десять часов.

– Ну конечно, договорились.

А в известной степени он и прав, ведь этот чертов металлолом я ему сосватал по московским оборонным каналам.

Выходя из конторы, я размышляю, стоит ли крутиться, как белка в колесе, торчать в офисе, оборудованном «Коммодором» и телефаксом, носить галстук от «Диора», курить «Мальборо», кататься на «Форде-скорпио» и притом иметь самую кислую, самую озабоченную во всей Риге рожу? По-моему, не стоит. Но поди втолкуй это Раймонду.

Мои часы показывают 11.35 по местному времени. Пора ехать. Пастухи трогаются вслед за мной, и мы дружной парой мчимся по направлению к Псковскому шоссе. Сопровождать меня они будут до Пярну, а там передадут эстонскому прикрытию.

На заправке возле Видземского рынка я доливаю бак по самую горловину и двигаю дальше. Триста километров – сущие пустяки, еще успею пообедать в своей излюбленной таллиннской «Глории».

С просторного и прямого Псковского шоссе выхожу через развязку на двенадцатую магистраль Рига – Пярну – Таллинн. Дорога узкая, но в хорошем состоянии, с российскими колдобинами не сравнить. Километров на пятьдесят вдоль нее тянутся дачи и садовые участки. Изредка слева проблескивает за соснами Рижский залив. Пастухи держат почтительную дистанцию, метров триста.

Наконец кончается почти непрерывная цепочка поселков, где приходится ползти на скорости шестьдесят. Машин на трассе мало, в основном легковые, изредка грузовики. Дальнобойщиков почти нет, они предпочитают псковскую магистраль. Веду свою «Самару» ровнехонько на девяноста километрах, ни с кем не тягаюсь, охотно даю всякой суетливой шпане обгонять меня.

О том, что мне предстоит делать в Таллине, стараюсь не думать. Поздно вечером я вернусь, вернусь к Але, и в мире не останется ничего, кроме ее губ, ее упругих грудок и тугого лона, ничего, кроме наших яростных конвульсий и мокрого шепота. Никогда, ни с одной женщиной не было так, как с ней.

Потом вдруг почему-то вспоминается парочка, которую я видел в минувшем январе, в электричке на зеленогорской ветке. Я возвращался в Ленинград, вымотанный после целого дня накачки, пальбы и рукопашного спарринга. Впрочем, эти недельные сборы даже лучше, чем киснуть без толку в Риге. По крайней мере чувствуешь, что делом занят. Хотя база под Ленинградом целиком принадлежит «Карату» и разместить там можно хоть роту, меня поселили в захудалой питерской гостинице, где на весь этаж один вечно заблеванный сортир, а изо всех благ цивилизации только умывальник, и машину велели сдать пастухам, а самому ездить на электричке. Наверно, в том была своя необходимость и логика, но я не стал в нее вникать. Если принимать всерьез каждую заморочку «Карата» и ломать над ней голову, можно запросто рехнуться.

Короче, я ехал в полутемном и расхлябанном вагоне, измотанный до того, что само собой и безо всяких медитаций мной овладело умственное безмолвие. Тупо смотрел на оборванных старух, затерханных мужиков, худосочных пацанов в кирзачах с обрезанными до половины голенищами. За окошком бушевал дождь вперемешку со снегом, и всюду, в том числе и на душе, было промозгло, мокро, темно.

Не помню, на какой из дачных станций вошла та парочка. Высокие, холеные парень с девушкой, обоим лет по двадцать; их тела, изваянные для лаун-тенниса и секса, облегала одежда импортная, дорогая, но со вкусом подобранная, без тени фарцового кича. Они уселись рядышком на скамейке, лучась усталым довольством, такие чуждые окружающему убожеству и задрипанности. С одного взгляда стало ясно, что это дети хозяев жизни, нарождающиеся аристократы, что их автомобиль забарахлил, что они возвращаются с зимней дачи, где провели вдалеке от родителей упоительный уикэнд и всласть полакомились друг другом на крахмальных простынках.

Трудно разобраться, что я почувствовал, поневоле неотрывно глядя на них. Может, детдомовскую зависть со злобой пополам. А может, чисто умозрительное удовольствие от того, что хоть кому-то в этом распропаскудном мире живется легко. Скорее всего, и то, и другое вместе.

Ведь если копнуть поглубже, во мне обнаружится мальчишка в унылом казенном пальто и дрянных башмаках, который сквозь дырку в заборе зачарованно и обиженно таращится, как дети гуляют со своими родителями. В его обритой голове роятся дерзкие мечты, он уверен, что сразу, как только вырастет, купит себе машину и болоньевый плащ. Ворочаясь на скрипучей казенной койке, он предвкушает, как становится знаменитым героем неважно чего, его портреты напечатаны во всех газетах, он ходит во всем новом и заграничном, и киноактриса из «Кавказской пленницы» не в силах без него жить.

Потом, в заводской общаге, потом, в армейской казарме, он всегда твердо знал, что где-то вдалеке от окружающей грязи и вони есть иная, лучезарная и привольная жизнь. Чтобы приблизиться к ней, надо нещадно упражнять свои мышцы и мозг, надо быть сильным, умным и волевым всегда и во всем, и стоит показаться хотя бы краешку той жизни, вцепиться в нее зубами, и пусть попробуют оторвать. А когда незадолго до дембеля командир авиадесантного батальона вызвал его, уже старшего сержанта, разрядника, ударника и отличника, в свой кабинет и оставил для разговора наедине с незнакомым подполковником, он сразу понял, что наконец поймал свой шанс и другого долго еще не представится.

Он сразу дал согласие, дал подписку, если бы потребовалось, разгрыз бы собственную вену и подписался кровью. И стал курсантом в секретной подмосковной школе Главного разведывательного управления при Генштабе.

А много позже, сидя через два сиденья наискосок от счастливой полусонной парочки, в убогой электричке, спешащей сквозь непогоду к Финляндскому вокзалу, он вдруг разом вспомнил свои розовые фантазии и ощутил, насколько далек от него тот мир, где родились и вольготно живут те двое, их родители и друзья. Всё так же далек, ничуть не ближе, чем от детдома или казармы. Однако он уже знал достаточно о хозяевах жизни, мнимых и подлинных хозяевах жизни как таковой. Странная мысль пришла ему в голову, а что, если Командор однажды отдаст приказ убить этих двоих – именно их, именно ему. Тогда он спокойно сделает свое дело, причем без малейшего сожаления. Но и без тени удовольствия.

Вот и все, к чему пришел в конце концов мечтательный, но жадный до жизни и цепкий мальчик из казенного приюта.

Узкое, добротное шоссе стелется под колесами. Набегают перелески, разворачиваются поля, кое-где глазу попадаются ладные латышские домики. Здесь, за городом, повсюду лежит снег, чахлый и ноздреватый, обглоданный дождями. Тоже мне, зима называется.

Миную Салацгриву и вскоре уже качу по Эстонии. Когда огибаю Пярну по юго-восточной обводке, мои пастухи следуют за мной впритирку. При выезде на трассу они мигают на прощание фарами и поворачивают восвояси. Теперь за мной пристраивается бежевая «девятка», ее подфарники сигналят: точка – тире. Это уже эстонское сопровождение, до самого Таллина. «Карат» обязан работать без осечек. И их попросту не бывает.

5

На часах без пяти семнадцать, я сижу в парке напротив гостиницы «Виру». Свою машину оставил напротив кафе «Москва», на первой точке, ее уже наверняка забрали. Хорошенько пообедал в «Глории», прошелся по Вышгороду и за десять минут, как положено, вышел к точке. Кейс лежит у меня на коленях. А вот и сигнальщик появился, я узнаю его по букету из трех красных гвоздик. Он присаживается в отдалении на скамью и кладет цветы справа от себя. В ответ я ставлю кейс стоймя, слева. Мы взаимно подтвердили, что акция идет строго по плану.

С расстояния между нами нельзя различить черты лица друг друга. Так полагается. Чем-то опереточным отдают эти игры с сигнализацией букетом, с запретом на сближение, со всей дотошной суперперестраховкой и сверхконспирацией. Иной раз мне кажется, что Командор в детстве слишком рьяно читал шпионские романы. С другой же стороны, вреда от этих предосторожностей не предвидится, а польза вполне вероятна.

Я встаю и иду к театру, на площадке возле него припаркована кремовая «четверка» с эстонским номером. В разведшколе я слышал, будто номера для наших машин специально подбирают психологи, избегая легко запоминающихся сочетаний. Если это вправду так, они даром едят государственный хлеб. Все номера своих тачек я запоминал сразу и навсегда. Вот у этой, к примеру, 48–97, ничего мудреного.

С удивлением замечаю, что левое крыло слегка помято. В высшей степени странно, ведь машины «Карата» обязаны быть как можно неприметнее. Тем более в щекотливом деле вроде сегодняшнего. Крупную промашку дали таллинские ребята, забыли они, где служат, что ли. Придется доложить Командору, пускай пеняют на себя.

Сажусь в машину, прогреваю двигатель, который еще не совсем остыл, и трогаюсь. Третья точка совсем рядышком, за универмагом. Останавливаюсь неподалеку от перекрестка и поднимаю кнопку на правой дверце. Семнадцать-пятнадцать.

В зеркальце заднего вида замечаю человека, изображенного на фотографии из красной папки. Друга Юру, то бишь. Он одет в джинсовую куртку на меху, руки в карманах, кожаная кепочка надвинута на лоб. В его походке чувствуется нервозность; вот он увидел мою машину, пристально вгляделся в номер, затем оглянулся на ходу по сторонам.

Это не профессионал. Сразу видно, он понятия не имеет об азах нашей работы. Я чувствую некоторое замешательство. Если он не из нашей системы, то почему нас сводят по служебным цепочкам, а если из нашей, то с каких это пор мы привлекаем к работе абсолютно необученных людей. Тут что-то не так, не вяжется что-то. Между тем он распахивает правую дверцу, нагибается и развязно говорит:

– Привет другу Леше.

– Привет, Юра, – отвечаю я. – Садись. Только не Леше, а Лёне.

– Ну, извини, – бормочет он, плюхаясь на сиденье. – Перепутал.

Такой вот потрясающий, прямо-таки сногсшибательный пароль, интересно, какой придурок его выдумал и сколько у придурка звездочек на погонах.

– Ремень пристегните, – напоминаю я, трогаясь с места.

Над Таллином низко стелется облачный войлок. К шести, надо думать, совсем стемнеет. Что и требуется.

Через несколько минут выезжаю на Эндла и сворачиваю направо.

– Послушай, начальник, – говорит друг Юра, – я тут слегка подумал… Маловато башляете. Нет мне смысла мараться меньше, чем за пять кусков.

– Вот об этом говори не со мной, – невозмутимо отвечаю я. – Когда приедем и возьмем товар, ты с теми мужиками потолкуешь.

Он мрачно сопит, переваривая услышанное.

– А ты тут кто, с боку припека или кто?

– Или кто, – киваю я. – Но мое дело – десятое, понял? Ты ведь не со мной подряжался.

– Ну ладно, – ворчит он. – Смолить можно?

– Можно. Только стекло приспусти.

Вынув пачку «Экстры» и спички, он закуривает.

По всем повадкам видно, что дражайший Юра – просто шпана, мелкая шелупонь, в натуре приблатыканная. Не слишком ли много чести ему оказывает Командор? Этакое роскошное поздравление, по первому разряду… Я решительно отказываюсь что-либо понимать, хотя мое дело и впрямь десятое или там семнадцатое с половиной. Прокукарекал, а там хоть не рассветай.

При выезде с Эндла на Палдиское шоссе замечаю позади все ту же бежевую «девятку». Пастухи очень грамотно держатся в некотором отдалении. Впрочем, они могли бы ехать за нами вплотную и на боевом слоне, все равно наш Юра ничегошеньки не заметил бы.

Вот уже и городская черта остается позади.

Вынув из кармана сложенную двухверстку, разворачиваю ее на руле, прикидываю, что до красного кружочка юго-западнее Кейлы доберусь вовремя. Километров десять еще придется ехать по грунтовке, ну да, значит, в самый раз.

Друг Юра сидит, погрузившись в напряженные раздумья, наверно, по поводу вожделенных пяти кусков.

– Ты-то сам здешний? – очнувшись, спрашивает он.

– Примерно, – отвечаю я.

– Как думаешь, чем вся эта каша кончится?

– Смотря какая.

Меланхолично посапывая, он прикуривает очередную сигарету.

– Да эта каша, эстонская, какая ж еще…

– Поживем – увидим.

– Не-ет, – он мотает головой. – Ничего хорошего тут не будет, верняк. Сваливать надо отсюда. Нам, русским, тут ничего не обломится. Я-то думал, Прибалтика, Запад, ети его мать… А они видал, как. Фронт этот самый, Народный, государственный язык, тере-пере, ольтик-больтик…

– Не вижу ничего страшного.

– А вот смешают тебя с говном и пошлют улицы подметать, – предупреждает Юра.

– Кой-кого, может, и смешают, – соглашаюсь я. – Но только не меня. Я сам кого хочешь смешаю.

– Слушай, а дети у тебя есть?

– Да вроде бы нет.

– Вот потому ты такой крутой, – делает вывод Юра. – А были бы, так иначе бы запел…

– Правильно. А был бы я тетей Мотей, имел бы сиськи и юбку. Ну и все прочее, что полагается.

Над дорогой сгустились сумерки, включаю ближний свет.

– А ты что думаешь, я их боюсь? – патетически спрашивает он.

– Ничего я не думаю.

– Я их не боюсь. Я их… – он сочно матюгается. – В гробу я их, понял?

– Лучше посвети-ка мне, – говорю я, снова разворачивая на руле карту.

При свете спички смотрю, далеко ли до красного кружочка. Кажется, все идет по графику.

Без двадцати шесть проезжаю Кейлу. Осталось совсем немного, не проморгать бы правый поворот на грунтовку. Не успел подумать об этом, как пастухи на своей «девятке» обгоняют меня и ведут за собой. Очень любезно с их стороны. Несколько минут спустя они притормаживают, съезжают на обочину и останавливаются. Дальше они меня не поведут, да и надобности в этом нет. А вот и нужный мне поворот. Машина углубляется в низкорослый сосновый лесок по узкой просеке, фары выхватывают из тьмы обледенелую колею.

Вовсе не выглядит заброшенной эта лесная грунтовка. На заснеженных обочинах отчетливо видны свежие рубчатые следы покрышек, здесь часто проезжают грузовики. Наверняка дорога ведет к одной из военных баз, их здесь понатыкано видимо-невидимо.

Сейчас, вот в эти минуты, дорогу заблокируют на въезде и выезде два тяжелых трехосных грузовика. Водители начнут копаться в якобы заглохших моторах. Никто не проедет мимо нас, ничего не увидит, ничему не помешает.

– Какого хера мы сюда премся? – ворчит Юра. – Неужто лучше места не нашли?

– Значит, не нашли.

– Плохо, бля, искали.

Лес нарезан просеками на аккуратные квадраты, там и сям попадаются густые посадки соснового молодняка. Когда саженцы идут в рост, они прорежаются сами собой. Сосна светолюбива, и те деревца, что отстанут хоть ненамного, начинают хиреть, растут все хуже и в конце концов остаются торчать под сенью выживших собратьев сухими длинными жердинами, пока их не срубят на дрова. Словом, всё как у людей.

Про себя отсчитываю поперечные просеки. Третья… четвертая… шестая… Вот и взгорбок, помеченный на карте. За ним лощина, широкая и пологая. Слева от дороги вижу полянку, с трех сторон огороженную молодым сосняком. Выруливаю на нее и заглушаю мотор. Приехали. Мы в красном кружке, восемнадцать ноль-ноль.

Где-то неподалеку, за дорогой, залегли парни из группы обеспечения. В мутно-зеленой глубине ночного автоматного прицела им хорошо видно теплое пятнышко машины, из которой вылезают двое.

Я оставляю включенным плафончик в салоне, иначе не разглядеть даже собственные руки.

Друг Юра стоит рядом с машиной, попыхивает сигаретой и беззаботно мочится.

Поднимаю заднюю дверцу, вытаскиваю сверток прорезиненной ткани и бросаю его на снег.

– Эй, помоги развернуть, – обращаюсь к Юре.

Тот застегивает джинсы и направляется ко мне. Мы расстилаем ткань, этакий коврик цвета хаки, три на три метра.

– Ровнее, – говорю я, выпрямляясь. – Вон тот угол расправь.

Он послушно нагибается, а я выхватываю револьвер. Левая рука обхватывает снизу запястье правой. Три фосфорические точки на мушке и прицельной планке соединяются в многоточие, прямо по центру темного, озабоченно сопящего силуэта. Плоп. Плоп. Дважды глухо лопается лесная тишина. Спустя секунду тело валится на расстеленную непромокаемую ткань, под его тяжестью коротко хрустит снег. Дело сделано.

Резким рывком я переворачиваю труп на спину, отскакиваю назад, наставив револьвер. Нет, кажется, наповал; судя по дыркам, одна пуля перебила позвоночник, другая вошла под левую лопатку. Выходных дырок нет. Зубами стягиваю перчатку с левой руки, большим и указательным пальцами надавливаю на его подчелюстные ямки. Не ощутив биения крови, натягиваю перчатку и прячу оружие в кобуру.

В багажнике припасены длинная веревка с загодя сделанной петлей на конце и мешок. Накидываю петлю на шею трупа, завожу веревку под его коленки, стягиваю, завязываю шкотовым узлом. Скрюченный в три погибели и обвязанный труп закатываю в прорезиненную ткань. Выпрямляюсь, оглядываюсь и прислушиваюсь. Никого. Тишь.

Запихиваю сверток в дерюжный мешок, внешне обыкновенный такой, в меру грязный. Между его непромокаемой подкладкой и рогожей наклеен слой из разнокалиберных пенопластовых полушарий. Поэтому выглядит он совершенно невинно, так, словно набит картошкой.

С натугой загружаю мешок в багажник «четверки», захлопываю дверцу.

Кончено. Был другом Юрой, стал «картошкой», или «одним местом замороженного груза», или «Иван Иванычем». Такая вот служебная терминология.

Из бардачка достаю фонарик, пристально разглядываю свои рукава, штанины, обувь. Нигде нет ни пятнышка.

Моя работа сделана, мешкать нечего, надо уходить. Из пакета на заднем сиденье вынимаю бахилы от армейскогокомплекта химзащиты, обуваю, застегиваю ремешки на пуклях и креплю завязки к ремню. Это на случай, если по пути попадется глубокий снег. Сверяюсь с картой и компасом, синие треугольники на западе-юго-западе от меня. Запираю дверцы машины и с кейсом в руках ухожу в лесную темень.

Через каких-нибудь полчаса мшину заберут, следы затопчут, мешок с «Иван Иванычем» отбудет в неизвестном направлении, чтобы бесследно исчезнуть с лица земли.

На обочине просеки снег неглубокий, покрытый толстой коркой наста. Идти по нему нетрудно. Через каждые минут пять ходьбы я резко останавливаюсь и вслушиваюсь. Лес черен и тих.

Странно, по дороге в Таллин я был уверен, что еду убирать кого-то из наших, и это отнюдь не улучшало настроения. Потому что, если сегодня ты нейтрализуешь кого-то, завтра с тем же успехом некто может нейтрализовать тебя самого. Редко, очень редко «Карат» срабатывает против своих, тут нужны серьезнейшие причины, но такое все же бывает.

Однако друг Юра, или как бишь его там звали, оказался человеком посторонним. Поди разберись, к лучшему ли оно, а может, к худшему. Насколько мне известно, «Карат» никогда не соприкасался с уголовным миром. Проку в том никакого, а риска хоть отбавляй. Кто же такой этот Юра, как он спутался с нами, чем не угодил Командору? Эпизодический исполнитель? Шантаж, рэкет? Случайная утечка информации? О каких таких пяти тысячах он болтал в машине, когда каждое слово записывалось на магнитофон? И, главное, не слишком ли много теперь знаю я сам? Это ведь может в конечном счете повредить здоровью. Нет, все-таки надеюсь, что знаю не слишком много.

А, к черту. Забыть, плюнуть и растереть. Больше это меня не касается. Вот разве что доложить Командору о вмятине на крыле, это да, это серьезно. А прочее выбросить немедленно из головы. Я образцово справился с заданием и возвращаюсь домой.

Ловлю себя на слове «домой». У меня же нет дома, и никогда не было. Любое мое жилье временное и казенное. Но именно так подумалось, возвращаюсь домой, и мелькнуло видение Алины в халатике, с ногами забравшейся на диван, помешивающей чай в фаянсовой кружке. Что это мне вдруг стало мерещиться, дивлюсь я сам себе.

В «Карате» служат только те, у кого нет ни родителей, ни жен, ни детей, иначе просто быть не может. Об этом каждого заранее жестко предупреждают. А то, что у нас не увольняют по собственному желанию, понятно без всяких предупреждений. Нашему брату из нашей компании выход один – в дерюжный спецмешок. Мне вовсе не хочется поздравлений от Командора, я не спешу стать Иван Иванычем и сгореть где-нибудь в спецпечурке на военной базе, оставив после себя лишь горстку жирного пепла и две револьверные пули.

Впереди обозначается прогал, там дорога выходит из леса. Восемнадцать-пятьдесят пять, синие треугольнички. Кажется, укладываюсь во время точнехонько, что будет, конечно же, замечено и оценено.

Вон он, треугольничек, «Жигули» с зажженными подфарниками, стоят впритирку к обочине. А чуть дальше второй треугольничек, это моя родимая «восьмерка», вымытая и дозаправленная, как полагается.

Отпираю дверцу, плюхаюсь боком на сиденье, расстегиваю и стаскиваю бахилы, которые кидаю наземь, чтобы ребята из «Жигулей» их забрали, когда уеду. В машине тепло, они заботливо прогрели ее перед моим приходом. На правом сиденье лежит пакет, из него я вынимаю термос с кофе, плитку шоколада и завернутые в фольгу две пиццы, еще не совсем остывшие.

Молодцы таллинцы, стараются, как для родного. Оно, конечно, предусмотрено инструкциями, но нигде ведь не записано, что шоколад должен быть «Люкс», а еда – свежей и теплой. Только насчет вмятины я все равно доложу, вы уж, ребятки, не обессудьте.

Жуя пиццу и прихлебывая крепкий кофе, начинаю вполне чувствовать, до чего вымотался за день. Ладно, скоро придет второе дыхание. До Риги отсюда чуть меньше трехсот километров, сущие мелочи.

Долго рассиживаться мне здесь не полагается. Перекусил, чуток отогрелся, пора и честь знать. Завожу двигатель и трогаюсь, на прощание перемигнувшись подфарниками с ребятами в «Жигулях».

Судя по атласу, я должен доехать до Ристи, оттуда шестнадцать километров на юг по 27-му шоссе, а там боковушечкой переберусь на двенадцатую магистраль. Это будет где-то без четверти восемь, и тогда к одиннадцати, самое позднее, я буду в Риге. А ближе к полуночи у Алины. Видимо, я настолько отупел, что сейчас не могу себе представить Алину иначе, как помешивающей в кружке чай.

Мною владеют звенящая усталость и убаюкивающий покой. Это не самое лучшее состояние для езды. Торможу, съезжаю на обочину и, выйдя из машины, крепко растираю по лицу колючий снег. Вот так-то лучше.

Мягко набегают под машину километры, тихонечко ползут стрелки на часах. Дорога пустынна, редкие встречные автомобили вежливо переключаются на ближний свет, и я отвечаю тем же.

Осталось добраться до Риги, прочистить ствол от нагара и упаковать револьвер в корпус кассетника, потом оставить кейс в ячейке на вокзале. Утром, когда позвонит Командор, отчитаться. Вроде бы все.

А еще я этой ночью буду любить Алину, долго и всласть, переходя от нежности к ярости и снова к нежности, доводя ее до полного самозабвения и шалея от того, как сильно она хочет меня. Я жив, я цел, я еду к своей женщине и больше думать ни о чем не желаю, пошло оно все к чертям собачьим и пропади пропадом. Надо жить так, словно нынешний день последний и не будет уже ни завтра, ни послезавтра. Чтобы не болтаться между тревогой и скукой, как выразился один башковитый немец.

Вот и магистраль М12, на Ригу – вправо, дорога хорошая и знакомая.

Неожиданно вспоминается вчерашний вечер и тот сеанс ясновидения, который провела Алина. Снова я думаю, а не узнает ли она мою подноготную, не учует ли, пусть смутно, чем я занимался сегодня в лесу под Кейлой… Не берусь даже представить, что тогда произойдет. Если посмотреть сторонним взглядом, это же нечеловеческая жуть, убить незнакомого парня по приказу, а потом в тот же вечер лечь с женщиной, ласкать ее и шептать на ухо пряные нежности; нет, определенно, я стал расклеиваться, так нельзя, не доведут мои умствования до добра. И никто из вас мне не судья, слышите вы, чистенькие, сытенькие и ухоженные, между нами нет разницы, просто вас, сволочей, некому было вербовать и дрессировать…

Меня трясет, я торможу, съезжаю на обочину. Выхлебываю стакан кофе из термоса. Психовать не велено. Не велено психовать.

Есть такая русская мантра – «на хер». Ее стократное повторение творит чудеса, почти погружая в нирвикальпа самадхи.

А теперь поехали дальше.

Однако я никак не могу избавиться от мыслей о том затаенном и безотчетном страхе, который испытываю теперь перед Алиной. Мне чудится, что в любую минуту она может прозреть и узнать, кто я такой на самом деле, и назвать вещи своими именами, чего я малодушно избегаю даже в собственных мыслях. Только вот могу ли я быть уверен, что она и раньше ничегошеньки не подозревала?

Вчера она сказала прямо, что я никакой не кооператор. Мало того, сейчас я придаю совсем другой смысл тому разговору, который состоялся у нас поздней ночью, неделю назад.

Когда мы лежали в обнимку, блаженно обессилевшие и притихшие, она вдруг мягко шепнула:

– А знаешь, ты всегда остаешься чуточку чужим.

– Как это? – спросил я. – Объясни.

– Да так, – она провела пальцем по моей груди. – Там, внутри у тебя есть такая дверца, с надписью – опасно, посторонним вход воспрещен.

– В точности, как и у всякого мужчины, – сказал я, притворяясь беспечным.

– Не-ет, ты не всякий. Иногда мне хочется заглянуть туда. Я же страшно любопытная. А иногда бывает боязно, я же трусиха…

– Совершенно не понимаю, о чем это ты.

– Не надо, не прикидывайся, ты понимаешь. Вон как сердце забилось. Но если все дверцы нараспашку, это даже скучно, правда?

Я промолчал, слегка ошарашенный.

– А что, если за этой дверцей сидит дикий зверь? – мечтательно проговорила она. – Жуткий такой, с клыками. Набросится и вцепится… А?

– Конечно, – подтвердил я и навалился на нее всем телом, и стиснул в объятиях, яростно поцеловал ее жадный рот, чувствуя, как нас обоих окатывает волна сумасшедшего желания, мощная и грубая гравитация соития.

– А может, именно этот зверь мне и нравится, – прерывисто шепнула она в самое ухо и тут же блаженно замычала, потому что я одним махом, резко вошел в нее, так свирепо, будто насиловал. И больше мы не произнесли ни слова, остальное было сказано взаимным, скотским и дивным бешенством наших тел.

Ровно гудит двигатель, бежит навстречу унылая зимняя дорога. Темень и холод стоят вокруг. У меня нет дома, и никогда его по-настоящему не было. Но если мне хочется воображать, будто я возвращаюсь домой… Если мне так действительно кажется… С какой стати я буду себя одергивать.

6

«В перечень запрещенных для общения лиц входят: сотрудники милиции, прокуратуры и госбезопасности; военнослужащие и работники секретных предприятий и учреждений; депутаты всех уровней, сотрудники средств массовой информации; иностранные подданные, диссиденты; представители преступного мира или теневого бизнеса. Как только обнаружится, что новый знакомый(ая) принадлежит к одной из указанных групп, следует осторожно, не вызывая подозрений, прекратить общение и в дальнейшем эластично избегать возобновления знакомства».

Ну и с кем же тогда прикажете общаться?

Однако примерно так, цитирую ведь по памяти, выглядит одна из важнейших, накрепко вколоченных мне в голову заповедей «Карата».

Не знаю, хочется ли мусульманину надраться в стельку, и подмывает ли иудея слопать свиную отбивную. Но что касается моих отношений с Алиной, то чихать я хотел на «каратовскую» заповедь, хотя наказывают ее нарушителей на этом свете, вовсе не на том. В конце концов, не пристрелят же меня. Допустим, выяснится, что я поддерживал, так сказать, связь с представительницей, извините за выражение, республиканской прессы. Допустим, за это перебросят меня куда-нибудь в Среднюю Азию, влепят кляксу в досье, переведут, острастки ради, из охотников в пастухи. Но действительным наказанием будет только разлука с Алиной. Так не могу же я расстаться с ней под страхом расставания, это же полнейшая нелепость.

А она действительно сидит, забравшись с ногами на диван, прихлебывая чай из кружки, как и представлялось мне в лесу возле Кейлы, и под халатиком ничего не надето.

– Ты пей чай, а то остынет, – велит она.

Я сижу в кресле, отмякаю после трудного дня и жадно любуюсь ею.

– Знаешь, где я сегодня была? – спрашивает Алина.

– Понятия не имею.

– У следователя. Ну, у того, который Регину вызывал.

Мелкими глоточками прихлебываю чай. Что ж, мог бы и сам догадаться, есть у нее в душе авантюрная жилка, и вовсе не маленькая притом.

– Зачем тебе это понадобилось? – с напускным безразличием произношу я.

– Ты еще спрашиваешь. Хочу проверить, правильно ли я все разгадала. Я уверена, что всё так и есть, но хочу убедиться. А тебе разве не интересно проверить?

– Разумеется, интересно.

– Так вот, слушай. Во-первых, когда я позвонила и сказала, что есть сведения о двойном убийстве в Задвинье, он так и затрясся, даже голос у него переменился. Ну, я к нему сразу и приехала. Рассказала про то, как сидели с Региной, как у меня пошли видения… Не бойся, о тебе я не упоминала, – вставляет она, метнув на меня пристальный взгляд.

– А почему, собственно? – удивляюсь я.

– А зачем, собственно? – парирует она. – Боялась впутать тебя в эту историю и навлечь на себя твой гнев, о мой повелитель.

Я пожимаю плечами.

– Мне абсолютно все равно. Единственное, не хотелось бы зря тратить время, ходить к следователю, отвечать на расспросы…

– Я так и поняла, – лукаво говорит Алина. – Само собой, сначала он меня принял за шизу. А потом сам чуть не рехнулся. Представляешь, он бегал по кабинету, бил себя в грудь и кричал, что этого не может быть, откуда я всё это знаю, что он мне не верит и все такое прочее…

– Погоди-ка, – перебиваю я. – Ведь мы, кажется, решили, что не стоит подводить Регину, а то накроется ее Америка.

– Ничего подобного, я ее вовсе не подвела. Я сказала, что узнала от Регины об убийстве. И попробовала представить, как это произошло. Сказала, что старушку убили из-за очень дорогого камня, крупного изумруда. Что убийц было двое и они притворялись, будто хотят купить камень. Описала их внешность, Янку со слов Регины, а второго так, как удалось его увидеть. И сказала, что камень спрятан в сельском доме, в стене, на которой висит ружье. Следователь сначала не поверил. Он этак ласково кивал и поддакивал, словно боялся, что я в него стулом запущу.

Она тянется за сигаретами, закуривает, ставит пепельницу перед собой на диван.

– А ты ожидала чего-нибудь другого? На его месте и я бы не поверил.

– Но я-таки его прошибла, – щурится от удовольствия Алина. – Ты только представь, такой здоровенный дядя, матерый и тертый, ничем на свете его не удивишь. Ну, а я попробовала описать, как всё было. Меня там же, в кабинете, снова начало осенять. Я сказала, что монашку убили полусонной, в постели. Регина ведь этого не знала, но мне так показалось, убили, когда она проснулась и попыталась встать. Тут следователь малость обалдел. Потом я сказала, что убийцы приехали на своей машине, кажется, на «Запорожце», но я не уверена. Вот тогда он точно начал свихиваться, потому что в тот вечер на улице видели голубой «Запорожец» и двоих мужчин. Он стал бегать по кабинету, кричать, что я замешана в этом деле, что меня подослали, что он меня расколет обязательно… Потом успокоился малость.

– Думаю, что все-таки ты зря ходила к нему…

– Ошибаешься. Он показал мне фотографии. Ну, старушку и монашку, такими, какими их нашли. Совершенно жуткое зрелище, – она передергивается. – И я попыталась сосредоточиться на них. Получилось не сразу. А потом я снова увидела стенку дома и камень. Словно зеленая тень в пазу, под паклей. Попробовала увидеть дом снаружи, но он выглядел нечетко, словно не в резкости… Вот если я его где-нибудь увижу, то, может, узнаю. Он стоит поодаль от леса, перед ним сад, елями обсаженный вместо изгороди. Старый дом, хуторской.

– А где он, в какой стороне, что вокруг?

– Не знаю. Ничего не знаю. Понимаешь, вид был такой, словно я лечу на самолете, делаю вираж, облака расступаются, и я вижу с высоты дом, сад, елочки, а дальше опушка леса. И больше ничего.

– Да, не густо. Но теперь этот следователь вцепится в тебя и не отстанет.

– Пускай. Я за этим к нему и пришла. А еще, ты только не упади, я потом зашла к Регине, и та созвонилась с Янкой. Договорилась, что завтра вечером я зайду у нему по очень важному делу, якобы что-то связанное с Юзиком, и разговор не телефонный.

Это уже ни в какие ворота не лезет. Умный человек на моем месте давно бы вскочил и задал деру, и больше сюда ни ногой, но я остаюсь сидеть в кресле, как дурак, и допиваю еле теплый чай.

– Кажется, ты чем-то недоволен? – внимательно глядя на меня, спрашивает Алина.

– Просто я начинаю бояться за тебя. Ты завариваешь такую кашу… И потом, я уже не знаю, что еще ты можешь натворить.

– А мне казалось, ты похрабрее, – улыбаясь, говорит она. – Значит, мне на твою помощь не рассчитывать?

– Что ты имеешь в виду?

– Регина Янке сказала, что к ней пришли люди, которые были в Америке и видели Юзика. А Юзик, дескать, просит кое-что передать на словах Янке. В общем, я думала, что пойду вместе с тобой.

– Ну, знаешь ли… – я не нахожу слов.

– Конечно, ты можешь отказаться, – предлагает она с ехидцей.

– Не надо меня подначивать, пожалуйста.

– А я не подначиваю. Просто я надеялась на тебя.

Похоже, она твердо решила довести меня если не до могилы, то до сумасшедшего дома. И я не могу оправдаться, не могу объяснить, чем мне грозит участие в ее авантюре.

– Ну зачем, зачем тебе непременно надо встречаться еще и с этим Янкой?!

– Я предложу ему явиться к следователю с повинной, – невозмутимо отвечает она. – Только и всего. Если ты отказываешься идти со мной, пойду одна.

– Хочешь, чтобы он тебя придушил?

– Вряд ли, он же трус. Убийца – тот, второй. А на самый крайний случай…

Она привстает, берет со стола сумочку и что-то вынимает из нее. Раздается щелчок, в руке Алины поблескивает лезвие ножа.

Я поднимаюсь с кресла и сажусь на диван рядом с ней.

– Покажи-ка.

Беру и рассматриваю совершенно профессиональную наваху, с крепким и хищным лезвием, которое фиксируется пружиной в роговой, оправленной латунью рукояти.

– Откуда у тебя такая игрушка?

– Прошлым летом на пляже нашла, в Вецаки.

– Шутишь?

– Нет, правда.

Я возвращаю наваху, Алина складывает ее и сует обратно в сумочку.

– Знаешь, давай-ка лучше я пойду с тобой к этому Янке, – говорю я совершенно неожиданно для самого себя.

И сразу как гора с плеч. Жребий брошен, сколько можно быть слабаком, юлить, маяться, страшиться Командора. Я кладу с прибором на все их инструкции, которые делают из меня говенного труса. Во мне поднимается прилив азарта, и острый холодок игры со смертью бродит в жилах, это зелье для настоящих мужчин.

Алина обнимает меня за шею и целует протяжным, захлебывающимся поцелуем. Мои руки ненасытно шарят по ее телу, она выпрастывается из халатика, мне приходится оторваться от нее, чтобы сбросить одежду. Наши ласки становятся все судорожнее, все крепче, м вдруг я слышу ее шепот:

– Помнишь, как ты выпустил зверька на свободу?

– Не понял.

– Ну, после того, как я сказала про дверцу и зверя…

Она вдруг плотно сводит бедра, упирается ладонями мне в грудь и делает вид, что отталкивает меня. Я принимаю правила новой затеи, начинается борьба, сначала шутейная, потом почти настоящая. Алина вкладывает в нее всю свою изворотливость и гибкость. Это уже не она и не я, а двое распаленных бестий в дремучей, сумасшедшей схватке. И когда я наконец вхожу в нее напролом, она впивается ногтями мне в спину, ее тело каменеет и тут же она исторгает истошный, самозабвенный вопль.

Потом она лежит раскинувшись и курит, а я тихонечко целую свежие розовые кровоподтеки на ее предплечьях и бедрах.

– Не уходи, – просит она. – Пожалуйста, останься.

– Прости, но я должен ехать. Рано утром мне позвонят по межгороду.

– Это так важно?

– Это очень важно.

– Тогда иди…

– Во сколько мы встретимся завтра? – спрашиваю я.

– Заходи к пяти.

– Хорошо.

Наверно, я вел машину так, будто крепко выпил. Возле Деглавского моста меня остановили два гаишных остолопа, проверили документы и заставили дыхнуть в трубочку.

Дома сил у меня хватило только на то, чтобы раскидать одежду по полу и рухнуть в постель.

Во сколько бы я ни лег, просыпаюсь всегда ровно без четверти семь. И когда звонит Командор, я уже в полном порядке, только побриться осталось.

– Здравствуй, мой дорогой, – мурлычет он. – Мне тут рассказывали о твоих успехах. Молодец, хвалю.

– Спасибо, – отвечаю я. – Кстати, вчера Володю видел, он уезжает двадцать шестого денька на четыре.

– Погоди-ка, – кряхтит Командор, – дай запишу, двадцать шестого, ты сказал?

Он записывает, что кейс на вокзале в ячейке № 264.

– А еще Паша мне свою машину одалживал. Между прочим, у нее крыло было помято.

– Что ты говоришь? И сильно?

– Нет, не очень. Но заметно.

– Понял. Понял, – дважды повторяет он. – Больше ничего не хочешь сказать?

– Вроде бы нет.

– Совсем ничего? – не успокаивается Командор.

Не возьму в толк, на что он намекает, да еще так вкрадчиво.

– Да я в полном ажуре, – отвечаю недоуменно.

– Ну смотри… – говорит он врастяжку. – Ладно, позвоню на днях. Пока.

– До свидания.

Кладу трубку. Если бы он действительно хотел узнать подробности, скажем, про друга Юру или о том, как сработали пастухи, задавал бы наводящие вопросы. Мы же не в шарады играем.

Сварив большую джезву крепчайшего кофе, нарезаю ветчину и соленые огурчики, аккуратно выкладываю их на тарелку. Сбоку кладу салфеточку, все чин чином. Если завтракаешь один, это вовсе не значит, что можешь вести себя как свинья. Надо уважать себя и даже в одиночестве держаться, словно на приеме в посольстве. Стриженый детдомовский парнишка почтительно наблюдает изнутри, как я орудую ножом и вилкой.

Мой двухкамерный «Минск» зияет морозной пустотой, надо будет наведаться на базар, благо день до пяти совершенно свободен. Но это успеется, а пока я мою посуду, убираю со стола и заваливаюсь на тахту, читать и лакомиться очищенным фундуком.

Книгу мне дала Алина, два романа под одной обложкой, «Мы» Замятина и «О дивный новый мир» Хаксли. Первый роман я дочитал еще позавчера, теперь принимаюсь за Хаксли и к полудню осиливаю его, попутно расправившись с целой тарелкой орехов. Еще дозваниваюсь до Раймонда, уславливаюсь завтра к девяти заехать в его контору за документами, чтобы в десять быть в порту на отправке контейнера.

Потом еду обедать в «Асторию», что на пятом этаже Центрального универмага, кухня там по-старомодному образцовая. Как и почти всегда, ресторан закрыт на обслуживание туристов, но швейцар, которого я регулярно подкармливаю трешками, любезно пропускает меня в зал. Заказываю лососину, мясную солянку и лангет под грибным соусом. На десерт, разумеется, мороженое с орешками. Грешен, люблю вкусно поесть. Отъедаюсь, так сказать, за детство и юность.

Что-то не идет у меня из головы прочитанное, Замятин и Хаксли. Подкачала-таки фантазия у этих ребят. Неужто они всерьез думали, что самое нестерпимое – трахаться по талонам или делать детей фабричным способом. Их бы, голубчиков, отправить за жизненным опытом на зону или в стройбат; вот бы они там расширили сознание и написали бы дельные книжки. Слишком бледными и умильными кажутся их страхи за будущее, когда оно уже давно пришло, но еще не совсем миновало.

Загружаюсь на базаре всем, чего душа просит. Наилучшая ветчина, постная и без жилок, стоит уже двадцать два рубля. А ведь не так давно пятнадцать рублей за ту же ветчину казались бессовестным грабежом. Меняются времена, что говорить. Для Алины покупаю у спекулянта, напротив автовокзала, пачку «Кэмела» за двадцатку, а то вчера она курила паршивую «Астру» без фильтра. Еду домой.

Ровно в пять, поскольку я не прочь щегольнуть пунктуальностью, звоню в дверь, и мне отпирает Алина. Вручаю ей три крупные розы цвета предзакатных облаков, это мой излюбленный сорт «Суперстар».

– Саша, ты меня балуешь, – шепчет она, подставляя губы.

Зинаида Григорьевна угрюмо шествует мимо нас на кухню и принимается грохотать кастрюлями.

– Да, у меня Кравцов сидит, – предупреждает Алина. – Он книжку принес, я его попросила…

Действительно, в моем любимом кресле развалился худосочный Кравцов, покуривая «Астру» из незатейливовго пластмассового мундштука. Его жиденькая длинная шевелюра обильно обсыпала перхотью плечи, узкие и костлявые, обтянутые темно-синим свитером.

– Добрый вечер, – учтиво говорю я.

– Здрасьте, – цедит он, даже не потрудившись привстать.

Алина приносит керамическую вазу с водой и ставит в нее мои розы.

Наверно, я никогда не пойму, чем такой мозгляк сумел в свое время покорить Алину.

– Так на чем мы остановились? – спрашивает он. – Ах да, на гражданских комитетах.

– И на том, что я не понимаю твоей иронии, – подхватывает она и обращается уже ко мне. – Представляешь, Кравцову почему-то не нравится, что я зарегистрировалась кандидаткой в граждане Латвии.

– По мне, так хоть в граждане Гондураса, – говорю я. – Какая разница?

– Весьма изящная шутка, браво, – отмечает Кравцов, и мне чертовски вдруг хочется врезать ему по зубам. – А не кажется ли тебе, моя дорогая, что это отчасти унизительно? Какие-то феодальные штучки, юс сангви, понимаете ли; ах, в ваших жилах не течет красно-бело-красная кровь гражданина? Какой афронт, ну так и быть, запишем вас кандидатом в чистокровные…

– Что за интерфронтовские речи, Кравцов? – обижается она. – Это же просто как референдум, кто за независимость Латвии, тот регистрируется. Я так понимаю.

– Странно, – говорит он, теребя бороденку. – Вот у меня тут могилы пращуров, исторические корни, если угодно. Я имею полное право на гражданство, не хуже любого латыша, однако регистрироваться не иду. По моему скромному разумению, это сущая оперетка. А ты вот оккупантово семя, пардон, и мигрантское отродье, но идешь на поклон, унижаешься, регистрируешься кандидаткой.

– Ты передергиваешь, – возражает Алина. – Это чисто юридическая процедура: согласно довоенной Конституции…

– Так возьми и почитай хорошенько эту самую Конституцию. Откуда выкопали статус кандидата, из какой статьи? Там ведь нет ни слова о кандидатах в граждане, ни полсловечка…

– Если хочешь знать, интеллигентный человек всегда солидарен с теми, чьи права попраны, – начинает кипятиться Алина. – Я считаю себя интеллигентным человеком, да-да, не надо корчить рожи. И еще я считаю, что Латвию незаконно оккупировали и ее должны освободить. Понятно? И чтобы не стыдно было смотреть в глаза латышам, я пошла и зарегистрировалась кандидаткой. Вопросы есть?

Она берет со стола пачку «Астры», но я вынимаю из кармана «Кэмел» и молча протягиваю ей.

– Ой, спасибо, – радуется она, распечатывает пачку, и я подношу огоньку.

– Ты меня совсем запутала, бедненького, – ерничает Кравцов. – Так это что же, строго юридическая процедура или интеллигентско-моралистическая? А?

– Ладно, Кравцов, отстань, – машет рукой Алина. – Что ты всё дураком-то прикидываешься? На вот, закури «Кэмел» и успокойся.

– Спасибо, предпочитаю «Астру», – говорит он и с гаденькой улыбочкой взирает на меня. – А вы, как видно, очень богатый человек? Да?

– Смотря что вы считаете богатством.

– Ну, богатство – это когда человек богат, понимаете? Такой вот, знаете ли, бога-атый, широ-окая натура, из этих, из новых властителей нашей грешной жизни. Которые от сотенных прикуривают.

– Я не прикуриваю. Поскольку не курю.

– Понятно, здоровье бережете. Похвально. А нельзя ли узнать род ваших занятий? Если это, конечно, ни с чем предосудительным не связано.

– Пожалуйста, я скажу. В основном я занимаюсь тем, что бью морды, – со светской улыбкой сообщаю я.

– Как интересно. Простите за нескромность, а много ли вам за это платят?

– А я это делаю совершенно бесплатно. По зову души. И чем нахальнее морда, тем больше кайфа.

– Саша! – укоризненно восклицает Алина.

– До чего же у вас тонкие намеки, – щерится Кравцов. – Нельзя ли попроще?

По крайней мере он не трус, надо отдать должное.

– Ну-ка, хватит, вы, оба, – взрывается Алина. – Прекратите сейчас же. Противно слушать.

Я повинуюсь и умолкаю. Собственно, у меня и в мыслях не было затевать драку. Хотелось немножко осадить этого очкастого хлюста, но не вышло.

– Как прикажешь, – соглашается он. – Тогда вернемся, с твоего позволения, к вопросу о гражданстве.

– Не хочу, – огрызается она. – Надоело.

– Но я же выслушал твои аргументы, правда? Так вот, я уважаю, например, афганских граждан. Потому что в Афганистане граждане действительно есть. Они не плачутся, что их напугали и тайком изнасиловали, они просто берутся за автоматы и за «Стингеры» и дают оккупантам жару. И они своего добились. А тут, видите ли, сдали республику без единого выстрела, дружно проголосовали за Блок трудового народа, а теперь через пятьдесят лет начинают регистрировать граждан. Минуточку, позвольте узнать, дорогие граждане и кандидаты, что ж вы раньше-то делали, где вы были, почему сидели, как мыши под веником?

– Ай, Кравцов, перестань. Какое ты имеешь право так говорить? Ты что, при Брежневе в лесах с автоматом прятался?

– Я не подличал по крайней мере.

– Да все подличали, – вмешиваюсь я. – Потому что молчали.

– Не все, но почти, – уточняет Кравцов. – А я хочу сказать, теперь-то нельзя быть совком, понимаете, поганым совком, который всех делит на своих и буржуев, на граждан и неграждан… Больше так нельзя. Неужели не видно, что это очередной большевизм?

Мысленно я дивлюсь нынешней поголовной наивности. Можно писать что угодно, можно до хрипоты спорить в коммуналках о политике, можно баловаться с фронтами и комитетами, выборами и прочей ерундистикой, но ведь есть «Карат». И вряд ли только он один. Едва закончатся игры в безделушки, вроде флагов, названий улиц, газетенок и конституционных поправок, едва народные забавы перейдут решающую грань и речь зайдет о настоящей власти, сработает секретный стальной капкан. Командор выйдет из своей темной комнаты, и его покажут в экстренном выпуске новостей, и нарекут новым Отцом народов и Спасителем Отечества. А не Командор, так другой, свято место пусто не бывает. Кованым сапогом турнет он весь балаган, всех свежевылупившихся народных вождей и героев, а уцелевшие брызнут в кусты, как ошпаренные котята. Бедные дурачки, они же до сих пор не поняли, в какой стране живут.

– А я уверена, что Латвия наконец станет второй Швейцарией, – говорит Алина. – И все наладится. Или будет долгая полоса раздоров, конфликтов, маразма, но рано или поздно мы придем опять-таки к Швейцарии. Это вопрос времени.

– Дай-то Бог, – хмыкает Кравцов.

– Надеюсь, мы не опаздываем к Регине? – осведомляюсь я, глядя на часы.

– Да-да, сейчас поедем, – спохватывается Алина.

Кравцов встает с кресла.

– Вынужден откланяться, – заявляет он, прикладываясь к руке Алины. – Всего наилучшего. Очень рад знакомству с таким состоятельным человеком, – добавляет он, кивая в мою сторону.

– До свидания, – спокойно говорю я.

Кравцов уходит.

7

Алина садится за стол, придвигает телефон и набирает номер.

– Региночка, здравствуй, это я. Да. Мы сейчас приедем к тебе. Да, с Сашей. Можем выйти хоть сейчас. Да. Почему?

Разговаривая, она что-то машинально рисует фломастером на листке из блокнота. У нее такая привычка.

– Ничего не понимаю. Погоди. Ну не надо так нервничать. Да, понимаю. И что такого? Ладно. Мы сейчас приедем и спокойно все обсудим. Хорошо? Ну вот. Мы едем, – и она кладет трубку.

Пока Алина беседует, я листаю книгу, которая валяется на диване. Собственно, это машинописная перепечатка в самодельном переплете. На картонной обложке выведено от руки: «Нить Ариадны».

– Эту, что ли, Кравцов принес? – любопытствую я.

– Да. Там есть кое-что о ясновидении, хочу перечитать, – отвечает она, прихорашиваясь у зеркала.

Ариадна, Тезей, Минотавр. Очень своевременная книга. Кладу ее на стол и тут вижу, что именно нарисовала Алина на листке, беседуя с Региной. Заштрихованный силуэт, словно поясная мишень в тире. Лысый кряжистый человек в массивных очках, с венчиком короткой стрижки над оттопыренными ушами. Моментально я узнаю его. Этого не может быть. Это абсолютно невероятно. Однако это он.

– Алина, кто это? – спрашиваю я, не совладав с голосом, который звучит хрипло и сдавленно.

За одно мгновение в голове проносится панический перебор вариантов. Она что-то знает? Откуда? Намек? Проверка? Шантаж? Крик о помощи? Призыв к откровенности? Бред. Бред? Бред.

– Кто? – между тем переспрашивает она, подходит к столу и смотрит на листок. – А, просто сон дурацкий сегодня снился. То и дело темная комната какая-то, меня в нее вталкивают, и там сидит этот дядя. Полный сумбур. А почему ты спросил? Он похож на кого-то?

– Да пожалуй, что нет, – я беру себя в руки. – Так, померещилось. Немножко смахивает на одного типа… Но это давно было. Неважно. Ты готова?

– Да, можем ехать.

Итак, она видела во сне Командора. Может быть, ей передались мои опасения и страхи. А может быть, ей удалось заглянуть в будущее, и там ее ожидает встреча с Командором. Так или иначе, она различила краешек тщательно охраняемой тайны. Или краешек смерти. Теперь она, смерть, рядышком с нами ходит. Только успевай увертываться.

Я смотрю на то, как Алина перед зеркалом надевает шапочку, поправляет волосы. Под каштановыми кудрями в ее мозгу кроется необычайный дар. Для кого-то докторская диссертация, для кого-то афиши и сборы с аншлагом, для кого-то возможная утечка информации. Эта свора, называемая обществом, только и ждет, чтобы подмять, захапать, сожрать чужой божий дар. Попробуй высунуться, счастливчик, тогда узнаешь.

Моя Алина увидела во сне Командора. Девятиграммовый кусочек металла, летящий со скоростью четыреста метров в секунду, превращает многомиллиардное созвездие нейронов в холодное серое месиво. Я знаю, я видел, как это делается, будь я проклят.

Мы одеваемся в коридоре, она запирает свою дверь, мы выходим.

– Что тебе сказала Регина? – уже в машине интересуюсь я.

– Она вроде передумала ехать к Янке. Не хочет. Ну, невелика беда, поедем вдвоем. Саша, послушай, а ты что, серьезно хотел побить Кравцова?

– Нет. Просто хотел припугнуть.

– Он не трус, можешь мне поверить, – говорит она тихо. – Я знаю, он ничего не боится, ни бога, ни черта. Ни даже смерти. Такой он уродился…

Алина всхлипывает и роется в сумке, вытаскивает платочек.

– Саша, он снова сел на иглу, – проговаривает она сквозь слезы. – Он пришел под наркотой. Это ужас какой-то, Саша, он неизлечим…

Стиснув зубы, молча я веду машину и вскоре притормаживаю возле дома Регины.

Ее мы застаем в страшном волнении.

– Никуда я с вами не поеду, – заявляет она с места в карьер. – И вообще дайте мне спокойно уехать к Юзику.

– Но ты же обещала…

– Вчера я не подумала хорошенько. Оставь меня, не впутывай, я и так уже всего боюсь.

– Кажется, вчера ты согласилась, что пока тот, второй, на свободе, он может просто тебя прирезать, – говорит Алина, с моей помощью освобождаясь от куртки. – Потому что единственная ниточка к изумруду – это ты. Я же тебя знаю, ты небось уже рассказала про убийство и камень всем, кому только можно и кому нельзя.

Регина сникает, ей нечего на это возразить.

– Мы так и будем стоять в прихожей? – нахально спрашиваю я.

Мимоходом думаю, что раз у Регины настолько длинный язык, нам с Алиной в конечном счете несдобровать. Однако отступать поздно.

Входим в гостиную, которая меблирована дорогим югославским гарнитуром, явно не приспособленным, впрочем, к тесноте советской хрущобы. Садимся в глубокие бархатные кресла. Регина, усевшись на краешек дивана, нервно закуривает.

– Я так устала, – заунывно жалуется она. – Я хочу уехать отсюда. Мне вчера обещали билеты в Нью-Йорк. Ну почему вы не можете оставить меня в покое?

– Мы-то можем, вполне, – веско заявляю я. – А как насчет убийц, которые гуляют на свободе?

Ее жалобы и наши уговоры начинают летать взад-вперед, словно мячики для пинг-понга. Наконец Регина соглашается позвонить Янке и сказать, что мы приедем к нему без нее.

– Алло, Яни? – говорит она в трубку. – Свейки. Эти люди… могут сейчас подъехать… Ну, минут через десять, пятнадцать… Нет, я не могу. Я очень плохо себя чувствую. Я думаю, обо всем договоритесь без меня. Ее зовут Алина, а его Саша. Ну, пока, дорогой. Вису лабу.

– Где он живет? – спрашиваю я.

– Возле кино «Лачплесис», там такая большая подворотня между кассами и входом, знаете?

– Знаю.

– Надо пройти в эту подворотню, потом во вторую, в глубине двора, и сразу направо будет подъезд. Подниметесь на второй этаж, нет, кажется, на третий…

– А номер квартиры?

– Ой, не помню. Но у него дверь такая, заметная, с новой обивкой. И табличка на двери. Озолиньш его фамилия. Я. Озолиньш, латышскими буквами.

– Найдем, – говорю я.

– А что, если у меня все-таки возьмут подписку о невыезде… – снова начинает канючить она.

Мы с Алиной в два голоса начинаем убеждать ее, что ничего страшного, никакой подписки, ну разве что снимут показания, сделают очную ставку, только и всего, свидетель она второстепенный, достаточно будет дать показания, и ее отпустят на все четыре стороны… Хотя я не уверен, что наши утешительные посулы находятся в соответствии с истиной и законом.

Наконец мы выходим от Регины, садимся в машину, доезжаем до Суворова, а по ней до Лачплеша. Тут выясняется, что на Лачплеша нет левого поворота, объезжаю квартал по Блауманя и Кришьяна Барона и потом уже останавливаюсь возле кино «Лачплесис».

Без труда находим подъезд, поднимаемся по лестнице, вот и обитая дверь с табличкой. Звоним, но никто не открывает. Звоню еще и еще, смотрю на часы – прошло меньше получаса с тех пор, как Регина говорила с Янкой.

– Куда он подевался? – удивляюсь я, дергая ручку двери.

– Пойдем позвоним Регине, – предлагает Алина.

Снова выходим на Лачплеша, у ближайшего к подворотне телефона-автомата выломан диск. Переходим на другую сторону улицы, отыскиваем исправный автомат.

Выясняется, что Янка не перезванивал Регине. Разговаривает с ней Алина, я стою рядом и волей-неволей слышу, как Регина истерически причитает и клянет все на свете. Никакие уговоры на нее не действуют, в конце концов Алина не выдерживает, обещает вскоре заехать и вешает трубку.

– У меня плохое предчувствие, – произносит она. – Еще когда мы стояли у двери… я не хотела говорить, но мне вдруг показалось, что он мертв.

– Все может быть, – хмуро соглашаюсь я. – Ну тогда попробуем войти сами.

Возвращаемся к машине, я поднимаю заднюю дверцу и вынимаю из багажника плоский дерматиновый футляр величиной с пенал.

– Что это? – любопытствует Алина.

– Это ключи от любых дверей.

Предвосхищая следующий вопрос, я склоняюсь к ее уху и негромко объясняю:

– Не волнуйся, я не уголовник, а как раз наоборот. Больше пока я ничего не могу сказать.

– А я и не сомневалась на этот счет, – отвечает она, однако в ее голосе чувствуется немалое облегчение.

Снова мы поднимаемся к двери с латунной табличкой. Замок в ней финской системы, если открывать грубо, уйдет две минуты, а если ласково и не оставляя следов, минимум десять. Выбираю второй вариант и достаю из футляра необходимые инструменты. Тем временем Алина жмет на кнопку звонка, и сквозь дверь слышно, как впустую разносится по квартире электронная трель.

– Ну, открывайте, мистер Бонд, – говорит она мне, раздраженно дергая напоследок дверную ручку.

И тут под ее рукой дверь открывается.

Реакция не подвела – я отталкиваю Алину в сторону, за дверь, сам же прижимаюсь к стене возле косяка. Чуть выждав, заглядываю в проем и снова отпрядываю. Но стрелять в нас некому.

Вхожу в квартиру, следом Алина, я запираю за нами замок. Увидев труп в дальнем конце просторной прихожей, Алина тихо ахает и отшатывается к стенке.

Скрюченное тело лежит на боку, в луже крови, рядом валяется окровавленное полотенце, которым обернули рукоятку ножа, чтобы выдернуть его, не забрызгавшись.

Небольшого роста, толстенький, плешивый. Это Янка.

– Боже, – шепчет Алина. – Значит, когда мы звонили в дверь…

– Да. Тот человек был здесь.

– Он скрылся, пока мы звонили Регине…

Она прикусывает пальцы, обтянутые кожаной перчаткой, и не может отвести глаз от убитого.

– Интересно другое, – вслух размышляю я. – Почему он оставил дверь незапертой? Вот что самое интересное. А ну-ка давай сматываться отсюда.

Приоткрываю дверь, прислушиваюсь, в подъезде никого. Алина, пошатываясь, выходит на лестницу – я вынимаю носовой платок и затираю им мокрые следы нашей обуви в прихожей, потом захлопываю дверь. Клацает замок. Поскольку мы не снимали перчаток, стирать отпечатки пальцев не требуется.

– Спокойно, – приказываю я и беру Алину под руку. – Уходим спокойно.

Она бледнее гипса, ее бьет крупная дрожь.

– Не озирайся, – вполголоса произношу я, когда мы выходим из подъезда. – Держись спокойно. Спокойно.

Во дворе, меж двух подворотен, мы попадаем в толпу, которая очень кстати валит из кинотеатра. Выйдя на Лачплеша, усаживаю Алину в машину, сажусь сам и завожу движок. Проезжаю два квартала, сворачиваю направо и, проехав немного еще, останавливаюсь у забора фабрики «Мара». Отсюда улица хорошо просматривается в оба конца. За нами никого, вокруг пустынно.

– Это тот, второй, – говорит Алина, судорожно глотая сигаретный дым. – Он убил, чтобы окончательно замести следы.

– Да, но почему все-таки он не запер дверь, когда уходил…

– Растерялся, наверно.

– Вряд ли.

Конечно, я не ясновидящий, но кое-какие соображения у меня есть. Пока мы ехали от Регины, некто пришел к Янке и всадил нож ему в живот. Этот некто изрядно натоптал, когда ходил за полотенцем в ванную, но следы вытереть не потрудился, и когда мы вошли, они даже не успели просохнуть. Некто спокойно дождался, пока мы кончим трезвонить и уйдем, а потом вышел и оставил дверь закрытой, но незапертой.

Вот последний штрих мне уже совсем не нравится. Чтобы замок этой системы не защелкнулся, надо предварительно утопить пальцем его язычок. Так поступить можно не по оплошности, а только сознательно и с расчетом.

Если бы Янку убил его подельник, он обязательно оставил бы дверь запертой, ведь чем позже найдут труп, тем лучше…

– Не молчи, – просит Алина, прикуривая одну сигарету от другой. – Пожалуйста, не молчи.

– Хорошо, – говорю я, включаю передачу и трогаюсь. – Я думаю, тебе прежде всего надо немножко выпить для храбрости. Сейчас мы этим и займемся. Заодно и перекусим. Потом поедем к Регине и скажем, что Янку не застали. Пусть она ему названивает при нас весь вечер. Скорее всего мы переночуем у нее, она перепугана и сама это предложит. Хуже всего то, что Регина патологическое трепло. Ну ладно. Доживем до завтра, утро вечера мудренее.

– Как скажешь, – соглашается она.

Через привокзальную площадь выезжаем к набережной и по ней на старый мост через Даугаву. На том берегу, по правой разводке, ныряю под мост, сворачиваю еще раз и вскоре останавливаюсь возле кооперативного кафе, которое невесть почему открыли в самом унылом и малолюдном уголке Задвинья, окрестив его вдобавок «Мельпомена и Терпсихора». Поклонники муз сюда не рвутся, маленький зал с бархатной обивкой полупуст. В углу старинный изразцовый камин, а в другом углу телевизор с видиком. Камин не горит, телевизор выключен.

Заказываю официантке мясное ассорти, шашлыки, орехи и кофе. Спиртное здесь берут самостоятельно, у стойки напротив входа в зальчик. Приношу Алине двести граммов армянского коньяка.

– Слишком много для меня, – возражает она.

– Сколько хочешь, столько и отпей, – говорю я, накладывая на ее тарелку ломтики ростбифа и ветчины.

Впрочем, Алина захмелевает ровно настолько, чтобы приободриться, а в бокале не остается ни капли.

Когда мы выходим из кафе, сумерки начинает прошивать скупой дождик. Садимся в машину и едем к Регине.

– А я-то, дура, еще думала поступать на юрфак, – потягиваясь на сиденье, благодушно рассуждает Алина. – Хорошо, что передумала. Надо ж быть такой трусихой…

Себя я трусом не считаю, однако на душе у меня неладно. Незатертые следы обуви могли остаться в двух случаях. Либо действовал лопоухий дилетант, либо же настоящий профи, который обязательно уничтожит обувку и одежду вместе со всеми застрявшими микрочастицами сразу после акции. Прибавим к этому специально не запертую дверь. Зачем он это сделал и каких действий ожидал от нас? Вот где собака зарыта.

Мы очень крепко влипли, очень. Когда убийство обнаружится, наверняка Регина решит, что это моих рук дело, и выложит свои соображения следователю. До чего же глупо мы попались, и никакого выхода не видно.

– Саша, я думаю, надо все-таки сообщить в милицию, – говорит Алина. – Иначе убийца скроется.

– Да он уже скрылся, – возражаю я. – Он сработал чисто и никуда не сбежит, будет сидеть тихо. А вот мы окажемся под подозрением, как только труп найдут.

– Мы, под подозрением?

– Конечно. Других реальных концов у следствия не будет. Регина созвонилась? Созвонилась, предупредила, что мы приедем. Мы приехали? Приехали. Кто поверит, что Янку убили до нашего приезда? Гораздо проще предположить, что это сделали мы, тогда все сходится.

– Но зачем нам было убивать?

– В ссоре, в драке, в порядке самообороны… Убедительная версия, разве нет? И пожалуйте, для начала, в следственный изолятор.

– Кажется, ты прав, – Алина поеживается.

– Так что в наших интересах потянуть время. А еще я не верю в удивительные совпадения. Возможно, его убили с тем расчетом, чтобы заодно подставить нас. Поэтому и дверь оказалась незаперта.

– Не верится что-то. Не-ет, это чистое совпадение.

– Чистых совпадений не бывает.

Подавшись ко мне, Алина заглядывает прямо в глаза.

– Саша, чего ты опасаешься? Ведь ты же сказал тогда, когда вынимал отмычки… Ты дал мне понять…

– Верно.

– Ну, тогда я вообще ничего не понимаю. Ты же из системы МВД?

– Нет.

– Тогда… Тогда из КГБ?

– Близко, но не то. Я не имею права говорить. Я сильно превысил свои полномочия. И могу за это крепко получить по голове. Прости, но больше сказать ничего не могу. Даже тебе.

Дождь льет все гуще, дворник усердно разребает водяные потоки на лобовом стекле. Подъезжаем к дому Регины.

Когда поднимаемся по лестнице, у меня мелькает мысль, что вполне можем повстречаться с еще одним трупом, и это будет чересчур.

Однако она жива-здорова, хотя предельно издергалась за время нашего отсутствия. В гостиной не продохнуть от сигаретного дыма, пепельница завалена окурками со следами губной помады. Оказывается, и без нашей подсказки она постоянно и безуспешно названивала Янке.

– Что-то случилось, – с надрывом вещает она. – Ведь мы же с ним договорились, при вас. Он такой обязательный человек, просто невероятно. Может, он оставил вам в дверях записку?

– Нет.

– А вы хорошо посмотрели?

– Не было никакой записки.

– Значит, что-то случилось, – повторяет Регина. – Он бы мне обязательно перезвонил. Боже мой, а что, если его убили? Я теперь только об этом и думаю.

– Будем надеяться, что он жив.

В гостиную входит дочка Регины, белокурое существо лет восьми, раскормленное на совесть. У нее что-то там не ладится с домашним заданием по арифметике. Я охотно вызываюсь помочь ей. Решаю два примера и задачку, затем Регина зовет ужинать на кухню. После кафе мы с Алиной вынуждены ограничиться чаем и конфетами, а измученная переживаниями хозяйка ест за двоих.

Перебираемся в гостиную, Регина снова берется за телефон и звонит Янке. Представляю, как разносится настырный телефонный трезвон по темной квартире, где в прихожей лежит окровавленный, скрюченный труп. Судя по выражению глаз Алины, она думает о том же.

– Что же делать? – недоумевает Регина. – Я думаю, надо звонить в милицию.

– Ну, там вас просто засмеют.

– Как? Ведь человек пропал…

– Он пропал несколько часов назад. Хотите знать, что вам ответят? Успокойтесь, мол, мало ли куда он вышел по срочному делу. Не станут они сейчас им заниматься.

– Пожалуй, вы правы, – соглашается она.

Некоторое время мы толчем воду в ступе, разговор идет по кругу, потом по второму и по третьему.

– Нет, я с ума сойду от всего этого, – вздыхает Регина и идет укладывать дочку спать.

Потом опять безрезультатно звонит по телефону и в конце концов, разумеется, впадает в истерику. Я не ошибся в расчетах, она действительно умоляет нас переночевать у нее. Всхлипывая, она твердит, что Янку убили, теперь настал ее черед, если мы ее бросим, она не доживет до утра. Для вида мы с Алиной отнекиваемся, потом соглашаемся.

Приободрившись и просморкавшись, Регина достает из бара початую бутылку грузинского коньяка, и они с Алиной распивают ее при моем символическом участии.

Наконец решаем отправиться ко сну, раскладываем диван в гостиной, хозяйка дома приносит нам постельное белье и желает спокойной ночи. Мне смутно кажется, что она предпочла бы оставить меня без Алины и не в гостиной, но это уже ее проблемы.

Подхожу к окну и распахиваю его пошире, чтобы выветрилась табачная вонища. Глубоко вдыхаю мокрый, жгуче холодный воздух. Я размышляю о том, что некто убил Янку и оставил для нас ловушку, незапертую дверь. Допустим, он проверял нас, хотел выяснить, кинемся ли мы сразу звонить в милицию или предпочтем тихонько испариться. Нет, ничего не стыкуется. Если убийство подгадали к нашему приходу, значит, не обошлось без соучастия Регины, а она болтлива, глуповата и вообще явно ни при чем. На такие двойные комбинации может пойти «Карат», но тогда прикончили бы не Янку, а прежде всего меня. Зачем им какой-то Янка.

Очень похоже на то, что в игру вступил неизвестный мне, умелый и опасный противник. Он сознательно работает против меня. А я между ним и «Каратом» как между двух огней. И надеяться не на кого, кроме как на самого себя.

Озябнув, я иду к дивану, раздеваюсь и залезаю под одеяло рядом с Алиной. Она уже спит глубоким и спокойным сном.

Может статься, это последняя наша ночь вместе. А может, последняя вообще.

8

Просыпаюсь от того, что Алина трогает меня за плечо. В комнате полутьма, слегка разбавленная отсветом уличного фонаря.

– Саша, – шепчет она. – Саша.

– Что случилось? – вскидываюсь и смотрю на часы.

Шесть минут седьмого.

– Я примерно знаю, где этот дом. Тот, в котором спрятан камень.

– И где же он?

– Там, – Алина протягивает руку, показывая на дальний угол комнаты. – Вон в той стороне.

Подхожу к окну и убеждаюсь, что оно выходит на улицу Упиша. Сосредоточившись, вспоминаю план города и определяю направление.

– Юго-запад, – говорю я.

– Еще вижу дорогу и мост через реку. Там вокруг низина такая, всюду лужи вдоль дорог. Вот через мост надо проехать и потом свернуть на проселочную дорогу. Я путано объясняю, но, если отыскать этот мост, я сориентируюсь, куда ехать.

– Давай-ка подробнее, – предлагаю я. – Что за река, что за мост, опиши.

– Река довольно широкая. Правда, не такая, как Даугава. Лиелупе, что ли? А мост автомобильный, но похож на железнодорожный, с такими, знаешь, железными фермами по бокам. И это не в городе, там нет ни набережной, ни домов на берегу… Слушай, надо позвонить в Минавтошосдор и узнать, кто у них там занимается мостами…

– Никуда не надо звонить. Это Лиелупе и это Калнциемский мост. На юго-западе от Риги. Я там ездил раза два, помню. Все совпадает.

Не помня себя от волнения, Алина трясет меня за плечо.

– Саша, надо ехать. Нам надо ехать туда. Мы найдем убийцу и камень, понимаешь? И кончится весь этот кошмар.

В последнем я сомневаюсь. Тогда-то и начнется самое интересное. Благородный поступок. Советские агенты – самые честные в мире. Сотрудник ГРУ при Генштабе, штатный охотник рижской резидентуры «Карата», пожелавший остаться неизвестным, передал крупный драгоценный камень в дар государству, обезвредив опасного преступника. Пожалуйста, несколько слов для нашей передачи, что вы чувствуете в этот момент? Если честно, я чувствую, что мне теперь хана.

Недолго думая, вскакиваю и начинаю одеваться.

– Я должен ехать домой, – говорю я. – Хочу взять кое-какие вещички. Потом вернусь, и мы поедем, хорошо?

– Возвращайся поскорей, – просит она.

Господи Иисусе, она доверяет мне абсолютно, у нее нет ни тени сомнения в том, что я вернусь.

– Пожалуйста, никаких откровенностей с Региной, – предупреждаю я.

– Конечно, я понимаю.

Выхожу, Алина запирает за мной дверь. Спускаюсь к машине, прогреваю движок. За ночь подморозило, мостовые покрыты тонким слоем льда. Приходится вести машину очень осторожно, и все равно она порыскивает, слегка юзит.

Еще темно, и улицы довольно пустынны. Меня никто не пасет. Возле дома тоже не обнаруживаю ничего настораживающего. Все машины поблизости от подъезда покрыты инеем, значит, стоят здесь с вечера. Обождав для порядка минуту-другую и внимательно оглядевшись по сторонам, выхожу, открываю багажник и сую под куртку саперную лопатку в брезентовом чехле. Поднимаясь в лифте, стаскиваю с лопатки чехол и запихиваю его в карман. Если в квартире меня поджидают, всё ж таки буду не с пустыми руками.

Контрольный волосок на двери в сохранности. Однако я не позволяю себе расслабиться, вхожу и обследую квартиру, держась начеку. Окончательно убеждаюсь, что в мое отсутствие никто сюда не наведывался.

Ставлю джезву на газ и иду принимать душ, но не успеваю раздеться, как звонит телефон. Ровно семь утра, а по-московскому – восемь, контрольное время. Да, это Командор.

– Здравствуй, дорогой, – говорит он. – Что новенького?

Еще не поздно попытаться замолить свои грехи. Мне достаточно сказать, что я устал и мечтаю об отпуске. Тогда меня выдернут из Риги по экстренной цепочке, к вечеру буду отдыхать где-нибудь на маленькой базе в лесной глухомани, писать покаянный отчет Командору. Сомневаюсь, что у «Карата» много охотников моего класса и опыта, да и не так уж сильно я начудил, чтобы поплатиться шкурой.

Между тем отвечаю без запинки.

– Ничего такого. Нормально всё.

– Ну и хорошо.

Повисает маленькая пауза. Успеваю подумать, что Командор звонит мне уже третье утро подряд. Такое редко бывает.

– Если увидишь Петю, передай от меня низкий поклон, – уже тоном сухого приказа произносит он. – Низкий поклон, понятно? И перезвони мне завтра в восемь. Все. Пока.

Ну вот, новые заботы. Сегодня к восьми вечера по рижскому времени я должен быть в Петровском парке, он же Дзиесмусветку. Там, на аллее возле теннисных кортов, ко мне подойдет человек от Командора. Ключевое слово – низкий поклон. Я поступаю в полное распоряжение этого человека и все его приказы обязан выполнять неукоснительно. Это может означать что угодно, в том числе и мой смертный приговор.

Принимаю душ, бреюсь, плотно завтракаю. После недолгих сборов выхожу из квартиры с фонариком в кармане, пятнадцатикратным биноклем на шее и саперной лопаткой под полой. Ставлю контрольку, хотя не уверен, доведется ли мне еще раз переступить порог этой квартиры.

Ключи от подвала у меня всегда при себе, на общей связке. Спустившись на лифте, отпираю дверь в подвал и запираю ее за собой. То же проделываю со второй дверью, обитой жестью и ведущей к теплоузлу. Рассекая фонариком душную полутьму, пробираюсь среди труб в дальний угол, принимаюсь раскапывать песок, перемешанный с осколками бетона.

Вскрывать этот тайник я имею право лишь по особому приказу или в экстренных случаях. Будем считать, что случай как раз экстренный.

Откапываю обернутый в полиэтиленовую пленку кейс, распаковываю и отпираю. В нем хранятся револьвер, коробка патронов, еще кое-какие профессиональные причиндалы, запасные документы и номера на машину, пачка сотенных и три пачки десяток. Протираю оружие от смазки, заряжаю и сую в заранее надетую подплечную кобуру. Так оно будет веселее. Полиэтилен вместе с промасленной ветошью кидаю в яму и закапываю. Кейс забираю с собой.

Теперь можно возвращаться к Алине, она, наверное, заждалась.

К сожалению, когда я приезжаю, Регина уже проспалась и, снова-здорово, принимается за свое.

– Неужели вы меня бросите здесь одну? – патетически вопрошает она.

– Не можем же мы сидеть здесь сутками, – втолковываю я. – Да и что с вами может случиться среди бела дня?

– Да что угодно. Войдут и стукнут по голове.

Экая глупость. Хоть бы в самом деле вошли и стукнули.

– А ты никому не открывай, – советует Алина.

– Правильно, – добавляю я, – дверной глазок у вас на что? И еще на цепочку запритесь.

– Вечером мы обязательно к тебе приедем, – обещает Алина.

– Успокойтесь, Регина, у нас обоих срочные дела, работа… Нам надо идти.

Она прощается с нами капризно и надуто. Ну и шут с ней.

В Задвинье, перед тем, как выехать к шикарной Юрмальской автостраде, с которой можно свернуть по разводке на Калнциемс, я спохватываюсь и останавливаюсь возле телефона-автомата.

Бедняжка Раймонд спозаранку уже сидит в своей конторе.

– Алло, Раймонд, это Александр, – выпаливаю я. – Вынужден вас огорчить, сегодня я никак не могу быть в порту на погрузке.

– Александр, это очень плохо, – разумеется, Раймонд рассержен. – Это несолидно с вашей стороны. Мы же с вами договорились…

– Слушайте, делайте, что хотите, пошлите кого угодно в порт, оторвите задницу от кресла раз в жизни и езжайте сами, ясно? А я не могу. Всё. Пока.

Вешаю трубку и сажусь за руль.

Алина откидывается на сиденье, прикрыв глаза, веки ее слегка подрагивают. Дальнейшее зависит от того, насколько зоркими окажутся ее закрытые глаза.

…Вот уже битый час мы колесим по окрестностям Калнциемса. Трижды возвращались к мосту, Алина сосредотачивалась, морщилась, терла лоб, вздыхала, и, наконец, по ее команде мы пускались на поиски. Бинокль лежит у нее на коленях, то и дело она подносит его к глазам и обозревает окрестности. При этом она курит без передышки.

Погода выдалась ясная, с легким морозцем. Это хорошо, по крайней мере нигде не завязнем.

– Сверни-ка на ту дорогу, – вяло говорит она. – Или… Нет, сворачивай… Попробуем… До чего ж голова болит…

Еду на второй скорости, машина мягко переваливается через бугры и промоины, кое-где чиркая брюхом по насту. Чует мое сердце, на такой дороге мы неминуемо застрянем. Грунтовка идет вдоль леса, и, когда тот заканчивается, она разветвляется, один путь налево, вдоль опушки, другой прямо, через луга, к далеким корпусам молочной фермы.

– А теперь куда? – я притормаживаю.

– Вон он! – кричит Алина и трясет меня за плечо. – Вон этот дом, видишь – елочки… Мы нашли его, нашли!

Навалившись на меня, она разглядывает в бинокль сквозь стекло левой дверцы стоящий вдалеке темный деревенский дом, крытый дранкой. Участок перед ним обсажен елями. А рядом с домом белеет пятнышко автомобиля.

– Дай-ка посмотреть, – я беру бинокль.

– Саша, поехали скорей туда, это тот самый дом, мы его нашли…

Бинокль проглатывает расстояние и приближает к моим глазам белые «Жигули-четверку» с открытой задней дверцей, у самых сеней дома.

– Тихо, – говорю я. – Не будем спешить.

Быстро подаю машину назад, чтобы деревья загородили ее от дома. Мы с Алиной выходим и наблюдаем в бинокль из-за куста можжевельника на опушке.

– Что-то мне не нравится этот белый пикап, – объясняю я.

Из трубы на крыше вьется дымок. Вокруг расстилается скромный пасторальный пейзаж, лес и заснеженные луга, разгороженые проволокой на тонких стойках, приземистая и длинная ферма вдали, под голубым небом, слегка заштрихованным перистыми облаками.

В сенях открывается дверь. Двое крепких мужчин в непритязательных темно-серых плащах выносят большой мешок картошки, грузят его в пикап и захлопывают дверцу. Потом оба внимательно обозревают окрестную благодать. Я успеваю резко опустить бинокль, чтобы не выдать себя поблескиванием линз.

– Назад, – говорю я. – Скорей назад, ради всего святого.

– Что происходит? – на ходу недоумевает Алина.

– Аля, там убийцы. Они уже разобрались с Янкиным приятелем. И еще, учти: возможно, у нас в машине микрофон.

С трудом, в два приема, я разворачиваюсь на узкой дороге и мчусь в обратном направлении. Где-то поблизости должны быть пастухи, если они засекут мою машину, которая им отлично знакома, нам с Алиной конец.

Она явно хочет что-то спросить, но я прижимаю палец к губам, напоминая о микрофоне. Тогда она отрывает листок от блокнота, прикрепленного присоской к лобовому стеклу, и крупно пишет: «Кто эти люди?»

– Сейчас где-нибудь остановимся, – говорю я беззаботно, – и немножко погуляем. А то у меня уже спина затекла.

Алина понимающе кивает.

Отъехав километров на десять, я сворачиваю с асфальтированной дороги, заезжаю по узкой грунтовке поглубже в перелесок и останавливаюсь. Вылезаем из машины, удаляемся от нее по обледенелой колее на достаточное расстояние.

– Аля, – говорю я, – не пугайся, но мне кажется, что мы влипли окончательно. Наверняка нас все это время прослушивали – и по телефону, и дома, и в моей машине. Иначе я вообще ничего не понимаю.

– И кто же нас подслушивает?

– Люди из моей системы. Назовем ее, скажем, военной контрразведкой, это не совсем то, но приблизительно.

Она кивает.

– Так вот, судя по всему, кто-то из наших людей установил за нами наблюдение, вышел через нас на Янку, на второго человека и убил обоих. Кто-то занялся уголовщиной за государственный счет, использует нашу резидентуру. А меня хочет выставить козлом отпущения. Примерно выглядит так.

– Что же делать? – спрашивает она.

– Для начала попробуем уцелеть. Потому что наверняка примутся за нас. Пойдем в машину. Возможно, за нами постоянно едет хвост, они не показываются нам на глаза, но слышат каждое наше слово. Имей в виду.

– Это точно? Ошибки быть не может?

– Ну, что касается камня, то примерно через полчаса мы можем вернуться и осмотреть тот дом. Но я ручаюсь, что изумруд уже исчез.

Садимся в машину и около получаса разъезжаем по окрестностям. Несколько раз я резко разворачиваюсь и на полном газу еду обратно, пытаясь засечь хвост. Но то ли его нет вообще, то ли они постоянно начеку.

Возвращаемся к дому с елочками, белого пикапа давно след простыл. Дверь захлопнута лишь на язычок шлеперного замка, и я, не мудрствуя лукаво, вышибаю ее одним ударом ноги.

Внутри типичная холостяцкая берлога, с грязью, пылью, окурками в консервных банках и пустыми водочными бутылками в углу. Следов борьбы или крови не заметно, скорей всего работали удавкой. Дрова в печи еще не успели прогореть.

Алина подходит к стене, на которой висит бескурковая тульская двустволка двенадцатого калибра. Ниже и правее ружья из паза свисает клок выдернутой пакли.

– Вот здесь, – говорит она, касаясь темного бруса ладонью. – Здесь был изумруд.

– Да, – откликаюсь я. – Именно так, как тебе виделось.

– Значит, всё это из-за меня. Саша, прости, что я тебя втравила в эту историю… Я не думала, что так обернется.

– Давай лучше решать, как быть дальше. Тебе надо уехать из Риги, срочно, на несколько дней.

– Без тебя я никуда не поеду.

– Пойми, речь идет о твоей жизни.

– Я никуда не поеду без тебя, – твердо повторяет она.

– Хорошо, поедем вместе, по пути что-нибудь придумаем. Честно говоря, я не представляю, как можно выкрутиться из такого переплета. Поехали. Домой заезжать не будем, всё необходимое купим по дороге.

– Тогда мне обязательно надо зайти в редакцию.

– А по телефону нельзя отпроситься?

– Нет, я должна сама кое-что доделать.

– Иначе никак нельзя?

– Это займет полчаса. И заодно пообедаем.

Делать нечего, я скрепя сердце соглашаюсь.

Выходим из дома, садимся в машину и едем обратно в Ригу. Мы умудрились подставиться всюду, где только могли, вчера на улице Лачплеша, сегодня здесь, под Калнциемсом. Одни только следы моих покрышек перед домом немалого стоят. Впрочем, семь бед – один ответ, а если за кого взялся «Карат», тому угрозыска бояться нечего.

Напряженно думаю, как бы нам понезаметнее выскользнуть из Риги и куда податься. Наверняка в машине установлен, помимо микрофона, активный маячок. Тогда надежда лишь на то, что до восьми вечера меня пасти не будут, чтобы не спугнуть, поскольку я сам обязан буду явиться на убой.

Меня словно выпотрошили, такая окаянная пустота на душе. Ни злости, ни сожалений. Пожалуй, если бы не Алина, я не стал бы дергаться. Можно скрываться день, ну два, ну три. Всё равно разыщут и нейтрализуют по общей тревоге, сигнал «утечка». Не тратьте, куме, силы, опускайтеся на дно.

Вспоминаю свой разговор с Командором вчера утром. Неужели вчера? Да, всего лишь вчера, прошло немногим больше суток.

«Больше ничего не хочешь сказать?» – Вроде бы нет. – «Совсем ничего?» – Да я в полном ажуре. – «Ну смотри»…

Ведь он давал мне шанс, он уже знал про мою самодеятельность, а рижская резидентура положила меня под стекло, утыкав микрофонами и маячками.

Ничего не поправить, обратного хода нет. Я потерял доверие Командора, за это полагается расплачиваться по максимуму. А мой единственный канал инициативной связи – номер горячего телефона в Риге, больше охотнику не полагается ничего. И от рижской резидентуры я могу получить только пулю в лоб. Или в затылок, как повезет.

Алина легонько трогает меня за плечо и показывает блокнотный листок.

«Пробую увидеть, где опасность. Пока не получается».

Я киваю, она откидывается на спинку сиденья, дымя сигаретой, и закрывает глаза.

Наверное, я так и не узнаю, кто именно затеял эту чехарду со слежкой, прослушиванием, убийствами, похищением изумруда, наконец, кто представил дело таким образом, что кругом виноватым оказался один я. И вряд ли поможет ясновидение Алины. Есть лишь одна возможность, последняя отчаянная попытка, но пока я не могу на нее решиться. И потом, чтобы эту попытку предпринять, надо для начала вырваться из Риги.

Миную мост через канал и подруливаю к Дому печати, это серая двадцатиэтажная коробка на левом берегу Даугавы. Сквозь стеклянный тамбур проходим в просторный вестибюль, Алина предъявляет милиционеру свой пропуск и, показывая на меня, говорит: «Он со мной». Оставляем куртки в гардеробе, идем в правое крыло, спускаемся по широкой лестнице на цокольный этаж, где помещается кафе. Пока проходим мимо столиков к стойке, Алина успевает раз пять поздороваться направо и налево. Становимся в очередь.

– Мне так и не удалось ничего увидеть, – говорит она вполголоса. – Только ощущение такое, нехорошее… жуткое.

Она поеживается. Мы стоим рядом в очереди, я смотрю на ее лицо, смотрю в ее сощуренные зеленые глаза, которые умеют видеть незримое. Я должен попытаться спасти хотя бы ее.

Съедаем борщ, шницель с гречкой, пьем кофе. Алина отказалась от мороженого, но себе я взял порцию.

– Подожди меня тут, а я поднимусь в редакцию, – говорит она.

– Лучше я пойду с тобой.

– Но я быстренько.

– Нет, – настаиваю я. – Пойдем вместе.

Из окна ее маленького кабинета на одиннадцатом этаже видно Даугаву, новый и старый мосты, Вецригу с ее колокольнями, видно далеко, вплоть до Пурвциемса и Межциемса с их многоэтажками. Стою у окна и разглядываю город.

– Слушай, тут записка, – говорит она. – Почерк Залетаева. Регина просит срочно позвонить.

Алина снимает трубку, я ловлю и легонько сжимаю ее запястье.

– Прослушивается, – напоминаю я.

– Да, я учту.

– Не говори долго. Засекут, откуда звонишь. Вообще лучше не звонить.

– Надо выяснить, что там стряслось.

– Нашли Янку. Я уверен.

– Тогда тем более, – она встряхивает кудрями и решительно набирает номер.

Присаживаюсь за второй стол, заваленный черновиками, машинописными листками, газетными оттисками, словом, целой горой макулатуры.

– Регина, привет, это я, – говорит Аля. – Ну как ты там? Что? Господи, какой ужас.

Нажав на кнопку выключения микрофона, она сообщает мне:

– Милиция нашла Янку.

В этом я не сомневался. Конечно, Регина позвонила следователю, поставила его на уши и убедила, что надо вскрыть дверь квартриры на Лачплеша.

– Какой ужас, да, нет, какой ужас… – повторяет одно и то же Алина.

Номер засекается минуты за три. Прошло две с половиной. Я привстаю, показываю Алине свои часы, яростно стучу пальцем по стеклу.

– Региночка, я перезвоню, я спешу… Что?.. Хорошо, обязательно ему передам, как только увижу. Обязательно. Пока.

Она кладет трубку. Две минуты сорок секунд. Могли засечь.

– Регина подняла шум, и Янку нашли, – утвердительно говорю я.

– Правильно.

– И еще следователь разыскивает меня. Она ведь это просила передать?

– Тоже правильно. Что делать будем?

– Надо уезжать из Риги, – говорю я. – И поскорей.

– Тогда я пойду к шефу отпрашиваться. Я быстро.

И она скрывается за дверью.

Сижу, прикидываю, как быть дальше. Предположим, удастся улизнуть, закатиться в какую-нибудь глушь, под запасными номерами, там оставить машину и двинуть поездом куда глаза глядят. Что потом? Ищут пожарные, ищет милиция. Ищет «Карат», а уж он искать умеет.

Со всех сторон сплошной шах и мат, а у меня один-единственный секретный козырь на руках. Нету ходу, ходи с бубей. Раз ничего другого не остается, надо пускать в ход заветного туза.

Ведь я знаю то, чего не знает почти никто из агентов «Карата». Знаю то, что мне знать не положено. За одно это мне причитаются две пули и картофельный мешок.

Я знаю, где находится вилла Командора.

9

Некто юный и лохматый заглядывает в дверь.

– Залетаева нету?

– Нет, – отвечаю я.

Дверь закрывается. Удивительный народ эти журналисты, незнакомый дядя сидит в чужом кабинете, а им хоть бы что.

Звонит телефон, поколебавшись, снимаю трубку.

– Алло, Залетаева можно?

– Его нет.

– А это кто?

– Дед Пыхто, – озлясь, отвечаю по-детдомовски.

– Женька, ты, что ли?

– Нет, это Вася.

– Какой Вася?

– Большой.

– Ну, извините.

Наверно, хорошо быть Залетаевым, сидеть в кабинетике на двоих с исключительно красивым видом из окна. И хотя все Залетаева постоянно ищут, но ищут с благими намерениями. Не то, что меня.

Влетает Алина с какими-то машинописными листками в руках, во рту сигарета.

– Шеф разрешил до понедельника, – говорит она, усаживаясь за свой стол, аккуратный и чистый в отличие от залетаевского. – Наплела ему с три короба. Сейчас вот байку вычитаю, сдам, и можем ехать.

Взяв ручку, она углубляется в чтение, время от времени ставя на левых полях странные зигзагообразные закорючки.

Открывается дверь, и входит рослый, румяный и круглолицый парень, очевидно, Залетаев.

– Привет, Алина, – здоровается он и протягивает мне руку. – Вы ко мне?

– Нет, ко мне, – произносит Алина, вычитывая статью.

– Полный балдеж, я только что из порта, – тараторит Залетаев, снимая куртку-аляску и вешая ее в стенной шкаф. – Два часа там ошивался, наскреб информушечку, больше ни фига, тайна следствия… ты ж понимаешь… Да вы сидите-сидите, ничего…

Последняя фраза относится ко мне – не дожидаясь, пока меня турнут, я выбрался из-за чужого стола и присаживаюсь на стул в углу.

– Алена, курево есть?

– На.

– Ни фига себе, «Кэмел». Спасибо, – он щелкает зажигалкой. – Зато я всех обскакал, никого там не было, ни Балсса, ни Леты, они еще не знают, небось, а мне Крюков из порта позвонил, помнишь Крюкова?

– Не тяни, выкладывай, – просит заинтригованная Алина.

– Да контрабанду там арестовали, контейнер на Гамбург, а внутри товару на миллионы, здоровенный груз наркотика, этого, как его… каннабиса. Ну, ты знаешь – грасс. Марихуана, гашиш. По-русски это называется конопля, но уж больно слово красивое. Каннабис, – мечтательно смакует он. – Экзотика.

– Ну-ну, давай рассказывай.

– В общем, они разрешили дать самую коротенькую информушечку, и то со скрипом. Пойдет завтра в номер, шеф уже знает. И еще я с ними договорился, забил тему. Когда следствие закончится, отгрохаю байку на целую полосу. Там, в контейнере, был металлолом, обрезки труб, а в трубах сверточки. Причем воском залитые, чтоб собаки не унюхали.

– И как же их нашли?

– Черт его знает. Докопались.

– Скажите, а кто был отправитель металлолома? – подаю голос я.

Хотя спрашивать нечего. И дураку понятно, кто.

– Они мне говорить не хотели, – ухмыляется Залетаев. – Весь порт уже знает, а у них тайна следствия, видите ли. Мне Крюков сказал, что какое-то совместное предприятие… Сейчас.

Он достает из кармана обтерханный дешевый блокнотик, листает страницы.

– Ага. Каэскадэ, – сообщает он. – Аббревиатура какая-то. Совместное предприятие каэскадэ. А что? Знаете такое?

Я смотрю в глаза Алины. Большие зеленые глаза вспыхивают от изумления.

– Нет. Впервые слышу.

– Жаль. Ну ничего, я до них доберусь тоже. Вы кофе не хотите попить?

– Мы только что оттуда, – отказывается Алина.

– Ладно, пойду перекусну. Увидишь Костю, скажи, что я его ищу.

И Залетаев покидает кабинетик.

Алина пристально и молча смотрит на меня.

А вот это уже перебор. Ну ладно, изумруд. Ясновидение. Ну ладно, трупы. Мало ли чего в жизни не бывает. Но вот металлолом с наркотиками – это уже чересчур, товарищи. Двадцать два. Перебор.

Я теряю способность связно рассуждать, все путается и плывет, лишь какое-то подобие мысли, ее несчастный обрывок настырно колотится в мозгу: так не бывает. Не бывает таких совпадений. Просто не бывает.

– Ведь ты же там работаешь, Саша, – произносит Алина.

– Да. Больше того. Сегодня я должен был приехать в порт на отправку контейнера. К десяти часам.

Ничего не понимаю, где случайность, а где подстроено, куда меня занесло, кто ведет игру и чего от меня хотят. Дивгают меня, словно пешку, всякий раз вовремя и на нужную клеточку, такое вот ощущение.

– Но я понятия не имел о наркотиках, – вконец потерявшись, ляпаю я.

– Да что с тобой? Неужели ты думаешь… Я тебе верю. Но эта вот полоса совпадений, одно за другим, одно за другим, и явно неспроста. Вот я о чем. Понимаешь?

– Еще бы.

Меня подмывает позвонить Раймонду. Совершенно дурацкий поступок в такой ситуации. А с другой стороны, хуже не будет. Может, хоть что-то, хоть капельку прояснится. Но Раймонд наверняка уже за решеткой, бедолага.

– Попробую позвонить в КСКД, – объясняю я Алине, набирая номер.

– Хало, – по-латышски откликается унылый голос.

– Здравствуйте, Раймонд. Я хочу извиниться за утренний разговор…

Слежу по часам за отсчетом секунд, не больше трех минут, могут засечь.

– Александр, это вы? Очень хорошо, что вы звоните, – радуется он. – Вы откуда звоните?

– Как прошла погрузка? – вместо ответа спрашиваю я.

– Очень хорошо. Отлично. Таможня арестовала контейнер.

– Простите, как вы сказали?

Я не верю своим ушам.

– Я говорю, в контейнере нашли контрабанду, все отлично.

Не иначе, один из нас сошел с ума. Я совершенно сбит с толку, а Раймонд задушевно продолжает:

– Слушайте, Александр, мне очень надо, чтобы вы приехали сюда, ко мне. Можете?

Ну вот еще. За кого они меня принимают, за полного кретина, что ли…

– А надо ли? – говорю я голосом полного кретина.

Прошло полминуты.

– Я вас понимаю. Но послушайте. Слушайте внимательно. Сегодня утром вам звонил один человек. Так? И вечером вы справляете свой день рождения. Да? Верно я говорю? Сегодня вечером вас будут поздравлять. С днем рождения. Вы меня поняли? – возбужденно чеканит он каждое слово.

Я молчу. Что тут можно сказать?

– Вы слышите меня?! – кричит Раймонд.

– Слышу.

– Вы поняли? Все поняли?

– Кажется, понял.

– А раз поняли, приезжайте ко мне, – предлагает он так, словно речь идет о чашке кофе. – Посидим, что-нибудь вместе придумаем. Приедете?

– Да. Приеду.

– Когда?

– Скоро. Минут через пятнадцать.

– Очень хорошо.

Разговор занял минуту и двадцать секунд. Всего-навсего.

Кладу трубку и вытираю пот со лба. Так вот кто такой, оказывается, Раймонд. Я-то думал, он чемпион мира по хронической меланхолии. А он вон где служит.

Или это последняя на моем пути ловушка? Нечеловеческая, дьявольски изощренная западня. Предупредить, вызвать доверие, заманить к себе тепленького… Кажется, у меня голова перегрелась. Еще немного, и начну ловить зеленых чертиков, надрывно лаять или чем там еще занимаются в дурдоме.

– Полнейший дурдом, – говорю я Алине. – Но кажется, я нашел человека, который нам поможет. Поехали.

Через пятнадцать минут я паркую машину напротив кафе «Луна». Очень кстати нашлось одно свободное место. Здесь многолюдно, а значит, безопасно.

– Запри свою дверцу, – шепчу я Алине на ухо.

Однако она выходит вместе со мной.

– Я должен идти к нему один, – объясняю я. – Иначе разговора не получится. Останься, пожалуйста.

– Ты уверен, что не ошибаешься?

– Уверен. Все будет хорошо. Только запри дверцу. Здесь людно, тебе ничего не грозит.

Она порывисто целует меня, идет к машине, садится в нее и нажимает на блокиратор замка. У пастухов есть ключи от моей машины. Но они не осмелятся затевать возню в самом центре города.

И вот я сижу перед Раймондом, который улыбается мне, как лучшему другу, и благодушно закуривает «Мальборо».

– Я рад, что вы не побоялись прийти. Вы не пожалеете об этом решении.

– Вы же не побоялись меня позвать, – парирую я. – Хотя я при оружии.

– Ну-ну, мы же с вами профессионалы, а не ковбои, – мурлычет он. – Так с чего начнем? Хотите взглянуть на мое удостоверение?

– Не стоит. Давайте ближе к делу.

– Как угодно. Кстати, где сейчас находится Алина?

– Она в моей машине, здесь, неподалеку.

– Отлично. У нее ведь очень ценные способности, не так ли? Нас всегда интересуют такие люди.

Да, знаю, у них есть лаборатории, где занимаются экстрасенсами, причем давно, еще с середины шестидесятых, если не ошибаюсь.

– Не понимаю, к чему вы клоните, – говорю я.

– К тому, что Алина вам дорога. И вы оба, разумеется, хотите пожить еще.

– Это что, угроза?

– Ни в коем случае. Вы смелый человек, я же знаю. Очень смелый. Только обстоятельства, увы, против вас.

– Есть немножко. Так чего вы от меня хотите?

– Не спешите, Александр. Лучше по порядку, а то я что-нибудь упущу. Мы давно наблюдаем за вами, то есть за «Каратом» вообще и за вами в частности. Нам удалось выяснить много интересного. Правда, у нас не такие широкие возможности, как у людей ГРУ, скажем, по технической части. Но зато ваши резидентуры слишком долго держали на холостом ходу. Это плохо, от этого слабеет профессионализм. И тут мы вам не уступаем. А в последние дни и вовсе начались активные действия. Я бы даже сказал, нам брошен вызов. Хотите знать, кто был человек, которого вы застрелили в понедельник? Он был нашим источником, нештатным, разумеется, но очень важным. Такой источник стоит десятка кадровых исполнителей. Через него мы подвязались к таллиннской резидентуре. К сожалению, не удалось его уберечь. Посудите сами, разве такое может понравиться?

– Насколько я понимаю, вы предъявляете мне обвинение. Тогда вы должны знать, что я вне вашей компетенции. Как и все сотрудники «Карата».

– Подождите, Александр. Мы ведь беседуем просто как добрые знакомые, разве нет? А потом… Во-первых, если ГРУ вас затребует, то для того лишь, чтобы нейтрализовать. Во-вторых, вас разыскивает милиция по подозрению в убийстве Озолиньша. Хотя и черепашьими темпами. В-третьих, в Ригу уже едет охотник из Вильнюса, он должен встретиться с вами в восемь вечера, если я ничего не путаю. Потом он отвезет вас в район полигона «Адажи», вы сами понимаете, что к чему. В-четвертых, вы некоторым образом причастны к подготовке контейнера с наркотиками. Да, знаю, вы на самом деле ни при чем, но формальные основания для предварительного ареста налицо. Достаточно? – разогнув последовательно четыре толстых пальца, он помахивает ими в воздухе. – А мы с вами сидим здесь, в неофициальной обстановке, и спокойно беседуем.

– Скажите-ка, Раймонд, ведь меня должны были арестовать сегодня в порту. И вы меня подставляли специально.

– Не буду отрицать. Да, вы меня огорчили, не явившись на погрузку. Однако это даже к лучшему. В тот момент я не знал, что вас решили поздравить с днем рождения. Но сейчас вы на свободе, вы живы, и нам есть о чем поговорить. Вы можете оказать нам очень ценные услуги, причем совсем не обязательно вас арестовыввать. Я не сторонник жестких мер, и потом я хотел бы иметь вас своим союзником. Вы понимаете?

– Пока не совсем.

– Значит, вы до сих пор не поняли, во что превратился «Карат». Он в последние годы занимается в основном переброской афганской конопли. Сначала в Среднюю Азию, потом сюда и далее на Запад.

Это нокаут. Я был слепым идиотом, я думал, в этой стране хоть что-то не сгнило и не запродано черту со всеми потрохами. Я думал, что «Карат» остается разящим мечом для жирных паразитов с партбилетами. А он превратился в обыкновенную банду гангстеров. И сам я не орудие справедливости, а вульгарный бандит на побегушках у Командора. Это нокаут, я на четвереньках и не могу разогнуться и встать. Надо что-нибудь сказать, надо произнести хоть что-нибудь.

– Я ничего не знал об этом.

– Конечно, ведь вы охотник и работаете на дистанции от резидентуры. Но вы можете дать ценнейшие показания. Не о наркотиках из Афганистана, а о работе «Карата» – все, что вы узнали за годы службы. Это будет большая услуга с вашей стороны. А мы, как это говорится, не останемся в долгу.

– Предположим, я расскажу все. Какой вам от этого толк?

– Скажу откровенно, мы далеко не все знаем о «Карате». У нас нет источников внутри него. А мы хотим знать как можно больше, потому что с «Каратом» пора кончать. Слишком долго он пользовался своей свободой действий и безнаказанностью. Со всеми группами такого рода у нас есть нечто вроде соглашения о мирном сосуществовании и частичном обмене информацией. Строго конфиденциальные соглашения, разумеется. Но теперь «Карат» потихоньку вышел из-под контроля своего ведомства, занялся настоящей уголовщиной, и вот этого никто не потерпит. Уже собрано солидное досье, имеются крупные улики, но нет ни одного свидетеля из числа сотрудников самого «Карата». Вы можете стать первым из них. При этом обещаю, что никаких неприятных последствий лично для вас не будет. Вам есть над чем подумать.

– Понятно.

Представляю, как Рамонд ликует в душе. Ведь ГРУ и КГБ – вечные конкуренты, которые всегда тихо грызутся меж собой и не упустят случая подставить сопернику ножку. Ах, с каким наслаждением его генералы сделают теперь смазь моим генералам.

– Может быть, у вас есть вопросы ко мне?

– Есть. Например, история с изумрудом. Для меня в ней еще много неясного.

– Пожалуйста, с удовольствием расскажу. Наверно, вы не знали, что «Карат» время от времени проверяет своих людей, просто в целях профилактики?

– Догадывался.

– Ну вот. А вы уже две недели, как под стеклом. Ну, ваша связь с Алиной никого особенно не шокировала. Все мы живые люди.

Значит, «Карат» следил за нами, а гэбэшники следили за «Каратом». Словно в старом анекдоте про бордель, где наблюдать за наблюдающим стоит пятьсот франков.

Они прокручивали пленки с нашими голосами. Надев наушники, печатали отшифровки, вынося отдельной строкой с абзаца условное обозначение п/а, то есть половой акт. И несли в аккуратной папочке на стол начальству.

– А вот когда вы ничего не сообщили о сеансе ясновидения и об изумруде, ваш московский шеф очень огорчился. И обиделся. Он расценил это как измену. А изумрудом решил завладеть, сорвать случайный куш, который сам идет в руки. Наверно, скоро он уже ничем не станет брезговать. За вами с Алиной стали следить очень плотно, хотя не трогали до особого распоряжения. Вот Озолиньша убрали, да. Как только вы попытались войти с ним в контакт. А сегодня добрались и до Потапенко, у которого хранился камень. Вышли на него через Алину, с ее невольной подсказки. Квартиру Регины тоже ведь прослушивают. Но вот что было потом. Их пикап совершенно случайно попал в аварию. Вдруг на него налетел грузовик. Бывают же на свете случайности, а? Разумеется, изъяты оружие и изумруд, найден труп Потапенко в багажнике. Те двое исполнителей сейчас в больнице, под охраной. Под нашей охраной.

– Как же они нашли тот дом раньше нас?

– Просто. Проще простого. Алина так точно его описала. Достаточно взять хорошую карту и объехать все подходящие под описание хутора в районе Калнциемского моста. Их оказалось не так много.

– Скажите, за мной сейчас ведется слежка? И прослушивание, да?

– С утра вас сопровождала машина «Карата». На отдалении, по пеленгу. Заодно записывались все ваши разговоры. Только, еще не доезжая Лиелупе, они тоже попали в аварию. Такая неприятность, правда? И тоже столкновение с грузовиком, что поделать, на дорогах гололедица. Хорошо еще, живы остались, так что у нас на руках целых четыре пациента. Очень вам повезло, Александр. Если бы не тот грузовик, наверно, вы бы здесь не сидели, целый и невредимый.

– Если я правильно понял, вас надо поблагодарить?

– Правильно, совершенно правильно, а благодарности зачем? Их пусть начальство объявляет, – отмахивается Раймонд и продолжает с подъемом. – Нет, вы только подумайте, как много интересного я вам сегодня рассказал. Прямо не знаю, что это со мной случилось. Такие вещи не полагается знать посторонним, правда? Их могут знать только свои, только союзники. Что вы на это скажете?

– У меня один, последний вопрос. Что будет с Алиной?

– Хороший вопрос. Войдите в наше положение, мы же не благотворительное общество. Мы не можем помогать всем подряд. Вот если вы согласитесь оказывать нам услуги, мы позаботимся и о ней. Я дам вам адрес, вы сами ее туда отвезете, она ведь вам доверяет. Потом вернетесь сюда. А самое большее послезавтра она сможет вернуться домой, никто ее уже не потревожит. На акциях с изумрудом и в Таллинне ваша резидентура выявилась вся, до последнего человека. Сейчас мы знаем о ней вдесятеро больше, чем неделю назад. И за двое суток мы обезвредим ее полностью, можете не сомневаться.

– Ну что ж, – говорю я, – давайте адрес.

– Вы нравитесь мне все больше, Александр, – вздыхает меланхолически Раймонд.

Как только я сажусь в машину, с улыбкой подмигиваю Алине и трогаюсь, за нами нагло увязываются голубые «Жигули», седьмая модель. Я не спеша объезжаю вокруг парка Бастионной горки, сворачиваю возле университета на Инжениеру, выезжаю на Меркеля. Голубые «Жигули», ничуть не таясь, висят у меня на хвосте.

Алина пишет на листке: «Это слежка?»

Я киваю.

– Кажется, я все уладил, – говорю я нарочито громко. – Худшее позади. Теперь можно заехать в гости к одному моему другу. Это настоящий друг, каких мало.

И тихонько мотаю головой.

– Поедем, конечно, – соглашается она.

Некоторое время я еду неторопливо, как пенсионер-новичок, заранее показывая повороты. Нарочно кружусь по одним и тем же улицам. А потом проделываю классический трюк. Подъезжая к Вальдемара мимо Академии художеств, затормаживаю в среднем ряду под желтый свет и вдруг делаю резкий старт, благо движок мощный. Алина вскрикивает, когда я проскакиваю на только что зажегшийся красный, впритирку перед капотами трогающихся машин. Фокус удался, голубые «Жигули» остаются торчать у светофора, отгороженные поперечным потоком автомобилей.

Сворачиваю налево, на Паэглес, потом налево, на Мелнгайля, еду мимо стадиона по Ханзас и оттуда на тихую улочку Весетас. Алина с вовсторгом показывает мне большой палец, я торжествующе улыбаюсь.

Мы спокойно катим по Весетас, потом по совершенно пустой улице Мичурина, но тут из переулка выезжают красные «Жигули» и недвусмысленно пристраиваются за нами. Сразу поворачиваю направо, по Алояс выезжаю на Миера и еду в сторону центра. Красные «Жигули» следуют вплотную за нами. Алина тревожно смотрит на них, потом на меня. Я останавливаюсь невдалеке от кафе «Минутка». Преследователи останавливаются сзади, метрах в десяти.

– Не волнуйся. Все будет нормально, – говорю я и выхожу из машины.

Понимаю, что Раймонд опекает меня всерьез, на нескольких автомобилях с пеленгаторами и радиотелефонами. А в моей «восьмерке» где-то торчит мачок, поставленный еще «Каратом». Ощущение, как у рыбы на крючке.

Звоню их телефона-автомата возле кафе.

– Алло, Раймонд, я чувствую вашу заботу. Спасибо, но нельзя ли убрать ваших людей с моего хвоста?

– Александр, да вы же едете совсем не в ту сторону, – добродушно говорит он. – Вам нечего делать на Миера. У вас есть адрес. Езжайте туда и возвращайтесь ко мне.

– Не бойтесь, мне убегать некуда. Пожалуйста, уберите ваших людей, Раймонд. Они нервируют Алину, а я хочу с ней попрощаться. Вы понимаете? Попрощаться. Я вас как человека прошу.

После секундного размышления он отвечает:

– Хорошо. Даю вам час времени. Только не заезжайте домой, ни к ней, ни к себе, это исключено. Повторяю, у вас есть час. До свидания.

А когда я сажусь за руль, красные «Жигули» подают назад, разворачиваются, едут в обратную сторону и скрываются, повернув на Таллинас.

У нас есть час времени. Всего лишь час. Или целый час. Так или иначе, время пошло.

10

Наша машина стоит на полянке в довольно густом лесу, что за больницей «Гайльэзерс», на восточной окраине Риги. Здесь на удивление тихо и безлюдно, и можно не опасаться посторонних глаз.

Радиоприемник включен и орет на полную катушку, по «Маяку» передают эстрадный концерт.

Алина сидит на своем сиденье, курит и с интересом наблюдает, как я лазаю по салону, словно макака в клетке, прижимая к обшивке карманный транзистор. Конечно, на самом деле это не транзистор, а искатель микрофонов, маячков и прочей электронной нечисти. Он входит в джентльменский набор из кейса, который я откопал в подвале.

– Скажи что-нибудь, – нежно прошу я.

– Я тебя люблю, – откликается Алина.

– Очень-очень?

– Очень.

– И я тоже очень тебя люблю, – признаюсь я, глядя, как все ярче разгорается индикаторная лампочка искателя.

Чтобы извлечь микрофон, надо громко закашляться, одновременно полосуя обшивку бритвой. Потом перевести дух и, снова надсадно кашляя, ухватить микрофон сложенным в несколько раз носовым платком и выдернуть его вместе с антеннкой из надреза. В надежде, что разомлевшие от скуки слухачи не обратят внимания на слабые шорохи, смешанные с кашлем. Им, слухачам, небось обрыдло сидеть в своих машинах поблизости от леса и слушать наше воркование.

Конечно же, Раймонд не такой простофиля, чтобы убрать слежку вообще. Он просто велел своим людям не мозолить мне глаза, перейти исключительно на пеленг и прослушивание.

Из великодушно подаренного нам часа прошло сорок две минуты. Я успел сделать немало. Во-первых, протер машину снегом, она была довольно грязная. Во-вторых, сменил номера на запасные, с московскими литерами. В-третьих, с помощью искателя обнаружил маячок, приклеенный к изнанке переднего бампера и замаскированный комом грязи, смешанной с эпоксидкой. Все это время умница Алина сидела в машине, чмокала губами, хихикала и называла меня то медвежонком, то дурашкой, то солнышком. Получалось довольно пикантно.

И маячок, и микрофон были установлены «Каратом», но с тем же успехом служат людям Раймонда. Наконец-то я могу избавиться от этой дряни.

«Ложись на заднее сиденье и не поднимайся», – пишу я в блокноте и показываю Алине. Она молча повинуется.

Надеваю очки со стеклами без диоптрий, взъерошиваю волосы. Куртку выворачиваю полосатой подкладкой наружу.

Пора.

Зашвыриваю мачок подальше в кусты, он летит, поблескивая и крутя гибким хвостиком-антенной, ну прямо как живой. Обернутый платком микрофон вдавливаю глубоко в сугроб.

А теперь – газу, побольше газу, скорей, пока они не спохватились.

Сейчас они недоумевают, переговариваются, обсуждают, что стряслось вдруг с микрофоном, проверяют пеленг на маячок, исправно попискивающий из кустов. Потом сообщают Раймонду о том, что прослушивание прервалось, а пеленг в порядке. Потом кто-нибудь, самый смышленый, решает отправиться на разведку.

Сколько это протянется – десять минут, пятнадцать?

Надо успеть уйти как можно дальше. Только бы не напороться на них, когда буду выезжать из леса. Они могут смекнуть, кем был одинокий лохматый очкарик на чистенькой «восьмерке» с московскими номерами, выехавший из леса; догадаются если не сразу, так потом.

Однако мне везет – возле опушки никто не караулит. Уже проносясь по улице Юглас, я вижу голубые «Жигули» со знакомым номером, стоящие на обочине. Их водитель едва удоставивает взглядом мою машину и равнодушно отворачивается к своему напарнику, тот, пригнувшись, что-то бормочет в портативную рацию.

Счастливо вам, ребята, надеюсь больше не увидеться.

Выехав на улицу Кайвас, я держусь в общем потоке машин, никуда не спешу, никого не обгоняю. Доезжаю до пересечения с Деглава и поворачиваю налево. Впереди магистраль М9, через Мадону, Великие Луки и Ржев, на Москву.

– Алина, мы от них ушли, – говорю я. – Можешь сесть.

– Какой же ты молодчина, – шепчет она, поглаживает мои волосы. – А куда мы теперь едем?

– В Москву.

– Ой, как здорово, – совсем по-детски радуется она.

Начинает понемногу смеркаться, когда мы подъезжаем к Мадоне, покупаем там хлеб, рыбные консервы и дрянной, с мутными хлопьями на дне лимонад.

Мы едем навстречу ночи. На дороге сплошной лед. Но я должен осилить эти девятьсот километров плюс бессонную ночь и доехать вовремя.

По пути я начинаю рассказывать Алине про «Карат», про Командора и Раймонда, про всё, что творилось вокруг изумруда. Потом рассказываю ей о себе, начиная с детдома, ничего не утаивая, и она слушает меня зачарованно, словно девочка страшную сказку, это действительно страшная сказка, только без капли вымысла. Я говорю безостановочно, пока не пересыхает во рту, и пью прокисший лимонад, и снова говорю, говорю, ведя машину сквозь ночь по обледенелой дороге, и Аля слушает меня, не перебивая, и тихонько плачет, и нечем утешить ее.

– Ты не виноват, – говорит она сдавленно, сквозь слезы. – Я тебя ни в чем не виню.

Аля повторяет эти слова несколько раз, точно заклинание от злых духов, и умолкает. Ее неудержимо клонит в сон. Я затормаживаю, помогаю ей перебраться на заднее сиденье, целую и снова сажусь за руль.

Еду и думаю о том, что мне теперь, в сущности, очень мало нужно от жизни – просто быть живым, и вести машину по скользкой темной трассе, и прислушиваться к сонному дыханию на заднем сиденье. Будь я верующим, я попросил бы Творца сжалиться и сотворить чудо, пусть эта дорога и эта ночь растянутся до бесконечности, пусть никогда не наступит утро. Но там, впереди, медленно подбирается к горизонту солнце, и с каждой минутой Москва придвигается ближе на полтора километра.

Лишь одно я утаил от Алины, иначе она догадалась бы, зачем мы мчимся в Москву.

Мне известно, где находится вилла Командора.

Не представляю, какую смерть он бы мне назначил, узнав об этом, вряд ли простую и легкую. Ходила по разведшколе одна из курсантских баечек о том, что особенно нашкодивших коллег, например, перевербованных, «гэрэушники» отлавливают, привязывают к доске и живьем суют в печь крематория. Причем постепенно, сначала ступни, потом по колени, по бедра. Не берусь судить, где здесь правда, а где выдумка.

В тот день, когда я получал инструкции от Командора, меня прямо-таки взбесили меры предосторожности. Повезли, видите ли, к шефу на виллу в закрытом кузове грузового «Москвича», словно котенка в кошелке. Холод вдобавок пробирал собачий. Ехал и думал, сколько в этом кузове перебывало балычка, икорки и прочего генеральского пайка, небось уже тоннами надо считать. Но я-то им не шматок севрюги, в самом деле.

Была у нас, курсантов разведшколы, одна негласная забава. Мы жили в Москве, каждый в своей однокомнатной квартирке, кто в Черемушках, а кто в Филях, и числились рабочими на маленьком заводике с усиленной охраной. Утром шли на работу через проходную, со двора входили в гараж через боковую дверь, а там стоял грузовой фургон со скамейками в кузове. Мы ни разу не видели шофера, который нас увозил и привозил, а он никогда не видел нас. Выходили мы из фургона уже в другом гараже и спускались на лифте в обширный подвал, где помещались наши учебные комнаты, спортзал, тир и столовая. Иных подобная засекреченность, наверно, радовала и возвышала в собственных глазах. Иных, наоборот, раздражала. Со временем обнаружилось, что чуть ли не каждый из нас пытался втихомолку вычислить наш маршрут – считая повороты, засекая по часам интервалы между ними, прислушиваясь к уличным звукам, доносящимся извне. Бывало, один из нас встречался взглядом с другим, и оба понимали без слов, что заняты одинаковым делом, и обменивались понимающими улыбками. Несомненно, среди нас находились стукачи, само собой, их отчеты оседали в наших личных делах. Но вслух никто не высказывался, и, думаю, начальство предпочитало смотреть сквозь пальцы на курсантские своевольные попытки. А рано или поздно очередной курсант садился в фургон с усмешкой и ехал спокойно, расслабившись, потому что наконец нашел разгадку.

Что же касается меня, то по пути на виллу Командора особой смекалки даже не потребовалось. Когда «Москвич» вдруг слегка и плавно накренился, вписываясь в очередной поворот, я чуть не рассмеялся: неужто они совсем за дурака меня держат. Эту трассу с хорошо профилированными виражами невозможно спутать ни с какой другой. И по дороге туда и обратно я подсчитывал повороты, глядя на часы, зная точно, что здесь, на достославном элитном шоссе, машины обязаны держать скорость шестьдесят, не больше и не меньше.

В ближайший выходной я взял такси и отправился кататься. Проехал мимо секретной виллы, запомнил, какова она снаружи, и немного погодя велел шоферу возвращаться. А на обратном пути увидел знакомый «Москвич-каблучок», свернувший на уже вычисленную мной боковую дорогу, снабженную запретным знаком, и подъехавший к воротам в глухом заборе, поодаль от шоссе. Так что даже тени сомнений у меня остаться не могло.

Я запомнил навсегда это шоссе, с раскладкой по минутам, запомнил нужный поворот и дорогу к воротам в заборе, даже не сознавая толком, зачем. Может, от смутной обиды, вызванной недоверием. Может, из лихости, из профессионального самолюбия. А еще и потому, что сообразил, зачем понадобились романтические предосторожности, поездка в глухом кузове, темная комната и кисейная завеса. Очень просто, ведь в случае чего я не смог бы никакому следователю, никакому судье объяснить внятно, кто такой Командор, как он выглядит и где его искать.

Ну да ладно, обойдемся теперь без всяких следователей и судей.

Меня здорово выручил Раймонд, а я его сильно подкузьмил. Исключительно из-за того, что мне слегка не по душе предложенная сделка. Там, наверху, никто не поплатится за кровь, страх и грязь. Никого не швырнут в камеру, не вызовут на допрос, не поведут под конвоем. Все разоблачения станут достоянием узкого круга лиц и закончатся очередной перестановкой сановных фигур. А это не по совести.

Дражайший Раймонд, извини, что пришлось тебя перехитрить. Терпеть не могу, когда меня заставляют играть не мою игру. Лучше я сделаю по-своему. Так будет честнее.

Алина спит на заднем сиденье. Скоро мы минуем Волоколамск.

…Вот и всё, я один в машине и еду уже на запад. Низкое солнце порой брызжет в глаза лучиком, отраженным от зеркальца заднего вида.

В предрассветных сумерках я высадил Алину на площади у трех вокзалов, чуть ли не силой засунув в ее карманы пачки денег. Я велел ей немедля, первым попавшимся поездом, уехать куда угодно, только не к родне, ведь искать начнут именно у близких. Объяснил, что к воскресенью она сможет возвратиться в Ригу и ничего не опасаться. Еще дал ей телефон Раймонда, пусть передаст ему, что я прошу у него прощения. Хотя скорее всего чихать он хотел на такие сантименты.

Напоследок соврал, пообещав, что мы обязательно будем вместе, когда все закончится. Я ведь понимаю, на что иду.

Двухполосное, с отличным асфальтом шоссе бежит себе мимо дач, мимо прозрачных березовых рощ и сосновых лесов, мелькают частые будочки постовых милиционеров, возле каждой боковушки красуется неизменный «кирпич», проезд запрещен. Сворачивать нельзя, останавливаться нельзя, можно только держать скорость шестьдесят и ни на йоту выше.

Привечаю взглядом дорожные достопримечательности, вроде гипсовых медведя, косули, оленя, наконец вижу одну из дач гения всех времен и народов, построенную из красного кирпича и своими очертаниями в точности копирующую Кремль.

На моих часах еще рижское время, ровно семь. В Москве – восемь. Командор звонит кому-нибудь из охотников. Быть может, он набрал мой номер – выяснить, куда я запропастился и как посмел не явиться в Петровский парк. В пустой рижской квартире трезвонит фиолетовая «Лана». Командор, насупившись, слушает длинные гудки. Он раздражен и встревожен. Он уже знает, с резидентурой в Риге творится что-то неладное.

Я уверен, что он живет на своей вилле даже зимой. Когда меня возили для аудиенции, стояла поздняя осень, с заморозками. А вилла имела совершенно обжитой вид. Хотя в Москве у него, безусловно, фешенебельная квартира в самом центре. Может, я ошибаюсь. Но если на свете есть хоть капля справедливости, я найду его здесь.

Пять минут девятого по московскому времени.

Заглушаю движок, торможу и съезжаю на обочину. Уложился, как и хотел, минута в минуту. Вон она, дорога, охраняемая знаком «кирпич», ведет направо, к воротам в глухом зеленом заборе.

Вспоминаю, каким я был дураком, еще вчера утром хотел явиться сюда, чтобы искать защиты и справедливости.

Рассиживаться нельзя. Открываю замок капота и выхожу. Делаю вид, что ковыряюсь в моторе, в на самом деле осторожно вкладываю две стеклянные трубочки одну в другую, первая толщиной с карандаш, вторая – с карандашный грифель. У толстой трубочки двойные стенки, за которыми переливается белесая жидкость. У тонкой внутри виден заполненный чем-то желтым капилляр. Называется эта штука «детонатор кислотный ДК-4». Срабатывает от переламывания.

Мимо проносятся лощеные «Волги», изредка «ЗИЛы», из Ильинского и Николиной горы в Москву. Четверг для них – особый день.

Машин из Москвы почти нет.

Краем глаза вижу, что постовой милиционер, уже доложивший обо мне по рации, вышел из будки метрах в ста позади и неторопливо топает в мою сторону.

Верхний край переднего номера я еще заранее слегка отогнул монтировкой. Углубление залеплено кусочком скотча, чтобы не набилась грязь. Снимаю скотч и вставляю детонатор. Там, под номером, наложен слой чехословацкой взрывчатки «Семтекс», которая хранилась у меня все в том же кейсе. Прикрываю углубление грязным, крошащимся снегом и отряхиваю руки.

– Гражданин, здесь запрещено останавливаться, – говорит подошедший милиционер, отрывисто поднося руку к козырьку.

– Товарищ старший сержант, да у меня движок заглох, – жалуюсь я. – Сейчас починю и поеду, я нашел, в чем дело.

– Документы попрошу.

Он сурово косится на замызганные бока машины.

Пока старший сержант изучает документы, сажусь за руль и включаю стартер. Движок старательно квохчет, но не заводится.

– Чините побыстрее, – говорит милиционер, возвращая права, доверенность и техпаспорт. – Здесь нельзя стоять.

– Да я же сам спешу, – отвечаю я, снова принимаясь копаться в двигателе, а милиционер с чувством исполненного долга шествует обратно к будочке.

В этот момент начинают открываться ворота в заборе. Без лишней суеты захлопываю капот, сажусь, пристегиваю ремень. Из ворот выезжает сверкающая черная «Волга» и мягко катит к шоссе. Я тоже трогаюсь. Две машины, его и моя, сближаются под прямым углом с примерно равной скоростью. Приоткрываю дверцу, чтоб не заклинило, и придерживаю ее локтем. Остаются считанные метры. Шофер черной «Волги» тормозит и останавливается у края шоссе, чтобы пропустить меня.

Ловлю себя на сожалении о своей верной «восьмерке», послужившей мне верой и правдой.

Жму на газ и подаю руль вправо, нацеливаюсь в борт «Волги». Резко пригибаюсь, чтобы самому не вышибло мозги.

Взрыв.

Рвануло не так уж мощно, заряд был примерно как у противотанковой гранаты. Однако меня едва не оглушило. Вдребезги разлетается лобовое стекло, сыплются осколки. Отстегиваю ремень и выбрасываюсь наружу. Черный борт «Волги» перекорежен и вмят, шофер-охранник сидит запрокинув голову, он тяжело контужен, если не мертв. Машины отбросило друг от друга метров на пять.

Обегая вокруг передка «Волги», я вдруг замечаю, как вспыхивает лужица под днищем моей «Самары», и моментально, длинным настильным прыжком с кувырком сигаю в кювет. В следующий момент взрывается бензобак.

Поднимаюсь на ноги, вижу столб яростно хрустящего пламени, вижу в отдалении старшего сержанта, вперевалку бегущего с убогим милицейским пугачом в руке, вижу, как распахивается задняя правая дверца уцелевшей «Волги» и оттуда вываливается на четвереньках низкорослый грузный человек в шинели с генеральскими погонами и в папахе. Он выпрямляется, его ошалелые глаза мечутся за стеклами очков. Он тяжело, со всхлипом дышит, по щеке струится кровь, отвисшая нижняя губа мелко трясется.

Я хочу, чтобы он успел меня узнать.

Да, он узнает меня и отшатывается, нелепо растопырив руки.

Спокойно прицеливаюсь и дважды стреляю.

Профессионал всегда стреляет дважды. Меня так учили.

Март – октябрь 1990,

Рига – Дубулты

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg