«Карточный домик»

Карточный домик (fb2) - Карточный домик [House of Cards] (пер. Ирина Альфредовна Оганесова,Владимир Анатольевич Гольдич) (Фрэнсис Уркхарт - 1) 1390K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Майкл Доббс

Майкл Доббс Карточный домик

Michael Dobbs

House of Cards

© Гольдич В. А., Оганесова И. А., перевод на русский язык, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Вступление

Двадцать пять лет назад произошло самое великолепное, восхитительное, возбуждающее событие, которое полностью изменило мою жизнь. Этим событием стала книга «Карточный домик».

Я находился на крошечном островке Гозо в отвратительном настроении и жаловался на все на свете: на солнце, на море и особенно на последний бестселлер. И в конце концов моей подруге это надоело. «Хватит вести себя как напыщенный придурок, – сказала она. – Если ты считаешь, что можешь написать лучше, ради всех святых, сядь и напиши! Я приехала в отпуск не для того, чтобы слушать твои стоны по поводу этой проклятой книги».

Вдохновленный ее поддержкой, я отправился к бассейну. До сих пор мне не приходила в голову мысль написать роман, но я вооружился блокнотом, ручкой и бутылкой вина – иными словами, всем необходимым для того, чтобы стать писателем, кроме, разумеется, таких досадных мелочей, как Характеры и Сюжет. О чем я вообще мог написать? Я мысленно вернулся на несколько недель назад, к причине, по которой так переживал и пребывал в столь отвратительном настроении.

Штаб консервативной партии. 1987 год. За неделю до дня выборов я занимал пост главы предвыборного штаба Маргарет Тэтчер. Она должна была одержать третью – рекордную в истории – победу на выборах, но сочетание фальшивых опросов общественного мнения и не характерной для нее нервозности убедило Мэгги, что она может потерпеть поражение. Тэтчер уже несколько дней нормально не спала, мучилась от непроходящей зубной боли и считала, что страдать должен кто-то другой. Этим другим оказался я. В день, ставший известным как «Качающийся четверг», Тэтчер страшно бушевала, устроила настоящий разгром и была самым дичайшим образом несправедлива. Ее метафорическая сумка раз за разом летела в мою сторону, и я уже собрался стать строкой в истории, написанной мелким шрифтом.

Когда она покинула комнату, заместитель премьер-министра Вилли Уайтлоу, этот мудрый старый филин, закатил глаза и объявил: «Эта женщина никогда больше не будет сражаться на выборах». Уже тогда он видел семена самоуничтожения, довольно скоро ставшие заметными всему мир-у.

И вот теперь я сидел рядом с бассейном, и слова Вилли снова звучали у меня в голове. Я потянулся за ручкой и вином. После трех бутылок я решил, что нашел главного героя для своей книги – с инициалами ФУ – и придумал сюжет. Сюжет о заговоре, направленном на то, чтобы сместить премьер-министра. Вот так родился «Карточный домик».

Я не собирался его публиковать – для меня он представлял собой что-то вроде лекарства, – но, благодаря чудесной и совершенно незапланированной удаче, моя книга вскоре стала бестселлером, а на Би-би-си сделали из нее сериал в жанре политической драмы с великолепным Иэном Ричардсоном в главной роли, завоевавший кучу премий. Обидевшись на действующую политику, я ушел в отставку и полностью отдал себя писательскому делу. Теперь, через двадцать пять лет после того, как книга увидела свет, ФУ снова изменил мою жизнь. ФУ и Кевин Спейси со своим новым и сенсационным телесериалом. Так что в моем карточном домике ведутся ремонтные работы.

Не стоит ожидать, что книга и сериал будут совершенно одинаковыми. Художники адаптируют произведения, чтобы оставить на них след замечательных мастеров. В новой версии даже конец другой. Если б я писал эту книгу сейчас, то, думаю, годы учения писательскому ремеслу привели бы к большому количеству изменений и стилистических улучшений в ней. Но в любом варианте «Карточный домик» является исследованием человеческой порочности и коварства. Погрузитесь в него. Получите удовольствие.

Итак, стоило ли мне ради моих дальнейших успехов вытерпеть тогда поношения Мэгги Тэтчер? Ну, как звучит та фраза? Вы можете сказать, что стоило, но я не стану ничего комментировать.

Часть первая. Перестановки

Четверг, 10 июня

Ей казалось, что прошло всего одно мгновение с тех пор, как она закрыла глаза, и вот уже утреннее солнце разбудило ее, пробравшись сквозь штору и устроившись на ее подушке. Она сердито повернулась на другой бок, возмущенная непрошеным вторжением. Последние недели выдались невероятно тяжелыми: они были наполнены перекусами на ходу, которые не желали перевариваться, и ночами, когда ей не удавалось выспаться. Все тело у нее отчаянно болело, как будто его тянули в разные стороны сроки сдачи статей, установленные главным редактором.

Она поплотнее закуталась в одеяло, потому что, несмотря на теплое летнее солнце, ее знобило. Так продолжалось почти целый год, с тех самых пор как она уехала из Йоркшира. Мэтти надеялась, что сможет оставить в прошлом боль, но та продолжала отбрасывать длинную холодную тень, которая, казалось, следовала за ней повсюду, особенно когда она оказывалась в постели. Будучи не в силах согреться, Мэтти зарылась лицом в комковатую подушку и попыталась философски посмотреть на жизнь.

В конце концов, она избавилась от отвлекавших ее эмоциональных проблем, и теперь ничто больше не мешало ей выяснить, сможет ли она стать лучшим политическим обозревателем в жестоком мире мужчин. Впрочем, философствовать, когда у тебя ледяные ноги, довольно трудно.

И тем не менее она считала, что положение одинокой девушки – это отличная базовая тренировка для выживания в мире политики: постоянная опасность поддаться милой улыбке или шепотом рассказанному секрету, бесконечные клятвы в верности и любви, которые прикрывали – совсем ненадолго – браваду, преувеличение и мелкие обманы, постепенно становившиеся все крупнее и серьезнее, оставлявшие после себя упреки и в конце концов горечь.

За последние недели ей довелось услышать больше возмутительных и пустых обещаний, чем за все время после… того, как она уехала из Йоркшира. На нее нахлынули болезненные воспоминания, которые окончательно выстудили кровать и окутали ее ледяным холодом.

Вздохнув, Мэтти Сторин отбросила одеяло и выбралась из постели.

* * *

Когда июньское небо начало темнеть, с глухим щелчком включились четыре набора автоматических ртутных ламп, которые залили мощным, на десять тысяч ватт, сиянием все здание. Ослепительные лучи света миновали фасад особняка, выстроенного в подражание георгианскому стилю, отыскали находившихся внутри людей и набросились на них. В окне четвертого этажа дрогнула занавеска: кто-то быстро выглянул наружу и так же быстро отступил.

Мотылек тоже увидел лампы. Он дожидался наступления ночи в щели стены из известняка. Когда его дремоту нарушили первые лучи света, крошечная бабочка задрожала от возбуждения. Мощный свет ламп завораживал ее, а зов его был таким сильным, какого она еще никогда не испытывала. Мотылек расправил крылышки, когда свет начал согревать вечерний воздух, и его маленькое тельце задрожало еще сильнее. Свет притягивал его точно магнитом, и по мере того, как он к нему приближался, гипнотическое сияние ламп становилось все сильнее.

До этого мгновения ночная бабочка не знала ничего подобного. Свет напоминал ей солнце, но был гораздо более доступным. Мотылек напряг крылышки в прохладном воздухе раннего вечера и помчался вдоль золотистой реки, являвшейся источником невероятной силы, который все глубже затягивал охваченное восторгом насекомое в свои сети. Бабочка подлетала все ближе и ближе… Последним победным движением она взмахнула крылышками и оказалась у цели!

За долю секунды до того, как мотылек ударился о прожектор и его крылышки коснулись обжигающего стекла и сгорели, возникла короткая вспышка света, а затем почерневшее тельце насекомого упало на землю. Ночь пожрала свою первую жертву.

Сержант полиции выругалась, споткнувшись об один из тяжелых кабелей, но техник смотрел в другую сторону. В конце концов, черт подери, где он мог спрятать мили проводов, заполнивших площадь? Изящная церковь Святого Иоанна, творение архитектора Рена, с мрачным осуждением взирала на происходящее. Казалось, можно было почувствовать, как она хочет стряхнуть с себя толпы техников и зевак, которые облепили ее основание.

Стрелки древних часов на колокольне давно замерли на двенадцати, как будто церковь пожелала, чтобы время остановилось – в попытке не подпускать к себе гнетущее вторжение нынешнего века. Однако оно неумолимо наступало, точно язычники-мародеры, наступало все сильнее с каждой проходящей минутой.

Сумерки раскрасили небо алыми полосами над Вестминстером – над четырьмя башнями церкви, построенными из известняка и словно парящими в воздухе. Однако до конца дня еще было далеко, и должно было пройти много часов, прежде чем на Смит-сквер вернутся привычные ей мир и покой, которым придется сперва миновать кучи мусора и горы пустых бутылок.

Некоторые местные жители, находившиеся на площади в течение всей кампании и пережившие ее разрушительные последствия, вознесли благодарственные молитвы Святому Иоанну и его Создателю за то, что этот кошмар подошел к концу. И за то, что выборы происходят лишь раз в три или четыре года.

* * *

Высоко над площадью в передвижном вагончике, установленном на плоской крыше штаба партии, следившие за порядком на выборах детективы из спецподразделения наслаждались относительным покоем, поскольку все главные политики покинули Лондон и отправились в свои избирательные округа в последней попытке собрать дополнительные голоса. В одном из углов шла игра в покер, однако детектив-инспектор отказался присоединиться к игрокам. Он знал способы получше, чтобы расстаться со своими день-гами.

Весь день инспектор думал про девчонку, служившую в дорожно-транспортном подразделении Скотленд-Ярда, которая отличалась сдержанностью и потрясающими деловыми качествами на работе, но после нее была невероятно горячей и страстной. Инспектор не видел жену почти месяц, с тех самых пор, как началась предвыборная кампания, но и с девчонкой тоже не встречался. Однако впереди маячили первые выходные, и ему требовалось выбрать между удовольствиями, щедро предоставляемыми любовницей, и растущими подозрениями супруги. Инспектор знал, что она не поверит ему, если он скажет, что на выходных снова будет на дежурстве. Так что детектив весь день пытался решить, стоит ли ему рискнуть.

Он безмолвно выругался, снова услышав спорящие внутренние голоса, которые пытались перетащить его каждый на свою сторону. В общем, ситуация была просто отвратительной. Твердость, с какой он себя вел на комиссиях по присвоению воинских званий, покинула инспектора, и он пришел к выводу, что пришла пора сделать то, что он делал в подобных случаях – предоставить картам принять ре-шение.

Не обращая внимания на насмешки игроков в покер, детектив достал из кармана колоду карт и начал медленно строить фундамент карточного домика. До сих пор ему ни разу не удалось преодолеть шестой уровень, и он решил, что если сможет выйти на седьмой, то проведет выходные с подружкой – и будь что будет.

Решив немного помочь Судьбе, полицейский усилил фундамент домика дополнительными картами. Разумеется, он смухлевал, но, с другой стороны, разве не об обмане он вообще сейчас думал? Инспектор закурил, чтобы немного успокоить нервы, но от дыма у него начали слезиться глаза, и он поменял сигарету на чашку кофе. Это оказалось ошибкой. Когда большая доза кофеина попала детективу в желудок, он почувствовал, что узел внутри сжался сильнее, увеличивая напряжение, и карты у него в руках задрожали.

Медленно, осторожно, чтобы не потревожить растущее сооружение, он встал из-за стола, подошел к двери и принялся оглядываться по сторонам, вдыхая свежий вечерний воздух. Лондонские крыши купались в красном сиянии заходящего солнца, и мужчина представил, что находится на одном из островов Тихого океана, наедине со своей горячей подружкой и волшебным запасом холодного пива. Он почувствовал себя лучше и с новой решимостью вернулся к картам.

Казалось, что они легко, без особых усилий с его стороны поднимаются вверх. Вот строитель уж добрался до шестого уровня, его собственного рекорда, и начал быстро выкладывать седьмой, чтобы не нарушить ритм. Осталось всего две карты, он почти справился, но когда предпоследний картонный прямоугольник замер на расстоянии полдюйма от вершины, у инспектора снова задрожала рука. Проклятый кофеин!

Мужчина пошевелил пальцами, чтобы снять напряжение, и опять взял со стола карту. С силой сжав левой рукой правую, он начал медленно поднимать карту и с облегчением вздохнул, когда та уверенно заняла место поверх других. Осталась всего одна. Но, как он ни старался, ему больше не удавалось унять дрожь в руке. Башня превратилась в большой фаллический символ, ее создатель мысленно видел лишь тело своей подружки, и чем сильнее он пытался взять под контроль желание, тем больше дрожали его пальцы. А потом они и вовсе онемели, и он больше не чувствовал зажатую в них карту. Инспектор проклинал Судьбу и одновременно умолял ее сделать ему один, последний подарок. Глубоко вдохнув, полицейский поднес карту к вершине башни, до которой оставалось примерно полдюйма, и, боясь даже посмотреть на свое творение, опустил ее. Она легла точно в нужное место.

Однако у Судьбы имелись собственные представления о том, как все должно быть. В тот момент, когда последняя карта уже, казалось, стала завершением шедевра, над Смит-сквер пронесся легкий вечерний ветерок. Он мимолетно поцеловал башни церкви Святого Иоанна, ворвался в дверь, которую инспектор оставил открытой, и мягко коснулся карточного домика. Тот едва заметно дрогнул, а затем закачался и рассыпался по столу с громким стуком, прогнавшим вопль ликования, уже зазвучавший в душе детектива. Этот стук был таким оглушительным, будто дом был построен из кирпича и стали.

Охваченный отчаянием инспектор несколько долгих минут смотрел на гибель своих выходных, пытаясь убедить себя в том, что, в конце концов, у него все получилось. И не важно, что домик его мечты простоял всего секунду, прежде чем рассыпаться в прах. Может, это было и так, но мужчина знал, что теперь ему самому придется принимать решение, и почувствовал себя невероятно несчастным.

Его страдания и игру его товарищей в покер прервал оживший радиоприемник в углу. Председатель партии возвращался после посещения своего войска на передней линии фронта, и вслед за ним в штаб должны были приехать другие политики. Впереди у офицеров спецподразделения службы охраны была длинная ночь и напряженная работа. Времени у коллег инспектора сделать последние ставки на то, кого из министров на следующей неделе они будут охранять, а кто из них окажется на помойке истории, не осталось.

* * *

Достопочтенный Фрэнсис Юэн Уркхарт не получал ни малейшего удовольствия от происходящего. Министерская должность дарила множество удовольствий, однако это его совсем не радовало. Он оказался зажатым в угол в маленькой душной гостиной в опасной близости от уродливого торшера, сделанного где-то в 1950-х годах, который, казалось, вот-вот упадет. Уркхарт старался изо всех сил, но ему никак не удавалось избавиться от стаи матрон, работавших с избирателями и окруживших его плотным кольцом.

Они с гордостью вещали о последних полученных ими письмах и новых туфлях, которые немного жмут, а Фрэнсис пытался понять, чего ради они так стараются. В конце концов, это пригород Суррея, где живут представители высшего класса, а на подъездных дорожках стоят «Рейнджроверы», сталкивающиеся с грязью только в тех случаях, когда нечаянно заезжают на лужайку перед домом поздним вечером в пятницу. Тут не собирали голоса, тут их взвешивали.

Уркхарт никогда не чувствовал себя комфортно в своем избирательном округе – впрочем, он уже нигде не чувствовал себя дома, даже в своей родной Шотландии. В детстве он любил бродить по Пертширским пустошам, овеянным прозрачным холодным воздухом, и частенько вместе со старым слугой часами лежал на сырой траве, окутанный сладковатым запахом папоротников, дожидаясь, когда появится олень. В такие минуты юный Фрэнсис представлял, как его старший брат именно в этот момент прячется в зарослях у Дюнкерка, дожидаясь появления немецких танков.

По мере того как росло его стремление к власти и желание заняться политикой, пустоши Шотландии и родовые поместья перестали удовлетворять его амбиции. Постепенно он стал с презрением относиться к семейным обязанностям, которые против его воли перешли к нему, когда брат не вернулся с войны.

Поэтому, вызвав неодобрение семьи, Уркхарт продал поместья – они больше не могли предоставлять ему тот уровень жизни, о котором он мечтал, а также вряд ли обеспечили бы надежное большинство на выборах – и в возрасте тридцати девяти лет поменял пустоши Шотландии на более безопасные политические поля Вестминстера и Суррея. Его старый отец, ожидавший от единственного оставшегося в живых сына, что тот посвятит себя исполнению долга перед семьей, как в свое время сделали он сам и его отец, больше никогда с ним не разговаривал. Продать свое наследие ради всей Шотландии было бы простительно, но ради Суррея…

Уркхарт никогда не любил светские беседы, принятые в кругу избирателей, а потому, по мере того как день клонился к вечеру, у него все больше портилось настроение. Это был восемнадцатый зал заседаний комитетов за сегодняшний день, и утренняя улыбка политика уже давно превратилась в натянутую гримасу.

Оставалось сорок минут до закрытия кабинок для голосования, и рубашка Фрэнсиса под костюмом с Сэвил-роу[1] промокла от пота так, что ее впору было выжимать. Он знал, что ему следовало надеть один из старых костюмов, потому что теперь этому уже не удастся вернуть его прежний вид, сколько ни гладь утюгом. Уркхарт устал, ему было неудобно, и он терял терпение.

Теперь министр мало времени проводил в своем избирательном округе, и чем реже он там бывал, тем менее симпатичными выглядели избиратели, постоянно требовавшие его внимания. Когда он приехал на свое первое собрание по выдвижению в кандидаты, дорога в зеленые пригороды показалась ему совсем короткой и очень приятной, но по мере того, как он поднимался по политической лестнице, этот путь становился все длиннее. Он начал заднескамеечником[2], потом занимал мелкие посты в министерствах, теперь же входил в Кабинет министров в качестве Главного Кнута[3], став одним из двенадцати самых могущественных людей правительства. По должности ему полагался великолепный кабинет на Даунинг-стрит, 12, всего в нескольких ярдах от офиса премьер-министра.

Однако могущество Уркхарту обеспечивал не его пост – по крайней мере, не напрямую. Главный Кнут не обладал обычными полномочиями члена Кабинета министров. Он не мог использовать в своей работе огромную и мощную государственную машину: его обязанности были безликими. Он без устали трудился за сценой, не произносил публичных речей и не давал интервью телевидению. По данным опроса общественного мнения, проводимого Институтом Гэллапа, его имя знали меньше одного процента людей.

Его работа требовала, чтобы он исполнял ее подальше от света прожекторов, и, будучи Главным Кнутом, Фрэнсис отвечал за дисциплину в рядах партии и полную явку избирателей. Это означало, что он был обладателем самой тонко настроенной политической антенны в правительстве и узнавал все тайны, как правило, раньше большинства своих коллег. Для того чтобы обеспечить голоса избирателей день за днем и ночь за ночью, ему требовалось знать, где можно найти членов парламента, с кем они вступают в сговор, с кем спят, будут ли достаточно трезвыми, чтобы проголосовать, и не помешает ли им какая-то личная проблема выполнять свои обязанности, что нарушило бы гладкое течение жизни парламента.

В Вестминстере подобная информация дает власть. Многие из коллег Уркхарта, занимавших высокое положение, а также младшие члены парламентской партии сумели сохранить свои места благодаря тому, что кабинет Главного Кнута решал, а иногда и прикрывал их личные проблемы.

Недовольные заднескамеечники вдруг начинали поддерживать правительство после того, как им напоминали о каком-нибудь прошлом проступке, на который партия закрыла глаза, но о котором не забыла. Ни один скандал в правительстве не начинался так, чтобы Фрэнсис не узнал о нем первым, а посему многих скандалов просто не случалось – если только Главный Кнут и десять Младших Кнутов не хотели, чтобы таковой разразился.

Неожиданно политика вернула в настоящее одна из преданных ему дам. Ее глаза возбужденно горели, щеки раскраснелись, а скромность и благоразумие пали жертвой жары и волнений трудного дня.

– Скажите нам, мистер Уркхарт, каковы ваши планы на будущее? Вы намерены выставить свою кандидатуру на следующих выборах? – довольно нахально поинтересовалась она.

– В каком смысле? – удивленно переспросил министр.

– Вы не думаете о том, чтобы уйти в отставку? Вам ведь уже шестьдесят один? А во время следующих выборов будет шестьдесят пять или чуть больше, – заявила дама.

Уркхарт был высоким и угловатым, и ему пришлось наклониться, чтобы заглянуть ей в лицо.

– Миссис Бэйли, с головой у меня по-прежнему все в полном порядке, и во многих обществах мой возраст считается политическим расцветом, – ответил он, поджав губы, на которых не было больше даже намека на улыбку. – У меня еще полно работы, и я хочу многого достигнуть.

В глубине души Уркхарт знал, что эта женщина права. Яркие красные тона его юности давным-давно поблекли, а в редеющих волосах остался лишь намек на прежний сияющий цвет – он отращивал их и носил распущенными, словно в качестве компенсации. Фрэнсис заметно похудел, и теперь ему не годились стандартные костюмы, а голубые глаза стали холодными после стольких пережитых зим. И хотя рост и осанка делали его заметным в любом переполненном людьми помещении, те, кто находился рядом с ним, никогда не чувствовали тепла от его тщательно нормированной улыбки, открывавшей неровные зубы, сильно пожелтевшие от никотина – политик привык выкуривать около сорока сигарет в день. Иными словами, к собственному огорчению, он старел некрасиво, и годы не придавали ему значительности.

В общем, время было не на его стороне. Как и большинство коллег, Уркхарт вошел в парламент, лелея тайные амбиции и рассчитывая добраться до самого верха, однако за свою карьеру политика не раз видел, как более молодым и менее способным удавалось быстро продвигаться наверх. Этот горький опыт подорвал его притязания, но не уничтожил их полностью. Уж если ему не суждено попасть на Даунинг-стрит, так пусть по крайней мере один из главных государственных постов позволит ему стать признанным национальным лидером, отплатив за презрение отца величием, о котором старик не мог и мечтать. У него еще есть время, чтобы добиться высоких целей. Фрэнсис верил в свое предназначение, хотя судьба и не торопилась исполнить его мечты.

И тем не менее его время пришло. Одна из первостепенных обязанностей Главного Кнута состояла в том, чтобы давать премьер-министру советы по поводу перестановок в правительстве – каким министрам следует отдать предпочтение, кто из заднескамеечников заслужил повышение, а с кем из коллег следует расстаться, чтобы их место могли занять другие. Уркхарт много размышлял о перестановках, которые неминуемо произойдут после выборов, и в кармане у него лежал конверт с написанными от руки рекомендациями премьер-министру.

Они должны были привести не только к более сильному и действенному правительству – видит Бог, оно нуждалось в переменах после нескольких лет застоя, – но еще и к тому, что в нем займут ключевые места его ближайшие соратники и союзники. А сам он, разумеется, получит тот высокий пост, о котором так давно мечтал. Да, наконец настал его час.

Уркхарт похлопал по карману пиджака, чтобы удостовериться, что конверт на месте, как раз в тот момент, когда миссис Бэйли переключилась на вопросы про улицу с односторонним движением у торгового центра на Хай-стрит. Фрэнсис поднял глаза, сдаваясь, и сумел привлечь внимание жены, которая вела светскую беседу в дальнем конце комнаты. Ей хватило одного взгляда, чтобы понять, что пора выручать супруга, и она поспешно подошла к нему.

– Дамы, прошу нас извинить, но нам нужно вернуться в отель и переодеться перед подсчетом голосов, – обратилась она к избирательницам. – Я чрезвычайно признательна вам за помощь. Вы ведь знаете, как она важна для Фрэнсиса!

Уркхарт быстро направился к двери и уже почти сумел покинуть зал, когда ему помахала его помощница, призывая остановиться. Она что-то быстро записывала в блокнот и одновременно разговаривала по телефону.

– Я получила свежие предварительные итоги, Фрэнсис, – доложила она.

– Это следовало сделать час назад! – рявкнул политик.

Девушка покраснела. Она в очередной раз мысленно возмутилась резкостью начальника и полным отсутствием благодарности с его стороны и пообещала себе, что это последние выборы, на которых она на него работает. Как только все закончится, она сменит свое обеспеченное место в парламенте на «ненадежное». Платят там меньше, а работать придется больше, но зато ее усилия будут ценить, и смотреть на нее будут не как на предмет мебели в избирательном округе. Или, может, она вовсе уйдет из политики и найдет себе нормальную работу…

– Ситуация выглядит не такой обнадеживающей, как при предыдущих подсчетах, – ответила девушка. – Похоже, многие из наших сторонников остались сегодня дома. Трудно сказать наверняка, но я подозреваю, что мы не получим решающего большинства. Хотя пока я не знаю, какой будет разница.

– Чтоб им пусто было! – выругался министр. – Они заслужили хорошую порцию оппозиции на пару лет. Может, тогда они перестанут сидеть на задницах и что-нибудь сделают.

– Милый, – мягко, стараясь успокоить его, как делала уже множество раз прежде, начала его жена. – Это не слишком благородно с твоей стороны. Учитывая, что мы опережаем наших противников на двадцать две тысячи голосов, мы вполне можем позволить себе потерять парочку, разве нет?

– Миранда, я не хочу быть благородным. Мне жарко, я устал, и с меня достаточно доморощенных мнений о наших шансах на победу. Ради всех святых, уведи меня отсюда! – потребовал Фрэнсис.

Когда его супруга повернулась к заполненной людьми комнате и помахала рукой, чтобы сказать «спасибо» и попрощаться, она успела в самый последний момент увидеть, что торшер все-таки рухнул на пол.

* * *

Атмосфера с трудом сдерживаемой угрозы, обычно царившая в кабинете редактора, развеялась, и ей на смену пришла паника, которая практически вышла из-под контроля. Первый номер с крупным, набранным жирным шрифтом заголовком «Полный порядок!» уже ушел в набор, но это было в шесть утра, за четыре часа до окончания голосования. Главный редактор «Дейли телеграф», как и все остальные редакторы, решил рискнуть и использовать результаты выборов, чтобы вызвать хотя бы какой-то интерес к своему первому номеру до того, как те станут всеобщим достоянием. Если он все правильно рассчитал, то его газета раньше остальных сообщит главную новость дня; если же ошибся, окажется по самую макушку в дерьме, и ему никогда не забудут такого промаха.

Это были первые выборы, которые Гревилл Престон встретил в роли главного редактора, и он не находил себе места от беспокойства. Его нервозность привела к тому, что он без конца менял заголовки, а кроме того, постоянно требовал от сотрудников отдела политических новостей свежие данные.

На место главного редактора его посадил новый владелец «Телеграф ньюспейперс» всего несколько месяцев назад, сказав в назидание только два слова: «Добейся успеха». Возможность неудачи даже не рассматривалась, если он хотел оставаться на месте главного редактора, и Престон знал, что второго шанса не дадут ни ему, ни другим сотрудникам его газеты. Бухгалтерия требовала немедленных денежных поступлений, и без жестких мер по сокращению кадров было не обойтись. В результате большое количество работников старшего возраста стали жертвами «рационализации» – бухгалтеры называли это так, – а их места заняли менее опытные и заметно более дешевые журналисты. С финансовой точки зрения это было хорошо, но для морального духа – очень плохо. Чистка заставила тех, кто остался, чувствовать неуверенность в завтрашнем дне, верные газете читатели не понимали, что происходит, и Престон не мог избавиться от ощущения надвигающейся катастрофы, но его работодатель не собирался ничего делать, чтобы развеять это чувство.

Стратегия Гревилла, направленная на увеличение тиража путем снижения качества газеты, еще не принесла обещанных плодов, и теперь его когда-то гладкая, здоровая кожа была постоянно покрыта капельками пота, собиравшегося на лице в таком количестве, что очки в тяжелой оправе то и дело сползали с носа. Старательно отработанная манера выглядеть важно и авторитетно потерпела сокрушительное поражение, уничтоженная сомнениями, поселившимися у него внутри.

Престон отвернулся от ряда мерцающих телевизионных экранов, висевших на одной из стен кабинета, и посмотрел на свою сотрудницу, которая самым возмутительным образом портила ему жизнь.

– С чего, черт тебя подери, ты взяла, что все пошло не так?! – заорал он на нее.

Мэтти Сторин даже не поморщилась и совсем не испугалась. В свои двадцать восемь она была самой молодой сотрудницей отдела политических новостей и совсем недавно заменила одного из пожилых корреспондентов, впавших в немилость бухгалтерии за то, что тот любил проводить интервью за длинными ленчами в «Савое». Однако, несмотря на относительную молодость и на то, что она появилась в газете совсем недавно, Мэтти обладала уверенностью в правильности своих суждений. В любом случае ростом она была почти как Престон – и «почти такой же красивой», как она язвительно насмехалась над ним. Ей не нравился стиль руководства газетой, когда главной задачей редактора было не высокое качество, а получение прибыли. Гревилл окончил Школу менеджмента в издательском бизнесе, где учат, как следует проводить опросы читательского мнения и с выгодой продавать тысячи экземпляров, а не как написать хорошую статью или когда следует проигнорировать совет адвоката. Сторин это безумно раздражало, что не было секретом для Престона, который презирал и саму Мэтти, и ее не вызывавший сомнений, хоть и не отшлифованный талант. Но он знал, что нуждается в ней даже больше, чем она в нем. Даже в Школе менеджмента говорили, что газете требуется репортер с острым нюхом, чтобы достичь высоких тиражей. И Престон постепенно начал понимать, что это так.

Мэтти повернулась лицом к главному редактору и с вызовом засунула руки в карманы модных мешковатых брюк, несмотря на свободный покрой, подчеркивавших ее изысканно изящное тело. Она очень хотела добиться успеха на журналистском поприще и развить способности, которые – в этом молодая сотрудница не сомневалась – у нее имелись.

Но еще она была женщиной, причем весьма привлекательной, и не собиралась жертвовать своей личностью и прибегать к методам, которых все привыкли ждать от молодых женщин, пробивающих себе дорогу в журналистике. Она не видела причин отращивать бороду, чтобы ее талант признали, или превращаться в лепечущую симпатичную девицу, готовую удовлетворять шовинистические наклонности своих коллег-мужчин, в особенности таких как Престон.

Сторин заговорила медленно, надеясь, что до начальника дойдут доводы ее логики:

– Грев, все члены парламента, с которыми мне удалось переговорить за прошедшие два часа, изменили свои предсказания в сторону понижения, а представители оппозиции только улыбаются в ответ на мои вопросы. Я позвонила председателю избирательной комиссии в округе премьер-министра, и он сказал, что, судя по всему, число проголосовавших за нашего кандидата упало на пять процентов. Так что происходящее нельзя назвать уверенным движением к победе, и ты поторопился со своей статьей.

– Чушь, – заявил редактор. – Все предварительные подсчеты во время избирательной кампании указывают на то, что правительство одержит уверенную победу, однако ты хочешь, чтобы я изменил первую полосу на основании… чего? Женской интуиции?

Мэтти чувствовала, что Престон сильно нервничает. Все редакторы ходят по краю пропасти, и главная их задача – не показывать этого. Гревилл же показывал.

– Ладно, во время последних выборов они получили большинство более чем на сто голосов, – сердито заявил он. – Скажи-ка мне, что тебе подсказывает твоя женская интуиция насчет завтрашнего дня? Что будет? Опрос общественного мнения говорит, что они могут рассчитывать примерно на семьдесят мест.

– Если тебе так хочется, можешь верить опросам, Грев, – предупредила его девушка, – но я склонна доверять тому, что происходит на улицах. Энтузиазм тех, кто поддерживает правительство, сильно поутих. Люди не пойдут голосовать, и результаты поползут вниз.

– Да перестань! – рявкнул мужчина. – На сколько?

Мэтти медленно покачала головой, чтобы подчеркнуть свое предупреждение, и ее светлые волосы рассыпались по плечам.

– Неделю назад я бы сказала, около пятидесяти, сейчас, думаю… будет меньше, – ответила она.

– Господи, этого не может быть! Мы с самого начала поддерживали ублюдков. Они просто обязаны победить.

«И ты тоже», – подумала журналистка. Она знала, что единственным, во что Престон твердо верил, если речь шла о политике, было то, что его газета не может позволить себе потерпеть поражение. Причем данное мнение было навязано ему новым владельцем газеты, кокни по имени Бенджамин Лэндлесс, а редакторам не пристало возражать Лэндлессу. Новоиспеченный газетный магнат постоянно напоминал своим сотрудникам, которые и без того чувствовали неуверенность в завтрашнем дне, что благодаря политике правительства, выступающего за конкуренцию, гораздо проще купить десять новых редакторов, чем одну газету, и «поэтому мы не станем раздражать правительство и поддерживать другую сторону».

Лэндлесс сдержал свое слово, обеспечив лагерь правительства своей растущей армией газет, и взамен ему требовалось только одно: чтобы правительство выдало на выборах правильный результат. Разумеется, это было не слишком разумно, но Бенджамин никогда не придерживался мнения, что с помощью разумного поведения можно добиться оптимальных результатов от людей, которые на него работали. Во время ланча несколько недель назад хозяин газеты объяснил Престону, что подобный результат будет фатальным.

Мэтти предприняла новую попытку. Она уселась на угол огромного редакторского стола, на котором царил невероятный, даже избыточный порядок, и снова пошла в наступление, надеясь, что шеф для разнообразия сосредоточится на ее доводах и перестанет пялиться на ее ноги.

– Послушай, Грев, давай на время забудем про голоса и вернемся в прошлое. Когда Маргарет Тэтчер наконец решила уйти в отставку, все пришли к мудрому выводу, что пора сменить стиль управления страной. Требовалось что-то новое, не такое резкое и властное. Всех тошнило от суда Божьего и того, что ими командовала проклятая баба.

«И ты лучше остальных должен это понимать», – подумала она про себя и продолжила:

– Поэтому они продемонстрировали мудрость и выбрали Коллинриджа, причем исключительно по той причине, что он великолепно выглядел на экранах телевизоров, вел себя вежливо с пожилыми дамами и был сговорчивым. – Сторин презрительно пожала плечами. – Но правительство потеряло остроту восприятия. В стране установилась политика манной каши, размазанной по скатерти; в них не осталось ни энтузиазма, ни жизни. Коллинридж организовал свою избирательную кампанию, как какой-нибудь тухлый учитель воскресной школы. Еще неделя робких речей – и, думаю, его собственная жена проголосовала бы за его противников. Все, что угодно, только не он.

В десятый раз за этот вечер Мэтти подумала, что ее начальник, наверное, пользуется лаком для волос, чтобы его прическа сохраняла безупречный вид. А еще она подозревала, что в ящике его стола лежат лак и щетка для волос. И что он выщипывает брови.

– Ладно, давай отбросим аналитические измышления и мистику, – пошел Гревилл в наступление, – и обратим внимание на жесткие цифры. Каким будет большинство? Они смогут вернуться или нет?

– Только безумец скажет, что нет, – ответила журналистка.

– Вот, а у меня нет ни малейшего желания выступать в роли безумца, Мэтти. Мне подойдет любое большинство. Проклятье, в данных обстоятельствах это будет огромным достижением! Историческим. Четыре чистых победы, ничего подобного прежде не было. Так что мы не станем менять первую полосу.

Престон положил конец разговору, налив себе в качестве утешения бокал шампанского, однако избавиться от Сторин было не так просто. Ее дед был современным викингом и в первые штормовые месяцы 1941 года переплыл Северное море на протекающей рыбачьей лодке, чтобы, сбежав из оккупированной немцами Норвегии, вступить в Королевские ВВС. Мэтти унаследовала от него не только ярко выраженную скандинавскую внешность, но еще и силу духа и независимость, необходимые, чтобы выжить в мире политики и журналистики, где всем заправляли мужчины. Старый редактор «Йоркшир пост», давший девушке первую настоящую работу, постоянно повторял, что она должна сражаться за свою территорию. «Какая мне от тебя польза, девочка, если все закончится тем, что я буду писать за тебя? Ты должна стать охотницей, а не обычным бездарным писакой, каких тысячи». Эти принципы не всегда нравились ее новым начальникам – но какого черта!

– Просто задумайся на мгновение о том, чего мы можем ожидать от еще четырех лет, во время которых Коллинридж будет у власти! – выпалила Мэтти. – Пожалуй, он слишком хороший человек, чтобы быть премьер-министром. Его публичный манифест прозвучал так невесомо, что его унесло ветром в первую неделю предвыборной кампании. Он не предложил ничего нового. Единственный план, которого он собирается придерживаться, – это скрестить пальцы и надеяться, что ни русские, ни тред-юнионы не будут выступать слишком шумно. Ты считаешь, что нашей стране нужно именно такое правительство?

– Изысканные формулировки, впрочем, как всегда, – насмешливо заявил главный редактор в своей обычной снисходительной манере, к которой он прибегал всякий раз, когда имел дело с несговорчивой женщиной. – Но ты ошибаешься, – продолжал он уверенно. – Покупатели желают консолидации, а не беспорядков. Им не нужно, чтобы ребенок всякий раз, когда они выходят на прогулку, выбрасывал из коляски игрушки. – Мужчина выставил вверх палец, показывая, что дискуссия практически закончена и официальная политика газеты не изменится. – А посему еще пара спокойных лет ни у кого не вызовет протеста. И если наш приятель Коллинридж вернется на Даунинг-стрит, это будет чудесно!

– Это будет убийственно, – пробормотала Мэтти.

* * *

Мимо промчался автобус номер восемьдесят восемь, и стекла в окнах громко зазвенели, разбудив Чарльза Коллинриджа. Маленькая квартирка с одной спальней, расположенная над туристическим агентством в Клепхэме, была совсем не такой, какой, по представлениям многих, должна быть квартира брата премьер-министра, но тяжелый развод и не слишком правильный образ жизни имеют отвратительную привычку приводить к тому, что деньги исчезают быстрее, чем появляются. Коллинридж спал в кресле все в том же мятом костюме, в котором ходил на ланч и на лацканах которого остались его следы.

Чарльз посмотрел на старые наручные часы и выругался. Он проспал пять часов и все равно чувствовал себя совершенно не отдохнувшим. Ему требовалось чего-нибудь выпить, чтобы немного прийти в себя, и он налил себе щедрую порцию водки – это был даже не «Смирнофф», так как больше он не мог позволить себе такую роскошь, а какая-то дрянь, купленная в местном супермаркете. Впрочем, она не оставляла запаха перегара и не воняла, если нечаянно ее пролить.

Прихватив стакан в ванную комнату, мужчина залез в ванну и предоставил горячей воде творить чудеса с его уставшими конечностями. В последнее время у него частенько возникало ощущение, что они принадлежат какому-то другому человеку, и тогда он говорил себе, что стареет.

Потом Коллинридж долго стоял перед зеркалом, пытаясь скрыть следы последнего возлияния. Ему казалось, что он видит лицо отца и застывшее на нем вечное осуждение: отец твердил, что Чарльз должен стремиться к целям, которые всегда были для него недосягаемыми, и постоянно спрашивал, почему он не может идти по жизни, как его младший брат Генри. У обоих была одинаковая стартовая позиция, оба учились в одной и той же школе, но почему-то Генри все делал лучше и постепенно обошел брата в карьере и даже в женитьбе. Чарльз не злился на него – по крайней мере, пытался не злиться. Генри всегда приходил к нему на выручку, когда он нуждался в помощи, давал советы и выступал в роли жилетки, когда старшему брату требовалось поплакаться после того, как от него ушла Мэри… Да, особенно когда ушла Мэри. Но ведь и она попрекала его успехами Генри: «Ты на это не способен! Ты вообще ни на что не способен!»

Однако у старшего из братьев Коллинриджей совсем не стало времени на чужие проблемы, когда он перебрался на Даунинг-стрит.

Мальчишками они делились друг с другом всем, а став молодыми людьми – многим, иногда даже подружками. Однако сейчас в жизни Генри почти не осталось места для старшего брата, и Чарли злился – разумеется, не на брата, а на жизнь. У него ничего не складывалось, и он не понимал, в чем причина…

Чарльз провел бритвой по одутловатому лицу, стараясь не касаться старых порезов, и начал собирать себя по частям, чтобы получилось хотя бы что-то, похожее на целое. Он зачесал волосы на появившуюся плешь и надел чистую рубашку и свежий галстук, сказав себе, что скоро будет готов к ночному празднику по поводу выборов, куда все еще мог попасть благодаря связям своей семьи. Когда он провел кухонным полотенцем по ботинкам, те обрели едва заметный намек на блеск, и он посчитал, что сделал все, что мог. Бросив взгляд на часы, Коллинридж решил, что все в порядке и у него еще есть время пропустить стаканчик.

* * *

К северу от реки на окраине Сохо застряло в пробке такси. Там всегда было напряженное движение, а ночь выборов, похоже, выгнала на улицы огромное количество любопытных. Сидевший на заднем сиденье Роджер О’Нил нетерпеливо барабанил пальцами по колену, беспомощно глядя на проезжавших мимо велосипедистов и пешеходов. Он сильно нервничал, потому что у него было мало времени.

«Приезжай как можно быстрее, Родж, – сказали они. – Мы не можем ждать всю ночь, даже тебя. И мы не вернемся до вторника».

О’Нил не рассчитывал на особое отношение – и не получал его, несмотря даже на то, что занимал в партии пост главы отдела по связям с общественностью и являлся одним из самых известных сотрудников. Впрочем, он сомневался, что они вообще ходят на выборы и уж тем более голосуют за правительство. Какое имеет значение, кто сидит в правительстве, если вокруг столько возможностей заработать хорошие деньги, не облагаемые налогами?

Такси наконец сумело миновать Шафтсберри-авеню и выехать на Уордур-стрит, но там снова остановилось в громадной пробке. Проклятье, он опоздает на встречу! Роджер распахнул дверцу.

– Я пешком! – крикнул он водителю.

– Простите, дружище, не моя вина. Я теряю кучу денег, когда попадаю в такие пробки, – ответил тот, рассчитывая, что пассажир, несмотря на то, что он явно спешил, все же не забудет про чаевые.

О’Нил выскочил на дорогу, сунул шоферу деньги, увернулся от мотоциклиста и быстро зашагал мимо бесконечного ряда кинетоскопов с эротическими шоу и китайских ресторанов. Вскоре он оказался в заваленном мусором переулке, будто сошедшем со страниц романа Диккенса. Какое-то время Роджер с трудом пробирался между пластиковыми мусорными контейнерами и картонными коробками, а потом побежал. Он был в плохой физической форме, и у него тут же все заболело, но до цели осталось совсем немного. На Дин-стрит мужчина свернул налево и через сто ярдов нырнул в еще один узкий переулок Сохо – из тех, что обычно люди пропускают, когда отправляются на поиски проституток – или, наоборот, пытаются избежать встречи с ними. Переулок заканчивался маленьким двором, окруженным со всех сторон мастерскими и гаражами, поселившимися на старых викторианских складах. Пустой двор окутывали глубокие тени. Когда О’Нил поспешно направился к маленькой зеленой двери в самом дальнем и мрачном углу двора, его шаги гулким эхом отражались от выложенной булыжником дорожки. Перед тем как войти, мужчина на мгновение остановился и посмотрел по сторонам. Стучать он не стал.

Меньше чем через три минуты Роджер снова вышел и, не оглядываясь, поспешил смешаться с толпой на Дин-стрит. То, зачем он приходил, явно было не сексом.

* * *

Внутри штаба партии царила непривычная атмосфера подавленности. На протяжении нескольких прошедших недель это место являлось средоточием безумной активности, но в день выборов основная часть армии покинула штаб, отправившись в избирательные округа, на удаленные заставы политического мира, где они пытались привлечь на сторону партии еще сколько-нибудь сторонников.

В этот час большинство тех, кто остался в штабе, отправились на ранний ужин в близлежащие рестораны или клубы. Они пытались изображать спокойствие и абсолютную уверенность в победе, но то и дело погружались в обсуждение последних слухов о количестве избирателей, принимавших участие в выборах, и опросах тех, кто уже проголосовал. Почти ни у кого не было аппетита, и вскоре они вернулись в штаб, пробравшись сквозь увеличивающуюся толпу людей и пройдя за полицейские кордоны. Они чувствовали себя комфортно в своих переполненных людьми кабинетах, в которых царил жуткий беспорядок и которые вот уже целый месяц были их домом. Каждый из них устроился поудобнее и приготовился к долгому ожиданию.

Когда Биг-Бен пробил десять и ночь наконец начала вступать в свои права, по всему зданию пронесся громкий вздох облегчения.

Выборы закончились. Кабинки для голосования закрылись, и теперь ничто – ни обращения, объяснения или военные действия, ни оскорбления, ни даже вмешательство самого Всевышнего – не могло повлиять на результат. Все закончилось. Некоторые члены партии принялись пожимать друг другу руки, безмолвно выказывая уверенность и уважение друг к другу за хорошо проделанную работу. Насколько хорошо они все сделали, им предстояло узнать очень скоро.

Как и в большинство предыдущих вечеров, точно в исполнение религиозного ритуала, они обратили все свое внимание на телевизионные экраны, с которых звучал знакомый всем голос сэра Алистера Бернетта. Его уверенный, успокаивающий тон и развевающиеся серебряные волосы, подсвеченные прожекторами так, что казалось, будто его голову окружает ореол, наводили на мысли о вернувшемся из далекого прошлого Моисее. Но на несколько следующих часов Богу предстояло отойти в сторонку и занять второе место.

– Добрый вечер! Избирательная кампания закончилась, – объявил Алистер. – Всего несколько секунд назад двери тысяч кабинок для голосования по всей стране закрылись, и через сорок пять минут мы узнаем первые результаты. В самое ближайшее время мы возьмем интервью в прямом эфире у премьер-министра Генри Коллинриджа, который находится в своем избирательном округе в Уорвикшире, и у лидера оппозиции в Южном Уэльсе. Но сначала мы хотим познакомить вас с эксклюзивным репортажем, посвященным опросу уже проголосовавших избирателей, проведенному Международным институтом Харриса на выходе из ста пятидесяти трех кабинок для голосования по всей стране. Их предсказание таково…

Самый пожилой диктор из тех, что работали на новостном канале, открыл лежавший перед ним большой конверт из манильской бумаги с таким благоговением, точно там находилось его собственное свидетельство о смерти. Он достал из него большую карточку и взглянул на нее – не слишком быстро, но и не слишком медленно. Затем снова поднял глаза и посмотрел прямо в камеры, держа в напряжении тридцать миллионов своих прихожан и даже слегка поддразнивая их. Впрочем, Бернетт имел на это полное право. Через двадцать восемь лет и девять всеобщих выборов в роли телевизионного диктора он объявил, что эти будут для него последними.

– По данным телевещательной компании Ай-ти-эн, основанным на опросах проголосовавших избирателей, прогноз – подчеркиваю, это только прогноз, а не результат – таков… – Алистер снова посмотрел на карточку, чтобы убедиться, что прочитал все правильно.

Его профессионально спокойные, лишенные эмоций глаза не выдавали даже намека на то, что он чувствовал. Где-то в здании на Смит-сквер кто-то открыл шампанское, приготовившись отпраздновать победу, и звук вылетевшей пробки нарушил напряженную тишину, но никто не обратил внимания на холодную, липкую пену, пролившуюся на стол.

– …что правительство будет переизбрано минимальным большинством голосов.

Казалось, само здание содрогнулось от победного рева, смешанного с вырвавшимся наружу облегчением. Для профессионалов значение имело только то, что они одержали победу, и совсем не важно было, как ты ее получил и с каким результатом. Позже у них будет достаточно времени для трезвых размышлений на тему, какой была война, «хорошей» или не очень.

Крики радости заглушили протестующий голос сэра Алистера, который продолжал говорить, что это всего лишь предположение, а не окончательный результат, хотя и в любом случае более точный, чем предсказывал опрос общественного мнения. Экран на короткое время разделился на две части, и на нем начали беззвучно мелькать кадры – реакция лидеров партии на предварительный результат, Коллинридж кивнул, принимая новость: он слабо улыбался, но в его улыбке не было видно особого удовольствия, в то время как его соперник весь светился и кивал, создавая впечатление, что оппозиция еще не смирилась с поражением. «Это не конец», – победно произнес он одними губами. Однако продюсер не стал ждать, чтобы посмотреть, как поведут себя дальше политики, а переключил картинку на Бернетта и продолжил сообщать зрителям остальные новости выборов.

* * *

– Хрень какая-то! – орал Престон, у которого растрепались и упали на глаза волосы. – Что, черт подери, они сделали?! – Он посмотрел на останки своего первого номера и начал лихорадочно что-то писать в блокноте. «Большинство правительства зарублено», – сделал он первую попытку и тут же зачеркнул написанное. «Коллинридж протиснулся в первые ряды»… «Слишком рано что-то говорить»… Все листки отправились в мусорную корзину.

Гревилл принялся оглядываться по сторонам, рассчитывая отыскать где-нибудь помощь или вдохновение.

– Давай подождем, – сказала Мэтти. – До обнародования первых результатов осталось всего полчаса.

* * *

В отделе по связям с общественностью, где не стали дожидаться первых результатов, вовсю праздновали победу. С уверенностью, которую продемонстрировали все, кто был в состоянии мыслить позитивно, сотрудники компании «Мерил, Грант и Джонс» целых три часа провели в тесной приемной, чтобы стать свидетелями того, как делается история, и каждое мгновение этого судьбоносного события отражалось на двух громадных телевизионных экранах. Впрочем, до того, как будет провозглашен очередной факт истории, оставалось около семнадцати минут, но сотрудники агентства, как и все, кто умеют мыслить позитивно, гордились тем, что они всегда находятся на голову впереди остальных. Поэтому шампанское текло рекой, смывая остатки съеденных кусков пиццы и биг-маков, и прогнозы победы с крошечным перевесом только сильнее подстегивали пирующих.

И уже сейчас было ясно, что два фиговых дерева, на протяжении многих лет украшавших приемную, не переживут эту ночь – а с ними вместе и парочка молодых секретарш. Большинство более здравомыслящих членов коллектива расхаживали взад и вперед, но все остальные считали, что сдерживаться нет никакого смысла. Особенно когда клиент показывает им столь наглядный пример.

Как и большинство искателей приключений, сбежавших из Дублина, Роджер О’Нил славился острым умом и неотразимой способностью к преувеличениям, а также непобедимой жаждой и стремлением участвовать во всем происходящем.

Его приключениям не было числа, и он так ловко их изукрашивал, что никто не мог бы сказать наверняка, чем он занимался до того, как стал членом партии – вероятно, это было что-то из области связей с общественностью или телевидения, как думали многие. Кроме того, ходили слухи, что у него были проблемы то ли с Налоговым управлением, то ли с ирландской полицией, но он оказался свободен, и когда появилась вакансия директора отдела рекламы, получил это место и приступил к работе умело и с обаянием, которые подогревались бесконечным запасом водки с тоником и сигарет «Голуаз».

В молодости О’Нил подавал большие надежды в качестве полузащитника в регби, но этому таланту не суждено было развиться, поскольку природа наградила его безграничным индивидуализмом, который мешает в командных играх. «Когда он на поле, – жаловался тренер, – я имею две команды – Роджер и еще четырнадцать игроков».

В сорок лет О’Нил все еще мог похвастаться копной непослушных темных волос, уже начавших седеть на висках, и паршивой физической формой. Но он отказывался смириться с очевидными признаками среднего возраста и прятал их, тщательно подбирая гардероб, причем носил свои костюмы с показной небрежностью, но так, чтобы мир сумел увидеть и прочитать этикетки изготовителей. Нетрадиционный подход к делу и неистребимые следы ирландского акцента далеко не всегда вызывали удовольствие у руководителей партии. «Сплошное дерьмо собачье», – сказал как-то раз один из них. Однако, по большей части, невероятная энергия и обаяние Роджера завораживали всех.

А еще у него была удивительная секретарша, Пенелопа Гай. «Привет, я Пенни». Она отличалась ростом пять футов десять дюймов, потрясающим выбором одежды и восхитительной фигурой, на которую эту одежду надевала. Кроме того, она была черной. Не смуглой или темнокожей, нет – ее кожа имела сияющий оттенок глубокого черного цвета, на фоне которого ее глаза сияли точно звезды, а улыбка заполняла всю комнату. Пенелопа получила университетскую степень по истории искусства, сдала экзамен по стенографии с результатом сто двадцать слов в минуту и отличалась исключительной практичностью. Когда она впервые появилась рядом с О’Нилом, поползли неминуемые в такой ситуации слухи, но ее великолепные деловые качества заставили болтунов замолчать. Правда, они и не смогли одержать окончательную победу над теми, кто в них сомневался, и следует заметить, что таких было немало.

Кроме того, Гай была невероятно сдержанной и благоразумной. «У меня есть личная жизнь, – отвечала Пенелопа. – Но она и дальше останется личной».

Теперь в офисе «Мерил, Грант и Джонс», или, как называла их Пенни, «Грант и Бант», она без особых усилий являлась центром внимания нескольких резвых представителей средств массовой информации и заместителя руководителя креативной группы агентства, одновременно умудряясь следить за тем, чтобы О’Нил не испытывал недостатка в сигаретах и спиртном и чтобы они были у него в ограниченном количестве. Секретарь не хотела, чтобы сегодня он с этим переборщил.

В данный момент Роджер погрузился в разговор с заместителем директора рекламного агентства и не замечал ничего вокруг себя.

– Я хочу, чтобы ты закончил анализ как можно быстрее, Джереми, – говорил он строгим голосом. – Он должен продемонстрировать, насколько эффективны были наши усилия в области маркетинга и рекламы во время избирательной кампании. Его, как обычно, следует разделить на группы по возрасту и социальному положению, чтобы мы могли показать, насколько хорошими были наши рекламные проекты и какое впечатление они произвели на избирателей. Если мы победим, я хочу, чтобы все знали, что это произошло благодаря нам. Если же потерпим поражение – да поможет нам Бог… – Неожиданно он громко чихнул, но тут же продолжил: – Я хочу, чтобы весь мир увидел, что в коммуникационных играх мы одержали над нашими противниками верх, и только политика помешала нам выиграть выборы. Нам придется жить с этим в течение следующих нескольких лет, так что сделай все как следует. Ты знаешь, что нам нужно, Джереми. Я должен получить отчет к утру субботы, чтобы информация появилась в воскресных газетах и привлекла всеобщее внимание.

Затем О’Нил заговорил немного тише:

– Если не сможешь получить нужные цифры, сочини их. Все слишком устали, чтобы внимательно их изучать. Если мы окажемся первыми и станем вопить громче остальных, у нас все будет отлично.

Он замолчал, чтобы высморкаться, но от этого его собеседнику не полегчало.

– И не забудь про цветы, – добавил Роджер. – Я хочу, чтобы первым делом утром ты отправил самый громадный в мире букет на Даунинг-стрит жене премьер-министра. В форме гигантской буквы «К». И позаботься, чтобы его доставили, как только она проснется. У нее будет припадок, если она их не получит, потому что я уже сообщил про букет. И еще я хочу, чтобы момент, когда его доставят, засняли телевизионные камеры и чтобы все знали, от кого он. Так что постарайся, чтобы он был больше и роскошнее всего, что они видели до сих пор. А еще лучше – отправь цветы в фургоне с логотипом вашей компании. Потрясающая получится картинка, когда он остановится на Даунинг-стрит перед домом десять.

Джереми уже привык к энергичным монологам своего клиента, а также к необычным указаниям и отчетам, которых требовал от него О’Нил. Политическая партия не похожа ни на что другое: она играет по другим правилам, иногда весьма опасным. Однако два года работы с Роджером и его людьми принесли Джереми и его молодому агентству достаточно известности, чтобы он спрятал сомнения на самую дальнюю полку.

Но теперь, когда выборы подошли к концу, и они, страшно волнуясь, ждали результатов голосования, его охватил безмолвный ужас, когда он подумал, что произойдет, если они потерпят поражение. Если правящая партия не одержит победу, его агентство – в этом Джереми не сомневался – сделают козлом отпущения.

Когда они только начинали, все выглядело совсем не так, и опросы общественного мнения указывали на безоговорочную победу правящей партии, но после предварительного подведения итогов рекламщик уже был не так в ней уверен. В его области деятельности нередко случалось, что репутации гибли точно цветы, из-за которых О’Нил устроил настоящее представление.

Джереми нервно покусывал губу, а Роджер продолжал о чем-то рассуждать, пока их внимание не привлекло появившееся на экране шестифутовое изображение сэра Алистера, который склонил голову набок и внимательно слушал, что ему говорили в наушник.

– Полагаю, теперь мы готовы услышать первые результаты подсчета голосов. Как мне сообщили, это снова Торби. Побиты все рекорды. Прошло всего сорок три минуты после того, как закрылись участки для голосования, а я уже вижу кандидатов, которые собираются около председателя избирательной комиссии. Пора включать прямую трансляцию…

В здании муниципалитета Торби среди охапок гиацинтов, хлорофитумов, розеток и регалий власти прозвучали первые результаты голосования. Однако происходящее больше напоминало пантомиму на деревенской площади, чем выборы: возможность появиться на экранах телевизоров по всей стране привлекла больше, чем обычно, кандидатов, которые изо всех сил старались использовать счастливый момент и размахивали воздушными шариками и разноцветными шляпами, чтобы привлечь к себе внимание камер.

Кандидат от округа Саншайн, одетый в обтягивающий костюм ядовито-желтого цвета, махал пластмассовым подсолнухом, невероятно огромным и уродливым, и стоял прямо – совершенно сознательно – перед представителем тори, который специально ради этого случая надел строгий костюм. Тот попытался сдвинуться влево, чтобы избежать неловкого положения, но лишь налетел на кандидата от Национального фронта, размахивавшего сжатым кулаком, сплошь покрытым татуировками и ставшим причиной небольшого волнения среди тех, кто находился поблизости. Тори не знал, что по данному поводу говорится в правилах поведения для кандидатов, а потому неохотно вернулся на свое прежнее место, сразу за подсолнухом.

Его выручил сэр Алистер.

– Итак, новости из прекрасного Торби, – прозвучал его торжественный и немного мрачный голос. – Правительство занимает первую позицию, но с небольшим преимуществом примерно в восемь процентов. Что это означает, Питер? – спросил Бернетт, когда на экране появился скучный комментатор из научного отдела в отвратительно сидевшем твидовом костюме и очках.

– Это означает, что опрос уже проголосовавших избирателей показал примерно то же самое, Алистер, – отозвался тот.

* * *

– Отличное шоу, Роджер, ты согласен? Похоже, у нас снова большинство. У меня нет слов, чтобы выразить, как я счастлив. И какое облегчение испытываю. Отличная работа. Просто потрясающая!

Президент одной из компаний, являвшихся крупным клиентом агентства «Грант и Бант», задыхался от восторга. Этот человек получал огромное удовольствие от очевидной победы партии, и тот факт, что правительство сегодня вечером потеряло два места, беспокоил его не слишком сильно. Он стоял вместе с двумя другими приглашенными клиентами и главой отдела по связям с общественностью в углу, где можно было немного отдохнуть от шума и хаоса праздничной вечеринки.

– Это очень любезно с вашей стороны, Гарольд. Да, я думаю, большинства в тридцать или сорок мест будет достаточно. Но не следует забывать и о вашем вкладе в наше дело, – ответил О’Нил. – На днях я напомнил премьер-министру, что ваши пожертвования на кампанию заметно превышают обычные корпоративные вложения. Я помню речь, которую вы произнесли в «Индустриальном обществе» в прошлом марте во время ланча. Клянусь Богом, она была великолепна, и вам мастерски удавалось донести до слушателей ваши идеи! Уверен, вы прошли специальную подготовку!

Собеседник Роджера молчал, и тот, не дожидаясь ответа, снова быстро заговорил:

– Вы очень доходчиво говорили о сотрудничестве всех сторон, в котором должны быть заинтересованы высшие эшелоны власти и руководители компаний. Я сказал Генри… прошу прощения, премьер-министру, что мы должны больше прибегать к помощи крепких промышленников, таких как вы, чтобы донести до всех ваши идеи.

– В этом не было никакой необходимости, – ответил крепкий промышленник, в голосе которого не прозвучало даже намека на искренность. Шампанское притупило его врожденную осторожность, и он уже представлял мех горностая на своих плечах и себя в Палате лордов. – Но вы исключительно любезны. Послушайте, когда все закончится, может, мы встретимся с вами за ланчем в каком-нибудь более спокойном местечке? У меня есть еще парочка идей, и мне хочется услышать ваше мнение на их счет.

В ответ О’Нил разразился таким громоподобным чиханием, что согнулся пополам. Глаза у него сильно покраснели, и стало ясно, что продолжать с ним разговор невозможно.

– Прошу прощения, – пробулькал он. – Сенная лихорадка. Всякий раз я оказываюсь к ней не готов. – И словно для того, чтобы подчеркнуть свои слова, он громко высморкался и принялся вытирать глаза.

Тут диктор сообщил с экрана, что правительство потеряло еще одно место, младшего министра, отвечавшего за транспорт, который за прошедшие четыре года не пропустил ни одной серьезной автокатастрофы в стране и твердо верил в то, что способность человеческой расы к самоуничтожению невозможно победить. Впрочем, это не помогло ему принять собственную политическую смерть, и ему никак не удавалось нацепить на лицо мужественное выражение.

– И снова плохие новости для правительства, – прокомментировал сэр Алистер, – посмотрим, как примет их премьер-министр. Через несколько минут мы включим прямую трансляцию и узнаем, как идут дела. А пока… Давайте посмотрим, что предсказывает компьютер. – Он нажал на кнопку и повернулся, чтобы посмотреть на монитор большого компьютера, находившегося у него за спиной. – Судя по всему, ближе к тридцати, чем к сорока.

В студии разразилась дискуссия на тему, хватит ли правительству этих голосов, однако комментаторов постоянно перебивали, поскольку начали появляться новые данные. О’Нил, находившийся в офисе, извинился перед группой перевозбужденных бизнесменов и с трудом пробился сквозь растущую компанию шумных почитателей, окруживших Пенни. Не обращая внимания на их протесты, он отвел ее в сторону и что-то быстро прошептал на ухо. Тем временем на экранах снова появилось раскрасневшееся лицо сэра Алистера, который сообщил, что в самое ближайшее время будет объявлено, сколько человек проголосовали за премьер-министра.

В комнате повисло уважительное, хотя и не абсолютное молчание, а Роджер вернулся к промышленникам. Все присутствующие не сводили глаз с экранов, и никто не заметил, что Пенелопа, подхватив сумочку, выскользнула из ком-наты.

Диктор объявил о еще одной победе правительства, но снова с небольшим преимуществом. Пока комментаторы анализировали и старались первыми сообщить свое мнение по поводу того, что для правительства ночь выдалась не слишком удачной, их слова были с энтузиазмом встречены преданными сотрудниками «Грант и Бант», большинство из которых забыло о своих прежних политических убеждениях и радовалось пусть и крошечному, но все-таки поводу для праздника. В конце концов, это всего лишь выборы!

Генри Коллинридж помахал рукой с экрана, но его натянутая улыбка говорила о том, что он относится к результатам выборов гораздо серьезнее, чем аудитория. Однако всеобщее ликование заглушило его благодарственную речь, обращенную к председателю избирательной комиссии и местной полиции, и к тому времени, когда он покинул сцену, чтобы отправиться в длинное путешествие домой, два руководителя художественного отдела агентства официально объявили, что настрадавшиеся фиговые деревья скончались.

Через несколько минут радостную атмосферу разорвал громкий крик:

– Мистер О’Нил! Мистер О’Нил! Вас к телефону.

Охранник, сидевший за столом в приемной, драматически помахал в воздухе телефонной трубкой.

– Кто? – одними губами спросил Роджер, находившийся в другом конце комнаты.

– Что? – спросил охранник, который заметно нервничал.

– Кто звонит? – снова одними губами повторил вопрос О’Нил.

– Я вас не слышу, – охраннику никак не удавалось перекричать громкие голоса, и он принялся дико размахивать руками.

Роджер приложил ладонь к губам и снова попытался выяснить, кому он понадобился.

– Из кабинета премьер-министра! – завопил пришедший в отчаяние охранник, который уже не мог сдерживаться и пытался решить, следует ли ему встать по стойке «смирно».

Его слова произвели мгновенный эффект: в комнате воцарилась наполненная ожиданием тишина, и перед О’Нилом открылась широкая дорога к телефону. Он медленно и послушно направился к охраннику, стараясь при этом выглядеть скромным и деловым.

– Звонит одна из его секретарш, она соединит вас с премьер-министром, – доложил охранник, радуясь, что наконец может снять с себя страшную ответственность.

– Здравствуйте, да, это Роджер, – сказал О’Нил, взяв трубку. Наступила короткая пауза, а потом он снова подал голос: – Господин премьер-министр, как поживаете? Примите мои самые искренние поздравления. В данных обстоятельствах результат просто великолепен. Победа одинаково сладка, выиграл ты со счетом пять-ноль или пять-четыре… О да. Да! Вы так добры… Кстати, я сейчас нахожусь в отделе по связям с общественностью.

В комнате повисла такая тишина, что казалось, можно услышать жалобные стоны фиговых деревьев.

– Я считаю, что они великолепно поработали, и я, вне всякого сомнения, никогда не справился бы без их участия… – продолжал Роджер. – Могу я передать им ваши слова?

Он закрыл рукой микрофон и повернулся к собравшимся в комнате сотрудникам, которые замерли в радостном ожидании.

– Премьер-министр попросил меня поблагодарить вас от его имени за то, что вы помогли ему так великолепно провести избирательную кампанию, и сказал, что ваше участие в ней имело огромное значение, – сообщил он, а затем еще несколько секунд молча слушал своего высокопоставленного собеседника. – И он не потребует назад свои деньги!

Комната разразилась аплодисментами и радостными криками, и О’Нил поднял трубку, чтобы премьер-министр не пропустил ни единого звука.

– Да, господин премьер-министр. Я совершенно счастлив, это огромная честь, что вы позвонили нам сразу после выборов… и тоже буду с нетерпением ждать нашей встречи. Да, я поеду на Смит-сквер чуть позже… Разумеется, разумеется. Значит, мы с вами скоро увидимся. И еще раз поздравляю с победой. Спокойной ночи.

Роджер аккуратно положил трубку, повернулся лицом к комнате и широко улыбнулся. Все тут же принялись бурно выражать свой восторг. Коллеги и помощники еще продолжали колотить его по спине, и все одновременно старались пожать ему руку, а он все еще пытался пробиться к промышленникам, когда сидевшая в машине на соседней улице Пенни аккуратно вернула на место телефон и принялась подкрашивать губы, глядя в зеркало у себя над головой.

Пятница, 11 июня

Толпа на Смит-сквер, ждавшая появления премьер-министра, стала просто огромной. Часы давно пробили полночь, но сегодняшней ночью биологические часы у людей работали совсем в ином режиме. Все следили по экранам телевизионщиков за тем, как конвой премьер-министра в сопровождении полицейских и машин, оснащенных камерами, покинул М1 и сейчас приближался к Марбл-Арч[4]. До прибытия главы правительства осталось меньше десяти минут, и три юных девушки, возглавлявших команды поддержки, разогревали толпу смесью патриотических песен и лозунгов.

На этот раз им пришлось гораздо тяжелее, чем на предыдущих выборах. В то время как некоторые люди в толпе с энтузиазмом размахивали британскими флагами, огромные плакаты с фотографиями Генри Коллинриджа, которые вынесли из дверей штаба избирательной кампании партии, особой популярностью не пользовались. У нескольких человек в толпе были радиоприемники, и они сообщали тем, кто их окружал, результаты подсчета голосов. Даже девушки из команды поддержки время от времени останавливались и принимались обсуждать последние новости.

Кроме того, им пришлось столкнуться с конкуренцией, потому что несколько сторонников оппозиции пробрались в толпу и принялись размахивать своими знаменами и лозунгами. Полдюжины полисменов зоркими взглядами следили, чтобы эмоции не перехлестнуло через край, но не вмешивались.

По толпе пронеслось сообщение о том, что компьютеры предсказали большинство в двадцать восемь голосов. Две девушки из команды поддержки отошли в сторону и принялись обсуждать, можно ли считать это решающим перевесом. Придя к выводу, что, скорее всего, можно, они вернулись к своему прерванному занятию. Однако настроение толпы изменилось: прежний энтузиазм сменило беспокойство, и девушки решили поберечь силы до появления Генри Коллинриджа.

Внутри здания постепенно напивался Чарльз Коллинридж. Его лицо, испещренное прожилками, было залито потом, а глаза стали влажными и покраснели.

– Мой брат Генри – хороший человек. Великий премьер-министр, – бормотал он.

Стоявшие вокруг него люди уже начали замечать, что у него заплетается язык, когда он в очередной раз принялся пересказывать историю своей семьи:

– Я всегда считал, что он мог отлично управляться с нашим семейным бизнесом и превратить его в одну из величайших компаний страны, но Генри предпочел политику. Знаете, я тоже считаю, что производство комплектующих для ванных комнат – не самое интересное дело, но отцу нравится. Генри мог здорово расширить наше дело, сделать его грандиозным предприятием. А вам известно, что они импортируют заготовки из Польши? Или из Румынии?..

Чарльз прервал свой монолог, пролив остатки виски на уже и без того не слишком чистые брюки, и принялся рассыпаться в многословных извинениях. Председатель партии, лорд Уильямс, воспользовался этим, чтобы увести его в сторонку. В умных глазах пожилого человека не появилось даже намека на то, что он чувствовал, однако в действительности его переполняло негодование из-за того, что приходилось оказывать гостеприимство брату премьер-министра. Чарли Коллинридж был неплохим, но слабым человеком, и от него все время следовало ждать неприятностей, а самый старший и опытный член партии любил, чтобы на вверенном ему корабле царил безупречный порядок. Однако он был опытным штурманом и знал, что нет никакого смысла пытаться выбросить за борт брата адмирала.

Один раз председатель заговорил о нем с премьер-министром, попытался обсудить набиравшие силу слухи и огромное количество ехидных статеек в бульварных газетенках. Поскольку лорд Уильямс являлся одним из немногих, кто находился у руля еще до Маргарет Тэтчер, он пользовался авторитетом, а кое-кто даже сказал бы, что это его обязанность – поговорить с премьер-министром о неприглядном поведении его брата. Однако этот разговор ни к чему не привел.

– Я трачу половину жизни на то, что проливаю кровь; не просите меня, чтобы в число жертв вошел мой собственный брат! – взмолился Генри Коллинридж.

Он пообещал поговорить с Чарли и убедить его, что тот должен вести себя приличнее. Точнее, он даже сказал, что сам станет за ним следить, но, разумеется, премьер-министру никогда не хватало на это времени. К тому же он не сомневался, что младший брат пообещает все что угодно, даже если не сможет сдержать слово. Генри не собирался сердиться на него или читать морали, но знал, что больше всего обязательств политика накладывает на членов семьи. Уильямс все понимал, поскольку с тех пор, как сам появился в Вестминстерском аббатстве сорок лет назад, прошел через три брака.

Дело здесь не в отсутствии любви, а скорее, в нехватке времени на нее. В результате дома у политиков живут одинокие женщины и семьи, которым те не уделяют внимания, страдающие гораздо больше от острых шипов их работы, чем сами мужья и отцы. Политика оставляет за собой несчастных родственников и боль, особенно острую от того, что она причинена ненамеренно и случайно. Закаленный председатель партии смотрел, как Чарльз Коллинридж, спотыкаясь, вышел из комнаты, и на мгновение его охватила грусть, однако он быстро с ней справился. Эмоциям нет места, когда речь идет о жизнедеятельности партии, и Уильямс дал себе слово еще раз поговорить с премьер-министром.

Майкл Сэмюэль, министр по вопросам охраны окружающей среды и один из недавних и самых телегеничных членов Кабинета, подошел, чтобы поздороваться с Уильямсом. Он годился председателю в сыновья и был его протеже – первый шаг вверх по грязной министерской лестнице Сэмюэль сделал благодаря этому человеку, когда был молодым членом парламента и по его рекомендации стал помощником министра. Это был самый ничтожный парламентский пост, что-то вроде прислуги, ответственной за все, которой ничего не платят, но требуют выполнения самых разных поручений без жалоб и лишних вопросов – и именно эти качества премьер-министры рассматривают, когда выбирают кандидатов для продвижения по служебной лестнице. Помощь Уильямса помогла Майклу сделать головокружительную карьеру, и они стали близкими друзьями.

– Проблемы, Тедди? – спросил Сэмюэль.

– Премьер-министр может назначать Кабинет министров и выбирать друзей, – вздохнув, сказал пожилой политик, – в отличие от родственников.

– Не больше, чем мы можем выбирать себе коллег.

Майкл кивком показал на дверь, в которую в сопровождении жены вошел Уркхарт, приехавший из своего округа. Сэмюэль холодно посмотрел на него: он не жаловал Фрэнсиса, который возражал против его назначения в Кабинет министров и множество раз при свидетелях называл «современным Дизраэли[5], слишком красивым и слишком умным для собственной пользы».

Временами традиционный и неизбывный антисемитизм прорывался наружу, и Уильямс дал блестящему молодому юристу добрый совет. «Постарайся не показывать, что ты слишком умный и успешный, – сказал он. – Не будь чрезмерно либеральным в социальных вопросах или слишком заметным в финансовых. И, ради всех святых, следи за своей спиной! Слишком многих политиков уничтожили коллеги, а не противники. Никогда не забывай этого».

Теперь же Сэмюэль без особой радости смотрел, как толпа подхватила Уркхарта и его жену и потащила в его сто-рону.

– Добрый вечер, Фрэнсис, привет, Миранда, – выдавил из себя Майкл натянутую улыбку. – Примите мои поздравления. Преимущество в семнадцать тысяч. Я знаю примерно шестьсот членов парламента, которые утром, узнав о вашей победе, позеленеют от зависти.

– Майкл! Я счастлив, что вам снова удалось загипнотизировать жительниц Сербитона, чтобы они за вас проголосовали, – отозвался Уркхарт, – жаль только, что вы не смогли получить голоса их мужей, потому что тогда имели бы такой же результат, что и я!

Они мягко посмеялись над этой легкой перепалкой, давно привыкнув скрывать то, что недолюбливают друг друга, и замолчали, не зная, как поприличнее закончить разговор.

Их спас Уильямс, который как раз положил трубку телефона.

– Извините, что прервал вас, но здесь с минуты на минуту будет Генри.

– Я спущусь с вами, – тут же предложил Фрэнсис.

– А ты, Майкл? – спросил Тед.

– Я подожду тут. Когда он приедет, возникнет настоящий переполох, и я не хочу, чтобы меня затоптали, – покачал головой Сэмюэль.

У Уркхарта возникло подозрение, что это легкий выпад в его сторону, но он решил не обращать на него внимания и вслед за Уильямсом начал спускаться по лестнице, уже запруженной взволнованными людьми, узнавшими о скором прибытии премьер-министра. Увидев на улице перед зданием председателя партии и Главного Кнута, девушки из команды поддержки с удвоенными усилиями принялись будоражить толпу зрителей, и когда на площади из-за церкви Святого Иоанна появился бронированный «Даймлер» в сопровождении внушительного эскорта, толпа разразилась дружным приветственным воплем, который поддержало яркое сияние прожекторов телевизионщиков и тысячи вспышек профессиональных и любительских фотоаппаратов, пытавшихся запечатлеть исторический момент.

Машина остановилась. Коллинридж выбрался с заднего сиденья и, повернувшись к толпе и камерам, помахал рукой. Уркхарт протолкался вперед, попытался пожать премьер-министру руку, но лишь оказался у него на пути и с пространными извинениями отступил. С другой стороны машины лорд Уильямс с галантностью и дружелюбной уверенностью, которые появляются только с годами, помог жене премьер-министра выйти из машины и поцеловал ее в щеку. Откуда-то появился букет в сопровождении двух дюжин партийных руководителей, причем каждый из них старался оказаться в первых рядах. То, что такой огромной толпе удалось протиснуться в узкую вращающуюся дверь здания без потерь, казалось настоящим чудом.

Такая же толкучка возникла и внутри, когда премьер-министр в сопровождении своих соратников начал подниматься вверх по забитой людьми лестнице. Он остановился, только чтобы произнести традиционную благодарственную речь в адрес персонала, но ему пришлось ее повторить, потому что фотографы из газет не успели занять свои места.

Когда премьер-министр оказался наверху, в относительной безопасности кабинета лорда Уильямса, на его лице начало проступать напряжение, которое он так тщательно скрывал весь вечер. С телевизионного экрана, установленного в углу кабинета, комментатор сообщил, что, по предсказаниям компьютера, разрыв в голосах будет еще меньше. Коллинридж тяжело вздохнул и окинул покрасневшими от перенапряжения глазами комнату.

– Чарли был здесь сегодня вечером? – спросил он тихо.

Его старшего брата нигде не было видно, и премьер-министр встретился глазами с лордом Уильямсом.

– Мне очень жаль, – ответил тот.

«За что меня жалеть? – подумал Коллинридж. – За то, что мой брат – алкоголик? Или за то, что я чуть не проиграл выборы и уничтожил огромное количество наших коллег? Вы просите прощения за то, что вам придется пробираться по колено в дерьме, которое вот-вот затопит нас всех, включая и меня? Но все равно спасибо за заботу, старый друг».

Адреналин перестал бушевать у Коллинриджа в крови, и неожиданно на него навалилась смертельная усталость. Несколько недель подряд он ощущал прессинг со всех сторон, не имея возможности хотя бы на минуту расслабиться, и теперь ему отчаянно хотелось остаться наедине с самим собой. Он повернулся, собираясь найти местечко потише, и обнаружил, что прямо у него за спиной стоит Уркхарт, который пытается всунуть ему в руку конверт.

– Я тут подумал о перестановках, – сказал Главный Кнут. – Наверное, сейчас не самое подходящее время, но я не сомневаюсь, что вы займетесь этими вопросами на выходных, и подготовил несколько предложений. Мне известно, что вы цените серьезное отношение к делу, а не пустой листок бумаги; так вот, я подумал, что мои предложения окажутся вам полезны.

Генри посмотрел на конверт, а потом поднял усталые глаза на Уркхарта.

– Вы правы, Фрэнсис, время не слишком подходящее. Полагаю, нам сейчас следует думать о подсчете голосов и только потом начать увольнять наших коллег.

Сарказм в словах премьер-министра задел стоящего перед ним политика сильнее, чем самому премьер-министру хотелось бы, и Коллинридж понял, что зашел слишком далеко.

– Извините, Фрэнсис. Боюсь, я немного устал, – он развел руками. – Разумеется, вы совершенно правы в том, что думаете о будущем. Послушайте, почему бы вам с Тедди не прийти ко мне днем в воскресенье – тогда мы и обсудим эти вопросы? Может быть, вы будете настолько любезны, что передадите Тедди копию ваших предложений, а другую отправите мне завтра… точнее, уже сегодня утром, на Даунинг-стрит…

Уркхарт выпрямился, чувствуя себя неловко из-за полученного в присутствии Уильямса выговора. Он понял, что слишком поторопился заговорить о перестановках, и теперь ругал себя за глупость. Почему-то естественная уверенность в себе покидала его, когда он разговаривал с Коллинриджем, закончившим всего лишь среднюю школу и даже не мечтавшим о том, чтобы попасть в один из элитных клубов, членом которых являлся Фрэнсис. Смена ролей в правительстве выводила его из обычного состояния равновесия, и Уркхарт обнаружил, что делает не свойственные ему вещи в присутствии Коллинриджа. Он был в отчаянии из-за совершенной ошибки, но винил за нее премьер-министра и ему подобных – за то, что они недостаточно высоко его ценили. Однако было поздно пытаться исправить положение, поэтому он вежливо склонил голову.

– Разумеется, господин премьер-министр. Я немедленно передам Тедди копию моих записей.

– Думаю, вам самому следует сделать копию; мы же не хотим, чтобы ваши предложения стали всеобщим достоянием. – Генри улыбнулся, пытаясь показать Уркхарту, что тот является полноправным участником заговора власти, который постоянно присутствует на Даунинг-стрит. – В любом случае, полагаю, мне пора. Би-би-си захочет видеть меня свеженьким и сияющим через четыре часа, поэтому я подожду окончательных результатов на Даунинг-стрит.

Затем он повернулся к Уильямсу:

– Кстати, что там предсказывает компьютер?

– Застрял на двадцати четырех, и уже полчаса ничего не меняется. Думаю, это все.

В голосе председателя партии не было даже намека на ликование от одержанной победы – он понимал, что только что возглавил самую отвратительную избирательную кампанию почти за два десятилетия.

– Ладно, Тедди. Большинство есть большинство, – попытался утешить его глава правительства. – И Главному Кнуту будет чем заняться вместо того, чтобы сидеть без дела, как было бы при большинстве более сотни. Верно, Фрэнсис?

С этими словами Генри вышел из комнаты, оставив Уркхарта, который продолжал сжимать в руках свой конверт.

Через несколько минут после отъезда премьер-министра толпа внутри и снаружи здания начала быстро рассасываться, и Главный Кнут отправился в конец коридора на втором этаже, где, как он знал, находился кабинет, в котором стояла копировальная машина.

Только вот на кабинет комната 132А совсем не тянула: это была крошечная, без окон, каморка, площадью всего шесть футов, в которой хранили самые разные вещи и которую использовали для копирования секретных материалов. Уркхарт открыл дверь и, прежде чем нашел выключатель, почувствовал жуткую вонь.

Включив свет, он увидел лежавшего на полу рядом с металлическими полками Чарльза Коллинриджа, который во сне обделался и перепачкал одежду. Фрэнсис не заметил нигде ни стакана, ни бутылки, но комната пропиталась запахом виски. Судя по всему, Чарли как-то добрался сюда в поисках наименее людного места, чтобы провалиться в забытье.

Уркхарт достал платок и прижал его к лицу, пытаясь защититься от кошмарной вони, а потом перешагнул через тело Чарльза, перевернул его на спину и тихонько потряс за плечи – но тот лишь громко всхрапнул. Тогда политик тряхнул его сильнее и легонько хлопнул по щеке – с тем же результатом.

Он стоял, с отвращением глядя на брата премьер-министра, и тут неожиданно все его тело напряглось, презрение смешалось с желанием расплатиться за недавно пережитое унижение, и он вдруг понял, что получил возможность отомстить. Уркхарт похолодел, и волосы у него на голове зашевелились, когда он остановился над безвольным телом брата премьер-министра, а потом замахнулся и принялся с силой отвешивать Чарльзу Коллинриджу одну пощечину за другой. Печатка у него на пальце разрывала плоть на щеках Чарли, голова болталась из стороны в сторону, и вскоре изо рта у пьяного мужчины полилась кровь, он закашлялся, и его вырвало. Фрэнсис Юэн наклонился над ним и стал внимательно его разглядывать, как будто хотел понять, жива ли еще его жертва. В течение нескольких минут Главный Кнут не шевелился, точно кот, вышедший на охоту – мышцы его были напряжены, а лицо перекошено. Затем он резко выпрямился и навис над старшим Коллинриджем.

– И твой брат нисколько не лучше, – прошипел он, после чего повернулся к копировальной машине, достал из кармана письмо, сделал одну копию и ушел не оглядываясь.

Воскресенье, 13 июня

Наступило воскресенье после выборов. Без четверти четыре дня служебный автомобиль Уркхарта свернул с Уайтхолла на Даунинг-стрит, где его приветствовал четким салютом полисмен, а также вспышки сотни камер. Представители прессы столпились за ограждением на противоположной стороне улицы, напротив самого известного в мире здания, дверь которого широко распахнулась, когда подъехала машина, – политическая черная дыра, так временами думал о ней Фрэнсис. В ней исчезали вновь избранные премьер-министры – и редко, если это вообще когда-либо случалось, появлялись из нее в сопровождении большого отряда государственных служащих после того, как те высосут из них все соки. Казалось, что само здание каким-то непостижимым образом отнимает у некоторых политических лидеров все жизненные силы.

Уркхарт всегда садился на заднее сиденье слева, чтобы, когда он будет выбираться из машины перед домом номер десять, телевизионные камеры и фотокорреспонденты получили прекрасную возможность заснять его во всей красе. Он вышел из машины, расправил плечи и выпрямил спину, и его поприветствовал хор вопросов со стороны представителей прессы, благодаря чему он получил прекрасную возможность подойти к журналистам и перекинуться с ними несколькими словами. Фрэнсис заметил Чарльза Гудмена, легендарного представителя «Пресс ассошиэйшн»[6], который в своей знаменитой потрепанной фетровой шляпе удобно устроился между репортерами из Ай-ти-эн и Би-би-си.

– Привет, Чарльз! Ты поставил какие-нибудь деньги на результат? – спросил Уркхарт, но Гудмен, окруженный со всех сторон коллегами, уже задал свой первый вопрос:

– Вы приехали обсудить с премьер-министром перестановки в правительстве? Или он позвал вас, чтобы сообщить о новом назначении?

– Я приехал обсудить ряд вопросов, но, полагаю, перестановки станут одним из них, – скромно ответил политик.

– Ходят слухи, что вы рассчитываете получить новый и весьма солидный пост.

– Я не могу комментировать слухи, Чарльз. К тому же тебе прекрасно известно, что данные вопросы решает сам премьер-министр. Я здесь лишь для того, чтобы оказать ему моральную поддержку.

– Вы будете совещаться с премьер-министром и лордом Уильямсом?

– Лорд Уильямс уже приехал? – спросил Уркхарт, изо всех сил пытаясь скрыть удивление.

– Примерно в половине третьего. А мы все пытались понять, приедет ли еще кто-нибудь.

Фрэнсис надеялся, что журналисты не заметили, как холод прокрался в его глаза, когда он понял, что премьер-министр и председатель партии уже полтора часа обсуждают перестановки без него.

– В таком случае мне пора, – объявил он. – Я не могу заставлять их ждать.

Он улыбнулся, развернулся на каблуках, перешел на другую сторону улицы и шагнул через порог дома номер десять по Даунинг-стрит. Главный Кнут настолько разозлился, что даже не почувствовал обычного возбуждения, которое испытывал всякий раз, когда входил сюда.

Молодой секретарь премьер-министра ждал Уркхарта в конце коридора, который вел от двери к залу заседаний Кабинета, расположенному в задней части здания. Подойдя ближе, Фрэнсис почувствовал, что секретарь чем-то смущен.

– Премьер-министр ждет вас, Главный Кнут, – сказал он без особой надобности и добавил: – Он в кабинете наверху. Я доложу, что вы приехали. – С этими словами молодой человек поспешил вверх по лестнице.

Он вернулся через двенадцать минут, когда Уркхарт уже в сотый раз принялся разглядывать портреты предыдущих премьер-министров, висевшие на стенах знаменитой лестницы. Все это время он думал о том, какими несостоятельными, совершенно не годными для столь важного поста были многие из этих людей. По сравнению с ними Ллойд Джордж и Черчилль являлись потрясающими врожденными лидерами, хотя один из них прославился распущенностью, а другой – высокомерием и пьянством, и ни одного из них не пощадила бы современная пресса, охочая до сенсаций. Из-за того, что нынешние журналисты всюду суют свои носы и никого не жалеют, после войны плечи многих государственных деятелей окутало одеяло посредственности, мешавшее тем, кого природа наделила индивидуальностью и настоящим талантом. Коллинридж, который получил свой пост благодаря умелым выступлениям по телевизору, являлся типичным примером того, какой поверхностной стала современная политика. Уркхарт жалел о великом прошлом, когда политики сами устанавливали законы и не боялись правил, придуманных средствами массовой информации.

Его размышления прервал вернувшийся секретарь главы правительства.

– Прошу прощения, что заставил ждать, Главный Кнут. Премьер-министр готов вас принять.

Когда Фрэнсис вошел в комнату, которую современные премьер-министры традиционно использовали в качестве кабинета, он заметил, что, несмотря на определенные попытки привести большой стол в порядок, на нем высились груды бумаг и заметок, явно написанных за последние полтора часа. Из мусорного ведра торчала пустая бутылка кларета, а на подоконнике стояли тарелки с хлебными крошками и увядшими листьями салата. Председатель партии сидел справа от стола Коллинриджа, разложив на зеленой коже свои записи. Рядом с ними лежала большая стопка папок из манильской бумаги с биографиями членов парламента, полученных в штабе партии.

Уркхарт принес стул и уселся напротив Коллинриджа и Уильямса. Их силуэты выделялись на фоне окна, и Главный Кнут прищурился, пытаясь пристроить собственную папку на колене.

– Фрэнсис, вы любезно поделились со мной своими идеями на предмет перестановок в правительстве, – начал премьер-министр, без церемоний перейдя сразу к делу. – Я вам очень признателен. Подобные предложения невероятно полезны и стимулируют мои собственные мысли. Не вызывает сомнений, что вы потратили много времени и усилий, чтобы сформулировать свои предложения. Но прежде чем мы перейдем к деталям, я полагаю, нам следует поговорить о наших целях в более широком масштабе. Вы предлагаете… ну, как бы это лучше сказать… довольно радикальные перемены. Шесть новых членов Кабинета и серьезное перераспределение портфелей среди остальных. Объясните мне, что заставило вас прийти к выводу, что нам необходимы столь жесткие меры? И что, по-вашему, они нам дадут?

Уркхарту совсем не понравились эти вопросы. Он рассчитывал, что его привлекут к обсуждению конкретных кандидатов на новые посты, а вместо этого его попросили объяснить, почему он предлагает сделать именно такие перестановки, причем до того, как он смог понять, что думает сам премьер-министр по данному вопросу. Коллинридж знал, что Главный Кнут должен уметь распознавать, чего хочет глава правительства, и ошибки могли иметь очень серьезные последствия. Неожиданно Фрэнсису пришла в голову мысль, что его подставляют.

Он поморгал, пытаясь прогнать солнечные блики, заслонявшие фигуру премьер-министра, но так и не смог прочитать выражение его лица. Главный Кнут уже пожалел, что изложил свои идеи на бумаге вместо того, чтобы сделать это устно, но сокрушаться теперь было уже поздно.

– Разумеется, это только предложения, идеи на тему о том, что вы могли бы сделать, – начал он объяснять свою позицию. – Я подумал, что в целом было бы полезно произвести серьезные перестановки в правительстве, чтобы показать, что вы жестко контролируете его и ждете новых идей и нового образа мышления от ваших министров. Кроме того, таким образом появляется шанс для наших более пожилых коллег уйти на покой: это печально, но необходимо, если вы хотите внести живую струю в наше дело и привлечь к работе тех из младших министров, которые прекрасно себя показали.

«Проклятье, – неожиданно подумал он, – этого не следовало говорить в присутствии древнего ублюдка Уильямса, сидящего по правую руку от премьер-министра!».

Фрэнсис знал, что должен вести себя осторожнее, и внутри у него все сжалось. Коллинридж никогда не отличался жесткостью и не любил принимать решения. Уркхарт не сомневался, что его предложения будут благосклонно приняты, поскольку все названные им кандидаты обладали не вызывавшим сомнений политическим талантом. А еще, как он рассчитывал, мало кто мог сообразить, что большинство из них являются его должниками – это были министры, которым он помог выбраться из неприятного положения, чьи слабости хорошо знал и чьи грешки прикрывал, чтобы о них не стало известно их женам и избирателям.

Уильямс смотрел на Главного Кнута глазами пожилого, умудренного опытом человека. Неужели он все знает? Неужели понял? В комнате повисла тишина, Коллинридж постукивал карандашом по столу, очевидно, пытаясь отыскать подходящие возражения на выдвинутые Уркхартом доводы.

– Мы стоим у власти гораздо дольше любой другой партии с тех пор, как закончилась война, и в связи с этим возникают определенные проблемы, – продолжил тот. – Например, скука. Мы должны создать новый, более свежий образ нашего правительства, нам следует опасаться застойных явлений.

– Это очень интересно, Фрэнсис, и я с вами согласен… в целом. Мы с Тедди как раз это обсуждали, – заявил премьер-министр. – Мы говорили о необходимости привлечения молодых талантливых людей и о том, что мы должны найти новую движущую силу, поставить новых людей на новые позиции. И я нахожу многие из ваших предложений на предмет изменений на низших министерских уровнях весьма убедительными.

– Но они не имеют решающего значения, – тихо проговорил Уркхарт.

– Проблема в том, что слишком серьезные перестановки наверху могут оказаться весьма разрушительными. Большинству министров Кабинета требуется больше года, чтобы освоиться на новой должности, однако сейчас мы не можем потратить на организационные вопросы год – нам необходимо показать положительные результаты как можно скорее. Ваши предложения о перестановках в Кабинете вместо того, чтобы помочь нам претворить в жизнь нашу новую программу, в конечном итоге затормозят ее внедрение – так считает Тедди.

«Какая еще новая программа?! – мысленно возопил Уркхарт. – Наш манифест ничего такого не предполагал!»

Он заставил себя успокоиться, прежде чем ответить Генр-и:

– А вам не кажется, что потеря в голосах избирателей говорит о том, что они хотят перемен?

– Интересная мысль. Но, как вы сами сказали, ни одно правительство с тех пор, как закончилась война, не продержалось у власти столько, сколько мы. Должен заметить, Фрэнсис, что мы вряд ли могли бы переписать учебники истории, даже если б наши избиратели посчитали, что мы выдохлись. Таким образом, можно сделать вывод, что в целом они довольны нашей деятельностью и ничто не указывает на то, что они желают серьезных перемен. Кроме того, есть еще один, исключительно важный в данных обстоятельствах момент. Именно потому, что мы выиграли выборы с небольшим преимуществом, мы должны постараться сделать все, чтобы у общественности не возникло впечатления, что мы в панике. В противном случае у нашей партии и всей страны возникнет неверное представление о наших перспективах, что приведет к требованиям перемен, которые вас так беспокоят. Вспомните Макмиллана, который уничтожил свое правительство тем, что уволил треть Кабинета. Это событие назвали «Ночь длинных ножей», и через год после этого он лишился своего поста. В мои планы не входит повторять его ошибки. Я считаю, что мы должны вести себя более взвешенно.

Коллинридж подтолкнул к Главному Кнуту по столу листок бумаги, и тот взял его в руки. На нем были перечислены двадцать две должности в Кабинете министров, а рядом стояли фамилии.

– Как видите, Фрэнсис, я не предлагаю никаких изменений в составе Кабинета, и, надеюсь, это будет расценено как признак силы и уверенности, – сказал Генри. – У нас полно дел, и мы должны показать всем, что намерены сразу приступить к работе.

Уркхарт быстро положил бумагу на стол, отчаянно надеясь, что дрожащие пальцы не выдадут его чувств.

– Если вы так хотите, господин премьер-министр, – проговорил он сдержанно, официальным тоном. – Но должен сказать, что не знаю, как отреагирует на ваше решение парламентская партия. После окончания выборов у меня еще не было возможности узнать настроения наших коллег.

– Я уверен, что они примут наше решение. В конце концов, мы намерены произвести достаточное количество перестановок не на уровне Кабинета министров, чтобы все остались довольны. – Коллинридж помолчал короткое мгновение. – И, разумеется, я надеюсь, что могу рассчитывать на вашу полную поддержку.

Возникла новая пауза, на этот раз более длинная, а потом Уркхарт ответил:

– Конечно, господин премьер-министр.

Фрэнсис с трудом узнал собственный голос, который, казалось, доносился из другого конца комнаты: он либо поддержит премьер-министра, либо совершит политическое самоубийство, отказавшись это сделать. Его ответ прозвучал автоматически, но без особой уверенности. Уркхарт почувствовал вдруг, что стены кабинета смыкаются вокруг него, точно стены тюремной камеры. И снова ему стало некомфортно в присутствии Коллинриджа: он не понимал, что тот думает и как ему ответить. Но оставить все вот так тоже было нельзя. Неожиданно он понял, что ему трудно говорить – так сильно у него пересохло во рту.

– Должен сказать, что я… рассчитывал на перемены для себя, – выдавил Уркхарт. – Немного нового опыта… решение новых проблем.

– Фрэнсис, – мягко перебил его Генри, – если я дам вам новую должность, то должен буду сделать и другие перестановки. И тогда костяшки домино разлетятся по столу. Вы нужны мне на том месте, которое вы сейчас занимаете. Вы – превосходный Главный Кнут. Вы отдаете все силы тому, чтобы познать сердце парламентской партии, и отлично всех знаете. Мы должны посмотреть правде в глаза: учитывая тот факт, что мы одержали победу с весьма скромным преимуществом, в последующие годы мы можем столкнуться с рядом сложных проблем. И мне требуется сильный Главный Кнут, способный с ними справиться. Вы мне нужны, Фрэнсис. Вы великолепны в закулисных делах. И мы вполне можем предоставить другим выступать на переднем крае.

– Складывается впечатление, что вы уже приняли окончательное решение, – сказал Уркхарт, рассчитывая, что его слова прозвучали как утверждение и ему удалось скрыть обиду, которую он чувствовал.

– Да, принял, – ответил премьер-министр. – И искренне благодарен вам за понимание и поддержку, Фрэнсис.

Главный Кнут почувствовал, как у него за спиной захлопнулась дверь тюремной камеры. Он поблагодарил обоих, мрачно посмотрел на председателя партии и попрощался, вдруг сообразив, что за все время разговора Уильямс не произнес ни слова.

Уркхарт покинул здание через подвал, миновал руины теннисного корта времен Тюдоров, а затем прошел офис Кабинета, выходивший на Уайтхолл, в стороне от главного входа на Даунинг-стрит – так, чтобы не попасться на глаза толпившимся там журналистам. Ему не хотелось с ними сейчас встречаться. Он пробыл в кабинете премьер-министра всего полчаса и сомневался, что сможет надеть на лицо подходящую маску, чтобы они поверили в то вранье, которое ему придется им выдать. Поэтому Фрэнсис попросил охранника в офисе Кабинета вызвать его машину.

* * *

Немало повидавший на своем веку «БМВ» уже четверть часа стоял перед домом на Кембридж-стрит, в Пимлико. Посреди хаоса из старых газет и оберток от батончиков мюсли сидела Мэтти Сторин, нервно покусывающая губу. Объявление о составе Кабинета, сделанное ближе к вечеру, привело к энергичному обсуждению того, что это может означать: либо премьер-министр поступил гениально и очень смело, либо потерял самообладание. Требовалось узнать мнение людей, принимавших решения. Уильямс вел себя как обычно, убедительно и спокойно, но телефон Уркхарта категорически не желал отвечать.

После того как ее смена в «Телеграф» закончилась, не очень понимая, почему она это делает, Мэтти решила проехать мимо лондонского дома Главного Кнута, находившегося всего в десяти минутах от Палаты общин. Она ожидала, что там будет темно и пусто, но обнаружила, что повсюду горит свет и внутри кто-то ходит. Однако телефонную трубку по-прежнему никто не брал.

Девушка знала, что в Вестминстере не принято, чтобы журналисты следовали за политиками к их домам. На самом деле, такое поведение категорически осуждали как сами политики, так и другие представители прессы. Мир Вестминстера – это своего рода клуб, в котором действует множество неписаных законов и который все тщательно охраняют – особенно пресса, так называемое Вестминстерское «лобби» журналистов, которое незаметно и тихо регулирует деятельность средств массовой информации в Вестминстерском дворце. Оно устанавливает правила поведения, которые, например, позволяют проводить брифинги и брать интервью, но при строжайшем соблюдении условия, что источник не будет назван. Это позволяет политикам отбрасывать в сторону сдержанность и осторожность и выдавать конфиденциальную информацию, а журналисты лобби получают, в свою очередь, возможность обходить Закон о неразглашении государственной тайны и данные в соответствии с ним клятвы министров и получать сведения, не выдавая своих источников. Кодекс молчания является паспортом журналистов: без него каждый из них очень быстро обнаруживает перед собой закрытые двери и рты.

Мэтти еще раз прикусила внутреннюю сторону щеки. Женщина нервничала. Она была не из тех, кто легко нарушает правила, но почему, черт подери, Уркхарт не отвечает на телефонные звонки? Проклятье, что он задумал?!

В голове у нее зазвучал голос с сильным северным акцентом, по которому она часто скучала с тех пор, как покинула «Йоркшир пост» – голос мудрого главного редактора, давшего Сторин ее первую настоящую работу. Что он говорил? «Правила, девочка, существуют для того, чтобы направлять мудрых и мешать глупым. И не вздумай приходить ко мне в кабинет со словами, что ты упустила хорошую историю из-за чьих-то дурацких правил!»

– Ну, ладно, ладно, старый зануда… – сказала Мэтти вслух.

Ей не нравилось, что она собралась нарушить правила лобби, но Сторин знала, что будет чувствовать себя еще хуже, если упустит хорошую историю. Журналистка бросила взгляд в зеркальце, проверила, как лежат волосы, и провела по ним рукой, чтобы вернуть им жизнь, а потом открыла дверцу машины, вышла – и сразу пожалела, что не находится в каком-то другом месте. Через двадцать секунд в доме зазвучало эхо изысканного дверного молотка, выкованного из меди.

Главный Кнут был в доме один и явно не ждал гостей. Его жена вернулась в загородный дом, а горничная не работала на выходных. Он с раздраженным видом распахнул дверь и не сразу узнал гостью.

– Мистер Уркхарт, я весь вечер пытаюсь до вас дозвониться; надеюсь, я вас не слишком побеспокоила, – быстро заговорила Сторин. – Мне нужна ваша помощь. Даунинг-стрит сообщает, что в Кабинете не будет произведено никаких изменений, ни одного. И я буду чрезвычайно вам признательна, если вы поможете мне понять, почему.

«Интересно, как этим проклятым журналистам удается узнать, где ты находишься в данный момент?» – подумал Уркхарт.

– Извините, мне нечего вам сказать, – ответил он вслух.

Он уже начал закрывать дверь, но увидел, что незваная гостья вскинула руки и сделала шаг вперед. Фрэнсис сомневался, что девчонка поставит ногу так, чтобы помешать ему – это было бы слишком глупо и смешно. Мэтти же заговорила – спокойно и тихо:

– Мистер Уркхарт, это потрясающая история, но я сомневаюсь, что вы захотите, чтобы я ее напечатала.

Хозяин дома замер, заинтригованный ее словами. «Проклятье, что такое она имеет в виду?» – пронеслось у него в голове. Журналистка увидела, что он колеблется, и бросила ему еще один маленький кусочек наживки:

– В статье будет написано следующее: «Вчера вечером появились признаки серьезных разногласий внутри Кабинета министров на предмет отсутствия перестановок. Главный Кнут, который, как всем известно, давно лелеял мечты о новой должности, отказался прокомментировать данный вопрос, но и не поддержал решение премьер-министра». Ну как?

Только теперь Уркхарт узнал нового репортера «Телеграф». Он был едва знаком с этой женщиной, но видел и читал достаточно, чтобы понять, что она весьма умна. Тем сильнее его удивило то, что она явилась к нему домой и пытается запугать его.

– Вы серьезно? – выговорил он медленно.

Мэтти широко улыбнулась:

– На самом деле, нет. Несмотря на то что вы не отвечаете на телефонные звонки и отказываетесь от личной беседы, я не готова зайти так далеко, чтобы написать хорошую статью об этом. Но у меня появился ряд интересных вопросов, и мне хотелось бы получить честный ответ, а не высасывать историю из пальца. Пока что ничего другого мне не оста-ется.

Уркхарта обезоружила честность молодой журналистки. Он фыркнул и внимательно посмотрел на нее.

Ему следовало бы впасть в ярость, позвонить ее главному редактору и потребовать извинений за столь наглое вторжение. Но Мэтти уже почувствовала, что за официальным сообщением Даунинг-стрит стоит нечто большее. И появилась на крыльце его дома. В свете фонаря ее короткие светлые волосы ослепительно сияли, и Фрэнсис подумал, что терять ему нечего.

– Думаю, вам все-таки лучше войти в дом… мисс Сторин, верно?

– Прошу вас, зовите меня Мэтти.

Политик провел незваную гостью в обставленную со вкусом, но традиционно украшенную комнату, где на стенах висели картины, изображавшие лошадей и сельские пейзажи, и стояла старая, но удобная мебель. Там Уркхарт налил себе большую порцию скотча и, не спрашивая гостью, наполнил для нее бокал белого вина, а потом уселся в мягкое кресло. Мэтти устроилась напротив, на самом краешке дивана, и достала из сумки блокнот, но Фрэнсис знаком показал, чтобы она убрала его.

– Я устал, мисс Сторин… Мэтти. Кампания получилась длинной и трудной, и я не уверен, что смогу как следует выразить свои мысли. Так что никаких записей, если вы не против. – Главный Кнут знал, что должен соблюдать осторожность.

– Разумеется, мистер Уркхарт. Будем следовать законам лобби. Я могу использовать то, что вы мне скажете, но никоим образом, даже намеком не должна называть ваше имя.

– Совершенно верно.

Фрэнсис достал сигарету из серебряной сигаретницы, откинулся на спинку кресла, сделал затяжку и, не дожидаясь вопросов Мэтти, заговорил:

– Как вы отнесетесь к моим словам, если я скажу, что премьер-министр считает такое решение оптимальным для продолжения работы правительства? Чтобы министры не оказались в сложном положении, когда им придется осваивать новые обязанности? Вперед на всех парах…

– Я бы сказала, мистер Уркхарт, что тут не требуется соблюдения законов лобби и сохранения источника в тайне.

Политик фыркнул, восхищаясь прямотой молодой журналистки, и еще раз напомнил себе, что должен соблюдать с нею максимальную осторожность.

– Также я сказала бы, мистер Уркхарт, – продолжала Сторин, – что, по мнению многих, выборы показали необходимость нового мышления и серьезных перемен. Вы потеряли большое количество мест. И ваша победа оказалась не так чтобы очень впечатляющей, вы со мной согласны?

– Притормозите-ка, Мэтти. Мы получили однозначное большинство, и у оппозиции значительно меньше мест, чем у нас. Совсем неплохо после стольких лет у власти, не так ли? – выдал ей Фрэнсис официальную версию произошедшего.

– Однако ситуация не слишком многообещающая с точки зрения следующих выборов. Даже ваши сторонники считают, что в программе на следующие пять лет «совсем нет ничего нового». «Медленное погружение на дно» – мне кажется, так назвал вашу политику один из оппонентов. Возможно, вы помните, что я присутствовала на одном из ваших предвыборных митингов. Вы много говорили о новых силах, новых идеях и инициативах… И из вашей речи следовало, что грядут перемены – что на сцене появятся новые игроки.

Девушка замолчала, однако Уркхарт явно не собирался ничего говорить.

– Ваше собственное обращение к избирателям… оно у меня с собой. – Мэтти достала глянцевый листок из кучи бумаг, которыми была набита ее сумка. Ее собеседник молча смотрел на нее напряженным взглядом. – Вы сказали, что впереди нас ждет «замечательное время». Но то, что произошло, замечательно, как газета недельной давности.

– Мне представляется, что вы несколько сгущаете краски, – запротестовал политик. Он понимал, что должен возмущаться гораздо сильнее, но у него не было сил придумывать оправдания, и он подозревал, что гостья это заметила.

– Позвольте быть с вами откровенной, мистер Уркхарт. Вы действительно считаете, что премьер-министр принял самое правильное и лучшее в данных обстоятельствах решение?

Главный Кнут не стал сразу отвечать на вопрос – сначала он, не сводя с нее глаз, медленно поднес стакан к губам. Оба понимали, что участвуют в игре, но ни один из них не знал, чем этот спектакль закончится.

Уркхарт поднес стакан к губам, наслаждаясь вкусом виски, позволил напитку согреть его изнутри и только потом ответил:

– Мэтти, и как же, по-вашему, я должен ответить на подобный вопрос? Я – Главный Кнут и полностью поддерживаю премьер-министра, в том числе и перестановки, которые он считает правильными. Точнее, отсутствие перестановок, – в его голосе снова прозвучал намек на сарказм.

– Да, но как насчет Фрэнсиса Уркхарта, человека, который всей душой болеет за свою партию и желает, чтобы ей сопутствовал успех? Что думает он?

Политик промолчал.

– Мистер Уркхарт, в своей завтрашней статье я подробно напишу о том, что вы самым искренним образом поддерживаете решение премьер-министра, касающееся Кабинета, и объяснили, почему мистер Коллинридж его принял, – продолжала Сторин. – Знаю, вы не хотите, чтобы в прессе появился хотя бы намек на то, что вы недовольны тем, как разворачиваются события. Мы с вами разговариваем, следуя законам лобби. И интуиция подсказывает мне, что вам не нравится то, что происходит. Я хочу понять это. Вы желаете быть уверенным в том, что о вашем личном мнении не узнают мои и ваши коллеги и что оно не станет всеобщим достоянием и поводом для сплетен в Вестминстере, – и я даю вам слово, что никому ничего не расскажу о том, что услышу, поскольку это может оказаться очень важным в последующие месяцы. И кстати, я никому не говорила, что собиралась к вам заехать.

Девушка предлагала сделку. В обмен на его правдивое мнение она обещала, что все написанное ею никоим образом нельзя будет связать с его именем.

Уркхарт мысленно перебирал кинжалы, пытаясь решить, какой бросить первым.

– Хорошо, Мэтти, давайте я расскажу вам правду, – согласился он. – Это очень простая история. Премьер-министру требуется держать крышку пароварки плотно закрытой, чтобы амбиции некоторых из его коллег не вырвались наружу. Эти амбиции сильно выросли после не слишком удачных выборов. И если он не сумеет их удержать, появится возможность того, что все правительство окажется размазанным по стенам кухни.

– Вы хотите сказать, что внутри Кабинета царят соперничество и недовольство?

Фрэнсис немного помолчал, старательно подбирая слова, прежде чем снова заговорить, медленно и с расстановкой:

– Скажем так, некоторые члены партии сильно расстроены. Они считают, что премьер-министр чудом не проиграл последние выборы и что у него нет ни жизненных сил, ни влияния, чтобы продержаться еще четыре или пять лет. Поэтому они пытаются представить, что будет происходить в следующие полтора года и в каком положении они окажутся, если начнется гонка за лидерство в партии. После четверга игра приняла совсем другой вид, и команда поддержки Генри Коллинриджа сильно поредела. В общем, может сложиться весьма неприятная ситуация.

– В таком случае, почему премьер-министр не избавится от нарушителей спокойствия?

– Потому что не может позволить себе, чтобы недовольные бывшие министры Кабинета сеяли смуту среди заднескамеечников, когда он получил на выборах минимальное большинство, которое может рассыпаться в прах при первых же проблемах в парламенте. Сейчас ему нужно сидеть очень тихо и не высовываться. Он даже не может сделать перестановки в Кабинете, потому что всякий раз, когда он передает какому-то министру новый портфель, тот с энтузиазмом берется за дело, стараясь оставить свой след и прославиться, и к нему тут же возникает повышенный интерес представителей средств массовой информации вроде вас. Взгляды новых становятся вдруг невероятно интересными для тех, кто пишет передовые статьи, и внезапно оказывается, что министры не только делают свою работу, но и выставляют собственные кандидатуры для участия в гонке за лидерство. В партии начинается хаос, потому что все вынуждены оглядываться через плечо, ожидая подвоха от своих коллег, вместо того чтобы уделять пристальное внимание оппозиции. Правительство не знает, что делать дальше, премьер-министр становится все менее популярным – и вот мы уже имеем на руках кризис руководства.

– Значит, все должны оставаться на своих прежних местах? Вы считаете такую стратегию правильной?

Уркхарт сделал большой глоток виски.

– Если б я был капитаном «Титаника» и увидел впереди громадный айсберг, сомневаюсь, что я сказал бы: «Полный вперед!» Я бы захотел изменить курс.

– Вы сказали это сегодня вечером премьер-министру?

– Мэтти, вы требуете от меня слишком многого, – укоризненно фыркнул политик. – Я уважаю вашу профессиональную честность, и разговор с вами доставляет мне огромное удовольствие, но я думаю, что мне не стоит подвергать вас искушению и открывать детали моих личных бесед с премьер-министром. За это можно получить смертный приговор.

Журналистка не сдвинулась со своего места: она прекрасно понимала важность его слов и твердо вознамерилась узнать больше.

– Тогда позвольте спросить вас про лорда Уильямса, – попросила она. – Сегодня днем он провел с премьер-министром необычно много времени, если учесть, что они приняли решение ничего не делать и не менять.

Этот ответ уже несколько минут был у Уркхарта наготове. Он представил себе, как вертит в руке этот стилет, а потом мечет его в цель со смертоносной точностью.

– Вы слышали такое высказывание: «Опасайтесь пожилого человека, который спешит»? – спросил он девушку.

– Ну, вряд ли он рассчитывает встать во главе партии. Это совершенно невозможно!

– Разумеется, нет. Даже наш дорогой Тедди не настолько эгоистичен. Но у него еще осталось несколько лет активной деятельности, и он, как все пожилые люди, хочет быть уверен, что руководство попадет в правильные руки.

– Чьи именно?

– Если не самого Уильямса, то одного из его молодых последователей и учеников.

– Например?

– А вы как думаете?

– Сэмюэль. Вы имеете в виду Майкла Сэмюэля.

Уркхарт улыбнулся, когда понял, что стилет попал в цель.

– Думаю, я сказал достаточно. Пришла пора закончить наш разговор.

Мэтти неохотно кивнула, молча перебирая кусочки политической головоломки, лежавшие перед ней. Не говоря больше ни слова, Фрэнсис проводил ее вниз по лестнице к двери, где они остановились, чтобы пожать друг другу рук-и.

– Вы мне очень помогли, мистер Уркхарт, – сказала журналистка, – но есть еще один, последний вопрос. Выборы лидера. Если б они проводились, вы бы в них участвовали?

– Спокойной ночи, Мэтти, – сказал Главный Кнут и твердо закрыл дверь.

«Дейли телеграф»,

понедельник, 14 июня,

страница 1

Вчера премьер-министр произвел шокирующее впечатление на многих обозревателей, когда объявил, что в Кабинете не будет произведено никаких перестановок. После многочасового совещания с председателем партии лордом Уильямсом, а также с Главным Кнутом Фрэнсисом Уркхартом Генри Коллинридж сообщил свое решение соратникам по партии.

Источники на Даунинг-стрит говорят, что Кабинет министров остался в прежнем составе, чтобы правительство смогло как можно быстрее и эффективнее выполнить свою программу. Однако высокопоставленные источники в Вестминстере вчера вечером выразили удивление таким решением. В определенных кругах считают, что это говорит о слабости позиции премьер-министра после не слишком удачной и плохо организованной избирательной кампании, вина за которую возлагается как на самого премьер-министра, так и на председателя партии.

Вчера вечером было высказано мнение, что Коллинридж, скорее всего, не будет участвовать в следующих выборах, и несколько занимающих высокие посты министров готовятся к борьбе за лидерство в партии. Один из министров Кабинета сравнил премьер-министра с «капитаном «Титаника», несущегося прямо на айсберг».

Решение не проводить никаких перемен в Кабинете – первый случай после войны, когда за выборами не следуют перестановки в высших кругах партийного руководства – расценивается как самый эффективный для Коллинриджа способ держать под контролем соперничество членов Кабинета.

Прошлым вечером Главный Кнут объявил данное решение «лучшим способом продолжать работать на благо нашей страны». Тем не менее уже начали звучать имена возможных участников гонки за лидерство.

В своем вчерашнем интервью лорд Уильямс заявил, что любые предположения, касающиеся выборов лидера партии, – это «полнейшая чепуха». «Премьер-министр обеспечил нашу партию исторической четвертой победой в выборах, – сказал он. – Мы находимся в великолепной форме». Однако мнение Уильямса, являющегося председателем партии, будет иметь огромное значение в случае гонки за лидерство. Известно, что он очень близок с Майклом Сэмюэлем, министром охраны окружающей среды, который может стать одним из претендентов на высокий пост.

Оппозиция мгновенно воспользовалась, как заявили ее представители, нерешительностью премьер-министра. Заявив, что они чрезвычайно довольны достижениями своей партии, накануне вечером, их лидер сказал следующее: «Внутри правительства вспыхнули первые искры недовольства. И я с нетерпением жду следующих выборов».

Вторник, 22 июня

Роджер О’Нил с удовольствием устроился в одном из кожаных кресел, стоявших вокруг столов для снукера[7] в задней комнате «Белого клуба». Когда столами никто не пользовался, здесь царили тишина и конфиденциальность, и члены клуба частенько принимали тут своих гостей. Роджер пришел в восторг и сильно удивился, получив приглашение Уркхарта на ужин в его престижном клубе на Сент-Джеймс-сквер. Прежде Главный Кнут никогда особо не демонстрировал расположения к главе отдела по связям с общественностью, и тот больше привык к его холодному снисходительному взгляду, похожему на взгляд сытой птицы, изучающей свою будущую жертву. И его предложение встретиться, чтобы «отпраздновать великолепно проделанную работу и помощь всем нам в проведении избирательной кампании» несколько озадачило О’Нила.

Как обычно, он находился в состоянии крайнего напряжения и подкрепил свой боевой дух парой солидных стаканов водки с тоником, прежде чем отправиться на встречу с Уркхартом. Однако оказалось, что в них не было необходимости. Доброжелательные манеры политика, две бутылки «Шато Тальбо» 1978 года и большая порция коньяка, который Фрэнсис как раз в этот момент заказывал в баре, говорили о том, что О’Нил наконец прорвался сквозь барьеры, которые кое-кто из традиционалистов в руководстве партии воздвигал против таких людей, как сам Роджер и его «маркетинговые дружки, разъезжающие на вульгарных машинах».

Несмотря на то что О’Нил презирал сторонников традиционного подхода и их мелкую подозрительность, он отчаянно желал их признания, и теперь его переполняло чувство вины из-за того, что он так ужасно ошибся в Уркхарте. Он потушил сигарету, которую курил, в надежде, что ему предложат гаванскую сигару.

– Скажите, Роджер, что вы собираетесь делать теперь, когда выборы остались в прошлом? Намерены продолжать работать в нашей партии? – спросил Главный Кнут. – Мы не можем позволить себе терять таких великолепных специалистов.

О’Нил наградил Уркхарта очередной обаятельной улыбкой и заверил его, что останется в партии ровно столько, сколько пожелает премьер-министр.

– Но разве в материальном смысле это для вас приемлемо, Роджер? – поинтересовался его собеседник. – Позвольте быть с вами откровенным. Я знаю, что партия мало платит своим служащим, а после избирательной кампании – по крайней мере в течение пары лет – ей придется жестко контролировать свои расходы. Ваша зарплата будет заморожена, а бюджет урезан. Разве вас не соблазняют более выгодными предложениями со стороны?

– Ну, вы же знаете, что жизнь не всегда бывает простой, Фрэнсис, – пожал плечами О’Нил. – Но понимаете, дело не в заработной плате. Я занимаюсь политикой, потому что она меня завораживает, и мне хочется сыграть в ней свою роль. Хотя если бюджет будет урезан, это станет настоящей трагедией.

Улыбка Роджера погасла, когда он представил, что может его ждать, и он принялся нервно вертеть в руках бокал.

– Нам следует начать подготовку к следующим выборам сейчас, а не через три года, когда может оказаться слишком поздно. Особенно учитывая, что поползли слухи о расколе внутри партии и разговоры о том, кто виновен в потере мест. Нужны позитивные выступления и положительная реклама, а чтобы этого добиться, мне потребуется определенный бюджет.

– Интересная мысль. Председатель согласен с вашими идеями? – спросил Уркхарт, приподняв бровь.

– А председатели бывают хоть иногда согласны с подобными вещами?

– Возможно, я смогу кое-чем вам помочь, Роджер. Я очень хочу помочь, потому что считаю, что вы великолепно сделали свою работу. Я могу поговорить с председателем на тему вашего бюджета. Но сначала я должен кое о чем вас попросить. И буду с вами предельно откровенен.

Глаза Уркхарта впились в глаза О’Нила, в которых появился так хорошо знакомый всем блеск. Затем он замолчал, дожидаясь, когда Роджер громко высморкается – еще одна известная всем привычка, – внимательно разглядывая его. Создавалось впечатление, будто внутри у специалиста по связям с общественностью протекает другая жизнь, отличная от жизни остального мира, и выдает она себя лишь через его чрезмерную манерность и подергивающиеся глаза.

– Вчера я встречался с одним своим старым знакомым, которого знаю еще с тех времен, когда директорствовал в Сити, – продолжал Фрэнсис. – Он из тех, кто занимается финансами в рекламном агентстве партии. Так вот, мой знакомый серьезно встревожен. Он вел себя исключительно сдержанно, но не смог скрыть беспокойства. Он сказал, что вы частенько просите у агентства солидные суммы наличных денег на ваши расходы.

На мгновение О’Нил замер, и Уркхарт подумал, что ему редко приходилось видеть, чтобы этот человек совершенно не шевелился.

– Роджер, поверьте, я не пытаюсь заманить вас в ловушку или каким-то образом обмануть. Этот разговор строго между нами. Но если я решу вам помогать, я должен быть уверен в определенных вещах.

Лицо и глаза О’Нила снова ожили, когда на свет появился всегда готовый для подобных случаев смех.

– Фрэнсис, уверяю вас, здесь всё в полном порядке. Глупо, разумеется, но я благодарен, что вы заговорили об этом. Дело в том, что в определенные моменты я списываю расходы на агентство, потому что так проще, чем пропускать их через партийную машину. Например, когда мне нужно угостить выпивкой какого-то журналиста или пригласить на ужин человека, который вносит деньги на счет партии.

О’Нил заговорил быстрее, и Уркхарт понял, что эта речь была тщательно отрепетирована.

– Видите ли, если я стану платить из своего кармана, мне придется представлять счета в партийную казну. У нас очень трудолюбивая бухгалтерия, и они не спешат погашать свои долги: у них на это уходит месяца два или даже больше. Если честно, на свою зарплату я просто не могу себе позволить такие расходы. А если я провожу их через агентство, то получаю деньги сразу, а они, в свою очередь, заносят их в книги и отправляют в штаб. На это уходит еще месяц, так что партия не сразу возвращает свои долги. Это что-то вроде беспроцентного займа для партии. А я тем временем получаю возможность продолжать заниматься своей работой. Да и вообще, суммы там весьма незначительные.

О’Нил потянулся к своему бокалу.

– Двадцать две тысячи триста фунтов за последние десять месяцев вы считаете незначительной суммой, Роджер? – спросил его собеседник.

Мастер связей с общественностью чудом не подавился. Он быстро поставил бокал на стол, и его лицо свело чем-то вроде судороги, когда О’Нил попытался одновременно сделать вдох и запротестовать.

– Нет-нет, сумма вовсе не такая большая! – с трудом выдавил он из себя и широко раскрыл рот, пытаясь решить, что же еще сказать.

Эту часть он не отрепетировал заранее. Уркхарт отвернулся от него и знаком показал бармену, чтобы тот принес еще две порции коньяка. Потом спокойно посмотрел на О’Нила, все тело которого подергивалось, точно он превратился в муху, попавшую в лапы к пауку. Главный Кнут натянул шелковую нить сильнее.

– Роджер, с сентября прошлого года вы затребовали у агентства ровно двадцать две тысячи триста фунтов на расходы, причем практически не давая отчета в том, на что они ушли. То, что вначале было относительно небольшими суммами, в последнее время превратилось в четыре тысячи фунтов в месяц. Даже во время избирательной кампании такого количества ужинов и приглашений на пару стаканчиков спиртного не бывает.

– Уверяю вас, Фрэнсис, все мои расходы абсолютно законны! – О’Нил уже почти перестал задыхаться.

Когда бармен поставил на стол бокалы, Уркхарт пошел в наступление, чтобы связать свою жертву последней смертоносной нитью.

– А я хочу заверить вас, что знаю, на что вы тратите деньги, – тихо сказал он и сделал глоток коньяка.

Его жертва сидела неподвижно, не в силах пошевелиться.

– Роджер, я – Главный Кнут и по долгу службы вынужден заниматься самыми разнообразными проблемами, какие только могут возникнуть у человека. Вам известно, что за последние два года мне приходилось сталкиваться с семейным насилием, изменами, подлогами, психическими расстройствами… Был даже один случай инцеста. Нет, всё в порядке – разумеется, мы не позволили этому человеку принять участие в перевыборах. Но мы считаем, что поднимать шумиху по такому поводу неконструктивно. Вот почему никто никогда не узнает о подобных вещах. Инцест, естественно, стоит особняком, но в остальном мы, как правило, не занимаемся воспитанием наших соратников. Я считаю, что каждый человек имеет право на одну слабость – до тех пор, пока та остается тайной.

Он немного помолчал и продолжал:

– Должен вам сказать, что один из моих Младших Кнутов – врач. Я назначил его специально, чтобы он помогал мне отслеживать признаки чрезмерного напряжения у наших людей, и у нас огромный опыт в этом вопросе. В конце концов, нам приходится присматривать более чем за тремястами членами парламента, и все они находятся под постоянным прессингом. Вы будете удивлены, если я открою вам, какое количество из них прибегает к наркотикам. Специалисты говорят, что около десяти процентов всего населения, в число которых входят и члены парламента, психологически и физиологически склонны к наркомании того или иного рода. Это не их вина, просто они такими родились, и им гораздо труднее, чем остальным, сражаться с соблазнами вроде спиртного, наркотиков и всего прочего. У нас есть очень симпатичная и закрытая от посторонних глаз ферма в пригороде Дувра, куда мы отправляем их на лечение, иногда на несколько месяцев. Большинство из них полностью пришли в норму и вернулись в политику.

Он снова помолчал, повертел бокал в руке и сделал небольшой глоток, продолжая внимательно наблюдать за О’Нилом.

– Главное – начать действовать на самой ранней стадии, Роджер. Вот почему мы так серьезно относимся к наркотикам. Например, таким как кокаин. В последнее время он превратился в настоящую и чрезвычайно серьезную проблему. Мне говорили, что принимать его стало модно – уж не знаю, как такое может быть – и что его легко купить. А вам известно, что от него могут полностью сгнить носовые перегородки, если, конечно, позволить ему это сделать? Забавный наркотик. Возбуждение наступает мгновенно, и у людей возникает ощущение, что их мозг и органы чувств в состоянии сделать работу пяти часов за пять минут. Будто бы он превращает умного человека в гениального. Жаль, что к нему так быстро наступает привыкание…

Он помолчал еще мгновение и добавил:

– И о том, что он такой дорогой, нам тоже известно.

Уркхарт ни на мгновение не отвел глаз от О’Нила во время своей речи: он находил изысканное, почти непреодолимое удовольствие в страдании своего собеседника, которое отнимало у того силы. Если у него и были сомнения насчет диагноза, который следовало поставить Роджеру, то теперь дрожащие руки и безмолвно открывающийся и закрывающийся рот полностью их прогнали. Когда О’Нил наконец сумел заговорить, его голос напоминал жалобное блеянье.

– О чем это вы? Я не наркоман. Я не принимаю наркотики!

– Разумеется нет, Роджер, – успокаивающе сказал политик. – Но вы должны согласиться, что кое-кто может прий-ти к самым неприятным предположениям, касающимся вас. А вам наверняка известно, что премьер-министр в его нынешнем настроении совершенно не склонен рисковать без причины. Прошу, поверьте мне, речь ни в коем случае не идет о вынесении приговора без суда; просто никто не хочет проблем и ненужного риска.

– Премьер-министр никогда в это не поверит! – взвизгнул О’Нил, как будто его атаковал разъяренный бык.

– Боюсь, председатель партии не продемонстрировал понимания в тех случаях, когда выяснялось, что кто-то из членов парламента принимает наркотики. Разумеется, он ничего не знает, но мне кажется, миляга лорд Уильямс не слишком вас жалует… Впрочем, не волнуйтесь, Роджер, я заверил премьер-министра, что с вами все в полном порядке. Вам нечего бояться. По крайней мере, до тех пор, пока я на вашей стороне.

Уркхарт отлично знал про паранойю, свойственную тем, кто принимает кокаин, и про то, какое впечатление произведет на взвинченные нервы О’Нила придуманная история про нелюбовь к нему председателя. А еще ему было известно, что паранойя идет рука об руку с желанием прославиться и что добиться своей цели Роджер мог только благодаря своим связям в мире политики и постоянной поддержке премьер-министра. Лишиться ее стало бы для него равносильно вселенской катастрофе.

«До тех пор, пока я на вашей стороне», – вертелось в голове О’Нила. Эти слова означали: «Одна ошибка, и ты мертвец». Он окончательно и бесповоротно запутался в паутине, а Уркхарт предлагал ему выход.

– Знаете, Роджер, на своем веку я видел достаточное количество людей, которых уничтожили сплетни, причем сплетни, основанные на косвенных уликах или неприкрытой зависти. Но вам и без меня известно, что коридоры Вестминстера могут стать смертельной ловушкой для менее удачливых, чем вы или я, людей. Это станет настоящей трагедией, если ваша карьера будет разрушена из-за враждебности Тедди Уильямса или если у кого-нибудь возникнут сомнения насчет ваших расходов – и сенной лихорадки.

– Что я должен сделать? – жалобным голосом спросил О’Нил.

– Вы оказались в очень непростом положении, особенно учитывая, что сейчас внутри правительства появились противоборствующие течения. Роджер, я хочу, чтобы вы мне доверяли. Вам нужен сильный друг во внутренних кругах партии, учитывая, что сейчас главная задача премьер-министра – спасти себя, и он не станет тратить время на спасение других.

Главный Кнут снова замолчал, наблюдая за тем, как его собеседник принялся ерзать на стуле.

– Именно для этого я вас и пригласил, Роджер, – добавил он.

О’Нил разрыдался, и слезы ручьями потекли по его щекам.

– Вот что мы сделаем: я скажу руководителям агентства, что каждый пенни потрачен вами совершенно законно, – вновь заговорил политик. – И посоветую им оставить все как есть, чтобы не возбуждать зависти у ваших коллег внутри штаба партии, которые не видят необходимости в большом бюджете на рекламу и которые могут использовать ваши высокие расходы для доказательства своей правоты. Агентство должно считать, что это вполне разумная политика. Еще я позабочусь о том, чтобы премьер-министр узнал, как великолепно вы трудитесь на благо нашей партии. И постараюсь убедить его в необходимости продолжать рекламную кампанию на самом высоком уровне, если он хочет без потерь пережить следующие, очень трудные несколько месяцев. Тогда председатель не сможет урезать ваш бюджет.

– Фрэнсис, я буду вам чрезвычайно признателен… – пробормотал О’Нил.

– Взамен вы будете сообщать мне обо всем, что происходит в штабе партии и – особенно – что замышляет председатель. Он очень амбициозный и опасный человек, который ведет собственную игру и при этом всячески демонстрирует лояльность и поддержку премьер-министру. Но я не сомневаюсь, что мы с вами сможем позаботиться о том, чтобы премьер-министру никто не смог причинить вред и чтобы не пострадали ваши интересы. Вы должны стать моими ушами и глазами, Роджер, и немедленно ставить меня в известность о планах председателя, если вам доведется что-то о них услышать. От этого может зависеть ваше будущее.

Уркхарт старательно отчеканил эти слова, чтобы собеседник понял, что он не шутит.

– Вы и я, Роджер – мы должны стать напарниками. Мне нужна ваша помощь. Я знаю, как сильно вы любите политику и партию, и уверен, что вместе мы поможем ей пережить трудные времена, которые у нас впереди.

– Спасибо, – прошептал О’Нил.

Среда, 30 июня

Бар «Стрейнджерс» в Палате общин расположился в маленькой темной комнате, с окнами, выходящими на Темзу. Сюда члены парламента водили своих гостей или приглашали тех, кто не входил в парламент. Обычно здесь было полно народа и невероятно шумно – посетители обменивались слухами и сплетнями, и сегодняшний вечер не был исключением. О’Нил сидел, опираясь одним локтем о стойку бара и изо всех сил стараясь другим не выбить стакан у пригласившего его члена парламента.

– Еще, Стив? – спросил он у своего безупречно одетого спутника.

Стивен Кендрик в своем светло-сером мохеровом костюме от «Армани», с жемчужно-белыми манжетами и ухоженными ногтями держал в руке бокал горького пива, которое так любят в барах Вестминстерского дворца.

– Тебе лучше моего известно, что гостям не разрешено покупать спиртное, – ответил он. – Да и в любом случае, поскольку я тут всего пару недель, мне совсем не хочется отправлять псу под хвост мою карьеру из-за того, что меня кто-нибудь увидит в компании ирландца и любимого волкодава премьер-министра, который спаивает самого молодого и быстро попавшего в парламент заднескамеечника, представителя оппозиции. Кое-кто из моих особо принципиальных коллег может посчитать такое поведение предательством.

Он ухмыльнулся, подмигнул официантке, и перед ним тут же появилась очередная порция пива и двойная водка с тоником.

– Знаешь, Родж, я все еще не могу прийти в себя от того, что со мной случилось, – продолжил Стивен. – Никак не ожидал оказаться здесь и до сих пор пытаюсь понять, сон это или, может, отвратительный кошмар. Когда мы семь лет назад вместе работали в той крошечной компании по связям с общественностью, кто мог подумать, что ты станешь любимчиком премьер-министра, а я – свежеиспеченным и самым талантливым членом парламента от оппозиции?

– Уж, конечно, не та блондинка-телефонистка, с которой мы по очереди спали, – заявил О’Нил, и оба рассмеялись, вспомнив легкомысленные годы, когда они были моло-дыми.

– Симпатяшка Энни, – задумчиво проговорил Кендрик.

– Мне казалось, ее звали Дженни.

– Родж, раньше я не замечал, чтобы тебя волновало, как их зовут.

Легкая перепалка наконец растопила лед между ними: он начал таять по мере того, как выпитого спиртного становилось все больше. Когда О’Нил позвонил новому члену парламента и предложил пропустить пару стаканчиков в память о старых временах, оба обнаружили, что им довольно трудно возобновить легкие, дружеские отношения прошлых лет. Сначала они держались настороженно и избегали разговоров о политике, которая теперь занимала главное место в их жизни, и беседа была довольно искусственной. Теперь же Роджер решил, что пришла пора бросить пробный шар.

– Стив, что до меня, так я не стану возражать, если ты будешь поить меня до самой ночи. Знаешь, мое начальство так сейчас себя ведет, что и святой станет алкоголиком.

Кендрик проглотил наживку.

– Уж это точно… Похоже, ваши ребята запутались в собственной одежде. Ходят такие странные слухи… Сэмюэль злится на Уильямса за то, что тот собрался взойти на эшафот вместе с премьер-министром, Уильямс возмущен тем, что Коллинридж просрал выборы, а тот вообще находится в ярости на всех и вся.

– Возможно, причина в том, что они просто устали и не могут дождаться, когда можно будет отправиться на каникулы, – ответил О’Нил. – И потому стали похожи на семью, которая спорит из-за того, как сложить в машину вещи перед тем, как отправиться в долгое путешествие.

– Надеюсь, ты не обидишься, если я скажу, приятель, что твоему боссу нужно как можно скорее положить конец неприятным разговорам и склокам – иначе, когда начнутся летние каникулы и он отправится в отпуск, его семья будет больше похожа на стаю бездомных котов. Ни один премьер-министр не может допустить, чтобы циркулировали подобные слухи, иначе они постепенно обретут собственную жизнь и станут реальностью. Однако, думаю, именно в такой момент приходишь на выручку ты вместе со своей пропагандистской машиной. Это что-то вроде Седьмого кавалерийского полка[8], появившегося из-за холма.

– Скорее, это последний бой Кастера, – с горечью сказал О’Нил.

– В чем дело, Родж? Дядюшка Тедди сбежал, прихватив с собой твоих игрушечных солдатиков, или что-то вроде того? – с искренним любопытством спросил Кендрик.

Его старый приятель резким движением осушил свой стакан, и Стивен заказал новую порцию выпивки.

– Раз уж ты спросил, Стив – но это строго между нами, как между старыми друзьями! – то да, наш древний и сильно переоцененный председатель сбежал, прихватив всех солдатиков, – вздохнул Роджер. – Проклятье, нам необходимо найти новых друзей, больше чем когда-либо; но вместо того, чтобы пойти в наступление, Уильямс спрятался за баррикадами!

– Неужели я слышу жалобные стоны главы отдела по связям с общественностью, проливающего слезы из-за того, что ему приказали на некоторое время прикрыть свою лавочку?

О’Нил, не сумев справиться с раздражением, грохнул кулаком по барной стойке.

– Думаю, я не должен тебе этого говорить, но ты и сам скоро узнаешь, так что вреда не будет. Помнишь, во время предвыборной кампании мы громко трубили о программе расширения больничной системы, обещая государственные вложения, равноценные тем, что будут выделены на местах? Блестящая идея. И мы разработали великолепную рекламную кампанию, рассчитанную на все лето, пока вы, ублюдки, будете отдыхать на Коста-дель-Куба, или куда там вы любите ездить.

Кендрик промолчал, никак не отреагировав на его слова.

– К тому времени, когда вы вернулись бы в октябре домой, я завоевал бы умы и сердца избирателей по всей стране, – продолжал его собеседник. – Мы предусмотрели все – реклама, десять миллионов листовок, прямые почтовые рассылки: «Возрождение центров медицинского ухода». Это стало бы великолепным ходом перед партийной конференцией. Но… старый ублюдок перекрыл нам кислород. Вот так просто.

– Почему? – сочувственно спросил Кендрик. – Материальные проблемы после выборов?

– В этом как раз и состоит идиотизм ситуации, Стив. Деньги заложены в бюджет, и листовки уже напечатаны, но он не позволил нам выпустить их в свет. Сегодня утром он заявился с Даунинг-стрит и сообщил, что все отменяется. И ему еще хватило наглости спросить, можно ли будет использовать наши листовки в следующем году. Никакого профессионализма!

Роджер сделал большой глоток водки и постарался выглядеть мрачным, надеясь, что правильно выполнил указания Уркхарта – не слишком рьяно продемонстрировал отсутствие лояльности или чрезмерную откровенность, и что в его словах присутствовала лишь профессиональная обида. Он не имел ни малейшего представления о том, почему Фрэнсис велел ему сочинить историю о несуществующей рекламной кампании и распространить ее в баре для гостей, но считал, что вполне может оказать такую мелкую услугу человеку, от которого зависел.

О’Нил уставился на дно своего стакана, но успел заметить, что Кендрик наградил его пристальным взглядом.

– Почему, Родж? – спросил член парламента, в голосе которого появилось сочувствие.

– Хотел бы я это знать, старик! Для меня все это – тайна за семью печатями.

Четверг, 1 июля

Зал заседаний Палаты общин был относительно новым, восстановленным после войны, когда в него прямым попаданием угодила одна из бомб Люфтваффе, предназначенная для доков. Однако, несмотря на молодость его стен, внутри царила атмосфера старых времен, и порой казалось, что если сесть в тихом углу пустого зала, новая зеленая кожа на скамьях исчезнет и в проходах возникнут тени Четэма[9], Уолпола[10], Фокса[11] и Дизраэли.

Зал предназначался для работы, и об удобствах здесь думали в последнюю очередь: мест для сидения для шестисот пятидесяти членов Палаты было около четырехсот; приходилось прислушиваться к древним микрофонам, встроенным в спинки скамей, склонившись на одну сторону, так что создавалось впечатление, будто парламентарии крепко спят, что иногда соответствовало действительности.

Членов парламента и представителей оппозиционных партий, которые сидели лицом друг к другу, разделяло расстояние, равное длине одного меча, благодаря которому они погружались в состояние благодушия и забывали о том, что настоящая опасность поджидала на скамьях за спиной, а значит, не превышала длины кинжала.

И уж точно премьер-министры помнили, что больше половины членов правящей парламентской партии считают, будто они справились бы с обязанностями премьер-министра гораздо лучше, или жестче, или, наоборот, дипломатичнее. А иногда и то и другое.

Два раза в неделю премьер-министр должен был отчитываться перед членами парламента. Это был так называемый «час вопросов». В принципе он давал возможность членам парламента получать информацию у главы правительства Ее величества, но на практике это оказывалось упражнением на выживание, которое больше походило на то, что происходило на римских аренах во времена правления Нерона и Клавдия, и не имело ничего общего с идеалами сторонников конституции, придумавших эту систему.

Поэтому вопросы членов оппозиции редко бывали направлены на то, чтобы получить информацию, их задачей было раскритиковать и навредить. А ответы на их вопросы редко выдавали какие-либо сведения и были направлены на то, чтобы нанести ответный удар. Последнее слово оставалось за премьер-министром, что давало ему преимущество на поле боя – совсем как в древности, когда гладиатор получал право на последний удар.

Премьер-министры знали, что они должны одержать победу. Кроме того, важно было, как они ее одержали, а не сам факт победы, потому что от этого зависело, насколько громкой будет поддержка их армии. И горе тому из них, кто не сумел бы ответить на вопросы оппонентов быстро и позволил бы им атаковать снова. Шумный энтузиазм правительственных заднескамеечников мог довольно быстро превратиться в мрачное презрение и молчаливое осуждение, потому что премьер-министр, который не доминировал в Палате общин, вскоре начинал понимать, что может рассчитывать на поддержку лишь небольшого числа своих коллег. И тогда ему приходилось беспокоиться не только об оппозиции, которая сидела перед ним, но и о конкуренции у себя за спино-й.

Следующий день после вылазки О’Нила в бар «Стрейнджерс» выдался для премьер-министра очень непростым. Пресс-секретарь Даунинг-стрит находился в растрепанном состоянии из-за того, что его дети болели ветрянкой, а традиционный брифинг получился весьма низкого качества и, что особенно разозлило Коллинриджа, которого переполняло нетерпение, начался позже назначенного времени. Заседание Кабинета, открывшееся в свое обычное время – ровно в десять часов в четверг – тянулось, казалось, бесконечно, потому что министр финансов пытался, не обижая премьер-министра, объяснить, что незначительное большинство на выборах повлияло на финансовые рынки, а это, в свою очередь, сделало невозможным в текущем финансовом году запустить программу расширения больничной сети, обещанную избирателям во время предвыборной кампании. Премьер-министру следовало руководить советом, но дискуссия все продолжалась и продолжалась и в конце концов закончилась неловкостью.

– Возможно, канцлеру казначейства следовало проявить больше осторожности, прежде чем позволить нам давать опрометчивые обещания, – исходя ядом, заявил министр образования.

Канцлер с вызовом пробормотал, что не он виноват в не слишком благоприятных результатах выборов, которые оказались даже хуже, чем ожидали циники с Фондовой биржи, и тут же пожалел о сказанном, хотя и знал, что именно так думают все его коллеги. Коллинридж столкнул их лбами и попросил министра здравоохранения подготовить приемлемое объяснение изменению планов, которое будет доведено до сведения общественности в последнюю неделю перед тем, как парламент уйдет на каникулы – иными словами, через четырнадцать дней.

– Будем надеяться, – сказал семидесятилетний лорд-канц-лер, – что к тому времени все будут заняты составлением приятных планов на лето, вместо того чтобы обсуждать просчеты политиков, принимающих решения.

Таким образом, заседание Кабинета закончилось на двадцать пять минут позже, и премьер-министр опоздал на «час вопросов». Он находился в отвратительном расположении духа и почти не слышал, что там говорили. Когда Генри вошел в битком набитый зал – как раз в тот момент, когда члены парламента получили возможность задать свои вопросы, – он оказался не так хорошо вооружен и внимателен, как обычно.

Впрочем, в первые тринадцать минут и пятьдесят секунд это не имело особого значения: Коллинридж уверенно отвечал на вопросы оппозиции и спокойно, хотя и без особого блеска, реагировал на аплодисменты членов своей партии. Ничего необычного, все как всегда. Спикер, отвечающий за соблюдения парламентских процедур, посмотрел на часы и решил, что у них осталось чуть больше минуты, а значит, до закрытия заседания достаточно времени для еще одного вопроса.

– Стивен Кендрик! – крикнул он, вызывая члена парламента, чей вопрос стоял следующим в повестке.

Новый член парламента впервые участвовал в «часе вопросов», и многие из присутствующих принялись толкать своих коллег, пытаясь узнать, кто же это такой.

– Номер шесть, сэр. – Кендрик быстро встал, чтобы задать вопрос из повестки дня, на который он хотел получить ответ премьер-министра. – Я прошу премьер-министра озвучить его официальные дела на сегодняшний день.

Пустой вопрос, ничем не отличающийся от номера один, два и четыре, заданных до него и направленных не на то, чтобы получить информацию, а на то, чтобы скрыть от премьер-министра, каким будет следующий удар. Такова природа войны.

Коллинридж с задумчивым видом встал, посмотрел на открытую красную папку, лежавшую перед ним на подставке для официальных бумаг, и принялся читать монотонным голосом:

– Я хочу напомнить уважаемому члену парламента ответы, данные мною несколько минут назад на вопросы номер один, два и четыре.

Поскольку Генри сообщил лишь, что намерен провести день, встречаясь со своими коллегами-министрами, а также принять участие в обеде с бельгийским премьер-министром, никто не узнал ничего интересного о его планах – что как раз и входило в его намерения. Гладиаторские любезности подошли к концу, пришла пора битвы. Кендрик встал со скамьи, на которой сидели представители оппозиции.

Стив был игроком – человеком, добившимся профессионального успеха в области, где приветствовались наглость и крутой нрав. Однако он решил рискнуть своим счетом в банке и спортивной машиной, вступив в сражение за «ненадежное парламентское место»[12]. Он не ожидал и, если честно, не особо хотел победить – в конце концов, правительство имело солидное большинство, – но борьба за место в парламенте помогла бы ему в социальном и профессиональном смыслах, сделав его известным. И о нем действительно несколько недель говорили на первых страницах журналов, посвященных связям с общественностью. «Человек, наделенный общественным сознанием» – это отлично звучало в агрессивном коммерческом мире, а возможность при случае назвать то или иное имя оказывалась полезной.

Победа с большинством в семьдесят шесть голосов после трех пересчетов поначалу явилась для Стивена весьма неприятным потрясением. Она означала незначительный доход и дополнительные часы на ниве парламентской деятельности. Кроме того, он понимал, что сделать головокружительную карьеру в политике ему вряд ли удастся, поскольку не сомневался, что, скорее всего, после следующих выборов ему придется искать новое место или работу. Кроме того, роль верного и терпеливого заднескамеечника была не для него. В общем, ему следовало как можно быстрее обрести известность.

Кендрик провел весь предыдущий вечер и основную часть утра, размышляя над тем, что сказал ему О’Нил. Зачем отменять рекламную кампанию, которая может обеспечить партию голосами и которая весьма успешно показала себя во время избирательной кампании? Особенно учитывая, что она полностью готова. С какой бы стороны он ни смотрел, эти новости складывались в единую картину только в том случае, если предположить, что дело в проблемах политического плана, а вовсе не в рекламной акции. Следует ли просто задать вопрос или нужно выдвинуть обвинение? Или надо просто выбрать линию поведения, стандартную для нового члена парламента, и спрятаться в кустах? Стив понимал, что если он совершит ошибку, то первое впечатление, которое сложится о нем и останется навсегда, будет как о полном дураке.

Его короткое замешательство привело к тому, что собравшиеся почувствовали неуверенность, и шум в зале стих. Все пытались понять, что происходит с новым членом парламента. Однако сам Кендрик был спокоен и расслаблен. Он вспомнил, что выиграл с небольшим перевесом голосов, и решил, что должен рискнуть, что ему нечего терять, кроме собственного достоинства, которое в любом случае в Палате общин не имело особой ценности. Стивен сделал глубокий вдох.

– Не объяснит ли господин премьер-министр Палате, почему он отменил обещанную избирателям программу расширения больничной системы?

Никакой критики, никаких лишних слов или фраз, которые дали бы главе правительства время собраться с мыслями и уйти от ответа. Кендрик швырнул свою гранату, зная, что, если он принял неверное решение, довольный премьер-министр ее поймает, и она упадет ему прямо на колени.

Когда новый заднескамеечник снова сел на место, по залу прокатился удивленный шепот. Заседание принимало новый, интересный поворот, и триста с небольшим зрителей, все как один, повернулись к Коллинриджу. Тот медленно встал, зная, что в красной папке нет ничего, что помогло бы ему найти правильный ответ. Правда, все видели, что Генри поднялся со своего места, чтобы ответить на вопрос, с широкой улыбкой на лице, но те, кто сидел очень близко, заметили, как побелели костяшки его пальцев, сжимавших края подставки для документов.

– Надеюсь, уважаемый член парламента постарается не стать жертвой легкомысленного летнего сезона, по крайней мере, до наступления августа. Поскольку он является новым членом парламента, мне представилась великолепная возможность напомнить ему, что за прошедшие четыре года работы нашего правительства финансирование здравоохранения выросло с шести до восьми процентов. – Коллинридж понимал, что ведет себя чересчур снисходительно, но все правильные слова куда-то подевались. – Здравоохранение выиграло больше всех остальных государственных служб от нашей успешной борьбы с инфляцией, что сравнимо…

– Ответьте на чертов вопрос! – нахально выкрикнул кто-то со скамьи оппозиции, и несколько членов парламента повторили то, о чем спрашивал Стивен.

– Я отвечу, когда и как посчитаю нужным! – рявкнул премьер-министр. – Ваш вопрос представляет собой жалкую попытку оппозиции принять участие в происходящем, хотя вам прекрасно известно, что избиратели совсем недавно проголосовали руками и ногами за это правительство. Они нас поддерживают, и я повторю, что мы намерены защищать и их, и больничную систему.

Со скамей оппозиции зазвучали грубые выкрики недовольства, большая часть из которых не могла попасть в «Хансард»[13], однако премьер-министр слышал каждое слово и каждый звук. Его собственные заднескамеечники начали смущенно ерзать на своих местах – они не понимали, почему Коллинридж просто не заявит, что политика правительства не изменилась.

– Членам Палаты известно… что не в правилах правительства заранее обсуждать детали новых планов распределения финансов… Мы сообщим общественности о наших намерениях в свое время, – заявил Генри.

– Но вы все уже обсудили и отказались от программы расширения больничной системы, разве не так? – Почетный и обычно не склонный демонстрировать уважение член парламента от Западного Ньюкасла выкрикнул новый вопрос со своего места, находившегося чуть ниже прохода, так громко, что даже стенографист не мог его не услышать.

На лицах членов оппозиции, сидевших на передних скамейках, появились улыбки, а потом они и вовсе начали хихикать, заметив наконец натянутую улыбку премьер-министра и сообразив, что тот оказался в сложном положении. Их лидер, находившийся примерно в шести футах от того места, где стоял Коллинридж, повернулся к своему ближайшему коллеге и громким шепотом проговорил:

– Слушай, похоже, он попался и пытается сбежать!

Члены оппозиции принялись улюлюкать и хлопать себя по бедрам – они радовались происходящему, точно мерзкие старухи около гильотины.

Напряжение и мучительные переживания тысяч других подобных заседаний наполнили Генри Коллинриджа. Он не был готов к такому повороту событий, не мог заставить себя сказать правду, но и солгать тоже не мог, и ему никак не удавалось подобрать подходящие слова, которые помогли бы ему пройти по тонкой границе между честностью и явной ложью. Глава правительства видел самодовольные ухмылки на лицах перед собой, слышал насмешливые комментарии, вспоминал, сколько лживых инсинуаций в его адрес прозвучало за прошедшие годы, вспоминал горькие слезы своей жены… Он смотрел на море листков с повесткой дня, которыми размахивали вокруг него, и неожиданно его терпение лопнуло. Коллинридж поднял руки вверх.

– Я не обязан выслушивать подобные комментарии от стаи псов! – прорычал он и сел.

Но еще прежде, чем в зале зазвучали голоса оппозиции, наполненные ликованием и одновременно злобой, Кендрик вскочил на ноги.

– Прошу занести мои слова в протокол, господин спикер! Замечания премьер-министра возмутительны и позорны. Я задал прямой вопрос, спросив, по какой причине правительство намерено отказаться от своих предвыборных обещаний, данных пациентам и персоналу больниц, но его ответ представляет собой лишь набор оскорблений и уловок. Я прекрасно понимаю, что премьер-министр не готов признать, что он самым бессовестным образом и по-крупному обманул своих избирателей, однако неужели вы не можете ничего сделать, чтобы обеспечить членов нашей Палаты правом получить честный ответ на прямой вопрос?

Скамьи оппозиции затопила волна одобрения, когда спикер попытался перекрыть шум, чтобы его услышали:

– Уважаемый член парламента – несмотря на то, что он с нами недавно, – похоже, отлично знаком с парламентскими процедурами, а потому должен знать, что я не отвечаю за тон и содержание ответов премьер-министра, точно так же, как и за вопросы, которые ему задают. Следующий!

Пока спикер пытался навести порядок, отчаянно покрасневший Коллинридж встал и сердито вышел из зала, по дороге махнув рукой Главному Кнуту, чтобы тот последовал за ним. В спину ему неслись весьма непарламентские крики «трус!». На скамьях членов правительства царило озадаченное молчание.

* * *

– Откуда, черт подери, он узнал?! Кто рассказал ублюдку? – принялся возмущаться Генри, как только захлопнулась дверь его кабинета, находившегося около задней части зала заседаний.

Привычная вежливость и сдержанность премьер-министра Ее величества исчезла, и на ее месте появился дикий уорвикширский хорек.

– Фрэнсис, это плохо, – сказал он уже не так яростно. – Очень плохо. Канцлер вчера представил комитету Кабинета свой доклад, члены Кабинета обсуждали его сегодня, а уже днем оппозиции стали известны детали. О нем знали меньше двух дюжин министров и еще несколько служащих. А теперь знает еще и каждый член оппозиции. Кто слил информацию, Фрэнсис? Кто? Лично я не имею ни малейшего понятия. Вы – Главный Кнут. И я хочу, чтобы вы выяснили, кто это, черт подери!

Уркхарт с облегчением выдохнул. До этой вспышки премьер-министра он опасался, что вина будет возложена на него, и последние несколько минут ему было весьма не по себе.

– Я искренне поражен тем, что кто-то из наших коллег по Кабинету сознательно выдал подобную информацию, – начал он, умело отбросив вероятность того, что утечка произошла по вине кого-то из служащих, сужая круг подозреваемых так, что в него вошли все члены Кабинета.

– Теперь они держат нас за яйца, и мало нам не покажется. Тот, кто это сделал, унизил меня. Я хочу знать его имя, Фрэнсис. Я хочу… нет, требую, чтобы вы нашли мерзавца! А потом мы скормим его воронам.

– Боюсь, что после окончания выборов среди наших коллег появилось огромное количество недовольных. Многие мечтают прибрать к рукам пост, занятый кем-то другим.

– Я знаю, что все хотят занять мое место, но кто мог… кто настолько глуп – или расчетлив и хитроумен, – чтобы сознательно выдать подобную информацию нашим противникам? – возмущался Коллинридж.

– Я не могу сказать точно, господин премьер-министр.

– Ради бога, скажите, что вы думаете!

– Это будет нечестно.

– Нечестно? Говорите, Фрэнсис.

– Но…

– Никаких «но», Фрэнсис. Если это случилось один раз, то может случиться снова. Более того, так и будет! Вы можете намекнуть, выдвинуть прямое обвинение – делайте все, что посчитаете нужным. Нам нельзя терять время, и я хочу получить имя! Или имена, если их несколько! – Коллинридж в ярости пнул ногой стул.

– Если вы настаиваете, я поделюсь с вами своими мыслями. И надеюсь, мне не придется об этом пожалеть. Вы должны понимать, что я не знаю ничего наверняка… Но давайте воспользуемся дедукцией. Учитывая короткий промежуток времени, прошедший до утечки, информация, скорее всего, ушла после вчерашнего заседания комитета Кабинета, а не сегодня после встречи, в которой участвовали все члены Кабинета. Согласны?

Генри молча кивнул.

– Кроме вас и меня, кто еще входит в состав Комитета? – продолжил Фрэнсис.

– Канцлер казначейства, министр финансов, министры здравоохранения, образования, охраны окружающей среды, торговли и промышленности, – перечислил премьер-министр тех, кто участвовал в заседании.

Уркхарт хранил молчание, предлагая Коллинриджу самому сделать логический вывод.

– Ну, два представителя министерства финансов вряд ли стали бы выдавать тот факт, что они провалили столь важное дело. Министр здравоохранения резко выступил против отказа от программы, так что у Питера Маккензи имелись причины раскрыть секретную информацию. Гарольд Эрл, министр образования, славится тем, что не может держать язык за зубами. А Майкл Сэмюэль, на мой взгляд, слишком любит общаться со средствами массовой информации.

Подозрения и сомнения, гнездившиеся в темных уголках сознания премьер-министра, всплыли на поверхность, и Уркхарт наслаждался этим зрелищем, наблюдая за тем, как зерна понимания начали произрастать рядом с неуверенностью.

– Есть и другие кандидаты, Генри, но я считаю их маловероятными, – снова заговорил Главный Кнут. – Как вам известно, Майкл очень близок с Тедди Уильямсом. Они постоянно все обсуждают между собой. Утечка могла произойти из штаба партии. Конечно, не от Тедди, но кто-то из служащих вполне мог это сделать. Они умеют держать язык за зубами не лучше пьяных жителей Глазго в вечер пятницы.

Коллинридж на несколько мгновений задумался.

– Неужели Тедди? – проговорил он с сомнением. – «И ты, Брут?» Неужели действительно он, Фрэнсис? Он никогда не был моим большим сторонником – мы из разных поколений, – но я сделал его членом нашей команды. Такого просто не может быть…

Уркхарт был невероятно доволен эффектом, который его слова произвели на измученного главу партии, страшно бледного и сидевшего теперь без сил на своем стуле, погрузившись в размышления и подозрения.

– Возможно, в последнее время я слишком сильно на него полагался. Я думал, что Тедди никогда не выступит против меня – по крайней мере, не в Палате лордов. Старая гвардия. Преданная и верная… Неужели я ошибся, Фрэнсис?

– Я не знаю. Вы попросили меня подумать и высказать предположения. Сейчас я ничего другого сделать не могу.

– Узнайте правду, Фрэнсис. Сделайте все, что необходимо. Я хочу получить голову того, кто нас предал, кем бы он ни был.

Так Коллинридж открыл сезон охоты, а Уркхарт вернулся на пустоши своего детства: он держал в руке ружье и ждал, когда появятся олени.

Пятница, 16 июля – четверг, 22 июля

Жизнь в Палате общин трудна и неблагодарна. Долгие часы, огромные объемы работы, слишком много вечеринок и почти полное отсутствие свободного времени – все это гарантирует невероятную привлекательность долгому летнему перерыву, подобному оазису в пустыне. И по мере приближения к нему жажда и раздражительность растут, особенно когда в начале лета проходят выборы.

В последние недели перед каникулами Уркхарт бродил по коридорам и барам Палаты общин, пытаясь поддержать мораль и погасить сомнения многих правительственных заднескамеечников во все более неуверенной и вызывавшей сомнения деятельности Коллинриджа. Мораль гораздо легче уничтожить, чем восстановить, и некоторые ветераны считали, что Уркхарт старается слишком сильно и что его отчаянные попытки лишь привлекают внимание к тому, что премьер-министр отчаянно нуждается в поддержке, в то время как он должен твердой рукой управлять страной и всем, что в ней происходит. Но если Главный Кнут и был в чем-то виновен, то в избыточной верности. В любом случае каникулы начинались через неделю, и вина Южной Франции должны были скоро смыть большинство забот парламентариев.

Август являлся чем-то вроде предохранительного клапана, и поэтому правительство старалось сделать самые трудные заявления в последние тяжелые дни перед каникулами посредством «Письменных ответов», публикуемых в «Хансарде» – толстом отчете о работе парламента. Заявления о планах правительства отправлялись в открытый доступ, но в это время большинство членов Палаты общин уже приводило в порядок свои письменные столы, и они не собирались тратить время на чтение «Хансарда». К тому же у них практически не оставалось времени и возможностей для серьезных действий. То была правда, только правда и ничего, кроме правды – до тех пор, пока вы обращали внимание на мелкий шрифт.

Вот почему возникла весьма неприятная ситуация, когда за десять дней до официальной даты опубликования была обнаружена фотокопия отчета министра обороны – она лежала под стулом в баре «Энни», где собирались посплетничать члены Палаты общин и журналисты. В отчете говорилось о намерении существенно уменьшить расходы на содержание Территориальной армии[14] на том основании, что она перестала играть заметную роль в правительственных планах обороны в ядерную эру, что явилось для всех большой неожиданностью. Но самым неприятным было то, что копию доклада нашел парламентский корреспондент «Индепендент». Все его любили и уважали, и он знал, как проверить достоверность информации. Вот почему, когда через четыре дня его статья появилась на первой полосе газеты – за неделю до начала летних парламентских каникул, – никто не сомневался в том, что это правда.

Разговоры о сокращении расходов для правительства – дело привычное. Если оно продолжает тратить деньги в привычном режиме, в то время как появляются новые и неминуемо более дорогие технологии, с помощью которых можно решать те же проблемы, его обвиняют в том, что оно урезает расходы. Если перебрасывают фонды из одной области деятельности в другую, происходит то же самое. В тех же случаях, когда власть действительно намеревается сократить какие-то расходы – если это, конечно, не их зарплата, – их ждет мгновенная кара.

Возмездие пришло с той стороны, откуда его никто не ожидал. Платили в Территориальной армии немного, но она была весьма многочисленной, и в ее рядах служили очень влиятельные люди. Речь шла о престиже. По всей стране на приемах в избирательных округах старшие члены организации после своих фамилий гордо ставили буквы ТД[15], означавшие, что они служат стране и готовы защищать ее до последней капли своих чернил.

Вот почему, когда Палата общин собралась на последнюю сессию с лидером Палаты общин[16], обстановка накалилась до предела не только из-за летней жары, но еще и из-за обвинений в предательстве и эмоциональных призывов к изменению курса, которые выкрикивали главным образом те, кто поддерживал правительство. Оппозиции даже не пришлось напрягаться – они сидели точно довольные римские львы, позволяя христианам сделать за себя всю работу.

Досточтимый сэр Джаспер Грейнджер, офицер ордена Британской империи, мировой судья и очень даже себе ТД, вскочил на ноги. Он был в плотном костюме с жилетом и тщательно выглаженным шелковым галстуком – категорически не желая отступить от установленных им самим стандартов, несмотря на плохую работу кондиционеров. Грейнджер являлся председателем комитета по вопросам обороны от заднескамеечников, и его слова имели немалый вес.

– Могу ли я вернуться к теме, поднятой моими уважаемыми коллегами, о совершенно необязательных и вредных сокращениях расходов на нашу Территориальную армию? – спросил он жестко. – Полагаю, лидер Палаты общин уже получил представление о глубоком возмущении его собственных сторонников в отношении данного вопроса? Понимает ли он и премьер-министр, какой урон это нанесет правительству в ближайшие месяцы? И разрешит ли он прямо сейчас выделить время на обсуждение и отказ от данного решения? Понимает ли он, что в противном случае правительство окажется совершенно беззащитным перед лицом обвинений в недобросовестности, если столь неправильное решение все-таки будет принято?

Лидер Палаты общин, Саймон Ллойд, выпрямился и собрался подойти к «курьерскому ящику»[17], подумав на ходу, что его следовало бы обложить мешками с песком. Последние двадцать минут, когда он пытался защитить позицию правительства, выдались невыносимо жаркими, и его раздражение грозило вырваться наружу из-за того, что ответ, заранее подготовленный им вместе с премьер-министром и министром обороны, все меньше и меньше защищал от гранат, которые бросали в него свои же соратники. Ллойд порадовался, что оба этих министра сидели рядом с ним на передней скамье. Почему он должен страдать в одиночестве? Лидер Палаты общин переминался с ноги на ногу, как и его не слишком продуманные аргументы.

– Мой уважаемый коллега упустил одну деталь, – начал Саймон. – Документ, опубликованный в газете, представляет собой незаконно присвоенную правительственную собственность. И это гораздо важнее, чем то, что в нем написано. Если сейчас должны быть открыты дебаты, то только о возмутительном нарушении норм поведения. Я рассчитываю, что мой коллега с открытым сердцем присоединится ко мне в порицании кражи важного правительственного документа. Он должен понимать, что, предлагая начать обсуждение его содержания, он тем самым поддерживает преступление и воров, его совершивших.

Сэр Джаспер поднялся, чтобы получить разрешение продолжить дискуссию о взволновавшей всех новости. Под шорох листков с повесткой дня, которыми размахивали собравшиеся, спикер предоставил ему слово, и старый солдат выпрямился во весь рост, щеголяя совершенно прямой спиной, и ощетинился усами, а его лицо раскраснелось от праведного гнева.

– Должен заметить, что именно мой уважаемый коллега упускает одну важную вещь! – прогремел его голос. – Неужели он не понимает, что я предпочитаю жить рядом с обычным британским вором, а не с рядовым русским солдатом, к чему неизбежно приведет подобная политика?

Его слова были встречены одобрительным ревом, и спикеру потребовалась целая минута, чтобы успокоить парламентариев. В это время лидер Палаты общин повернулся и бросил отчаянный взгляд в сторону премьер-министра и министра обороны, которые сидели на передней скамье, склонившись друг к другу. Коллинридж что-то прошептал на ухо своему коллеге, а затем коротко кивнул лидеру Палаты общин.

– Мистер спикер, – начал тот, но ему пришлось замолчать и откашляться, потому что у него пересохло в горле. – Мистер спикер, мы с моими уважаемыми коллегами внимательно изучили настроение Палаты. Я получил разрешение премьер-министра и министра обороны заявить, что в свете выступлений, сделанных сторонами во время сегодняшних прений, правительство вернется к рассмотрению этого важного вопроса, чтобы найти альтернативное решение.

Он выбросил белый флаг, но и сам не знал, что ему следует чувствовать – вздохнуть с облегчением или погрузиться в подавленное состояние.

Крики ликования и облегчения вырвались за стены Зала совета, где парламентские корреспонденты наслаждались столь эмоциональной сценой и строчили в своих блокнотах. Посреди этого шума и смятения чуть в стороне сидел в полном одиночестве всеми забытый Генри Коллинридж, который смотрел прямо перед собой.

* * *

Несколько минут спустя задыхающаяся Мэтти Сторин протолкалась сквозь толпу политиков и журналистов, собравшихся в вестибюле перед входом в Палату общин. Члены оппозиции сияли, заявляя о своей победе, а сторонники правительства без особого энтузиазма говорили о том, что здравый смысл одержал верх. Однако никто не сомневался, что премьер-министр оказался в очень трудном положении. Мэтти разглядела в толпе высокую фигуру Уркхарта, который пробирался по краю толпы, на ходу ускользая от вопросов возбужденных заднескамеечников. Вскоре ему удалось скрыться за дверью, ведущей на лестницу, и девушка устремилась за ним. К тому моменту, когда она уже почти догнала его, журналистка увидела, что Главный Кнут перешагивает сразу через две мраморные ступеньки, ведущие к верхним галереям.

– Мистер Уркхарт! – задыхаясь, крикнула Мэтти вслед убегающему члену парламента, в очередной раз пообещав себе, что перестанет ложиться спать поздно и начнет бегать по утрам. – Пожалуйста, мне необходимо знать ваше мнение!

– Я не уверен, что сегодня оно у меня есть, мисс Сторин, – бросил Фрэнсис через плечо, продолжая подниматься по лестнице.

– Послушайте, неужели мы снова возвращаемся к теме: «Главный Кнут категорически не одобряет игры премьер-министра»?

Внезапно Уркхарт остановился и повернулся, оказавшись лицом к лицу с задыхающейся молодой корреспонденткой, и улыбнулся, удивленный ее наглостью.

– Да, Мэтти, полагаю, у вас есть право ждать от меня комментария. Итак, что думаете вы?

– Если до сих пор у премьер-министра были проблемы с управлением своим Кабинетом, то сейчас эта задача станет для него… по-настоящему кошмарной? Невозможной?

– Бывает, что премьер-министры меняют свои решения, но сейчас… ему пришлось сделать это публично, да еще и потому, что он не сумел его отстоять…

Сторин тщетно ждала продолжения, понимая, что Уркхарт не станет произносить приговор своему премьер-министру прямо на лестнице. Впрочем, он не пытался и оправдывать Коллинриджа, и женщина снова пошла в наступление:

– Складывается впечатление, что нашему правительству в последнее время не везет – это ведь вторая серьезная утечка за несколько недель. Откуда она идет?

– Как Главный Кнут, я отвечаю только за дисциплину правительственных заднескамеечников. Вряд ли вы ждете от меня, что я стану играть еще и роль директора школы для остальных моих коллег по Кабинету.

– Но если утечка идет из Кабинета министров – тогда кто и почему?..

– Я отвечу на ваш вопрос так: мне ничего не известно, – продолжил Фрэнсис. – Однако не приходится сомневаться, что премьер-министр поручит мне отыскать виновного.

– Официально или нет?

– Больше никаких комментариев, – пробормотал Уркхарт и снова начал подниматься по ступенькам.

Но Сторин не думала так легко сдаваться.

– Премьер-министр собирается начать расследование, чтобы отыскать источник утечки информации в собственном Кабинете – вы это имеете в виду? – уточнила она.

– О, Мэтти, я и так сказал слишком много. Однако вы гораздо лучше чувствуете ситуацию, чем большинство ваших недалеких коллег. Мне кажется, что к подобным выводам вас привела логика, а не мои слова. Надеюсь, вы не станете нигде их повторять.

– Правила лобби всегда в силе, мистер Уркхарт, – заверила его журналистка. – Но давайте уточним, правильно ли я вас поняла. Вы не отрицаете, но и не подтверждаете того факта, что премьер-министр организует расследование поведения членов Кабинета?

– Если вы не станете называть мое имя, – да.

– Господи, они же переполошатся, как стая гусей! – выдохнула Мэтти, которая уже видела заголовок передовой статьи.

– Складывается впечатление, что десятое июня было давным-давно.

* * *

Уркхарт снова начал подниматься по лестнице, которая вела на Галерею для публики, где собирались самые разные люди, чтобы сверху понаблюдать за работой Палаты – как правило, с невероятными неудобствами и огромным изумлением. Главный Кнут перехватил взгляд невысокого, безупречно одетого индийского джентльмена, для которого он достал место на галерее, и помахал ему. Тот начал пробираться мимо вытянутых ног других зрителей, сидевших плотно друг к другу на скамьях, потом смущенно протиснулся мимо двух невероятно толстых женщин и вскоре оказался рядом с Уркхартом. Но прежде чем он успел заговорить, Фрэнсис знаком показал, что ему следует соблюдать молчание, и повел его в сторону небольшого коридора за галереей.

– Мистер Уркхарт, сэр, это были чрезвычайно волнительные и поучительные девяносто минут, – заговорил индиец, когда они добрались до этого коридорчика. – Я вам глубоко признателен за столь замечательное место!

Фрэнсис, знающий, что даже такому худому человеку, как Фирдаус Джабвала, было ужасно неудобно сидеть на узкой скамье, улыбнулся.

– Я прекрасно понимаю, что хорошее воспитание мешает вам жаловаться на неудобные скамейки, и жалею, что не сумел найти вам место получше.

Они вежливо болтали, пока Джабвала получал свой «дипломат» из черной кожи у сидевшего за письменным столом дежурного. Сначала индиец категорически отказывался с ним расстаться, но ему пришлось пойти на уступки, когда дежурный объяснил, что с чемоданчиком его не пропустят на галерею.

– Я так рад, что мы, британцы, все еще можем доверять обычным людям свои вещи, – заявил он со всей серьезностью, похлопывая ладонью по «дипломату».

– Молчите, пожалуйста, – попросил Уркхарт, не доверявший ни обычным людям, ни Фирдаусу.

Впрочем, индиец был одним из избирателей и владел несколькими процветающими предприятиями, да еще и сделал взнос в пятьсот фунтов на проведение избирательной кампании, а в ответ просил лишь о личной встрече в Палате общин.

– Я буду выступать не в качестве избирателя, – объяснил он по телефону секретарше Уркхарта. – Речь идет о национальных интересах.

Фрэнсис провел гостя под сводчатым дубовым потолком Вестминстер-Холла, и Джабвала попросил его немного задержаться.

– Я был бы благодарен за возможность немного помолчать в том месте, где приговорили к смерти короля Карла Первого и прощались с Уинстоном Черчиллем.

Тут он заметил снисходительную улыбку, тронувшую губы Уркхарта, и немного смутился.

– Мистер Уркхарт, пожалуйста, не считайте меня претенциозным, – попросил индиец. – Связь моей семьи с британскими государственными учреждениями насчитывает почти двести пятьдесят лет со времен Благородной Ост-Индской компании и лорда Клайва[18], которому мои предки давали советы и крупные кредиты. До того времени и после члены моей семьи занимают престижные посты в юридических и административных отделах правительства Индии.

Он говорил, опустив глаза, и в голосе его звучала печаль.

– Однако с тех пор, как Индия получила независимость, мистер Уркхарт, наше когда-то великое государство медленно, но верно начало погружаться в пучину Средневековья, – продолжил он с мрачным видом. – Мусульмане воюют с индуистами, рабочие выступают против работодателей, ученики – против учителей. Вы можете со мной не согласиться, но нынешняя династия Ганди оказалась менее одухотворенной и невероятно коррумпированной – мои предки никогда не служили настолько продажному правительству. Я по национальности парс – это этническое меньшинство, которому приходится нелегко при новом радже. Вот почему я перебрался в Великобританию, где мои дед и отец получили образование. Пожалуйста, верьте мне, когда я говорю, что чувствую себя частью этой страны и культуры в большей степени, чем когда речь идет о современной Индии! Каждый день я просыпаюсь с благодарностью за то, что стал британским гражданином и мои дети могут учиться в британских университетах.

Уркхарт наконец нашел возможность вмешаться в этот страстный и искренний монолог.

– И где учатся ваши дети? – поинтересовался он.

– Мой средний сын заканчивает юридический факультет в колледже Иисуса в Кембридже, а старший получает степень магистра в Уортенской школе бизнеса в Филадельфии. И я очень надеюсь, что мой младший сын поступит в Кембридж на медицинский факультет.

Собеседники направлялись в сторону комнат для бесед, находившихся под Большим залом, и их туфли застучали по старым каменным плитам пола, на которых Генрих VIII играл в теннис. Сквозь древние окна на них падали косые лучи солнца. Казалось, что двое идущих по залу мужчин будто перенеслись на несколько веков назад, и индийца переполняло благоговение.

– А чем вы занимаетесь, мистер Джабвала? – спросил Уркхарт.

– Я, сэр, торговец и не получил высшего образования, в отличие от моих сыновей. Мне пришлось отказаться от мечты об университете во время великих волнений борьбы за независимость Индии, и я был вынужден пробивать себе дорогу в жизни не с помощью мозгов, а усердием и упорным трудом. Должен с гордостью признаться, что я добился некоторых успехов.

– А чем именно вы торгуете?

– Мой бизнес имеет несколько направлений, мистер Уркхарт. Собственность. Оптовая торговля. Небольшие местные финансовые компании. Но я не узколобый капиталист. Мне прекрасно известен мой долг перед обществом. Именно об этом я и хотел бы поговорить с вами.

Они вошли в комнату для бесед, и Фрэнсис предложил своему спутнику сесть на один из зеленых стульев. Пальцы Фирдауса с явным удовольствием пробежали по рельефной золоченой решетке, украшавшей прямую спинку этого и всех остальных стульев в комнате.

– Мистер Уркхарт, я родился в другой стране. Из чего следует, что должен работать особенно усердно, чтобы добиться уважения в обществе, – продолжил индиец. – Это важно, но не столько для меня, сколько для моих детей. Я хочу, чтобы перед ними открылись возможности, которые мой отец не смог предоставить мне во времена гражданской войны. Я посещаю местный «Ротари клаб», занимаюсь благотворительностью. И, как вы знаете, я ревностный поклонник премьер-министра.

– Боюсь, сегодня он выглядел не лучшим образом, – вздохнул политик.

– Значит, сейчас он особенно нуждается в поддержке друзей и сторонников.

В комнате повисло короткое молчание. Уркхарт пытался понять, куда клонит его гость и что означают его слова, но их смысл от него ускользал, хотя он и знал, что это не пустой разговор. Джабвала заговорил снова, на этот раз немного медленнее:

– Мистер Уркхарт, я отношусь к вам с огромным восхищением. Я был счастлив оказать скромную помощь партии во время выборов и буду счастлив сделать это снова. Кроме того, я искренний почитатель правительства. И хочу помочь вам всем!

– Могу я поинтересоваться, каким образом вы намерены это сделать?

– Мне известно, что избирательная кампания – это очень дорогое удовольствие, мой дорогой мистер Уркхарт. Могу ли я сделать небольшой взнос? Чтобы пополнить вашу казну?

– Да-да, конечно, – кивнул Фрэнсис. – Позвольте спросить, какую сумму вы намерены пожертвовать?

В ответ Фирдаус набрал код на цифровом замке чемоданчика и щелкнул бронзовой задвижкой. Крышка открылась, и Джабвала повернул «дипломат» к Уркхарту.

– Я буду счастлив, если партия сможет принять от меня пятьдесят тысяч фунтов.

У политика вдруг возникло очень сильное желание взять одну из пачек и начать ее пересчитывать. Он видел, что все – далеко не новые – банкноты были достоинством в двадцать фунтов, а каждая пачка перевязана резинкой – никакой банковской упаковки.

– Это… очень щедро, мистер Фирдаус. – Главный Кнут вдруг сообразил, что впервые с момента их встречи назвал своего гостя по имени. – Но… немного необычно, ведь столь крупные взносы для нашей партии не делаются наличными.

– Дорогой мистер Уркхарт, во время гражданской войны в Индии наша семья потеряла все. Наш дом и бизнес были уничтожены, мы сами чудом уцелели… В сорок седьмом году толпа мусульман сожгла дотла местный банк, в котором мы держали деньги – вместе со всеми депозитами и архивами. Конечно, головной офис принес нам извинения, но без архивов они могли выдать моему отцу только свои сожаления, и он лишился всех вкладов. Возможно, это несколько старомодно, но я предпочитаю иметь дело с наличными, а не с кассирами.

Бизнесмен сверкнул белоснежными зубами, и теперь Фрэнсис уже не сомневался, что лучше не иметь никаких дел с этим человеком.

– Понятно. – Уркхарт сделал глубокий вдох. – Могу я быть с вами откровенен, мистер Джабвала, и спросить, хотите ли вы получить что-то от нас за свою щедрость? Иногда дарители, жертвующие деньги в первый раз, рассчитывают, что партия может что-то для них сделать, но на самом деле наши возможности весьма ограниченны…

Фирдаус заулыбался и покачал головой, останавливая политика:

– У меня нет других желаний, кроме как поддержать премьер-министра. И вас, мистер Уркхарт. Будучи членом парламента, вы должны понимать, что, как бизнесмену, мне часто приходится вступать в контакт с местными властями для получения разного рода разрешений и участия в тендерах. Я не могу гарантировать, что вы не увидите мое имя в местных газетах. Возможно, когда-нибудь я попрошу у вас совета, как лучше пройти по лабиринту, выстроенному теми, кто принимает решения, но уверяю вас, я не ищу одолжений. Я ничего не хочу в ответ. Ну, разве что в удобное для премьер-министра время получить у него аудиенцию для меня и моей жены, в особенности если он снова приедет в наш избирательный округ. Для моей жены такая встреча имела бы огромное значение.

Фрэнсис прекрасно знал, что фотографии Джабвалы вместе с премьер-министром будут отлично смотреться в местных и этнических газетах. Его не слишком занимали разные там местные проекты и контракты, но он имел огромный опыт обращения с подобными просьбами, когда они возникали.

Уркхарт расслабился и улыбнулся индийцу:

– Я уверен, что это можно организовать. Вы и ваша жена, возможно, хотели бы посетить прием на Даунинг-стрит…

Фирдаус принялся энергично кивать.

– Конечно, это было бы огромной честью! Быть может, мы смогли бы обменяться с премьер-министром несколькими словами, чтобы я выразил ему свое восхищение?

– Это тоже возможно, но вы должны понимать, что премьер-министр не может лично принять ваш взнос. Это было бы – как бы лучше выразиться? – не совсем удобно.

– Конечно, конечно, мистер Уркхарт. Вот почему я бы хотел, чтобы вы взяли деньги от его имени.

– Боюсь, я смогу дать вам лишь самую обычную расписку. Возможно, вам было бы лучше передать деньги непосредственно в партийную казну.

Джабвала в ужасе вскинул руки.

– Мистер Уркхарт, сэр, мне не нужна расписка! Только не от вас! Я вам полностью доверяю. И именно вас я хотел видеть, поскольку вы являетесь членом парламента от округа, в котором я живу, а не какого-то члена партии. Я даже позволил себе выгравировать ваши инициалы на этом кожаном «дипломате». Посмотрите, мистер Уркхарт. Надеюсь, вы примете мой дар в знак уважения за вашу работу в Суррее.

«Ах ты, маленький мерзавец!» – размышлял Главный Кнут, широко улыбаясь в ответ и прикидывая, когда он получит первый звонок с просьбами. Ему бы следовало выгнать индийца вон, однако в голове у него появилась идея. Он протянул руку через стол и крепко сжал ладонь Фир-дауса.

– Я был очень рад с вами познакомиться, мистер Джабвала.

* * *

Ночь была влажной и жаркой. Мэтти долго стояла под душем, а потом открыла окна настежь, но воздух оставался тяжелым, не принося облегчения. Журналистка лежала в темноте на своей кровати, чувствуя, как влажные волосы прилипли сзади к ее шее. Женщина не могла заснуть, потому что ее мысли наполняли сцены парламентских сражений, свидетельницей которых она стала днем. А кроме этого, ее беспокоило, не давая уснуть, кое-что еще, и это были совсем не размышления о событиях дня.

Сторин откинулась на свою одинокую, холодную постель и почувствовала, как у нее по спине между лопатками потекла струйка пота. Она думала о том, что впервые с тех пор, как уехала из Йоркшира, покрылась потом в постели – не важно, по какой причине…

Пятница, 23 июля

На следующее утро молодая чернокожая женщина вошла в убогий газетный киоск на Пред-стрит, в Паддингтоне, и спросила, сколько стоит аренда почтового ящика до востребования, реклама которого висела на окне. Она объяснила, что работает в этом районе, и ей нужен здесь ящик для личной почты, чтобы получать письма. Стоял чудесный летний день, но за ставнями и грязными окнами магазинчик выглядел темным и затхлым. Тучный лысеющий продавец, стоявший за прилавком, даже не поднял головы от «Плейбоя».

Это был район публичных домов, и молодые женщины или сомнительного вида мужчины, интересующиеся почтовыми ящиками до востребования, не являлись здесь диковинкой. Однако эта девушка была невероятно привлекательной, и продавцу стало интересно, где она работает. Его жена уехала на выходные к матери, и небольшое развлечение отлично скрасило бы его вечера, заполненные домашними делами из оставленного женой списка.

Он стряхнул со стойки сигаретный пепел и ободряюще улыбнулся красотке. Однако та никак не отреагировала: не говоря больше ни слова, заплатила за минимальный срок аренды, равнявшийся трем месяцам, аккуратно убрала в сумочку квитанцию, которую нужно было показывать при получении корреспонденции, и ушла. Продавец успел лишь мельком взглянуть на ее изящную спину, а потом его отвлекла пожилая пенсионерка, сетовавшая на отсутствие утренней газеты, и он не заметил, как молодая женщина села в ждавшее ее на улице такси.

– Все в порядке, Пен? – спросил сидевший внутри мужчина.

– Никаких проблем, Родж, – ответила секретарша. – Но, черт возьми, почему он не мог сделать это сам?

– Послушай, я же тебе объяснил. У него возникли щекотливые проблемы, с которыми следует разобраться, поэтому ему необходима частная почта. Непристойные журналы, насколько мне известно. Так что никаких вопросов, никому ни слова. Ты меня поняла?

Уркхарт взял с Роджера клятву хранить молчание, и тот подозревал, что Главный Кнут придет в ярость, если узнает, что он поручил Пенни Гай сделать за него грязную работу. Однако О’Нил знал, что может доверять Пенелопе. В конце концов, для чего вообще нужны секретарши?

Когда такси отъехало от тротуара, Пенни снова отметила про себя, что в последнее время ее шеф ведет себя как-то странно.

* * *

На улице царила страшная жара, когда мужчина в спортивном пиджаке и мягкой фетровой шляпе вошел в северное лондонское отделение Центрального банка Турецкой Республики, расположенное на Севен-Систерс-роуд. Менеджер банка, киприот по национальности, любил повторять, что у англичан имеется всего один набор одежды, которую они носят всю зиму или лето, вне зависимости от температуры воздуха. Однако не вызывало сомнений, что у этого мужчины есть деньги, раз он пришел, чтобы открыть счет. С легким акцентом, происхождение которого менеджер никак не мог определить, клиент объяснил, что живет в Кении, но намерен провести в Соединенном Королевстве несколько месяцев по делам своего гостиничного бизнеса и хочет инвестировать деньги в отель, строящийся на турецком курорте в Анталье, на южном побережье Средиземного моря.

Менеджер ответил, что он плохо знает Анталью, но слышал, что там очень красивые места, и банк, конечно же, с радостью поможет своему новому клиенту всеми возможными способами. Он протянул посетителю простую регистрационную форму, где следовало сообщить свое имя, фамилию, адрес, прежние банковские реквизиты и прочую инфор-мацию.

Через пять минут клиент вернулся к окошку и протянул менеджеру заполненную форму. Он извинился за то, что у него есть только кенийские банковские реквизиты, но объяснил, что приехал в Лондон впервые почти за двадцать лет. Менеджер заверил пожилого мужчину, что банк привык иметь дело с клиентами из других стран, и кенийские реквизиты его вполне устроят.

«Это тебе так кажется», – подумал клиент. Он знал, что пройдет не меньше четырех недель, прежде чем они проверят реквизиты, и, скорее всего, еще четыре им понадобится, чтобы понять, что они фальшивые. К этому времени счет будет закрыт, комиссионные сборы уплачены, и никто не станет задавать вопросов.

Менеджер не стал проверять заполненную форму.

– Какой счет вы хотели бы открыть, сэр? – осведомился он.

– Я хотел бы сделать первоначальный взнос в пятьдесят тысяч фунтов наличными.

Мужчина открыл коричневый холщовый вещевой мешок и начал складывать на стойке пачки банкнот. Он радовался, что ему не нужно их пересчитывать, потому что с тех пор, как он носил эти очки, прошло много лет, и он успел дважды сменить рецепт, так что теперь глаза у него болели, и перед ними все расплывалось. Уркхарт знал, что благодаря простой, но достаточно эффективной маскировке его могли узнать только ближайшие коллеги. «Должны же быть преимущества у самого незаметного старшего члена правительства Ее величества», – с сарказмом подумал он, довольный тем, что ему наконец удалось воспользоваться своей вынужденной анонимностью.

Менеджер закончил считать деньги, а его помощник проверил итог и начал заполнять расписку. «Банки похожи на сантехников, – пришло вдруг в голову Фрэнсису, – деньги в руки, и никаких вопросов».

– Я не хочу, чтобы деньги просто лежали на моем счету. Вы не могли бы купить для меня акции? – спросил он банковских сотрудников.

Ему потребовалось всего пять минут, чтобы заполнить еще две формы на двадцать тысяч обычных акций Химической компании «Ренокс», ОАК[19], которые в данный момент стоили двести сорок фунтов за штуку.

Менеджер заверил клиента, что к четырем часам дня покупка будет совершена и обойдется в 49 288 фунтов с учетом гербового сбора и комиссионных брокера. Таким образом, на счету останется ровно 712 фунтов. Уркхарт подписал еще несколько документов неразборчивой закорючкой, служащий улыбнулся и подтолкнул расписку новому клиенту.

– Иметь с вами дело – огромное удовольствие, мистер Коллинридж.

Понедельник, 26 июля

Семьдесят два часа спустя члены парламента собрались, чтобы начать последнюю неделю споров и стычек перед летними каникулами. На заседании присутствовало относительно небольшое количество членов парламента, поскольку многие их коллеги уже покинули Вестминстер, решив не участвовать в бессмысленных препирательствах. Среди присутствующих царило предотпускное настроение, и особой эффективностью их работа не отличалась. Однако записи в «Хансарде», посвященные парламентским процедурам этого дня, будут подробными, с множеством письменных ответов на вопросы, с которыми правительство постаралось иметь дело, в то время как мысли членов парламента были заняты совсем другими проблемами.

Министры из департамента здравоохранения особенно старательно избегали в этот день появляться в коридорах Вестминстера – ведь в одном из выданных ими письменных ответов говорилось, что реализация программы увеличения средств на больницы будет отложена. Они не рассчитывали на поддержку и понимание со стороны членов парламента от обеих партий.

И поэтому неудивительно, что почти никто не обратил внимания на доклад министерства, касающийся выдачи лицензий на три новых лекарства, одобренной правительством по совету главы медицинского отдела и Комитета по безопасности лекарств.

Одно из них, разработанное химической компанией «Ренокс», ОАК, называлось «Сайбернокс» и оказалось чрезвычайно эффективным в борьбе с никотиновым голоданием – тесты проводили на крысах и собаках. Такие же превосходные результаты получила и дорогостоящая проверка на людях, и теперь любой человек мог получить данный препарат по рецепту врача.

Это заявление вызвало оживление в «Реноксе», а на следующий день состоялась пресс-конференция для представителей научных и медицинских изданий. Коммерческий директор нажал кнопку, и заранее заготовленные письма отправились всем практикующим врачам страны, а брокер компании сообщил на Биржу ценных бумаг о появлении новой лицензии.

Реакция не заставила себя ждать. Акции «Ренокса» подскочили с 244 до 295 фунтов. Теперь двадцать тысяч простых акций, купленных два дня назад Центральным банком Турецкой Республики, стоили около 59 000 фунтов.

Незадолго до полудня следующего дня менеджер банка на Севен-Систерс-роуд получил по телефону указание продать акции и перевести деньги на соответствующий счет. Кроме того, новый клиент сообщил, что, к сожалению, покупка отеля в Анталье сорвалась, и он возвращается в Кению. Поэтому он попросил закрыть счет и сказал, что позже, в тот же день, приедет в банк лично.

За несколько минут до закрытия, в три часа дня, все тот же мужчина в шляпе, спортивном пиджаке и очках вошел в отделение банка на Севен-Систерс-роуд и забрал 58 962 фунта купюрами по двадцать фунтов, которые положил в коричневый холщовый мешок. Он приподнял брови, увидев, что за свои краткосрочные услуги банк взял 750 фунтов, но, как и предполагал менеджер, не стал возражать – лишь попросил, чтобы бумаги отправили на его адрес в Паддингтоне, и поблагодарил клерка за услуги.

На следующее утро, меньше чем через неделю после того, как Фирдаус Джабвала встречался с Уркхартом, Главный Кнут внес 50 000 фунтов в казну партии. Крупные суммы появлялись там и раньше, и казначей выразил удовлетворение появлением нового спонсора. Фрэнсис предложил, чтобы офис организовал приглашение спонсора и его жены на благотворительный прием на Даунинг-стрит, и попросил заранее предупредить его об этом, поскольку он хотел договориться с политическим секретарем премьер-министра, чтобы премьер уделил мистеру и миссис Джабвала десять минут наедине. Один из служащих аккуратно записал адрес спонсора и сказал, что немедленно отправит ему письмо с благодарностью, после чего запер деньги в сейф.

В этот день Уркхарт, единственный из всех членов правительства, ушел домой в совершенно расслабленном состоянии.

Часть вторая. Снятие колоды

Август

Газеты, выходящие в августе, представляли собой настоящий кошмар.

Политики и большая часть обозревателей отсутствовали, а журналисты второго уровня пытались заполнить образовавшийся вакуум и выдать историю, которая попала бы на первые полосы газет. Поэтому они старались отслеживать любые слухи. То, что во вторник было второстепенными рассуждениями на пятой странице «Гардиан», нередко в пятницу становилось главной историей «Дейли мейл»[20]. Младшие сотрудники газет получали шанс оставить свой след и делали это за счет репутации Генри Коллинриджа. Малоизвестные заднескамеечники, слишком настроенные на карьеру, чтобы уехать в отпуск, вдруг становились значительными персонажами, «важными партийными фигурами»: они громко высказывали свое мнение по поводу ошибок правительства и твердили, что последнее должно выбрать кардинально новое направление движения. Поползли многочисленные слухи о том, что премьер-министр теряет доверие своих коллег, о недовольстве его курсом – и, так как рядом не нашлось никого из авторитетных политиков, готовых пресечь подобные разговоры, их молчание было принято за согласие. Слухи питались друг от друга и буйно цвели.

Разговоры, появившиеся в начале августа о старте «официального расследования» утечек информации из Кабинета министров, постепенно переросли в предсказания о неизбежности осенних перестановок. В Вестминстере все чаще стали говорить о неумении Генри Коллинриджа контролировать свой гнев, хотя он в это время наслаждался отдыхом в сотнях миль от Лондона, в своем поместье возле Канн.

Все чаще в газетах стало появляться имя брата премьер-министра – главным образом в скандальной хронике. Пресс-бюро Даунинг-стрит регулярно сообщало, что глава правительства выкупает долги «симпатяги старины Чарли» у кредиторов, в том числе у налогового управления. Конечно, на Даунинг-стрит воздерживались от комментариев – дело это было личным, – так что официальное «без комментариев» служило ответом на большую часть фантастических обвинений, появлявшихся в газетах, как правило, в самом неприглядном свете.

По мере того как август близился к концу, пресса еще прочнее связывала премьер-министра с его братом-банкротом – с минимальными намеками со стороны Уркхарта, выданными по телефону. Нет, Чарльз не говорил никаких глупостей, у него хватало здравого смысла держаться в стороне. Но анонимный телефонный звонок в скандальную воскресную газету помог выследить брата премьер-министра в дешевом отеле в пригороде Бордо. К нему отправили репортера, который вливал в него один бокал вина за другим, чтобы получить новые «чарлизмы», однако вместо этого старшего Коллинриджа вырвало прямо на журналиста и его блокнот, после чего он потерял сознание. Корреспондент тут же заплатил пятьдесят фунтов девушке в платье с глубоким вырезом, чтобы та наклонилась над отключившимся Чарльзом, и фотограф запечатлел для потомства и одиннадцати миллионов читателей эти мгновения нежности.

«Я разорен и уничтожен», – сказал Чарли» – с таким заголовком газета вышла на следующий день, в сотый раз сообщая читателям, что брат премьер-министра живет в нищете и не выдерживает стресса из-за недавнего развода и проблем, связанных с его знаменитым родственником. При таких обстоятельствах заявление Даунинг-стрит: «Абсолютно никаких комментариев» – выглядело особенно холодным и отстраненным.

В следующие выходные та же фотография появилась рядом со снимком премьер-министра, с комфортом отдыхавшего в Южной Франции. В глазах англичан он находился совсем рядом со своим несчастным братом, и сделанные ими выводы не вызывали сомнений. Генри не захотел немного отойти от своего бассейна, чтобы помочь близкому человеку. Тот факт, что та же газета неделю назад писала о том, как много Генри помогает Чарли с решением его финансовых проблем, был напрочь забыт – пока пресс-бюро Даунинг-стрит не обратилось с жалобой в редакцию газеты.

– Черт возьми, а чего еще вы ожидали? – последовал на это ответ. – Мы всегда освещаем проблему с двух сторон. Мы поддерживали премьер-министра со всеми его изъянами и недостатками всю предвыборную кампанию. Теперь пришло время восстановить баланс.

Да, газеты в августе были поистине ужасными.

Сентябрь – октябрь

Сентябрь оказался еще хуже. В самом его начале лидер оппозиции заявил, что он подает в отставку, чтобы уступить место «более сильной руке, которая будет высоко держать наше знамя». Он всегда страдал излишним многословием.

Как и большинство политических лидеров, его вытеснили более молодые политики, обладавшие огромными запасами энергии и честолюбия, которые делали свои ходы тихо и незаметно – а потом становилось уже слишком поздно. О своем намерении уйти в отставку лидер сообщил в эмоциональном интервью поздно вечером. На мгновение всем показалось, что он готов изменить свое решение под давлением честолюбивой жены, но затем он понял, что больше не может рассчитывать даже на один голос в своем теневом кабинете.

Однако стоило ему уйти, как партия начала прославлять своего павшего руководителя, и, как это часто бывает, его политическая смерть гораздо сильнее объединила ее членов, чем все, что он делал до этого момента.

Появление нового политического лидера активизировало средства массовой информации, и Мэтти, к ее невероятному облегчению, попросили срочно вернуться из Закинфа в офис. Восемь дней на пляже, когда влюбленные парочки у нее перед глазами становились все более нежными и раскованными под влиянием горячего ионийского солнца, заставили девушку чувствовать себя ужасно несчастной. Она была одинока, очень, а парочки вокруг только усиливали ее мучения. Когда раздался телефонный звонок и журналистке сказали, что она должна вернуться, чтобы написать сенсационную статью, Мэтти без единой жалобы собрала вещи и купила билет на ближайший рейс домой.

Вернувшись в Лондон, Сторин обнаружила, что в партии оппозиции царит невероятное возбуждение. Их, казалось бы, бесконечные внутренние противоречия прекратились, и они усилили нападки на слабое правительство, большинство членов которого еще не вернулись из отпуска. Отчетливая перспектива победы на следующих выборах, пусть и через четыре года, помогала настроить умы на соответствующую волну и укрепить внутреннее братство. Один из противников правительства заявил: «Лучше быть одним из старших членов Кабинета, чем одиноким лидером партии с бесконечной оппозицией».

Поэтому, когда за неделю до ежегодной партийной конференции, проходившей традиционно в начале октября, был избран новый оппозиционный лидер, эта партия стала главной темой в газетах на несколько недель и конференция превратилась в его чествование. Политики, собравшиеся на конференцию, уже ничем не напоминали сброд, проигравший выборы всего несколько месяцев назад. Над ними реяло знамя сколь огромное, столь и простое: ПОБЕДА.

Когда же на следующей неделе на собственную конференцию собралась правящая партия, там царило подавленное настроение. Центр для конференций в Борнмуте мог вызвать состояние эмоционального подъема, если четыре тысячи сторонников яростно поддерживали свою партию, но сейчас голые кирпичные стены и хромированная мебель лишь подчеркивали мрачное настроение пришедших сюда членов партии.

Как глава пресс-службы, О’Нил отвечал за организацию и настроение конференции, однако вторая задача постепенно становилась все труднее, поэтому его постоянно видели в разных концах зала, где он возбужденно беседовал с отдельными представителями прессы, приносил извинения, оправдывался и объяснял что-то, сваливая вину на других. В частности, он винил во всех проблемах лорда Уильямса. Председатель урезал бюджет, объяснял он, откладывал принятие решений, не владел ситуацией… В штабе партии начали циркулировать слухи, что Роджер хотел, чтобы конференция прошла незаметно, поскольку опасался, что премьер-министру придется нелегко, причем проблем следует ждать от его собственных соратников.

«Партия сомневается в лидерстве Коллинриджа» – под таким заголовком вышел первый отчет «Гардиан» из Борнмута.

В конференц-зале дебаты шли по заранее составленному жесткому регламенту. Над президиумом висел плакат: «НАЙТИ ПРАВИЛЬНЫЙ ПУТЬ».

Выступающие старались следовать этому призыву, но яркие прожекторы телевизионщиков и раздражающий шум в зале мешали им сосредоточиться. Заведующие протоколом пытались навести порядок, но без особого успеха. По краям зала делегаты, журналисты и политики собирались в небольшие группы, чтобы поделиться своими взглядами, – характерная картина для любого политического сборища и плодородная почва для пустых сплетен.

Практически во всех голосах звучало недовольство, и всюду представители средств массовой информации слышали критические высказывания. Члены парламента, лишившиеся недавно своих мест, вели себя особенно непримиримо, однако просили не цитировать их, опасаясь лишиться каких бы то ни было шансов на следующих выборах. Впрочем, председатели их избирательных округов даже не пытались осторожничать. Они не только потеряли места в парламенте – теперь в их местных советах на несколько лет главные роли получили члены оппозиции, которые будут назначать мэров и председателей комиссий, полностью игнорируя все прежние достижения.

Кроме того, росло беспокойство по поводу дополнительных выборов, назначенных на четверг: многие опасались, что они покажут неудовлетворительные результаты. Представитель Восточного Дорсета сэр Энтони Дженкинс получил удар за четыре дня до основных выборов. Его избрали, когда он находился в реанимации, и через три недели похоронили. Этот округ, находящийся всего в нескольких милях от Борнмута, дал правительственному большинству преимущество в двадцать тысяч голосов, поэтому премьер-министр решил провести выборы во время партийной конференции. Ему настоятельно советовали не делать этого, но он заявил, что сейчас самое время рискнуть.

Внимание прессы к конференции должно было обеспечить хороший фон для дополнительных выборов, к тому же многие стали бы голосовать в память о сэре Энтони. А участники конференции смогли бы на несколько часов покинуть ее, чтобы провести столь необходимую агитацию. Когда же с выборами будет покончено и они добьются успеха, премьер-министр сможет поздравить победившего кандидата в своей речи, что станет для него отличной рекламой – таково было мнение Генри.

Но когда автобусы привезли членов партии, занимавшихся агитацией, в их докладах главным образом говорилось о сдержанности и недовольстве. Конечно, место в парламенте будет сохранено – тут не могло быть никаких сомнений, оно оставалось за партией еще со времен вой-ны; но сокрушительная победа, на которую рассчитывал Коллинридж, с каждым днем выглядела все более проблематичной.

Им предстояла трудная неделя, а вовсе не празднование победы, как рассчитывало партийное руководство.

Среда, 13 октября

Рано утром в среду с моря дул холодный сырой ветер, когда Мэтти проснулась с мучительной головной болью.

Как представительница крупнейшей национальной газеты, девушка стала одной из немногих счастливчиков, получивших номер в отеле штаба, где она имела возможность общаться с политиками и официальными представителями партии. Сторин слишком свободно разговаривала с ними накануне вечером, и, когда занялась утренней гимнастикой, у нее возникло ощущение, что ее конечности налиты свинцом, а энтузиазм вообще куда-то подевался. Каждая клеточка ее тела отчаянно протестовала против столь гнусного метода борьбы с похмельем, поэтому Мэтти решила заменить зарядку открытым окном. И тут же поняла, что совершила вторую ошибку.

Маленький отель находился высоко в горах – идеальное место, чтобы насладиться теплом летнего солнца. Но он не был защищен от холодного воздуха осеннего утра, хмурых туч и морских штормов. Теплая комната за несколько секунд превратилась в холодильник, и Сторин пообещала себе не принимать никаких решений до легкого завтрака.

Неожиданно она услышала какой-то шум в коридоре и решила, что это доставка. Завернувшись в одеяло, журналистка подошла к двери. Работа – в виде груды утренних газет – лежала перед дверью на ковре. Мэтти собрала газеты и небрежно швырнула их в сторону кровати, но, когда они разлетелись по смятой постели, один листок бумаги поднялся в воздух и опустился на пол у ее ног. Девушка устало застонала, наклонилась, чтобы ее поднять, и сквозь утренний туман, царивший у нее в голове, прочитала: «Опрос общественного мнения, № 40, 6 октября». Далее крупными буквами было написано: «СЕКРЕТНО».

Сторин снова потерла глаза, чтобы окончательно убедиться, что те функционируют, как им полагается. «Едва ли такие листочки теперь раздают вместе с «Миррор», – подумала она. Мэтти знала, что партия проводит еженедельные опросы общественного мнения, но их результаты доводились до сведения только нескольких высокопоставленных членов Кабинета министров и партийных функционеров.

Иногда ей показывали копии таких отчетов – в тех редких случаях, когда партия хотела, чтобы хорошие новости стали всеобщим достоянием. Но в основном результаты держались в строжайшей тайне, так что у девушки тут же возникло два вопроса: какие хорошие новости могли быть в свежем опросе и почему этот листок оказался у нее на пороге, словно порция жареного картофеля с рыбой?

Мэтти начала читать и вскоре снова принялась тереть глаза. Партия, которая выиграла выборы с преимуществом в сорок один процент голосов, теперь имела всего тридцать один процент, а оппозиция опережала ее на четырнадцать процентов!

Но и это было далеко не самым худшим. Премьер-министра поддерживало катастрофически маленькое количество людей, меньше одного человека из четырех, в то время как новый лидер оппозиции получил более пятидесяти процентов. К Коллинриджу относились хуже, чем к какому-либо другому премьер-министру в истории.

Сторин поудобнее устроилась на постели. Она уже не задавалась вопросом, почему ей прислали эту информацию. В ее руках находился настоящий динамит, и журналистке казалось, что листок обжигает ей пальцы. «Опросы общественного мнения говорят о том, что правительство теряет сторонников», – начала она сочинять вступление к статье.

Кто-то хотел, чтобы она взорвала эту бомбу во время партийной конференции. Женщина понимала, что имеет дело с актом сознательного саботажа, но ей было ясно, что благодаря ему у нее получится великолепная статья – ее статья, если она успеет опубликовать материал первой.

Сторин схватила телефон и набрала номер.

– Здравствуйте, миссис Престон. Вас беспокоит Мэтти Сторин. Грев дома?

После короткой паузы редактор взял трубку, и по его хриплому голосу корреспондентка поняла, что разбудила его.

– Кто умер? – недовольно спросил ее начальник.

– Что? – не поняла девушка.

– Проклятье, кто умер?! Других причин, которые заставили бы тебя позвонить в такое неподходящее время, нет.

– Никто не умер. Я хотела сказать… Извини. Я забыла, сколько сейчас времени.

– Дерьмо!

– Извини, Грев.

– Но что-то все-таки случилось?

– Да, случилось. Я нашла кое-что среди утренних газет.

– Ну, это огромное облегчение… Теперь мы отстаем от всех только на один день.

– Нет, Грев. Послушай меня, ладно? Мне в руки попали результаты последнего опроса общественного мнения. Это настоящая сенсация!

– Как ты их получила?

– Их оставили у двери моего номера.

– В подарочной упаковке? – Редактор никогда не пытался скрывать сарказм.

– Но это и вправду сенсация, Грев!

– И кто же оставил тебе такой подарок? Санта-Клаус?

– Ну, я не знаю… – Только теперь у Мэтти появились первые сомнения, и она окончательно проснулась.

– Не думаю, что их оставил Генри Коллинридж. Как ты считаешь, кто мог организовать утечку?

Молчание Мэтти было признанием ее смущения.

– Вчера вечером ты была в городе вместе со своими коллегами? – поинтересовался Престон.

– Проклятье, Грев, какое отношение это имеет к моей информации?!

– Ты когда-нибудь слышала истории о том, как людей подставляли друзья? – В голосе редактора появился намек на отчаяние.

– Откуда ты можешь знать, что меня подставили?

– Проклятье, я понятия не имею! Но проблема в том, Чудо-Женщина[21], что и ты ничего не знаешь!

Сторин смутилась и замолчала, но все-таки решила сделать последнюю попытку убедить своего редактора и вернуть себе уверенность.

– А тебе не хочется узнать, что там написано?

– Нет, если ты не знаешь, откуда у тебя появились данные опроса, и не можешь наверняка сказать, что это не дурацкий розыгрыш. И не забывай: чем сенсационнее выглядит попавший к тебе документ, тем более вероятно, что тебя подставили.

И Гревилл бросил трубку с таким грохотом, что у Мэтти зазвенело в ушах. Даже если бы она не страдала от похмелья, ей было бы больно. «Какой же он все-таки придурок!» – мысленно возмутилась она. Заголовок на первой странице, который корреспондентка уже представила себе во всех подробностях, медленно растворился в сером утреннем тумане. Похмелье стало еще более агрессивным, и девушка поняла, что ей необходимо срочно выпить чашку черного кофе.

* * *

Двадцать минут спустя Мэтти медленно спустилась по широкой лестнице отеля и вошла в кафе. Было еще очень рано, и в зале сидели всего несколько человек. Сторин уселась за столик одна, надеясь, что ее никто не станет тревожить, и спряталась за копией «Экспресса», сделав вид, что работает, а не борется с похмельем.

Первая чашка отскочила, как камешек, пущенный по воде, но вторая немного помогла. Постепенно головная боль стала отступать, и Мэтти начала проявлять интерес к окружающему миру, решив, что, возможно, уже сможет перенести некоторую порцию утренних сплетен.

Она оглядела небольшой зал, отделанный в викторианском стиле, и заметила в дальнем углу политического обозревателя, беседовавшего с одним из министров: оба явно не хотели, чтобы им мешали. Двух других людей девушка узнала в лицо, но не была до конца уверена, кто они такие.

Молодого человека за соседним столиком Мэтти определенно не знала. Она уже решила, что будет завтракать в одиночестве, когда заметила на стуле рядом с ним стопку газет и папок, сложенных не так чтобы очень аккуратно. Бумаги и то, что молодой мужчина был одет с академической небрежностью, говорило, что он один из множества партийных служащих, с которым корреспондентка еще не успела познакомиться. На верхней папке стояло имя: К. Дж. Спенс.

Под воздействием кофеина профессиональные навыки Сторин постепенно восстанавливались. Она засунула руку в сумку на ремне, с которой никогда не расставалась, и достала оттуда список внутренних телефонов партии. В какой-то момент ей удалось его то ли выпросить, то ли украсть – теперь она уже и не помнила.

«Спенс. Кевин. Добавочный 371. Опрос общественного мнения», – прочитала девушка на листке.

Мэтти еще раз проверила имя, написанное на папке, решив, что не будет спешить – она уже и без того наделала достаточно глупостей, – но оказалось, что все верно. Сарказм редактора подорвал веру журналистки в достоверность попавшей к ней информации, но она решила, что если попытаться выяснить, каковы настоящие цифры опроса, вреда от этого не будет. С этой мыслью женщина перехватила взгляд молодого человека.

– Вы Кевин Спенс, верно? Из штаба партии? А я Мэтти Сторин, из «Телеграф». Я не так давно работаю в газете, но в мои обязанности входит знакомиться с партийными функционерами. Могу я выпить с вами чашку кофе?

Кевин Спенс выглядел старше своих тридцати двух лет, был холостяком и давно работал на партийную машину, получая оклад 10 200 фунтов без всяких надбавок. Он вежливо кивнул, и вскоре они разговорились. Кевин был стеснительным, и ему польстило, что его узнала журналистка из газеты, так что очень скоро он с энтузиазмом и во всех подробностях рассказывал о регулярных отчетах по опросу общественного мнения, которые делал во время выборов для премьер-министра и партийного штаба. Молодой человек признался, что они очень серьезно относятся к таким опросам, несмотря на то, что обычно говорят с экранов телевизоров. Он даже осмелился сказать, что, по его мнению, отношение к ним слишком серьезно.

– Но как такое может быть, Кевин? – удивилась Сторин. – Это ведь ваша работа!

Ее новый знакомый принялся немного занудно рассуждать о недостатках системы опросов общественного мнения, о пределах погрешности, о которых не следует забывать, и о фальшивых результатах, так или иначе попадавших в итоговые подсчеты и портивших всю картину.

– Вроде того, который я совсем недавно видела, – огорченно добавила Мэтти, все еще не отошедшая от обиды на редактора.

– Что вы имеете в виду? – резко спросил Спенс.

Женщина посмотрела на него и увидела, что приветливый молодой человек вдруг начал стремительно краснеть: алое пятно расползалось по всему его лицу от воротника до самых глаз. Да и сами глаза потускнели – из них пропал энтузиазм, который Мэтти видела всего мгновение назад. Кевин не был тренированным политиком и не умел скрывать свои чувства. Его смущение не вызывало сомнений, но журналистка не могла понять, с чего он так разволновался. Она мысленно лягнула себя. Неужели проклятые цифры соответствуют действительности? Подающий надежды молодой репортер года, она уже сделала сегодня утром несколько кульбитов, и теперь, весьма недовольная собой, решила, что еще один прыжок не повредит ее профессиональной гор-дости.

– Кевин, я понимаю, что последние результаты были разочаровывающими, – сказала она осторожно. – На самом деле, я даже слышала цифру: тридцать один процент.

Спенс, который краснел все сильнее, потянулся за чаем, стараясь выиграть время, и Мэтти заметила, что рука у него сильно дрожит.

– А личный рейтинг Коллинриджа опустился до двадцати четырех процентов, – продолжала Сторин. – Я не помню, чтобы еще кто-нибудь из премьер-министров был настолько непопулярен.

Чай пролился из чашки на стол, и молодой человек поспешно поставил ее на блюдце.

– Я не понимаю, о чем вы говорите, – пробормотал он, обращаясь к салфетке, которой вытирал стол.

– Но разве это не последние результаты, Кевин?

Мэтти вновь засунула руку в свою сумку и вытащила таинственный листок бумаги, который положила на скатерть и принялась разглаживать. Только теперь она заметила инициалы К. Дж. С., напечатанные внизу.

Спенс протянул руку и попытался оттолкнуть листок от себя, будто боялся даже приближаться к нему.

– Господи, где вы это взяли?! – Он принялся испуганно озираться, пытаясь понять, наблюдает ли кто-нибудь за их беседой.

Мэтти взяла листок и начала громко читать:

– Опрос общественного мнения, номер сорок… это же ваш отчет, верно?

– Да, но… Пожалуйста, мисс Сторин!

Кевин Спенс не привык что-то скрывать, он был сильно расстроен, не видел пути к спасению и решил, что остается лишь одно – отдаться на милость собеседницы. Нервно оглядываясь по сторонам, он едва слышно взмолился:

– Я не имею права с вами разговаривать, это совершенно секретная информация.

– Но Кевин, это всего лишь листок бумаги!

– Вы не знаете, как все устроено. Если эти цифры станут всеобщим достоянием и выяснится, что их передал вам я, со мной будет покончено. Все начнут искать козла отпущения. В правительстве циркулирует множество слухов. Премьер-министр не доверяет председателю, председатель не верит нам, и никто не пожалеет такого человека, как я. А мне нравится моя работа, мисс Сторин. Я не могу допустить, чтобы меня обвинили в том, что я слил вам секретную информацию.

– Я не знала, что мораль так упала.

Спенс выглядел убитым.

– Вы даже не представляете, насколько. Положение катастрофическое, – прошептал он. – Все невероятно устали после выборов, и вокруг полно недовольных тем, что результат оказался не таким хорошим, как мы ожидали. Да еще утечки и слухи о том, что члены Кабинета готовы перегрызть друг другу глотки… Так что вместо длинных каникул лорд Уильямс заставил нас трудиться без продыха. Если откровенно, то большинство из нас прячут головы, чтобы в тот момент, когда на нас обрушится дерьмо, лично на них его упало бы поменьше.

В первый раз за все время разговора молодой человек посмотрел в глаза своей новой знакомой.

– Пожалуйста, Мэтти, не впутывайте меня в эту ис-торию!

– Кевин, мы с вами оба знаем, что не вы виновны в утечке. Я готова сказать это любому, кто захочет спросить. Но для того, чтобы я могла вам помочь, вы должны помочь мне. Ведь это последний опрос, верно?

Женщина подтолкнула к Спенсу листок, а он еще раз с тоской посмотрел на него и кивнул.

– Вы их готовите, а потом раздаете ограниченному кругу лиц? – уточнила журналистка.

Молодой человек снова кивнул.

– Мне требуется знать только одно, Кевин, – кто их получает? Ведь это не может быть государственной тайной?

У Спенса не осталось сил на сопротивление, и он надолго задержал дыхание перед тем, как ответить на этот вопрос.

– Нумерованные копии раздаются в конвертах с двумя печатями только членам Кабинета министров и пяти старшим представителям штаба: заместителю председателя и четырем старшим директорам. – Он попытался промочить горло, сделав глоток чая. – Но как же это попало к вам?

– Давайте скажем так: кто-то проявил халатность.

– Но не из моего офиса? – выдохнул Спенс, и Мэтти почувствовала, что он очень испугался.

– Нет, Кевин. Прикиньте сами. Вы только что назвали мне имена более чем двух дюжин людей, которые видели цифры. Добавьте сюда секретарш и помощников – тогда источников становится более пятидесяти. – Журналистка улыбнулась ему своей самой успокаивающей и теплой улыбкой. – Не беспокойтесь, я не стану упоминать ваше имя. Но давайте не терять связи друг с другом, – добавила она.

Затем Мэтти вышла из кафе. Ей бы следовало чувствовать подъем от того, что теперь она сможет написать статью для первой полосы газеты, но Сторин спрашивала себя: как, черт подери, она найдет предателя?!

* * *

Номер 561 в отеле не тянул на пять звезд. Он был едва ли не самым маленьким, находился далеко от главного входа и был зажат с двух сторон свесами крыши. Здесь не останавливались важные члены партии – комната предназначалась для простых работников.

Пенни Гай застали врасплох. Она не слышала приближающихся шагов перед тем, как дверь распахнулась. Пораженная Пенелопа села в постели, обнажив грудь превосходной формы.

– Дерьмо, Роджер, ты вообще стучишь когда-нибудь?! – Она швырнула подушку в незваного гостя. – И какого дьявола ты поднялся так рано? Обычно ты не встаешь до ланча!

Секретарша даже не попыталась прикрыться, когда О’Нил уселся на край ее кровати. Между ними не возникло никакого напряжения и никакой сексуальной тяги, что удивило бы большинство людей. Роджер постоянно флиртовал с нею, особенно на людях, однако в тех двух случаях, когда Пенни неправильно его поняла и предложила ему переспать, О’Нил был очень нежен, но пожаловался, что слишком устал. Девушка догадалась, что он страдает от сексуальной неуверенности, которую прячет за лестью и недомолвками. Она слышала от других женщин, что О’Нил частенько оказывался слишком измученным – он был внимательным, готовым заняться любовью, а иногда даже непристойным, но очень редко доводил дело до победного конца. Пенелопа очень нежно относилась к начальнику, и ей хотелось вернуть ему уверенность в себе с помощью своих длинных, будто напитанных электричеством пальцев, но она знала, что он никогда не потеряет бдительности настолько, чтобы она сумела сотворить свою магию. Пенни работала на О’Нила уже почти три года и видела, как он медленно меняется, околдованный радостями публичной жизни и политических игр. Но одновременно ему становилось все труднее с ними справляться.

Для тех, кто плохо его знал, Роджер был экстравертом – остроумным, полным обаяния, идей и энергии, – но его секретарша видела, что с каждым днем О’Нил становится все более непредсказуемым. Теперь он редко появлялся в офисе до полудня, стал делать гораздо больше личных звонков, часто приходил в возбуждение и внезапно исчезал. Его сенная лихорадка и постоянное чихание вызывали отвращение, но Пенни была к нему привязана. Она не понимала огромного количества его странных привычек – и особенно не понимала, почему он не хочет заняться с ней любовью.

Привязанность к шефу и постоянное общение с ним сделали ее слепой. Гай знала, что он от нее зависит, и хотя О’Нил не пускал ее в свою постель, в остальное время он постоянно нуждался в ее присутствии. Это не было любовью, но у девушки было доброе сердце, и она была готова на все ради него.

– Ты встал так рано, чтобы забраться ко мне в постель? Значит, все-таки не можешь противиться моим чарам! – принялась она дразнить Роджера.

– Заткнись, нахалка. И прикрой свои роскошные сиськи, – велел тот. – Это нечестно.

– Значит, все-таки не можешь устоять! И кто я такая, чтобы сопротивляться желанию босса? – Возбуждающе улыбаясь, Пенни приподняла свои груди руками и придвинулась к неожиданному гостю.

Потом она игриво отбросила в сторону одеяло, под которым была совершенно обнаженной, и подвинулась на кровати, чтобы О’Нил тоже мог лечь. Он не мог оторвать взгляда от ее длинных ног и впервые с тех пор, как они познакомились, покраснел. Девушка захихикала, когда увидела, что он как загипнотизированный смотрит на ее тело, но уже в следующее мгновение Роджер попытался схватить простыню и прикрыть ее, потерял равновесие и запутался в ее изящных коричневых руках. Когда он поднял голову, оказалось, что твердый сосок Пенелопы уставился на него с расстояния в три дюйма, и ему пришлось призвать на помощь все свои силы, чтобы выбраться из ее объятий. Отчаянно дрожа, он тут же отступил в дальний угол комнаты.

– Пен, пожалуйста! Ты же знаешь, что по утрам я не в лучшей форме.

– Хорошо, Роджер, не бойся, я не стану тебя насиловать. – Секретарь снова рассмеялась и закуталась в простыню. – Но что ты делаешь здесь так рано?

– Невероятно красивая бразильская гимнастка научила меня целой серии новых упражнений. У нас не нашлось гимнастических колец, так что пришлось использовать люстру. Ты удовлетворена?

Гай покачала головой.

– Такая молодая и такая циничная, – запротестовал ее начальник. – Ладно, ладно, мне пришлось кое-что доставить. Совсем недалеко отсюда. Поэтому… я зашел пожелать тебе доброго утра.

О’Нил не упомянул, что Мэтти Сторин едва не поймала его, когда он засовывал документ в пачку ее утренних газет, и теперь ему требовалось место, где он мог бы спрятаться. Роджер все еще чувствовал возбуждение от того, что у председателя партии, который в последние недели не скрывал враждебности по отношению к нему, будут серьезные неприятности из-за утечки результатов опроса общественного мнения.

Охваченный паранойей, подогреваемой Уркхартом, Роджер не заметил, что в последнее время лорд Уильямс был холоден почти со всеми.

– Родж, ради бога, когда ты в следующий раз решишь пожелать мне доброго утра, сначала постучи в дверь. И приходи после половины девятого, – попросила его помощ-ница.

– Не надо меня ругать. Ты же знаешь, я не могу без тебя жить.

– Довольно страстей, Родж. Чего ты хочешь? Ведь ты же хочешь чего-то, пусть и не моего тела.

– По правде говоря, я действительно пришел тебя кое о чем попросить. Дело весьма деликатное…

– Давай, Родж. Ты можешь быть со мной откровенен. Ты же сам видел, что в моей постели никого нет. – Девушка снова рассмеялась.

О’Нил призвал на помощь все свое обаяние и начал рассказывать историю, которую накануне вдалбливал в него Уркхарт.

– Пен, ты ведь помнишь Патрика Уолтона, министра иностранных дел. Ты напечатала пару его речей во время выборов, и он тебя не забыл. Спрашивал о тебе, когда мы встречались вчера вечером… Мне показалось, он в тебя влюблен. В общем, он спросил, не согласишься ли ты с ним поужинать, но ему не хотелось тебя обижать и задавать вопрос напрямую, так что я предложил себя в качестве гонца, чтобы тебе было легче сказать «нет» мне, чем ему. Ты меня понимаешь, Пен?

– Хорошо, Роджер.

– Что хорошо, Пен?

– Хорошо, я с ним поужинаю. В чем проблема?

– Ни в чем. Просто… Уолтон славится тем, что он страшный бабник; вполне возможно, он захочет чего-то большего.

– Роджер, все мужчины, с которыми я соглашалась ужинать с тех пор, как мне исполнилось четырнадцать, всегда хотели чего-то большего. Я справлюсь. Это даже может оказаться интересно. Я смогу улучшить свой французский.

Гай захихикала и швырнула в шефа подушку. О’Нил выскочил в дверь в тот момент, когда Пенни принялась искать, что бы еще в него бросить.

Через пять минут он вернулся в свой номер и позвонил Уркхарту.

– Посылка отправлена, и я договорился насчет ужина.

– Превосходно, Роджер. Ты мне очень помог. Надеюсь, министр иностранных дел тоже будет благодарен, – отозвался Фрэнсис.

– Но я все еще не понимаю, как вы намерены убедить его пригласить Пенни на ужин. Какой во всем этом смысл?

– Смысл в том, дорогой Роджер, что ему не придется приглашать ее на ужин. Он придет сегодня на мой прием. Ты приведешь Пенни, которая, по твоим словам, очень хочет встретиться и провести с ним время. Я представлю их друг другу, они выпьют по паре бокалов шампанского, и мы посмотрим, что из этого получится. Если я хорошо знаю Патрика Уолтона – а как мне его не знать, ведь я Главный Кнут! – ему потребуется не больше двадцати минут, чтобы предложить ей пойти в его комнату и обсудить, как описывают в «Собственном глазе»[22], положение дел в Уганде.

– Или позаниматься французским, – пробормотал О’Нил. – Но я все равно не понимаю, что это нам даст.

– При любом развитии событий, Роджер, мы узнаем, что там произошло. А такие знания чрезвычайно полезны.

– Но я не понимаю, какая нам от этого будет польза.

– Доверься мне, Роджер. Ты должен мне верить.

– Я так и делаю. Я должен вам верить. У меня ведь нет выбора, не так ли?

– Совершенно верно, Роджер. Теперь ты начинаешь понимать. Знание дает власть.

В трубке послышались короткие гудки. О’Нилу показалось, что он понял, что имел в виду его собеседник, но полной уверенности у него не было. Роджер все еще пытался решить, является он партнером Уркхарта или его пленником. Так и не придя ни к какому выводу, мужчина пошарил в тумбочке рядом с кроватью и достал оттуда маленькую коробочку. Проглотив пару таблеток снотворного, он прямо в одежде повалился на кровать.

* * *

– Патрик, спасибо, что нашел время.

– Ты был очень серьезен по телефону. Когда Главный Кнут говорит, что хочет срочно с тобой встретиться, обычно это значит, что у него в сейфе лежат очень интересные фотографии, но, к несчастью, негативы остались у «Ньюс оф зе уорлд»[23]!

Уркхарт улыбнулся и проскользнул в приоткрытую дверь номера министра иностранных дел. Ему не пришлось идти далеко: номер Фрэнсиса находился неподалеку на «Сверхурочной аллее», как называли ее местные констебли – это были выстроившиеся в ряд роскошные одноместные бунгало на территории отеля, где проводились конференции. Они предназначались для членов Кабинета министров, и их круглосуточно охраняла полиция, что обходилось налогоплательщикам в кругленькую сумму.

– Хочешь выпить? – предложил добродушный ланкаширец.

– Благодарю, Патрик. Виски.

Достопочтенный Патрик Уолтон, министр иностранных дел и по делам Содружества и один из многочисленных добившихся успеха выходцев из Ливерпуля, занялся приготовлением напитков в маленьком баре, которым явно уже не раз пользовался в этот день. Между тем Уркхарт пристраивал правительственный красный ящик, который принес с собой, рядом с четырьмя другими, принадлежавшими заработавшемуся хозяину номера.

Яркие, отделанные кожей ящики имелись у каждого министра – там хранились официальные документы, речи и прочие секреты. Красные ящики сопровождали политиков повсюду, даже в отпуске, а у министра иностранных дел было несколько таких контейнеров размером с небольшой чемодан. Он хранил в них телексы и телеграммы, справочные документы и прочие атрибуты дипломатической службы.

Главный Кнут, которому не нужно было выступать с речью на конференции и не приходилось разбираться с международными кризисами, прибыл в Борнмут с ящиком, в котором лежали три бутылки односолодового виски двенадцатилетней выдержки. В отелях всегда продают выпивку по чудовищным ценам, объяснил он жене, даже если и удается найти ту марку, к которой ты привык.

Он посмотрел на Уолтона через заваленный бумагами кофейный столик и завел светскую беседу:

– Патрик, меня интересует твое мнение. Строго между нами. Если говорить обо мне, то нашей встречи попросту не было.

– Господи, у тебя и в самом деле имеются какие-то ужасные фотографии! – воскликнул Уолтон уже почти серьезно.

Пристрастие министра иностранных дел к привлекательным молодым женщинам не раз становилось темой разговоров, но он всегда старался вести себя осторожно, особенно за границей. Десять лет назад, когда он только начинал свою карьеру в министерстве, ему пришлось провести несколько весьма неприятных часов, отвечая на вопросы полиции штата Луизиана о выходных, проведенных в мотеле Нового Орлеана с одной юной американкой: она выглядела на двадцать, вела себя так, словно ей было за тридцать, а оказалось, что ей едва исполнилось шестнадцать. Историю удалось замять, но Уолтон навсегда запомнил, что блестящее будущее в политике отделяет от ужаса обвинения в изнасиловании несовершеннолетней очень тонкая грань.

– Речь о том, что может повлечь за собой куда более серьезные последствия, – объявил его гость. – В прошедшие несколько недель я столкнулся с весьма нездоровыми тенденциями в нашем правительстве. Речь идет о Генри. Вероятно, ты почувствовал нарастающее раздражение во время заседаний Кабинета министров, а средства массовой информации с каждым днем любят его все меньше. У нас не было никаких оснований ждать продолжения медового месяца после выборов, однако, похоже, ситуация может выйти из-под контроля. Ко мне только что обратились двое чрезвычайно влиятельных членов партии. Они говорят, что положение на местах хуже некуда. На прошлой неделе мы проиграли дополнительные выборы в двух важных муниципальных советах, а считалось, что наши позиции очень надежны. В ближайшие недели мы можем потерять еще несколько мест. Завтра нам предстоят выборы в Дорсете. Боюсь, и там нас ждет удар ниже пояса. Говоря по правде, Патрик, личная непопулярность Генри тянет назад всю партию, и сейчас мы не выиграли бы выборы даже в самом жалком округе. Похоже, мы в настоящей заднице.

Фрэнсис замолчал, чтобы сделать глоток виски.

– Проблема в том, – продолжил он затем, – что существует мнение, будто это не временные трудности, и если мы хотим выиграть следующие выборы, мы должны показать, что у нас еще много пороха в пороховницах. В противном случае электорат захочет перемен просто от скуки. Несколько наших заднескамеечников на «ненадежных местах» уже начали нервничать, а учитывая большинство в двадцать четыре места, возможно, у нас гораздо меньше времени, чем нам хотелось бы. Еще несколько поражений – и мы встанем перед необходимостью досрочных выборов.

Уркхарт сделал еще один глоток виски, обхватив стакан обеими руками, как будто рассчитывал, что теплый ароматный напиток его поддержит.

– Скажу тебе прямо, Патрик, – вздохнул он. – Ко мне, как к Главному Кнуту – заметь, совершенно официально, ничего личного, старина, – обратились несколько наших старших коллег, чтобы я аккуратно провел расследование серьезности ситуации. Если коротко, Патрик, ты ведь понимаешь, что это совсем непросто… такие вещи никогда не бывают легкими, но это не мешает нанесению неминуемого удара… В общем, меня попросили узнать, что лично ты думаешь по поводу сложившейся ситуации и является ли сейчас Генри истинным лидером нашей партии.

Он сделал большой глоток и откинулся на спинку стула.

Наступила долгая пауза. Вопрос Уркхарта заставил министра иностранных дел серьезно задуматься, и ему потребовалась целая минута, чтобы ответить. Он достал из кармана кисет и спички, а потом трубку и принялся неспешно набивать ее, утрамбовывая табак большим пальцем, после чего чиркнул спичкой. В наступившей тишине звук получился неожиданно громким, и Фрэнсис принялся ерзать на своем стуле.

Дым окружил Патрика, когда он сделал затяжку, сладковатый запах наполнил номер, и министра окутал голубой туман, почти скрывший его лицо. Он помахал рукой, разгоняя дым, посмотрел прямо на Уркхарта и фыркнул.

– Ты должен простить меня, Фрэнсис. Четыре года в министерстве иностранных дел отучили меня прямо отвечать на такие серьезные вопросы. Возможно, я отвык от ситуаций, когда люди прямо говорят, что они думают. Надеюсь, ты меня простишь за то, что мне трудно состязаться с тобой в откровенности.

Конечно, все это было полнейшей чепухой. Уолтон славился своей прямотой и агрессивностью, что делало его не самым удобным главой министерства иностранных дел. Сейчас он просто старался выиграть время и собраться с мыслями.

– Давай попытаемся не брать в рассмотрение чье-то субъективное мнение. – Он выдохнул огромное облако дыма, чтобы скрыть очевидную неискренность своих слов. – И проанализируем проблему как «меморандум о политических намерениях государственного служащего».

Уркхарт по-прежнему выглядел напряженным, и казалось, что он нервничает, но в своих мыслях он улыбался. Главный Кнут знал, что думает его собеседник, и не сомневался, к какому выводу придет их гипотетический государственный служащий.

– Во-первых, есть ли у нас проблема? – стал тем временем рассуждать Патрик. – Да, есть, и очень серьезная. Мои парни в Ланкашире сильно встревожены, впереди у нас пара дополнительных выборов, которые мы проиграем, опросы выглядят ужасно… Я думаю, ты прав в том, что пытаешься разобраться в сложившейся ситуации. Во-вторых, есть ли безболезненное решение вопроса? Не следует забывать, что выборы мы все же выиграли. Генри – глава партии, которую поддержали избиратели. А посему сложно рассматривать сразу после выборов возможность радикальных перемен в политике партии, а также замены отдельных людей, вместе с которыми мы одержали победу.

Не вызывало сомнений, что Уолтон начал получать удовольствие от анализа ситуации.

– Давай хорошенько подумаем, – продолжал он с сосредоточенным видом. – Если у нас есть возможность его заменить – а именно об этом мы сейчас говорим…

Уркхарт сделал вид, что его смущает прямота Патрика, и снова принялся изучать виски в своем стакане.

– В партии начнется хаос, а оппозиция устроит настоящий праздник, – разглагольствовал тем временем министр иностранных дел. – Все это будет сильно напоминать дворцовый переворот и акт отчаяния. Как там говорится? «Политик не знает, что такое сильная любовь, и легко пожертвует жизнью своих друзей, чтобы спасти собственную». Нам не удастся проделать все так, чтобы перемены выглядели как реакция опытной и уверенной в себе политической партии, как бы мы ни старались это обставить. Новому лидеру потребуется не меньше года, чтобы склеить осколки. Так что нам не стоит себя обманывать – смещение Генри легко не пройдет и не решит все проблемы. В-третьих, когда все будет сделано и сказано, сможет ли Генри сам решить проблему? Полагаю, тебе известно мое мнение. Я выступал против него, когда ушла Маргарет[24], и продолжаю считать, что мы допустили ошибку, выбрав Генри.

Уркхарт уже не сомневался, что правильно оценил своего собеседника. Патрик ни разу публично не высказывал своего неудовольствия после того, как стихли волнения выборов лидера партии, но публичная лояльность нередко является необходимым прикрытием для личных амбиций, и министр иностранных дел старательно культивировал это прикрытие.

Между тем Уолтон вновь наполнил стаканы и продолжил анализировать ситуацию:

– Маргарет удалось добиться замечательного баланса между личной жесткостью и чувством направления. Она была безжалостной – и когда возникала необходимость, и когда ее не было. Казалось, она неслась к своей цели на такой скорости, что не могла тратить время на то, чтобы брать пленных, да и друзьям при случае могла прищемить хвост. Впрочем, это не имело особого значения, потому что – и тут следует отдать ей должное – она смело вела людей вперед. Однако Генри слишком любит свое место, и у него нет такого, как у нее, чувства направления, а без этого мы обречены. Когда он пытается вести себя жестко, это выглядит как грубость и высокомерие. Он пытается имитировать Маргарет, но у него кишка тонка. И вот что у нас получается. Если мы попытаемся от него избавиться – у нас будут проблемы. Но если мы его оставим – окажемся в полном дерьме.

Патрик вернулся к своей трубке и принялся громко пыхтеть, чтобы она разгорелась, пока снова не скрылся в облаке дыма.

Уркхарт молчал почти десять минут, а потом передвинулся так, что оказался на самом краешке стула.

– Да, я понимаю. И одновременно не понимаю, – пробормотал он задумчиво. – Что ты хочешь сказать, Патрик?

Уолтон громко расхохотался:

– Извини, Фрэнсис, слишком много дипломатического пустозвонства. Я даже не могу попросить жену передать мне во время завтрака хлопья – она тут же пытается понять, что я задумал на самом деле. Ты хочешь получить прямой ответ? Хорошо. Сейчас наше преимущество минимально. Если ничего не изменится, в следующий раз мы проиграем. Мы не можем идти тем же курсом.

– И каким должно быть решение? Нам необходимо его найти.

– Мы подождем. Нам требуется время, несколько месяцев, чтобы подготовить общественное мнение, надавить на Генри и убедить его уйти в отставку – и тогда мы сможем сказать, что стараемся выполнить пожелание народа, а не потворствуем личным амбициям. Восприятие происходящего может оказаться решающим фактором, Фрэнсис, но нам нужно время, чтобы встретить перемены во всеоружии.

«А тебе – чтобы самому подготовиться к прыжку, – подумал Уркхарт. – Старый мошенник. Ты все еще хочешь стать премьер-министром».

Он знал, что Уолтон будет проводить как можно больше вечеров в коридорах и барах Палаты общин, развивать уже существующие отношения с коллегами, увеличивать число своих выступлений в округах влиятельных членов парламента, укреплять свою репутацию среди редакторов и обозревателей, работать на свой имидж…

Его расписание будет сокращено, он станет меньше времени проводить за границей, начнет ездить по Британии и произносить бесчисленные речи о вызовах, на которые предстоит ответить стране в 2000 году.

– Перед тобой стоит чертовски трудная и деликатная задача, Фрэнсис, – заявил Патрик. – Ты находишься в таком положении, что можешь оценить, есть ли шансы на то, что Генри исправит ситуацию, а если он этого не сделает, ты поймешь, когда наступит подходящий момент действовать. Если мы выступим слишком рано, то будем выглядеть убийцами. Слишком поздно – и партия потеряет управление. Ты должен самым внимательным образом контролировать процесс и понять, когда нам следует предпринять решительные действия и стоит ли это делать. Полагаю, ты постоянно прощупываешь почву?

Уркхарт осторожно кивнул, молча подтверждая его предположение. «Он назначает меня Кассием, – подумал он. – Вкладывает в мою руку кинжал и предоставляет мне решить, когда начнутся Мартовские Иды». Неожиданно Главный Кнут обнаружил, что эта мысль его обрадовала.

– Патрик, я очень благодарен тебе за откровенность, – сказал он вслух. – Следующие несколько месяцев будут для нас очень трудными, и мне потребуются твои советы. Ты всегда можешь рассчитывать на мою поддержку и дружбу. И будь уверен, что ни одно слово, сказанное в этой комнате, не выйдет наружу.

Затем он встал, заканчивая разговор.

– Мои парни из Особого отдела постоянно говорят, что и у стен есть уши. Я рад, что рядом находится именно твое бунгало! – воскликнул Уолтон, игриво и несколько фамильярно похлопав Уркхарта по спине, когда тот подошел, чтобы забрать свой красный ящик.

– Сегодня я устраиваю прием, Патрик, – напомнил его гость. – Ты ведь не забудешь о нем?

– Конечно. Я обожаю твои вечеринки. К тому же с моей стороны будет невежливо отказаться от твоего шампанс-кого.

– Значит, встретимся через несколько часов, – ответил Фрэнсис Юэн, поднимая красный ящик.

Закрыв за гостем дверь, Уолтон налил себе еще виски. Он решил не ходить на дневные дебаты, а вместо них принять ванну и немного поспать, чтобы подготовиться к напряженному вечеру. Размышляя о разговоре с Уркхартом, министр вдруг начал сомневаться – неужели алкоголь притупил его восприятие? Патрик попытался вспомнить, как именно Фрэнсис сформулировал свое негативное отношение к Коллинриджу, и не смог.

«Ловкий ублюдок. Предоставил говорить мне, а сам помалкивал», – подумал он.

Патрик Уолтон сидел и размышлял о том, не был ли он слишком откровенен со своим гостем, и в результате не заметил, что Уркхарт унес не тот красный ящик.

* * *

С того самого момента, как сразу после ланча Мэтти отправила в редакцию статью, посвященную шокирующим результатам опроса общественного мнения, она пребывала в превосходном настроении и большую часть времени размышляла о том, что перед нею медленно открываются новые двери. Женщина недавно отпраздновала первую годовщину своей работы в «Телеграф», и ее способности уже оценили по достоинству. И хотя она была одним из самых молодых сотрудников газеты, ее статьи регулярно появлялись на первой полосе – и более того, она отлично знала, что это очень хорошие статьи. Еще год в том же духе – и она сделает следующий шаг, станет помощником редактора или получит больше свободы, чтобы писать серьезные аналитические статьи, а не обычную ежедневную халтуру.

Конечно, сегодня ей было не на что жаловаться. Только война сможет помешать выйти статье, которую она только что отправила в издательство. А потом изложенная в ней информация появится под кричащими заголовками на первых полосах множества других изданий. Это была мощная история о том, что правительство блуждает во мраке; она была отлично написана и обязательно должна была привлечь внимание других редакторов и издателей.

Однако этого было недостаточно. Несмотря на свои успехи, Сторин начала понимать, что ей чего-то не хватает. Ее карьера шла в гору, но она чувствовала пустоту, наносившую ей удар всякий раз, когда женщина уходила с работы, и становившуюся сильнее, когда она входила в дверь своей холодной, безмолвной квартиры. Где-то в самой глубине души журналистка ощущала глубокую яму, наполнявшуюся болью, которую, как ей казалось, она оставила в Йоркшире.

Проклятые мужчины! И почему они не могут оставить ее в покое? Впрочем, Мэтти знала, что ей некого винить – у нее были и другие нужды, не только профессиональное тщеславие; нужды, которые ей становилось все труднее игнорировать.

Не могла она оставить без внимания и срочную просьбу позвонить в редакцию, которую получила почти в пять часов. Сторин только что закончила беседу за чаем на террасе с министром внутренних дел – ему хотелось, чтобы «Телеграф» прорекламировал его выступление, запланированное на следующий день. К тому же он предпочитал часовую встречу с молодой блондинкой слушанию бесконечных речей других политиков.

В вестибюле отеля было много народа – участники конференции покидали зал, чтобы отдохнуть и перекусить, – но Мэтти умудрилась найти свободную телефонную кабинку и решила не обращать внимания на шум. Когда ей удалось дозвониться, секретарша Престона объяснила, что он сейчас разговаривает по другой линии, и соединила ее с его заместителем Джоном Краевски, добрым великаном, с которым Сторин начала встречаться в долгие летние месяцы. Их объединяла любовь к хорошим винам и тот факт, что его отец, как и дед Мэтти, были беженцами из Европы. Женщина тепло поздоровалась с ним, но в его голосе прозвучали ледяные интонации:

– Привет, Мэтти. Послушай… Да пропади оно все пропадом, я не собираюсь прятать правду за кучами дерьма! Мы не будем – он не будет – публиковать твой материал. Мне очень жаль.

Наступило долгое молчание. Журналистка была настолько ошеломлена, что начала сомневаться, правильно ли она поняла Джона. Она крутила его слова так и этак, но результат получался одним и тем же.

– Что ты имеешь в виду? – заговорила она наконец. – Почему мой материал не пойдет?

– То, что я сказал, Мэтти. Его не напечатают. – Очевидно, Краевски нелегко давался этот разговор. – Послушай, я сожалею, но сейчас не могу рассказать тебе подробности, потому что Грев взял все под свой личный контроль – я к твоему материалу даже не притронулся, уж поверь мне… однако, похоже, история настолько сенсационна, что наш уважаемый редактор решил не печатать ее, пока полностью не убедится в истинности твоих сведений. Грев говорит, что мы всегда поддерживали правительство, и он не собирается выбрасывать в окно редакторскую политику на основании анонимного листка бумаги. Мы должны иметь абсолютную уверенность, прежде чем сделать такой шаг, а этой уверенности у нас нет – мы не знаем, кто подбросил нам информацию.

– Боже мой, какое значение имеет источник? Человек, приславший мне результаты опроса, не стал бы так поступать, если б знал, что его имя станет известно всему миру! – запротестовала Сторин. – В данном случае важно только одно: правдива ли информация из опроса – и тут я получила вполне надежное подтверждение.

– Послушай, я знаю, что ты сейчас чувствуешь, Мэтти, и мне очень хотелось бы оказаться за миллион миль отсюда. Даю тебе честное слово, я спорил с Гревом изо всех сил, защищая твой материал, но он принял окончательное решение и упрямо стоит на своем. Статья не пойдет в номер.

Сторин отчаянно хотелось громко и пронзительно закричать. Внезапно она пожалела, что звонит из шумного вестибюля, где ее мог услышать кто-нибудь из конкурентов-репортеров, и она не имела возможности приводить свои доводы, да еще теми словами, которые рвались наружу. В конце концов, вокруг было полно женщин из избирательных округов!

– Дай мне поговорить с Гревом, – попросила журналистка.

– Извини. Он разговаривает по телефону.

– Я подожду.

– Честно говоря, – смущенно признался Краевски, – он будет занят очень долго. И он настоял на том, что именно я должен все тебе объяснить. Я знаю, он хочет с тобой поговорить, Мэтти, но завтра. Сегодня его совершенно бесполезно пытаться переубедить.

– Значит, он не станет публиковать статью, у него кишка тонка самому мне про это сказать, и он предоставил тебе сделать за него грязную работу! – презрительно бросила корреспондентка. – На какую газету мы работаем, Джонни?

Она слышала, как заместитель редактора откашлялся, пытаясь подобрать подходящие слова. Краевски понимал, что Мэтти глубоко возмущена не только из-за статьи, но еще и потому, что Престон использовал его в качестве буфера. Он спрашивал себя, не следовало ли ему сражаться за нее сильнее, но за последние недели почти все его мысли были об очевидной, пусть и не принесшей ему никаких плодов сексуальности Сторин, и он уже не был уверен в своей объективности.

– Мне очень жаль, Мэтти, – только и сказал заместитель редактора.

– Да пошел ты, Джонни! – прошипела женщина, бросив трубку на рычаг.

Она была в настоящей ярости не только на Престона и политику, но и на себя – за то, что не смогла найти более убедительных аргументов и более внятного способа их изложения.

Не обращая внимания на недовольный взгляд одного из стюардов, стоявшего в соседней телефонной будке, журналистка прошла через фойе.

– Мне нужно выпить! – громко объявила она самой себе и всем, кто находился в пределах слышимости, после чего решительно направилась в сторону бара.

Бармен как раз поднимал решетку над стойкой, когда появилась Мэтти и с грохотом поставила туда свою сумку, швырнув рядом с нею банкноту в пять долларов. Одновременно она толкнула под локоть другого посетителя, уже сидевшего на табурете и явно приготовившегося принять первую порцию за этот вечер.

– Извините, – раздраженно сказала Сторин, но ее слова прозвучали не слишком искренне.

Мужчина повернулся к ней лицом:

– Юная леди, судя по вашему виду, вам необходимо выпить. Мой доктор говорит, что так не бывает, но что он понимает в жизни? Вы не против, если мужчина, который мог бы по возрасту быть вашим отцом, присоединится к вам? Кстати, меня зовут Коллинридж. Чарльз Коллинридж. Но, пожалуйста, называйте меня Чарли. Все меня так называют.

– Что ж, Чарли, если мы не станем говорить о политике, я буду только рада, – вздохнула Сторин. – И пусть мой редактор совершит первое достойное действие за сегодняшний день и оплатит вам двойной виски!

* * *

В просторной комнате с низким потолком собралось множество людей. Из-за жара их тел в сочетании с центральным отоплением там было почти нестерпимо душно, и многие из гостей молча проклинали двойное утепление, которое архитекторы столь старательно установили в бунгало на «Сверхурочной аллее».

В результате, когда секретарша Уркхарта начала разносить охлажденное шампанское, она имела большой успех, и уже ни у кого не вызывало сомнений, что прием Главного Кнута пройдет в непринужденной и расслабленной обстановке.

Однако Фрэнсис не мог обойти всех и принять благодарность гостей. Он оказался зажатым в углу гигантской фигурой Бенджамина Лэндлесса. Газетный магнат из Ист-Энда сильно потел, и ему пришлось снять пиджак и расстегнуть воротник, открыв всему миру похожие на парашютные стропы зеленые подтяжки, на которых держались огромные широкие брюки. Тем не менее Лэндлесса нисколько не беспокоили подобные мелочи, так как все его внимание было сосредоточено на попавшей в ловушку жертве.

– Вы прекрасно знаете, Фрэнки, что это полнейшая чепуха. Я поддержал вас всеми своими газетами во время выборов. Я даже перевел главный штаб в Лондон. Я вложил миллионы в страну. Но, если вы, ребята, не закончите волынить и не приступите к работе, на следующих выборах все пойдет прахом. А учитывая, с каким энтузиазмом я за вас выступал, ублюдки из оппозиции меня распнут, если дорвутся до власти.

Он смолк, чтобы достать большой шелковый платок из складок огромных брюк и вытереть лоб, пока Уркхарт продолжал подстрекать его:

– Все не так плохо, Бен. У каждого правительства бывают трудные периоды, и мы уже не раз справлялись с подобными проблемами. Мы и сейчас выйдем победителями.

– Чепуха! Чепуха и еще раз чепуха! Самодовольный бред, и вы это знаете, Фрэнки. Неужели вы не видели результаты последнего опроса общественного мнения? Мне сообщили о них сегодня днем. Вы опустились еще на три процента – итого на десять с момента выборов. Если б выборы состоялись сегодня, вас бы вышвырнули вон. Полная аннигиляция!

Уркхарт испытал удовлетворение, представив, каким будет заголовок «Телеграф» на следующее утро, но он понимал, что сейчас не может показать свои истинные чувства.

– Проклятье, как вам удалось добыть секретную информацию? – изобразил он на лице досаду. – Это может очень повредить нам на завтрашних дополнительных выборах.

– Не беспокойтесь, я сказал Престону, чтобы он придержал материал. Конечно, со временем утечка неизбежна и нас, возможно, будут полоскать в «Собственном глазе», станут говорить про политические игры, но это произойдет уже после завтрашних выборов. Я спас вашу конференцию – без моего вмешательства она превратилась бы в медвежью яму… – Бенджамин глубоко вздохнул. – Проклятье, вы не заслуживаете такого хорошего отношения, – заявил он гораздо тише, и Фрэнсис не сомневался, что именно так он и думает.

– Я знаю, Генри будет очень вам благодарен, Бен, – сказал Уркхарт, к горлу которого подкатила тошнота от разочарования.

– Конечно будет, однако благодарность самого непопулярного премьер-министра с Рождества Христова в банк не положишь.

– Это в каком смысле?

– Политическая популярность представляет собой наличные. Пока ваша партия на коне, я могу спокойно заниматься бизнесом и делать то, что у меня получается лучше всего, – деньги. Вот почему я вас поддержал. Но как только ваша лодка даст течь, разразится паника. Фондовая биржа рухнет. Люди не захотят вкладывать деньги, профсоюзы станут агрессивнее. Я не могу заглянуть в будущее, однако тенденция после июня носит очевидный характер. На сегодняшний день премьер-министр не способен организовать даже соревнование по пердежу на фабрике по производству бобов. Он тянет вниз всю партию, а вместе с ней и мой бизнес. И если вы ничего не сделаете, мы все провалимся в одну огромную дыру.

– Вы и в самом деле так думаете?

Лэндлесс немного помедлил, давая Уркхарту понять, что дело не в том, что шампанское развязало ему язык.

– Всем сердцем! – прорычал он.

– Тогда у нас проблема.

– Именно, причем так будет до тех пор, пока он продолжает вести себя так, как сейчас.

– А если он не изменится…

– Избавьтесь от него!

Главный Кнут быстро приподнял брови, но его собеседник принадлежал к той категории людей, которые, начав атаку, уже не могли остановиться.

– Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на поддержку неудачников. Я не для того надрывался последние двадцать лет, чтобы позволить вашему боссу пустить все псу под хвост, – заявил он и больно ухватил Уркхарта за руку толстыми пальцами. За его огромным брюхом чувствовалась большая сила, и Фрэнсис начал понимать, как миллионер добивается своего. Тех, над кем Лэндлесс не мог доминировать при помощи экономических рычагов, он подавлял физической силой или выставлял на посмешище, пуская в ход острый язык. Уркхарт ненавидел, когда его называли Фрэнки, и Бенджамин был единственным человеком на свете, который упрямо звал его именно так. Однако сегодня вечером министр не стал возражать, решив, что в данном вопросе вполне может позволить себе потерпеть поражение.

Лэндлесс приблизился к нему, еще сильнее зажав его в углу.

– Позвольте мне привести пример в качестве знака доверия. Хорошо, Фрэнки? Маленькая птичка напела мне, что очень скоро «Юнайтед ньюспейперс» будут выставлены на продажу. И если такое случится, я хочу их получить. Более того, я провел с ними серьезные переговоры. Но адвокаты говорят, что я уже владею одним газетным концерном и правительство не позволит мне купить второй. А я им сказал: вы утверждаете, что я не могу стать крупнейшим газетным магнатом в стране, даже если направлю все свои ресурсы на поддержку правительства!

Пот градом катился по его лицу, но Лэндлесс не обращал на такую мелочь внимания.

– И знаете, что они мне ответили, Фрэнки? – продолжал он, тяжело дыша. – Они заявили, что моя главная проблема как раз в том и заключается, что я поддерживаю правительство! Если я предприму хоть какие-то шаги, чтобы заполучить «Юнайтед», оппозиция мгновенно впадет в ярость и разведет чудовищную вонь. И ни у кого не хватит мужества встать на мою защиту – так они сказали. Поглощение компании передадут на рассмотрение в Комиссию по монополиям и слияниям, где дело будет тянуться месяцами – в зале для заседаний соберется целое стадо дорогих адвокатов, мне придется выслушивать бредни тайных гомиков, а они станут учить меня управлению моим собственным бизнесом. И в ответ на любые мои аргументы правительство откажется одобрить сделку. Потому что у них кишка тонка для того, чтобы вступить в открытое сражение. – Он выдохнул сигарный дым Уркхарту в лицо. – Другими словами, господин Главный Кнут, из-за того, что у вашего правительства нет яиц, моя компания отправится в тартарары. Мало того, что вы запороли свой бизнес, теперь вы взялись еще и за мой!

Он без обиняков дал понять, что думает, и безжалостно давил на собеседника. Это был не самый деликатный способ общения с министром, но Лэндлесс считал прямой подход гораздо более эффективным, чем сложные менуэты: политиков тоже можно запугать, как и любого другого человека.

Наконец Бенджамин замолчал, чтобы освежиться шампанским, и стал ждать ответа.

Уркхарт заговорил медленно, чтобы показать, что он, как и медиамагнат, совершенно откровенен:

– Будет непростительно, если мы не сумеем отблагодарить вас за дружбу. Вы – большой друг нашей партии, и для нас будет позором, если мы не сумеем по достоинству отплатить вам за поддержку. Я не могу говорить от имени премьер-министра – если честно, в последнее время я вообще ни о чем не могу с ним говорить, – но сделаю все, что в моих силах, чтобы поддержать вас, когда возникнет необходимость.

– Рад слышать это, Фрэнки. И очень ценю ваши слова, – заверил его Бенджамин. – Жаль, что Генри не может вести себя столь же решительно, но я знаю, что это просто не в его характере. Будь на то моя воля, он бы уже не занимал свой пост.

– А вы уверены, что ничего не можете сделать?

– Я?

– У вас есть газеты, которые пользуются огромным влиянием, а вы их контролируете. Всего один заголовок может оказаться потрясающей новостью и уничтожить множество политиков. Вы сказали, что опрос общественного мнения показал, будто непопулярность премьер-министра среди народа тянет партию вниз.

Лэндлесс кивнул, соглашаясь.

– Вы сказали, что не позволили опубликовать результаты опроса общественного мнения, потому что тогда конференция превратилась бы в грандиозную драку, – продолжил его собеседник. – Но неужели вы считаете, что мы сумеем решить наши проблемы без настоящего сражения?

Всего несколько минут назад Бенджамин вел себя как самый настоящий грубиян, но теперь задира куда-то вдруг исчез, и на его место пришел очень хитрый человек, который понимал все подтексты того, что ему говорили.

– Кажется, я вас понял, Фрэнки, – сказал он уже почти спокойно. – Более того, мне представляется, что мы друг друга поняли.

– Да, Бен, думаю, так и есть.

Они пожали друг другу руки, и Уркхарт чудом сдержался, чтобы не поморщиться, когда его ладонь исчезла в громадной лапище Лэндлесса. Уркхарт понимал, что это рукопожатие, с одной стороны, является выражением дружбы, а с другой – напоминанием того, что Бенджамин уничтожит каждого, кто нарушит условия сделки.

– В таком случае мне нужно немного поработать, Фрэнки. Первый выпуск будет сверстан через тридцать минут, и я должен срочно позвонить. – Магнат схватил пиджак и перебросил его через руку. – Спасибо за вечеринку. Было весело.

Главный Кнут посмотрел ему вслед и отметил, что его промокшая рубашка прилипла к широкой спине. Вскоре Лэндлесс пробился сквозь толпу и исчез за дверью.

* * *

В другом конце комнаты, за спинами других важных гостей, журналистов и прихлебателей устроился на диванчике О’Нил рядом с молодой и привлекательной любительницей партийных конференций. Он пребывал в состоянии приятного возбуждения, постоянно ерзал на месте, а слова произносил невероятно быстро. Девушка из Ротерхэма была ошеломлена потоком имен, которые Роджер мастерски вставлял в разговор, и его страстными речами. Она смотрела на него широко раскрытыми от восторга глазами – невинная свидетельница бесконечного монолога.

– Естественно, премьер-министр находится под постоянным наблюдением наших людей из службы безопасности, – рассказывал ее собеседник. – Всегда существует угроза. Ирландцы. Арабы. Черные наемники. Один из них и до меня пытался добраться. Охота идет уже несколько месяцев, и парни из особой службы потребовали, чтобы во время выборов меня сопровождали телохранители. Мы с Генри находились в списке их основных целей. Так что нас охраняли двадцать четыре часа в сутки. Официально такая информация отсутствовала, но все репортеры об этом знали.

Глава отдела по связям с общественностью закурил, сделал глубокую затяжку и закашлялся. Потом вытащил грязный платок, громко высморкался и с интересом посмотрел на результат этого, прежде чем спрятать платок в карман.

– Но почему вы, Роджер? – осмелилась спросить его юная спутница.

– Легкая цель. Со мною просто расправиться, я постоянно на виду, – продолжал быстро говорить ее собеседник. – Если им не добраться до премьер-министра, они могут попытаться достать кого-нибудь вроде меня. – Он нервно оглянулся, а потом снова повернулся к девушке, но его взгляд продолжил метаться по комнате. – Ты умеешь хранить тайны? По-настоящему? – Он снова сделал еще одну затяжку. – Парни из службы безопасности думают, что за мной следят уже целую неделю. Сегодня утром я обнаружил, что с моей машиной что-то сделали, и парни изучили ее буквально под микроскопом. Оказалось, что внешние гайки на оси втулки передних колес раскручены и едва держатся. И когда я возвращался бы домой по автостраде на скорости восемьдесят миль в час… в общем, автостраду пришлось бы закрывать! Они считают, что это было сделано специально. Отдел убийств уже отправил сюда своих людей, чтобы взять у меня показания.

– Роджер, это ужасно! – ахнула девушка.

– Но ты не должна никому об этом рассказывать. Особая служба не хочет спугнуть убийц, поскольку у нас появился шанс застать их врасплох.

– Я не знала, что вы так близки к премьер-министру, – с растущим благоговением прошептала девица. – Это ужасное время для… – Внезапно она тихонько вскрикнула. – С вами все в порядке, Роджер? Вы выглядите очень расстроенным. Ваши глаза, глаза… – Она начала заикаться.

Глаза О’Нила продолжали вращаться, а в его мозгу одна безумная картина сменяла другую. Казалось, внимание этого человека обращено в иные пространства – он больше не находился рядом с молодой женщиной, а перенесся в другой мир, где вел еще один разговор. Его взгляд на мгновение остановился на собеседнице, но тут же метнулся в сторону. Покрасневшие глаза слезились, и он никак не мог выбрать, на чем бы сфокусировать взгляд. Из носа у Роджера текло, как у старика зимой, и он не слишком удачно вытер его тыльной стороной ладони.

На глазах ничего не понимающей девушки лицо О’Нила стало серым, тело содрогнулось, и он резко встал. Роджер был в ужасе – ему казалось, будто стены комнаты смыкаются вокруг него. Его приятельница беспомощно огляделась по сторонам, не зная, что ему нужно, и не желая стать участницей скандала. Затем она потянулась и взяла Роджера под руку, чтобы поддержать его, но в этот момент он повернулся к ней, потерял равновесие и схватился за ее блузку, от которой оторвалась пуговица.

– Убирайся с моего пути! – прорычал окончательно потерявший представление о том, где он находится, мужчина.

Он с силой оттолкнул девушку, и та упала спиной на стол, уставленный бокалами, а оттуда рухнула на диван. Грохот бьющегося стекла заставил гостей замолчать, и все повернулись, чтобы посмотреть, что произошло. От блузки собеседницы Роджера отлетело еще три пуговицы, а ее тонкий шелк порвался, обнажив левую грудь.

В абсолютной тишине О’Нил, шатаясь, устремился к двери, отталкивая попадавшихся на его пути людей, и скрылся в темноте ночи, оставив у себя за спиной униженную девушку в разорванной блузке, с трудом сдерживавшую слезы. К ней тут же подошла пожилая женщина, чтобы помочь привести в порядок одежду, и увела несчастную в туалет. Как только за ними закрылась дверь, гости принялись азартно обсуждать случившееся, и их предположения превратились в бескрайнее море сплетен, которое омывало своими волнами всех без исключения гостей. Теперь им должно было хватить развлечений до конца вечера.

Пенни Гай не стала присоединяться к скандальному обсуждению. Несколько мгновений назад она весело смеялась, получая удовольствие от остроумия и ливерпульского обаяния Патрика Уолтона. Уркхарт познакомил их около часа назад и позаботился, чтобы шампанское текло с такой же легкостью, как разговор. Но магия рассеялась, когда О’Нил устроил эту безобразную сцену. Глядя то вслед спотыкавшемуся боссу, то на всхлипывающую девушку в разорванной блузке, Пенелопа представила, какие теперь пойдут разговоры, и на ее лице появилось несчастное выражение. Она несколько мгновений сражалась со слезами, но потерпела поражение: они потекли по ее щекам, и ей никак не удавалось их остановить, несмотря на большой белый платок, который ей тут же протянул Уолтон. Ее боль была слишком сильной.

– Он очень добрый человек, заботливый и тактичный, – начала объяснять секретарша, и слезы еще быстрее побежали по ее щекам. – Но иногда он не выдерживает напряжения, и у него случаются срывы. Это совсем на него не похоже.

– Пенни, мне очень жаль, милая, – принялся утешать ее Патрик. – Послушай, тебе нужно уйти из этого отвратительного места. Мое бунгало совсем рядом. Давай пойдем туда, чтобы ты могла немного успокоиться?

Девушка благодарно кивнула, и они начали пробираться сквозь толпу. Казалось, на них никто не обратил внимания – за исключением Уркхарта, который проследил за ними холодными голубыми глазами до двери, в которую чуть раньше вышли Лэндлесс и О’Нил. Эту вечеринку запомнят надолго, сказал он себе.

Четверг, 14 октября

– Надеюсь, у тебя не появилась новая отвратительная привычка – будить меня по утрам! – Даже по телефону Престон умудрился дать сотруднице понять, что это не вопрос, а указание.

Мэтти чувствовала себя еще хуже, чем в предыдущее утро после нескольких часов алкогольных мучений с Чарльзом Коллинриджем, и теперь с огромным трудом воспринимала окружающую действительность.

– Проклятье, Грев, вчера я легла спать с одним желанием: задушить тебя за то, что ты отказался напечатать мой материал по результатам опроса общественного мнения! – воскликнула она. – А сегодня утром проснулась и обнаружила изувеченную версию своей статьи на первой странице, да еще подписанную «наш политический обозреватель». Теперь я уже не просто хочу тебя прикончить – я об этом мечтаю. Но сначала я намерена спросить, зачем ты испортил мой материал. И почему изменил решение. Кто переписал мою статью? Кто такой «наш политический обозреватель», если не я?

– Успокойся, Мэтти. Сделай несколько вдохов и дай мне возможность все объяснить. Если б ты была на месте вчера вечером, а не строила глазки какому-нибудь лорду или что еще ты там делала, ты бы знала, что происходит.

Сторин начала с трудом вспоминать события вчерашнего вечера, но они тонули в тумане. Ее молчание и попытки заставить память работать, как ей полагалось, дали Престону возможность продолжить, и он снова заговорил, осторожно подбирая слова:

– Как, вероятно, тебе сказал Краевски, вчера вечером часть наших редакторов не поверила, что твой материал настолько достоверен, что его можно опубликовать.

Он услышал, как Мэтти презрительно фыркнула в ответ на его неуклюжую попытку по-своему интерпретировать события вчерашнего дня. Но редактор знал, что должен продолжать, иначе ему так и не удастся довести до конца свои объяснения.

– Если откровенно, то мне понравился твой материал, и я хотел его опубликовать, – заверил он девушку. – Однако я посчитал, что нам требуются более убедительные доказательства того, что в твоей статье все правда, прежде чем мы разорвем на части премьер-министра в день важных дополнительных выборов. Одного анонимного листка бумаги недостаточно.

– Я не разрывала премьер-министра на части, это сделал ты! – попыталась Мэтти перебить начальника, но тот хладнокровно продолжал:

– Поэтому я поболтал со своими высокопоставленными контактами в партии, и уже ближе к ночи мы получили необходимое подтверждение. Всего за несколько минут до сдачи номера. Твою статью пришлось изменить в свете появившихся у нас новых сведений, я попытался с тобой связаться, но мне не удалось, и поэтому я сам внес необходимые поправки. Не хотел подпускать никого другого, у тебя все получилось превосходно. Так что «наш политический обозреватель» – это в данном случае я.

– Но я отправила тебе совсем другую историю. Я написала статью об опросе общественного мнения и трудных временах, которые ждут партию. А ты превратил ее в распятие Коллинриджа. Твои цитаты из «источников, близких к лидерам партии», критика и осуждение… С кем еще, кроме меня, ты работаешь в Борнмуте?

– Мои источники – это только мое дело, Мэтти! – рявкнул Престон.

– Чепуха, Грев! На этой проклятой конференции я – твой политический корреспондент. Ты не можешь держать меня в неведении. Газета полностью изменила мой материал, и я уже не говорю о том, что она сделала с Коллинриджем. Еще несколько недель назад он был спасителем нации – во всяком случае, ты так говорил, – а сейчас… как там написано? – «катастрофа грозит уничтожить правительство в любой момент». Теперь я буду пользоваться здесь такой же популярностью, как подмышки ведьмы. Ты должен объяснить мне, что происходит!

Тщательно отрепетированные объяснения Гревилла были разорваны в клочья, и он решил, что пришла пора агрессивности и напыщенности.

– Будучи главным редактором, я не должен объяснять свои действия каждому начинающему репортеру, застрявшему в провинции. Ты делаешь, что тебе говорят, я делаю то, что говорят мне, мы оба выполняем свою работу. Ты поняла?

Сторин уже собралась потребовать у него ответа, кто говорит ему, что он должен делать, но в трубке раздались короткие гудки. Она покачала головой, охваченная изумлением и яростью, и сказала себе, что не хочет – и не будет – это терпеть. Ей казалось, что перед ней открываются новые двери, но редактор захлопнул створку, прищемив ей пальцы. И кто еще добывает для Престона информацию на конференции?

Мэтти так и не сумела придумать никаких разумных объяснений случившемуся даже через полчаса, когда сидела в ресторане и пыталась прочистить мозги и успокоиться при помощи очередной чашки кофе. Оглядевшись по сторонам, она увидела Бенджамина Лэндлесса, направлявшегося к столику у окна, чтобы поболтать с лордом Питерсоном, казначеем партии. Когда магнат опустил свое огромное тело на слишком маленький стул, Сторин наморщила нос. Ей совсем не понравился запах, который она уловила.

* * *

Политический секретарь премьер-министра поморщился. В третий раз пресс-секретарь клал утренние газеты ему на стол, и в третий раз он пытался отодвинуть их в сторону. Теперь он знал, какие чувства испытывал святой Петр.

– Ради бога, Грэм! – Пресс-секретарю пришлось повысить голос. – Мы не можем спрятать все проклятые экземпляры «Телеграф» в Борнмуте. Он должен знать, а ты обязан показать ему. Прямо сейчас!

– Ну почему именно сегодня? – простонал политический секретарь. – Сегодня дополнительные выборы, и мы не спали всю ночь, готовили утреннюю речь… А теперь он захочет переписать все с начала и до конца – и где найти на это время? Генри придет в ярость, но это не поможет ни выборам, ни его речи. – Он захлопнул «дипломат» с не характерным для него раздражением. – Такое напряжение в течение последних недель, а теперь еще и это! Похоже, нам даже на короткую передышку не приходится рассчитывать.

Политический секретарь взял газету, свернул ее в трубочку и швырнул в дальний конец номера. Она со стуком приземлилась в мусорную корзину, перевернула ее, и содержимое корзины вывалилось на пол – черновики речи, присыпанные сигаретным пеплом, несколько банок пива и бутылка из-под томатного сока.

– Я расскажу ему после завтрака, – сказал хозяин кабинета.

Это решение оказалось далеко не лучшим.

* * *

Генри Коллинридж пребывал в отличном настроении и наслаждался вареными яйцами. Он закончил работать над речью для конференции уже перед рассветом, предоставил своим помощникам внести в нее последние мелкие изменения, а сам отправился спать, и его недолгий сон впервые за последние несколько недель оказался крепким.

Необходимость произнести заключительную речь на конференции темной тучей висела у него над головой. Премьер-министр не любил подобные сборища и пустую болтовню, необходимость целую неделю проводить вне дома, чрезмерную активность за столами ресторана – и речь. Больше всего он не любил речь. Долгие часы мучительных споров в наполненном дымом номере отеля, передышки, когда появлялась надежда на прорыв, чтобы принять участие в длинных, никому не нужных приемах, новые споры через большой промежуток времени, попытки в очередной раз нащупать верное направление, когда все заметно устали, а вдохновение исчезло… А потом еще и необходимость долго говорить в одиночку. Если речь проходила хорошо, все воспринимали это как должное. Если же она оказывалась неудачной, ему все равно аплодировали, но еще долго бормотали себе под нос, что на нем начинает сказываться тяжкое бремя обязанностей. Закон подлости.

Ну ничего, теперь все заканчивается, и ему осталось только выступить. Премьер-министр наслаждался завтраком с женой под бдительным оком своих личных охранников из Особой службы и рассуждал о достоинствах зимнего отдыха в Антигуа и Шри-Ланке.

– Думаю, в этом году нам следует выбрать Шри-Ланку, – сказал он. – Ты сможешь лежать на пляже, Сара, если захочешь, а я намерен пару раз съездить в горы. Там есть несколько древних буддистских монастырей, и, говорят, у них впечатляющие заповедники. Президент Шри-Ланки рассказывал о них в прошлом году, и они показались мне… Дорогая, мы меня не слушаешь!

– Извини, Генри, – виновато отозвалась миссис Коллинридж. – Просто я… заглянула в газету этого джентльмена. – Она кивнула на один из соседних столов.

– И она для тебя интереснее, чем я?

Однако главе правительства стало не по себе, когда он сообразил, что сегодня никто не принес ему подборку утренних газет. Конечно, ему бы обязательно рассказали, если б там было что-то важное, но… Если подумать, он перестал чувствовать себя комфортно после того, как помощники убедили его, что ему не стоит тратить время на изучение газет и что будет достаточно, если он прочитает лишь выборку из самых важных статей. Он постоянно спрашивал себя, правильно ли поступил.

У государственных служащих были своеобразные представления о том, что важно для премьер-министра, и он часто находил, что их краткие доклады содержат лакуны, в особенности если речь шла о плохих новостях, разногласиях и внутренних склоках. Коллинридж частенько узнавал об этом от других людей через несколько дней или недель. Его все чаще стали посещать мысли о том, что он просто не будет в курсе, если в партии разразится серьезный кризис, о котором его не посчитали нужным поставить в известность. Разумеется, помощники пытались защитить его, но он боялся, что сплетенный ими кокон в конце концов задушит его.

Генри вспомнил, как в первый раз вошел на Даунинг-стрит, 10, в ранге премьер-министра. Толпа и телевизионные операторы остались снаружи, когда массивная черная дверь закрылась у него за спиной, и его глазам предстало удивительное зрелище.

По одну сторону широкого коридора, уходящего в глубину здания, собрались около двух сотен государственных служащих – его государственных служащих, – которые громко ему аплодировали. Так в свое время приветствовали Тэтчер, Каллагана, Вильсона и Хита; так же будут встречать его преемника. По другую сторону коридора стояла команда его верных соратников, в спешном порядке собранная, когда он начал свою избирательную кампанию, чтобы занять место Маргарет Тэтчер, сходившей с политической сцены, и теперь он пригласил их сюда, чтобы они насладились историческим моментом. Их было всего семь человек, четыре помощника и три секретаря, и эта группа казалась совсем маленькой в огромном здании.

Потом Генри сказал жене, что все это больше напоминало игру «Итонский пристенок»[25], с двумя неравными рядами, приготовившимися к состязанию, в котором нет правил, а сам он являлся либо мячом, либо призом. Коллинридж почувствовал нечто сродни облегчению, когда трое государственных служащих положили конец этой процедуре и проводили его в зал заседаний Кабинета, где он должен был провести свой первый брифинг на посту премьер-министра.

Один из присутствовавших там членов партии сказал потом, что происходящее было скорее похоже на церемонию вступления в должность, когда премьер-министр шагнул в совершенно новый для себя мир в окружении целого отряда ангелов-хранителей – государственных служащих первой категории, в чью задачу входило направлять и защищать премьер-министров, а значит, они играли эксклюзивные роли. В течение следующих шести месяцев Коллинридж почти не видел своих партийных советников, их вполне успешно поглотила государственная машина, и теперь уже никого не осталось от той, первой команды.

Его внимание обратилось к газете, которую читал мужчина, сидевший за столом в дальнем углу. С такого расстояния Коллинридж не мог разобрать, что там написано, и поэтому он достал очки, водрузил их на кончик носа и принялся всматриваться в строчки. А в следующее мгновение политик разглядел заголовок, и его напускное равнодушие тут же куда-то подевалось.

«ОПРОС ОБЩЕСТВЕННОГО МНЕНИЯ НАНОСИТ УДАР ПО ПРАВИТЕЛЬСТВУ», – кричали крупные буквы на первой полосе.

«БУДУЩЕЕ ПРЕМЬЕР-МИНИСТРА НАХОДИТСЯ ПОД СОМНЕНИЕМ, ПОСКОЛЬКУ ЕГО РЕЙТИНГИ ТЯНУТ ПАРТИЮ ВНИЗ. ВСЕ ОПАСАЮТСЯ, ЧТО РЕЗУЛЬТАТ ДОПОЛНИТЕЛЬНЫХ ВЫБОРОВ БУДЕТ КАТАСТРОФИЧЕСКИМ».

И это напечатала самая лояльная из газет!

Коллинридж швырнул салфетку на стол, резко встал и зашагал прочь, несмотря на то, что его жена продолжала рассуждать о преимуществах январского отдыха на Антигуа.

* * *

Настроение премьер-министра не улучшилось, когда он вытащил из мусорной корзины испачканную сигаретным пеплом «Телеграф».

– Я узнал об этом за завтраком, Грэм, – раздосадованно сказал он политическому секретарю. – Возможно, последним из всех членов правительства.

– Сожалею, господин премьер-министр. Мы хотели показать вам газету сразу после завтрака, – последовал смиренный ответ.

– Это никуда не годится, не годи… Что, черт подери, это значит?!

Генри добрался до того места в передовице «Телеграф», где на смену плохим новостям пришли предположения и домыслы.

Последние данные о падении рейтинга, полученные после собственного опроса общественного мнения, проведенного партией, могут оказать серьезное давление на премьер-министра. Завтра он произнесет заключительную речь на съезде партии в Борнмуте, которую представители партии ждут с нетерпением.

Сомнения в эффективности курса Коллинриджа возникли сразу после выборов, когда действия премьер-министра разочаровали многих его коллег.

Эти сомнения лишь усилятся после обнародования свежих результатов опроса, который показал, что у премьер-министра сейчас самый низкий рейтинг за последние сорок лет.

Вчера вечером один из ведущих министров заявил: «В Кабинете министров не наблюдается единства, как и в Палате общин. В партии растет раздражение. Наше исходно надежное положение подрывается недостаточной привлекательностью лидера».

В правительстве звучат и более резкие мнения. Высокопоставленные источники начали говорить о том, что партия находится на перепутье. «Мы должны выбрать новый старт, или нас ждет постепенное сползание к кризису и поражению, – заявил один из таких источников. – После выборов мы потерпели ряд совсем необязательных неудач. Мы больше не можем себе этого позволить».

Звучали и более категоричные мнения: «Лидерство Коллинриджа может в любой момент привести к катастрофе всего правительства».

Результат сегодняшних дополнительных выборов в Восточном Дорсете, считавшемся надежным оплотом партии, теперь становится критичным для будущего Генри Коллинриджа.

Премьер-министр уже едва справлялся с яростью. Он страшно покраснел и сжимал в руках газету, точно утопающий, который цепляется за соломинку, однако годы, проведенные в траншеях политики, помогли ему окончательно не развалиться на части.

– Я хочу знать, кто за этим стоит, Грэм, и кто написал статью, – объявил он гневно. – Кто говорил с ними. Из-за кого произошла утечка данных опроса. И завтра я хочу видеть их яйца запеченными на моем тосте!

– Быть может, мне следует позвонить лорду Уильямсу? – робко предложил политический секретарь.

– Лорд Уильямс! – взорвался Коллинридж. – Это у него произошла утечка! Мне не нужны извинения, я желаю получить ответы. И я хочу видеть Главного Кнута. Найди его и приведи сюда, чем бы он ни был занят. Прямо сейчас.

Секретарь собрал все свое мужество перед преодолением следующего барьера.

– Пока он еще не пришел, премьер-министр, могу я предложить вам еще раз взглянуть на вашу речь? Возможно, вы захотите в ней многое изменить – после того, что напечатано в сегодняшних газетах – а у нас совсем мало времени…

– Речь останется такой же. Вплоть до последнего слова. Я не стану выбрасывать превосходный текст, чтобы спастись бегством от поганых псов-журналистов. Они ведь именно к этому стремятся; им нужно, чтобы мы выглядели слабыми и уязвимыми. Так что найди и приведи Уркхарта. Немедленно!

Грэм с покорным видом потянулся к телефону.

* * *

Уркхарт сидел в бунгало и ждал телефонного звонка, но оказалось, что это не премьер-министр, а министр иностранных дел. К большому облегчению Главного Кнута, Уолтон смеялся.

– Фрэнсис, ты Богом проклятый глупец! Вчера ты ушел с одним из моих ящиков, а мне оставил свой. Я получил твои сэндвичи, а ты – экземпляр последних секретных планов по вторжению в Папуа – Новая Гвинея или другую такую же чушь, которую меня заставили подписать на этой неделе. Предлагаю поменяться, пока меня не арестовали за то, что я потерял секретные планы правительства. Я приду через двадцать секунд.

Вскоре Уркхарт уже улыбался и приносил извинения, от которых Патрик лишь отмахнулся. Уходя, он по-прежнему пребывал в отличном настроении и благодарил Главного Кнута, как он сказал, за «исключительно приятный вече-р».

Но как только Уолтон ушел, настроение Фрэнсиса изменилось. Он наморщил лоб, запер дверь и проверил, насколько надежно держит замок, а потом быстро опустил жалюзи на окнах и только после того, как убедился, что никто не сможет за ним подсматривать, осторожно поставил красный ящик на стол.

Осмотрев его самым внимательным образом, политик убедился, что ящик не трогали, выбрал ключ из большой связки, которую достал из кармана, и аккуратно вставил его в замок. Когда крышка открылась, там оказались не документы или сэндвичи, а упаковочный пенопласт, полностью заполнявший весь ящик.

Уркхарт вытащил пенопласт, отложил его в сторону и поставил ящик на торец. Затем осторожно приподнял уголок четырехдюймового хирургического пластыря, которым была заклеена основная часть боковой стенки, и аккуратно сдвинул его в сторону, пока не показалось маленькое отверстие, проделанное в стенке. Площадь этой дырочки составляла не больше двух квадратных дюймов, и ее отделяла от внешнего мира только грубая красная кожа.

Внешне ничто не указывало на то, что кожа прикрывает что-то еще, кроме толстого куска дерева, и Фрэнсис порадовался, что не забыл, как пользоваться стамеской, – умение, полученное им в школе почти пятнадцать лет назад. Углубление было совсем крошечным, не больше двух дюймов, а внутри находился радиопередатчик с миниатюрным ртутным блоком питания японского производства.

Продавец магазина на Тоттенхэм-Корт-роуд, в котором Уркхарт побывал две недели назад, посмотрел на него без малейшего удивления, когда Фрэнсис объяснил, что хочет проверить сотрудника, как ему кажется, нечистого на руку. Он с энтузиазмом принялся описывать возможности оборудования, которое мог предложить. Это простейший, однако один из самых чувствительных передатчиков на рынке, объяснил продавец, способный улавливать любые звуки с расстояния в пятьдесят метров и передавать их на стандартный приемник и магнитофон, включающийся голосом.

– Нужно лишь позаботиться, чтобы микрофон был направлен в сторону источника звука, и я гарантирую вам, что он будет как при воспроизведении симфонии Малера.

Главный Кнут подошел к платяному шкафу и вытащил еще один министерский красный ящик. Как и все его собратья, этот тоже имел вольфрамовый замок повышенной безопасности, ключ от которого был только у Уркхарта. Внутри, тоже под упаковкой из пенопласта, лежал модифицированный приемник с магнитофоном, настроенный на волну передатчика. Фрэнсис с удовлетворением отметил, что лента магнитофона почти полностью заполнена. Он оставил радиопередатчик в номере Уолтона, направив его в сторону кровати.

– Надеюсь, дело не только в том, что он храпит, – пошутил сам с собой Уркхарт.

Оборудование щелкнуло и заработало, но через десять секунд остановилось.

Политик нажал кнопку перемотки, и пока обе кассеты вращались, снова зазвонил телефон – его вызывали к премьер-министру. Срочно. На еще один разговор о протечке, как Фрэнсис это называл.

– Не имеет значения, ты подождешь, – прошептал Уркхарт и, закрыв замки обоих ящиков, спрятал их в шкаф.

Его переполняло такое же возбуждение, какое он испытал, когда с помощью старого слуги поставил первый капкан на зайца в поместье своего отца. Однажды теплым вечером они вышли из дома вместе, но Фрэнсис не мог сдержать нетерпения и перед рассветом отправился проверить капкан, где и обнаружил беспомощного зверька.

– Попался! – победоносно завопил он.

Суббота, 16 октября

На следующий день после речи премьер-министра уже не только «Телеграф» объявил, что произошла настоящая катастрофа. К этому изданию присоединились почти все остальные газеты, а также несколько правительственных заднескамеечников и лидер оппозиции. Особенно лидер оппозиции, чьи возбужденные вопли на весь мир напомнили лай гончей, только что учуявшей первые признаки слабости своей жертвы.

О проигрыше дополнительных выборов в Восточном Дорсете стало известно утром в пятницу, и сначала это вызвало оцепенение у верных сторонников партии. Однако к завтраку оно уже прошло, и они принялись выражать свою досаду и разочарование. Мишень при этом у всех была одна – Генри Коллинридж.

Корреспонденты в Борнмуте обнаружили множество безымянных высокопоставленных представителей партии, каждый из которых утверждал, что он лично просил премьер-министра не проводить дополнительные выборы во время партийной конференции; тем самым они пытались снять с себя ответственность за поражение.

В ответ администрация премьер-министра нанесла свой удар – «не для протокола», естественно. Они заявили, что во всем виноваты разногласия в штабе партии и прежде всего лорд Уильямс. Однако это объяснение по большей части не нашло отклика. Сработал инстинкт стаи в том, что касалось прессы, а также лидера оппозиции, как пристрастно писала одна из газет, до сих пор поддерживавшая правительство.

Вчера премьер-министр потерпел очередную неудачу. Ему следовало использовать свою заключительную речь на партийной конференции в Борнмуте, чтобы погасить сомнения в его способности занимать свой пост, однако один из его коллег по Кабинету министров назвал речь Генри Коллинриджа «неумелой и неуместной». После катастрофической утечки результатов опроса общественного мнения и унизительного поражения в дополнительных выборах в одном из своих самых сильных избирательных округов партия ожидала реалистичного анализа проблем, приведших к падению популярности правительства среди избирателей.

Вместо этого, по словам одного из участников конференции, «мы получили устаревшее повторение предвыборной реч-и».

Критика и неудовлетворение деятельностью Коллинриджа больше не звучат в правительственных кругах с традиционной осторожностью, особенно среди охваченных беспокойством заднескамеечников, имеющих «ненадежные места». Питер Бирстед, член парламента, представляющий Северный Лестер, сказал вчера вечером: «Во время выборов электорат уже отшлепал нас по рукам, и нам следовало ответить нашим избирателям новыми инициативами и более четкой политической программой. Но мы получили лишь клише и удушающее самодовольство. Возможно, премьер-министру пришло время подумать об отставке».

В небоскребе на южном берегу Темзы, рядом с тем местом, где Уот Тайлер[26] шестьсот лет назад собрал возмущенных повстанцев, чтобы предпринять попытку изменить существующий порядок, редактор «Уикенд уотч», ведущий телепрограммы политических новостей, изучил газеты и собрал на срочное совещание своих сотрудников. Через двадцать минут программа, рассказывающая о домовладельцах, подвергающихся рэкету, назначенная на следующий день, легла на полку, и часовой выпуск был полностью переделан. Для участия пригласили Бирстеда, а также нескольких специалистов по изучению общественного мнения и экспертов. Новая программа получила название: «Коллинридж. Время уходить?».

Из своего дома в зеленых предместьях Эпсома старший менеджер маркетмейкеров Барклай де Зэте Уэдд, позвонил двум своим коллегам. Они согласились прийти в офис пораньше в понедельник.

– Политические безобразия окажут негативное влияние на рынки, – сказал им Барклай. – И мы не должны остаться с акциями на руках, когда все начнут их продавать.

* * *

Главный Кнут находился в Нью-Форесте, в графстве Гэмпшир, в своем великолепном загородном доме, построенном в стиле раннего классицизма. Туда ему позвонили несколько коллег из Кабинета министров и старших заднескамеечников, которые решили поделиться с ним своими тревогами. Сообщил ему о похожих проблемах и председатель исполнительного комитета партии низов.

– Вы знаете, при обычных обстоятельствах я бы обратился к председателю партии, Фрэнсис, – объяснил этот грубовато-добродушный йоркширец, – но складывается впечатление, что между штабом партии и Даунинг-стрит началась война. Будь я проклят, но мне не хотелось бы оказаться в гуще сражения!

С проигравшим на дополнительных выборах в Восточном Дорсете кандидатом связалась «Мейл он санди»: газета демонстративно дождалась, когда он закончит свой ланч, во время которого его страдания слегка притупились. Кандидат не стал скрывать враждебности по отношению к премьер-министру.

«Я потерял место в парламенте из-за него. Неужели он чувствует себя комфортно на своем?» – гласил заголовок пообщавшейся с ним газеты.

Между тем в Чекерсе, летней резиденции английского премьер-министра, расположенной среди рулонных газонов и находящейся под солидной охраной сил безопасности в сельском Бэкингемшире, сидел мрачный Генри Коллинридж, не обращая внимания на официальные документы и окончательно лишившись вдохновения. Камень покатился вниз по склону, и министр не имел ни малейшего представления о том, как его остановить.

Следующий удар был нанесен позже в тот же день и почти всех застал врасплох – даже Уркхарта. Он ожидал, что «Обзерверу» потребуется еще хотя бы пара недель, чтобы проверить стопку отправленных им анонимно документов и фотокопий и получить консультации адвокатов. Не вызывало сомнений, что «Обзервер» под давлением растущей политической шумихи не хотел, чтобы его опередили конкуренты, которые также могли выйти на след.

«Нас будут проклинать, если мы не напечатаем, и проклянут, если напечатаем. Давайте сделаем это!» – кричал редактор отдела новостей.

Но когда Главный Кнут находился в гараже, где возился с карбюратором своего «Ровер Спид Пайлот» 1933 года, на котором носился по улицам Нью-Фореста, его внезапно позвала из дома жена:

– Фрэнсис! Чекерс на проводе!

Политик снял трубку висевшего на стене параллельного телефона, предварительно тщательно протерев руки промасленной тряпкой.

– Фрэнсис Уркхарт у телефона.

– Главный Кнут, пожалуйста, подождите. С вами будет говорить премьер-министр, – сообщил женский голос.

Уркхарт с трудом узнал неуверенный, запинающийся и изменившийся голос Генри Коллинриджа, в котором жизни было не больше, чем у голоса из могилы.

– Фрэнсис, боюсь, у меня плохие новости. «Обзервер» связался с пресс-службой Даунинг-стрит, чтобы сообщить нам о статье, которая выйдет завтра. Я не могу ничего объяснить, но складывается впечатление, что мой брат Чарльз купил акции компании, перед тем как она получила одобрение правительства на выпуск своей продукции, и хорошо на них заработал. Они утверждают, будто у них есть документальные подтверждения – банковские документы, расписки брокеров и так далее. Он купил акции «Ренокса» почти на пятьдесят тысяч фунтов, а двумя днями позже мы санкционировали выпуск их нового лекарства. Чарли продал акции через день с солидной прибылью. По их сведениям, он назвал фальшивый адрес в Паддингтоне. И они намерены опубликовать это в завтрашней передовой статье.

Коллинридж на некоторое время замолк, словно у него не осталось сил продолжать, а потом заговорил совсем слабым голосом:

– Фрэнсис, все решат, что он получил информацию от меня. Что мне делать?

Прежде чем ответить, Уркхарт поудобнее устроился на переднем сиденье машины.

– Вы что-нибудь сказали типам из «Обзервера»? – уточнил он затем.

– Нет. Я не думаю, что они ждали от меня комментариев. На самом деле, они пытаются отыскать Чарли.

– А где он?

– Надеюсь, он хорошо спрятался. Мне удалось с ним связаться. Он… был пьян. Я сказал, чтобы он снял трубку с рычага и не отвечал на звонки в дверь.

Фрэнсис стиснул руль и посмотрел прямо перед собой, почувствовав вдруг непривычную отстраненность. Он впервые начал понимать, что привел в действие машину, которая была настолько могущественной, что он уже не мог ее контролировать. Главный Кнут манипулировал, анализировал и принимал решения, но, несмотря на то что он потратил несколько недель, чтобы тщательно все спланировать, политик осознал, что больше он не в состоянии повлиять на события. Он представил, что мчится по сельской улице, и «Ровер» послушно реагирует на все его команды. Вот он на бешеной скорости преодолевает крутой поворот дороги, и его водителя охватывает восторг. Уркхарт испытывал настоящее удовольствие от движения и чувства опасности и сильнее нажимал на педаль газа, не имея ни малейшего представления о том, что ждет его за следующим поворотом. Но время сомнений ушло. Теперь ему следовало полагаться только на инстинкты, а интеллект должен был отойти в сторонку.

– Где Чарли? – спросил он премьер-министра.

– Дома, в Лондоне.

– Да, я знаю, где это. Нужно кого-то туда отправить, чтобы о нем позаботились. Его нельзя оставлять одного, Генри. Послушайте, я понимаю, что это болезненный вопрос, но в окрестностях Дувра есть клиника, где лечат от алкогольной зависимости. Мы иногда используем ее для заднескамеечников. Там все конфиденциально и удивительно заботливый персонал. Доктор Кристиан, глава клиники – превосходный врач. Я ему позвоню и попрошу, чтобы он заехал к Чарли. Боюсь, вам придется отправить туда кого-то из членов семьи на случай, если ваш брат поведет себя агрессивно. Кого лучше всего послать? Может быть, вашу жену? Мы должны действовать быстро, Генри, ведь «Обзервер» выйдет через несколько часов, и дом Чарльза окажется в осаде. Нам нужно опередить ублюдков. Чарли находится в таком состоянии, что от него можно ждать чего угодно.

– И что мы будем делать потом? Я не могу вечно прятать Чарли. Рано или поздно ему придется ответить за свои поступки.

– А он виновен?

– Я не знаю. Понятия не имею. – Колебания Коллинриджа были верным признаком неуверенности и поражения. – Пресс-служба проверила информацию после того, как они позвонили. Мы действительно лицензировали пару месяцев назад новое лекарство «Ренокса», и стоимость их акций резко возросла. Всякий, кто являлся их обладателем, получил солидный выигрыш. Но у Чарли нет денег на покупку акций. И как он мог узнать про «Ренокс»?

Уркхарт снова заговорил голосом, не терпящим возра-жений:

– Мы подумаем об этом после того, как позаботимся о нем. Его нужно спрятать в каком-нибудь тихом месте, где до него не сможет добраться пресса. Чарли нуждается в помощи, хочет он того или нет, а вам необходимо немного прий-ти в себя. Вы должны соблюдать крайнюю осторожность, когда будете принимать решение, как вы им ответите.

Он немного помолчал, чтобы премьер-министр осознал происходящее, и добавил:

– Вы не можете позволить себе допустить ошибку.

Коллинридж устало согласился. У него не было ни сил, ни желания спорить, и он обрадовался, что Главный Кнут проявил такую уверенность и жесткость – и пусть при этом страдали его семейная гордость и достоинства его поста. У него уже не было ни сил, ни желания возражать.

Премьер-министр посмотрел сквозь освинцованное окно на поля, окружавшие Чекерс, а потом – дальше, на древний березовый лес, и попытался взять силу и уверенность у величественных деревьев, окутанных золотым сиянием осеннего солнца. Они всегда дарили ему вдохновение и служили постоянным напоминанием о том, что все проблемы рано или поздно решаются; но сегодня вечером, как он ни старался, внутри у него царила пустота.

– Что еще мне нужно сделать, Фрэнсис? – спросил Генри.

– Ничего. Сначала следует узнать, что именно напишет «Обзервер», и тогда нам будет легче принять решение. Проинструктируйте свою пресс-службу, чтобы они никому ничего не говорили до тех пор, пока мы не устроим Чарли в надежном месте.

– Спасибо, Фрэнсис. Могу я позвонить вам еще раз, когда мы узнаем, что напечатает «Обзервер»? А пока я буду чрезвычайно признателен вам, если вы свяжетесь с доктором Кристианом и попросите его о помощи. Если Сара выедет прямо сейчас, она будет в доме брата через два часа. Я немедленно с ней переговорю.

Коллинридж заговорил официальным тоном, пытаясь прогнать напряжение, поселившееся у него внутри, но Уркхарт слышал, как дрожит его голос.

– Не беспокойтесь, Генри. У нас все получится, – подбодрил он премьер-министра. – Верьте мне.

* * *

Сначала Чарли Коллинридж не возражал против визита невестки, которая отперла дверь запасным ключом. Он громко храпел, устроившись в кресле, в окружении следов вчерашнего возлияния, и начал возмущаться только после того, как жена его брата целых пять минут безрезультатно пыталась его разбудить и в конце концов воспользовалась льдом, завернутым в кухонное полотенце. Его протесты стали еще громче, когда он понял, что говорит Сара, предлагавшая ему «уехать на несколько дней», однако разговор разом потерял смысл, когда она спросила про акции. Миссис Коллинридж ничего не смогла от него добиться, а уезжать Чарли категорически отказывался.

Только после того, как через час приехали доктор Кристиан и Младший Кнут, они сдвинулись с мертвой точки.

Незваные гости сложили сумку с самыми необходимыми Чарльзу вещами, после чего втроем вывели протестующего брата премьер-министра к машине доктора Кристиана, припаркованной с другой стороны здания, чтобы не привлекать ненужного внимания. Им повезло, что Чарли частично лишился координации движений, а потому не сумел оказать серьезного сопротивления.

К несчастью, все это заняло слишком много времени, и, когда черный «Форд Гранада» доктора выехал на улицу с Сарой и Чарли на заднем сиденье, команда Ай-ти-эн, которая только что подъехала к дому, успела их заснять.

Видеозапись с уезжающим Чарльзом, очевидно прятавшимся на заднем сиденье машины, рядом с которым сидела расстроенная жена премьер-министра, стала ведущей темой вечерних новостей вместе с подробностями откровений «Обзервера». Дежуривший ночью редактор Ай-ти-эн, прежде чем отправить пленку в эфир, позвонил ведущему редактору, чтобы получить у него одобрение. Он хотел прикрыть свою задницу, чтобы в случае чего сослаться на начальство, и сказал следующее: «Как только это покажут по телевизорам, премьер-министр уже не сможет заявить, что он в этом не замешан».

Воскресенье, 17 октября

Сцену с убегающим Чарльзом Коллинриджем показали по телевизору днем в воскресенье, когда в эфир вышел «Уикенд уотч». Программу сверстали на скорую руку, и концы в ней не слишком сходились с концами. В операторской пахло потом и царило страшное напряжение, когда программа вышла в эфир. Времени для редактуры не хватило, и основная часть материала шла в прямом эфире, а сценарий последних частей для телесуфлера все еще печатался, когда началась передача.

Им не удалось уговорить никого из министров принять участие в программе, а один из их «прирученных» экспертов опаздывал. Институт Гэллапа провел свежий опрос общественного мнения, и его исполнительный директор Гордон Хилд сам представлял полученные результаты. Он все утро просидел за компьютером и выглядел слегка взмокшим в сиянии прожекторов. Компьютерный анализ оказался неутешительным, поскольку агенты, занимавшиеся опросом, обнаружили еще большее разочарование в деятельности главы правительства.

Да, признал Хилд, мы наблюдаем весьма значительное падение популярности премьер-министра. Ни один премьер, имевший такие низкие рейтинги, никогда не выигрывал выборы.

Два старших газетных аналитика поддержали мрачный прогноз, который стал совсем безнадежным, а экономист предсказал смятение на финансовых рынках в самые ближайшие дни. Его выступление прервал ведущий, и на экране появился Питер Бирстед. При обычных обстоятельствах словоохотливого члена парламента от Восточного Мидленда сняли бы заранее, но сейчас времени не хватило, и он вышел в прямой эфир. Режиссер отвел ему не больше двух минут пятидесяти секунд, но довольно скоро ведущий обнаружил, что тщедушный представитель Северного Лестера перехватил инициативу.

– Да, мистер Бирстед, как вы считаете, насколько серьезны проблемы, стоящие сейчас перед партией? – спросил этот ведущий.

– Смотря по обстоятельствам.

– Что вы имеете в виду?

– Как долго нам предстоит иметь дело с нынешним премьер-министром.

– Значит, вы все еще считаете, что премьер-министру следует осмыслить нынешнюю ситуацию – как вы заявили ранее на этой неделе?

– Нет, не совсем так. Я считаю, что ему следует уйти в отставку. Его нынешняя непопулярность уничтожает нашу партию, а теперь он еще и оказался втянут в семейный скандал. Так продолжаться не может. И не должно!

– Но насколько, по вашему мнению, велика вероятность того, что премьер-министр уйдет в отставку? Не следует забывать, что выборы закончились совсем недавно. До следующих почти пять лет. Времени более чем достаточно, чтобы вернуть утраченные позиции.

– Мы не продержимся еще пять лет с таким премьер-министром! – Член парламента так разошелся, что начал раскачиваться на стуле. – Пришло время ясных голов, а не «трусливых сердец», и я уверен, что партия обязана принять решение по данному вопросу. Если премьер-министр не уйдет в отставку сам, я выступлю против него и выдвину свою кандидатуру на пост лидера партии.

– Вы готовы бросить вызов Генри Коллинриджу за право возглавить партию? – Ведущий так удивился, что начал заикаться. Он невероятно нервничал, стараясь уследить за речами многословного члена парламента и одновременно не пропустить указания, набиравшие скорость в его наушнике. – Но вы же не сможете одержать победу!

– Конечно, я проиграю, но крупные фигуры в партии смогут перехватить инициативу и наконец решить наши проблемы. Они постоянно об этом говорят, но у них не хватает смелости действовать. Так что раз они молчат и не собираются выступать, я выполню свой долг. И сделаю наши проблемы достоянием гласности. Мы не можем позволить нашим трудностям нагнаиваться за закрытыми дверями.

– Я хочу кое-что уточнить, мистер Бирстед. Значит, вы сказали, что премьер-министр должен уйти в отставку, в противном же случае вы поставите вопрос о его лидерстве в партии и выступите в качестве преемника, если он откажется уйти добровольно?

– Нам необходимы новые выборы не позже Рождества – таковы правила партии после выборов. Я знаю, что обычно это всего лишь формальность, но на этот раз борьба будет настоящей. Мои коллеги должны принять важные решения.

На лице ведущего появилось страдание. Он придерживал наушник и слушал громкий спор в операторской. Режиссер кричал, что такое драматическое интервью не следует убирать из эфира, и плевать на расписание, а редактор орал в ответ, что его нужно прекратить, пока этот проклятый болван не испортил сенсационную историю.

– Сейчас мы прервемся на короткую рекламу, – наконец объявил ведущий.

Понедельник, 18 октября – пятница, 22 октября

Как только открылись токийские финансовые рынки, фунт начал быстро падать. В Лондоне наступила полночь.

А к девяти часам утра все газеты уже кричали о вызове, брошенном Коллинриджу. Индексы курсов акций ФТ[27] понизились на шестьдесят три пункта. К часу дня, когда стало ясно, что Бирстед намерен выполнить свое обещание, они упали еще на сорок четыре. Финансисты не любят сюрп-ризов.

Премьер-министр тоже чувствовал себя не лучшим образом. Он практически не спал и ни с кем не разговаривал с вечера субботы. Сара не позволила ему вернуться на Даунинг-стрит, задержала его в Чекерсе и вызвала врача. Доктор Уинни-Джонс, верный друг Коллинриджа и прекрасный врач, мгновенно распознал признаки перенапряжения и прописал успокоительное и отдых. Лекарство принесло некоторое облегчение – впервые после начала партийной конференции неделю назад Генри сумел поспать, – но жена видела, как дрожат его веки, а пальцы продолжают сжимать одеяло.

В понедельник, во второй половине дня, когда Коллинридж проснулся после тяжелого сна, он сообщил осажденной пресс-службе на Даунинг-стрит, что намерен участвовать в борьбе за лидерство в партии и не сомневается в победе, но сейчас занят правительственными делами и не может давать интервью, однако к концу недели обязательно ответит на все вопросы. Он намеревался показать всем, что контролирует ситуацию, но никому не удалось услышать от Чарли осмысленных объяснений, и не было произнесено ни одного слова, чтобы развеять вынесенные ему обвинения в нелегальных операциях с акциями.

В то время как Даунинг-стрит пыталась создать впечатление бурной деятельности, лорд Уильямс в штабе партии распорядился сделать еще один срочный опрос общественного мнения. Он хотел знать, что думает страна на самом деле.

Остальная часть партийной машины двигалась не так быстро. В течение следующих сорока восьми часов она хранила потрясенное молчание, вызванное событиями, начавшими развиваться в совершенно неожиданном направлении. На свет был извлечен свод правил выборов лидера партии после проведения всеобщих выборов, в которых участвует несколько кандидатов, и его принялись изучать в штабе и в средствах массовой информации.

В результате все с изумлением обнаружили, что данный вопрос находится под контролем председателя комитета заднескамеечников в парламентской партии сэра Хамфри Ньюлендса, хотя срок проведения данных выборов назначал лидер партии. Оказалось, что это мудрое решение, поскольку сэр Хамфри, выбрав самый неподходящий момент, отправился на предыдущих выходных на десятидневные каникулы – на свой остров в Вест-Индии, где с ним было очень сложно связаться. В итоге среди репортеров поползли слухи, что он сознательно не высовывается, стараясь выиграть время, пока высокопоставленные партийные функционеры не убедят Бирстеда отступиться.

Однако к среде газета «Сан» обнаружила сэра Хамфри на серебристой полоске пляжа где-то возле Сент-Люсии в компании с несколькими друзьями и тремя красотками в бикини, которые были почти на полвека моложе его. Он заявил, что вернется в Лондон, как только удастся организовать перелет, чтобы проконсультироваться с премьер-министром по поводу выборов.

Коллинридж вернулся на Даунинг-стрит, хотя настроение у него лучше не стало. Каждый день газеты выходили с кричащими о смятении в рядах партии заголовками и пытались найти новые подходы к освещению событий. По мере того как статей о растущих противоречиях между Даунинг-стрит и штабом партии становилось все больше, у Генри начало появляться ощущение, что он плывет по течению, оказавшись отрезанным от информации и советов мудрого и хитрого председателя партии, которыми совсем недавно так свободно пользовался.

Конечно, у него не было особых причин не доверять Уильямсу, но постоянные статьи в прессе о растущем разладе между ними стали превращать в реальность то, что еще недавно было лишь безответственными и ложными слухами. Недоверие – это состояние духа, а не факт, и пресса приложила все силы, чтобы создать враждебные настроения среди читателей. В таких обстоятельствах гордый и стареющий председатель считал, что ему не следует давать советов, пока его не попросят, а Коллинридж принимал его молчание за признание отсутствия лояльности. В конце концов, убеждал себя премьер-министр, партия самым возмутительным образом его предала – вполне возможно, сознательно. И кто в этом повинен?

Сара съездила навестить Чарльза и вернулась поздно, невероятно расстроенная. Однако заговорить о своем визите она смогла, только когда они с мужем легли спать.

– Он выглядит ужасно, Генри. Раньше я не понимала, как далеко зашла его болезнь… Складывается впечатление, что ему стало заметно хуже за несколько прошедших дней. Доктора проводят полную детоксикацию организма, чтобы очистить его от следов алкоголя. Они говорят, что он был близок к тому, чтобы убить себя. – Она спрятала голову у мужа на груди.

– Это я во всем виноват, я мог его остановить, – отозвался тот. – Если б я не был так занят… Чарли говорил что-нибудь про акции?

– Он не может сказать ничего внятного, только повторял: «Пятьдесят тысяч фунтов? Какие пятьдесят тысяч фунтов?» Он клянется, что и близко не подходил к банку Турции.

Миссис Коллинридж села на кровати и заглянула мужу в глаза.

– Он виновен? – спросила она.

– Я не знаю. Но какой у меня выбор? Он должен быть невиновен – в противном случае даже глупец не поверит, что я ничего не говорил ему про акции. Если Чарли виновен, тогда я тоже.

Сара с тревогой сжала его руку, и Генри улыбнулся, чтобы успокоить ее.

– Не беспокойся, любовь моя, я уверен, что до этого не дойдет, – заявил он, однако уверенности в его голосе не был-о.

– А разве ты не можешь сказать, что Чарли был болен и не понимал, что делает? Что он каким-то образом… узнал об акциях, без твоего ведома… – Женщина смолкла, понимая, какими абсурдными выглядят подобные объяснения.

Коллинридж нежно обнял жену, окружив ее теплом и пытаясь утешить, а потом поцеловал в лоб и почувствовал, как ему на грудь упала слеза. Он понимал, что еще немного, и сам заплачет, но не чувствовал ни малейшего стыда.

– Сара, я не стану тем, кто прикончит Чарли, – тихо сказал Генри. – Видит Бог, он сам к этому стремится, но я все еще его брат. И всегда им останусь. Мы либо оба потонем, либо уцелеем, как семья. Вместе.

* * *

После тяжелых последствий участия в цирке, устроенном средствами массовой информации, который занял полтора месяца, Мэтти хотела отдохнуть целую неделю. Всю кампанию она провела в отвратительных барах и жалких гостиницах по всей стране: ей приходилось освещать ежегодные конференции разных политических партий. Расписание было изматывающим, и девушка собиралась провести ближайшие выходные, лежа в ванне с бокалом экзотического чилийского вина. Однако ей так и не удалось расслабиться. Возмущение тем, как Престон не только извратил ее статью, но и оскорбил ее чувство журналистского достоинства, портило вкус вина, которое казалось кислым, и остужало воду в ванне.

Поэтому Сторин решила сразиться со своим гневом при помощи тяжелой физической работы, но через три дня шлифовки деревянных деталей мебели своей викторианской квартиры при помощи наждачной бумаги она поняла, что потерпела поражение. В результате во вторник в девять тридцать утра Мэтти уже сидела в кожаном кресле перед письменным столом Престона, твердо решив, что не сдвинется с места, пока не поговорит с главным редактором газеты. Теперь у него не выйдет повесить трубку, как в прошлый раз.

Она просидела там почти час, когда секретарша Гревилла заглянула в дверь с виноватым видом.

– Извини, Мэтти, Престон только что позвонил и сказал, что у него встреча вне редакции и он вернется только после ланча.

У Сторин возникло ощущение, что весь мир состоит в заговоре против нее. Ей хотелось закричать, или что-нибудь разбить, или засунуть жвачку в редакторскую щетку для волос – все, что угодно, чтобы с ним расплатиться. Так что Джон Краевски выбрал не самый подходящий момент, чтобы заглянуть в кабинет редактора, где он обнаружил возмущенную до последнего предела журналистку.

– Я не знал, что ты здесь, – удивился он.

– Меня здесь нет – во всяком случае, я скоро ухожу, – ответила Сторин сквозь сжатые зубы и встала.

Краевски смущенно переминался с ноги на ногу и оглядывался по сторонам, чтобы убедиться, что они одни.

– Послушай, Мэтти, – заговорил он неуверенным тоном, – я дюжину раз собирался тебе позвонить после событий прошлой недели, но…

– Но что? – резко спросила женщина.

– Наверное, я боялся, что не смогу найти подходящих слов, чтобы ты не откусила мне голову, – тихо проговорил ее коллега.

– И был прав!

Тем не менее голос обиженной журналистки изменился – он стал мягче, когда она поняла, до какой степени лишилась чувства юмора.

Заместитель редактора ни в чем не виноват – так почему же она вымещает на нем свою ярость? Неужели все дело в том, что он рядом и его можно лягать? Джонни заслужил лучшего отношения.

С тех пор, как два года назад умерла его жена, Краевски утратил существенную часть уверенности в себе, как в отношениях с женщинами, так и в профессиональном смысле. Он сумел выжить на своей тяжелой работе только благодаря не вызывавшему сомнений таланту, но в том, что касалось личной жизни, уверенность возвращалась к нему медленно, проникая сквозь защитный панцирь, который создала вокруг него боль, и постепенно разрушая его.

Многие женщины пытались привлечь его внимание – он был высоким мужчиной с красивыми темными волосами и глубокими печальными глазами. Однако Джону требовалось нечто большее, чем их жалость, и он очень медленно начал понимать, что ему нужна Мэтти. Сначала Краевски не позволял себе выказывать к ней интерес, демонстрируя только уважение к коллеге с отличными профессиональными качествами. Но постепенно он начал чувствовать себя все более расслабленно, когда они со Сторин проводили вместе время в офисе за бесконечными чашками кофе из кофеварки. В его пустую жизнь возвращалось возбуждение охотника, помогавшее ему мириться с острым языком той девушки. А теперь он почувствовал, что ее настроение изменилось и она стала мягче.

– Может быть, нам стоит поговорить о том, что случилось, Мэтти? Но не здесь, не в офисе. Скажем, за ужином? Подальше отсюда? – Он сделал раздраженный жест в сторону письменного стола редактора.

– Ты придумал повод за мной приударить? – В уголках губ корреспондентки появились первые намеки на улыбку.

– А мне нужен повод?..

Мэтти схватила сумку и надела ее на плечо.

– В восемь часов, – заявила она, тщетно стараясь выглядеть суровой, когда направилась мимо своего коллеги к выходу.

– Я буду! – крикнул ей вслед Джон Краевски. – Возможно, я мазохист, но я приду.

Так и случилось. Они отправились недалеко, в находившийся за углом от квартиры Мэтти на Ноттинг-Хилл бангладешский ресторанчик с большой глиняной печью. Его хозяин управлял отличной кухней в свободное время, которое оставалось у него после страстных попыток сбросить правительство у себя на родине.

Они ждали, когда им принесут тикку[28] из курицы, и Сторин сказала:

– Джонни, весь день меня переполняла ослепительная ярость. Мне кажется, я совершила серьезную ошибку. Я всем сердцем хочу быть журналисткой, хорошим репортером. В глубине души я знаю, что у меня есть все задатки для того, чтобы стать настоящим профессионалом. Но мне ничего не светит до тех пор, пока я работаю на Престона. Он совсем не то, ради чего я все бросила и приехала в Лондон, и я решила, что с меня достаточно. Я увольняюсь.

Краевски внимательно посмотрел на нее, но не стал отвечать сразу. Женщина попыталась улыбнуться, но он видел в ее глазах горечь поражения.

– Не торопись, Мэтти, пока не найдешь другую работу, – посоветовал Джон. – Ты будешь жалеть, если сейчас, когда складывается впечатление, что политический мир разваливается на части, ты окажешься не у дел.

Сторин удивленно посмотрела на него.

– Знаешь, если честно, Джонни, ты меня удивляешь. От помощника редактора я ожидала услышать страстную просьбу остаться частью команды.

– Я говорю не как заместитель редактора, Мэтти. Ты значишь для меня гораздо больше, чем просто талантливая журналистка. – Между ними повисло короткое, смущенное, очень английское молчание, во время которого Краевски старательно разламывал на две части большую лепешку. – Я прекрасно понимаю, что ты чувствуешь, потому что и сам чувствую то же самое. – В его голосе появилась горечь.

– Ты тоже подумываешь о том, чтобы уйти? – удивленно проговорила девушка.

В темных глазах ее собеседника снова появилось печальное выражение, но скорее от гнева, а не от жалости к себе.

– Я работаю в газете восемь лет. И раньше, до появления Престона, это была отличная газета, которой я гордился. То, что они сделали с тобой и что делают со всеми нами, по моим представлениям не имеет никакого отношения к журналистике. – Он откусил кусок теплой, приправленной специями лепешки, обдумывая следующие слова. – Будучи заместителем главного редактора, я несу ответственность за то, что печатает газета. Возможно, я не должен тебе рассказывать, что произошло в тот вечер, но я это сделаю, потому что больше не могу выносить ответственности за то, что сейчас происходит. Мэтти, ты хочешь знать, что случилось с твоей статьей?

Ответа на его вопрос не требовалось. Журналистам принесли тикку из курицы и овощное карри с сильно приправленными специями блюдами, занявшими все пространство на крошечном столике, но ни один из них даже не притронулся к еде.

– В ту ночь в отделе новостей находилось несколько человек, а до сдачи утреннего номера оставалось совсем немного времени, – стал рассказывать Джон. – Тихий вечер, новостей особых нет. И тут секретарша Грева крикнула с другого конца коридора, что ему кто-то звонит, и он скрылся в своем кабинете. Через десять минут шеф вернулся в невероятном возбуждении, словно кто-то развел под его задницей огонь. «Все остановить! – закричал он. – Мы меняем первую полосу». Господи, подумал я тогда, должно быть, застрелили президента США, потому что Престон разволновался по-настоящему. А потом он попросил, чтобы твой материал вывели на один из мониторов, и заявил, что он пойдет на первой странице, но сначала нам нужно его усилить.

– Но он отказался его печатать именно из-за того, что посчитал слишком жестким! – запротестовала Мэтти.

– Именно. Но – молчи и слушай, дальше будет еще интереснее. И вот Грев стоит за спиной одного из наших репортеров, сидящего перед монитором, и диктует ему изменения. Всячески извращая твой текст, чтобы получилась направленная атака на Коллинриджа. Ты помнишь слова высокопоставленных членов правительства, на которых основана новая версия? Их придумал Престон, стоя тогда у монитора. Все до последней буквы. У него не было никаких записок, он просто диктовал из головы. Мэтти, поверь мне, тебе следует радоваться, что там нет твоего имени!

– Но почему? Зачем он изобрел все это? Почему вдруг полностью изменил политику газеты, начав нападать на Коллинриджа? Что его заставило? – Сторин помолчала секунду, нетерпеливо покусывая губу. – Подожди-ка, а с кем он разговаривал по телефону? И кто его так называемый «источник из Борнмута»? – спросила она. – Ну конечно, я все поняла! – Мэтти громко выдохнула. – Это мистер Бенни Бантер Лэндлесс.

Джонни молча кивнул.

– Значит, вот почему Грев выписывал кренделя и изгадил мою статью! – возмутилась женщина. – Мне следовало раньше сообразить. Инспектор манежа щелкает кнутом.

– Именно по этой причине я тоже думаю, что не могу так дальше продолжать, Мэтти. Мы больше не нормальная газета, мы ведем себя как чье-нибудь личное издание. Или как газета «Правда».

Любопытство девушки уже начало побеждать гнев и разочарование. Где-то совсем рядом была отличная история, и она вдруг почувствовала волнение охотника, отправившегося за добычей.

– Значит, Лэндлесс неожиданно решил выступить против Коллинриджа, – принялась она рассуждать вслух. – Все его газеты во время выборов вели себя как слабохарактерные лизоблюды, однако теперь он решил устроить суд Линча… Почему?

– Отличный вопрос, Мэтти, только я не знаю ответа. Не думаю, что дело в политике: Лэндлессу всегда было на нее наплевать. Он дергает за веревочки представителей всех партий. Думаю, тут какой-то личный интерес.

– Если интерес личный, значит, речь идет о бизнесе, потому что только бизнес его и волнует.

– Но я не понимаю, какие у него могут быть разногласия с Коллинриджем по поводу бизнеса.

– А я бы хотела знать, кто его засланный казачок в парти-и.

– В каком смысле?

– Грев не смог бы состряпать статью без моего материала, а я не сумела бы его написать, если б не получила результаты опроса общественного мнения. И в тот момент, когда это произошло, Лэндлесс вдруг решил перестать поддерживать Коллинриджа. Я не верю, что это совпадение и все сошлось случайно. – Журналистка с силой хлопнула рукой по столу. – Лэндлесс не может действовать в одиночку. Кто-то внутри партии сознательно допустил утечку и строит козни.

– Иными словами, это тот самый человек, который сразу после выборов сознательно организовал утечку секретных материалов?

– Тот, кого пытается вычислить Главный Кнут? Завораживающая мысль. Ему не удалось обнаружить ничего определенного, и до сегодняшнего вечера я не думала, что это направленная кампания. Думала, просто случайные утечки правительственных секретов…

– Но теперь…

– Теперь, Джонни, я хочу знать, кто и почему.

Адреналин бушевал у Мэтти в крови, прогоняя недавнее уныние электрическими импульсами, наполнявшими все ее тело и мозг. Она испытывала настоящий восторг, а внутри у нее расцветала почти животная жажда отправиться на поиски своей жертвы, найти ее и загнать в угол. Вот зачем она приехала сюда. И оно того стоило.

– Джонни, дорогой, какой же ты умный! – вырвалось у нее. – Что-то отвратительно воняет, и я хочу узнать, что. Я уже, когда увидела Лэндлесса, болтавшегося в Борнмуте, поняла, что тут что-то нечисто. Ты прав! Сейчас не время бросать на ринг полотенце и увольняться. Я должна дойти до конца, даже если для этого мне придется кого-то прикончить. Ты мне поможешь?

– Если ты этого хочешь – конечно.

– Я хочу еще кое-чего, Джонни. – Теперь Сторин чувствовала себя живой, полной энергии и возбуждения, и внутри у нее разгорался костер, о котором она, как ей казалось, давным-давно забыла. – Давай перейдем к рису с овощами, а потом отправимся ко мне домой. У меня в холодильнике стоит бутылка сотерна, и мне сегодня вечером очень нужна компания. На всю ночь. Ты не против?

– Мэтти, я уже очень давно…

– И я тоже, Джонни. Слишком давно.

* * *

В среду было обнародовано заявление – точнее, информационная справка, потому что она не имела форму подходящего для печати пресс-релиза. Фредди Редферн, пресс-секретарь Даунинг-стрит, сообщил репортерам следующее:

– Премьер-министр никогда не передавал брату информацию, обладающую коммерческой ценностью. Он не обсуждал с ним компанию «Ренокс». Брат премьер-министра серьезно болен и сейчас находится под присмотром врачей. Они сообщили нам, что в данный момент он не в состоянии давать интервью и отвечать на вопросы. Однако я могу заверить вас, что он категорически отрицает покупку акций «Ренокс», у него нет фальшивого адреса в Паддингтоне, и вообще он не имеет ни малейшего отношения к данной истории. Больше мне нечего сказать.

– Перестань, Фредди, – недовольно проворчал один из корреспондентов, – тебе не удастся от нас отделаться. Как мог «Обзервер» напечатать такой материал, если Коллинриджи невиновны?

– Возможно, его перепутали с другим Чарльзом Коллинриджем, откуда мне знать? – пожал плечами пресс-секретарь. – Но я знаком с Генри Коллинриджем много лет, в точности как вы со мной, и уверен, что он не способен на столь низкие поступки. Премьер-министр невиновен!

Он говорил со страстью человека, поставившего на кон собственную репутацию, объединив себя со своим боссом, и уважение журналистов к бывшему коллеге позволило качнуть чашу весов в сторону премьер-министра.

«МЫ НЕВИНОВНЫ!» – с таким заголовком вышла «Дейли мейл» на следующий день. И поскольку никому не удалось раскопать новых улик, в большинстве газет появились такие же заголовки. На данный момент положение удалось исправить.

Уркхарт снова покинул кабинет Главного Кнута в доме номер двенадцать на Даунинг-стрит по просьбе Коллин-риджа.

– Фрэнсис, сейчас улыбаетесь только вы, и мне необходимо, чтобы вы подняли мне настроение! – заявил Генри.

Они сидели вдвоем в комнате заседаний Кабинета министров, просматривали газеты, и Коллинриджу наконец удалось улыбнуться. Впервые за несколько дней ему казалось, что туман начинает рассеиваться.

– Что вы про все это думаете, Фрэнсис? – спросил он Уркхарта.

– Возможно, худшее осталось позади, – осторожно предположил тот.

– Может быть, и нет. Но, по крайней мере, мы получили передышку, и, уж поверьте, мне она сейчас необходима больше всего на свете. Давление… – Генри медленно покачал головой. – Уверен, вы все понимаете.

Он сделал глубокий вдох, собираясь с остатками сил и решимости.

– Но это всего лишь передышка, Фрэнсис. – Глава правительства махнул рукой на пустые стулья, стоявшие вокруг стола для заседаний. – Я не знаю, насколько меня сейчас поддерживают наши коллеги, но я должен дать им что-то такое, за что они могли бы ухватиться. Я не могу позволить себе просто сбежать. И должен показать, что мне нечего скрывать. Пришло время вновь взять инициативу в свои руки.

– Что же вы собираетесь делать? – спросил его собе-седник.

Премьер-министр молчал, сидя под огромным, написанным маслом портретом Роберта Уолпола, одного из его предшественников, который дольше всех находился на своем посту, пережив бессчетное количество скандалов и кризисов. Его великолепный портрет давал силы многим лидерам в дни испытаний. Когда Коллинридж задумчиво посмотрел в окно на Сент-Джеймс-парк, сквозь тучи на сером осеннем небе прорвались лучи солнца, которые залили всю комнату ярким светом. Из парка доносились голоса игравших там детей. Что бы ни произошло, жизнь будет идти дальше.

Коллинридж снова повернулся к Уркхарту:

– «Уикенд уотч» прислали мне приглашение. Они хотят, чтобы я выступил в воскресенье и восстановил равновесие. Я считаю, что должен принять приглашение – и не допустить ни малейшей ошибки! Они обещали, что чушь, напечатанная в «Обзервере», займет не больше десяти минут, а в остальное время речь пойдет о нашей политике и о планах на четвертый срок. Как вы думаете, я должен принять их приглашение?

Фрэнсис не стал высказывать своего мнения. Он с удовольствием предоставил Генри возможность использовать себя в качестве слушателя, в разговоре с которым премьер-министр пытался принять решение и проверял свои аргументы и идеи, рассказывая о каждом своем шаге.

– В нынешние времена человек должен сам принимать решения, – подбодрил его Главный Кнут.

– Хорошо! – вскричал Коллинридж и тут же рассмеялся: – Я рад, что вы так думаете, потому что уже принял их приглашение. – Он сделал глубокий вдох и громко выдохнул через нос. – Ставки высоки, Фрэнсис, и я знаю, что простых решений нет. Но для разнообразия чувствую себя счастливым.

Теперь Уркхарт посмотрел в окно. В это мгновение солнце снова скрылось за тучами, и по подоконнику застучали капли дождя.

* * *

Пенни перевела звонок из офиса Главного Кнута в кабинет О’Нила. Через пару секунд дверь в кабинет аккуратно закрылась, но спустя еще несколько минут секретарша услышала, что ее шеф говорит на повышенных тонах – однако слов она разобрать не сумела.

Затем на ее аппарате замигал огонек, показывающий, что разговор закончился, и в кабинете Роджера воцарилась тишина. Некоторое время Пенни колебалась, но тревога и любопытство заставили ее осторожно постучать в дверь, а потом слегка ее приоткрыть.

О’Нил сидел за столом, обхватив голову руками. Он поднял голову, услышав, как вошла Гай, и она увидела, что у него дикие, выпученные глаза.

– Он… мне угрожал, Пен, – пробормотал мужчина. – Заявил, что если я не стану, он… расскажет всем. Я сказал, что не стану. Я должен изменить файл…

– Какой файл, Родж? Что ты должен сделать? – Девушка никогда еще не видела его в таком состоянии. – Я могу тебе помочь?

– Нет, Пен, ты не можешь мне помочь. Сейчас не можешь… Проклятые компьютеры! – Казалось, О’Нил начал понемногу приходить в себя. – Пенни, я хочу, чтобы ты про все это забыла. Поезжай домой. Я даю тебе выходной на остаток дня. Я тоже… скоро уйду. Пожалуйста, не жди меня, отправляйся домой прямо сейчас.

– Но, Роджер…

– Никаких вопросов, Пен, никаких вопросов. Просто уходи.

Секретарь собирала вещи, и по ее щекам текли слезы. Она не понимала, что происходит, а О’Нил с громким стуком закрыл дверь своего кабинета и запер ее изнутри.

Воскресенье, 24 октября

Программа шла своим чередом, и Коллинридж начал расслабляться. Он напряженно репетировал два дня подряд, ему задавали вполне ожидаемые вопросы, и он получил возможность говорить о ближайших годах вдохновенно и уверенно. Глава правительства настоял, чтобы вопросы о Чарли и о статье в «Обзервере» задали в конце – однако опасался, что эти продажные твари не сдержат обещание и на обсуждение акций «Ренокса» уйдет больше десяти минут. Так или иначе, но Генри хотел хорошо разогреться. К тому же после сорока пяти минут обсуждения интересов и светлого будущего страны любой разумный человек посчитает вопросы о Чарли злыми и неуместными.

Сара, сидевшая сбоку, улыбнулась ему, чтобы подбодрить, когда пошел последний блок рекламы, и он показал ей большой палец. Сразу после этого помощник режиссера подал знак, что они снова в прямом эфире.

– Мистер Коллинридж, в последние несколько минут нашей программы я бы хотел обратиться к публикации в «Обзервере» на прошлой неделе, касающейся вашего брата Чарльза и того, что может последовать за обвинением в использовании инсайдерской информации при покупке и продаже акций, – заговорил ведущий.

Премьер-министр с серьезным видом кивнул, глядя прямо в камеру и показывая, что не боится подобных вопросов.

– Насколько я понял, ранее представитель Даунинг-стрит сделал заявление, отрицающее тот факт, что ваша семья имеет отношение к этой истории и речь может идти об ошибке установления личности, – продолжил тележурналист. – Это верно?

– Да, верно. Возможно, моего брата перепутали с каким-то другим Чарльзом Коллинриджем, и у меня нет объяснений невероятной истории, рассказанной «Обзервером». Могу лишь заявить, что никто в моей семье не имел никакого отношения к акциям «Ренокса». Даю вам честное слово. – Генри произнес эти слова медленно, наклонившись вперед к ведущему программы, чтобы придать им еще больший вес.

– Насколько мне известно, ваш брат отрицает, что он открыл адрес «до востребования» в табачной лавке в Паддингтоне.

– Совершенно верно, – подтвердил Коллинридж.

– Господин премьер-министр, ранее на этой неделе один из наших репортеров отправил себе письмо для получения через Чарльза Коллинриджа на тот же адрес в Паддингтоне, который использован для открытия банковского счета. Он выбрал ярко-красный конверт, чтобы его было хорошо видно. Вчера он поехал туда, чтобы его забрать. И мы это засняли. Я бы хотел, чтобы вы посмотрели на экран. Прошу прощения за низкое качество записи, но нам пришлось использовать скрытую камеру, потому что владелец магазина не захотел с нами сотрудничать.

Ведущий развернулся на стуле – так, чтобы вместе с аудиторией посмотреть на большой видеоэкран у себя за спиной. Изображение было зернистым, но достаточно приличным. Генри бросил встревоженный взгляд на Сару и осторожно повернул свой стул. Он видел, как репортер на экране подошел к стойке, вытащил несколько пластиковых карточек из бумажника и принялся объяснять владельцу, что у того должно находиться письмо, отправленное для него по адресу Чарльза Коллинриджа.

Владелец магазина, все тот же грузный и агрессивный мужчина, который обслуживал Пенни несколько месяцев назад, объяснил, что он может отдать письмо только человеку, который покажет соответствующую расписку.

– Сюда приходит множество важных писем, – проворчал он. – И я не могу отдавать их случайным людям.

– Но послушайте, я отсюда вижу свое письмо. Красный конверт.

Не зная, как поступить, владелец лавки повернулся и извлек конверты из нумерованных отделений, находившихся у него за спиной. Писем оказалось три. Он положил красный конверт перед репортером, а остальные два отодвинул в сторону и попытался убедиться в том, что на конверте написано имя Чарльза Коллинриджа, соответствующее предъявленной репортером карточке. В этот момент камера увеличила изображение конвертов. На одном из них стояла печать Банка Турции, а второй был отправлен из отдела рекламной литературы партии, расположенного на Смит-сквер.

Ведущий вновь повернулся к премьер-министру, и у Коллинриджа уже не осталось сомнений, что победное интервью превратилось в открытую конфронтацию.

– Первый конверт из Банка Турции, как мне кажется, подтверждает, что этот адрес использовался для покупки и продажи акций «Ренокса». Но письмо из штаба вашей партии привело нас в недоумение. Поэтому мы позвонили в отдел рекламной литературы, сделав вид, что должны доставить заказ для Чарльза Коллинриджа, но не можем разобрать адрес.

Премьер-министр уже собрался закричать и осудить аморальные и подлые методы, которыми пользовалась программа, но его рот словно наполнился песком пустыни, и пока он искал слова, в студии прозвучала запись телефонного звонка.

– «…так что вам нужно лишь уточнить адрес мистера Коллинриджа, после чего мы сможем доставить ему заказ», – произнес сотрудник телепрограммы.

– «Одну минутку, пожалуйста, – ответил энергичный молодой голос. – Я сейчас посмотрю в компьютере».

Послышался стук клавиатуры.

– «Да, вот, нашел, – вновь раздался все тот же энергич-ный голос. – Чарльз Коллинридж, Пред-стрит, двести шестнадцать, Паддингтон, Лондон би-два».

– «Большое спасибо, вы нам очень помогли».

Ведущий вновь повернулся к Коллинриджу:

– Вы хотите прокомментировать то, что мы услышали, господин премьер-министр?

Генри молча смотрел на тележурналиста, не зная, что сказать, и размышляя, стоит ли ему встать и уйти из студии.

– Конечно, мы отнеслись серьезно к вашим словам о том, что могла произойти ошибка и совпадение имен с другим Чарльзом Коллинриджем, – добавил сотрудник телестудии.

Министру хотелось закричать, что это не его объяснение, а предположение пресс-секретаря, сделанное без всякой задней мысли, но он знал, что это пустая трата времени, а потому промолчал.

– Вам известно, сколько Чарльзов Коллинриджей имеется в телефонном справочнике Лондона, господин премьер-министр?

Генри не ответил, а лицо его стало серым.

Ведущий пришел ему на помощь.

– В телефонном справочнике Лондона нет других людей с такими именем и фамилией. Более того, источник в «Бритиш телеком» сообщил нам, что в Великобритании есть только один Чарльз Коллинридж. И это ваш брат, господин премьер-министр.

Журналист сделал еще одну паузу, но вновь не дождался никакой реакции.

– У нас возникло ощущение, что речь идет об использовании инсайдерской информации, поэтому мы обратились в компанию «Ренокс» и департамент здравоохранения, чтобы выяснить, не работает ли на них мистер Чарльз Коллинридж, – сказал он затем. – «Ренокс» ответил, что ни в головной компании, ни в филиалах нет ни одного Коллинриджа. А пресс-служба департамента здравоохранения повела себя более осторожно: они обещали связаться с нами позже, но этого так и не случилось. Однако офис их профсоюза согласился помочь. Они подтвердили, что ни один Коллинридж не работает ни в одном из пятисот восьми подразделений по всей стране.

Ведущий заглянул в свои записи и продолжил:

– Вроде бы два года назад, в Ковентри, у них работала Минни Коллинридж, но она уехала на Ямайку.

«Они надо мной потешаются! – без слов кричал Коллинридж. – Они вынесли обвинение, приговорили и теперь приводят в исполнение смертный приговор!»

Он посмотрел на Сару и увидел, что по ее щекам текут слезы, похожие на ручьи крови.

– Господин премьер-министр, наша программа почти подошла к концу. Вы хотите что-нибудь сказать?

Коллинридж сидел и смотрел на свою жену. Ему отчаянно хотелось броситься к ней, обнять и солгать, что нет причин плакать, что все будет хорошо. Но он целую минуту сидел совершенно неподвижно в воцарившейся в студии жуткой тишине, которую прервала лишь музыка, традиционно закрывавшая программу. Когда свет начал гаснуть и появились титры, все увидели, как он встал со своего места, медленно подошел к плачущей жене, обнял ее и стал шептать ей на ухо, что все это вранье.

* * *

Вернувшись на Даунинг-стрит, Коллинридж сразу направился в комнату заседаний Кабинета, вошел туда, почти как гость, и медленно огляделся, увидев другими глазами элегантную мебель, великолепную классическую архитектуру и старые картины. Однако его взгляд то и дело возвращался к столу, символу уникального британского правительства. Генри не спеша обошел вокруг него, провел пальцами по коричневому сукну и остановился у дальнего конца, где когда-то сидел впервые, как самый молодой член Кабинета. Он поднял глаза и встретился взглядом с Робертом Уолполом, который, казалось, смотрел прямо на него.

– А что бы ты сделал, старина? – прошептал Коллинридж. – Думаю, стал бы сражаться. И если б ты проиграл в этот раз, то снова пошел бы в бой… Ладно, посмотрим.

Дойдя до собственного стула, он медленно опустился на него, чувствуя себя невероятно потерянным, сидя в одиночестве за огромным столом. Потом протянул руку к единственному телефону, стоявшему возле пресс-папье, который работал круглые сутки и позволял связываться с любым человеком в любое время.

– Соедините меня с Канцлером казначейства, – сказал он в трубку. – Пожалуйста.

Канцлер взял трубку меньше чем через минуту.

– Колин, вы видели передачу? Насколько серьезно завтра отреагируют рынки? – спросил его Генри.

Тот смутился, но дал честный ответ:

– Паршиво… Ну, мы посмотрим, что можно сделать. Я с вами еще свяжусь.

Затем Коллинридж поговорил с министром иностранных дел.

– Каков ущерб, Патрик? – спросил он, и Уолтон прямо сказал ему, что, учитывая отвратительную репутацию правительства, оно теперь не получит возможность провести реформы бюджетной системы, принятые Общим рынком, которые Соединенное Королевство уже давно хочет ввести у себя и которые являлись приоритетной темой во время выборов.

– Месяц назад мы уже почти добились своего, после стольких лет напряженной работы. Теперь же на стол переговоров вывалилось огромное количество политического дерьма… Извините, Генри, за грубость и откровенность.

Затем настала очередь председателя партии. Голос Коллинриджа звучал официально, и Уильямс все понял и ответил так же:

– Господин премьер-министр, в течение последнего часа мне позвонили семь из одиннадцати наших региональных председателей. С сожалением должен признать: все без исключения считают, что для партии сложилась катастрофическая ситуация. Они полагают, что точка невозврата пройдена.

– Нет, Тедди, – устало возразил Генри, – они полагают, что это я прошел точку невозврата. Это существенная разница.

После этого Коллинридж сделал еще один телефонный звонок. Он попросил своего личного секретаря договориться об аудиенции во дворце на завтрашний день, во время ланча. Секретарь перезвонил через четыре минуты и сказал, что Ее величество сможет принять его в час дня.

Неожиданно Генри почувствовал облегчение, как будто с его плеч свалилось огромное бремя. Он в последний раз посмотрел на суровое лицо Уолпола.

– О да, ты бы сражался с ублюдками до самого конца. И, наверное, одержал бы победу. Но эта должность уже уничтожила моего брата, а теперь убивает и меня. Я не позволю ей сделать несчастной Сару. Извини, но я должен ей все рассказать.

Сорок девятый преемник Уолпола на посту премьер-министра направился к двери в зал заседаний Кабинета, почти в последний раз положил руку на ручку и снова обернулся.

– Кстати, я уже чувствую себя лучше.

Часть третья. Сделка

Понедельник, 25 октября

На следующий день, за несколько минут до десяти часов, члены Кабинета министров собрались в зале для заседаний. Каждого из них пригласили на Даунинг-стрит лично, и большинство удивилось, обнаружив, что присутствуют и остальные члены Кабинета. В воздухе повисло напряжение, сдобренное любопытством, и пока все ждали появления премьер-министра, за столом шел приглушенный разговор.

Когда Биг-Бен пробил десять, дверь распахнулась и в зал вошел Коллинридж.

– Доброе утро, джентльмены, – сказал он непривычно тихо. – Я рад видеть вас здесь сегодня. Но не задержу надолго.

Он уселся на свое место, достал из кожаной папки, которую принес с собой, лист бумаги, аккуратно положил его перед собой и обвел взглядом коллег. В комнате установилась гробовая тишина.

– Сожалею, что не сообщил вам, что сегодня здесь соберется весь Кабинет, – продолжил Генри. – Как вы в самое ближайшее время поймете, я поступил так для того, чтобы обеспечить присутствие всех членов Кабинета, не создавая почвы для ненужного внимания и слухов.

Он сделал глубокий вдох, наполненный облегчением и болью одновременно.

– Сейчас я прочитаю короткое заявление, которое намерен обнародовать сегодня – немного позже. В час дня я отправлюсь во дворец, чтобы официально довести его до сведения Ее величества. Я должен просить всех вас, связанных обязательствами, которые накладывают ваши должности, сохранить содержание данного заявления в тайне, пока о нем не будет сообщено официально. Мне необходимо быть уверенным в том, что Ее величество услышит все от меня, а не из средств массовой информации. Кроме того, я прошу об этом каждого из вас, как о личном одолжении.

Глава правительства медленно обвел взглядом собравшихся за столом членов Кабинета, посмотрев каждому по отдельности в глаза, и они по очереди кивали в ответ на его просьбу. Затем он взял листок бумаги и принялся медленно читать текст, тщательно выговаривая слова и прогнав все следы сожаления, которое он, возможно, испытывал:

– В последнее время в средствах массовой информации появился ряд голословных обвинений в мой адрес и в адрес моей семьи. Эти необоснованные заявления продолжают множиться. Я уже не раз говорил и намерен повторить сейчас, что не совершал поступков, которых мог бы стыдиться. Я жестко придерживался правил и принципов, которым должен следовать премьер-министр. Прозвучавшие в мой адрес обвинения чрезвычайно серьезны для человека, занимающего государственный пост – речь идет о том, что я использовал свое положение для обогащения собственной семьи. Я не в силах объяснить экстраординарные обстоятельства, о которых говорят средства массовой информации и которые стали причиной обвинений, выдвинутых в мой адрес. Поэтому я попросил секретаря Кабинета министров провести независимое официальное расследование данных фактов. Природа данных обвинений не дает мне возможности доказать, что я не совершал противозаконных поступков, но я уверен, что официальное расследование приведет к тому, что правда будет открыта, а я – оправдан.

Генри с трудом сглотнул. Во рту у него пересохло, и ему все труднее было произносить слова.

– Однако расследование может занять существенное время, – с трудом продолжил он читать. – В данный момент сомнения и инсинуации причиняют серьезный вред работе правительства и моей партии. Между тем все силы и внимание правительства должны быть направлены на выполнение программы, благодаря которой мы одержали победу на недавних выборах, но в нынешних условиях это становится невозможным. Под сомнение поставлена честность премьер-министра, и мой главный долг состоит в том, чтобы развеять все подозрения. Вот почему, чтобы восстановить и сохранить свое честное имя, сегодня я попросил Ее величество королеву об отставке с того самого момента, как будет избран мой преемник.

Кто-то из присутствующих громко выдохнул, но в остальном за столом царила полнейшая тишина. Казалось, сердца присутствующих перестали биться.

– Всю свою взрослую жизнь я посвятил стремлению к политическим идеалам, и теперь все во мне протестует. Я не хочу покидать свой пост при таких обстоятельствах. Я не бегу от обвинений – скорее, мною движет надежда, что они будут сняты максимально быстро. Кроме того, я намерен вернуть мир моей семье. Надеюсь, история покажет, что я принял правильное решение.

Закончив, Коллинридж вернул листок бумаги в папку.

– Благодарю вас, джентльмены, – отрывисто сказал он и стремительно вышел из комнаты.

* * *

Ошеломленный Уркхарт сидел в самом конце стола зала заседаний. Все о чем-то переговаривались и удивленно восклицали, но он не мог присоединиться к ним и лишь застывшим взглядом смотрел на опустевшее кресло премьер-министра, наслаждаясь своим могуществом.

Он это сделал. Один. Уничтожил самого влиятельного человека в стране. Он обладает властью, о которой не могут и мечтать людишки, сидящие за этим столом. Фрэнсис знал, что он единственный достоин занять опустевшее кресло премьер-министра. Остальные – всего лишь пигмеи, муравьи по сравнению с ним.

Уркхарт перенесся на сорок лет назад, когда он еще совсем юным новобранцем готовился сделать свой первый прыжок с парашютом с высоты 2500 футов над полями Линкольншира. Никакие инструкции не могли подготовить его к ощущению страха и одновременно восторга, который он испытал, сидя возле открытого люка двухмоторного «Айлендера», когда его ноги болтались в воздушном потоке от винта, а сам он смотрел на землю, находившуюся в миллионах миль внизу.

Его парашют был прикреплен к жесткому тросу, который, как сказал инструктор, обеспечит безопасное приземление. Но простая логика здесь не работала. Прыжок с парашютом – это акт веры в судьбу, готовность принять опасность, если это единственная возможность реализовать себя, то, к чему стремится каждый настоящий мужчина. Несмотря на жесткий трос, иногда даже самые смелые замирают около открытого люка, лишившись веры, и их самоуважение уносит воздушный поток. Однако Уркхарт чувствовал себя всемогущим, подобным Богу, когда смотрел на свое королевство с высоты, отбросив в сторону логику и страхи окружавших его простых смертных.

Так и теперь – глядя на пустой стул, он знал, что время сомнений прошло, что он должен верить в себя и свою судьбу. Фрэнсис спрыгнул с самолета, воздушный поток подхватил его, и он мчался к точке на границе откровения, где ему суждено было узнать, что приготовила ему Судьба. Он внутренне улыбнулся, но старательно сделал вид, что потрясен так же, как и все остальные.

* * *

По-прежнему дрожа от возбуждения, Уркхарт прошел несколько ярдов до офиса Главного Кнута на Даунинг-стрит, 12, заперся у себя в кабинете и к десяти двадцати сделал два личных звонка.

Десять минут спустя Роджер О’Нил созвал представителей пресс-службы в штабе партии.

– Боюсь, вам, ребята, придется сегодня отменить все встречи, назначенные на время ланча, – сообщил он им. – У меня есть информация, что вскоре после часа дня Даунинг-стрит сделает очень важное заявление. Информация конфиденциальная, и я пока ничего не могу вам рассказать, но вы должны быть готовы. Это настоящая бомба.

К одиннадцати часам пять репортеров получили извинения представителей пресс-службы, связанные с отменой ланча. С них взяли слово ничего не разглашать, но сообщили, что имеется предположение, будто на Даунинг-стрит происходит нечто важное.

Чарльз Гудмен из «Пресс ассошиэйшн», воспользовавшись обширной сетью контактов, которыми он успел обзавестись за долгие годы политической карьеры, быстро выяснил, что утром на Даунинг-стрит собрались все члены Кабинета министров, хотя пресс-служба отказывалась от каких бы то ни было комментариев. Слишком большое количество официальных встреч, назначенных на десять часов, было поспешно перенесено на другое время, чтобы данный факт остался незамеченным.

Повинуясь импульсу, Чарльз позвонил в пресс-бюро Букингемского дворца. Там, как и на Даунинг-стрит, отказались давать комментарии – во всяком случае, официально. Однако помощник пресс-секретаря, много лет проработавший с Гудменом в «Манчестер ивнинг ньюс», сообщил «не для протокола», что Коллинридж просил королеву об аудиенции в час дня.

В одиннадцать двадцать пять по телетайпу пришло известие о тайной встрече Кабинета министров и внеплановой аудиенции во дворце. Информация была вполне достоверной.

К полудню НРН[29] передало местному радио сенсационное сообщение в своих новостных программах:

«Двенадцатичасовая новость такова: Генри Коллинридж собирается на тайную встречу с Ее величеством королевой. В Вестминстере последний час циркулируют слухи о том, что премьер-министр намерен либо отправить в отставку ряд ведущих министров и информировать королеву о серьезных перестановках в Кабинете, либо собирается признать свою вину в истории с инсайдерской информацией, связанной с его братом. Кроме того, появилось предположение, что королева готова использовать свое конституционное право и отправить Коллинриджа в отставку. В любом случае не вызывает сомнений, что через час кто-то в правительстве будет очень сильно расстроен».

Генри потребовалась всего пара минут, чтобы прийти в ярость, потому что, выглянув в окно, он увидел на противоположной стороне от знаменитой черной двери улицы лес камер, вокруг которых разбила лагерь армия репортеров и фотографов.

Его щеки стали малиновыми от возмущения, когда он захлопнул дверь своего кабинета с такой силой, что по коридору прокатился оглушительный грохот. Два проходивших мимо курьера удивились, увидев его состояние.

– Что это он бормочет? – спросил один из них.

– Я не понял, Джим. Что-то насчет должностной присяги, – отозвался его коллега.

Без четверти час Коллинридж вышел из дома № 10 и сел в свою машину, не обращая внимания на крики представителей прессы, находившихся на противоположной стороне улицы. Он направился на Уайтхолл в сопровождении машины с камерой, водителя которой переполняло такое рвение, что он чудом не врезался в задний бампер автомобиля полицейского эскорта премьер-министра. Еще одна толпа фотокорреспондентов ждала возле ворот Букингемского дворца. Попытка достойного ухода в отставку превратилась в цирк с тремя аренами.

* * *

Премьер-министр попросил не беспокоить его – если только не случится нечто очень важное. Вернувшись из дворца, он скрылся в своей квартире над Даунинг-стрит: ему хотелось несколько часов побыть наедине с женой. В конце концов, официальные бумаги больше не казались ему важными и первоочередными.

– Мне очень жаль, господин премьер-министр, – извинился его личный секретарь, – но звонит доктор Кристиан. Он говорит, это важно.

Телефон тихонько жужжал, когда звонок переводили на Коллинриджа.

– Доктор Кристиан, чем я могу вам помочь? – сказал он в трубку. – И как Чарли?

– Я как раз и звоню вам по поводу Чарльза, мистер Коллинридж, – ответил врач. – В соответствии с нашей договоренностью мы старались изолировать вашего брата от газетчиков, чтобы его не тревожили голословные обвинения. Но у нас возникла проблема. Обычно мы выключаем телевизор вашего брата на время новостных программ, чтобы отвлечь его от политики, но мы не ожидали, что они покажут внеочередной выпуск о вашем заявлении об отставке. Мне очень жаль, что вам пришлось уйти, господин премьер-министр, но мои приоритеты отданы Чарльзу. Прежде всего я должен учитывать его интересы, вы же понимаете.

– Я понимаю, доктор Кристиан, и у вас совершенно правильные приоритеты.

– Он впервые услышал про обвинения против вас и него и о том, что они привели к вашей отставке. И он чрезвычайно огорчен, для него это стало шоком. Чарльз считает, что он во всем виноват, и я очень сожалею, но он заговорил о самоубийстве. Я считал, что у него намечается серьезный прогресс, однако сейчас мне кажется, что эти события не только отбросят нас назад, но даже хуже – в его деликатном эмоциональном состоянии мы окажемся на пороге серьезного кризиса. Мне бы не хотелось напрасно вас тревожить, но он нуждается в вашей помощи. Очень нуждается.

Сара увидела, что на лице ее мужа появилась гримаса боли, села рядом и взяла его за руку. Пальцы Генри дрожали.

– Доктор, что я могу сделать? – спросил он еле слышно. – Я готов оказать Чарли любую помощь.

– Нам нужно найти способ успокоить его. Он в полнейшем замешательстве.

Наступило молчание. Коллинридж с силой прикусил губу, надеясь, что эта боль заглушит ту, что терзала его из-нутри.

– Могу я поговорить с ним, доктор? – неуверенно попросил он.

Прошло несколько минут, прежде чем его брат взял трубку.

– Чарли, как ты, старина? – мягко спросил министр.

– Генри, что я наделал?! Я все испортил, уничтожил тебя! – Голос старшего из братьев стал хриплым и старым, и в нем звучала паника.

– Чарли, ты абсолютно ничего не сделал. Не ты причинил мне вред, и тебе не за что себя винить, – заверил его младший.

– Но я все видел по телевизору. Ты отправился к королеве, чтобы подать в отставку. Они сказали, что это из-за меня и каких-то акций… Я не понимаю, Генри, но я все испортил. Не только свою жизнь, но еще твою и Сары. Я не заслужил быть твоим братом. Теперь все потеряло смысл. – В трубке послышались сдавленные рыдания.

– Чарли, я хочу, чтобы ты послушал меня очень внимательно, – спокойно, но твердо заговорил премьер-министр. – Ты все еще у телефона? Тебе не нужно извиняться. Это я должен стоять перед тобой на коленях и просить о прощении.

Чарльз запротестовал, но брат прервал его:

– Нет, послушай меня, Чарли! Мы всегда решали наши проблемы вместе, как одна семья. Помнишь времена, когда я управлял бизнесом – в тот год, когда мы едва не разорились? Мы постоянно теряли деньги, Чарли, и это была моя вина. И кто привел нового клиента, после чего у нас появился заказ, который спас бизнес? О да, не самый крупный, но он оказался очень кстати! Ты спас компанию, Чарли, ты спас меня. Как и в тот раз на Рождество, когда я повел себя точно последний дурак и меня поймали на превышении скорости. Местный сержант полиции, с которым ты играл в регби, был твоим другом, а не моим. Ты каким-то образом уговорил его изъять мой тест на содержание алкоголя. Если б я потерял водительские права, избиратели никогда бы за меня не проголосовали. Разве ты не понимаешь, что не только ничего не испортил, – ты сделал мою политическую карьеру возможной. Ты и я – мы вместе противостояли трудностям. И так будет всегда.

– Но теперь я разрушил твою карьеру, Генри…

– Нет, я сам все разрушил. Я забрался слишком высоко и получил огромную власть, но забыл главную истину: единственное, что имеет значение, – это те, кого мы любим. Ты всегда оказывался рядом, когда я нуждался в поддержке, но я был слишком занят, чтобы уделять тебе время. Когда Мэри ушла, я знал, как сильно ты переживал, и мне следовало тебе помочь. Ты нуждался во мне, но у меня неизменно находились другие дела. И каждый раз я собирался навестить тебя завтра. Завтра, всегда завтра, Чарли… – голос Генри дрогнул от с трудом сдерживаемых эмоций. – Да, мне довелось пережить мгновения славы, но я был невероятно эгоистичен, делал вещи, которые мне хотелось делать. И при этом смотрел со стороны, как ты становишься алкоголиком и убиваешь себя. И знаешь что, Чарли? Я покину Даунинг-стрит и смогу сказать: туда им всем и дорога, пропади они все пропадом, если буду знать, что у меня все еще есть брат. Я боюсь только одного – что уже слишком поздно, что я слишком долго тобой пренебрегал, чтобы просить о прощении; что ты много лет был один и теперь не видишь смысла в том, чтобы поправиться.

По щекам Генри текли слезы, а Сара крепко обнимала мужа.

– Чарли, если ты не сможешь меня простить, какой во всем этом смысл? Тогда все было напрасно, – простонал он упавшим голосом.

На другом конце провода наступило долгое молчание.

– Скажи что-нибудь, Чарли! – с отчаянием взмолился премьер-министр.

– Я люблю тебя, брат, – послышалось в трубке.

Генри с облегчением выдохнул.

– Я тоже люблю тебя, старина, и приеду завтра. Теперь у нас будет больше времени друг для друга, верно?

Оба засмеялись сквозь слезы, а вскоре к ним присоединилась и Сара, и Генри Коллинридж вдруг подумал, что уже много лет не чувствовал себя таким цельным.

* * *

Она пила вино маленькими глотками и наслаждалась ночным видом Лондона из окна его квартиры в пентхаусе, когда он подошел сзади и нежно ее обнял.

– Эй, я думала, мы пришли сюда, чтобы поговорить о деле, – сказала она, но не стала высвобождаться из его объятий.

– Для некоторых вещей у меня нет подходящих слов, – ответил он, зарывшись лицом в ее светлые волосы и наслаждаясь их свежим запахом.

Она повернулась в его руках и посмотрела ему в глаза.

– Ты слишком много разговариваешь, – и страстно его поцеловала.

Она радовалась, что он сделал первый шаг – сегодня она не собиралась устраивать никаких состязаний, и ей хотелось побыть свободной и простой, обычной женщиной.

Она не протестовала, когда он стянул с нее шелковую блузку, и та соскользнула, открыв гладкую, безупречную, как у модели, кожу. У нее была великолепной формы грудь, маленькая, но женственная и чувственная. Она тихонько вскрикнула, когда его пальцы мягко коснулись ее сосков, которые мгновенно отреагировали на ласку. Она расстегнула ремень своих брюк, и они упали на пол, а она перешагнула через них и одним грациозным движением сбросила туфли. Она стояла, выпрямив спину и не смущаясь своей наготы, а за спиной у нее сияли огни ночного Лондона.

Он мгновение любовался представшей его глазам картиной, думая о том, что уже и не помнит, когда чувствовал себя таким возбужденным, настоящим мужчиной.

– Мэтти, ты прекрасна.

– Надеюсь, ты не собираешься только смотреть на меня, Джонни, – сказала она.

Прижимая женщину к груди и мечтая о том, чтобы эти мгновения длились вечно, он отнес ее на руках к камину, где уютно горел огонь.

Потом они молча лежали на ковре, погрузившись в собственные мысли и не разжимая объятий.

Мэтти нарушила молчание первой:

– Неужели это все совпадение, Джонни?

– Давай попробуем еще раз, и тогда узнаем.

– Да не это, дурачок. – Журналистка рассмеялась. – Пора поговорить!

– А я все спрашивал себя, когда же ты вспомнишь о делах, – печально сказал ее коллега, после чего принес одеяла, и они накрылись ими.

– Мы обнаружили план, действия и заговор – называй это как хочешь, – в котором задействована наша газета и который направлен на то, чтобы отрубить Коллинриджу ноги. Мы не можем знать наверняка, но вполне возможно, что это продолжалось несколько месяцев. Теперь Коллинридж подал в отставку. Может ли так быть, что его решение – часть все того же плана?

– Ну, как такое возможно, Мэтти? В конце концов Коллинриджа заставили уйти не его оппоненты, а брат, который мухлевал с акциями. Не станешь же ты утверждать, что все это – часть одного плана?

– Согласись, как-то странно все сложилось. Такое не может быть обычным совпадением, Джонни. Кстати, я встречалась с Чарльзом Коллинриджем; я провела с ним несколько часов, мы выпивали и болтали на партийной конференции. Он показался мне симпатичным честным пьяницей, у которого в кармане и двухсот фунтов не наберется, не говоря уже о десятках тысяч на покупку акций.

Сторин поморщилась, пытаясь сосредоточиться и сражаясь с царившей в ее мыслях путаницей.

– Это может показаться глупостью – я знаю, он алкоголик, а такие люди часто не отвечают за свои действия, – но я не верю, что он мог поставить под удар карьеру брата, чтобы заработать на фондовой бирже несколько тысяч фунтов, – продолжила рассуждать она. – Неужели ты действительно думаешь, что Генри Коллинридж, премьер-министр страны, мог выдать своему брату инсайдерскую информацию, чтобы финансировать его выпивку?

– А насколько правдоподобнее выглядит версия о существовании заговора, в котором участвовали высокопоставленные фигуры партии, издатель нашей газеты и бог знает кто еще, чтобы уничтожить Генри Коллинриджа? – возразил Краевски. – Не вызывает сомнений, что самое простое объяснение является самым правильным – Чарльз Коллинридж пьяница, он не отвечает за свои действия и совершил такой непростительно глупый поступок, что его брату пришлось подать в отставку.

– Думаю, только один человек может сказать нам это – сам Чарльз Коллинридж.

– Но он заперт в какой-то клинике, не так ли? Я считал, что место, где он находится, – это семейная тайна, которую тщательно охраняют.

– Верно, но только он может помочь нам добраться до правды.

– И как же наш репортер года намерен это сделать? – попытался поддразнить подругу Джон.

Мэтти сосредоточенно думала и не проглотила наживку. Она сидела на ковре перед камином, завернувшись в огромное желтое одеяло и погрузившись в свои мысли. Джонни отправился на кухню за добавкой вина, а когда вернулся, женщина неожиданно резко повернулась к нему.

– Когда Чарли Коллинриджа видели в последний раз? – спросила она.

– Ну… когда его увезли из дома неделю назад.

– Кто был вместе с ним?

– Сара Коллинридж.

– И?..

– Водитель.

– И кто же был водителем, Джонни?

– Будь я проклят, если знаю! Я никогда не видел его раньше. Хотя подожди-ка… будучи ответственным заместителем главного редактора, я в течение двух недель храню все ночные новости на пленке, и она должна быть где-то здесь.

Джон несколько минут перебирал кассеты, лежавшие около видеоплеера, пока наконец не нашел нужную и не перемотал ее вперед. Через несколько секунд сквозь помехи, возникшие от быстрой перемотки, они увидели Чарльза Коллинриджа, скорчившегося на заднем сиденье отъезжающей машины.

– Вернись назад! – приказала Мэтти. – К началу.

В самом начале репортажа, когда машина завернула за дом и выехала на главную дорогу, они на короткое мгновение отчетливо увидели на экране сквозь ветровое стекло лицо водителя.

Краевски нажал на паузу, и они точно завороженные уставились на лысеющего мужчину в очках.

– Проклятье, кто он? – пробормотал Джон.

– Давай подумаем, кем он не является, – предложила Мэтти. – Он не работает на правительство – потому что машина не из их гаража; к тому же водители склонны сплетничать, так что мы давно что-нибудь услышали бы. Это не политическая фигура, в противном случае мы бы сразу его узнали…

Неожиданно она радостно хлопнула в ладоши.

– Джонни, куда они едут?

– Не на Даунинг-стрит. Не в отель или другое общественное место. – Заместитель редактора перебрал в уме возможные варианты. – Пожалуй, в клинику.

– Точно! Это человек из клиники. Если мы узнаем, кто он такой, то поймем, куда отвезли Чарли!

– Ладно, Кларк Кент[30], звучит разумно… Послушай, я смогу сделать копию видеозаписи и кое-кому показать ее. Мы можем обратиться к Фредди, нашему прежнему фотографу. У него превосходная память на лица. К тому же он алкоголик, который завязал несколько лет назад, однако до сих пор раз в неделю словно исполняет религиозный ритуал – ходит на собрания анонимных алкоголиков. Быть может, он сможет направить нас по правильному пути. Таких центров реабилитации вряд ли много. Короче, весьма вероятно, что мы сумеем получить ответы на наши вопросы. Но я по-прежнему не верю в твою теорию заговора, Мэтти. По мне, так это просто совпадение.

– Ах ты, циничный ублюдок; что мне нужно сделать, чтобы тебя убедить?

– Иди сюда и покажи мне еще раз, на что способна твоя женская интуиция, – прорычал Джон.

* * *

Примерно в это же время в отдельной кабинке модного и безумно дорогого ресторана в лондонском Вест-Энде, придвинувшись друг к другу, точно два наемника, обсуждающих свои планы, сидели рядом Лэндлесс и Уркхарт.

– Интересные времена, Фрэнки, очень интересные, – задумчиво проговорил Лэндлесс.

– Насколько мне известно, в Китае интересные времена считаются проклятьем.

– Полагаю, Генри Коллинридж тоже так думает! – сказал медиамагнат и громко расхохотался.

Он стряхнул пепел с толстой гаванской сигары и с наслаждением сделал глоток коньяка из полного бокала, прежде чем заговорить дальше:

– Фрэнки, я пригласил тебя сюда, чтобы задать один вопрос. Я не собираюсь ходить вокруг да около и хочу, чтобы ты был со мной совершенно откровенен. Ты собираешься бороться за лидерство?

– Я еще не знаю. Ситуация сейчас непростая, и я хочу подождать, когда пыль немного осядет…

– Ладно, Фрэнки, давай поставим вопрос иначе. Ты этого хочешь? Потому что если да, старичок, то я могу быть тебе очень даже полезен.

Уркхарт посмотрел на Лэндлесса – в его выпученные красные глаза.

– Я очень этого хочу, – сказал он негромко.

Он впервые поведал кому-то о своих честолюбивых уст-ремлениях, однако в беседе с таким человеком, как Бенджамин, который сообщал о своих амбициозных желаниях в тот момент, когда они возникали, Главный Кнут не чувствовал смущения.

– Это хорошо, Фрэнки, – кивнул магнат. – Тогда пора начинать. Я расскажу тебе, что завтра напечатает «Телеграф». Это будет аналитическая статья нашего политического корреспондента Мэтти Сторин. Хорошенькая блондинка с длинными ногами и большими голубыми глазами – знаешь, о ком я говорю?

– Знаю, – ответил Уркхарт. – Разумеется, только профессионально, – поспешно добавил он, увидев, как его собеседник выпятил толстые губы, собираясь сказать что-то непристойное. – Умная девица, и мне интересно знать, как она видит сложившуюся ситуацию.

– Она напишет, что впереди нас ждет гонка за лидерство, что никто не ожидал столь быстрой отставки Коллинриджа и что никто из возможных преемников еще не готов как следует к борьбе. А потому может произойти все что угодно.

– Я считаю, что она права, – кивнув, проговорил политик. – И это меня беспокоит. Подготовка к выборам займет не меньше трех недель, и прилизанные красавчики, появляющиеся на телеэкранах, могут получить преимущество. В подобных состязаниях главное – оказаться в струе. Если тебе повезло, течение отнесет тебя домой, но если ты поплывешь против него, то утонешь, и не будет иметь значения, хороший ты пловец или нет.

– Каких прилизанных красавчиков конкретно ты имеешь в виду?

– Например, Майкла Сэмюэля.

– М-м-м… молодой, впечатляющий, с твердыми принципами, вроде бы умный… такие мне совсем не нравятся. Он хочет во все вмешиваться, изменить мир. Слишком много совести и мало опыта в принятии серьезных и жестких решений.

– И что же мы станем делать?

Лэндлесс обхватил мясистыми пальцами хрустальный бокал, поболтал в нем янтарной жидкостью и тихонько хихикнул.

– Приливы меняют направление, Фрэнки. Ты только что плыл к берегу, и все у тебя было хорошо, а в следующий момент тебя уже несет в открытое море…

Он сделал большой глоток, поднял палец, чтобы официант принес еще, и поудобнее устроился на стуле перед тем, как продолжить разговор.

– Фрэнки, сегодня я дал указания небольшой и хорошо законспирированной команде в «Телеграф» начать контактировать с членами вашей партии в парламенте, чтобы понять, каким образом те намерены голосовать. В среду мы опубликуем результаты – и могу предположить, что юный Микки Сэмюэль будет немного опережать остальных.

– Что?! – в ужасе вскричал Уркхарт. – Откуда ты можешь это знать? Опрос еще не закончен…

– Мне известно, что получится в результате паршивого опроса, потому что я издатель этой вонючей газеты.

– Ты хочешь сказать, что все подстроил? Но почему ты подталкиваешь вперед Сэмюэля?

– Опрос покажет, что ты пользуешься определенной поддержкой, но в данный момент выиграть выборы не можешь. Ты – Главный Кнут, у тебя нет публичной трибуны, с которой ты мог бы проповедовать, и если речь пойдет об открытых дискуссиях и выступлениях, тебя просто затопчут.

Фрэнсису пришлось признать, что его позиция безликого члена правительства действительно весьма слаба.

– Поэтому мы подтолкнем мистера Сэмюэля, чтобы тот с шумом стартовал, и вместо разговоров и дискуссий получим мишень, в которую все станут стрелять. Через пару недель он с удивлением обнаружит, как много у него в партии паршивых друзей, старающихся его прикончить. И ему придется сражаться с течением.

Уркхарта поразил четкий и точный анализ Лэндлесса, и он начал понимать, почему выходец из Ист-Энда добился такого поразительного успеха в мире бизнеса.

– И как я вписываюсь в твой грандиозный план? – поинтересовался политик.

– Ты станешь для твоих коллег из парламента исключительно привлекательным товаром, выгодно отличающимся от остальных претендентов на роль лидера партии.

– Это как? – спросил озадаченный Главный Кнут.

– Фрэнки, ты станешь компромиссным кандидатом. Пока все остальные ублюдки будут публично топить и уничтожать друг друга, ты проскочишь вперед, как человек, которого все ненавидят меньше других.

– Именно на это возлагали свои надежды социал-демократы… Помнишь их? Если честно, я не уверен, что моя репутация позволит мне стать компромиссным кандидатом.

– Но у них не было моей поддержки, и за ними не стояли мои газеты. А ты такую помощь получишь. Я знаю, это серьезный риск, Фрэнки, зато награда чрезвычайно высока.

– И что я должен делать?

– Поймать волну, но правильно выбрать время. По правде говоря, я бы предпочел, чтобы у нас его было больше – возможно, месяц до того, как начнется голосование, – чтобы другие претенденты начали уставать, их предвыборные кампании дали небольшую течь и всем вокруг наскучили одни и те же лица. Вот тогда мы и запустили бы широкомасштабную кампанию, которая поддержала бы твое неожиданное решение принять участие в гонке на самом последнем этапе, что внесло бы в нее элемент облегчения и оживления. И тогда окажется, что тебя подхватило течение, Фрэнсис.

Уркхарт заметил, что Лэндлесс впервые назвал его полным именем – значит, он говорил совершенно серьезно.

– Иными словами, ты хочешь знать, смогу ли я немного замедлить процедуру выборов, – сообразил Главный Кнут.

– А ты сможешь?

– Несмотря на то что, по конституции партии, Хамфри Ньюлендс отвечает за внеочередные выборы лидера, решение о сроках принимает премьер-министр, а он не станет ничего делать, чтобы помочь любимому кандидату Тедди Уильямса. Так что я думаю, у нас хорошие шансы…

Вторник, 26 октября

– Господин премьер-министр, к сожалению, со вчерашнего дня у меня не было возможности с вами поговорить. Не могу передать, какое потрясение я испытал, каким опустошенным себя почувствовал…

– Вы очень добры, Фрэнсис, но не стоит переживать. Я совершенно доволен нынешней ситуацией. В любом случае у меня нет времени на сожаления. Через двадцать минут придет Хамфри Ньюлендс, и мы начнем подготовку к выборам нового лидера партии. А остаток дня я намерен провести с Чарли. Я очень рад, что теперь у меня есть время для подобных вещей.

Уркхарт с удивлением обнаружил, что Коллинридж говорит совершенно искренне.

– Господин премьер-министр, судя по всему, у вас прекрасное настроение, и я не стану его портить, – заговорил он другим тоном. – Но вы должны знать, как сильно меня огорчило ваше решение. Когда я вчера слушал вас, у меня появилось ощущение, будто я… падаю с огромной высоты, в прямом смысле этих слов… Однако достаточно; давайте смотреть в будущее, а не оглядываться назад. У меня сложилось впечатление, что некоторые из ваших коллег в последние месяцы вели себя не самым достойным образом и не оказали вам той поддержки, которую вы заслужили. Вы уже сказали, что не станете поддерживать ни одного из кандидатов, и я полагаю, вы совершенно точно знаете, кого бы не хотели видеть лидером нашей партии. Учитывая то, как сейчас обстоят дела, я не собираюсь выдвигать собственную кандидатуру, но я подумал, что вы, возможно, захотите, чтобы я держал вас в курсе того, как проходит подготовка к выборам. Я знаю, вы не намерены вмешиваться, но это не означает, что вы не должны интересоваться…

Оба знали, что даже потерпевший неудачу лидер партии в последние дни сохраняет политическое влияние на своем посту – у него остаются соратники и друзья, не говоря уже о номинациях в список почестей с вступлением в сословие пэров и рыцарство, который имеет право составить каждый уходящий в отставку премьер-министр. Для многих старших членов партии это последний шанс выделиться из толпы и добиться высокого социального статуса – мечты их жен.

– Фрэнсис, это совершенно понятно. – Коллинридж явно находился в расслабленном и исключительно доверчивом состоянии. – Знаете, предполагается, что премьер-министр находится в курсе всего, что происходит, но, как я узнал на собственной шкуре, очень легко оказаться в изоляции, когда события текут мимо, никак тебя не касаясь. Я подозреваю, что старина сэр Хамфри давно выяснил мнение различных членов парламента, а потому буду чрезвычайно благодарен вам за совет. Как вы деликатно сформулировали, мне, конечно же, не все равно, кто станет моим преемником. Расскажите, как выглядит ситуация со сто-роны.

– Еще только начало, поэтому трудно сделать какие-то выводы. Мне кажется, что основная часть прессы готова объявить о старте гонки. Но как только борьба начнется, ситуация определится очень быстро.

– Значит, пока фаворитов нет?

– Ну, возможно, у одного из членов парламента есть небольшое преимущество. У Майкла Сэмюэля.

– У Майкла? Но почему?

– Гонка будет яростной и короткой, и едва ли кто-то успеет подготовить весомые аргументы. Все решит имидж. А Майкл превосходно смотрится на экранах телевизоров. И естественно, его поддержат Тедди и штаб партии.

Коллинридж помрачнел.

– Да, я вижу, к чему вы клоните. – Он громко забарабанил пальцами по ручке кресла, тщательно взвешивая свои следующие слова. – Фрэнсис, я не собираюсь вмешиваться или поддерживать какого-то определенного кандидата; я хочу, чтобы выборы были честными и свободными. Но судя по тому, что вы говорите, они могут оказаться не такими открытыми, как им бы следовало быть, поскольку штаб партии намерен использовать свое влияние.

Он сделал паузу, а затем продолжал тщательно подбирать слова и произнес их тихо и медленно:

– Я этого не допущу. Я считаю, что Тедди со своей кликой в последнее время не отличались особым усердием в работе. Плохо проведенная предвыборная кампания, затем ужасные утечки… Кроме того, мне сказали, что известие о моем предстоящем визите во Дворец также вышло из задней двери на Смит-сквер. – Голос Генри зазвучал жестче. – Этого я не могу простить, Фрэнсис. Члены Кабинета поклялись сохранить мое заявление в тайне, чтобы я мог с достоинством передать королеве свое письмо об отставке, но вместо этого я выступил в роли клоуна в цирке, устроенном средствами массовой информации. Такого я не потерплю. И не допущу, чтобы штаб партии вмешивался в выборы!

Он подался к Уркхарту и добавил:

– Я подозреваю, что вы не слишком жалуете Тедди Уильямса, особенно после того, как он так ловко зарубил все ваши предложения о перестановках в правительстве. Уверен, вы уже тогда обо всем догадались.

Главный Кнут кивнул, довольный, что его предположения подтвердились. В Судный день это поможет оправдать большую часть его действий в последнее время.

– Что я могу сделать, Фрэнсис? Как сделать так, чтобы выборы были объективными? – Генри посмотрел в глаза Уркхарту.

Тот мысленно улыбнулся. «Объективные» выборы обеспечивали Майкла Сэмюэля полномасштабной местью премьер-министра.

– Наши интересы совпадают, – ответил Фрэнсис. – Я тоже хочу, чтобы игра была честной. Я знаю, что ни вы, ни я никоим образом не хотим в них вмешиваться – пусть восторжествует партийная демократия. Единственное, что меня беспокоит, так это то, что процесс начнет развиваться с такой головокружительной скоростью, что времени на взвешенные размышления и принятие верного решения не будет. В прошлом выборы лидера проходили через неделю или десять дней после того, как о них было объявлено – Тед Хит получил свой пост через пять дней после того, как Алек Дуглас-Хьюм подал в отставку, – но тогда этого все ожидали. Людям необходимо дать возможность подумать, чтобы принять правильное и обдуманное решение. Однако, боюсь, сейчас так не получится. Все может закончиться очень быстро и стать очередным номером в медиацирке.

– И что же нам делать?

– Нужно дать всем немного больше времени. Притормозить. Вам следует насладиться последними неделями на посту. Вы должны быть уверены, что ваш преемник будет избран партией, а не средствами массовой информации.

– Ваши слова звучат разумно. Я не хочу растягивать переходный период больше, чем необходимо, но, думаю, лишняя неделя или две кампании не повредят. – Премьер-министр протянул Уркхарту руку. – Фрэнсис, к сожалению, я должен закончить наш разговор. Хамфри уже, наверное, здесь. Я обязан советоваться с ним, как с председателем комитета заднескамеечников, но окончательное решение насчет даты выборов буду принимать я. Сегодня подумаю над тем, что вы сказали, а завтра дам вам знать о своем решении.

С этими словами он проводил Главного Кнута до двери.

– Я невероятно вам благодарен, – сказал Генри напоследок. – Вы не представляете, как приятно иметь рядом человека вроде вас, который не точит на тебя топор.

«Дейли телеграф».

Среда, 27 октября.

Страница 1.

СЭМЮЭЛЬ, ПОЛЬЗУЮЩИЙСЯ ПОПУЛЯРНОСТЬЮ КАНДИДАТ, ОДНИМ ИЗ ПЕРВЫХ УЗНАЕТ МНЕНИЕ ПАРТИИ

Вчера вечером прозвучало имя Майкла Сэмюэля, молодого министра охраны окружающей среды, как одного из возможных претендентов на место премьер-министра и лидера партии.

В течение двух последних дней «Телеграф» проводил эксклюзивный опрос мнения двухсот двенадцати из трехсот тридцати семи членов правительства. Двадцать четыре процента из них видят в Майкле Сэмюэле свой первый выбор, так что он заметно опережает остальных кандидатов.

Несмотря на то что Сэмюэль еще не выдвинул свою кандидатуру, ожидается, что он сделает это в самое ближайшее время. Более того, предполагается, что этого кандидата намерен поддержать председатель партии лорд Уильямс, чье влияние может оказаться решающим фактором.

Ни один другой потенциальный кандидат не сумел набрать более восемнадцати процентов. Пятерых поддерживает от двенадцати до восемнадцати процентов. Это министр иностранных дел Патрик Уолтон, министр внутренних дел Арнольд Доллис, министр образования Гарольд Эрл, министр здравоохранения Питер Маккензи и Фрэнсис Уркхарт, Главный Кнут.

Включение вчера вечером в список Уркхарта с четырнадцатью процентами вызвало удивление в Вестминстере, поскольку он даже не является в полной мере членом Кабинета министров, но, как Главный Кнут, имеет надежное положение в парламентской партии и может стать сильным независимым кандидатом. Однако источники, близкие к Уркхарту, вчера вечером сообщили, что он еще не принял решения о вступлении в гонку и намерен уточнить свою позицию в течение сегодняшнего дня…

– Мэтти, кажется, я знаю!

Краевски, задыхаясь от возбуждения, промчался по комнате, прижимая к груди большой конверт из манильской бумаги – так, будто обнаружил у себя в кармане раскаленные угли. Остановившись у стола Сторин в отделе новостей «Телеграф», он достал из этого конверта цветную фотографию 10×12 и бросил ее на стол. С нее на Мэтти смотрело лицо водителя, немного расплывчатое и зернистое, поскольку снимок был сделан с видеоэкрана, но вполне узнаваемое.

– Фредди решил задачу, – продолжал Джон. – Вчера вечером он взял снимок на встречу АА, и руководитель группы сразу узнал шофера. Его зовут доктор Роберт Кристиан, и он известный специалист по лечению наркотической и алкогольной зависимости. Является главой клиники, которая находится в большом частном доме, расположенном рядом с южным побережьем Кента. Найдешь доктора Кристиана – и могу держать пари, что после этого тебе не составит труда отыскать Чарли.

– Джонни, я готова тебя расцеловать! – воскликнула девушка. – Но только не здесь, не в офисе.

На лице у заместителя главного редактора появилось наигранное выражение печали.

– А я-то надеялся, что ты готова забраться на самый верх через постель… – грустно проговорил он.

* * *

Утром премьер-министр просмотрел все газеты и печально улыбнулся, когда прочитал статьи комментаторов, которые на прошлой неделе рвали его на части, а теперь в очередной раз продемонстрировали свое непостоянство и восхваляли его самопожертвование, давшее правительству шанс начать все заново. «Хотя он все еще должен разрешить ряд личных и семейных проблем», – заявляла «Таймс». Как всегда, пресса вела себя бесстыдно, точно самая обычная шлюха.

Особенно внимательно Коллинридж, как и все остальные, прочитал «Телеграф». Оперативно проведенный опрос мнений членов парламента дал газете преимущество перед другими изданиями, большинство из которых сообщило результаты опроса после «Телеграф». Складывалось впечатление, что постепенно ситуация начала обретать некоторую определенность: гонка за лидерство стартовала, но не вызывало сомнений, что Сэмюэль вырвался немного вперед.

Генри вызвал своего политического секретаря.

– Грэм, инструкция для лорда Уильямса, копия Хамфри Ньюлендсу. Сегодня, в двенадцать тридцать, он должен составить пресс-релиз для следующего выпуска новостей. Номинации для участия в выборах лидера партии будут закрыты через три недели, в среду, восемнадцатого ноября, а первое голосование состоится во вторник, двадцать третьего. Если потребуется второе, оно, в соответствии с партийными правилами, пройдет в следующий вторник, тридцатого ноября, ну а последний тур, если возникнет необходимость, – еще через два дня. Ты все записал?

– Да, господин премьер-министр, – кивнул секретарь, пряча глаза.

Впервые после отставки он оказался наедине с Коллинриджем.

– Это значит, что ровно через шесть недель и один день мы с тобой лишимся работы. Но не беспокойся, ты был отличным помощником. У меня не всегда находилось время поблагодарить тебя, но я хочу, чтобы ты знал: я очень признателен тебе за все, что ты делал.

Грэм смущенно переминался с ноги на ногу.

– Тебе пора подумать о том, что ты станешь делать дальше, – продолжал его начальник. – В Сити и в других местах скоро появится несколько джентльменов с рыцарским званием, которые охотно сделают тебе щедрое предложение. Реши, чего ты хочешь, и дай мне знать. У меня еще есть возможность получить ряд одолжений.

Секретарь пробормотал слова благодарности, в которых слышалось облегчение, и собрался выйти.

– Кстати, Грэм, весьма возможно, что Тедди Уильямс захочет со мною встретиться, чтобы ускорить процесс выборов, – предупредил его Генри. – Так вот, я буду занят. Ты должен дать ему понять, что я ни с кем не намерен вести переговоры, что таковы мои указания и их следует исполнять до двенадцати тридцати.

Последовала короткая пауза.

– И скажи ему, что в противном случае я буду вынужден сам сообщить о своем решении, – добавил министр.

* * *

В книгах часто пишут, что время и прилив никого не ждут, и, вне всякого сомнения, они не стали ждать Майкла Сэмюэля. Он продемонстрировал сильное удивление – внешне, как и все его коллеги, – когда Коллинридж объявил об отставке, но в душе испытал восторг. Его врожденный энтузиазм довольно быстро позволил молодому человеку увидеть положительные аспекты решения Генри и возможности, которые перед ним открывались. Он понял, что в гонке пока нет фаворитов, а значит, у него имелись все шансы на победу, если, конечно, он правильно разыграет свои карты.

Сэмюэль проконсультировался со своим наставником Тедди Уильямсом, который подтвердил его оценку.

– Терпение, Майкл, – посоветовал пожилой государственный деятель. – Вне всякого сомнения, ты будешь самым молодым кандидатом, и они попытаются заявить, что ты слишком неопытен и честолюбив. Поэтому веди себя так, словно не особенно рвешься к должности премьер-министра. Продемонстрируй сдержанность, пусть они сами к тебе придут.

Совет оказался превосходным, но бесполезным при данных обстоятельствах. У средств массовой информации выдались горячие деньки, и как только вышел номер «Телеграф», в котором упоминалось имя Сэмюэля, перед телевизионными камерами появился Уркхарт, заявивший, что он не собирается участвовать в выборах лидера партии, поскольку в интересах партии Главный Кнут должен оставаться в стороне. Эти два события произвели на прессу мгновенный эффект, и она организовала охоту на тех, кто мог выставить свои кандидатуры, одновременно превознося до небес Уркхарта за лояльность и бескорыстие. А вышедший позже пресс-релиз с подробным расписанием предстоящих выборов еще больше накалил страсти. Что не очень помогло Сэмюэлю.

Когда телевизионщики обнаружили Майкла у отеля «Интерконтиненталь» возле Гайд-парка, куда он направлялся на ланч, они отказались принять от него неопределенный ответ. Сэмюэль не мог сказать «нет», а вариант «может быть» репортерам не понравился. Поэтому, после долгих препирательств на ступенях отеля, ему пришлось заявить, что он действительно намерен принять участие в гонке.

В час дня прошли новости, и все увидели разительный контраст между Уркхартом, достойным и немолодым государственным деятелем, отказавшимся участвовать в выборах, и нетерпеливым Сэмюэлем, который устроил импровизированную пресс-конференцию на улице и стал первым официальным кандидатом почти за месяц до первого голосования.

Фрэнсис удовлетворенно наблюдал за происходящим, когда зазвонил его телефон. Он снял трубку и мгновенно узнал грубоватый голос Лэндлесса, который сказал:

– Моисей раздвинул воды Красного моря. Посмотрим, сможет ли Майкл поймать прилив.

Оба рассмеялись, и магнат повесил трубку.

Суббота, 30 октября

На следующий день, в субботу, у Мэтти был выходной. Она села в свой старый «БМВ», залила полный бак бензина и покатила в сторону Дувра. Журналистка с трудом пробивалась сквозь пробки в Гринвиче, устроенные теми, кто отправился за покупками, и с облегчением выехала на А2, старую римскую дорогу, которая шла из Лондона в самое сердце Кента. Сторин миновала Кентербери, город с кафедральным собором, и через несколько миль свернула в живописную деревушку Барем. Ей не удалось найти крошечный Норбингтон по карте, но тут на помощь пришли местные жители, и вскоре она оказалась возле большого дома в викторианском стиле. За кустарником виднелась потускневшая надпись «Лечебный центр братства».

На подъездной дорожке стояло несколько автомобилей, а ворота были открыты. Мэтти с удивлением обнаружила, что пациенты свободно гуляют по территории, и нигде нет громадных санитаров, которые следят за тем, чтобы они не сбежали. Девушка припарковала машину на обочине и не спеша зашагала по подъездной дорожке к двери.

Крупный джентльмен в твидовом костюме и с седыми усами военного направился к Сторин, и у нее сжалось сердце: она решила, что в его обязанности входит отслеживать появление посторонних на территории клиники.

– Прошу меня простить, дорогая, – слегка растягивая слова, сказал мужчина, остановив Мэтти у двери. – Вы не видели здесь никого из персонала? Они стараются держаться в стороне в дни посещений, но, если поискать, кого-то всегда удается найти.

Журналистка извинилась и облегченно улыбнулась. Ей повезло, и теперь она нашла способ избежать неловких вопросов, затерявшись среди посетителей.

Сторин взяла одну из брошюр, лежавших на столе, и нашла стул в тихом уголке, собираясь ее прочитать. Однако ей хватило короткого взгляда, чтобы понять, что этот лечебный центр отличается от того, каким она его себе представляла. Там не было никаких смирительных рубашек, запретов, замков на дверях – лишь двадцать три прошедших отличную подготовку человека, готовых помогать, поддерживать и отдавать весь свой медицинский опыт людям, искавшим помощи в месте, скорее напоминавшем модный загородный санаторий, чем клинику. И что еще больше порадовало Мэтти, так это план дома с комнатами на тридцать два пациента, которым она воспользовалась, чтобы найти Чарльза Коллинриджа.

Ей удалось найти его на скамейке в саду, откуда он смотрел на долину, купающуюся в последних лучах октябрьского солнца. Однако успех не принес корреспондентке радости – ведь она приехала сюда, чтобы обмануть его.

– О, Чарли! – воскликнула девушка, усаживаясь рядом. – Какая неожиданная встреча.

Брат премьер-министра посмотрел на нее, не узнавая.

– Мне… очень жаль, – пробормотал он. – Но я вас не знаю…

– Мэтти Сторин. Вы меня должны помнить. Пару недель назад мы провели чудесный вечер в Борнмуте.

– О, извините, мисс Сторин… Я забыл. Но я сделал огромный шаг к излечению – признал, что я алкоголик. У меня был миллион способов прятать свой недуг от остальных людей, и особенно от самого себя, и только когда удалось посмотреть правде в глаза, я смог повернуться лицом к внешнему миру. Я хочу все исправить и поэтому нахожусь в этом центре.

Мэтти покраснела. Она вторглась в мир больного человека, и ей стало стыдно.

– Чарли, если вы не помните, кто я такая, значит, вы забыли, что я журналистка.

Улыбка пациента исчезла, а взгляд стал печальным.

– Наверное, это неизбежно, хотя Генри надеялся, что здесь меня оставят в покое…

– Чарли, пожалуйста, позвольте мне объяснить! Я приехала не для того, чтобы усложнить вам жизнь, и когда уеду – даю слово, – ваше уединение никто больше не потревожит. По крайней мере, не из-за меня. Я считаю, что средства массовой информации сильно перед вами виноваты.

– Наверное, да…

– Но я хочу вам помочь. Ничего не говорите, просто немного послушайте меня. Вашему брату, премьер-министру, пришлось уйти в отставку из-за обвинений в том, что он помог вам купить и продать акции, чтобы быстро получить серьезные деньги.

Коллинридж поднял руку, собираясь запротестовать, но Сторин продолжала говорить:

– Чарли, эти обвинения кажутся мне совершенно бессмысленными. Чтобы вы и ваш брат рискнули репутацией и должностью премьер-министра ради нескольких тысяч фунтов – это выглядит полнейшей бессмыслицей. У меня складывается впечатление, что кто-то сознательно решил очернить вашего брата, передав инкриминирующие его сведения в прессу. Однако все, что у меня есть, – это подозрения. Я приехала, чтобы вы помогли мне получить подтверждение моих предположений.

– Мисс Сторин… Мэтти, раз уж мы старые друзья… Я – пьяница и даже не помню, что мы встречались. Как я могу помочь? Мое слово нигде не имеет веса.

– Я не судья и не прокурор, Чарли. Я пытаюсь собрать головоломку, состоящую из тысячи кусочков.

Больной посмотрел мимо холмов в сторону Дувра и Канала за ним, пытаясь увидеть вдалеке ответ на ее вопрос.

– Мэтти, я очень старался вспомнить, уж поверьте мне. Мысль о том, что я опозорил Генри и вынудил его подать в отставку, для меня невыносима. Но я ничего не знаю про покупку и продажу акций. Боюсь, я не в силах вам помочь.

– Разве вы не запомнили бы, если б купили столько акци-й?

– В последние несколько месяцев я был очень серьезно болен. – Мужчина тихо рассмеялся. – И постоянно пьян. Я многого не помню.

– Но вы бы запомнили, откуда взялись деньги на покупку акций и что вы сделали с прибылью?

– Да, мне представляется маловероятным, чтобы я мог забыть о такой крупной сумме, скорее всего, я бы все потратил на алкоголь. И я понятия не имею, куда могли деться деньги. Даже мне не по силам пропить пятьдесят тысяч фунтов за несколько недель.

– А что вы помните насчет фальшивого адреса в Паддингтоне?

– Для меня это полнейшая загадка. Я даже не знаю, где находится Пред-стрит в Паддингтоне, когда трезв, так что нелепо предполагать, что я бы добрался туда в пьяном виде. Улица находится в противоположном конце Лондона от того места, где я живу.

– Но вы воспользовались этим адресом – так говорят – для банка и подписки на партийную литературу.

Внезапно Чарли Коллинридж оглушительно расхохотался.

– Мэтти, вы начинаете восстанавливать мою веру в себя! Даже если б я был мертвецки пьян, меня не могла бы заинтересовать политическая пропаганда. Я протестую, когда в мой почтовый ящик бросают всякую чушь во время предвыборной кампании. А уж платить за такую дрянь каждый месяц – нет, это прямое оскорбление!

– Так вы не подписывались на партийную литературу?

– Никогда!

Теплые лучи садящегося солнца придавали небу красноватое сияние и освещали лицо Чарли. Ему явно становилось лучше.

– Я ничего не в силах доказать, но могу дать слово джентльмена: я не виновен в тех вещах, в которых меня обвиняют. Мэтти, если вы мне поверите, для меня это будет много значить.

– Я верю вам, Чарли. Верю без всяких сомнений, – заверила его женщина. – И постараюсь доказать, что вы ни в чем не виноваты.

Она встала, собираясь уйти.

– Я получил удовольствие от вашего визита, Мэтти, – сказал ей на прощание Чарльз. – Теперь, когда мы с вами установили, что мы старые друзья, пожалуйста, приезжайте еще раз.

– Я приеду. Но сейчас мне нужно провести серьезное расследование.

Был поздний вечер, когда Сторин вернулась в Лондон, и в киосках уже появились первые выпуски воскресных газет. Она купила толстую пачку вместе с журналами и вкладками, так что едва сумела удержать их в руках, и бросила все это на заднее сиденье машины. И только тут в глаза ей бросился заголовок в «Санди таймс».

«Интересно, почему министр образования так обеспокоен проблемами окружающей среды?» – спросила журналистка сама себя, когда дочитала статью до конца.

Министр образования Гарольд Эрл, известный противник «зеленых», только что заявил о своем намерении участвовать в выборах лидера партии и начал кампанию с лозунгом: «Очистим нашу страну».

«Мы бесконечно говорим о проблемах бедных кварталов в наших городах, однако те, кто в них живет, вынуждены каждый день наблюдать, как положение становится все хуже. Катастрофическая ситуация в кварталах, где обитают бедняки, идет рука об руку с вырождением сельской местности, – процитировала его «Санди таймс». – Мы слишком долго не обращали внимания на такие вещи и теперь вынуждены платить за это высокую цену. Бесконечное выражение тревоги не может заменить решительных действий. Пришла пора подкрепить красивые слова достойными делами. Опросы общественного мнения показывают, что сохранение окружающей среды является одной из задач, с которыми наше правительство не справилось. После более чем двенадцати лет у власти можно смело сказать, что такое положение неприемлемо, и мы должны взяться за решение этих важнейших проблем».

– Боже, какая я все-таки дура! – вскричала Мэтти. – Кажется, я начинаю стареть – не могу расшифровать простой код! Какой министр отвечает за охрану окружающей среды, а потому виновен во всех этих безобразиях?

Началась открытая борьба за уничтожение Майкла Сэмюэля.

Среда, 3 ноября

Мэтти множество раз в течение недели пыталась связаться с Кевином Спенсом, но ни разу не смогла его застать. Несмотря на повторяющиеся заверения его чрезмерно вежливой секретарши, корреспондентка поняла, что он совершенно сознательно ее избегает. А потому он был явно недоволен, когда журналистка, исключительно от отчаяния, позвонила поздно вечером в среду, и ночной охранник соединил ее с Кевином.

– Мисс Сторин, нет, конечно, я не пытаюсь вас избегать, – заверил ее Спенс. – Просто я очень занят и работаю допоздна.

– Кевин, мне снова нужна ваша помощь, – заявила журналистка.

– Я еще не забыл, как в прошлый раз помогал вам. Вы сказали, что собираетесь писать об опросах общественного мнения. Но из-под вашего пера вышла история, которая уничтожила репутацию премьер-министра и он ушел в отставку. – Молодой человек говорил тихо и печально. – А Генри Коллинридж был всегда очень добр ко мне. И я считаю, что вы и другие журналисты повели себя с неслыханной жестокостью.

– Кевин, это написала не я, даю вам слово! Возможно, вы обратили внимание на то, что под статьей не стояло мое имя. Когда я ее прочитала, то была возмущена даже больше, чем вы. Я как раз и звоню вам по поводу отставки мистера Коллинриджа. Лично я не верю в обвинения, выдвинутые против него и его брата. Я бы хотела восстановить его доброе имя.

– Я не знаю, как мог бы вам помочь, – сказал Спенс, в голосе которого все еще слышалось недоверие. – К тому же никому, кроме пресс-бюро, не разрешается входить в контакт со средствами массовой информации во время кампании по выбору лидера партии. Таков прямой приказ председателя партии.

– Кевин, сейчас на кону стоит очень многое. И не только лидерство в партии и возможность выиграть следующие выборы. Речь о том, кем история будет считать Генри Коллинриджа – мошенником или честным человеком, которого оклеветали. Разве мы не обязаны сделать для него все, что в наших силах?

Спенс задумался над словами Сторин, и она почувствовала, что его враждебность начала отступать.

– Чего именно вы от меня хотите? – спросил он на-конец.

– У меня очень простой вопрос. Вы разбираетесь в компьютерной системе штаба партии?

– Да, конечно. Я постоянно ею пользуюсь, когда помогаю анализировать результаты опросов. Сейчас я сижу перед экраном, который напрямую подключен к центральной базе.

– Я считаю, что с вашей компьютерной сетью кто-то поработал и кое-что там изменил.

– Изменил? Нет, невозможно. У нас очень жесткая система безопасности. Снаружи никто не в силах проникнуть в нашу компьютерную сеть.

– Не снаружи, Кевин. Изнутри.

На этот раз пауза получилась еще более длинной.

– Послушайте, – сказала Мэтти, – я работаю рядом с Палатой общин и могу подъехать к вам через десять минут. В это время в здании почти никого нет. Никто не заметит, Кевин. Я выхожу.

Вскоре они сидели в крошечном кабинете Спенса, находившемся на последнем этаже. Повсюду лежало множество папок с документами – некоторые даже валялись на полу. Оба не сводили напряженных взглядов с зеленого монитора, стоявшего перед ними.

– Кевин, Чарльз Коллинридж заказал подписку на политические материалы партии и попросил, чтобы их доставляли в Паддингтон по фальшивому адресу. Верно?

– Да. Я сразу проверил, как только об этом услышал, но тут нет ошибки. Посмотрите сами.

Молодой человек нажал несколько клавиш на клавиатуре, и на экране появилась инкриминирующая информация: «Чарльз Коллинридж, эсквайр, Пред-стрит, 216, Паддингтон, Лондон, В2—001А/01.0091».

– И что означают эти иероглифы? – указала журналистка на цифры и буквы в конце записи.

– Первая группа показывает, что Чарльз Коллинридж подписался на наши материалы, а вторая говорит о том, что подписка полностью оплачена с начала года. Если б он хотел получать все или только главные публикации, или являлся членом нашего книжного клуба, здесь стоял бы другой набор цифр. Кроме того, мы можем узнать, аккуратно ли он платит.

– И эта информация выводится на любой монитор в здании?

– Да. Мы не считаем ее особо секретной.

– И как обстоят дела у Чарльза?

– Все оплачено с начала года.

– Несмотря на то что он алкоголик без денег, неспособный что-то прочитать к тому моменту, как закрываются бар-ы?

Спенс смущенно заерзал на стуле.

– А если вы готовы слегка нарушить правила и хотите сделать меня вашим подписчиком, вам это по силам? – продолжила расспросы Сторин. – Ввести сведения обо мне через терминал?

– Вы имеете в виду, без оплаты через бухгалтерию? Ну… да.

Спенс начал понимать, к чему клонит Мэтти.

– Вы считаете, что сведения о Чарльзе Коллинридже были сфабрикованы и внесены в компьютеры через терминал, находящийся в этом здании, мисс Сторин? Да, такое можно сделать. Смотрите.

Через несколько секунд на мониторе появились данные для подписки: «М. Маус, эсквайр, 99, Диснейленд, Майами».

– Но этого недостаточно, Мэтти. Нельзя ничего сделать задним числом, в начале года, потому что… о, какой же я болван! Конечно! – воскликнул вдруг Кевин и снова с невероятной скоростью застучал по клавишам. – Если ты знаешь, что делаешь – а таких людей здесь немного, – то можно легко попасть в каталог центрального сервера.

Стук клавиш почти заглушил его голос:

– Вот, смотрите, теперь у нас есть доступ к закрытым финансовым сведениям. И я могу проверить, когда именно оплачены счета, сделано это чеком или кредитной карточкой, когда началось действие подписки…

Монитор засиял.

– Но это можно сделать только в том случае, если знаешь пароль, – добавил молодой человек.

Он откинулся на спинку стула, не сводя глаз с монитора, потом нажал еще несколько клавиш, а затем повернулся к Мэтти:

– Мисс Сторин, согласно бухгалтерской записи, Чарльз Коллинридж никогда не платил за подписку в этом месяце или в любом другом. Информация содержится только в дистрибутиве, но не в данных бухгалтерии.

– Кевин, а вы можете определить, когда его имя впервые появилось в файле дистрибутива?

Спенс снова начал нажимать на клавиши.

– Господи… – выдохнул он через пару минут. – Ровно две недели назад.

– Итак, кто-то в этом здании, но не из тех, кто хорошо разбирается в компьютерах и бухгалтерии, изменил файл, включив имя Чарльза Коллинриджа в число подписчиков две недели назад.

– Это ужасно, мисс Сторин… – сильно побледнел молодой человек.

– А вы можете выяснить, кто изменил файл или с какого терминала это сделали?

– К сожалению, нет. Это можно сделать с любого терминала в здании. Компьютерная программа нам доверяет… – Спенс покачал головой, словно провалил самый главный экзамен своей жизни.

– Не расстраивайтесь, Кевин, мы все равно вышли на след! – подбодрила его девушка. – Сейчас важно, чтобы вы сохранили наше открытие в строжайшей тайне. Я хочу поймать того, кто это сделал, но если ему станет известно о моих планах, он уничтожит все следы. Пожалуйста, помогите мне еще раз – никому ничего не рассказывайте до тех пор, пока мы не узнаем больше!

– Мне все равно никто не поверит, – пробормотал Спенс.

Воскресенье, 7 ноября

Газеты, вышедшие во время выходных, даже не пытались скрыть своего раздражения. По правилам выборов лидера, кандидатам запрещалось напрямую вести предвыборную агитацию или использовать личные нападки на соперников: считалось, что подходящий лидер еще «появится», причем без видимых усилий с его стороны, в результате консенсуса, а не боевых действий. Так что пресса получила десять дней недомолвок, которые нисколько не вдохновляли народ и не помогали придумывать целый лес кричащих заголовков.

Поэтому печатные издания решили отыграться на кандидатах – у них не было другого выбора. «Обзервер» заявил, что идет «разочаровывающая и скучная кампания, и все ждут, когда кто-то из кандидатов вновь вдохнет жизнь в партию и правительство».

«Санди миррор» назвал кампанию «никому не интересной и вызывающей раздражение», а «Сан», чтобы не уступить конкурентам, описал происходящее в своем характерном стиле: «Кишечные газы, легкий бриз в ночи».

Вместо того чтобы дать всем заинтересованным лицам время на принятие решения, как предлагал Уркхарт в разговоре с премьер-министром, затянувшаяся кампания вызывала скуку, на что и рассчитывал Главный Кнут.

Происходящее не слишком радовало Мэтти, которая обнаружила, что ее растущие подозрения в мошенничестве сталкивались с невозможностью проводить дальнейшее расследование. Работа журналистов всегда становится намного тяжелее, когда нет новостей, о которых можно написать, и лишенная жизни кампания по выборам лидера партии сделалась причиной ночных кошмаров у политических обозревателей в их коллективных усилиях отыскать новые идеи, чтобы наполнить ими свои статьи.

– Ты должна признать, Мэтти, что у тебя ничего нет, – сказал Джонни своей подруге. – Есть завораживающие косвенные улики, касающиеся использования компьютеров, согласен, но как насчет акций, банковского счета и Паддингтона?

Женщина высвободилась из его объятий, в которых дремала почти всю вторую половину воскресенья. Погода стояла отвратительная, с серого неба лил сильный дождь, сердито колотивший в окна, и они решили провести остаток дня в кровати.

– Акции были куплены тем человеком, который открыл счет в банке и создал фальшивый адрес в Паддингтоне, – начала Мэтти перечислять свои доводы. – Это совершенно естественный и единственный вывод, который можно сделать. Но след этот очень невнятный. Банк сообщил нам, что счет был открыт меньше чем на две недели, и категорически отказался показать подписи на документах. А владелец табачной лавки оказался еще более бесполезным. Мне представляется, что главный бизнес, приносящий ему серьезный доход, делается в задней комнате лавки.

Однако Джонни еще не закончил с возражениями.

– Но что ты пытаешься доказать? Бумаги не расскажут ничего такого, чего ты не знаешь. Тебе нужно выяснить, мог ли все это сделать кто-то другой, а не Чарльз Коллинридж. Если да, то тогда, вместе с фальшивыми данными в компьютере, у тебя может получиться хорошая история.

Сторин целиком выбралась из рук Краевски и посмотрела ему в лицо.

– Ты по-прежнему не веришь, что это подстава, так ведь?

– Ты ведь еще даже не доказала, что преступление совершено, не говоря уже о том, кто мог все это провернуть, – возразил Джон, но уже в следующее мгновение, заметив, что в глазах подруги появилось нетерпение, заговорил мягче: – Посмотри на ситуацию здраво, Мэтти. Если ты во всеуслышание начнешь говорить о заговоре, реакция будет весьма скептической, и многим потребуется кое-что побольше нескольких «возможно». Если окажется, что ты ошиблась, ты причинишь себе и своей карьере огромный вред. А если выяснится, что ты права, у тебя появятся очень могущественные враги, которые смогут причинить тебе еще более серьезный вред. Они сумели справиться с премьер-министром – так представь, что они в состоянии сделать с тобой…

Джон ласково погладил женщину по волосам и продолжил отговаривать ее:

– Дело не в том, верю я в твою теорию или нет, Мэтти. Просто я очень хорошо к тебе отношусь и не хочу, чтобы ты впуталась во что-то такое, с чем мы оба не сможем справиться и что причинит тебе много боли. Если честно, я боюсь, что ты уже слишком далеко зашла. Неужели оно того стоит?

Стоило ему произнести последнюю фразу, как он понял, что этого не следовало говорить. Он не знал, почему, но почувствовал, как тело журналистки напряглось и стало как будто чужим, словно его поглотила холодная раковина, разделившая кровать на две части.

– Проклятье, Джонни, я буду бояться еще сильнее, если окажется, что я права, но никто ничего по этому поводу не сделал! – сердито сказала Сторин. – И, черт тебя подери, не ты ли меня убеждал заняться этой историей?

– Это было до… ну, до того, как ты оказалась в моей постели и жизни. Для меня то, что происходит между нами, – не очередная интрижка, я действительно хорошо к тебе отношусь, очень.

– Значит, так: забудь про проклятую историю и сосредоточься на потрахульках. А остального – спасибо, не надо. Я позвала тебя в свою постель, Джонни, но я не твоя собственность.

Мэтти откатилась от своего друга, чтобы он больше не мог видеть ее лицо. Она чувствовала его смущение и боль, но как она могла рассказать ему, что теперь чувствовала? На нее снова навалилась паника, когда он предложил ей выбор – карьера или его любовь. «Господи, все повторяется», – подумала женщина.

– Послушай, Джонни… – Она с трудом подбирала слова. – Ты мне нравишься, очень, и ты это знаешь. Но карьера имеет для меня огромное значение. И эта история – тоже. Я не могу допустить, чтобы что-то встало на моем пути. – Несколько мгновений, наполненных болью, корреспондентка молчала. – Возможно, мы совершили ошибку.

– Что ты такое говоришь? Прощай? И все? – охнул Джон. – Ты на несколько ночей затащила меня в свою постель – так, будто я последний пещерный человек на Земле, а потом… отвали? Что это? Очередная черточка на спинке кровати?

Его сарказм потряс Сторин и причинил ей новую боль.

– Ты был мне нужен, Джонни. Мне требовался мужчина, а не отношения на всю жизнь. Я хотела снова почувствовать себя женщиной, я уже так давно…

– Отлично. Вокруг полно мужиков, но ты выбрала меня… Я не думал, что все так просто, Мэтти. И мне жаль, что ты потратила на меня силы, – в голосе Краевски появилась горечь, сдобренная гневом.

– Джонни, остановись! Так нельзя. Не заставляй меня говорить то, что я не думаю. Ты мне нравишься, очень нравишься, и в этом главная проблема.

– Проблема? Ну, я рад, что тебе удалось с ней справиться. – Мужчина сухо рассмеялся и стал смотреть в потолок.

Мэтти зарылась лицом в подушку. Женщина не хотела причинить ему боль, но как она могла объяснить ему, чтобы он понял? Она еще никому не рассказывала в Лондоне, но, может быть, теперь для этого пришло время?

– Когда я жила в Йоркшире, – начала она, запинаясь, – я была очень близка с одним человеком. Мы знали друг друга с детства, и все считали, что наши отношения… навсегда. Никто меня не спрашивал, люди просто так решили. Но я хотела чего-то большего, и когда он заставил меня сделать выбор между ним и моей карьерой, я выбрала карьеру. Для меня это единственный способ сосуществовать с самой собой, Джонни! – вскричала она, как будто боялась, что друг не поймет и не примет ее объяснения, и холодное выражение на его лице сказало ей, что так и есть. – Но… он сломался. Присылал мне письма, умоляя вернуться, звонил по ночам; частенько я видела, как он стоит в конце нашей улицы, ждет меня часами, иногда целую ночь… – Журналистка сделала глубокий вдох, словно воспоминания отняли у нее все силы. – А потом произошла автомобильная авария. На длинном пустом участке дороги он влетел в дерево. Спасателям пришлось разрезать машину, чтобы его достать. Когда я узнала, у меня было ощущение, будто это я во всем виновата, будто я разбила машину. Понимаешь, я страдала из-за чувства вины и одновременно злилась на себя за это. Но я же не сделала ничего плохого!

Она отчаянно хотела оправдаться, убедить Джона, что не виновата, но ее глаза наполнились слезами боли и вины, которые по одной начали катиться у нее по щекам.

– Мне потребовалась вся моя воля, чтобы заставить себя пойти в больницу, и часы, проведенные в приемной, были самыми одинокими в моей жизни, – простонала девушка. – А потом пришла медсестра и сказала, что он не хочет меня видеть. Никогда. И я осталась стоять посреди больничного коридора, чувствуя себя совершенно и абсолютно бесполезной.

Она изо всех сил пыталась взять свои эмоции под контроль, но воспоминания разбередили старые раны.

– Он хотел получить все или ничего, Джонни, – бормотала Мэтти. – Я действительно его любила, но причинила ему только боль и превратила его любовь в ненависть, которая… чуть его не убила. Вот почему я уехала из Йоркшира, Джонни, чтобы похоронить то ощущение бесполезности и вины в работе. Знаешь, ты мне слишком сильно нравишься, и я не смогу еще раз все это пережить.

Пока она говорила, Краевски снова посмотрел ей в глаза. Когда он слушал, его сарказм и гнев ушли, но в его голосе по-прежнему прозвучали жесткие, решительные интонации:

– Поверь мне, я знаю, что такое потерять любимого человека, когда твой мир начинает разваливаться на части. Я знаком с болью и чувством одиночества. Но не ты сидела за рулем той машины, и ты не можешь изменить факты, пытаясь от них сбежать. А ты именно это и делаешь – пытаешься убежать!

Сторин покачала головой, не соглашаясь, но Джон не дал ей заговорить.

– Когда ты приехала в Лондон, ты, возможно, стремилась к новому будущему – но еще ты хотела спрятаться от всего, что причиняло тебе боль в прошлом. У тебя это не получится, неужели ты сама не понимаешь, Мэтти? Ты не можешь спрятаться в журналистике – расследовать, выводить на чистую воду, разрушать жизнь других людей в поисках правды, – если только не готова посмотреть в глаза этим людям и жить с их болью.

– Это нечестно… – запротестовала корреспондентка.

– Разве? Я очень на это надеюсь, ради тебя самой. Если ты не в состоянии принять тот факт, что твоя работа может причинить огромному количеству ни в чем не повинных людей боль, ты никогда не станешь хорошей журналисткой. Ищи правду, Мэтти, обязательно ищи, но только в том случае, если готова увидеть и разделить боль, которую она может причинить. Если ты думаешь, что достаточно перелетать с одной истории на другую, точно бабочка, нигде не задерживаясь настолько, чтобы посмотреть, какой вред твоя версия правды причинила другим людям, как, черт подери, ты можешь ценить такую работу?! Ты должна критиковать самовлюбленных политиков, но как ты смеешь критиковать обязательства других людей, если сама боишься их на себя брать? Ты сказала, что боишься привязанности. Но привязанность – это главное, Мэтти. И ты не сможешь вечно от нее убегать!

Но она уже убежала, всхлипывая, в ванную комнату, оделась и через минуту выскочила за дверь – Джон услышал только эхо ее слез.

Понедельник, 8 ноября – пятница, 12 ноября

Критика на выходных привела к тому, что кампания получила новый импульс рано утром в понедельник. Еще два министра, вдохновленные тем, что средства массовой информации писали об отсутствии подходящего претендента, вышли на ринг – министр иностранных дел Патрик Уолтон и министр здравоохранения Питер Маккензи.

Считалось, что у обоих неплохие шансы на успех. Маккензи сделал себе имя, продвигая популярные идеи, касающиеся больниц, а потом сумел переложить вину за перенос обещанных изменений на казначейство и Даунинг-стрит.

После разговора с Уркхартом на партийном съезде Уолтон вел напряженную тайную работу. За прошедший месяц он встретился за ланчем почти со всеми редакторами с Флит-стрит. Патрик всячески выпячивал свои северные корни, которые, как он рассчитывал, утвердят его как «единого» кандидата, по контрасту с конкурентами из окружавших Лондон графств. Конечно, на шотландцев это не произвело особого впечатления, но они вообще относились к происходящему так, словно выборы проходили в другой стране.

Уолтон собирался включиться в гонку позже остальных, изучив сначала проблемы, возникающие у конкурентов, но воскресные выступления прессы звучали как призыв к оружию, и он решил, что тянуть больше нельзя. Министр собрал пресс-конференцию в аэропорту Манчестера, чтобы сделать заявление на «домашнем поле», рассчитывая, что никто не обратит внимания на то, что для этого он прилетел из Лондона.

Критика прессы заставила действовать более активно тех из кандидатов, кто уже объявил о своем участии в гонке. Претендентам вроде Майкла Сэмюэля и Гарольда Эрла стало ясно, что их джентльменские кампании с туманными, закодированными посланиями уходят в песок, точно вода. С появлением новых лиц на сцене их обращения требовалось освежить и придать им остроты.

Под давлением растянувшейся кампании кандидаты все сильнее нервничали – и пресса получила то, чего хотела. Когда Эрл вновь направил свои стрелы на проблемы окружающей среды, но на этот раз атаковал непосредственно Майкла Сэмюэля, стало ясно, что началось настоящее противостояние.

Сэмюэль тут же ответил, что подобное поведение достойно порицания и несовместимо со статусом его коллеги и министра, и что министр образования подает плохой пример молодым людям. Между тем рассуждения Уолтона в Манчестере о необходимости «восстановить английские ценности вместе с английским кандидатом» были энергично атакованы Маккензи, который отчаянно пытался возродить к жизни свои утерянные гэльские корни и заявил, что нельзя терпеть оскорбление, нанесенное пяти миллионам шотландцев.

«Сан», которая, как всегда, пыталась выделиться, интерпретировала слова Уолтона как яростную антисемитскую атаку на Сэмюэля, еврейские активисты забросали средства массовой информации жалобами, а раввин из родного города Майкла обратился в Управление по вопросам расовых отношений с просьбой провести расследование, касающееся «чудовищного выступления, сделанного самой крупной политической фигурой после Мосли[31]». Такая неожиданная реакция не вызвала особого протеста Уолтона, и он заявил – правда, только частным образом, – что «в течение следующих двух недель все будут изучать форму ушей Сэмюэля вместо того, чтобы слушать, что он говорит».

К полудню среды Уркхарт решил, что все зашли достаточно далеко, чтобы он мог призвать политиков к «возврату к хорошим манерам и доброжелательному общению, которым всегда славилась их партия и без которого не может успешно работать федеративное правительство». Его выступление эхом прокатилось по редакционным колонкам и даже первым полосам некоторых газет, в то время как другие средства массовой информации продолжали писать об атаках конкурентов друг на друга.

Вот почему, когда в пятницу днем Мэтти вошла в офис Престона, чтобы рассказать, что у нее появился новый материал, тот лишь устало покачал головой.

– Господи, я буду действительно счастлив, когда мы сможем вернуться к настоящим новостям! – проворчал он. – Боюсь, что у меня уже не осталось места для еще одного ножа в спину.

– А это совсем другой нож в спину, – с вызовом ответила его сотрудница.

Однако Гревилл продолжал смотреть на макет первой страницы завтрашнего выпуска и не продемонстрировал никакого интереса к тому, что она сказала.

– Необходимость выборов нового лидера партии возникла из-за того, что Коллинридж ушел в отставку, – принялась рассказывать девушка. – Он сделал это из-за обвинений в адрес его брата в том, что тот покупал и продавал акции, пользуясь инсайдерской информацией. Брат якобы совершал сделки через табачный магазин в Паддингтоне и второстепенный турецкий банк. И я думаю, мы сможем доказать, что его почти наверняка подставили на всех этапа-х.

Престон наконец поднял голову и посмотрел на журналистку.

– Ты о чем?

– Обвинения против Чарльза Коллинриджа сфабрикованы, и, мне кажется, мы можем это доказать, – повторила та.

Главный редактор не находил слов, чтобы выразить свое удивление: он сидел, широко раскрыв рот, и походил в этот момент на рыбу, а очки еще больше усиливали это сходство.

– Вот что у нас есть, Грев, – Мэтти терпеливо объяснила, как ей удалось проверить компьютер в штабе партии и выяснить, что информация в файлах была изменена, чтобы фальшивый адрес в Паддингтоне можно было напрямую связать с братом премьер-министра. – Любой человек мог открыть почтовый ящик, и я не думаю, что Чарльз Коллинридж вообще бывал в Паддингтоне. Кто-то другой сделал это от его имени, кто-то, решивший его подставить.

Теперь Престон слушал ее очень внимательно.

– Сегодня я с утра сама отправилась в Паддингтон, – продолжила свой рассказ Сторин. – И открыла там на вымышленное имя такой же почтовый ящик в том самом табачном магазине. Затем я доехала на такси до Севен-Систерс-роуд, где расположено лондонское отделение Банка Турецкой Республики, и открыла счет на то же вымышленное имя, но положила на него не пятьдесят тысяч фунтов, а всего сто. Все это от начала до конца заняло три часа. Так что теперь я могу заказывать порнографические журналы, платить за них с нового банковского счета, и их будут доставлять по адресу в Паддингтоне, что может причинить серьезный вред репутации одного совершенно невинного политика.

– Ты о ком? – не понял Гревилл.

В ответ журналистка положила на письменный стол редактора банковскую книжку и расписку из табачного магазина. Он с интересом посмотрел на них, но уже в следующее мгновение взорвался.

– Лидер оппозиции! – испуганно завопил он. – Какого дьявола ты сделала?!

– Ничего такого, – с победной улыбкой ответила Мэтти. – Если не считать того, что показала, как могли подставить Чарльза Коллинриджа. И то, что он, скорее всего, даже близко не подходил к табачному магазину или турецкому банку, а потому не мог купить акции.

Престон держал документы на вытянутой руке, словно они могли в любой момент вспыхнуть ярким пламенем.

– Из чего следует, что Генри Коллинридж ничего не говорил брату об акциях «Ренокса»… – продолжила Сторин, и по ее интонации выходило, что это еще далеко не все.

– И? Что еще? – нетерпеливо спросил ее шеф.

– Генри Коллинридж не должен был выходить в отставку.

Гревилл беспомощно откинулся на спинку стула, и у него на лбу появились капельки пота, к которым прилипли волосы. Вид у него был такой несчастный, что казалось, будто его раздирают на части. С одной стороны, редактор видел шанс напечатать превосходный материал, который благодаря широкой рекламе мог привести к существенному увеличению тиражей – задача, до сих пор для него непосильная. Достоверность материала Мэтти не очень его волновала: адвокаты могли доказать, что он никого конкретно не дискредитирует, а читатели будут в полном восторге.

Но, с другой стороны, главный редактор отлично понимал, какое влияние это окажет на гонку за лидерство. Ударная волна, не поддающаяся контролю, поглотит огромное количество невинных наблюдателей – возможно, включая его самого. Лэндлесс только что сказал ему по телефону, что у него совсем другая задача и теперь появятся новые важные дела. Престон убрал влажные волосы, прилипшие к очкам, но лучше видеть не стал. Он не мог решить, как поступить, чтобы Бенджамин остался доволен. Гревилл получил инструкцию от своего босса, по которой должен был согласовывать с ним все статьи, касающиеся выборов лидера партии, и испугался столь неожиданного поворота. Ему требовалось выиграть время.

– Мэтти, я даже не знаю, что тебе сказать. Не вызывает сомнений, что ты… не теряла времени даром, – пробормотал редактор неуверенно.

Он принялся мысленно листать словарь, пытаясь отыскать подходящие слова – бессмысленные и уклончивые, но дарившие теплое чувство поддержки. Этот словарь был сильно потрепанным, но уже в следующее мгновение он нанес Престону удар и с громким стуком захлопнулся.

– Ты доказала, что можно пробежаться по Лондону, открывая счета на имя Коллинриджа. Но мы ведь не знаем наверняка, что этим занимался не Чарли Коллинридж, – принялся рассуждать редактор. – В настоящий момент это самое простое объяснение. Ты со мной не согласна?

– А как же компьютерный файл, Грев? Он изменен. Ничего этого не произошло бы, если бы Чарльз Коллинридж был виновен.

– А ты не подумала о том, что с компьютерным файлом кто-то поработал не для того, чтобы подставить Коллинриджа, а что это сделал он сам или кто-то из его друзей, обеспечив ему таким способом алиби? Насколько мы знаем, изменен не файл рассылки, а учетный файл. Это могло случиться за минуту до того, как ты его увидела, чтобы сбить тебя со следа.

– К учетным файлам имеет доступ очень небольшая группа людей! – яростно запротестовала Мэтти. – И как мог Чарльз Коллинридж изменить файл, когда в это время он лечился в клинике?

– А как насчет его брата?

Девушка бросила на шефа недоуменный взгляд.

– Неужели ты всерьез веришь в то, что премьер-министр мог так рисковать, приказав изменить компьютерный файл в штабе партии, чтобы фальсифицировать улики – да еще после того, как он объявил о своей отставке?

– Мэтти, подумай, что было когда-то. Или ты еще слишком молода, чтобы помнить? Уотергейт. Документы сжигали, стирали кассеты с записями – и это делал президент. А во время Ирангейта секретарша вынесла инкриминирующие материалы из Белого дома в трусиках. За последние годы огромное количество помощников президентов и министров США отправилось в тюрьму. А у нас был Джереми Торп, которого отдали под суд за попытку убийства. И Джон Стоунхаус, отправившийся в тюрьму после имитации собственного самоубийства. И Ллойд Джордж, продававший звания пэров через заднюю дверь Даунинг-стрит и трахавший секретаршу на столе в зале заседаний Кабинета. В политике происходят такие странные вещи, каких не найдешь ни в одном романе. – Престон окончательно разошелся. – Власть – это наркотик, подобный пламени свечи для бабочки. Людей влечет к власти, и они забывают об опасности. Они готовы рискнуть всем: браком, карьерой, репутацией и даже жизнью – только бы не лишиться ее. Так что гораздо легче поверить, что Коллинриджи попались с поличным, а потом попытались замести следы, чем в твою историю про заговор против премьер-министра.

– Значит, ты не станешь печатать мой материал? – сердито спросила корреспондентка.

– Я ничего такого не говорил, – ответил ее начальник и улыбнулся, хотя в его улыбке не было даже намека на симпатию. – Я лишь хочу сказать, что у тебя недостаточно материала для серьезной публикации. Нам нужно соблюдать предельную осторожность, чтобы не стать всеобщим посмешищем. И тебе следует еще немного поработать над своей статьей.

Престон хотел показать, что разговор окончен, но не стал спешить с этим. Он уже слишком часто отмахивался от этой сотрудницы. Сама же она явно не собиралась отступать. С тех пор, как Мэтти поссорилась с Джонни, она только и делала, что работала над своей статьей, собирала детали и пыталась заглушить собственную боль, понимая, что, только узнав правду, сможет избавиться от эмоций, постоянно бушевавших у нее в душе. Она и не думала сдаваться. Ей отчаянно хотелось закричать, но Сторин твердо решила держать себя в руках. Сделав глубокий вдох, журналистка на мгновение опустила глаза, чтобы помочь себе расслабиться, и едва не улыбнулась, когда снова посмотрела на шефа.

– Грев, объясни мне так, чтобы я смогла понять. Либо кто-то подставил Коллинриджей, либо премьер-министр виновен в фальсификации улик. Так или иначе, но это грандиозный материал, которого хватит на то, чтобы в течение недели наша газета лидировала с большим отрывом.

– Ну да. Но что произошло на самом деле? Мы должны знать это наверняка. В особенности сейчас, во время гонки за лидерство в партии – мы не можем позволить себе допустить серьезную ошибку.

– Разве Коллинридж не заслуживает того, чтобы его оправдали? Ты хочешь сказать, что мой материал следует отложить до окончания гонки – когда вред уже будет нанесен?

У Престона закончились доводы, и ему совсем не нравилось выслушивать лекции от молодого репортера, да к тому же еще и женщины. Его терпение подошло к концу, и, как Сторин и подозревала, он решил спрятаться за грубостью и хамством.

– Послушай! – рявкнул Гревилл, наставив на нее палец. – Ты ворвалась в мой кабинет с фантастической историей, требуя, чтобы я предоставил ей первую полосу… Но ты даже не написала ни одного слова. И как я могу понять, есть ли у тебя отличная история или ты просто провела с кем-то удачный ланч?

Голубые глаза Мэтти сверкали, точно льдинки, а в голове у нее теснились самые разные оскорбительные слова, которые она могла бы швырнуть ему в лицо, но вместо этого на нее снизошло холодное спокойствие.

– Готовый материал будет на твоем столе через тридцать минут.

На самом деле прошло почти сорок минут, когда она вернулась, даже не постучав, с шестью страницами текста, напечатанного в два интервала, молча бросила листы на письменный стол начальника и встала напротив, показывая, что не отступит, не получив ответа.

Она так и продолжала стоять, пока редактор медленно читал одну страницу за другой, делая вид, что мучается, будучи не в силах принять решение. Однако на самом деле оно было принято через несколько минут после того, как женщина вышла из его кабинета – во время телефонного звонка владельцу газеты.

– Она полна решимости, мистер Лэндлесс, – сказал Престон медиамагнату. – И она знает, что у нее есть основа для отличного репортажа, так что не примет отказа. Проклятье, мне-то что делать?!

– Убеди ее в том, что она не права, – отозвался Бенджамин. – Переведи в отдел кулинарии. Отправь в отпуск. Повысь в должности, сделай редактором. Любым способом заставь молчать!

– Это не так просто. Она не только чертовски упряма, но и обладает превосходным политическим чутьем.

– Я удивлен, что мне приходится напоминать тебе, что в нашем бизнесе уже есть человек, обладающий самым лучшим политическим чутьем, – это я! Мне от тебя нужно только одно – держи в узде своих сотрудников. Ты хочешь сказать, что даже на это не способен? – угрожающе поинтересовался Лэндлесс. – Через две недели проклятая гонка за лидерство закончится. На кону очень серьезные ставки и не только будущее страны, но и мой бизнес – и твоя работа. Сделай все, что сможешь, чтобы ее заткнуть. И не пусти все псу под хвост!

Слова владельца газеты все еще звучали в ушах Престона, когда он продолжал перекладывать бумаги на столе, не читая их и сосредоточившись на том, что он сейчас скажет. Как правило, Гревиллу нравилась его власть редактора-палача, но он понимал, что навязать стоящей перед ним женщине роль заливающейся слезами жертвы не получится. И он просто не знал, как сможет с ней справиться.

– Мы не можем напечатать твою историю, – сказал он наконец. – Слишком рискованно. Я не стану вмешиваться в предвыборную гонку, не имея железных доказательств.

Мэтти ожидала именно такой реакции и поэтому ответила ему шепотом, ударившим в Престона, точно боксерская перчатка:

– Ответ «нет» меня не устраивает.

Проклятье! Почему она не примет отказ, не пожмет плечами, в конце концов, просто не расплачется, как сделали бы многие другие? Ее спокойная надменность и его неспособность с ней справиться заставляли главного редактора нервничать. Он стал отчаянно потеть и при этом знал, что она это заметила. Заикаясь, Гревилл начал произносить заранее заготовленные слова:

– Я… не стану печатать твою историю. Я – твой начальник, и это мое решение. – Собственные слова показались неубедительными даже ему самому. – Ты его примешь, Мэтти, или…

– Или что, Грев?

– … или у тебя нет будущего в качестве политического корреспондента.

– Ты меня увольняешь?

Журналистка удивилась. Как он мог позволить себе остаться без политического корреспондента в период предвыборной гонки?!

– Нет, я переведу тебя в женский отдел – прямо с сегодняшнего дня. Откровенно говоря, я считаю, что тебе еще рановато вести нашу политическую колонку.

– Кто тебе платит, Грев?

– Проклятье, о чем ты?!

– Обычно ты не в силах решить, чего хочешь, чай или кофе. Я уверена, что решение уволить меня принадлежит не тебе, верно?

– Я тебя не увольняю! Просто намерен перевести тебя…

Престон начал терять над собой контроль, и его лицо приобрело цвет свеклы, словно он начал задыхаться.

– В таком случае, мой дорогой шеф, у меня для тебя есть неприятная новость. Я ухожу! – бросила ему в лицо де-вушка.

Господи, он не ожидал такого поворота! Гревилл изо всех сил попытался вернуть себе начальственный вид и инициативу. Он понимал, что должен удержать Мэтти в «Телеграф» – только так он мог ее контролировать. Но что, черт подери, делать? Он заставил себя улыбнуться и широко развел руки в стороны, пытаясь имитировать щедрость.

– Послушай, Мэтти, давай не будем спешить и станем вести себя как взрослые люди – ты среди друзей. Я хочу, чтобы ты получила более широкий опыт работы в газете. У тебя есть талант, это невозможно отрицать, хотя я и не считаю, что он применим к политике. Мы хотим сохранить тебя в газете, так что подумай на выходных, в каком другом отделе ты бы хотела работать.

Главный редактор посмотрел в ее глаза, которые теперь были стального цвета и в которых читалась решимость, и понял, что его ход не сработал.

– Но если ты действительно намерена уйти, не торопись. Подумай, что бы тебе хотелось делать, и дай мне знать, а мы постараемся тебе помочь и заплатим за шесть месяцев, чтобы ты могла не спеша выбрать правильный путь, – попробовал он другой ход. – Мы не должны расставаться врагами. Подумай о моем предложении.

– Я уже подумала. И если ты не напечатаешь мой материал, я увольняюсь. Здесь и сейчас.

Сторин еще ни разу не видела Престона в состоянии, близком к апоплексическому удару: он задыхался, и слова слетали с его губ пулеметной очередью:

– В таком случае я должен тебе напомнить, что ты подписала контракт, и в нем имеется пункт, по которому ты должна предупредить меня за три месяца до увольнения. Кроме того, там написано, что до истечения этого времени мы сохраняем эксклюзивные права на любой твой материал. Если ты будешь настаивать, мы пойдем в суд, что уничтожит твою карьеру раз и навсегда. Посмотри правде в глаза, Мэтти, твой материал не будет напечатан – ни у нас, ни в каком-либо другом издательстве. Приди в себя и прими мое предложение. На лучшее ты рассчитывать не можешь.

Теперь девушка поняла, что чувствовал ее дед, когда покинул родную рыбачью деревушку в норвежском фьорде, зная, что пути назад не будет, покинул, даже несмотря на то, что впереди его поджидали вражеские патрульные корабли, минные поля и почти тысяча миль враждебного штормового моря. Сейчас ей так требовались его отвага и удача…

Мэтти собрала листочки со стола начальника, аккуратно сложила их, разорвала и бросила обратно – они скользнули на колени главного редактора.

– Ты можешь оставить себе мои слова, Грев. Но правда не является твоей собственностью. И я не уверена, что ты способен отличить ее от лжи. Я увольняюсь.

На этот раз она с силой хлопнула дверью.

Воскресенье, 14 ноября – понедельник, 15 ноября

Двумя неделями раньше, сразу после публикации в «Телеграф» ужасающих результатов опроса общественного мнения и отставки Коллинриджа, Уркхарт написал всем своим коллегам-парламентариям, обращаясь к ним как Главный Кнут:

Во время избирательной кампании перед выборами нового лидера партии к вам, вне всякого сомнения, будут обращаться газетчики и люди, занимающиеся опросом общественного мнения, пытаясь выяснить, кого из кандидатов вы намерены поддержать. Я хотел бы просить вас не отвечать на их вопросы. В лучшем случае они негативно повлияют на результаты закрытого голосования, в худшем – будут использованы безответственными представителями прессы и причинят существенный вред партии. Нам не нужны сенсационные заголовки и нелепые комментарии. В интересах партии вам не следует поддерживать подобную деятельность.

Большинство членов парламентской партии охотно приняли его совет, хотя доказанным являлся и тот факт, что не менее трети членов парламента не умели держать рот на замке, даже если речь шла о государственных тайнах.

В результате два опроса общественного мнения, результаты которых появились в воскресных газетах после того, как Мэтти покинула кабинет Престона, оказались неполными, озадачив всех до одного читателей, в особенности если учесть предыдущие уверенные заявления «Телеграф». Меньше сорока процентов из 337 членов правящей партии парламента, обладающих правом голоса, ответили на докучливые телефонные звонки из двух воскресных газет, и в результате сложилось впечатление, что правящая партия еще очень далека от принятия окончательного ре-шения.

Более того, мнение тех немногих, кто согласился разговаривать с журналистами, совершенно не прояснило ситуацию. Сэмюэль был впереди, но совсем с небольшим преимуществом, которое те, кто проводил опросы, назвали «статистически незначительным». Уолтон, Маккензи и Эрл отставали от него совсем немного, и еще четыре кандидата находились чуть дальше за ними.

Таким образом, за четыре дня до окончания срока номинации сделать серьезные выводы было невозможно.

«СЭМЮЭЛЬ ПОСКОЛЬЗНУЛСЯ – ЛИДЕР ТЕРЯЕТ ПРЕИМУЩЕСТВО», – кричала «Мейл он санди», в то время как «Обзервер» столь же несдержанно заявил: «ПАРТИЯ В СМЯТЕНИИ, ОПРОСЫ ВЫЯВИЛИ НЕУВЕРЕННОСТЬ ЕЕ ЧЛЕНОВ».

И, как неизбежное следствие, возник шквал редакционных материалов, настроенных весьма враждебно по отношению к партии и критиковавших качество кандидатов и их кампаний.

«Наша страна имеет право рассчитывать на нечто большее от правящей партии, чем обычная драка пауков в банке и скучная, лишенная вдохновения кампания, направленная на решение ее судьбы, – провозгласила «Санди экспресс». – Возможно, мы видим полное отсутствие идей и лидеров в правящей партии – они слишком долго находились у власт-и».

На следующее утро очередной номер «Дейли телеграф» намеревался разрешить все проблемы. Ровно за три дня до завершения выдвижения новых номинантов газета нарушила все традиции и впервые в истории вышла с редакционной статьей на первой полосе. Тираж был увеличен, и по домашним адресам членов парламента от правящей партии было отправлено по экземпляру. Никто не собирался смягчать удар: издание было полно решимости донести свою точку зрения до коридоров Вестминстера.

Наша газета всегда поддерживала правительство, но не из-за предвзятого мнения, а потому, что мы считали: оно служит интересам нации в большей степени, чем любые другие. В годы правления Тэтчер наша убежденность подтверждалась очевидным прогрессом в укреплении экономики и в вопросах здравоохранения, а также в решении других животрепещущих социальных проблем.

Но в прошедшие месяцы мы начали понимать, что Генри Коллинридж – не самая подходящая кандидатура для того, чтобы написать следующую главу истории нашей страны. Вот почему мы поддержали его желание уйти в отставку. Однако сейчас появилась серьезная опасность, что отсутствие здравого смысла, которое продемонстрировали претенденты на должность премьер-министра, вернет нас к прежней политике слабости и нерешительности, в то время как мы рассчитывали, что они навсегда остались в прошлом.

Вместо крепкой руки, которая необходима для консолидации экономики и социального прогресса, нам предложили неопытность юности, смещение приоритетов в сторону проблем окружающей среды и неуместные выпады, граничащие с расовой нетерпимостью. Такой выбор является неприемлемым. Мы нуждаемся в зрелом лидере, обладающем рассудительностью и умением работать с коллегами.

В партии имеется по меньшей мере одна крупная фигура, наделенная всеми перечисленными качествами. Этот человек в прошедшие недели продемонстрировал почти уникальную в современной политике способность отставить в сторону собственные амбиции ради более широких интересов своей партии.

Он заявил, что не собирается участвовать в выборах лидера, но у него еще есть время до четверга, чтобы изменить свое решение. Мы считаем, что в интересах партии будет участие в выборах Главного Кнута, Фрэнсиса Уркхарта. И мы уверены, что наша страна выиграет, если мы выберем на пост премьер-министра именно этого человека.

Сорок журналистов, представителей телевидения и радио, собрались около дома Уркхарта на Кембридж-стрит, когда в десять минут девятого утра он показался на пороге своего дома. Фрэнсис дожидался нужного момента внутри, сильно нервничая и стараясь выйти в тот самый момент, когда начнется программа «Сегодня» на радио «Би-би-си», а также другие утренние телевизионные передачи, чтобы попасть в живой эфир. Толпа телевизионщиков привлекла внимание проходивших мимо горожан и пассажиров, которые шли от станции метро «Виктория», и те останавливались, пытаясь понять, что происходит. Камеры тут же стали выхватывать из толпы лица «обычных граждан», как назвал их один из комментаторов, с интересом смотревших на стоявшего на пороге своего дома человека.

Репортеры принялись выкрикивать практически одинаковые вопросы, и Уркхарт помахал рукой, чтобы их успокоить. Все увидели, что он держит в поднятой руке утренний номер «Телеграф», и сложилось впечатление, будто он салютует собравшимся, что еще больше увеличило их число. В конце концов, ему удалось добиться относительной ти-шины.

– Леди и джентльмены, как Главный Кнут, я бы хотел думать, что вы собрались здесь из-за того, что вас интересуют детали новой законодательной программы правительства, – громко сказал Фрэнсис. – Но подозреваю, что у вас на уме совсем другое.

Его легкий сарказм вызвал понимающий смех репортеров – Уркхарт полностью контролировал ситуацию.

– Я с огромным удивлением и интересом прочитал утренний номер «Телеграф». – Он снова поднял газету, чтобы ее сняли камеры. – Высокая оценка моих способностей для меня – большая честь, однако заверяю вас: по моему мнению, она сильно преувеличена. Как вы знаете, я однозначно дал понять, что не собираюсь выдвигать свою кандидатуру, полагая, что для партии будет полезнее, если Главный Кнут останется в стороне от выборов.

Политик откашлялся. Все молча ждали – карандаши наготове, микрофоны и камеры направлены в его сторону.

– В целом я не изменил свою точку зрения, – продолжил Фрэнсис. – Однако «Телеграф» подняла важные вопросы, которые следует рассмотреть самым тщательным образом. Надеюсь, вы с пониманием отнесетесь к тому, что я не стану прямо сейчас принимать необдуманных решений. Я хочу потратить некоторое время на консультации с коллегами, чтобы узнать, что думают они, а также намерен провести долгий и серьезный разговор с женой, чье мнение является для меня самым важным. Потом я подумаю еще немного и завтра утром сообщу о своем решении. А пока, надеюсь, вы предоставите мне и моей семье несколько часов покоя. Больше мне нечего сказать. Завтра!

Взмахнув напоследок рукой, все еще сжимавшей газету, Уркхарт выждал несколько секунд, чтобы удовлетворить кричащих фотокорреспондентов, после чего вернулся в дом и плотно закрыл за собой дверь.

* * *

К вечеру понедельника Мэтти уже спрашивала себя, не слишком ли поторопилась. После того как выскочила из кабинета главного редактора, женщина уговорила себя, что решила все свои личные и профессиональные проблемы одним махом – больше никакого Краевски и никакого Престона, только статья, на которой она могла сосредоточить все свое внимание. Но теперь журналистка уже не была так уверена, что поступила правильно. Она провела одинокие субботу и воскресенье, пытаясь понять, в каких газетах хотела бы работать, но почти сразу сообразила, что во всех имеются отличные команды политических репортеров и нет вакансии, на которую она могла бы претендовать.

Сторин сделала множество телефонных звонков, но те привели лишь к нескольким договоренностям о встречах. Кроме того, начал распространяться слух, что она вылетела из кабинета Престона в слезах после того, как главный редактор поставил под сомнение ее выводы, а слишком чувствительные женщины никогда не импонировали альфа-самцам из мира журналистики. Настроение корреспондентки нисколько не улучшилось, когда Английский банк увеличил процентные ставки, чтобы защитить стерлинг от спекуляции в период выборов нового премьер-министра: из-за этого тут же возросли и ипотечные ставки, и Мэтти сообразила, что ей нечем будет платить за жилье. Погашать кредит было непросто, даже когда она регулярно получала заработную плату, а без работы она и вовсе окажется в чрезвычайно тяжелом положении.

И еще Сторин чувствовала себя одинокой. Ее постель снова превратилась в арктический аванпост, годный только для пингвинов, и нисколько не дарила ей утешения и покоя.

Однако ее открытие и статья постоянно занимали все мысли девушки, прогоняя остальные заботы, особенно после того, как вмешательство «Телеграф» дало им совсем новое направление. В самом начале вечера Мэтти смотрела по телевизору разные новостные программы, главной темой которых были рассуждения о том, выдвинет ли Уркхарт свою кандидатуру на пост премьер-министра. Кроме того, они подробно рассказывали неосведомленной аудитории, чем в обычной жизни занимается Главный Кнут и кто это вообще такой.

Мэтти требовалось с кем-нибудь поговорить, и вскоре, не вникая в противоречивые чувства, бушевавшие у нее внутри, она оказалась на деревянной платформе, являвшейся частью пирса Чаринг-кросс, которая раскачивалась под напором прилива.

Несколько минут назад журналистка увидела, что приближается речное такси, принадлежавшее «Телеграф». Оно развозило служащих вниз по течению, на территории доков и в более цивилизованную центральную часть столицы.

Как и рассчитывала Сторин, на борту оказался Краевски, который ничего не сказал, увидев ее на пирсе, но молча принял ее приглашение прогуляться.

Вечер выдался сухим и ясным, так что они поплотнее запахнули куртки и молча пошли по набережной, следуя за извивами реки. Периодически перед ними открывался вид на залитый светом прожекторов «Ройял-фестивал-холл», здание парламента за ним и взиравший на него сверху вниз Биг-Бен. Прошло довольно много времени, прежде чем Краевски заговорил. Он решил, что не станет задавать вопросы про вчерашний вечер, потому что знал, что сейчас занимает мысли его спутницы.

– Ну и что ты про все это думаешь? – спросил он.

Женщина смущенно улыбнулась, благодарная за то, что он бросил ей спасательный круг и не стал требовать объяснений, которые она не хотела – или не могла? – ему дать.

– Это необычно, – сказала Сторин. – Они выставляют его мессией на белом коне, мчащимся на выручку в трудную минуту. Почему Грев так поступил?

– Не знаю. Вчера Грев пришел довольно поздно, никому не сказал ни слова, полностью переделал всю газету и поставил на первую полосу редакционную статью. Без всяких предупреждений и объяснений. И он сумел произвести сильное впечатление. Быть может, он прав…

Мэтти покачала головой:

– Не думаю, что это Грев. Он не в состоянии принять такое решение. Нужно обладать яйцами, чтобы так позиционировать газету. – Журналистка чуть не сказала «подставить», но вовремя сдержалась. – Не вызывает сомнений, что приказ мог отдать только один человек: наш – точнее, ваш – любимый хозяин, мистер Лэндлесс. Когда он вмешался в прошлый раз, Коллинридж ушел в отставку, а теперь он собирается возложить корону на чью-то другую голову.

Пара шла по набережной, пиная ногами кучи принесенных туда ветром листьев, и вскоре миновала светлое массивное здание министерства обороны.

– Но почему? Почему Уркхарт? – удивленно пробормотал Джон.

– Понятия не имею, – ответила Мэтти. – Уркхарт держится очень замкнуто, хотя уже давно работает в Палате. Аристократичный, окончил престижную школу… Одиночка, не из тех, кого называют «свой парень», особых друзей нет, но никто и не испытывает к нему ненависти настолько, чтобы устроить травлю, как это произошло с Сэмюэлем. Никто не знает, что он думает о происходящем – в качестве Главного Кнута его мнения никто не спрашивал.

Корреспондентка повернулась к своему коллеге:

– Знаешь, ведь он может пройти по центру, как человек, которого не любят меньше остальных. Возможно, Лэндлесс сумел отыскать победителя.

– Значит, ты думаешь, что он выйдет на выборы?

– Уверена, что так и будет. Уркхарт еще в июне сказал мне, что будет гонка за лидерство в партии, и тогда категорически отказался сбросить себя со счетов. Он хочет получить этот пост и выставит свою кандидатуру.

– Звучит классно: «Человек, который знал, к чему все идет».

– Жаль, что нет газеты, в которой я могла бы это написать, – грустно улыбнувшись, сказала Сторин.

Краевски остановился и посмотрел на нее. Волосы женщины сияли в свете, отражавшемся от каменных стен здания парламента у нее за спиной, которые были мягкого желтого цвета. Джон спрашивал себя, действительно ли он услышал намек на сожаление в ее голосе.

– Грев отказывается напечатать твою статью, и вдруг газета объявляет о своей поддержке Уркхарта, – произнес он задумчиво. – Он обезвредил одну бомбу и тут же швырнул другую… Что-то не верится мне в такие совпадения.

– Я думала об этом целый день, – кивнула Мэтти. – Самое простое объяснение обычно бывает легче всего принять. Все дело в том, что Грев Престон представляет собой жалкое подобие главного редактора и отчаянно боится сделать что-нибудь не так. Зная, что Лэндлесс намерен швырнуть шляпу Уркхарта на ринг, он побоялся огорчить своего хозяина, и моя история показалась ему слишком горячей.

– Так ты считаешь, что за всем этим стоит Лэндлесс?

– Такое возможно. Он всячески приветствовал гонку за лидерство, впрочем, как и многие другие. На выходных через неделю после выборов Уркхарт рассказал мне о внутреннем соперничестве и недовольстве внутри правительства. Тот, кто мутит воду, скорее всего, является членом Кабинета, но, возможно, это и Лэндлесс. И я намерена точно узнать, кто это.

– Но как, без газеты?

– Престон по дурости своей потребовал, чтобы я отработала полагающиеся три месяца. Отлично. Они могут не печатать мои статьи, но я не перестала быть журналисткой и вполне могу задавать вопросы. Если правда хотя бы наполовину так отвратительна, как я думаю, мой материал вполне можно будет напечатать и через три месяца. Да, я лишилась работы, Джонни, но мое любопытство осталось при мне.

«А как же насчет обязательств?» – безмолвно, одним лишь взглядом спросил заместитель редактора.

– А ты согласишься побыть моим шпионом в стане врага – приглядывать за Лэндлессом, чтобы понять, что он задумал? – спросила Сторин.

Краевски кивнул, спрашивая себя, не пытается ли она его использовать.

– Спасибо, Джонни, – прошептала Мэтти, после чего сжала его руку и скрылась в ночи.

Вторник, 16 ноября

Новости следующего дня переполняли размышления о том, выставит ли Уркхарт свою кандидатуру на пост лидера партии. Средства массовой информации настолько разгорячились, что в случае его отказа почувствовали бы себя оскорбленными, однако даже к трем часам дня он все еще не дал окончательного ответа. К этому времени Мэтти уже не находила себе места, но не из-за Главного Кнута, а из-за Роджера О’Нила. Она просидела в его кабинете полчаса и чувствовала, что ее нетерпение набирает обороты.

Перед этим она позвонила в штаб партии, чтобы услышать официальную точку зрения о компьютерах, рекламной литературе, процедурах отчетности и Чарльзе Коллинридже. Иными словами, журналистка хотела получить ответы на беспокоившие ее вопросы и обнаружила, что Спенс был совершенно прав, говоря о запрете для персонала на контакты с прессой в течение всей кампании. Журналистка могла разговаривать только с пресс-бюро, однако даже там никто не смог или не захотел отвечать на ее вопросы.

– Складывается впечатление, что вы расследуете наши расходы, – полушутя предположил голос ответившего ей по телефону сотрудника.

Тогда она позвонила в офис О’Нила, и ее соединили с Пенни Гай. Мэтти попросила разрешения прийти на следующее утро и поговорить с Роджером, которого знала по встречам на нескольких приемах.

– О, мне очень жаль, мисс Сторин, но мистер О’Нил старается не занимать утро, которое посвящает работе с документами, а также внутренним встречам, – заявила Пене-лопа.

Это была ложь, к которой ей приходилось прибегать все чаще, так как расписание ее босса стало вопиюще беспорядочным. Теперь он редко появлялся в офисе раньше часа дня.

– Как насчет половины третьего? – предложила секретарь, надеясь, что в это время Мэтти сумеет застать О’Нила в офисе.

Пенни не знала, как действует кокаин на мозг. Наркотик делал Роджера суперактивным, и он не мог спать, пока большая доза депрессантов не подавляла действие кокаина, после чего он погружался в тяжелый сон. Просыпался О’Нил теперь не раньше полудня, а иногда и позже. Гай не понимала, что происходит, но все равно сильно страдала.

Она волновалась все сильнее, пока приехавшая в офис Мэтти сидела там и ждала ее начальника. Он поклялся прий-ти вовремя, но часы на стене продолжали неумолимо тикать, и Пенни больше не могла придумывать причины его опоздания. Его публичная бравада и приступы раскаяния, когда он оставался один, его необъяснимое поведение и дикие вспышки медленно и болезненно уничтожали ее веру в него.

Секретарша принесла журналистке еще одну чашку кофе.

– Давайте, я позвоню ему домой, – предложила она. – Может быть, ему пришлось вернуться. Он мог что-то забыть или плохо себя почувствовал…

Она присела на угол письменного стола в кабинете О’Нила, сняла трубку прямого телефона и набрала номер. Слегка смущенно поздоровавшись с Роджером, девушка шепотом сказала, что Мэтти ждет его уже более получаса и… На лице у нее появилась тревога, потом боль и наконец ужас. Она бросила трубку и выскочила из кабинета, как будто за ней гналась стая демонов.

Посетительница потрясенно наблюдала за происходящим: она неподвижно сидела на своем стуле, словно приросла к нему, сжимая в руках блюдце и будучи не в силах заговорить или пошевелиться. Когда за умчавшейся секретаршей с грохотом захлопнулась дверь, Сторин встала, подошла к телефону, взяла трубку, болтавшуюся на шнуре, и поднесла ее к уху.

Она услышала голос, который с огромным трудом узнала, и не сразу сообразила, что это Роджер О’Нил. Слова его звучали невнятно и были лишены смысла, словно их бормотала кукла с садящимися батарейками. Он что-то восклицал, стонал, делал длинные паузы, всхлипывал – это была безумная музыка человека, теряющего себя. Мэтти аккуратно положила трубку на рычаг и отправилась на поиски Пенелопы.

Она обнаружила секретаршу в туалете, где та умывалась. Глаза у нее покраснели и распухли. Мэтти успокаивающе положила руку ей на плечо.

– Как давно это началось, Пенни? – спросила она.

– Я ничего не могу сказать! – выпалила Гай и снова расплакалась.

– Послушай, Пенни, он в ужасном состоянии. Поверь мне, я не стану об этом писать. Я хочу помочь.

Когда секретарша пришла в себя настолько, что они смогли выйти из туалета, журналистка ласково взяла ее за руку, и они отправились в Виктория-гарденс, чтобы подышать прохладным ветерком, дувшим с Темзы, и спокойно поговорить. Пенелопа рассказала, что отставка премьер-министра сильно расстроила О’Нила. Она объяснила, что он всегда был «немного слишком эмоциональным», но внутренние разногласия в партии и решение премьер-министра привели к нервному расстройству.

– Но почему, Пенни? Они ведь никогда не были друзьями, – удивилась Сторин.

– Ему нравилось думать, что он близок к семье Коллинриджей. Он всегда отправлял цветы и особые фотографии миссис Коллинридж, оказывал им всяческие мелкие услуги… Ему все это очень нравилось, – рассказала Гай.

Мэтти пожала плечами, словно раз и навсегда сбрасывала репутацию Роджера со счетов.

– Жаль, конечно, ужасно, что он оказался таким слабым и развалился, когда партия так в нем нуждается, – вздохнула она. – Но мы обе его сейчас слышали, Пенни. Его что-то мучает, что-то грызет изнутри.

– Я… я не знаю наверняка, но, думаю, он винит себя за акции.

– Акции? Ты имеешь в виду акции «Ренокса»? – спросила журналистка, чувствуя, как ее охватывает тревога.

– Чарли Коллинридж попросил открыть для него почтовый ящик, потому что хотел получать на него личные письма. Мы с Роджером отправились в Паддингтон на такси, и он поручил мне сделать бумажную работу. Я знаю, что в тот момент ему стало не по себе, Роджер почувствовал: что-то здесь не так. А потом он понял, что его использовали и что из-за него у Коллинриджей начались серьезные проблемы – и тогда он не выдержал.

– Но почему Чарли Коллинридж попросил Роджера открыть для него почтовый адрес, почему он сам не мог это сделать?

– Я понятия не имею, правда. Возможно, Чарли чувствовал себя виноватым, ведь он знал, для чего этот ящик нужен. Как-то летом Роджер влетел в офис и сказал, что он должен оказать Чарльзу Коллинриджу услугу, но что это страшный секрет и я не должна никому ничего говорить.

Секретарь поняла, что нарушила обещание, и снова заплакала, но Мэтти быстро успокоила ее, и они пошли дальше.

– Но ты не видела самого Чарли Коллинриджа? – спросила корреспондентка.

– Нет. Я с ним никогда не встречалась. Роджеру нравится самому общаться с важными людьми, и насколько мне известно, мистер Коллинридж никогда не приходил в наш офис.

– А ты уверена, что это был Чарли Коллинридж?

– Конечно – Родж так сказал. Кто еще это мог быть? – В уголках глаз Пенелопы снова начали собираться слезы. Она вздрогнула, когда порыв холодного ноябрьского воздуха с реки швырнул к их ногам палые листья. – О боже, какая ужасная неприятность!

– Перестань, Пенни! Все будет хорошо. Почему бы тебе не отдохнуть пару деньков – и пусть Роджер сам заботится о себе? Он сможет справляться без тебя некоторое время. Он же умеет пользоваться компьютером, который стоит в офисе?

– Родж вполне прилично справляется с основными функциями, когда меня нет рядом, но даже он не станет претендовать на то, что он компьютерный гений… Нет, со мной все будет хорошо.

Значит, О’Нил справился с основными функциями компьютерной программы и изменил файл, поняла журналистка. Еще один кусок головоломки встал на свое место в ее сознании. Мэтти не нравилось, что приходится выпытывать нужные сведения у доверчивой и расстроенной секретарши, но у нее не было другого выхода.

– Послушай, как бы это получше сказать… – снова заговорила Сторин. – Складывается впечатление, что Роджер серьезно болен. Очевидно, напряжение последних событий оказалось для него слишком сильным, и у него может случиться нервный срыв. Если тебе понадобится моя помощь, просто позвони.

Они подошли к Смит-сквер и уже собрались попрощаться.

– Спасибо тебе, Мэтти, ты мне очень помогла, – через силу улыбнулась Гай.

– Нет, Пенни, это тебе спасибо. Береги себя.

Журналистка медленно прошла несколько сотен ярдов к зданию Палаты общин, не обращая внимания на холод и спрашивая себя, за каким дьяволом Роджер О’Нил подставил Чарльза и Генри Коллинриджей.

Вторник, 16 ноября – среда, 17 ноября

Уркхарт объявил о своем решении участвовать в выборах на пресс-конференции, состоявшейся в Палате общин в пять часов вечера, чтобы о ней успели сообщить в вечерних телевизионных новостях и первых выпусках газет. Заявление было сделано в исторической атмосфере Вестминстера, на фоне внушительных, украшенных каменной резьбой каминов и темных дубовых панелей – иными словами, в традиционной атмосфере власти. В результате происходящее окутывало ощущение достоинства, которое отсутствовало, когда Сэмюэль, Уолтон и остальные выдвигали свои кандидатуры.

Фрэнсис умудрился создать впечатление человека, которому, вопреки его желанию, предложили занять высокий пост, и он ставит долг перед страной и коллегами выше собственных интересов.

Семнадцать часов спустя, в среду утром, Лэндлесс также провел пресс-конференцию. Он сидел в роскошной гостиной отеля «Ритц» за длинным столом с множеством микрофонов и камер и отвечал на вопросы финансовой прессы. Рядом с ним устроился казавшийся на его фоне коротышкой Маркус Фробишер, председатель «Юнайтед пресс групп» – сам он был индустриальным магнатом, игравшим здесь второстепенную роль.

Позади них для удобства операторов поставили огромный задник с красиво выведенным ярким логотипом «ТЭН», подсвеченным лазерами. Сбоку от него находился огромный видеоэкран, на котором шли лучшие рекламные материалы «Телеграф» и ролики о встречах Лэндлесса с рабочими, включавшими рычаги печатных машин. Бенджамин всюду выглядел неизменно доброжелательным и обаятельным. Не вызывало сомнений, что пресс-конференция была тщательно спланирована.

– Доброе утро, леди и джентльмены, – призвал собравшихся к порядку Лэндлесс, и в его голосе было гораздо меньше акцента кокни, чем в тех случаях, когда он находился в кругу приятелей. – Спасибо, что сумели прийти, ведь мне не удалось предупредить вас заранее! Мы пригласили вас сюда, чтобы рассказать об одном из важнейших шагов вперед в средствах массовой информации Великобритании с тех времен, когда более ста лет назад Джулиус Рейтер[32] установил телеграфную службу в Лондоне.

Лэндлесс слегка придвинул к себе один из микрофонов, чтобы не выворачивать шею, и продолжил:

– Сегодня мы намерены сделать историческое заявление. Мы решили создать крупнейшую газетную корпорацию в Великобритании, которая станет основой, позволяющей сделать нашу страну лидером средств массовой информации. Медиагруппа «Телеграф» предложила выкупить все выпущенные акции «Юнайтед пресс групп» по цене один миллиард четыреста тысяч фунтов. Это премия, превосходящая рыночную стоимость на сорок процентов. И сейчас я с радостью сообщаю, что наше предложение единодушно принято правлением «Юнайтед пресс групп». Мы также пришли к соглашению о будущем менеджменте нового концерна. Я стану председателем и исполнительным директором компании, а мой добрый друг и бывший конкурент, теперь же соратник… – Магнат протянул огромную руку и сжал плечо Фробишера с таким угрожающим видом, как будто это была шея. – … Будет нашим президентом.

Несколько человек в гостиной принялись понимающе кивать. Они не сомневались, кто из двоих будет в одиночку управлять новой компанией. Фробишер сидел, изо всех сил стараясь сохранить лицо.

– Это огромный шаг вперед в британской газетной индустрии, – вещал Бенджамин. – Наша новая объединенная компания будет контролировать больше национальных и местных газет, чем любая другая аналогичная группа в нашей стране. А если учесть зарубежные представительства, то мы станем третьим по величине концерном мира. Чтобы отметить это важное событие, мы решили дать компании новое название: «Телеграф экспресс ньюспейперс кампани», публичная компания с ограниченной ответственностью – «ТЭН». – Он наконец выпустил плечо Фробишера, махнул рукой в сторону логотипа у себя за спиной и жизнерадостно спросил: – Вам нравится?

Медиамагнат надеялся, что эмблема придется присутствующим по вкусу. Компания-партнер, принадлежавшая его дочери, в которой работали две женщины, получила свой первый заказ – придумать название и логотип, и Лэндлесс хотел, чтобы она получила столько же внимания, сколько и он сам.

– Около двери вы найдете документ, в котором с подробностями описано наше предложение и условия соглашения, – добавил он. – Итак, ваши вопросы, пожалуйста.

Возбужденный шум пробежал по залу, вверх взметнулся лес рук – все пытались привлечь внимание Лэндлесса.

– Полагаю, справедливо будет выслушать первым того, кто не будет работать на нашу группу, – пошутил Бенджамин. – Удастся ли найти несчастного, подходящего под это определение? – Он театральным жестом прикрыл глаза от яркого света прожекторов и принялся искать в аудитории жертву, пока все смеялись над его шуткой.

– Мистер Лэндлесс! – закричал редактор отдела предпринимательской деятельности «Санди таймс». – Правительство в последние годы не раз давало понять, что британская газетная индустрия и без того сосредоточена в руках всего нескольких людей и что оно намерено использовать закон о монополиях и слияниях, чтобы предотвратить дальнейшую консолидацию. Каким образом вы рассчитываете добиться одобрения вашей сделки правительством?

В зале послышался довольный ропот. Правительство во время избирательной кампании громко, хотя и неопределенно высказывалось о том, что оно намерено поддерживать промышленную конкуренцию.

– Превосходный вопрос, – сказал Лэндлесс и развел руки в стороны, словно хотел прижать этот вопрос к груди и медленно задушить его в объятиях. – Конечно, вы правы, правительству придется принять решение. Газеты являются частью мировых средств массовой информации, и все вы знаете, что они постоянно растут и меняются. Пять лет назад вы работали на Флит-стрит на старых пишущих машинках, которые следовало сдать в металлолом, когда капитулировал кайзер, а сегодня наша индустрия модернизируется, децентрализуется и компьютеризируется. Вы знаете, что перемены неизбежны. И нам необходимо продолжать этот процесс, мы не можем останавливаться. Мы должны учитывать конкуренцию со стороны спутникового телевидения, местного радио, утренних новостных телепрограмм и тому подобного.

– Позор! – выкрикнул кто-то.

И тут же в зале раздался ностальгический смех о спокойных днях на Флит-стрит, баре «Эль вино» и о долгих забастовках печатников, предоставлявших журналистам недели и даже месяцы отпуска, что позволяло писать книги, строить лодки или мечтать, оставаясь в штате и получая зарплату. Однако собравшиеся понимали, что в словах Лэндлесса содержится правда, от которой никуда не деться.

– Через десять лет все большему количеству людей будет требоваться информация двадцать четыре часа в день, со всех концов света, – говорил он. – Число тех, кто захочет получать ее из газет, которые выйдут через несколько часов после какого-то события, да еще перепачкают им руки краской, начнет уменьшаться. Если мы хотим выжить, нам необходимо прекратить быть приходскими газетами и стать сборщиками информации со всего мира. И поэтому наша новая медиагруппа «ТЭН» будет не только обычной газетной корпорацией, но еще и ведущим поставщиком информации в дома и предприятия по всему свету, вне зависимости от того, как наши читатели захотят ее получать – в печатном виде, с телеэкранов, через компьютеры или от канареек. Но, для того чтобы у нас все получилось, нам требуются размеры, силы и ресурсы, которые доступны только такой большой компании, как «ТЭН».

С этими словами магнат великодушно махнул рукой в сторону журналиста, задавшего вопрос.

– Вы совершенно справедливо подметили, что нам также потребуется разрешение правительства. Так что ему придется решать, будет ли оно вести себя как страус и прятать голову в песок, пока британская газетная индустрия отдает концы – в этом случае мы умрем в течение следующих десяти лет, а на смену нам придут американцы, японцы и даже австралийцы; или же оно поведет себя ответственно, использует дар предвидения и уже имеющиеся рабочие места и позволит нам создать новые в нашей области деятельности, а также станет думать не о конкуренции внутри Британии, а о более широких международных возможностях, которыми мы должны воспользоваться и над которыми обязаны одержать верх, чтобы выжить. Если они скажут «да», мы создадим самую крупную и лучшую информационную службу в мире с центром здесь, в Британии.

Засверкали вспышки, и Лэндлесс откинулся на спинку стула, закончив свою тщательно отрепетированную речь, пока репортеры, которые все еще пользовались стенографией, продолжали записывать его слова.

– Как ты думаешь, ему удастся это протащить? – спросил журналист, задавший первый вопрос, у своего соседа.

– Если я действительно знаю старину Бена, он не станет рассчитывать на одну только логику или страсть. Он из тех, кто заранее готовит почву – каждый ее дюйм и даже все ее трещины. Очень скоро мы узнаем, что многие политики перед ним в долгу, – отозвался тот.

* * *

Казалось, ответ на этот вопрос как раз и заключался в том, что Лэндлессу было должно огромное количество политиков – по крайней мере, в правительстве. Следующий день стал последним в выдвижении новых кандидатур на выборы, первый тур которых должен был состояться всего через неделю, так что выступить против совместной мощи «Телеграф» и «Юнайтед пресс групп» никто не осмелился. Более того, уже через несколько часов все претенденты старались, не теряя времени, поддержать медиамагната, не оказаться в задних рядах и выступить со славословиями в его адрес, объявив его не только успешным бизнесменом, но и настоящим патриотом.

Бенджамин остался доволен проделанной работой и безупречным выбором момента для реализации своих планов. В очередной раз его понимание сути политиков и чувство времени оказались верными.

Конечно, к нему присоединились не все. «Индепендент» не устоял перед искушением выступить против:

Заявление Лэндлесса было подобно взрыву гранаты посреди предвыборной гонки – вероятно, именно к этому он и стремился.

Картина, когда такое огромное количество политиков, занимающих высокие посты, бросились, расталкивая друг друга, целовать ему руки, напомнила Таммани-холл[33] в его худшие времена. Стоит вспомнить, что те же политики всего несколько месяцев назад, когда Лэндлесс купил «Телеграф ньюспейперс», требовали, чтобы он подписал публичное заявление о невмешательстве в редакционную политику своих газет, и позволили ему совершить сделку, только когда он торжественно дал это обещание, связывавшее ему руки. Сегодня же, в своих отчаянных попытках умилостивить Лэндлесса, они ведут себя так, будто его личная поддержка означает и поддержку со стороны его изданий. Судя по всему, они предпочитают плавать рядом с акулами вместо того, чтобы следовать своей собственной линии.

Среди участников гонки медиамагната тоже поддержали не все. Сэмюэль говорил осторожно и уклончиво – молодой политик получил слишком много ударов в спину, чтобы снова подставляться, так что он сказал, что намерен проконсультироваться с работниками обеих групп, чтобы определиться с собственной позицией. Представители профсоюза мгновенно осудили план слияния, отметив, что в документе не говорится о гарантиях. Они уже на собственном опыте знали, что такое «промышленные программы рационализации». Как-то, не особо подумав, Лэндлесс пошутил, что ему пришлось увольнять по десять тысяч человек на каждый заработанный миллион – он был невероятно богатым человеком.

Как только профсоюзы высказались, Сэмюэль понял, что ему не стоит поддерживать слияние, и решил помалкивать.

Уркхарт также выделился из толпы. Уже через час после заявления Лэндлесса он оказался перед камерами, чтобы дать отточенный анализ мирового информационного рынка и возможного направления его развития, и все эти данные, казалось, поддерживали идеи Бенджамина. Технические эксперты Фрэнсиса превосходили экспертов его соперников, однако он все равно действовал очень осторожно.

«В то время как я с большим уважением отношусь к Бенджамину Лэндлессу, мне представляется, что неправильно делать поспешные выводы, не оценив детали, – заявил Главный Кнут. – Я считаю, что политикам следует вести себя осмотрительно. Они могут потерять свое доброе имя, если попытаются купить одобрение газет. Поэтому, чтобы избежать ошибочного толкования моих слов, я не стану высказывать собственную точку зрения до окончания выборов лидера партии. Возможно, к этому времени, – скромно добавил он, – она уже не будет представлять интерес».

«Жаль, что коллеги Главного Кнута не занимают столь же достойную и взвешенную позицию, – прокомментировал его выступление «Индепендент», не пожалевший хвалебных слов. – Уркхарт установил тон, подобающий государственному деятелю, что сразу выделяет его из числа конкурентов. И сделанное им заявление увеличивает его шансы на победу».

Другие редакционные статьи согласились с этими заявлениями – в том числе не в последнюю очередь «Телеграф»:

«Мы поддерживаем Фрэнсиса Уркхарта в его стремлении к лидерству, потому что уважаем независимую позицию и честность. Мы были рады, когда он согласился выставить свою кандидатуру, и все еще убеждены, что наши рекомендации оказались верными. Его отказ высказать необдуманное одобрение слияния «Телеграф» с «Юнайтед» – это как раз то, чего нам следовало ожидать от человека, обладающего всеми необходимыми качествами главы страны. Мы продолжаем рассчитывать, что после того, как Уркхарт тщательно все обдумает, он поддержит планы слияния, но наше отношение к Уркхарту основано вовсе не на коммерческом интересе. Он единственный кандидат, который продемонстрировал важнейшее качество, отсутствующее у многих – наличие принципов».

В коридорах Вестминстера хлопали двери – многие честолюбивые политики были разочарованы: они поняли, что Уркхарт вновь сумел их обойти.

– Проклятье, как этому старому пердуну удалось все провернуть?! – прорычал Уолтон, забыв о дипломатии.

А Лэндлесс и Уркхарт находились в это время в пентхаусе на Мейфэр, выходящем окнами на Гайд-парк. Оба довольно улыбались и поднимали тосты за здоровье друг друга и за удачу, оценивая успех своих кампаний.

– За следующего премьер-министра, – сказал Бенджамин.

– И за объективную поддержку слияния, – ответил Фрэнсис.

Четверг, 18 ноября

Когда к полудню четверга истек срок выдвижения кандидатур, всех ждала единственная неожиданность – в самый последний момент сошел с дистанции Питер Бирстед. Он первым заявил о своем выдвижении, но его участие в гонке подошло к концу.

«Я сделал все, что хотел, – начать подобающие выборы нового лидера, – язвительно заявил он. – Я знаю, что у меня нет шансов на победу и мне не нужен утешительный приз в виде министерского портфеля, так что пусть другие попытают счастья».

Сразу после этого Бирстед договорился с «Дейли экспресс», что они будут давать личные и откровенные характеристики всем кандидатам на время гонки.

Таким образом, кандидатов осталось девять. Еще никогда в выборах не участвовало так много претендентов, но не вызывало сомнений, что шансы есть только у пятерых – Сэмюэля, Уолтона, Эрла, Маккензи и Уркхарта. Теперь, когда список окончательно определился, начались энергичные опросы членов парламента от правительственной партии, чтобы понять, куда дует ветер.

Старт был дан, и Питер Маккензи твердо решил показать остроту своего клинка. Министр здравоохранения, разочарованный в жизни человек, более пяти лет отвечал за медицинские дела и так же страстно, как и Уркхарт, желал изменений в Кабинете министров, чтобы ответить на новые вызовы судьбы. Стоя долгие годы во главе невосприимчивой бюрократической машины, он почти беспомощно наблюдал за тем, как немыслимо дорогой прогресс медицинской науки заметно опережает возможности налогоплательщиков и их желание тратить на него деньги.

Несколько лет назад Питер считался восходящей звездой партии, политиком, сочетавшим сильный интеллект с глубоким интересом ко всему, что он делал. Многие предсказывали, что он доберется до самой вершины. Но Министерство здравоохранения оказалось глухо к его попыткам реформировать и улучшить это самое здравоохранение, а встречи с пикетирующими медсестрами и фельдшерами издергали министра до предела. Отсрочка расширения системы больниц стала для него последней каплей. Он потерял присутствие духа и заговорил с женой о возможном уходе из политики к следующим выборам, если ситуация не изменится.

А потому падение Коллинриджа подействовало на него как вид суши на тонущего человека. Теперь только это и имело для него значение, отнимало все силы и не давало думать ни о чем другом.

Разумеется, он совершал ошибки на первых этапах кампании, как и большинство его соперников, но все же вступил в гонку за пять дней до первого тура выборов, полный энергии и энтузиазма.

Маккензи с самого начала планировал произвести впечатление в День номинации и вырваться вперед. Поэтому он попросил своих сотрудников подыскать подходящий повод для телевизионщиков, понимая, что ему необходимо обновить свой потускневший имидж доброго и внимательного политика.

«Но только не проклятые больницы», – предупредил он. Первые три года на должности министра здравоохранения Питер регулярно посещал больницы и пытался разобраться в уходе за пациентами, но всякий раз сталкивался с пикетами чрезвычайно активных медсестер, жаловавшихся на «низкие зарплаты», или, еще того хуже, с ожесточенными демонстрациями вспомогательного персонала, протестовавшего против «чудовищных сокращений». Даже профсоюзу врачей казалось, что бюджет должен соответствовать уровню шума, а не разумной необходимости.

Из-за этого Маккензи крайне редко посещал пациентов. Даже в тех случаях, когда он пытался проникнуть в больницу через задний вход, демонстранты каким-то образом узнавали о его приезде и собирались, чтобы в очередной раз перед телекамерами прокричать оскорбительные лозунги. Ни одному министру ни разу не удалось найти эффективного способа борьбы с возмущенными медсестрами: общественное мнение всегда становилось на сторону ангелов милосердия, выставляя политиков настоящими злодеями.

В результате министр здравоохранения просто перестал ездить в больницы. Он не поднимал брошенную перчатку оскорблений, стараясь выбирать более безопасный путь – это был вопрос самосохранения.

Всего через несколько часов после номинации машина министра подъезжала к «Хьюманифит лабораториз», рядом с М4, где он намеревался провести несколько часов перед камерами, освещающими открытие нового завода, а также изучить разнообразное оборудование для инвалидов. Там совсем недавно изобрели кресло, управляемое голосом, которым могли пользоваться даже параплегики, полностью парализованные больные, не способные двигать конечностями. Сочетание продвинутых британских технологий и усиленная забота об инвалидах – именно такой вариант искал Маккензи, и теперь он с нетерпением ждал возможности предстать перед камерами.

Питер действовал осторожно, поскольку был далеко не уверен в успехе. Ему уже не раз устраивали засады, и он опасался, что телевизионщики приведут за собой демонстрантов, чтобы сделать свои репортажи ярче.

«Нам больше нравится одна маленькая демонстрация, чем запуск четырех заводов», – сказал ему как-то дружелюбно настроенный сотрудник телевидения.

Поэтому Маккензи сообщил средствам массовой информации о своих намерениях всего за три часа до прибытия на место, чтобы телестудии успели установить аппаратуру, но не смогли так быстро собрать агрессивную толпу. «Да, – подумал он, когда впереди показался завод, – твои парни отлично поработали, а ты проявил разумную осторожность. Все будет хорошо».

К несчастью для политика, его сотрудники оказались чересчур эффективными. Правительству необходимо всегда знать, где находятся министры и остальные члены парламента, которые должны быть доступны на случай экстренных ситуаций или при срочном голосовании в Палате общин. Сохранение и внесение изменений в данные сведения, разумеется, являлось обязанностью Главного Кнута.

Поэтому в предыдущую пятницу, следуя стандартным инструкциям, секретарша Маккензи отправила полный список занятости своего босса в офис Уркхарта на Даунинг-стрит, 12, и ему потребовалось сделать всего один телефонный звонок.

Когда машина Питера преодолевала последние несколько сотен ярдов по проселочной дороге к окруженной зелеными полями фабрике, он причесал волосы и приготовился предстать перед камерами. Автомобиль проехал вдоль кирпичной стены, окружавшей территорию завода, министр проверил, на месте ли галстук, и машина промчалась в главные ворота.

Но уже в следующее мгновение водитель ударил по тормозам, Маккензи бросило вперед, бумаги с его колен посыпались на пол, и вся подготовка пошла прахом. Политик даже не успел выругать водителя и потребовать объяснений, когда увидел, в чем причина экстренного торможения. Сбылись его худшие кошмары. Его окружила волнующаяся толпа.

Крошечная парковка перед входом на фабрику была забита толпой яростных демонстрантов, одетых в халаты медсестер. Они выкрикивали оскорбления в адрес Маккензи – и все три телекамеры студий, приглашенных его персоналом и идеально расположенных на крыше административного блока, хладнокровно снимали происходящее. Едва машина въехала в ворота, толпа бросилась вперед и принялась стучать кулаками и плакатами по крыше. Через несколько секунд антенны и «дворники» были сорваны.

У водителя хватило здравого смысла, чтобы нажать тревожную кнопку, которые имеются во всех машинах министров: окна и двери тут же были заблокированы, но до этого кто-то успел плюнуть Маккензи в лицо. Кулаки стучали по кузову, а искаженные ненавистью лица прижимались к стеклу, угрожая расправой. Автомобиль раскачивался, толпа вокруг волновалась. Прошло еще несколько секунд, и Питер уже не видел ни неба, ни деревьев, ни помощи – только злобные лица и разинутые в крике рты.

– Уезжай отсюда! Быстрее! – закричал он, охваченный приступом клаустрофобии, но шофер только беспомощно развел руки в стороны. Толпа окружила машину со всех сторон, отрезая путь к отступлению.

– Уезжай! – продолжал кричать Маккензи, потерявший контроль над собой.

Повинуясь не разуму, а инстинкту, охваченный отчаянием политик подался вперед, схватил рычаг переключения передач и передвинул его на задний ход. Машина вздрогнула, отъехала на фут прежде, чем водитель успел нажать на тормоз, и ударила в облепивших ее демонстрантов. Толпа раздалась в стороны, давая ей дорогу и прихватив с собой молодую женщину в форме медсестры, которая, похоже, пострадала от столкновения. Шофер тут же эффектно развернулся и выехал со двора фабрики, оставив на асфальте черные следы покрышек. Камеры снимали каждую секунду происходящего, наполненного паникой и возмущением.

Политическая карьера Питера осталась лежать на дороге, рядом с уродливыми следами шин. И уже не имело значения, что женщина не получила серьезных травм, как и то, что она не была медсестрой, а являлась опытным членом профсоюза и специализировалась на организации пикетов с последующим превращением их в скандал, достойный внимания новостных каналов. Никто даже не попытался в этом разобраться. Ни один человек не может вызвать возмущение такого количества медсестер, вести себя как трус, не обращая внимания на их протесты, – и перебраться на Даунинг-стрит, 10. Прилив стал отливом и унес беднягу Маккензи в открытое море.

Пятница, 19 ноября

Неделя выдалась для Мэтти невероятно трудной и одинокой, и ей приходилось сильно стараться, чтобы не поддаться унынию. У нее появилось ощущение, будто она бредет по воде, отставая от происходящего. Собеседования по поводу будущей работы ничего ей не принесли – она поняла, что попала в черный список газет расширяющейся империи Лэндлесса, и большинство конкурентов не желают злить его без особой на то причины. А во вторник утром Сторин еще и узнала, что ее ипотечная ставка повысилась.

Но хуже всего было то, что, хотя ей и удалось обнаружить в своем расследовании еще несколько кусков головоломки, она не видела цельной картины. Это убивало ее: женщина чувствовала, как собранные факты сталкиваются у нее в голове с ее собственными мыслями, но ничего внятного из этого все равно не получалось.

Тупая пульсирующая боль в висках преследовала Мэтти уже несколько дней, поэтому она достала кроссовки и спортивный костюм и отправилась в длинный забег по усыпанным листвой тропинкам и дорожкам Голландского парка, надеясь, что физические упражнения очистят тело и разум. Однако бег лишь усилил головную боль, к которой прибавилась боль в легких и ногах. У Сторин закончились идеи, жизненные силы и время. До первого голосования осталось четыре дня.

В тускнеющем вечернем свете Мэтти бежала по каштановой аллее с облетевшими великолепными деревьями, которые тянулись высоко в небо, и у нее возникло ощущение, будто она в тоннеле с мелькающими тут и там призраками. Потом она оказалась на липовой аллее, где летали ласточки, казавшиеся ручными, словно домашние питомцы, и пробежала мимо руин старого Голландского дома из красного кирпича, сгоревшего полвека назад вместе с книгами, так что от него остались лишь воспоминания о былой славе.

В те дни, когда Лондон королевы Елизаветы еще не стал огромным городом, Голландский дом был поместьем Чарльза Джеймса Фокса, легендарного радикала восемнадцатого столетия, который всю жизнь вынашивал революционные идеи и собирал в своем родовом поместье соратников, пытавшихся свалить премьер-министра. Но всякий раз у них ничего не получалось. «И кто же добился успеха там, где Фокс раз за разом, терпел поражение?» – спрашивала себя Мэтти.

Мысленно она вновь, шаг за шагом, прошла поле брани, на котором пал Коллинридж: вспомнила ужасную предвыборную кампанию, в провале которой Коллинридж и Уильямс винили друг друга, потом фиаско больничной программы и роль в этом Стивена Кендрика… Кто слил «Индепендент» решение урезать расходы на Территориальную армию, неизвестно: документ обнаружили в баре «У Энни», но вряд ли в этом стоило винить саму Энни… Затем была еще одна утечка – данных опроса общественного мнения – и град камней в адрес Коллинриджа, но кто за этим стоит, тоже неясно. Сторин знала только, что О’Нил имел отношение к невероятному эпизоду с покупкой акций и адресом в Паддингтоне. К тому же Лэндлесс вдруг совершенно неожиданно заинтересовался высокой политикой, что было для него совсем нехарактерно, и мотивы его оставались непонятными…

Вот и все. Больше у Сторин ничего не было. И куда двигаться дальше? Поднимаясь к самой высокой точке парка, ступая по мягкой земле, Мэтти рассматривала самые разные варианты, надеясь, что внезапно произойдет чудо и один из них все объяснит.

«Коллинридж не дает интервью, – думала она. – Уильямс согласен общаться только через свое пресс-бюро. О’Нил и вовсе не в состоянии отвечать на вопросы, а Лэндлесс даже не притормозит, если увидит меня на переходе. Значит, остаетесь только вы, мистер Кендрик!»

Журналистка побежала дальше, поднялась на холм и вдруг ощутила, что ее бег стал более легким. С новыми силами она устремилась вниз по склону, в сторону дома. Наконец-то к ней пришло второе дыхание!

Суббота, 20 ноября

Прошедшая неделя оказалась совсем не плохой для Гарольда Эрла. Средства массовой информации назвали его одним из пяти «наиболее вероятных» кандидатов, и он с удовлетворением наблюдал, как фургон Сэмюэля застрял в пути, а Маккензи и вовсе пошел под откос. Конечно, оставался еще Главный Кнут, который очень вовремя вошел в число кандидатов, но Эрл не верил, что Уркхарт добьется успеха: он никогда не работал в Кабинете на самом высоком уровне, а решающее значение в самом конце должен был иметь именно опыт. В особенности если речь идет о таком опыте, как у самого Гарольда.

Он начал свое восхождение много лет назад в качестве личного парламентского секретаря премьер-министра – это была должность, не дающая власти, но, как он сам шутил, более солидная, чем у кого бы то ни было ниже канцлера. Эрл достаточно быстро вошел в Кабинет министров; в течение последних двух лет под руководством Коллинриджа он являлся держателем нескольких важных портфелей и, как министр образования, отвечал за серьезную реформу школы. В отличие от своих предшественников, Эрл сумел найти общий язык с учителями, хотя кое-кто обвинял его в неспособности принимать жесткие решения и в том, что он занимал чрезмерно примиренческую позицию.

Но разве партия сейчас не нуждается именно в примирении? Ожесточенная конкуренция, возникшая вокруг Коллинриджа, оставила шрамы, а сложная кампания за лидерство в партии лишь сыпала соль на раны. В первую очередь партии причинял вред Уолтон, пытавшийся восстановить воспоминания о своем жестком североанглийском политическом стиле. Когда он стал называть вещи своими именами, то лишь вызвал антагонизм в рядах партии. Так что для Эрла наступило самое подходящее время.

Гарольд планировал, что суббота станет важным днем, объединением всех сил, верных партии и избирателям, что соберется полный зал соратников, которых он будет приветствовать по именам – перед камерами, конечно. Тогда он объявит о большой новой школьной инициативе. Министр образования и его сотрудники работали над ней уже некоторое время, и теперь, если их хорошенько поторопить, к субботе все будет готово. К спонсируемому правительством плану, обеспечивающему тех выпускников школ, которые не могли найти работу, гарантированным местом на курсах по получению профессии, теперь добавилась еще и возможность завершить обучение в другой стране Общего рынка, что улучшит их профессиональные навыки и знание языков.

Эрл не сомневался, что его предложения будут прекрасно приняты. В своей речи он готовился с энтузиазмом рассказать о новых горизонтах и возможностях, которые откроются перед молодыми людьми, что нанесет смертельный удар британским бизнесменам, традиционно не желающим вести дела с иностранцами на их родном языке.

И самое главное – он убедил бюрократов из Брюсселя все это оплатить. Так что Гарольд уже слышал гром аплодисментов, который последует после окончания его речи. Аплодисментов, на волне которых он отправится на Даунинг-стрит.

Большая толпа радостно приветствовавших Эрла сторонников уже поджидала его в сельском клубе Эссекса. Они размахивали маленькими британскими флажками и старыми избирательными плакатами, которые забрали со склада, чтобы воссоздать атмосферу успешной избирательной кампании. Как только министр вошел в зал, заиграл деревенский оркестр, и он шагал по проходу, пожимая протянутые со всех сторон руки. Местный мэр отвел его к невысокому деревянному помосту, вокруг которого суетились операторы и установщики света, старающиеся найти оптимальные ракурсы. Политик оглядел толпу, прикрыв рукой глаза от яркого света, и жестом остановил аплодисменты, когда мэр попытался его представить как «человека, который не нуждается в представлении, во всяком случае, для вас – а скоро и для всей страны!». В этот момент Гарольд Эрл почувствовал, что находится на пороге величайшего личного триумфа своей жизни.

И тут министр увидел его. Он стоял в переднем ряду, зажатый между скандирующими сторонниками, кричал и аплодировал вместе со всеми. Саймон. Тот самый человек, которого Эрл рассчитывал больше никогда в жизни не увидеть.

Он вспомнил, как они встретились однажды вечером в железнодорожном вагоне, когда Гарольд возвращался после встречи с избирателями на северо-западе. Они ехали вдвоем, Эрл прилично выпил, а Саймон вел себя очень, очень дружелюбно. И был таким красивым… И пока поезд мчался сквозь ночь, они с Саймоном погрузились в мир, отрезанный от яркого света и лишенный обязательств. Министр делал вещи, которые еще несколько лет назад могли привести его в тюрьму и которые возможны лишь между пришедшими к согласию взрослыми – да и то частным образом, а не в вагоне британской железной дороги в двадцати милях от Бирмингема.

Эрл, шатаясь, вышел из поезда на вокзале Юстон, сунул юному попутчику в руку две двадцатки и провел ночь в своем клубе. В тот вечер он не мог вернуться домой, который делил со своей больной матерью.

Он не видел Саймона в течение следующих шести месяцев, пока тот не объявился у входа в здание парламента и не спросил у полицейских, где он может найти Эрла. Когда запаниковавший министр появился, юноша не стал устраивать публичного скандала, а объяснил, что узнал Гарольда во время одной из политических передач по телевизору, и в очень мягкой форме попросил денег. Политик оплатил его расходы на поездку в Лондон и пожелал всего хорошего.

Саймон вернулся через несколько недель, и Эрл понял, что передышек больше не будет. Он попросил незваного гостя немного подождать и провел десять минут, спрятавшись в своем кабинете, который так любил. Он понимал, что юноша угрожает всему, что стало ему дорого.

Так и не сумев принять удовлетворительного решения, министр отправился в офис Главного Кнута и рассказал, что внизу сидит юноша, который шантажирует его за короткий и глупый роман, случившийся между ними много месяцев назад. Теперь ему конец.

– Все в порядке, – ответил на это Уркхарт. – Не беспокойся, Гарольд, подобные вещи случались во время отступления из Дюнкерка, не говоря уже о коридорах, соединяющих разные комитеты. Покажи мне маленького засранца.

Фрэнсис сдержал свое слово – он был просто великолепен. Представившись парню, Уркхарт предупредил его, что если тот не покинет здание через пять минут, он вызовет полицию и его арестуют за шантаж. Затем Главный Кнут сообщил юноше, что в подобных случаях арест и последующий суд проводят так, чтобы избежать огласки. Никто не узнает, кого ты собирался шантажировать, и совсем немногим станет известно, сколько времени ты проведешь за решеткой. Долго убеждать Саймона не потребовалось: он сказал, что совершил страшную ошибку, и с невероятной быстротой исчез из здания парламента и из жизни Гарольда Эрла. Однако Уркхарт переписал данные из его водительского удостоверения – на случай, если он будет продолжать устраивать проблемы и его нужно будет найти.

А теперь молодой человек вернулся и устроился в первом ряду, приготовившись предъявить самые неожиданные требования, которые возникали в лихорадочно работающем воображении Эрла. Он никак не мог забыть о присутствии Саймона, и его речь разочаровала сторонников. Нет, политик сказал все нужные слова, написанные крупным шрифтом на листках бумаги, но казалось, будто в это время он находится в каком-то другом месте.

Верные сторонники все равно с энтузиазмом аплодировали, когда Гарольд закончил, но даже это ему не помогло. Мэру пришлось буквально затащить политика в зал, чтобы тот пожал руки людям, персонально желавшим ему успеха. Они радостно кричали, целовали его, хлопали по спине, и толпа тащила его к Саймону, который смотрел на него юными, но все понимающими глазами. Эрлу казалось, что бурный поток несет его к вратам ада.

Впрочем, Саймон не стал устраивать сцену – он лишь тепло пожал Гарольду руку и улыбнулся, поигрывая золотым медальоном, висевшим у него на шее. Потом он исчез – еще одно лицо, растворившееся в толпе, – а Эрл сел в свою машину и поспешил вернуться в Лондон, где надеялся оказаться в безопасности.

Когда он вернулся домой, на холодной улице его поджидали двое мужчин.

– Добрый вечер, мистер Эрл, – заговорил один из них. – Симмондс и Питерс из «Миррор». Вы провели интересный предвыборный митинг. У нас есть текст вашей речи, но нам нужны красочные детали для читателей. Как реагировала аудитория? Вы можете что-то о ней сказать, мистер Эрл?

Министр образования стремительно проскочил в дом и захлопнул за собой дверь. Сквозь занавешенное окно он видел, что репортеры пожали плечами и направились к своему автомобилю, стоявшему на противоположной стороне улицы. Там они расположились, достали книгу и термос и приготовились к долгой ночи.

Воскресенье, 21 ноября

Когда на следующее утро, сразу после рассвета, Эрл выглянул в окно, они все еще оставались на прежнем месте. Один из них спал, надвинув на глаза мягкую фетровую шляпу, а другой просматривал воскресные газеты, которые заметно отличались от вышедших неделю назад. Избирательная кампания, находившаяся в состоянии глубокого кризиса после появления Уркхарта в рядах кандидатов и катастрофы Маккензи, снова набирала ход.

Более того, все больше членов парламента от правящей партии начали отвечать на вопросы.

«ВСЕ ВЫРОВНЯЛИСЬ!» – заявил «Обзервер», утверж-давший, что шестьдесят процентов правящей партии высказали свое мнение. Оказалось, что впереди примерно с равным количеством голосов идут трое: Сэмюэль, Эрл и Уолтон, а Уркхарт отстает от них совсем немного. Маккензи бесследно исчез – как и небольшое лидерство Сэмюэля.

Эти новости не принесли Гарольду радости. Он провел бессонную ночь, расхаживая по дому и будучи не в силах успокоиться. Куда бы министр ни посмотрел, перед глазами у него вставало лицо Саймона. Кроме того, ему действовало на нервы присутствие двух журналистов. Что им известно? Почему они не уехали?

Когда первые признаки рассвета появились на сером и холодном ноябрьском небе, политик почувствовал себя окончательно вымотанным. Больше он не мог терпеть неизвестности. Он хотел знать.

Питерс толкнул Симмондса в бок, когда из дома вышел и решительно направился к ним небритый Эрл, кутавшийся в шелковый халат.

– Это всегда срабатывает, – сказал Питерс. – Они просто не в состоянии удержаться. Хотят знать наверняка, не могут сопротивляться соблазну, точно мышь, которая почуяла запах сыра. Посмотрим, что он скажет, Альф, и включи чертов магнитофон.

Министр образования тем временем подошел к их машине.

– Доброе утро, мистер Эрл, – выкрикнул Питерс в окно. – Не стойте на холоде, садитесь к нам. Хотите кофе?

– Что вам нужно?! – накинулся на журналистов Гарольд. – Почему вы за мной шпионите?

– Шпионим, мистер Эрл? Что за ерунда? – изобразил удивление журналист. – Мы всего лишь ищем возможность сделать наш материал более привлекательным. Вы – один из лидирующих кандидатов в важных выборах. Видели уже газеты? Теперь люди станут проявлять к вам постоянный интерес – все захотят узнать про ваши хобби, про то, чем вы любите заниматься в свободное время, про то, кто ваши друзья…

– Мне нечего сказать! – воскликнул министр.

– Быть может, нам лучше взять интервью у вашей жены? – спросил Симмондс и тут же хлопнул себя по лбу. – Господи, какой я дурак – вы же, разумеется, не женаты!

– На что вы намекаете? – резко спросил Эрл неожиданно визгливым голосом.

– Что вы, никаких намеков, сэр! Кстати, вы видели фотографии вашего вчерашнего митинга? Они получились очень удачными. Одну из них мы собираемся использовать для завтрашней первой страницы. Вот, посмотрите…

Из открытого окна машины высунулась рука и помахала перед носом Эрла глянцевой фотографией. Политик схватил ее и ахнул. На снимке он пожимал руку и смотрел в глаза улыбающегося Саймона. Все детали изображения были очень четкими, может быть, даже слишком. Казалось, кто-то подкрасил большие глаза Саймона, а его пухлые дерзкие губы стали темнее и сразу притягивали внимание. Пальцы юноши, играющие с висевшим на шее медальоном, были тщательно ухоженными, и он выглядел чрезвычайно женственным.

– Вы ведь хорошо знаете этого джентльмена, сэр? – поинтересовался Альф Симмондс.

Гарольд бросил фотографию в окно машины.

– Что вы пытаетесь сделать? Я буду все отрицать. Я обращусь с жалобой к вашему главному редактору! – пригрозил он репортерам, после чего бросился назад, к своему дому.

– Главному редактору, сэр? Господи, но ведь это он послал нас сюда! – крикнул Симмондс в его удаляющуюся спину.

Когда за политиком захлопнулась дверь, Питерс повернулся к своему напарнику.

– Он очень напуган, Альф.

И они вернулись к своим газетам.

Понедельник, 22 ноября

Стивен Кендрик с радостью согласился встретиться с Мэтти. Он и сам не мог сказать, почему, возможно, потому что, будучи заднескамеечником от оппозиции, не пользовался особым вниманием журналистов, и интерес Сторин польстил ему. Или потому, что у него загорались глаза и начинали дрожать колени всякий раз, когда он ее видел. Впрочем, Кендрика не слишком волновали причины – он был просто доволен, что у него появилась возможность увидеть эту женщину. Он сам приготовил чай в своем крошечном кабинетике в Норман-Шоу-Норт, красном кирпичном здании, известном благодаря бесчисленным старым черно-белым фильмам, как Новый Скотленд-Ярд, штаб-квартира лондонской полиции. Силы правопорядка давно перебрались в серую гранитную крепость на Виктория-стрит, и парламент тут же с радостью ухватился за возможность занять эти опустевшие, хоть и пришедшие в упадок помещения. Они находились напротив здания, которое уже занимал парламент, и это позволило получить столь необходимые пространства для кабинетов его членов.

Глядя на другой берег Темзы, где находился «Саут-бэнк арт комплекс», Кендрик разливал чай – и одновременно открывал Мэтти свое сердце.

– Должен сказать, что на самом деле я не особо рассчитывал сюда попасть, – сказал он. – Но мне здесь очень нравится.

– И вы достаточно быстро успели привлечь к себе внимание. – Гостья одарила его своей самой соблазнительной улыбкой и по-новому скрестила ноги.

Перед тем как идти туда, она сняла свои любимые брюки и надела модную блузку и короткую юбку, открывавшую прекрасный вид на колени и щиколотки. Мэтти требовалась информация, и она готова была в случае необходимости купить ее при помощи легкого флирта.

– Я пишу статью о закате и отставке премьер-министра, пытаюсь заглянуть дальше, чем писали газеты, и поговорить с теми, кто непосредственно приложил к этому руку, намеренно или нет, – объяснила журналистка. – Моя статья не будет враждебной по отношению к Генри Коллинриджу, я не собираюсь читать морали или выдвигать обвинения. Я хочу понять, как работает парламент и почему политики постоянно полны сюрпризов. Кстати, ваш сюрприз представляется мне самым удивительным.

– Меня до сих пор забавляет тот факт, что моя репутация построена на такой… как бы это получше назвать… Удаче? Счастливому броску костей? Догадке? – улыбнулся Стивен.

– Значит, вы не знали о том, что реализация больничного проекта будет отложена, вы просто угадали это?

– Можно сказать и так. Я не был абсолютно уверен, но рискнул.

– А что вы знали?

– Ну, Мэтти, я еще никому не рассказывал эту историю полностью… – Политик посмотрел вниз, туда, где его собеседница растирала лодыжки, словно старалась прогнать боль в голени. – Но, думаю, вреда не будет, если я коротко изложу, как все произошло.

Он задумался, оценивая, как далеко может зайти, и в конце концов продолжил:

– Я обнаружил, что правительство – точнее, штаб-квартира правящей партии – спланировало массированную кампанию продвижения нового плана расширения больничной системы. Они отлично над ним поработали, потратили много денег на подготовку, но в последний момент все отменили. Просто взяли и закрыли. Я долго об этом думал, и чем больше, тем очевиднее мне становилось, что они прикрыли не только кампанию по продвижению, но и саму идею. И тогда я решил бросить вызов премьер-министру – и он поддался! Я и сам был поражен.

– Я не помню никакой дискуссии о кампании продвижения во время выборов.

– Они хотели, чтобы был элемент неожиданности. Думаю, подготовка велась в тайне.

– Очевидно, у вас очень хорошие конфиденциальные источники.

– И таковыми они останутся для всех и для вас тоже. Конфиденциальными!

Мэтти понимала, что для получения более подробной информации ей придется предложить Кендрику кое-что побольше, чем пара щиколоток, но не хотела платить столь высокую цену.

– Разумеется, Стивен, я знаю, как важны полезные ис-точники, – сказала она, возвращаясь к исходной теме разговора, – но не могли бы вы дать мне хотя бы небольшой намек? Утечка могла произойти только из партии или правительства, верно?

Политик кивнул.

– После выборов между штаб-квартирой партии и Даунинг-стрит возникли трения, – продолжила рассуждать вслух Сторин. – Вы сказали, что программа была частью рекламной кампании партии, так что логично предположить, что информация ушла из штаб-квартиры.

Она приподняла бровь и поджала губы, и ее собеседник снова улыбнулся:

– Очень хорошо, Мэтти. Но я вам ничего не сказал, ведь так? И больше не стану говорить о своем источнике. Вы и без того о многом догадались сами.

Он рассмеялся, и Сторин решила проверить свою догадку.

– Вам не нужно беспокоиться. Я собираюсь написать статью и не занимаюсь никаким расследованием. Я не выдам секретов Роджера, – произнесла она.

В этот момент Кендрик, как раз делавший глоток чая, поперхнулся и начал задыхаться.

– Я никогда… ничего не говорил… про Роджера! – с трудом выдавил он из себя.

Но ему уже было ясно, что он предал свою дружбу с О’Нилом, и спокойная уверенность, с которой Стивен разговаривал несколькими минутами раньше, пропала. Он решил сдаться.

– Господи, как вы узнали? Послушайте, Мэтти, окажите мне огромную услугу! – воскликнул он умоляющим тоном. – Я вам ничего не говорил про Роджера. Мы с ним старые друзья, и я не хочу, чтобы у него были проблемы. Ему и без меня их хватает на Смит-сквер.

Журналистка громко рассмеялась, поддразнивая политика.

– Ваш страшный секрет в безопасности, – заверила она его. – Но когда вы станете старшим членом парламента или даже премьер-министром, надеюсь, вы не забудете, что должны мне.

Оба громко расхохотались, но внутри у Мэтти все сжималось. Еще один кусок головоломки занял свое место.

* * *

Репортеры из «Миррор» оставались на своем месте и во время ланча. Не уехали они и к вечеру – оба сидели в машине, читали, ковыряли в зубах и наблюдали. Точно ангелы мщения, они ждали Эрла в своей уродливой машине в течение почти сорока восьми часов, наблюдая за каждым движением штор в его доме, и фотографировали всех, кто к нему приходил, в том числе и почтальона с молочником.

«Что им от меня нужно?! – мысленно вопил Гарольд. – Почему они меня преследуют?»

Ему не к кому было обратиться за мудрым советом, не с кем разделить тоску. Он был одиноким человеком, искренним и даже благочестивым, совершившим одну ошибку, за которую однажды – он это знал – ему придется заплатить. Мать часто повторяла ему, что человеку всегда приходится отвечать за свои поступки, или его поглотит адский огонь, – и Эрл уже чувствовал, как языки этого пламени лижут его, набирая яростную силу.

Через полчаса после того, как он вернулся домой в понедельник вечером, преследователи постучали в его дверь.

– Не хотелось бы беспокоить вас, мистер Эрл… Это снова Симмондс и Питерс, – услышал он знакомый голос одного из репортеров. – Нам нужно задать несколько коротких вопросов по поручению нашего редактора. Как долго вы с ним знакомы?

Гарольд открыл двери, и ему в лицо снова сунули фотографию Саймона, но на этот раз сделанную не на митинге, а в студии: черный кожаный костюм с многочисленными молниями, куртка на груди расстегнута, обнажая стройное, с узкой талией тело, в правой руке длинный пастуший хлыст…

– Уходите. Уходите. Пожалуйста – уходите! – закричал политик так громко, что из окон других домов стали выглядывать соседи.

– Если сейчас вам неудобно, мы придем в другое время, сэр. – Журналисты молча вернулись в машину, уселись внутри и возобновили наблюдение.

Вторник, 23 ноября

На следующее утро репортеры все еще поджидали Эрла. После очередной бессонной ночи у него уже не осталось эмоциональных сил – министр сидел в кресле в своем кабинете и тихо плакал. Он напряженно работал, не жалея себя, он достоин большего, и к чему все пришло? Гарольд так старался заслужить любовь и похвалу матери, добиться успеха, который озарил бы ее последние годы, и снова подвел ее – и ведь она не раз говорила, что так и будет!

Эрл понимал, что пора заканчивать. Продолжать не было никакого смысла. Он больше не верил в себя и понимал, что лишился права на веру других людей. На глаза ему набежали слезы, когда он протянул руку к ящику письменного стола и вытащил записную книжку. Потом он принялся нажимать кнопки телефона так, словно они превратились в гвозди, которые кто-то забивает ему прямо в душу. Во время разговора политик с огромным трудом контролировал свой голос. И только повесив трубку, он по-настоящему разрыдался.

* * *

Новость о том, что министр образования сошел с дистанции, пронеслась по Вестминстеру во вторник утром и ошеломила всех. Это произошло так неожиданно, что организаторы не успели поменять бюллетени для голосования – пришлось просто вычеркнуть из списка фамилию Эрла. Сэр Хамфри был недоволен, что все его приготовления в самый последний момент пошли прахом, и теперь обрушивал свой гнев на всякого, кто оказывался рядом. Однако ровно в десять утра в зале заседаний номер четырнадцать, который выбрали для голосования, открыли двери и первые из трехсот тридцати пяти членов парламента от правительственной партии вошли в зал, чтобы приступить к голосованию. Отсутствовали два человека: премьер-министр, отказавшийся от голосования, и Гарольд Эрл.

Мэтти собиралась провести этот день в Палате общин, беседуя с членами парламента, чтобы иметь возможность сразу узнавать их настроения. Многие считали, что выход Гарольда из гонки полезен Сэмюэлю. «Миротворцы склонны объединяться с совестливыми торговцами, – объяснил один из пожилых парламентариев, – так что соратники Эрла будут дрейфовать к молодому Дизраэли. У них не хватит воображения, чтобы сделать другой позитивный выбор».

В кулуарах и частных разговорах с коллегами кампания принимала все более неприятный личный оттенок.

Сторин сидела в кафе для представителей прессы и пила кофе, когда по громкой связи объявили, что ее вызывают к телефону. Она поспешила к ближайшему аппарату, а когда узнала голос в трубке, ее потрясение оказалось сильнее, чем при объявлении о выходе из гонки Эрла.

– Привет, Мэтти. Насколько я понял, ты искала меня всю последнюю неделю. Сожалею, что мы тогда разминулись, меня не было в офисе. У меня было что-то вроде желудочного гриппа. Ты все еще хочешь со мной встретиться? – Голос Роджера О’Нила был таким дружелюбным и полным энтузиазма, что журналистка с трудом смогла соотнести его с невнятным лепетом, который слышала несколько дней назад. Неужели это тот самый Роджер О’Нил? Она вспомнила рассказы о его скандальном поведении на вечеринке Уркхарта в Борнмуте и поняла, что он раскачивается на эмоциональных качелях: то взлетает вверх, то падает с головокружительной высоты. – Если тебе все еще интересно, то почему бы нам не поговорить на Смит-сквер, сегодня, немного позже? – предложил он.

В голосе Роджера не было даже намека на то, что он чувствовал после суровой и даже безжалостной выволочки, устроенной ему Уркхартом. Фрэнсис позвонил, чтобы дать О’Нилу указания насчет Саймона, который должен был посетить митинг с участием Эрла, а также анонимно сообщить в «Миррор» о связи между ним и Эрлом. После того как Главный Кнут, вслед за Пенни и Мэтти, услышал кокаиновый бред Роджера, который постепенно терял связь с реальностью, между ними состоялся очень жесткий разговор. Уркхарт не мог лишиться услуг О’Нила, но и оставлять за собой «хвосты» не имел права.

– Одна неделя, Роджер, еще одна неделя, и ты сможешь отдохнуть и обо всем забыть – если захочешь, на время, – пообещал Фрэнсис. – Ты получишь рыцарское звание, о котором мечтал. И все для тебя сразу изменится. После того как перед твоим именем появится буква «Р», никто не посмеет смотреть на тебя свысока. Ты же знаешь, я сумею это организовать. Но если сейчас ты меня подведешь, если потеряешь контроль, я позабочусь о том, чтобы ты жалел об этом до конца жизни. Проклятье, возьми наконец себя в руки! Тебе нечего бояться. Продержись еще несколько дней!

О’Нил не вполне понимал, о чем говорит Уркхарт. Продержаться? Да, конечно, он знал, что неважно себя чувствует, но его одурманенный мозг все еще отказывался признать, что у него серьезные проблемы, с которыми он был уже не в состоянии справляться сам. В его жизни не было места сомнениям, в особенности насчет самого себя.

Он обязательно справится, был уверен Роджер, особенно если ему немного помогут, ну, совсем чуть-чуть… Всего несколько дней, и его амбиции будут реализованы, он получит всеобщее признание и сотрет снисходительные улыбки с их лиц – это стоило дополнительных усилий.

Когда он вернулся в офис, Пенелопа рассказала ему о визите Мэтти и о том, что журналистка задавала вопросы о почтовом адресе в Паддингтоне.

– Все в порядке, Пенни. Я разберусь, – ответил ее начальник.

Сработало его давно обретенное умение подавать товар лицом, способность убедить покупателя, что ему просто необходимы те или иные идеи или аргументы – не потому, что они были хороши, а потому, что людей завораживали его энергия и энтузиазм. В мире, где царит цинизм, они хотели одарить своим доверием человека, который так страстно верил в то, что он им предлагал.

Когда после ланча Мэтти вошла в кабинет О’Нила, он был оживлен, и его странные глаза сияли энергией и желанием помочь.

– Это было всего лишь расстройство желудка, – объяснил он. – Извини, что заставил тебя ждать.

Девушка не могла не признать, что улыбка Роджера полна обаяния и что людям очень трудно заставить себя ему не верить.

– Пен передала мне, что ты спрашивала про почтовый адрес мистера Коллинриджа? – продолжил специалист по связям с общественностью.

– Совершенно верно, – кивнула журналистка. – Так это действительно адрес Чарльза Коллинриджа?

– Послушай, Мэтти, если ты ищешь то, что можно использовать для печати, я вынужден сказать, что это личное дело мистера Коллинриджа, и никто здесь не намерен что-либо комментировать по данному поводу. – Роджер легко ступил на дорогу, проложенную специалистами с Даунинг-стрит. – Но могу я говорить с тобой неофициально, не для статьи?

Он серьезно посмотрел посетительнице в глаза, как будто хотел показать, что совершенно искренен, после чего встал из-за стола и сел рядом с нею на один из простых стульев, каких было довольно много в его кабинете.

– Но даже и не для печати, ты должна понимать, что есть предел, за который я не могу выходить, – продолжил О’Нил. – Тебе ведь известно, как плохо себя чувствовал Чарльз в последнее время. Он не был… как бы получше выразиться? Он не вполне отвечал за собственные действия. Будет очень грустно, если мы станем наказывать несчастного парня еще сильнее. Его жизнь и так разрушена. Какие бы ошибки этот человек ни совершил, разве он недостаточно страдал?

Сторин почувствовала, как ее начинает охватывать раздражение, когда она поняла, что О’Нил переносит бремя ответственности на плечи отсутствующего Чарльза. Ну да, виноват весь мир, но только не ты, Роджер!

– Значит, вы отрицаете, что Чарльз Коллинридж лично попросил вас открыть тот адрес? – уточнила девушка.

– Если не для статьи, а лишь ради информации, то я не стану это отрицать, но кому будет польза, если мы начнем бередить старые раны? Дай ему шанс заново построить свою жизнь! – взмолился О’Нил.

– Хорошо, Роджер. Я согласна, что ничего нельзя выиграть, если и дальше преследовать Чарльза. Так что позвольте мне сменить тему. В адрес штаба партии в последнее время выдвинуто огромное количество обвинений в халатности, в результате которой произошла утечка информации, наносящей вред правительству. Складывается впечатление, что премьер-министр открыто обвиняет в этом Смит-сквер.

– Сомневаюсь, что это справедливо, но ни для кого не секрет, что отношения между Генри Коллинриджем и председателем партии были в последнее время напряженными.

– Настолько напряженными, что произошла сознательная утечка из штаб-квартиры партии, и результаты опроса общественного мнения появились в прессе во время партийного съезда?

Только огромным усилием Мэтти сумела заметить удивление, на мгновение появившееся в глазах ее собеседника, – уже в следующий миг он бросился отвечать ей:

– Такое предположение трудно доказать. В этом здании всего пять человек, кроме председателя партии, получили результаты опроса. – Он закурил сигарету, и весь его вид говорил о том, что пришло время размышлений. – Я – один из этих пяти и могу тебя заверить, что мы относимся к проблемам конфиденциальности крайне серьезно. Но результаты также получили все члены Кабинета министров, всего двадцать два человека, а также представители Палаты общин, где опрос мог сначала попасть в руки какой-нибудь болтливой секретарше или в один из отделов, где их открыл кто-то из служащих, которые не любят правительство. Если ты ищешь утечку, лучше всего начать с них.

– Хорошо, но не следует забывать, что утечка результатов опроса произошла в отеле в Борнмуте. А секретарши и должностные лица, не любящие правительство, не бывают на партийных конференциях и не разгуливают по коридорам отеля.

– Ну, кто знает, Мэтти… Все равно я считаю, что источник утечки, скорее всего, следует искать среди них. Видит Бог, неужели ты можешь представить лорда Уильямса на четвереньках, на полу отеля?

О’Нил громко рассмеялся, чтобы подчеркнуть, как это смешно, и Мэтти присоединилась к нему. Однако ее собеседник только что признал, что ему известно, как именно произошла утечка. А он мог знать это только по одной причине. Самоуверенность Роджера затягивалась на его собственной шее, точно удавка.

– Тогда давайте перейдем к другой утечке, связанной с планом реорганизации больниц, – предложила Сторин. – Мне рассказали, что вы готовили большую рекламную кампанию, которую пришлось отменить из-за внезапного изменения планов.

– Неужели? И кто же тебе такое рассказал? – спросил О’Нил.

Его разум отчаянно заработал – и вскоре он сообразил, что это был его старый приятель Кендрик. Тупой ублюдок всегда питал слабость к красивым женщинам!

– Хотя это не имеет значения, и я не буду на тебя давить и требовать, чтобы ты выдала мне свои источники, – тут же добавил он. – Но слухи сильно преувеличены. Отдел рекламы и пропаганды всегда готов поддержать политику правительства, чем мы и занимаемся. Если разрабатывается какой-то проект, мы, естественно, хотим его продвинуть, но особой кампании не планировалось.

– Мне рассказали, что вам пришлось отказаться от тщательно подготовленных рекламных шагов в самый последний момент.

Длинный столбик пепла на сигарете Роджера не мог больше противиться законам тяготения и рухнул на галстук, однако мужчина не обратил на это ни малейшего внимания. Он сосредоточенно хмурился.

– Тебя ввели в заблуждение, Мэтти. Похоже, кто-то хочет снова вытащить на свет ту историю и показать, что партия находится в более сложном положении, чем на самом деле. Слова твоего источника представляются мне сомнительными. Ты уверена, что он знал все факты? Может быть, ему было выгодно представить дело именно так?

О’Нил с широкой улыбкой попытался дискредитировать Кендрика, чтобы его нельзя было считать надежным источником информации. Ответная улыбка Мэтти ни на мгновение не выдала ее удивления тем, как быстро и ловко сидящий рядом с нею человек придумал объяснение. Однако она задавала слишком много вопросов, и даже такой умелый притворщик, как Роджер, начал чувствовать дискомфорт. Ему требовалась более серьезная поддержка – сигареты не хватало, – что бы там ни говорил Уркхарт.

– Мэтти, у меня был трудный день, к тому же сегодня будут получены результаты голосования. Мы не могли бы закончить на этом? – попросил он все с той же улыбкой.

– Спасибо, что уделили мне время, Роджер. Наша беседа оказалась чрезвычайно полезной.

– Всегда рад помочь, – сказал О’Нил, провожая девушку к двери.

Когда они проходили мимо компьютерного терминала, расположенного в углу тесного офиса, Сторин наклонилась, чтобы осмотреть его, и ее блузка распахнулась на пару дюймов. Роджер подошел ближе, довольный возникшим предлогом.

– Я совершенно ничего не понимаю в этих штуках, – сказала корреспондентка и, повернувшись, посмотрела в бегающие глаза О’Нила. – Ваша партия заметно опережает остальных по части технологий. Полагаю, все терминалы в здании связаны с центральным компьютером?

– Ну… наверное, – ответил мужчина, подталкивая ее к двери.

– Я не знала, что вы так хорошо разбираетесь в технике, Роджер, – сделала она ему комплимент.

– Если честно, не особо хорошо, – неожиданно начал оправдываться О’Нил. – Нам всем читали ознакомительный курс, но я едва научился включать эту проклятую штуку. – Его глаза яростно засверкали – он окончательно потерял контроль над собой, буквально вытолкнул Мэтти за дверь и поспешно с нею попрощался.

* * *

В пять часов вечера двери зала для совещаний номер четырнадцать торжественно закрылись. Голосование завершилось. Что было пустым жестом – последний из трехсот тридцати пяти бюллетеней бросили десять минут назад. За закрытыми дверями остались сэр Хамфри и небольшая команда наблюдателей. Они были счастливы, что все прошло гладко, несмотря на отвратительный старт, когда им пришлось переделывать бюллетени из-за отказа Эрла. По кругу прошла бутылка виски: все набирались терпения перед началом подсчетов. В разных комнатах дворца кандидаты ждали результатов – с разной степенью тревоги.

Биг-Бен пробил четверть седьмого, когда подсчет подошел к концу, а к половине седьмого двери зала распахнулись, и в него в сопровождении более чем ста двадцати сторонников и заинтересованных членов парламента начали заходить претенденты на пост главы партии, чтобы стать свидетелями исторического момента.

Среди присутствующих царило отличное настроение с некоторой примесью напряжения, когда они вошли в зал и разбились там на небольшие группы. В последние минуты перед объявлением результатов члены парламента делали солидные ставки на то, какими они будут, противопоставляя свое мнение достаточно невнятным опросам, заполнившим страницы газет. А за пределами комнаты выдвигали собственные предположения и строили догадки репортеры, которых не допустили на технически закрытое заседание.

Сэр Хамфри Ньюлендс наслаждался этим коротким моментом славы. Его карьера близилась к закату, времена расцвета давно миновали, и даже маленькое недоразумение в Вест-Индии, которое произошло во время его отпуска, помогло ему вновь оказаться в центре всеобщего внимания, чего он был лишен многие годы. Кто знает, если он все сделает правильно, возможно, его тайная мечта о месте в Палате лордов исполнится? Он уселся на возвышении в окружении своих помощников и призвал собрание к порядку.

– В бюллетене для голосования было беспрецедентное количество кандидатов, – начал Хамфри. – Поэтому я прочитаю результаты в алфавитном порядке.

Эта новость оказалась крайне неприятной для Дэвида Адамса, тщеславного бывшего лидера Палаты общин, изгнанного к заднескамеечникам после первых перестановок, проведенных Коллинриджем. Несмотря на то что за прошедшие два года он активно критиковал все главные экономические решения правительства, которые так же рьяно поддерживал, когда являлся членом Кабинета министров, он рассчитывал получить шанс вернуться туда. Дэвид стоически, старательно скрывая разочарование, выслушал Ньюлендса, объявившего, что Адамс получил только двенадцать голосов. Он лишь спрашивал себя, куда подевались все те, кто твердо обещал ему поддержку, в то время как Хамфри продолжал читать список.

Ни один из следующих четырех кандидатов, в том числе и Маккензи, не получил более двадцати голосов. Пол Годдар, католик и инакомыслящий, выступавший за полное запрещение абортов, получил всего три голоса и гордо тряхнул головой: он не сомневался, что насладится другими наградами, не на этом свете.

Сэру Хамфри осталось прочитать лишь три результата – Сэмюэля, Уркхарта и Уолтона, на которых пришелся 281 голос. Напряжение в зале достигло предела. Для победы в первом туре требовалось набрать 169 голосов. В одном из углов двое почтенных членов парламента заключили крупное пари.

– Досточтимый Майкл Сэмюэль, – продолжал Ньюлендс. – Девяносто девять голосов.

Наступила полнейшая тишина, так что стал слышен троекратный гудок плывущего по Темзе буксира. По залу пробежал смех, и Сэмюэль, которому не хватило очень много голосов до победы, пробормотал:

– Жаль, что капитаны буксиров не имеют права голоса.

– Досточтимый Фрэнсис Уркхарт – девяносто один голос, – продолжал сэр Хамфри.

Заключившие пари члены парламента не могли скрыть огорчения, когда сделали мысленные подсчеты.

– Патрик Уолтон – девяносто один голос, – завершилось объявление результатов.

В зале громко зашумели. Напряжение начало отступать: тут и там звучали поздравления и слова утешения, а один из членов парламента выглянул за дверь и сообщил новости возбужденным представителям прессы.

– Таким образом, – провозгласил Хамфри, – ни один из кандидатов не набрал необходимого количества голосов, и следующий тур выборов состоится через неделю. Хочу напомнить тем, кто намерен участвовать во втором туре, что они должны выставить свои кандидатуры не позже следующего четверга. На этом наша встреча объявляется закрытой.

* * *

В кабинете Уркхарта, до отказа набитом его коллегами и алкоголем, праздник был в самом разгаре. Ему досталось одно из лучших помещений, предназначенных для членов парламента, – просторное, с приятным видом из окна на другой берег реки и древнюю готическую резиденцию архиепископа Кентерберийского в Ламбетском дворце, которое находилось в самом здании, а не в одной из многочисленных пристроек, располагавшихся по периметру Вестминстерского дворца. Теперь в кабинете собрались несколько дюжин членов парламента, и все они желали Главному Кнуту успеха. Тот с иронией подумал, что некоторых из них он не видел во время кампании, но его это не беспокоило. Голоса есть голоса, и не важно, откуда они берутся.

– Просто великолепно, Фрэнсис. Замечательный результат. Как ты думаешь, у тебя есть шанс продолжить и одержать победу? – осведомился один из его старших коллег по парламенту.

– Надеюсь, – со спокойной уверенностью ответил Уркхарт. – У меня такие же шансы, как и у других.

– Думаю, ты прав, – сказал все тот же коллега. – Юный Сэмюэль сейчас лидирует, но его кампания уже потеряла ход. Остались два самых опытных кандидата – ты и Патрик. И Фрэнсис, я хочу, чтобы ты знал: я готов поддержать тебя целиком и полностью.

«О чем, естественно, ты хочешь, чтобы я помнил, когда начну распределять министерские портфели», – подумал Главный Кнут, со смехом рассыпаясь в благодарностях и наполняя бокал своего гостя.

В кабинете появлялись все новые люди, поскольку прошел слух, что Уркхарт устроил вечеринку. Его секретарша налила щедрую порцию виски Стивену Данвею, самому амбициозному из новых членов парламента, который за этот вечер уже успел ненадолго, но весьма заметно поприсутствовать на праздниках Сэмюэля и Уолтона, исходя из принципа, что ничего нельзя знать заранее. Потом секретарь извинилась, чтобы ответить на телефон, который звонил весь вечер – многие хотели поздравить Фрэнсиса, да и пресса не осталась в стороне.

– Это вас, – прошептала секретарша Уркхарту на ухо. – Роджер О’Нил.

– Скажи, что я занят и перезвоню позже, – велел тот.

– Но он уже звонил. И у него очень встревоженный голос. Он попросил передать вам, что «все исключительно серьезно», и сказал, чтобы я в точности повторила его слова.

Нетерпеливо выругавшись, Главный Кнут пробился к окну, где письменный стол обеспечивал ему хоть какую-то защиту от гостей.

– Роджер? – сердито сказал он в трубку. – Неужели это так срочно? У меня здесь полно народа.

– Она нас преследует, Фрэнсис, – послышался испуганный голос его сообщника. – Проклятая сука знает, я уверен! Она поняла, что это я, и очень скоро эта мерзкая корова доберется до вас. Я ничего ей не рассказал, но она каким-то непостижимым образом все разнюхала…

– Роджер, возьми себя в руки! – рявкнул Уркхарт.

Однако О’Нил уже терял контроль над собой, и его речь становилась невразумительной – он куда-то мчался, точно поезд, оставшийся без машиниста. Политик понял, что помощник не выполнил его приказ и практически не контролирует ситуацию.

Он немного помолчал, а потом заговорил спокойно и уверенно:

– Роджер, расскажи мне медленно и четко, что случилось.

Однако из трубки снова полился невнятный поток фраз, и Уркхарту ничего не оставалось, как слушать все эти волнами набегающие друг на друга слова. О’Нил захлебывался, всхлипывал и постоянно чихал.

– Она пришла ко мне, эта корова из газеты, – бормотал он то громче, то тише. – Я не знаю, почему, Фрэнсис, я ничего ей не говорил. Мне удалось ее обмануть – кажется, она ушла довольная. Но ей каким-то образом удалось все разузнать. Ей известно про адрес в Паддингтоне и компьютер… Даже про утечку данных опроса, которые я положил ей под дверь… Должно быть, ублюдок Кендрик выболтал ей про больничную программу и кампанию, которую вы приказали мне сочинить… Господи, Фрэнсис! А вдруг она мне не поверила и решит что-нибудь напечатать?!

– Помолчи секунду! – прошипел Уркхарт, опасаясь, что его может услышать кто-то из гостей. – Кто, Роджер? Кто приходил к тебе от журналистского лобби?

– Сторин. Мэтти Сторин. И она сказала…

– У нее есть серьезные улики? – перебил его Главный Кнут. – Или она лишь строит догадки?

О’Нил помедлил несколько секунд.

– Думаю, у нее ничего нет, – сказал он затем не очень уверенно. – Только догадки. За исключением…

– За исключением чего?

– Ей сказали, что я каким-то образом связан с открытием почтового адреса в Паддингтоне.

– Проклятье, как она могла это узнать?! – Ярость Уркхарта, точно расплавленная лава, потекла в телефонную трубку.

– Моя секретарша ей сказала, но все в порядке, не нужно беспокоиться, она думает, что я сделал это для Коллинриджа.

– Твоя секретарша все знала?

– Я… взял ее с собой. Решил, что она привлечет меньше внимания, вы же знаете, что она стопроцентно надежна…

– Роджер, я бы с радостью…

– Послушайте, я делал за вас грязную работу, я рисковал всем! Вам не о чем беспокоиться, в то время как я завяз по уши. Фрэнсис, мне нужна помощь, я боюсь! Я делал для вас такие вещи, с которыми мне не следовало связываться, но я не задавал вопросов и просто выполнял указания. Вы должны вытащить меня, я больше не в силах терпеть – и я не выдержу. Вы должны меня защитить, Фрэнсис. Вы слышите? О господи, пожалуйста, помогите мне! – И О’Нил отчаянно разрыдался.

– Роджер, успокойся, – тихо сказал Уркхарт в трубку. – У нее нет никаких улик, тебе нечего бояться. И мы вместе, ты меня слышишь? Мы пройдем этот путь рука об руку, до самой Даунинг-стрит. Я тебя не подведу. Послушай, я хочу, чтобы ты сделал две вещи, Роджер. Ты должен помнить о рыцарстве. До него осталось всего несколько дней.

В ответ до политика донеслись налетавшие друг на друга слова благодарности.

– А пока, Роджер, ради всех святых, держись подальше от мисс Сторин, – продолжил Фрэнсис, игнорируя их.

– Но…

– Держись от нее подальше!

– Как скажете, Фрэнсис.

– Я сам с нею разберусь, – прошептал Уркхарт и повесил трубку.

Он молча посидел несколько мгновений, пытаясь успокоиться. За спиной у него шумели могущественные люди, которые могли помочь ему попасть на Даунинг-стрит – и тогда исполнилась бы его многолетняя мечта. Из окна открывался вид, не менявшийся столетиями и вдохновлявший множество великих лидеров, в ряды которых он теперь наверняка попадет. Но Фрэнсис только что закончил разговор с единственным человеком, способным уничтожить его великое будущее.

* * *

Попытки разобраться в том, что означают и какие последствия могут иметь сегодняшние выборы лидера, довели Мэтти до изнеможения. Ей требовалось оценивать мнения в тот момент, когда они формировались, пока возбуждение от гонки еще не отпустило участников. Сторин понимала, что нельзя ждать до утра, когда они станут излагать лишь официальную линию – к тому времени даже могущественных старших членов партии захватит важность момента, и они начнут выдавать двусмысленные, но весьма эмоциональные заявления.

В Вестминстере приподнятая бровь или понимающее подмигивание для тех, кто умеет их трактовать, гораздо громче любых слов говорили о политическом конце того или иного человека, и Мэтти было жизненно необходимо узнать, куда дует ветер.

Кроме того, ей нужно было разобраться в сложной системе выборов: правила голосования казались разумными и понятными только тем, кто их составлял. В соответствии с ними результаты первого тура следовало отложить в сторону и провести новую номинацию. Они даже допускали – хотя это было маловероятно, – чтобы кандидаты, которые не вносили свои имена в первоначальный список, теперь присоединились к гонке.

Если б ни один из кандидатов не набрал больше половины голосов, между лидирующими тремя политиками было бы проведено последнее голосование, и победителя определили бы через систему пропорциональной репрезентации, которую правительство даже под угрозой смерти не соглашалось использовать во время всеобщих выборов. Не вызывало сомнений, что для правительства действовали одни правила, а для всех остальных – другие, так что этим вечером не один парламентский репортер хмурил брови и устало водил ручкой по бумаге, пытаясь получить ясную картину.

Мэтти позвонила Краевски. Они больше недели не встречались и не разговаривали, но, несмотря на все свои размышления, женщина очень хотела его видеть. Ей казалось, что ее со всех сторон окружают сомнения и вопросы без ответов, и она поняла, что ни за что не сможет разобраться сама. И хотя журналистке не хотелось в этом признаваться, ей требовалась помощь.

Джон не знал, как ответить на ее звонок. Он целую неделю спорил сам с собой, пытаясь понять, имеет ли Мэтти для него значение, или она просто использует его, или, может быть, и то и другое. Когда девушка предложила ему встретиться, он пригласил ее на роскошный ужин в «Ритце», но сразу же понял, что совершил ошибку. Она была в не подходящем для любовных отношений настроении, хоть со скрипками, хоть без, так что вместо «Ритца» они отправились выпить в баре «Реформ-клуба» – Краевски являлся его членом.

Мэтти прошла полмили от галереи для прессы в Палате общин до бара и обнаружила, что Джонни задержали обязанности заместителя главного редактора и он еще не пришел. А возможно, он таким способом хотел показать ей, как сильно на нее сердит. Сторин ждала его в окутанном дымом вестибюле со сводчатыми потолками и величественными колоннами. Казалось, время здесь не имело своей власти, и если б сюда снова вошел Гладстон[34], он обнаружил бы, что с тех пор, как он бывал тут около века назад, ничего не изменилось. Женщина нередко думала об иронии судьбы, по которой этому оплоту либерализма и реформаторства потребовалось сто пятьдесят лет, чтобы допустить женщин в свои стены, и она частенько напоминала его членам, что они страдают мужским шовинизмом, пока кто-то из них не сказал, что в «Телеграф» ни разу не было женщины – главного редактора.

Когда Джонни пришел, они с Мэтти взяли свои бокалы и уселись среди теней верхней галереи в глубокие кресла с потрескавшейся кожей, в которых было так приятно сидеть и из которых так же трудно было выбираться. Корреспондентка пила в душной атмосфере прошлого, в окружении теней давно ушедших поколений и отчаянно хотела отдаться на волю смертельной усталости и уплыть в забытье. Ей казалось, что она могла бы проспать в этом кресле год, а проснувшись, обнаружить, что перенеслась на несколько сотен лет в прошлое. Однако мучительные мысли не давали Сторин расслабиться.

– Что такое? – спросил Джон, хотя в этом вопросе не было необходимости. Одного взгляда ему хватило, чтобы понять, что его подруга устала и нервничает, а огонь в ее глазах почти потух.

– Ничего нового, – мрачно ответила журналистка. – Куча вопросов, слишком мало ответов и куски головоломки, которые не складываются в картину. Я чувствую, что происходящее связано с выборами лидера партии, только не могу понять, каким образом.

– Расскажи.

И Мэтти рассказала своему другу все, что ей удалось узнать – в том числе и что основную часть кусков головоломки почти наверняка можно повесить на шею О’Нила.

– Теперь я уже не сомневаюсь, что это он подсунул мне результаты опроса общественного мнения, – добавила она. – Он практически признал, что открыл адрес в Паддингтоне, и я уверена, что именно он внес изменения в компьютер штаба, чтобы подставить Чарльза Коллинриджа. Таким образом, получается, что О’Нил как-то замешан в банковских операциях и покупке акций. Только зачем?

– Чтобы избавиться от Коллинриджа, – предположил Краевски.

– А какая ему от этого польза? Он не может возглавить партию. Что его заставило подставить Коллинриджа?

Джон ничего не ответил. Он просто сидел и смотрел вдоль галереи на великолепные, написанные маслом портреты государственных деятелей Викторианской эпохи, для которых заговоры и интриги стали второй натурой, и спрашивал себя, что бы они на все это сказали. Однако Мэтти не могла разделить с ним его настроение.

– Думаю, он действует вместе с кем-то, кто хочет получить большой приз, с кем-то, кто занимает более серьезное положение, обладает властью… – задумчиво проговорила она. – С кем-то, для кого смена лидера выгодна. Обязательно должен быть кто-то, кто дергает О’Нила за веревочки.

– Значит, ты ищешь таинственного человека с мотивом и средствами, – подхватил ее коллега. – Кроме того, он должен обладать достаточной властью, чтобы контролировать О’Нила, а также иметь доступ к секретной политической информации. Скорее всего, он участвовал в суровой борьбе с премьер-министром, которая так широко освещалась в СМИ. Мне представляется, что далеко ходить за кандидатами не следует.

– Назови хотя бы одного.

Краевски сделал глубокий вдох, наслаждаясь темной заговорщической атмосферой вечера.

– Это просто, – улыбнулся он. – Тедди Уильямс.

* * *

В тот же вечер, но заметно позже Уркхарт отправился в свой кабинет в Палате общин. Празднования и поздравления сопровождали его всю дорогу до Харкорт-рум, расположенной под Палатой лордов, где он ужинал, и его бесконечно прерывали коллеги, стремившиеся пожать ему руку и пожелать удачи. Он прошел в закрытую для посторонних курительную комнату для членов парламента, в которой они любили собираться подальше от любопытных глаз прессы, не столько для того, чтобы покурить, сколько для обмена мнениями и возможности посплетничать, а при случае и оказать на кого-нибудь давление. Кнуты хорошо знают курительную комнату, и Фрэнсис с пользой провел там целый час, прежде чем снова подняться по винтовой лестнице в свой кабинет.

Его секретарша уже вычистила пепельницы, помыла стаканы и поправила подушки, и в кабинете снова стало тихо и уютно. Уркхарт закрыл и тщательно запер за собой дверь и подошел к большому шкафу с четырьмя отделениями и цифровым замком со щеколдой, какими правительство обеспечивало всех министров, чтобы те могли закрывать там свои бумаги, когда покидают кабинеты. Повернув циферблат четыре раза, Главный Кнут услышал щелчок, и щеколда упала ему в руки. Он отложил ее и открыл заскрипевший нижний ящик.

Весь этот ящик был забит папками и документами, и на каждой бумаге стояло имя члена парламента, а в каждой папке содержались постыдные и даже компрометирующие материалы, которые Фрэнсис перенес сюда из сейфа в кабинете Главного Кнута, где все правительственные тайны дожидались Судного дня – или подходящего случая, чтобы появиться на свет. У него ушло почти три года на то, чтобы собрать все эти секреты, и он знал, что лежащие перед ним документы обладают большей ценностью, чем целый ящик золотых слитков.

Уркхарт опустился на колени и принялся просматривать папки. Он быстро нашел то, что искал: запечатанный конверт с мягкой подложкой и адресом. Отложив его в сторону, Фрэнсис убрал остальные папки в ящик, после чего запер замок, проверив, все ли в порядке, как делал всякий раз, когда открывал его.

Была почти полночь, когда он миновал ворота, ведущие в Палату общин, и полисмен остановил движение на Парламентской площади, чтобы политик мог влиться в поток машин и отправиться дальше по своим делам. Однако Уркхарт ехал не домой, в Пимлико: он направился в один из работавших круглосуточно мотоциклетных центров доставки, которых было немало в сомнительных подвальчиках Сохо. Там министр отдал конверт и расплатился наличными, сказав, что письмо должно быть доставлено утром. Конечно, было бы удобнее воспользоваться почтовой службой Палаты общин, самой эффективной в стране, но он не хотел, чтобы почтовый штемпель Палаты имел хоть что-то общее с этим посланием.

Среда, 24 ноября

На следующее утро письма и газеты почти одновременно с глухим стуком упали на коврик перед входной дверью дома Патрика Уолтона в Челси. Услышав знакомый звук, политик спустился вниз в халате, чтобы забрать их. Затем разложил газеты на кухонном столе, а почту оставил для жены на антикварной скамейке, стоявшей в коридоре. Обычно он получал больше трехсот писем в неделю от избирателей и других корреспондентов и уже давно перестал даже пытаться читать все. Этим занималась его супруга, которая исполняла роль секретарши, за что получала щедрое жалованье от парламентских властей в дополнение к его заработку министра.

Как и следовало ожидать, все газеты писали о выборах лидера партии. Казалось, большинство заголовков придумывали репортеры, по совместительству работающие в «Спортинг лайф»: на первых полосах доминировали выражения вроде «Ноздря в ноздрю», «Три участника скачек» и «Фотофиниш». Статьи на других страницах были более взвешенными, и все авторы сходились на том, что предсказать, у какого претендента больше шансов, крайне трудно. Однако почти все соглашались, что, несмотря на первое место, Сэмюэль, судя по всему, сильнее других кандидатов разочарован в результатах, которые далеки от его обещаний, сделанных в начале гонки.

Партия стоит перед вполне определенным выбором. Майкл Сэмюэль – самый популярный и элегантный из троих, и, вне всякого сомнения, способный развивать свою карьеру дальше, не отказываясь от общественного сознания, – писало одно из изданий. – Тот факт, что его атаковали члены собственной партии, обвиняя в «избыточной либеральности» – это орден, который он должен носить с гордостью.

Патрик Уолтон – политик совсем другого рода. Он безмерно гордится своими северными корнями и позиционирует себя как человека, которому по силам сделать страну единой. Способен ли его здравый подход объединить хотя бы две части собственной партии, остается спорным вопросом. Несмотря на значительное время, проведенное на посту главы Министерства иностранных дел, этому министру не хватает терпения в решении дипломатических вопросов, и он взаимодействует с другими политиками так, словно продолжает играть в регби в студенческой лиге. В отличие от Сэмюэля, он не намерен вести партию в каком-то определенном философском направлении и делает серьезные ставки на прагматический подход. Лидер оппозиции однажды назвал его человеком, бродящим по Вестминстеру в поисках драки, которого не слишком заботит, какова будет ее причина.

Оценить Фрэнсиса Уркхарта значительно сложнее. Наименее опытный и наименее известный из трех кандидатов, он, однако, повел себя исключительно разумно перед первым туром голосования. Как нам кажется, его успех определили три причины. Во-первых, как Главный Кнут, он хорошо знает правящую партию, а ее члены хорошо знают Фрэнсиса Уркхарта. Если учесть, что судьбу выборов решают его коллеги, а не электорат, то недостаточная известность не будет таким существенным недостатком, как многим казалось поначалу.

Во-вторых, Уркхарт весьма достойно провел предвыборную кампанию, что сразу поставило его особняком и избавило от жесткой перепалки между остальными кандидатами. О его политических взглядах известно, что он жестко придерживается традиционной линии, до некоторой степени авторитарной, но она недостаточно определена, так что не вызывает серьезной критики каждого из крыльев партии.

Наконец, последний и, пожалуй, самый серьезный его актив состоит в том, что он не является ни Сэмюэлем, ни Уолтоном. Многие члены парламента проголосовали за него, чтобы не выступать за кого-то из пользующихся большей популярностью, но весьма скандальных кандидатов. Уркхарт – очевидный выбор для тех, кто решил занять выжидательную позицию. Однако именно этот факт и может пустить под откос всю его кампанию. Существует вероятность того, что, когда придет время принятия окончательного решения, Уркхарт потеряет наибольшее количество голосов.

Таким образом, выбор очевиден. Те, для кого важно общественное сознание, поддержат Сэмюэля. Те, кто жаждут мелодраматической политики, проголосуют за Уолтона. Ну а те, кто не в состоянии сделать выбор, отдадут голоса за Уркхарта. Но в любом случае они неминуемо получат то, что заслуживают.

Уолтон добродушно хихикал, намазывая очередной тост. Он сомневался, что в конце дня коллеги поддержат призыв к общественному сознанию – его так трудно объяснить в пивной или через садовую решетку, а народная политика не должна быть слишком сложной. Патрик решил, что если Уркхарт лишится большинства, оно перейдет к нему, а кровоточащие сердца пускай отправляются к чертям собачьим. Маргарет Тэтчер показала, как следует себя вести и что делать, а ведь она была женщиной. Если убрать ее женскую скандальность и диктаторскую непреклонность, получится идеальный политический лидер – Патрик Уолтон.

Когда жена министра снова налила чай в его чашку, он размышлял о том, не следует ли ему в ближайшие дни еще раз разозлить какого-нибудь известного раввина, чтобы напомнить своим коллегам про еврейскую тему. Впрочем, он решил, что в этом нет необходимости: старая партийная гвардия позаботится об этом и без его вмешательства.

– Милая, у меня такое чувство, что сегодня будет замечательный день, – объявил политик, поцеловав супругу на пороге своего дома.

Снаружи на тротуаре стояли несколько репортеров, которые попросили его повторить поцелуй на бис, и только после этого позволили сесть в служебную машину и отправиться в Палату общин.

Его жена, как обычно, убрала со стола и села читать письма. Печально вздохнув, женщина подумала, что за последние несколько лет их стало значительно больше. Дни, когда она лично могла ответить на все, остались в прошлом. Теперь в ее компьютере имелся набор стандартных ответов практически на все случаи жизни.

«Интересно, замечает ли кто-то, что основная часть писем мужа избирателям составлена на компьютере и подписана при помощи купленной в США машинки для автографов? – подумала она. – И беспокоит ли это кого-нибудь?»

Хотя существенная часть писем приходила от лоббистов, профессиональных жалобщиков и явных политических противников, которых ни в малейшей степени не интересовал ответ, жена Патрика отвечала на все. И она приступила к однообразной ежедневной рутине. Ответить надо было непременно на все, нельзя было рисковать ни одним избирателем мужа, даже теми, чьи послания носили оскорбительный характер.

Коричневый конверт с подложкой миссис Уолтон оставила напоследок. Не вызывало сомнений, что его доставил посыльный – конверт был скреплен степлером, и ей пришлось рискнуть маникюром, чтобы его открыть. Когда она вытащила последнюю упрямую скрепку, из конверта ей на колени выпала аудиокассета. Больше там ничего не было: ни каких-либо надписей, которые объяснили бы ее происхождение, ни обратного адреса.

– Глупцы. И как они рассчитывают получить ответ? – Женщина отложила в сторону кассету, а потом включила программу с ответами.

У нее ушло полных три часа, чтобы просмотреть все письма и запустить программу ответов, которые должны были хоть как-то убедить получателя, что министр лично уделил ему внимание, и проследить за тем, как машинка их подписала, а потом сложить все ответы в конверты и запечатать. Кассету супруга министра оставила на столе. Во рту у нее пересохло после такого количества облизанных конвертов, и она поняла, что ей просто необходимо выпить чашку кофе. А глупая кассета вполне могла подождать.

Женщина вспомнила про нее поздно вечером. Уолтон уже вернулся после тяжелого трудового дня вербовки сторонников в Палате: он страшно устал, а адреналин первого дня выборов уже начал выветриваться из его крови. Патрик послушался совета своих близких друзей действовать не слишком активно и пару дней хорошенько выспаться. Он планировал чуть позже на неделе произнести три важных речи, и ему требовалось беречь силы.

Политик сидел в своем любимом кресле и делал предварительные наброски речи, когда его жена вспомнила про лежащую на столе кассету.

– Кстати, дорогой, сегодня тебе пришла какая-то кассета, без всяких надписей и обозначений, – сказала она. – Ты знаешь, что это такое? Запись твоей последней речи на выходных или, может, какое-то свежее интервью?

– Понятия не имею. Налей-ка мне еще стаканчик, и давай посмотрим, что там. – Патрик махнул рукой в сторону стереосистемы.

Его жена, как всегда исполнительная, сделала то, что он просил. Министр прихлебывал джин с тоником, когда магнитофон проглотил пленку и загорелась красная лампочка, которая показывала, что воспроизведение включено. Послышалось шипение и треск – очевидно, запись не была профессиональной, – и жена Уолтона прибавила звук.

Комнату наполнил женский смех, а затем послышался долгий стон. Эти звуки произвели на Уолтонов завораживающее действие, и они застыли на месте. В течение нескольких минут из динамиков доносились самые разные шумы: тяжелое дыхание, тихие ругательства, жалобы матраса, радостные восклицания, ритмичное постукивание спинки кровати по стене… Запись не оставляла места для воображения.

Женские стоны становились короче и пронзительнее, и было ясно, что два тела устремились вверх, к высшей точке наслаждения. Временами они замирали, чтобы сделать вдох, а потом неумолимо неслись дальше, пока крещендо их голосов не сказало о том, что они достигли вершины своей горы. После этого пара стала медленно, осторожно спускаться по склону, вздыхая от удовлетворения. Смех женщины смешался с глубоким басом ее партнера.

Еще чуть позже смех на мгновение стих, а потом послышался новый отчетливый звук.

– Это было потрясающе, Патрик. Мы можем повторить все еще раз? – В женском голосе слышался смех.

– Нет, если ты намерена разбудить весь богом забытый Борнмут. – Ланкаширский акцент мужчины не вызывал сомнений.

Ни Уолтон, ни его супруга не шевелились с того момента, как заработал магнитофон, но теперь женщина тихонько подошла к нему и выключила его. Одинокая слеза скатилась по ее щеке, когда она повернулась и посмотрела на мужа. Тот опустил взгляд.

– Что я могу сказать? Мне очень жаль, любимая, – прошептал он. – Я не стану лгать тебе и утверждать, что это фальшивка. Но мне искренне жаль. Я не хотел сделать тебе больно.

Миссис Уолтон ничего не ответила, но ее скорбный взгляд ранил сильнее, чем любые проклятия.

– Что я должен сделать? – тихо спросил политик.

Жена повернулась к нему, и он увидел в ее глазах яростный гнев.

– Пат, за последние двадцать три года я множество раз закрывала глаза на твои выходки, и я не так глупа, чтобы думать, что это случилось лишь однажды, – тихо сказала она. – Но тебе следовало вести себя так, чтобы я ничего не знала. Ты был обязан об этом позаботиться.

Уолтон опустил голову. Супруга немного подождала, давая ему возможность прочувствовать ее гнев.

– Но я могу сказать одно: я не позволю, чтобы какая-то шлюха попыталась разбить мой брак и сделать из меня дуру. Я не стану это терпеть. Узнай, чего хочет подлая сучка, откупись от нее или обратись в полицию, если потребуется. Но избавься от нее. И от этого! – Женщина швырнула в мужа кассету. – Ее не должно быть в моем доме. Как и тебя, если мне придется слушать эту мерзость еще раз!

Патрик посмотрел на нее со слезами на глазах.

– Обещаю, я во всем разберусь. Ты больше никогда об этом не услышишь.

Четверг, 25 ноября

Пенелопа Гай сердито посмотрела на стального цвета небо и вышла из многоэтажного здания, расположенного рядом с Эрлс-Корт, где она жила. Синоптики уже несколько дней предупреждали о возможности внезапного понижения температуры, и вот холод наконец пришел, полный решимости выполнить свою миссию до конца. Обходя замерзшие лужи, Пенни пожалела о своем решении надеть туфли на высоких каблуках, а не сапоги. Она брела вдоль края тротуара, дула на замерзшие пальцы, и тут рядом с ней остановилась машина. Передняя дверь распахнулась, перегораживая ей путь.

Девушка наклонилась, собираясь посоветовать водителю быть внимательнее, и увидела, что за рулем сидит Уолтон. Она радостно улыбнулась, но министр даже не повернул головы в ее сторону. Продолжая смотреть вперед, он предложил ей сесть на пассажирское сиденье.

– Чего ты хочешь? – спросил Патрик холодным, как утренний воздух, голосом.

– А что ты предлагаешь? – Секретарша улыбнулась, но почувствовала неуверенность, когда уловила ледяные нотки в его словах.

Они показались ей совершенно бесчувственными. Политик повернулся к ней и впервые посмотрел на ее лицо, обругав себя за глупость, когда понял, что продолжает считать эту девушку невероятно привлекательной.

– Неужели обязательно было посылать мне запись домой? – процедил он сквозь зубы. – Моя жена все слышала. Ты поступила жестоко и очень глупо – ведь теперь она все знает, и ты не сможешь меня шантажировать. Ни одна газета или радиостанция не станет связываться с подобными вещами – возможное обвинение в клевете заставит их отойти в сторону, – так что тебе нет никакой пользы от кассеты.

На самом деле запись могла причинить ему серьезный вред, если бы попала не в те руки, но Уолтон надеялся, что у Пенни не хватит ума это понять. Ему показалось, что его блеф сработал – глаза Гай перестали сиять, и она смертельно побледнела.

– Патрик, я не понимаю, о чем ты говоришь.

– О проклятой пленке, которую ты мне прислала, безмозглая шлюха! И не вздумай изображать скромность!

– Я… не посылала тебе никаких пленок. Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

Нападение Уолтона оказалось настолько неожиданным, а его вопросы – такими непонятными, что девушка начала задыхаться и разрыдалась. Министр с такой силой схватил Пенни за руку, что от боли она заплакала еще сильнее.

– Запись! Запись! – закричал он с яростью. – Ты прислала мне запись!

– Какая запись, Патрик?! Почему ты делаешь мне больно?..

Слезы потоком хлынули из глаз секретарши. Улица за запотевшим стеклом начала расплываться, и Уолтон сообразил, что в чем-то ошибся. Слова срывались с его губ, быстро, громко, чтобы бывшая любовница поняла, что он совершенно серьезен.

– Посмотри на меня и скажи, что ты не посылала мне пленку, на которой записаны мы с тобой в Борнмуте, – потребовал он.

– Нет. Нет! Я не посылала никакой записи! – Пенелопа вдруг вскрикнула, и ее слезы мгновенно высохли. – Значит, есть запись нашей встречи в Борнмуте? Господи, Патрик, это отвратительно! Но кто…

Ее нижняя губа дрожала от удивления и ужаса. Мужчина выпустил ее руку и прижался головой к рулю.

– Вчера мне домой прислали кассету с записью. На ней наше свидание в Борнмуте, после партийного съезда.

– И ты подумал, что я ее послала, чтобы тебя шантажировать? Но почему? Неужели ты такой засранец?

– Я… не знал, что и думать… Надеялся, что это сделала ты, Пен.

– Почему? Почему я?! – с отвращением вскричала девушка.

Политик поднял голову и снова посмотрел на нее. Его лицо посерело, он словно внезапно постарел: кожа на его щеках стала похожа на пергамент, усталые глаза покрас-нели…

– Я надеялся, что это ты, потому что в противном случае я даже не представляю, кто мог сделать запись. Конечно, пленка не случайно появилась именно сейчас, через несколько недель после нашей встречи. Они не пытаются шантажировать меня ради денег. Они хотят, чтобы я сошел с дистанции. – Последние слова министр произнес шепотом. – Мне конец.

* * *

Оставшуюся часть утра Уолтон старался заставить себя мыслить конструктивно. У него не было ни малейших сомнений в том, что именно выборы стали причиной, по которой пленка появилась именно сейчас. Если б ее отправил шантажист в надежде получить деньги, он не стал бы ждать так долго, прежде чем нанести удар. Тому, кто прислал Патрику запись, нужно было лидерство в партии и власть, а не деньги, и кандидат в премьер-министры знал, что цена, которую его попросят заплатить, будет очень высокой. Он подумал о русских и о том, что они не будут столь же понимающими, как полиция Нового Орлеана. Нет, он не мог продолжать участвовать в выборах!

Многие люди, столкнувшись с подобной проблемой, решают тихо отойти в тень и начинают молиться о том, чтобы никто не помешал им спокойно провести старость, однако Уолтон не принадлежал к этой категории. Он предпочитал потерпеть поражение в сражении, пытаясь спасти то, что еще возможно, и хотя бы частично сохранить свою мечту.

К тому времени, когда началась пресс-конференция, сразу после ланча, Патрик твердо решил постоять за себя. Он не успел как следует к ней подготовиться, а потому собрал репортеров на набережной Элберт – на южном берегу реки, напротив здания парламента и в тени госпиталя Святого Томаса. Он хотел, чтобы его выступление прошло на фоне пышных декораций, и роскошный дворец с башней Биг-Бена обеспечивал их в лучшем виде. Как только операторы закончили установку камер, политик начал:

– Добрый день. Я намерен сделать короткое заявление и заранее сожалею, что не смогу ответить на ваши вопросы. Но я не думаю, что вы будете разочарованы. На следующий день после голосования во вторник создалось впечатление, что осталось всего три кандидата, имеющих неплохие шансы на победу. И действительно, все остальные заявили, что не будут принимать участия во втором туре. Как писали многие из вас, это гонка с тремя лошадьми. Конечно, я рад быть одним из этих трех участников – это большая честь. Но мне кажется, что три может оказаться несчастливым числом. На самом деле кандидатур только две. Либо партия пойдет по пути практического подхода к политике, который раньше не раз приводил нас к успеху и удерживал у власти больше декады, либо мы изменим курс в сторону социальных преобразований, и правительство будет вынуждено решать все мировые проблемы, в том числе отдельных людей или семей – и тогда многие скажут, что это ловушка.

Репортеры зашевелились. Все знали, что внутри партии имеются разногласия, но впервые о них заговорили публично.

– И хотя намерения могут быть самыми лучшими, я не верю, что переход к подобной политике будет правильным, – продолжил министр. – Более того, я считаю, что для страны и для нашей партии он грозит катастрофой. И полагаю, что такую точку зрения разделяет большинство членов нашей партии. Однако, как ни парадоксально это звучит, исход может оказаться таким же, если большинство поддержит прагматичный подход и будет голосовать за двух кандидатов – Фрэнсиса Уркхарта и меня. Я человек практичный, и меня не волнуют отдельные личности: мой интерес заключается в жесткой политике. А потому я считаю, что мои личные амбиции не должны встать на пути проведения в жизнь той линии, которая мне близка.

Несмотря на холод, его слова огненными спиралями проносились над головами собравшихся.

– Поэтому я хочу быть уверен, что поддержка политического курса не будет разделена между двумя кандидатами, – добавил министр. – Я выхожу из гонки и отдаю свой голос за Фрэнсиса Уркхарта, который, как я искренне надеюсь, станет нашим следующим премьер-министром. Больше мне сказать нечего.

Его последние слова заглушило щелканье затворов многочисленных камер. Все они были направлены в его сторону, и он начал стремительно подниматься по ступеням набережной и направился в сторону поджидавшей его машины. Несколько человек побежали за ним, но им удалось увидеть лишь его автомобиль, покативший к Вестминстерскому мосту, и дальше, к Министерству иностранных дел. Остальные застыли в полнейшем недоумении, пытаясь убедиться, правильно ли они записали и поняли слова Уолтона. Он не оставил им времени для вопросов, не позволил сформировать какие-либо теории или понять скрытый смысл его речи. У них было только то, что он им дал, и репортерам ничего не оставалось, как донести до читателей его слова – именно к этому Уолтон и стремился.

Он приехал домой, где на пороге его ждала жена, удивленная не меньше остальных, и они вместе смотрели выпуск девятичасовых новостей, рассказавших о его заявлении.

– Я понимаю, почему ты отказался от продолжения гонки, и это, само по себе, послужит для тебя достаточным наказанием, – сказала после этого миссис Уолтон. – Я буду продолжать поддерживать тебя, как и прежде, но почему, ради всех святых, ты решил выступить за Фрэнсиса Уркхарта? Я понятия не имела, что вы настолько близки…

– С этим высокомерным ублюдком? – изумился ее муж. – Мы никогда не были близки. Более того, мне он совершенно не нравится!

– Тогда почему…

– Потому что мне пятьдесят пять, а Майклу Сэмюэлю сорок восемь, из чего следует, что он может оставаться на Даунинг-стрит еще двадцать лет, пока я не умру и меня не похоронят. С другой стороны, Фрэнсису Уркхарту шестьдесят два, и он вряд ли продержится более пяти лет. Так что если победит Уркхарт, у меня остается надежда участвовать в гонке за лидерство до того, как я уйду на покой. А сейчас, если я сумею выяснить, кто послал нам кассету, или злоумышленника переедет автобус или министерский лимузин, у меня появится еще один шанс.

Патрик выпустил из трубки густой синий дым, поднявшийся к потолку, и продолжил развивать свою мысль:

– В любом случае я ничего не выиграю, сохранив нейтралитет. Сэмюэль не станет терпеть меня в своем Кабинете. Вот почему я преподнес Уркхарту победу на блюдечке с голубой каемочкой, и ему придется выразить мне публичную благодарность.

Он улыбнулся супруге – в первый раз с того момента, как они прослушали запись.

– Ты хочешь в ближайшие пару лет быть женой канцлера казначейства?

Пятница, 26 ноября

На следующее утро температура снова опустилась ниже нуля, но новый атмосферный фронт, прошедший над столицей, принес кристальное небо, заменившее свинцовые тучи вчерашнего дня. Уркхарт смотрел из окна своего кабинета в Палате общин на Темзу, залитую ярким зимним солнцем, и думал о том, что впереди у него столь же блистающее будущее. После того как Уолтон заявил о своей поддержке, Фрэнсис чувствовал себя неуязвимым. Он уже почти финишировал.

Неожиданно дверь распахнулась, и на пороге появился растерзанный Роджер О’Нил. Не успел Уркхарт спросить, что он себе позволяет, как слова будто сами собой полились с его губ. Они были подобны пулям, направленным в Главного Кнута, чтобы подавить его и заставить сдаться.

– Они знают, Фрэнсис. Они обнаружили, что файл исчез. Одна из секретарш заметила, что замки сломаны, и председатель собрал всех нас. Я уверен, что он подозревает меня. Что нам делать? Что делать?!

Уркхарт встряхнул О’Нила, пытаясь остановить поток слов, и удивился, что ему пришлось применить серьезную силу, чтобы хоть как-то привести его в чувство.

– Роджер, ради бога, заткнись! – Он грубо толкнул своего сообщника в кресло, и тот от удивления замолчал, чтобы сделать вдох.

– А теперь помедленнее, Роджер. Не спеши. Что ты хочешь сказать? – спросил политик.

– Папки, Фрэнсис. Конфиденциальные папки на Сэмюэля, которые вы просили меня отправить в воскресные газеты. – О’Нил задыхался от нервного и физического истощения. – Дело в том, что я без особых проблем, с помощью универсального ключа, сумел проникнуть в подвал – туда, где находится архив, – но папки лежали в запертых шкафах. Мне пришлось вскрыть замки, Фрэнсис. Сожалею, но у меня не было выбора. Не очень заметно, но следы остались. Там скопилось столько пыли и паутины, словно никто их не открывал со времен Бурской войны, а вчера какая-то сука-секретарша решила туда зайти и заметила, что замок поврежден. Тогда они начали поиски и обнаружили, что папка Сэмюэля исчезла.

– Ты послал им оригинальную папку? Ты не стал копировать самые интересные места, как я тебе сказал? – нахмурился министр.

– Фрэнсис, папка была очень толстой, у меня ушли бы часы, чтобы ее скопировать. И я не знал, что именно их заинтересует, – вот почему я отправил все. Могли пройти годы, прежде чем кто-нибудь заметил бы пропажу папки, они бы подумали, что ее просто куда-то засунули…

– Ты абсолютный, полный кретин…

– Фрэнсис, не кричите на меня! – завопил О’Нил. – Это я рискую своей шкурой, а не вы! Председатель лично допрашивал всех, кто имеет универсальный ключ, а нас всего девять человек. Он намерен поговорить со мной сегодня днем. Я уверен, что он подозревает именно меня. Но я не собираюсь брать всю вину на себя. С какой стати? Я лишь делал то, что вы мне говорили… Фрэнсис, я не могу продолжать лгать. Я больше не в силах терпеть. Это невыносимо. Я разваливаюсь!

Уркхарт замер. Он видел, что отчаявшийся О’Нил говорит правду. В дрожавшем перед ним мужчине не осталось ни воли, ни способности сопротивляться: он распадался на части, как старая хрупкая газета. Когда он снова заговорил, в глазах у него вспыхнул безумный огонь, и слова полились потоком – и Главный Кнут понял, что даже неделю, эту неделю, Роджер не сможет себя контролировать. Этот человек находился на грани катастрофы, и малейший порыв ветра мог подтолкнуть его к гибели. И тогда он потащит Фрэнсиса за собой…

– Роджер, ты преувеличиваешь опасность, – попытался успокоить его политик. – Тебе нечего бояться – никто ничего не может доказать. К тому же не забывай, что я на твоей стороне. Ты не один. Послушай меня, тебе лучше не возвращаться в офис: скажи, что ты заболел, и отправляйся домой. Председатель подождет до понедельника. А завтра приезжай в мой гостевой домик в Гэмпшире. Приезжай к ланчу, потом переночуешь у меня, и мы сможем все спокойно обсудить. Вдвоем. Без ненужных свидетелей. Как тебе такая идея?

О’Нил схватил Уркхарта за руку, точно калека, цепляющийся за костыль.

– Но никому не рассказывай о моем приглашении, – добавил тот. – Мы оба окажемся в затруднительном положении, если прессе станет известно, что старшее должностное лицо партии находилось в моем гостевом домике перед последним туром голосования – это будет выглядеть неправильно для нас обоих. Так что о нашей встрече должны знать только мы с тобой. Даже своей секретарше ничего не говори.

Роджер попытался что-то сказать, но трижды громко чихнул, и Главный Кнут поморщился от отвращения. Однако О’Нил, казалось, ничего не заметил: он вытер платком лицо и улыбнулся, преданно, точно верный спаниель, глядя на Уркхарта.

– Я приеду, Фрэнсис. Вы можете мне доверять.

Суббота, 27 ноября

Уркхарт выскользнул из постели перед рассветом. Он не спал всю ночь, но усталости не чувствовал. Политик знал, что впереди у него особенный день. Было очень рано – первые лучи солнца еще не пролились на болота Нью-Фореста, – когда Уркхарт надел свою любимую охотничью куртку, натянул сапоги и зашагал по конной тропе через Эмери-Даун в сторону Линдхерста. Утренний воздух был холодным и свежим, изгороди окутывал туман, смущавший птиц и поглощавший все звуки, и Фрэнсис как будто оказался в коконе – совершенно один на всей планете, человек, которому предстояло принять решение, повлияющее на его судьбу.

Он прошел почти три мили, прежде чем оказался у длинного пологого подъема по южному склону холма. Туман медленно рассеивался по мере того, как солнечные лучи разрезали сырой воздух. Уркхарт выбрался из клубящейся дымки и неожиданно увидел во влажных зарослях дрока на залитом солнцем склоне холма оленя. Фрэнсис сразу спрятался за кустом и стал ждать, точно охотник свою добычу. Впрочем, он не был настоящим охотником, потому что никогда не охотился на человека. Он был слишком молод, когда к власти пришел Гитлер, слишком занят в университете во время войны в Корее и слишком стар для участия в войне за Суэцкий канал[35] и поэтому не знал, каково это – поменять чужую жизнь на свою, приговорить человека к смерти, прежде чем он успеет приговорить тебя.

Уркхарт вдруг подумал, что не знает, как погиб его брат, и представил его в неглубоком окопе под живой изгородью в Дюнкерке, где тот дожидался, когда на вершине холма появится первый вражеский танк. Когда брат лежал там, приготовившись убивать, отнять как можно больше чужих жизней, чувствовал ли он возбуждение, точно дикое животное, от того, что ему представилась возможность пролить кровь? Или он не мог пошевелиться от охватившего его ужаса – человек, превратившийся в кролика, несмотря на всю подготовку и чувство долга? А может быть, на него снизошла спокойная уверенность в том, что он должен выжить, и она победила страх и моральные принципы, которые в него вдалбливали в воскресной школе и в соответствии с которыми он до сих пор жил?

Олень, продолжая щипать траву, приблизился к Уркхарту, все еще не замечая присутствия человека. Когда их разделяло всего тридцать ярдов, Фрэнсис резко встал, и животное удивленно застыло, понимая, что уже должно было бы погибнуть. Потом олень мгновенно отскочил в сторону и исчез, и в тумане глухо прозвучал смех политика.

Уркхарт все утро гулял в лесу, взбираясь на холмы, и вернулся домой около полудня. Дома он сразу, не переодеваясь, направился в кабинет и снял трубку телефона.

Сначала он позвонил редакторам четырех ведущих воскресных газет и обнаружил, что две из них пишут редакционные статьи, которые его поддерживают, одна подняла флаг Сэмюэля и еще одна занимает нейтральную позицию. Однако все четыре издания считали, что у него есть заметное преимущество, и этот вывод подтверждал опрос, сделанный «Обзервером», – на сей раз репортерам удалось поговорить с большей частью парламентариев правящей партии. Опрос показал, что Уркхарт должен набрать около шестидесяти процентов голосов.

– Такое впечатление, что только землетрясение может помешать вам победить, – сказал один из редакторов.

Затем Фрэнсис набрал номер в Кенте и попросил позвать доктора Кристиана.

– Добрый вечер, господин Главный Кнут, – отозвался тот. – Это замечательно, что вы нашли время на ваших выходных, чтобы поинтересоваться, как обстоят дела у Чарльза. Должен с радостью сообщить вам, что он пошел на поправку. Его брат, премьер-министр, навещает его почти каждый день, и его визиты для них обоих – точно живительная влага.

– Я хотел спросить вас еще кое о чем, доктор, – сказал политик. – Мне нужен ваш совет. У одного члена правительства образовалась очень серьезная проблема. Он принимает кокаин и в последнее время стал быстро скатываться в пропасть. Его поведение никак нельзя назвать адекватным. Жестикуляция, проблемы с носоглоткой, преувеличенные движения глаз – все это с каждым днем становится все заметнее. Его речь то несется вперед, точно кавалерийский отряд, то превращается в замедленный непонятный лепет. В последнее время он находится в чрезвычайно возбужденном состоянии и уже устроил несколько публичных сцен. Кроме того, он страдает от постоянных приступов паранойи, вечно выкрикивает жуткие обвинения и угрозы… Не вызывает сомнений, что он очень болен, и я пытаюсь убедить его начать лечение, но, как вы сами говорили мне множество раз, наркоманы последними понимают, что у них проблемы.

– Судя по вашим словам, у вас на руках очень больной человек, мистер Уркхарт, – ответил медик. – Если он не в состоянии управлять своим поведением и регулярно выставляет себя в самом неприглядном виде, демонстрируя симптомы, которые вы описали, это означает, что он находится на финальной стадии заболевания, грозящей полным коллапсом. Скорее всего, этот человек принимает наркотик несколько раз в день, и, таким образом, он не просто не в состоянии выполнять свою работу – он, что гораздо важнее с вашей точки зрения – потерял способность к самоконтролю. Кокаин стоит очень дорого, и он пойдет на все, чтобы пополнять свой запас – лгать, красть, возможно, даже убивать. Он продаст все, что сможет, чтобы получить наркотик, включая информацию, которой обладает. Кроме того, его паранойя будет набирать силу, и если вы станете слишком настойчиво убеждать его, что ему требуется помощь, он переведет вас в разряд заклятых врагов и постарается сделать все, чтобы вас уничтожить. Я видел, как это страшное зелье отнимало мужей у жен и матерей у детей. Кокаиновая зависимость – самая сильная из всех.

– Он уже грозился раскрыть важные государственные тайны. Вы хотите сказать, что он не шутил?

– Ни в коей мере.

– В таком случае у нас серьезная проблема.

– Судя по тому, что вы мне рассказали, чрезвычайно серьезная. Мне очень жаль. Дайте мне знать, если вам потребуется моя помощь.

– Вы уже мне помогли, доктор. Спасибо.

Фрэнсис все еще сидел в своем кабинете, когда услышал, что автомобиль О’Нила проехал по усыпанной гравием подъездной дорожке.

Когда ирландец вошел в прихожую, Уркхарт не мог не отметить, что его гость не имеет ничего общего с человеком, с которым он встречался за ланчем в своем клубе менее шести месяцев назад. Его небрежная элегантность превратилась в неряшливость, тщательно ухоженные волосы растрепались, одежда была мятой, словно он достал ее со дна корзины для грязного белья, галстук криво болтался, а ворот рубашки был расстегнут. Попытавшись взглянуть на гостя так, будто он видел его впервые, Фрэнсис испытал настоящее потрясение. Постепенное сползание в пропасть в течение нескольких месяцев стало частью поведения Роджера, и те коллеги, которые видели его регулярно, не замечали, до какой степени он перестал быть самим собой.

Учтивый и модный специалист по рекламе превратился в жалкого бродягу, а его глубокие сияющие глаза, завораживавшие женщин и нравившиеся клиентам, теперь были выпучены и дико вращались. Взгляд его метался по комнате, как будто он пытался увидеть нечто, постоянно ускользающее от него. Этот человек был одержим одной мыслью.

Уркхарт отвел его на третий этаж, где находились комнаты для гостей. Он молчал, когда они шли по длинным коридорам особняка, в то время как О’Нил нес какую-то невнятицу. В последние дни в своих разговорах он все больше рассуждал о других людях и их мнении о себе: ему казалось, что весь мир постепенно поворачивался к нему спиной, и он постоянно повторял, что это чрезвычайно несправедливо. Роджеру казалось, что все его предают – председатель партии, премьер-министр, а теперь вот секретарша. Даже полисмен патрулировал улицу, на которой он жил, исключительно для того, чтобы шпионить за ним, дожидаясь момента, чтобы нанести удар.

Гость не обратил ни малейшего внимания на великолепный вид, открывавшийся из окна на Нью-Форест, и небрежно бросил свой чемоданчик на постель. Затем они с хозяином дома вернулись назад той же дорогой, спустились по двум лестничным пролетам и через старую дубовую дверь вошли в кабинет Уркхарта, все стены которого занимали полки с книгами.

Фрэнсис предложил Роджеру самому налить себе стаканчик и с клиническим интересом наблюдал, как тот до краев наполнил стакан виски и тут же его осушил. Вскоре алкоголь начал сражение с кокаином, и огонь, полыхавший в глазах гостя, стал чуть менее безумным, однако язык его стал заплетаться сильнее, а речь постепенно теряла связность. Успокоительное боролось со стимулятором, но они никак не могли достигнуть равновесия, и О’Нил продолжал балансировать на краю пропасти.

– Роджер, – заговорил Уркхарт, – все идет к тому, что мы оба будем на Даунинг-стрит к концу недели. В последнее время я думал о том, что нужно мне. Но сейчас пришла пора поговорить про твои интересы.

Его собеседник сделал еще один глоток.

– Фрэнсис, я полон благодарности за то, что вы думаете обо мне. Вы станете классным премьер-министром, Фрэнсис, я уверен. Так уж получилось, что я и сам думал, сможете ли вы использовать такого человека, как я, на Даунинг-стрит. Ну, в качестве советника или даже пресс-секретаря. Вам потребуется помощь, а мы так хорошо поработали вместе, вот я и решил…

Главный Кнут взмахом руки заставил его замолчать.

– Роджер, десятки государственных служащих способны выполнять столь простые обязанности – более того, они уже занимают эти посты. Мне же нужен человек, который будет отвечать за политическую сторону работы, человек, который идеально подойдет для государственной службы и которому я мог бы доверять, чтобы избежать ужасных ошибок, совершенных партией в последние месяцы. Я бы очень хотел, чтобы ты остался в штаб-квартире партии – естественно, под руководством нового председателя.

О’Нил с беспокойством наморщил лоб. Та же самая бессмысленная работа – снова наблюдать со стороны, как другие занимают серьезные посты, которых они не заслуживают в силу своей некомпетентности? Какая ему от этого польза?

– Но Фрэнсис, для того чтобы действовать эффективно, мне будет необходима поддержка, особый статус. Мне кажется… вы говорили о рыцарстве.

– Да, конечно, Роджер. Несомненно, ты его заслужил. Ты был для меня совершенно незаменим и должен знать, что я тебе безмерно благодарен. Но я навел справки… Такая награда невозможна на столь коротком промежутке времени. Существует очередь из тех, кому может быть оказана подобная честь при отставке премьер-министра, а новый премьер-министр имеет в своем распоряжении весьма ограниченное количество титулов. Боюсь, это займет некоторое время…

Уркхарт собирался проверить О’Нила, поиздеваться над ним, оскорбить и разочаровать, хорошенько надавить, чтобы выяснить, как он выдержит неизбежные стрессы ближайших нескольких месяцев. Он хотел понять, как скоро его сообщник подойдет к пределу своего терпения. И ему не пришлось долго ждать: ирландец принялся громко возмущаться:

– Фрэнсис, вы мне обещали! Это было частью нашей сделки! Вы дали слово, а теперь от него отказываетесь… Никакой должности. Никакого рыцарства. Ни сейчас, ни в ближайшее время – никогда! Вы получили то, что хотели, и собираетесь от меня избавиться… Ну, так подумайте еще! Я лгал, обманывал, занимался подделками и даже воровал для вас. А теперь вы ведете себя со мной так, будто я один из многих, один из толпы… Я больше не потерплю, чтобы люди смеялись за моей спиной и презрительно смотрели на меня, словно я вонючий ирландский крестьянин. Я заслужил рыцарство – и я его требую!

Его стакан опустел, и О’Нил, которого трясло от избытка эмоций, вскочил с кресла, чтобы вновь наполнить его из графина, но у него так дрожали руки, что виски перелился через край. Сделав большой жадный глоток, Роджер повернулся к Уркхарту и продолжил неистовствовать:

– Мы прошли через все трудности вместе, как команда, Фрэнсис! Я все сделал для вас, вы даже близко не подошли бы к Даунинг-стрит без меня. И теперь мы оба добьемся успеха – или оба обделаемся. А если я окажусь в куче дерьма, Фрэнсис, то будь я проклят, если останусь там в одиночестве! Вы не можете себе этого позволить – я слишком много знаю. Вы мне должны!

Слова были произнесены: О’Нил перешел к угрозам. Уркхарт бросил ему перчатку провокации, и тот тут же подхватил ее и швырнул ему в лицо. Главному Кнуту стало очевидно, что вопрос не в том, потеряет ли Роджер контроль над собой, а в том, когда это случится. Больше не было никакого смысла его испытывать, и министр, широко улыбнувшись, покачал головой, придя к окончательному решению.

– Роджер, мой дорогой друг, ты совершенно меня не понял, – снова принялся он успокаивать гостя. – Я лишь сказал, что трудно попасть в список награждений перед Новым годом. Но будет еще один, весной, в честь дня рождения королевы. До него всего несколько недель. Я прошу тебя лишь о том, чтобы ты немного подождал. И если ты хочешь должность на Даунинг-стрит, то так тому и быть. Мы работаем в команде – ты и я. И ты это заслужил. Даю слово чести, я не забуду о твоей помощи.

О’Нил сумел лишь пробормотать в ответ что-то невнятное. Вспышка гнева отняла у него последние силы, а теперь начало сказываться действие алкоголя, и его эмоции, только что рвавшиеся наружу, внезапно улеглись. Он откинулся на спинку кресла, и его измученное лицо побледнело еще сильнее.

– Послушай, тебе стоит поспать перед ланчем. А твои желания мы обсудим позже, – предложил Уркхарт.

Роджер молча прикрыл глаза, через несколько секунд его дыхание успокоилось, и он уснул, хотя его пальцы еще некоторое время спазматически подергивались, а глаза метались под веками. Где бы теперь ни находился разум этого мужчины, он так и не нашел покоя.

Фрэнсис сидел и смотрел на это жалкое подобие человека, сидящее напротив. Из носа О’Нила потекло, в уголках рта скопилась слюна… Это зрелище вызвало бы жалость у некоторых людей, но Уркхарт чувствовал лишь ледяную пустоту. В юности он бродил по пустошам и холмам своего родового поместья с лабрадором, который многие годы служил ему верой и правдой, как охотничья собака и постоянный спутник. Однако пес постарел, и однажды пришел слуга и с огромной печалью сказал, что у собаки случился удар и ее следует усыпить. Фрэнсис бросился в конюшню, где спал пес, и увидел жалкое животное, потерявшее контроль над собой. Задние ноги собаки были парализованы, она обделалась, а из носа и пасти у нее непрерывно текло, как сейчас у О’Нила. Лабрадор сумел лишь приветственно заскулить и помахать хвостом. Слуга почесал его за ухом, и на щеке у старика появилась слеза.

– Тебе больше не придется гонять кроликов, старина, – прошептал он.

Уркхарт убил собаку одним ударом приклада ружья и приказал слуге похоронить пса подальше от дома.

И вот теперь, глядя на О’Нила, он вспомнил свою собаку и спросил у себя, почему некоторые люди заслуживают меньше жалости, чем животные, лишенные дара речи.

Оставив Роджера в библиотеке, Фрэнсис быстро спустился на кухню. Под раковиной он нашел резиновые перчатки и засунул их в карман – вместе с чайной ложкой, – после чего вышел через заднюю дверь к сараю, служившему гаражом, мастерской и складом. Рассохшаяся деревянная дверь застонала на ржавых петлях, когда хозяин вошел в помещение для хранения рассады. Там он тут же уловил запах плесени. Уркхарт редко заглядывал сюда, но точно знал, где лежит нужная ему вещь.

Высоко на дальней стене висел старый, ободранный кухонный шкафчик, который выкинули из дома много лет назад. Теперь в нем хранились полупустые банки с краской и несколько банок с маслом, и проживало множество личинок древоточца. Дверца открылась с протестующим скрипом, и Уркхарт сразу нашел тщательно закупоренную консервную банку. Он надел резиновые перчатки, снял ее с полки и зашагал в дом, держа банку перед собой, словно пылающий факел.

Вернувшись в дом, он проверил О’Нила, который продолжал крепко спать, тихо поднялся в гостевую комнату и с облечением обнаружил, что гость не запер свой чемоданчик. Фрэнсис принялся методично, но, стараясь не оставлять следов своего вмешательства, перебирать его вещи, и нашел то, что ему было нужно, в мешочке с туалетными принадлежностями, зубной пастой и бритвой. Это была металлическая коробочка для талька, но когда политик снял крышку, там не оказалось даже следов этой присыпки, а лежал маленький запечатанный полиэтиленовый пакетик примерно со столовой ложкой белого порошка.

Уркхарт положил пакетик на полированный письменный стол из красного дерева, стоявший у окна, и достал из ящика три больших листа голубой писчей бумаги. Затем высыпал содержимое пакетика на один из листов – так, что получилась маленькая горка. Осторожно открыв банку, которую он принес из сарая, Главный Кнут достал оттуда примерно столько же белого порошка и тоже горкой выложил его на второй лист бумаги, после чего плоским концом ложечки аккуратно разделил обе кучки на равные части и соединил по одной половинке от каждой из них на третьем листке бумаги. Порошки были почти одного цвета и консистенции, и, когда Фрэнсис смешал их, догадаться, что получилось другое вещество, было совершенно невозможно. Затем он приготовился высыпать смесь в полиэтиленовый пакетик.

И в этот момент у него возникло ощущение, будто кто-то нанес ему удар. Уверенность, наполнявшая все его существо и направлявшая его руку, превратилась в обжигающую кислоту и начала покидать Фрэнсиса, а хладнокровие, предмет его постоянной гордости, куда-то исчезло. Его воля превратилась в поле боя. Моральные принципы и самообладание, которые система вбивала в Уркхарта с самого рождения, вопили, требуя, чтобы он остановился, изменил решение, повернул назад, в то время как внутренний голос твердил, что мораль – это признак слабости и что значение имеет только реальность. А она заключалась в том, что он должен был вот-вот стать самым могущественным человеком в стране – если ему хватит духа и силы воли.

Сейчас ему требовалась четкая цель. Ему и его стране. Слишком часто правительства оказывались на коленях, когда их лидеры начинали прислушиваться к голосам сирен[36], забывали о грубой реальности власти и скатывались к слабости и компромиссам. Разве не принято считать, что, как только политиков избирают на высокие должности, они становятся похожи друг на друга? Так можно сказать про большинство – слабые, нерешительные, жалкие личности, которые гадят в собственное гнездо и мешают тем, кому хватает решимости двигаться вперед.

Великие люди должны быть наделены внутренней силой, и Уркхарт проклинал себя за сомнения. Готовы политики это признать или нет, но все они играют человеческими жизнями, и каждая из них имеет свою цену – не только на войне, но и при решении, до какого предела должна доходить забота о больных и стариках, при установлении наказаний за преступления, при необходимости отправлять людей в угольные шахты или на трудный рыболовный промысел за Полярный круг. Национальные интересы от многих требуют жертв.

Уркхарт посмотрел на туман, который цеплялся своими призрачными пальцами за верхушки деревьев Нью-Фореста, закрывая горизонт и меняя направление его мыслей. Он чувствовал себя как Цезарь перед Рубиконом, который не знал, что ждет его на другом берегу, но понимал, что пути назад не будет.

Мало кому из людей выпадает удача получить возможность принимать важные решения, которые повлияют на их дальнейшую жизнь: большинство лишь испытывает на себе последствия решений, принятых другими. Фрэнсис подумал о своем брате в Дюнкерке, ставшем пешкой, как и миллионы его товарищей, в игре великих. Уркхарт знал, что мог стать – должен был стать – одним из них. А О’Нил – это всего лишь незначительная фигура в игре.

Фрэнсис снова взял листок с белым порошком. Рука у него по-прежнему дрожала, но уже значительно меньше, чем раньше. Он порадовался, что не смотрит в прицел ружья на оленя, потому что сейчас он обязательно промахнулся бы. Или что не строит карточный домик… Порошок высыпался в пакетик, и Уркхарт тщательно его запечатал. Теперь пакетик выглядел так, словно к нему никто не прикасался.

Через пять минут Фрэнсис спустил оставшийся порошок и скомканные листы бумаги в туалет. Затем он аккуратно вытер влажной тряпкой и полотенцем письменный стол, чтобы скрыть все следы, вернул мешочек с порошком в жестяную банку, положил ее в сумку с туалетными принадлежностями и убрал туда, откуда достал. Он был абсолютно уверен, что О’Нил никогда не догадается, что сообщник хозяйничал в его чемодане.

Затем Главный Кнут вернулся в ванную комнату и тщательно вымыл под сильной струей ложку, а когда вода начала уходить в слив, высыпал в нее остатки белого порошка из своей банки и проследил, как они исчезают в трубе.

Наконец он снова вышел из дома через кухонную дверь и зашагал по ухоженной лужайке в дальний конец сада за плакучей ивой, где садовник складывал в небольшую кучу мусор, чтобы потом его сжечь. Вскоре огонь разгорелся и поглотил пустую консервную банку и резиновые перчатки, которые Уркхарт засунул в самую середину. Убедившись, что костер горит как следует, он вернулся в дом, налил себе солидную порцию виски и выпил его почти так же жадно, как его гость.

Дело было сделано.

* * *

О’Нил проспал три часа, когда кто-то разбудил его, сильно тряхнув за плечо. Он с трудом открыл глаза и увидел стоявшего рядом Уркхарта.

– Роджер, планы изменились, – сказал тот. – Мне только что позвонили с Би-би-си: они хотят прислать съемочную группу, чтобы снять передачу для вторничного выпуска. Судя по всему, Сэмюэль уже согласился, поэтому мне ничего не оставалось, как последовать его примеру. Они будут здесь через час и задержатся надолго. Если они обнаружат тебя, поползут слухи, что штаб-квартира партии вмешивается в предвыборную гонку. Лучше избежать подобных предположений. Извини, но тебе лучше уехать прямо сейчас.

О’Нил еще пытался сообразить, что ему говорят, и переключить свой язык «на вторую передачу», а Уркхарт уже заливал в него чашку кофе, продолжая приносить извинения за испорченные выходные. При этом он выразил и свою радость из-за того, что они сумели разрешить все противоречия.

– И помни, Роджер: рыцарство ты получишь в день Святой Троицы, а вопрос с работой мы решим на следующей неделе. Я очень рад, что ты сумел до меня добраться. И очень тебе благодарен, – говорил Фрэнсис, подталкивая гостя к машине.

А потом он стоял и смотрел, как О’Нил с привычной осторожностью ведет автомобиль по дорожке и выезжает из ворот.

– Прощай, Роджер, – прошептал Уркхарт.

Воскресенье, 28 ноября

Информация, которую дали Уркхарту накануне редакторы газет, оказалась верной: главные воскресные издания писали, что у Главного Кнута действительно имеются все шансы на победу.

«УРКХАРТ ВПЕРЕДИ», – заявила на первой полосе «Санди таймс», подкрепив свое сообщение редакционной статьей, продвигавшей предвыборную кампанию Фрэнсиса. «Санди телеграф» и «Экспресс» открыто выступали за Главного Кнута, в то время как «Мейл он санди» пыталась сохранить нейтралитет. Лишь «Обзервер» поддержал Майкла Сэмюэля, однако даже там признавали, что Уркхарт лидирует с заметным перевесом.

И только склонный к сенсациям «Санди инквайерер» сильно встряхнул кампанию. «Сэмюэль был коммунистом!» – объявили они на своей первой странице. В газете сообщалось, что во время обучения в университете Майкл активно поддерживал левых. Когда показавшийся Сэмюэлю дружелюбно настроенным журналист из газеты сказал, что он пишет статью об их с Уркрахтом юных годах, и обнаружил, что самый молодой из кандидатов в премьер-министры поддерживал радикальную политику, ему пришлось признаться, что он недолгое время являлся членом разных студенческих клубов и до двадцати лет симпатизировал ряду модных течений, которые теперь, спустя тридцать лет, кажутся ему наивными и неуместными.

– Но у нас есть документальное подтверждение того, что среди прочего вы поддерживали кампанию ядерного разоружения и выступали за права геев, мистер Сэмюэль, – заявил репортер.

– Только не нужно снова извлекать на свет эту чушь! – раздраженно ответил Майкл.

Он считал, что покончил с этими дикими обвинениями двадцать лет назад, когда в первый раз баллотировался в парламент. Его соперник прислал письмо в штаб-квартиру партии, обвинение было всесторонне расследовано постоянным комитетом партии по изучению кандидатов, и его полностью оправдали. И вот опять, после стольких лет, эта история восстает из мертвых, всего за несколько дней до решающего голосования!

«Я поступал, как многие восемнадцатилетние студенты колледжей поступают сейчас. Я ходил на два марша «Движения за ядерное разоружение», а однажды подписался на студенческую газету, которую, как я выяснил позже, печатали представители движения за права геев, – рассказал Майкл журналисту. Он рассчитывал, что развеселит аудиторию, и был полон решимости показать, что ему нечего скрывать. – Кроме того, я энергично поддерживал движение против апартеида, и в данном вопросе мои взгляды не изменились, хотя мне категорически не нравятся жестокие методы, к которым прибегают некоторые самопровозглашенные лидеры движения, – добавил он. – Сожалею ли я обо всем этом? Нет, ни в малейшей степени: то были ошибки молодости, и они помогли мне прийти к моим нынешним убеждениям. Я знаю, что движение за ядерное разоружение – полная глупость, ведь я сам в нем участвовал».

Сэмюэль глазам своим не верил, когда увидел, как газета интерпретировала его слова. Нелепо было даже предполагать, что он когда-то поддерживал коммунистов, и на мгновение ему показалось, что издание можно привлечь за клевету. Однако сама статья была еще более агрессивной, чем заголовок.

Вчера вечером Майкл Сэмюэль признал, что в шестидесятых годах он участвовал в маршах по улицам Лондона в поддержку русских и ядерного разоружения, – гласила она. – Тогда многие такие выступления против атомной бомбы заканчивались кровавыми схватками с полицией и беспорядками.

Кроме того, он также признал, что оказывал финансовую помощь движению за права геев, делая ежемесячные взносы в «Кембриджское общество защиты гомосексуалистов», которое одним из первых начало выступать за изменение законов, касающихся гомосексуализма.

Левые увлечения Сэмюэля уже давно вызывают тревогу у лидеров партии. В 1970 году, в возрасте двадцати семи лет, он участвовал в выборах как официальный партийный кандидат. Председатель партии был настолько этим встревожен, что написал следующее: «Хотелось бы получить объяснение причин, по которым ваше имя часто упоминается в связи с университетами, регулярно проявляющими враждебность по отношению к нашей партии». Однако Сэмюэль прошел проверку и был избран в парламент. Тем не менее вчера он весьма дерзко отвечал на наши вопросы.

«Я ни о чем не жалею, – заявил он и добавил, что все еще сочувствует некоторым движениям левого крыла, которые прежде поддерживал…»

Остаток дня был наполнен суматохой и волнениями среди журналистов, а также дома у Майкла. Никто не поверил, что Сэмюэль является тайным коммунистом – было ясно, что это еще одна глупая сенсация, направленная на увеличение тиража, а не для оказания влияния на умы читателей – и все же обвинения следовало проверить. В результате неосторожному кандидату в премьер-министры пришлось убеждать своих сторонников в собственной невиновности вместо того, чтобы показать сильные стороны своей кам-пании.

К полудню лорд Уильямс строжайшим образом осудил газету за использование конфиденциальных документов, которые, по его словам, были украдены из хранилища путем взлома замка. «Инквайерер» тут же ответил, что в то время как партия проявляет преступную халатность и не в состоянии надежно хранить конфиденциальные материалы, газета считает своим гражданским долгом вернуть досье Сэмюэля истинным владельцам в партийный штаб – что они и сделали в тот же день, перед вечерним выпуском новостей, чтобы оживить затухающие споры.

Никто всерьез не отнесся к обвинениям «Инквайерера». Большинство отбросили его как образец обычной некомпетентности партии и самого Сэмюэля. Однако его кампания, начавшаяся столь удачно, начала терять обороты. Наполеону в свое время требовались только успешные генералы, и Британия не могла согласиться на меньшее. Подобные же истории были чрезвычайно вредны для тех, кто пытается забраться на самый верх, так что проводить последнюю неделю гонки за лидерство следовало совсем не так.

* * *

Телефонный звонок расстроил Краевски. Он пытался разобраться в своем переменчивом отношении к Мэтти, и его то наполняло раздражение от ее непостоянства, то пожирало желание обладать ее телом. А еще он понял, что самым банальным образом скучает, и ему лишь иногда удавалось загнать мысли о ней в самые глубины сознания. Когда же ему позвонил один из его коллег и сказал, что он встретил Мэтти и та выглядела измученной и не слишком здоровой, Джона охватило беспокойство.

Она согласилась с ним встретиться, но когда он сказал, что приедет прямо сейчас, ответила, что в данный момент не готова его принять. Женщина не хотела, чтобы он увидел ее квартиру в том жутком состоянии, в каком она теперь находилась, – грязные тарелки, пустые коробки от еды, которые, казалось, занимали все свободные поверхности, одежда, брошенная в углу… Последние несколько дней напоминали настоящий ад. Мэтти не могла спать, все ее мысли и чувства переплелись в тугой громадный комок, а кровать превратилась в кусок льда, и ей никак не удавалось на ней устроиться. У журналистки постоянно возникало ощущение, что стены смыкаются вокруг нее, лишая ее способности думать или чувствовать что-нибудь, кроме отчаяния.

Поэтому когда позвонил Краевски, она не особенно обрадовалась, хотя и знала, что сейчас ей просто необходима любая поддержка. Она неохотно согласилась встретиться с ним в кафе на восточном берегу Серпентайна – извивающегося озера с кучей уток в самом центре Гайд-парка. По дороге туда Джон тихонько ругался, проклиная холодный ноябрьский ветер, который, разгуливая над водой, поднял волны с белыми шапками пены, а подойдя к пустому безжизненному кафе, журналист сообразил, что его закрыли на зиму.

Увидев Мэтти, спрятавшуюся под навесом, он вдруг подумал, какая она крошечная и невероятно одинокая. Сторин куталась в куртку, которая казалась слишком большой. Со времени их последней встречи она как будто стала меньше, под глазами у нее залегли темные круги, каких раньше не было, а энергия, озарявшая прежде ее лицо, исчезла. Выглядела женщина ужасно.

– Я выбрал дурацкое место для встречи, – попытался извиниться ее коллега.

– Не беспокойся, Джонни. Думаю, мне свежий воздух не повредит, – вздохнула она.

Краевски отчаянно хотелось обнять ее, прижать к себе, согреть, но он ничего этого не сделал – только улыбнулся.

– И что нового у лучшей журналистки Британии? – спросил Джон, и ему тут же захотелось откусить себе язык: он произнес не те слова, в них прозвучал сарказм, и Мэтти вздрогнула, прежде чем ответить.

– Наверное, ты прав, что потешаешься надо мной, – отозвалась она. – Всего несколько недель назад мне казалось, что весь мир у моих ног.

– А сейчас?

– Все пошло наперекосяк. Работа… статья… – Корреспондентка на мгновение замолчала. – Ты. Мне казалось, я смогу все сделать сама, и я ошиблась. Прости.

Это была другая Мэтти, полная сомнений и неуверенности. Краевски не знал, что сказать, и поэтому просто промолчал.

– Когда я была маленькой, мой дед частенько брал меня с собой на прогулки по долинам Йоркшира, – стала вдруг рассказывать его подруга. – Он говорил, что они очень похожи на некоторые районы Норвегии. Порой там становилось невероятно холодно и неуютно, но я ничего не боялась, потому что дедушка находился рядом и был готов помочь улыбкой и рукой. Он всегда брал с собой термос с горячим бульоном, и мне было тепло и уютно, как бы сильно ни бушевал ветер. Но как-то раз я решила, что уже взрослая и больше не нуждаюсь в компании деда, и отправилась туда одна. Я сошла с тропинки и не сразу заметила, что земля постепенно становится все более мягкой. Вскоре она уже доходила мне до щиколоток, но я продолжала погружаться все глубже и глубже. – Девушка снова начала дрожать. – Я никак не могла выбраться, и чем сильнее пыталась, тем больше завязала. Я думала, что мне суждено остаться там навсегда, и тогда, впервые в жизни, я узнала, что такое настоящий страх. Но тут появился мой дед и вытащил меня. Я плакала, а он обнимал меня и вытирал мне слезы, и все снова стало хорошо.

Джон видел, какая Сторин маленькая и беспомощная в своей огромной куртке, как будто она снова переживала то свое приключение.

– Сейчас я чувствую то же самое, Джонни. Я отчаянно пытаюсь найти клочок надежной почвы, где я могла бы встать и вернуть свою веру, как в работе, так и в жизни. Но я погружаюсь в болото все глубже и глубже, как тогда, только моего деда больше нет рядом, и мне страшно. Ты понимаешь? Мне кажется, что мне вообще не суждено выбраться из этого ужаса.

– Ты разве не видела воскресные газеты? – проговорил Краевски. – Кто-то украл личное дело Сэмюэля. Разорвалась еще одна бомба, брошенная из штаба, и ударила по гонке за лидерство. Появились новые улики, указывающие на Тедди Уильямса. Разве это не твердая почва?

Девушка печально покачала головой:

– Все не так просто, Джонни.

– Я не понимаю, – сказал ее коллега. – Мы имеем преднамеренную кражу личного дела Сэмюэля. Кроме того, нам известно, что кто-то изменил данные в компьютере штаба – тоже совершенно сознательно. Несколько самых разных утечек подрывающей репутацию правительства информации, тоже из штаба партии, попавшей к тебе, Кендрику и к тем, кто проходил мимо. Член партии открыл адрес до востребования на фальшивое имя, и повсюду, точно трупики ежиков на дороге, валяются тела политиков. Что еще тебе нужно? Все сходится на штабе партии – а это означает, что за веревочки дергает Уильямс. Он не мог самостоятельно уничтожить премьер-министра, поэтому постарался использовать тех, кого имеет возможность контролировать и кто в состоянии сбросить Коллинриджа.

– Ты упускаешь одну деталь, Джонни. Зачем Уильямсу воровать собственные документы? Он мог просто скопировать необходимую ему информацию, ему не было никакой нужды взламывать замок и забирать всю папку. И вообще, у него есть ключи. Кроме того, все знают, что он поддерживает Сэмюэля, однако кампания Майкла неуклонно катится под гору с тех пор, как начались выборы.

В глазах Краевски появилось разочарование, но его собеседница продолжала:

– Ты можешь представить себе могущественного государственного деятеля, такого как Уильямс, который подставляет премьер-министра под обвинение в мошенничестве? Или сливает такое количество информации из штаба партии, что выглядит как слабоумный идиот?.. Нет, Джонни, это не Уильямс.

– Тогда кто, черт подери? Кто-то из Кабинета министров? Или Лэндлесс?

– Я не знаю! – вскричала Сторин. – Вот почему у меня такое ощущение, будто я тону. И чем сильнее пытаюсь выбраться, тем больше завязаю в трясине. Профессионально. Эмоционально. Мне кажется, что меня засасывает громадное болото, и я уже ни в чем не уверена.

– Я бы хотел помочь тебе, Мэтти. Пожалуйста, не отталкивай меня!

– Ты, как мой дед, всегда оказываешься рядом, когда я в тебе нуждаюсь. Спасибо тебе, Джонни. Но сейчас я должна сама выбраться на дорогу, иначе мне никогда не удастся это сделать. Внутри у меня настоящий хаос, я ничего не понимаю и должна разобраться в том, что происходит.

– Я могу подождать, – мягко сказал Джон.

– Зато я не могу. У меня есть всего два дня до выборов, чтобы найти ответ, и одна надежная ниточка – Роджер О’Нил.

Понедельник, 29 ноября

Уборщик нашел тело вскоре после того, как вышел на работу. Это было в 4.30 утра, в темные холодные предутренние часы, на заправке Раунхемса, расположенной на шоссе М27 возле Саутгемптона. Он чистил туалеты, когда обнаружил, что дверца одной из кабинок не открывается. До его шестьдесят восьмого дня рождения оставалось совсем немного, и уборщик выругался, вставая на четвереньки, чтобы заглянуть под дверь. Это далось ему нелегко, но, в конце концов, он увидел пару туфель, полностью удовлетворивших его любопытство. Внутри кабинки находился человек – пьяный, мертвый или умирающий. И в любом случае расписание уборки летело к дьяволу. Старик проклял свое невезение и побрел за смотрителем.

Когда тот пришел, настроение у него было не лучше. Он попытался открыть дверцу при помощи отвертки, но у него не получилось – колени сидевшего внутри мужчины были плотно прижаты к ней. Вдвоем служащим удалось сдвинуть дверь всего на несколько дюймов, и смотритель засунул руку внутрь, рассчитывая, что сумеет оттолкнуть колени незнакомца в сторону, но наткнулся на холодные как лед пальцы. Он в ужасе отскочил назад и испуганно вскрикнул, а потом заявил, что должен как следует вымыть руки, прежде чем звонить в полицию и «Скорую помощь».

Полиция приехала в начале шестого утра – они обладали куда более богатым опытом в подобных делах и через несколько секунд сняли дверь с петель. Внутри стражи порядка обнаружили полностью одетого О’Нила, который привалился к стенке. Его бледное лицо исказила жуткая судорога смерти, а глаза были широко раскрыты. На коленях у него полицейские обнаружили две половинки пустой коробочки от талька, а на полу – маленький полиэтиленовый пакетик с несколькими гранулами белого порошка и кожаный портфель, набитый политическими брошюрами, к которому прилипло совсем чуть-чуть такого же порошка.

Не вызывало сомнений, что Роджер положил портфель на колени, чтобы получить горизонтальную поверхность. В одном из кулаков он сжимал банкноту в двадцать фунтов, скатанную в трубочку – потом, когда у него начались предсмертные судороги, О’Нил ее смял. Другая рука была поднята вверх, словно жутко ухмыляющийся покойник отдавал кому-то прощальный салют.

– Еще один наркоман принял последнюю смертельную дозу, – пробормотал полицейский сержант, который за свою службу в полиции видел немало таких картин. – Обычно их находят с иглой в руке, – объяснил он своему более молодому коллеге, – но этот, похоже, выбрал напоследок кокаин, и либо у него не выдержало сердце, либо порошок был плохого качества. Такую дрянь часто продают на заправочных станциях, и наркоманы сами не понимают, что покупают и у кого. Дилеры нередко разбавляют наркотики, причем всем, что только можно придумать, начиная от сахарной пудры и заканчивая пекарским порошком. Или чем-нибудь гораздо более опасным для жизни. Торговцы готовы продавать все что угодно, лишь бы получить деньги, и наркоманы им платят. От этого удача отвернулась…

Сержант принялся шарить по карманам О’Нила, чтобы найти какие-нибудь документы.

– Вот только странно, что лицо и тело свело судорогой, – ворчал он при этом. – Ладно, пусть разбираются патологоанатом и следователь. Давай покончим с этим и позвоним проклятым фотографам, чтобы те запечатлели эту отвратительную сцену. Нет смысла стоять здесь и гадать… Мистер Роджер О’Нил, – объявил он, обнаружив бумажник с несколькими кредитными картами. – Интересно, кто он такой?

– На парковке стоит машина; судя по всему, простояла всю ночь, – вмешался уборщик. – Может быть, это его…

– Хорошо, давай тут все осмотрим, а потом проверим машину, – сказал сержант молодому констеблю.

К двадцати минутам восьмого представитель офиса коронера разрешил забрать тело. Сержант следил за тем, чтобы младший офицер закончил оформлять протокол в соответствии с правилами, а санитары вытаскивали труп из кабинки и укладывали его на носилки, когда с полицейскими связались по рации.

– Проклятье! – сказал сержант диспетчеру. – Пустили лису в курятник… Проверю-ка я, все ли мы сделали правильно, перед тем, как сюда заявятся инспекторы из уголовного розыска, суперинтенданты и даже главный констебль[37].

Он повернулся к напарнику:

– Да ты вроде как заработал приз. Похоже, машина зарегистрирована на штаб правительственной партии, и наш мистер Роджер О’Нил был старшим партийным деятелем со связями на Даунинг-стрит и черт знает где еще. Так что проверь, все ли ты указал в рапорте, мальчуган, или нам обоим сильно не поздоровится!

* * *

Мэтти провела еще одну бессонную ночь. Ее запасы упорства только что подошли к концу, и она уже была готова поддаться подобравшейся совсем близко депрессии, когда телефонный звонок бросил ей спасательный круг, в котором она так нуждалась. Это был Краевски, звонивший из новостного отдела «Телеграф».

– Как насчет еще одного из совпадений? – поинтересовался он. – Я только что прочитал новость с телетайпной ленты. Около двух часов назад полиция Саутгемптона нашла в общественном туалете мертвого Роджера О’Нила.

– Скажи, Джонни, что ты просто придумал новый и весьма безвкусный способ сказать мне «доброе утро», – ответила Сторин без малейшего намека на веселье.

– Извини, Мэтти, но все по-настоящему. Я уже послал на место репортера, а полиция вызвала туда людей из отдела по борьбе с наркотиками. Говорят, он принял слишком большую дозу.

Девушка громко выдохнула. Еще один кусочек головоломки встал на место – казалось, с грохотом закрылась крышка гроба.

– Вот оно что… Наркоман. Поэтому и вел себя так странно… – От волнения она нечаянно задела стопку грязной посуды, стоявшей рядом с телефоном, и та с грохотом посыпалась на пол.

– Мэтти, что такое…

– Неужели ты не понимаешь, Джонни? Он был нашей главной зацепкой. Только он знал, кто стоит за грязными трюками. И вот теперь, за день до выборов премьер-министра, он очень кстати исчез со сцены, и мы имеем одно круглое зеро… Неужели ты не видишь. Джонни?

– Чего?

– Мы не можем терять ни минуты!

* * *

Мэтти удалось чудом отыскать Пенелопу Гай. Несколько минут она непрерывно нажимала звонок на парадной секретарши Роджера; наконец электронный замок щелкнул, и дверь распахнулась. Дверь в квартиру Пенни была распахнута настежь, и Сторин, войдя туда, обнаружила, что хозяйка сидит на диване и смотрит в пустоту. Шторы на окнах были опущены.

Журналистка села рядом и обняла ее за плечи. Пальцы Пенни медленно сжали руку Мэтти, принимая ее присутствие и умоляя остаться.

– Он не заслужил смерти, – проговорила Гай тихим, запинающимся голосом. – Да, он был слабым человеком, но не злым. Он был очень добрым.

– Но что он делал в Саутгемптоне?

– Он с кем-то собирался провести выходные. Но не сказал мне, с кем именно. Это был один из его глупых секретов.

– У тебя есть догадки?

Пенелопа смущенно покачала головой.

– А известна тебе причина его смерти? – спросила Сторин.

Секретарша повернулась к ней, и Мэтти отметила ее отсутствующий взгляд и глаза, из которых потрясение прогнало все чувства.

– Тебя интересует не он сам, а только его смерть. – Гай не обвиняла гостью, она просто констатировала факт.

– Я сожалею, что он умер, Пенни, – возразила журналистка. – И мне жаль, что теперь Роджера обвинят во множестве ужасных вещей, которые произошли недавно. Но я считаю, что винить нужно не его.

Пенни заморгала, как будто слова Мэтти наконец разорвали поселившуюся в ней пустоту.

– Но почему они… обвинят Роджера? – Она говорила медленно, как будто часть ее находилась где-то в другом месте – в мире, где О’Нил был жив, и она еще могла его спаст-и.

– Потому что его сделали жертвой, подставили, чтобы возложить на него всю вину. Кто-то использовал Роджера, давил на него, заставлял участвовать в грязных политических играх – пока он не сломался.

Секретарша задумалась на несколько долгих минут.

– Подставили не только его одного, – сказала она на-конец.

– Кого ты имеешь в виду?

– Патрика. Ему прислали кассету с записью, на которой мы с ним вместе. Он думал, это сделала я.

– Какой Патрик, Пенни?

– Уолтон. Он думал, что я сделала запись нашего свидания, чтобы потом его шантажировать. Но кассету послал кто-то другой. Я этого не делала.

– Так вот почему он вышел из гонки! – воскликнула Мэтти. – Но… кто мог сделать такую запись, Пенни?

– Я не знаю. Практически кто угодно из тех, кто присутствовал на партийной конференции. Любой человек в Борнмуте или в отеле.

– Но Пенни, я не понимаю… Кто шантажировал Патрика Уолтона? Кому могло быть известно, что ты с ним спишь?

– Родж знал. Но он бы никогда…

– Неужели ты сама не видишь? Кто-то шантажировал Роджера. Кто-то, кому было известно, что он принимает наркотики. Тот, кто заставил его организовать утечку опроса общественного мнения и изменить компьютерные файлы, а также сделать многое другое. Тот, кто…

– Его убил? – еле слышно произнесла Гай.

Эти слова выпустили на волю боль, которую она пыталась сдерживать с тех пор, как ей позвонили рано утром и рассказали о Роджере. Плотина была прорвана, и из глаз Пенни полились слезы. Все ее тело сотрясали тихие стоны. Разговаривать дальше не имело смысла, и Мэтти помогла всхлипывающей девушке лечь в постель, устроила ее поудобнее и сидела с ней рядом, пока ее слезы не иссякли и она не заснула.

Вскоре после этого озадаченная журналистка шагала по улице, не замечая, что пошел первый зимний снег. Она погрузилась в собственную боль и сомнения. Все улики указывали на О’Нила, но он умер, и дверь, в которую Сторин пыталась войти, зная, что найдет за ней ответы, неожиданно захлопнулась перед ее носом. В очередной раз амбиции мужчин привели к шантажу и насилию – политическая власть завораживала, соблазняла и развращала людей во все века, – но дверь дома десять на Даунинг-стрит никогда не была испачкана кровью. До сих пор. И теперь ее требовалось как следует отмыть. А у Мэтти остался всего один день – и ни малейшего представления, что делать дальше.

* * *

– Давай, давай, думай, ну же, давай, давай, давай! – кричала Сторин, продолжая стучать по письменному столу от досады.

По мере того как день клонился к вечеру, она снова и снова без малейшего прогресса перебирала факты, но по-прежнему была не в силах найти новое направление. Часы безжалостно тикали, и девушка обнаружила, что ее разум кружит по одним и тем же местам, забредая в глухие переулки и тупики.

И чем больше она старалась, тем неуловимее становились приходящие ей в голову идеи. Сторин подумала, что, возможно, перемена обстановки подстегнет ее воображение, и поэтому отправилась на прогулку и покаталась на машине, а потом приняла ванну и теперь снова сидела дома и плакала, надеясь, что наступит просветление. Но все было тщетно. Вдохновение и интуиция покинули ее – сказывались бессонные ночи, – а единственный человек, способный ответить на мучившие ее вопросы, умер и унес с собой в могилу свои секреты. Мэтти закрыла лицо руками: ей оставалось лишь молиться о чуде в мире, который давно покинул Бог.

И тут проскочила искра. Позже девушка не могла вспомнить, что привело к ее появлению, но среди тлеющих угольков ее уверенности в себе вдруг, неожиданно возродившись, засияло жаркое пламя.

Быть может, не все еще кончено…

Два часа спустя явился Краевски с большой коробкой горячей пиццы. Он позвонил подруге, но никто не снял трубку, и тогда он заволновался, но попытался скрыть свою тревогу за пепперони с сыром. Войдя, он обнаружил Мэтти в углу комнаты, на полу: она сидела в темноте, с прижатыми к груди коленями, которые обхватила руками, и плакала.

Заместитель редактора молча опустился рядом на колени, и на этот раз женщина позволила ему себя обнять и утешить. Однако прошло некоторое время, прежде чем она заговорила:

– Джонни, ты сказал мне, что если я не смогу сопереживать, то никогда не стану настоящим журналистом, а буду порхать как бабочка. Теперь я понимаю, что ты был прав. До сегодняшнего дня я лишь пыталась раскопать историю – о, да, грандиозную историю! – но для меня было важно одно: мое имя на первой полосе. Как в фильме – поймать всех преступников, совершенно не думая о цене, которую придется заплатить. Я играла роль неустрашимой журналистки, пытающейся отыскать правду в практически безнадежной ситуации. Но это больше не игра, Джонни…

Сторин посмотрела гостю в глаза, и он увидел, что ее слезы были не слезами страха или боли, а символом облегчения, словно она наконец выбралась из трясины на твердую землю.

– Я хотела получить историю, грандиозную историю. Я отказалась от своей работы и даже растоптала твои чувства только из-за того, что ты оказался на моем пути. А теперь я готова все отдать, чтобы этой истории не было, но уже слишком поздно. – Мэтти схватила друга за руку – сейчас ей необходимо было выговориться. – Ты понимаешь, Джонни, здесь нет совпадений. Уолтон отказался от предвыборной гонки из-за шантажа. Кто-то избавился от него, как прежде избавился от Коллинриджа, Маккензи или Эрла. А потом и от О’Нила.

– Ты понимаешь, что говоришь? – нахмурился Кра-евски.

– Смерть О’Нила точно была самоубийством или убийством. Скажи мне, ты слышал, чтобы кто-то покончил с собой в общественном туалете?

– Мэтти, мы имеем дело не с КГБ.

– В деле О’Нила я этого не исключаю.

– Господи!

– Джонни, кто-то готов на все, чтобы обеспечить победу человеку, который через несколько часов станет самым могущественным политиком в стране.

– Это ужасно. Но кто?..

Девушка яростно стукнула ладонью об пол.

– Проклятье, в этом и состоит проблема! Я не знаю! Я сижу здесь, в темноте, зная, что существует человек, имя и некие улики, способные дать ответ, но не могу их отыскать. Все ведет к О’Нилу, но он мертв…

– А ты уверена, что это не может быть сам О’Нил, который оказался настолько глубоко вовлечен в эту аферу… что испугался, потерял контроль и покончил с собой?

– Нет! Конечно, это не О’Нил. Этого не может быть… – И вновь в мыслях Мэтти вспыхнуло пламя, согрев ее, и свет этого пламени развеял часть тумана, который окутывал ее разум. – Джонни, пока О’Нил играл свою роль – а он, скорее всего, стоял за большинством утечек, – ему было не по силам провернуть всю комбинацию самостоятельно. Источниками утечек были люди из правительства, а не из партийного аппарата. Речь идет о секретной информации, которая доступна далеко не всем членам Кабинета, не говоря уже о партийных функционерах.

Сторин сделала глубокий вдох, словно это был первый глоток свежего воздуха за последние дни.

– Неужели ты не видишь, что все это значит, Джонни? Должно быть общее звено. Обязательно должно быть, и если мы его отыщем…

– Мэтти, мы не можем сдаться. Должен найтись способ. Послушай, у тебя есть список членов Кабинета министров?

– Лежал в ящике моего письменного стола.

Краевски вскочил на ноги, принялся шарить в ящике и вскоре отыскал список. Широким движением он очистил место на столе, отодвинув в сторону бумаги, книги и газеты и открыв гладкую белую ламинированную поверхность. Белизна стола напоминала чистую страницу, ждущую, чтобы ее заполнили. Джон схватил фломастер и написал на ламинате все двадцать два имени из списка.

– Итак, кто может нести ответственность за утечки? – повернулся он к подруге. – Давай, Мэтти, думай!

Теперь он тоже увлекся идеями девушки. А она не шевелилась, застыв в своем углу и обратившись к последним ресурсам собственного разума, чтобы расставить все по местам.

– Следует выделить три утечки, которые могли исходить только из Кабинета, – наконец заговорила журналистка. – Сокращение затрат на Территориальную армию, аннулирование программы расширения медицинского обслуживания и одобрение лекарств «Ренокса». О’Нил не мог узнать о них самостоятельно. Но кто в правительстве мог это сделать?

Мэтти начала медленно перечислять всех членов Кабинета министров, которые на самом раннем этапе знали об этих решениях, а Краевски принялся лихорадочно ставить галочки возле написанных на столе имен.

«Кто является членом комитета, имевшего дело с важными военными вопросами, и мог участвовать в решении о сокращении финансирования ТА? – попыталась сообразить Сторин. – Думай, Мэтти, хотя тебе так хочется спать!» Постепенно ей удалось сосредоточиться. Министр обороны, министр финансов и премьер-министр, естественно. Проклятье, кто еще? Да, правильно, министр по вопросам занятости и министр иностранных дел. А вопрос о финансировании больниц решал другой комитет, в состав которого входили министры здравоохранения, торговли, промышленности, образования и окружающей среды.

Теперь она молилась о том, чтобы не пропустить ни одного имени. Членство в таких комитетах и само их существование считалось государственной тайной, из чего следовало, что подобная информация никогда нигде не публиковалась, оставаясь еще одним поводом для сплетен в кулуарах Вестминстера. Однако система была чрезвычайно эффективной, и Мэтти не сомневалась, что никого не пропустила.

Удалось ли им приблизиться к решению загадки? Одобрение лекарств «Ренокса» – проклятье, этим не мог заниматься комитет! Решение принималось департаментом здравоохранения, иными словами, министром здравоохранения и его заместителями. Естественно, об этом должны были заранее предупредить премьер-министра. Но кто еще? Сторин встала и подошла к Краевски, который продолжал смотреть на исписанную поверхность стола.

– Похоже, у нас ничего не выходит, – пробормотал он.

Его подруга посмотрела на список. Только у одного имени стояли три галочки, только один человек имел доступ ко всем трем случаям утечки информации. Единственный человек, который мог быть виновным во всех утечках. Это был премьер-министр, Генри Коллинридж, жертва интриг! Идея Мэтти привела к абсурдному выводу. Тлеющее пламя вспыхнуло в ее мыслях последний раз и приготовилось умереть. Девушка замерла у стола, продолжая неотрывно смотреть на список.

– Джонни, список имен. Почему здесь нет Уркхарта? – спросила вдруг она и фыркнула, поражаясь собственной слепоте. – Потому что я была глупой сукой и забыла, что Главный Кнут технически не является членом Кабинета министров, и поэтому его нет в списке… Хотя это не имеет значения. Он не является членом комитета обороны и не мог знать о решениях, связанных с «Реноксом».

И вдруг журналистка ахнула. Внезапно пламя разгорелось снова и теперь пылало ярко и ровно.

– Конечно… – прошептала Сторин. – Формально Уркхарт не является членом этих комитетов, но если я ничего не перепутала, он присутствовал на заседании комитета, решавшего вопрос о финансирования больниц. И хотя он не мог участвовать в заседании комитета обороны, именно он отвечает за парламентскую дисциплину, из чего следует, что с ним проводили консультации по поводу решения, которое могло вызвать возмущение у заднескамеечников.

– Но он не мог ничего знать о «Реноксе», – вмешался Краевски.

Мэтти так крепко сжала его руку, что ее ногти впились ему в кожу.

– Джонни, в любом правительственном комитете есть Младший Кнут, который за него отвечает, – это один из людей Уркхарта, и он обязан обеспечивать связь между разными комитетами. Раз в неделю большинство министров встречаются со своими заместителями, чтобы обсудить вопросы, которые предстоит решать на следующей неделе, и на этих совещаниях обычно присутствуют Младшие Кнуты. Затем они ставят в известность обо всем Главного Кнута, который, в свою очередь, должен обеспечить согласование решений. Так что это вполне возможно. Уркхарт мог знать…

– Но все остальное? Как он мог знать о наркотической зависимости О’Нила? Или о сексуальной жизни Уолтона? Или все остальное?

– Потому что он Главный Кнут. Его работа состоит в том, чтобы все знать. Так что у него есть возможность и мотив. За пару месяцев он может проделать путь от обычного чиновника до премьер-министра! Как мы могли этого не заметить?

– Но все это лишь косвенные улики, Мэтти. У тебя нет никаких доказательств.

– Тогда нам нужно попробовать их добыть!

Женщина схватила телефон и стала быстро набирать номер.

– Пенни? Это Мэтти Сторин. Извини за поздний звонок, но мне необходимы ответы. Это очень важно. Я думаю, что знаю, кто несет ответственность за проблемы Роджера. Где ты встречалась с Патриком Уолтоном?

– На партийной конференции в Борнмуте, – печально ответила Гай.

– Но при каких обстоятельствах? Пожалуйста, постарайся вспомнить. Кто вас познакомил?

– Роджер сказал, что он хочет со мной познакомиться, и взял меня с собой на вечеринку.

– А где проходила вечеринка?

– У мистера Уркхарта. Его бунгало находилось рядом с бунгало Патрика, и мистер Уркхарт меня с ним познакомил.

– А Роджер хорошо знал Фрэнсиса Уркхарта?

– Не слишком. Во всяком случае, до последнего времени. Насколько мне известно, они едва разговаривали до выборов, но после несколько раз говорили по телефону, а потом однажды вместе ужинали. Однако я не думаю, что они были очень близки. Во время их последнего разговора Роджер был очень огорчен. Он рассердился из-за какого-то компьютерного файла.

Наконец все кусочки головоломки начали складываться в единую картину.

– Еще один вопрос, Пенни, – сказала Сторин. – Насколько мне известно, у Фрэнсиса Уркхарта есть загородная резиденция, а также дом в Пимлико. Тебе известно, где именно?

– Боюсь, что нет, – вздохнула Пенелопа. – У меня есть лишь список телефонных номеров, который я сделала для Роджера.

– Ты можешь продиктовать мне номер Уркхарта?

– Нет, Мэтти, они являются секретными. Ты ведь помнишь, что на дома министров нападали террористы, и я не могу давать эти номера прессе, даже тебе. Мне очень жаль, Мэтти.

– А ты не можешь указать район, в котором он живет? Не адрес, а лишь город или хотя бы графство.

– Я его не знаю. У меня есть лишь телефон.

– Тогда скажи хотя бы код. Только код города, – попросила журналистка и услышала, как ее собеседница перелистывает страницы.

– Мэтти, я не знаю, зачем тебе это, но таким образом я помогу Роджеру, верно? – уточнила Гай.

– Я обещаю тебе, Пенни.

– Ноль-четыре-два-один-два-восемь.

– Спасибо. Ты об этом не пожалеешь.

Корреспондентка повесила трубку и тут же набрала новый номер – сначала продиктованный Пенни код, а потом случайный набор цифр. На другом конце провода раздались гудки.

– Линдхерст, три-семь-четыре-два-восемь, – ответил девушке сонный голос.

– Добрый вечер. Прошу прощения за поздний звонок, – отозвалась та. – Это Линдхерст, Суррей, три-семь-четыре-два-восемь?

– Нет. Это Линдхерст, Гэмпшир, три-семь-четыре-два-восемь. И сейчас уже слишком поздно, чтобы неверно набирать номера! – раздраженно пробурчал голос из трубки, после чего послышались короткие гудки.

Теперь огонь внутри у Мэтти полыхал ярким пламенем, и она бросилась к полке, чтобы схватить дорожный атлас. Журналистка перелистнула несколько страниц, нашла Южно-е побережье, ткнула пальцем в карту и победно закричала:

– Это он, Джонни! Это он!

Краевски заглянул ей через плечо на то место на карте, куда упирался ее палец. Девушка указывала на зону отдыха М27, в Раунхемсе, где умер О’Нил. Это была первая заправочная станция по пути в Лондон из Линдхерста. Роджер умер меньше чем в восьми милях от загородного дома Уркхарта.

Вторник, 30 ноября

Утренние газеты падали на коврики у миллионов домов, точно похоронный звон по надеждам Сэмюэля. Один главный редактор за другим переходил на сторону Уркхарта. Фрэнсис совсем не удивился, когда во всех газетах групп «Телеграф» и «Юнайтед ньюспейперс» пришли к общему заключению. Некоторые сделали это с более сильным энтузиазмом, чем другие, однако их вывод был единым: они приготовились его поддержать. Редакции газет не слишком жалуют политиков, следующих своей совести, – некоторые из них до сих пор помнят, как сильно обожглась пресса с благочестивыми тирадами Невилла Чемберлена[38].

Другие издания пришли к такому же циничному выводу, что и Уолтон, касающемуся недостатков столь быстрого после правления Тэтчер перехода к новой «эре», которая, учитывая молодость Сэмюэля, могла продержаться лет пятнадцать или даже больше. Такие фразы, как «опыт», «зрелость» и «уравновешенность», украшали колонки многих газет. Остальные же просто не хотели рисковать и плыли по течению, подхватившему Уркхарта.

Из числа солидных изданий выделялись лишь две газеты: «Гардиан», из-за своей привычки неизменно плыть против течения требовавший поддержать Майкла Сэмюэля, и «Индепендент», который гордо возвышался, точно одинокая скала посреди штормового моря, отказываясь пойти на попятный.

Соответствующее настроение царило и в двух политических лагерях – сторонники Уркхарта с трудом сдерживали растущую уверенность в победе, а те, кто поддерживал Сэмюэля, не скрывали, что поражение уже совсем близко.

Когда в десять часов утра высокие двери зала заседаний номер четырнадцать распахнулись, чтобы принять первую группу членов парламента, которые пришли проголосовать, ни сэр Хамфри, ни остальные присутствующие не ожидали никаких неприятностей.

Никто не сомневался, что все пройдет как и положено при организованном джентльменском голосовании: проигравший будет вести себя вежливо, а победитель проявит благородство. Снежный покров, который окутал Вестминстер, придавал происходящему какое-то сюрреалистическое спокойствие.

Снег напоминал о приближающемся Рождестве, и на Окс-форд-стрит уже давно включили дополнительное освещение. Приближалось время зимних каникул, семейных праздников и мира на всей Земле. Долгий период сомнений завершится через несколько часов, и обычные люди вернутся к нормальной жизни. Здесь же начнут обмениваться рукопожатиями и поздравлениями, как только станет известен результат, в то время как победители будут мысленно праздновать успех, а проигравшие – планировать месть.

Когда Мэтти шла в сторону офиса Бенджамина Лэндлесса от Чартерхаус-сквер, на тротуарах уже лежало несколько дюймов снега. За пределами столицы снега выпало еще больше, что делало путешествия затруднительными и заставило многих жителей пригородов остаться дома. Улицы Лондонского Сити, укутанные в белые кружева падающих снежинок, приглушавших все звуки, были необычно тихими, и лишь немногие машины бесшумно скользили мимо по своим делам.

Журналистка ощущала нереальность происходящего, словно играла роль в фильме, и надеялась, что скоро проснется дома и обнаружит, что сценарий изменился. Даже сейчас ей хотелось повернуть обратно и обо всем забыть: предоставить другим беспокоиться о грандиозных проблемах государства, а самой сосредоточиться на выплате ипотеки и вопросах экономии денег на предстоящий отпуск.

Но тут сильный порыв ветра бросил ей в лицо снег, ослепил и вернул в далекое прошлое, за многие годы до ее рождения, в далекий норвежский фьорд, к ее деду, отплывающему на текущей рыбачьей лодке, чтобы рискнуть жизнью в пожаре войны. Он мог бы сотрудничать с властью, закрыть на все глаза, предоставить остальным менять мир – и спокойно прожить собственную жизнь. Но что-то гнало его вперед, так же как сейчас заставляло его внучку продолжать путь.

Сначала Сторин решила, что должна задать несколько жестких вопросов Бенджамину Лэндлессу, но довольно быстро сообразила, что имеется множество причин, указывавших на тщетность этой затеи: она даже не смогла бы встретиться с ним, а если б он и согласился ее выслушать, то без малейшей жалости позаботился бы о том, чтобы она никогда больше не смогла работать репортером.

Мэтти знала, что будет не первой такой жертвой. Она не раз видела, как владелец ее газеты издевался над другими и запугивал их – разве она могла рассчитывать добиться успеха там, где потерпели поражение более опытные и могущественные журналисты? Женщина собиралась бросить ему вызов – и одновременно отчаянно нуждалась в его помощи. Но как же получить поддержку от человека, который с радостью задушил бы ее собственными огромными ру-ками?

И только когда Сторин поняла, что у нее больше не осталось времени и нет других вариантов, она собрала все свое мужество и, одно за другим, отбросила сомнения. Прежде всего ей следовало придумать способ добиться встречи с бизнесменом, которого постоянно охраняли. Он выставлял себя человеком из народа, но сделал все, чтобы избавиться от необходимости иметь дело с обычными людьми.

Вот почему Мэтти позвонила автору ежедневной колонки «Телеграф», посвященной сплетням и скандалам, и спросила, есть ли у Лэндлесса друзья или женщины, с которыми его связывали особенно близкие отношения? Ответ коллеги заставил ее воспрянуть духом и воскликнуть: «Отлично!». Была одна леди, на двадцать лет младше Бенджамина, которая теперь была отлично устроена в Уилшире с новым мужем и детьми, но прежде часто встречалась с магнатом. Миссис Сюзанна Ричардс. Да, Сторин надеялась, что это было именно то, что ей нужно.

Правда, сейчас, когда она шла по странным пустым улицам, задуманное уже не казалось ей таким уж простым и легко выполнимым. Наконец девушка добралась до цели своего путешествия и, стряхнув снег с сапог и волос, с удивлением обнаружила, что офисы, из которых Лэндлесс правил своими империями, совсем маленькие, однако при этом бывший житель Ист-Энда окружил себя потрясающей роскошью. Это место было пропитано британскими традициями: маленький вестибюль и приемная оказались обшиты дубовыми панелями, которые украшали написанные маслом картины с видами старого Лондона и огромный портрет королевы. Дополняли картину толстые ковры, сложная электроника и швейцар, явно бывший военный.

– Чем я могу вам помочь, мисс? – спросил он, продемонстрировав тонкие усы.

– Меня зовут миссис Сюзанна Ричардс. Я близкий друг мистера Лэндлесса – ну, вы меня понимаете… – объяснила Сторин таким тоном, словно делилась какой-то тайной. – И я оказалась неподалеку. Он меня не ждет, но вы не могли бы выяснить, не найдется ли у него пять минут? У меня для него важное личное сообщение.

Швейцар продемонстрировал осмотрительность и расторопность – не так уж часто «близкие друзья» магната приходили в офис, и ему хотелось произвести хорошее впечатление, так что он в точности и с должной толикой энтузиазма передал сообщение секретарю Лэндлесса. Не приходилось сомневаться, что секретарь поступил так же, потому что уже через несколько минут Мэтти посадили в лифт с инструкцией ехать до верхнего этажа.

Она остановилась на пороге двери апартаментов в пентхаусе и увидела, что Бенджамин сидит за письменным столом, стоявшим посреди огромного кабинета, очень подходящего для его огромной массы. Женщина не успела рассмотреть все детали, когда тишину разорвал яростный рев:

– Ах ты жалкая, проклятая корова!..

Мэтти понимала, что должна сразу поставить его на место. Пока магнат не успел выгнать ее вон, ей следовало взять ситуацию под контроль. Других шансов у нее попросту не было.

– Речь о вашем захвате «Юнайтед», – заявила она.

– Захвате? О чем ты?! – закричал Бенджамин, продемонстрировав минимум интереса к этой теме.

– Все кончено, – спокойно сказала Сторин.

– Боже мой, что ты имеешь в виду?! – прорычал бизнесмен, однако теперь он слегка сбавил тон.

Мэтти молча стояла, давая его любопытству возможность победить гнев. Через мгновение она поняла, что выиграла первый раунд. Фыркнув, Лэндлесс указал пухлой рукой в сторону свободного кресла. Оно было на шесть дюймов ниже его собственного, так что медиамагнат смотрел на сидевшего в нем человека сверху вниз, из-под своих огромных бровей, в расчете полностью подавить его волю. Журналистка вошла в кабинет, но садиться не стала. Она не собиралась давать своему противнику преимущество, и ей не хотелось сидеть в низком неудобном кресле. К тому же Сторин предпочитала иметь возможность передвигаться по комнате.

– Вы поставили не на ту лошадь, – сказала она. – Фрэнсис Уркхарт обманом стал лидером партии, а возможно, использовал гораздо более гнусные средства, чем простой обман. К тому моменту, когда все это станет всеобщим достоянием, его подпись на договоре не будет стоить и пенни.

– Но он не ставил никаких подписей на документе. Он сказал, что примет решение только после окончания выборов, – уже спокойным голосом ответил медиамагнат.

– Но мы с вами знаем, что это лишь часть заключенной вами с ним сделки – поддержка ваших газет в обмен на подпись после его победы.

– Дьявольщина, о чем ты говоришь?! – снова начал распаляться Бенджамин. – Послушай, маленькая сучка…

– Нет, мистер Лэндлесс, это вам стоит послушать!

Корреспондентка улыбалась, стараясь продемонстрировать спокойную уверенность игрока в покер, имеющего на руках более сильную комбинацию карт. Конечно, у нее не было доказательств – имелись лишь совпадения во времени, – но теперь, когда Мэтти намного лучше узнала Уркхарта, она не сомневалась, что сделка действительно имела место. Только в таком случае происходящее имело смысл, и Сторин понимала, что должна повысить ставки, вынудить Лэндлесса открыть карты.

– Дело в том, что вы не первый владелец, который ставит марионеток на места главных редакторов своих газет, но вы совершили серьезную ошибку, когда выбрали Гревилла Престона, – продолжила она. – Это настолько слабый человек, что всякий раз, когда вы дергаете за веревочки, он начинает так суетиться, что окончательно теряет контроль над происходящим. Он даже не в состоянии показать, что является боссом в своей газете. Поэтому, когда вы, мистер Лэндлесс, начали охоту на Генри Коллинриджа на партийной конференции, не оставалось никаких шансов, что Престон сумеет сделать вид, что это его собственное решение, или скрыть тот факт, что он действует по вашему приказу. И когда вы, мистер Лэндлесс, решили отправить Фрэнсиса Уркхарта в выборную гонку в самую последнюю драматическую минуту, пользуясь редакторской колонкой «Телеграф», не оставалось ни малейших надежд, что Престон сумеет обосновать это перед своими подчиненными. Ему пришлось протащить статью в вечерний воскресный выпуск без всяких консультаций, пробравшись в редакцию собственной газеты, как вор в ночи. Иными словами, этот человек хорош, когда нужно делать то, что ему говорят, но в половине случаев он не в состоянии понять, почему получил именно такие указания. В общем, мистер Лэндлесс, несмотря на все его университетское образование, вы слишком хороши для него.

Бенджамин никак не отреагировал на этот сомнительный комплимент. Мясистые черты его лица застыли в полнейшей неподвижности.

– Вы создали из Уркхарта кандидата на пост премьер-министра, – журналистка подошла чуть ближе. – Если сформулировать проще – а я не сомневаюсь, что в разговоре с ним вы так и сделали, – то без вашей помощи у него не было никаких шансов занять этот пост. И вы хотели получить кое-что взамен – его согласие поставить с ног на голову политику правительства по части развития конкуренции и подписать разрешение на поглощение вами «Юнайтед ньюспейперс».

Лишь теперь Лэндлесс ожил, чтобы поставить под сомнение ее блеф.

– У вас есть доказательства, подтверждающие эту дикую историю, мисс Сторин?

– В этом и заключается вся прелесть ситуации. Мне не нужны доказательства. Достаточно положить начало грандиозному политическому скандалу – и вы мгновенно обнаружите, что политики покидают ваш лагерь и удирают в разные стороны, моментально позабыв о том, что они говорили в период борьбы за руководство партией. У вас не останется ни одного друга.

– Но если верить в ваши дикие и завораживающие гипотезы, то Фрэнсис Уркхарт – мой друг, а он очень скоро окажется на Даунинг-стрит, десять, – насмешливо улыбнулся Бенджамин.

– Очень ненадолго, мистер Лэндлесс, уверяю вас. Боюсь, вы знаете о нем гораздо меньше, чем вам кажется. Известно ли вам, что утечку об опросе общественного мнения, которую, по вашему указанию, Престон использовал для разрушения имиджа премьер-министра, организовал Уркхарт? Он подставил вас.

Лэндлесс не сумел скрыть удивления, и Мэтти поняла, что она права: магнату не понравилось, что его использовали таким образом.

– Однако так поступают все политики, – ответил бизнесмен. – Утечка – не преступление, за это не выкидывают с Даунинг-стрит.

– Верно, однако незаконные операции с ценными бумагами на основе внутренней информации, мошенничество и воровство – это вполне достаточный повод!

Сторин с удовлетворением заметила, что на обрюзгшем лице ее собеседника появилась тревога.

– Я могу доказать без всякого сомнения, что именно Уркхарт подставил Генри Коллинриджа, купив акции «Ренокса» на его имя в сознательной и весьма успешной попытке подставить премьер-министра, – добавила она. – Кроме того, Уркхарт шантажировал Патрика Уолтона и заставил его отказаться от участия в выборах, спрятав записывающее устройство в его номере в борнмутском отеле. А еще он приказал совершить кражу секретного досье Майкла Сэмюэля из штаба партии.

Говоря о досье Сэмюэля, Мэтти блефовала. У нее не было доказательств – лишь внутренняя уверенность в этом, – но она уже видела, что Лэндлесс потерял уверенность и не потребует прямых улик. Однако магнат был жестким противником. Он еще не сдался.

– А с чего вы взяли, что вам кто-то поверит? – поинтересовался он с ироничным видом. – Сегодня вечером Фрэнсис Уркхарт станет премьер-министром; неужели вы полагаете, что кто-то захочет, чтобы глава правительства и вся страна оказались вовлечены в такой скандал? Я думаю, вы недооцениваете государственную машину и ее способность к самозащите, мисс Сторин. Если премьер-министр падет, вера в систему ослабеет. И в выигрыше окажется не правосудие, а радикалы и революционеры. Даже оппозиция не обрадуется. Так что вам будет очень непросто найти газету, которая согласится напечатать ваши обвинения, и практически невозможно заставить действовать высокопоставленных служащих судебного ведомства.

Медиамагнат начал наслаждаться собственными доводами – к нему быстро возвращалась уверенность.

– Кстати, им потребовалось семь лет, чтобы предать суду Джереми Торпа, который был всего лишь лидером Лейбористской партии, даже не премьер-министром, – напомнил он девушке. – Его арестовали за покушение на убийство, по сравнению с которым обвинения в каких-то мелких кражах и шантаже выглядят жалкими. У вас даже нет тела, на котором можно построить обвинение!

– О нет, тут вы ошибаетесь, мистер Лэндлесс! У меня есть тело, – тихо ответила Мэтти. – Я полагаю, что Уркхарт убил Роджера О’Нила, чтобы заставить его молчать, и хотя я не уверена, что смогу это доказать, у меня есть возможность вызвать бурю, которая сорвет ставни с Даунинг-стрит и уничтожит ваш бизнес. В деле Торпа кто-то застрелил собаку, а здесь мы говорим об убийстве человека. Неужели вы считаете, что государственная машина захочет все это скрыть?

Бенджамин поднял свое огромное тело и подошел к большому венецианскому окну, из которого открывался вид на дымовые трубы, пирамидальные крыши и жуткие дома-башни Бетнал-Грин, расположенные меньше чем в двух милях от того места, где он родился и где в трущобах своего детства узнал все, что необходимо для выживания. Он никогда не хотел уезжать далеко от этих мест, даже после того, как стал миллионером: здесь были его корни, и если он все испортит, то именно сюда и вернется. Когда Лэндлесс снова повернулся к Мэтти, ей показалось, что он смирился с поражением.

– Что вы намерены делать, мисс Сторин? – спросил магнат.

– Я опоздала и не смогу помешать Уркхарту выиграть выборы. Но я сделаю все, что в моих силах, чтобы он занимал кресло премьер-министра максимально короткое время. А для этого мне требуется помощь.

– Моя помощь! Я… я не понимаю. Вы обвинили меня в создании ужасающего хаоса, а теперь просите помощи? Христос всемогущий! – Бенджамин вдруг перешел на кокни, и это тоже свидетельствовало о том, что его защита дала трещину.

– Позвольте мне объяснить. Возможно, вы мошенник, мистер Лэндлесс, и владеете отвратительными газетами, но я подозреваю, что в глубине души вы, как и я, не хотите, чтобы страной правили такие люди, как Уркхарт, – объявила журналистка. – Вы очень напряженно трудились, чтобы заработать репутацию защитника рабочего класса. Возможно, для некоторых это звучит немного старомодно, но я подозреваю, что здесь вы вполне искренни – и если я права, вам бы и в голову не пришло посадить убийцу на Даунинг-стрит.

Она замолчала, но магнат ничего не стал отвечать.

– В любом случае, – продолжила Мэтти, – я надеюсь уговорить вас помочь исправить проблемы бизнеса. Что бы ни случилось, из вашего захвата «Юнайтед ньюспейперс» ничего не выйдет. И вам останется либо наблюдать со стороны, как буря, которая, несомненно, поглотит Уркхарта, заставит государственную машину атаковать вас, после чего вы никогда не сможете рассчитывать на поддержку в Лондонском Сити; либо вы можете сами отменить сделку, помочь мне уличить Уркхарта, спасти свой бизнес и стать героем дня.

– Но почему я должен вам верить?

– Я нуждаюсь в вашей помощи.

– Нуждаетесь во мне? – Отвислые щеки Бенджамина дрогнули от удивления.

– Вы нужны мне, чтобы напечатать в ваших газетах правду. Если она будет полностью опубликована с поддержкой «Телеграф», а не начнет появляться по частям в разных изданиях, никто не сможет ее проигнорировать. Я буду давать вам эксклюзивные материалы, и у всех от восторга сорвет крышу. А после того, как я это сделаю, у меня уже не будет возможности выступить против вас.

– А если я откажусь?

– Тогда я соберу армию заднескамеечников от оппозиции, которые будут счастливы воспользоваться патронами, которыми я их снабжу, и выступят в Палате общин, где будут защищены от обвинений в клевете. Я добьюсь обвинений против вас и Уркхарта, что приведет к тому, что вы с ним рухнете вместе.

Девушка выложила на стол все карты. Игра была практически окончена. Остались ли у ее противника козыри в рукаве?

– Уркхарт будет уничтожен, мистер Лэндлесс, так или иначе, – сказала она. – Вам остается решить, последуете вы за ним или поможете мне его подтолкнуть…

* * *

Мэтти вернулась в Вестминстер еще до полудня. Снегопад прекратился, небо очистилось, и столица стала походить на рождественскую открытку. Здание парламента выглядело особенно великолепным, словно чудесный рождественский торт, покрытый блестящей белой глазурью, под кристально чистым голубым небом. Напротив церковного двора Сент-Маргарет, устроившись под крылом огромного средневекового готического собора, распевали рождественские гимны певцы, одаривая безмятежностью и викторианским очарованием прохожих и желая им всего хорошего.

В разных частях Палаты общин уже началось празднование. Один из коллег Сторин, представлявших прессу в парламенте, поспешил к ней, чтобы поделиться новостями.

– Около восьмидесяти процентов членов парламента уже проголосовали, – рассказал он торопливо. – Похоже, Уркхарт побеждает с большим отрывом. Это похоже на лавину.

Начал бить колокол Биг-Бена, и эти звуки вызвали у Мэтти трепет. Ей вдруг показалось, что от стен дворца оторвалась сосулька, которая пронзила ее сердце. Но она должна была идти дальше.

Фрэнсиса Уркхарта в его кабинете не оказалось. Не нашла его Мэтти и в барах-ресторанах Вестминстерского дворца. Она тщетно спрашивала о нем в коридорах и уже решила, что он ушел на ужин или на интервью, когда один из полицейских сказал, что видел, как десять минут назад Главный Кнут направился в сторону расположенного на крыше сада. Журналистка понятия не имела ни о том, что такой сад существует, ни где он находится.

– Да, мисс, – понимающе кивнул полисмен, когда она сказала ему об этом. – Немногим известно о саде на крыше, а те, кто о нем знает, стараются держать это при себе, чтобы там не собирались толпы, которые сразу разрушат его очарование. Он находится непосредственно над Палатой общин, вокруг огромных фонарей, которые освещают Палату. Крыша там плоская, и мы поставили на ней несколько столиков и стульев, так что летом персонал может наслаждаться солнечным светом и перекусить бутербродами, запивая их кофе из термоса. Далеко не все члены парламента знают про сад, но я видел, как мистер Уркхарт пару раз там бывал. Полагаю, ему нравится вид, который оттуда открывается. Но сегодня там должно быть очень холодно и одиноко, если вам интересно мое мнение.

Девушка последовала указаниям полицейского: она поднялась по лестнице мимо галереи для почетных гостей, а потом еще на один этаж и миновала обшитый панелями туалет для дворцовых швейцаров.

Затем она увидела слегка приоткрытую дверь пожарного выхода, вышла через нее на крышу, и у нее тут же перехватило дыхание.

Отсюда на город открывался великолепный вид. Прямо перед журналисткой, уходя в безоблачное небо, высился Биг-Бен, искрящийся от солнца и снега – никогда прежде Мэтти не видела башню так близко. Все детали изящной каменной резьбы проступали с невероятной четкостью, и она даже смогла заметить легкое дрожание огромных стрелок часов – древний и безупречный механизм продолжал свой безжалостный ход.

Слева Сторин увидела огромную черепичную крышу Вестминстер-Холла, старейшей части дворца, которая пережила пожары, войны, бомбежки и революции и была свидетелем множества ужасных и славных дел. Справа несла свои воды Темза, а время продолжало свое бесконечное движение вперед.

А прямо перед женщиной по свежему снегу, покрывавшему крышу, шла цепочка следов.

Он стоял возле балюстрады у дальнего конца террасы и смотрел на крыши Уайтхолла, к северу от которых тянулись болота его детства, все еще манившие его к себе. Никогда прежде ему не доводилось бывать здесь после снегопада. Небо было столь же чистым, как воздух в покинутых им шотландских долинах, крыши, покрытые белым ковром, вдруг стали похожи на пустоши, где он провел столько увлекательных часов, когда охотился со старым слугой, а шпили превратились в еловые рощи, где они прятались, выслеживая оленя. В один из таких дней он почувствовал, что видит сердце своего пертширского дома или даже еще дальше – самое сердце вечности. Теперь все принадлежало ему.

С того места, где он стоял, Уркхарт видел белые каменные стены Министерства внутренних дел, за которыми находился Букингемский дворец, куда этим вечером он должен был явиться триумфатором. Там же находилось Министерство иностранных дел, расположенное рядом с Министерством финансов, рядом с Уайтхоллом, где он будет править эффективнее, чем любой король, получавший это право по наследству.

Фрэнсис смотрел на эти величайшие органы власти государства и думал о том, что он вскоре распределит их наилучшим образом: так, что преследующие его всю жизнь обвинения отца исчезнут, и он получит компенсацию за горечь и одиночество, на которые обрек себя.

И тут он с удивлением обнаружил, что кто-то оказался рядом с ним.

– Мисс Сторин! – воскликнул политик. – Какой сюрприз! Вот уж не думал, что кто-то сумеет найти меня здесь – но вы взяли себе в привычку выслеживать меня. Чего вы хотите на этот раз – еще одно эксклюзивное интервью?

– Надеюсь, оно будет очень эксклюзивным, мистер Уркхарт, – отозвалась корреспондентка.

– Вы знаете, я помню, что вы были правы с самого начала. Вы первой спросили меня, собираюсь ли я участвовать в выборах премьер-министра.

– Возможно, будет уместно, если я окажусь рядом с вами и в конце…

– Что вы имеете в виду?

Время пришло.

– Возможно, вам пора кое-что прочитать, – сказала девушка. – Это выпуск Национальной ассоциации новостей, который только что вышел из печати.

Она достала из сумки газету и протянула ее Уркхарту.

Лондон – 30–11—91

Совершенно неожиданно мистер Бенджамин Лэндлесс заявил, что отказывается от покупки «Юнайтед ньюспейперс групп». В своем коротком заявлении Лэндлесс отметил, что к нему обратилось несколько крупных политических деятелей, предложивших ему свою помощь в слиянии в обмен на финансовую и редакционную поддержку.

«В данных обстоятельствах, – заявил медиамагнат, – я считаю, что в национальных интересах будет отложить слияние. Я не хочу, чтобы репутация моих компаний была поставлена под сомнение в связи с возможной коррупционной деятельностью, которая могла сопровождать данную сделку».

Лэндлесс также сказал, что он надеется сообщить дополнительные подробности после того, как проконсультируется со своими адвокатами.

– Я не понимаю, что это значит, – спокойно произнес Фрэнсис.

Однако Мэтти заметила, что он смял листок с новостями в сжатом кулаке.

– Это означает, мистер Уркхарт, что мне известны все детали вашей истории, – ответила она. – Теперь о них осведомлен и Бенджамин Лэндлесс. А еще через несколько дней они станут достоянием каждого читателя в стране.

Политик нахмурил лоб. На его лице еще не появились гнев или страдание, как у солдата, получившего огнестрельное ранение, но еще не чувствующего боли, потому что нервная система пока не позволила ей добраться до сознания, послав благословенное онемение. Но Мэтти не собиралась проявлять милосердие. Она снова засунула руку в сумку, вытащила маленький магнитофон и включила его. Запись, которую Лэндлесс вручил девушке, зазвучала в морозном воздухе предельно четко – это был разговор между газетным магнатом и Главным Кнутом. Все вещи в ней назывались своими именами, запись была на удивление внятной, а ее содержание, вне всякого сомнения, преступным – речь шла об обмене политической и редакционной поддержкой.

Затем журналистка нажала кнопку, останавливая запись.

– Я не знаю, ставили вы записывающие устройства в спальнях всех ваших коллег или только Патрика Уолтона, но уверяю вас, что Бенджамин Лэндлесс записывает все свои телефонные разговоры, – сказала она.

Лицо Фрэнсиса застыло в зимнем воздухе. Он начал ощущать боль.

– Расскажите мне кое-что, мистер Уркхарт, – попросила Сторин. – Мне известно, что вы шантажировали Роджера О’Нила, заставив его открыть фальшивый адрес в Паддингтоне для Чарльза Коллинриджа, но найдет ли полиция вашу подпись на банковском переводе, когда начнется расследование?

Главный Кнут молчал.

– Отвечайте, сэр, ведь, как только я обращусь к властям, вам придется рассказать им все, – чуть повысила голос девушка. – Так почему бы сначала не открыть правду мне?

Молчание.

– Я знаю, что вы с О’Нилом организовали утечку результатов опроса, а также решения о сокращении финансирования Территориальной армии, – объявила Мэтти еще громче. – Кроме того, вы заставили его создать фальшивый компьютерный файл на Чарльза Коллинриджа в центральном компьютере партии – Роджер ведь переживал из-за этого? Подозреваю, что еще меньше ему понравилось воровать секретные файлы Майкла Сэмюэля. Но одна вещь вызывает у меня сомнения. Вы или Роджер состряпали эту глупую историю о прекращении рекламной кампании по расширению ассигнований на больницы и скормили ее Стивену Кендрику?

Наконец к Уркхарту вернулся дар речи. Министр постарался глубоко дышать, чтобы скрыть растущее волнение.

– У вас живое воображение, – выдавил он из себя.

– О, если б я им обладала, мистер Уркхарт, то поймала бы вас гораздо раньше! Нет, вас разоблачит не мое воображение, а эта запись, – сказала женщина, похлопав рукой по магнитофону. – И беседа с мистером Лэндлессом, которая будет со всеми подробностями напечатана в «Телеграф».

Теперь лицо Фрэнсиса заметно дрогнуло.

– Но Лэндлесс не станет… не сможет!

– Неужели вы думаете, что мистер Лэндлесс готов взять хотя бы часть вины на себя? Нет. Он намерен сделать вас козлом отпущения, мистер Уркхарт. Разве вы не понимаете? Они не позволят вам быть премьер-министром. Я напишу статью, а он ее опубликует, и вам уже не бывать на Даунинг-стрит.

Политик недоверчиво покачал головой, и на его губах появилась жесткая улыбка. Уркхарт не знал, что было тому причиной – морозная погода или онемение, возникшее у него внутри, но по его спине вновь пробежал холодок. Однако его дыхание стало ровнее: инстинкты охотника помогли восстановить физический контроль над телом.

– Полагаю, вы не намерены… – Он рассмеялся лающим холодным смехом. – Нет, конечно же нет! Как глупо с моей стороны… Складывается впечатление, что вы заранее все продумали, мисс Сторин.

– Ну, не все. Как вы убили Роджера О’Нила?

Значит, ей и это известно, понял Главный Кнут. Холод наконец добрался до его сердца. Ледяные голубые глаза охотника не моргали, и все его тело застыло, готовое к действию. Теперь Фрэнсис знал, что чувствовал его брат. Но сейчас он имел дело не с жестоким врагом, а с глупой, беззащитной девицей. Только один из них может остаться в живых – и он должен одержать победу!

– Крысиный яд, – заговорил политик тихим шепотом, растаявшим в окружающем снегу. – Все просто. Я смешал его с кокаином. – Он не спускал пристального взгляда с Мэтти, которая теперь превратилась из охотника в жертву. – Роджер был слишком слабым, он заслужил смерть.

– Никто не заслуживает смерти, мистер Уркхарт.

Однако Фрэнсис уже не слушал. Он вышел на охоту: началась игра на выживание, в которой не было места уважению и правилам морали. Когда он смотрел сквозь прицел на оленя, ему и в голову не приходило спросить, заслуживает ли тот смерти. Природа диктовала свои законы – кто-то должен умереть, чтобы другие получили возможность жить и торжествовать. Никто, в особенности сейчас, не мог лишить его триумфа!

С удивительной быстротой и силой для человека своего возраста он поднял один из тяжелых деревянных стульев над головой, собираясь ударить Мэтти. Однако его противница даже не попыталась прикрыть руками голову, как он ожидал, даже не отступила назад – она дерзко смотрела на него, пытаясь оценить грозящую ей опасность.

– Хладнокровно, мистер Уркхарт? – спросила журналистка. – Лицом к лицу, обдуманно и без колебаний?

Нет, на такие жертвы он еще не охотился. Они стояли лицом к лицу, их не разделяли десятки ярдов, он смотрел ей в глаза! И когда до политика дошел смысл ее слов, момент был упущен. В его глазах появилось сомнение, и в одно мгновение олень и идея охоты исчезли. Мужчина застонал, стул выпал у него из рук, и на него обрушилось осознание ужасной истины – он оказался трусом! Ему был брошен вызов, предложен решающий поединок, но он проиграл. Уркхарт опустился на колени прямо в снег.

– Вы ничего не можете доказать, – прошептал он. – Это будет мое слово против вашего.

Сначала Мэтти ничего не ответила, но потом нажала кнопку на своем магнитофоне. И пока лента перематывалась, она смотрела на Фрэнсиса, которого начала бить крупная дрожь.

– Ваша последняя ошибка, мистер Уркхарт, – произнесла корреспондентка. – Вы решили, что я выключила магнитофон.

Она нажала на другую кнопку, и в морозном воздухе зазвучали слова записанного разговора, в котором министр признавался во всем. А потом Мэтти повернулась и зашагала прочь, оставив его стоять на снегу. В голове у него звучал призрачный смех отца.

Садящееся солнце озарило промерзшее небо. Его лучи отразились от снега, покрывавшего башню Биг-Бена, ослепив каскадами света американского туриста, пытавшегося заснять эту удивительную картину на видео.

Позже этот турист очень четко и внятно рассказал, что произошло:

– Здание парламента вдруг стало похожим на гигантский факел, озаренный солнцем. Получился впечатляющий вид – казалось, все полыхает. А потом что-то со стороны Биг-Бена понеслось вниз. Словно мотылек залетел в пламя огромной свечи, и его почерневшее обугленное тело стало падать на землю. В тот момент было трудно поверить, что это человек, один из ваших политиков… как вы сказали, его звали?

* * *

Она устала, отчаянно устала, однако ощущала непри-вычное умиротворение. Борьба с воспоминаниями закон-чилась, и боль отступила. Теперь она могла перестать бежать.

Краевски ощутил это изменение, увидел его отражение в ее бесконечно усталых, но триумфально сияющих глазах.

– Знаешь, Мэтти, – задумчиво проговорил он, – мне кажется, из тебя может получиться хороший журналист.

– Думаю, ты прав, Джонни, – тихо сказала она. – А теперь пойдем домой.

Послесловие

Что ж, те, кто помнит телевизионный сериал, снятый на Би-би-си, скажут, что у книги другой конец. Когда я убил Фрэнсиса Уркхарта, невероятно ловкие и умелые сценаристы этого телеканала вскричали: «Нет, нет и нет! Пусть он живет. Он слишком плохой, чтобы умереть!»

В результате десять миллионов зрителей наблюдали, как отвратительный ФУ сбросил Мэтти вниз, и она погибла. Я не жаловался. Би-би-си имело полное право вносить изменения, и они справились весьма успешно. Так или иначе, но я уже обналичил чек. Моя пожилая тетя Эдна позвонила мне, как только деньги оказались у меня в кармане.

– Майкл, я только что смотрела твою программу и не могла лечь спать, не поговорив сначала с тобой, – сказала она дрожащим от эмоций голосом. – Ты дал ублюдку возможность ускользнуть от правосудия!

И она повесила трубку.

Именно тетя убедила меня продолжать писать истории про ФУ и окончательно стать писателем. Но сейчас мои книги совсем о другом персонаже, которого зовут Гарри Джонс. Если честно, я считаю, что пишу несравнимо лучше, чем двадцать пять лет назад. Но ФУ будет со мной навсегда. Я обязан этому негодяю всем.

Примечания

1

Сэвил-роу – улица в центре Лондона, на которой традиционно расположены самые престижные и дорогие ателье мужской одежды.

(обратно)

2

Рядовой член парламента.

(обратно)

3

Главный парламентский партийный организатор.

(обратно)

4

Триумфальная арка. Сооружена в 1828 г. в качестве главного въезда в Букингемский дворец, в 1851 г. перенесена в северо-восточную часть Гайд-парка, ныне находится вне его пределов.

(обратно)

5

Бенджамин Дизраэли (1804–1881), выдающийся английский государственный деятель (Консервативная партия Великобритании), 40-й и 42-й премьер-министр Великобритании в 1868 и с 1874 по 1880 г., член Палаты лордов с 1876 г.

(обратно)

6

Крупнейшее частное информационно-телеграфное агентство, основано в 1868 г.

(обратно)

7

Снукер – разновидность бильярдной лузной игры, в основном распространен в Великобритании.

(обратно)

8

Полк, принимавший участие в Гражданской войне в США и в 1876 г. потерпевший сокрушительное поражение в битве у реки Литтл-Бигхорн, во время которой погиб знаменитый командир полка Джордж Кастер.

(обратно)

9

Уильям Питт, 1-й граф Четэм (1708–1778), британский государственный деятель из партии вигов, который в качестве военного министра в годы Семилетней войны внес неоценимый вклад в становление Британии как мировой колониальной империи. Закончил карьеру премьер-министром.

(обратно)

10

Роберт Уолпол, 1-й граф Орфорд (1676–1745), британский государственный деятель, Рыцарь ордена Подвязки и рыцарь – компаньон ордена Бани, наиболее могущественная фигура в британской политической жизни 1720—1730-х гг.

(обратно)

11

Чарльз Джеймс Фокс (1749–1806), английский парламентарий и политический деятель, убежденный оппонент короля Георга III, идеолог британского либерализма, вождь радикального крыла вигов.

(обратно)

12

Место в парламенте, судьба которого зависит от незначительного перевеса голосов на выборах.

(обратно)

13

«Хансард» – разговорное название официального стенографического отчета о заседаниях обеих Палат английского парламента; в период работы парламента выпускается ежедневно.

(обратно)

14

Армия, формирующаяся из гражданских лиц, получающих военную подготовку на добровольных началах; создана в 1920 г. как резерв первой очереди сухопутных войск, с 1967 г. реорганизована в территориальный армейский добровольческий резерв.

(обратно)

15

ТД (англ. TD, сокр. от Territorial Decoration) – почетная медаль, вручаемая за длительную службу в Территориальной армии.

(обратно)

16

Член Кабинета министров Великобритании, отвечающий за связи правительства с Палатой общин.

(обратно)

17

Расположен с каждой стороны парламентского стола в Палате общин, служит кафедрой для выступающих с речью.

(обратно)

18

Роберт Клайв (1725–1774), британский генерал и чиновник, утвердивший господство Британской Ост-Индской компании в Южной Индии и в Бенгалии.

(обратно)

19

Открытая акционерная компания.

(обратно)

20

«Гардиан» – издание из круга т. н. «качественной прессы»; «Дейли мейл» – популярный британский таблоид.

(обратно)

21

Вымышленная супергероиня комиксов.

(обратно)

22

Английский сатирический журнал.

(обратно)

23

Один из самых известных британских таблоидов.

(обратно)

24

Имеется в виду премьер-министр Великобритании М. Тэтчер.

(обратно)

25

Традиционная игра с мячом, похожая на регби и футбол, проводящаяся в Итонском колледже.

(обратно)

26

Уот Тайлер (1341–1381) – предводитель крупнейшего в средневековой Англии крестьянского восстания (1381).

(обратно)

27

Ряд индексов курсов акций, которые ежедневно, за исключением субботы и воскресенья, публикует международная деловая газета «Файнэншл таймс» и которые являются показателем цен акций на Лондонской фондовой бирже.

(обратно)

28

Кусочки маринованного мяса, запеченного на шампурах или в тандуре.

(обратно)

29

Независимая новостная радиостанция Великобритании.

(обратно)

30

Кларк Кент – главный герой сериала «Тайны Смолвиля», сверхсильный инопланетянин с планеты Криптон, адаптированная версия Супермена.

(обратно)

31

Сэр Освальд Эрнальд Мосли (1896–1980), британский политик, баронет, основатель Британского союза фашистов.

(обратно)

32

Барон Пол Джулиус Рейтер (1816–1899) – предприниматель, журналист, основатель крупнейшей информационной компании (телеграфного агентства «Рейтер»).

(обратно)

33

Политическое общество Демократической партии США в Нью-Йорке, действовавшее с 1790-х по 1960-е гг. и контролировавшее выдвижение кандидатов и патронаж в Манхэттене с 1854 по 1934 г.

(обратно)

34

Уильям Юарт Гладстон (1809–1898), выдающийся английский государственный деятель и писатель; 41-й (1869–1874), 43-й (1880–1885), 45-й (1886) и 47-й (1892–1894) премьер-министр Великобритании.

(обратно)

35

Речь идет о т. н. Суэцкой войне между Египтом и Израилем (1956–1957), участие в которой, в завершающей ее фазе, приняла и Великобритания.

(обратно)

36

Имеются в виду мифические сирены – морские существа, полуптицы-полуженщины, очаровывавшие своими божественными голосами моряков и увлекавшие их корабли на острые камни.

(обратно)

37

Главный констебль – начальник полиции города или графства в Англии (за исключением Лондона).

(обратно)

38

Артур Невилл Чемберлен (1869–1940) – британский государственный деятель, лидер Консервативной партии; 60-й премьер-министр Великобритании (1937–1940). Сторонник политики умиротворения агрессора, подписавший в 1938 г. Мюнхенское соглашение с Гитлером, Муссолини и Даладье (т. н. Мюнхенский сговор).

(обратно)

Оглавление

Вступление

Часть первая. Перестановки

  Четверг, 10 июня

  Пятница, 11 июня

  Воскресенье, 13 июня

  Вторник, 22 июня

  Среда, 30 июня

  Четверг, 1 июля

  Пятница, 16 июля – четверг, 22 июля

  Пятница, 23 июля

  Понедельник, 26 июля

Часть вторая. Снятие колоды

  Август

  Сентябрь – октябрь

  Среда, 13 октября

  Четверг, 14 октября

  Суббота, 16 октября

  Воскресенье, 17 октября

  Понедельник, 18 октября – пятница, 22 октября

  Воскресенье, 24 октября

Часть третья. Сделка

  Понедельник, 25 октября

  Вторник, 26 октября

  Суббота, 30 октября

  Среда, 3 ноября

  Воскресенье, 7 ноября

  Понедельник, 8 ноября – пятница, 12 ноября

  Воскресенье, 14 ноября – понедельник, 15 ноября

  Вторник, 16 ноября

  Вторник, 16 ноября – среда, 17 ноября

  Четверг, 18 ноября

  Пятница, 19 ноября

  Суббота, 20 ноября

  Воскресенье, 21 ноября

  Понедельник, 22 ноября

  Вторник, 23 ноября

  Среда, 24 ноября

  Четверг, 25 ноября

  Пятница, 26 ноября

  Суббота, 27 ноября

  Воскресенье, 28 ноября

  Понедельник, 29 ноября

  Вторник, 30 ноября

  Лондон – 30–11—91

Послесловие Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg