«Тайна папок Йонсона»

Тайна папок Йонсона (fb2) - Тайна папок Йонсона 1063K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Станислав Михайлович Меньшиков

1

Премьер лежал у кромки толстого турецкого ковра лицом вниз, широко раскинув руки. Его худое длинное тело застыло в неестественной и нелепой позе, словно покойника специально вытягивали в струнку после убийства. От правого виска тянулся уже успевший застыть узкий ручеек крови. На полу в беспорядке валялся ворох бумаг, должно быть, оброненных премьером в момент убийства. Из-под них торчала дужка очков. Сейф был открыт, ключ вставлен в замок на дверце. Обнаруженные отпечатки пальцев принадлежали только премьеру. Тот, кто распорядился жизнью Берта Нордена, по всем признакам был профессионалом и следов не оставил. Если они и были, то не бросались в глаза ни начальнику столичной полиции Кнуту Штромсену, ни другим работавшим в комнате криминалистам.

Что-нибудь похищено? По словам помощников премьера, на ночь государственные бумаги в сейфе не оставлялись. Премьер сдавал их в канцелярию для специального хранения и учета. Разбросанное по комнате было личным архивом Нордена, о содержании которого знал только он сам. Никто из сотрудников за эти бумаги ответственности не нес.

«Неплохо бы получить реестр, хотя вряд ли он остался, если существовал вообще, — подумал Штромсен. — Бумаги частные, копаться в них не позволят. Но как узнать, исчезло ли что-нибудь и, если да, что именно? Помогло бы понять мотивы убийцы, его логику».

Кнут Штромсен был маленьким нескладным человеком с худым, изможденным лицом, темными кругами под прищуренными, красными от бессонницы глазами, глубокими морщинами вокруг рта. Высокий морщинистый лоб занимал почти половину лица, темные волосы казались продолжением поношенного черного костюма. Коричневый в редкую полоску галстук наскоро завязан в широкий узел, скосившийся набок, белая рубашка помята, выражение его вечно обиженного лица как бы говорило: «Что пристаете? Оставьте меня в покое. Я устал и хочу отдохнуть». Этот молчаливый человек, похожий на гнома, был самым проницательным детективом в истории иксляндской полиции. За глаза его звали «наш Гном».

Ждал ли премьер нападения? Пожалуй, нет. Стреляли из холла, через распахнутую дверь. Там, у противоположной стены, за журнальным столиком, и оказалась отскочившая гильза, которую убийца впопыхах не нашел. Выстрел был точным, пуля вошла в сонную артерию. Мгновенная смерть. По мнению врача, убийство произошло между одиннадцатью и двумя часами ночи. Труп был обнаружен лишь в восемь утра, а врач и полиция явились чуть раньше девяти. Когда убивают премьера, полиция узнает об этом позже всех. Документально засвидетельствовано охраной: последний сотрудник ушел от премьера в 22.00, а на следующий день первым ступил на территорию резиденции в 7.30. Согласно данным сигнализации, он вошел в особняк в 7.59. Он же обнаружил труп и поднял тревогу.

«Во всем надо будет разбираться самому. И это крайне некстати», — подумал Штромсен.

Каждое утро он давал себе слово сбавить темп, больше расслабляться, отпускать вожжи. Но тут же взял себя в руки, зная, что и на сей раз придется выкладываться. Инстинкт и почти сорокалетний опыт говорили: дело трудное. Он будет распутывать обстоятельства убийства, а на него будут давить со всех сторон, вмешиваться, торопить, ставить палки в колеса, подсказывать, ругать, прятать и без того перепутанные концы…

Полиция не должна расследовать политические дела, ее область — обычные человеческие страсти. Например, ревность. Кстати, где была в момент убийства госпожа Норден? Говорят, спала в своей комнате в другом крыле особняка. Придется и ей задавать вопросы, хотя какая жена, будучи в здравом уме, станет убивать мужа в собственном доме при полном отсутствии других подозреваемых?

Или затаенная обида? Камердинер премьера тоже спал спокойно в своей комнатушке на первом этаже возле кухни. По слухам, этот старый человек был хрестоматийно предан, служил покойному, когда тот был еще мальчиком. Все же придется проверять: у старика мог помутиться разум, проснуться какая-нибудь старая обида. Факт остается фактом: в доме в момент убийства никого, кроме этой троицы, не было: муж, жена, камердинер. Но факт ли это?

Заболел висок. Оставив свою команду, Штромсен вышел из особняка и обошел его кругом. Дом был построен в шестидесятых годах прошлого века для кронпринца, под резиденцию премьера отдан сравнительно недавно. Реставрация мало что изменила в его облике. Высокие узкие окна первого этажа, окна поменьше — на втором. У кронпринца прислуги было немного — третий этаж и мансарда не понадобились. Он был убежденным холостяком — большая редкость для царствующей династии. Оба крыла дома выдвинуты вперед так, что из спальни в левом крыле можно увидеть, что происходит в кабинете, если там горит свет и не задернуты шторы. Кстати, сейчас они закрыты только наполовину. В особняке кроме главного входа было еще два: один — возле кухни, другой — через веранду в задней части здания. Все выходы, двери и окна охватывались общей системой электронной защиты и видеоконтроля. Подвалы наглухо закрыты и запломбированы. Ими пользовались только во время ремонта. Но ремонта давно уже не было.

Что и говорить, премьера охраняли неплохо. Это не Пальме, который дал себя убить прямо на улице по дороге из кино. Норден не разгуливал по улицам ни днем, ни ночью, ни в одиночку, ни с женой, ни с охраной, ни без нее. Кино смотрел редко и только у себя в большой гостиной на первом этаже. И все же его убили.

Особняк расположен в парке, окруженном двухметровой каменной стеной. Всюду — электросигнализация, скрытые телекамеры с инфракрасными датчиками, электронная система, чутко реагирующая на малейшие отклонения от нормы. «Должно быть, — подумал Штромсен, — противно жить в такой обстановке». Но люди привыкают ко всему. Современная система охраны, быть может, не так навязчива и меньше раздражает, чем овчарки и круглосуточные караульные посты по всей территории, не говоря уже о телохранителях, лежащих у порога спальни. Но и технический прогресс не помогает.

Метрах в семидесяти от особняка в парке стояло здание канцелярии, тоже двухэтажное, но построенное много позже. Заглянув в его широкие окна, Штромсен увидел желтые пластиковые крышки письменных столов, кремовые телефоны, скучные, серые шкафы с выдвижными ящиками картотеки.

«Не лучше, чем в полиции, — поморщился он. — Стоит ли делать карьеру ради такой серятины? У нас, на Бергенштрассе, все же посвободнее, там нет автоматической регистрации прихода, ухода и передвижения по зданию, нет фотографирования при проходе через критические точки. И пока что в здании полиции еще никто никого не убивал, нас старательно обходят стороной, не хотят связываться с профессионалами. Хотя недавно у парижских коллег взорвалась бомба…» Штромсен постучал по ближайшему дереву.

«Где сидит этот Борундсен — на первом или втором этаже? Авель Борундсен — один из помощников премьера. Двадцать пять лет, три года, как из университета. Представляю, как он перепугался, обнаружив труп. В 7.30 он въехал на территорию через главную проходную, был сфотографирован, обогнул канцелярию по дальней от особняка аллее и, оставив свою «тойоту» на парковке, в 7.38 вошел в канцелярию. Минут пятнадцать он готовился к встрече с премьером, еще накануне вечером назначенной на 8.00. В 7.56 вышел, пересек поляну, своим электронным пропуском-ключом открыл парадную дверь, в 7.59 вошел в особняк, был снова сфотографирован и в 8.00, поднявшись на второй этаж, увидел безжизненное тело шефа. В 8.01 он выбежал через наружную дверь, оставив ее открытой (нарушение, вполне простительное при таких чрезвычайных обстоятельствах), побежал к главному посту охраны. Почему он не позвонил туда из кабинета шефа? Скорее всего, парень был в панике и не вполне владел собой».

Штромсен поежился от сырости и поспешил в особняк. Его команда закончила работу, ждали дальнейших распоряжений. Он велел отправить труп на экспертизу.

В нижней гостиной собралось человек пятнадцать: старший помощник Нордена Алекс Нильсен, министры, один из которых будет новым премьером, начальник личной охраны, генеральный прокурор, глава политической контрразведки, еще несколько военных и штатских, незнакомых Штромсену.

— У вас есть какая-нибудь версия?

Это спросила Патриция Гунардсон — министр иностранных дел. Неужели она будет новым премьером? Когда он был молод, женщины еще не занимались политикой. А теперь эта миловидная широкоскулая женщина, которой едва минуло сорок, с пышной шевелюрой, приветливыми голубыми глазами под неширокими дугами бровей, с узкими, не слишком чувственными губами, властно командует ведущими государственными деятелями страны, ведет себя, как бесспорный преемник главы правительства, полный хозяин положения. Приходится привыкать ко всему. Вопрос, кажется, задали Штромсену?

Он пожал плечами.

— Сначала надо исключить тех, кто был в доме.

— Неужели вы не пощадите госпожу Норден в такой момент?

«Ничего не поделаешь, придется читать им лекции по криминалистике».

— Чтобы найти убийцу, следует начать с тех, кто имел физическую возможность совершить преступление.

«С ними надо быть вежливым, не раздражаться, невозмутимо отвечать на бессмысленные вопросы».

— Разве нет более прямых путей?

Штромсен удивленно посмотрел на Свена Хансена, начальника политической контрразведки. Сухопарый, гладко прилизанный, с насмешливыми серыми глазами, полуоткрытым ртом и большими оттопыренными ушами, он в своем сером мундире с тремя елочками в петлицах и широкими светлыми погонами чем-то напоминал немецкого генерала времен войны, как их изображают в кинофильмах. Он явно давал понять, что услуги уголовной полиции в данном случае ему представляются излишними.

— Дайте след, и мы пойдем по нему, — спокойно ответил Штромсен.

В гостиной стало очень тихо.

— В таком случае придется идти по нескольким следам сразу, — пожал плечами Хансен. Он не выразил желания продолжать разговор.

Алекс Нильсен наклонился к Гунардсон и что-то прошептал ей в самое ухо. Министр иностранных дел одобрительно кивнула.

— Думаю, что делать выводы преждевременно. Расследование будет вестись в нескольких направлениях одновременно. Полиция продолжит работу в резиденции и вокруг нее. Хансен постарается распутать известные ему нити. Координировать работу будет личная канцелярия премьера. И еще одно: прошу ограничить сообщения для прессы только делами по полицейскому ведомству. Благодарю вас, это все.

Гунардсон встала и, сопровождаемая старшим помощником премьера, пошла к выходу. За ней потянулись остальные.

«Неглупый малый, — подумал Штромсен, провожая глазами Нильсена. — Не зря проработал несколько лет с Норденом. Далеко пойдет. Сколько ему? Лет тридцать пять, не больше. Где был он в момент убийства? Во всяком случае, не здесь».

Накануне в 22.06 Нильсен в последний раз вышел из особняка, был при этом сфотографирован. В 22.08 вошел в канцелярию, в 22.15 покинул ее, сел в свой «вольво» и в 22.17 выехал за территорию. Ночью он тут не появлялся. Утром на работу приехал в 7.55. После Борундсена в 7.58 вошел в канцелярию и был в своей комнате, когда в 8.07 дежурный офицер охраны по телефону оповестил его о случившемся. В 8.10 он вбежал в особняк вместе с жандармами и в 8.20, бегло осмотрев место убийства, ушел к госпоже Норден. Только после этого охрана вызвала врача и полицию. Нильсен, поговорив с вдовой, связался с Гунардсон и другими членами узкого кабинета.

Итак, между 22.06 и 7.59 никто в особняк не входил и никто из него не выходил. Сигнализация, заверили Шторм-сена, не могла быть отключена. Есть видеопленка показаний телекамер со всех ключевых точек, в том числе входов в резиденцию, окон, балконов, фотографии входивших и выходивших, въезжавших и выезжавших. Все данные дублируются в выдачах компьютера. Дополнительной информации, указывающей на отклонения от режима, они не дали.

Штромсен вышел в нижний холл. Его сотрудники сидели в креслах и ждали. Чего? Наверное, его появления. Торопиться было некуда.

— Кто-нибудь допросил Кристиансена? — спросил он, не обращаясь ни к кому в отдельности. Это было его обычной манерой. Когда он погружался в очередное расследование, то казался предельно рассеянным.

— Камердинер тихо плачет и вспоминает детские годы Нордена. Скорее всего, за ним ничего нет.

— Все же проверьте, чем занимается в свободное время, куда ходит, с кем знаком, есть ли родственники, когда лег спать.

Ответы были заведомо известны. Штромсен это предвидел, но не мог не задать своих вопросов. Старик всегда ложился в десять. Встал, как обычно, в шесть, приготовил завтрак, отнес его в малую столовую на втором этаже, рядом со спальнями хозяев. Они всегда завтракали одни. Посуду он забирал позже, после звонка госпожи. Хозяин вставал рано, к восьми всегда уходил к себе в кабинет. Госпожа любила поспать подольше, он старался ее не тревожить понапрасну.

— И так каждый день?

— Около десяти утра господин уезжал в свою городскую канцелярию или в парламент, или к королю. Суббота была похожа на будни. Воскресенье хозяева проводили вместе.

— А вечером?

— Иногда они ужинали в городе, раз или два в неделю принимали гостей. Обычно небольшую компанию. Вина почти не пили, к девяти гости разъезжались. После ужина хозяин работал в кабинете, даже после ухода помощников. Бывало, свет в его окне горел до двух-трех часов.

Кристиансен обычно спал крепко, бессонницей не страдал. Правда, полгода назад, когда умерла его дочь, несколько ночей не мог заснуть, принимал снотворное.

— Ночью у Нордена никто не бывал? Сам он никуда не ходил? Например, гулять по парку?

Такого не было, сколько себя помнит старик.

— Пойду к вдове.

Расспросить ее должен был Штромсен. Это всегда тяжело, к тому же подобные беседы ничего никогда не давали. Даже если жены что-то знали, то старались хранить молчание.

Госпожа Норден была не одна. Вокруг нее хлопотали ее родные сестры, почти одного возраста и очень похожие друг на друга. Высокие, спортивного вида блондинки лет около сорока, вполне во вкусе Штромсена. Они были из аристократической семьи, одна замужем за известным адвокатом, другая — за главой промышленного концерна. «У лидеров социал-демократии, — подумал полицейский, — родство теперь не хуже, чем у консерваторов». Когда-то в городе, где он родился, социал-демократов считали красными, большевиками. Никто не мог себе представить, что они станут ведущей правительственной партией, приобретут респектабельность, будут жить в особняках, полиция будет выполнять их распоряжения.

Вдова, казалось, еще не отошла от шока, ее лицо было молочно-бледным. Она еще не осознала до конца, что произошло. Штромсену часто приходилось наблюдать женщин в таком состоянии. Лишь позже наступит ощущение безвозвратной потери. Не хотелось ни о чем говорить, лучше было уйти. Но уже почти сорок лет он не уходил и задавал свои вопросы.

Она всегда ложится около одиннадцати, читает в постели до полуночи, а то и позже. Вчера заснула быстро — плохо спала накануне. Берт ложился поздно, спал в отдельной спальне. Так было с тех пор, как он стал премьером. Эта работа его погубила, оторвала от нее. Ночью она ничего не слышала, если бы услышала, то встала бы и побежала на помощь. Проснулась около восьми и села завтракать, но пришел Нильсен со страшным известием. Кто мог убить мужа? Личных врагов у него не было. Друзья его любили, а противники уважали, даже если не соглашались с ним. Никому никогда ни причинил он зла.

Нет, он не нервничал, не ждал смерти. Все эти предосторожности, электроника появились не по его инициативе и лишь после убийства Пальме. Как бороться с терроризмом, если для него нет никаких преград?

«Шок проходит», — подумал полицейский. Впрочем, это же необычная женщина, когда-то она активно участвовала в общественной жизни, в молодости была репортером, да и теперь публикует комментарии по запутанным политическим вопросам. Штромсен не любил политики, комментариев не читал, но жена его часто вслух восхищалась колонкой Шарлотты Ванденберг — госпожа Норден подписывалась девичьей фамилией.

— Надеетесь ли вы найти убийцу? — с издевкой спросила средняя сестра. По-своему оценив его молчание, добавила: — В случае с Пальме полиция проявила поразительную бездеятельность и подозрительное отсутствие профессионализма. Неужели наша полиция последует этому позорному примеру?

Жены адвокатов все знают, обо всем имеют мнение. Впрочем, только ли они?

— Преступления редко остаются нераскрытыми, — возразил он мягко. — Правда, иногда на это требуется много времени.

Излишняя прямота долго мешала карьере Штромсена. Сколько бойких и щедрых на обещания коллег обошло его на служебной лестнице. Вовсе не обязательно говорить то, что думаешь. Что же все-таки вынесло его наверх? Абсолютная честность профессионала? Умение разгадывать головоломки? Все решил случай. Двенадцать лет назад он сумел вернуть родителям похищенного наследника крупнейшего, по слухам, состояния в стране. Двинься он в другую сторону в том большом лесу, где был тайник, и не найти ему никогда этого сынка богачей, и не быть сейчас начальником столичной полиции.

Штромсен откланялся и пошел к выходу, чувствуя на себе холодные, насмешливые взгляды сестер госпожи Норден. Его мрачный, насупленный вид, рассеянный взгляд редко кому из не знавших его внушали уверенность. Скепсис был на его лице даже тогда, когда он пытался выразить почтительность перед начальством. С таким лицом можно было пробиться наверх только благодаря счастливому стечению обстоятельств.

Выйдя из особняка, он направился к главным воротам. Задержался в проходной, разглядывая ленивых жандармов. Смерть подопечного, казалось, не изменила ничего в их обычном распорядке дня. Они равнодушно поглядывали на мониторы, временами перебрасываясь солдатскими шуточками. Сейчас их спокойствие казалось неуместным. Хотя охранять в данный момент было некого.

За воротами Штромсена остановили корреспонденты. Еще одна неизбежная процедура. Ответил на их вопросы, уселся в «мерседес». Рванувшись вперед, машина сиреной разогнала тишину сонного богатого квартала, круто свернула на Тиллинген-алле и прямо по трамвайным рельсам, в обход пробок и заторов ринулась к центру столицы. Спешить было некуда, но положение шефа полиции обязывало ехать не по правилам.

У себя в кабинете он пригубил невкусного кофе, наскоро раздал поручения и закурил. Возиться с видеопленками и выдачами компьютера не хотелось. Это подождет. Картина передвижения всех известных ему лиц, могущих иметь касательство к убийству, была в основном ясна. Но где-то таился разрыв в информации, щель, через которую уплывало самое нужное. Важно было найти ее.

Наружная дверь особняка оставалась открытой девять минут — с 8.01 до 8.10. В это время на втором этаже лежал труп премьера, в другом крыле его вдова собиралась завтракать, а камердинер на первом этаже не спеша наводил порядок в комнатах или дремал в ожидании звонка хозяйки. За девять минут можно было сделать многое: вынести и спрятать в парке оружие, прошмыгнуть наружу и спрятаться на территории до лучших времен.

Стоп! Не надо спешить. Особняк никто тщательно не осматривал. Оружие могло быть спрятано и там. Теперь искать его, наверное, поздно. За открытой наружной дверью постоянно следили две скрытые камеры. Смотревшие видеопленку не заметили, чтобы кто-то выходил, выглядывал или входил, пока не появились жандармы и Нильсен. Они вбежали почти одновременно. Нет, тут щели нет.

Будем действовать испытанным методом исключения. Убить Нордена могли только трое: его супруга, камердинер и некий неизвестный, который до 22.06 как-то вошел в особняк, а вышел из него лишь после 8.10 на следующее утро. Придется лично просмотреть все видеопленки, фотографии и выдачи ЭВМ. Надо тщательно изучить все данные за несколько дней до убийства и за время после него. Если третий неизвестный не найдется, то либо придется поставить под сомнение всю систему сигнализации и охраны, либо круг подозреваемых сузится до двух близких к премьеру людей. Ничего другого не остается.

Тихо, ненавязчиво зазвонил телефон. В трубке послышался баритон Хансена:

— У меня есть два-три кандидата. Хотите посмотреть?

Смотреть пока рано. Ведь мы еще не знаем, кого ищем.

Контрразведка и сама могла бы прощупать кандидатов, изучив видеопленки и данные негласного надзора за окружением покойного. Что может знать об этом уголовная полиция? Впрочем, портить отношения с коллегами нельзя.

— Когда?

— Предлагаю в пять на Кингс-ринге.

Штромсен не стал делать вид, что слышит этот адрес впервые. Зачем прикидываться олухом, не знающим, куда хаживают типы, подозрительные для любого обычного полицейского? И какие у них отношения с твоими коллегами по соседним ведомствам? Все равно Хансен не поверит, что ему об этом ничего не известно.

— Буду в пять, — ответил он.

2

Нефедов вошел в Центральный парк через калитку в каменной ограде возле Шестьдесят пятой стрит. В этот прохладный несолнечный день в парке было мало народу. По широким асфальтовым дорогам, причудливо вившимся с юга на север и с востока на запад, как всегда по воскресеньям, бродили парочки да пробегали трусцой то в одиночку, то небольшими группами ньюйоркцы, свято верившие в оздоровительные свойства бега. Некоторых лениво сопровождали большие собаки, для которых трусить за хозяином на столь дальние дистанции было скорее обязанностью, нежели удовольствием. И уж совсем редко по несчетным дорожкам, проложенным параллельно пешеходным тропинкам, проезжали всадники, бравшие напрокат лошадей где-то на западной стороне.

Нефедов бродил по парку. Не спеша дошел до небольшого пруда, прилегавшего к Семидесятым стрит, и, перейдя через узкий дугообразный мост из литого чугуна, углубился в лесочек на его противоположном берегу.

До весны оставался еще месяц. Деревья, чувствуя ее приближение, стояли на изготовку, стараясь внешним видом не выдавать внутреннего нетерпения. Тропинки здесь тоже были асфальтовые, но узкие, а окружавший их кустарник — настолько густой, что весной и летом нельзя было разглядеть прохожих, гулявших в двадцати метрах по соседним аллеям.

Со стороны могло показаться, что этот высокий, уже немолодой человек с сильно поредевшими и по большей части седыми волосами, ничем внешне не напоминавший иностранца, грустил или просто убивал время в ожидании понедельника, который прервал бы вынужденное одиночество. Его неторопливая, отнюдь не спортивная походка вызывала недоумение у прагматичных молодых людей: для них старомодная прогулка в парке была худшим видом активного отдыха и совершенно неэффективным средством укрепления мышечной системы. Так когда-то, должно быть, гуляли в цилиндрах и с тростями мистеры Соумсы старого времени, когда окружающий мир казался незыблемым, а будущее представлялось монотонным движением по кругу. Но Сергей Нефедов совершал свой одинокий моцион вполне целенаправленно. Это помогало ему раскладывать мысли по полочкам, готовиться к новому туру активной деятельности. То, что другим казалось скучным, для него было жизненной потребностью, необходимой фазой творческого процесса. Когда он писал очередную книгу или трудную статью, то начинал день с прогулки, создававшей у него хорошее настроение и вызывавшей непреодолимое желание погрузиться в творчество.

Сегодня же он действительно немного скучал, так как в жизни его наступил переходный период. Одна книга была закончена, новая еще не созрела, и в его будничной работе в Центре исследований ООН рутина явно преобладала над делами, заставлявшими мысль работать с напряжением и предвещавшими радость открытия. Открытия эти со стороны могли казаться маленькими и не слишком уж существенными, но во всякой профессии бывают именно такие, неприметные постороннему взгляду личные достижения, которые, понемногу накапливаясь, перерастают в действительно большую и общепризнанную удачу.

Он вышел из лесочка и оказался на краю луга, где белые и черные подростки играли в мяч. Это не был тот любимый им и, наверное, большинством человечества обычный футбол (его здесь почему-то называли «соккер», и название это казалось ему презрительным), но какой-то местный вариант, в тонкостях которого он при всем старании за годы жизни в Америке никак не мог разобраться. И сейчас, остановившись, он внимательно наблюдал, с какой страстью игроки отдавались состязанию, но так и не понял, в чем суть игры.

— Для меня это тоже загадка, — услышал он рядом с собой знакомый голос Гарри Йонсона. — Не возражаете, если мы походим вместе?

Нефедову показалось, что Йонсону надо о чем-то поговорить с ним, и не стал возражать, хотя процедура приведения в порядок его собственных чувств и мыслей еще не была завершена, и он по-прежнему больше всего хотел бы побыть в одиночестве.

Они тихонько побрели в сторону высокого холма, на вершине которого стояло наглухо заколоченное каменное здание (когда-то здесь, наверное, был ресторан), с ростом современной цивилизации и мелкого вандализма пришедшее в упадок, как и почти все другие парковые строения.

Они шли молча. Йонсон хмурился, погруженный в какие-то свои мысли и заботы. Он был лет на пятнадцать моложе своего спутника и работал под его началом в Центре. Несмотря на иксляндское, то есть явно нордическое, происхождение, в его внешности было что-то восточное. Высокий лоб, черные и густые, тщательно зачесанные назад волосы, крупный нос с горбинкой, карие глаза — тип не совсем обычный для маленькой европейской страны, где мужчины большей частью белокуры и голубоглазы, как викинги на старинных гобеленах.

— Как продвигается ваша работа? — спросил Нефедов скорее из вежливости. О работе они могли бы поговорить и в Центре.

Йонсон заговорил как бы нехотя. Год назад он сам пришел к Нефедову. Кроме составления и редактирования документов он хотел заняться сбором данных о важнейших фирмах и банках своей страны, регистрируя все, что может указывать на их связи с концернами США, ФРГ, Великобритании и других государств. Нефедов не возражал, хотя его собственные научные интересы лежали далеко от Иксляндии. Он даже согласился консультировать своего сотрудника, полагая, что собранный Йонсоном материал может пригодиться, когда его сектор в Центре, больше всего занятый деятельностью транснациональных корпораций в развивающихся странах, займется вплотную исходившей от этих корпораций угрозой суверенитету малых индустриально развитых государств. Время от времени он вежливо осведомлялся у Йонсона, как идет его исследование, но тот отвечал скупо, не вдаваясь в детали. И сейчас в его словах не чувствовалось особого интереса.

— Папки мои разрастаются, Серж, — говорил Йонсон, мягко ступая по плитам лестницы, ведущей на холм, — они уже занимают довольно много места. Лично я не нахожу в них ничего экстраординарного. Типичная картина, которую можно увидеть сегодня в любой европейской стране, не только малой, но даже большой. Да что об этом долго говорить! Вам все это хорошо известно. Раньше говорили «интернационализация», теперь — «глобализация». Одни считают, что это высший показатель прогресса, что преодолеваются национальная косность, провинциализм, другие же видят тут признаки гибели цивилизации, в которой они выросли и без которой не мыслят своего существования.

Йонсон замолк. Они достигли вершины холма и остановились у балюстрады, глядя на разлившееся под ними и обнесенное высокой решеткой водохранилище. Оно возникло в прошлом веке, когда создавался первый централизованный нью-йоркский водопровод. На месте нынешнего парка тогда паслись пригородные фермерские стада, а город оканчивался в нескольких километрах к югу, где-то около нынешних Тридцатых стрит.

Перед глазами Нефедова вдруг возникли картинки среднеевропейского городка, в котором он недавно был проездом. Городок до сих пор сохранил свое средневековое обличье: одноэтажные и двухэтажные желтые с белым дома, высокие крутые черепичные крыши, стремящиеся к облакам шпили церквей, дворы, заросшие зеленью и вымощенные крупным тесаным булыжником, узкие каменные проходы с глухими стенами, за которыми возвышались деревья, расставленные на площадях кресты на каменных постаментах — то в память об эпидемии чумы, то в честь гильдии виноделов или табаководов. Причудливое переплетение архитектуры разных национальностей и религий — бог знает откуда взявшиеся здесь, вдали от Средиземноморья, греческие и турецкие улочки. Наверное, в то время, когда возникал этот городок, люди тоже жаловались на вечное перемещение и смешение народов, на бесконечные завоевания и освобождения и спорили о прогрессе и гибели традиционного и привычного. Должно быть, и в Иксляндии, где Нефедов никогда не бывал, городки были именно такими, еще как бы живущими в другом веке, но уже тронутыми то тут, то там однообразной рекламой новейших технических чудес своих и чужих промышленных гигантов.

— Я бы хотел выпить пива, — сказал Йонсон. — Вы любите немецкое пиво? Пойдемте, тут недалеко.

Они вышли из парка на Восемьдесят шестую стрит и, пройдя три-четыре квартала, оказались в районе немецких магазинчиков и кафе, разыскали маленькую пивную и сели за столик в дальнем углу.

— В Иксляндии пиво лучше, — заметил Йонсон, — но немецкое тоже вполне приличное.

Им принесли по кружке пива и по порции татарского бифштекса.

— Я хочу рассказать вам одну историю, — сказал Йонсон, глядя прямо в глаза Сергею. — Она, между прочим, связана с моими папками.

«Так вот в чем дело, — подумал Нефедов. — Человек нуждается в исповеди. Придется выполнять обязанности священника». Он явно не был настроен серьезно. Вспомнил, как когда-то в вагоне-ресторане польского поезда один немецкий профессор спросил его: «А вы знаете, что такое татарский бифштекс?» Он тогда про себя рассмеялся, потому что ел его третий раз за день.

— Вас, конечно, как и всех, — начал Йонсон, — потрясло убийство Берта Нордена. Знаете ли вы, что мы с ним в молодости были близкими друзьями? Да, вместе ходили в университет в Сент-Марино, увлекались экзистенциализмом, приглашали девушек в кабачки. Это был очень светлый и очень честный парень. Нет, он не был наивным. Уже в те годы он обладал способностью анализировать самые сложные ситуации, моментально распознавать почти незнакомых ему людей, видеть их сильные и слабые стороны. Я называю его светлым не из сентиментальности, а потому, что в то время он никогда не терял веры в людей, какие бы подлые экземпляры ему ни попадались. Он никогда не шел на сделки с совестью и не пользовался своей властью над людьми.

Потом наши дороги разошлись. Ему было уготовано блестящее будущее. Он, наверное, это понимал и не разменивался на мелочи, не бродил по свету в поисках удачи. Остался в нашей провинциальной стране, очень быстро вошел в группу молодых реформаторов социал-демократической партии и за какой-нибудь десяток лет оттеснил стариков-ихтиозавров. Когда партия пришла к власти на очередных выборах, он стал премьер-министром.

Нефедов знал о европейской социал-демократии из книг и журналов. После войны она наиболее последовательно выражала атлантические, проамериканские настроения там, где социал-демократические ихтиозавры и мастодонты захватили власть еще в довоенные времена. Они люто враждовали с коммунистами и изгоняли из своих партий любого, кто ставил под сомнение правомерность подобной непримиримости. Когда-то давно некоторые из мастодонтов были марксистами, но, казалось, это только усиливало их ненависть к последователям Маркса. Новая же поросль социал-демократии воспитывалась на идеях либерального реформизма, никогда не знала марксизма, но зато весьма прагматично считала, что без примирения с СССР нельзя разорвать шизофреническую спираль вооружений. Это были осторожные молодые люди, осознававшие шаткость своих позиций в обществе, где милитаризм был не просто душевной болезнью, но и ощутимой материальной силой. Они двигались вперед очень осмотрительно, боясь нарушить политический баланс, позволивший им, несмотря на их взгляды, возглавить правительства и направлять политику в странах, где корни консерватизма были очень глубоки. Норден был одним из них, причем, пожалуй, наиболее блестящим. Он обладал тем особым шармом, который притягивал не только колеблющихся, но и противников.

— Я уехал в Америку, когда обстановка была другой. Мне тогда казалось, что в нашей провинции душно, я искал большой мир и только в нем видел возможность найти свое призвание. Мне удалось получить лучшее образование, чем Нордену. Я раньше него приобщился к международной деятельности. Но так и застрял в ООН. А он и женился удачно, и карьеру сделал феноменальную. Стал фигурой не только национального, но в какой-то степени даже мирового масштаба.

Йонсон быстро взглянул на Нефедова, боясь увидеть в его глазах иронию. Но Нефедов слушал скорее сочувственно.

— Не думайте, — продолжал Гарри, — что я изображаю из себя Сальери. Нет, я всегда искренне его любил. К тому же мы с ним продолжали встречаться. Когда я приезжал в отпуск домой, то всегда заходил к Берту, и у него появилась привычка советоваться со мной. Я бы назвал эти беседы конфиденциальными. Он не часто следовал моим советам, но, наверное, я был полезен ему тем, что был искренен и наводил его на мысли, которых его льстивое чиновничье окружение предпочитало, как правило, избегать.

«Таких примеров в истории было сколько угодно», — подумал Нефедов. Старый приятель, слишком открытый и честный, чтобы злоупотреблять своей дружбой с человеком, которого история обрекла на величие еще при жизни. Любопытно, что честных старых друзей больше ценят на расстоянии и редко по-настоящему приближают. Так они и умирают где-то в благополучной неизвестности, и лишь через много лет их имена и дела разыскивает, чаще всего случайно, какой-нибудь копатель архивов и запоздало возвращает на надлежащее место в лабиринте истории.

— Последний раз мы виделись перед прошлым рождеством, когда Норден был в Нью-Йорке на сессии ООН. Один вечер он даже провел у меня. Мы были одни и вспоминали былое. Он говорил о том, что больше всего занимало его как премьер-министра. Слушая его, я поразился: все, о чем он рассказывал, причем так, что будто это была некая секретная информация, доступная немногим, я уже знал. Собирая материал для своих папок, я, как мне казалось, знал лишь немногим меньше, чем он, которому каждое утро на стол клали сводку последних донесений разведки и контрразведки, дипломатов и коммерсантов.

«Так оно и бывает», — улыбнулся своим мыслям Нефедов. Столько раз ему самому удавалось ставить в тупик специалистов, считавших себя монопольными обладателями государственных тайн, которые, однако расшифровывались до деталей при внимательном анализе газет. Эти специалисты наивно полагали, что если информация раскинута в беспорядке и если связи между А и Б не обозначены явно, то собрать ее, соединить в одну систему и тем более найти недостающие и неизвестные широкой публике звенья можно, только сидя в каком-то особо ответственном кресле. В Японии до войны считалось преступлением, если иностранец систематически собирал и анализировал публикуемую в стране информацию.

— Итак, — продолжал Йонсен, — я решил похвастать своей осведомленностью и произнес несколько тщательно продуманных фраз. Он посмотрел на меня с удивлением. «Таких, как ты, не хватает у нас в правительстве, — сказал он мне с улыбкой. — Поскорее возвращайся домой, мы тебе подыщем хорошую должность. Но скажи, откуда ты все это знаешь? Наверное, проезжающие иксляндские деятели ведут себя здесь не слишком скромно?»

— И я рассказал ему о своем досье. Он не поверил и шутливо упрекнул меня в том, что я не хочу выдавать своих знакомых и что это делает мне честь. Тогда я дал ему копии двух папок, которые держал дома, так как вечерами работал над ними. Он стал их перелистывать и вдруг заметно побледнел. Выпив глоток коньяку, он успокоился, но продолжал внимательно читать, покусывая губы. Я удивился тому, что собранное мною может его так сильно заинтересовать. Некоторые места он перечитывал по нескольку раз. Потом сказал: «Ты проделал большую и полезную работу. Я самым серьезным образом прошу тебя подумать о том, чтобы с будущего лета начать работать в качестве моего старшего помощника. Да, да, я знаю твою щепетильность, но тебе не нужно беспокоиться об Алексе. Он собирается занять высокий и хорошо оплачиваемый пост в одном из наших концернов, так что вы друг другу не помеха».

Затем он, казалось, забыл о моих папках, вновь ударился в воспоминания и ушел только поздно ночью. За ним приехала охрана и увезла его в резиденцию нашего представителя.

«Ага, — подумал Нефедов, — вот и Йонсон чуть было не сделал политическую карьеру. И подумать только, ему могли помочь папки, составленные по методу какого-то неизвестного в Иксляндии русского профессора».

— Но я не сказал главного. Уходя, Норден повернулся ко мне и как бы мимоходом бросил: «Кстати, ты не мог бы дать мне свои папки? Я хотел бы показать кое-кому, как надо работать». Разумеется, я положил их в большой портфель и отдал. И вот теперь, Серж, я не могу отделаться от мысли, что тем самым я ускорил гибель Нордена. Ведь это факт: что-то его в моих папках сильно поразило, настолько, что он на мгновение потерял привычную невозмутимость. Я знал, он сразу же хотел попросить папки, но решил подождать, чтобы не вызывать у меня подозрений. И действительно, тогда я не придал значения его волнению. Я совсем забыл об этом эпизоде и вспомнил о нем, лишь услышав сообщение о том, что Норден убит. Скажу вам откровенно, я до сих пор не очень-то верил во все эти международные заговоры при участии транснациональных корпораций. Но, может быть, в данном случае так оно и есть? Мои папки и его смерть… Одно наступило после другого. Это, конечно, лишь предположение, но так могло быть.

Нефедов сидел и молча посасывал пиво. Татарский бифштекс давно уже исчез, заказывать еще чего-нибудь не хотелось. Он подумал, что было бы неплохо сейчас вытянуться на родном диване и почитать хороший, отвлекающий от всего детектив. А тут еще в жизнь вторгались какие-то не очень понятные, скорее всего, придуманные проблемы. Ему не хотелось в это ввязываться.

— Что вы об этом думаете? — спросил Йонсон, не выдержав молчания.

— Пойдем, — сказал Нефедов. — Мне еще надо кое-что успеть сделать сегодня. По дороге и поговорим.

Они пошли по Третьей авеню. До дома оставалось пятьдесят улиц. И пятьдесят минут размеренного шага. Жаль, что надо разговаривать. Сейчас бы подышать по системе йогов: четыре шага — вдох, четыре — задержка дыхания, восемь шагов — выдох. Даже в пропитанном бензиновыми парами воздухе Манхэттена это прочищало легкие и сосуды.

— Думаю, — сказал Нефедов, когда они прошли пару кварталов, — что тебе не следует увлекаться подобными исповедями. Допустим, твои подозрения относятся к области фантазий. Тогда тебя сочтут, мягко говоря, чрезмерно самонадеянным человеком и ты наживешь себе врагов. Если же ты прав и папки действительно имеют отношение к убийству Нордена, то излишняя разговорчивость может оказаться крайне опасной и для тебя, и для твоих собеседников.

Йонсон нахмурился.

— Я никому пока ничего не говорил, — пробормотал он. — Кроме вас…

— Не обижайся, Гарри, но поставь себя на мое место, — ответил спокойно Нефедов. — Ты обращаешься ко мне за советом. И прекрасно знаешь, что ответ я могу дать, только если сам займусь твоими папками. Допустим, я пойду на это, хотя, должен сказать откровенно, пока не вижу в этом смысла. Если твое предположение окажется верным и нам удастся напасть на след, то дело примет плохой поворот. Кто-то убил Нордена, и кто-то заинтересован в сокрытии преступления. Ты вторгаешься в очень опасную область. Надо, чтобы ты понял это с самого начала. Вокруг нас не только друзья, и любой неосторожный шаг может кончиться трагично.

— Вы правы, — прошептал Йонсон. — Я рассказал вам потому, что целиком доверяю. И кто, кроме вас, может разобраться в деле, имеющем отношение к вашему методу?

— А теперь, — продолжал Нефедов, — давай подумаем, стоит ли заваривать кашу? Прежде всего придется установить, что именно могло взволновать Нордена в твоих папках. Это — нелегкая задача. Думаю, ты уже пытался найти ответ на этот вопрос, но к истине не приблизился. Иначе бы ты ко мне не обратился.

Йонсон молча кивнул.

— Дальше. Надо быть уверенным, что между тем, что взволновало Нордена, и его смертью бесспорно существует причинно-следственная связь. Мы с тобой настолько далеки от места преступления и его расследования, что установить эту связь вряд ли сможем. К тому же ее просто может и не быть. Премьер мог узнать нечто серьезное из твоего досье, но убить его могли по совершенно другим, не относящимся к этому причинам. Я заранее отвергаю версию о левых террористах. Норден сам был левый, в таких левые не стреляют. Мишенью им обычно служат военные промышленники или их друзья. Если же замешаны правые террористы, то у них могло быть немало причин ненавидеть Нордена и без твоих папок. Премьер был за нейтралитет, правые же его не только отрицают, но и считают предательством. Он хотел хороших отношений с моей страной, они же считали, что он продает Иксляндию коммунистам. Он был за прекращение ядерных испытаний, против СОИ, публично критиковал внешнюю политику НАТО. Разве всего этого не достаточно, чтобы они хотели его убрать? Версия о причастности к убийству каких-нибудь ТНК мне как марксисту импонирует, хотя пока, честно говоря, я не вижу тут прямой связи. Все знают, кто подготовил свержение Альенде. Он тоже был социалистом, и притом левым, но Иксляндия — не Чили. Случай другой.

Йонсон был явно разочарован.

— Дорогой Гарри, — поспешил предупредить его Нефедов, — не впадай в крайности, оставайся в рамках логики. Я просто хочу сказать, что тебе не следует предаваться угрызениям совести. Убить премьера могли и без твоих папок. Быть может, с их помощью можно попытаться найти нечто такое, что наведет на след убийц. Но шансов крайне мало, и тебе надо отдавать себе в этом отчет.

Они подходили к перегруженному перекрестку Пятьдесят девятой стрит. В этот час движение машин еще не достигло вечернего пика, но своры лимузинов уже теснились сплошной чередой на улицах, по которым с моста Куинсборо въезжал в Манхэттен транспорт с Лонг-Айленда. Этим путем пользовались те, кто старался избежать более удобного, но платного туннеля в Среднем городе. У одного из кинотеатров выстроилась очередь молодых людей, торопившихся насладиться новым боевиком. В другом демонстрировался фильм Кончаловского, очереди не было, и Нефедов подумал, что, быть может, стоит нырнуть туда, пока есть свободных два часа. Но надо было продолжать разговор с Йонсоном.

— Не буду от тебя скрывать, это дело мне пока представляется построенным на песке. Неужели ты серьезно веришь, что я смогу что-то обнаружить в этих папках? Но если даже что-нибудь обнаружу, то возникает вопрос: что ты будешь делать с этой информацией? Опубликуешь в печати? Сообщишь своей полиции?

— Пусть это вас не беспокоит, — сказал Йонсон твердо. — Нового премьера я тоже знаю лично и могу направить прямо ей любое сообщение.

— Но мне бы не хотелось оказаться в двусмысленном положении человека, действующего в интересах иностранного правительства, — возразил Нефедов.

— Вы меня неправильно поняли! — возмутился Йонсон. — У меня нет никаких поручений от моего правительства — официальных или неофициальных. Поверьте мне, ради бога. Я просто прошу вас лично как друга и специалиста: помогите мне разобраться в моих же папках. В конце концов я завел их после консультации с вами. Посмотрите их и скажите, что вы думаете.

У Нефедова оставалось еще много сомнений, но он не стал о них распространяться.

— Мой профессиональный долг, — сказал он, — оказать тебе посильную помощь. Папки твои я, конечно, посмотрю.

Они подходили к Сорок пятой стрит.

— Знаете что? — сказал Йонсон. — С утра меня на работе не будет. Я сейчас зайду в контору и оставлю папки у вас на столе.

— Спешки нет, — заметил Нефедов. — Я смогу заняться ими только вечером. Впрочем, смотри, делай, как тебе удобнее.

Йонсон благодарно пожал ему руку и повернул налево к зданиям ООН.

3

Трехэтажный дом из бурого кирпича на Кингс-ринге ничем не отличался от десятков других зданий в старой части Харпенинга. Узкий фасад в шесть небольших окон, завешанных толстыми шторами. Двухэтажный мезонин с острой башней, возвышавшейся над крутой основной крышей. Сравнительно недавно отреставрированный, он в далекой молодости застал еще конец XVIII века. Говорят, когда-то во время кратковременного пребывания в Иксляндии в нем останавливался Ганс Христиан Андерсен. Туристические группы, заходившие на эту тихую улочку, останавливались перед «домом Андерсена», вслушивались в монотонный рассказ экскурсовода, и им казалось, что из-за непроницаемых окон струятся лучи волшебных сказок.

В действительности же толстые шторы первых двух этажей скрывали за собой бетонную стену, наглухо отгородившую от внешнего мира все, что происходило внутри. Посетителя, входившего через большую дубовую дверь, встречал вежливый швейцар в темно-синей униформе и, удостоверившись по внутреннему телефону, что того ждут, отправлял в лифте на третий этаж в приемную торговой фирмы «Кнут Венстрем и сыновья» (об этом свидетельствовала и скромная вывеска у наружной двери). Здесь посетитель доставался одному из десяти клерков, занимавших отдельные комнатки со стеклянными перегородками. Лишь немногих провожали за непрозрачную дверь начальника, на которой значилось «Кнут Венстрем, шеф-распорядитель». Ступеньки устланной ковром неширокой лестницы вели на четвертый этаж. Оттуда посетитель на другом лифте попадал, в зависимости от обстоятельств, либо на второй этаж, где были комнаты для конспиративных свиданий с агентами, либо на первый этаж, где располагался так называемый Аналитический зал. Собственно говоря, главный вход в контрразведку находился на параллельной улице, и подземный эскалатор доставлял сотрудников к месту тщательно законспирированных совещаний, доступ на которые имели лишь особо доверенные люди. Во всей стране их насчитывалось не более дюжины. В эту узкую группу не входила большая часть министров и высших чиновников страны. Премьер-министр Иксляндии здесь бывал последний раз четверть века назад, хотя формально ведомство Хансена подчинялось непосредственно ему. Это было еще в то далекое время, когда социал-демократическая партия не была правящей. Нынешние главы правительства вряд ли знали о существовании Аналитического зала и о том, что в нем обсуждалось.

Штромсен, приглашенный сюда впервые, не выдал своего удивления ни обстановкой, ни процедурой прохождения через торговую фирму «Кнут Венстрем и сыновья». Его бледное лицо не изменило своего мрачного, насупленного выражения. «С их бюджетом, — подумал он, — можно позволить себе подобные цирковые аттракционы». У него в полиции все было проще. И он, и его люди сами варили себе кофе, сваливали на уродливые, вышедшие из моды деревянные стеллажи груды просмотренных бумаг. Полы были покрыты гнусным серым линолеумом, о коврах там и не помышляли. Он чувствовал себя здесь неуютно, как бедный родственник из провинции, впервые впущенный в хоромы богатого дядюшки.

Аналитический зал был просто большой комнатой для заседаний. Стол и кресла здесь были расположены полукругом — так, чтобы участвующие могли видеть не только Друг друга, но и большой экран, на который, должно быть, проецировалось изображение предмета, подлежащего обсуждению. На этот раз присутствовало только трое: Штромсен, сам Свен Хансен, его помощник Стелберг, хранивший молчание и оперировавший на пульте управления.

— Позвав вас сюда, дорогой Кнут, я отнюдь не хотел вас поразить и продемонстрировать свое материальное превосходство. — Хансен говорил размеренно и, казалось, искренне. — Кстати, для вашего сведения: хотя мы и не входим в НАТО, но наши коллеги из Брюсселя проявляют о нас заботу. Оборудование, которым мы пользуемся здесь. — их подарок. И мы им весьма признательны. Хотя мы и нейтральная страна, но Брюссель заинтересован в нашей обороне не меньше, чем, скажем, в обороне Норвегии или Греции.

«Чем же вы расплачиваетесь с ними?» — мысленно спросил Штромсен, но вслух лишь пробурчал:

— От Интерпола и жареного телефона в подарок не получишь.

Хансен великодушно усмехнулся полицейскому юмору гостя.

— Итак, — продолжал он, — я бы хотел искренне и с применением всех наших ресурсов помочь расследованию злодейского убийства Нордена. Быть может, вы этого не знаете, но покойный премьер сделал для наших вооруженных сил столько, сколько не сделали пять его предшественников. Наши военные видели в нем верного союзника, и мы готовы помочь вам найти и наказать его убийц.

— Вы считаете, что их несколько? — спросил Штромсен.

— У меня нет пока законченной концепции, — возразил Хансен. — К тому же мы не криминалисты, мы не знаем всех деталей, относящихся непосредственно к убийству. Тут вам все карты в руки. Думаю, что наша помощь выразится в другом. У нас есть некоторые данные, которые, надеюсь, могут вас заинтересовать и, возможно, навести на след. Заранее оговорюсь, все это — лишь весьма косвенные данные. Насколько они относятся к убийству, вы сможете судить сами. Впрочем, если вы этого пожелаете, мы можем порассуждать вместе.

— Что же у вас есть? — мрачно спросил Штромсен, закуривая очередную сигарку.

Стелберг нажал на кнопку. На экране появилось изображение девушки. Штромсен не преминул заметить, что проекционная установка была необычной: она работала при нормальной освещенности, но изображение было хорошим и четким. «Лазерная, — подумал он. — Ее выпускают в Англии лишь с прошлого года. Эти черти действительно пользуются самой новейшей техникой даже для того, чтобы демонстрировать симпатичных девушек. Достаточно было бы прислать мне фотографии».

Одно изображение девушки сменялось другим. Затем она ожила, задвигалась, заулыбалась, пошла по аллее парка навстречу высокому мужчине средних лет. Вот они встретились, он поцеловал ей руку, они присели на скамейку спиной к камере, но камера их обошла с другой стороны, приблизилась и показала крупным планом. Мужчина средних лет — покойный премьер Берт Норден. Девушка — Ингрид Сьоберг. Она говорила быстро, оживленно, смеялась, и Норден смеялся вместе с ней.

— Это кадры пятилетней давности, — сказал Хансен. — Норден знал ее еще ребенком. Она часто бывала в их доме. У нас нет снимков того времени, мы заинтересовались их отношениями сравнительно недавно.

— Даже личная жизнь главы правительства, — пробормотал Штромсен, — стала объектом интереса контрразведки. Должно быть, и нам, полицейским, нельзя без свидетелей провести интимный вечерок?

Вопрос был риторическим, Штромсен не ждал на него ответа.

Дальше Норден и девушка уже ехали в открытой машине по горной дороге. Одной рукой он держал руль, другой сжимал руку спутницы. На ее лице сияла счастливая улыбка.

— Это было три года назад, — сказал Хансен. — Она уже поступила в университет, у нее появилось много новых друзей. Некоторых из них вы увидите позже. Но встречаться с Норденом она продолжала, чаще всего на уик-эндах.

— Часто? — спросил Штромсен.

— Одно время — почти каждую неделю. Это было еще до убийства Пальме и до строгостей по охране, введенных после его смерти. Норден тогда легко уходил от своих немногочисленных опекунов. Я имею в виду его официальных охранников. Конечно, нашим долгом было продолжать наблюдение, и вы легко поймете, почему. Премьер-министру нашей маленькой страны известно то, что очень интересует разведки многих стран. Но мы старались не портить ему настроения. Думаю, он не знал о нашем наблюдении.

Штромсен вздрогнул. Кудрявая белокурая девушка, казалось, с годами не менявшаяся, подходила к боковому входу в резиденцию Нордена. Штромсен все утро провел, осматривая место убийства, и все ракурсы дома и прилегавших к нему лужаек четко и надолго запечатлелись в его памяти.

— Когда начались охранные строгости, — говорил Хансен, — она иногда приходила к нему домой. И всегда пользовалась входом у кухни. К сожалению, мы не знаем, что происходило внутри. Эту границу нам не удалось пересечь.

Штромсен подумал: «И слава богу. В противном случае контрразведка оказалась бы в числе подозреваемых в убийстве».

— Кто же ее впускал? — спросил он.

— В том-то и дело, — тихо отвечал Хансен. — Ингрид Сьоберг — племянница Кристиансена, дочь его младшей сестры, умершей вскоре после рождения ребенка. Ингрид воспитывал отец, инженер Ганс Сьоберг. Они были знакомы с Норденом. Ингрид девочкой часто бывала в доме Норденов, а одно время, когда отец уехал на несколько месяцев за океан, жила в их семье. Ей было тогда пятнадцать. На скамейке в аллее вы видели ее уже восемнадцатилетней, а в открытой машине — двадцатилетней. Когда она входила в резиденцию, ей было уже двадцать два. Это — год назад. Вскоре она перестала приходить. Регулярные встречи кончились. Во всяком случае, нам их зафиксировать не удалось. И я бы не стал вам демонстрировать эти материалы, если бы не одно обстоятельство. За два дня до убийства она вновь была в резиденции.

На экране вновь шла Ингрид, шла уверенно, размашисто. Штромсену показалось, что ее походка изменилась. Она явно шла не на свидание, как пять лет назад, а на деловой разговор. Вышла через полчаса, казалась сильно расстроенной. Видимо, она о чем-то его просила, а он отказал. «Все это только догадки», — одернул себя Штромсен.

— В ночь убийства ее в доме не было, — мрачно сказал он вслух.

— Но был ее дядя, — возразил Хансен. — Мы не знаем, что ее расстроило. Быть может, внезапная холодность Нордена, отказ помочь ей вывели ее или дядю, или их друзей из равновесия?

— Этим придется заниматься, — сказал Штромсен. — У вас есть ее координаты?

— Мы знаем только, где она была до позавчерашнего вечера, — ответил Хансен. — На квартире своего дружка Свена Ньюберга. Но со вчерашнего дня их нет ни там, ни в других известных нам местах. Они исчезли из-под наблюдения, надеюсь, что лишь временно.

Свен Ньюберг… Штромсен знал это имя по газетным сообщениям и полицейским донесениям. Он был аспирантом университета, одним из руководителей левой группировки, часто устраивавшей бурные демонстрации у американского посольства. Несколько раз его арестовывали за участие в беспорядках, но серьезных обвинений ему не предъявлялось. Агенты доносили, что друзья Ньюберга создавали тайные склады оружия. Несколько складов было действительно обнаружено, но улик против Ньюберга не было.

— У вас есть что-нибудь о Ньюберге? — спросил он.

Хансен ответил не сразу.

— И да, и нет, — произнес он наконец. — У него много знакомств. Я мог бы продемонстрировать вам целую галерею интересных типов. Некоторые из них подозрительны, быть может, даже опасны. Но есть одна деталь, которую вы сможете оценить: Ньюберг никогда не встречался с ними тайно, только в публичных местах. Мы знаем точно, так как занимались этим специально. Если вы меня спросите, могу ли я исключить версию, что он — мозговой центр подпольной террористической организации, то я отвечу определенно: нет, исключить этого нельзя. И если это так, то работает он очень чисто.

— Норден убит тоже довольно чисто, — заметил Штромсен.

— Поэтому я вас и пригласил.

— Что-нибудь еще?

— Может быть, в дальнейшем мы обойдемся без кино-сеансов? — спросил Хансен. — Думаю, что вы убедились в моей серьезности. Я вам покажу еще несколько папок. К сожалению, не могу дать с собой. Слишком уж взрывоопасный материал.

Штромсен часа два провел в одном из соседних кабинетов, поглощая содержание принесенных досье. В полицейское управление вернулся лишь поздно вечером. Он застал свою команду в сборе, его ждали для доклада и получения новых инструкций. Мало кто рассчитывал уйти домой рано. В большом фойе, через которое Штромсен никогда не ходил, толпились журналисты. Он вышел к ним.

— Нам удалось обнаружить кое-какие следы, — сказал он тихо, отнюдь не оптимистично. — Мы идем сразу по нескольким направлениям.

— Есть ли арестованные? — спросил кто-то.

— Пока нет, но думаю, что скоро будут.

— Верно ли, что нити тянутся к левым террористам?

— Пока что нет, но поиски ведутся.

— Не можете ли вы рассказать о системе охраны премьера в его резиденции?

— Это — вопрос к ведомству правительственной охраны.

— Где находится вдова премьера?

— Обратитесь в канцелярию премьер-министра, она уполномочена высказываться от имени семьи.

И так далее. Минут через пятнадцать все кончилось. Говорить, в сущности, было не о чем.

Он вернулся в свой кабинет. Сразу собрать всех своих людей или поговорить с каждым отдельно? Дело было щекотливым. Команда его не отличалась болтливостью. Но во избежание утечки информации рассказывать им о том, что он узнал на Кингс-ринге, не следует. Они входили по одному и оставались у него недолго, десять — пятнадцать минут. Выходя, шли к себе и надолго садились на телефон. Штромсен сидел за своим столом взлохмаченный, злой, в помятой рубашке с короткими рукавами и расстегнутым воротом. Слушая подчиненных, непрерывно курил, распоряжения отдавал коротко, глухо, раздраженно.

К полуночи он остался наконец один. Итак, были ли у него следы? По совести говоря, ничего существенного. Постороннему наблюдателю могло показаться, что задействована тщательно подготовленная и продуманная система поиска. Но он прекрасно знал: происходило обычное гадание на кофейной гуще, обычное потому, что большинство преступлений поначалу всегда казались загадочными. Если бы не так, то и преступлений было бы меньше, их было бы легче предупредить. Только в дешевых детективных романах почерк преступников хорошо известен полиции и с самого начала ясно, кого и где искать.

Он вспомнил, как во время недавней поездки в Англию ознакомился с тамошней новинкой — автоматизированной картотекой преступников. Вместо обычных чернобелых фотоснимков анфас и в профиль в новой картотеке британского министерства внутренних дел хранилось около полусотни цветных кадров, которые можно было отобрать и просмотреть в течение нескольких секунд. Был возможен автоматизированный поиск по задаваемым характеристикам, занимавший около семи секунд. Например, знать бы, что убийца премьера лыс, бородат, около сорока лет отроду, сексуально неуравновешен, ранее совершал кражи в магазинах самообслуживания, тогда через семь секунд была бы дюжина подходящих кандидатов. Беда в том, что об убийце не известно ровным счетом ничего. Мужчина это или женщина, ребенок или взрослый, старик или человек среднего возраста. Британский фотофайл тут ничем бы не помог.

Пока не найдут Ньюберга или Ингрид Сьоберг или же настанет утро и можно будет пойти в резиденцию и поговорить с Кристиансеном и другими, придется либо ждать, либо смотреть видеопленки и компьютерные выдачи спецохраны. А еще лучше поспать полчаса прямо здесь, на кушетке, рядом с телефоном, который может зажурчать каждую секунду. Он прилег, закрыл глаза и стал мысленно прокручивать события этого длинного дня.

Кто был той ночью в доме премьера? Вдова и Кристиансен. Все было отнюдь не так просто, как они сами изображали сегодня утром. Забудем на минутку об Ингрид и начнем с более простой истории. Полгода назад старший служащий столичного муниципалитета Стром Барсен был пойман на темных махинациях. В течение нескольких месяцев он пользовался муниципальным пенсионным фондом для игры на бирже. Играл то на понижение, то на повышение и в конечном счете проиграл почти пятьсот миллионов казенных денег. Дело открылось случайно. Представитель одного из ведущих банков позвонил в финансовое управление муниципалитета и попросил поскорее прислать документы на очередную операцию. Чиновнику, подошедшему к телефону, это требование показалось странным. Он доложил начальнику управления, тот назначил срочную ревизию, и обнаружилась крупная недостача средств. Призванный к ответу Барсен утверждал, что спекулировал не в личных интересах, а ради увеличения пенсионного фонда. Дело было передано в прокуратуру, но расследование затянулось. Звонили из канцелярии премьера с просьбой «не торопиться и внимательно отнестись к делу». Сам Барсен оказался родственником Кристиансена (двоюродным племянником), устроенным в муниципалитет по протекции видного депутата от правящей партии. Но неделю назад заместитель генерального прокурора сам позвонил помощнику премьера и выяснил, что канцелярия вовсе не заступается за Барсена. Против него наконец было начато официальное судебное преследование.

Просил ли Кристиансен за Барсена? Получил ли он отказ? Мог ли отказ быть поводом для убийства хозяина, которому он прослужил три десятилетия? Исключать такую возможность нельзя. Где был Барсен в момент убийства, есть ли у него алиби? Этим еще занимаются. Опыт подсказывал Штромсену, что Барсен, скорее всего, тут ни при чем. Но ведь через Кристиансена ниточка могла тянуться к Ингрид Сьоберг и Свену Ньюбергу.

Исчезновение этой парочки было подозрительным. Если они не имели отношения к убийству, то бояться им было нечего. Даже если их отъезд — случайное совпадение, они должны были, узнав об убийстве, срочно вернуться. Тем более Ингрид, для которой Норден был близким человеком. Остались ли они в стране или выехали за границу? Об этом он будет знать максимум через час-два. Конечно, они могли уехать по фальшивым документам. Тогда придется их искать через Интерпол. Хотя чаще всего тот, кто убивает, не бросается бежать, а сидит где-то тихо поблизости, стараясь не навлечь на себя подозрений.

Дальше — Шарлотта Ванденберг. Она считала, что в резиденции говорить свободно нельзя — все прослушивается. Поэтому свои объяснения с мужем она откладывала до совместных поездок в его служебном автомобиле, где плотное стекло отделяло супругов от шофера и охранников. Но именно беседы во время загородных прогулок записывались контрразведкой. В ведомстве Хансена Штромсен начитался их вдоволь. Но ведь эти записи не могли вестись без сотрудничества контрразведки и спецохраны. А если так, круг потенциальных участников преступления значительно расширялся, причем расследование, как подозревал Штромсен, выходило за доступные ему пределы.

От полусонных размышлений его пробудил зуммер телефона. Не открывая глаз, он снял трубку. Был, наверное, уже второй час ночи. В трубке послышался голос Крафта, начальника отдела хозяйственных преступлений. Он расследовал преступления, связанные с крупными хищениями средств в фирмах и банках вроде того, в которое был замешан Барсен. Сейчас на Крафта возложено все, что шло по линии Кристиансена.

— Последние два дня Ингрид и Свен жили в отеле «Панорама» в Хавене. Да, установлено, что они никуда не отлучались. Днем ходили по горам, их видели в компании других студентов из столичного университета. В ту ночь они долго пировали в номере своего приятеля. Да, обычная выпивка по случаю дня рождения. Пели песни до трех ночи, шумели на весь отель. Соседи вызвали местных блюстителей порядка. Говорят, Ингрид и Свен выделялись из всей компании спокойствием и рассудительностью и пытались навести порядок.

— Они зарегистрировались под своими именами?

— Нет. В книге регистрации они числятся как супруги Фасман. Да, да, они встали поздно, когда уже весь отель знал об убийстве. Едва перекусив, сели в машину и выехали в столицу. Такая поспешность вызвала подозрения. На первой же остановке у бензоколонки их сфотографировали. Это были те же, кто выехал из гостиницы, кого их друзья там звали Ингрид и Свен и кто регистрировался под фамилией Фасман.

— Чья машина?

— Автомобиль принадлежит их приятелю Моргенштерну, который продолжает отдыхать в «Панораме». Они приехали туда вместе. У Ингрид нет своей машины, а у Свена — старый «фольксваген». Сейчас он благополучно стоит возле его дома на Маркетгассе в Харпенинге.

— Они уже вернулись?

— Ньюберг — под вечер; видно, угасал после бурной ночи, они остановились передохнуть в семидесяти километрах от города. В одиннадцать вновь были в пути и несколько минут назад приехали к дому Свена. Наблюдение установлено непрерывное, все выходы перекрыты, они никуда не могут деться.

«Так думала и контрразведка, но они улизнули у них из-под носа. Впрочем, уж больно неуклюже действовали люди Хансена на сей раз. Можно подумать, что они нарочно выпустили ребят из поля зрения».

— Хорошо, — сказал он в трубку. — Оставь кого-нибудь на Маркетгассе, пусть ребята спокойно спят до утра. А утром дай им знать по телефону или как-нибудь еще, что я их жду здесь. Когда? Назначь сам время, я еще не знаю, что будет завтра.

Штромсен положил трубку и отвернулся к стене. У этих двоих алиби. Но не ради этого они уезжали в Хавен, да еще на чужой машине и под чужими фамилиями? Надо с ними потолковать. Если они и причастны, то как-то очень косвенно.

Он вернулся к своим мыслям.

Итак, отношения между супругами Норденами были далеко не простые. У каждого из них были свои близкие приятели и друзья, что естественно при ее широких литературных связях и его политической деятельности.

В ведомстве Хансена Штромсен видел стенограмму беседы Норденов, состоявшейся десять месяцев назад в его служебной автомашине.

Шарлотта: Да, кстати, я хотела тебя предупредить. О твоих встречах с Ингрид уже говорят. Вчера мне на это весьма недвусмысленно намекала Анет Ларсен. Я превратила все в шутку, сказав, что ты продолжаешь консультировать Ингрид по университетской теме. Не думаю, что Анет поверила. Я даже не помню названия темы. Так что она легко сможет установить, что я солгала. Ты знаешь о моем отношении к твоим увлечениям. Я признаю право каждого на личную жизнь. У нас, кажется, на этот счет полное взаимопонимание. Но дело в том, что у Ингрид завелись подозрительные друзья, некоторые из них, как мне сказали, связаны с террористами. Если она окажется втянутой в какую-нибудь авантюру, это может сыграть роковую роль в твоей карьере.

Его молчание длилось больше минуты. Так было сказано в стенограмме. Интересно, куда контрразведка прикрепила радиопередатчик? Под крыло или в кабину? Должно быть, под сиденье. На какой частоте они работают и шифруют ли передачи? Так мы все свои секреты — и личные, и государственные — раскроем иностранным разведкам, не только нашим молодцам.

Норден: Ингрид очень умная, честная и тонкая девушка. Я совершенно уверен: она не имеет никакого отношения к террористам. У нее сильно развито чувство социальной справедливости, она слишком близко к сердцу принимает несовершенства нашего общества. А мне как политическому деятелю совершенно необходимы контакты с простыми людьми, не зачумленными нашими идеологическими штампами.

Шарлотта: Я знаю, она тебе нравится. Это продолжается уже несколько лет. Встречи ваши носят интимный характер, и именно так их начинают воспринимать мои светские знакомые. Для деятеля твоего калибра это не очень прилично.

Норден: Я бы обошелся без лекций о морали.

Шарлотта: Скажу одно. Если так будет продолжаться, дело станет достоянием гласности и тебе придется уйти в отставку. Ты готов к этому?

Норден: Ты выбрала неудачное место для разговора. Но вечером я тебе отвечу. А пока было бы лучше помолчать и настроиться на предстоящий прием.

Неудачное место для разговора!.. По-видимому, он знал, что их разговор могут прослушивать. Он не доверял ни своей охране, ни контрразведке. Непростая это штука — быть премьер-министром.

Что он ей сказал вечером, не известно. Регулярные встречи с Ингрид кончились. Но Шарлотта, должно быть, внимательно следила за мужем, потому что вслед за последней встречей с Ингрид, накануне убийства, она опять вернулась к этой теме — на сей раз по дороге в загородную резиденцию финского посла.

Шарлотта: Ингрид опять была у тебя. Ты решил восстановить связь. Это легкомысленно. Особенно сейчас, когда политические страсти накаляются.

Норден: Ты ошибаешься. Она приходила просить за своего приятеля. Я отказался ей помочь, она рассердилась и ушла, должно быть, надолго, если не навсегда. Давай отложим разговор до дома, здесь нас могут услышать. Прошу тебя.

Он все время был начеку. Быть может, его шантажировали этой связью, причем не Шарлотта, а другие — те, кто больше знал и имел возможность слушать и фотографировать.

Шарлотта: Ты вечно всего боишься, но не того, чего надо бояться. Это просто невыносимо. Ну хорошо, хорошо (видимо, это — в ответ на его жесты). Но вечером я тебе еще кое-что скажу.

Норден: Поговорим. У меня тоже есть что сказать.

Хансен не дал Штромсену досье Шарлотты, и о возможных претензиях мужа он ничего не знал. Придется строить собственные догадки. А надо ли? Да, надо. Шарлотта была в доме в момент убийства, так же как Кристиансен. Только вряд ли они были союзниками.

Опять этот зуммер. Надо бы радоваться: дела продвигаются! Он же злится, что не дают дремать и видеть профессиональные сны криминалиста. Он повернулся на спину и взял трубку.

— Это Йозефсон, — послышалось в ней. Ульф Йозефсон возглавлял отдел по убийствам на почве наркомании. Сейчас он мобилизован, как и все. Со вчерашнего дня собирал информацию о ближайших сотрудниках премьера.

— Готово? Приноси.

Штромсен положил трубку и, кряхтя, поднялся с кушетки.

Йозефсон принес несколько тонких папок. В одной из них были данные о Нильсене. Ничего особенного. Кончил университет. Преподавал право. Недолго. Приглашен на работу в министерство иностранных дел. Референт в отделе развивающихся стран. Хорошо знает английский и испанский. После поездки с премьером в Южную Америку переведен в его канцелярию. Последние четыре года — старший помощник. Практически руководит аппаратом канцелярии. Каждое утро докладывал премьеру сверхсекретную сводку о внешней и внутренней обстановке. На многих бумагах из министерств стояли резолюции Нильсена: «Премьер поддерживает» или «Премьер сомневается», или «Премьер просил доработать то-то». Близкий, доверенный и, должно быть, преданный сотрудник. Такие всегда привлекают к себе повышенный интерес нечистых сил.

Штромсен перевернул страницу. Шел перечень лиц, с которыми Нильсен систематически встречался. В основном это были политические деятели, депутаты, высшие чиновники министерств, иностранные дипломаты.

Еще одна страница: дело, в котором Нильсен особо отличился и за которое получил благодарность от премьера и даже лично от короля. Это дело о незаконных операциях фирмы «Булвер». Она первой еще три года назад начала тайно поставлять оружие на Ближний Восток. Нильсену было поручено заняться этим делом. Он сумел проникнуть в дебри хитроумной сети связей «Булвера» с арабскими, израильскими и другими фирмами, благодаря которым ей удавалось не только посредничать в экспорте оружия из третьих стран, но даже вывозить продукцию иксляндских заводов. Тогда делу не придали широкую огласку. Руководство «Булвера» подало в отставку, фирма добровольно заплатила большой штраф. Эта история была провозвестником нынешнего колоссального скандала с экспортом оружия. До сих пор все бумаги по делу «Булвер» шли к Нильсену по личному указанию покойного премьера.

И наконец, последняя страница. Цветная фотография. На пляже Нильсен и ярко-рыжая девица с потрясающей фигурой. Она в модном купальнике, широко улыбается ему. Подпись на обороте: «Снято в Сентивере прошлым летом». Нильсен провел там дней десять во время отпуска. Она — Лесли Фоун, личный секретарь американского посла в Иксляндии.

— Это что, случайная встреча? — пробурчал Штромсен.

Йозефсон замялся.

— Фотографию передал мне Майкл Брайт из «Лондон курир». Он был в Сентивере в то время и снимал подряд всех красивых женщин. Я взял у него несколько экземпляров для своей коллекции. А сегодня обнаружил эту с Нильсеном. Я позвонил Брайту и проверил. Да, это было прошлым летом.

— Я не об этом спрашиваю, — мрачно заметил Штромсен.

— Брайт говорит, что с тех пор несколько раз видел их вместе в ресторанах. Специального наблюдения мы не вели.

— Теперь придется вести, но только соблюдай максимальную осторожность. Незачем понапрасну компрометировать ответственных людей.

Йозефсон не уходил.

— Что-нибудь еще? — Штромсен вопросительно посмотрел на него.

— Нильсен очень близок к братьям Ленартсен. Журналисты говорят, что он часто у них бывал в гостях.

— Это еще не криминал.

— Сестра Шарлотты Ванденберг замужем за Торе Ленартсеном.

— Ну и что же?

— Но сам Норден никогда не бывал у супругов.

— Вольному воля, — отвечал Штромсен, но опытный Йозефсон видел, что шеф заинтересован. — Иди отдыхай, — сказал он Йозефсону почти одобрительно.

Когда тот ушел, Штромсен сел за маленький столик и принялся изучать выдачи компьютера спецохраны. Разноцветными фломастерами он размечал появление каждого сотрудника премьера в его доме. Он просмотрел выдачи за последние пять суток. Первенство по числу посещений держал Алекс Нильсен. Это было закономерно. Он приходил, и когда премьера не было. Впрочем, и это естественно. Многие помощники важных лиц помогают им наводить порядок в бумагах. Входило ли это в обязанности Нильсена?

И снова зуммер.

— Мы нашли оружие. — Это был Аксель Романдер, начальник отдела по убийствам в целях ограбления.

— Иди скорей сюда.

Через три минуты револьвер «смит-вессон магнум», известный по голливудским фильмам о Грязном Гарри, был на столе Штромсена. Револьвер обнаружил совершенно случайно сам Романдер. В доме премьера были оставлены дежурные полицейские: один — для контроля за местом преступления, другой — для личного наблюдения за входящими и выходящими. В десять вечера после дополнительных инструкций от шефа Романдер решил еще раз сходить в резиденцию. Благо, вдова покойного ночевала у одной из сестер. Он еще раз тщательно осмотрел все места возможных тайников. Простукивание стен не дало результатов. Отчаявшись, он собирался уходить. Но тут дежурный первого этажа Алгерсен (молодой неуклюжий верзила, не слишком смышленый) своим громадным сапогом зацепил край ковра, и Романдер, споткнувшись об него, упал. При падении он стукнулся плечом о косяк, привел в действие какой-то скрытый механизм, в стене вестибюля открылась потайная дверь в небольшую темную комнату, бывшую когда-то гардеробом кронпринца. Там на одной из полок в картонной коробке из-под ботинок лежал револьвер. То, что из него недавно стреляли, было очевидно Романдеру, специалисту по огнестрельному оружию. Калибр был тот же, что и у оружия, из которого был убит премьер. Оставалось провести формальную экспертизу, но почти не было сомнений в ее результатах.

— Регистрационный номер и все такое? — пробурчал Штромсен.

— Он не стерт. Я еще ничего не узнавал, спешил вас обрадовать.

— Пойди займись этим, и по возможности скорее.

Ждать пришлось не больше сорока минут. Когда Романдер вернулся в кабинет шефа, он был растерян. Револьвер, которым был накануне убит премьер-министр Норден, числился на хранении в арсенале полицейского управления столицы. Когда и при каких обстоятельствах он исчез оттуда и как оказался в старом гардеробе кронпринца, никто сказать не мог.

4

Нефедов любил вечерние часы, когда Центр пустел. Можно было сидеть в полной тишине, не слыша невнятных, искаженных тонкими стенками разговоров в соседних кабинетах, смеха секретарей во внутренних, лишенных окон комнатушках, которые примыкали к коридорам и отделялись друг от друга перегородками, доходившими лишь до подбородка, шагов чиновников, спешащих не то к директору, не то в кафетерий. После пяти вечера в Центре редко кто задерживался, люди торопились к своим автомобилям в подземных казематах Секретариата ООН, к пригородным поездам вокзала Гранд-сентрал, к скромным временным квартиркам на соседних улочках.

Нефедову спешить было некуда. Несколько месяцев до того в московской больнице он в последний раз поцеловал холодные губы своей жены и теперь не столько жил, сколько дорабатывал еще довольно большой свой срок работы в ООН. Дома его ждал одинокий попугай Хозе. Для свидания с ним было отведено более позднее время. Тогда птица садилась ему на плечо и требовательно тянула изо рта куски их общего ужина. Но еще рано, и можно спокойно предаться работе — не той формальной, положенной ему по штату, а другой, ставшей его хобби и захватившей его не меньше, чем других футбол или скачки.

Двадцать с лишним лет назад он, тогда еще молодой московский журналист, был заворожен паутиной связей между концернами и банками — паутиной, которую ему пришлось распутывать, готовя очередную статью о политических интригах в США. Первоначально собранный материал казался ему поверхностным и неубедительным, повторявшим сведения из старых книг, вышедших в лучшем случае в тридцатых годах, если не в начале века. В статьях коллег часто фигурировали финансовые гении прошлого, либо давно умершие, либо доживавшие свой век в имениях и клубах, лишенные прежней власти и влияния. Мир плутократии быстро менялся, вырастали новые поколения миллионеров и менеджеров, старые паутины рвались и исчезали, новые плелись. О них было мало известно не только публике, но и специалистам. Поэтому каждый новый казус был для него головоломкой, хитро кодированной депешей, разгадка которой оказывалась занятием трудоемким, но увлекательным и эффективным. Благодарный читатель с интересом узнавал вновь раскрытые тайны финансового мира.

Найденный им общий ключ к коду лежал не на большой глубине. Столкнувшись с необходимостью написать об одном из крупнейших концернов, выпускавших бомбардировщики и подводные лодки (аэрокосмическая эра тогда еще только начиналась, и рынок ракет, не говоря уже о лазерах, был еще узок). Нефедов погрузился в лабиринты биржевых справочников и скоро выработал несложный метод распутывать запутанное и постигать внешне недоступное. Постепенно незнакомые и ничего не говорившие ему фамилии и названия фирм приобретали реальные очертания, выстраивались в цепочки, кружки, треугольники и другие геометрические фигуры на схемах сложных сплетений.

В те годы Нефедов оставил журналистику и перешел в академический институт, где после многомесячного копания в анатомии финансовой олигархии защитил диссертацию, принесшую ему известность в науке. Изданная и переведенная, она стала популярной даже в американских университетах, где не очень-то склонны доверять советским авторам, пишущим об Америке.

Оказавшись в США в научной командировке, Нефедов смог проверить свой метод «живьем», применить его к людям, о которых до того знал лишь по справочникам. Как-то его представили директору-распорядителю инвестиционного банка Морганов. Уинфред Перси был рослым пожилым мужчиной. Он вырос из клерков и служил еще при легендарных Томасе Ламонте и Джоне Пирпойнте Моргане-втором.

— Знакомьтесь, это русский экономист, — представил Сергея один из партнеров фирмы.

— Белый или красный? — живо поинтересовался Перси.

— Красный, — заверил его Нефедов.

— Никогда не встречался с красным русским, мне все время почему-то попадались белые. Давайте поговорим.

Нефедов подкупил его неожиданным для иностранца знанием истории банка Морганов. Но о его нынешних деятелях Нефедов знал очень мало. Роль самого Перси была ему совершенно непонятна. Сергей вспомнил, что у него был вопрос по поводу одной детали, обнаруженной в каком-то справочнике.

— Скажите, мистер Перси, — спросил он рассуждавшего о технике банковских консорциумов собеседника, — что же случилось с фирмой «Филадельфиа металл уоркс», директором которой вы были в тридцатых годах?

Перси буквально оторопел. Он глядел на русского так, как будто тот был сыщиком, напавшим на мало кому известный факт из прошлого собеседника. Потом широко расплылся в улыбке.

— Это дело кануло в историю. Я полагал, что его никто уж не помнит. Не пойму, как о нем может быть известно в Кремле? Могу рассказать, напишите в своей книге, если это интересно.

Перси рассказал следующее. В Филадельфии в начале века существовала небольшая металлургическая фирма. В тридцатых годах кризис довел ее до грани банкротства. Морган-второй выкупил фирму за бесценок по просьбе одного местного банкира, знавшего еще старшего Моргана. Тогда же Морган-второй велел одному из своих молодых сотрудников — Перси — заняться бедствующей фирмой и постараться превратить убыток в прибыль. Тот взялся за дело, что-то распродал, что-то реорганизовал, что-то попросту ликвидировал. К концу декады фирма была в таком состоянии, что за нее была выручена сумма, в двадцать раз превышающая первоначальное вложение Моргана. Из таких услуг, увеличивавших миллионы хозяина, складывалось доверие к подчиненному. Последующее его возвышение было закономерным. Для истории же об этом сохранились лишь краткие, мало что говорящие три строчки в справочнике «Кто есть кто»: «У. А. Перси — директор-распорядитель ’’Морган, Тримбл”, в 1933–1939 гг. — директор ’’Филадельфиа металл уоркс”».

Этот случай подтвердил убеждение Нефедова в том, что в переплетениях директорских постов редко встречаются случайности и что их скупой список — лишь вершина огромного айсберга, о котором моряку лучше всего знать заранее, отправляясь в плавание. Впоследствии он много раз встречался с американцами, занимавшими в плутократической иерархии разные ступеньки, но разговоры с Перси запечатлелись в его памяти как первый отправной урок, указавший ему путь к дальнейшему познанию тайн.

Февральское небо над Нью-Йорком быстро темнело. Из окна на пятнадцатом этаже виден был лишь небольшой его кусок. Внизу на Тридцать седьмой стрит зажглись фонари, их огни отражались в окнах американской миссии. Над соседними крышами возвышался куб главного здания Секретариата ООН. Нефедов провел там два года, прежде чем Центр исследований перевели в новое помещение. Он тосковал по своему старому кабинету на двадцатом этаже, откуда открывалась беспредельная панорама Ист-ривер, старого моста Пятьдесят девятой стрит, Квинса с его приречными складами и причалами и далекой неоновой рекламой манхэттенских универмагов, державших там помещения для распродажи мебели, ковров, посуды и другого товара.

К тому времени, когда он приехал работать в Центр, его методика была уже хорошо известна в Нью-Йорке, ею пользовались составители новых дорогостоящих справочников о различных сторонах деятельности Уолл-стрит для ее же дельцов. Но в последнее время он занимался совершенствованием методики и об этом до поры до времени не распространялся. Опираясь на богатый архив Центра и его банк данных, куда постоянно поступали новые сведения, он разработал способ анализа информации с помощью составленных им компьютерных программ и теперь испытывал новый способ, применяя его к различным сложным ситуациям. Когда требовалось добавить изюминку, например, в доклад ООН о связях транснациональных корпораций с режимом апартеида в Южной Африке, то сделать это мог именно Нефедов. Но, пока новая методика еще не была отшлифована, он не предавал ее гласности. О ней не знали даже коллеги. Исключением был Йонсон.

Папки, принесенные Гарри, лежали на столе, за которым проходили заседания сотрудников его небольшого подразделения. Перебирая в памяти свой недавний разговор с иксляндцем, Нефедов упрекнул себя в том, что был, пожалуй, чрезмерно сух. Но теперь наедине с собой он мог позволить себе расслабиться и пофантазировать.

Если папки действительно имеют отношение к убийству Нордена, то в них была какая-то информация, неизвестная ранее покойному премьеру. Сначала она вызвала его бурный интерес, а потом и действия, ставшие причиной его гибели. Но что могло быть в этих папках такого, о чем не знал премьер-министр Иксляндии, имевший доступ к тайникам местной разведки и контрразведки, к аналитическим материалам своих многочисленных советников, дипломатов, военных? Трудно поверить, чтобы в папках Йонсона, пользовавшегося общеизвестными источниками, было нечто, оказавшееся открытием для Нордена.

И все же что-то в них явно взволновало премьера. Странно, что он взял с собой копии обеих папок, а не отдельных страниц. Видимо, он не хотел привлекать внимание к тому, что именно его беспокоило, не знал, можно ли Йонсону полностью доверять, быть с ним до конца откровенным.

Что же делать? Копаться в пухлых папках и надеяться найти там маленькую деталь, которая не хочет себя выдавать, не кричит во весь голос, не зовет на помощь и даже не подмигивает незаметно одним глазом? И все же другого реального пути нет, если вообще браться за это дело.

Но этот вопрос за истекшие сутки он уже решил для себя. Убийство лидера маленькой нейтральной страны, во многом поддерживающей близкие ему идеи безъядерного мира, — не ординарный случай. Им стоило заняться. Как минимум попробовать. Заодно и испытать, хорош ли новый метод.

Он пересел за стол заседаний и принялся перелистывать папки, отмечая основное в блокноте. Было удивительно, как в столь маленькой стране, хотя бы и с развитой индустрией, могли вырасти крупные концерны, некоторые из них уже входили в сотню международных гигантов. Они не только успешно конкурировали за пределами собственной страны, проникая на рынки нередко географически отдаленных стран, но и умудрялись, особенно в последние десять лет, открывать там свои филиалы. Иногда это делалось потому, что в Бельгии, не говоря уже о Гонконге или Таиланде, производство компонентов и деталей выпускаемой фирмой продукции обходилось дешевле. В других случаях удержать свои позиции на иностранном рынке можно было, только имея предприятие на месте и не преодолевая каждый раз барьеров чужой таможенной службы.

Концерны Иксляндии сначала набирали силу на родной почве, пользуясь ее традиционным нейтралитетом, отводившим войну в сторону, хоть и недалеко, и спасавшим страну от разрушений. На этой благодатной почве росли крупные состояния, капиталы отечественных миллионеров со временем сплачивались в прочные альянсы. Они командовали сперва лишь местной индустрией и банками, а затем устремились за границу — к другим, более крупным центрам бизнеса и прибыли, подчиняясь законам глобализации капитала. Постепенно они стали интегральной частью разветвленной и сложной транснациональной системы, их присутствие чувствовалось всюду. И далеко не всегда их деятельность была безобидной и мирной.

Концерн «Любберс»… Он прочитал в папке детальное, хорошо документированное повествование о тайных продажах оружия за границу. Здесь были выжимки из секретного, неведомо как попавшего к Йонсону доклада таможенных властей, сухо и бесстрастно констатировавших, что в контейнерах «Любберса» обнаружены оружие и взрывчатые вещества, запрещенные к экспорту международными законами. Торговля эта продолжалась несколько лет под носом таможенных чиновников и, по-видимому, не без их ведома. Только недавно по чьему-то наущению власти схватили за руку нарушителей. Но до сих пор не было ни судебного процесса, ни разоблачительной кампании в прессе. Угли тлели, но не разгорались. Не об этом ли беспокоился Норден? Но он не мог не знать о секретном докладе и его подоплеке. Вряд ли, увидев этот доклад в папке Йонсона, он поразился тому, что секреты передавались на сторону. Это делалось не впервые.

Иногда скандалы становились публичными. Об одном из них повествовала история «Бионикса». Эта фирма появилась на иксляндской сцене совсем недавно. Глава «Бионикса» Рашид Абдулла был выходцем с Ближнего Востока, о его предшествующей карьере мало что знали. И вот он создает фирму с привлекательным названием. В деловых журналах появляются восторженные статьи о чудесах, совершаемых в ее лабораториях. Раскупается один выпуск акций «Бионикса» за другим. Биржа приветствует восхождение фирмы на пики биотехнологии и молекулярной инженерии. Курсы акций растут вчетверо и впятеро ежегодно. Абдулла принят в высших сферах иксляндского делового мира. В центральных газетах мелькают фотографии Абдуллы в компании с министрами и надменными, точно списанными из нордических саг Валенштейнами и Шиллербергами.

Но внезапно что-то надламывается, в прессе появляется поразительное сообщение: документы Абдуллы о высшем образовании сфабрикованы, он никакой не технический гений, а аферист, играющий кассой своей фирмы на бирже, да к тому же не на одной. Нордическая знать возмущена. Начинается медленная и мучительная процедура избавления от самозванца. Не ясно, кто, когда и надолго ли окажется за тюремной решеткой. Тем временем Абдулла услужливо подает в отставку с поста президента «Бионикса», как бы предлагая на всем поставить точку. Начинаются переговоры о возможном слиянии фирмы с другими концернами.

И обо всем этом Норден бесспорно знал ничуть не хуже Йонсона.

Дальше шли более спокойные случаи. Металлургический концерн «Нордметалл» — когда-то очень прибыльное предприятие, одна из несущих колонн храма Шиллербергов. Но уже давно он не блещет на бирже, заводы его закрываются один за другим. Деньги акционеров судорожно ищут пристанища в мини-компьютерах, в открытых по соседству залежах природного газа, в каких-то далеких фирмах, зарегистрированных в Панаме и Сингапуре.

Типичный кандидат на скрытую скупку и захват международными спекулянтами. Именно такие, в прошлом великие концерны становятся теперь добычей биржевых шакалов.

Начинается с того, что их акции потихоньку и по дешевке скупают неизвестные лица, которые предъявляют претензии на контроль лишь позже, когда их уже нельзя игнорировать. Следует один из двух возможных исходов: либо концерн откупается от шакалов, приобретая собственные акции по повышенной цене, либо шакалы сами сбрасывают акции, пока биржевая мелочь, привлеченная ажиотажем, все еще играет на повышение. В результате шакалы остаются с колоссальной наживой.

Был ли Норден взволнован судьбой предприятий «Норд-металл», где возник первый профсоюз, на который опиралась его тогда еще слабая партия? И кто эти потенциальные шакалы? Из папок Йонсона это было неясно.

А вот совсем другой случай. «Вестнордске вудербрассер фрайверке» (ВВФ) — концерн старый, стабильный, процветающий. Основан в конце прошлого века как королевский артиллерийский арсенал. И поныне около шестидесяти процентов его акций принадлежит государству. Большую часть его продукции покупают иксляндские вооруженные силы. Здесь и зенитные ракеты, и сверхзвуковые истребители, и танки, и вертолеты — полный набор того, что требуется небольшой, но хорошо вооруженной армии нейтральной страны. ВВФ, как его сокращенно именуют, продает за границу только то, что оговорено в официальных контрактах с иностранными правительствами. В темных делах не замешан. Список членов директората напоминает телефонную книгу провинциального икслянд-иксляндскогогородка: ни одной фамилии, которую можно было бы счесть за иностранную. Курс акций удивительно ровный, в нем почти не видно движения. Редкий случай полной финансовой летаргии в бурный транснациональный век.

Папки подходили к концу. Остались лишь вырезки из местных газет. Сообщалось об избрании нового директора — какого-то Питерсона — вместо ушедшего по старости Петерсона. Описание рождественских торжеств на танковом заводе с большой фотографией присутствующих лидеров концерна. Набранное петитом сообщение вечерней провинциальной газеты, помеченное пятым декабря предыдущего года, о предполагаемой гибели какого-то И. Рогдена.

Ученый из Симерикса, предположительно занимавшийся испытанием аппаратуры для слежения за подводными лодками, исчез в Западном море, сообщила в четверг полиция. Ингмар Рогден, 56 лет, в июле уплыл один на десятиметровом катере в море к северу от столицы. Через два дня его катер был обнаружен перевернутым, без видимых повреждений и пробоин. Сам Рогден и его научное оборудование исчезли. Как сообщают, Рогден был служащим лаборатории ВВФ и в последнее время работал над измерением колебаний воды, вызываемых подводными лодками.

И это могло взволновать Нордена. Премьер мог знать его лично, интересоваться его исследованиями. Но ведь об исчезновении Рогдена ему должны были в этим случае сообщить, причем сразу, а не через пять месяцев. А что если не доложили, держали в тайне, а он вдруг узнал, да еще из папок какого-то чиновника ООН? Впрочем, все это догадки. Нефедов закрыл папку и пересел за письменный стол.

На сегодня хватит читать. Близилось время его ужина с Хозе. Через полчаса придется уходить. Он повернулся к дисплею, находившемуся по левую руку от кресла. На экране мелькнул квадратик курсора под надписью «ГОТОВО». Нефедов набрал код своей программы. «ДОБРЫЙ ДЕНЬ! НЕ ПОРА ЛИ УЖИНАТЬ?» — приветствовал его компьютер. На их языке это означало, что в отсутствие хозяина никто не пользовался его программой и банком данных, не пытался сломать код или сделать непредусмотренные изменения. «ВВОЖУ "НОРДМЕТАЛЛ”», — набрал Нефедов. Компьютер, находившийся в главном здании, «задумался» и через секунд десять стал выдавать информацию на экран:

— ПЕРВОЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ. ПО ВСЕМ АНАЛИТИЧЕСКИМ ПОКАЗАТЕЛЯМ НМ ЯВЛЯЕТСЯ ПОТЕНЦИАЛЬНЫМ ОБЪЕКТОМ НАПАДЕНИЯ ПЕРЕКУПЩИКОВ. В ПОСЛЕДНИЕ 6 МЕСЯЦЕВ ИМЕЕТСЯ СИЛЬНАЯ ТЕНДЕНЦИЯ К РОСТУ АКЦИЙ НМ НА БИРЖАХ ЛОНДОНА И НЬЮ-ЙОРКА ПРИ НЕОПРЕДЕЛЕННОЙ ТЕНДЕНЦИИ В ТОКИО И ГОНКОНГЕ. НЕ ИСКЛЮЧЕНО, ЧТО АКЦИИ НМ СКУПАЮТСЯ СВЯЗАННЫМИ МЕЖДУ СОБОЙ ГРУППАМИ ЗАИНТЕРЕСОВАННЫХ ЛИЦ, ПРОДОЛЖАТЬ ИЛИ КОНЧАТЬ?

— ПРОДОЛЖАТЬ.

— ВТОРОЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ. В ФОРМАХ НМ ДЛЯ НЬЮ-ЙОРКСКОЙ БИРЖИ ГОВОРИТСЯ, ЧТО В ЧИСЛЕ ЕГО АКЦИОНЕРОВ ПОЯВИЛИСЬ ФИРМЫ «Э. ТОМСОН», «ДЖ. ХАГГЕР», «X. БИШОП» И «У. БИЛЛИНГТОН». В СУММЕ ОНИ ИМЕЮТ БОЛЕЕ 5 % АКЦИЙ НМ. НЕ ИЗВЕСТНО, СВЯЗАНЫ ЛИ ЭТИ ФИРМЫ МЕЖДУ СОБОЙ. ДАННЫЕ ЭТИ СООБЩАЮТСЯ ЛИШЬ В ПОРЯДКЕ ДОБРОВОЛЬНОЙ ИНФОРМАЦИИ. ПРОДОЛЖАТЬ ИЛИ КОНЧАТЬ?

— ПРОДОЛЖАТЬ.

— ТРЕТЬЕ ПРИБЛИЖЕНИЕ. «X. БИШОП» ЯВЛЯЕТСЯ БИРЖЕВЫМ ПСЕВДОНИМОМ «МЕЙЗ БЭНК» В НЬЮ-ЙОРКЕ, «У. БИЛЛИНГТОН» — ТЕМ ЖЕ ДЛЯ «УЭСТСАЙД ИНШУРЕНС» В ЛОНДОНЕ. «Э. ТОМСОН» И «ДЖ. ХАГГЕР» ПОЯВИЛИСЬ НЕДАВНО, ИНФОРМАЦИИ ОБ ИХ ВЛАДЕЛЬЦАХ НЕТ. ПРОДОЛЖАТЬ ИЛИ КОНЧАТЬ?

Нефедов набрал команду «ВЫДАТЬ СВЯЗИ НМ С ”МЕЙЗ БЭНК” И ’’УЭСТСАЙД ИНШУРЕНС’’»! На экране появилась схема, согласно которой один из директоров «Нордметалл» состоит членом международного наблюдательного совета иксляндского филиала «Мэйз бэнк», а другой — членом совета директоров британской фирмы «Ливерпул армз», в котором одновременно состоит член опекунского совета «Уэстсайд иншуренс». Нефедов нажал клавишу «ПРОДОЛЖАТЬ». На дисплее загорелась новая схема, показывающая, что иксляндский банк «Империал» систематически участвует в международных консорциумах, управляемых «Мейз бэнк», а вице-президент «Империала» является членом наблюдательного совета и главой финансового комитета «Нордметалла».

«Скуповато, — подумал Нефедов. — Кто такие эти Томсон и Хагтер? За ними могут скрываться и шакалы, и свои же нордметальцы, которые готовятся к возможному нападению извне и принимают защитные меры через близких финансистов. Все это нуждается в дальнейшем исследовании».

Затем он проделал то же самое с ВВФ. Здесь картина была более спокойной. Никаких повышений курсов, никаких данных о новых акционерах. Внешние связи ограничены. Все директора — иксляндцы, преимущественно государственные чиновники. Например, ушедший в отставку по старости Карл Петерсон — бывший старший ревизор министерства финансов, в директорате ВВФ состоял двадцать лет, возглавлял ревизионную комиссию концерна. С другими фирмами не связан ни сейчас, ни в прошлом.

Ну, а этот новичок — Карл Питерсон? Тоже, наверное, какой-нибудь бухгалтер или отставной посол. Наберем его имя и фамилию.

— УКАЖИТЕ СРЕДНИЙ ИНИЦИАЛ! — приказал дисплей.

— СРЕДНИЙ ИНИЦИАЛ НЕИЗВЕСТЕН, — набрал Нефедов.

На дисплее появились данные о пяти Карлах Питерсонах: двух американцах, двух англичанах и одном голландце. Четыре из пяти — видные фигуры в международном бизнесе, директора ряда банков и многих крупных компаний. Появление такого человека в директорате ВВФ было бы сенсацией, и наверняка пресса уделила бы большое внимание этому факту. О пятом же — одном из двух американцев — практически ничего не известно, кроме того, что он возглавляет фирму «Роландз» с центром на Багамских островах. Фирма эта создана год назад.

— ВЫДАТЬ СВЯЗИ «РОЛАНДЗ»!

Дисплей выдал имена пяти директоров фирмы и остановился. Это означало, что имена этих людей нигде больше в банке данных не фигурируют: Карл Питерсон, Брюс Боуэр-младший, Джек Трентон, Эвелин Томсон, Джордж Хаггер. Интересно, тот ли это Карл Питерсон, который пришел в директорат ВВФ? Хорошо, что фамилий в данном случае немного, их могло быть значительно больше. Машина должна была «подумать», есть ли связь между именами Эвелин Томсон и названием фирмы «Э. Томсон», Джордж Хаггер и названием фирмы «Дж. Хаггер». Но допустим даже, что это не случайное совпадение. Ведь фирмы-то эти относятся к «Нордметаллу», а люди — к ВВФ. Да и Нордена это не могло насторожить. Он не имел доступа к банку Нефедова, а в папках Йонсона не было даже намека на такое совпадение. Стало быть, мы опять-таки бьем мимо цели.

Нефедов с досадой закрыл папки Йонсона, спрятал их в серый металлический шкаф с выдвижными ящиками и, погасив свет, вышел из кабинета. Нужна была пауза, быть может, долгая, для размышлений.

5

Йонсон положил трубку и подошел к окну. Оно было во всю стену — от потолка до пола. Когда здесь жила Сузи, она боялась высоты и старалась держаться от него подальше. Но стекло было толстое, а с наружной стороны до пояса поднималась прочная балконная решетка, так что было вполне безопасно даже весной, когда еще до наступления жары окно открывалось на короткое время. С высоты двадцать шестого этажа небоскребы Сороковых стрит выглядели, как близкие приятели, идущие гурьбой и вычерчивающие причудливую линию на ночном небе. Далеко внизу светящиеся полосы от автомобильных фар беспрерывно вырывались из-под земли, а в обратном направлении сужался красный треугольник задних огней, который засасывала горловина туннеля Среднего города. Больше десяти лет с тех пор, как он поселился тогда еще в совсем новом доме, вглядывался он в этот пейзаж, застывший, как вечность. Если бы он был Моне, то обязательно изобразил бы меняющуюся в течение дня гамму красок большого города. Хотя иногда ему казалось, что то далекое время спокойного созерцания мира безвозвратно ушло и что сегодня Моне был бы здесь неуместен.

Йонсон злился на Нефедова. Только что он позвонил ему домой и уже в пятый раз за последние несколько дней пытался узнать, что нового. Но Нефедов все время говорит примерно одно и то же и так, как будто ему неинтересно:

— Пока я не могу сказать ничего утешительного. Папки я внимательно прочитал, проверил кое-что на компьютере, но никаких следов не обнаружил. Если бы ты мог дать мне какую-то дополнительную информацию, это бы очень помогло. Напряги память, подумай хорошенько, восстанови в мыслях тот вечер. Может быть, Норден говорил о чем-то, хотя бы косвенно связанном с содержанием твоих папок? Если вспомнишь, позвони.

Конечно, Йонсон мог вспомнить многое, но относилось ли это к делу? После того как Норден отложил в сторону прочитанные им папки, он некоторое время стоял перед окном, как стоит сейчас Йонсон, и молча смотрел на ночной Нью-Йорк. Что он тогда произнес? Да, кажется, несколько слов о далеком Харпенинге.

— Когда после нашей тихой столицы видишь эту громадину, — сказал он своим негромким голосом, — то ощущаешь себя беспомощным карликом. Знаешь, в молодости я любил уплывать в море в одиночку на катере, который давал мне мой дядя, живший в Эльстроме. Удалившись от порта, рейсовых теплоходов и прогулочных катеров, я выключал двигатель, ложился на носовой палубе и долго глядел в небо. Просто так, ни о чем не думая. Вокруг стояла морская тишина, а наверху куда-то плыли белые облака, на ходу менявшие свои очертания. Только я успевал разглядеть рваную бороду и насупленные брови знакомого профессора, как он уже превращался в круглого и гладкого короля из детской сказки. Так проходил час-два, и казалось, что на свете всегда тихо и спокойно.

Почему Норден увлекся тогда этими воспоминаниями? Скорее всего, папки Йонсона были тут ни при чем. И какой прок Нефедову от такой лирики? Разве можно ввести Эльстром и облака на небе в память компьютера, сплести воедино с директоратами концернов? Нет, маленький морской катерок в этом деле никак не поможет.

— У тебя есть Стринберг? — спросил тогда Норден, отходя от окна. Йонсон показал ему, на какой полке стояло несколько томов этого старого шведского писателя. Он взял как бы наугад один из них, открыл в случайном месте и прочитал вслух:

— «Был ли он искренен? Я верил в это в тот момент, да и теперь не хотел бы в этом сомневаться. Ведь у него было чувствительное сердце, он был привязан к нам и искренне не хотел, чтобы мы оказались в руках врага. Вполне возможно, что позже, попав под дурное влияние, он и хвастался, что тогда обвел нас вокруг пальца. Но это явно не соответствовало его характеру в годы нашей дружбы».

Кончив читать, он положил книжку на столик открытыми страницами вниз. Позже Йонсон обнаружил, что, читая, Норден немного подредактировал текст.

— В молодые годы я любил Стринберга, — сказал он тогда. — У него есть необыкновенное умение проникать в тайны человеческой души.

О чем он думал тогда? Стринберг был только поводом, Берта беспокоили какие-то свои мысли, быть может, об измене близкого человека. Но кого? Это было очень далеко от папок и их содержания.

Йонсона удивило в воскресенье, что Нефедов разговаривал с ним сухо, не проявляя обычной живой заинтересованности. Нефедов сперва будто облил Йонсона ледяной водой, назвав его чуть ли не фантазером. Потом стал читать лекции об осторожности. Обещал подумать, но теперь голос его и вовсе звучит так, как будто эта просьба ему в большую тягость. То ли дело Тони.

Тони был старый знакомый Йонсона, американец, когда-то учившийся вместе с ним в Беркли. Теперь он тоже работал в Центре и возглавлял один из отделов, как и Нефедов. На работе их пути нечасто скрещивались. Но время от времени по старой дружбе они встречались, чтобы поговорить о жизни, обменяться впечатлениями и поделиться переживаниями.

— Ты — мой единственный настоящий друг, — говорил ему не раз Тони, — и я всегда останусь тебе верен.

Он был очень сентиментален, вовсе не похож на обычного американца. В жилах его текла немецкая кровь — от одной из бабушек. Впрочем, в Америке смешанных кровей с избытком. Важно, что Тони был искренним, доброжелательным, никогда ни в чем другу не отказывал. Бывало, не получалось, даже если и обещал, но не по его вине. На работе всегда внешне спокойный и хладнокровный, наедине с Гарри он иногда впадал в хандру.

— Поклянись, что никогда меня не предашь! — потребовал он как-то со слезами на глазах.

В молодости Тони был очень толст и страшно переживал это. Нельзя сказать, что он совсем не нравился девушкам, некоторые даже на время привязывались к нему, но все потом почему-то бросали его. Даже Кейт, его первая жена, кричала при гостях: «Опять ты прислоняешься головой к обоям! Останется пятно!» — и добавляла при этом, не волнуясь, что Тони ее слышит: «У него на редкость сальные волосы».

С годами он стал больше следить за собой: с утра занимался гимнастикой, в отпуска ездил в горы, старался придерживаться диеты. Несколько сбавил вес, возмужал, стал более энергичным. В Центре он славился редкой работоспособностью, мог сидеть за документами до поздней ночи. Охотно выполнял доверительные поручения шефа, требовавшие немалой дипломатии, и умел хранить о них тайну. В Секретариате он знал практически всех, и каждый знал его. Он впитывал информацию, как губка, и никакой, даже совершенно случайный слух не мог пронестись мимо, не застряв в ее порах. В Центре его считали весьма полезным человеком. Это было мнением и высшего начальства. Впрочем, оно держало Тони на известной дистанции и продвигало лишь по мере необходимости. Блестящей карьеры он пока не сделал. Быть может, все еще впереди.

Однажды Тони заболел и месяца полтора пролежал в больнице. Как-то он попросил Йонсона навестить его, хотел поговорить по делу. Заехав в больницу, Гарри застал Траппа в задумчивости.

— Я решил расстаться с Кейт, — сказал он. — Она стала совершенно невыносимой. Хочу с тобой посоветоваться. Через несколько минут придет одна молодая особа, я собираюсь на ней жениться. Пожалуйста, посмотри на нее и скажи свое мнение.

Аделин была намного моложе и Тони, и Кейт, но особой красотой не отличалась. Гарри она показалась очень тщеславной, но он не стал отговаривать друга. Когда-то в молодости на аналогичный вопрос Тони он надменно ответил: «Когда любишь, то не спрашиваешь чужого мнения. Если ты сам в себе не уверен, то тебе с ней не по пути». Тони совета тогда послушался и, пожалуй, напрасно. А когда выбрал Кейт, уже ни с кем не советуясь, то сделал явную ошибку.

Бракоразводное дело Тони и Кейт сильно затянулось. Некоторое время он, не афишируя свою связь, жил с Аделин на квартире Йонсона, который согласился переехать к приятелю-холостяку, к тому же часто уезжавшему по делам. Тони легко мог бы завести и собственное новое жилище, но опасался, что открытое сожительство с незамужней женщиной усложнит развод. Были и финансовые соображения, существенные для чиновника ООН из-за резкого подорожания квартирной платы в Манхэттене. На Тони лежали и расходы по содержанию загородного дома, где до развода продолжала жить Кейт. В ООН при обсуждении его кандидатуры на очередное повышение в должности один из членов кадровой комиссии порекомендовал отложить рассмотрение ввиду «неясности» в семейных делах кандидата. Это требование, довольно необычное в практике работы комиссии, было неожиданно удовлетворено. В конце концов все закончилось благополучно, и Тони много раз благодарил Гарри за его гостеприимство в столь трудное для них время.

Вспомнив о Траппе, Йонсон вдруг почувствовал, что покраснел. Ведь он заверил Нефедова, что никому больше не поведает о своих подозрениях, связанных с убийством Нордена. А ведь он сам пошел в понедельник к Траппу, вытащил его на ужин тет-а-тет, без Аделин, и все ему рассказал подробно, не упомянув лишь о разговоре с Нефедовым. Русский и американец недолюбливали друг друга. Теперь Гарри испытывал легкое угрызение совести, но успокаивал себя тем, что одно другому не помешает. В конце концов его страна вынуждена балансировать между двумя сверхдержавами. Он, Йонсон, тоже может балансировать между Нефедовым и Траппом. Каждый из них будет помогать ему самостоятельно, не подозревая о деятельности другого, а он, Йонсон, станет чем-то вроде центра, куда будет стекаться информация.

В тот вечер они пошли в «Четыре сезона», в фешенебельный ресторан между Лексингтон- и Парк-авеню. Тони время от времени любил нарушить диету и предаться гастрономической страсти. Ел он с неизменным аппетитом, охотно меняя напитки к блюдам. Он явно воспользовался отсутствием Аделин и получал удовольствие: будь она здесь, она сдерживала бы его.

Когда он слушал рассказ Йонсона, глаза его загорелись.

— Ты сам не знаешь, — сказал он, — насколько ты прав. Думаю, что интуиция тебя не обманывает. Хотя я и американец, но должен признать, что наши ребята зашли слишком далеко. До работы в Центре я и не подозревал, как глубоко наши фирмы проникли в чужие страны. Будь я на твоем месте, я бы не спал ночами, думая, как бы избавиться от такого нашествия.

Он вытер салфеткой губы.

— Конечно, — продолжал он, глядя на Йонсона добрыми голубыми глазами, — в Иксляндии нет ничего такого, ради чего стоило бы убивать ее премьера. Я имею в виду — с точки зрения наших корпораций. Будь у вас нефть, газ, алмазы, уран, даже медь, я бы не сомневался ни минуты. Тут надо докопаться до истинной причины. Как-то раз меня заинтересовало, почему группа наших компаний усиленно скупает земли в одной маленькой, совсем небогатой, скажем, прямо-таки худосочной стране. Потом выяснилось, что ее правительство тайком, за крупную взятку разрешило им через два года открыть там казино. Появилась возможность хорошо заработать на строительстве гостиниц, вилл, прочей недвижимости. Но мне кажется, что случай с Иксляндией другой, тут надо копать глубже.

Он высоко поднял бокал, предложив выпить за здоровье вдовы премьера.

— Она молодец, — добавил он, осушив больше половины своего сосуда. — Я видел ее вместе с Норденом на приеме у генсека. Хорошо сохранилась, продолжает писать. Вот что значит настоящая аристократка. И новый ваш премьер — тоже неглупая женщина. Иногда завидую: в маленькой стране легче сделать карьеру, чем в большой.

— Впрочем, — продолжал Трапп, возвращаясь к прежней теме, — я бы не исключил и варианта с казино, причем вот в каком смысле. К таким делам обычно причастна мафия. Игорные дома и подобные заведения всегда связаны с организованной преступностью. Но разбогатевшие мафиози внедряются и в обычный бизнес. В том случае они тоже скупали недвижимость, не отставая от наших компаний, а иногда и через них.

Трапп придвинулся к Йонсону и заговорил совсем тихо:

— Представь себе, что мафия или какой-то конгломерат, занимающийся наркотиками, решили сделать Иксляндию перевалочной базой. Или хотя бы удобным местом для своих легальных предприятий. Они тайком скупают акции ваших концернов, получают влияние в местном деловом мире, подкупают чиновников, внедряют своих людей в политические партии. Все это не так уж невероятно, как может показаться. В Латинской Америке редкое правительство и редкий бизнес не связаны как-либо с наркотиками.

Йонсон с сомнением посмотрел на друга.

— Иксляндия — не Панама или Колумбия. У нас совсем другие нравы, — возразил он.

— Мир наш бренный меняется, и довольно быстро, — изрек Трапп. Он по-прежнему говорил тихо, стараясь, чтобы его не было слышно за соседними столиками. — Если бы я был на твоем месте, то всерьез покопался бы в тех корпорациях, которые упомянуты в твоих папках. Если Норден в них что-то усмотрел, то там и надо искать. И дело тут вовсе не в фантазиях. Ведь я говорю об очень простых вещах: если окажется, что в ваши концерны внедрились преступные организации, то это и есть ответ на вопрос. Норден не мог об этом не слышать. Какая-то мелочь в твоих папках дополнила ему картину. Вернувшись домой, он стал выяснять детали, мафия прослышала и убрала его. Вот моя гипотеза, и я не вижу в ней ничего не реального.

У Йонсона похолодело между лопатками. Если это была мафия, то действовала она через ближайшее окружение премьера. И наверняка ее агенты по-прежнему находятся у рычагов высшей власти.

— Распутать связи мафии с нашим деловым миром крайне сложно, — заметил он. — Они наверняка действуют через подставные фирмы.

Трапп засмеялся своим тихим тенорком.

— Так ведь и солидные корпорации, которыми занимается ваш Нефедов, действуют точно так же, — сказал он. — Сейчас легче, наверное, докопаться до мафии, чем до какой-нибудь ТНК или солидного банка.

Лицо его посерьезнело.

— Я бы не исключал и наши корпорации. Но если они замешаны в этом деле, поймать их будет крайне трудно, практически невозможно. Начнем с того, что они сами никогда не станут нанимать убийц. Через несколько месяцев — даст бог, и много раньше — ваша полиция найдет стрелявшего. Им, скорее всего, окажется какой-нибудь одиночка, и нити, которые тянутся от него, начнут рваться при первой же попытке распутать их. А те нити, что останутся, приведут к мафии, к террористам, левым или правым, это не имеет большого значения. А корпорации, даже если они замешаны, окажутся в стороне.

— Что же делать?

— Искать след надо, но не предаваться иллюзиям. Многого ты не найдешь. Да и с мафией связываться небезопасно.

Йонсон задумался. Через минуту он сказал:

— Допустим, я пойду к Нефедову и попрошу его ткнуть пальцем в свой компьютер, поискать там связи с мафией. Ведь он сочтет меня за сумасшедшего.

Трапп поглядел на друга. На лбу его от плотной еды и вина блестели капельки пота.

— Нефедов — мастер по раскручиванию самых запутанных дел, — сказал он ласково. — Шеф очень его ценит. Можешь к нему обратиться, хотя лично я не думаю, что он займется столь щекотливым делом. Даже если он согласится, то очень скоро наткнется на кучу неизвестных величин. Здесь понадобятся личные связи. А какие у Нефедова связи, это одному господу и еще кое-кому известно. К тому же…

Он запнулся на полуслове, задумчиво глядя на Йонсона. Глаза его как бы говорили: «Откуда ты знаешь, с кем связан этот русский? Лучше держаться от него в стороне».

— Давай сделаем так, — сказал Трапп твердо, принимая решение. — Я постараюсь кое-что выяснить, не называя ни тебя, ни Нордена. И дам тебе знать. Но тебе придется покрутиться. Когда я занимался этими казино, пришлось немало поездить, прежде чем удалось докопаться до истины.

Стоя перед своим окном и глядя вниз на рассосавшиеся уже белые и красные узлы у туннеля, на по-прежнему мерцавшие в небоскребах электрические огни, Йонсон с благодарностью думал о том, что Тони Трапп не только сразу откликнулся на его сомнения, с готовностью поддержал его, высказал гипотезу, но и взялся что-то разузнавать, организовывать, помогать. Он верил в Тони и в его энергию.

А что же Нефедов? В русском была какая-то сила, которая привлекала Йонсона. Нефедов был для него чем-то вроде учителя, от него можно ждать и наказания, и поддержки. Но надежда на помощь была почему-то сильнее страха получить выговор. Йонсон сердился на Нефедова, но понимал, что и Тони тоже ничего реального еще не сделал. «Счет в матче не открыт: ноль-ноль, — сказал он себе, — а кто первый забросит шайбу, покажет будущее. Поживем — увидим».

…В тот вечер Норден еще спросил Йонсона «Ты счастлив?» — и сам смутился своего вопроса. Он прекрасно знал все подробности жизни Йонсона и его личную драму.

— Прости, — поспешил он добавить, — я, должно быть, сам себе должен ответить на такой же вопрос. Когда получаешь власть, привычные представления отступают на задний план. В последние годы у меня почти нет времени поговорить не только со старыми друзьями, но и с собственной женой. Ты ее помнишь, она любила нам читать вслух свои первые сочинения. Я был тогда горд ее творчеством. А теперь? Не знаю… Иногда хладнокровный и прагматичный политик во мне берет верх, и мне претит ее назидательная манера. Если бы она не была моей женой, я бы сказал, что ее главное свойство — дилетантская самоуверенность.

Йонсон тогда молча слушал Берта. Теперь, вспоминая их последнюю встречу, думал, что власть либо создает, либо увеличивает уже существующее одиночество. Шарлотта ложилась спать, а он шел к себе работать. Быть может, он и теперь был бы жив, если бы не работал по ночам, а ложился с ней в одну постель? Этого не может знать никто.

Нефедов просил вспомнить все подробности. Но есть вещи, о которых лучше хранить молчание.

6

Нефедов подписал готовый к отправке документ и нажал на кнопку телефонного аппарата. В трубке послышался голос его секретаря.

— Да, мистер Нефедов?

— Долорес, я положил меморандум в корзину исходящего. Можете переправить его шефу. Сам я скоро уеду в Нижний город и вернусь не раньше трех.

— Хорошо, сэр, — мягко сказала Долорес.

Это была яркая, бальзаковского возраста колумбийка, за которой безуспешно волочились местные ловеласы. Она была замужем за нью-йоркским биржевым брокером, он неплохо зарабатывал и держал квартиру на Пятой авеню, в районе Восьмидесятых стрит. Других, менее обеспеченных женщин удивляло, почему она не бросала работу в ООН. Долорес явно тратила на себя больше, чем получала в Центре, одевалась как минимум в «Блумингдейле», а то и в более дорогих магазинах. К работе не проявляла большого интереса, но умела хорошо стенографировать. Благодаря ей меморандумы и другие документы, которые выходили из офиса Нефедова, отличались благозвучием и законченностью, отличавшими в ООН хорошего чиновника от плохого. Главное же достоинство Долорес состояло в способности держать язык за зубами. Если она кому-то и рассказывала о своем начальнике, то, во всяком случае, не в самой ООН. Подводя баланс ее плюсам и минусам, Нефедов пришел к выводу, что это был далеко не худший вариант.

Около десяти он вышел из Центра и направился на Уолл-стрит. Там он вошел в здание Фондовой биржи и, показав удостоверение сотрудника ООН охраннику, поднялся на пятый этаж, где находилась биржевая библиотека.

Когда он появился здесь впервые четверть века назад, это была самая обычная библиотека. Написав на бланке названия нужных документов, посетитель подходил к конторке, отдавал бланк библиотекарю и через несколько минут уже нес к своему столику отчеты компаний, банков, страховых обществ. Эти отчеты, составленные по особой форме, установленной законом, рассылались только акционерам и представлялись в правительственную комиссию по ценным бумагам и бирже. Кроме фамилий директоров и общей информации, доступной из биржевых справочников, они содержали много не публикуемых обычно деталей, которые имел право знать всякий, кто намеревался купить акции, и с которыми он мог ознакомиться в библиотеке биржи. Ведущие газеты, нуждавшиеся в этой информации, приобретали по одной акции интересующих их фирм и на этом основании получали отчеты по почте. Сотрудникам ООН, не имевшим достаточно средств для покупки акций, приходилось пользоваться услугами библиотеки наравне с потенциальными покупателями.

В последние годы все здесь изменилось. Зал библиотеки был уставлен дисплеями. Найдя свободное место, можно было вызвать нужный документ на экран. Если требовалась копия, то, опустив в щелку монету, посетитель получал нужный оттиск. Стало удобнее, но было утрачено ощущение таинственности, возникавшее от шелеста страниц, где, казалось, вот-вот наткнешься на искомого мистера Икс с его многотысячным жалованием, принадлежащими ему акциями и на прочие подробности. Сбором данных занимались теперь младшие служащие его отдела. Но на сей раз Нефедов решил искать сам.

Как он и предполагал, «Э. Томсон» и «Дж. Хаггер» не оказались в числе фирм, представлявших в библиотеку свою отчетность. Но фирма «Роландз» уже посылала сюда свои документы. Судя по ним, это была типичная инвестиционная компания, весь смысл существования которой состоял во владении акциями других фирм, преимущественно неамериканских. Благодаря регистрации на Багамских островах фирма платила минимальные налоги. В ее портфеле оказалось акций на миллиард с лишним долларов. Скорее всего, подумал он, она была преемницей какой-то другой, более старой компании. Так оно и есть: полтора года назад «Оксидентал секьюритиз», имевшая штаб-квартиру в Сан-Франциско, передала ей часть своих активов. «Оксидентал секьюритиз» же получила половину акций самой «Роландз». Другая половина была пущена в оборот. Первичное их размещение производил солидный инвестиционный банк «Абрахам бразерс». В отчете не было данных о концентрации акций у какого-то другого крупного владельца.

Нефедов внимательно просмотрел список ценных бумаг, принадлежавших «Роландз». «Нордметалл» там числился, но ВВФ не было. Вызвав отчет «Нордметалла», он быстро подсчитал, что принадлежащий «Роландз» пакет акций иксляндского металлургического концерна составлял примерно два с половиной процента общего числа его акций. «Довольно много, — констатировал Нефедов, — но не слишком. Правда, к этому надо добавить владения других фирм». Те, другие, уже были зафиксированы в его банке данных.

Он вернул на экран отчет «Роландз» и стал читать все, относящееся к ее директорам. И тут же понял, почему его компьютер мало что о них знал: судя по всему, это были служащие «Оксидентал секьюритиз». В биографических справочниках они не числились и, должно быть, лишь представляли в багамской фирме контрольный интерес ее калифорнийского родителя. Отчет «Оксидентал секьюритиз» тоже не сообщал о них ничего интересного. В портфеле сан-францисского концерна акции неамериканских компаний вообще отсутствовали. Испытанный много раз метод поиска явно давал сбой.

Нефедов вышел из зала и занял одну из телефонных кабин в коридоре. Клиенты библиотеки, изучив отчеты фирм, могли отсюда позвонить своему брокеру: купи, мол, или продай столько-то того-то по такой-то цене. Сергей набрал нужный ему номер.

— Хэлло, Тэд! — сказал он, услышав знакомый баритон. — Я здесь, у тебя в библиотеке. Хотел бы зайти на минутку, проконсультироваться. Извини, что без предупреждения, но есть срочная необходимость.

— Тебе повезло, Серж, — прогудел баритон. — У меня только что сорвался ленч в Среднем городе. Могу тебя пригласить.

— Разве что на голландских началах, — отвечал Сергей.

Американцы были твердо уверены, что в Голландии каждый платит за себя.

— В моем клубе голландских начал не признают. Заходи через двадцать минут.

Тэд Скотт руководил исследовательской службой биржи. Нордического типа, долговязый рыжий шотландец с длинным лицом, он принадлежал к числу закадычных приятелей Нефедова еще со времен его работы над книгой о миллионерах. В прошлом подразделение Тэда каждые два-три года проводило перепись американских акционеров, публикуя результаты в красивых брошюрах с глянцевой бумагой, с цветными фотографиями и диаграммами. Тэд был человеком хорошо осведомленным и циничным. Высокооплачиваемая должность и особняк на Лонг-Айленде его вполне устраивали, в разговорах он, не стесняясь, посмеивался над собственными изданиями. Но любил аккуратность в цифрах и данных. Из публикаций Тэда внимательный читатель видел, как с годами владение акциями все более концентрировалось в руках банков и других финансовых учреждений, а доля индивидуальных акционеров уменьшалась.

Постепенно его служба разрослась и приобрела сыскные функции. Несколько лет назад была создана МСИС — межбиржевая система информации и слежения. В ее компьютерной памяти откладывались данные о всех сделках с акциями, зарегистрированными на биржах США. В случае необходимости можно было взять любой день или неделю и проанализировать в деталях ход заключенных тогда сделок, узнать фамилии брокеров, их совершавших, движение курсов. Если колебание цен в какой-то день превышало установленный максимум (от пяти до двадцати процентов — в зависимости от фирмы), МСИС автоматически включалась в дело и подсказывала, надо ли вмешиваться, чтобы поддержать стабильность рынка.

Позже появилось еще одно дополнение, ее родная сестра — автоматическая система поиска и анализа (АСПА), в которой были собраны сведения о пятистах тысячах директоров и менеджеров корпораций, включая их адреса, названия клубов, биографии, а также сведения о семидесяти пяти тысячах фирм — крупных и средних. АСПА позволяла быстро выходить за пределы собственно биржи и выявлять лиц, связанных с биржевыми операциями не только прямо, но и косвенно.

Все эти системы были созданы скорее для перестраховки, чем для притеснения биржевиков. Биржа старалась избегать неприятностей со стороны правительственной комиссии по ценным бумагам. Ищейки из комиссии настойчиво выискивали случаи незаконного использования внутренней информации, то есть спекуляции директоров и менеджеров акциями своих же фирм. Тэд Скотт должен был обнаруживать нарушителей до того, как это сделают правительственные ищейки, а его начальство спешило уладить дело, не доводя до публичного скандала. В комиссии работало немало ретивых молодых людей, стремившихся сделать карьеру на сенсационных разоблачениях. Но найти нарушителей было непросто из-за подставных фирм, которые росли как грибы и уследить за которыми было крайне трудно.

Когда Нефедов вошел в кабинет Скотта на девятом этаже, тот сидел, развалясь в кресле и примостив свои Длинные худые ноги на краю письменного стола. Пиджака на нем не было, ворот бежевой в мелкую полоску рубашки расстегнут. Скотт задумчиво глядел в широкое окно на южную оконечность Манхэттена и узенькую полоску морского залива.

— При таком флегматике в роли полицейского преступники могут чувствовать себя вольготно, — весело сказал Нефедов, приветствуя приятеля.

— За меня работают компьютеры, — отвечал Скотт. — И притом новейшие, а не старые калоши, вроде тех, что пылятся в вашей ООН.

Несмотря на взаимно задиристый тон, Скотт и Нефедов относились друг к другу с искренним уважением. Методы Сергея казались Тэду старомодными, но «этот чертов марксист», как иногда называл его Скотт, временами подсказывал неожиданные повороты, которые его суперкомпьютерам и профессиональным аналитикам были не под силу. Так сложилось неформальное разделение труда: Сергей делился с ним своими догадками, казавшимися иногда фантастическими, а Скотт помогал в поиске деталей, недоступных Нефедову. Они не злоупотребляли дружбой и обращались друг к другу только при крайней необходимости.

— Итак, что ты раскрыл на сей раз? — спросил Скотт, не снимая ног со стола и разглядывая подошвы ботинок Нефедова, устроившегося с другой стороны. Обувь Скотта была раз в пять-шесть дороже. Он был франтом и любил одеваться в лучших магазинах на Медисон-авеню.

— У меня небольшое затруднение, Тэд. Некто Карл Питерсон стал директором ВВФ, а кто он — не известно. Карлов Питерсонов много, а я — один. Я нашел нескольких, но боюсь, что ни один из них не подходит.

— Это все? Ты уж выкладывай сразу! До ленча осталось совсем немного времени. Не люблю есть устриц, когда голова занята всякой чепухой.

— Фирмы «Э. Томсон» и «Дж. Хаггер». Появились недавно, — продолжал Нефедов. — Нельзя ли узнать, кого они представляют? Это все.

— Только-то и всего? — иронически промычал Скотт. — Ты меня разочаровал! Я уж думал, что речь пойдет о перечне любовниц самого президента. Или еще о чем-то серьезном. Вечно ты копаешься в каких-то мелочах! Знаешь что, пусть ООН платит нам сто тысяч в год, и мы будем делать всю вашу работу за вас. А вы будете отдыхать и разъезжать на яхтах по белу свету.

— Мы бедные, ваше правительство не платит своего взноса. Приходится жить на милостыню, — отвечал Нефедов.

— Ну ладно, так и быть, сделаю, в порядке благотворительности.

Скотт нажал на кнопку и продиктовал инструкции секретарю.

— А теперь пойдем, остальное расскажешь по пути, — сказал он, решительно сбрасывая ноги со стола.

Когда они вышли, было за полдень. Уолл-стрит запрудили служащие биржи, банков, адвокатских фирм. Приятели прошли до перекрестка с Брод-стрит и замедлили ход, пробираясь через скопившуюся здесь толпу. Над зданием казначейства неизвестно по какому случаю развевался национальный флаг. На широких ступенях казначейства сидела и стояла биржевая молодежь, гревшаяся на солнце. Лохматый оратор громко выкрикивал какие-то религиозные призывы, но его никто не слушал. Они поднялись по Нассау-стрит. Миновав справа небоскребы «Кемикл» и «Чейз Манхэттен», нырнули в какой-то подъезд и через несколько минут уже сидели в прохладном и темноватом, но очень тихом зале клуба. Скотт принялся молча поглощать большое блюдо устриц в голубоватых ракушках, рассыпанных по мелкоколотому льду. Сергей с трудом за ним поспевал.

— Итак, — возвестил Тэд, когда последняя устрица исчезла, а блюдо унесли, — что еще у тебя на уме?

Нефедов не видел ничего предосудительного в том, чтобы посвятить Скотта в суть интересующего его вопроса.

— Я усмотрел повышенный интерес к скупке определенных иксляндских концернов иностранными фирмами, — пояснил он. — Центр интересуют две фирмы — «Норд-металл» и ВВФ. Случаи эти очень разные, и не известно, связаны ли они между собой. Акции «Нордметалл» подвержены сильным колебаниям. Акции же ВВФ ведут себя на редкость спокойно. Но создается впечатление, что вокруг него тоже есть какая-то активность. Меня интересует, кто их скупает и с какой целью.

Принесли жаркое. Скотт не любил разговаривать о деле, пока совершалось гастрономическое таинство.

— Строго говоря, — сказал он, когда настала пауза перед десертом, — наша служба не занимается такими делами, пока нет сигнала о нарушении закона. Все такие случаи известны наперечет. Среди них упомянутых тобой фирм нет. Мы очень осторожны, санкционируя подобный анализ. Это может затронуть чувствительные струны. Другое дело — то, о чем ты спрашивал в конторе. На те вполне конкретные вопросы мы получим ответ после ленча. Но можно сделать и так: я отведу тебя в одну здешнюю брокерскую фирму, там работает мой хороший знакомый. Поговори с ним. Он варится в самом пекле этих дел. А мы вступим в строй, когда запахнет преступлением. Но об этом, судя по твоим данным, пока речи нет.

— Но, — возразил Сергей, — разве нельзя допустить, что те, кто интересуется этими акциями, действуют сообща и, быть может, уже сейчас подходят под ту категорию, за которой позволяется следить твоей службе?

Скотт задумчиво поглядел на официанта, сервировавшего кофе.

— Быть может, и так, — заметил он. — Но будем откровенны: это — иностранные фирмы, и меня они не слишком-то волнуют. Это во-первых. Кроме того, одна из них практически принадлежит иностранному государству. Тут в дело вторгается политика. Вряд ли мы станем предпринимать такое расследование без санкции госдепартамента. Тебе это, наверное, ни к чему. Наконец, один из концернов занят в области оборонного производства, то есть нам не обойтись и без консультаций с Пентагоном. Понимаешь, не могу же я позвонить туда и сказать им, что хочу удружить своему русскому приятелю, и спросить, что они об этом думают?

Нефедов усмехнулся:

— Когда мы занимались Южной Америкой, ты не был таким осторожным.

— Самое же главное, — продолжал Скотт, не обратив внимания на этот укол, — у меня нет данных о том, что кто-то незаконно спекулирует акциями этих фирм на основе информации, доступной инсайдеру. Без таких данных я не могу начинать даже предварительное неофициальное расследование.

И как бы выбросив из головы это дело, Скотт стал вспоминать старые времена, когда они впервые встретились с Нефедовым, вместе посещали манхэттенские рестораны, как познакомились со стюардессой-норвежкой, ставшей потом второй женой Тэда.

— Кстати, — продолжал он, — Ола часто вспоминает о тебе. Почему бы тебе не провести у нас один из ближайших уик-эндов? А? Поедим лососинки с шампанским.

Нефедов охотно согласился. Место, где жили Скотты на Лонг-Айленде, располагало к ленивому субботнему и воскресному отдыху.

Покончив с десертом и кофе, они вновь вышли на Нассау-стрит. Толпа служащих заметно поредела. Был час, когда финансовое начальство возвращалось в свои кабинеты. Поднявшись к себе, Скотт вынул из корзины входящего ответ на свой предобеденный запрос, бегло проглядел его и отдал Нефедову.

— Думаю, тебя это удовлетворит. У меня есть еще несколько минут, пойдем, я тебя познакомлю с Майклом Хинденом.

Брокерская контора «Синклер Брандт» помещалась в здании напротив. Они поднялись на шестой этаж и прошли через зал, где за крошечными столиками с телефонами сидело человек сто служащих, а над их головами на стенах в несколько рядов мерцали десятки дисплеев. Небольшой кабинет рядом с залом занимал приветливый мужчина лет тридцати пяти, лысоватый, с круглой бородой, глазами непрерывно косивший на монитор, который стоял на его письменном столе.

— Майкл, познакомься, это — Серж Нефедов из ООН, — быстро проговорил Скотт тоном, не терпящим возражений. — Он мой старый и хороший друг. У него несколько вопросов. Ты должен на них ответить. А теперь мне надо идти, срочная встреча. Увидимся! — И он исчез за стеклянной дверью, отделявшей кабинет от зала с сотней служащих и десятками дисплеев.

— Вас, наверное, интересует, как мы работаем? — спросил Хинден, закуривая длинную сигарету с золотистой окантовкой на фильтре. — Впрочем, вы, должно быть, бывали в брокерских фирмах?

— Бывал, — заметил Нефедов. — Я вижу, вы не сводите глаз с экрана. Почему?

Хинден усмехнулся.

— С тех пор, как нас революционизировал компьютер, мы попали к нему в рабство. Обороты фирмы настолько выросли, что наши люди уже не могут без помощи машины определять, когда продавать, покупать и почем. Интуиция уже не срабатывает, приходится полагаться на компьютеры. Девяносто процентов наших сделок заключают машины, а не люди. Иначе мы бы безнадежно опоздали и потеряли клиентов.

— А служащие? У вас их полный зал только на этом этаже.

— Служащие разговаривают с клиентами, принимают заказы, сообщают о результатах. Ну, а кроме того, остаются те самые десять процентов, которые требуют человеческого участия. Компьютеру можно довериться лишь до известного предела. Если происходит массовый сброс акций, машина только способствует панике. Тут нам приходится вмешиваться и стараться обеспечить мягкую посадку. Все это напоминает полет самолета на автопилоте.

Сергею нравилась спокойная и образная манера Хиндена рассуждать о биржевых материях.

— А десятки дисплеев в зале? Они зачем?

Хинден объяснил. Торговать приходится тысячами акций ежедневно, причем на всех основных биржах мира. За всем не поспеешь. Есть несколько десятков ключевых показателей, по которым приходится ориентироваться. Они постоянно меняются, но экраны моментально оповещают об этом.

— Раньше бывало, что табло в главном зале биржи не поспевало даже за сделками, которые совершались там же, в зале. А теперь мы каждую секунду знаем, что происходит в Токио, Лондоне, Франкфурте и Париже.

У Хиндена было приятное открытое лицо. Он был похож на русского интеллигента старого времени, когда неторопливый умственный труд не приспособлялся ежедневно к поворотам истории. Было довольно странно встретить такое лицо в самой гуще биржевой карусели, где, казалось, человеческая психика претерпевает необратимые изменения.

— Тэд сказал, что вы можете мне помочь, мистер Хинден, — произнес Нефедов, испытывая инстинктивное доверие к этому человеку.

— Зовите меня просто Боб. Вас, кажется, зовут Серж?

— О’кей, Боб.

И Сергей повторил вопросы, заданные Скотту за обедом. Хинден задумался, но не надолго. Он набрал местный телефонный номер — должно быть, одного специалиста из соседнего зала.

— Майкл, это вы наблюдаете за НМ? Что там происходит? — Он внимательно выслушал ответ. — А ВВФ? Ага, понятно. Спасибо.

— Видите ли, Серж, как вы и полагали, вокруг «Норд-металла» идет оживленная спекулятивная деятельность. Причем у нашего специалиста сложилось мнение, что вскоре может возникнуть вопрос о захвате этой фирмы группой инвесторов того типа, который вам, думаю, известен из печати. Скупка происходит более или менее в открытую, и идентифицировать скупщиков несложно. Разумеется, это не наше дело, а Тэда и ребят из комиссии. Нас это волнует лишь постольку, поскольку мы должны обеспечивать наилучшие условия обмена для своих клиентов.

В нашем бизнесе конкуренция сильна, как нигде. Если клиент недоволен, достаточно позвонить нашим соседям…

Хинден прикурил новую сигарету от только что законченной. Он курил много, наверное, пачки по две в день. Но цвет лица был здоровый, как будто он много времени проводил на свежем воздухе. «Наверное, — подумал Нефедов, — плавает на собственной яхте, как тут у них принято. Зарабатывает около ста пятидесяти тысяч в год — побольше, чем Генеральный секретарь ООН».

— Ваш второй случай сложнее, — продолжал Боб. — Вокруг ВВФ открытой деятельности нет. Вернее, так: у нашего человека такое впечатление, что происходит усиленная скупка его акций, но делается это очень осторожно и по тщательно продуманному плану. Дело в том, что все акции ВВФ, которые предлагаются нашими клиентами, сразу же находят покупателя по запрашиваемой цене. Это — редкость. Но если возникает хотя бы легкий ажиотаж и акции концерна повышаются на несколько пунктов, то тут же происходит серия демонстративных сделок, сбивающих цены до прежнего уровня. Они заключаются практически фиктивно, например когда и покупатель, и продавец принадлежат к одной организации. Чистый результат этого — курсы акций остаются почти без движения, и ажиотаж вокруг них каждый раз исчезает, не успев развернуться.

Раздался телефонный звонок.

— Кто? — спросил Хинден. — Хорошо. Скажите, что минут через пять. Я позвоню сам.

— У вас, наверное, срочные дела? — вежливо заметил Нефедов.

— Сегодня несколько суматошный день. — Ответ был неожиданным для Нефедова. Неизменное спокойствие Хиндена никак не свидетельствовало о суматохе. — Понимаете, вечерняя сессия биржи в Токио закончилась вчера паникой, и шеф хочет обсудить нашу тактику на следующее утро. В Токио оно начнется, когда у нас будет семь часов вечера. Времени осталось в обрез.

Нефедов поднялся. Хинден тоже встал.

— Прежде чем вы уйдете, — сказал он, — я хотел бы дать вам совет. Вполне возможно, что часть акций ВВФ скупается не через биржу, а напрямик. Кто-то раздобывает списки акционеров. Среди них всегда есть несколько десятков институционных держателей — страховых компаний, благотворительных фондов, траст-отделов коммерческих банков. К ним обращаются непосредственно, минуя нас и биржу. Думаю, что вам надо посоветоваться со специалистами в банках. Они занимаются более долгосрочной стратегией и могут больше об этом знать. Начните с солидного международного банка.

— Спасибо за совет, — ответил Нефедов. — Постараюсь им воспользоваться. А вам желаю успеха в Токио завтра утром.

Спустившись на улицу, он повернул направо и вскоре оказался на платформе станции метро. Поезда пришлось ждать две-три минуты. Уже сев в вагон, он вспомнил о бумаге, которую ему дал Скотт, и, вытащив ее, быстро пробежал глазами. Сердце забилось часто. Вот что там было написано:

«Эдуарду Скотту, директору отдела исследований.

На Ваш запрос сообщаем:

1. Карл Питерсон — директор ВВФ, «Роландз», «Оксидентал секьюритиз», президент «Роландз», вице-президент «Оксидентал секьюритиз». Постоянный адрес: Роландз, Калифорния. Служил в военно-воздушных силах, ушел в отставку два года назад в чине подполковника. Совладелец фирм «Э. Томсон» и «Дж. Хаггер» (см. ниже).

2. Фирмы «Э. Томсон» и «Дж. Хаггер» созданы совместно Карлом Питерсоном (см. выше), Эвелином Томсоном и Джорджем Хаггером (все трое — директора «Роландз»). Фирмы специализируются на исследованиях и разработках в области высокомощных электромагнитов и акустической аппаратуры. Основные контракты — с промышленными фирмами в Калифорнии, изготовляющими указанную аппаратуру. Эвелин Томсон — профессор Роландзского университета (Калифорния), специалист в области электромагнитных устройств, живет в Роландзе. Джордж Хаггер — профессор Роландзского университета, специалист в области акустической аппаратуры, живет в Роландзе. «Э. Томсон» имеет контракт о совместных исследованиях с Наритским университетом в Японии, «Дж. Хаггер» — с акустической лабораторией в Симериксе (Иксляндия).

С уважением начальник секции АСПС Кен Говард».

Нефедов вторично перечитывал записку, когда поезд уже подходил к Гранд-сентрал. Подымаясь по лестнице на улицу, он подумал, что цепь Симерикс — Питерсон — «Нордметалл» — ВВФ замкнулась в мозгу Нордена не случайно. Но что это — погоня за высокой технологией?

Когда Нефедов возвращался к себе в Центр, уже сгущались ранние сумерки. Солнце еще не садилось, но небоскребы Среднего города уже заслоняли его, навязывая преждевременный вечер. Продлить день можно было, поднявшись к себе на двадцатый этаж. Там еще было светло и ничто не предвещало наступления ночи.

7

Через три дня Нефедов вновь отправился на Уоллстрит. На сей раз он не спеша прошел большую часть этого узкого каньона, сжатого многоэтажными зданиями, где гнездились банки, брокерские, юридические и разные другие конторы.

На Уолл-стрит он вошел в массивное здание постройки конца прошлого века. Поднявшись по нескольким ступенькам и миновав охранника, оказался в высоком зале с колоннами, где слева и справа от широкого прохода работали за барьерами клерки. В конце зала остановился перед сидевшей слева миловидной женщиной лет тридцати пяти. Она разбирала ворох бумаг.

— Как поживаете, Мэри? — кинул он ей. — Давненько не приходилось вами любоваться.

— А, мистер Нефедов, — отвечала она с дружелюбной улыбкой, отрываясь от бумаг. — Где вы пропадали? Мы тут без вас скучали. Мистер Коуз освободится через минутку.

Нефедов был препровожден в маленькую комнату для посетителей. Он успел перелистать лишь несколько страниц «Уолл-стрит джорнэл», когда в комнату вошел, широко улыбаясь, высокий пожилой мужчина с приветливым открытым взглядом. На нем был серый деловой костюм. Под массивным его подбородком красовалась темно-синяя в белый горошек бабочка. Сколько помнил его Нефедов, Ричард Коуз был одет всегда одинаково, у него всегда наготове была дюжина точно таких же костюмов, набор идентичных рубашек, бабочек, ботинок, носков. Всем своим видом и одеждой он олицетворял неизменную стабильность своего положения и банка, в котором он был одним из старших партнеров и вице-президентов.

Ричард Беллингсон Коуз был человеком примечательным, как и его банк. «Братья Таккер» был основан еще в начале XIX века. В отличие от коммерческих банков вроде «Чейз Манхэттен» с сотнями отделений и многомиллиардными активами и от ведущих инвестиционных банков типа «Морган — Стенли», ворочавших миллиардными синдикатами по размещению ценных бумаг, частный банк «Братья Таккер» казался фирмой небольшой, скромной и второстепенной — но только непосвященным людям. В его конторах никогда не появлялись рядовые вкладчики, торопившиеся получить деньги по чеку, обменять валюту, поговорить о займе. Не давал банк и кредитов корпорациям. Его главной функцией было управление денежными капиталами очень богатых семей, предоставление им финансовых консультаций, причем чем дальше, тем больше в делах международных, а не внутренних. Зарубежные его филиалы находились в Лондоне, Токио, Париже и Цюрихе, а также на Гернсейских и Каймановых островах, славившихся крайне либеральным режимом налогообложения и официальной отчетности. Весь акционерный капитал банка принадлежал его партнерам и не фигурировал на фондовых биржах. Банк не публиковал отчетов и практически стоял вне контроля со стороны правительственной комиссии по ценным бумагам. Он был стабилен, как и его партнеры.

Ричард Коуз был известен в стране как финансист с немалым политическим влиянием. Два с лишним десятилетия до описываемых событий он занимал руководящий пост в министерстве финансов и по праву считался автором валютной политики тех лет. Уйдя от государственных дел, он оставался неофициальным консультантом правительства, возглавлял наблюдательные советы нескольких важных благотворительных фондов и научно-исследовательских учреждений.

Нефедова и Коуза связывала старая дружба. Познакомившись на симпозиуме в Принстонском университете, они регулярно встречались в Нью-Йорке, когда Сергей там работал, а потом и в Москве, где банкир нередко бывал по делам. Их дискуссии чаще всего касались сугубо профессиональных тем, и однажды они даже поместили совместную статью в академическом журнале. Нефедова в Коузе подкупала не только личная доброжелательность, но и политическая уравновешенность. Когда он слышал привычные клише, вроде «трезвых голосов в США», перед его глазами невольно возникал образ вице-президента банка «Братья Таккер».

В маленьком старомодном лифте они поднялись на третий этаж, в ресторан для партнеров. Их обслуживали чопорные пожилые лакеи. Ленч не отличался изысканностью. За столом господствовала та же стабильность. Какие-либо, даже небольшие отклонения от строгих норм банкирской диеты не допускались. В качестве аперитива — только сухой херес. В кабинетах царили тишина и полумрак. В эту тщательно отгороженную от внешнего мира крепость не проникали ни гул, ни суета окружавшего ее города, если и не крупнейшего в мире, то, во всяком случае, шумнейшего.

— Я удивляюсь недальновидности некоторых наших деятелей в Вашингтоне, — говорил Коуз, поднимая свою любимую тему. — Как будто бог лишил их разума. Откуда этот фанатизм, противоречащий практицизму Америки? Совершенно не понимаю, как можно доводить отрицание коммунизма до абсурда. Не будем пугать друг друга «ядер-ной зимой». Допустим даже, что кто-то, особенно в Пентагоне, выживет в будущей войне. Но ведь погибнут богатства, создававшиеся столетиями. Сколько времени понадобится для их восстановления? Очень много. Если это вообще будет возможно.

Закончив половинку грейпфрута, с которой он всегда начинал свой ленч, Коуз откинулся на спинку стула в ожидании главного блюда. Нефедов не торопился менять тему разговора.

— Даже и без войны Америка довела себя до таких дефицитов, которые в мои вашингтонские годы вызвали бы массовые самоубийства среди руководителей казначейств. Это — сумасбродство. Хрупкое здание международных финансов держится сейчас на шатком фундаменте, и возможно повторение двадцать девятого года. Если бы я это признал публично, меня бы осудили мои же коллеги. Но не потому, что они со мной не согласны. А почему? Потому что не принято лить слезы на корабле, трюмы которого и без того залиты водой и который вот-вот пойдет ко дну. В такое время всем нам приходится дружно откачивать воду и поддерживать корабль на плаву.

Они молча жевали отварную телятину с овощами. Нефедов решил, что пора перейти к делу, ради которого он пришел.

— Я знаю, Дик, что у вас тут неплохая информационная служба по международным делам. Я сейчас занимаюсь иксляндскими концернами, и меня заинтересовала повышенная активность вокруг некоторых из них. Создается впечатление, что на них надвигается опасность поглощения. Не могли бы вы помочь узнать, так ли это и откуда идет эта опасность?

Коуз слушал внимательно, в его неизменно приветливых глазах зажглась деловая искра.

— Очень симпатичная маленькая страна, эта Иксляндия, — пробормотал он. — Я бывал там еще в годы войны. — Дик Коуз служил тогда в военной разведке, и ему было о чем вспомнить.

— Впрочем, это все история, — отмахнулся он от своих реминисценций. — Да, вы правы, глобализация идет сейчас очень бурно, и даже эта симпатичная страна не избежала ее. Только сегодня я получил сообщение из Лондона, что ожидается слияние двух ведущих инвестиционных компаний Иксляндии — «Меркурия» и «Тангера». Вы слышали об этом?

Нефедов признался, что знает об этих фирмах только понаслышке. Он подумал, что его собеседник с Уолл-стрит знал о фирмах Иксляндии больше, чем он предполагал.

— Видите ли, — продолжал Коуз, — слияние это отнюдь не ординарное. Создается единый инвестиционный центр, в котором сосредоточены акции многих влиятельных концернов этой страны. В том числе и смешанных, то есть полугосударственных, если они вас тоже интересуют.

Банкир мельком взглянул на Нефедова, который поразился тому, что мысли их текут параллельными руслами.

— Да, и они тоже, — подтвердил он. — Например, ВВФ. Мы обнаружили, что там даже появился американский директор. Это — отход от многолетней традиции. Чем это объяснить?

Лакей внес кофе и предложил сигары. Сергей отказался, а Коуз взял одну и не спеша раскурил ее. Сделав несколько затяжек, он ответил на вопрос Нефедова:

— Об этом конкретном случае я пока ничего не знаю. Но думаю, что в ближайшие годы вы увидите много новых иностранных директоров в иксляндских концернах, как и во всех других, в том числе и в американских. Не удивляйтесь. Глобализация есть глобализация. Возьмите такой пример. Я сам, как вы знаете, состою в совете директоров «Сити ойл». Это — один из лидеров нашего нефтяного бизнеса. Недавно мы приветствовали своего первого иностранного директора. Он — швейцарец. Почему? Да потому, что мы теперь часто пользуемся еврорынками для получения дополнительного капитала. Присутствие европейца нам важно как символ уважения к нашим акционерам из Европы. Итак, глобализация касается и Америки. Она касается всех стран. Тут исключений быть не может. Даже социализм от этого не избавлен. Сначала Китай, потом и ваша страна пошли на смешанные общества. И у вас будут американские директора, так что приготовьтесь к этому. Кстати, присутствие в директоратах не означает контроля. Я сижу в десятке директоратов, но смешно считать, что я их контролирую.

— У нас есть твердое законодательство, которое нас надежно защищает, — возразил Нефедов. — Но в Иксляндии таких законов нет.

— Вы считаете это угрозой, — сказал Коуз, с интересом наблюдая, как нарастает пепел на кончике его сигары, — но имейте в виду, что идет обоюдный процесс. Вернемся, например, к слиянию «Меркурия» и «Тангера». Хотя они не публикуют списков принадлежащих им акций, нам известно, что в последнее время они намного увеличили вложения в компании других стран. Они даже контролируют некоторые фирмы в США. Тут нет ничего необычного. Это не улица с односторонним движением.

Сигара уже дымилась где-то посередине. Кофе был выпит. Часы медленно, но верно двигались к верхней границе обеденного времени.

— Допустим, что это так, — признал Нефедов. — Но нас интересует очень конкретный случай. Речь идет о двух иксляндских фирмах. Одну из них я уже упоминал — это ВВФ, другая — «Нордметалл». Быть может, ваша информационная служба знает больше нас. Кое-что мы уже обнаружили самостоятельно, но все же очень надеемся на вашу помощь.

Сергей на память процитировал несколько строк из недавнего рекламного объявления в одной из европейских газет: «„Братья Таккер” делают ваши глобальные операции вполне управляемыми. Мы предоставляем уникальный набор электронных банковских услуг, позволяющих демонстрировать нашу беспрецедентную преданность своим клиентам. Она основана на глубинном изучении нужд клиентов с учетом специфики любого рынка».

— Вы явно очарованы этой рекламой, — иронически заметил Коуз. — Да, в наши дни даже солидному частному банку, вроде нашего, приходится публично нахваливать самого себя. Такова нынешняя конкуренция за новых клиентов.

— В том числе и иксляндских? — спросил Нефедов.

— А почему бы и нет?

Банкир поднялся.

— Хорошо, Серж, — сказал он, — я посмотрю, что можно собрать.

— В понедельник я уезжаю в Токио, — сказал Нефедов. — Хотелось бы до того.

— Не знаю, удастся ли, но постараюсь. Вы, кажется, приглашены к Аккерману на воскресенье? Я буду там и передам все, что наскребу к тому времени.

Вернувшись к себе в офис, Нефедов вызвал на дисплей фирмы «Меркурий» и «Тангер». Данные о них показались ему любопытными. Обе компании контролировались одним и тем же лицом — иксляндским финансистом и миллионером Торе Ленартсеном. До последнего времени «Меркурий» владел тридцатью пятью процентами «Тангера», а теперь покупал его полностью. Совместно они контролировали ряд местных машиностроительных и химических концернов. Среди них три фирмы, специализирующиеся на электромагнитном и акустическом оборудовании. Два директора «Тангера», как оказалось, числились и в правлении ВВФ. Оба в прошлом крупные политические деятели без каких-либо видимых интернациональных связей. Если у Ленартсена и его фирм были какие-то вложения в ВВФ, то об этом ничего не сообщалось. В последнее время «Меркурий» и его фирмы заключили десяток соглашений о техническом сотрудничестве с американскими компаниями.

Самого Ленартсена относили к числу богатейших людей Иксляндии, но состояние свое он нажил сравнительно недавно. Источником его богатств были отрасли высокой технологии. Начав с нескольких небольших фирм, он сумел превратить их в крупные компании с филиалами во многих странах Европы и за океаном. Он много путешествовал, состоял членом различных международных организаций гуманитарного профиля, часто выступал с публичными лекциями о путях спасения цивилизации от экономического кризиса и демографического взрыва. Созданный им благотворительный фонд субсидировал ученых, изучавших эти проблемы, среди них были американцы, японцы, индусы. Его младший брат Стиг когда-то работал в «Любберсе», а позже с помощью Торе приобрел контроль над парфюмерной фирмой «Конкордиа». Старший Ленартсен женат на Ингрид Ванденберг из старой аристократической иксляндской семьи.

«Как тесен мир, — подумал Нефедов. — Ведь Ингрид и Шарлотта (вдова премьер-министра) родные сестры».

Да, «Конкордиа» контролируется братьями Ленартсен. Да, все директора — местные. Но вот интересная деталь: пять лет назад компания выпустила специальные акции, которые продавала только американским вкладчикам. Они составляют около десяти процентов общего количества. И размещал их в США американский банковский синдикат во главе с «Абрахам бразерс».

Итак, цепь, обнаруженная уже при его первом посещении биржи, теперь обрастала новыми звеньями. Нефедов попытался выстроить ее на дисплее. Схема получилась сложная, разветвленная, но почти все линии в ней были начертаны пунктиром. Тем самым компьютер давал знать, что квалифицирует эти связи как гипотетические, условные, отнюдь не достоверно установленные. Глядя на схему и подходя к ней с разных сторон, Нефедов мучался, но не находил определенного решения.

Наступило воскресенье. Встав около десяти, Сергей собрал чемодан — завтра он улетал в Токио. Позавтракав с Хозе, он спустился на лифте в подземный гараж, где стоял его «форд». Пользовался он им редко, машина была немолода, но избавляться от нее было еще рано. Служитель выкатил ее из дальних катакомб. Сергей сел за руль, пристегнул ремень и отправился на встречу с Аккерманом.

Въезжая в поместье Аккермана, Нефедов вспомнил, как впервые вместе с покойной женой явился сюда на большом лимузине с наемным шофером. Это было лет шесть назад, с тех пор многое изменилось, но, глядя на старого Джона Аккермана, можно было подумать, что время остановилось.

Это был один из известнейших в Америке мультимиллионеров, отец которого нажил состояние еще в прошлом веке, соперничая с первыми Морганами, Рокфеллерами и Гарриманами. В молодости Джон вложил капитал в банк «Братья Таккер» и со временем стал его главным владельцем. Теперь он уже много лет как отошел от дел, но партнеры время от времени собирались у него в поместье. Брат Аккермана в прошлом был известным дипломатом, одно время служил в Москве, и, должно быть, поэтому старик считал себя вправе приглашать советских, в том числе и Нефедова, с которым любил рассуждать о высокой политике.

Когда Сергей появился в поместье, Аккерман уже закончил деловые разговоры с партнерами, часть из них разъехалась, но Коуз и еще двое сидели в большой гостиной одноэтажного, очень длинного, со множеством крыльев и пристроек дома. Миллионер жил здесь, когда ему наскучивали особняк в Вашингтоне, вилла во Флориде, ранчо в Аризоне. Аккерману было за восемьдесят пять. Он был глуховат, но сохранял острый ум, нередко ставивший в тупик собеседников.

— А, — сказал он, завидя Нефедова, — мы вас ждали. Теперь все, кажется, в сборе.

Они перешли в столовую. Отсюда, как и из гостиной, открывалась панорама на покрытые густым лесом отроги Аппалачских гор. Дом стоял на вершине холма. Здесь начинался широкий, очищенный от леса спуск в зеленую живописную долину ближайшей речушки, одного из притоков Гудзона.

За столом возник разговор о предстоящей предвыборной кампании. Аккерман возлагал большие надежды на сенатора Фартуэлла, который, по его мнению, был в силах «образумить идиотов из Вашингтона». Он задал Нефедову несколько вопросов о переменах в Советском Союзе и внимательно слушал ответы, особенно когда речь шла о перестройке в экономике.

— Я всегда говорил, — торжественно произнес он, выслушав гостя, — что вы рано или поздно вернетесь к НЭПу. Помнится, я как-то говорил об этом Косыгину. Да, я понимаю ваши возражения, мистер Нефедов, на вашем месте я бы говорил то же самое. Но я выражаю собственный взгляд на вещи. Пусть у вас будет такой строй, какой вы хотите, но скажу так: чем он понятнее нам, бизнесменам, тем проще будет найти общий язык с идиотами из Вашингтона.

Они вернулись в гостиную. Стены ее были обтянуты розовым шелком. Над дальней дверью, ведущей в библиотеку, Сергей заметил небольшое полотно Шагала, должно быть, недавно приобретенное.

— Дик говорит, что вы волнуетесь за Иксляндию, — сказал Аккерман, кивая в сторону Коуза. — Он прав, вы его слушайте. Транснациональные корпорации — это ваши союзники, а не враги. В век современной технологии они значат больше, чем можно представить. Глобализм и прогресс стали синонимами.

— Я не против интернационализации технологии, — возразил Нефедов. — Но вы же сами не любите вашингтонских идиотов. А я не хочу глобализации этого идиотизма. Если бы корпорации были против него, я бы голосовал за них обеими руками.

— Знаете что, — заметил старик, — я верю вашему Генеральному секретарю. Он меня убедил в том, что пора кончать со всеми этими ракетами. Убедил не словами, а своей позицией, тем, как он разговаривает с нашим президентом. Ну, а о наших идиотах мы позаботимся сами.

— Будем надеяться, — улыбнулся Нефедов, — что вы с ними справитесь. Мои симпатии всецело на вашей стороне.

— Молодости свойственна ирония. С годами вы преодолеете и эту слабость, и вас будут больше любить. Дик сказал, что вы едете в Токио. Если увидите Эйсаки, передайте ему от меня привет. Скажите, что я наслаждаюсь тем, как он обхитрил Кирилиса на аукционе. Я бы и сам принял в нем участие, да стал стар, и денег что-то не хватает. — И он засмеялся своей остроте так, как смеются старики, едва слышно покряхтывая.

В то воскресное утро газеты отмечали, что на аукционе в Лондоне одна из последних картин Ван Гога была куплена японской страховой компанией «Дай лайф иншуренс». Возглавлял ее Татэкава Эйсаки. Греческий магнат Кирилис попытался обойти японца, но, больше тридцати миллионов долларов выкладывать не стал. Эйсаки дал сорок. Впрочем, еще два, правда, более ранних Ван Гога висели на стенах в гостиной, где они сейчас разговаривали. Видно, Аккерману они достались много дешевле.

Часа в четыре старик сказал, что ему пора передохнуть, а «вы, ребята, продолжайте развлекаться». Это было негласным разрешением уезжать, и Нефедов с Коузом направились к выходу. Прощаясь, Дик вручил Сергею конверт.

— Мои люди тут кое-что собрали. Вернетесь из Токио, дайте знать. Сверим впечатления. Тем временем я сам слетаю в Цюрих, — сказал он.

Нефедов поблагодарил и пошел к своему «форду». Отъехав от поместья несколько миль, недалеко от поворота к автостраде Соумилл он не выдержал: прижался к бровке, остановил машину и раскрыл конверт.

«Дорогой Серж! Мой аппарат собрал кое-какие данные для Вас. Двумя иксляидскими концернами, о которых Вы упомянули в разговоре со мной, действительно усиленно интересуются инвесторы из других стран. Что касается ВВФ, то, согласно достоверным сведениям, в последние месяцы было несколько случаев перекупки крупных пакетов его акций у прежних владельцев. Интерес исходит главным образом от японских фирм. Так, «Дай лайф иншуренс» приобрела у нескольких наших клиентов акции ВВФ по текущей рыночной цене, но минуя биржу. Наш банк не участвовал в этих сделках и был информирован о них постфактум. Точный размер пакета, скупленного японской страховой фирмой, пока неизвестен, но думаем, что он составляет не менее трех процентов. Быть может, во время посещения Токио Вы сможете поинтересоваться этим вопросом. Т. Эйсаки, президент этой компании, — наш давний клиент.

Что касается нового американского директора в ВВФ, то, как нам сообщают, решение о его назначении согласовано с канцелярией премьер-министра Иксляндии. У нас считают, что тут сказались семейные связи супруги покойного премьера Берта Нордена с братьями Ленартсен, которые, насколько мы знаем, сотрудничают с американскими фирмами, занимающимися передовыми исследованиями в области акустики и электромагнитов».

Далее следовали известные Нефедову детали проникновения в «Нордметалл». Сергей сложил бумагу, спрятал конверт поглубже во внутренний карман, посмотрел в боковое стекло и, дождавшись удобного момента, выехал на шоссе. Спустя полтора часа он вернулся к себе домой, приветствуемый попугаем Хозе. В спальне стоял его чемодан, готовый к отъезду в Токио.

8

Патриция Гунардсон поднималась рано. Она обладала бесценным для политического деятеля свойством спать не более четырех-пяти часов в сутки и при этом сохранять бодрость и работоспособность. Благодаря этому ее рабочий день был на несколько часов больше, чем у большинства ее коллег — конкурентов и противников. Заранее тщательно планируя свои даже мельчайшие политические шажки, ничего не отдавая на волю случая, обладая прекрасной памятью, завидной находчивостью, умением говорить четко, громко и уверенно, самодисциплиной и способностью без видимых усилий подчинять своей воле других и всегда сохранять внешнее спокойствие, она с годами легко обходила одного соперника за другим, пока между нею и креслом премьер-министра осталось лишь редкое личное обаяние и непререкаемый авторитет Берта Нордена.

После его смерти ни у кого не было ни малейших сомнений в том, кого призовет король для вручения полномочий на формирование кабинета. Патриция оставила почти всех министров на своих местах, сохранив за собой иностранные дела. Сложившийся при ее предшественнике, хорошо смазанный и отлаженный механизм выработки и проведения политических решений продолжал действовать так, как будто руль оставался в прежних руках.

Разумеется, были изменения в деталях. Гунардсон решительно отказалась переехать в официальную резиденцию, которую использовала лишь в представительских целях. Она по-прежнему жила в своем небольшом особняке в предместье Харпенинга. Она сама реорганизовала свою личную охрану, которая теперь подчинялась практически только ей, продолжая по традиции проходить по смете министерства финансов. Начальником охраны она сделала близкого друга своего мужа полковника Курта Рагнера, занимавшего до того скромный пост в военном ведомстве.

В отличие от своей жены, Олаф Гунардсон был флегматиком, любителем поспать. Из уважения к своей знаменитой супруге он вставал незадолго до завтрака, который готовила она, но ложился намного раньше нее. Выходные дни старался посвящать спокойному пребыванию на лоне природы. Как и Рагнер, он служил в военном ведомстве, имел чин подполковника и возглавлял небольшое подразделение инспекции, не отличавшееся ни четко обрисованной компетенцией, ни особым влиянием.

Было известно, однако, что подполковник Гунардсон обладал энциклопедическими познаниями во всем, что касалось вооруженных сил Иксляндии, был лично знаком со всеми дивизионными генералами и генштабистами, досконально знал тонкости военного бюджета, а главное — сеть неформальных взаимоотношений, которые и определяли do многом, что и как делалось и в каких направлениях.

К новой роли мужа премьер-министра он относился весьма спокойно, сопровождал Патрицию на некоторые приемы и официальные встречи, соблюдая при этом прирожденное достоинство, свойственное, как видно, не только принцам по крови. Лицо его, румяное и загорелое, неизменно сохраняло приветливое выражение. Впрочем, инспектируемым строгость и проницательность его были известны, и с ним старались не шутить.

Патриция готовила еду. Мытье посуды было за Олафом. Он выезжал в министерство на собственной машине. Патриция отправлялась из дома раньше и с эскортом. Муж не пользовался тем, что по государственному бюджету и штатному расписанию военного ведомства на него не распространялось.

В это утро, в семь часов, завтрак был обычным: яйца, хлеб, джем. Супруги избегали плотной еды до вечера. Утреннюю прессу они за едой не смотрели: Патриция успевала прочитывать газеты до завтрака, Олаф же не спеша проглядывал их за своим столом в министерстве. Завтрак напоминал совещание в узком кругу. Уже и быть не могло.

— Между прочим, — бросила она ему между двумя глотками чая (кофе пил он один), — не мог бы ты неформально поинтересоваться, что происходит с проектом К?

— Вот уже два года как министерство не имеет над ним контроля, — отвечал он с ходу, как будто знал заранее, о чем его спросят, и специально готовился. — С тех пор вся документация замыкается на канцелярии премьера.

— Знаю, — мягко сказала она. — Бумажная сторона мне известна. Я хочу знать, что происходит на самом деле. Разумеется, Нильсена мы обижать не будем. Пусть все остается, как есть.

— Хорошо, дай мне денек-другой.

— Сегодня расписание у меня напряженное, — сменила она тему, — сначала дебаты о реприватизации, потом заседание кабинета. На бумаги останется вечер.

— Рагнер говорит, — в свою очередь, сообщил он, — что у Штромсена с расследованием крупные нелады.

— Да, — заметила она, — придется и об этом поговорить на кабинете. Подозреваю, что оппозиция и справа, и слева еще поддаст нам жару и по этому поводу.

— Хотя, — продолжал Олаф как бы не законченную мысль, — Гному я склонен верить.

— Таких, как ты, не так уж много, — возразила она, делая последний глоток. — А мнением большинства пренебрегать опасно.

— Ваше выступление сегодня было верхом совершенства, — сказал ей, улыбаясь, Стив Бэрон, лидер большинства в парламенте. После дебатов они удалились в его кабинет, где собрались и некоторые члены правительства. Это было не формальное заседание, а просто обмен впечатлениями по горячим следам. — Вы их положили на обе лопатки. Браво, Патриция!

«Не люблю грубых льстецов», — подумала Гунардсон, но лишь взглядом показала Бэрону свое недовольство.

— В действительности, — сказала она в наступившей тишине, ибо все знали, что сейчас она подведет итог дискуссии, — нам надо получше изучить аргументы противников. В них есть рациональное зерно. Нельзя закрывать на это глаза. Если аргумент звучит сильно, он обязательно дойдет до избирателей. Игнорируя или начисто отвергая его, пусть даже умело высмеивая, мы все равно будем терять доверие, а с ним и голоса. С общественным мнением нельзя лукавить.

Бэрон и министры слушали, как школьники, которым учителю за недостатком у них собственного здравого смысла и житейского опыта приходилось растолковывать азбучные истины политического мастерства.

— Швеленкопф прав, когда ругает государственные предприятия за бюрократизм, неповоротливость, косность, — продолжала Гунардсон.

Швеленкопф был лидером правой партии «Демократическая уния». Вот уже несколько лет он вел настойчивую кампанию против национализированного сектора, имевшую определенный успех среди населения. Три четверти газет в стране отражали взгляды консервативной оппозиции, умело разоблачавшей коррупцию в государственной промышленности. Даже скандалы с контрабандой оружия, хотя и дискредитировавшие некоторых лидеров частных корпораций, поворачивались и против государственной бюрократии, а следовательно, и против стоявшей у власти социал-демократии.

— Удивительно, но почему-то наши государственные концерны, пользующиеся большой коммерческой самостоятельностью и автономией, работают часто хуже, чем обычные акционерные общества. Может быть, это оттого, что за ними стоит государство, которое поможет финансами и выручит в трудной ситуации. Сама возможность существования здесь бесприбыльных и даже убыточных предприятий заражает их вирусом бюрократизма…

— Будем справедливы, — вставил слово Бруно Комбский, министр торговли и промышленности, считавшийся в кабинете вторым лицом после Гунардсон, — коррупция пока что проявилась именно в частных концернах, вроде «Любберса» и «Бионикса». Моральные нормы наших государственных менеджеров все же несравненно выше, чем у какого-нибудь Абдуллы или Намсдорфа (последний возглавлял «Любберс» — крупнейший частный концерн по производству вооружений).

— Что частный капитал готов на все ради прибыли, не удивительно, — заметила Гунардсон, — и это не ставится ему в вину. Но если неуклюж какой-нибудь Гюнинген — глава ВВФ, то это объявляется типичным именно для государственного предприятия. А виноваты, естественно, социализм и социал-демократия, хотя ВВФ создавался еще королями.

— Может быть, — сказал Комбский, — нужно убрать идеологию из этой дискуссии. Гюнинген не меньший капиталист, чем Намсдорф.

— В глазах народа, — жестко отрезала Гунардсон, — любой промах Гюнингена — это клеймо на нашей партии и иксляндском социализме. Социализм претендует на человечность, идеальность, капитализм же откровенно индивидуалистичен, эгоцентричен. Ему легче прощают пороки, ибо он откровенно говорит, что это неизбежная плата за другие достоинства. Пусть плата высока, но если народ готов ее платить, то его не в чем упрекнуть.

В маленьком кабинете Бэрона наступило тяжелое молчание. Спор шел не просто об абстрактных понятиях. Все знали, что консервативная волна захлестнула весь западный мир, да и большую часть «третьего мира». Даже коммунисты там, где они правили, делали шаги в сторону рынка, банкротства, безработицы, открыто говорили о предпочтительности платной медицины, о вреде субсидируемого жилья. Под сомнение ставилось то, что наследникам Маркса и Бевериджа десятилетиями казалось бесспорным. Иксляндия была в числе тех редких загадочных стран, где социал-демократия еще держалась у власти. Ей удавалось отстаивать свои принципы, но делать это с каждым годом становилось труднее.

— Должен признаться, речь Боратсона мне показалась весьма сильной, — сказал министр труда Петерсон. Как и выступивший в дебатах Боратсон, он долгие годы работал в профсоюзе машиностроителей. И хотя Боратсон в партии считался крайне левым, чуть ли не коммунистом, их взгляды во многом совпадали. — В наше время профсоюзам все труднее находить защиту от транснациональных компаний. Недавние события в Нордкэтинге подтвердили это. Когда «Пэдингтон» закрыл там свой завод, наши британские коллеги даже не дали знать заранее, хотя были прекрасно осведомлены о планах правления. Они были готовы жертвовать чем угодно, но только не собой.

Бэрон поморщился, а потом вдруг побагровел. Он представлял правое крыло в партии и умел находить общий язык с «Демократической унией». Напряженные отношения его с Петерсоном были всем хорошо известны. Несколько лет назад он даже возглавлял кампанию за исключение из партии таких, как Боратсон и Петерсон. «Пусть идут к коммунистам, мы ничего не потеряем, — говорил он тогда, — зато в Вашингтоне нас поймут, и выигрыш будет чистый». Но Норден не допустил этого.

— Дорогой Карл, — сказал Бэрон с присущей ему ядовитой иронией, — ты тянешь нас назад к Адаму Смиту. Я тебе сочувствую, но не будь идеалистом. В наши дни технический прогресс может быть только глобальным. Разве нашим фирмам по плечу великие технические проекты современности? Даже Франция не может выстоять в одиночку. А мы-то без «Эврики» совсем пропадем…

— Скажи прямо, что ты за СОИ и НАТО, — отрезал Петерсон.

— Мой нейтрализм всем известен, — повышая голос, отпарировал Бэрон. — Слава богу, в парламенте нет никого, кто стоял бы за участие в блоках. Нет, в этом мы едины. Я не больше натовец, чем ты. Но я не хочу технически отсталой Иксляндии, даже если ради этого придется пожертвовать старыми профсоюзными догмами.

Гунардсон подняла руку как бы в знак примирения.

— У нас будет еще время вернуться к этим вопросам, — сказала она, давая понять, что пора расходиться. — Больных вопросов слишком много, и с ходу мы их не решим. Думаю, что перед съездом мы проведем откровенную дискуссию. Как нам сохранить большинство голосов, не потеряв рабочий класс? Вот главное. Давайте все об этом думать. А теперь перекусим и встретимся на заседании кабинета. Текущие дела еще острее, и они не ждут.

Патриция взяла свою сумочку и решительно пошла к выходу. Через две минуты ее бронированный лимузин с эскортом на большой скорости помчался к зданию совета министров. Движение транспорта было перекрыто. Прохожие, прислушиваясь к сиренам, останавливались и зачарованно смотрели на мчавшиеся мимо «мерседесы». Им нравилась Гунардсон. Даже ее подчеркнутая забота о личной безопасности не вызывала у них протеста. Убийства Пальме и Нордена научили их почитать броские проявления авторитарности, когда это не ставило под сомнение привычные для них демократические нормы и права. «Патриция себя в обиду не даст», — говорили они.

— Самый неотложный сегодня вопрос, — сказала она, открывая заседание кабинета, — расследование убийства Нордена. Дело приобретает крайне неприятный оборот для партии. Прошло уже много времени, а никаких следов нет. Даже правые требуют жестких мер, и они правы.

Все двенадцать кресел вокруг овального стола были заняты. Здесь собрались министры и старший помощник премьера, возглавлявший ее канцелярию. При Гунардсон роль Алекса Нильсена, казалось, еще больше возросла. Чтобы проникнуть к премьеру, даже министры, за редким исключением, должны были сначала позвонить Нильсену. При Нордене все было менее официально. Теперь же Нильсена побаивались и не очень любили.

— Будем откровенны, — продолжала Гунардсон, — контрразведка и прокуратура требуют более решительных действий против людей Ньюберга и других левых группировок. Кнут Штромсен уверяет, что против них нет никаких заслуживающих доверия данных. Версий много, и все они зашли в тупик. Это — скандал для партии и страны. Если так будет продолжаться, придется кем-то пожертвовать.

Все понимали, что жертвуют обычно тем, кому поручено расследование. Он, конечно, ни в чем не виноват, но наказывают прежде всего именно его. Такова политическая цена неуспеха, в данном случае равносильного провалу.

— Неужели нет хотя бы косвенных обнадеживающих следов, о которых можно было бы сказать в узком кругу? — спросил министр финансов Огюст Хендриксон.

— Мы ничего от вас не скрываем, — жестко сказала Гунардсон. — Членам кабинета мы сообщаем все. И полагаемся на их молчание.

Все знали, что это не совсем верно. Они не претендовали на полную информацию. Но никто и не хотел возражать, не было смысла ставить под сомнение слова Патриции Гунардсон. Она редко ошибалась, и ей можно было доверять.

— В создавшейся ситуации я полагаю преждевременным отказываться от услуг полиции, — продолжала она. — Мы ее поставили на это дело и несем за него ответственность. Но нельзя бездействовать, когда нас критикуют. Предлагаю официально создать межведомственную комиссию во главе с министром юстиции, в составе Хансена, генерального прокурора, Штромсена. Поручить ей в течение месяца представить развернутый доклад парламенту. В парламенте же создать комиссию из представителей всех партий для досконального изучения обстоятельств дела. Это даст нам некоторую передышку.

— Не деморализует ли это полицию, и без того запутавшуюся в лабиринте противоречивых данных? — Это спросил министр юстиции Германсон. Ему не хотелось возглавлять комиссию со столь неясными полномочиями. Не радовала и перспектива оказаться новым мальчиком для битья. Уж оппозиция постарается основательно поплясать на нем.

— А вы и не старайтесь мешать Штромсену. Ваша задача — подготовить доклад, а службы пусть работают, как работали.

— Это соломоново решение, Патриция, — сказал Германсон. Он был на пятнадцать лет старше премьера, политическая карьера его близилась к концу, и он не хотел омрачать ее неудачей под занавес. — Но, если исходить из интересов дела, да и из чисто тактических соображений, не следует ли создать сначала неофициальную комиссию, пусть даже со мною во главе, хотя, бог видит, я не сыщик, и сначала разобраться в фактах, а уж затем решать, какие официальные шаги предпринимать и в правительстве, и в парламенте?

Гунардсон молча оглядела присутствующих. Ей робко возражали, а она не хотела, чтобы возник прецедент. Не поторопилась ли она, не переоценила ли свою решимость и степень их послушания?

— Я думаю, Патриция права, — откашлялся министр обороны Тимусен. Это был сугубо штатский человек, которому приходилось председательствовать на заседаниях генералов. Никогда нельзя было уверенно сказать, кто из них кем командует. — В такой момент народ ждет решительных шагов, промедление ему будет непонятно. И надо показать, что правительство Гунардсон правит твердой рукой.

Патриция была довольна тем, что промолчала несколько мгновений назад. Тимусен был старым игроком, и она инстинктивно чувствовала, какой ход он сейчас сделает.

— Разумеется, я могу понять и Германсона. — Теперь министр обороны раскрывал свою комбинацию, и было ясно, что с ней все согласятся. — У Свена огромный опыт, пусть не скромничает. Он бы идеально справился со своей задачей. Но я с ним согласен: с точки зрения народа, в такой момент нужен человек действия, а не опыта. И никто лучше не подойдет для этой роли, чем наш молодой коллега Оле Бернардсен.

Все вопросительно уставились на Бернардсена. Это был самый молодой член кабинета. В свои тридцать семь лет он возглавлял небольшое, недавно созданное министерство координации. Выдвиженец самой Гунардсон, взятый в правительство из частной консультативной фирмы по вопросам менеджмента, он считался «звездой» сверхсовременных методов планирования. Американские журналисты прозвали его «иксляндским Макнамарой», уподобляя его министру обороны США шестидесятых годов. Бернардсен откровенно скучал на своем новом месте и еще не постиг всех премудростей театра политических интриг. Он жаждал случая проявить себя в деле. Неожиданное предложение Тимусена явно нравилось ему.

— Ну что ж, — поспешила взять контроль над ситуацией Патриция Гунардсон, — если Оле согласен, я была бы только рада. Но еще раз повторяю: не мешая Штромсену, постарайтесь найти разгадку. Быть может, новому человеку это окажется проще. Моя канцелярия даст комиссии все необходимые ей материалы. Нильсен полностью в курсе дела и окажет Оле всяческую помощь.

Лицо Алекса Нильсена выражало полную готовность сотрудничать с Бернардсеном. Но старые волки политических комбинаций, сидевшие за столом, понимали, что полномочия начальника канцелярии отныне несколько ограничиваются. Во всяком случае, в том, что касается контроля над расследованием. Возникала брешь, которую можно было со временем постараться расширить. Одно было им непонятно: сговорились ли премьер и министр обороны заранее? Если да, то просматривалась еще новая комбинация…

Заседание продолжалось, но главное было позади.

В тот вечер Патриция и Олаф ужинали дома одни. В отличие от завтрака, вечерняя еда была плотной, хотя и непритязательной. Олаф выпил свою традиционную рюмку шнапса. Патриция никогда не употребляла алкоголя.

— Ты знаешь, мы сегодня поручили Бернардсену разобраться в расследовании убийства Берта, — заметила она к концу еды.

— Наверное, это правильно, — сказал Олаф. — Ему бы нужен хороший помощник от Рагнера.

— Ты, пожалуй, прав. Кто?

— Курт сам назовет подходящего парня.

У Олафа все мужчины в возрасте менее пятидесяти лет были «парнями». Сам он был на несколько лет старше Патриции.

— И еще, — сказал Олаф, — утром после завтрака я выеду в Симерикс. Придется кое-что разузнать на месте.

— Хорошо. Завтра я ужинаю у Торе Ленартсена. Если ты туда не успеешь, встретимся послезавтра утром.

Она ушла к себе работать, а Олаф, раскурив сигару, уселся в глубоком кресле в библиотеке. Его глаза уставились в толстую «Историю военного искусства», но мысли были заняты другим. Олафа Гунардсона занимало несколько деталей дела, которое сегодня отняло у него большую часть дня. Лишь расставив все по своим местам, он удовлетворенно углубился в любимый том, над которым вскоре и задремал.

Чета Гунардсон не любила сидеть вечером у телевизора. Если бы народ это знал, то не одобрил бы такого странного времяпрепровождения.

9

Олаф любил дорогу на Симерикс. Главная трансъевропейская автострада с четырехрядным движением уходила влево от столицы и тянулась по побережью, обходя курортные городки. С весны тянулись по ней бесконечные автотрайлеры туристов. Олаф вскоре свернул на тихое шоссе, по которому ездили немногие. Здесь можно было двигаться быстро и без особого напряжения. Через сорок километров дорога уходила в горы, а после Софоноха превращалась в серпантин, тянувшийся к перевалу через хребет. За Римахелем начиналось длинное плоскогорье, испещренное горными озерами. Здесь можно было остановиться, размять ноги, пропустить рюмку «ферне» с кофе в таверне с острой черепичной крышей, а потом снова продолжать путь, радуясь окружающей тебя сказке снежных вершин.

Симерикс приютился в гряде за плоскогорьем. Не доезжая до второго перевала, надо было свернуть направо по незаметной, поросшей зеленью гравийной дороге. В ее начале стоял столб с вывеской: «Лесничество Симерикс. Проезд только по пропускам». Проехав с километр вдоль высокой бетонной стены темно-зеленого цвета, Олаф остановился перед глухими металлическими воротами. Охрана изучила его номер, ворота открылись, и он поехал по аллее к трехэтажному современному зданию, стены, двери и даже окна которого были выкрашены под цвет окружавшего леса.

Из здания вышел невысокий мужчина лет шестидесяти, с широким монгольским лицом. Он улыбался, но по неподвижным глазам нельзя было догадаться, была ли это искренняя радость по поводу желанного приезда давнего знакомого или же привычная вежливая маска. Слегка прихрамывая и волоча правую ногу, он опустился по ступенькам и протянул Олафу руку.

— Поджидаю тебя уже более получаса, — пробасил он. У него был ярко выраженный северный акцент.

— Рад видеть в добром здравии, — отвечал Олаф, входя в дом. — Давняя привычка — всегда останавливаюсь у старого Гнарпа. А сядешь за кофе, не хочется уезжать.

Они поднялись в лифте на третий этаж и прошли в кабинет, на дверях которого значилось: «Алекс Якубсен, вице-президент». Хозяин кабинета был директором-распорядителем центра специальных исследований концерна ВВФ. Здание и вся окружавшая его местность, огороженная бетонной стеной периметром около двадцати километром, принадлежали его подразделению. Исследовательские службы были вынесены далеко в горы и находились в ста с лишним километрах от столицы и администрации концерна и столь же далеко от основных предприятий, разбросанных по нескольким промышленным городкам в разных частях страны.

— Итак, Олаф, что тебя волнует на сей раз?

Якубсен внимательно посмотрел на своего посетителя. Когда-то они служили вместе в военном министерстве, их комнаты находились на одном этаже. Алекс работал в отделе, который оформлял заказы на новую технику и следил за их исполнением. За тридцать лет службы он узнал практически всех, кто хоть мало-мальски чего-нибудь стоил в промышленности вооружений. Инспекторскому отделу Олафа надлежало смотреть в оба не только за комадующими дивизиями и полками, но и за отделами самого министерства.

Работа с контрактами таила в себе многочисленные возможности незаконного обогащения. Иксляндия довольно хорошо изучила опыт других западных стран, в особенности американский. Здесь принимались меры для того, чтобы избежать коррупции, характерной для многих подразделений Пентагона. Система «вращающихся дверей», согласно которой генералы переходили на высокооплачиваемые места в военные корпорации, чьи менеджеры становились министрами и заместителями министра обороны, здесь отнюдь не поощрялась. Военным по выходе в отставку запрещалось наниматься в частные корпорации, а высшим управляющим военных концернов был закрыт доступ к руководящим постам в военном ведомстве. Это не исключало получения взяток и льгот в иных формах. Олаф знал все эти способы назубок и мог точно сказать, где пахнет двойной бухгалтерией, а где ведется честная игра.

Алекс Якубсен был исключением: достигнув пятидесяти пяти лет и имея возможность служить еще пять лет, он получил предложение перейти в государственный концерн ВВФ на более высокооплачиваемую должность, чем в министерстве. Но такие исключения делались только для государственных концернов, выполнявших заказы военного ведомства.

Перейдя в ВВФ, Якубсен продолжал заниматься теми же новыми и перспективными системами оружия, с которыми имел дело в министерстве. Государственные концерны пользовались немалой автономией, и вице-президент ВВФ не был формально подчинен ведомству Олафа. Предшественник Якубсена, выходец из исследовательской службы концерна, был для Гунардсона чужим. Другое дело — старый коллега из соседнего отдела на Виллемс-гассе.

— У меня есть пара вопросов по безопасности, — сказал Олаф после небольшого молчания. — Недавно была издана инструкция об усилении режима доступа к специальным исследованиям. Мы более или менее знаем, как обстоит дело в частных фирмах. Тебя пока не беспокоили, полагая, что тут не может быть непорядка. Однако служба есть служба, и вот я здесь.

Якубсен согласно кивал, но ему было ясно, что опытный Олаф не стал бы тратить время на подобные глупости. Если же возникли серьезные подозрения в нарушении инструкции, то сначала проверил бы другим способом. Но насколько он, Якубсен, знает, такой проверки пока не было.

— Пожалуйста, — промолвил он, — мы готовы дать любые разъяснения.

Олаф тоже понимал, что водить за нос старого волка не приличествовало. Поэтому он сразу перешел к делу.

— У тебя в прошлом году были некоторые кадровые перестановки. Собственно, об этом-то я и хотел поговорить.

— Да, мы наняли трех молодых людей из Эльстрома, недавно окончивших аспирантуру. Они были рекомендованы еще Рогденом и прошли необходимую проверку. Да и сейчас они остаются в поле зрения обычной системы.

Олаф понимающе подмигнул левым глазом — старая привычка, хорошо знакомая его собеседнику. Эльстром находился на побережье, всего в двадцати километрах отсюда. Достаточно выехать на главную дорогу, перемахнуть через второй перевал и круто спуститься к морю, как сразу же попадешь в район голубых фьордов и университетских строений, густо увитых плющом. Это был один из старейших городков Иксляндии, а университет существовал здесь с XVII века. В университете этом уже тридцать лет существовало отделение, поставлявшее главных исследователей Симериксу.

«Обычная система», о которой упомянул Якубсен, состояла в постоянной слежке за сотрудниками лабораторий и испытательных площадок. Ученые, служившие здесь, привыкли к слежке и считали ее в порядке вещей. Они понимали, что могут интересовать конкурентов, иностранные разведки и было лучше, если кто-то заботился об их безопасности.

— Система не спасла Рогдена, — сказал Олаф, посерьезнев.

— Обстоятельства того расследования тебе известны, — возразил Якубсен. — Рогден имел специальное разрешение проводить испытания в открытом море. Кроме того, он находился под специальной охраной береговой службы, которая не спускала с него глаз. Их объяснения ты читал и знаешь, каковы были последствия.

Начальник береговой охраны эльстромского района был уволен в отставку, а в ее личном составе проведена чистка.

— Что касается меня, — продолжал Якубсен, — то я вообще не понимаю, как Рогдену разрешали выходить одному в море. Впрочем, это было еще до меня. Придя сюда, я сразу же опротестовал это решение и по существу дела, и из-за перестраховки… Но решение было принято выше, и мне было сказано, что так надо.

— Рогден с Норденом были большие приятели, — сказал Олаф. — С юношеских лет они ходили на яхтах из Эльстрома. У Нордена здесь работал дядя, тоже профессор акустики, вырастивший Рогдена.

Он не спросил у Алекса, знает ли тот об этом. Скорее всего, знал. Если так, то чему удивляться?

— Смерть Рогдена, должно быть, тяжело отразилась на исследованиях? — Он задал этот вопрос скорее из вежливости, но Якубсен опять широко улыбнулся, как при встрече.

— Ты, вероятно, помнишь, что работы над его основным проектом были прекращены незадолго до печального происшествия.

Олаф должен был это знать, и улыбка Алекса на сей раз выражала скорее иронию: стареет, мол, Олаф, не держит в памяти детали.

— Я думал, — сказал Олаф, тоже улыбнувшись, — что это случилось после его смерти и чуть ли не в результате ее.

Якубсен снисходительно повел плечами.

— Ты, наверное, был тогда занят другими делами. Их ведь у тебя немало. Ну, а мы, провинциалы, помним все обстоятельства. Помним и не одобряем. — В голосе Алекса зазвучала металлическая нотка.

Олаф вопросительно поднял бровь.

— Разве это была не ваша инициатива? — спросил он.

Лицо Якубсена стало злым. Алекс чаще всего держался спокойно, сдержанно. Но временами, как заметил Олаф еще лет двадцать назад, у него бывали приступы ярости, выражавшиеся только во взгляде и очень редко в словах. Но вызвавшему ярость надо было быть осторожным. Однажды доклад, написанный Алексом, был возвращен ему начальством как посредственный. Потом выяснилось, что текст рецензировал один эксперт, откровенно выдвинувший существенные возражения. На том, казалось, дело и кончилось. Но через несколько месяцев эксперт был отстранен от своих обязанностей и без объяснения причин переведен куда-то в захолустье. Говорили, что у эксперта что-то с чем-то не в порядке, но что именно, никто не знал.

— Нет, проект К был приостановлен по инициативе самого Рогдена и вопреки моим категорическим возражениям.

В голосе Якубсена было такое раздражение, что Олафу пришла мысль, дикая мысль, как он себе потом признался: не Алекс ли приложил руку к исчезновению Рогдена?

— Это невероятно, — заметил он вслух. — Весь проект держался исключительно на его собственном открытии.

Алекс с сожалением поглядел на Олафа.

— Хоть тебе и повезло с супругой, старик, — пробасил он, — но в политике ты, видать, не силен. Давай я тебя просвещу.

Он уже взял себя в руки и продолжал с обычным спокойствием:

— Да, в наших лабораториях всегда работали и сейчас еще работают местные гении. И слава богу, что так. Благодаря им мы не слишком-то отстаем в военной технике. Все, в чем нуждается современная армия, мы в состоянии выпускать сами, даже то, что теперь называют экзотическим оружием. Впрочем, это ты и сам знаешь. Если бы мы захотели, то очень быстро имели бы и ядерное оружие, и средства его доставки. Отказались мы от него вовсе не из-за технического отставания или зависимости от сверхдержав. Так решили политики, и мы, военные, с ними согласились, потому что ядерное оружие не спасет страну от уничтожения. Извини, что я тебе читаю эти лекции, но все это имеет отношение к Рогдену и к его проекту К.

Олаф жестом дал понять, что не возражает против этих словоизлияний. Он знал: заставить Алекса разговориться было нелегко. Когда это удавалось, не следовало его прерывать.

— Рогден был в числе тех, кто возражал против производства нами ядерного оружия. После этого у него начался психический сдвиг, иначе я это назвать не могу. Он создал негласное общество ученых — противников технического прогресса в военном деле. Да, да, не улыбайся. Они довольно часто собирались, выработали критерии, на основании которых иногда отказывались участвовать в разработках. В Америке с такими поступают просто: их подкупают большими деньгами. К тому времени, когда гений выжат как лимон, он становится миллионером, но не раньше. От миллионов отказываются единицы. Так бывает, но очень редко.

— На моей памяти, — перебил его Олаф, — единственное исключение — молодой американский физик, который недавно отказался от разработки лазерного оружия, им же изобретенного.

— Совершенно верно, — подтвердил Якубсен. — Так вот, мы не платим своим местным гениям миллионы, а они их не требуют. Хорошо это или плохо? Наверное, отчасти хорошо, иначе бы они продавались американцам, как это делают светлые головы в других странах. Но с некоторых пор у них появилась бредовая идея, что они могут остановить гонку вооружений, отказываясь от разработки экзотического оружия в Иксляндии. Мысль бредовая хотя бы потому, что мы можем оказаться впереди лишь случайно, лишь по немногим видам оружия и не надолго. Все, что мы изобретем первыми сегодня, американцы или японцы, или еще кто-нибудь наверняка откроют максимум через два года.

— И это случилось с проектом К? — спросил Олаф.

— Вот именно! — в глазах Алекса вновь появился тот же яростный блеск. — Этот Рогден потратил не один государственный миллион на разработку своего К-оружия, успешно осуществил полевые испытания и вдруг решил, что надо отказаться от продолжения работ. Что он уговорил своих коллег, меня не удивляет, так как я знаю об их подпольном ордене пацифистов. Но меня больше всего поразило, что он сумел убедить высшие власти.

— Решение о прекращении работ было принято не правлением ВВФ? — удивился Олаф.

— Правление в том составе, какое было тогда и в значительной мере сохраняется теперь, подписывало все, что хотело правительство. — Злость Алекса достигла характерного для него предела. — Норден вызвал к себе Карла Гюнингена, и тот провел через совет директоров решение о прекращении работ по проекту К ввиду его технической и коммерческой бесперспективности.

Олаф задумался.

— Но, быть может, в нем действительно мало проку, — скорее сказал, чем спросил он. — Я, помнится, видел какие-то цифры и соображения, которые выдвигались против национального космического потенциала.

Губы Якубсена скривились в презрительной усмешке.

— Дорогой мой Олаф! А кто-нибудь сосчитал, сколько можно получить от продажи К-оружия американцам? Мы продаем всякую всячину кому угодно, хотя и полуконтрабандой (полу-, потому что я уверен, что где-то в правительстве дают на это добро). Но если американцам требуется К-оружие, то почему бы нам на этом не поиграть? Отказываться, по-моему, просто глупо. А вместо этого Рогдену разрешают продолжать заниматься подводной акустикой, которой интересуются именно русские, а американцы далеко впереди. Тут приходят на ум разные варианты.

— Ты уверен, что у Штатов нет своего К-оружия? — спросил Олаф.

— У них есть почти все его элементы, кроме одного — именно того, который изобрел Рогден. Ингмар Рогден гниет, превратившись в кал акул, проект К мертв, а американцы с японцами все равно добьются своего — с Рогденом или без него.

Олаф взял со стола Алекса хрустальный шар, чей-то подарок, подбросил его кверху, поймал одной рукой и положил на место.

— Наша безопасность от этого не пострадала? — весело спросил он.

— Чему ты радуешься? — круглое лицо Якубсена помрачнело. — Тебе бы только шарики ловить да спортивную форму сохранять! При чем тут наша безопасность? Надо смотреть шире. Безопасность Запада, Америки — это тоже наша безопасность. Плюс коммерция. Плюс национальный престиж.

Олаф встал, подошел к окну. Через зеленоватое стекло виднелись другие здания комплекса.

— Быть может, ты и прав, — сказал он. — Скажи, пожалуйста, ты уверен, что это место хорошо защищено от террористов?

— Система оповещения и защиты дает гарантию на девяносто девять процентов. Один процент всегда есть, убийство Нордена это доказывает. Но если ты боишься за секреты К-оружия, то напрасно. Все, что связано с его разработками, включая документацию во всех копиях, еще полгода назад отправлено в центральное хранилище. Так что теперь это уже не в моей компетенции. Что касается других проектов, то мы за этим тщательно следим. Пойдем, убедишься сам.

Они вышли из здания. Осмотрев территорию комплекса, углубились в лес. В конце одной из аллей они уткнулись в бетонную стену. Пройдя немного вдоль стены, свернули на другую аллею и возвратились в основное здание.

— Мэри, — сказал Якубсен своему секретарю, — зайдите к Авесту и принесите подарок для господина Гунардсона.

Через несколько минут Олаф получил небольшой сверток, завернутый в красивую подарочную бумагу.

— До рождества еще далеко, — засмеялся он.

— Покажи Патриции сегодня вечером, — отвечал Якубсен, — это видеопленка с записью всей нашей беседы, включая и прогулку по комплексу. Фильм, разумеется, цветной и звуковой. Ей он, думаю, понравится.

Олаф поблагодарил и сел за руль. Его «сааб», провожаемый долгим взглядом Якубсена, медленно тронулся в сторону ворот.

Около трех часов пополудни Олаф, наскоро закусив у Копарбера на втором перевале, въезжал в Эльстром. Его машина остановилась возле деканата физического факультета. Войдя в просторный вестибюль старого здания, Олаф поднялся по мраморной лестнице на второй этаж и, пройдя по коридору, постучал в дверь одной из лабораторий. «Войдите», — ответил женский голос.

— Я бы хотел видеть профессора Эрбера.

— Сожалею, но его сегодня не будет, — сухо проговорила молодая особа в очках, сидевшая за одним из пяти столов.

— Быть может, я могу его застать дома?

— Попробуйте, но думаю, что вам не повезет. Профессор Эрбер бывает в Эльстроме только по понедельникам и четвергам. В другие дни он работает в университете в Сундсвале.

— Не дадите ли мне его телефон?

— Извините, но профессор Эрбер просил его не беспокоить. Если угодно, оставьте ему записку.

— Благодарю вас, вы очень любезны, — произнес Олаф и закрыл за собой дверь.

Он доехал домой без происшествий, успел переодеться и отдохнуть и к семи часам был у Ленартсена. Когда они вернулись, внимательно выслушала его рассказ о поездке в Симерикс и забрала подарок Якубсена. Олаф, как всегда, уселся в библиотеке в свое кресло и открыл «Историю военного искусства».

Но перед глазами стояли места, в которых он побывал сегодня. Он вспомнил, как совсем еще молодым человеком, едва начав военную карьеру, ездил в свободное время из столицы в Эльстром. Там оставалась Ильзе, которая училась на два курса позже него. Постепенно их встречи становились более редкими. Выдерживать конкуренцию с местными студентами становилось все труднее. Он переключил внимание на блестящую молодую журналистку, вскоре ставшую депутатом парламента. Алекс прав: с Патрицией ему повезло. Долгие годы холостяцкой жизни себя оправдали.

Алекс… Он не был сегодня искренен до конца. Но он никогда и не был открытым. Хорошо, что все же разговорился. Эрбер работал с Рогденом над проектом К. Когда проект был приостановлен, Эрбер и с ним еще несколько человек покинули Симерикс. Делать им там было нечего. А теперь Эрбер работает сразу в двух университетах. Такие — нарасхват. В Сундсвал он звонить не стал. Это — дело Патриции. Она лучше знает, что ей нужно. Странно, что Рогден исчез сразу же после приостановки проекта. Может быть, кто-то сообщил береговой службе, что его больше не надо охранять?

Уйдя к себе, Патриция прокрутила видеопленку Якубсена. Потом подняла трубку телефона и нажала на одну из тридцати кнопок.

— Оле, — сказала она, услышав голос министра координации, — у тебя есть кто-нибудь в Сундсвале? Ах, так? Понимаю. Жду тебя в восемь. Если замечания по расследованию готовы, привези, обсудим с Нильсеном. Договорились.

Ей показалось, что Олаф говорил о Якубсене с оттенком неодобрения. Но ведь тот не дурак. Кто его отправил в такую глушь? Надо навести справки.

Ее внимание переключилось на кипу бумаг, лежавших на столе. Кипа стала таять на глазах. Закончив работать, она спустилась в библиотеку и, взяв со стола хрустальный рождественский колокольчик, позвонила. Олаф, заснувший над книгой, встрепенулся и открыл глаза.

— Я всегда думал, что в битве под Каннами обходный маневр надо было сделать с юга, — сказал он, как ни в чем не бывало.

— Пора кончать твои исторические изыскания, — мягко проговорила Патриция и, взяв его под руку, повела наверх.

10

Нефедов раздвинул тяжелые занавески на окне и впустил в комнату солнечные лучи. Бывая в Токио раз в пять-шесть лет, он не переставал удивляться быстрым изменениям в облике города, все более походившего на Манхэттен. Казалось, Нефедов вовсе и не покидал берегов Гудзона и в строю стальных и алюминиевых башен японской столицы вот-вот покажутся знакомые силуэты Секретариата ООН или вышедшего из моды стоэтажного «Эмпайер стейт билдинг», или Торгового центра.

— Мы все больше становимся всемирным городом, — сказал вчера, приветствуя симпозиум, губернатор Токио. Он явно намекал, что через несколько десятилетий, а может быть, и раньше не миновать здешнему мегалополису стать столицей мира.

В новых небоскребах, выраставших здесь пачками, размещались иностранные компании и банки, спешившие припасть к роднику местного денежного рынка. Спрос на землю в городе рос астрономически, и цена квадратного метра площади перевалила за сотню тысяч долларов. Во многих районах уже трудно было снять самую скромную квартиру даже за десять тысяч долларов в месяц.

Было еще рано. Можно было не спеша завтракать в своем номере «Палас-отеля», предаваясь утреннему потоку мыслей.

Как еще сказал губернатор? Ах, да:

— Париж был символом XIX вёка, Манхэттен — XX, а Токио представляет наступающий XIX…

Быть может, он и прав.

Перед отъездом в Нью-Йорке Сергей зашел купить костюм в магазин «Дж. Пресс» в переулке за вокзалом Гранд-сентрал. Его обслуживал тот же Генри, которого он впервые встретил здесь четверть века назад. Оба старели и всякий раз, встречаясь, с любопытством смотрели друг на друга. В «Дж. Пресс» одевались профессора из Гарвардского и Сельского университетов и другие приверженцы консервативной и, стало быть, вечной моды из числа лиц со средними доходами.

— Можете нас поздравить, — сказал Генри, указывая на большой плакат у входа: «Рады сообщить, что с октября наша фирма входит в состав «Каши яма ЮСА, инкорпорейтед» — филиала «Каши яма энд К0» из Токио. Это — крупнейший производитель готовой одежды в Японии. Наша главная фабрика — в Саке. Наши годовые обороты превысили миллиард долларов. Костюмы «Дж. Пресс» можно приобрести в 145 магазинах. Наши филиалы имеются повсюду. Где бы Вы ни были, даже во Франции и Италии, «Каши яма» Вам поможет. Рассчитывайте на нас. Председатель совета директоров Юно Каши яма. Президент Акира Баба».

— Понизились? — попытался сострить Нефедов.

— А кому теперь легко? — кисло проговорил Генри, подавая Сергею твидовый пиджак.

И действительно, признаки «позванивания» в Нью-Йорке встречались на каждом шагу. Нефтяная корпорация «Аксон», телевизионная Эй-Эй-бси, ювелирная «Титанит» и многие другие помещались теперь в зданиях, принадлежавших японским владельцам. При обесцененном долларе и земельном голоде в Японии приобретение недвижимости в Америке казалось подарком, даже если надо было выложить, как, например, за небоскреб «Эксон» в Рокфеллер-сентер, шестьсот десять миллионов долларов. Дорого, но все же в двадцать — тридцать раз дешевле, чем на родине. Так было не только в Нью-Йорке, но и в Лос-Анджелесе, Чикаго, на Гавайях.

Приехав в Токио, Нефедов позвонил нескольким знакомым бизнесменам и выразил желание встретиться с ними. Все вежливо соглашались, обещали только уточнить время и место. Но дни шли, симпозиум завершал работу, а ответных звонков не было. Татэкава Эйсаки был где-то в Швейцарии, и привет ему от Аккермана был передан через помощника.

Жаль, что Офуйи нет в городе. Секретарь говорит, что он в отъезде. Так ли это? Офуйи мог бы помочь, у него солидные связи всюду, в том числе и в страховом деле.

Нефедов вспомнил, что, когда приезжал раньше не по делам ООН, японские дельцы встречались с ним охотнее. Наверное, их отпугивает сомнительный титул главы подразделения, копающегося в делах транснациональных корпораций. Даже пять лет назад японские фирмы были нацелены почти целиком на собственную страну, темпы роста экономики были самыми высокими в мире, капитала не хватало. Затем чуду пришел конец, избыточный капитал искал пристанища за рубежом. Внезапно японские фирмы сами стали транснациональными.

«И все же ради старой дружбы можно было бы пренебречь осторожностью», — подумал Нефедов. Но в деловом мире, да и не только в нем, мало кто так поступает. Великий Зиман, один из первооткрывателей математической теории катастроф, уподоблял поведение животных механизму, в котором одновременно действуют противоречивые стимулы ярости и страха. Страх может стать настолько сильным, что в конце концов побудит животное к бегству, а рост ярости — к нападению. В какой-то точке оба стимула взаимно компенсируются, животное ведет себя спокойно, нейтрально. Но это неустойчивое равновесие, и в любой момент оно может внезапно резко сместиться в сторону перестраховки или агрессии.

Он уже открывал дверь в коридор, собираясь идти на заключительное заседание симпозиума, когда раздался телефонный звонок.

— Серж? — услышал он в трубке. — Это Роберт Салера.

Американец Салера был главой фирмы «Р. Салера энд К°», занимавшейся инженерными консультациями. Его клиенты — компании со всего мира. Он редко оставался больше двух дней кряду в своей нью-йоркской квартире, чаще всего ночевал в самолете, пересекавшем один из океанов, или же в люксовых номерах лучших гостиниц на одном из континентов.

— Боб? Какими судьбами? Вот приятная неожиданность!

— Увидел твою фамилию в списке участников симпозиума. Я тут до послезавтра. Надо встретиться. Давай сегодня поужинаем, а там видно будет.

— Я свободен, — отвечал Нефедов, радуясь сюрпризу.

— Заеду в семь.

— О’кей.

С Бобом было легко. Он не ждал от собеседника слов, сам начинал, продолжал и заканчивал разговор. У него в голове умещались десятки невероятных проектов, каждый из которых он готов был осуществить. То он предлагал построить на двух соседних тихоокеанских островках порт для перевалки нефти с крупных на сверхкрупные танкеры, шедшие из Индийского океана в Тихий. То возил попавшегося под руку Нефедова осматривать какую-то бухту под Алжиром, где собирался строить прибрежный индустриальный комплекс. Как-то он появился в новосибирском Академгородке с идеей подключения сибирских ресурсов к неминуемому в недалеком будущем новому взлету мировой экономики.

Многим он казался фантазером, но руководители крупных корпораций и даже социалистических министерств — люди практичные — слушали его со вниманием. Они остро ощущали переход современного мира в глобальную стадию, где техника и экономика могли успешно развиваться лишь на всемирной арене.

Салера был американизированным итальянцем средних лет, с густыми, длинными, гладко зачесанными назад черными волосами, высоким лбом, с внимательными, живыми и в то же время мечтательными глазами. Небольшого роста, полноватый, очень подвижный и энергичный, он внушал симпатию и моментальное доверие и вносил элемент романтизма и поэзии в скучные дела корпораций. Они охотно заключали с ним контракты на разработку его идей, которые иногда приносили им миллиарды. Он не был богат, но у него всегда были деньги, а главное — связи.

Без трех минут семь Боб Салера появился в холле «Палас-отеля».

— Ты, должно быть, здесь совсем соскучился? — весело проговорил он. — Многих японцев знаешь?

— Многих. Да только они меня что-то избегают.

— И не удивительно. Впрочем, дело поправимое. Для начала поужинаем у меня в «Принце». Там совсем неплохо. Ты ведь любишь здешнюю кухню?

Такси повезло их через Маруноучи и Симбаши в Ши-ба-Коен, к подножию токийской телевизионной башни. Недалеко в парке стоял дворец Шиба, принадлежавший императорской семье. Выйдя из машины, они прошли в сад, где под стеклянными крышами находился один из ресторанов гостиницы. Интерьер был вполне европейским, но пища — японской: говядина Сукияки, бифштекс Терияки, мясо в стиле Темпура. Нефедов краем уха слушал рассказ Боба о его очередном увлечении.

— Завтра я даю семинар для руководителей «Японского промышленного банка» об экономической ситуации в мире. Я посмотрел, Серж, тему твоего сообщения на симпозиуме. По-моему, ты вполне мог бы поучаствовать и в моем семинаре, рассказать о своих идеях. Заодно познакомишься кое с кем из знающих людей. Тебе это пригодится.

Салера вопросительно посмотрел на Нефедова. Перед Бобом темнить не следовало. Надо было говорить правду, ссли не всю, то хотя бы часть.

Сначала Нефедов усомнился, узнав от Коуза, что крупный пакет акций ВВФ оказался в собственности «Дай лайф иншуренс». Но факт этот подтвердился. Официальный список ценных бумаг, которыми владела фирма, не оставлял на этот счет никаких сомнений. Акции были приобретены недавно. После своей встречи с Хинденом Нефедов уже не удивлялся тому, что столь крупная операция прошла практически не замеченной, никак не отразившись на бирже.

Но суть вопроса была не в этом. В прошлые времена страховые фирмы никогда не были активными инвесторами. Они покупали пакеты ценных бумаг не для спекуляций и не для контроля, а чтобы получать стабильный доход. Акции ВВФ вполне попадали под категорию солидных бумаг, которыми японская страховая фирма могла интересоваться на вполне законном основании. Но вряд ли она самостоятельно вышла на такой объект для помещения своих средств. Чтобы разыскать столь значительное число акций и суметь их купить напрямик, а не через рынок, требовалось особое умение. Тем более что в портфеле «Дай лайф иншуренс» иностранные бумаги были до сих пор редкостью. Ее интерес к акциям иксляндского концерна мог объясняться лишь содействием, а быть может, и инициативой какого-то неведомого посредника. Проверка личного состава директоров страховой фирмы дала скудные результаты. Тетсуо Опиши, Ясухиро Окада, Иошиноби Нагата — эти имена ничего не говорили Нефедову, не были в его компьютеризованном банке данных.

Не только сама операция проведена страховой фирмой крайне осторожно, но и число приобретенных акций было таким, чтобы не спугнуть наблюдателей — официальных и частных. Купленный пакет акций ВВФ составлял менее четырех процентов их общего числа — ниже установленного лимита. По закону об этом можно было не упоминать в ежегодных отчетах самого ВВФ, тем более что в его директорате никто не имел прямого или косвенного отношения к японской страховой компании или к Японии вообще.

Где-то в хитросплетениях взаимных или международных связей японской финансовой элиты таился ответ на занимавший Нефедова вопрос. Но методы, которые он эффективно применял для анализа контактов американских и западноевропейских корпораций, оказывались беспомощными перед невидимым барьером, ограждавшим банки и страховые фирмы Японии от чрезмерно любопытных взглядов посторонних.

— Я мало что понимаю в страховом бизнесе, — сказал Боб, выслушав Сергея. — Но думаю, что занимаешься этим ты не напрасно. Япония становится мировой державой. Японцы проникают в самые святилища американских финансов. Это они вложили средства в «Абрахам бразерс»? — Он назвал один из десятка крупнейших инвестиционных банков на Уолл-стрит.

— Да, — подтвердил Нефедов, — но ведь с японцев взяли обязательство не претендовать на контрольный пакет.

— Конечно. Но что такое в наши дни контрольный пакет? Можно и с одним процентом контролировать бизнес, если иметь голову на плечах. Ну, да дело не в «Абрахам бразерс». Сейчас начались переговоры о покупке японцами «Ширсон, Канингхэм», причем речь идет уже не о доле, а о приобретении целиком и без всяких оговорок.

Нефедов задумался. «Ширсон, Канингхэм» относилась к числу уолл-стритовских финансовых фирм, в которых директором состоял Дик Коуз. В последнем разговоре он ничего ему об этом не сказал. Может быть, не мог, не имел права. Коммерческая тайна?

— А кто покупатель? — спросил он у Боба.

— Это тебя заинтересует. Переговоры ведутся от имени «Дай лайф иншуренс». Но дело этим не ограничивается, — продолжал Боб. — Японцы подобрались к «Бэнк оф Америка». Интересно, разрешат его купить или нет? Ты как думаешь?

Вопрос был действительно интересным. Незадолго до этого одна японская фирма решила приобрести крупную фирму, производящую микросхемы в Силиконовой долине под Сан-Франциско. Но вмешался Пентагон и запретил сделку.

— «Бэнк оф Америка» не выпускает микросхем, — заметил Нефедов.

— Разумеется. — Салера посмотрел на Сергея ясными плутоватыми глазами. — Но он финансирует десятки предприятий, которые находятся в самом сердце американской микроэлектроники. Это — ее мозг, нервная система. Купив это создание старика Джаннини, японцы одним ударом подчинили бы не то что всю Силиконовую долину, но и пол-Пентагона.

— До этого, пожалуй, дело не дойдет, — возразил Нефедов.

Они долго сидели в номере «Принца» и договорились встретиться на следующее утро на семинаре Боба.

— Давай условимся так, — сказал Боб, — я за тобой заеду завтра в десять. Выступишь на моем семинаре в вольном стиле. А я обещаю, что до отъезда ты узнаешь то, что ищешь.

Семинар Боба проходил в здании «Кэйданрэна» — японской ассоциации промышленников недалеко от «Палас-отеля». На шестом этаже в зале заседаний за длинным широким столом собрались солидные представители местного делового мира. Они внимательно слушали Салера, а потом Нефедова, говорившего о глобализме корпораций и о том, как его сочетать с национальной государственностью.

После семинара к Нефедову подошел Широ Мизуно — глава «Японского промышленного банка».

— Вы очень интересно говорили, мистер Нефедов, — сказал он. — Вопрос о национальном суверенитете стоит сейчас в центре нашего внимания. Думаю, что бы правильно поняли наши взаимоотношения с иностранными государствами, где нам приходится работать. Что касается космического оружия, смею вас заверить, это нас пока не интересует. Тут все секреты пока что в руках американцев, а они не хотят ими делиться.

— Но вы вошли в СОИ, — возразил Нефедов.

— Да, это так, но контракты заключаются туго.

Больше Мизуно объяснять не стал. Слегка поклонившись, он отошел в сторону.

— Ты им понравился, — сказал подбежавший Боб. — Мне несколько человек говорили. Кстати, я узнал, почему тебя сторонились. В последнее время здешнему бизнесу досаждают «сокайя» — это группы организованных бунтарей, которые шантажируют руководство компаний, грозя срывать собрания акционеров неуместными вопросами. И берут большие отступные за молчание и спокойствие. Один вице-президент здешнего банка даже повесился: не смог пережить обвинений в сговоре с «сокайя».

— А при чем тут я?

— Так ведь эти «сокайя» несколько раз пользовались данными ООН о делах японских компаний за рубежом.

Наступил день отлета. Нефедов так и не получил нужных сведений. В Боба он верил, но у того явно были какие-то трудности. Ничего не поделаешь. Прибыв в аэропорт, он прошел через контроль безопасности, устроился в своем кресле бизнес-класса «Боинга-747», летевшего в Гонолулу. Когда люки были задраены и стюардессы уже обходили пассажиров, проверяя, пристегнуты ли они, он, погруженный во вчерашний «Нью-Йорк тайме», услышал тонкий голос миниатюрной гавайки:

— Мистер Нефедов? Вам письмо.

Самолет набирал скорость на взлетной дорожке. Киноэкран показывал вид, открывавшийся из кабины пилотов. Когда машина оторвалась от земли и экран погас, он бережно оторвал краешек конверта, вынул записку и прочитал: «Переговоры вел «Клейтон Бэринг» из Лондона. Счастливого пути. Боб».

Нефедов положил записку во внутренний карман и закрыл глаза. До Гавайев было часов шесть лету.

11

Штромсен смотрел на труп Свена Ньюберга и думал, что еще совсем недавно потратил несколько дней и ночей на бесплодный допрос этого симпатичного молодого человека. С самого начала, когда того еще только арестовали, полиция поторопилась официально объявить, что найдены серьезные улики и что она идет по верному следу. Но уже на первом допросе Гном почувствовал, что напрасно принял на веру показания Рольфа Бурстина. Ньюберг начисто отверг версию о том, что он отлучался на сутки из гостиницы «Панорама». В письменном свидетельстве Бурстина, в котором тот, правда, настаивал и на очной ставке, говорилось, что в день накануне убийства Нордена он в поисках Свена приехал в Хавен, но безуспешно искал приятеля повсюду, пока к утру следующего дня не обнаружил его спящим в собственном номере. На вопрос Бурстина, где он был и что с ним случилось, Ньюберг буркнул: «У меня неприятности, не суйся не в свои дела».

Версия Бурстина расходилась с тем, что первоначально говорили пять других приятелей Ньюберга. По их словам, всю ту ночь напролет Свен пил и играл с ними в карты. Когда люди Штромсена их прижали, пятерка раскололась: Шедд Дайсен признал, что твердо не помнит, когда именно Свен покинул их компанию. Сам он, Дайсен, был несколько навеселе, и, хотя ему прежде казалось, что Ньюберг отлучался лишь ненадолго, он теперь допускает и иные варианты. «Я с какого-то момента отключился», — упорно повторял Дайсен в ответ на вопросы полицейских. Что-то в этом духе стал говорить и Стин Линдберг.

Штромсен слишком хорошо знал такого рода молодых людей: попав в полицию, они сначала ведут себя заносчиво и от всего открещиваются, но позже, осознав, что скоро их не отпустят, и приблизительно представив себе, чего от них хотят, меняют тактику и начинают подыгрывать следователю. Он привык не доверять им, хотя было много случаев, когда неустойчивость именно таких свидетелей помогала выявить истину. В данном случае Рольф Бурстин точно знал, когда он впервые появился в «Панораме»: время было зарегистрировано в журнале дежурного администратора. Странно, зачем этот журнал вообще велся? В большинстве отелей такой практики не было. Как выяснилось, журнал появился после одной истории, тоже приведшей к вмешательству полиции и нанесшей сильный, хотя и не непоправимый удар репутации отеля.

Трое других собутыльников Ньюберга продолжали стоять на своем. Но когда их попросили рассказать подробнее, как складывалась в ту ночь карточная игра, они признали, что Свен активно в ней участвовал лишь вначале, что ему чертовски не везло и что на каком-то этапе он в сердцах воскликнул: «Больше не играю!» — и отсел в кресло у окна, где тянул шнапс из бутылки. Должно быть, он выходил, потому что все они действительно помнили, как его искал Бурстин. Но они настаивали, что Ньюберг вскоре вернулся. С двенадцати до часу они прервали игру на небольшой ужин. Свен, явно забывший про невезение в карты, потешал всех, рассказывая анекдоты. На показания Бурстина о том, что около часу ночи он снова заходил в их комнату и вновь не обнаружил там Ньюберга, они заметили, что тот мог ненадолго выйти, например, в туалет.

Когда самого Свена Ньюберга привезли в полицию, он не был испуган или растерян. Упорно настаивал на своем, чем привел следователя в бешенство. Лейтенант Вольф Керсен был из тех, кто в ярости мог ударить арестованного, что, кстати сказать, нередко помогало довести дело до благополучного конца. Но в данном случае коса нашла на камень. Штромсен решил сам продолжить допрос. И тогда, после двухчасового разговора, он согласился с Ньюбергом, что надо еще точно установить, где находился сам Бурстин с часу ночи, когда он вторично не нашел Свена среди картежников, до девяти утра, когда он разбудил Ньюберга в его номере. На очной ставке Бурстин внезапно покраснел и отказался отвечать на этот вопрос.

Пять дней еще возились они с этим делом, пока не выяснилось, что Бурстин провел часть ночи с подругой Линдберга, о чем он, естественно, до поры до времени молчал, а потом умудрился заснуть в ее же номере на диване и проспал до позднего утра.

Полиции пришлось выпустить Ньюберга и его друзей. Хотя в разъяснении, которое Штромсен лично делал на пресс-конференции, было сказано, что «следствие по делу Ньюберга продолжается», сам он считал этот след мертвым. Теперь же перед ним был труп Свена Ньюберга. Значит, связь с убийством Нордена все же существовала.

Широкий пружинный матрац, на котором лицом кверху лежал убитый, стоял посреди почти пустой комнаты. На ручку кресла-качалки были небрежно брошены джинсы хозяина. На Ньюберге была лишь красная рубашка из тонкой материи. Однообразная белизна стен, потолков и простыни, покрывавшей матрац, делала всю эту сцену неправдоподобной. Красное, белое, синее — три цвета, как на чьем-то национальном флаге. Почти кощунство. Не было никаких сомнений, что его задушили, а перед этим он был объектом насилия со стороны неизвестного того же пола. Случай довольно ординарный для квартала Костен, но не для приличного района, где обитал Ньюберг.

Прошло не более двух недель после его последнего допроса в полиции. Кто-то убрал Ньюберга с пути, опасаясь, что он в конце концов что-то выдаст следствию. Нордена мог убить знакомый Свена, а отъезд в Хавен и вся эта история с карточной игрой, выпивкой и «исчезновениями» в номерах знакомых женщин были хорошо разыгранной комбинацией с целью отвлечь внимание от истинных обстоятельств убийства.

Но как убийца Нордена мог проникнуть в резиденцию? На территорию его мог провести в багажнике своего автомобиля кто-то из имеющих право на въезд. Значит, был сообщник. Версия с Ньюбергом была самой простой: ему мог содействовать Кристиансен, если не самому Ньюбергу, то кому-то из его друзей. Но с территории убийца должен был проникнуть в особняк. Он не мог этого сделать, не попав на видеопленку.

Гном снова приказал арестовать приятелей Ньюберга, в том числе Бурстина и тех, кто в ночь убийства оставался в столице. Ведь кто-то из них мог оказаться убийцей Ньюберга, а от него след приведет к разгадке убийства премьера. Единственно, кого Штромсен пощадил, была Ингрид Сьоберг. Дальше Гном откладывать разговор с ней не мог.

Открыв наружную дверь своей квартирки в большом доме на Хинсдейлгассе, Ингрид несколько мгновений удивленно смотрела на маленькую сгорбленную фигурку Штромсена. Это была высокая девушка, вынужденная глядеть на него сверху вниз. В ее темно-карих глазах таилась вечная улыбка женщин приморских племен, заселивших эти места тысячелетие назад. Наконец она сказала:

— Вы — Штромсен. Я видела ваши фотографии в газетах. Входите.

Если она и была напугана его внезапным появлением, то внешне ничем себя не выдала. Квартирка ее была того типа, который называли теперь «студией» — на американский манер. Продолговатая комната, кухня без окон рядом с входной дверью. Небольшая прозрачная ширма, отделявшая неширокую девичью кровать от основной части комнаты. В правом дальнем углу у окна — письменный столик, на нем фотография Свена в рамке и с черной полосой. Во всю правую стену тянулись полки с книгами. Их было больше, чем у Штромсена в его просторной квартире, и много больше, чем он рассчитывал прочитать, выйдя на пенсию. Он сел в кресло возле низкого журнального столика, но не торопился начинать разговор.

Ингрид опустилась на кушетку возле ширмы и посмотрела на него долгим вопросительным взглядом, вынудив его отвести глаза.

— Вам нужна моя помощь? — спросила она наконец.

Штромсен попросил разрешения курить и зажег сигарету.

— Смотря в чем, — заметил он. — Многое я знаю из собственных источников. Думаю, что они достаточно надежны.

Эти слова, видимо, не произвели на нее должного впечатления.

— Лучше, если вы будете задавать вопросы, — произнесла она без тени смущения. — Мне трудно судить о том, что может вас интересовать.

Другая, как это бывало не раз, выразила бы удивление его приходу, поспешила бы заявить, что ей сказать нечего. Так делали почти все.

— Вы не ждали, что вас вызовут в полицию? — спросил Штромсен.

— Нет, я допускала такую возможность, — отвечала она. — Особенно после того, как арестовали всех друзей Свена.

— Всех?

— Всех, кого я знаю.

Она сделала ударение на слове «я».

— Вы считаете, что они невиновны?

— Думаю, вы и сами вскоре в этом убедитесь.

— Почему?

Ингрид пожала плечами. Плечи были не широкие и не узкие, почти в самый раз. Разглядеть ее ноги он не мог. Она была, в джинсах, как и на большинстве просмотренных им видео лент.

— Расспросите тех, кто их знает, — сказала она. — Они могли задушить, но не способны на другое.

Почему она так спокойно говорит о человеке, с которым была в интимной связи более двух лет, вплоть до его смерти?

— Вы не знали о том, что он встречался с людьми такого типа?

— У них не могло быть с ним ничего общего в духовном смысле.

— Он жил сразу в нескольких измерениях?

— В этом было его очарование.

Штромсен зажег третью сигарету. Дым уходил в полураскрытое окно.

— Это были случайные встречи?

Она колебалась всего лишь секунду.

— У него была только одна постоянная любовь, — тихо, но уверенно произнесла она.

Понять это было трудно. Штромсен подумал, что он безнадежно устарел. В его время такое было бы невозможно.

— О чем вы просили Нордена за два дня до его убийства? — внезапно сменил он тему.

Это был коронный ход, который мог расколоть айсберг.

Но она продолжала отвечать, как ни в чем не бывало. Ни в голосе, ни во взгляде ничто не изменилось ни на йоту. С таким хладнокровием она сама могла бы убить кого угодно.

— Теперь, после смерти Свена, я, пожалуй, могу вам сказать кое-что. Вреда это ему уже не принесет. Его пыталась завербовать контрразведка. Это было после того, как он был арестован в начале года при разгоне демонстрации в Белунгене.

Штромсен сам не участвовал в этой операции, он был болен и следил за сообщениями по радио, лежа дома в постели. Руководил операцией его заместитель Квили Хагенфюрст. В парке Белунген собралось тысяч десять студентов и другой молодежи, они расположились там с ночи и целый день скандировали левые лозунги.

Полицию вызвали окрестные жители. В этом районе селились состоятельные семьи, представители столичной элиты. Полицейские нагрянули с овчарками. Случай был не из красивых. Правительство попало под перекрестный огонь прессы. Оппозиция торжествовала: при социалистах методы полиции не слишком отличались от тех, которые применяли их консервативные предшественники.

Штромсен не спросил Ингрид, зачем контрразведке понадобилось вербовать Свена. У Хансена были осведомители во всех политических партиях, правых и левых группах.

— Вы думали, что Норден поможет Свену избавиться от контрразведки? — спросил он.

— Мне казалось, что Берт всесилен, — сказала она просто. — Он часто помогал мне. На этот раз отказал наотрез. Это был неприятный разговор. Я обвинила его в недостойной ревности, но думаю, что причина была не в этом. Свен упрекал меня за то, что я ходила к Берту. «У тебя наивные представления о том, кто управляет государством» — говорил он. Пожалуй, Свен был прав.

— У вас есть его фотографии?

Она вынула из шкафа альбом и протянула ему. Наполовину он был заполнен снимками Свена и Ингрид. Снимали, по-видимому, друзья. В альбоме Штромсен нашел вырезку из «Моргенпост». Большая фотография: двое полицейских на демонстрации в Белунгене ведут арестованного Ньюберга. Другие полицейские в шлемах разгоняют дубинками толпу. Он вгляделся в лица тех двух: Фриц Молтебен и Кир Сомерсен. Фриц — здоровый верзила с длинным, лошадиным лицом, Кир — небольшого роста красавчик.

— Свен не рассказывал, где происходили встречи с людьми из контрразведки?

— Они приходили к нему домой. Он отказывался идти к ним.

— Его оставили в покое?

— Так ему казалось. Когда мы были в Хавене, он сказал мне, что дело, по-видимому, обошлось.

— Он не называл тех, кто приходил к нему?

— Нет. Я никогда не слышала ни единого имени.

— Жаловался на их грубость?

— Нет, они вели себя обходительно.

— Но угрожали?

— Речь шла о каких-то подробностях его личной жизни прежних лет.

Гном встал. Ингрид удивленно посмотрела на него:

— Это все? Почти что светский разговор. Совсем не похоже на допрос.

Он улыбнулся.

— Я уже многое знаю, но не хватает деталей. Быть может, сегодня вы прояснили кое-что.

Штромсен пошел к двери. Его догнал ее вопрос:

— Надеюсь, моему дяде не грозят неприятности?

Он остановился и повернулся к ней.

— Он был очень расстроен нашей размолвкой с Норденом.

— Он любил своего хозяина?

— Да, и очень сильно.

— Больше, чем вас?

— Меня он любил по-другому, но он абсолютно не способен на дурное.

Штромсен молча кивнул и вышел из квартиры.

Две детали в досье Кристиансена были существенными. Давний привод в полицию: в молодые годы он зверски избил своего товарища по школе. Дело было закрыто после вмешательства каких-то благодетелей. И справка о систематическом посещении ипподрома. Это была старая страсть. Временами Кристиансен снимал со своего счета большие суммы, существенные вклады делал реже. В последние месяцы крупных изменений в ту или другую сторону не было.

Вернувшись к себе, Штромсен проглядел свежие донесения. Допросы друзей Ньюберга мало что дали нового.

Он нажал на одну из кнопок телефона:

— Постарайтесь узнать, кто из арестованных сотрудничает с Хансеном.

Через несколько минут он выслушал ответ, нетерпеливо постукивая прокуренными пальцами по столу.

— Разумеется, Кингсринг тебе ничего не скажет. Выбейте это из арестованных. Кто-то из них должен там подрабатывать.

Он положил трубку.

На столе лежало адресованное ему письмо от некоего К. Эрбера. Пробежав его, стал читать более внимательно. Потом откинулся на спинку кресла и закрыл глаза. Мозг быстро перебрал варианты, соединяя, казалось бы, несоединимое. Штромсен открыл глаза и снова нажал на кнопку:

— Где сейчас Сомерсен и Молтебен? Давно? Нет, не надо. Когда выздоровеет дайте мне знать.

Сомерсен заболел и последние пять дней лежит в госпитале. В следствии по делу об убийстве Ньюберга он не участвовал. Верзила Молтебен был на месте. В данный момент он допрашивал Бурстина. Новых результатов у него не было.

Гном еще раз нажал на кнопку, а затем набрал девятизначный номер. В трубке посвистывали едва заметные сигналы междугородной автоматической станции. Поговорив меньше минуты, он поднялся, надел кепку и плащ и вышел в коридор.

— Предупредите по линии, — бросил он на ходу помощнику, — я поехал в Сундсвал. Если что, связывайтесь с моей машиной.

Шофер, он же телохранитель, ждал в «мерседесе». В быстро сгущающихся сумерках автомобиль выехал через арку на улицу и, набирая скорость, помчался в северном направлении. Сидя на заднем сиденье, Штромсен опустил козырек кепки на глаза и задремал. Ехать предстояло как минимум полтора часа.

12

Йонсон сидел в маленьком кафе на площади Навонна и не спеша посасывал белый «чинзано» со льдом. Никто никуда не спешил. Весенний вечер в Риме был, как в раю. Молодежь группами жалась к фонтанам, уличные художники часами просиживали у своих полотен, выжидая иностранца, готового потратиться на «настоящую итальянскую живопись». Было тепло, и, выходя из своей находившейся за углом гостиницы, Гарри не надел плаща. До встречи с местными профессорами, принимавшими участие в заседании рабочей группы, оставалось больше часа. Пока можно было насладиться покоем. За последние дни он многое узнал. Поездка в Италию складывалась удачно.

Перед отъездом из Нью-Йорка ему позвонил Тони Трапп и сказал, что «есть новости». Йонсон зашел к Тони в кабинет, прилегавший к приемной директора. Тони встретил его как всегда с радостной улыбкой на круглом лице. По настоянию Аделин он отрастил небольшую русую бородку, которая противоречила всему его облику. Тони вышел из-за стола, пожал Йонсону руку и потрепал по плечу. Он заговорил мягко и уверенно, сразу переходя к делу:

— Ты летишь в Рим, это как нельзя кстати. Мне кое-что удалось узнать по поводу интересующего нас предмета. Не буду называть источник, но это — солидный человек из здешних банковских кругов. В твоих папках встречается «Бионике»?

— Конечно, — ответил Гарри, — Абдулла доставил деловому миру Иксляндии немало хлопот. Дело его тянется бесконечно, но, думаю, суда ему не избежать.

Трапп усмехнулся:

— Абдулла — человек второстепенный. За ним стоят более могущественные силы. «Бионике» ведет в своих лабораториях важные эксперименты по синтезированию животного белка. Клонированием простейших микроорганизмов сейчас занимаются крупнейшие корпорации мира. В «Бионике» недавно попытались проникнуть русские, точнее, связанные с ними люди. Но не о них сейчас речь.

Тони протянул руку к тарелке с фруктами, стоявшей на его письменном столе, взял яблоко и стал с аппетитом жевать, не переставая говорить:

— В последние месяцы «Бионике» стал объектом повышенного внимания со стороны итальянских банков. Конкретно речь идет об «Эчеленце».

На лице Йонсона появилось недоумение:

— Я читал, что «Эчеленца» свернул свои дела после скандала с операциями по незаконному вывозу денежных капиталов.

— Вот именно, — подтвердил Трапп, — свернул, но только по видимости. Он просто затих, бросив в пасть правосудия трех своих менеджеров. Но «Эчеленца» — это лишь часть финансовой империи, разбросанной по многим странам. Тебе это должно быть известно.

Гарри кивком головы подтвердил это.

Тони доел яблоко и принялся грызть ногти. Дома Аделин не стеснялась бить его по рукам за эту привычку, но на работе Тони с еще большим рвением отдавался любимому занятию.

— С одной стороны, — продолжал он, — есть повышенный интерес «Эчеленцы» к «Биониксу». Настолько высокий, что считается возможным инспирированное итальянцами слияние вашего концерна с ведущей франкоитальянской биотехнологической корпорацией «Реал», у которой многочисленные филиалы в Латинской Америке. С другой стороны, — отчеканил он, как будто читал лекцию студентам, — «Эчеленца» связан с Ватиканом — раз, с итальянской разведкой — два и с мафией — три. Всего этого было более чем достаточно, чтобы взволновать вашего покойного премьера.

Трапп торжествующе посмотрел на Йонсона, желая увидеть и в его глазах восторг по поводу столь быстро найденной разгадки секрета папок. Но что-то смущало Гарри.

— Хотелось бы знать все детали. Без них дальнейшее расследование невозможно, — сказал он.

— Разумеется. Для этого я и позвал тебя. Когда ты будешь в Риме, тебе представится возможность самому кое-что разузнать об этой афере. Я звонил в Женеву Сержу Борелли, ты его знаешь. Его брат Антонио в Риме занимает видный пост в министерстве внутренних дел. Он обещал свести тебя со знающими людьми. Вот его координаты, — он передал Йонсону листок с телефонными номерами. — Если будут сложности, дай мне знать, я помогу отсюда. Но думаю, что все будет в порядке.

Прилетев в Рим, Йонсон сразу же связался по телефону с Антонио Борелли, который любезно сообщил, что готов помочь контактами в финансовом мире. Лично он рекомендовал бы начать с синьора Лавини. Это — помощник вице-президента ватиканского банка «Корпорация духовных дел». После этого советовал бы съездить к синьору Антонелли, возглавляющему одну крупную финансовую компанию во Флоренции. Если эти встречи не исчерпают интересующих мистера Йонсона вопросов, то он, Борелли, готов после возвращения Йонсона из Флоренции назвать дополнительные имена. Если мистер Йонсон согласен с такой программой, то секретарь Борелли свяжется с указанными лицами и сообщит гостю из ООН время встреч. Он, Борелли, рад случаю помочь своему старому другу и другу его брата Тони Траппу, с которым несколько раз встречался в Нью-Йорке. Он сохраняет об этих встречах самые теплые воспоминания. Быть может, есть еще какие-то пожелания? Если понадобится, его сотрудники всегда к услугам гостя.

Встреча с Аугустино Лавини состоялась на следующее утро в небольшой адвокатской конторе на площади Рисорджименто. Помощник вице-президента извинился, что не может принять Йонсона в самой корпорации. Полукруглое ее здание находится на территории собственно ватиканских учреждений, соседствует с дворцом и частной резиденцией папы, и в последнее время в связи с необходимостью усиления мер охраны главы церкви и его ближайших сподвижников принято решение проводить встречи с посетителями в отделениях и конторах корпорации, находящихся в городе. Насколько ему известно от синьора Борелли, мистер Йонсон интересуется не столько внутренними помещениями самой корпорации, сколько ее деятельностью. Не так ли?

Лавини, лысоватый, средних лет сухощавый мужчина с широкими скулами и носом, с румянцем на щеках, в черном одеянии служителя церкви, не был похож на одного из самых доверенных лиц фактического главы банка Ватикана, как его себе воображал Йонсон. Банк этот назывался «Корпорация духовных дел» с давних времен, но к религии имел лишь то отношение, что был призван своими операциями содействовать увеличению доходов ватиканского бюджета. По мере расширения деятельности нового папы и его окружения возникали сложности с покрытием их быстро растущих расходов. У корпорации была разбросанная по всем континентам и многим странам сеть подконтрольных учреждений, которые, однако, сохраняли внешнюю самостоятельность. В случае возникновения сложностей финансового или иного характера ватиканский банк мог на законном основании от них отмежеваться.

Йонсон и Лавини сидели в креслах с высокими спинками в обставленном старой, но хорошо сохранившейся и, по-видимому, дорогой мебелью кабинете, на дверях которого не было таблички с именем его хозяина. Солнечный свет едва проникал в помещение из окон, завешанных портьерами, от чего в нем царила атмосфера таинственности. Звуки с шумной площади Рисорджименто сюда не доносились. Идя на эту встречу от площади Святого Петра, Йонсон миновал широкие, охранявшиеся швейцарскими гвардейцами ворота в высокой ватиканской стене. Из этих ворот, должно быть, незадолго до того вышел и сам синьор Лавини. Вход в адвокатскую контору охранялся не менее строго людьми в штатском.

— Из весьма солидного источника я знаю, — начал Йонсон, — что вы могли бы мне сообщить некоторые подробности взаимоотношений банка «Эчеленца» и иксляндской фирмы «Бионике».

Лавини смотрел на Гарри совершенно бесстрастно. На его лице нельзя было прочитать ни неудовольствия, ни одобрения.

— Антонио Борелли — наш очень хороший и близкий друг, — сказал он, помолчав несколько мгновений. — Мы выполним его просьбу при одном непременном условии. Все, что я вам сообщу здесь, не должно быть опубликовано. Если что-либо станет достоянием гласности, мы это категорически опровергнем. Более того, будет опровергнут сам факт нашей встречи. Если вы согласны на эти условия, то продолжим разговор.

Гарри не видел иного выхода, как дать согласие.

— Хорошо, — сказал Лавини. — В таком случае начнем с того, что корпорация владеет некоторой долей капитала «Эчеленцы» и владела им еще до известного скандала с нелегальными переводами средств. Вопреки тому, что пишет о нас пресса, мы не участвовали в этих операциях и не давали на них своего благословения. Современный финансовый мир сложен, наша деятельность сопряжена с многочисленными опасностями, даже если мы движимы самыми высокими и чистыми побуждениями. Тут никто не может быть застрахован от случайностей, подчас крайне неприятных.

Речь его текла легко и свободно. Он говорил на английском языке почти без акцента, но это не удивило Йонсона. Ведь сам глава корпорации, который уже четверть века работал в Ватикане и пользовался ватиканскими дипломатическими привилегиями, был американцем по рождению. И помощник вице-президента также вполне может быть американцем.

— Но, не неся ответственности за его операции, — продолжал Лавини, — мы все же досконально знаем, чем занимается «Эчеленца». Более того, многое он делает по нашим поручениям. Теперь о «Биониксе». Это — очень перспективный концерн. Наш интерес к нему носит чисто финансовый характер, мы имеем в нем значительный пакет акций и заинтересованы в приросте их стоимости. Мы всецело стоим за благополучие этой фирмы, и у вас нет никакой нужды волноваться.

— Волнуюсь не только я, — возразил Йонсон, — дело «Бионикса» обеспокоило всю нашу страну.

— Говоря откровенно, — продолжал Лавини, — оно и нам доставило много тревог. Не буду входить в детали, но мы немало способствовали урегулированию дела.

«Вот тебе на! — подумал Йонсон. — Абдулла со своими махинациями подвел даже престол святого Петра. В моих папках и намека нет на участие Ватикана в делах „Бионикса”».

— Вы, наверно, понимаете, — сказал Лавини, — что мы не придаем гласности наше участие в подобного рода делах. Даже самые осведомленные журналисты и политические деятели стараются обходить эти факты молча-чем. Мы всегда благодарны им за скромность.

«Сколько же перепадает прессе и политикам от «Эчеленцы» и самой корпорации? — подумал Йонсон. — Наверно, немало, иначе не пришлось бы рассчитывать на их молчание».

— И «Бионике» не исключение? — спросил он. — У вас есть интерес и к другим фирмам нашей маленькой страны? Если так, то мы можем быть спокойны.

Если в этих словах и была скрыта ирония, то Лавини ее не уловил.

— Нет, — отвечал он так же ровно, как и раньше, — нас привлекла в настоящее время именно эта фирма. Кроме того, синьор Борелли назвал мне только «Бионике». Я допускаю, что у нас есть и другие вложения в вашу промышленность, но я не готов сейчас говорить на эту тему более подробно.

— Конечно, конечно, — с готовностью согласился Гарри, но про себя отметил этот отказ расширять тему разговора. — Вернемся к «Биониксу». У меня есть сведения, тоже из солидных источников, что «Эчеленца» выступает посредником в операциях по поручению фирм, доходы которых имеют не вполне легальные источники. По моим сведениям, их также живо интересуют «Бионике» и его акции.

Лавини, казалось, ждал этого вопроса.

— Нам известно, — сказал он как ни в чем не бывало, — что у «Эчеленцы» есть разные клиенты. Он не может существовать и приносить прибыль, обслуживая только нашу корпорацию. О степени легальности или нелегальности доходов таких клиентов я судить не могу.

— Даже если речь идет о миллиардах, нажитых на торговле наркотиками? — не удержался Йонсон.

Аугустино Лавини оставался невозмутимым.

— Посудите сами, что мы можем об этом знать? — отвечал он. — Допустим, что где-то в Нассау, на Багамских островах, имеется банк. В нем некие бизнесмены из Латинской Америки или США держат свои средства, о происхождении которых банк их не расспрашивает. Если этот банк просит «Эчеленцу» помочь поместить эти средства, скажем, в «Бионике», то как может «Эчеленца», имея постоянный контакт и тесно сотрудничая с Нассау, отказать ему в такой просьбе? Источники клиентов — это вопрос, который должен интересовать власти тех стран, где эти доходы получены. Если власти не запрашивают Нассау или «Эчеленцу» по этому поводу, то какие же могут быть у нас основания тревожиться?

Йонсон хотел возразить, но Лавини продолжал, давая понять, что не хотел бы, чтобы его перебивали:

— Если, однако, мы обнаружили бы, что помещение таких фондов оказало бы негативное влияние на дела «Бионикса», тогда бы мы могли принять соответствующие меры. Но, насколько я могу судить, пока такой угрозы нет. Следовательно, нет и оснований для тревоги.

Перед столь ясно выраженной позицией спорить о моральной стороне дела было бесполезно. Гарри решил чуть изменить направление своих вопросов:

— Но, быть может, синьор Лавини, вам известно о каких-либо других концернах или фирмах в моей стране, где люди из Нассау — будем их так условно именовать — могут уже сейчас иметь сильное влияние через свои активы?

Человек в черном задумался.

— Я был бы рад вам помочь, мистер Йонсон, — ответил он, и в его голосе впервые прозвучало подобие искренности, — но, поверьте, у меня нет доподлинных сведений относительно того, о чем вы спрашиваете. Люди из Нассау могут быть всюду, даже в соседней комнате. Чтобы их распознать, требуется особая служба, и я надеюсь, что в вашей стране она поставлена так, как того заслуживает.

Лавини замолчал, но не торопился закончить беседу. Он знал, что Йонсона интересует еще одна тема, о которой его предупредили.

— Мне говорили, — сказал он, видя, что Йонсон сам ее не поднимает, — что вас также беспокоит военная сторона деятельности «Бионикса». Должен признать, она существует. Современная наука, будь то в биотехнологии, микроэлектронике, лазерах и других своих сферах, всегда стоит на грани между делами мирными и военными. Отталкивает ли это нас? Если мы займем узкую позицию, то не найдем выгодных сфер помещения своих средств.

В конце концов дело военных властей интересоваться деталями. Но скажу следующее. Если состоится планируемое ныне слияние «Бионикса» с франко-итальянским «Монтаньяро», то доля военных разработок объединенного концерна скорее уменьшится, чем возрастет. Но…

Он остановился, как бы засомневавшись, следует ли развивать мысль.

Йонсон вопросительно взглянул на собеседника.

— Но… — продолжил Лавини после минутных размышлений, — могут быть и другие варианты. «Бионике» привлекает к себе взоры не только латиноамериканских стран.

— И вы бы сказали, что «Бионике» может быть захвачен американцами? — спросил Гарри.

— Я сам родился в США, — признался Лавини, — хотя семья моя родом из Италии. Америка для меня — родина, и я не считаю, что вариант объединения с американской фирмой менее предпочтителен, чем с европейской.

— Вы говорили, что это может усилить военную направленность «Бионикса», — заметил Йонсон.

— Не столько говорил, сколько подразумевал, — возразил Лавини. — Мне было очень приятно с вами встретиться, мистер Йонсон. Надеюсь, вам понравится Италия. Вы здесь, конечно, не впервые?

Разговор был явно закончен. Гарри первым вышел на улицу. Он неспешно побрел к площади Святого Петра, еще раз поглядел издали на громадный собор и двинулся дальше по Вьяледи-Консолидационе, торжественной и однообразной. Выйдя на набережную Тибра, он оказался перед круглой крепостью Сент-Анжело, на крыше которой был расстрелян Каварадосси.

— То было в прошлом веке, — сказал он громко по-английски, отчего шедший впереди римлянин вздрогнул, повернулся к нему и о чем-то спросил.

— Да, — продолжал Йонсон вполголоса уже на своем родном языке. — В то время они сражались с Каварадосси, теперь — с целой маленькой страной, и союзники у них весьма и весьма сомнительные. А мораль не существовала ни тогда, ни теперь.

Римлянин удивленно посмотрел на него и пошел прочь…

На площадь Навона быстро спускались сумерки. Гарри посмотрел на часы и заказал еще «чинзано». Народу на площади прибыло. Все столики в его кафе и соседних были заняты. Он вспомнил, что точно так же позавчера сидел перед выложенной красным кирпичом старой ратушей Сиены и беседовал с Гвидо Росси. Это был высокий представительный мужчина с аристократической внешностью. Своим обликом он напоминал холодного, несгибаемого маркиза из недавно виденного итальянского фильма. Только Росси был вовсе не аристократом, а выходцем из крестьянской семьи, когда-то владевшей небольшим виноградником. За его внешним высокомерием скрывался очень внимательный и тонкий наблюдатель жизни и нравов.

Йонсон приехал в Сиену из Флоренции, где встречался с Леонардо Антонелли.

Тот оказал ему всяческое гостеприимство, покормил обедом в одном из изысканных местных ресторанов, был откровенен. В сущности, он не сказал ничего нового и даже полностью подтвердил все, что Йонсон узнал от Траппа и Лавини. Да, «Бионике» практически контролируется коалицией внешних интересов. Да, «Корпорация духовных дел» сотрудничает там с фирмами, за которыми стоит наркобизнес. Да, в последнее время идет подспудная драка между группой американских и европейских компаний за «Бионике». Да, иксляндское правительство полностью в курсе дела и даже предпочитает вариант с французами и итальянцами, видя в этом меньшую беду. Может ли это иметь отношение к судьбе Нордена? Вполне возможно, но что может об этом знать финансист из Флоренции? А другие иксляндские фирмы? Синьор Йонсон хочет слишком многого. Разве ему недостаточно истории с «Биониксом»? И вообще, какое это имеет значение по сравнению с великими преимуществами интернационального технического прогресса, перед которым бессильны нации?

Неприятный осадок от этой встречи с Антонелли не покидал Йонсона ни ночью, когда он лежал в своей постели во флорентийской гостинице «Крафт» на улице Сольферино, ни утром следующего дня, когда садился в арендованный «фиат» для поездки в Сиену. Йонсон поехал туда отчасти потому, что Нефедов еще в Нью-Йорке дал ему координаты Росси, служившего вице-президентом «Банко ди Монтерони», а главным образом потому, что никогда не был в этом городе, славившемся своим уникальным архитектурным ансамблем. Росси показал ему все, что мог, за считанные два часа, которые были в их распоряжении. Особенно потрясли Гарри мозаичные полы кафедрального собора и коллекция картин уникальной сиенской школы. Позже на площади Кампо он слушал рассказ Росси об этрусках, от которых, по преданию, пошло местное население, о башне Мангия, возвышавшейся над ратушей, и о многом другом, что можно было увидеть только в Сиене.

Но все это не выветрило в нем впечатления от встречи с Антонелли, и Йонсон решил поделиться этим с Росси. Ведь он тоже банкир, и его мнение имело значение. Гарри рассказал ему самое существенное, не упоминая об истинной причине своего интереса.

— Хочу вам дать один совет, — сказал Росси, выслушав Йонсона. — Я знаю Лавини и Антонелли лет двадцать и имел с ними немало дел. Я бы не стал им доверять. Вся эта история мне кажется надуманной. С какой стати они раскрывают перед вами детали, о которых посвященные обычно хранят молчание под страхом смерти? Ведь, расскажи бы что-нибудь подобное в серьезном обществе, вам не поверят, а то и поднимут на смех. Извините меня за резкость. Мне представляется, что вас либо грубо провоцируют на неосторожный шаг, либо просто разыгрывают. А совет я хотел бы дать такой: допустим, что сказанное ими правда лишь на десять процентов. Этого совершенно достаточно для того, чтобы вы были обречены. Если речь действительно идет об участии мафии или наркотических империй, то лучше всего бросить это дело и больше к нему не возвращаться. Я бы поступил так.

— Впрочем, не расстраивайтесь, — добавил он, видя, что Йонсон пришел в уныние. — Езжайте спокойно в Рим, возвращайтесь в Нью-Йорк и передавайте мои наилучшие пожелания Сержу Нефедову. Он когда-то помог мне распутать одно сложное дело. Это человек серьезный. Спросите совета у Сержа и послушайтесь его.

По улице Банки-ди-Сопра он проводил Йонсона к отелю «Эксельсиор-Джолли», возле которого стоял арендованный Йонсоном автомобиль. Дорога в Рим заняла три часа. Быстрое, но мерное движение по автостраде успокоило его. «В конце концов все выяснится, — думал он. — Росси, пожалуй, слишком осторожен. Но прав в одном: надо кончать всю эту игру в детективы. Вернувшись в Нью-Йорк, напишу обо всем Патриции Гунардсон. Пусть наши сами разбираются, кто и в чем замешан».

Приняв это решение, он хорошо провел день в Риме и теперь, допив второй «чинзано», встал и пошел к своей гостинице. Взяв у входа такси, он поехал в ресторан на улицу Витторио Венето, где была назначена встреча с профессорами.

И только здесь Йонсон узнал от собеседников новости, которые уже день будоражили Рим и всю Италию: вчера вечером, когда он катил по автостраде из Сиены, на одной из римских улиц был в упор расстрелян выходивший из своей машины президент «Эчеленцы» Лодовиго Менжели. Представитель «Корпорации духовных дел» синьор Лавини отказался комментировать происшедшее…

Только летя на следующий день над океаном обратно в Нью-Йорк, Йонсон почувствовал себя в безопасности после последних часов, проведенных в Риме.

13

Айлендер Фесс внимательно оглядел небольшую группу, собравшуюся за овальным столом в мраморном зале виллы «Катари», и еле слышным голосом произнес:

— Цель нашего небольшого, совещания — обсудить некоторые проблемы, возникшие в отношениях между американской и японской сторонами. Хочу с самого начала отдать должное нашим правительствам и дипломатам. Они очень многое сделали для того, чтобы возникающие между нами недоразумения не превратились в большой политический конфликт. Вчера вечером я говорил с президентом…

Фесс сделал многозначительную паузу, призванную внушить особое уважение к человеку, который может просто так поднять трубку в своем калифорнийском имении и позвонить главе своего государства, а тот будет терпеливо выслушивать его мнение, принимать во внимание его советы и, со своей стороны, подсказывать решения весьма тонкого политического свойства.

Внешне Айлендер Фесс не производил внушительного впечатления. Его легко можно было по недоразумению принять за клерка средней руки. Когда он стоял, нервно сложив на впалом животе жилистые руки, присутствующие неизменно удивлялись малости его роста. Сидя, он казался много выше, должно быть, из-за несоответствия между длинным туловищем и короткими ногами. Редеющие, коротко постриженные волосы, напряженные и невыразительные глаза могли бы принадлежать загнанному приказчику небольшой лавки, а не человеку, который за какие-нибудь двадцать лет нажил миллиардное состояние и входил в список пяти богатейших людей Америки.

— …Президент был рад узнать о нашей встрече, — продолжал Фесс вкрадчиво. — Он надеется, что мы, как люди деловые и способные непосредственно оценить свой личный интерес, сможем достичь того, что не в силах профессиональных дипломатов.

Он замолчал и посмотрел прямо перед собой через полированный стол, где сидел президент «Дай лайф иншуренс» Татэкава Эйсаки. Тот невозмутимо слушал, не выражая взглядом ни протеста, ни согласия. Когда наступило молчание, Эйсаки положил правую руку на стол, взял карандаш, слегка постучал резиновым наконечником по стопке бумаг и начал медленно произносить английские слова с сильным японским акцентом:

— Мы, японцы, считаемся большими мастерами церемоний, но я с удовлетворением должен признать, что наши американские друзья быстро догоняют нас.

Он вежливо всосал воздух сухими губами, несколько раз утвердительно кивнул и только после этого вновь заговорил. Ему было, наверно, за семьдесят. Впрочем, возраст японца установить не всегда легко.

— Я тоже мог бы сослаться на свою вчерашнюю беседу с нашим премьер-министром. Все политические деятели говорят приблизительно одно и то же. Но я постоянно учусь у американцев и потому хочу покончить с церемониями и приступить к делу. Нашу общую позицию изложит Мотоичи Канто.

Канто, лет на двадцать моложе патриарха Эйсаки, был президентом «Канто индастриз», крупнейшей самолетостроительной и ракетной компании Японии, и внук основателя фирмы. Он, проработавший в компании на всех уровнях, знал основательно как технические, так и организационные стороны своего бизнеса.

— Буду предельно краток, господа. Япония достигла той ступени в своем промышленном и научном развитии, когда перед нами встала практическая задача стать космической державой.

В зале стояла мертвая тишина. Фесс внимательно рассматривал хрустальную люстру под потолком. Остальные присутствовавшие американцы либо сидели, откинувшись на спинки кресел, либо рисовали какие-то фигурки в своих блокнотах.

— Это означает, — продолжал Канто, — что у нас есть официальная программа, в которой участвует консорциум японских фирм. Ее ближайшая цель — создание ракеты-носителя для запуска различных объектов в космос. Во-вторых, разработка спутников нового поколения, в том числе многоцелевых, тяжелых и специально предназначенных для орбитального восстановительного ремонта. В-третьих, мы создаем многоразовый космический корабль, который будет превосходить по надежности и габаритам ваш «Спейс Шаттл».

Уловив какое-то движение на другом конце стола, он добавил:

— Я никого не хотел обидеть. Ваша катастрофа научила нас, что надо спешить, не принося в ущерб качество и надежность. Таков третий пункт нашей программы. И наконец, четвертое: мы создаем собственную орбитальную станцию для экспериментов по биотехнологии, электронике и обработке материалов. Все пункты программы обеспечиваются собственной японской технологией. Мы хотим, чтобы наша космическая индустрия с самого начала обладала необходимой технической независимостью. Мы не можем повторять опыт прошлых десятилетий, когда вынужденно накладывали на себя стеснительные ограничения в пользу нашего великого партнера.

— Если вы отвергаете сотрудничество, — заметил полный американец в светло-голубом костюме, куривший одну за другой сигареты через длинный мундштук, — то о чем нам тут разговаривать?

Это был Пол Рэндолф, президент ракетостроительной корпорации «Кинг». Он был известен прямотой и категоричностью суждений, приводивших в смущение собеседников.

— Нет, не отвергаем, — жестко ответил Эйсаки. — Мистер Канто имеет в виду, что японская космическая индустрия стремится к сотрудничеству с вашей, но нам нужны гарантии независимости и равенства. Лучшую же гарантию дает самостоятельное технологическое развитие. Хотите вы или нет, но так будет.

Профессорского вида мужчина в хлопчатобумажном летнем костюме в мелкую серую с белым полосочку громко откашлялся и почти фальцетом произнес:

— Что касается качества, то вам хорошо известны все четыре катастрофы при запуске японских ракет с ваших космодромов. Что касается самостоятельности, то пусть с вами будет бог. Америка настолько впереди, что ей не приходится бояться конкуренции. Но не в этом дело.

Говорившего Фэрбенка Петти, бывшего главу военноисследовательских программ в Пентагоне, а ныне президента ведущей фирмы в области космической техники на западном побережье, внимательно слушали.

— Дело в том, — продолжал он, — что вы могли бы сократить время на собственные разработки при большем сотрудничестве с нами. И думаю, что США не имели бы ничего против этого. Еще раз подчеркиваю: я не смотрю на вас как на конкурентов.

— Петти прав, — вновь подал голос Рэндолф, — мне недавно показывали снимки вашей Н-2. Это, наверно, замечательная ракета, но она похожа на маленький коттедж рядом с «Эхмпайр стейт билдинг».

И он громко расхохотался. Впрочем, никто его не поддержал ни с японской, ни даже с американской стороны.

— Не будем спорить о размерах, — заметил Сузуки Накасука, сидевший по правую руку от Эйсаки, восходящая «звезда» японского банковского мира. Руководимая им финансовая компания «Айса секьюритизм» была доверенным инвестиционным банкиром крупнейших полупроводниковых фирм страны. — Я — маленький, вы, Рэндолф, — большой, но у кого сейчас больше активы? Могу поспорить, что не у вас. Ваша промышленность настолько серьезно обеспокоена конкуренцией наших очень маленьких микросхем, что запросила и получила наше согласие на раздел международных сфер влияния. Да, мы полый на это. И вовсе не потому, что побоялись вашего конгресса. Вам прекрасно известно, что никакой протекционизм не уничтожит вашего пассивного баланса в торговле с нами. Сколько бы ваши конгрессмены ни кричали и ни угрожали. Конечно, вам удается немножко пощекотать нас вашим низким долларом. Но это — недальновидная политика. Уже сейчас Япония — крупнейший международный кредитор. И чем дешевле доллар, тем легче покупать ваши предприятия. Кто ваш главный банкир, мистер Рэндолф? Впрочем, это и так известно. Так вот, ваш «Бэнк оф Америка», созданный достославным Джаннини, в последние месяцы спасается от банкротства только благодаря нашим финансовым вливаниям. И не исключено, что я скоро стану вашим главным банкиром, мистер Рэндолф. Очень приятно будет с вами сотрудничать.

Рэндолф налился кровью, но смолчал. Все, что говорил японец, было ему хорошо известно. Ситуация была нелепой: эти японские пигмеи действительно скупали ключевые позиции в американской экономике, и приходилось следить в оба, чтобы невзначай не попасть на крючок.

— Джентльмены горячатся, это хорошо, — почти прошептал Фесс. — Значит, у нас действительно есть о чем поговорить. Что касается меня, то я могу перечислить как минимум полусотни технологий, самостоятельно разработанных вами и которые наши фирмы хотели бы приобрести на подходящих условиях. Но у нас еще остались кое-какие секреты. Нашим уважаемым японским коллегам еще не удалось их заполучить, несмотря на их удивительную оперативность и умение проникать в суть дела. Так что еще есть основа для сотрудничества.

— Это обсуждается сейчас нашими представителями в рамках участия в СОИ, — возразил Канто. — Дело у них продвигается медленно. Пентагон проявляет удивительную боязнь за свои патенты и поразительный интерес к нашим скромным достижениям. Создается впечатление, что американцам надоело жить в своем «Эмпайр стейт билдинг» и во что бы то ни стало хочется переселиться в маленький японский домик с татами вместо кроватей и бумажными окнами вместо стеклянных.

И видя, что Рэндолф хочет его перебить, быстро продолжил:

— Быть может, мы могли бы пройтись по спискам взаимных секретов и облегчить задачу дипломатам и разведчикам?

— Я и сам хотел это предложить, — согласился Фесс. — Пусть Канто и его люди встретятся сейчас же с Петти и другими с нашей стороны и постараются найти общий язык. Для вашей космической индустрии это было бы некоторым подспорьем. Нельзя же беспредельно задерживать работу по СОИ. Я бы предложил сейчас прерваться, дать им возможность поработать, а мы бы пока с Татэкава прошлись по вилле. Я хочу вам показать кое-что из моих новых приобретений.

Эйсаки поднялся и, сопровождаемый Фессом, направился во внутренний дворик. Собственно говоря, это был не дворик, а большая площадь, окруженная со всех сторон прямоугольником двухэтажной виллы. Почти всю площадь занимал сад с подстриженными деревцами и цветущими клумбами, а в середине расположился большой бассейн с фонтанами и древнеримскими копиями античных греческих статуй.

Фесс провел японского гостя в боковую галерею, где висело несколько недавно приобретенных им полотен Ван Гога. Эйсаки с восхищением разглядывал их.

— Мои «Подсолнухи» все же уникальны, — сказал он, всасывая воздух.

— И цена тоже, — заметил Фесс.

Они вышли из здания и присели на лавочке в тени деревьев.

— Я хотел бы, — сказал Фесс, — поделиться некоторыми мыслями в связи с нашим недавним соглашением.

— Вас что-нибудь беспокоит? — мягко спросил японец.

— Несколько вещей. Во-первых, наши друзья из «Мот-тли корпорейшн» добились немалых успехов со своими ракетами-перехватчиками. В прессе об этом пишут почти каждый день, да и ведомство СОИ тоже их выделяет в числе наиболее продвинутых исследований. Да если бы только пресса и эти чертовы генералы! Вот что говорится в секретном меморандуме «Моттли», полученном мною.

При этом Фесс вынул листок бумаги из кармана пиджака и прочитал:

— «Результаты последнего испытания ракеты «Феникс-Дельта» показали, что космический объект, оснащенный радиолокатором, успешно осуществляет захват другого космического объекта и его сопровождение. В течение двух лет мы сможем создать кинетическое оружие массой 230 кг. Для этого типа оружия космического базирования оптимальной является масса 110 кг, т. к. затраты на вывод на орбиту спутников с таким оружием в большой степени зависят от его массы».

И вот еще одно место, как оно вам понравится? «Расчеты показывают, что потребуется 5000—10 000 единиц кинетического оружия. При размещении на каждом спутнике 24 единиц оружия потребуется не менее 200–400 спутников-носителей, а кроме того, спутники наблюдения, управления на стационарных и более низких орбитах».

Фесс сложил листок и положил его обратно в карман.

— Это — большой рынок, — сказал Эйсаки, — и нам никак нельзя его терять. Наши собственные работы продвигаются, к сожалению, не так быстро. Я связывался с вашими людьми, они тоже жалуются. Все наши испытания находятся пока на заводской стадии, не было еще ни одной попытки выйти в космос. Ваше предприятие в Калифорнии, по моему мнению, слишком на виду. Там буквально каждый мальчишка знает, кто чем занимается. И вполне возможно, что есть люди, подосланные конкурентами, помогающие тормозить проект. У нас на острове Танэгасима дела идут неплохо. Могу сообщить под большим секретом, что на этих днях мы попробуем сбить один наш собственный космический объект. Если это удастся, мы подойдем вплотную к практической стадии.

— Я знаю, — задумчиво заметил Фесс, — наши представители приглашены. Но препятствий еще очень много. Мы оба согласны, что для нашей совместной продукции (тут я всецело вам доверяю, у нас с вами секретов друг от друга нет) есть только один достойный рынок — это наша СОИ.

— Да, — согласился Эйсаки, — при нашей политической ситуации Японии потребуется еще лет десять, чтобы провести решение о создании собственной системы космического оружия. Для нас большой прогресс — решение тратить больше одного процента валового национального продукта на военные дела. Добавьте космос, и мы едва натянем два процента. Мы позади даже Франции и ФРГ, не говоря уже о США.

— Мною предприняты некоторые шаги, — сказал Фесс, — чтобы затормозить разработки кинетического оружия. Разумеется, не сами исследования «Моттли корпорейшн», с ними ничего не поделаешь. К тому же у них давняя связь с некоторыми авиационными генералами, пожалуй, более тесная, чем у нас. Нет, я пошел по другой линии. Вы заметили прозвучавшие недавно сильные заявления в конгрессе против попыток ведомства СОИ похоронить футуристическое оружие и ограничиться развертыванием небольших самонаводящихся ракет?

— Да, — пробурчал Эйсаки, — я сразу же заподозрил, что кто-то за этим стоит.

— Должен сказать, что это была хорошо продуманная акция. Несколько сенаторов заявили, что их страшит готовность военных пренебречь долгосрочными интересами обороны ради скорого развертывания системы, которая, по мнению специалистов, не будет представлять собой какую-либо военную ценность.

— И вы думаете, что надолго задержите «Моттли» таким сотрясением воздуха?

В голосе японца явно сквозил скепсис.

— Пока что, — ответил Фесс, — конгресс ассигнует на СОИ не так уж много денег. И мы, и «Моттли», и другие наши друзья должны вкладывать куда больше средств, чем то, что нам возвращается. Пока нам удается задерживать официальную СОИ на этой стадии, страшиться особенно нечего. Но рано или поздно эта стадия кончится и придется показывать товар лицом. И тогда, если футуристического оружия не окажется, «Моттли» победит. А нам придется подождать несколько лет или же вторгаться на уже захваченный рынок, а это очень трудно. Да и кто захочет создавать вторую спутниковую систему, предназначенную для нашего с вами оружия, даже если оно окажется намного лучше ракет-перехватчиков? Поэтому главные наши усилия должны быть нацелены на то, чтобы существенно, я бы сказал, радикально ускорить собственные работы.

— Казалось бы, — проговорил Эйсаки, — мы не тратим даром времени. Наш небольшой проект дает неплохие результаты. Мои люди подсчитали, что за последние десять месяцев мы с вами поставили под контроль практически все фирмы с перспективными исследованиями. Это позволяет сэкономить как минимум лет пять-шесть.

— Я и не сомневался, — улыбнулся Фесс, — входя с вами в союз, что японцы обладают удивительной способностью поглощать и переваривать чужую технологию. Мы, американцы, все же большие снобы…

— Ну уж, не скромничайте. Скольких знаменитостей вы переманили за последние десятилетия?

— Нет, не говорите, — возразил Фесс. — Вы и без всякого переманивания успешно заимствуете чужое и приспосабливаете его к себе куда быстрее и лучше.

Они помолчали. Но мысли их, казалось, текли в одном направлении. Первым нарушил молчание Эйсаки:

— Что касается главного направления, то, думается, сделано все возможное. Объект практически окружен со всех сторон. Я не вижу, куда он может скрыться.

Фесс как-то бесстрастно пожевал губами и заметил:

— Пока мы не получим главного, нельзя ослаблять усилий. Когда я начинал это дело, то думал, что достигну цели за полмесяца. Но есть препятствия, о которых я и не подозревал. Не часто в жизни мне приходилось сталкиваться с тем, что люди не хотят разбогатеть на продаже сокровища, которым обладают. По своему опыту хорошо знаю, что можно таить его лишь до поры до времени, но наступает день, когда приходится его отдавать другим в обмен на спокойствие и богатство.

Эйсаки согласно кивнул. Он хорошо знал историю Фесса, создавшего крупный концерн, занимающийся обслуживанием компьютерных систем. Концерн преуспевал, но за ним стали охотиться еще более крупные корпорации. В результате Фесс продал свое детище «Дженерал машинери», получив более миллиарда долларов в акциях этого концерна. Еще пять лет назад никто не знал Айлендера, а теперь о нем пишут каждую неделю, богатствам его завидуют даже Рокфеллеры.

— По моим сведениям, — сказал Фесс, — дело вскоре разрешится в нашу пользу. Подключены все возможные силы. Полагаю, что осталось ждать недолго. Если можете, помогите.

От главного дома усадьбы к ним шли Канто, Петти и другие участники совещания. Издалека было видно, что они достигли соглашения.

— Ну, как поработали? — спросил Фесс, когда группа приблизилась.

Канто передал Эйсаки и Фессу по листку бумаги. Те их быстро прочитали.

— Есть замечания? — Фесс вопросительно посмотрел на японца. Тот отрицательно качнул головой. — Ну, что же. С вашего разрешения, я немедля сообщу президенту о результатах.

Он поднялся и не спеша пошел к ближнему входу в галерею.

14

До встречи с Диком Джилсоном оставалось минут сорок. На углу Куин-Виктория и Нью-Бридж-стрит на первом этаже остроугольного кирпичного дома, отделанного внизу белым камнем, разместился кабачок «Черный монах». Над входом красовалась статуя толстого лысого мужчины со сложенными руками, в длинной черной рясе. Сколько времени взирал он с безразличием на снующих под ним прохожих? Века полтора? Обеденное время еще только начиналось. Нефедов зашел внутрь и, подойдя к стойке, заказал пинту «гиннеса». Присев за столик у входа, он наблюдал, как кабачок постепенно наполнялся служащими соседних учреждений, международного концерна «Юнилевер», чье здание возвышалось на набережной, редакций газет с Флит-стрит, приказчиков магазинов с Ладгейт-серкус, и не спеша отпивал из кружки холодное темное пиво.

Он был доволен: проведенный им и его сотрудниками опрос привлек внимание лондонских ученых и журналистов. Представители фирм и банков были крайне сдержанны, даже более обычного, подчеркивая, что не могут и не хотят выходить за пределы сугубо формальных взаимоотношений. Однако профессора из Технологического института Сити, отнюдь не принадлежащие к местной элите, охотно вступали в беседы с чиновником ООН, делясь соображениями и известными им фактами.

Особенно любезным оказался один из них, Мортимер Пауэлл. После первой же их встречи он пригласил Сергея в итальянский ресторан на Фэнчерч-стрит, в самой гуще финансового района.

— Вы не представляете себе, как изменился Сити в последние годы, — говорил профессор, потягивая аперитив. — Город стал поистине интернациональным. Вы заметили, сколько здесь появилось иностранных названий — американских, немецких, японских? Конечно, Сити служит международным финансовым центром уже не первое десятилетие. Своим первоначальным возрождением после войны он обязан евродолларам, которые вы, русские, изобрели первыми, а затем и нефтедолларам, на которые вы покупаете зерно. Сколько их здесь осело! Если бы не они, быть бы Лондону теперь глухой провинцией за околицей «Общего рынка».

Сергей подумал, но не сказал, что Лондон вовсе не производит впечатления захолустья, что здесь он чувствует себя спокойно, что нравятся ему и опрятные улицы, и двухэтажные автобусы, и сравнительная вежливость прохожих, которые ходят очень быстро, но не толкаются, как в Нью-Йорке. Даже ночной Сохо, с его бесконечными барами и секс-шопами, кинотеатрами и бродягами, кажется ему куда более привлекательным, чем манхэттенский Гринич-виллидж или район Сорок второй стрит возле Таймс-сквер…

Принесли «лазанью». Они отпили по глотку вина и принялись есть.

— Все это вы, конечно, знаете не хуже меня, — говорил Пауэлл. — Но то, что происходит после реформы Сити, еще нигде толком не описано.

— Наверно, вся эта лихорадка с долларами, йенами, марками дала здешним банкам немалые доходы? — осторожно заметил Сергей. Он не подталкивал разговор в интересующем его направлении. Глядя на добродушное лицо Пауэлла с узкими, должно быть, восточными глазами и аккуратно постриженными черными усиками, Нефедов думал, что его новый знакомый, с виду такой приветливый и словоохотливый, может оказаться кем угодно. За годы работы в ООН он привык к различным неожиданным поворотам судьбы.

— Об этом я уж не говорю, — отвечал Пауэлл. — Валютные колебания сейчас действительно громадны. И торговля валютой ведется теперь круглосуточно. Когда вечером лондонские банки опустевают, возникшие у них за день излишки иностранной валюты телетайпами переводятся в собственные отделения за Атлантику. А когда наступает вечер в Нью-Йорке, эти же средства перекочевывают в Сан-Франциско, Токио, потом в Сингапур, на Ближний Восток, в Швейцарию, Франкфурт, прежде чем к утру вновь вернутся в Лондон. Обернувшись вокруг планеты и сменив много раз свой национальный денежный мундир, они приращиваются на миллиарды фунтов.

Они заказали мороженое и кофе.

— Но главное, пожалуй, не в этом, — продолжал Пауэлл. — Реформа снесла перегородки двоякого рода, и это произошло совсем недавно. Одна перегородка — между банками и биржевыми конторами. Банкам разрешено играть на бирже, торговать ценными бумагами. Такого не было с начала века. Сейчас уже трудно разобрать, где солидный банкир, которому фирма может доверить свои деньги, а где спекулянт, который завтра улетучится вместе с чужими капиталами. Разумеется, я несколько преувеличиваю. Сбежать в прямом смысле теперь не так-то легко. Но то, что банки занялись весьма сомнительными делами, — факт, и до добра это не доведет.

Было видно, что Пауэлл действительно тяжело переживает происходящее. Лицо его стало мрачным.

— А вторая перегородка? — спросил Нефедов, заранее предвидя ответ.

— Второе — это открылись двери для вторжения иностранцев в исконно британские банкирские дома. Возьмите двадцать крупнейших частных банков — не тех, что имеют отделения на каждом углу и зазывают мелкого вкладчика, а здешних гномов, вроде цюрихских, которые обслуживают только крупнейших клиентов. Еще два года назад они были целиком английскими, теперь же из двадцати таких осталось только восемь. В остальные внедрились американцы, немцы, японцы, французы, арабы — в этом трудно разобраться, если не иметь своих людей внутри этих святилищ.

— Я читал о скандале в «Морган Гренфелл», — сказал Нефедов.

Суть скандала была в том, что Роджер Силиг, директор департамента корпоративных финансов этого банка, вместе со знакомыми ему представителями страховых компаний и других финансовых учреждений организовал усиленную скупку акций пивоваренной фирмы «Гиннес», с тем чтобы сделать для нее более выгодными условия слияния с «Дистиллере», ведущим производителем шотландского виски. Соперник «Гиннеса» в этой борьбе — группа «Аргайл» обнаружила подвох и предала дело гласности. Операция была незаконной. Силиг вынужден был уйти в отставку, как и руководители «Гиннеса». Началось официальное расследование, в палате общин звучали коварные вопросы, кое-кого даже арестовали.

— Да, — продолжал Пауэлл, — таких чисто британских скандалов у нас более чем достаточно. Но вот что менее известно: в этой операции замешаны американский юрист Томас Уорд, доверенное лицо ряда заокеанских фирм, и доктор Артур Фюрер, руководитель цюрихского «Банк Леу», представляющий континентальную Европу. А «Гиннес» сменил своего главного финансового советника. Им теперь вместо «Морган Гренфелл» стал банк «Лазар».

Нефедов понимающе кивнул. «Лазар» был одним из ведущих транснациональных банков инвестиционного направления, одинаково хорошо представленным в Нью-Йорке, Лондоне и Париже.

Пауэлл расплатился и встал из-за стола, приглашая Нефедова последовать за собой.

— К сожалению, я тороплюсь на лекцию. Но у нас есть еще время. Предлагаю совершить небольшую послеобеденную прогулку по Сити, заодно проводите меня, — сказал он.

Когда они оказались на Грейт-Уинчестер-стрит, Пауэлл остановился напротив пятиэтажного дома с массивными чугунными решетками на окнах первого этажа. Небольшая, до блеска начищенная медная табличка гласила: «Клейтон Бэринг энд К0».

— Вы когда-нибудь слышали об этой фирме? — спросил Пауэлл.

— Встречал в толстых справочниках, — отвечал Нефедов. — В старой марксистской книге она числится головным учреждением одной из британских финансовых групп.

— Не знаю, существуют ли такие, — скептически заметил Пауэлл, — и если да, то сохранили ли они свою британскую девственность. В «Клейтон Бэринг» из десяти исполнительных директоров теперь семь американцев. Как вам это нравится?

Нефедов рассмеялся.

— Я думал, что речь пойдет о японцах, — сказал он. — В Токио мне рассказали, что они внедряются на Уолл-стрит. А теперь оказывается, что Уолл-стрит переселяется в Сити.

— Согласен, — улыбнулся Пауэлл. — Теперь уже не всегда поймешь, американец это или хорошо закамуфлированный японец.

— Хотел бы я походить по этим кабинетам за чугунными решетками, да времени нет, — задумчиво сказал Сергей.

— Мистера Нефедова туда не пустят, не обманывайте себя. «Клейтон Бэринг» в друзья вас не возьмет. Я бы на вашем месте держался от него подальше.

Пройдя кривой переулок, они вышли на Лондон-уолл. Когда-то здесь проходила стена, огораживавшая Сити. Молча дошли до Мургейт-стрит, где находилось здание Технологического института.

— В «Клейтон Бэринг» нас с вами не пустят, — повторил Пауэлл. — Но у меня есть знакомый, который многое знает об этом банке. Хотите с ним поговорить?

— Если он работает в самом банке, то это не очень удобно. Боюсь его подвести.

— Нет, он не служит в банке, — отвечал Пауэлл. — Он — журналист, причем неплохой. Работает в «Уорлд ревью» у Кэрдинга. Не пугайтесь. Теперь всем тут приходится работать на какого-нибудь иностранца. Так вот этот парень не любит Кэрдинга, его вообще мало кто любит. Вам будет с ним интересно. Где вы остановились, в «Президенте»? Я попрошу его вам позвонить. Когда-то я учил его азбуке банковского дела, он мне немалым обязан.

Пауэлл распростился и вошел в свое здание. А Нефедов не спеша пошел по Мургейт-стрит в направлении серого бастиона «Английского банка». Весь фасад его был в колоннах. Над высоким первым этажом, как над огромным основанием, возвышалось еще четыре, отодвинутых вглубь. С боков и сзади первый этаж представлял собой сплошную стену, без единого окна и двери. Где-то в казематах этой крепости вырабатывалась финансовая стратегия центрального банка Великобритании.

Перейдя Трэднидл-стрит, Нефедов остановился у монумента лорду Веллингтону. Затем он обошел новенький небоскреб Фондовой биржи и забрел на ее галерею для посетителей, откуда был виден пустой зал, где когда-то сновали брокеры, вытесненные ныне компьютером. Сити явно обогнал Уолл-стрит, где компьютеры все еще терпели живых людей. Пройдя по Леденхолл-стрит, Сергей поболтал с одетыми в красные пальто и черные цилиндры привратниками страховой компании «Ллойдс».

Он вошел в это здание, внешне напоминавшее не то нефтеперерабатывающий завод, не то космический монумент будущего века. С высоты галереи пятого этажа, куда его доставил лифт, видны были все внутренности: ни один зал со служащими, ни один кабинет начальства не имел не проницаемой для глаза стены. Посетитель ощущал себя здесь оператором неведомого рентгеновского аппарата, проникавшего в тайны финансового мира. Но ведь это — только мираж…

Выйдя на улицу, Сергей побрел прочь из Сити. Проходя мимо одной из торговых витрин, он увидел рядом с девушкой-манекеном гревшегося на солнце живого бульдога. Нефедов вспомнил свою Альфу, отдавшую богу душу несколько лет назад, приветливо помахал лондонскому псу и двинулся дальше, вглядываясь в здания и лица прохожих…

Пинта «гиннеса» подходила к концу. Еще десять минут — и он тронется на встречу с Диком Джилсоном. «Черный монах» гудел, стало темно от табачного дыма. У никелированной стойки бара толпились преимущественно мужчины. Над стойкой металлом инкрустировано: «Сегодня пятница». Была среда, но хозяин хотел, чтобы посетители чувствовали себя свободно и расслабленно, как накануне уик-энда. На стенах рисунки: черные монахи выполняют сельскохозяйственные работы.

Дик Джилсон оказался худощавым тридцатилетним человеком, среднего роста, с серыми глазами, глядевшими на собеседника через толстые роговые очки. У него были длинные и тонкие пальцы. Давно, в детстве, Нефедов считал это признаком не то родовитости, не то таланта. Дик позвонил Нефедову вечером того дня, когда они виделись с Пауэллом, и назначил встречу в небольшом баре за «Английским банком».

— Мортимер передал мне, что вас интересует «Клейтон Бэринг энд К0»? — вопросительно проговорил Джилсон высоким, почти девичьим голосом.

«Он и впрямь похож на девушку», — подумал Сергей, глядя на длинные, соломенного цвета волосы, закрывавшие шею и спускавшиеся на воротник кремовой замшевой куртки.

— Пауэлл меня заинтриговал, сказав, что это — типичный международный банк британского происхождения, но захваченный американцами.

Нефедов старался говорить нарочито безразлично, не выдавая своего особого интереса именно к данному банку.

— Дело в том, что я готовлю о нем материал, — сказал Дик. — Часть его, наверно, скоро появится в газете.

— Кэрдинг, выступающий против транснационалов, — это что-то новое, — удивился Нефедов. — Или, может быть, вы создаете им рекламу?

— Нет, это разоблачительный материал. Кэрдинг любит сенсацию. Месяца два назад ко мне обратился один англичанин из числа тех, кто остался в «Клейтоне» после его перехода под американское управление. Его мотивы можно понять. Американские директора получают вдвое больше английских, не говоря' уже о служащих более низкого ранга.

Мистер Игрек, служащий «Клейтона», пришел к Джилсону не с пустыми руками. Он принес копии банковской переписки, из которой следовало, что фирма стала центром невиданных международных манипуляций с ценными бумагами. По сравнению с ними скандал с «Гиннесом» и «Морган Гренфелл» выглядел поистине убого. Директора «Клейтона» помогали избранному кругу спекулянтов Нью-Йорка и Лондона наживать сотни миллионов буквально за недели и месяцы, причем пользовались внутренней информацией от своих клиентов, что строго запрещалось законом. Обычно состояния такой величины составлялись десятилетиями. Темпы обогащения транснациональных нуворишей казались из ряда вон выходящими.

Редактор, которому Дик положил этот материал на стол, доложил хозяину. Тот лично вызвал Джилсона. Начал с комплимента:

— Такие, как вы, Джилсон, нужны газете, как воздух.

Кэрдинг говорил с отчетливым австралийским акцентом, хотя давно уже жил в Англии и вращался среди здешней аристократии.

— Но, прежде чем выплеснуть все найденное вами на страницы «Уорлд ревью», я хотел бы, чтобы вы еще немного поработали. Если понадобится, возьмите необходимую сумму денег. Не в кассе. Назовите цифру, я вам выпишу чек. Деньги открывают рты. Постарайтесь узнать как можно подробнее обо всех сторонах нынешней деятельности «Клейтона». Меня интересуют не только спекуляции, хотя тут тоже нужна достоверность. Нельзя допустить, чтобы мы невзначай сами сели в лужу. Обещайте вашему информатору, что мы гарантируем ему хорошее место, если его выгонят. Главное — узнайте, чем еще занимается «Клейтон», кто его основные клиенты, какими конкретно фирмами и почему он интересуется. И не только в Англии, но и по всему миру. Это чрезвычайно важно для меня.

Имея столь мощную поддержку, Джилсон постепенно выжал из мистера Игрека массу документов и с его помощью разобрался во многих хитросплетениях. Спекуляции действительно были существенной, но не самой главной стороной деятельности «Клейтона». Самой важной и тщательно скрываемой от посторонних глаз была работа по захвату фирм, занятых в сфере высокой технологии. Клиенты банка подсказывали, кто именно их интересует, а он находил пути заманивания и поглощения жертв. Надо было соблюдать тайну, чтобы не встревожить ни конкурентов, ни правительства, ни прессу. Все выглядело почти так, как говорил Нефедову Майк Хинден в Нью-Йорке. Информационная служба «Клейтона» была на высшем уровне, и Нефедов, слушая рассказ Джилсона, испытывал зависть и досаду. Ему, одинокому специалисту, никогда бы не удалось вместе со своими компьютером и банком данных раскрыть хоть сотую часть тех связей, о которых знал «Клейтон», даже пользуясь поддержкой всего Центра. «Клейтон» же не только знал, но и оперативно использовал всю информацию в своей охоте за фирмами.

— И весь этот материал у вас в руках, Дик? — осторожно спросил Нефедов.

— У меня остались только черновики статей, которые, как я надеялся, будут опубликованы, да еще кое-что, что удалось припрятать. Впрочем, ничего сенсационного там, на мой взгляд, нет. Самое главное — это мой анализ, отраженный в серии статей. Там же приведены почти все существенные факты и цифры.

Нефедов задумался. Материал Джилсона мог оказаться решающим в раскрытии тайны папок Йонсона. Но как его получить?

— Вы удивляетесь, что я с вами столь откровенен? — вдруг спросил журналист. В его голосе чувствовалось волнение. — На то есть веские причины. Во-первых, Мортимер многому меня научил в колледже, учеба у него не прошла даром. Он научил меня видеть мир таким, какой он есть. И быть честным в его оценке. Во-вторых, у меня есть старший брат, который потерял работу из-за Кэрдинга. Оказался на улице после локаута печатников. Мы с братом мыслим приблизительно одинаково, хотя он — рабочий, а я — интеллигент. И, наконец, еще одно. Кэрдинг не хочет публиковать именно то, что сам назвал главным. Просто использовал меня, как ищейку. Иначе бы он не прятал собранные мной документы в свои тайники.

Лицо Дика заострилось. Губы его едва заметно задрожали. Казалось, он вот-вот разрыдается.

— Сегодня утром я узнал, что мой материал будет печататься постепенно. Начнут с тех самых спекуляций, о которых стало нам известно с самого начала. А о пожирании жертв и о высокой технологии пока ни-ни. Редактор сказал: «Это подождет. Мистер Кэрдинг полагает, что это читателю не особенно интересно. Для нас, Джилсон, прежде всего важны тиражи и рекламодатели. А это — вопрос высшей политики. Не нашего с тобой ума дело». Если вас это интересует, я могу вам дать все, что у меня есть. Я не люблю работать в корзину. Вашему Центру эти документы могут оказаться полезными. Конечно, другой человек мог бы их продать самому банку или передать другой газете. Я не хочу делать этого. В конце концов, оставаясь на своем месте, я смогу узнать и раскрыть много больше, чем интриги одного-единственного лондонского банка…

Вот и пришло время расставаться. Сергей встал и двинулся к выходу. Черный монах угрюмо смотрел ему вслед с высоты второго этажа.

У себя в номере он разделся, помыл руки, уселся в кресло у окна и раскрыл серую папку. В черновиках отвергнутых Кэрдингом статей было подробно описано, как скупались акции ВВФ. Перечислялись некоторые фирмы и организации, у которых были втихомолку приобретены крупные пакеты. Среди них — несколько страховых фирм, пенсионных фондов, инвестиционных компаний, благотворительных организаций. Была приложена ксерокопия полного списка на бланке «Клейтона» с пометкой «Конфиденциально».

Нефедов не верил своим глазам. Это большой шаг вперед. Дик Джилсон хорошо поработал, но не было главного — кому проданы акции.

Зачем Кэрдингу нужно было знать все эти детали, если он и не собирался их публиковать? Очевидно, газетный магнат был тоже увлечен сферой высшей технологии, увлечен далеко не бескорыстно. Поэтому он хотел знать, где что плохо лежит.

Для расшифровки названий всех этих фондов надо было воспользоваться компьютером. Но Нефедов должен был до возвращения в Нью-Йорк заехать в Женеву. А сведения были нужны ему сейчас. Он поднял телефонную трубку и набрал номер Йонсона в ООН.

…Нефедов получил его ответ после ужина. Большинство фирм, указанных в списке, базировалось в США. Было и несколько европейских организаций. Например, «Мишель Соти» находилась в Женеве. Это было как нельзя кстати. Сергей позвонил в Женеву и условился на следующий день встретиться за ужином с мистером Максуэллом Картни, президентом «Мишель Соти» и своим старым знакомым.

15

Олаф, взглянув в небольшое окно, сказал: «Едут».

Патриция открыла глаза и сладко потянулась в своем глубоком кресле у камина. В воскресенье за городом на их маленькой ферме она позволяла себе расслабиться и даже поспать после завтрака. Ферма находилась в Ньюфанене, километрах в шестидесяти от столицы. Лет пятнадцать назад Олаф купил ее вместе с землей у местного жителя, который по причине преклонного возраста и отсутствия наследников избавился от своей недвижимости за сравнительно скромную сумму. Сейчас ферма стоила в двадцать раз дороже, и Олаф не раз испытывал сладкое чувство удовлетворения от столь редкой удачи. Дом был старый, конца XVIII века. Последующие хозяева укрепляли его и расширяли, и сейчас дом был удобным и просторным. Правда, Олафу с его высоким ростом приходилось нагибаться, проходя через двери, и он до сих пор по забывчивости нет-нет, да и задевал за притолоки. Землю они не обрабатывали, вокруг дома разбили газон на английский манер. Метрах в двухстах начинался лес, тянувшийся на несколько километров. Рагнер жаловался на трудности охраны, но постепенно освоился, протянул по периметру их владений несколько рядов колючей проволоки и сигнализацию, главное же внимание небольшой группы охранников сосредоточил на хорошо просматривавшемся луге возле дома. Работу свою они выполняли тихо и ненавязчиво. Заметных признаков усиленного контроля и наблюдения не было.

Почти все лето чета Гунардсон приезжала сюда по субботам после обеда, а уезжала рано утром в понедельник. Патриция и здесь вставала в шесть, шла на лесной пруд, уровень которого старательно поддерживали бобры, и плавала в холодной воде, пополнявшейся горными ручьями. К половине седьмого она возвращалась, свежая и бодрая, к завтраку, накрытому Олафом на кухне. Потом шла работать в небольшой отдельный домик, построенный совсем недавно, с окнами во всю стену и редко когда топившимся камином. У окна стоял большой письменный стол, а перед камином — несколько деревянных кресел. В случае необходимости здесь можно было провести совещание.

В это утро гости были не совсем обычные. Она их встретила у входной двери и каждому пожала руку. Первым вошел пожилой Бэрди Тимусен, министр обороны.

— Какая у вас тут прелесть! — громко произнес он, похлопывая по плечу Олафа. — Мы с Нэнси давно мечтаем о чем-нибудь подобном.

Олаф улыбнулся. Он не стал оспаривать слов своего высшего начальника, хотя твердо знал, что поместье, в котором сейчас, должно быть, оставалась Нэнси, было куда роскошнее их скромного загородного жилища.

— Очень рады, очень рады, — говорил хозяин, широким жестом приглашая присесть, согреться и освежиться после дороги.

Вторым вошел министр координации Оле Бернардсен. Патриция при виде его заметно оживилась, следы недавнего сна мигом сошли с ее лица, она стояла, широко улыбаясь.

— Ну что ж, — сказала Патриция, когда тема погоды и цен на землю была исчерпана. — До обеда мы успеем поработать.

Она поднялась и, сопровождаемая министрами, направилась через лужайку в свой «кабинет».

— Одно из преимуществ этого скромного местечка, — заметила она, когда они уселись в деревянных креслах, — состоит в том, что Рагнер гарантирует его полную защищенность от посторонних ушей. В городе, даже при всех средствах защиты, говорит он, разговоры прослушиваются на расстоянии ста с лишним метров.

Бэрди насупился. Он знал, что она права и, более того, что девяносто процентов всех помещений в его министерстве, а также в военных штабах прослушивалось несколькими иностранными разведками, не говоря уже о собственной контрразведке, которая ему не подчинялась. В результате он настолько привык говорить общими фразами, что, когда оказывался в совершенно надежных помещениях, продолжал разыгрывать из себя полуидиота, в том числе с собственными доверенными сотрудниками.

— Темы у нас сегодня военные или как минимум полувоенные, — продолжала Гунардсон, — и мне не хотелось бы их обсуждать в более широком кругу. За последнее время почти все, что делается на заседаниях кабинета, становится известно нашим политическим противникам. Источники утечки во многих случаях известны, но отнюдь не всегда. Над этим еще предстоит поработать.

Она многозначительно посмотрела на каждого из собеседников. Было неясно, кому именно из них и какое именно поручение она хочет дать в связи со сказанным.

— Дела, которые я хочу обсудить сегодня, весьма деликатны, — продолжала она, как бы удостоверившись в том, что они готовы ринуться в бой по ее первому зову. — Начнем по порядку. Мне сообщили совершенно доверительно, что созданная нами комиссия независимых экспертов по вопросу о реприватизации вчера большинством голосов высказалась в пользу продажи государственной доли акций в пяти концернах, в том числе в ВВФ. Поскольку правительство само предложило состав комиссии и заранее заявило, что будет уважать ее рекомендации, должна признать: мы попали в крайне сложное положение.

— Кто из наших людей проголосовал за? — спросил Бэрди.

— Эдмунд Хаген.

Хаген был одним из ведущих профессоров экономики в столичном университете, старый социал-демократ, известный своими работами, обосновывавшими частичную национализацию промышленности, а позже — государственное среднесрочное планирование инвестиций в целях обеспечения технического прогресса и повышения конкурентоспособности отечественной индустрии.

— Но он же изменил своим убеждениям! — возмутился Бэрди.

— Одно из двух, — подал голос Оле. — Либо его купили, либо он переменил точку зрения.

— Нынешние взгляды Хагена, — спокойно продолжала Патриция, — заключаются в том, что государство обязано сохранить строгий контроль над всем, имеющим прямое отношение к национальной безопасности страны. Но само владение и управление концернами следует передать в частные руки, так как это — единственное средство освободиться от бюрократии, тормозящей прогресс. Хаген считает, что он сам в прошлом недооценил опасность бюрократизации, присущей государственным предприятиям.

— Впрочем… — сказала она, как бы предваряя вопрос Бернардсена, — я вовсе не исключаю, что уважаемый профессор руководствовался также и ненаучными мотивами. Так или иначе, он занял определенную позицию, и нам надо предусмотреть ее последствия. Завтра утром газеты сообщат о решении комиссии, и мы будем поставлены перед свершившимся фактом. Не исключено, что телевидение разнесет эту весть даже сегодня вечером.

Тимусен недовольно рассматривал носки своих дорогих ботинок, Бернардсен что-то быстро писал в большом желтом блокноте.

— Главный вопрос, который я вам задаю, — спросила Гунардсон, — и я жду солидных аргументов: можем ли мы, правительство, эффективно контролировать наши военные секреты, если расстанемся с ВВФ и другими производителями вооружений? Что скажете?

Бернардсен как младший явно не торопился высказывать свое мнение. Тимусен понял, что слово за ним.

— Довод Хагена и других о том, что государственная бюрократия задерживает прогресс в вооружениях, нелеп, — уверенно начал он. — Все знают, что по доле расходов на исследования и технические разработки в национальном продукте Иксляндия уступает только США, причем половина идет на оборону. И хотя наши расходы абсолютно невелики, мы находимся впереди других по ряду позиций. Я назову лишь два факта, их можно привести публично. При создании истребителя «Хернес» — он поднимется в воздух осенью этого года — были использованы новейшие композиционные материалы, более легкие, чем сталь. Все западноевропейские эксперты признают, что в настоящий момент это — самый современный истребитель на нашем континенте. Его конкурент — общее детище Англии, ФРГ, Италии и Испании — будет готов лишь через два-три года. Другой наш многоцелевой боевой самолет «Орел-72» — великолепный образец. Как вы знаете, мы уже переоборудуем наши авиабазы в расчете на эту технику, которая способна отразить самые совершенные средства нападения.

— Все это нам хорошо известно, дорогой Бэрди, — возразила Патриция, — но почему бы не передать все эти ценности в частные руки?

— Как почему? — вспылил Тимусен. — Когда фирма станет частной, она будет сама распоряжаться своими патентами. Мы очень быстро потеряем преимущества, которые у нас есть.

— Но можно принять строгие законы, запрещающие использовать военные патенты без санкции правительства.

— В теории — да, на практике — нет, — твердо сказал Тимусен.

Он от волнения снял пиджак и остался в плотном светло-сером джемпере с розовой полосой. Министр обороны всегда носил джемпер — даже в самую теплую погоду.

— Мы очень строго охраняем свои чертежи, прочую документацию, прототипы, даже оборудование. При нынешних средствах шпионажа патент перестал быть эффективной защитой технических секретов. Для крупной страны, такой как США, скопировать чужое, воспроизвести в слегка измененном виде и запатентовать у себя — дело нехитрое. Единственное, как можно этому препятствовать, — создать специальный режим для наших военных исследований в государственных концернах. Ты когда-нибудь была в гостях у Якубсена?

Патриция подумала, что, пожалуй, не следует рассказывать о недавнем посещении Олафом Симерикса. В конце концов муж не обязан докладывать жене, чем занимается на службе, особенно если служит в министерстве обороны.

А может быть, поставить во главе концернов верных людей, как, например, этого Якубсена? А нынешний режим секретности закрепить законодательно?

— Не будь наивной, Патриция, — сказал Тимусен. Он никогда бы так не позволил себе разговаривать с премьером на заседаниях кабинета. Но здесь все выглядело иначе. Он снял с себя маску старого трепача и склеротика, сразу помолодев на десяток лет. Это был прежний Тимусен, каким Гунардсон знала его еще в молодости, сотрясавший своими громовыми речами аплодирующие трибуны. — Когда ВВФ станет частным, он создаст себе параллельные симериксы, и через год ты не будешь знать толком, что происходит. А Якубсена прогонят новые акционеры, если он посмеет им сопротивляться. Особенно если акционерами станут американцы или японцы.

— Можно принять закон, ограничивающий иностранное владение акциями, например, максимум пятнадцатью процентами, — не сдавалась Патриция.

— И это — фикция, — громыхал Тимусен. — Контрольным пакетом завладеет какой-нибудь Ленартсен, который ничем не лучше американца или японца. Во всяком случае, у них тесная связь, и я не удивлюсь, если они уже сейчас заодно.

Патриция не была недовольна вспышкой Бэрди. Все, что он говорил, подтверждало ее уверенность в том, что действенный государственный контроль над частным военно-промышленным концерном невозможен. Если она и упорствовала, то лишь для того, чтобы собрать все доводы, которые можно было использовать против Хагена и других комиссионеров.

— Но почему мы должны быть пассивными? — продолжала она заводить министра обороны. — Смотри, как действуют шведы или швейцарцы. Франция отказалась продать американцам свой концерн телекоммуникаций и вместо этого предпочла передать контроль шведскому консорциуму во главе с «Эриксоном». Шведская АСЕА покупает швейцарскую «Броун Бовери» и становится крупнейшим в Европе производителем тяжелого электрооборудования. Химический гигант Швейцарии «Сиба-Гейги» только что купил крупного американского производителя лазеров. Почему мы должны отставать?

— Хотя бы потому, — вмешался Бернардсен, — что наши собственные концерны меньше, у них не столь богатый опыт. Они еще нуждаются в защите и помощи государства. Через несколько лет мы, быть может, твердо встанем на ноги, а пока надо проявлять осмотрительность. Тут я с Бэрди согласен.

Он помолчал, взял свои записки и начал нанизывать довод на довод:

— Расставшись с государственными военными концернами, мы лишимся важного средства проведения внешней политики. Вспомните, как умело пользовался Берт Норден продажей оружия странам «третьего мира». Там прекрасно знают, что мы поставляем оружие только при условии, что они следуют нашим советам. Берт прослыл великим миротворцем в урегулировании местных конфликтов во многом благодаря этой невидимой карте, которую он держал в рукаве. Авторитет в «третьем мире» приобретается не за красивые глаза и речи…

— Очень убедительно, только я не смогу использовать этот довод публично, Оле, — заметила Гунардсон.

— Как и большинство других, — отвечал министр координации. — Но давайте сначала убедим самих себя в необходимости сохранения национализированных военных заводов. Быть может, и оппозиция прислушается. Ведь им пригодится эта козырная карта, если они придут к власти.

— Они могут возразить, — вставил Бэрди, — что такую политику можно вести, опираясь и на частные концерны.

— Думаю, они согласятся с тем, что это чрезвычайно рискованно. Возьмите скандал с «Любберсом». Разумеется, мы будем отрицать, что знали о незаконных продажах за рубеж. Но тут мы можем говорить откровенно. Разве сделки «Любберса» не были санкционированы Норденом?

Выражение лица Патриции неожиданно стало жестким.

— Берт никогда не давал гарантий, — зло сказала она.

— Разумеется, он оставался в стороне, — продолжал Оле. — Как, впрочем, и министр иностранных дел. И вы правильно поступали. Но я не хлопал ушами в моем министерстве. Есть документальные данные о том, что каждую сделку с оружием так или иначе «пропускали» через канцелярию премьера. И я боюсь, что этим кто-то пользовался…

— Что ты имеешь в виду? — В голосе премьера на этот раз послышалось удивление.

— Не обошлось без взяток, вот что, — мрачно отвечал Бернардсен, — причем не только в министерстве торговли.

Почему Берт хотел перед своей смертью переместить Нильсена? Думаю, он кое о чем догадывался…

Голос Патриции стал совсем тихим:

— Если у тебя есть серьезные доказательства, представь их. Если нет, оставь Нильсена в покое. У нас сейчас достаточно хлопот и без пятен на репутации премьера и его близкого окружения.

— Согласен, — отвечал Оле. Блеск в его глазах несколько поугас. — Но боюсь, что через какое-то время нам придется это дело закрыть по-тихому. В сделке с гаубицами фигурируют платежи «комиссионных» и «консультационных», не предусмотренных официальным контрактом. Рано или поздно кто-нибудь предаст гласности эти факты. Хочу только подчеркнуть: «Любберс» замешан в деле со взятками. Но не известно ни одного случая коррупции с поставками, которые были поручены ВВФ. Почему? Думаю, что все дело в руководстве концерна. Коррупция может быть всюду. Но только в частных фирмах она процветает, если хочешь, слишком грубо и прямолинейно.

— Все это — не доводы для оппозиции, — повторила Гунардсон.

— Быть может, и так. Хотя в разговоре наедине с Швеленкопфом ты могла бы их привести. Он ведь не противник сильной обороны страны и ее активной внешней политики. И, наверно, не хотел бы себя компрометировать связями с дилетантствующими взяточниками.

— Что еще? — нетерпеливо спросила Патриция.

— Я перехожу к самому главному. — Оле вновь посмотрел в свой блокнот. — ВВФ ценен не только тем, что он выпускает и собирается выпускать, но еще более — тем, что мог бы производить, если бы не наша политика воздержания.

В комнате внезапно воцарилась тишина.

— Ты говоришь о проекте К? — спросил Бэрди.

— Не только. — Бернардсен смотрел на министра обороны ясными глазами, в которых была едва заметная усмешка. — Хотя бы по принципу: знай то, что у тебя изъяли.

Он повернулся к Патриции.

— Я составил список. Туда входит и проект К, и прочее оружие, которое Берт запретил производить. Я глубоко ценю его чувства. Более того — это вопрос принципиальной политики. Не я ее определяю. Но, как бы то ни было, важно, чтобы ВВФ не попал в частные руки, потому что тогда шлюзы будут открыты.

Премьер и министр обороны молча ждали продолжения, хотя уже догадывались, куда клонит Оле.

— Кое-что из этого списка можно очень выгодно продать американцам. Популярности дома нам это не прибавит. Скорее наоборот. Поэтому лучше сохранять строгую тайну, что возможно только при условии, если ВВФ останется в наших руках.

Гунардсон смотрела на него внимательно, но ничего не говорила.

— Возможно, нам на каком-то этапе придется разыграть эту карту, причем отнюдь не из коммерческих интересов. Мало ли как сложатся наши отношения с Вашингтоном. Но допустим, мы не захотим пойти на это. Тогда тем более единственный шанс сохранить наши козыри, не отдать их другим — это государственный ВВФ и строго военное руководство.

Бернардсен хотел еще сказать о том, что не может понять, как в совете директоров концерна оказался американец. Но решил не торопиться. Питерсон был пока лишь номинальным директором. Он не только не появлялся еще на заседаниях директората, но ни разу даже не пересек иксляндскую границу. К тому же роль директоров в ВВФ была не слишком значительной. Они имели доступ к крайне ограниченному кругу отчетных данных. Всеми делами руководил исполнительный совет, в который входили только строго проверенные люди, почти исключительно бывшие военные. С Питерсоном надо было еще разобраться, и Оле не хотел предварять события.

Патриция же думала о том, что, если дело дойдет до крайностей, она предложит Швеленкопфу сделку. Какую именно, зависит от конкретной ситуации.

— Предлагаю закончить и идти обедать, — сказала она. — Олаф нас заждался. Резюме мое будет кратким. Отныне я буду еженедельно встречаться с вами для выработки тактики в вопросе о военной промышленности. Реприватизация других концернов меня не так тревожит. Посмотрим, быть может, мы откупимся чем-нибудь из гражданской сферы.

Когда они вышли из домика-кабинета, Бэрди увидел проходившего мимо Рагнера. Он окликнул его, и между старыми знакомыми завязался разговор. Гунардсон и министр координации отстали от них.

— Ты был сегодня хорош, — сказала она очень тихо. — Но временами ты переигрываешь.

— Темперамент, — ответил он, как бы извиняясь. Министр был на голову выше премьера. При других обстоятельствах это было бы недостатком. — Да, кстати, возьми этот конверт и посмотри на досуге. Если Хансен вел такое пристальное наблюдение за Норденом, то как, должно быть, он не любит Рагнера.

— После обеда останься, — приказала она. — Сходи на пруд, отключись. А в четыре встретимся в кабинете. Эта материя слишком опасна. Откладывать нельзя. Бэрди! — крикнула она отошедшему от них метров на тридцать Тимусену. — Я бы хотела с тобой после обеда посоветоваться. С тобой и Рагнером.

Бэрди приветливо помахал ей рукой и открыл дверь в основной дом, пропуская вперед начальника личной охраны.

16

Дело, ради которого Нефедов прилетел в Женеву, было несложным, но не слишком приятным. Директор Центра просил Нефедова встретиться с одним из местных сотрудников ООН — итальянцем Серджо Борелли, который был хорошо известен в Центре, но вызывал там смешанные чувства. Борелли, весьма подвижный и говорливый молодой человек, имевший у начальства репутацию человека знающего и прилежного, был, по глубокому убеждению Нефедова, несколько поверхностным и не слишком обязательным. Когда-то они вместе работали в Нью-Йорке, но потом Борелли перешел на более высокую должность в Женеве, а теперь ему хотелось вернуться в Нью-Йорк, продвинувшись вверх еще на одну ступеньку. Директору его усиленно рекомендовал Тони Трапп, который и Нефедова просил содействовать с этом деле. Нефедов старательно уклонялся, но в конце концов ему было дано официальное задание побеседовать с Борелли и написать для директора и управления кадров конфиденциальное заключение. Разумеется, ни о какой конфиденциальности не могло быть и речи, так как Трапп через своих приятелей в кадрах на второй день узнает, что именно написал Нефедов. Придется дать заключение в обтекаемых формулировках, главное же сообщить директору устно.

Нефедов встретился с Борелли во Дворце наций, разговор их занял часа два. Серджо делился новыми идеями, говорил, что Центр должен более системно изучать связи транснациональных корпораций с политическими деятелями и организациями. Это было по существу правильно, но директор Центра всячески старался подчеркивать свою нейтральность и непредубежденность и тщательно избегал всего, что чересчур близко касалось опасных вопросов политики. Глядя на увлеченного Борелли с его плутовскими, чуть на выкате глазами, на его высокий римский лоб, на не сходившее с лица выражение готовности услужить, Нефедов знал, что тот делал акцент на политике специально. Ему было известно, что именно Нефедов в течение последних лет упорно продвигал эту идею в Центре, но встречал очень сильное, хотя и не всегда явное сопротивление. Трапп, одобряя ее в разговорах с Сергеем, наедине с начальством высказывался против.

— Расскажите лучше, — спросил Нефедов, сочувственно улыбаясь, но уклоняясь от определенных высказываний, — как дела с вашими виноградниками?

Борелли охотно переменил тему. Еще служа в Нью-Йорке, он купил виноградник сначала в Калифорнии, а потом во Франции. Снимая приличные урожаи, он с помощью наемных служащих изготовлял собственное вино, имевшее некоторый успех у торговцев, но еще не дававшее ему тех доходов, на которые он рассчитывал.

— Это очень хлопотное дело, — отвечал он. — Французская ферма в порядке, за ней присматривает брат, когда ему удается выбраться из Италии. На меня еще с нью-йоркских времен легла забота о калифорнийской плантации, но из Женевы за счет ООН редко удается пересечь океан. Если я с вашей помощью окажусь в Нью-Йорке, то нам будет много удобнее, да и вы можете рассчитывать на дюжину «борелли» в год.

— Не забудьте, что я предпочитаю белое, — в тон ему сказал Нефедов.

Борелли стал уговаривать его начать дегустацию в тот же вечер или максимум на следующий день, а узнав, что Нефедов занят, не слишком расстроился, зато попутно стал расспрашивать, с кем именно Сергею надо встретиться. Он обещал помочь в организации дополнительных встреч и был явно разочарован отсутствием откровенности со стороны своего бывшего нью-йоркского сослуживца.

Расставшись с Серджо, Нефедов поехал в отель «Иден», где он остановился.

Вечером Нефедов должен был ужинать с Максуэллом Картни, которого знал уже четверть века. Впервые Сергей встретил его в Нью-Йорке, когда работал над книгой о финансовом капитале. В то время Картни было уже под шестьдесят. Женившись на наследнице мультимиллионера Мишеля Соти, известного в прошлом парфюмерного короля, он со временем стал президентом, председателем правления и, по существу, главным хозяином «Соти интернэшнл». Французское имя и происхождение миллионов Соти давно уже представляли лишь исторический интерес.

Штаб-квартира корпорации и половина ее предприятий находились в Америке. В то время и Картни с супругой жил в Нью-Йорке, занимая весь верхний, тридцатый, этаж здания на Пятой авеню. С его просторной веранды, нависавшей над Центральным парком, можно было любоваться красочным небосклоном предзакатного Манхэттена, наблюдая, как пропечатываются на нем черные, светившиеся мириадами огней высотные здания западной части города.

Картни первый сумел по-простому объяснить Сергею, как живет средний американский мультимиллионер.

— Практически все текущие расходы мои и моей семьи оплачивает компания. Я имею в виду перелеты, домашнюю прислугу и прочее. К банковскому счету приходится обращаться, когда надо купить что-то крупное, например картину. Что касается карманных денег — тысяч двести в год, то есть то, что идет на неформальные обеды, ужины, театр, мелкие подарки, личные развлечения, — их я зарабатываю на бирже. Конечно, для этого надо уметь играть.

Это был приятный пожилой мужчина очень небольшого роста, теперь, наверное, уже совсем древний старик. Он вовсе не хвастался, а без экивоков рассказывал о своем житье-бытье молодому русскому, которому симпатизировал. Вечная улыбка на его лице, впрочем, мало кого обманывала, и если обманывала, то ненадолго. Жесткость его была известна и деловым партнерам, и подчиненным, и владельцам гостиниц, где он останавливался.

— Когда я первый раз прихожу в ресторан, то выстраиваю во фронт официантов во главе с мэтром и держу перед ними речь: «Друзья мои, — говорю я, — запомните: меня зовут Максуэлл Картни. Вкусы мои очень просты. Люблю кофе горячим, а мороженое — холодным. Следуйте этому правилу и будете довольны». После этого я могу рассчитывать на сносное обслуживание.

Достигнув шестидесяти пяти лет — срока отставки, установленного им самим, — Картни с женой уехал из Нью-Йорка и поселился севернее Женевы в особняке на берегу озера Леман. Когда умерла его жена Эдит, он остался единственным хранителем состояния, большая часть которого была передана благотворительному фонду «Мишель Соти». Этот фонд мало чем отличался от обычного инвестиционного треста: в его собственности сосредоточивались крупные пакеты акций ряда крупнейших корпораций мира, когда-то принадлежавшие самому Соти и его семье. Доходы от активов тратились на субсидии медицинским учреждениям и шли на исследования по борьбе с раком, СПИДом и другими заболеваниями. Картни был президентом фонда и строго следил за его делами…

Пора было одеваться к ужину. Нефедов еще раз побрился, тщательно завязал галстук, вытащил из чемодана заготовленный сувенир и вышел из номера. Пройдя два квартала по Рю-де-Лозанн, он свернул направо, переулками добрался до набережной, названной в честь президента Вильсона, и вошел в фойе фешенебельной гостиницы «Пале Вильсон». Навстречу ему, оживленно разговаривая, смеясь и жестикулируя, в группе американцев шел Серджо Борелли. Итальянец смотрел куда-то в сторону и, казалось, его не заметил.

Нефедов выждал несколько минут и вошел в зал ресторана. Метрдотель провел его к столику у колонны, где величаво восседал в одиночестве седой восьмидесятилетний старик с вечной приветливой улыбкой.

— Рад вас видеть после стольких лет, — сказал Картни. — Что будете пить? На ужин предлагаю лососину и утку. Здесь это делают отлично.

К ним подкатили столик на колесах, на котором покоился целый лосось. Отрезав от него несколько тонких ломтей, официанты разложили их по тарелкам, обложив мелкими зелеными каперсами. «Миллионеры едят почти то же, что и простые смертные, — подумал Нефедов, — но должны убедиться, что это действительно лососина и что она не осталась со вчерашнего банкета конкурента».

— Женева мне положительно нравится, — сказал Кар-тни. — Здесь тихо и спокойно, и всего час лета до Парижа или Милана.

С необычайной для старика скоростью он поглощал поданную рыбу.

— Итак, у вас есть ко мне дело? — спросил он после обмена последними политическими новостями.

— Да, — отвечал Нефедов. — Мне стало известно, что фонд «Мишель Соти» недавно продал акции некоторых компаний. Я интересуюсь этими компаниями, и у меня есть несколько вопросов.

— Какие фирмы вас интересуют?

— ВВФ.

Картни внимательно разглядывал утку, которую официант вынимал из гриля, следил, как утку разрезают, кладут жареный картофель, морковь, зелень. Наконец официанты удалились.

— Бизнес мешает пищеварению, — заметил старик. — В моем возрасте самое главное — сохранять хороший аппетит. О делах потом.

Нефедов знал, что Картни мог говорить о делах где угодно. Значит, он не считал обстановку ресторана располагающей для подобной беседы.

Последовали мороженое для Сергея и персики, прокипяченные в коньяке, для его сотрапезника. Миллионер с годами явно не терял вкуса к жизни.

После ужина Картни предложил поехать к нему на виллу, выпить кофе и продегустировать редкие ликеры. Они сели в ожидавший у входа в гостиницу «мерседес» с шофером и через десять минут въехали в ворота усадьбы. Фасад трехэтажного дома был подсвечен прожекторами, скрытыми у подножия кустов, окаймлявших площадку перед домом. Дворецкий широко распахнул дверь, и они прошли в большое помещение библиотеки на первом этаже.

— Здесь нам будет спокойнее, — сказал хозяин.

Стены снизу доверху были уставлены книгами в богатых, сделанных на заказ переплетах. В одном из углов стояли просторный письменный стол с многочисленными стопками бумаг и большое плетеное кресло черного дерева. Сергей подошел к мраморному камину с нимфами. На полу стоял майоликовый горшок с ветвями цветущей вишни. Над камином висел оригинал Ренуара — большой портрет купальщицы. На столике справа раскосая балерина — статуэтка Дега.

— Зачем вам знать о ВВФ? — спросил напрямик Кар-тни, когда они уселись в кресла и приступили к дегустации.

— Мне известно, — отвечал Нефедов, — что его акции скупают, я знаю посредника, но не знаю, кто за ним стоит. В мире идет бурная транснационализация, о последствиях которой можно дискутировать, но она бесспорно опасна, когда затрагивает военную промышленность. Пройдет еще несколько лет, и нами будут править торговцы смертью. Если уже не правят.

Картни отпил глоток «гран-марнье». Это был особый образец, присланный ему как знатоку на пробу.

— Не знаю, откуда вам стало об этом известно, — заметил он, — но, как видно, у вас есть свои каналы. Не стану отрицать, ко мне действительно обращались с предложением продать наши активы в ВВФ. Но должен сказать, что я пока еще не дал согласия.

Сергей удивленно поднял брови.

— Вот видите, — продолжал Картни, — ваш источник несколько поторопился. А я не спешу. На то у меня есть разные соображения, в том числе и сентиментального свойства. Когда я был молод, у меня был пистолет, подарок отца, производства одной фирмы, впоследствии купленной ВВФ. Этот пистолет как-то спас мне жизнь. Не будем вдаваться в детали, но я всегда полагал, что должен оставаться верным бизнесу, который продлевает мне жизнь.

Картни раскурил большую сигару. Нефедов отказался.

— Вот видите, вы бросили курить. Должно быть, курение мешает вам жить. А меня отец, мать и господь бог сотворили таким, что вино и курение идут только на пользу. Поэтому я никогда не расстаюсь и с акциями двух очень крупных компаний: «Дистиллере» — производителя шотландского виски и «Рейнолдс» — гиганта табачного дела. Еще кофе?

— Спасибо, мне достаточно, — отвечал Нефедов.

— Боитесь, что спать не будете? А у меня и акции кофейных фирм тоже имеются. Ха-ха!

«Благотворительный фонд «Мишель Соти» подходит к вопросам здравоохранения комплексно», — подумал Нефедов.

— Но «Клейтон Бэринг энд К°» — не покупатель, а посредник, — заметил он вслух. — Кого же он представляет?

— На выяснение этого обстоятельства я потратил немало сил, хотя времени было в обрез, — отвечал хозяин дома. — Меня поводили за нос, но я нашел то, что искал.

И теперь я почти уверен: акции ВВФ останутся в нашем фонде. Хотя предложенная цена дала бы фонду немалый выигрыш.

Сергей почтительно глядел на старика, не решаясь его торопить.

— Мне не хотелось бы вас разочаровывать, — сказал Картни, прерывая молчание, — но я не могу удовлетворить ваше любопытство. Дело, которым вы занялись, крайне опасно, в том числе и для вас лично. Кроме того, я связан словом. Те, кто раскрыл мне источник интереса к ВВФ, боятся потерять доверие, которым ныне пользуются. Это было бы непростительно и для них, и для меня.

Нефедов в досаде сжал губы. Он обдумывал, сделать ли еще один шаг.

— Как вы относились к Нордену? — спросил он, решившись.

Старик поднял на него глаза и несколько минут внимательно всматривался, как бы читая его мысли.

— Вы полагаете, что это имеет отношение к делу? — спросил он с сомнением в голосе.

— Я бы не исключал этого, — твердо сказал Сергей.

Картни поднялся с кресла. Нефедов тоже встал.

— Я бы дал вам совет, — сказал старик. — Не торопитесь. Все должно происходить естественно. Придет время, и все тайное станет явным.

«Мерседес» вез его обратно в «Иден», а Сергей думал о том, что на сей раз ему не повезло и казавшееся простым дело вновь усложняется. Из-за кофе и из-за размышлений о том, что же дальше делать, он провел ночь отвратительно, встал рано и перед завтраком прошелся по набережной. Прогулка освежила его. Он решил прокатиться на пароходике по озеру.

Позавтракав, он зашел в номер за плащом. Красная лампочка на телефоне мигала. Он поднял трубку. «Вам посылка», — сказала телефонистка. Он спустился вниз и взял у портье сверток. Обратный адрес — «Фонд „Мишель Соти”». Разрезав край пакета, Сергей вынул из него книгу: «Брет Гарт. Рассказы». На обложке были изображены четыре молодых ковбоя в широкополых шляпах, узких брюках и старомодных пистолетах у пояса. В книгу была вложена записка:

«Дорогой Серж! Посылаю Вам своего любимого Гарта. Книга только что пришла от издателя, и, проглядывая ее на ночь, я подумал, что она Вам окажется полезной. Первая же строчка «Млисса» навеяла на меня воспоминания. 1 февраля 1945 года, незадолго до конца войны, я оказался неподалеку от тех мест, где происходит действие этого рассказа. Двадцать дней я провел в Лос-Аламосе. Тогда передо мной раскрылась истина, о которой я не подозревал, но которая стала вскоре широко известна. 2 апреля, незадолго до смерти Франклина Рузвельта, я сделал в своем дневнике запись. Я часто потом вспоминал о ней. Открыв сегодня ночью дневник, я вновь прочитал ее: «Когда-нибудь люди пожалеют о научном прогрессе, как Фауст о сговоре с Мефистофелем». После Хиросимы я испытывал постоянное беспокойство по поводу ящика Пандоры, грозящего человечеству сначала невиданной милитаризацией, а затем и гибелью. Мои друзья старались разубедить меня.

Через четыре года 16 апреля я узнал, что Советский Союз тоже владеет секретом атомного оружия. Я написал письмо президенту, умоляя его договориться о приостановке дальнейшего движения по роковому пути. Хорошо помню тот день, когда я получил его ответ. 8 мая в 18 часов почтальон принёс мне письмо из Белого дома. Президент был любезен, тепло вспоминал наши встречи, убеждал меня, что бомба нужна для того, чтобы не было больше войн, подобных закончившейся совсем еще недавно.

Итак, перечитайте Гарта, и да будет с Вами мир. Искренне Ваш Максуэлл Картни».

Сергей сунул книжонку в карман и поспешил к пристани. Пароходик тронулся через минуту после его прихода, и Нефедов мысленно выругал Картни, из-за которого чуть было не пропустил прогулку по любимому маршруту.

«Лебедь Женевы» шел по правому берегу Лемана, заходя в один поселок за другим. Вскоре на пристанях появились французские ажаны: кончилась швейцарская территория. Еще через час начнется Италия.

Со сменой границ менялась архитектура сельских домиков, но мир этот казался застывшим. «Ничего-то здесь не изменилось за те годы, что я не был», — подумал он. Этот уголок Европы оставался самим собой, бросал вызов прогрессу, разве что автомобили у крестьян стали мощнее. Эти не торопились вступать в сделку с дьяволом.

Мефистофель… Он вспомнил записку Картни и вытащил из кармана плаща книжку. Открыв ее, прочитал первую фразу:

«Как раз в том месте, где Сьерра-Невада переходит в волнистые предгорья и реки становятся не такими быстрыми и мутными, на склоне Красной горы расположился Смитов Карман».

Итак, Картни был той весной в Лос-Аламосе. Да, он ведь служил в американской армии, имел чин полковника. В те годы многие бизнесмены имели воинские звания. Оказывается, старик Картни уже сорок лет беспокоится за цивилизацию — дольше, чем большинство его сверстников. Но при чем тут Брет Гарт?

На озере поднялся ветер. Откуда-то набежали тучи. Нефедов упорно сидел на открытой палубе, хотя большинство пассажиров ушли в закрытые помещения. Можно спуститься в ресторан, но сидеть за кружкой пива и из окна взирать на склоны Альп скучно.

«Первое февраля сорок пятого…» — вспомнил он строчки из записки Картни. Какая точность! Кстати, Лос-Аламос находится в пустыне Нью-Мексико, что довольно далеко от Сьерра-Невады и Смитова Кармана. Что Картни делал тогда в Лос-Аламосе двадцать дней? Беседовал с учеными, раскрывшими ему страшную силу изобретенного ими оружия? Он вел дневник, у военных его профиля было достаточно времени для размышления. Женитьба, возвышение, богатство пришли позже. А тогда он записывал мысли, возникшие за день. «Второе апреля»… Почему именно второе, а не пятое или четырнадцатое? Ведь Рузвельт был еще жив, беспокоиться, казалось бы, было еще не о чем. Нет, Картни уже тогда понимал, что будущее таит в себе большие опасности…

Когда пароходик подходил к Лозанне, шел уже сильный дождь. Сергей сошел на пристань и, жалея, что не взял зонтика, быстрым шагом дошел до вокзала. Поезд на Женеву отправлялся только через час. Нефедов сидел в баре, пил пиво и глядел в окно на мокрый перрон.

Оказывается, Картни знал Трумэна и даже переписывался с ним. Прошло четыре года, прежде чем он решился послать президенту мольбу о прекращении только начинавшейся атомной гонки. Эти даты врезались в старческую память: шестнадцатого апреля он послал письмо, а ответ получил восьмого мая. Не быстро ответил президент, но вежливо. Должно быть, уже в те годы молодой Картни давал деньги в кассу демократической партии. А почтальон принес письмо в шесть вечера. Теперь почтальоны в Америке ходят только по утрам. Но то письмо от президента, должно быть, имело штамп «Специальная доставка», и его могли принести когда угодно.

Подошел женевский поезд. Сиденья были удобные, не то что в том лондонском вагоне несколько дней назад. Как он обрадовался тогда списку фирм, у которых через «Клейтон» скупались акции ВВФ. И вот теперь этот старик уперся. Чего-то боится. Отговаривается давнишними антиядерными убеждениями. Тем более должен был бы помочь.

В Женеве дождь был мелким и противным. Пришлось взять такси, чтобы не промокнуть окончательно.

Поздно ночью, растянувшись на диване в номере гостиницы, он спал, но сон был тяжелым. Ему продолжали мерещиться цифры в письме Картни: первое февраля сорок пятого, двадцать дней, второго апреля… И первая фраза: «Как раз в том месте, где Сьерра-Невада переходит в волнистые предгорья…»

«Минуточку, — сказал себе Сергей, проснувшись, как от толчка. — В письме сказано «первая строчка», а не первая фраза. А вдруг — шифр? Попробуем-ка». Он встал и зажег свет. Написал строчку на листе бумаги.

Допустим самое простое: цифры обозначают порядковый номер букв в первой строчке. Тогда один — это «к», два — «а», сорок пять — «л», двадцать — «ь», два — «а», четыре — «р». Кальмар? Допустим, а дальше? Четыре — это «р», шестнадцать — «г», четыре — опять «р», еще четыре — еще «р», восемь — «т», пять — «а», шесть — «з». Итого «ргрртаз». Полный абсурд.

Надо менять метод. Первая строчка указана прямо. А затем: «Через четыре года». Это может значить — на странице четыре.

Нефедов открыл на четвертой странице. Шестнадцая строчка, четвертое слово — «под». Восьмая строчка, пятое и шестое слова — «Сан-Франциско». Итак, «Кальмар под Сан-Франциско».

— Спасибо, старик! — сказал Нефедов вслух. — Все-таки я тебя убедил.

Погода была неважной. Мостовые высохли, но низкие тучи на большой скорости неслись над городом и аэропортом Куантрэн. Невзирая ни на что, самолет компании «Свиссэйр» принимал пассажиров на борт. Усевшись на свое место, Сергей обрадовался, увидев в кинопрограмме полета старый боевик о Джеймсе Бонде. Цирковые фокусы агента 007 его успокаивали. После кино подадут обед, он поспит, проснется, а под крылом уж появится Лонг-Айленд. Самолет пересечет Куинс, развернется над океаном и, пролетев совсем низко над пляжами Бруклина, сядет в аэропорту Кеннеди. Все это было хорошо знакомо и много раз испытано.

17

— Я едва вас дождался, — сказал Йонсон по телефону.

Он позвонил Нефедову поздно вечером, едва только тот ввалился в свою нью-йоркскую квартирку. Возвращение из Женевы сложилось не так гладко, как он ожидал. Редкий случай: и погода в Нью-Йорке была отличной, по пути через океан самолет ни разу не тряхнуло, а все же их внезапно посадили в Бостоне. Пилот объявил, что возникла какая-то «техническая проблема».

В Бостоне они прождали часа три. Когда в конце концов они приземлились в аэропорту Кеннеди, то оказалось, что «технические неполадки» были именно здесь. Что-то случилось с прибывшим в середине дня самолетом, нормальный график прилетов был нарушен.

Йонсон хотел прийти к нему сразу же, Нефедов с трудом уговорил его отложить свидание на утро. Он чертовски устал. К тому же он не вполне ясно себе представлял, нужно ли рассказывать Гарри о собранной им информации, обсуждать с ним план последующих действий. Либо же выслушать друга, а самому по возможности промолчать. В конце концов он решил, что поступит завтра так, как подскажет интуиция. Он знал, что без Йонсона ему не обойтись. Наступало время, когда надо было как-то соединять усилия. Это не радовало Нефедова: действуя в одиночку, он сводил неизбежный риск к минимуму.

Придя в Центр, Нефедов едва успел бегло ознакомиться с кипой бумаг, скопившихся в корзине «входящее», как вошел Гарри.

— Ты думаешь, что нельзя подождать до ленча? — спросил Нефедов, стараясь не обижать иксляндца. Но тот был слишком взволнован, нервно стучал по спинке стула, дожидаясь, пока Нефедов закончит размечать бумаги и почту. Наконец русский поднял на него глаза.

— Выкладывай, — сказал он, стараясь улыбкой успокоить Гарри.

— Я упустил вас между Токио и Лондоном, — пожаловался тот, — а по телефону говорить не хотелось. Тем более что моя римская история не получила еще тогда своего развития.

— Извини, — мягко заметил Нефедов, — я еще не в курсе твоих римских похождений.

Гарри подробно рассказал ему о своих итальянских встречах. Слушая его, Нефедов понимал, что тот не смог бы организовать все эти встречи без посторонней помощи. Одна из них — с банкиром из Сиены — была на личном счету Нефедова. А остальные?

— Скажи, — спросил он как бы невзначай, — а этот Лавини — действительно тот, за кого он себя выдавал? Ты твердо убежден в его подлинности?

— Но ведь меня к нему направил синьор Борелли, — быстро возразил Йонсон и вдруг, как показалось Нефедову, смутился и слегка покраснел.

Нефедов отвернулся и посмотрел в окно. Там не было ничего нового. Все та же крыша американской миссии и тот же спичечный параллелепипед Секретариата ООН. Он смотрел в окно, чтобы дать время Йонсону прийти в себя, и еще для того, чтобы тот не мог понять, обратил ли внимание Нефедов на его оговорку. Нефедов прекрасно понимал, о ком идет речь. Со старшим братом Серджо Борелли он был лично знаком, когда тот работал в Нью-Йорке и жил в одном с ним, Нефедовым, доме. Братья Борелли и Трапп были тогда неразлучной троицей. Иногда у Борелли бывал и Йонсон, но скорее на правах соученика Траппа по университету, а не подлинного члена этого клана.

— Ты говоришь, что было «развитие событий»? — спросил Нефедов, переводя разговор в иную плоскость.

— Да, это произошло уже после вашего звонка из Лондона. — Йонсон был вновь взволнован, но, казалось, уже забыл про свое невольное признание. — В то время я был спокоен, так как видел, что вы идете параллельным курсом. В Риме мне стало ясно, что Ватикан и наркобизнес, если они имеют к этому отношение, интересуются не только «Биониксом». Я спросил об этом Лавини напрямик, но он не захотел отвечать. Когда вы попросили меня покопаться в банке данных, я понял, что вы интересуетесь именно этим, и стал спокойно ждать вашего возвращения, чтобы сопоставить наши данные.

Нефедов видел: Гарри всерьез верит в то, что ему наговорили Борелли, Лавини, Антонелли, а быть может, и Трапп. Собственно говоря, это была красивая и вполне правдоподобная версия. Только главная ли она? Не ведет ли она в сторону от убийства Нордена? Правда, она тоже тянется к преступлениям, к неожиданной кончине Лодовиго Менжели на одной из римских улиц. Какое простое и классическое — в некотором смысле — убийство: «мерседес» банкира обходят на полной скорости два мотоциклиста и несколькими очередями прошивают небронированные двери и стекла. Какой контраст с тонким и тщательно продуманным ночным выстрелом в доме иксляндского премьера!

— Что же произошло потом? — спросил он, заметив, что Йонсон замолчал.

— Три дня назад в Нью-Йорк приезжал Антонелли, — сказал тот необычно тихим и дрожащим голосом. — Мы с ним встречались. Он сам позвонил, предложив продолжить наш флорентийский разговор. Я согласился. Он приехал ко мне домой поздно вечером. Настоял на том, чтобы мы разговаривали при включенном телевизоре.

«После убийства Менжели, — говорил он, — я каждый день жду худшего. Всю жизнь я был циником и ничего не боялся, старался быть на стороне сильных. Это казалось беспроигрышной партией. Так оно и было до сих пор. Мы с Менжели полагали, что Ватикан дает надежную защиту. Кто нас может тронуть, если на нашей стороне такая сила? Но теперь мне ясно, что есть еще большая сила. Скажу откровенно, я не знаю, откуда сейчас грозит опасность. Вы умный человек и знаете, что мы имели дела с наркобизнесом. Поверьте, этого нельзя было избежать. Наши багамские клиенты всегда вели себя достойно, я бы сказал, солидно, и, строго говоря, мы не обязаны были знать, кто за ними стоит. Вы удивляетесь, но я вас уверяю: в том, что касается серьезных и вполне легальных сторон бизнеса, эти люди всегда были на высоте. Я бы их не променял ни на одного нувориша из современных биржевых спекулянтов. И мы их тоже никогда не подводили». Антонелли был в крайнем напряжении. Он вздрагивал от каждого звука. Пожарная сирена на улице казалась ему похоронным звоном.

«Почему я говорю вам об этом? Потому что меня, вероятно, скоро на станет и мне хочется исповедаться перед честным человеком. Если меня убьют, то это будет не мафия. Мы с Менжели никогда не знали практически ничего об их деятельности. И прямо с ними никогда не общались. Думаю, что дело не в них. Наш банк — это всеобщий посредник. Мы — как проститутка, которой пользуются всего несколько часов. Есть, конечно, и постоянные клиенты, но много и случайных. Так вот недавно — это было три месяца назад — у нас появился такой временный клиент. Это был американец, отставной военный, ставший чем-то вроде коммерсанта. Его коммерция была не вполне обычной: он связывал между собой людей, торговавших оружием и покупавших его. Вы знаете этот тип дельца. В связи с «Иран-контрас» о нем много писали. Сегодня он устраивает продажу взрывчатки на Ближний Восток, завтра — артиллерии на Юг Африки, послезавтра — ракетное оружие для контрас или афганских повстанцев. Я не буду называть нашего нового клиента, но думаю, что за ним стоят мощные силы в самой Америке. Наши с ним дела были очень простыми. Его фирма переводила на свой счет в «Эчеленца» крупные суммы от своих сделок, а «Эчеленца» с нашей помощью переводил эти деньги на другие счета — в швейцарские, панамские и другие банки. Операция что ни на есть законнейшая. Если бы не проклятая политика». Антонелли залпом выпил полстакана виски — совершенно необычный способ пить для итальянца — и продолжал: «С месяц назад у нас в банке появились люди из швейцарского ведомства по наблюдению за валютными операциями. Они попросили помочь проверить некоторые переводы, вызывавшие у них подозрения. Большая часть вопросов относилась к счетам нашего клиента из американских военных. Можно было бы не помогать им, но тогда судьба нашего цюрихского отделения оказалась бы под вопросом. Мы решили дать им кое-что, можно сказать, самый минимум. Но буквально через неделю без всякого предупреждения фирма этого американца закрыла у нас все свои счета. А еще через неделю был убит Менжели. Совершенно ясно: это была месть. Но в дело были замешаны обе наши фирмы. Во Флоренции я обнаружил за собой слежку. Последние десять дней были сплошным кошмаром».

— Я успокаивал его, как мог, — продолжал Йонсон. — Но в душе я недоумевал: почему он рассказывает мне все это? «Вы ведь из Иксляндии, — сказал он вдруг, как бы прочитав мои мысли. — Так слушайте внимательно, это может вам пригодиться. Одновременно со счетами американца были закрыты также счета нескольких багамских фирм. Нет, они не имели никакого отношения к мафии. Это были фиктивные фирмы, через которые производилась покупка акций некоторых концернов нашей страны. Среди них был «Бионике», да и все остальные концерны имели отношение к производству и продаже оружия. Меня поразило это совпадение. Поверьте, я уже три десятилетия в этом бизнесе, тут никогда не бывает случайностей. Я понял, что мы оказались впутанными в какой-то опасный международный заговор в бизнесе вооружений. И если я умру, то не от руки мафиози, а потому что «Эчеленца» чем-то стал опасен именно для участников этого заговора».

Антонелли еще много чего рассказал в ту ночь, но все больше о своем прошлом, когда он еще не катался на роликах по краю пропасти. Ушел он от меня очень поздно.

«Интересно, как складывается это дело, — думал Нефедов, слушая Йонсона. — Кто-то наводил его на мафию, на Ватикан, а обстоятельства поворачивали в другую сторону, причем как раз туда, куда целился я сам».

— Но самое страшное случилось позавчера. Ко мне домой пришел агент ФБР и попросил удостоверить точное время, когда Антонелли покинул мой дом. Он сообщил мне также, что итальянец был с некоторых пор в поле их зрения — по причинам, которые нельзя разглашать. В тот вечер, когда итальянец пришел ко мне, люди из ФБР его потеряли. В свой отель он не вернулся. Утром тело его нашли среди мусорных мешков на одной из улочек Маленькой Италии. В кармане пиджака лежала записная книжка, в ней было записано, в частности, свидание с Гарри Йонсоном.

Разговор с человеком из ФБР был недолгим. Тот не выпытывал у Йонсона подробностей их разговора. Его интересовали только факты: время прихода, ухода; не говорил ли Антонелли, куда идет? И еще он просил пока никому ничего не говорить, так как сообщение об убийстве будет задержано на несколько дней в интересах национальной безопасности.

Закончив свой рассказ, Йонсон растерянно глядел на Нефедова. В глазах его светилась просьба о помощи и смущение: вот в какую историю, мол, я втянул и себя, и вас.

Нефедов взглянул на часы.

— Гарри, — сказал он, стараясь вернуть собеседнику уверенность в себе, — все это крайне интересно и совпадает с тем, что я сумел собрать в своих поездках. Но я хотел бы продолжить нашу беседу вечером. Через десять минут меня ждет шеф, и мне надо собраться с мыслями. Приходи-ка сюда в пять, когда вокруг никого не будет, проанализируем обстоятельства. А пока не расстраивайся понапрасну. Ты прикоснулся к опасности, но я тебя предупреждал об этом с самого начала. Постарайся до вечера хладнокровно разложить по полочкам все, что знаешь.

Как Нефедов и ожидал, шеф интересовался не столько лондонским семинаром, сколько кадровым делом Серджо Борелли.

— Мне звонил несколько раз итальянский представитель, — доверительно сообщил он, — надо давать ответ.

Нефедов изложил свои сомнения.

— Не знаю, почему они так настаивают, — резюмировал он. — Через год-два Борелли получит в Женеве тот пост, которого он ищет здесь. Единственное реальное соображение в пользу переезда — быть поближе к своему калифорнийскому винограднику.

Ван Хуттен рассмеялся. Он вырос на ферме отца, разводившего сигарный табак, и интерес Борелли к винограднику был ему понятен. Ван Хуттен — сухой, подтянутый нидерландец — рано стал профессором университета у себя на родине, а затем был приглашен на руководство Центром ООН благодаря своей репутации человека либерального и независимого. Его главным козырем было невмешательство во внутрисекретариатские интриги. Он не стремился, казалось, к посту заместителя генсека или даже генсека и старался со всеми держаться ровно.

— Виноградный аргумент к делу не приложишь, — заметил Ван Хуттен. — Попробуем на некоторое время отложить решение этого вопроса. Но боюсь, что рано или поздно придется брать Борелли. В конце концов Траппу виднее, ведь ему работать с Борелли в своем подразделении.

После обеда началось длинное заседание комиссии по статистике движения капитала между странами, где Нефедову как главе сектора надлежало присутствовать. Обсуждались проблемы распознавания форм скрытого перевода капиталов.

Он вышел с заседания на несколько минут погулять в саду Секретариата. Розы еще не цвели, но бутоны уже набухали. Солнце стояло высоко. Близилось жаркое нью-йоркское лето.

— К чему же мы приходим? — спросил Нефедов после трехчасового вечернего разговора с Йонсоном. Они обстоятельно обсудили все, что знали. Некоторые детали пришлось проверять и перепроверять на компьютере. — Думаю, что есть три конкурирующие версии. Номер один: Ватикан и мафия. Норден вряд ли всерьез опасался Ватикана. В протестантской по преимуществу Иксляндии католическая партия ему серьезно не угрожала. К тому же времена Цезаря Борджиа миновали. Другое дело — торговля наркотиками. Если Абдулла был с ней связан, то его разоблачение могло рассердить мафию. Но какова личная роль Нордена в деле «Бионике»? Номер два: торговля оружием. Это — очень сильная версия. «Эчеленца» и флорентийская фирма Антонелли запутались в паутине операций, похожих на «Иран-контрас». Это очевидно. Не исключено, что оба итальянских банкира пали жертвой своей чрезмерной осведомленности о перемещениях средств торговцев оружием. Но как это связано с Иксляндией и убийством премьера? В твоих папках очень много материалов, связанных с делом «Любберса». И дело это продолжает тлеть после смерти Нордена. Тут много нитей, тянущихся к правительству вашей страны. Но ВВФ стоит вне этих сделок. В твоей папке об этом не сказано ничего. Впрочем, так ли это? Быть может, и «Любберс», и ВВФ — части общеевропейского синдиката по переправке военных материалов и взрывчатых веществ — вместе с западно-германскими, бельгийскими и нидерландскими фирмами.

— Чем больше я думаю над этим, — продолжал Нефедов, — тем больше я уверен, что в этих сделках замешаны некоторые ведомства Иксляндии. Вот сообщение, поступившее в наш банк данных совсем недавно, пока мы с тобой ездили по разным странам:

«Карл Фредериксон, сотрудник министерства иностранных дел, возглавлявший контроль над экспортом оружия, погиб в январе при невыясненных обстоятельствах под колесами метро в Харпенинге. Это произошло сразу же после встречи Фредериксона с коммерческим директором филиала „Любберса”».

Нефедов посмотрел на молчавшего Йонсона.

— Догадываюсь, почему ты молчишь, — сказал Нефедов. — Боишься, что это касается и покойного премьера?

— Я не верю в это, Берт был честным человеком, — пылко возразил тот.

— Допустим, — заметил Нефедов. — Но, как премьер, он очень многое знал. Например, незадолго до своей смерти он получил из Англии письмо с разоблачениями операций всего картеля, не только «Любберса». Письмо, как сообщают ваши газеты, было передано им Фредериксон, а потом исчезло. Вспомни: исчезает на катере в море сотрудник лаборатории ВВФ, погибает глава целого отдела контроля над военным экспортом, наверно, были и другие исчезновения, смерти, убийства. И Норден о них знает, дело с торговлей оружием начинает подступать, можно сказать, к самому его порогу. А тут еще данные о связях каких-то фирм с мафией. Согласись, тут есть от чего волноваться. Он читает твои папки и вдруг понимает: то, что он считал относительной тайной, уже широко известно. И он решается на какие-то шаги…

— Теперь уж вы, дорогой мэтр, начинаете фантазировать, — иронически заметил Йонсон. — Я согласен с тем, что Нордена могли убить из-за каких-то дел, связанных с торговлей оружием. Но нам до этого никогда не добраться. А кроме того, и это самое важное: зачем ему надо было брать с собой копии папок? Думаю, надо все же идти от этого факта.

— Не будем спорить. Я только излагаю возможные версии, — вновь заговорил Нефедов. — Перейдем к версии номер три. То, что американские, японские, а возможно, и другие фирмы скупают акции ВВФ, — это установлено. Что так сильно привлекает американцев и японцев к этому концерну? Интерес есть, и, в чем он заключается, мы можем попытаться установить.

— А как это связано с моими папками? Там нет ровным счетом ничего о скупке ВВФ! — возразил Йонсон.

— Так уж и ничего? — перебил его Нефедов. — Смотри: пропал сотрудник лаборатории ВВФ, занимавшийся акустическим оборудованием. А интересуются акциями концерна какие-то фирмы в Калифорнии, связанные с акустическим оборудованием. Американец Карл Питерсон становится первым иностранным директором ВВФ, и он тоже имеет отношение к акустическому оборудованию. Думаешь, это не могло взволновать Нордена?

— Могло, — отвечал Йонсон, — при непременном условии: Норден знал, что Питерсон — американец и что он интересуется акустикой. Но на этот счет в папках никаких данных нет.

Нефедов задумался. Версий было немало, но надо было выбрать одну: либо наркобизнес, либо контрабанда оружием, либо акустическое оборудование. Не все сразу.

— Гарри, — сказал он, — дело может оказаться еще более серьезным, чем мы думаем. Но надо выяснить некоторые подробности. Например, чем занимается фирма «Кальмар», расположенная под Сан-Франциско. От этого может зависеть разгадка. Сам я в Калифорнию поехать не могу. Американские власти заперли нас в Нью-Йорке. Но если бы ты съездил в Сан-Франциско и заодно навестил «Кальмара» у него дома, было бы очень кстати. Разве у нас нет в этом месяце мероприятия в Беркли?

— Есть, — отвечал Йонсон. — Там очередной семинар. А почему вас интересует именно «Кальмар»?

— Сдается мне, что он имеет прямое отношение к твоим папкам. Кстати, хочу еще раз предупредить тебя об опасности. Будь очень осторожен. Не лезь на рожон.

И еще один совет: с теми, кто тебе рекомендовал контакты в Италии, будь особенно осмотрителен. Им не надо рассказывать о твоей поездке в «Кальмар».

18

Когда Оле входил в ее кабинет и она была одна, лицо ее светилось радостной улыбкой. Хотя все их разговоры носили исключительно деловой характер, она явно выделяла его из числа своих коллег. Он был достаточно высокого мнения о своих способностях, но не переоценивал их и не считал, что его успех зависел целиком или главным образом от них. Интуиция подсказывала ему, что тут замешаны чувства, но это проявлялось лишь в особой доверительности, которая сложилась между Патрицией и Оле. Его ведомство все больше превращалось в особый аппарат при премьер-министре и выполняло почти исключительно ее поручения. Нильсен и его люди постепенно оттеснялись. Если при Нордене Алекс Нильсен был чем-то вроде «второго я» премьера, то теперь он должен был довольствоваться положением высокопоставленного секретаря, руководителя канцелярии, через которую шел поток рутинных бумаг, встреч, приемов. Нравилось ему это или нет, в поведении его это никак не проявлялось. Нильсен стал еще любезнее и услужливее. Коллеги подшучивали (разумеется, за его спиной): «Алекс не хочет пополнять ряды мужчин-шовинистов, дорого заплативших за недооценку Патриции».

Доверительные отношения нравились Бернардсену. Он быстро вошел в роль особо доверенного человека, который мог видеть премьера практически в любое время и которого она выслушивала неизменно с внимательной благосклонностью, хотя откровенность и прямота не были стилем ее министров.

Но сегодня Оле явился по ее срочному вызову и, войдя, не увидел обычной улыбки. Это не испугало его, скорее расстроило. Патриция находилась в весьма редком для нее состоянии сильного раздражения. Лучше всего молчать и дожидаться, что она сама скажет. Взгляд ее был задумчивым и суровым.

— С утра приходил американский посол, — сказала она хрипловатым голосом. — В старые добрые времена рыцарей и мушкетеров я попросила бы тебя убить его.

Он хотел было улыбнуться, но, взглянув на Патрицию, переду мал.

— На вот, почитай, прислали на мое имя.

С этими словами она передала ему документ, состоявший из семи страниц убористого текста. Это был меморандум государственного секретаря США министру иностранных дел Иксляндии. В нем выражался протест против «неоднократных нарушений условленной процедуры контроля за экспортом в Советский Союз и другие страны советского блока товаров, представляющих стратегическое значение». Следовал длинный список иксляндских фирм, которые на протяжении последних семи лет продавали различные виды высокотехнологичного оборудования советским внешнеторговым объединениям и организациям стран Восточной Европы. Причем в каждом случае указывалось, каким именно образом использование такого оборудования коммунистическими государствами «подрывало безопасность Соединенных Штатов» и влекло за собой материальный ущерб, который американскому правительству приходилось компенсировать из своих ресурсов.

Почти все перечисленные экспортные сделки были заключены несколько лет назад, то есть еще до того, как при Берте Нордене, старавшемся исправить отношения с Вашингтоном, был принят закон, запрещавший реэкспорт в социалистические страны товаров, купленных в США или других странах НАТО. Парижский КОКОМ следил за тем, чтобы стратегические товары в соответствии с его списками не перепродавались Москве и ее союзникам. В функции министерства координации теперь входил, в частности, контроль над соблюдением этого закона другими ведомствами, и Бернардсен прекрасно знал, что в последние два-три года не было ни одного нарушения и даже попытки нарушения со стороны иксляндских компаний. Разумеется, осуществлять контроль было очень трудно в тех случаях, когда фирмы использовали ввезенные из стран НАТО компоненты для создания собственных товаров, которыми торговали с социалистическими странами. Но государственный департамент не приводил примеров подобных нарушений. Последний случай, упомянутый госсекретарем, был особым: речь шла о «Паринг фабрикен», невоенном филиале ВВФ, специализировавшемся на выпуске компьютеров. «Паринг фабрикен» был фактически государственным предприятием, подконтрольным государственному военному концерну, и, хотя функционировал на автономных началах, американские претензии к нему как бы вдвойне относились к иксляндскому правительству.

В меморандуме фирме инкриминировалась продажа Советскому Союзу компьютеров, установленных там на станках авиационных заводов, выпускавших бомбардировщики дальнего радиуса действия. Оле сразу же отметил про себя, что с чисто формальной точки зрения закон не был нарушен. Компьютеры изготавливал сам «Паринг фабрикен», они не ввозились из США, Японии или какой-либо другой страны НАТО. Американцы могли придраться (и это было сделано в меморандуме) лишь к тому, что некоторая часть микросхем для изготовления компьютеров была куплена у японской фирмы. На этом основании госсекретарь требовал компенсации материальных убытков, наказания виновных, настаивал на ужесточении закона и грозил санкциями на импорт иксляндских товаров в США.

— Здесь фактическая ошибка, — сказал Бернардсен, изучив документ. — «Паринг фабрикен» покупает микросхемы у «Сикетцу», но та производит их не в Японии, а в Сингапуре, а он не входит в перечень стран, контролируемых КОКОМ.

Патриция зло посмотрела на него.

— Временами ты бываешь чересчур наивен, — отрезала она. — Сейчас речь пойдет не об этом. Неужели наши люди не знали, что эти компьютеры предназначены для военных заводов? Ну хорошо, у нас нет формальных правил, запрещающих продавать Советам технику для их военных предприятий. Но наш закон направлен на то, чтобы избежать подобных инцидентов.

Бернардсен решил промолчать. Разумеется, «Паринг фабрикен», продавая компьютеры советскому внешнеторговому объединению, не обязан был знать, как они будут использоваться. Иксляндия не входила в КОКОМ, и на нее не распространялся запрет на экспорт в Советский Союз промышленных компьютеров. Но говорить об этом премьеру сейчас было излишне. Надо выждать и тогда Уже привести все аргументы.

Но Патриция как бы прочитала мысли своего протеже.

— Думаю, что нам придется ужесточить закон. Я не хочу из-за подобных не существенных мелочей ссориться со Штатами.

Бернардсен удивленно посмотрел на нее.

— Как же быть с нашим нейтралитетом? — решился он. — Нужно ли нам брать на себя обязательства, свойственные членам НАТО? Да и с точки зрения суверенитета здесь не все так просто. Как можно отказаться от священного права торговать с кем угодно и чем угодно, если товар произведен нами и из материалов, купленных в нейтральных странах? Так мы окажемся в положении полусамостоятельного государства. Мне это не по душе. Сегодня нам запретят продавать собственные компьютеры, завтра — часы, послезавтра — ботинки. Предлоги всегда найдутся. Прошу тебя трижды подумать, прежде чем поддаваться на шантаж американцев.

Эту тираду премьер-министр выслушала довольно спокойно. Было видно, она что-то обдумывает.

— Видишь ли, ты не знаешь некоторых сторон нашей недавней дипломатии. Отсюда и проистекает твоя решительность. Покойного Берта не очень-то любили в Вашингтоне. Мы все гордились его независимым духом. Но, честно говоря, именно поэтому мы чуть было не проиграли на прошлых выборах. Многие отвернулись от нас. Консервативные настроения в разных слоях населения продолжают расти. Об этом говорят все опросы общественного мнения. Урегулировать отношения с США — значит выиграть на следующих выборах. Это уравнение решается очень просто.

Она смотрела уже не так зло.

— Теперь о том, чего ты не знаешь. Есть предварительная договоренность о моем официальном визите в Белый дом. До сих пор он намечался на осень. Сегодня посол сказал мне прямо, что визит не сможет состояться, если конгресс и общественность будут настроены враждебно. Дата приглашения будет рассматриваться с учетом нашей реакции на их меморандум. Это — крайне унизительное условие. Я бы не пошла на него, но я уверена, что визит за океан нанесет решающий удар по оппозиции. Поэтому я позвала тебя и хочу, чтобы ты максимально помог мне провести эту операцию.

Хотя она просила, тон ее был твердым, а в глазах заблестел задорный огонек.

— Нельзя все время уступать, — сказал Бернардсен. Этим ты только разжигаешь их аппетит. Американцы любят командовать слабыми.

— Если бы мне надо было срочно готовить новый торговый закон, я бы тебя и не приглашала. На это есть другие. Кстати, им такое поручение уже дано. Законом надо заниматься, но без лишней спешки. Пусть все знают, что мы серьезно относимся к контролю над экспортом. Но новый закон не должен быть готов раньше, чем состоится мой визит в США. И пусть в обсуждении этих вопросов широко участвует оппозиция, а мы будем консультироваться с ведущими представителями деловых кругов. Надо завоевать их поддержку. Социал-демократия не может замыкаться лишь в своих традиционных социальных рамках. Я в этом твердо убеждена.

Бернардсен знал, что Патриция уже выработала тактику реакции на шантаж американцев, и, как всегда, тактика ее была многослойной.

— Тебя не удивило, что они на сей раз выбрали ВВФ? — спросил он. — В конце концов компьютеры Советам продает не один «Паринг фабрикен». Есть и другие примеры.

— Ты не так уж и наивен, Оле, это меня воодушевляет, — заметила она не без иронии. — Разумеется, ВВФ выбран не случайно. Кстати, есть сведения, что несколько иностранных банков, с которыми ВВФ имеет дело, потребовали от него внеочередного погашения кредитов. Официальный предлог — тревожная ситуация на финансовых рынках. Итак, ВВФ вдруг попал в немилость, причем сразу с двух сторон. Почему?

Она ждала ответа, но видно было, что сама его знает.

— Этот наш концерн, — произнес Бернардсен, — потенциально очень привлекательный партнер в программе СОИ. Пока он не выражает желания участвовать. И если он не перестроится, то может вообще оказаться в стороне от выгодных космических контрактов. Вот что они говорят своим меморандумом, если читать между строк.

— Думаю, что ты прав, — похвалила Патриция. — В связи с этим следовало бы вернуть некоторые ныне законсервированные разработки обратно в концерн.

— Проект К? — удивился он. — Не слишком ли жирная приманка?

— Да, и некоторые другие. Мы должны показать, что наше тугодумие имеет пределы. Хотя бы временно.

— До твоего визита?

— Хотя бы, — отвечала она.

«Откуда столько изощренности у этой женщины? — подумал Оле. — Природа наделила ее мужским умом. Какое у нее сердце? Об этом знает только старый Олаф».

— Я распоряжусь, — сказал он. — Как я понимаю, мы не будем в данном случае соблюдать чрезмерную конспирацию.

Она кивнула в знак согласия.

— Теперь о контрмерах, — продолжала она. — Попроси подготовить подробный доклад. Надо доказать, что наш компьютер не имеет прямого отношения к советским бомбардировщикам. В меморандуме говорится, что русские с помощью нашего компьютера «получили уникальную возможность усовершенствовать свои новые бомбардировщики». Но когда были проданы наши компьютеры?

— Одиннадцать месяцев назад, — отвечал он.

— А новые советские бомбардировщики в серийном выпуске появились еще восемнадцать месяцев назад. Так что русские обошлись без нашей помощи. Доклад надо сделать быстро, лучше всего сегодня же. Эксперты из министерства обороны помогут. Послезавтра я хочу пригласить американского посла и показать его промашку. Разумеется, не прямолинейно, а как бы мимоходом, — где-то между извинениями.

Патриция встала с кресла, подошла к письменному столу и взяла какую-то бумажку.

— Завтра утром прилетает очередной американский самолет с дипломатической почтой. — Она остановилась, думая, как лучше выразиться. — Его надо обыскать. Там под сиденьем или где-то еще спрятана кинокамера с высокой разрешающей способностью. Самолет неофициальный. Он лишь зафрахтован госдепартаментом. Я не хочу поручать это дело Хансену. У него и без того много работы. Возьми людей из своей службы. К встрече с послом желательно иметь соответствующий акт. Это поможет в разговоре. Пресса пока не должна знать об этом ничего.

Она положила бумажку на стол текстом вниз и взглянула на часы.

— А теперь наступает час свидания с Торе Ленартсеном. У тебя же много срочных дел, так что не буду задерживать.

Ее улыбка на этот раз была такой же милой и искренней, как и прежде.

Торе Ленартсен был худощавый, очень высокий мужчина лет шестидесяти, которому неизменно приходилось нагибаться, проходя даже через высокие двери. Из-под мохнатых, тронутых сединой бровей смотрели колючие карие глаза. Наверное, он был кельтского, а не нордического происхождения.

— Патриция, рад вас видеть в добром здравии, — говорил он, наклоняясь, чтобы поцеловать ее в подставленную щеку. — Готов, всегда готов служить своему правительству.

— Мне нравится, что у нас устанавливаются деловые отношения, — сказала она, приглашая его сесть. — Вы становитесь добрым и мудрым советником женщины, взвалившей на себя непосильное бремя.

Ленартсен расплылся в улыбке, но в глазах его светилось ожидание. Он понимал, что предстоит обсудить какое-то важное дело. До сих пор они встречались только дома и на приемах. Вызов в канцелярию премьер-министра не был обычным делом. Через несколько минут, вооружившись очками, он читал меморандум госдепартамента. Закончив, отложил бумагу в сторону, положил на нее очки и уставился на Гунардсон.

— Итак, — сказала она, — у меня несколько вопросов в порядке консультации. Верите ли вы, что действительно имеется связь между компьютерами «Паринг фабрикен» и советскими бомбардировщиками?

— Я не эксперт, — отвечал Ленартсен, — и у меня нет доступа к секретной информации. Но полагаю, что американцы вряд ли стали бы предъявлять претензии, если бы это их действительно не беспокоило. Из своих отношений с дядей Сэмом я вынес убеждение, что при своем большом чувстве юмора он редко шутит, когда речь идет о важных делах.

— Второй вопрос, — продолжала Гунардсон. — Как загладить эту неприятность, не поступаясь нашим престижем?

— Опять-таки, — отвечал миллионер с готовностью, говорившей о недюжинном опыте, — я не дипломат, но если бы дело касалось одной из моих фирм, я немедленно принес бы извинения. На вашем месте я бы написал теплое письмо президенту, рассказал о своей озабоченности случившимся и через несколько дней, когда президент его уже получит и прочтет, предоставил письмо прессе. Думаю, это произведет хорошее впечатление на американцев и нейтрализует ваших местных противников. В письме пообещайте принять меры для усиления экспортного контроля. Без этого все равно не обойтись. Скандалы с оружием должны были доказать, что службу контроля надо решительно укрепить.

Патриция слушала внимательно, иногда делая пометки в небольшом блокноте.

— Третий вопрос для меня очень важен, — сказала она, улыбнувшись Ленартсену, но тут же, как бы спохватившись, сделалась серьезной. — Что нам теперь делать с «Паринг фабрикен» и ВВФ?

— Мои советы, — ответил Ленартсен, не колеблясь, — скорее всего, разойдутся с вашими желаниями, дорогая Патриция, но я все же рискну вызвать вашу немилость. Будет очень кстати, если председатель правления ВВФ уволит в отставку главу «Паринг фабрикен» и сам подаст в отставку. В деловом мире у нас и за океаном это произведет благоприятное впечатление. Он слишком стар, малоинициативен. Его надо менять. Кандидатур я подсказывать не стану. Решайте сами. Но возьмите человека, пользующегося безупречной репутацией в деловом мире.

— И в военных кругах, — добавила она. Патриция не перебивала его, нет, только слегка подправляла. — Я должна считаться с военными.

— Разумеется, — согласился он. — Среди военных есть неплохие администраторы. Но учтите, что концерн имеет обширные внешние связи и его глава должен быть хорошо известен за рубежом.

Патриция наклонила голову в знак согласия.

— Как бы вы посмотрели на то, чтобы взять концерн в свои руки? — неожиданно спросила она.

Ленартсен уставился на нее, от неожиданности широко раскрыв глаза. Придя в себя, он рассмеялся.

— Я вынужден отказаться. Никогда не был государственным чиновником.

— Ну, а если бы мы продали вашим фирмам большой пакет государственных акций ВВФ, а себе оставили бы треть или четверть? Разумеется, я только высказываю идею, которую пока ни с кем не обсуждала.

Миллионер внимательно разглядывал ее.

— Вы мне все больше нравитесь, Патриция. Должен сказать, что в принципе ваше предложение заслуживает того, чтобы его рассмотреть. Все зависит от конкретных условий.

— Мои мотивы вас не интересуют? — спросила она.

— Они понятны, — мягко отвечал Ленартсен. — Рано или поздно нас захватит волна приватизации, и вы не сможете противостоять ей. Вы хотите, чтобы концерн оставался под национальным контролем, боитесь вторжения иностранцев в сферу наших вооружений. Я могу вас понять, хотя половина моих капиталов сейчас за рубежом. Но в душе я остаюсь иксляндцем и патриотом.

— Вы — человек нового мира, — рассмеялась Патриция. — Мира противоречивого, но интересного. Давайте условимся: пока о нашем разговоре — никому. И еще один вопрос: как вы относитесь к СОИ?

— Лично я думаю, что там много пустопорожней фантазии. Без этого не бывает. В Америке любят цирковые представления. Но как бизнесмен скажу прямо: есть несколько выгодных контрактов, от которых я бы не отказался.

— Например? — спросила она напрямик.

— Мои фирмы уже получили несколько предложений. Это — между нами. Конечно, при негативном отношении правительства мне неудобно говорить «да». Но речь идет о безобидных вещах — электронных системах, датчиках и так далее. Это никак не затрагивает нашего нейтралитета.

— Если бы вы контролировали ВВФ, вам было бы труднее?

Ленартсен насторожился, поежился, посмотрел на премьера. Она глядела на него открыто, благожелательно.

— Патриция, вы умная женщина, но я и сам не дурак. Я догадываюсь, что у ВВФ есть чем заинтересовать программу «звездных войн». И я не вижу в этом ничего плохого. Мы продаем оружие сейчас бог знает кому и остаемся нейтральными. Требуется лишь небольшой поворот, совсем небольшой, и страна получит огромные выгоды от технического обмена с Америкой. Нас пустят в святая святых.

— А мы их в свои тайники?

— Когда-то надо решаться. Во всяком случае, в этом нет ничего трагического. Почти вся Западная Европа живет на таких началах и не слишком мучается.

Патриция встала, давая понять, что разговор подходит к концу.

— Мы еще не раз будем иметь возможность обсудить эту тему. Надеюсь, что вы будете столь же откровенны. Я это очень ценю, поверьте.

Она проводила его до двери.

— И еще одно. Я, возможно, скоро поеду в Вашингтон. Это пока — секрет, не говорите об этом никому. Могу ли я рассчитывать на то, что ваши друзья в американском бизнесе окажут мне необходимую поддержку?

— Американский бизнес всегда ценит благоразумие, особенно в очаровательной нордической женщине.

С этими словами Ленартсен откланялся и вышел.

Оставшись одна, Гунардсон села за стол и нажала на кнопку телефонного селектора.

— Нильсен слушает, шеф, — послышался голос старшего помощника.

— Алекс! Я попросила Бернардсена организовать перевод некоторых исследований, ранее законсервированных, обратно в ВВФ. Прошу вас подготовить соответствующие бумаги. Вы ведь знаете, как это делается?

— Разумеется, шеф.

Гунардсон откинулась на спинку стула и задумалась. Прямо перед нею за окном фасад собора на площади, как всегда в предвечерний час, казался лиловым. Слева от него за забором еще кипела жизнь: грузовики, круто взбираясь в гору, вывозили грунт, готовя фундамент под новый небоскреб инвестиционного общества «Меркурий». Когда его достроят, то, должно быть, из кабинета председателя, Ленартсена, можно будет в десятикратный бинокль разглядывать кабинет премьера.

«Разумеется…» — эхом отдался в ней голос Нильсена. Кто еще в канцелярии и вообще в стране знал, как это делается?

19

Внутренний толчок разбудил Йонсона. Силясь понять, что происходит, он оглядывал темный гостиничный номер тяжелыми от плохого сна глазами. На потолке в беспорядке перемещались тусклые блики наружных огней, пробивавшихся сквозь пластиковые жалюзи. Блики дрожали, смешивались, делились, снова соединялись, как инфузории под микроскопом. Внутри сосало противное чувство треноги, мешало вновь заснуть.

Он любил этот город с тех пор, как впервые, еще в шестидесятых, вступил на его уходящие в небо тротуары. Закончив университет на родине, он решил доучиваться в Беркли. Побродив по Нью-Йорку и имея в запасе три недели до начала занятий, он пересекал континент не спеша, пересаживаясь с автобуса на автобус. И уже вобрав в себя, как ему казалось, до предела многообразие этой громадной страны, он остановился в изумлении перед крутыми улицами Сан-Франциско, где не только ездить и ходить, но просто стоять на перекрестках и глазеть по сторонам было боязно.

Два года, проведенные в Беркли, казались лучшими в жизни. Вольница американского кампуса сразу же захватила его, отбросив в подвалы души воспитанные с детства провинциальные добропорядочность и благоприличие. Здесь можно было ходить в чем угодно, как угодно, куда угодно, а то и вовсе не ходить, а сидеть, например, на полу в библиотеке, обложившись книгами, либо на тротуарах рядом с курящими марихуану друзьями.

Когда минуло полсрока, он впервые увидел Сузи, работавшую в центре обслуживания иностранных посетителей. В тот вечер он почему-то был при пиджаке и галстуке — редкий случай. Теперь ему уже трудно было вспомнить, куда он тогда собирался. Картинка-ребус на его галстуке (винт и буква «ю») читалась как приглашение к близости — для тех, кто привык разгадывать ребусы.

«Мне нравится ваш галстук», — сказала она, улыбаясь. Она была чуть моложе его, но во всем ее облике — тонких чертах чуть удлиненного лица, зачесанных назад волнистых рыжеватых волосах, уверенных жестах и очень глубоких светло-зеленых глазах — казалось ему, воплотились тысячелетия. Он хотел было по привычке развязно рассмеяться, но почувствовал, что не может.

Через несколько дней она заехала за ним на спортивном «порше» и повезла в Сан-Франциско в свой любимый кабачок у подножия Телеграфной горы, маячившей над заливом. Йонсон вел себя, как школьник, не зная, что сказать и куда положить руки. После ужина они сидели в скверике возле маяка, боясь в темноте прикоснуться друг к другу. А потом поехали к нему, пробрались тайком в его маленькую комнату. Утром она сказала, что собирается расстаться с мужем.

С тех пор жизнь его в Беркли стала иной. Галстука и пиджака он больше не надевал, но от компании своей отстал, сосредоточился на Сузи и своей докторской. То было светлое время, праздник, который внезапно оборвался много позже в Нью-Йорке, когда он наткнулся на оставленное ею письмо, сообщавшее, что она возвращается к мужу.

Все это было очень давно. Не верилось, что лежавший в темном номере сан-францисской гостиницы встревоженный, средних лет мужчина — тот же Йонсон, к которому с первого взгляда потянулась тогда хорошенькая замужняя женщина.

Он старался вспомнить, когда именно появилось гнетущее чувство близкой беды. Из Нью-Йорка он вылетел полный энергии и желания довести дело до конца. Он был доволен, семинар в Беркли прошел хорошо, его хвалили за выступление, смеялись остроумным репликам. На душе было спокойно, пока он не встретился с Питером Бринкли.

Это был его старый приятель с аспирантских времен, а теперь преуспевающий профессор в отделении политических наук. С иголочки одетый, изрядно полысевший, с холеной бородой клинышком, с полированной дымящейся трубкой, из которой вечно тянулся сизый дымок, в роговых очках. Этот новый Бринкли мало чем напоминал задиристого кудрявого парня в вечно рваных джинсах, известного заводилу их ночных похождений шестидесятых годов. Он уже успел опубликовать в университетском издательстве несколько пухлых томов. Рецензии на его книги временами появлялись даже в «Нью-Йорк тайме бук ревью». Свой профессорский оклад и гонорары за книги он пополнял консультациями быстро растущих фирм Силиконовой долины. Обо всем этом он рассказал старому приятелю без ложной скромности, явно красуясь перед чиновником ООН благополучием и светлыми перспективами своей карьеры.

— Нет ли среди твоих клиентов фирмы «Кальмар»? — спросил его Йонсон.

— Есть, — с готовностью ответил Питер. — А чем она тебя интересует? Это — очень скромная фирма. Насколько мне известно, ни в каких предосудительных связях с транснационалами она не состоит.

— Вот уж и испугался! — улыбнулся Йонсон. — Да, ты должен оберегать своих клиентов от подозрительных деятелей из ООН. Правда, в данном случае никакая опасность «Кальмару» не грозит, разве что быть съеденным при очередном посещении Уолтерса. Кстати, старик еще функционирует?

При упоминании знаменитого в округе ресторана, специализирующегося на дарах моря, Питер проглотил слюну. Гастрономические ассоциации его явно расслабили.

— Мой «Кальмар» не очень-то съедобен. Один бог знает, почему ему дали такое название. И все же, что именно тебя в нем заинтересовало? Ты понимаешь, инсайдеры не любят о нем распространяться. Естественная боязнь за патенты и секреты технологии в век научной революции.

— Именно это меня и привлекает, — заговорил Йонсон, стараясть быть убедительным. — Видишь ли, наш Центр задумал исследовать роль транснациональных корпораций в перспективных областях техники и технологии. Мы обнаружили, что многие небольшие фирмы намного опередили международных гигантов, а те приобщают их к себе и поглощают разными способами. Наши люди составили список нескольких десятков типичных исследовательских фирм, и решено проверить, какие у них отношения с лидерами большого бизнеса.

— Почему же был выбран именно «Кальмар»?

— Это — чистое совпадение. Список составлен по правилам случайной выборки. В районе Сан-Франциско в нем оказался «Кальмар», под Лос-Анджелесом, в Сан-Диего, под Бостоном, в Техасе и других местах — другие фирмы.

Бринкли задумался. Из его трубки струился едва заметный дымок. Так было всегда, когда его мысль работала интенсивно. Если же он слушал невнимательно, дым взвивался клубами к потолку.

— Хорошо, — прервал молчание Питер. — Мне самому неудобно посвящать посторонних в дела фирмы. Но я позвоню туда. Если они согласятся, мы, может быть, съездим вместе. Жди моего звонка завтра. Где ты остановился?

Он позвонил через два дня.

— Готовь угощение, — затараторил он по телефону. — Тебе повезло. «Кальмар» готов тебя принять. Заеду за тобой завтра в два.

Дорога по автостраде заняла минут сорок, потом они еще долго кружили по узким асфальтовым дорогам среди коттеджей, длинных невысоких зданий, сотворенных из дымчатого стекла, и каких-то ангарообразных построек из легкого металла — без окон и видимых дверей. Йонсон много раз бывал в индустриальных парках, но этот, в отличие от других, не баловал взгляд яркими вывесками и размалеванными фасадами. Только подъехав вплотную к главному входу, отдаленному футов на четыреста от дороги, можно было прочитать названия фирм на полированных бронзовых табличках. Такие вывески были на дверях в приемных врачей на Парк-авеню в Манхэттене.

«Кальмар» занимал часть этажа в одном из казавшихся прозрачными зданий. На правах своего человека Бринкли сразу же прошел в глубь помещения, а Йонсон остался в приемной, где за большим столом восседала миниатюрная брюнетка, совмещавшая функции вахтера, телефонистки, оператора телекса и наблюдателя за дисплеем.

Питер вернулся минут через пять и провел Йонсона в просторный кабинет мистера Линдмарка. Линдмарк был худым блондином среднего роста, с длинным лошадиным лицом и подслеповатыми глазами.

— Я оставлю вас на время, есть срочные дела, — сказал Бринкли и тут же исчез. В его обращении к Линдмарку не чувствовалось ни подобострастия человека зависимого, ни снисходительности босса. Но, несмотря на кажущееся равенство, все же ощущалась какая-то разделявшая их дистанция.

«Этот явно не из академии», — подумал Йонсон, посматривая на Линдмарка. Тот, в свою очередь, продолжал его бесстрастно созерцать, вовсе не торопясь начать разговор. Под низким потолком повисла холодная неловкость.

— Питер, должно быть, рассказывал вам о цели моего посещения? — спросил Йонсон, поеживаясь от холодка.

— Нет, — ответил Линдмарк неожиданно густым басом. — Вы, кажется, учились вместе.

Было неясно, спрашивает он или утверждает.

Йонсон повторил сказанное ранее Питеру. Линдмарк бесстрастно выслушал его, но можно было держать пари, что он уже все это знал и, более того, ничему такому не верил.

— Что же вас конкретно интересует? — прогудел он.

Йонсон принялся развивать тему. Транснациональные корпорации скупали в последние годы в собственных странах и за их пределами одну исследовательскую фирму за другой. Иногда это делалось для того, чтобы захватить накопленные фирмой патенты и задел технических разработок. В других случаях расчет был на серое вещество, дефицитное, несмотря на растущую безработицу, даже в новых профессиях, связанных с информатикой. Купленную фирму обычно либо расширяли, обсаживая новыми подразделениями и превращая в исследовательский центр для всего концерна, либо вовсе закрывали, переводя разработки и сотрудников в другое место, иногда в другую страну.

«Кальмар», по мнению Йонсона, имевшего некоторый опыт в таких делах, не был похож на типичную исследовательскую фирму. Даже помещение, которое занимала фирма, ассоциировалось с канцелярией, но никак не с лабораторией или конструкторским бюро. Сам Линдмарк и его сотрудники напоминали скорее чиновников из Вашингтона, нежели ученых, конструкторов, изобретателей, инженеров.

— Видите ли, — сказал Линдмарк, выслушав Йонсона, — мы не любим раскрывать сути своей деятельности. Те, кто основал эту фирму — а я вас заверяю: это люди прозорливые и уважаемые, — считают, что современное исследование не следует предавать гласности, пока оно не воплощено в готовом продукте, который можно выставить для продажи публике по справедливой цене. В этом мы мало отличаемся от любой другой корпорации. Никто не любит, когда ему заглядывают в душу или в карманы. Разумеется, есть проблема отчетности перед обществом, по законам которого мы созданы. Мы уважаем общество и законы. Но, как вы знаете, закон строго различает открытые акционерные общества и те, которые не продают акций свободно. Наша корпорация частная и не обязана давать отчет ни комиссии по ценным бумагам, ни другим правительственным учреждениям. Исключение делается только для представителей налогового ведомства, и этого с нас вполне достаточно.

Линдмарк произносил слова четко, размеренно. Ему, должно быть, не раз приходилось повторять одно и то же, гладкими, обтесанными, но отталкивающими фразами убивать у собеседников интерес и к себе, и к своей фирме. Он хорошо знал, за что получает жалованье.

— Но мы — американцы, — торжественно произнес Линдмарк, как бы чувствуя, что терпению Йонсона приходит конец. — И мы любим, когда общество о нас хорошего мнения, высоко нас ценит. Поэтому для избранных, — тут он сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность сказанного, — для избранных друзей и их друзей мы делаем исключение.

С этими словами он вытащил из своего совершенно гладкого и с виду пустого письменного стола тонкий проспект, на обложке которого красовался заголовок «„Кальмар” — на службе Америки и свободного мира». Йонсон бегло просмотрел полученную брошюру.

— Вижу, вы сами не столько исследуете, сколько консультируете других, — заметил он.

— Да, проспект точно и исчерпывающе определяет круг нашей деятельности. Мы трудились над ним долго и отдали ему все то внимание, которого он заслуживает. И, могу вам сказать по секрету, — тут он перешел на громкий шепот, — формулировки редактировались много раз. — При этом Линдмарк ткнул пальцем куда-то вверх.

Самым интересным в брошюре был список фирм, которым «Кальмар», как там было сказано, «давал квалифицированные советы в соответствии с профилем их деятельности». Перечень включал около двадцати наименований. Некоторые из них вызывали у Йонсона ассоциации, другие ничего ему не говорили.

— Надеюсь, — снова бесстрастно промолвил Линдмарк, — вы получили интересующую вас информацию.

Разговор был явно окончен. В кабинет ворвался энергичный Бринкли, как будто ему дали условный сигнал.

— Вы готовы?

И сразу же за стенами завыли сирены, визгливо и противно, как в кинофильмах о войне. Это были не прерывистые мелодии пожарных, полицейских, медицинских машин, а непрерывные гудки, какими раньше заводы звали рабочих на очередную смену. К ангарному зданию, стоявшему в четверти мили напротив, подкатило несколько пожарных машин, а основная дорога была перекрыта серыми лимузинами с вращающимися на крыше и мигающими красными фонарями.

— Минут десять придется обождать, — сказал, поглядывая на часы, Линдмарк. — А пока выпейте что-нибудь: кофе, скотч, холодные напитки?

— Кофе, если можно, — попросил Йонсон, продолжая смотреть на улицу через дымчатое окно во всю стену.

Сирены замолчали, на мгновение стало тихо, и тут же стены сотряслись от недалекого мощного взрыва. Линдмарк и Бринкли не шелохнулись. Чувствовалось, что им это не в диковинку.

— Соседи развлекаются? — улыбнулся Йонсон.

— Что-то строят, — сказал Бринкли. Линдмарк молча посасывал содовую воду.

Когда они вышли к парковке, на шоссе уже не было ни пожарных машин, ни лимузинов с красными фонарями.

По нему, как ни в чем не бывало, проносились частные автомобили.

Питер оказал старому приятелю подчеркнутое внимание: довез его до аэропорта, помог отнести небольшой багаж до конторки регистрации, проводил до входа в посадочную кишку и простоял у окон до тех пор, пока самолет не покатил к взлетной полосе. Только после этого он направился к выходу.

А еще через несколько минут из служебной двери, на которой горела красная вывеска «Только для персонала», появился Йонсон, держа в руке вечерний выпуск газеты. Багаж его благополучно улетел в Нью-Йорк. Убедившись, что Бринкли в поле зрения нет, он направился в выходной вестибюль, но пошел не направо к такси, а налево к конторе «Эйвис». Оформив аренду машины, он сел за руль «плимута», вытащил из отделения для перчаток дорожную карту, выбрал путь к нужной автостраде и нажал на акселератор. Машина мягко двинулась вперед. Несколько минут она пробиралась через заторы у аэропорта, а затем, вырвавшись на свободу, быстро набрала предельную скорость.

Хотя по дороге в «Кальмар» и обратно Йонсон старательно запоминал съезды и повороты, он все же потратил немало времени, разыскивая путь. Несколько раз он вынужден был возвращаться милю-другую, пока не оказался у знакомого здания. Во всех окнах горел свет, но на парковке не было ни одной машины. Ангарного типа здание без окон едва можно было различить на фоне ночного неба, затянутого тучами. Из своего автомобиля Йонсон не видел там никаких признаков жизни. Выключив фары, он свернул к темному зданию и стал объезжать его в поисках входа или надписи. Он нашел несколько дверей, но табличек на них не было.

За зданием обнаружил узкий проселок, уходивший в лесок. Проехав по нему ярдов двести, он увидел выделявшийся у края дороги фосфорецирующий знак. При свете подфарников прочитал: «Частная дорога. Въезд только персоналу. „Феникс”». Дальше ехать было опасно. Йонсон развернулся, выехал на асфальт, включил фары и через час с небольшим был в аэропорту. Здесь он узнал, что ближайший рейс будет только рано утром. Пришлось ехать в гостиницу и ждать рассвета.

Так когда же появилось все-таки чувство тревоги? Пожалуй, с того момента, как в первом разговоре с Бринкли он назвал «Кальмар» и уловил едва заметную настороженность в приятеле. Потом тревога пропала, но в разговоре с Линдмарком Гарри чувствовал себя и вовсе не уютно. Вечернюю поездку в «Феникс» он осуществил абсолютно хладнокровно и лег спать спокойно, с сознанием свершенного подвига. Но теперь, глядя на инфузорий на потолке, он понял, что с какого-то момента за ним непрерывно следили. Это началось после его второго появления в аэропорту. Когда он брал билет, клерк посмотрел на какую-то записку, что-то проверял. Значит, кто-то знал, что он не улетел из Сан-Франциско, и его дальнейшие действия внушали подозрение. Йонсон был уверен, что Бринкли не видел его после того, как улетел его самолет. Скорее всего, его засекли в районе «Кальмара». Правда, там не было людей, но могли быть инфракрасные камеры, регистрировавшие всех, кто приближался к режимной зоне.

Йонсон зажег лампочку у постели и набрал номер Нефедова. Тот ответил через несколько секунд, явно разбуженный, но внимательный и серьезный.

— Прилечу завтра на Кеннеди рейсом «Континентал» 007. Если можете, встретьте.

— Ты видел Рамлака?

— Да, и его, и Скинефа.

— Детали могут подождать до завтра?

— Надеюсь, что да.

Передав Нефедову перевернутое название «Феникса», он стал спокойнее. Как минимум тот имел след для дальнейших действий. И все же, присев к письменному столику, Йонсон написал следующую записку на плотной бумаге с красочным изображением отеля в левом углу:

«Сергею Ф. Нефедову, 300 Ист, 34-я стрит, Нью-Йорк.

Посетив мистера А. Рамлака, получил список его друзей, в том числе (шел перечень перевернутых названий фирм из рекламного проспекта «Кальмара»). Не беспокоя доктора, заехал к одному из клиентов, некоему Скинефу, у которого оказался каталог-86.

Надеюсь Вас скоро увидеть. Искренне Ваш Гарри Йонсон».

Рано утром, выйдя из гостиницы, он бросил письмо в почтовый ящик у газетного киоска. Письмо пришло по назначению без задержки, на второй день. Но еще до этого, встретив Йонсона в аэропорту Кеннеди, Нефедов по дороге в Манхэттен услышал от друга подробный рассказ о его калифорнийских приключениях.

20

Серый универсал «тойота», порыскав минут десять по улочкам Джорджтауна, нашел себе наконец место для парковки. Из него не спеша вылез широкоплечий мужчина лет сорока. Он был в немодном плаще защитного цвета с чрезмерно широкими лацканами и воротником. Под плащом темный костюм, кремовая рубашка в широкую полоску и зеленый с белыми квадратами галстук, завязанный широким узлом. Грубое солдатское лицо его казалось еще более мрачным из-за темных бровей, нависших над узкими глазами. Короткая прическа подчеркивала непропорциональность ушей. На морщинистый лоб спускалась косая челка густых каштановых волос. Мужчина тщательно запер дверь машины, проверил другие, внимательно огляделся по сторонам и уверенно пошел на соседнюю улицу, где ему сразу открыли дверь в одном из узеньких особняков.

Хозяин дома, пожилой седоватый мужчина, своим самообладанием и самоуверенностью производил впечатление человека, давно привыкшего повелевать. Он был в плотном голубом джемпере, без пиджака, ворот белой рубашки был распахнут. Ноги в дорогих кремовых мокасинах, которые он носил только дома, мягко ступали по толстым коврам, устилавшим коридоры и комнаты.

Они молча прошли в гостиную, причем хозяин прикрыл за собой дверь. Шторы были плотно задернуты. В доме стояла приятная тишина.

— Я живу в Литтл-армсе, Вирджиния, — сказал гость. У него был южный выговор. — Там довольно тихо. Но должен признаться, что у вас еще тише, хотя отсюда до центра рукой подать.

Хозяин жестом пригласил его сесть в кресло, сам же расположился на мягком диване, под портретом какого-то важного старика, должно быть, предка.

— Тишина, как и все остальное, имеет цену, — заметил он, вежливо улыбаясь. — Времена бесплатных природных благ давно миновали. Когда-то наши прародители из-за этого высаживались в Новом Свете. Но с тех пор он стал еще шумнее, чем Старый.

Гость поглядел на хозяина внимательно, тщательно скрывая чувство зависти, которое всегда испытывал при встречах с богатыми людьми. Сам он, Терри Вирт, был профессиональным военным, в молодые годы служил в «зеленых беретах» и, дослужившись до чина подполковника, не имел другой недвижимости, кроме сравнительно скромного домика в тридцати милях к югу от столицы, откуда он каждое утро тратил не меньше часа на езду до здания исполнительных служб, где теперь работал. Как сотрудник среднего уровня в Совете национальной безопасности он получал немногим более четырех тысяч долларов в месяц. Почти половина из них уходила на налоги и оплату задолженности по ипотеке. Будучи полностью поглощенным работой, он чувствовал свою социальную неполноценность, лишь когда сталкивался вне работы с другим классом администраторов, типичным представителем которых был сидевший сейчас рядом с ним Роберт Гудхарт.

В отличие от Вирта, Гудхарт никогда не служил в армии, карьеру сделал в одной из влиятельных корпораций Калифорнии, где нажил себе немалое состояние, прежде чем занять кресло заместителя министра обороны. Придя в Пентагон, он сильно потерял в жалованье: в корпорации ему платили почти в десять раз больше. Зато нынешний пост при благоприятных обстоятельствах должен был сделать его после ухода с правительственной службы еще более богатым и независимым в мире бизнеса. Служебные обязанности Гудхарта в Пентагоне заключались в том, чтобы от имени министра говорить последнее слово о закупках новых видов вооружений. До его прихода каждый род войск — армия, флот, авиация, морская пехота — сам определял закупки в рамках ассигнований, утвержденных конгрессом. Это создавало много неприятностей как для министра обороны, так и для правительства в целом, ибо они без конца подвергались насмешкам в прессе за дублирование, неэффективность, потакание коррупции. Теперь вся документация предоставлялась Гудхарту, и он вместе со своим небольшим штатом молодых аналитиков и ищеек определял, какой из проектов имел меньше всего шансов подвести администрацию. Эта игра требовала большой изобретательности. Нужно было проявлять жесткость и объективность, при этом не портить отношений ни с начальниками штабов, ни с подрядчиками, из чьей среды он сам вышел и куда, по всей видимости, вернется.

— А безопасность? — спросил Вирт. — Как тут у вас на улицах?

— Когда-то по Джорджтауну можно было ходить ночью, ничего не опасаясь, — отвечал Гудхарт, неторопливо раскуривая трубку. — Теперь же нет-нет, да кого-нибудь стукнут по голове и отнимут кошелек. Но ведь это в порядке вещей даже в центре, не только в жилых районах. В Клеридже, Калифорния, где я обитал до сих пор, мы держали свою полицию. К сожалению, столичной полиции приходится обходиться тем, что ей выделяет наш любимый конгресс.

— Я у себя недавно поставил специальную систему защиты, — похвастал Вирт. — Ворота с дистанционным управлением, сигналы тревоги по периметру участка, детекторы дыма, повышенной температуры. Интересная безделушка, с ней чувствуешь себя спокойнее, особенно днем, когда жена остается одна.

Гудхарт сочувственно покачал головой. «Такая безделушка, — подумал он, — стоит тысяч двадцать долларов. Подполковнику это явно не по карману. Интересно, по какой статье он ее провел? К тому же еще два постоянных охранника за счет бюджета секретной службы. Даже мне в Пентагоне охранники не полагаются, но этот полковник, должно быть, знает, через кого выторговывать привилегии».

— Быть может, перейдем к нашим делам, — сказал он мягко. — Я позвал вас для того, чтобы спокойно, без посторонних объяснить создавшуюся ситуацию. Кстати говоря, министр в курсе нашего разговора, но официально его не будут предавать гласности. Так что разговор у нас — между частными лицами, обычными гражданами Соединенных Штатов.

Вирт усмехнулся.

— Когда Олли Норт вляпался в «Иран-контрас», один писатель удачно назвал это «приватизацией аппарата внешней политики». Но, — Вирт сделал над собой усилие, как бы вспоминая мудреную газетную терминологию, — всегда существовали и будут существовать «неформальные группы» в недрах формальных, не правда ли?

— Правда, — быстро согласился Гудхарт. — Начну с главного. Президентской инициативе грозит смертельная опасность.

— Со стороны русских?

— Что вы, полковник, всюду вам мерещатся эти русские. — Гудхарт выпустил густой клубок табачного дыма. — Разумеется, соглашение об оружии средней дальности и переговоры о стратегическом оружии создают для нас сложности. Сенат обязал нас держаться в рамках узкого толкования Договора по ПРО. Конгресс ограничивает нас в деньгах на СОИ, боясь отпугнуть русских.

Но мы привыкли и не к такому. Надо уметь вести дело в любой обстановке, не так ли?

— Как военный, я целиком разделяю такую философию, — убежденно произнес Вирт.

«Идиот, — подумал Гудхарт, — честный и бесстрашный. Именно на таких держится сейчас подлинно консервативная Америка».

— Так вот, — продолжал он вслух, — мы, конечно, продолжим свои исследования и испытания, и русским вместе с сенатом придется это проглотить. У них не будет выхода. Но вопрос сейчас не в этом. Трудность в другом, и за этим я вас и пригласил.

Вирт мысленно перебрал все известные ему ситуации, связанные с СОИ. Несмотря на свое внешнее солдафонство, он отличался способностью запоминать тысячи цифр и деталей и, быстро ими манипулируя, приспособлять к решению нужной задачи. Его не случайно взяли в штат Совета национальной безопасности. Вирт был человеком деловым. Сейчас он сделал для себя вывод, что, должно быть, СОИ оказалась большим мыльным пузырем и что надо спасать любым способом честь президента, а заодно и техническое превосходство над русскими. Вслух он не сказал ничего. Это он был нужен Гудхарту, а не Гудхарт ему.

— Вы помните, с чего начиналась СОИ? — спросил заместитель министра.

— С рентгеновского лазера, — отвечал тот почти что автоматически.

— Да, президента тогда убедили, что эта штука может стать практичной уже в ближайшие годы. Разумеется, лазер — великое изобретение. На этой идее основаны испытания последних месяцев. Говорят, что можно будет без труда из космоса накрывать любой территориально ограниченный объект, не задевая окружающую местность.

— Например, Кремль, — заметил Вирт.

— Если хотите. Хотя при наших нынешних отношениях с русскими такие идеи высказывать вслух ни к чему. Я бы предпочел какую-нибудь хижину, где проживает аятолла. Но дело не в конкретных примерах. Теперь мы точно знаем, что лазером можно поразить иранского правителя, но против ракет это оружие пока бессильно и будет бессильным еще немало лет.

«Но русские пока не готовы на нас нападать», — подумал Вирт, говорить же не стал, ибо это никак не соответствовало образу, который он усиленно создавал в глазах начальства и коллег.

— Разумеется, мы не боимся советских ракет, наша оборона по-прежнему держится на устрашении, и с этой точки зрения можно было бы ждать еще сколько угодно лет, пока будут готовы рентгеновский лазер и прочее экзотическое оружие. Но кто нам даст деньги на исследования, если их эффективность, мягко говоря, не доказана?

— По моим данным, в течение ближайших пяти лет ваше ведомство планирует проведение по меньшей мере тринадцати испытаний в космосе с целью отработать компоненты противоракетной обороны, — возразил Вирт.

— Да, — сказал Гудхарт, — вы правы, но что это за испытания? Самонаводящиеся ракеты, ценность которых весьма сомнительна в сравнении с будущим оружием? И нет ни одного вида лазерного, пучкового и вообще нетрадиционного оружия, с чем в представлении широкой публики связывается СОИ. Каждый день я получаю внутренние доклады с оценкой исследований. Все они говорят об одном: пока работы по нетрадиционному оружию, причем ни по одному виду, не продвинулись настолько, чтобы можно было планировать их производство или развертывание. Следовательно, в данный момент мы буксуем, пока без надежды вылезти из болота.

Гудхарт положил докуренную трубку на журнальный столик, предварительно вытряхнув пепел в хрустальную пепельницу.

— Разумеется, — продолжал он, — мы по-прежнему исповедуем официальный оптимизм. Наши отчеты полны сообщений о прошлых и нынешних победах. Но против нас начинают роптать даже военные. Смотрите, что пишет один из комитетов нашего военно-научного совета: «Планы развертывания СОИ настолько схематичны, что невозможно определить их эффективность, не говоря уже о стоимости».

— Как офицер морской пехоты, — сказал Вирт, — я хорошо понимаю такие упреки. И в самом деле, почему морская пехота должна уступать свои бюджетные доллары программам с сомнительной эффективностью?

— Вы правы, возражать тут трудно, тем более что представители родов войск стали потихоньку сообщать свои выводы корреспондентам. А то, чего не договаривают газеты (поверьте, не без нашего воздействия, не то бы вы увидели в них подлинный анти-СОИ’вый фейерверк), договаривает академический мир.

— Американское физическое общество? — спросил Вирт. — Кто обращает внимание на этих розовых интеллигентов?

— Вам легко рассуждать в тайниках ваших кабинетов. — В голосе Гудхарта послышалось плохо скрытое раздражение. — Нам пришлось дать экспертам из этого общества секретную информацию, специально подобранную так, чтобы вызвать их оптимизм. Но это не дало результатов. Нам удалось задержать публикацию доклада на целых полгода. И это не розовые интеллигенты. Многие из них работают в лабораториях крупных корпораций. Главный их вывод: потребуется как минимум еще лет десять исследований, прежде чем наступит голубой день.

Вирт сел поудобнее.

— Честно говоря, я не могу понять, зачем вам понадобился именно я?

Гудхарт посмотрел на него с удивлением.

— Мне говорили, что вы — человек решительный и инициативный.

Вирт усмехнулся.

— Вы меня запутали. Звякните, пожалуйста, камертоном, если хотите услышать музыку.

Гудхарт вытащил из книги, лежавшей рядом с ним на диване, листок бумаги и протянул Вирту.

— Почитайте! Думаю, это даст вам первоначальный толчок.

Вирт не спеша водил глазами по бумаге. Один раз, другой. Закончив, он уставился на Гудхарта.

— Мне нужны указания, — сказал он без обиняков.

— Вы их получите. Быть может, они уже дожидаются вас в вашем офисе. Разумеется, деликатность всего этого предприятия не нуждается в обсуждении.

— Деликатность тут ни при чем, — возразил Вирт. — Я офицер и привык действовать. Если я получу сигнал по правильному каналу, можете не сомневаться в результате.

«Как минимум в твоей готовности получить результат», — подумал заместитель министра и поднялся с дивана.

— Было приятно познакомиться с вами поближе, — сказал он, улыбаясь с предельной любезностью, которую допускали его положение и светскость.

— Мне тем более, — грубовато заметил Вирт. — Буду рад более тесному сотрудничеству, сэр.

И, привычно откозыряв, он вышел из дома. Через несколько минут «тойота» мчала его по ночному городу. Подъехав к зданию исполнительных служб, он обогнул его с юга, приостановился на мгновение у дежурного офицера и поставил машину на место, напротив западного входа в Белый дом. Быстро, через две ступеньки, взбежал по лестнице, кивнул охранникам, проскочил галопом через «дверь безопасности», проверившую отсутствие оружия, поднялся на лифте на третий этаж и уверенной походкой хозяина вошел в дверь, на которой значился номер 302. Он прошел в свой кабинет и сел за компьютер.

«ГОВОРИЛ С ГУДХАРТОМ, — набрал он. — ЕСТЬ ЧТО-НИБУДЬ ПО ЕГО ЛИНИИ?»

Ответ пришел через минуту, не больше.

«ЭТО ИДЕТ СВЕРХУ, — обозначилось на экране. — ОТКЛАДЫВАТЬ НЕЛЬЗЯ. ОБЕСПЕЧЕНИЕ — КАК ОБЫЧНО. НЕОБХОДИМУЮ ИНФОРМАЦИЮ НАЙДЕТЕ САМИ. ОТВЕТ — КАК ОБЫЧНО. ЖЕЛАЮ УСПЕХА».

Вирт набрал: «ЗАЙДИ». И сразу же появился его помощник Кен Смаглз. Это был майор военно-воздушных сил, взятый в аппарат СНБ по личной просьбе Вирта. Терри сам отбирал себе сотрудников. Их было немного — всего четверо, не считая секретарей. Но они стоили иного министерства.

Собственно говоря, это было все, что осталось от группы по управлению кризисами, которую когда-то возглавлял Олли Норт. Теперь группа не имела названия, не фигурировала в штатном расписании. Это были просто сотрудники Совета национальной безопасности. В отборе людей Вирт был бескомпромиссен. Однажды кто-то из подчиненных ему возразил. Через три дня он был отчислен как не сумевший пройти очередной сеанс на детекторе лжи. С Терри Виртом не шутили даже его начальники.

— Пойдем, — бросил он Смаглзу и почти выбежал в коридор.

Они не стали ждать лифта и помчались по лестнице на второй этаж. В комнату 208 их впустил автомат, сверивший их лица с электронными образами, хранившимися в его памяти. Из всего штата СНБ только десяток сотрудников имел такой допуск. В комнате 208 находились терминалы компьютера, управлявшего высокосекретным банком данных, относящихся к кризисным ситуациям.

Через пятнадцать минут они вышли, получив необходимые данные.

— Это местечко в Айсхофене взять будет нелегко, — заметил Кен, когда они вернулись в кабинет Вирта.

— Меня смущает не столько тамошняя система безопасности, — согласился Терри Вирт. — Проникнуть туда будет трудно, но с нашими людьми это возможно. Настоящая трудность — найти то, что нужно. Боюсь, тут не обойтись без специалистов, иначе придется копировать все подряд. На это уйдет время. Какого черта нельзя было купить всю эту документацию у тамошних военных? Клянусь честью, они даже не попробовали. Вечно заставляют нас работать вместо себя. Впрочем, нам не впервой. Давай, Кен, действуй.

Тот прошел к себе и набрал на своем дисплее: «ТРИ БИЛЕТА НА ЗАВТРА УТРОМ, ПРЕДПОЧТИТЕЛЬНО „СВИССЭЙР”, ДО ЦЮРИХА. ПОЕДУТ РОБЕРТ СМИТ И ОЛДЕН ТРАЙТ. ОРГАНИЗУЙТЕ ВСТРЕЧУ ПО ЛИНИИ “СИНЕЕ ЯБЛОКО”».

Смаглз открыл сейф с картотекой, вынул три или четыре тонкие папки, а из нижнего отделения — пачку купюр в валюте нескольких стран, все это положил в узенький кейс с наручником, которым он прикреплялся к руке, и вернулся в комнату Вирта.

— Ты прав, пора спать, — сказал Вирт. — День завтра будет длинным.

После ухода подполковника Роберт Гудхарт налил себе полстакана ржаного виски.

«Шансов на успех не так много, — подумал он. — Мальчиков могут перестрелять или, еще хуже, захватить. Поднимется невероятный скандал. Конечно, все спишут на террористов. Риск небольшой. К тому же мы останемся в стороне».

Он взял телефонную трубку и набрал двузначный номер.

— Рэй! Извини, что беспокою столь поздно. Я обдумал твое предложение. Знаешь, я думаю, что пока надо соблюдать осторожность. Судя по реакции мадам Патриции, она все же понимает, что с нами надо считаться. Я бы попридержал твоих друзей и подождал. Еще есть время.

Он внимательно выслушал своего собеседника.

— Согласен. Пусть это останется запасным вариантом. Надо испробовать все возможности. Да, конечно. Мы тоже не сидим сложа руки. Спасибо, Рэй. Еще раз извини. Низко кланяйся Китти.

Гудхарт удовлетворенно похлопал себя по животу. Вес стабилизировался в последние годы благодаря теннису и ежедневной зарядке. Главное в этом мире — прожить подольше. Вашингтонская карусель его не слишком раздражала. После лос-анджелесского пригорода она была неплохим развлечением. Он мечтательно потер руки. Через несколько лет он удалится в свою французскую виллу и окунется в жизнь европейской аристократии. «В ней определенно есть тот шик, которого нам не хватает, сколько бы мы ни старались. Но аристократия денег, слава господу, глобализуется. Еще немного, и нас трудно будет отличить от настоящих Ротшильдов».

Он допил виски, погасил свет и пошел наверх. В спальне он подумал, что жизнь вдовца вовсе не без приятностей. Например, можно спокойно лечь спать одному, ни с кем не обостряя отношений. Недолгая совместная жизнь с Мариеттой Лонго не оставила приятных воспоминаний. «В наши дни кинозвезды — сами себе миллионерши. Они не управляемы».

Уже надев пижаму, он хлопнул себя по лбу. «Вот черт! Чуть было не забыл». Взяв лежавшую на столике у кровати трубку телефона, он набрал еще один номер.

— Уиллард? Рад тебя слышать. Да, завтра в час в «Метрополитен-клуб». Но до того времени есть одно неотложное дельце. Извини, что беспокою. В последние недели два ооновца из исследовательского Центра ООН стали проявлять интерес к деятельности наших фирм в Калифорнии. Да. Ты читал записку Фила? Один из них — некий иксляндец по имени Йонсон, другой — русский Нефедов. Да, я согласен. Этот Центр и без того приносит нам немало хлопот. Одна история с Южной Африкой чего стоит. В этом вопросе я целиком поддерживаю госдепартамент. Да, привлекать особого внимания именно к нашим фирмам не нужно. Ты прав, надо вообще запретить ООН непосредственно обращаться в наши корпорации. Пусть действует по официальным каналам. К тому же у них с деньгами плохо. Надо наконец научиться считать деньги. Ха-ха! Большой привет Мэри. Как она? Очень рад. Итак, до завтра, Уиллард. Буду ровно в час.

Он пошел в ванную, внимательно рассмотрел свое лицо, протер его ночным лосьоном, вернулся в спальню, сделал несколько дыхательных упражнений и лег в постель. На душе было легко и радостно. Вечер он провел с пользой.

Минут через десять он проснулся от внезапной мысли: «Надо ли было все в деталях объяснять Вирту?» Тут же себя успокоил: «Самое лучшее, когда исполнитель знает, зачем он нужен нации». Сознательность на благо Америки еще никому не мешала. А лучше его, Роберта, никто не может объяснить Терри Вирту, почему именно он нужен Америке сегодня.

Потом он спал, уже не просыпаясь.

21

Нефедов недоуменно глядел на экран своего дисплея. Тот мигал попеременно белыми и красными буквами и сигнализировал: «В ВАШИХ ФАЙЛАХ КОПАЛСЯ ПОСТОРОННИЙ, ПРОГРАММА ИСПОРЧЕНА». Сергей не сразу сообразил, что случилось: так было впервые с тех пор, как он работал в Центре.

О компьютерном воровстве он знал много лет. Юные американцы, узнав нужный шифр, подделывали свои оценки в школьных ведомостях. В более зрелом возрасте они переводили деньги с чужих счетов на собственные. Какие-то вундеркинды — правда, пока лишь в кинофильмах — умудрялись даже проникать в компьютеры стратегического командования и ставить мир на грань ядерной катастрофы. Ассоциация юристов обнаружила, что четверть из общего числа обследованных компаний и государственных учреждений США несет ущерб от незаконных вторжений в их компьютерные системы. Не только американцы, но и японцы, и европейцы развлекались подобным образом. Появился даже компьютерный вандализм. Не корысти, а садистского наслаждения ради какие-то умельцы распространяли дискетки с программами, предназначенными как будто бы для полезной цели, но в действительности медленно разрушавшими все, что пользователь накапливал за долгие месяцы кропотливого труда.

Тогда Нефедов заинтересовался специальной литературой о технологии защиты компьютеров и программ от несанкционированного использования. Он внимательно изучил способы кодирования секретных ключей и паролей, без которых посторонний человек не мог проникнуть в чужие программы и чужую память. Он рассудил, что вряд ли кому понадобится пользоваться его банком и алгоритмом анализа его информации, а тем более портить их. И все же… Чем черт не шутит? К тому же бывают случайные вторжения, и тогда труд многих лет может пойти насмарку. И потому Нефедов разработал собственную, одному ему ведомую систему защиты.

Она была довольно простой: все, что хранилось в банке и в обслуживающих его программах, было продублировано в его персональном компьютере, который он при необходимости подключал к общей системе. Вход в его компьютер был защищен паролем, менявшимся ежедневно в соответствии с алгоритмом, известным только ему. В конце каждого рабочего сеанса он получал дискетку. Она была точной копией его системы со всеми новыми дополнениями и поправками. Даже если бы большой компьютер сгорел и превратился в пепел, нефедовская система продолжала бы жить. Пользоваться личным компьютером было сложнее, скорости резко снижались, но зато существовала гарантия от случайностей.

Надо было знать пароль и часто менявшуюся комбинацию цифр. Кроме Нефедова пароль знали Йонсон и Джерри Брайт, один из сотрудников его сектора, выполнявший в основном техническую работу. Эти двое были практически вне подозрений, но они могли по небрежности проболтаться о пароле при посторонних.

Разрабатывая систему защиты, Нефедов решил сделать ее более совершенной и даже опасной для нарушителя. Во-первых, всякое изменение программы, не оговоренное особым образом, вело к сигналам тревоги, как только он спрашивал: «КАК ЗДОРОВЬЕ?» Вспыхивали белые и красные надписи, которые и появились сегодня, впервые за все время. Обычно же дисплей отвечал: «СПАСИБО, ХОРОШО, КАК ВАШЕ?» Во-вторых, сразу же после тревоги он подключал к системе свой компьютер, который сопоставлял подлинные и испорченные программы, и банк данных выдавал на экран результаты анализа, так что сразу же было видно, какие именно части системы пытались уничтожить.

Этим и занялся Нефедов сейчас, придя в себя после шока. Глядя на результаты анализа, он понял, что имеет дело с системщиком высокой квалификации, несомненно знакомым с особенностями здешнего компьютера и неплохо разбиравшимся в общей логике программ, которыми пользовался Нефедов. Но, конечно, посторонний не мог знать каждую программу в тонкостях и потому, хотя действовал весьма осторожно, на каждом шагу оставлял следы вторжения.

Были подавлены высшие цепи нефедовского анализа, низшие же остались в неприкосновенности. Иначе говоря, система как бы отупела, потеряла способность проникать в глубины. Компьютер все время оставался на поверхности, давал сравнительно примитивные ответы. На требование перейти к более высокому порядку испорченный собеседник отвечал односложно, что никаких дополнительных сведений сообщить не может. Расчет делался на то, что Нефедов не сразу заметит порчу.

Более показательными для выяснения мотивов были манипуляции с банком данных. Они касались исключительно иксляндского комплекса, точнее, той его части, которая указывала на американские связи. Была стерта вся информация, собранная самим Нефедовым в его походах на Уолл-стрит, в поездках в Токио, Лондон и Женеву. Такая же судьба постигла внесенные накануне сведения об итогах визита Йонсона в Калифорнию. Однако все, что касалось связей с Ватиканом и мафией, оставалось в неприкосновенности, как и данные о деталях скандала с контрабандой оружия.

Восстановление стертого и испорченного заняло немного времени. Нефедов мысленно благодарил себя за счастливую идею обезопаситься от мерзавцев. Как раз сегодня он собирался основательно проанализировать все, что собрано, чтобы прийти к предварительным выводам. Теперь же он должен был выявить все нарушения, ибо в действиях компьютерного вандала была важная дополнительная информация, которая могла помочь прояснить всю картину.

Пока из резерва на главный компьютер переписывались неиспорченные файлы, он думал о том, что теперь выбор главного варианта, пожалуй, облегчен. Будь он на месте преступника, стер бы и ватиканскую линию, и версию со скандалом. Тогда было бы легче замести следы. Разумеется, его могли специально водить за нос, отвлекая от этих конкурирующих версий. Но тогда преступник должен был раскрыть всю систему его защиты, а он вряд ли мог это сделать. Нет, он никак не мог предполагать, что Нефедов сразу же обнаружит вторжение и сразу выявит логику порчи. Расчет был явно на то, что хозяин будет в неведении пользоваться своей программой и что та выведет его именно на другие, а не на американскую версию.

Дисплей зажегся зелеными огоньками: «ПОЗДРАВЛЯЮ С ВЫЗДОРОВЛЕНИЕМ. ГОТОВО».

Сегодня Нефедова интересовали прежде всего «Кальмар» и все, что замыкалось на нем. Все клиенты фирмы «Кальмар» так или иначе связаны с разработкой космического оружия. То, что «Феникс» проводит испытания электромагнитной пушки по заказу Пентагона, стало ясно не только из приключений Йонсона в Силиконовой долине, но даже из скудных, но строго классифицированных газетных сведений. Какой-то корреспондент обмолвился об этом в своей заметке о «звездном бизнесе». Дотошный Брайт зафиксировал это обстоятельство в памяти компьютера. Без всякой задней мысли. Просто потому, что, согласно инструкции Нефедова, всякая информация о фирмах, занятых в программе СОИ, подлежала каталогизированию.

Но и другие фирмы, которых консультировал «Кальмар», тем или иным боком относились к военному бизнесу. Одни занимались лазерами, другие — инфракрасными датчиками, третьи — крупногабаритной оптикой, четвертые — антилокаторной защитой. Направление работ было совершенно четким, почти никаких отклонений.

Но какое отношение «Кальмар» и его окружение имеют к ВВФ? Кроме шарады, разгаданной в Женеве, не было, казалось, других свидетельств прямой связи между ними.

Он попросил компьютер выстроить всю систему фирм, скупавших акции ВВФ, и проанализировать их взаимные связи. Здесь было несколько групп, которые, на первый взгляд, не имели друг к другу никакого отношения.

Калифорнийская страховая фирма «Оксидентал секьюритиз» и связанные с нею «Роландз», «Э. Томсон», «Дж. Хаггер». Возможный интерес — акустическое оборудование.

Та же «Оксидентал секьюритиз» имела общих директоров с половиной американских фирм, фигурирующих в списке «Клейтон Бэринг» в качестве владельцев акций ВВФ. Однако не известно, остались ли акции у этих фирм или перекуплены кем-то другим.

Японская страховая компания «Дай лайф иншуренс». В ее правлении — президент Наритского университета, проводящего совместные исследования с «Э. Томсон». Президент «Дай лайф иншуренс» Татэкава Эйсаки числится директором фирмы «Онода» и самолетостроительной компании «Татэйси». «Онода» в числе первых получила контракт от военного ведомства США на разработку керамических систем для крылатых ракет. Он же директор банка «Нагасе», недавно купившего сан-францисский банк «Макинтош стейт», среди клиентов которого много фирм из Силиконовой долины.

И наконец, группа «Кальмар». Несмотря на связи с фирмами в сфере космического вооружения, она стоит как бы особняком. Пожалуй, среди ее клиентов есть только одна очень крупная компания, не калифорнийская, обладающая довольно широкими международными связями, — это «Хэггерти корпорейшн». Президент — известный мультимиллионер Айлендер Фесс. Она выросла как производитель оборудования для электростанций, но давно уже диверсифицировала свою деятельность за счет непроизводственной сферы. Имеет филиалы по всему свету, в том числе и в Иксляндии. Между прочим, наблюдательный совет иксляндского филиала состоит из тамошней деловой элиты. Даже Рашид Абдулла числился там до последних месяцев. Валенштейн, Шиллерберг, Бьорг Стиг Ленартсен…

Ленартсен? Эта фамилия где-то промелькнула. Проверим. Нажим клавиши — и на экране появился ответ: «СТИГ ЛЕНАРТСЕН, ОДИН ИЗ ДВУХ БРАТЬЕВ ЛЕНАРТСЕН. ЕГО СТАРШИЙ БРАТ ТОРЕ ЛЕНАРТСЕН КОНТРОЛИРУЕТ ИНВЕСТИЦИОННЫЕ КОМПАНИИ «МЕРКУРИЙ» И «ТАНГЕР», РЯД МЕСТНЫХ МАШИНОСТРОИТЕЛЬНЫХ И ХИМИЧЕСКИХ ФИРМ, ГЛАВНЫМ ОБРАЗОМ В СФЕРЕ ВЫСОКОЙ ТЕХНОЛОГИИ. СТИГ РАНЕЕ РАБОТАЛ НА РУКОВОДЯЩИХ ПОСТАХ В «ЛЮББЕРС», ТЕПЕРЬ С ПОМОЩЬЮ БРАТА КОНТРОЛИРУЕТ ПАРФЮМЕРНУЮ ФИРМУ „КОНКОРДИА”».

— СВЯЗИ С ВВФ? — напечатал Нефедов.

Дисплей подумал и ответил: «ДВА ДИРЕКТОРА ’’ТАНГЕР, — КНУТ БЬЮРСТРОМ И ДАГ СТЕНБЕРГ — ТАКЖЕ ДИРЕКТОРА ВВФ. ОБА СТАРШЕ 70 ЛЕТ, В ПРОШЛОМ ВИДНЫЕ ДЕЯТЕЛИ КОНСЕРВАТИВНОЙ ПАРТИИ».

«Ага! — удовлетворенно подумал Нефедов. — С паршивой овцы хоть шерсти клок. Связь очень далекая, можно сказать, почти не прощупываемая, а все же ниточка есть. И главное — это подтверждает, что «Кальмар» заинтересован в иксляндском концерне. Хотя и очень косвенно', но все же. Что-то еще было связано с этими Ленартсенами».

— ТОРЕ ЛЕНАРТСЕН, — набрал он.

Дисплей выдал почти то же, что о брате Стиге, но затем вдруг добавил: «ИМЕЕТ СЕМЕЙНЫЕ СВЯЗИ С СУПРУГОЙ ПОКОЙНОГО БЕРТА НОРДЕНА. ВОЗМОЖНО, ОНИ СКАЗАЛИСЬ НА НАЗНАЧЕНИИ К. ПИТЕРСОНА ДИРЕКТОРОМ ВВФ. ЭТО — ЧАСТНОЕ СООБЩЕНИЕ Р. КОУЗА».

На лбу Нефедова проступила испарина. Так было всегда, когда он ощущал близость открытия.

«ЧТО ЕЩЕ СКАЗАНО В СООБЩЕНИИ Р. КОУЗА?» — набрал он. И тут же прочитал: «ФИРМЫ БРАТЬЕВ ЛЕНАРТСЕН СОТРУДНИЧАЮТ С АМЕРИКАНСКИМИ ФИРМАМИ В ОБЛАСТИ АКУСТИЧЕСКОГО ОБОРУДОВАНИЯ И ЭЛЕКТРОМАГНИТОВ».

Так замыкался круг. Совпадения вряд ли были случайными. «Кальмар» был только пешкой в более крупной игре. Иксляндским концерном активно интересовалась обширная группа американских и японских фирм, занимающихся новейшими видами оружия. Какими именно? Судя по всему, космическими системами, связанными с использованием электромагнитов, то есть электромагнитными пушками, и, возможно, акустическими средствами обнаружения подводных лодок. Скупают акции и продвигают в концерн собственных директоров. Используют сильные контакты в иксляндском деловом и политическом мире. И даже семейные связи с покойным премьер-министром.

Вот что хотел стереть тот, кто портил его программу. Именно это. Потому что остальное и без того довольно хорошо известно из разрастающихся скандалов.

Нефедов закрыл глаза и представил себя на месте Берта Нордена, читающего папки Йонсона. Норден знает многое, но не все, и какая-то информация задевает в его сознании чувствительные струны, заставляет вспомнить то, что захоронено где-то в отдаленных уголках памяти.

«Карл Питерсон? Да, помню. Два или три месяца назад меня озадачила Шарлотта, попросив сделать для американца исключение. Я ей сказал, что это невозможно. Правила строги, и не мне от них отступать». — «Но, — возразила она, — это хороший бизнесмен и друг Торе. Ты окажешь большую услугу Торе, у него в Америке хорошие связи, а станут еще лучше». — «Да, но наши взгляды с Торе на отношения с Америкой расходятся. Иногда они диаметрально противоположны». — «Ты слишком прямолинеен, — возражала Шарлотта. — Я с тобой в основном согласна, но ты пристрастен к американцам без всякой нужды. В данном случае ты как раз мог бы показать свою объективность». — «Нет, Шарлотта, давай не говорить об этом. Если Торе очень сильно этого хочет, пусть поставит вопрос официально. Правительство решит, а предварительно разберется министерство промышленности». — «Спасибо, дорогой, я передам, что ты по меньшей мере нейтрален». Я тогда промолчал, махнул рукой. И все же они довели это дело до конца и даже не поставили меня в известность. Почему? Кто подписал это решение? Придется разбираться, но чувствую, что тут меня сильно обошли. Зная то, что я знаю о ВВФ, это недопустимо».

Нефедов открыл глаза. А может быть, все было проще? Например, позвонил Торе помощнику премьера и сказал, что считает необходимым сделать исключение для Питерсона. Помощник подумал, что не стоит ссориться со столь влиятельным человеком, к тому же родственником шефа, и взял под козырек. Как бы то ни было, Норден был глубоко расстроен тем, что его в этом деле обошли.

«Симерикс? Да, сколько раз я там был. С первого же раза меня поразила безумная фантазия этих людей. Какие только виды оружия способен изобрести человеческий ум! Я сказал им тогда, что с их открытиями надо быть осторожным. Ведь мы не одни в этом мире. Если, не дай бог, хотя бы о части их изобретений узнают за океаном, они же первые станут жертвой тех, кто живет наживой на оружии. Они согласились, особенно убедительно говорил тогда Ингмар Рогден. Я и сейчас слышу его слова: «Будьте осторожны, друзья. Не выходите за рамки дозволенного». Мы утвердили им жесткие правила. Военные контролировали безопасность и неприступность лабораторий так, как это никогда раньше не делалось. Даже высшие менеджеры в ВВФ, не говоря о директорах, не имели сведений о происходящем. И что же? Сам Ингмар выходит на катере один в море. Берет с собой акустическое оборудование, разработка которого велась совершенно секретно, и пропадает без вести. И премьер-министр узнает об этом не от министерства обороны, не от контрразведки, не от собственной канцелярии, а из папок рядового иксляндца, работающего в Нью-Йорке. Стыд, позор и серьезная прореха в системе безопасности!..»

Зазвонил телефон. Йонсон. Спрашивал, когда они увидятся.

— Давай завтра утром, — отвечал Сергей, — мне еще надо хорошенько подумать. В десять? Завтра уже суббота? Знаешь что? Я тебе еще позвоню.

Было ясно, что в лабораториях ВВФ разрабатывались новые виды оружия, в том числе и такие, которые сильно интересовали американцев и японцев. Например, «Феникс». Электромагнитная пушка испытывается там уже не первый год. Идея эта известна достаточно давно. А результат? Пока, насколько известно, она пробивает лишь бронь танка на расстоянии нескольких сот метров. Лимитируют существующие электромагниты. Кстати, именно этими областями интересуются фирмы Ленартсенов в Иксляндии, «Э. Томсон» и «Дж. Хаггер» в Америке, Наритский университет в Японии. Значит, в лабораториях ВВФ открыли что-то принципиально новое, что могло бы сделать электромагнитную пушку реальным, эффективным космическим оружием. И хранили эту тайну, не продавали и не выдавали американцам, несмотря на то что это могло бы моментально исправить отношения с США. И вместо этого не только отказались участвовать в СОИ, но и не захотели сотрудничать на уровне отдельных фирм.

Итак, Норден впервые в нью-йоркской квартире своего старого друга остро сознает дефицит честности в собственном окружении. Он даже предлагает Йонсону стать его помощником. Следовательно, разуверивается в своих тогдашних помощниках, от которых он был вправе ожидать большей лояльности. Круг замкнулся. Надо сказать Йонсону, пусть ставит в известность свои власти.

Только один вопрос: кто же все-таки копался в его, Нефедова, программе? Только тот, кто замешан сам в этом деле либо действует по поручению замешанных.

Странная мысль пришла ему в голову. Что если для начала проверить послужные списки сотрудников Центра? Не те, закрытые и недоступные ему, хранящиеся в центральном архиве управления кадров. А официальные, которые лежат здесь же в Центре и которыми пользуются, когда надо быстро дать справку для публикации в бюллетене Секретариата об очередном юбилее.

Он вышел в коридор и направился в канцелярию, где стояли серые шкафы с официальным архивом Центра. Он быстро нашел нужный шкаф, но обнаружил, к своему сожалению, что картотека велась по старинке и состояла из огромного сборища картонных папок. Надо было перелистывать все подряд, чтобы найти одну или две затерявшиеся там детали. Но выхода не было. Перенеся папки к себе в кабинет, он стал внимательно просматривать одну за другой. Это было нудное и, по-видимому, бесполезное занятие.

Прошло больше получаса. Вдруг что-то заставило его вздрогнуть. В деле японца Секуо Кохара числилось, что он до прихода в ООН работал в фирме «Дай лайф иншуренс». Был программистом. В этом же качестве три года назад был принят на работу в Центр. «Ну, это еще ни о чем не говорит, — сказал себе Нефедов. — Сделаем заметочку, а там посмотрим».

Прошло еще минут двадцать. Непреодолимая зевота раздирала челюсти, глаза смыкались. Хотелось кофе, но кофе с собой не было. Идти в вечерний буфет не хотелось.

«Антони Трапп, — прочитал он вслух. — Окончил Калифорнийский университет в Беркли. Три года работал в компании „Феникс, инкорпорейтед”…»

Тони Трапп? Почему эта мысль сразу не пришла ему в голову? Наверно, потому, что он хотел быть объективным, не поддаваться личной неприязни и идти по алфавиту. Да к тому же так можно пропустить что-то существенное.

Конечно, Трапп работал там очень давно, двадцать лет назад, и не известно, чем тогда занимался «Феникс». Не известно и то, как он оттуда ушел.

«…Профессор в Роландзском университете… — читал он дальше и думал, что, пожалуй, тут слишком много совпадений. — …Затем в Беркли и, наконец, с… года служит в Секретариате ООН».

Совершенно проснувшись, он внимательно дочитал папки, но не обнаружил больше ничего заслуживающего внимания.

Итак, Трапп и, возможно, Кохара. Трапп, пожалуй, не очень-то разбирается в программировании. Для такого дела ему нужен хороший помощник. Им мог быть Кохара.

Стоп! Нужна проверка и перепроверка. Позвонить Йонсону? Нет. Подождем до утра и получше подготовимся.

Если это Трапп, то и Йонсону, и мне может грозить серьезная опасность. Тут ошибок не должно быть.

Хорошо, что он переписал на дискетку испорченный вариант программы. Сделаем так: введем его на прежнее место. Если Кохара или Трапп захотят проверить, все будет таким, как они оставили. Пусть спят спокойно.

Он потратил еще немного времени на эту операцию, придумал новую группу паролей для чистого варианта программы и, завершив работу, пошел домой. За опоздание ему сильно досталось от Хозе.

22

— Итак, несколько замечаний. Это не выводы, скорее мысли для дальнейшего обдумывания. Прежде всего, активность… В нынешний век, когда свободное общество подвергается смертельной опасности справа и слева, как никогда важно сохранять активность всех истинных борцов за свободу. Во-вторых, стойкость в охране моральных ценностей. Не будем поддаваться либералам, заранее капитулирующим под напором тоталитаризма. Лучше быть мертвым, чем красным или коричневым. Только так можно остаться самим собой. И наконец, последнее. Везде, где бы вы ни находились, ищите тех, кто готов приобщиться к консервативному большинству. Будь он рабочий или капиталист, бедняк или миллионер, для нас ценен всякий, кто понимает, что будущее за нами. Увеличивая свои ряды, мы придем к победе.

Зал ликовал, гремела овация. Бромли, освещаемый вспышками фотоаппаратов, улыбающийся, сходил с трибуны, жал руки дамам и мужчинам, рвавшимся к сцене от своих столиков.

— Поздравляю, такого успеха у нас еще не было, — говорил ему прямо в ухо рыжий верзила Ловенстайн, — с каждой новой речью ваше ораторское мастерство становится все совершеннее.

Продолжая раскланиваться, Бромли шел за кулисы, сопровождаемый членами президиума. Все были оживлены. Для Лондона собрать и завоевать такую аудиторию было огромной удачей. Большинство присутствующих были из делового мира, люди солидные, отнюдь не падкие на зажигательные речи очередного фанатика. Но Томас Бромли сумел их пронять. Сам он был из их среды, владелец небольшой фирмы в средней Англии, по какой-то странной случайности ставший идеологом нового, быстро набиравшего силу движения «За консервативное большинство». Бромли удивительно хорошо приспособлялся к слушателям. Даже на собраниях рабочих он умел выжимать слезу у слушателей и казаться своим. В мире искусства его считали тонким ценителем. Он никогда не играл в театре, но был прирожденным актером, мастером перевоплощения.

Они вышли в большое фойе отеля «Веллингтон». Бромли каждому долго пожимал руку, для каждого находил нужное слово. «Он очень устал, ему надо отдохнуть, — говорили восторженные соратники. — Таких, как он, у нас мало, его надо беречь».

Бромли вошел в кабину лифта, приветливо кивнул лифтеру: «Десятый». Он любил отели с лифтерами, с номерами-квартирами, где стояли вазы свежих цветов, в баре было наготове шампанское во льду, где в сплошь озеркаленной ванной комнате можно было репетировать речи, видя себя сразу в нескольких ракурсах. Он теперь много путешествовал; делами фирмы занимался двоюродный племянник. Томасу редко удавалось бывать в своем небольшом поместье, сравнительно скромном, но зато необычайно тихом, где не надо было изображать из себя лидера. Даже ему, с его пристрастием к громкой славе, часто хотелось отключиться и побыть в одиночестве.

Войдя в номер, он снял смокинг, надел синюю рубашку в узкую розовую полоску и розовый галстук, бежевый костюм с сине-розовым платочком в нагрудном кармане и, тщательно пригладив волосы, внимательно посмотрел на себя в зеркало. Оттуда на него взирало невыразительное лицо пятидесятилетнего мужчины с горбатым длинным носом и розовыми апоплексическими щеками. Глаза, небольшие и карие, в которых нисколько не отражался его внутренний мир, напоминали пуговицы на портрете второстепенного художника.

Оставшись довольным собой, Бромли взял макинтош и не спеша вышел из номера. Увидев, что в коридоре никого нет, повесил на ручке двери с наружной стороны картонную вывеску «Не беспокоить» и направился к служебному лифту. Здесь лифтера не было. Бромли спустился на первый подземный этаж, через гараж вышел на боковую улицу, сел в проезжавшее мимо такси и велел ехать на Нью-Бонд-стрит. Здесь он вышел и, пройдя несколько десятков метров, нырнул в станцию подземки. Час пик уже миновал, но поезда почти не пришлось ждать. В вагонах было довольно много народу, что вполне его устраивало. Вряд ли кто-нибудь даже из его недавних слушателей узнал бы в непрезентабельной фигурке стареющего мужчины в недорогом макинтоше лидера популярного движения «За консервативное большинство». Средний служащий в каком-нибудь банке, а то и в заштатной торговой фирме «Смит и сыновья».

На Финчли-роуд он вышел из подземки и двинулся по хорошо знакомому маршруту. У витрины «Суис коттедж букс», где висел большой красный плакат с белыми буквами «Распродажа книг», остановился. Разглядывая обложки книг, он краем глаза следил за редкими прохожими. Убедившись, что слежки нет, удовлетворенно хмыкнул, и пошел дальше. Свернул на Компейн-гарденс и оказался у дома с черной лакированной дверью. Она была открыта. Бромли вошел, захлопнул за собой дверь, на всякий случай проверил, поворачивается ли ручка, и, убедившись, что выйти, как всегда, уже нельзя, спокойно скинул макинтош на один из стульев в прихожей, прошел в гостиную. Там он привычно достал из старомодного комода бутылку канадского виски, налил себе полстакана. Отхлебнув пару глотков, опустился в кресло.

Когда Бромли, очень давно, впервые явился в этот дом и понял, что все наружные двери заперты, окна первого этажа замурованы, лестница на второй и третий этажи отсутствует, а лифт не работает, его охватил страх. Это была тюрьма, камера пыток, все, что угодно, только не место для делового свидания. Пометавшись вдоволь по гостиной и прихожей, наждавшись сидя и стоя больше двадцати минут, он наконец услышал легкое шелестение, а затем незнакомые шаги в коридоре.

— Чего вы так испугались, Бромли? — спросил его тогда вошедший в гостиную высокий американец, молодой, подтянутый, с военной выправкой. — Вы у друзей, перестаньте дрожать. Возьмите в комоде виски и придите в себя.

Прошло много лет, и он, Бромли, до сих пор не мог понять, как он относится к этому человеку. Он знал, что готов, как всегда, выполнять его инструкции, не подвергая их сомнению. Но временами его охватывала ненависть, граничившая с истерикой: хотелось убить, уничтожить, растоптать, выбросить в какую-нибудь глубокую речку с быстрым течением. Чем выше он поднимался по лестнице политической славы, тем острее чувствовал унижение, подчиняясь американцу. Но глаза его по-прежнему ничего не выражали, мозг не уставал повторять: «Жди, твой час придет, но пока ты зависим и уйти от этого никак нельзя». С годами зависимость росла, правда, росло и богатство. Жизнь становилась интереснее, радовали причастность к большой власти и возможность ею пользоваться. Если бы он больше читал, то знал бы, что подобные чувства испытывали сотни, если не тысячи секретных сотрудников разведок в разные времена и при разных строях, и что его внутренний мир, казавшийся ему уникальным, был лишь размытой копией какого-то эталона, изготовленного всевышним в час дурного настроения.

Стерман на этот раз спустился довольно быстро, молча кивнул Бромли, налил себе хересу и присел на стул у большого, давно не топленного камина.

— Говорят, ваша речь сегодня вызвала прямо-таки сенсацию, — сказал Стерман, растягивая гласные на южный манер. — Вы не успели проехать пару миль от отеля, а радио уже сообщило об этом. Несомненно, и телевидение покажет. В вечерних новостях.

— Завидуете, Генри? — иронически спросил Бромли, косясь на стареющего знакомого с военной выправкой. Тот, наверное, уже генерал, а ведь начинал с низов.

— Каждый выбирает профессию по вкусу. Я свой выбор сделал давно, а у вас только раскрываются новые таланты. Не ровен час, станете министром или больше.

— Вы должны гордиться, а не ревновать, — возразил Бромли.

— А я не ревную. Вы, должно быть, не знаете, с каким количеством будущих, нынешних и прошлых министров мне приходилось и приходится иметь дело. Политика при нашей демократии — дело не очень стабильное. Я предпочитаю дергать ниточки из-за ширмы. Да и вы тоже. В ощущении скрытой, но реальной власти что-то есть, не правда ли?

Он закурил длинную сигарету. Бромли бросил курить лет десять назад: появилось ощущение, что закупориваются сосуды.

— Сначала — самое простое, — сказал Стерман. — Товар будет в багажнике «остина» номер НАВ 91В. Вот ключи, — он небрежно кинул их на столик, стоящий ближе к гостю. — Машина будет ждать у дома пять по Флит-роуд в десять утра. Одна деталь: цены на героин, как вы знаете, сейчас падают. Я позаботился об увеличении доли кокаина, чтобы не остаться в долгу. В свою очередь, должен поблагодарить за оперативность и точность ваших людей в доставке клиенту «Калашниковых» и другого русского оружия. Им сейчас это как раз кстати.

Бромли слушал спокойно, почти невнимательно. Все это были действительно мелочи, которыми занимались люди, стоявшие где-то на средних и низших ступенях его организации. Не той, которая называлась «За консервативное большинство» и где произносились зажигательные речи, а другой, не имевшей ни названия, ни штаб-квартиры, ни адреса, но которая и была основой его растущих миллионов и власти. Он знал, что завтра в десять его оперативник откроет этими ключами «остин» на Флит-роуд, отвезет чемоданчик с товаром на другую улицу Лондона, где передаст его уже вовсе не знакомому Бромли человеку. Томас был спокоен. Он сам никогда в руках не держал наркотиков, не имел дела с их распространителями. Он лишь получал свои десять процентов розничной цены. Они переводились на его банковские счета солидными учреждениями, стоявшими на самой вершине Сити, Уолл-стрит, Цюриха. Так же как и десять процентов от каждой сделки с оружием, которое шло в противоположном направлении. Как получилось, что он стал руководителем этой подпольной империи? В сущности, скорее партнером, ибо источником наркотического товара были либо Стерман, либо его эмиссары. С их дипломатическим иммунитетом, причем не обычным, а в квадрате или кубе, импорт-экспорт наркотиков в обход конвенций и законов был ерундовым делом. Стерман никогда не платил деньгами. Должно быть, так проще — в обиход официальной бухгалтерии, куда могла нагрянуть ревизия. Схема была отработанной и уже много лет осечек не давала.

Ключи все еще лежали на столе. Бромли не торопился брать их. Он ждал главного.

— Центр рассмотрел ваше предложение, — деловито сказал Стерман. — Оно отклонено.

Бромли пожал плечами. За эти долгие годы он привык ничему не удивляться.

— Крайние меры, — продолжал Стерман, — нужны лишь в крайних случаях. Пока предпочтительны другие, более простые способы. Не буду входить в подробности, вы и сами все понимаете. В конце концов выгоднее иметь дружественное нам нейтральное правительство, чем испуганных левых, инстинктивно тянущихся к Кремлю. Я с вами согласен, социал-демократам доверять нельзя, но и среди социалистов есть будущие консерваторы. Вы же сами вербуете рабочих на собраниях.

Он с видимым отвращением погасил очередную сигарету о широкую круглую пепельницу с видом лондонского Тауэра.

— Во всяком случае, давайте пока выждем, торопиться некуда. Но пусть ваш план будет в состоянии готовности номер один на случай, если он вдруг понадобится.

— Мы всегда готовы, — философски заметил Бромли.

Стерман встал и заходил по комнате.

— Общественное мнение, дорогой Том, крайне неустойчиво, — продолжал он, каждые несколько секунд останавливаясь и приподнимаясь на цыпочках. При его довольно высоком росте было непонятно, куда он так тянулся. — В последнее время в мире слишком много проявлений правого терроризма. Это людей раздражает и даже пугает.

— Еще вовсе не доказано, — возразил Бромли, — что Нордена убил правый. Насколько мне известно, полиция все еще копается с этими студентами.

— Полиция — полицией, но здравый смысл подсказывает, что левый левому глаз не выклюет.

— В истории разное бывало, — заметил Бромли.

— Вы читаете исторические трактаты? — усмехнулся Стерман. — Или справки, которые вам готовят помощники, как всем большим людям?

У Бромли больно сжалось сердце, у правого колена судорога свела мышцу. Глаза его по-прежнему глядели на американца невыразительно.

— Ну, не обижайтесь, Том. Вы знаете, что я — большой грубиян. Может быть, все же лучше будет, если левые на сей раз убьют какого-нибудь действительно правого. Чтобы не оставалось сомнений.

— Мы «Красными бригадами» не руководим. — холодно сказал Томас. — Разумеется, если товар будет и дальше столь же высокого качества, то можно найти к к ним ключи. А какие объекты вы имеете в виду?

— Ну, не знаю… — в замешательстве произнес Стерман. — Я об этом как-то не думал. Скажем, какого-нибудь менеджера из крупной корпорации, той, что у красных называют военно-промышленным комплексом. Честное слово, зачем нам ломать голову, пусть ребята сами придумают. Что, у них нет черного списка? Конечно, самый верх трогать не надо, но так, чтобы было достаточно близко к верху и прозвучало на всю Европу. Например, едет себе по тихой, респектабельной улочке такой торговец оружием на своей машине. Останавливается у подъезда и выходит. Швейцар широко открывает дверь, а в это время две милые девушки подходят и — пиф-паф. Потом их быстро находит полиция и убирает в тюрьму. «Убийство на тихой улочке» — прекрасный заголовок в утренней газете?

— Слишком примитивно, — буркнул Бромли. — Надо посоветоваться с народом. У них фантазии хватит.

Виски в его стакане было на донышке. Стерман взял из комода бутылку и подлил еще.

— Как поживает наш знакомый из Хегелунда? — спросил он.

— Живет тихо, — отвечал Том, — не высовывается.

— Не разговаривает?

— Пока нет, но гарантии дать нельзя.

Стерман уставился на Тома ясными глазами. Бромли хорошо знал этот взгляд. Американец почуял опасность.

— То есть как это нет гарантий? — произнес он тихо, почти шепотом. — Я товар без гарантии не покупаю. Вы же говорили, что он вылечился.

Бромли глядел на Стермана абсолютно спокойно. Ему нравилось, что его маленький план, кажется, удавался.

— Вы когда-нибудь принимали героин? — спросил он. — Хотя бы в юности? Неужели так ни разу и не побаловались?

Американец отрицательно покачал головой.

— Так вот, даже после выздоровления — а мы нашего человека лечили в хорошей клинике — временами бывают спазмы сосудов, человек не то чтобы теряет сознание, но действует и говорит, как во сне. Это — следствие органических изменений, что-то вроде приступов диабета. Я знал одного очень хорошего и твердого мужчину, который очень редко, иногда раз в год, начинал выбалтывать о себе такое, что его пришлось для его же собственной пользы изолировать.

Стерман постепенно брал себя в руки.

— Что вам мешает поступить так же?

— Я бы не хотел привлекать к нему внимание. Его можно было бы вывезти за границу, но на границе его показывать не хотелось бы. Вы же знаете. 'Сделать ему пластическую операцию — опять-таки дело рискованное.

— Ну, а если он просто-напросто пропадет? Сгинет без следа, и все тут. — Стерман заходил все дальше в расставленную Томом сеть.

— Я бы не советовал, — сказал Бромли. — На него в полиции есть дело. Если он пропадет, начнут его искать, заглянут в досье…

— Разве трудно уничтожить какие-то вшивые папки? Я полагал, что это давно сделано. — Стерман был явно раздражен.

— Папки-то давно сожжены, но за центральную картотеку я не поручусь.

Стерман вновь заходил по комнате. Он что-то мучительно обдумывал.

— Надо идти на риск, хотя думаю, что он невелик. Пусть наш друг поедет в отпуск. Это нам даст как минимум месяц. А тем временем запрячьте его подальше.

— Сразу? — спросил Том, невинно уставившись на американца.

— А что там тянуть? Это и будет гарантией. Главное— чтобы его не нашли. На этот счет специалистов достаточно.

— Есть несколько умельцев, — скромно заметил Бромли, потупив взор.

Он вышел, как всегда, через черный ход — в сад за домом. Стемнело. Он привычно перемахнул через стену. Узкий проход вывел его на Бродхерст-гарденс. Через три минуты он был на Финчли-роуд, схватил попутное такси и вернулся в отель.

Раздеваясь в номере, Бромли подумал, что с утра помимо прочих дел примется за осуществление идеи, занимавшей его последнее время. Ехать из Лондона в Батекс, где была его фирма, три часа. Что если арендовать себе отдельный кабинет в экспрессе, с нужными телефонами и компьютерами? Фирма должна выглядеть солидно, если ее возглавляет лидер движения «За консервативное большинство». Престиж превыше всего! С этой мыслью он лег в постель и включил телевизор на программу поздних вечерних новостей.

23

Гарри насупился и отвернулся. Казалось, он внимательно разглядывает группу молодых парней, громко и весело гудевших на одной из соседних скамеек. В этот очень теплый день Вашингтон-сквер был необычно оживлен. Кое-кто из студентов Нью-Йоркского университета пристроился с книжками прямо на газоне. Университетская библиотека была рядом, на одном из углов площади.

Почему Нефедов выбрал именно это место для встречи? В субботний день у него не было других запланированных свиданий, и брать машину из подземного каземата не хотелось. Потянуло пройтись просто так, куда глаза глядят, и Сергей решил, что давно не был в Гринич-виллидж. К тому же он собирался очень серьезно поговорить с Йонсоном и по возможности подальше от подслушивающих устройств. Конечно, при современной технике все предосторожности были самообманом, и все же отсутствие давящих стен, телефонных аппаратов и потолков в большей мере располагало к откровенному разговору.

Они встретились на углу Тридцать четвертой стрит и Пятой авеню у подножия громады «Эмпайр стейт Билдинг» и не спеша пошли на юг. Очень кратко, не вдаваясь в детали, Нефедов изложил Йонсону свои выводы: он почти уверен, что нити тянутся именно к международному консорциуму, скупавшему акции ВВФ, а не к мафии или каким-то другим группам. Абстрактно рассуждая, все три версии, о которых они говорили несколько дней назад, могли считаться равноценными. Но в пользу версии с консорциумом говорило несколько дополнительных обстоятельств.

Первое обстоятельство: именно эта версия была теснее всего связана с папками Йонсона. Все указывало на повышенный интерес консорциума к акустическому оборудованию и электромагнитам. То, что «Феникс» занят опытами с электромагнитной пушкой, не случайность. «Электро-магнетическая» цепочка идет от канцелярии Нордена через Ленартсенов к фирмам «Фенико, «Э. Томсон», «Дж. Хаггер», «Хэггерти корпорейшн». Связь с акустическим оборудованием пока менее понятна, но достаточно и первого обстоятельства.

Они подошли к книжному магазину «Барнс энд Нобл», и Нефедов, давно не бывавший в этом районе, предложил прервать беседу и заглянуть туда. Лет десять назад он, роясь здесь в отделе старых изданий, к большому удивлению, обнаружил экземпляры своей старой книжки о финансовом капитале. Здесь она продавалась впятеро дороже номинала. Тогда «Барнс энд Нобл» только развертывал свою деятельность, и этот магазин был у него единственным. Теперь же их несколько десятков в различных районах Нью-Йорка. Все они славились как места, где хорошие издания можно купить со скидкой. И хотя это была по большей части иллюзия, выбор был большой, и копаться на полках многочисленных отделений было очень приятно. На сей раз кончилось тем, что Сергей прикупил в свою коллекцию опер еще две — «Лоэнгрина» и «Богему» в редком исполнении. Однако он был раздосадован тем, что не нашел достойного современного издания киноэнциклопедии. Придется, подумал он, еще порыскать в других местах. Гарри же ничего не купил. Он с нетерпением ждал, когда Сергей наконец вернется к делу, ради которого они встретились. Вновь выйдя на Пятую авеню, они продолжали разговор.

Второе обстоятельство, указывавшее на особую важность версии о ВВФ, заключалось в том, что она была дальше всего от поверхности и больше всего была покрыта тайной. Скандал с торговлей оружием таил в себе много секретных подробностей. Но о нем было уже довольно широко известно, велось официальное расследование, и вряд ли что-то в папках Йонсона могло оказаться для Нордена неожиданностью. Конечно, это было крайне неприятное дело, отчасти бросавшее тень и на правительство, которое Норден возглавлял. И все же мало вероятно, чтобы именно это привело покойного премьера в столь очевидное волнение. Другое дело — тайное, скрытое многочисленными предосторожностями проникновение американцев и японцев в главный военный концерн страны, причем в то самое время, когда шли острые политические дискуссии о денационализации ВВФ и о разрешении концернам Иксляндии участвовать в программе космических вооружений. И хотя в папках Йонсона содержатся лишь намеки, но ведь это — намеки лишь для непосвященных, но не для премьер-министра.

В этот момент они подошли наконец к арке Вашингтона, которая, встав поперек Пятой авеню, преградила ее многокилометровое течение из Гарлема на юг. Арка служила и входными воротами в Гринич-виллидж, район студенчества и богемы, где Манхэттен переставал походить на самого себя, утрачивал прямолинейность улиц и переулков, высоту небоскребов и максимально приближался к облику западноевропейского города. Они прошли по скверу и сели на одну из скамеек, освещенную ярким солнцем.

И наконец, третье обстоятельство. Именно версию о консорциуме кто-то на днях пытался стереть в памяти компьютера. Не версию о мафии и не детали скандала с контрабандой оружия, а именно цепочку «Феникс» — ВВФ. Конечно, можно возразить, что более хитрый злоумышленник постарался бы не делать различий и стереть все подряд, чтобы не оставлять следов. Но ведь нарушитель сам попался в ловушку, о которой не подозревал. Его задача была достаточно тонкой — сделать ряд мелких изменений, чтобы не дать обнаружить факт манипуляций с программой и банком данных и чтобы ничего не подозревающий Нефедов сам отказался от версии ВВФ и вышел с помощью попорченной программы на другие версии.

— Кто же это мог сделать? — мрачно спросил Йонсон. — Ведь этот кто-то находится очень близко, следит за нами, знает о нашем предприятии.

— Разумеется, — отвечал Нефедов. — Но я с самого начала не сомневался, что в каком-то пункте наших расследований мы наткнемся на предел, перейти который будет крайне опасно. Думаю, что наши замыслы кому-то прозрачно ясны. И поэтому нам с тобой надо поговорить начистоту.

Йонсон посмотрел Нефедову прямо в глаза и увидел в них поразившее его молчаливое неодобрение.

— У меня есть своя версия на этот счет, — холодно продолжал Нефедов. — Ты был со мной не вполне искренен, Гарри. Полагаю, что ты рассказал кое о чем Траппу.

Именно в этот момент Йонсон насупился и отвернулся, как бы разглядывая парней на соседней скамейке.

— Если ты сделал такую ошибку, — спокойно продолжал Нефедов, — то лучше сказать об этом сразу же, чтобы можно было хладнокровно оценить обстановку. Если Трапп подсказал тебе версию с мафией и помог твоим римским похождениям, то тогда и вся эта манипуляция с моей программой становится понятной.

Йонсон смотрел в сторону.

— Я действительно говорил Траппу об истории с папками, — сказал он тихо. — Но это было еще до того, как я вас встретил в парке. Но я ничего не говорил ему о наших с вами действиях. От меня он об этом, во всяком случае, ничего не знает. К тому же…

Йонсон запнулся. Нефедов вопросительно ждал окончания фразы.

— К тому же Тони тоже просил меня ничего никому не говорить.

— И ты хотел получать информацию с обеих сторон и быть чем-то вроде арбитра? — безжалостно спросил Нефедов.

Йонсон потупил взгляд.

— Я не виню тебя, — заговорил Нефедов после минутного молчания. — Трапп — твой давний друг, и ты вправе ему доверять, если у тебя есть на то основания. Тем более что ты не мог знать, что он окажется в этом деле кровно заинтересованным, причем непосредственно.

Йонсон быстро вскинул на него глаза.

— То есть как?

— А так, — отвечал Нефедов. — Скажи, знал ли Трапп Нордена или кого-нибудь из его окружения?

Йонсон задумался.

— С Норденом он встречался лишь один раз у меня дома, но это было несколько лет назад в один из предыдущих приездов Берта в Америку.

— И он никогда сам не был в Иксляндии, не встречался там ни с кем по твоей рекомендации?

— Насколько я помню, нет. — Гарри прищурился, стараясь что-то вспомнить. — Правда, он продолжал переписываться с Алексом. — И, увидев недоуменный взгляд Нефедова, добавил: — С Алексом Нильсеном, старшим помощником Нордена.

— Он его знает?

— Так ведь мы все вместе учились в Беркли, — отвечал Йонсон. — Тони окончил университет на год раньше меня. А Алекс — еще раньше.

— Это тот самый Нильсен, — спросил Нефедов, — место которого тебе предлагал Норден?

— Да, я еще возразил, что мне неудобно перед старым знакомым, а Берт сказал, что Нильсену подобрано хорошее место, я и успокоился.

— Ты говорил об этом Траппу?

— Конечно, — подтвердил Йонсон, — он ведь мой старый друг.

«Вот как оно бывает, — подумал Нефедов. — Дружат люди, но у каждого свой подход. У одного на всю жизнь сохраняется наивная вера в нерушимость юношеских привязанностей, а другой очень скоро делает ставку на личные интересы, пользуется наивностью друга и даже по-своему остается к нему привязанным, но в действительности готов предать его в любой момент ради своего спасения».

— Ты не помнишь, куда после университета пошел работать Трапп? Преподавал?

— Нет, — сказал Гарри. — Ему тогда повезло. В университет приехала вербовочная группа из корпораций, и Тони предложили хорошее место в «Хеггерти корпорейшн». Но там он проработал всего несколько месяцев. Потом его перевели в одну калифорнийскую фирму, названия которой я не помню. Это была консультативная фирма, и он стал сотрудничать в местном университете…

Он вдруг замолчал, как бы споткнувшись о какую-то невесть откуда выползшую змею-мысль.

— Серж, — сказал он потухшим голосом, — та фирма называлась «Феникс», а университет — Роландз.

— Нет, не верю, — возбужденно пробормотал он, помолчав с минуту. — Во-первых, это был другой «феникс», там были другие владельцы, фирма оказалась через несколько лет на грани разорения, и Тони остался только в университете. Но он никогда не имел отношения к технике. Он преподавал политологию…

— Как и Бринкли? — быстро спросил Нефедов.

— Да-да. Подождите. Да, он хорошо знал Питера. Мы все были друзьями. Слушайте, Серж, вы мне совсем голову заморочили. Неужели вы думаете, что Тони, Питер, Алекс — все они связаны с делом ВВФ?

— Я не тороплюсь с заключениями, Гарри. Но у меня есть сильные подозрения на этот счет. Не хочу тебе навязывать свою точку зрения. Подумай сам. И тогда скажи, что тебе подсказывает разум. А пока что возьми это.

Нефедов вынул из внутреннего кармана конверт.

— Здесь коротко, но со всеми деталями, которые мне представляются важными, изложены результаты нашего расследования. Если бы я был на твоем месте, то, не откладывая, переслал бы его со своими комментариями преемнице Нордена. При создавшихся обстоятельствах я не знаю другого выхода. Если только ты не хочешь слетать на родину и рассказать все сам. Впрочем, если там заинтересуются твоим письмом, тебе не миновать личных объяснений. Кстати, уверен ли ты, что письмо твое не попадет к Алексу? Что касается меня, я с этим делом пока кончаю. Все, что можно было, собрано и проанализировано. Мавр сделал свое дело. Пойдем, я угощу тебя ленчем в «Неаполе», мне нравится это местечко. А потом сходим в кино на Бликер-стрит, там сегодня идет «Блоу-ап» Антониони. Ты помнишь этот фильм? Я его впервые видел в Москве, еще двадцать лет назад, тогда он мне понравился.

Гарри попал домой в девять вечера. Усевшись в глубоком кресле напротив окна, в которое когда-то смотрел Норден, он прочитал записку Нефедова. Текст был убийственно убедительным и не оставлял никаких сомнений в правоте Нефедова. Взяв с журнального столика блокнот, он быстро набросал черновик письма к Патриции Гунардсон, затем, перейдя в другую комнату, набрал чистовой вариант на текстовом редакторе. Завтра он отвезет его сам в представительство Иксляндии. Посол, предупрежденный звонком, будет ждать.

И хотя дело было сделано и торопиться больше некуда, Гарри долго не мог заснуть. Мозг воспроизводил то одну, то другую картинку из его жизни, и все они как бы нанизывались на одну ниточку. И вдруг то, что раньше ему не приходило в голову, стало очевидным.

Все трое, они в какой-то год зачастили в сан-францисскую оперу. У Тони там было много знакомых, и им доставались контрамарки на хорошие места. Тони был удивительно музыкален. Он на лету схватывал самые сложные мелодии и мог на следующий день свободно наигрывать их на пианино в клубе.

Иногда Тони появлялся с молоденькой балериной, брал их с собой в ресторанчик на Русской горе и угощал, тратя за вечер безумные деньги. Но денег у него хватало лишь на единичные выходы, и балерины это быстро понимали. Тони всегда грустил, когда через неделю-другую снова оказывался в одиночестве.

Алекс был тихий малый. Он нравился девушкам, но связи свои, если они у него и были, держал в тайне, во всяком случае, старался не афишировать. Они с Тони понимали друг друга с полуслова, но это были совершенно разные люди. На чем основывалась их дружба? Просто на постоянном общении, на некоей интеллектуальной общности. Они могли часами говорить и спорить друг с другом, умели прощать друг другу слабости. Так тогда казалось.

Как он познакомился с Сузи? Тони позвонил ему как-то и сказал, что пригласил к себе одну молодую особу, обещал за ней заехать, но у него что-то случилось с машиной, а ей неудобно ехать на своей. Не сможет ли Гарри подхватить ее на выходе из кампуса и привезти к нему? Йонсон поехал в назначенное место и встретил очаровательную женщину, которая заполнила несколько последующих лет его жизни. Но в тот вечер она сидела только рядом с Траппом и танцевала только с ним. Прошло две недели, и она поняла, что не Тони, а Гарри близок ей, как никто. Повлияло ли это на дружбу Йонсона с Тони? Казалось, что нисколько. Не было никаких объяснений, упреков, ссор, Тони улыбался ему, как всегда.

Правда, была та ужасная история, когда муж Сузи публично дал ей пощечину. Он много пил и от одного из собутыльников узнал о ее неверности. Вдобавок кто-то его специально завел. Говорили потом, что это был Тони. Йонсон никогда не спрашивал у Тони, так ли было на самом деле, потому что не верил этому. Не верил, что Тони мог проговориться, даже в пылу спора. Тем более что муж вскоре успокоился и согласился на развод.

Алекса тогда уже не было. Он уехал, пробыв в Беркли всего полтора года. И он был, наверно, прав. Не послушайся он тогда совета Берта, не сделал бы он карьеру в партии. Конечно, некоторые думают, что старший помощник премьера — это не пост. Напрасно. Разве сам Берт не был помощником старого Озмудсена, прежде чем стать секретарем исполкома партии? Правда, Алекс задержался в помощниках, а разница в годах у них с Бертом была не так велика. Алекс всегда был холодным и мудрым. Интересно, сохранит ли Гунардсон его при себе? Пожалуй, нет. У нее есть свои, лично ей преданные кадры.

Чем в то время занимался «Феникс»? Это было началом электронной революции, когда обживалась Силиконовая долина. «Феникс» консультировал новые фирмы, создававшиеся здесь, и Тони был очень активен в этом деле. Суть консультаций заключалась в том, чтобы сводить новые фирмы со старыми, давно существовавшими здесь банками, искавшими выгодных клиентов, чтобы как-то избежать неминуемого, как казалось до того, закрытия и поглощения их сан-францисскими гигантами. Так складывались местные промышленно-банковские группки, которым взаимный союз позволял удерживать независимость до появления выгодного покупателя, превращавшего местных бизнесменов в мультимиллионеров.

Как же получилось, что Тони Трапп, при всей его изворотливости и умении ладить с людьми, не стал миллионером на этой волне? Он потом объяснял, что не уловил вовремя перелома в конъюнктуре, кому-то дал неверные советы и очень скоро вынужден был покинуть «Феникс». Он решил тогда уехать подальше из тех мест, приехал в Нью-Йорк и неожиданно оказался сослуживцем Гарри в ООН. Здесь Тони включил свои таланты на полный ход и очень быстро обошел Йонсона по служебной лестнице.

Восемь лет назад они оказались конкурентами, претендовавшими на одну и ту же открывшуюся вакансию с солидным повышением. Они заранее договорились не мешать друг другу. Накануне решающего дня Тони пришел к нему и сказал, что снял свою кандидатуру, чтобы не мешать другу. А когда объявили решение, назначенным оказался Тони. Как это получилось? Для самого Тони это было загадкой. Они несколько дней вместе пили, меняя ресторан за рестораном. И остались друзьями.

Потом эта история с Аделин. Йонсон сразу же согласился отдать им на время свою квартиру. Конечно, он всегда имел свое особое мнение о новой жене Траппа. Он был уверен, что Аделин не любит Тони. Как-то раз он видел ее с какими-то молодыми людьми в «Аиде», недалеко от Бликер-стрит. Это было, когда Тони уезжал в Южную Америку на пару недель. Они выпивали и неплохо проводили время. В домашней обстановке Аделин никогда не употребляла спиртного.

Йонсон не стал говорить об этом Тони, чтобы его не расстраивать. Зачем вносить разлад в чужую семью?

Гарри вспомнил тот вечер, когда он позвонил Тони и рассказал о встрече с Бертом. Это было еще до убийства.

— Знаешь, Тони, он предложил мне занять место Алекса. Как ты считаешь? А Алексу подыскали другое хорошее место, причем самостоятельное.

Трубка молчала.

— Алло, Тони, нас не разъединили?

— Нет, Гарри, я хорошо тебя слышу. Очень рад за тебя. Желаю тебе успехов.

Неужели Тони действительно написал Алексу и предупредил его? Неужели он действительно связан с «Фениксом» и всей этой цепочкой, ведущей к ВВФ? Неужели он нарочно подстроил поездку в Италию, чтобы замести следы? Неужели правда все то, что написано в документе Нефедова? Как дальше жить, работать вместе и встречаться с Тони, зная все?

Гарри встал с постели и пошел на кухню. Он вытащил бутылку виски и налил себе полстакана. Обычно он пил мало и держал спиртное лишь для гостей. На северо-востоке светлело небо. Ночь кончалась, и начиналось очередное воскресенье. Может быть, взять на время отпуск и слетать в Иксляндию? А то и просто поездить по Европе, посмотреть, что там нового. Так он и сделает, в понедельник напишет меморандум, сошлется на нездоровье. Нефедов поддержит, а шеф подмахнет. Да, надо выбираться из этой трясины и подумать о себе. Поговорить с Патрицией, быть может, она подберет хорошее место. В конце концов сколько можно жить в этой добровольной эмиграции? Сейчас, как никогда раньше, его страна нуждается в честных людях, готовых ее защищать.

Он залпом выпил виски. Спал долго и спокойно. А когда проснулся, то увидел, что уже почти полдень. Он встал, принял холодный душ и пошел вниз за газетой.

24

Айлендер Фесс наслаждался. Не зря он потратился на выписку техники и специалистов из Виши. Теперь у него в собственном замке в Ангулеме была точная копия вишийского Института геронтологии. Вода нагревалась до температуры крови, ровный свет мягко струился через цветник, окружавший бассейн. Легкие движения под аккомпанемент тихого, почти потустороннего голоса инструктора заставляли мышцы совершенно расслабиться. Ароматическое вещество, растворенное в воде, делало кожу мягкой и эластичной, как китайский шелк. Полчаса такой благодати — и забывались все треволнения дня. Потом по мозаичному полу он шел в небольшую комнату, где единственным звуком было бурление теплой зеленоватой розмариновой воды, массирующей мышцы. Еще один массаж в четыре руки — и он возвращался к жизни посвежевшим, с чувством абсолютного душевного равновесия и уверенности в себе, которое отличало его в двадцать лет в начале пути к вершинам богатства и власти.

Айлендер Фесс не любил засиживаться на одном месте. Как бы хороша ни была вилла «Катари» в Калифорнии, он проводил на ней не более двух месяцев в году. Еще столько же в Палм-биче, в поместье под Нью-Йорком, в швейцарских Альпах и, наконец, в ангулемском шато. Не говоря уже о трехэтажной квартире на вершине одного из тридцатиэтажных зданий напротив Центрального парка на Пятой авеню. Манхэттен был шумен, но неизбежен. Каждый, кто действительно важен и влиятелен в этом мире, будь он ведущим акционером швейцарского банка, страховой компании из Гонконга, владельцем поместья в десять тысяч гектаров в Австралии, должен появляться в Нью-Йорке хотя бы несколько раз в году. Некоторые из членов этой глобальной олигархии отсиживались на яхтах, перемещаясь из порта в порт. Но он, Айлендер Фесс, предпочитал твердую почву под ногами и считал свои яхты, самолеты и лимузины лишь средствами для сокращения времени в передвижениях между своими главными опорными базами.

Замок был огромным. Филиал Института геронтологии, созданный им для самого себя, находился в восточной части замка. Рядом был музей с двадцатью дворцовыми залами, которые могли соперничать по роскоши с Версалем или Зимним дворцом.

В западной части, построенной в традиционном стиле местной аристократии, с ложными башенками и высокими окнами, через которые вливался щедрый солнечный свет Южной Франции, были жилые и рабочие апартаменты Фесса, откуда несколько десятков телефонных и телексных линий соединяли его с горячими точками финансового и политического мира. В высоком переходе между жилой частью и музеем находился большой зал, где давались балы, концерты, балетные представления. Это случалось не часто, и тогда на много миль с высоты холма, на котором расположился замок, струился яркий золотистый свет из пяти громадных окон.

Завершив процедуры, Фесс отправился пешком по верхней балюстраде в западное крыло. Дорога была недлинной, всего метров двести, но он любил ее из-за вида, открывавшегося отсюда. Справа был густой лес, защищавщий замок от северных ветров, а слева, далеко внизу за рекой, вившейся у подножия холма, расстилалась равнина.

Дойдя до конца балюстрады, он вошел в лифт и вскоре оказался в своем кабинете для малых приемов на втором этаже. Окна кабинета выходили на парадное крыльцо, у которого стоял длинный голубой «кадиллак». Фесс поморщился.

— Плохой вкус, — пробормотал он себе под нос. — Почему не розовый или желтый в крапинку? Кто его испортил? Эта актриса? Впрочем, пусть развлекается, как может.

Еле слышно раздался зуммер.

— Мосье Гудхарт, — провозгласил секретарь.

— Просите, — буркнул он в ответ.

Фесс нарочито остался у окна, глядя на двор и не оборачиваясь к входившему Гудхарту. Тот знал его немало лет и с первых же мгновений должен был понять, что провинился. Нет ничего легче, чем управлять подчиненными, в которых бродили чувство собственной вины и готовность искупить ее последующим исполнением твоих желаний.

— Добрый день, Айл, — громко и ласково сказал Гудхарт, как бы не замечая неудовольствия своего старого босса. Всего два года назад он оставил место президента в одной из компаний, входивших в империю «Хэггерти корпорейшн», и, конечно, не забыл привычек и манер человека, благодаря которому он приобрел некоторое богатство и положение в обществе.

— Это вы, Боб? — обернулся хозяин. Он внимательно оглядел Гудхарта. В нынешнем заместителе министра обороны было внутреннее сознание приобщенности к высшей силе.

«Ничего, — подумал Фесс, — сейчас ничего не останется от твоей мании величия».

— Как добрались? — спросил он вслух. — Никак не думал, что в военное ведомство пробрались эти, как их, «странные» люди.

— Вы о чем? — удивился Гудхарт. Если бы в комнате стоял счетчик, измеряющий его самоуверенность, то он показал бы скачок вниз на несколько делений.

— Цвет лимузина, — тихо, но угрожающе сказал Фесс. — Почему не розовый? Не желтый в крапинку? Почему не гитара на боку и не багажник в виде толстого зада?

Гудхарт рассмеялся:

— Ваше чувство юмора, как всегда, на высоте, Айл. Мы, бюрократы, чересчур поглощены текучкой, чтобы различать цвет казенного лимузина. Впрочем, вы правы. Для правительства — черный, для высокого бизнеса — серый. Я дам этим паршивцам нагоняй.

Фесс явно потеплел:

— Иногда следует прислушиваться и к налогоплательщикам. От этого всем будет только польза. Давайте-ка сядем и поговорим о делах.

Кресла были высокие, с герцогскими коронами на верхушках спинок. Сидеть в них было удобно, даже откинувшись и положив ногу на ногу.

— Я слышал, — начал Фесс, — об этой авантюре с захватом иксляндских тайников. По-моему, это слишком рискованно, а главное — излишне. Сейчас я вам объясню почему, но сначала скажите: кому это понадобилось?

Гудхарт заерзал на мягком сиденье. Он явно не ожидал осложнений с этой стороны.

— Вся программа оказалась под угрозой, — сказал он виновато, — нужен был решающий толчок…

— И кто же это придумал?

— Это идет с самого верха…

— Этому охотно поверит кретин Вирт, — перебил его Фесс. — Наш дорогой президент слишком далек от жизни, чтобы ему в голову могли прийти такие мысли.

— Вы не представляете, Айл, как действует государственная машина, — заговорил Гудхарт тоном учителя, объясняющего школьнику четыре действия арифметики. — Президент высказывает недовольство, и все бросаются предлагать решения. Если ваш начальник выходит с инициативой и она в принципе — не в деталях, конечно, — одобряется, то остается только четко выполнять приказ.

— Разумеется, дорогой Боб, — раздраженно заметил Фесс, — я не школьник и хорошо знаю классические басни. То, что в нашем правительстве избыток услужливых дураков, не секрет.

На этот раз Гудхарт не возражал. Если Фесс кого-то обзывал дураком, значит, у него были на то основания.

— Что-нибудь случилось? — спросил он после минутного молчания.

— Случилось то, что вы все, в Вашингтоне, можете испортить тонко начатое дело. Разумеется, ответственным воздадут по заслугам, но это грозит довольно существенными потерями.

— Мы же с вами обсудили общий расклад, Айл. Я полагал…

— В том-то и дело, что ваша вшивая электронная разведка действует много медленнее, чем моя допотопная. Вы полагали и еще полагаете, что искомые вами секреты спрятаны в одном труднодоступном месте, а в действительности они уже переехали в другое, менее труднодоступное. И когда ваши головорезы явятся со своими дурацкими вертолетами и пушками в пункт А, они в лучшем случае обнаружат лишь пустой сундук, а не драгоценности из потопленных испанских каравелл возле побережья Флориды.

— Бьюсь об заклад, что вы узнали об этом только в последние сутки. — В голосе Гудхарта опять зазвучала самоуверенность.

— Вы ошибаетесь, — старательно артикулируя, произнес Фесс. — Я знал еще позавчера о намерении переместить драгоценности, но только вчера получил полное подтверждение. Так что будет лучше, если вы отмените вашу доморощенную операцию.

Гудхарт посмотрел на часы.

— Боюсь, что уже слишком поздно, — заметил он. — Операция начнется через четыре минуты. У нас нет прямой связи с этой группой.

— И вы называете это хорошо продуманной операцией особого назначения?

— Группа действует автономно. Это гарантирует ее инкогнито.

— А если ее захватят?

— Там нет ни одного американца.

— Почему они действуют средь бела дня?

— Так неожиданнее. Ночью охрана усиливается вчетверо. Днем у них мертвый час.

Фесс встал и опять подошел к окну. Двор был пуст. Голубой лимузин исчез.

— При всех условиях объект нападения не может быть секретом для иксляндского правительства, — сказал он после минутного раздумья. — И, если пошевелить мозгами, то не стоит труда догадаться, откуда исходит интерес.

Гудхарт стоял за его спиной и внимательно выслушивал все аргументы своего бывшего шефа.

— Все это — косвенные улики. На них доказательств не построишь. Это я вам гарантирую как профессиональный юрист.

Фесс повернулся к нему лицом. В глазах его было презрение. Гудхарт отшатнулся.

— При чем тут доказательства? Разве кто-нибудь боится доказательств? Речь идет не об этом. Сейчас иксляндцы почти готовы отдать нам сундук со всеми сокровищами, без боя и практически задаром. А через час, после налета ваших идиотов, они могут изменить свою точку зрения.

— Что-то не верится, при всем к вам уважении, Айл, — не без ехидства бросил Гудхарт. — На днях они арестовали наш самолет с кинокамерами.

— И поделом вам! — Фесс возмущенно пошел прочь от окна, чуть не задев Гудхарта по пути. — Слушайте, Боб, когда вы наконец перестанете играть в детские игры? Кинокамеры, спрятанные под задницей американского посланника или советника! Что может быть глупее? За кого вы принимаете этих иксляндцев? За туземцев с Сандвичевых островов?

Гудхарт в растерянности молчал, следя глазами за бегавшим из угла в угол Фессом.

— А главное — вы до сих пор не научились понимать мотивы поступков. Вы нанесли удар. Вам нанесли ответный удар. Значит, вы на данный момент квиты. Значит, можно спокойно говорить о деле.

Неожиданно Фесс кончил бегать и вновь опустился в кресло. Даже когда он сидел, вытянув шею, между его макушкой и герцогской короной оставалось сантиметров двадцать. Но Гудхарту не было смешно. Он примостился на самом краю кресла, как будто держал на коленях блокнот, в который надо было записывать указания начальника.

— Слушайте! Сейчас начинается новый этап борьбы. — Фесс успокоился и говорил почти что любезно. — Вчера подал в отставку глава ВВФ. Новым председателем будет Алекс Якубсен. Он еще не назначен, но об этом будет объявлено через несколько дней. И сокровище перемещено к нему.

Гудхарт смотрел на Фесса в совершеннейшем изумлении. Он был потрясен.

— Удивлены? Вот что значит хорошо разработанная комбинация со многими ходами и вариантами. Поэтому придется изменить тактику. И чем скорее, тем лучше. Следует настроить общественное мнение в Америке в пользу иксляндского правительства. Гунардсон — не Норден, с ней можно иметь дело.

Гудхарт пришел в себя. Глаза его стали стеклянными. Он о чем-то мучительно думал.

— Если вы думаете о том, — продолжал Фесс, — что нельзя доверять женщине, то вы абсолютно правы. Но я ей и не доверяю. Я делаю ставку на Якубсена и прежде всего на Торе Ленартсена. Этот не подведет.

Гудхарт вытащил из внутреннего кармана листок и подал Фессу.

— Это сообщение я получил из Вашингтона сегодня утром перед выездом к вам, Айл. — В его голосе не чувствовалось уверенности.

Хозяин пробежал несколько строчек расшифрованной телеграммы с грифом «Конфиденциально»: «Вчера днем в 13.14 в Манхэттене сбит автомашиной и тяжело ранен Гарри Йонсон. Состояние крайне тяжелое».

Фесс пренебрежительно скомкал листок и кинул Гудхарту.

— Опять игрушки! Я никогда не считал этих ооновцев серьезными противниками. Ничего бы они не сделали. Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут. Будем надеяться, что их маленькое детективное приключение на этом закончится. Вы уверены, что их материалы не попали к Гунардсон?

— Если только через Нефедова. Мы до сих пор не знаем, кому он служит.

— Нефедов — ученый, которому нравится быть детективом. Даже если ему удастся что-то передать иксляндцам, вряд ли это теперь изменит ситуацию. Оставьте его в покое.

Фесс встал и пошел к двери. Не к той, в которую час назад вошел Гудхарт, а к другой, незаметной постороннему взгляду, в которую входил только он сам.

— Пойдемте обедать. Как я и обещал, интересующие нас японцы прибыли. Кое-кого из них вы уже знаете.

Они прошли по коридору, обтянутому муаром, на лифте поднялись на третий этаж и через несколько минут вошли в большую гостиную, где беседовали Мотоичи Канто и Судзуко Накацука. Завидев хозяина, они резво поднялись, пошли ему навстречу и по очереди потрясли ему руку, всасывая от удовольствия воздух. Изредка они бросали взгляды на Гудхарта.

— Я хочу вам представить, — торжественно объявил Фесс, когда рукопожатия кончились, — самого влиятельного человека, от которого зависит распределение интересующих вас контрактов: Роберт Гудхарт — заместитель министра обороны Соединенных Штатов.

Японцы опять принялись трясти руку, на этот раз Гудхарта, и всасывать воздух. Закончив эту церемонию, они проследовали за хозяином в большую столовую, где был накрыт круглый стол на четверых. Некоторое время ели молча, изредка обмениваясь суждениями о богатстве, местоположении и эстетических достоинствах замка. Только когда на столе появился кофе, хозяин приступил к деловому разговору.

— Господа, — сказал он раскуривая сигару, — нам предстоит обсудить вашу готовность принять участие в нашей великолепной программе, на которую в надежде смотрит все человечество. Я бы добавил — свободное человечество. Еще старик Аристотель сказал, что свобода есть прежде всего право распоряжаться своей собственностью. Так как вы собираетесь ею распорядиться в данном случае? Думаю, что несколько слов для начала вам скажет мистер Гудхарт.

«Можно подумать, что ты действительно отличаешь Аристотеля от Платона заодно с Плутархом», — это замечание заместитель министра оставил при себе, а вслух произнес:

— Мне приятно встретиться с ведущими представителями делового мира нашего близкого друга и союзника. Не буду говорить о том, что все формальности, связанные с участием ваших фирм в СОИ, давно урегулированы соответствующим соглашением между нашими правительствами. С тех нор прошло немало времени, но большого движения, вперед с вашей стороны мы не наблюдаем. Много раз мы поднимали этот вопрос перед вашими официальными представителями, но вразумительного ответа пока не получили. Что вас смущает? Прошу сказать откровенно. Я говорю по поручению самого верха в Вашингтоне. Мы внимательно следим за вашим тесным сотрудничеством с мистером Фессом и его коллегами в американском бизнесе. И мы рады вашим успехам. Но сегодня мы заинтересованы и в вашем прямом участии в программе СОИ. Итак, прошу объясниться.

Канто и Накацука посмотрели друг на друга и что-то сказали друг другу.

— Если позволит мистер Фесс, я бы начал, — сказал уже по-английски Канто. — Будем говорить начистоту. Больше всего нас беспокоит антияпонская кампания в вашем конгрессе. Мы понимаем чувства конгрессменов, когда торговый баланс между нашими странами постоянно складывается не в вашу пользу. Но они никак не могут понять, что конкуренция есть конкуренция и в ее результатах никто не виноват. Когда ваши сенаторы выходят на капитолийскую лужайку и публично, перед объективами телеоператоров, разбивают на мелкие кусочки японский телевизор, то, естественно сердца миллионов японцев обливаются кровью. Вы должны понять их чувства.

— Вы прекрасно знаете, что с нашими конгрессменами разговаривать нелегко.

— Мистер Гудхарт, вы абсолютно правы. С ними действительно бывает нелегко. Хотя у наших лоббистов другая точка зрения. Когда речь идет о получении финансовой поддержки, конгрессмен не очень стесняется. Сегодня он обедает с нашим представителем в лучшем вашингтонском ресторане, а завтра берет в руки дубину, чтобы посильнее ударить по нашему телевизору. Нам это неприятно.

— Гудхарт не отвечает за конгресс, — вмешался Фесс, — он отвечает за контракты.

— Совершенно правильно, мистер Фесс. Он не отвечает за конгресс. Но подумайте сами. Наши компании выпускают самые разные товары. В Америке японской электроники сбывается на несколько десятков миллиардов долларов в год. А ваши контракты по СОИ пока очень невелики. Самый большой — несколько сотен миллионов. И это — для американских компаний, не для иностранных. Наша душа лежит там, где лежат миллиарды. Это — хорошее правило бизнеса, вы сами нас ему научили.

— Символическая поддержка сегодня приведет к миллиардам завтра, — глубокомысленно заметил Гудхарт.

— Мы тоже любим символы, мистер Гудхарт. Понимание символов в крови у японцев. Но нас глубоко интересует и существо дела. У нас есть такой вопрос: как скоро вы начнете заключать настоящие, большие контракты? И кому вы их предназначаете?

Гудхарт вопросительно взглянул на Фесса.

— Мое соглашение с Татэкава Эйсаки остается в силе, — сказал Фесс внушительно. — Как только мы получим то, что ищем, посыпятся контракты, и ваша доля в них будет такой, как мы договорились.

Японцы посмотрели на Гудхарта. Тот — утвердительно кивнул.

— Мы слышали, — сказал молчавший до сих пор Накацука, — что новые обстоятельства последних дней могут заставить вас пересмотреть договоренность о долях.

Фесс внутренне выругался. Ленартсену он верил, но, как видно, у японцев была хорошо поставлена осведомительная служба.

— Если доли изменятся, — спокойно произнес он вслух, — то поровну для нас и для вас.

— Абсолютно поровну или относительно? — спросил Накацука.

Фесс быстро подсчитал что-то в уме. Если Ленартсен входил в долю, ему надо было дать, скажем, пять процентов, не больше. Американцы рассчитывали на семьдесят процентов, японцы — на тридцать. Если поровну абсолютно, то обе стороны теряют по два с половиной процента. Если поровну относительно, то американцы теряют три с половиной процента, японцы — лишь полтора.

— Полагаю, что можно найти золотую середину между двумя крайностями, — объявил Фесс.

Японцы быстро заговорили между собой.

— Это — тяжелый удар, — сказал Канто, — но Татэкава Эйсаки дал нам полномочия согласиться. Иначе говоря, три и два.

Фесс встал, за ним все остальные.

— Я никогда не думал, что мы так быстро договоримся, — сказал он.

— С вами, мистер Фесс, одно удовольствие торговаться, — возразил, всасывая воздух, Накацука.

Когда японцы уехали, а Гудхарт сел в голубой лимузин и покатил на ближайшую базу французских ВВС, Айлендер Фесс переоделся в спортивный костюм и не спеша направился в филиал вишийского института. Вечерняя программа была менее продолжительной и была направлена на подготовку ко сну. По дороге ему пришла мысль, с которой ему не хотелось отдаваться в руки массажистов. Он вытащил из кармана небольшой переносной радиотелефон и набрал номер.

— Крукс? — спросил он. — Постарайтесь узнать, каким образом японцам так быстро стало известно о планах Ленартсена. Да, они только что сами мне говорили. Главное: не ведет ли Торе двойной игры? Сколько времени? Сколько надо. Два-три дня, я думаю, будет достаточно.

Положив радиотелефон обратно в карман, он вновь зашагал к дверям института.

25

От неожиданности Штромсен привстал со стула. С фотографии, лежавшей на письменном столе, на него смотрели хорошо знакомые нагловатые глаза. Он вышел из-за стола, походил по комнате, несколько раз подпрыгнул на месте, стряхивая усталость, и вновь посмотрел на фотокарточку, приклеенную к тонкому личному делу. Сходство было поразительным. Он нажал на одну из кнопок телефона.

— Узнайте сразу же, где в данный момент находится старший помощник премьера Алекс Нильсен. Нет, ничего не передавайте, я свяжусь с ним сам.

Было только два варианта: убитым был либо сам Нильсен, либо его двойник, причем не просто двойник, а поразительно точная, неотличимая копия. Инстинкт подсказывал Штромсену, что, конечно, в бочку был замурован не Нильсен, а Феликс Бергман, тридцати семи лет, житель небольшого городка Хегелунда, расположенного в северо-восточной части страны, служащий тамошнего спортивного клуба. Если бы это был Нильсен, то полиция узнала бы об этом немедленно. Тем более что труп пролежал в бочке как минимум несколько дней. Помощник премьера не мог бы исчезнуть более чем на сутки без того, чтобы не поднялась тревога.

Зуммер телефона раздался почти сразу.

— Как сообщил дежурный по канцелярии, Нильсен покинул ее минут сорок назад и сейчас находится либо дома, либо на пути к дому.

— Хорошо, — буркнул Штромсен и положил трубку.

Теперь можно было сесть за стол, раскурить трубку и спокойно, не спеша подумать.

Когда утром он просматривал ежедневную сводку происшествий, то сразу же обратил внимание на сообщение о бочке с цементом, всплывшей в заливе возле Хегелунда. Местной полиции показалось странным, что такая тяжесть в состоянии держаться на поверхности. Когда цемент разбили, в нем оказался труп. Из-за воздушного пузыря, образовавшегося в бочке, она всплыла, и ее обнаружили рыбаки.

Случай был неординарным для городка, который о мафии и методах ее расправы с неугодными знал только из импортных кинобоевиков. Личность убитого установили сразу же, его здесь знал почти каждый. Начальник местной полиции Ларсен припомнил, что лет десять назад против Бергмана было возбуждено следствие. Он подозревался в торговле наркотиками, и была установлена какая-то его связь с подпольными маклерами. Бергмана тогда отправили в столицу провинции, он вернулся через несколько лет с хорошей характеристикой, с тех пор жил и работал в Хегелунде и ни в каких предосудительных поступках замечен не был. Вечера неизменно проводил в компании завсегдатаев бара «Мойомбамба», содержателем которого является некий Грасснер, несколько лет проработавший на строительстве в Перу и привезший вместе с большой суммой денег яркие воспоминания о тамошних красотках и напитках.

На требование Штромсена выслать ему старое дело Бергмана и Ларсен, и Томми Бругнер из провинциального полицейского управления в смущении отвечали, что досье исчезло, хотя они точно помнят о его существовании. Запросив центральный полицейский архив, Штромсен получил такой же ответ: фамилия и имя убитого числились в их списках, но карточки на него не было.

Это был чрезвычайный случай. За свою практику Штромсен не знал подобных прецедентов. Папки уголовников пропадали из местных полицейских отделений, реже в провинции, но никогда — из центральной картотеки.

Под вечер его осенило. За полчаса до конца работы в министерстве здравоохранения удалось найти историю болезни Феликса Бергмана, лечившегося и успешно излеченного от наркомании в частной клинике «Брудехавен» восемь лет назад. История болезни вместе с большой цветной фотографией пациента спокойно лежала в наркологическом отделе министерства и была охотно предоставлена в распоряжение полиции.

В руках Штромсена внезапно появились нити, прямо ведущие к убийству Берта Нордена. Разумеется, на грани провала хватаешься за любую соломинку. И все же опыт подсказывал ему, что наконец наступил долгожданный перелом.

Он встал, подошел к сейфу, вынул из него ксерокопии выдач ЭВМ, управлявшей спецохраной резиденции покойного премьера. Еще раз просмотрел ранее очерченные места. Да, все сходилось. Он нажал на кнопку телефона, дававшую выход в городскую сеть, и набрал номер. Через несколько секунд в трубке раздался ровный баритон министра координации. Линия была прямой, минующей секретарей и помощников.

— У меня, кажется, кое-что есть, господин министр.

— Вы хотите приехать, Штромсен?

— Вся документация на месте. Если вас не затруднит, это займет немного времени. Думаю, не следует откладывать разговор до утра.

Было восемь вечера. От министерства до полиции не более десяти минут езды. Бернардсен приехал через двадцать. Постовые у входа его знали: с тех пор, как он возглавил правительственную комиссию, он бывал здесь несколько раз.

Министр быстрым шагом вошел в кабинет.

— Давайте поглядим, что вы нашли, — сказал он, подойдя к столу и не торопясь садиться.

Штромсен молча протянул ему листок с фотографией Бергмана.

— Нильсен? — не задумываясь спросил Бернардсен. — Какими судьбами?

Штромсен объяснил.

— Не может быть, — неуверенно сказал министр, садясь за рабочий стол начальника полиции.

Тот развернул перед ним выдачи компьютера.

— Мы по ним уже прохаживались в начале работы комиссии, помните? — сказал Штромсен.

— Но там дыр вроде не было, — возразил Бернардсен.

— Так казалось. Но как, например, могло случиться, что Нильсен, находясь безвыходно с восьми утра с минутами и до десяти в резиденции, активно участвуя в организации расследования с самого его начала и помогая новому премьеру обрести присутствие духа в новой и непривычной для нее ситуации, умудрился ровно в восемь пятьдесят девять выйти через внешнюю проходную?

— Тогда мы сочли это сбоем в работе дежурных.

— Да, но компьютер подтвердил их записи.

Бернардсен задумался.

— Но если Бергман действительно выдавал себя за Нильсена, то каким образом он мог, во-первых, остаться в резиденции, хотя число приходов и уходов Нильсена или его двойника было перед убийством четным? Если он вошел, то он же и вышел. Тут счет весьма простой.

Штромсен молча протянул ему схему, которую набросал, пока ждал приезда министра. Тот углубился в ее изучение.

— Вы хотите сказать, что они разыграли спектакль перед видеокамерами и компьютерами? Сначала Бергман вошел один и был зарегистрирован как Нильсен. А потом?

— Потом минут через пять он вновь подошел к наружной двери с внутренней стороны, просунул в щель копию электромагнитного пропуска Нильсена, заблаговременно снятую какими-то мастерами. Дверь открылась. Но вместо того, чтобы выйти, он нагнулся, чтобы поднять оброненную папку, и уже не поднимался, пока дверь не закрылась. В этот же момент поднялся во весь рост сидевший у двери с внешней стороны на изготовку Нильсен, который, держа поднятую папку в руке, спокойно закрыл дверь и пошел через полянку к себе в канцелярию.

Бернардсен недоумевающе смотрел на Гнома. Ему казалось, что тот разыгрывает перед ним фокус, который он никак не может разгадать.

— Посмотрите видеозапись, — сказал Штромсен. На экране небольшого телевизора, стоящего в углу кабинета, появилась входная дверь резиденции Нордена. — Обратите внимание на время, оно с точностью до секунды мелькает внизу на экране. До спектакля остается всего полминуты. Дверь показана целиком, ее снимает камера, установленная в нескольких метрах от двери. А теперь смотрите.

Дверь стала открываться, и на пороге появился мужчина, собиравшийся выходить. Изображение было не очень четким, но угадывалось сходство с Нильсеном. В это мгновение его лицо появилось на экране крупным планом. Сомнений не было: это был Нильсен или его двойник. Он стал наклоняться и на несколько мгновений исчез из поля зрения. И тут же поднялся, и вновь на экране появилось его лицо. Он сделал шаг вперед, остановился, за ним закрылась дверь. Он сделал еще шаг и уже был виден во весь рост.

— Обратите внимание, — сказал Штромсен, — он остановился. Это он дает возможность двери захлопнуться. Камера переключается с крупного плана на более мелкий, когда объект находится на определенном расстоянии от двери. До этого момента внизу имеется мертвая зона, где они могут оба поочередно скрываться. Хитроумно?

— А если это в обоих случаях Нильсен — и до, и после того, как он наклонился? — спросил Бернардсен.

— Давайте посмотрим все сначала, но теперь внимательно смотрите на черты лица того и другого и на их рост.

Пленку прокрутили снова, причем Штромсен делал остановку изображения, когда лица появлялись крупным планом.

— Обратите внимание: у Бергмана возле правого глаза родинка. Она заштукатурена, но бугорок на экране все же заметен. Теперь посмотрите на рост. Нильсен чуть повыше, сантиметра на полтора, головой почти задевает кромку экрана, а Бергман не достает до нее.

Министр еще раз попросил прокрутить пленку, внимательно сопоставляя отдельные кадры.

— Ах, так… — сказал он задумчиво, произнося гласные в нос, на французский манер. — Допустим. Ну, а как же Бергман вышел из здания после убийства? Нильсен там появился впервые лишь в восемь утра с минутами, когда вокруг уже было полно охраны.

Штромсен взял красный карандаш и поставил галочки против нескольких строчек в выдаче компьютера.

— Обратите внимание на то, что во всех этих случаях есть небольшая пауза в выдаче, — сказал он. — Компьютер как бы останавливается на предыдущей строчке, причем на слоге или полуфразе, и продолжает печатать лишь со следующей строчки. Нигде в других местах таких сбоев нет.

— Ну, и что это значит?

— Лишь то, — продолжал Штромсен, — что во всех этих случаях компьютер либо не работал в течение нескольких десятков секунд, либо работал в каком-то другом режиме. Это могло случиться, только если на него оказывалось внешнее воздействие.

— Охрана? — резко спросил Бернардсен.

— И я сначала так решил, — отвечал Штромсен. В его усталых глазах давно не высыпавшегося человека мелькал азарт гончей, догоняющей зверя. — Но жандармы не имеют допуска в помещение, где установлен компьютер. Там своя служба, а точнее — два техника, которые трижды в сутки заходят туда в порядке профилактики. Мы их проверили. И довольно тщательно. Никто из них, скорее всего, не имеет к вмешательству никакого отношения, хотя происходило оно только в те моменты, когда они входили в помещение.

— Вы говорите сплошными загадками, — поморщился министр.

Штромсен поглядел на него и улыбнулся.

— В моей профессии, — сказал он, — один из главных законов — тщательность. Даже в тех случаях, когда все кажется очевидным. Так вот, я обследовал помещение, где стоит компьютер, вместе с конструктором всей системы электронной защиты. В наши дни нет ничего более простого для знающих людей, чем проникнуть в чужой компьютер и заставить его работать по твоим командам. Причем это можно сделать так, что долго, очень долго никто из законных пользователей и знать об этом не будет.

— Читал я о таких делах. Но ведь против них есть способы защиты.

— Совершенно верно. И система защиты, которую предусмотрел данный конструктор, была одной из наиболее надежных. Применялась хитроумная кодировка. Компьютер был совершенно изолирован от окружающей среды. Помещение было герметизировано, как лучшие подземные штабы сверхдержав. Дело в том, что можно воздействовать на компьютер с помощью специально направленных радиопередатчиков, с расстояния до нескольких километров. И не только считывать выдачу, но и передавать команды. Конечно, надо овладеть кодами и самими программами, но для современных быстродействующих машин это лишь вопрос времени и умения.

— Вы хотите сказать, что кто-то руководил компьютером охраны в те редкие минуты, когда он был разгерметизирован?

— Конечно. Такая возможность представлялась три раза в сутки: в час ночи, девять утра и пять часов дня. В это время сигнализация, охранявшая компьютерное помещение, отключалась и вновь включалась ровно через две минуты. Это делали не техники, обслуживавшие ЭВМ, а специальный дистанционный механизм, находившийся совсем в другой части резиденции. Я проверил: к нему доступа не было в течение трех месяцев до убийства премьера.

— Вам удалось установить источник этого вмешательства?

— К сожалению, нет, — отвечал Штромсен. — Мы проверили все дома в радиусе двух километров. Нигде ничего подозрительного не найдено.

— В том числе в домах дипломатов?

Полицейский замялся.

— Пришлось применить не вполне традиционные методы, но и они дали отрицательный результат.

— Как же вы объясняете эту загадку?

— Передвижная аппаратура. Метров в пятистах от территории резиденции, если считать напрямик, находится асфальтированная стоянка автомашин. Там легко было расположиться с фургоном в любое время дня и ночи. В поле наблюдения охраны стоянка не попадает, так как между ней и резиденцией находится участок одного из местных домовладельцев.

— А у кого из наших организаций есть такая аппаратура?

— Официально ни у кого. Но думаю, что армия и контрразведка ее имеют. Впрочем, электроника не запрещена у нас к ввозу, и купить ее за границей может каждый.

Бернардсен поднял со стола бумажку со схемой, нарисованной Штромсеном.

— Тогда к чему эта клоунада? — спросил он ядовито.

— Компьютер можно было отключить лишь три раза в сутки. Но Бергман не должен был попасть в дом премьера до девяти вечера, пока в доме еще работает прислуга, идет уборка подсобных помещений. К ним относится и комната, в которой мы потом нашли оружие. Как видно, преступник не вполне владел собой, если он мог оставить там такую улику. Но Бергман должен был войти в дом после девяти, а убил около полуночи. Между девятью и двенадцатью компьютер функционировал нормально. И как раз в это время был зафиксирован последний приход в дом Нильсена. Встречались ли они с премьером и о чем разговаривали, мы можем узнать только от самого Нильсена. Но я полагаю, что вошел тогда Бергман и до поры до времени прятался в комнате, где был найден пистолет.

Министр поднялся со стула, походил по комнате и снова присел, на этот раз на кушетку. Он отвалился на валик, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки, ослабил галстук, положил ногу на ногу и заметил:

— Логично, хотя все это лишь предположение. Солидное дело из вашей логики не соберешь.

— Я продолжаю, — спокойно сказал Штромсен. — После убийства ждать Бергману оставалось совсем недолго. В час ночи с секундами он вышел из дома и спрятался где-то на территории, быть может, просто лежал под кустом. На этот счет у меня версии нет. Быть может, он провел ночь в канцелярии.

— Разве она не контролируется компьютером? — возразил Бернардсен.

— Да, но мы не можем знать всех тонкостей. Фотографирования входящих и выходящих там нет. Давайте посмотрим, что говорит выдача. Да, смотрите: «В 1.30 зафиксирован чей-то вход в канцелярию». Код электромагнитного пропуска, которым при этом пользовались, указывает на то, что это был ночной обходчик. Этот пункт мы проверим, но я уверен, что пропуск мог быть позаимствован из ячейки в пропускном пункте, где их оставляют рядовые сотрудники перед уходом, а потом положен на место. Тут следов мы не найдем, да не так это и важно. Решающий пункт — другой: «В 8.59 Нильсен (на самом деле Бергман) вышел через проходную». Если бы он вышел сразу после девяти, компьютер его не зарегистрировал бы. Возможно, что часы Бергмана спешили. Или у него сдали нервы. Заметьте, в это время уже была поднята тревога, съезжались полиция, министры. Он мог поторопиться. Так или иначе, все равно его зарегистрировал бы дежурный жандарм. Но тогда было бы расхождение между записью жандарма и показателем компьютера. И это обратило бы на себя внимание. Быть может, он рассудил, что так проще.

Послышался зуммер телефона.

— Извините, господин министр, — сказал Штромсен, — я попросил переключать все звонки, кроме одного или двух, которые нам с вами могут понадобиться.

Он взял трубку и молча выслушал чье-то объяснение.

— Это точно? Вы абсолютно уверены? — спросил он жестко.

Положив трубку, он повернулся к Бернардсену.

— Хозяин таверны в Хегелунде, где Бергман проводил все вечера, утверждает, что в ночь убийства Нордена его там не было. Заведующий спортивным клубом говорит, что Бергман не вышел на работу в день убийства, а на следующий день явился к концу дня, где-то около пяти часов. Объяснил, что должен был срочно навестить в столице больную сестру. Но сестры у него нет. Ни родной, ни двоюродной.

Бернардсен взглянул на часы. Было почти десять.

— Я не спрашиваю, как Бергман оказался на территории резиденции. Его привез Нильсен в своей машине, если верить вашей версии и если машины не осматривались тщательно. Но мотив? — спросил он. — Я имею в виду Нильсена. Бергман, очевидно, был наемником.

Штромсен вынул из сейфа еще одну бумажку и протянул министру. Тот ее внимательно прочитал.

— Профессора Эрбера я знаю лично и давно. У меня нет оснований сомневаться в его честности. Впрочем, мы легко можем проверить, ездил ли к нему Норден советоваться и когда именно.

— Я проверял, — сказал Штромсен. — Запись всех встреч премьера за пределами его резиденции, разумеется, кроме частных, ведется его канцелярией. За три дня до убийства Норден действительно ездил в Сундсвал, был в местном университете и разговаривал с Эрбером.

— И тот предупредил Нордена, что надо отдать приказ об уничтожении документации?

— Надеюсь, вас это убеждает? — спросил начальник полиции.

— Пока это только гипотеза, — сказал министр, возвращая бумагу, которую полицейский тут же положил обратно в сейф. — Ничего, кроме гипотез, милый Штромсен. Если мы доложим эти предположения на заседании комиссии, я не говорю уже — прокурору или суду, то нас высмеют и уволят.

Штромсен расправил плечи и скорчил одну из своих неприятных гримас.

— Давайте попробуем произвести один эксперимент, — сказал он. — Нильсен сейчас ужинает с дамой в ресторане «Морлан». Они начали в восемь и закончат, должно быть, к десяти. Мы их там застанем, если поторопимся.

— И?

— Есть несколько вариантов. Если Нильсен не виновен или у него стальные нервы, то он просто не обратит на нас внимания и будет продолжать развлекаться. Либо же он поторопится завершить встречу и попробует уйти. Он может поехать домой к госпоже Гунардсон или к другому покровителю. Искать защиты. Тогда мы на данном этапе окажемся бессильными. Но если он струсит по-настоящему и поймет, что час расплаты настал, — продолжал Штромсен, — то постарается скрыться. Это будет признанием вины, во всяком случае, он поставит себя в крайне невыгодное положение. Быть может, даже просто…

— Расколется?

— Если угодно. Итак, я не спрашиваю у вас позволения, я просто приглашаю вас присутствовать. В конце концов мы имеем право захотеть с ним побеседовать с глазу на глаз в приличной обстановке, не компрометируя столь важное лицо. А если кого и снимут, то, скорее всего, меня. Впрочем, в своей профессии я привык рисковать.

Если бы Бернардсен был постарше, имел за плечами длительный министерский опыт, он никогда не согласился бы на то, что считал авантюрой. Но его внутренняя инстинктивная неприязнь к Нильсену и возросшая самоуверенность, вызванная особыми отношениями с Гунардсон, в этот момент взяли верх. К тому же гипотеза, изложенная полицейским, казалась ему как минимум привлекательной. Он был в душе романтиком и… согласился.

Алекс Нильсен и Лесли Фоун пили кофе, когда в ресторане появились Штромсен и Бернардсен. Сделав вид, что не замечают эту парочку, они присели за один из столиков недалеко от входа. Те продолжали оживленно разговаривать, и если и видели вновь вошедших, то не подали вида. Хотя танцы закончились и в зале появилось много опустевших столиков, Алекс и Лесли не торопились уходить. Бернардсен вопросительно поглядел на Штромсена. Но тот как ни в чем не бывало смаковал бенедиктин, запивая его густым кофе. «В его возрасте, — подумал министр, — я был бы рад иметь возможность спокойно пить столько кофе перед сном. Он не так хлипок, как кажется».

Наконец Лесли и Алекс поднялись и направились к выходу, прошли мимо столика, за которым сидели полицейский и министр, не обратив на них внимания. Что касается Штромсена, то он смотрел в этот момент куда-то в сторону, и Бернардсену хотелось лягнуть его под столом ногой. Но как только парочка вышла, Штромсен вскочил и быстро повел своего спутника в противоположную сторону, взяв его за руку. Миновав невзрачный коридор по соседству с кухней, они выскочили на улицу и быстро сели в поджидавший их «мерседес». Впереди рядом с шофером сидел довольно плотный мужчина в темном плаще. Они подождали, когда от ресторанной парковки отойдет «сааб» Нильсена, и тронулись вслед за ним, пропустив перед собой еще одну машину. На улице Монтерия «сааб» остановился у одного из дипломатических особняков, Нильсен вышел, проводил свою спутницу до парадной двери, поцеловал ей на прощание руку и, не глядя по сторонам, вернулся в свою машину.

Теперь Нильсен держал курс на север. Подъехав к дому четы Гунардсон, Алекс вышел и решительно направился к проходной. Фасадом дом выходил в маленький переулок, который хорошо просматривался даже ночью. В этот час он был пуст. Машина Штромсена остановилась за углом. Но на небольшом экране телевизора, вмонтированного в щиток приборов, было хорошо видно, что делается перед домом премьера. Нильсен подошел вплотную к проходной, остановился, оглянулся и, как бы передумав, быстро пошел прочь. Вышел на проспект Борха, сел в проходившее пустое такси и поехал в южном направлении. «Мерседес» Штромсена догнал его минуты через три, сбавив ход, давая третьей машине занять пространство между ними. Вскоре они въехали в старый центр города. Из-за бесконечных поворотов, которые делало такси, следовать за ним стало сложно. Наконец улучив момент, когда «мерседес» отстал, Нильсен выскочил из такси и скрылся в узком кривом переулке, где проезд был закрыт. «Мерседес» не последовал за ним, а объехал квартал и остановился у ночного бара. Здесь Штромсен вышел из машины и поманил за собой Бернардсена. Они шагнули в почти незаметный проулок и, дойдя до его конца, остановились. Министр тихо свистнул. С этого места была прекрасно видна часть улицы Леонар и чуть правее, на противоположной стороне, дверь, знакомая и Штромсену, и министру. Оба в то или иное время проходили через нее и надолго запомнили свои посещения. Это был один из нескольких входов в ведомство Хансена.

Минуты три видимая им часть улицы была совершенно пустой. Потом по ней медленно проехал длинный автофургон, направлявшийся в один из ближайших торговых центров для ночной разгрузки своего товара. Когда он наконец удалился, удивленному взору Бернардсена открылась неожиданная картина: посреди тротуара стоял Нильсен. С противоположных сторон к нему шло несколько человек в черных плащах. Нильсен посмотрел через мостовую в сторону, где стояли Штромсен и его спутник. Трудно было сказать, видел ли он их.

И вдруг он вздрогнул, пошатнулся и стал медленно оседать на тротуар» Один из подбежавших к нему мужчин щупал его пульс, другой смотрел куда-то вверх, на противоположную сторону. Безжизненное тело Нильсена было брошено на заднее сиденье подъехавшей машины, и она, быстро набрав скорость, исчезла за ближайшим поворотом.

Штромсен, не говоря ни слова, повернулся и зашагал назад по проулку. Бернардсен двигался за ним в растерянности. Они вышли на то место, где их высадил шофер. «Мерседес» еще стоял. Рядом с шофером сидел все тот же мужчина в плаще.

Они молчали, и лишь когда «мерседес», выехав из старого города, понесся по проспекту к правительственному комплексу, Штромсен произнес:

— Вы только что, господин министр, были свидетелем публичной расправы с собственным агентом, который находится на грани разоблачения. Если бы мы его взяли в ресторане или в любом другом пункте, он был бы на время в безопасности. Но господин Нильсен сделал непростительную ошибку. При стальных нервах он совершенно потерял голову. Можно сказать, что наш эксперимент удался только наполовину.

Машина подъехала к парадному небольшого здания министерства. Бернардсен взялся за ручку дверцы, но не повернул ее.

— Еще один вопрос, — сказал он. — Вы разгадали тайну пистолета?

— К сожалению, да, — отвечал Г ном. — Пистолет взял наш сотрудник Кир Сомерсен. Его приятель, работавший тогда в арсенале, признался в получении крупной взятки. Но главное другое. Это они вдвоем убили Ньюберга. А заплатил им за это Хансен. Наиболее усердным был Сомерсен. Он обрабатывал Ньюберга перед убийством часа три.

— Вы их арестовали?

— Да, я сделал эту ошибку, — сказал Г ном печально. — И тем самым спугнул Хансена. Если бы не это, Нильсен был бы сейчас жив.

26

Патриция Гунардсон была взволнованна. Обычно невозмутимая, она нервно ходила по своему кабинету из угла в угол. Перед ней навытяжку стоял Хансен, чуть поодаль — Оле Бернардсен.

— В стране делается что-то невообразимое, — раздраженно говорила Гунардсон. — Сначала это нападение на сверхсекретное военное хранилище, и в тот же вечер — убийство прямо в центре города старшего помощника премьер-министра. Хорошо, если удастся предотвратить газетную истерию на эту тему. Но и по существу дела. Где мы находимся? В каком мире живем? Что просходит?

Хансен откашлялся. Остекленелые глаза смотрели невыразительно. По его виду было непонятно, переживает ли он то, что премьер-министр отчитывает его в присутствии Бернардсена, или же всерьез расстроен происшедшим.

— Могу лишь повторить свою версию, — сказал он хрипло. — Ни один из террористов не проник в хранилище. Все до одного были убиты. Вертолет сопровождения скрылся, не попытавшись прикрыть нападающих. У убитых найдены документы, свидетельствующие о принадлежности к левым террористическим организациям. Один из них араб, два немца, четвертый — турок.

— С каких пор левые террористы стали пользоваться вертолетами и куда вертолет мог улететь? На авианосец? Может быть у левых террористов есть и свой флот? — Голос Гунардсон был полон презрительной иронии.

— Вертолет мог сесть где-то на территории соседей. Его легко спрятать и замаскировать. Но кто бы ни планировал эту операцию, проведена она непрофессионально. У налетчиков было лишь самое общее представление о географии местности, о расположении и системе охраны объекта. Они пали жертвой весьма посредственной подготовки.

— А история с Нильсеном? — Гунардсон остановилась и пристально смотрела на Хансена.

— Мы имеем к этому только то отношение, — сказал он, пожимая плечами, — что убийство произошло под нашими окнами. Когда по тревоге дежурного наши люди выбежали на улицу, полиция уже увезла труп и сама улетучилась. Я думаю, тут надо разговаривать со Штромсеном. Его люди были ближе к месту преступления, чем наши.

Гунардсон отвернулась, прошлась по кабинету и наконец произнесла:

— На данный момент будем считать разговор оконченным. Но я не исключаю, что придется к нему вернуться. А пока постарайтесь вникнуть в эти дела поглубже. Но не предпринимайте ничего без моей санкции. Звоните мне в любое время.

Когда Хансен вышел, она села за стол.

— Ну, и что ты по этому поводу думаешь? — спросила она.

Бернардсен тоже сел к столу с противоположной стороны.

— Если ты внимательно посмотришь армейское донесение, — сказал он, — то увидишь, что нападающие были убиты только тогда, когда уже проникли во внутренние помещения хранилища. Они неплохо разбирались в системе сигнализации. В противном случае все было бы так, как говорит Хансен.

— Зачем же он лжет? — недоуменно спросила она. — Это же просто глупо.

— Собственно, охрана объекта — не его функция. Он может знать подробности не из самого точного донесения. Главное для него — узнать, кто стоит за нападением. Но его ссылки на левых террористов — пока что лишь предположение.

Он замолчал.

— У меня есть собственная версия, — сказал вдруг Бернардсен.

Гунардсон с интересом взглянула на него, приглашая продолжать.

— Я уже рассказал, что произошло с Нильсеном. Он шел в ведомство Хансена, это не вызывает сомнений. Стреляли в него с противоположной стороны улицы, с высоты третьего этажа. Оружие было того калибра, которым пользуется наша контрразведка. Полиция обыскала дом и нашла пустую комнату, в которой никто постоянно не живет. Ее арендует некий Братенс. Это — явно вымышленная фамилия. Хозяин дома намекает, что комната использовалась как место конспиративных свиданий, но не любовного характера. В комнате только два стула, и приходили только мужчины. Хозяину показали несколько фотографий. Он опознал в одном из них Братенса. Но в действительности имя этого человека другое. К тому же его нет в столице уже больше недели.

— Какая же твоя версия?

— Моя и Штромсена. Нильсен работал на Хансена. Это звучит странно, но у меня есть список десятка весьма достойных людей, которые в прошлом почти наверняка были с ним связаны. Расплата за грехи молодости. Рутинная практика любой тайной полиции. Когда Нильсен увидел нас в ресторане, он испугался и решил, что спасти его может только Хансен. Но Хансен знал, что мы за ним идем. Он убрал Нильсена на наших глазах. Рискованно? Но еще рискованнее объяснять, почему и зачем к нему шел Нильсен.

Гунардсон закрыла глаза, потерла виски.

— Зачем им надо было убивать Берта? — спросила она, не поднимая головы.

— Всех мотивов нам пока не узнать. Но думаю, что их было достаточно. Ведь собиралась же МИ-5 в Великобритании убрать своего премьер-министра. Быть может, тут прав Штромсен. До сих пор вторая копия приказа об уничтожении К-оружия не найдена. По-видимому, она была в сейфе у Берта. Нильсен об этом знал и хотел помешать исполнению приказа.

Патриция встала и подошла к окну. Небоскреб «Меркурий» на противоположной стороне площади рос не по дням, а по часам.

— Если Штромсен прав и если рукой Бергмана водил Нильсен, а им — Хансен, то задача наша упрощается. — Она чуть отдернула занавеску, впуская в комнату утренний свет. Сейчас собор напротив был светло-желтым, его двери были широко открыты, и туда тянулся народ. — Непосредственных участников убийства Нордена нет в живых, и судить некого. Против Хансена серьезных улик нет. Пока мы их не соберем, он остается на своем посту.

Бернардсен следил за ходом ее мыслей и удивлялся привычной извращенности логики политического деятеля, всецело поглощенного собственной карьерой. Он думал о том, что лучше держаться подальше от политики, заниматься наукой, писать книги, читать лекции. Так по крайней мере честнее.

— Я думаю, — продолжала Патриция, — что Хансену лучше всего уйти в отставку. Он служит на своем посту уже больше двадцати лет. От такого срока даже серебро портится, а он — далеко не серебро. Затевать публичный процесс было бы политически рискованно. Слишком много знает. Наша маленькая страна не перенесет подобных разоблачений. Подумать только: в нейтральной Иксляндии шеф контрразведки следит за интимной жизнью политических деятелей, в том числе и премьера, а затем убивает его при помощи наемного наркомана и начальника высшей канцелярии, который является агентом того же шефа контрразведки. Все это очень грязно, бросает тень на нашу страну, партию. Не лучше ли обо всем этом просто забыть?

— А Штромсен? Ведь он блестяще справился со своей задачей и раскрыл преступление века. Если бы не его удивительные профессиональные качества, ты бы еще сегодня ходила рядом с преступником, который мог бы убить и тебя.

— Да, конечно, я ему очень признательна. Если бы не он, я не смогла бы произвести всех этих перемен. Но пойми меня правильно. Я не имею права принести в жертву честь страны и своей партии ради человеческой благодарности.

Он смотрел на нее и не верил своим ушам. До чего же опасным может стать политический деятель под давлением политических реальностей!

— Сделаем так, — продолжала Гунардсон. — Расследование убийства Берта Нордена явно зашло в тупик. Это не вина полиции. Просто силенок у нее маловато. Поэтому я согласна с выводами твоей комиссии: Штромсена надо отстранить от руководства расследованием, а все дела передать новому начальнику контрразведки генералу Курту Рагнеру. И обязательно увеличить вдвое вознаграждение за сообщение данных, ведущих к раскрытию преступления.

— Но это же…

Бернардсен не успел договорить.

— Подожди же, послушай меня, пожалуйста, — сказала она обиженно. — Я очень хочу отблагодарить Штромсена. Пусть он остается начальником столичной полиции. Мы произведем его в следующий чин, несущий с собой великолепную генеральскую пенсию. Кроме того, я завтра же попрошу короля о даровании ему ордена Белой перевязи за многолетнюю безупречную службу. Такие люди, как Штромсен, нам нужны. Приведи его как-нибудь ко мне. Я хочу лично его приласкать.

Это было слишком молниеносно, чтобы он успел адекватно отреагировать. Бывали случаи, когда он терялся, как неопытный птенец. Так было вчера вечером со Штромсеном, так было сейчас с Патрицией.

Гунардсон обрела, казалось, полное равновесие духа, подошла к столу и вытащила из среднего ящика какую-то папку.

— Есть еще одно дело, — сказала она деловито, уже отбросив от себя мысли о вчерашних трагических происшествиях, — дело, по которому я хотела бы с тобой посоветоваться. Я получила… Впрочем, не буду говорить, какими путями, этот любопытный материал. Полистай его сейчас же и выскажи свое мнение. Но, до того как ты начнешь читать, хочу тебя предупредить. Речь идет о нашем концерне ВВФ. Там много деталей. Но обрати внимание на главное. Я имею в виду мотивы. Кто стремился к контролю над ВВФ, тот подбирался, разумеется, к нашим военным новинкам. Иного смысла я лично не усматриваю. А потом соедини это со вчерашним нападением на хранилище. Нет ли тут связи? Нападавшие не знали, что наиболее важная часть законсервированных секретов уже переведена нами в другое место. Если бы они знали, то вряд ли рисковали бы.

— Быть может, они искали что-то другое, — заметил Бернардсен и принялся читать материалы папки. Увидев в кратком введении имя Гарри Йонсона, он улыбнулся. С Гарри он когда-то был хорошо знаком и высоко ценил его прямоту и честность. Фамилия Нефедова ничего ему не говорила. В папке было страниц двадцать. По мере того как он читал, интерес его возрастал.

Пока Бернардсен был занят, Патриция быстро разделывалась с документами, лежавшими у нее на столе. Время от времени по ее звонку входил молодой Авель Борундсен и забирал очередную пачку бумаг. Она работала быстро.

— Ну, что ты об этом думаешь? — спросила она Бернардсена, покончив с делами.

— Все ясно, — ответил министр координации. — Это как раз то, о чем я тебя как-то предупреждал. Если мы отпустим государственные вожжи, ВВФ и другие наши арсеналы иностранцы захватят в мгновение ока.

— Это — общие слова, — возразила Патриция. — А конкретно что мы должны делать?

— Во-первых, проверить данные, по возможности более тщательно. Хотя в Йонсоне я не сомневаюсь.

— Я его тоже знаю, это — солидный человек, — подтвердила она.

— Далее, — продолжал Бернардсен. — Меня очень интересует участие в этой операции нашего друга Ленартсена. Ты в последнее время с ним часто встречаешься. Что подсказывает тебе чутье женщины?

— Логика политического профессионала говорит мне, что чутье женщины здесь не поможет. Ленартсен — хитрый и умный бизнесмен. Но он же и совершенно беспринципный делец. Меня не удивляет его участие в скупке нашего ВВФ. Не удивлюсь, если он связан и с делом «Любберс». Поэтому совсем недавно я сама предложила ему купить часть принадлежащих государству акций ВВФ.

Бернардсен от неожиданности побледнел. Он тупо глядел на Патрицию, будучи не в состоянии сказать слово.

— Выпей воды, дорогой, а еще лучше — виски со льдом. Олаф говорит, что мужчинам это помогает. Итак, успокойся, речь шла не о сегодняшнем и завтрашнем дне. Я просто хотела узнать, как он себя поведет, если будет проведена частичная денационализация. Все же лучше, когда в ключевом концерне господствует не какой-нибудь американец Фесс, а коренной иксляндец.

— Этот иксляндец давно уже живет в своей стране меньшую часть года. Больше половины его капиталов в Америке. Это подтверждает и Йонсон. — Тут министр ткнул пальцем в одну из своих закладок.

Гунардсон хитро подмигнула собеседнику.

— Я ему предлагала, но ничего не обещала. Пускай он пока лелеет надежды. А как решит парламент, это уж не полностью от меня зависит. Да и в кабинете министров продажа акций ВВФ может встретить возражения. Например, твои, министра обороны, министра труда.

— Ты спрашивала о мотивах, — Бернардсен был серьезен и, казалось, вовсе не намерен был сейчас шутить. — У меня нет сомнений, что вся операция была затеяна из-за К-оружия. Что за ним усиленно охотятся, совершенно ясно. Вопрос в том, кто именно. В папке упоминается «Кальмар», который как раз работает именно в этой области. И эта фирма связана со всеми, кто участвует в операции по захвату ВВФ.

— А эти террористы? — спросила Гунардсон.

— Их выдает вертолет, — ответил Оле. — По всем описаниям охраны и отзывам наших военных, это новейший тип, который еще нельзя купить на рынке. Он может быть либо русским, либо американским. Скорее всего, последним. С утра мне дали справку, где четко показано, какие именно вертолеты и у кого находятся на вооружении. Я, конечно, не исключаю советский вариант…

— А у меня тут серьезные сомнения, — перебила его Патриция. — Видишь ли, папку, которую ты только что читал, я получила не без помощи русских. Да, да, я и сама не склонна верить им на слово. Но дело в том, что мне ночью звонил наш представитель в Нью-Йорке Генстром. Гарри Йонсон был у него несколько дней назад и на словах рассказывал приблизительно то же самое. Он обещал все стройно изложить и документировать. Генстром ждал его три дня и только вчера узнал, что Йонсона сбила машина. Генстром предупредил меня, что русский коллега Гарри дал ему копию папки, которую он, не откладывая, через своих друзей отправил мне. У меня нет оснований сомневаться в достоверности этих сведений.

— Гарри погиб? — с тревогой спросил Бернардсен.

— Он жив, но в крайне тяжелом состоянии. Врачи не дают гарантий.

Бернардсен внезапно встал и решительно подошел к столу Патриции.

— Ты знаешь, я не хотел обострять отношений, но все же больше молчать не могу.

Гунардсон молча и очень серьезно смотрела на него. Каким он ей больше нравился? Мягким и податливым? Решительным и резким, как сейчас? Сказать было трудно.

— В этом деле слишком много убийств, и все они идут в одном направлении. Ты знаешь, в каком. Почему мы должны все время молчать, когда нас берут за горло, когда совершают вооруженные нападения на наши военные объекты, когда убивают нашего премьера, когда убивают наших зарубежных представителей, когда тайком скупают нашу промышленность? Ни ты, ни я, ни один честный человек не должны это терпеть.

Она дала ему выговориться. Все, что он ей наговорил, она могла бы сказать и сама.

— Если ты закончил, то сядь и послушай меня. Поверь, я полностью разделяю твои чувства, но не твою политику. Что ты мне предлагаешь? Поехать на заседание Генеральной Ассамблеи ООН и там публично рассказать всю эту историю? Или потребовать созыва Совета Безопасности? Я думала о таком варианте. И с удовольствием произнесла бы соответствующую речь. Но в чем, собственно говоря, официально упрекнуть правительство Соединенных Штатов? В том, что фирмы и разные частные лица скупают акции нашего концерна, не нарушая при этом наших и своих законов? Максимум, что я могу при этом требовать, это проведения специального расследования комиссией по ценным бумагам и бирже. Твоя гора родит вот такую маленькую мышь.

Бернардсен слушал и в растерянности искал, но не находил аргументов против ее холодного благоразумия. Хотелось взяться за шпагу. Но и он понимал, что вышел из гусарского возраста.

— Обвинить их в организации налета на наш объект? Но среди убитых нет ни одного американца. Загадочный вертолет даже не заснят нашими фотокамерами. Хотя на нем наверняка не было опознавательных знаков. Так что, если бы мы и нашли эти фото в недрах ведомства Хансена (я не исключаю, что их там припрятали), все равно нам бы это ничего не дало. Еще надо сказать им спасибо, что они не вооружили своих людей русским оружием и не подсунули им удостоверения советских военнослужащих. Будь уверен, если бы было так, наша пресса уже кричала бы на весь мир и требовала крови. Почему она молчит? Думаю, что неспроста. Одним словом, с таким обвинением я только вызову насмешки и американцев, и своих. Скажут: Гунардсон совсем свихнулась или перекрасилась в красный цвет, продалась большевикам. Что можно еще ожидать, мол, от социалиста? Нет, Оле, так мы не выиграем.

Она перевела дух, встала и подошла к понурому Бернардсену, положила ему руку на голову.

— Или заявить, что нападение на Йонсена — это дело нью-йоркской полиции. Опять-таки в большой политической игре бедный Гарри — лишь самая последняя пешка, которую уже нельзя превратить в ферзя. Могут спросить: а почему ваш сотрудник в ООН и его советский коллега вообще занимаются этим? Суют нос в дела, стоящие на грани национальной безопасности? И действительно, зачем? Из честности, патриотизма? И не потому ли, что Йонсон попал под скверное влияние красного агента Нефедова? Ты меня понимаешь, это я все говорю за них, за своих противников. Я могу найти возражения, и очень убедительные. Но тогда мы рассоримся с ними по-настоящему. Готовы ли мы к этому? О Нильсоне я уже говорила. Спасибо Штромсену, что он помог убрать эту мразь с нашего пути. Рагнеру на новом посту придется хорошенько разобраться, кто есть кто. А пока я полагаю, что лучше спустить все дело на тормозах и разыграть из себя иксляндских простаков. Пусть делают следующий ход, а мы посмотрим.

Она поглядела на часы.

— Теперь нам предстоит встретиться с Якубсеном. Алекс звонил утром и просил его срочно принять. Останься. Наверное, новый председатель ВВФ скажет что-то о своем концерне. В свете того, что мы с тобой здесь обсуждали, это может быть интересно. Да, кстати, о папке Йонсона он ничего не знает и не должен знать.

Она забрала папку у Бернардсена и заперла в потайной сейф в стене.

Алекс Якубсен вошел, улыбаясь и заметно хромая. Он был одет подчеркнуто элегантно в дорогой темно-серый костюм в полоску. Из нагрудного кармана торчал ярко-зеленый платок под цвет галстука. Казалось, что его лысина стала меньше, волосы — обильнее, а сам он — моложе лет на десять.

«Вот что делают повышение и вновь обретенные надежды в шестьдесят лет», — подумала Патриция.

— Какие новости? — любезно спросила она, предлагая Алексу кресло. — Всего несколько дней, как вы на новом месте, а уже весь в горячем порыве. Молодец, Алекс, если позволите так себя называть.

— Спасибо, вы очень любезны, — отвечал Якубсен. — Вы правы, благодаря вам я буквально ожил. По сравнению с Симериксом работа в правлении и жизнь в столице — чудодейственное лечение.

— Вы уже видели Ленартсена? — спросила Патриция как бы невзначай.

— Мельком, — осторожно отвечал Якубсен. — Мы обедали у него в «Меркурии».

«Хорошо, что не соврал», — подумала Патриция. И вслух:

— Я очень довольна, что он принимает участие в делах нашего концерна. Это — самая высокая экспертиза, на которую мы можем надеяться.

— Святая истина, — согласился Якубсен. — Я хочу предложить его кандидатуру в состав нового совета директоров. Тогда мы сможем его видеть чаще, а он — давать еще более квалифицированные советы.

— Ваши предложения о директорах уже готовы? — удивилась Гунардсон.

— Нет, официально я должен их обсудить на исполнительном комитете. Но я хотел бы предварительно проконсультироваться с вами и… — тут он повернулся в полнаклона к Бернардсену, — и с министром координации. К сожалению, мы еще с господином Бернардсеном подробно не беседовали.

— Вот и хорошо, — быстро сказала Гунардсон. — Когда поговорите, дадите мне знать.

Она сделала паузу, давая понять, что ждет наконец объяснения цели его посещения.

— Должен вас огорчить, госпожа премьер-министр, — сказал Якубсон, помрачнев. Его северный акцент сейчас был особенно сильным. — Несколько дней назад по вашему распоряжению к нам были переправлены материалы ранее законсервированных исследований. Вчера я поинтересовался, в каком они состоянии и с чего нам следовало бы начать. И вот неожиданный казус…

— Их перехватили по дороге? — не выдержал Бернардсен. — Но мне сообщали, что никаких инцидентов в пути не было.

Якубсен снял очки, тщательно протер их мягкой тряпочкой и вновь надел на кончик носа. Монгольские его глаза, неподвижные и хитрые, на несколько мгновений остановились на премьере.

— Хуже, — пробасил он, чеканя каждое слово. — Одно из исследований пришло в таком виде, что позволяет сомневаться в достоверности документации.

— Что это значит? — резко спросила Гунардсон.

— Прежде чем идти к вам, я все внимательно проверил. Два года назад на хранение была отправлена одна документация, а вернулась к нам другая. То, что пришло, абсолютный, полный хлам. Там нет ничего, что могло бы представлять интерес для наших лабораторий и предприятий.

— О каком исследовании идет речь? — спросил Бернардсен, догадавшийся об ответе Алекса.

— О проекте К, — ответил тот, глядя на него поверх очков.

27

— Как вы, госпожа премьер-министр, оцениваете результаты ваших встреч с президентом?

— Если говорить коротко, то полагаю, они укрепят дружбу и сотрудничество уже существующее между Иксляндией и Соединенными Штатами. Наша страна — давний друг Америки. И мы гордимся этим. А теперь наши отношения станут еще более близкими.

— Вы говорите об исторических традициях. Достаточно ли этого в наш динамичный век?

— Наши отношения опираются не только на историю. Мы придерживаемся одних и тех же демократических ценностей и идеалов, принадлежим к числу наиболее привилегированных государств благодаря высокому уровню жизни и экономическому потенциалу. Наши возможности для сотрудничества огромны.

— Но мы знаем, что в недавнем прошлом между нашими правительствами нередко возникали проблемы. Как будет дальше? Изменит ли что-нибудь ваша встреча с президентом?

— В отношениях между друзьями политические разногласия, во всяком случае, серьезные, возникают крайне редко. Думаю, что это не требует доказательств. Но у нас демократические правительства, и, естественно, время от времени мы по-разному оцениваем различные международные проблемы и события. Однако по большинству вопросов мы находимся в согласии.

— Вы часто подчеркиваете, что вы — маленькая страна. Не уменьшает ли это вашу роль в международных делах?

— Думаю, что нисколько. В наше время все страны имеют право участвовать в мировых событиях. Потому что любой военный конфликт может вызвать мировую войну, а она затронет все страны на нашей планете, независимо от их расположения. Тем более в Европе, где десятки государств соседствуют друг с другом на очень ограниченной территории. От войны проиграют все, в том числе и мы.

— Разрешите ли вы вашим фирмам участвовать в СОИ?

— Мы соблюдаем традиционный нейтралитет и не входим в военные блоки. Но мы имеем свои вооруженные силы и военную промышленность, которая обслуживает нашу оборону. Из коммерческих соображений наши фирмы продают оружие и некоторым другим странам. Это создает ряд политических трудностей, и мы хотели бы ограничить свой экспорт оружия. Эти же соображения относятся и к СОИ. Трудно соблюдать нейтралитет фактический, если наши фирмы поставляют оружие лишь одной стране в потенциальном конфликте.

— Вы готовы помогать и Советскому Союзу в противоракетной обороне?

— Мы бы предпочли остаться в стороне.

— Но вы идете на ограничение поставок стратегических товаров в СССР?

— Это верно в отношении товаров, реэкспортируемых из стран НАТО, и тех, которые произведены нами, но с использованием узлов и деталей, купленных в странах НАТО. Но если бы мы приобретали стратегические товары у Советского Союза, то думаю, что не перепродавали бы их Соединенным Штатам. Это противоречило бы нашему пониманию межгосударственной этики.

— А вы покупаете оружие в СССР или у его союзников?

— Мне такие факты неизвестны.

Гарри Йонсон нажал на кнопку дистанционного управления, выключавшую звук. Патриция Гунардсон и ее интервьюеры из программы «Встреча с Америкой» продолжали беседовать на экране телевизора, но Йонсону захотелось обсудить услышанное с приятелем. Гарри сидел в инвалидном кресле с колесами, которым он управлял здоровыми руками. Ноги еще плохо его слушались. С момента, когда он в полуживом состоянии был доставлен в хирургическое отделение Роклендского медицинского центра, прошло четыре месяца. Он перенес несколько операций и каким-то чудом не только остался жив, но и вновь обрел зрение. Спасло его, наверное, то, что в последнее мгновение, видя наезжавшую автомашину, он подпрыгнул и главный удар пришелся по нижним конечностям. Сотрясение мозга было сильным, но врачи не обнаружили ни переломов в черепе, ни прямых повреждений мозга. Речь восстановилась очень быстро. Его выздоровление в клинике считалось уникальным. Вот уже три дня, как к нему стали пускать одиночных посетителей (по специальному разрешению его самого и врача). Нефедов был вторым за эти три дня. Он пришел за несколько минут до того, как начали показывать интервью с иксляндским премьер-министром, и был немало удивлен, что Гарри может смотреть телевизионные передачи.

— Что вы думаете? — спросил Гарри, показывая на экран. Ему рекомендовали меньше говорить, больше слушать. Читать можно было, но пока лишь несколько страниц в день.

— Держится она хорошо, — сказал Нефедов. — С американскими комментаторами надо уметь обращаться. Это не всем дано. Она же как будто занималась этим всю жизнь. Впрочем, интервьюеры сегодня ее атакуют в среднюю силу. Общее настроение в прессе, насколько я вижу, благожелательное. Вашингтон явно доволен последними ужесточениями экспортного контроля в Иксляндии, это значительная уступка.

— Выборы, — произнес Йонсон. Он не развивал свою мысль, но она была ясна обоим. Поездка Гунардсон в США имела для нее важное значение с точки зрения предстоящих выборов. Когда они проходили прошлый раз, еще при Нордене, Нефедов заметил, что отношение американской прессы и телевидения было резко отрицательным. Сейчас оно было нейтральным. Гунардсон резко ругали только отдельные, крайне правые обозреватели. Большинство же подчеркивало, что с ее приходом к власти началась новая эра в иксляндской политике.

— Что нового на работе? — спросил Йонсон.

— Почти без изменений, — отвечал Нефедов. Это была более спокойная тема, и он не боялся, что она утомит еще слабого Йонсона. — Месяца два назад прошел слух, что в Центре будут большие сокращения из-за финансовых трудностей и будто бы мое подразделение сольют с сектором Траппа. Вопрос стоял так: кто — кого. Говорили, что, естественно, уйду я, так как у меня контракт временный, а у Траппа — постоянный. Но потом вдруг слухи утихли, а недавно Трапп сам ушел из Центра.

— Куда?

— В частный бизнес. Он стал президентом «Оксидентал секьюритиз» в Калифорнии. Помнишь, она у нас фигурирует в папках ВВФ?

— Фесс? — тихо сказал Йонсон.

— Должно быть. Кстати, говорят, что у него в перспективе хорошие шансы заменить Гудхарта в Пентагоне.

Йонсон закрыл глаза и молча о чем-то думал. Нефедов подумал, что он заснул, и попытался подняться со стула. Но Гарри услышал.

— Не надо, — сказал он, не раскрывая глаз. — У меня иногда бывают спазмы. Закрою глаза на несколько минут, и все проходит. Лучше откройте пошире окно. Ничего, не замерзну. Свежий воздух — одно из моих главных лекарств.

Он полез во внутренний карман теплой куртки, в которую был одет, и вытащил несколько сложенных листков бумаги.

— Почитайте пока, а я подышу спокойно. Это мне принес Генстром. Хороший человек… Скоро уезжает совсем.

Сергей взял письмо и стал читать. Оно было от Оле Бернардсена.

«Дорогой Гарри! Пользуюсь случаем передать через нашего общего друга это небольшое послание. Патриция и я были сильно встревожены и опечалены тем, что с тобой произошло, но теперь мы рады узнать, что все налаживается. Быть может, ты скоро будешь в состоянии приехать в Харпенинг, и тогда мы обстоятельно побеседуем с тобой о будущем. Такие, как ты, нужны стране.

Хотел бы поблагодарить тебя и твоего коллегу за исследование, которое вы переслали некоторое время назад. Оно пришло очень кстати. Мы сразу пустили его в дело, а заодно все сами тщательно перепроверили. Нам в этом сильно помог Рагнер, который теперь заменил Хансена. Все ваши выводы оказались правильными и в конкретном плане, и в целом. Так что за ваши научные труды большое спасибо.

Главное, что мы с Патрицией поняли из вашего сочинения: еще рано расставаться с нашей собственностью. Хотя предложений много и все хотят ее купить, однако нам она еще понадобится. А поскольку в сад повадились лазить за фруктами по ночам, пришлось усилить охрану. То, что произошло, было дня нас хорошим уроком.

Я показывал ваше сочинение также Гному. И он сразу же свел концы с концами. Оказывается, Берт уже знал о кандидатуре на место старого Петерсона. Это был Карл Питерсон. За него просили Торе и его друзья. Берт был категорически против. О том, что с ним не посчитались, он узнал только после встречи с тобой. Тогда у него возникли вопросы к Алексу, который, однако, отрицал свое участие в этом. Но он утаил некоторые детали, что позволило Берту убедиться в его неискренности.

Хотя все казалось ясным, Берт, будучи крайне скрупулезным, решил посмотреть, насколько далеко заходит интерес Алекса, от которого он уже собирался освободиться. Он попросил Алекса подготовить документ о немедленном уничтожении нескольких игрушек, входящих в нашу собственность. Тот подготовил и отдал Берту. Берт успокоился и спрятал в шкатулку. В ту же ночь его не стало.

Я всегда удивлялся способности Гнома соединять несоединимое. Когда я сделал ему комплимент, он скромно ответил, что глаза ему раскрыл один умный профессор из Сундсвала, который когда-то читал и тебе лекции по философии естествознания. Оказывается, он еще два года назад договорился с Бертом перенести игрушки из нашего сада на городской склад. Алекс об этом узнал и рассказал своим приятелям. Интерес к игрушкам с их стороны возрос необычайно. Но когда Берт решил их уничтожить, положение стало невыносимым для Алекса и его друзей.

Ты спросишь меня, с кем водился тогда Алекс. Многие из компании упомянуты в вашем исследовании, а одним из посредников был уважаемый Торе.

В заключение одна почти комическая деталь. Уже после того, как Алекса не стало, выяснилось, что игрушек уже давно не было ни в саду, ни на складе. И этот трюк Берт разыграл вместе с Рогденом. Они пришли к выводу, что фейерверк может стать чересчур опасным и что надо избавиться от горючего материала. Это обезопасило бы нас хотя бы на несколько лет. Так что все хлопоты друзей Алекса были пустыми. Сам же Рогден велел тебе кланяться. Он мирно живет в Сундсвале, и слухи о его смерти сильно преувеличены. Он живет тихо, так что мало кто о нем знает. Кроме тебя и меня — еще три человека. Он просил никому о нем не рассказывать. Но, конечно, когда Берт увидел у тебя дома некролог по поводу его кончины, он не стал смеяться, а связал его с другими событиями и сделал правильные выводы. Нам с тобой до Берта и Гнома в этом отношении далеко.

Что касается Торе, то он теперь постоянно живет в своих зарубежных поместьях и в Харпенинге не показывается. Врачи сказали, что здешний климат может повредить его здоровью. Но он продолжает проявлять активность. Поговаривают о предстоящем слиянии «Любберса» с одной из его химических фирм. Так что нужда в дальнейших ваших исследованиях никак не отпадает.

Это письмо тебе передаст Генстром. Он хороший человек и сыграл немалую роль во всей этой истории. Он скоро уедет от вас, но не потому, что мы не хотим его использовать. На родине он займет достойный пост, быть может, со временем заменит Якубсена. Так что не горюй.

Покажи это письмо своему соавтору, а потом уничтожь его. Скорее выздоравливай и приезжай.

Твой Оле».

Кончив читать, Сергей поднял глаза на друга. Тот смотрел в окно на последние желтые листья, еще чудом державшиеся на деревьях больничного парка.

— Ну, вот видишь, — сказал Сергей, — иногда и мы приносим пользу.

— В письме мне не все понятно. Детали я объясню потом, когда мне будет легче. — Гарри повернул голову от окна. — Я не очень понимаю, о каких игрушках идет речь. Ты можешь мне объяснить?

— Думаю, что смогу, — ответил Сергей, возвращая Гарри письмо. — Игрушки — это то, что испытывал «Феникс», вернее то, что имеет к этим испытаниям самое прямое отношение. «Феникс» участвует в создании электромагнитной пушки, одного из видов нового космического оружия.

Гарри нетерпеливо махнул рукой.

— Знаю. Но какое отношение имеет к этому моя бедная маленькая страна?

— Оказалось, что самое прямое. При создании этой пушки «Кальмар», «Феникс» и другие американские фирмы столкнулись с большими трудностями. Это не секрет, об этом пишет теперь вся западная печать — кто более, кто менее подробно. Пушка создана, но мощность ее слишком мала. Нынешние снаряды царапаются и даже расплавляются во время испытаний. Нужны более твердые материалы для самих снарядов и для стволов, которые пока что разрываются от давления, создаваемого при пуске снарядов. По всем этим направлениям работают и «Феникс», и его партнеры… Я тебя не утомляю? — спросил Сергей, заметив, что Гарри вновь закрыл глаза.

— Нет-нет, — ответил тот, — я просто думаю сейчас о Рогдене. Говорят, это удивительный человек… Но продолжайте, пожалуйста. Мне так легче воспринимать то, что вы говорите.

Нефедов подумал, что Йонсону эта беседа, должно быть, стоит большого напряжения. Он решил говорить как можно короче:

— Но самым слабым местом, по-видимому, были электромагниты и выключатели, способные выдержать огромные отсечки электрического тока. Для этого необходимы сверхмощные магниты, причем легкие, простые, экономичные и способные функционировать с минимальным расходом энергии на космических орбитах. Электропушка на Земле будет использоваться для уничтожения ракет, уже подлетающих к цели. Та же пушка на орбите годится и как средство против ракет, еще только запускаемых или летящих по баллистической орбите.

— Пушка-универсал, — заметил, не раскрывая глаз, Йонсон.

— Именно. Для таких электромагнитов (и выключателей) нужны сверхпроводники, работающие при довольно высоких температурах, к тому же не слишком хрупкие, ибо им предстоит выдержать невиданные нагрузки.

— Тут американцы и японцы, кажется, впереди? — спросил Йонсон.

— По-видимому, ваш Рогден их намного обогнал. Я не могу точно знать, но думаю, что он открыл нужную комбинацию керамических и каких-то других материалов. Об этом узнали конкуренты и поняли, что это изобретение сэкономит им массу времени и денег. А главное, они получат немедленный доступ к по-настоящему большим контрактам. Ведь на исследования им дают десятки миллионов долларов, на испытания прототипов — сотни миллионов, а на серийный выпуск самого оружия — десятки миллиардов.

Теперь Йонсон смотрел на своего друга. В его глазах проступала большая усталость, но в еще большей степени — нескрываемая радость.

— И мы помогли им помешать, — сказал он тихо.

— Наверное. Главную работу тут проделали Рогден и Норден. Рогден убедил премьера законсервировать разработки. Норден согласился.

— Спасибо, — совсем тихо произнес Гарри. — Теперь мне ясно. Рогден — молодец.

В палату вошла сестра. Нефедов встал.

— Поправляйся, Гарри, и не скучай. Я буду звонить. А на той неделе заеду на часок, если не возражаешь.

Йонсон благодарно кивнул.

Сев в машину, Сергей не сразу повернул ключ стартера. Теперь почти все стало на свои места. В папках Йонсона не оставалось секретов, по крайней мере для него. Если поставить себя на место Нордена, впервые увидевшего собранные Гарри бумажки, то можно себе представить ход мыслей и чувства покойного премьера. Он знал неизмеримо больше, чем составитель папок и ее первый читатель. Для него разбросанные и ничем внешне не связанные факты немедленно выстраивались в стройную логическую схему, где кажущиеся пустоты заполнялись им десятками других неизвестных Йонсону и Нефедову событий.

Например, американец Питерсон. Его упорно, используя родственные связи с женой Нордена, проталкивал Ленартсен на место члена директората ВВФ. Это была бы важная позиция. Питерсон получил бы доступ к информации как минимум полуконфиденциального характера. Он знал бы из первых рук, какова судьба изобретения Рогдена, где документация по нему, как найти к ней дорогу.

Сергей завел машину, перевел рычаг автоматического управления коробкой передач из позиции «Парковка» в позицию «Ход» и, мягко нажав на педаль акселератора, стал медленно маневрировать в лабиринтах подземного гаража больницы. Через несколько десятков секунд он выехал на улицу и направился к центральной части Манхэттена. В этот вечерний час движение было плотным, и ему часто приходилось останавливаться.

Ленартсен явно играл во всей этой истории зловещую роль связного между интересами группы Фесса в США и Эйсаки в Японии. Он был вхож к Нордену, а после его убийства — и к Гунардсон, во всяком случае, до своего разоблачения в недавнем прошлом. Благодаря его осведомленности о многом знал и Фесс. Как уж Ленартсен передавал японцам свою информацию, сказать трудно. Роль Нильсена была сугубо подсобной, он был лишь высокопоставленным осведомителем транснационалов при премьерах. Впрочем, как видно из письма Бернардсена, он работал одновременно и на иксляндскую контрразведку. А следовательно, и она была вкупе с главными участниками заговора.

По мере приближения к Пятьдесят девятой стрит пробки становились все более плотными. Сергей был не рад, что выбрал этот маршрут, надо было, наверное, ехать по драйву. Хотя известно, что очередь, в которой ты стоишь, всегда движется медленнее, чем соседняя. Надо набраться терпения.

Норден подписал себе смертный приговор своим экспериментом с Нильсеном. Он не мог не знать, что враг становится особенно опасен, когда стоит на краю поражения. Чего он добивался? Было и без того ясно, что Питерсон был назначен директором при содействии Нильсена. Обман премьер понял уже в Нью-Йорке, когда он сказал Йонсену, что собирается переводить своего старшего помощника на другую работу. Знал он и то, что документация Рогдена находится не в хранилище, как думали Нильсен, Ленартсен, Питерсон и Фесс, а совсем в другом, более надежном месте. Она была в относительной безопасности, и можно было не давать приказа об ее «уничтожении». Разве что у него были свои соображения. Если бы документация была официально уничтожена, интерес к ней иностранцев пропал бы и тем самым ВВФ как бы выводился из-под удара. Но именно такой исход и не устраивал заговорщиков.

Зажегся зеленый свет, Сергей, задумавшись, не сразу тронулся с места, вызвав негодующие гудки стоящих сзади машин. Он быстро исправился, набрал скорость.

Фесс, Эйсаки остро нуждались именно в этой документации; они не знали, что в хранилище ее нет и никогда не было. Приказ Нордена не должен быть приведен в исполнение. Но как этому помешать? Украсть приказ, уже подписанный премьером? Тогда надо расстаться с Нильсеном, ибо приказ был передан ему и исчезновение бумаги было бы равносильно разоблачению старшего помощника премьера. Существовал только один выход. Стало быть, вариант убийства был заранее разработан в деталях и приведен в исполнение лишь в самый последний момент.

Движение стало свободнее, и Нефедов довольно быстро доехал до своего дома. Поставив машину в подземный гараж, на лифте поднялся к себе в квартиру. Еще из коридора, ведшего от лифта к его двери, услышал веселое щебетание Хозе, почувствовавшего, что хозяин идет домой. Сергей просвистел ему условную мелодию и повернул ключ в двери. Хотя на улице стемнело, Хозе еще не спал. Зайдя в спальню, Сергей увидел возле телефонной тумбочки обрезки разноцветных проводов. «Каждый работает, как может», — подумал он и, скинув пиджак, пошел на кухню готовить ужин.

Как же Рогдену удалось уберечь свое изобретение? Он видимо, принадлежал к тем современным физикам, инженерам, конструкторам, которые все чаще сознательно уходят из сферы военных исследований, не желая способствовать гонке вооружений. Если когда-то некому будет придумывать новые виды оружия, то это бесконечное соревнование — кто сильнее — себя изживет. Но когда это будет? И не найдутся ли люди, готовые за хорошие деньги продавать свой талант дьяволу войны? Их будет меньше, а цена станет выше?

Но не пошел же на это Рогден, зная, что упускает шанс стать миллионером, согласился спрятаться где-то в глуши, притвориться пропавшим без вести, то есть практически поставил крест и на научной карьере. Он никогда даже не патентовал своего изобретения, потому что это могло привести к утечке информации, не использовал его для личной славы, описывая в научных докладах и публикациях, жертвуя, быть может, Нобелевской премией. И в одиночку он не смог бы добиться своей цели, только вместе с другими сотрудниками, никто из которых его не выдал и не продал изобретения. Перед стойкостью такого братства можно было только преклоняться.

А как же с прогрессом науки в собственном смысле слова? Ведь изобретение Рогдена имеет прямое практическое применение во многих гражданских областях. Пользуясь им, можно было сделать решающий рывок в управляемом ядерном синтезе, создавать принципиально новые, высокоэкономичные двигатели для поездов, судов, автомашин, резко снизить потребность в жидком топливе, колоссально повысить скорость компьютеров, создать мощное и эффективное медицинское оборудование, снабжать электричеством многомиллионные города, пользуясь всего несколькими сверхпроводящими кабелями.

Можно ли упрекнуть Рогдена в том, что он задержал решение глобальных проблем человечества, спрятав свое изобретение?

Наверное, ответ на этот вопрос был таков: надо было выбирать главное. Если самое неотложное — прекратить гонку вооружений, то не надо делать ничего, что может ее поддерживать, даже если ценой этого будет задержка технического прогресса. Ибо цена неосуществленных технических замыслов в гражданской сфере, даже если она очень высока, имеет предел, а цена каждого нового вида оружия может оказаться «бесконечной», ибо человечеству придется когда-то заплатить за него своей гибелью.

Рогдену приходила, наверное, и такая мысль: «Не будет моих электромагнитов, найдется что-нибудь другое, чем заинтересуются Фесс, Гудхарт, Эйсаки, Ленартсен». Конечно, найдется. И уже нашлось. Электромагнитные пушки быстро выходят из моды, зато появилось новое детище — «Прометей», а попросту что-то вроде ядерного оружия, стреляющего в цель дробью, несущейся со второй космической скоростью. Одним выстрелом из такого оружия, хвастался недавно Гудхарт, можно моментально стереть с лица Земли «небольшой объект, вроде Кремля», оставив остальную часть Москвы в неприкосновенности.

«На мой век и на век моих детей и внуков, — думал Нефедов, — еще хватит модернизированных инженеров гариных, организованных ныне в глобальное акционерное общество по массовому выпуску гиперболоидов разных моделей и разновидностей. При нынешних методах исследований общества этих не так уж трудно обнаружить и распознать. И по мере возможности ставить им препятствия. Мешать. Не давать делать, что хотят. Быть может, когда-нибудь они сами отомрут или поймут, что надо заниматься чем-то другим, не столь гнусным и опасным».

Нефедова огорчала, однако, их гибкость и способность приспособляться, менять место и способы действия. Его компьютерная система должна была за ними поспевать, а они, зная о ней, должно быть, пытались уйти от наблюдения, сорвать его работу, как это уже однажды пытался сделать Трапп.

Так что борьба продолжалась, как продолжалась жизнь.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg