«Убийство Михоэлса»

ДИКТАТОРЫ НЕ ПИШУТ МЕМУАРОВ (Вместо пролога)

«Совершенно секретно

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

обвиняемого ДЖУГАШВИЛИ (СТАЛИНА) Иосифа Виссарионовича

ДЖУГАШВИЛИ (кличка СТАЛИН) И. В., 1879 года рождения, уроженец г. Гори, национальность грузин, член КПСС с 1898 года, образование незаконченное среднее, место работы до ареста — Генеральный секретарь ЦК КПСС, Председатель Совета Министров СССР.

Допрос начат в 11 часов 30 минут.

В о п р о с. Вам предъявляется постановление об избрании меры пресечения по пунктам „в“ и „е“ статьи 136 и пункту „б“ статьи 193-17 УК РСФСР. Намерены ли вы дать на следствии правдивые показания о совершенных вами преступлениях?

О т в е т. Товарищ Сталин не совершал преступлений.

В о п р о с. На следствии вы ведете себя неискренне, отрицаете свою вину в совершенных вами преступлениях. На последующих допросах вам надлежит подробно показать о своей преступной деятельности.

Допрос окончен в 23 часа 15 минут.

Протокол записан с моих слов верно, мною лично прочитан…»

*

«Совершенно секретно

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

обвиняемого ДЖУГАШВИЛИ (СТАЛИНА) И. В.

Допрос начат в 12 часов 20 минут.

В о п р о с. Намерены ли вы дать следствию откровенные показания о своих преступлениях и назвать сообщников?

О т в е т. Я не могу, конечно, отрицать, что в моей практической работе имели место ошибки и, возможно, большие промахи. Я готов правдиво рассказать об этом на следствии.

В о п р о с. Вы будете допрашиваться не только о ваших так называемых „ошибках“. Вам следует учесть, что при наличии в распоряжении следствия материалов бесполезно скрывать преступления, которые вы совершали под видом так называемых „ошибок“.

Допрос окончен в 0 часов 50 минут…»

*

«Совершенно секретно

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

обвиняемого ДЖУГАШВИЛИ (СТАЛИНА) И. В.

Допрос начат в 8 часов 15 минут.

В о п р о с. Готовы ли вы дать следствию показания о преступлениях, совершенных вами за весь период подрывной деятельности, направленной против руководителей Коммунистической партии и Советского правительства, а также назвать имена ваших сообщников, врагов народа?

О т в е т. Да, я готов откровенно ответить на все вопросы следствия о моей преступной деятельности, а также о деятельности моих сообщников.

Допрос окончен в 22 часа 15 минут…»

*

«Экземпляр единственный,

рукописный

Совершенно секретно

Генеральному секретарю ЦК КПСС,

Председателю Совета Министров СССР

тов. БЕРИЯ Л. П.

Лично, в собственные руки.

Дорогой Лаврентий Павлович!

Обращаюсь к Вам, как к мудрому и великодушному человеку, Вождю всех времен и народов, вдохновителю и организатору всех наших побед, Светочу всего прогрессивного человечества, великому Продолжателю дела Ленина. Вот уже много дней я нахожусь во внутренней тюрьме на Лубянке, брошен в одиночную камеру по чудовищному обвинению в том, что я планировал заговор против Вас и Ваших верных соратников т.т. Молотова, Кагановича, Маленкова, Хрущева и др. Обращаются со мной гуманно. То, что во время допросов мне раздавили в дверях пальцы, систематически избивали и подвергали физическим и моральным унижениям, по много дней не давали спать, а также помещали в карцер с холодильной установкой, я могу объяснить лишь горячностью молодых следователей и тем, что они не могли сдержать законное чувство возмущения моими якобы преступными намерениями в отношении лично Вас и всей моей якобы преступной деятельностью.

Дорогой Лаврентий Павлович! Вы поймете, почему я употребляю слово „якобы“, если вспомните, что вся моя жизнь была посвящена только одной цели: борьбе за создание государства рабочих и крестьян, борьбе с его врагами, борьбе за то, чтобы превратить СССР в самую могучую державу на земле, во главе которой встанет человек, который завершит начатое Лениным дело мировой революции. Этот человек — Вы, дорогой Лаврентий Павлович. Я понял это в первую минуту знакомства с Вами, с глубокой сердечной радостью я следил, как набираетесь Вы мудрости и опыта, исподволь помогал Вашему быстрому восхождению по ступеням власти. И в тот момент, когда я с душевным ликованием готовился уступить Вам все бразды правления и уйти в тень Вашего величия, на меня пало это чудовищное, нелепое подозрение.

Скажу откровенно: я не сразу понял глубину и масштабность Вашего гениального замысла сразу и навсегда покончить с затаившимися врагами, победно утвердить себя во главе очищенной от скверны Коммунистической партии и решительно, не заботясь о тылах, шагать к победе коммунизма во всем мире. У меня немалый опыт борьбы с оппозиционерами всех мастей и оттенков. Но и при этом я не сразу проникся грандиозностью Вашего плана.

Да, открытый, громкий судебный процесс над последышами врагов народа, над остатками фракционеров и оппортунистов, буржуазных националистов и прочими мерзавцами — вот то гениальное, единственно верное в современных условиях Ваше решение. Вы талантливо предвосхитили мои попытки подготовить такой процесс, которые я делал, инициируя борьбу с безродными космополитами, буржуазными националистами, происками международного сионизма. Но кого я мог сделать главными фигурами в этом процессе? Никому не известных театральных критиков? Еще менее известных врачей-вредителей? Нет, во главе этого процесса должна быть крупная политическая фигура, прилюдное разоблачение которой позволило бы партии очиститься от всех обвинений наших врагов. Вы провидчески избрали на эту роль меня. Я благодарен Вам за этот выбор, за то, что Вы дали мне еще одну возможность послужить делу партии, которому я служил всю жизнь.

Дорогой Лаврентий Павлович! Я клянусь Вам достойно исполнить свою роль в этом процессе. Я прошу лишь о том, чтобы мне было позволено, учитывая мой опыт, принять участие в разработке сценария, а также улучшить условия моего содержания в камере и увеличить норму питания, чтобы я мог укрепить свои физические силы и не дать врагам ни малейшей возможности для гнусных инсинуаций о том, что мое добровольное и сознательное участие в процессе якобы вызвано пытками и другими мерами воздействия со стороны наших славных чекистов.

Искренне преданный Вам И. СТАЛИН».

Резолюция Берии Л. П.: «Ознакомить членов Политбюро».

Молотов В. М.: «Изворотливая ядовитая гадина».

Хрущев Н. С.: «Старое говно».

Каганович Л. М.: «Собаке собачья смерть».

Берия Л. П.: «Полностью согласен со всеми…»

* * *

Прости меня, Господи! Грех это. Знаю. Тяжелый грех. Но как же сладостно хотя бы на миг представить палача на его же дыбе!

Великого Инквизитора на костре.

Ивана Грозного в руках Малюты Скуратова.

Сталина в застенках Лубянки.

Как же влечет душу страстное желание изменить ход времен, вставить в литые строки истории поворотное «если бы»!

Но…

Что выросло, то выросло. Лишь одно утешает. Мы не можем изменить ход истории, но можем пытаться предугадать ее суд.

* * *

Совершенно секретно

Зачеркнутому верить.

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

обвиняемого СТАЛИНА И.В.

В о п р о с. Вы обвиняетесь в совершении преступлений против человечества. На данном этапе следствие намерено ограничиться лишь одним эпизодом вашей преступной деятельности. А именно: убийством народного артиста СССР, художественного руководителя московского Государственного еврейского театра (ГОСЕТ), председателя Еврейского антифашистского комитета Соломона Михоэлса (настоящая фамилия Вовси). Он был убит по вашему приказу в ночь с 12 на 13 января 1948 года в Минске. Вы признаете себя виновным в этом преступлении?

О т в е т. Товарищ Сталин не отдавал приказа убить Михоэлса.

В о п р о с. Следствие предъявляет вам показания вашей дочери Светланы Аллилуевой из ее книги «Только один год»:

«В одну из тогда уже редких встреч с отцом у него на даче я вошла в комнату, когда он говорил с кем-то по телефону. Я ждала. Ему что-то докладывали, а он слушал. Потом, как резюме, он сказал: „Ну, автомобильная катастрофа“. Я отлично помню эту интонацию — это был не вопрос, а утверждение. Он не спрашивал, а предлагал это, автомобильную катастрофу. Окончив разговор, он поздоровался со мной и через некоторое время сказал: „В автомобильной катастрофе разбился Михоэлс“. Но когда на следующий день я пошла на занятия в университет, то студентка, отец которой работал в Еврейском театре, плача, рассказывала, как злодейски был убит вчера Михоэлс, ехавший на машине… „Автомобильная катастрофа“ была официальной версией, предложенной моим отцом, когда ему доложили об исполнении…»

Как вы можете прокомментировать показания вашей дочери?

О т в е т. Рассказ Светланы Аллилуевой не может служить доказательством участия товарища Сталина в убийстве Михоэлса. Она могла неправильно расценить услышанные слова. А злонамеренные слухи, распространявшиеся по Москве, вообще не могут быть приняты во внимание.

В о п р о с. Следствие предъявляет вам письмо Л. П. Берии от 2 апреля 1953 года, адресованное Председателю Президиума ЦК КПСС Г. М. Маленкову:

«В ходе проверки материалов следствия по так называемому „делу о врачах-вредителях“, арестованных бывшим Министерством государственной безопасности СССР, было установлено, что ряду деятелей советской медицины, по национальности евреям, в качестве одного из главных обвинений инкриминировалась связь с известным общественным деятелем — народным артистом СССР Михоэлсом. В этих материалах Михоэлс изображался как глава антисоветского еврейского националистического центра, якобы проводившего подрывную работу против Советского Союза по указаниям из США…

В процессе проверки материалов на Михоэлса выяснилось, что в феврале (так в оригинале письма. — Примеч. авт.) 1948 года в гор. Минске бывшим заместителем министра госбезопасности Белорусской ССР Цанавой по поручению бывшего министра госбезопасности СССР Абакумова была проведена незаконная операция по физической ликвидации Михоэлса. Об обстоятельствах проведения этой преступной операции Абакумов показал: „В 1948 году Глава Советского правительства И. В. Сталин дал мне срочное задание — быстро организовать работниками МГБ СССР ликвидацию Михоэлса, поручив это специальным лицам. Тогда было известно, что Михоэлс, а вместе с ним и его друг, фамилию которого не помню, прибыли в Минск. Когда об этом доложили И. В. Сталину, он сразу же дал указание именно в Минске и провести ликвидацию Михоэлса… Когда Михоэлс был ликвидирован и об этом было доложено И. В. Сталину, он высоко оценил это мероприятие и велел наградить участников орденами…“

Вы подтверждаете показания Берии и Абакумова?

О т в е т. Товарищ Сталин полагает, что их показания вызваны стремлением избежать ответственности за собственные преступления, переложить вину за них на товарища Сталина.

В о п р о с. Помимо показаний Берии и Абакумова, в распоряжении следствия имеются свидетельства, доказывающие, что приказ о физической ликвидации Михоэлса был отдан лично вами. Вы по-прежнему намерены отрицать свою вину?

О т в е т. Товарищ Сталин не является по образованию юристом. Но товарищу Сталину известно, что обвинение в таком преступлении, как убийство, не может считаться доказанным, если в ходе следствия и суда не выявлен и документально не подтвержден мотив преступления. Товарищ Сталин не намерен давать по этому поводу никаких показаний. Товарищ Сталин никогда ни с кем не обсуждал обстоятельств гибели этого талантливого комедианта. По мнению товарища Сталина, употребление слова „комедиант“ по отношению к Михоэлсу оправдано тем, что он сам, как известно из воспоминаний В. И. Немировича-Данченко, любил называть так всех актеров и самого себя. Следствие не сможет получить ответ на вопрос о мотивах убийства Михоэлса и из воспоминаний товарища Сталина. Потому что товарищ Сталин не писал мемуаров…»

Да, диктаторы не пишут мемуаров. Историю их жизни пишут нежелательные свидетели и жертвы преступлений. Эти показания и дают возможность суду истории вынести справедливый и не подлежащий обжалованию приговор.

1. ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ИГРА

I

Сталин не любил играть в шахматы. Пустое занятие. Глупое. Все в этой древней игре казалось ему несуразным и раздражающим. Незыблемость правил. Почему пешка может ходить только вперед и бить на одно поле влево и вправо? Почему только так, буквой «Г», может ходить конь? Почему самая сильная фигура — ферзь, королева, а не король? И самая большая и непонятностью своей раздражающая несуразность: неизменность значения каждой фигуры. Как это может быть? Проходная пешка может превратиться в ферзя, а почему ферзем или королем не может стать офицер-слон или ладья? Почему король может только погибнуть, оставшись без защиты, а не может превратиться в пешку? Глупо. Нежизненно. Какое-то вековое дремучее заблуждение — что шахматы подобны жизни. Если так, то гроссмейстеры, умеющие просчитать ходы противника наперед, должны были становиться главами правительств, вождями. А есть ли среди гроссмейстеров или даже чемпионов мира хоть один, кто стал бы заметным политическим деятелем? Нет таких. А почему? А вот как раз поэтому. Люди — не пешки. Карьеры и жизни многих незаурядных политиков обращались в прах именно потому, что они, как шахматисты, не допускали мысли, что пешки могут взбунтоваться, а верный офицер только выжидает момент, чтобы нанести смертельный удар в спину.

Глупая игра. Пустое занятие. Средство для недалеких людей потешить свое самолюбие.

Сталин не любил играть в шахматы не потому, что не умел. Умел. И для него не было загадкой даже то, что потрясало воображение всего мира в 30-е годы: сеансы одновременной игры на десятках досок вслепую, которые давал чемпион мира Александр Алехин. Одновременно. На десятках досок. Вслепую — не только не глядя на доски, но даже не имея перед глазами записи партий. Феноменально. Необъяснимо. Русский гений. Как можно держать в памяти ежеминутно меняющуюся позицию на десятках шахматных полей? И не просто держать — просчитывать варианты в каждой, находить единственно верный, победный ход! Помнить каждую из сотен деревяшек на тысячах черно-белых клеток — необъяснимо! Слушая эти разговоры, которые велись даже в Кремле и в кулуарах ЦК, Сталин соглашался: да, гений, досадно, что Алехин эмигрировал из Советской России. Просмотрели, нужно было создать условия, и тогда Алехин демонстрировал бы всему миру не только свой недосягаемый шахматный талант, но и преимущества советского строя, который способствует яркому раскрытию всех народных талантов.

Что же до необъяснимой способности Алехина держать в памяти позицию на десятках шахматных досок — здесь для Сталина не было никаких вопросов. Он прекрасно понимал, как это может быть. Секрет простой: шахматные фигуры не были для Алехина деревяшками. Каждая пешка, ладья и слон ассоциировались в памяти Алехина с каким-то определенным человеком, не просто знакомым, но включенным в круг интересов гроссмейстера — близким или дальним родственником, неверным другом, открытым врагом, тайным недоброжелателем. Сам Алехин никогда об этом не говорил, об этом никто не писал, но Сталин не сомневался, что это именно так. А если так, то никакой таинственной феноменальности не существовало. Любой человек держит в своей памяти десятки житейских партий одновременно — связанных с женой, детьми, родителями и родственниками, начальством и подчиненными на службе, с друзьями, соседями. И постоянно, порой даже не думая об этом специально, анализирует ситуации, пытается предугадать ходы недоброжелателей, выстраивает в памяти систему защиты и планирует нападение. Чем выше положение человека на социальной ступеньке общества, тем большее количество партий он одновременно играет вслепую — не глядя на соперников, не видя перед собой их лиц. Тем больше ставка в этой игре. Тем шире пространство, на котором разворачивается сражение.

Для Сталина полем сражения был весь мир.

В его игре не существовало ничьих.

Он всегда играл только на победу.

Так было всегда.

Так было и тяжелой осенью 1941 года, когда серия сложнейших международных политических комбинаций обернулась мощным, непредугаданным ходом Гитлера, швырнувшего на СССР армады своих бомбардировщиков и бронетанковых армий.

Именно тогда были расставлены фигуры в партии, которая в сознании Сталина обозначилась словами «Еврейский антифашистский комитет», и были сделаны первые разведочные ходы.

Это была в ту пору не главная партия. Далеко не главная. Сотая по значению. Или даже тысячная. Но это не значило, что от нее можно отмахнуться. В этом смысле шахматы и жизнь были равнозначны.

Здесь не было мелочей.

II

Поздней осенью 1941 года, когда пассажиры поезда Москва — Куйбышев уже закутали в платки и шубейки хнычущих спросонья детей, сами оделись и собрали вокруг себя фанерные чемоданы и тюки домашнего скарба, готовясь к выгрузке, которая обещала быть такой же нервной и суматошной, как и посадка, состав неожиданно замедлил ход и остановился на глухом разъезде в полутора десятках километров от города. За окнами стояла плотная предутренняя темнота, шел дождь вперемешку со снегом, иссекая свет редких уличных фонарей.

Остановка не была предусмотрена расписанием, да никакие расписания не соблюдались с тех пор, как началась эвакуация из Москвы. Железнодорожные ветки были забиты, поезда из пассажирских вагонов и теплушек часами простаивали в степи, пропуская составы с более срочными грузами. Но на этот раз перегон впереди был свободен, а машинист паровоза остановил состав по знаку красных сигнальных фонарей, которыми размахивали стоявшие на путях люди. Один из них был дежурный по разъезду, двое других — штатские, в хромовых сапогах, в кожаных пальто и в таких же кожаных черных фуражках. Машинист был человеком пожилым, много чего повидавшим, он даже и вопроса не задал, почему остановлен состав. Остановлен — значит, так надо. А парнишке-кочегару, высунувшемуся полюбопытствовать, один из штатских приказал вернуться на свое место. Но молодыми своими глазами он все же успел увидеть из высокой паровозной кабины какое-то движение в конце состава, у литерного вагона, прицепленного к поезду на сортировочной при выезде из Москвы: там стояли две машины — легковая «эмка» и грузовой фургон, передвигались какие-то люди.

В ту же сторону, в конец состава, смотрели и штатские. Когда от машин посигналили электрическим фонарем, один из них приказал машинисту: «Можете следовать», оба пробежали вдоль тронувшегося поезда к машинам и запрыгнули в кузов грузовика, где уже сидели человек десять красноармейцев с тяжелыми автоматами ППШ — оружием редким в начале войны. Черная «эмка», а за ней и фургон с охраной выехали на шоссе и направились к городу.

В Куйбышев литерный вагон прибыл пустым. Бригадир поезда, сосед машиниста по бараку в поселке железнодорожников, рассказал по пути к дому, что в этом вагоне, состоявшем наполовину из купе и наполовину из зала-салона (в таких вагонах обычно ездили очень большие начальники со своими помощниками), на этот раз было всего четыре пассажира: двое из органов, в форме, а двое других — иностранцы. Почему иностранцы, он не мог объяснить. Говорили они по-русски, чисто. В костюмах и при галстуках оба. Наши, понятное дело, тоже бывают в костюмах и в галстуках. Но эти все равно были иностранцы. Хоть ты что. Морды у обоих были сытые.

Между тем «эмка» и фургон въехали в пригород Куйбышева и остановились у ворот тюрьмы НКВД. Охрана высыпала из фургона и взяла машины и ворота тюрьмы в полукруг, сторожко ощетинясь наружу стволами автоматов. Ворота раскрылись, машины въехали в тюремный двор, туда же втянулась охрана. На вахте приезжих уже ждали начальник тюрьмы и старший оперуполномоченный Куйбышевского областного управления НКВД. Козырнув, начальник тюрьмы доложил, что все подготовлено согласно полученным указаниям. Старший из приезжих москвичей, с двумя ромбами в петлицах шинели, кивнул и обернулся к штатским:

— Пройдемте, господа.

Штатских было двое, обоим лет по сорок пять — пятьдесят. В шляпах, в светлых, не нашего покроя, пальто. Спокойные, уверенные лица. Сытые.

— Но это же — тюрьма, — заметил один из них.

— Это в интересах вашей безопасности, — ответил московский чекист и приказал начальнику тюрьмы: — Ведите.

— Но…

У заключенных полагалось отобрать галстуки, брючные ремни, шнурки туфель, произвести тщательный личный обыск, сфотографировать анфас и в профиль, снять отпечатки пальцев, составить словесный портрет.

Но москвич прервал начальника тюрьмы:

— Отставить!

В конце одного из тюремных коридоров для приезжих были приготовлены две камеры. Стены были покрашены светло-зеленой краской, не вполне еще высохшей и издававшей заметный запах, вместо двухъярусных нар стояли железные кровати с панцирной сеткой, заправленные без затей. Стол, покрытый клеенкой, венский стул. В каждой камере — умывальник и туалет. Если бы не стальные двери с глазками и не узкие, под потолком, окна с решетками, камеры смогли бы сойти за гостиничные номера в райцентре.

Москвич с двумя ромбами осмотром остался доволен.

— Повесить репродукторы. Каждое утро — «Правду» и «Известия», — отдал он начальнику тюрьмы дополнительное распоряжение. Объяснил иностранцам: — Еду вам будут носить из столовой управления НКВД, можете пользоваться библиотекой. Не только тюремной, но и городской. Все книги будут вам доставляться. Если понадобится бумага и письменные принадлежности — скажете. Здесь вы будете в полной безопасности. К сожалению, лучших условий мы не можем вам предоставить. Война.

Тот, что сказал о тюрьме, понимающе кивнул. Второй поинтересовался:

— И сколько нам здесь сидеть?

— Вы будете здесь жить до тех пор, пока руководство не решит все вопросы, связанные с вашей дальнейшей деятельностью, — ответил московский чекист, особенно выделив слово «жить». — О решении руководства вы будете своевременно извещены. Желаю здравствовать, господа!..

Двери камер закрылись, в замках загремели ключи.

На дверях камер стояло: 41 и 42.

Расписываясь в документах о приеме заключенных, начальник тюрьмы напомнил:

— Нужно оформить регистрационные карточки.

— Не нужно, — коротко ответил москвич.

— Но… Как-то же нужно их обозначить.

— Так и обозначь: номер 41 и номер 42.

— И все?

— И все. Возле камер поставить постоянный дополнительный пост. Никаких контактов с другими заключенными.

— А друг с другом?

— Во время прогулок. — Москвич хмуро взглянул на начальника тюрьмы и опера областного управления. — Вижу, хотите знать, кто они. Так вот: не нужно вам этого знать. Никто не должен этого знать. А если кто-нибудь об этом узнает, в тот же день вы оба окажетесь на передовой. В штрафбате. Все ясно?

— Так точно, — вытянувшись, ответил начальник тюрьмы.

— Так точно, — повторил опер.

Московские чекисты сели в черную «эмку» и уехали на аэродром. Опер и начальник тюрьмы поднялись в кабинет начальника, хозяин кабинета запер дверь и достал из сейфа початую бутылку белой. Разливая водку по граненым стаканам, пожаловался:

— Всю ночь исполнение проводили, оглох от выстрелов. Даже вздремнуть не удалось. Немцы Брянск взяли, слышал?

— Слышал.

— И эти на нашу голову. Господа, мать их! Не было печали. Будем здоровы!

— Будем.

И они, не чокаясь, выпили.

Через полтора месяца дежурный контролер доложил начальнику тюрьмы о том, что заключенный из 41-й требует бумагу и чем писать. Начальник поколебался, но вспомнил приказ и передал 41-му стопку писчей бумаги, чернилку-непроливайку и ученическую ручку с пером номер 86. 41-й писал три дня, исправляя и перечеркивая написанное, комкая и бросая в угол камеры испорченные листы. На прогулках, куда их выводили вечером, когда в тюремном дворе не было других заключенных, 41-й и 42-й о чем-то оживленно переговаривались, иногда спорили — обсуждали, надо думать, то, что 41-й пишет. Начальник тюрьмы попытался послушать, о чем они спорят. Слышно было хорошо, но он не понял ни слова — они говорили не по-нашему.

Утром четвертого дня 41-й приказал принести конверт и вызвать к нему в камеру начальника тюрьмы. Начальник ждать себя не заставил. Конверт, который он принес и передал 41-му, был не обычный почтовый, с клеевой полосой на клапане, а большой, из плотной коричневой бумаги — в таких конвертах, запечатанных сургучной печатью, пересылались по принадлежности документы заключенных. 41-й вложил исписанные листы в конверт, надписал адрес и потребовал клей. Начальник напомнил, что по инструкции письма и обращения в высшие инстанции заключенных должны передаваться в администрацию тюрьмы в открытом виде.

— Я не являюсь заключенным! — резко возразил 41-й, но начальник не уступил:

— Извините. Такой порядок.

— Это письмо содержит сведения государственной важности. Потрудитесь незамедлительно доставить его адресату.

— Все будет сделано согласно правилам, — заверил начальник тюрьмы.

Выйдя из камеры, он взглянул на конверт. На нем стояло: «Москва, Кремль, И. Сталину». Просто: И. Сталину. Ни тебе Председателю Совета Народных Комиссаров, ни тебе Генеральному секретарю. Ни хотя бы: тов. Сталину И.В. Иностранцы, мать их, совсем без понятия!

В какой-то момент начальник дрогнул. Нельзя было брать письмо. Ни открытым, ни заклеенным. Нужно немедленно вернуть конверт 41-му, вызвать опера из облуправления, вместе с ним изъять письмо, засургучить и отправить по инстанции. Но любопытство переселило. Не любопытство, нет. Служебное достоинство. Есть инструкция? Есть. Имеет начальник тюрьмы право читать то, что заключенные пишут? Обязан. Да хоть бы и самому товарищу Сталину. А вдруг этот 41-й по батюшке его обкладывает? Или еще что? Так и отсылать, не проверив?

Сомнений больше не было. Начальник тюрьмы вернулся в свой кабинет и вынул из конверта листки. На первом стояло:

«Москва, Кремль, И. Сталину. От председателя президиума Социалистического Бунда Г. Эрлиха, заместителя председателя В. Альтера».

И дальше:

«Ваше превосходительство!

Во время переговоров с г-ном Берия, проходивших в Москве в феврале и марте 1941 года и продолженных в сентябре, нами была достигнута принципиальная договоренность по всем вопросам сотрудничества Советского правительства и возглавляемой нами организации, Еврейского рабочего союза трудящихся Литвы, Польши и Западной Белоруссии, в деле противостояния германскому фашизму…»

Начальник похолодел. Ё-мое! Бунд! Это же который шпионы! С меньшевиками заодно, с троцкистами-бухаринцами и прочими врагами народа! Ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Председатель президиума! Заместитель председателя! Литва, Польша, Западная Белоруссия! «Во время переговоров с господином Берия»! Да от одного только упоминания о Берии можно было онеметь на всю оставшуюся жизнь, а тут еще этот Бунд!

Начальник тюрьмы уже понимал, что сделал огромную, страшную ошибку. Машинально, не вдумываясь, он продолжал читать письмо, а сам лихорадочно соображал, как можно эту ошибку исправить. Строчки письма прыгали перед его глазами.

«В результате переговоров были намечены следующие мероприятия:

1. По инициативе еврейской общественности СССР и при практической поддержке Совинформбюро создать независимую общественную организацию — Еврейский антигитлеровский (антифашистский) комитет (ЕАК) с привлечением к его деятельности виднейших представителей искусства, науки и техники, евреев по национальности, имена которых известны как в СССР, так и за рубежом.

Одновременно с ЕАК, в целях нивелировки, создать другие антифашистские комитеты: женский, молодежный, ученых и др. ЕАК должен представляться как одна из общественных организаций, имеющих общую цель — борьбу с фашизмом. Это должно дезориентировать гитлеровскую пропаганду и скрыть от нее специфические задачи, стоящие перед ЕАК.

2. В области пропаганды Еврейский антигитлеровский (антифашистский) комитет должен отталкиваться от основной идеологической доктрины германского фашизма — государственного антисемитизма. В выступлениях членов ЕАК на страницах выходящей в Москве на идише газеты „Эйникайт“ („Единство“) и в публикациях в зарубежных изданиях, распространяемых по каналам Совинформбюро, должна последовательно проводиться мысль о том, что антисемитизм является лишь частью расистской теории. Таким образом, в активное противодействие гитлеровскому фашизму будут вовлечены не только евреи, но и другие „расово неполноценные“ народы мира.

3. Основой практической деятельности ЕАК должны стать конфиденциальные связи руководителей комитета с мощными структурами Всемирной сионистской организации (ВСО). Привлечение руководителей всех международных еврейских организаций к антифашистской деятельности позволит Советскому правительству оказывать неафишированное влияние на принятие правительствами США и других стран решений, направленных на вовлечение этих стран в борьбу против фашистской Германии и ее союзников, проводить глубокий зондаж планируемых мероприятий и решать ряд других серьезных вопросов политического, экономического и военного характера.

В ходе переговоров с г-ном Берия мы согласились с его предложением о том, что председателем президиума ЕАК станет Г. Эрлих, а ответственным секретарем В. Альтер. Это давало бы возможность использовать в работе ЕАК актив Социалистического Бунда, пользующийся большим влиянием среди евреев-трудящихся на территории, занятой Красной Армией Литвы и Западной Белоруссии, а также оккупированной Германией Польши.

В связи с вышеизложенным, представляется крайне странной и ни чем не оправданной наша длительная изоляция в тюрьме НКВД. Из газетных сообщений и сводок Совинформбюро мы знаем о тяжелом положении, сложившемся на театре военных действий в результате продвижения германских войск в глубь территории СССР. Это не может служить оправданием отсрочки создания ЕАК, напротив — требует форсировать эту работу. Деятельность Еврейского антифашистского комитета не сможет дать сиюминутной выгоды, но мы убеждены, что она станет одним из факторов, способствующих разгрому фашистской Германии. В борьбе с таким опасным и сильным врагом нельзя пренебрегать даже малым подспорьем. Это и заставило нас, Ваше превосходительство, обратиться к Вам с настоящим письмом.

С уважением

Председатель президиума

Социалистического Бунда

Генрих Эрлих,

заместитель председателя

Виктор Альтер».

С-суки! И 41-й, и 42-й. Обои!

Начальник тюрьмы непослушными пальцами засунул листки в конверт и вытер со лба липкий холодный пот. Сердце молотило, как после марш-броска с полной выкладкой. Но он уже знал, что делать. В канцелярии тюрьмы саморучно наложил на конверт пять сургучных печатей и в кабине фургона-автозака с надписью «Хлеб» поехал в управление. Старшего опера, курировавшего тюрьму, на месте не было. Удачно. Это давало возможность обратиться к самому начальнику облуправления.

— От заключенного из камеры номер 41, — доложил начальник тюрьмы, передавая конверт.

— Почему запечатан?

— Потребовали.

Начальник управления оглядел стол, отыскивая, чем бы вскрыть конверт, но вовремя остановился. Он быстро соображал. Быстрей, чем начальник тюрьмы. Поэтому в его петлицах и было три шпалы, а не два кубаря. Он цепко взглянул на подчиненного:

— Читал?

Тот кивнул. Добавил, оправдываясь:

— Инструкция.

— И что там?

— Политика… очень большая.

— Я тебя ни о чем не спрашивал. Понял?

— Так точно.

Начальник управления вызвал помощника, приказал, передавая конверт:

— Отправить со спецкурьером в Москву. Срочно.

Когда помощник вышел, вновь взглянул на начальника тюрьмы — мирно, даже с сочувствием.

— Влип ты, похоже, друг ситный, а?

Тот лишь обреченно развел руками:

— Инструкция.

— Понимаю… Я-то понимаю… Что же мне с тобой делать?.. Вот что. Пиши рапорт. Прямо сейчас. Бери ручку и пиши: «Прошу отправить добровольцем на фронт». Может, и уцелеешь. А о том, что сдуру узнал: ни слова. Никому, никогда. Все понял?

— Так точно.

Начальник тюрьмы уцелел. Через неделю, в первом же бою под Вязьмой, он был ранен и попал в плен. В 1944 году был освобожден американцами из лагеря под Ольденбургом и в июне 1945 года вместе с другими русскими военнопленными передан советским властям. По приговору Особого совещания был отправлен на десять лет в Степлаг. Он ничего не рассказал следователю об обстоятельствах, при которых попал на фронт. Он рассказал об этом только в 1954 году при пересмотре его дела после смерти Сталина.

Так стали известны имена заключенных, сидевших в Куйбышевской тюрьме НКВД в камерах номер 41 и 42.

В феврале 1942 года президент Американской федерации труда Вильям Грин обратился к советскому послу в США Литвинову с запросом о местонахождении руководителей Социалистического Бунда Генриха Эрлиха и Виктора Альтера, арестованных органами НКВД в Восточной Польше в 1939 году во время аннексии этой части Польши Советским Союзом.

По поручению наркома Молотова Литвинов поставил Вильяма Грина в известность о том, что Г. Эрлих и В. Альтер 23 декабря 1941 года были расстреляны за шпионаж в пользу гитлеровской Германии.

Сообщение Литвинова не соответствовало действительности. В декабре 1941 года заключенные номер 41 и 42 были живы и ожидали в камерах Куйбышевской тюрьмы ответа на свое письмо Сталину.

Ответа не было. 41-й и 42-й были опытными политиками. Они понимали, что это и есть ответ. Но продолжали надеяться.

Они не могли знать, что судьба их была предрешена задолго до того дня, когда Г. Эрлих написал письмо и передал его начальнику тюрьмы. Это случилось еще в марте 1941 года, в счастливую беззаботную пору, когда в московских парках играли духовые оркестры, когда молодежь танцевала везде, где только могла — в парках, в фойе кинотеатров перед началом сеансов, когда катались на лучшем в мире московском метро, а в Кремле заседал Комитет по Сталинским премиям.

III

Заседания Комитета по Сталинским премиям в области литературы и искусства проходили в одном из небольших залов на втором этаже бывшего сената, в котором еще со времен переезда правительства из Петрограда в Москву размещался Совет Народных Комиссаров и где, как было известно лишь узкому кругу посвященных, находился кабинет самого товарища Сталина. Вел заседания председатель комитета, руководитель Союза писателей СССР, автор знаменитых романов «Разгром» и «Последний из удэге» Александр Александрович Фадеев. Работа комитета начиналась во второй половине дня и нередко затягивалась до полуночи.

Это была большая работа. Очень большая. И чрезвычайно сложная. Сталинские премии были учреждены недавно, в 1939 году, в области науки и техники их было пятьдесят, а в области литературы и искусства всего десять. Только десять. А за двадцать два года советской власти, создавшей невиданные во всей истории человечества условия для творческой деятельности, появилось столько шедевров высочайшего, всемирного уровня, что глаза разбегались. Как выбрать из них десять — всего десять? Только десять! Первые десять!

В постановлении СНК о Сталинских премиях было оговорено, что они должны присуждаться лишь ныне здравствующим деятелям советского искусства. На первый взгляд, это облегчало задачу выбора, а на самом деле ее усложняло. Кто был бы против того, что первые Сталинские премии будут присуждены великому Горькому или великому Станиславскому? Никто. Но приходилось выбирать из живых. А живые люди, они и есть живые люди, ничто человеческое им не чуждо. Выберешь одного — затаят смертельную обиду десять. И не простят до конца дней своих, а при любом удобном случае непременно припомнят. А удобных случаев бурная советская жизнь предоставляла ох как немало! Поэтому заседания комитета и проходили в Кремле, поэтому ход обсуждений и содержался в глубочайшей тайне, как заседания Политбюро. С той лишь разницей, что гриф «Совершенно секретно» был наложен не правительственным решением, а по общему согласию принят самими членами комитета.

После многомесячной напряженной работы определились первые кандидаты. Михаил Шолохов за роман «Тихий Дон». Алексей Толстой за роман «Петр Первый». Казахский акын Джамбул Джабаев. Николай Погодин за пьесу «Человек с ружьем». Вера Мухина за скульптуру «Рабочий и колхозница». Режиссер-постановщик кинокартин «Веселые ребята», «Цирк», «Волга-Волга» Григорий Александров за фильм «Светлый путь». Сергей Эйзенштейн и Петр Павленко за сценарий фильма «Александр Невский». Композитор Юрий Шапорин за симфонию-кантату «На поле Куликовом». Композитор Дмитрий Шостакович за фортепьянный квинтет.

Оставалась только одна премия. Ее нужно было дать кому-нибудь из актеров.

Кому?!

Над этим и ломали головы члены Комитета по Сталинским премиям в один из мартовских вечеров 1941 года. Они сидели за длинным столом посреди обшитого дубовыми панелями зала. Вдоль зала тянулась широкая красная ковровая дорожка — от высокой двустворчатой входной двери до торцевой стены, в которую была врезана еще одна дверь, небольшая и почти незаметная. Она открывалась и закрывалась совершенно бесшумно. Ею пользовался только один человек — Сталин. Он неслышно появлялся в зале из таинственных глубин бывшего сената, медленно прохаживался взад-вперед по ковровой дорожке, изредка вмешивался в ход обсуждения, а чаще уходил, не сказав ни слова, так же бесшумно, как и появлялся. Он был похож на человека, который оторвался от трудной, утомившей его работы, чтобы рассеяться, слегка отвлечься, устроить себе небольшой перерыв.

Так он появился и в этот вечер. В своем знаменитом полувоенном френче, в мягких кавказских сапогах, с незажженной трубкой в руке. Маленький, полуседой, рябой, великий. Проговорил, подкрепляя слова успокаивающим жестом:

— Сидите, товарищи, сидите. Продолжайте работать.

— Мы обсуждаем кандидатуры по разделу «артист театра», — доложил Фадеев. — Товарищ Михоэлс рассказывает о спектакле харьковского театра по пьесе «Украденное счастье». Он считает, что исполнитель главной роли в этом спектакле артист Бучма заслуживает наивысшей оценки.

Сталин перевел взгляд на человека, который стоял в дальнем конце стола. В позе его было ожидание. Он говорил. Его прервали. Он терпеливо ждет, когда ему разрешат продолжать. Черные курчавистые волосы окаймляли обширную, ото лба до затылка, лысину. Оттопыренная нижняя губа. Приплюснутый нос с горбинкой. Маленький урод. И это — великий Михоэлс? Это — король Лир, о котором взахлеб писали все газеты и журналы Москвы? Король. Надо же.

— Товарищ Михоэлс считает, что артист Бучма заслуживает Сталинской премии? — уточнил Сталин. — Или есть другая наивысшая оценка?

— Да, Сталинской премии, — подтвердил Михоэлс. — Это грандиозный актер. Очень жалко, что в Москве его не знают.

— Продолжайте свой рассказ, товарищ Михоэлс. Товарищ Сталин вас с интересом послушает.

Обычно при Сталине все члены комитета поджимались, становилось еще жестче лицо Фадеева, даже барственный Алексей Толстой утрачивал свою вальяжность. Но Михоэлс точно бы мгновенно забыл о его присутствии. Он продолжал, будто и не прерывался:

— И что делает в этот момент Бучма? Он… молчит. Он молчит полторы минуты! Он просто сидит и молчит… этот огромный, сильный, ошеломленный предательством мужик! И молчит зал. Пол-то-ры ми-ну-ты! Зал — не дышит. Зал ждет: сейчас он взорвется. Чудовищно. Страшно. Само небо рухнет!.. А он… не шелохнувшись, бровью не дрогнув… произносит… почти беззвучно: «Уйдите». И от этого беззвучного «Уйдите» рушатся небеса!.. И только тогда он встает…

Сталин напряженно смотрел на рассказчика. Не было тщедушного уродливого еврея. Был огромный сильный мужик. Наполненный яростью. Страшный от горя.

Михоэлс говорил еще минут десять. Потом умолк. Снова стал маленьким. Оттопырилась и отвисла нижняя уродливая губа. Были пустыми глаза. Он все еще оставался там, на сцене харьковского театра.

Сталин сунул в рот мундштук трубки и несколько раз ударил ладонью о ладонь, не аплодируя, но обозначая аплодисменты. Их оживленно подхватили все члены комитета, включая всегда сдержанного Фадеева. На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка, он как-то суетливо переступил с ноги на ногу, зачем-то сказал «Извините» и сел на свое место.

Сталин вынул изо рта трубку и медленно прошел по ковровой дорожке — туда и обратно. Остановился за спиной Михоэлса. Проговорил, обращаясь через весь длинный стол к Фадееву:

— Насколько мне известно, после предварительного отбора остались только два кандидата на Сталинскую премию. Артист Михоэлс за роль короля Лира. И артист Бучма. Это так, товарищ Фадеев?

— Да, товарищ Сталин. Я считаю, что премию нужно присудить артисту Михоэлсу. «Король Лир» идет уже несколько лет, слава о нем разнеслась по всему миру. Один из самых знаменитых режиссеров Гордон Крэг недавно написал в лондонской «Таймс»: «Теперь мне ясно, почему в Англии нет настоящего Шекспира на театре. Потому что в Англии нет такого актера, как Михоэлс».

— А вот товарищ Михоэлс считает, что Сталинскую премию нужно дать артисту Бучме. Как же быть?.. Товарищ Сталин не видел, к сожалению, спектакля «Король Лир». Товарищ Сталин не видел и спектакля «Украденное счастье», в котором играет артист Бучма. Но товарищ Сталин доверяет художественному вкусу такого опытного артиста и режиссера, как Михоэлс. Товарищ Михоэлс убедил товарища Сталина, что Сталинскую премию следует присудить артисту Бучме. Я думаю, именно так и нужно сделать.

Отдых кончился. Пора было возвращаться к работе.

Возле двери Сталин остановился.

— Товарищ Михоэлс, вы очень хороший оратор. Вы это знаете?

— Да, мне об этом говорили. Но поверил в это я только сейчас.

Сталин вышел.

Алексей Толстой посмотрел на закрывшуюся за ним дверь и перевел взгляд на Михоэлса.

— Соломон, ты не просто очень хороший оратор, ты великий оратор, — барственно пророкотал он. — Но свою Сталинскую премию ты просрал.

Михоэлс растерянно поморгал. Потом буркнул:

— Зато я великий оратор.

И неожиданно — громко, заразительно — захохотал.

Нечасто звучал в Кремле такой смех. А возможно, не звучал никогда.

Вернувшись в свой кабинет, Сталин закурил папиросу «Герцеговина Флор» и вызвал Поскребышева. Когда его верный помощник и начальник его секретариата возник на пороге кабинета, бесшумный и бесстрастный, как тень, бросил:

— Чаю. И еще. Михоэлс. Спектакль «Король Лир». О нем писали. Сделай подборку.

— Принести сюда?

— Нет. На Ближнюю. Там посмотрю. Все.

Поскребышев исчез.

На другой день во втором часу ночи, когда Сталин вернулся на Ближнюю дачу, где он постоянно жил после смерти жены, на столе в гостиной уже лежала стопка газет и журналов. Публикации о спектакле «Король Лир» были предупредительно отчеркнуты. Поверх стопки лежали два машинописных листка.

«Объективка».

Поскребышев умел работать.

«Михоэлс (Вовси) Соломон Михайлович. Род. в1890 г. в г. Двинск, ныне Даугавпилс, Латвия. Происхождение мелкобуржуазное.

1911–1915 — учеба в Киевском коммерческом ин-те.

1915–1918 — учеба на юрфаке Петроградского ун-та.

С 1918 г. по наст. время — артист Гос. евр. т-ра (ГОСЕТ).

С 1928 г., после невозвращения руководителя ГОСЕТ Грановского после гастролей театра в Германии, Франции, Бельгии, Голландии, Австрии — худ. рук. ГОСЕТ.

1935 — присв. звание нар. арт. РСФСР.

1939 — нагр. орденом Ленина, присв. звание нар. арт. СССР. Введен в состав Худ. совета Комитета по делам искусств при СНК СССР.

В ВКП(б) и др. партиях не состоял.

Женат вторым браком. Жена Михоэлс-Потоцкая Анастасия Павловна. По непроверенным данным — из рода польских князей Потоцких. Связей с возможными родственниками в Польше не поддерживает. Служащая Наркомздрава, биолог.

Двое малолетних дочерей: Наталья, Нина.

Михоэлс — театр. псевдоним. Фамилию Вовси на Михоэлс сменил при поступлении в еврейскую театральную студию Грановского в 1918 г.

Жилищные условия — комната 30 кв. м. в общей квартире. Образ жизни свободный. Очень много времени занят в театре. Чрезвычайно широкий круг знакомств в среде моск. интеллигенции, видных деятелей науки, техники, военачальников.

Поддерживал дружеские отношения с репрессированными в качестве врагов народа писателем Бабелем, режисером Мейерхольдом, поэтом Мандельштамом, журналистом Кольцовым и др. В ходе следствия компрометирующих данных на Михоэлса не получено.

В наст. время находится в близких дружеских отношениях с писателем А. Толстым, еврейскими поэтами П. Маркишем, С. Галкиным, писателем и журналистом И. Эренбургом, артистами Москвиным, Качаловым и др.

В быту Михоэлс характеризуется как морально устойчивый.

К спиртному не чужд. Пьет наравне с А. Толстым и даже с самим А. Фадеевым. Может выпить очень много, при этом облика не теряет…»

Сталин отложил «объективку».

Умеет работать Поскребышев. Ничего не скажешь. Умеет.

Сталин перебрал стопку газет. Среди них обнаружился журнал «Театр». Сталин раскрыл журнал на закладке. Статья называлась «Об образе вообще и Лире в частности». Автор — Соломон Михоэлс.

IV

«Сыграть короля Лира было моей давнишней, еще юношеской мечтой. Я учился тогда в реальном училище в Риге. В этом училище большое внимание уделялось изучению мировой литературы. Педагог по литературе часто заставлял нас на уроках вслух читать произведения классиков. Драматические произведения мы всегда читали по ролям. Когда дошла очередь до „Короля Лира“ Шекспира, педагог поручил мне читать роль Лира. Очень хорошо помню, какое впечатление произвела на меня последняя сцена. Она больше всего волновала меня во всей трагедии. Это, очевидно, отразилось на моем чтении, потому что, когда я ее читал, учитель наш прослезился. В тот день я дал себе слово, что если когда-нибудь стану актером, то непременно сыграю короля Лира.

Уже тогда я мечтал стать актером. Но эти мечтания я прятал глубоко — я считал, что не обладаю достаточными способностями, чтобы посвятить себя актерской деятельности. Кроме того, мои родители отнеслись бы к подобному решению отрицательно: в среде, к которой принадлежала моя семья, профессия актера считалась зазорной. Если в столице небольшая часть актеров иногда проникала в другие слои общества, то в провинции и особенно в еврейской среде к ним относились отрицательно и никогда их не принимали. Это заставило меня скрывать свои мечты, тем более что я был уверен, что из них ничего реального не выйдет. Я начал серьезно готовиться к совершенно другой профессии — меня очень тогда интересовала политическая адвокатура. Я воображал себя юристом, с героическими усилиями защищающим какого-то человека — обязательно революционера — и добивающимся его освобождения из-под стражи…

С тех пор прошло много времени. Жизнь далеко унесла меня от юношеских мечтаний. Я поступил в университет, учился на юридическом факультете и целиком отдался подготовке к будущей адвокатской деятельности. Изредка только попадал я в театр.

Так прошло лет двенадцать. Потом произошла революция. После революции я поступил в театральную школу.

В театре я играл в основном комедийные роли. Но почти в каждой комедийной роли я улавливал какое-то трагедийное звучание. Оно было настолько ощутимым, что порой рецензенты даже называли меня актером трагикомедии, а мои товарищи, восприятию которых я особенно доверял, стали в один голос советовать мне подумать о шекспировском Лире. Но тогда я был еще очень далек от помыслов о серьезной работе над „Королем Лиром“. Слишком сильно было во мне недоверие к своим силам.

В 1932 году в моей жизни было много горя. Я потерял за очень короткий срок нескольких близких мне людей. Эти тяжелые утраты настолько выбили меня из колеи, что я стал подумывать вообще бросить сцену. Выходить на сцену и играть свои старые роли стало для меня невыносимым. В этих ролях были комедийные эпизоды, смешившие весь зрительный зал. Мне же этот смех казался чуждым. Мне было завидно, что люди могут смеяться. Я сам был тогда внутренне лишен этой возможности. Я твердо решил уйти из театра. Но мои товарищи по театру, желая вернуть мне интерес к жизни и к работе, все чаще и чаще говорили: „Вот вы сыграете Лира…“»

Сталин нахмурился. Вернулся к началу абзаца. Фраза «В 1932 году в моей жизни было много горя» была подчеркнута. На полях против этой фразы стояла карандашная «галочка» и надпись, сделанная хорошо знакомым Сталину почерком Поскребышева: «См. комментарий». В конце статьи лежал еще один машинописный листок. Сталин прочитал:

«На обсуждении спектакля „Король Лир“ в объединении драматургов Союза писателей выступил драматург А. Афиногенов. Из стенограммы: „Плач Лира над трупом Корделии — почти библейское прощание с телом. В 1932 году у Михоэлса умерла молодая жена, он провожал ее, шел за гробом и разговаривал все время. И теперь играет это отчаяние над трупом мнимой дочери. Он кричит тонким голосом, тихим оттого, что отчаяние слишком велико: ''О-о-о-о-о…''“

Кого имеет в виду автор статьи, когда пишет о других близких ему людях, которых он потерял в 1932 г., выяснить не удалось. В 1932 г. был раскрыт контрреволюционный заговор М. Рютина, В. Каюрова, М. Иванова и др. Среди обвиняемых и осужденных по делу „Союза истинных марксистов-ленинцев“ не было никого, связанного с С. Михоэлсом».

Сталин хмыкнул. Очень хороший работник Поскребышев. Но дурак. Прямолинеен, как бронепоезд. Как будто, кроме Рютина, больше никто не был репрессирован в 32-м. Были. А выяснить не удалось, потому что он, Сталин, не приказал выяснить. И не прикажет, пожалуй. Да, не прикажет. Пока.

Сталин подошел к окну. Глухо. Пусто. Черно.

1932-й. Страшный был год. Черный. Никогда еще Сталин не получал такого подлого, предательского удара судьбы.

Незабываемый 32-й.

Ночь с 8 на 9 ноября. Ужин у Ворошиловых в их квартире в Кремле. Надежда. В красивом черном платье. Чайная роза в волосах. Надменная. Нервная. До боли красивая. До злобы. Вырядилась. Корчит из себя. Хочет заставить его ревновать.

Дура.

В тот вечер он много пил. Хотелось забыть о делах. Трудный был год. Опасный. Голод. До поры — союзник. Не дает притупиться классовой ненависти. За гранью — враг любой власти. Дело Рютина — знак, что эта грань опасно близка. Доносилось тревожное — как подземный гул перед землетрясением. Знаки, знаки. А эти старые бляди Смирнов и Эйсмонд? «Неужели в стране не найдется человек, который мог бы его убрать?» Его убрать, Сталина. А? Иван Грозный рвал языки. Мало рвал. Он, Сталин, не повторит его ошибку. Да за что же ему это проклятье? Даже в праздник не дано забыть о делах!

Еще пил. Не отпускало. От этого еще больше мрачнел, ярился. А эта, с розой в волосах. Зима, живую розу ей подавай. Да что это она себе позволяет? Щебечет! Сука. Он выругался. Она оскорбленно вскинулась. Демонстративно отвернулась. «Эй!» — «Я тебе не эй!» Выбежала. Плевать. Молотов, каменная жопа. Чего уставился? Наливай! Полина Жемчужина, жена Молотова, подхватилась: «Я ее успокою». Ушла. Потом вернулась. Одна. «Успокоила». — «Где она?» «Пошла домой, устала». И ладно. Не первая ссора. И не последняя. Так всегда было: порознь трудно, а вместе еще трудней. Аллилуевы, черт бы их. Вся порода такая. Горячая цыганская кровь. Ладно. Праздник должен быть праздником. Давай, Буденный, спой нам свою любимую: «Едет товарищ Буденный, едет-едет на коне…»

А ночью, сквозь тяжелый сон — хлопок. Как лампочка лопнула. Поднялся с дивана в кабинете, открыл дверь ее спальни. Сначала увидел на полу у порога чайную розу. Потом дамский никелированный вальтер, подарок ее брата Павлуши, в откинутой руке. Потом…

С тех пор он ни разу не зашел в свою квартиру в Кремле.

Незабываемый 32-й.

Оказывается, и для этого комедианта он был черным. Надо же. До конца года Сталин не показывался на людях. Пережигал в себе: гнев, горе, обиду, боль. Ненависть. При одном воспоминании о Жемчужиной кровь бросалась в лицо. Успокоила! Жидовка. Тварь! Павлуша, урод. Нашел что подарить, ублюдок: вальтер. А может, не по глупости подарил, а с расчетом? Но больше всего рвало сердце мелкое. Это его «Эй!». Последнее слово, которое она услышала от него. Других слов, какие он молча говорил ей над открытым гробом, она не слышала.

Больно-то как, Господи!

Вылечила работа. Семнадцать тысяч партийцев, посланных им в деревню, взяли хлеб. Голод был потеснен. А в январе 33-го он объявил о победе индустриализации. О своей победе. «У нас не было черной металлургии — у нас она есть. У нас не было автомобильной промышленности — у нас она есть. У нас не было тракторной промышленности — у нас она есть…»

А Михоэлс, так надо понимать, решил вылечиться «Королем Лиром»? Странное лекарство.

«Но во мне еще жило школьное впечатление о трагедии, я помнил, как плакал мой учитель, когда я читал последний акт. С тех пор я к трагедии больше не возвращался. Воспоминания сохранили мне только пессимистическую сторону трагедии. Я помнил, что там происходит катастрофа, гибель. Это как нельзя соответствовало моему настроению. Внутренне я понимал, что освободиться от тяжести давившего меня горя можно, только с головой окунувшись в дело. И я начал всерьез думать о том, чтобы поставить „Короля Лира“ у нас в театре…»

Сталин отложил журнал. Дальше ничего интересного быть не могло. Если проект плохой, то, как бы ни изощрялись инженеры и техники, какие бы хитроумные новинки ни придумывали, ничего у них не получится. А пьесы Шекспира были плохим проектом.

Сталин много читал. Читал и Шекспира. Добросовестно пытался понять, почему его считают одним из величайших драматургов. Не понял. Комедии вообще невозможно было читать. Какие это комедии? Грубо, плоско, тоска зеленая, а не комедии. Не намного лучше трагедии. Ну, «Отелло» — куда ни шло. А знаменитый «Гамлет»? Чего мается? «Быть или не быть». Раз задумался, все — «не быть». «Макбет». Неплохо по замыслу: борьба за власть, вероломство, кровь. Но опять же: кто вдохновляет его на борьбу? Женщина? Глупо. Женщина не может дать победительную силу мужчине. Какова бы она ни была. Мужчина может совершить очень многое, защищая женщину. Это правильно. Но чтобы женщина вдохновила его на борьбу за власть? Это должно быть в самом мужчине. Да и этого мало, чтобы добиться победы. Настоящую силу и волю к победе дает только идея. Власть — не цель, а лишь средство, чтобы воплотить эту идею в жизнь. И чем идея грандиозней, тем больше воля к победе.

А самая, конечно, ничтожная из трагедий Шекспира — это тот самый «Король Лир». Король делит свое царство. Это не король. Это дурак. Он отдает царство двум старшим дочерям, про которых с первых слов ясно, что они суки. А младшую дочь, любящую его, обделяет. О чем дальше говорить?

Л. Толстой прав: Шекспир бездарный драматург. Ходульный, надуманный, насквозь фальшивый. Великий драматург Шекспир — миф.

А вот сонеты Шекспира Сталин любил. Что хорошо, то хорошо. Даже в переводе Маршака, хоть некоторые снобы и брюзжали. Снобы всегда брюзжат. Все им не так. За их высокоумными рассуждениями — обыкновенная зависть, желание самоутвердиться за чужой счет. Чехов хорошо сказал: «Когда я критикую, я чувствую себя генералом».

Что же до сонетов Шекспира… Есть люди, глухие к стихам. Но Сталин умел их слышать.

Я счет веду потерянному мной

И ужасаюсь вновь потере каждой.

И вновь плачу я дорогой ценой

За все, за что платил уже однажды.

Кто во всем мире лучше сказал о бессоннице? Никто.

Прекрасная архитектура прекрасна и в развалинах. Прекрасная поэзия прекрасна и в переводах.

Михоэлс в юности мечтал стать актером. И стал. А Сталин мечтал стать поэтом. И не стал. А мог бы. И, может быть, неплохим. Недаром же князь Илья Чавчавадзе, король грузинских поэтов, опубликовал в своем журнале «Иверия» семь стихотворений юного Иосифа Джугашвили. А одно из них было даже включено в книгу «Грузинская хрестоматия, или Сборник лучших образцов грузинской поэзии». Лучших. Это не им сказано.

Там, где раздавалось бряцание его лиры,

Толпа ставила фиал, полный яда, перед гонимым

И кричала: «Пей, проклятый!

Таков твой жребий, твоя награда за песни.

Нам не нужны твоя правда и небесные звуки!»

Интересно было бы отдать этот подстрочник Маршаку и попросить сделать перевод. Как бы это звучало? Наверное, не отказал бы в этой смиренной просьбе Самуил Яковлевич. А там, глядишь, и остальные стихи перевели бы и издали отдельной книжкой. И чем черт не шутит — приняли бы в Союз писателей. И — страшно даже подумать — Сталинскую премию дали бы.

От какой карьеры он отказался, от какой карьеры!

Сталин усмехнулся. Полистал журнал, рассеянно пробегая взглядом случайные строки. Хотел уже закрыть и отбросить. Неожиданно задержался:

«Мне трудно было представить себе, что Лир настолько близорук, что не видел того, что зритель и читатель видят с первой минуты. Ведь стоит только Гонерилье и Регане заговорить, как становится ясно, что они лживы и что самой чистой и честной является Корделия…»

Вот как?

«Это укрепляло меня в убеждении, что Лир, осуществляя свою мысль о разделе государства, действовал по заранее обдуманному плану… Прошлое Лира не дает никаких оснований думать, что он способен на действия вздорные, бессмысленные. Раньше он, по-видимому, никаких сумасбродных поступков не совершал, иначе это давно привело бы его к какой-то иной катастрофе…»

Ишь ты.

«В свое время, беседуя с Волконским, мы обратили внимание на сходство (пусть хотя бы внешнее) между добровольным уходом Лира от власти и богатства и уходом Толстого из Ясной Поляны. Толстой, который считал, что Шекспир бездарен, что в „Короле Лире“ бушуют выдуманные, бутафорские страсти, что отказ Лира от короны и раздел королевства ничем не обоснованны, сам, достигнув возраста Лира, ушел из дома, от богатства и довольства, сел в вагон третьего класса, попытался навсегда порвать со своим прошлым. Так сама жизнь надсмеялась над толстовским осуждением Шекспира…»

Надо же. Любопытно.

«Таким образом, исходная точка моей концепции трагедии заключалась в том, что король Лир созвал дочерей, явился к ним уже с заранее обдуманным намерением… Мне могут сказать, что это просто мои домыслы, что этого нет у Шекспира. Я докажу, что это не так…»

Ну-ну. Докажи. Интересно.

«Мне пришлось прочитать трагедию сначала в русском переводе Державина. В этом переводе мое внимание было привлечено одной фразой. Я указал на нее режиссеру Волконскому, который вначале был приглашен для постановки „Короля Лира“ у нас в театре, но в силу ряда причин ее не осуществил. Эта фраза — в начале трагедии. Лир говорит, что он решил выполнить „свой замысел давнишний“ о разделе государства. Слово „замысел“ заставило предполагать, что Лир замыслил не только раздел королевства, но и какой-то другой опыт…

Есть на русском языке еще один очень старый прозаический перевод Кетчера. Кетчер не был связан стихотворным размером, и поэтому он сделал перевод, очень близкий к подлиннику. Перевод Кетчера позволял предположить, что раздел королевства не был простой прихотью Лира, а был началом какого-то большого задуманного им плана…

Это окончательно укрепило меня в убеждении, что Лир, осуществляя раздел государства, действовал по заранее обдуманному плану, он ставил грандиозный эксперимент…»

Сталин поморщился. Непонятно. В чем же смысл этого эксперимента? Если бы Лир сделал вид, что отказывается от власти, — это понятно. Такие эксперименты еще Иван Грозный любил. Прикидывался мертвым и смотрел, как поведут себя его приближенные. И самому Сталину случалось проделывать подобные опыты. Мертвым он, конечно, не притворялся, но подавал в отставку не раз. Делал вид, что подает в отставку. Устал, болен, пусть ЦК поставит на его место другого. Батюшки-светы! Как они умоляли его остаться, как уверяли, что только он один может вести к победам партию и страну, какой ужас был в их глазах! Лживые злобные псы. Впрочем, ужас мог быть неподдельным. Не дураки, понимали: отдай он власть, такая резня начнется, в которой не уцелеешь. А сильного лидера не было, за этим Сталин следил.

История не донесла сведений о том, чем заканчивались эти маленькие домашние спектакли Ивана Грозного. Но самому Сталину ни разу не удалось заметить даже малейшего злорадства и торжества на лицах своих верных соратников. Нет, ни разу. Хорошие были актеры в его кремлевском театре.

Все так. Но Лир не сделал вид, что отказался от власти. А отказался в действительности. В чем же тайный смысл его плана?

«Легкость, с которой Лир отказывается от своей великой власти, привела меня к выводу, что для него многие общепризнанные ценности обесценились, что он обрел какое-то новое философское понимание жизни.

Власть — ничто по сравнению с тем, что знает Лир. Еще меньшую ценность представляет для него человек. Просидев на троне столько лет, он поверил в свою избранность, в свою мудрость, решил, что мудрость его превосходит абсолютно все, известное людям, и решил, что может одного себя противопоставить всему свету, пошутив предварительно: „А ну-ка, скажите, дети, как сильно вы меня любите, а я вам за это заплачу“.

Я — центр мира. Ничего нет выше меня. Что для меня власть, могущество, сила! Что для меня правда или ложь! Что для меня притворное лицемерие Гонерильи и Реганы, что для меня сдержанная, но истинная любовь Корделии! Все — ничтожно, все — тщетно, истина только в моей мудрости, только моя личность имеет цену!..»

Однако!

Сталин нахмурился.

«Лир видел в себе средоточие не только воли, не только королевской власти, но и высшей мудрости. С горных вершин этой седой, по его ощущению, мудрости все идеалы добра и силы зла казались ему ничтожными. Могло ли такое мироощущение не привести его к катастрофе?..

Итак, для меня основная концепция будущего спектакля представлялась в следующем виде: Лир задумал, после того как пресытился властью, бросить вызов всему миру. В сцене бури он мучительно старается постигнуть истинную природу человека. А в высшей точке трагедии доходит до полного развенчания самого себя. Отсюда — от ощущения краха собственной пышной и величественной, единственной и непререкаемой мудрости — уже легко дойти до признания правоты, ценности и духовной красоты Корделии. Но эту новую мудрость, это представление об истинной цене человека он приобрел слишком поздно. За этот урок ему пришлось очень дорого заплатить.

Мне кажется, что это был единственный способ прочитать трагедию так, чтобы она могла прозвучать современно…»

Сталин пролистал статью до конца. Там были частности, театральная технология.

Сталин закрыл журнал. Он был разочарован. Так интересно начать и такой банальщиной кончить? Впрочем, и не могло быть иначе. Что мог знать о власти комедиант Михоэлс? Или комедиант Шекспир? Они могли только догадываться. И в своих догадках подошли, нужно признаться, довольно близко.

Искушение вызова. Всему миру. Самому Создателю. Это царапнуло.

Впрочем, это он уже сам додумал.

У Сталина не возникло желания перечитать «Короля Лира». Не возникло у него желания и посмотреть спектакль. Он все равно не смог бы этого сделать. Это было бы неправильно понято. Он мог пойти во МХАТ. Он мог пойти в Большой театр. И ходил. А в еврейский ГОСЕТ он пойти не мог. Власть накладывала на него свои обязательства.

Да и не нужно ему было идти в ГОСЕТ. То, что он хотел узнать о Михоэлсе, он уже узнал. Сталин вспомнил его выступление на заседании Комитета по Сталинским премиям. Неизвестно, какой он актер, но оратор он хороший. Даже очень хороший.

Светало. Чернели кроны сосен, окружавших Ближнюю дачу.

Сталин забыл о Михоэлсе. Он вспомнил о нем только через полгода, в конце октября, когда среди бумаг, приготовленных Поскребышевым, обнаружил письмо Г. Эрлиха и В. Альтера.

Сталин внимательно прочитал письмо и вызвал Берию.

V

— …Ты, старый, испытанный в гонениях и унижениях еврейский народ! Где бы сыновья твои ни находились, на каких бы широтах мира ни билось их сердце еврея! Слушай! Еврейская мать, если у тебя даже единственный сын, благослови его и отправь его в бой против коричневой чумы! Да здравствует освобождение всех свободолюбивых народов! В бой — против фашизма!..

— Мы передавали выступление председателя Еврейского антифашистского комитета народного артиста СССР Соломона Михоэлса. Говорит Москва!..

Голос Москвы был услышан в камерах номер 41 и 42 Куйбышевской тюрьмы. И правильно понят.

Это был ответ Сталина на их письмо. 41-й и 42-й продолжали жить, уже ни на что не надеясь.

Первым не выдержал Генрих Эрлих. В ночь с 13 на 14 мая 1942 года он повесился в камере на брючном ремне.

Виктор Альтер держался до конца. 17 февраля 1943 года он был тайно расстрелян по приказу Берии.

Так был разыгран дебют в партии, отмеченной в памяти Сталина аббревиатурой ЕАК. Ставшие ненужными фигуры были сняты с доски, на их место поставлены нужные.

Ответственным секретарем Еврейского антифашистского комитета, созданного одновременно со Славянским антифашистским комитетом, Женским антифашистским комитетом, Молодежным антифашистским комитетом и Антифашистским комитетом ученых, был назначен редактор газеты «Эйникайт» журналист и театральный критик Шахно Эпштейн.

Заместителем председателя президиума ЕАК Михоэлса стал еврейский поэт и драматург Ицик Фефер.

Его кандидатуру предложил заместитель начальника Совинформбюро Лозовский. Михоэлс возражал:

— Он плохой поэт.

— Тебе с ним не стихи писать.

Михоэлс не сдавался:

— И как человек говно!

— Тебе его не нюхать.

— Да? — переспросил Михоэлс. — А как?

Лозовский усмехнулся:

— Не спорь. Есть мнение.

— Твое?

— Нет.

А. Лозовский (Соломон Абрамович Дридзо) был не только заместителем начальника Совинформбюро. Одновременно он был и заместителем наркома иностранных дел СССР Молотова. Михоэлс знал, что означает «есть мнение», поэтому лишь пожал плечами:

— Таки с этого надо было и начинать. О, если бы я был царь! Я бы жил лучше, чем царь! А почему? Я бы еще немножечко стучал.

Он все понял.

Ицик Фефер (Исаак Соломонович) писал на идише. Первые стихи он опубликовал в 1919 году. К 41-му году у него уже вышло тридцать поэтических сборников. О себе он с гордостью говорил, что является первым еврейским пролетарским поэтом.

О том, что с середины 30-х годов он является осведомителем НКВД, он не говорил. Но многие об этом догадывались.

А теперь Михоэлс знал это совершенно точно.

Ответственный секретарь ЕАК, редактор газеты «Эйникайт» («Единство») Шахно Эпштейн, талантливый журналист и тонкий театральный и литературный критик, тоже был осведомителем НКВД. Но об этом никто не догадывался. Если бы об этом стало известно Михоэлсу, он бы очень расстроился. Эпштейн был добрым отзывчивым человеком. И судьба смилостивилась над ним: он умер ранней весной 1945 года в своей постели. О его связи с органами стало известно только в начале 90-х годов, когда в архивах Лубянки было обнаружено подписанное им «Обязательство о сотрудничестве».

А в 45-м он просто умер.

Выбыл из игры. Невольно подтвердив мысль Сталина: люди — не пешки.

Пешки не умирают без приказа.

2. СТУКАЧ

I

В конце июня 1943 года заместитель председателя Еврейского антифашистского комитета СССР, заместитель председателя секции поэзии Объединения еврейских писателей Союза писателей СССР поэт Ицик Фефер был срочной телеграммой вызван в Москву. Телеграмма была правительственная, ее подписал зам. начальника Совинформбюро Лозовский. Фефер понял, что его тягомотной жизни в Уфе пришел конец.

В Уфу он попал по недоразумению, из-за неразберихи, царившей во время суматошной эвакуации из Киева. Он был на Юго-Западном фронте, в подразделении Политуправления, писал для фронтовой газеты «Красная Армия», выступал по радио. Через два месяца, во время страшной бомбежки, когда казалось, что нет никакого спасения от чудовищного молоха, рвущего нежное тело земли, с ним случилось то, что с каждым может случиться: выпадение прямой кишки. Его отправили в госпиталь, потом списали в тыл. В Киеве он узнал, что его семья эвакуирована в Уфу. Он выехал следом. Уже в пути он услышал, что Киев сдан.

В переполненной эвакуированным людом Уфе ему удалось неплохо устроиться: дали комнату, прикрепили к обкомовской столовой и распределителю. Но первое время он рвался из Уфы. Руководство Союза писателей обосновалось в Казани, большая писательская колония была неподалеку — в Чистополе, многих принял Ташкент. Туда же был эвакуирован ГОСЕТ. В Уфе Фефер чувствовал себя обойденным, выключенным из жизни. Это было несправедливо, обидно. Его затирали. Не специально, конечно, но он не мог с этим мириться.

При первой возможности он поехал в Казань. Фадеев принял его доброжелательно. Они были давно знакомы. Еще во время приезда в Киев в начале 30-х годов Фадеев приметил тогда еще молодого, высокого, губастого, лысеющего поэта, очкарика, страстного и опытного полемиста, человека находчивого ума и обаятельной улыбки. Среди поэтов, пишущих на идише, Фефер был заметной величиной. Конечно, Маркиш, Галкин или знаменитый детский поэт Квитко были одареннее, но Фефер выгодно отличался от них публицистической наступательностью, нескрываемой приверженностью социальной проблематике. В еврейской поэзии он был Маяковским. По предложению Фадеева Феферу было дано право выступить на Первом Всесоюзном съезде советских писателей. И он не подвел, очень хорошо выступил. Аплодировал Горький. Горячо аплодировал переполненный Колонный зал Дома союзов.

«Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни и больше не вернутся. Сегодня еврейскую поэзию и прозу отличают бодрость и оптимизм. Старых, привычных образов вы не найдете ни у кого из наших советских еврейских писателей. Буржуазные писатели очень мало писали о родине. И Бялик, и Фруг, заливший своими слезами всю еврейскую литературу, много писали о разрушенном Иерусалиме и о потерянной родной земле, но это была буржуазная ложь, потому что Палестина никогда не была родиной еврейских трудящихся масс. Советский Союз поднял всех нас, еврейских писателей, из заброшенных углов и местечек, навсегда похоронил проклятый „еврейский вопрос“, навсегда сжег, уничтожил черту оседлости — низость и подлость царского режима…»

Фадеев не мог, конечно, помнить, что именно говорил Фефер на том знаменательном съезде, хотя придирчиво читал и редактировал тексты всех выступлений. Но сам Фефер свое выступление очень хорошо помнил. Бережно хранил изданную отдельным томом стенограмму съезда, иногда перечитывал свой текст. Здорово он тогда выступил. Правильно. И все это поняли. Недаром Фадеев позже способствовал его переезду в Москву и даже помог получить отдельную квартиру в доме № 17 на Смоленском бульваре. Многим ли в ту пору давали отдельные квартиры? Правда, не удалось в ней даже обжиться как следует и перевезти из Киева семью — помешала война.

Фефер не сомневался, что Фадеев и на этот раз поможет ему переехать в Казань, но тот твердо отказал: очень трудно с жильем, город забит москвичами, здесь эвакуированные из столицы наркоматы, главки, театры, в одном только Центральном театре Красной Армии больше ста человек. А оборонные предприятия, всяческие НИИ? Нет, Казань исключается. В Чистополь? Это немного легче. Но подумайте: стоит ли?

Фефер поехал в Чистополь — на месте посмотреть, что к чему. Ему понравилось. Здесь жили Федин, Леонов, Шкловский, Асеев, Тренев, Пастернак. Галкин тоже здесь жил. В помещении, выделенном писателям, проводились литературные «среды», устраивались платные вечера. Чистопольское отделение Союза писателей даже получило право принимать в Союз новых членов. Сюда наезжали корреспонденты центральных газет, Всесоюзного радио, кинохроника, брали у известных московских литераторов интервью. Здесь кипела жизнь, вытесненная войной из Москвы.

Фефер уже начал было хлопоты о жилье, но в какой-то из дней, получив талон на обед в писательской столовке, подсел к столу, за которым обедали Пастернак и молодой удачливый драматург Гладков — его пьеса «Давным-давно» широко пошла по театрам, в газетах были положительные рецензии. На первое были пустые щи, к ним давали 200 граммов плохо пропеченного черного хлеба. Второго не было. На третье был еле сладкий чай. В разговоре Гладков обмолвился, что ему нужно идти в горсовет — просить разрешение ввинтить в своей комнате более сильную лампочку, не 40 свечей, а хотя бы 60. Фефер поразился: за такой ерундой нужно идти в горсовет? Гладков спросил: а в Уфе разве не так?

В Уфе было не так. И обеды были не такие. И в распределителе отоваривали не в пример чистопольскому. Нет, в Уфе было не так. Фефер вернулся в Уфу.

В 42-м эвакуированным москвичам разрешили возвращение в столицу. Многие ринулись. В полном составе вернулся ЦТКА. Фефер тоже засобирался. Но тут пронесся слух, будто бы на обсуждении какого-то спектакля ЦТКА Щербаков сказал главному режиссеру театра Попову: «Не знаю, не рано ли вы вернулись». Щербаков был секретарем ЦК, заместителем наркома обороны, начальником Главполитуправления Красной Армии и начальником Совинформбюро. Такой человек знает, что говорит. И хотя сердце терзало беспокойство, не займут ли его пустующую квартиру (рассказывали про такие случаи), Фефер решил погодить с отъездом.

Он продолжал жить в Уфе. Вместе с башкирскими поэтами выступал в госпиталях, на оборонных заводах — в обеденные перерывы, прямо в цехах, перед женщинами в телогрейках и ватных штанах, перед подростками с недетскими лицами. Писал заметки о трудовых подвигах рабочих-евреев и отсылал в Москву, в редакцию «Эйникайта», на Кропоткинскую, 10. Там сидел Шахно Эпштейн, в помещении, выделенном Еврейскому антифашистскому комитету, туда же он перевел редакцию «Эйникайта». Эвакуироваться он отказался. Печатались ли его заметки, Фефер не знал — «Эйникайт» не доставлялась в Уфу. Но денежные переводы приходили — значит, печатались. По радио время от времени передавали выступления Михоэлса — он говорил от имени ЕАК. В газете «Литература и искусство» появлялись рецензии на ташкентские спектакли ГОСЕТа.

А он, Фефер, вынужден был прозябать в Уфе. Нужно было громко заявить о себе, напомнить. Он задумал большую поэму. О подвиге еврея-танкиста. Битва под Москвой. Кончился боезапас. Командир решает: таранить. Кого? Фашистский танк? А можно? Самолеты таранили, об этом писали. Подвиг Гастелло. А танком танк можно таранить? Лучше — не танк. Вот кого он таранит: фашистскую автоколонну. С бензином. Это хорошо, все взрывается, такого еще вроде никто не писал. Да, экипаж геройски гибнет, но колонна уничтожена, гитлеровцы не получат горючего. Горючего? Нет, еще лучше — колонна с боеприпасами. Гитлеровские батареи не получат снарядов. Вот это хорошо, это правильно. И название — «Взрыв». Взрыв ненависти к врагу. Взрыв любви к Родине.

Но — вопрос. Еврей — командир танкового экипажа? Правильно ли это? Не получится ли так, что все евреи были танкистами? Или все танкисты были евреями? Нет, пусть командиром экипажа будет русский. А еврей — механиком-водителем. Тоже не очень. Вот как правильно: механиком-водителем будет татарин. Или еще лучше — башкир, тогда поэму переведут и издадут в Уфе. А еврей будет стрелком. То, что надо. Интернациональный экипаж: русский, башкир, еврей. Боевая дружба советских народов.

Но в чем же подвиг еврея? Решение таранить колонну принимает командир. Значит, он и герой. Как же быть? А вот как. В решающую минуту командир обращается к экипажу: как быть? Можно отступить. Но тогда колонна пройдет. И Хаим кричит: вперед! И Салават повторяет за ним: вперед! И командир экипажа Иван… лучше Петр… а еще лучше Дмитрий (Дмитрий Донской! — возникает ассоциация) отдает приказ: вперед!

Да, теперь все на месте.

Он вывел на чистом листе: Ицик Фефер. «Взрыв». Поэма…

И тут принесли телеграмму.

«Вам надлежит срочно прибыть в ЕАК. Лозовский».

II

Поезд из Уфы прибыл на Казанский вокзал около восьми вечера. Смеркалось. Затемнение уже сняли, но не до конца. Над площадью трех вокзалов вполнакала светились уличные фонари. С лязгом и дребезгом тащились обвешанные гроздьями пассажиров трамваи, свет в них тоже был вполнакала, желтый, сиротский. Высоко над домами висели аэростаты воздушного заграждения. В разных концах над Москвой бродили белые прожекторные лучи.

Багажа у Фефера не было, лишь небольшой чемоданчик с металлическими нашлепками на углах. Он пешком прошел до Садового и там втиснулся в «букашку».

К своему дому он почти подбежал. Были освещены всего несколько окон. Лифт не работал. Фефер через ступеньку взбежал на свой этаж и, путаясь в ключах, отпер три замка. Квартира встретила его запахом застарелой нежити и тишиной. Все вещи были на месте. Фефер облегченно передохнул.

Утром он отправился на Кропоткинскую. На зеленой траве скверов лежали огромные серебристые туши аэростатов. Как огромные яйца каких-то фантастических птеродактилей. Возле аэростатов дежурили красноармейцы.

В кабинете Эпштейна, заваленном бумагами и газетными подшивками, давно немытые стекла были заклеены крест-накрест бумажными полосами — чтобы при бомбежке не выбило взрывной волной. За два года, минувших с последней их встречи, Эпштейн сильно сдал, крупное лицо было серым, пиджак осыпан перхотью. Взглянув на протянутую Фефером телеграмму, он кивнул: «Знаю». Вынул из настольного перекидного календаря листок с каким-то телефонным номером, передал Феферу:

— Вам приказано позвонить по этому номеру.

— Это секретариат Лозовского? — уточнил Фефер.

— Нет. Не думаю. У Лозовского другой телефон.

— Кому же я должен звонить?

Эпштейн развел руками, как бы говоря: «А я знаю?»

Фефер набрал номер, представился. Мужской голос на другом конце провода сказал:

— Минутку, не отходите от аппарата… Товарищ Фефер, вы слушаете?

— Да.

— В двенадцать ноль-ноль будьте у подъезда своего дома. За вами приедут.

— Кто? — спросил Фефер.

Но в трубке уже звучали гудки отбоя.

Он отошел от телефона. Как-то не по себе ему стало. Неуютно. Дел больше не было, но выходить на улицу не хотелось. Угостил Эпштейна папиросой «Казбек», закурил сам. Поинтересовался:

— Какие у нас новости?

Мягко подчеркнул «у нас». Он все-таки был заместителем председателя президиума ЕАК, а Эпштейн — всего лишь ответственным секретарем. Так получилось, что в эвакуации он отошел от дел комитета, а всю работу тащил на себе Эпштейн. Но это — было, а теперь Фефер в Москве. Это факт, с которым Эпштейну придется считаться.

— У нас?.. Даже не знаю… А, вот что. Пришла депеша из Америки. Просят прислать делегацию ЕАК. Чтобы выступили перед американской общественностью. Лозовский сказал, что наш ответ положительный.

Фефер насторожился:

— И… Большая делегация?

— Всего два человека. Михоэлс и Маркиш.

— Михоэлс и Маркиш? Президиум одобрил?

— Президиум не собирался. Их запросили американцы. Руководство одобрило.

Фефер вышел. Лицо у него горело. Это была пощечина. Опять Михоэлс. Что они все нашли в этом Михоэлсе? Ладно, допустим. Он — председатель ЕАК. Но Маркиш-то тут при чем? Рядовой член президиума. Он вообще в деятельности ЕАК почти не участвует! Он, Фефер, должен ехать в Америку, а не Маркиш. Нет, этого так нельзя оставить. Он…

Фефер остановился посреди тротуара.

«Он, он! А что он?..» Глупейшее положение! Не может же он сам требовать за себя? А кто может? Михоэлс? Так они с Маркишем не разлей вода. Лозовский? Тоже не надышится на Михоэлса, что тот скажет, то и будет. Фадеев? Да, Фадеев мог бы предложить и отстоять его кандидатуру. Но Фадеев в Казани…

— Гражданин! Ваши документы!

Фефер оглянулся. Стоял молоденький милиционер, держа руку у козырька фуражки, глядя подозрительно, строго. Видно, своей растерянностью привлек его внимание Фефер. Он сунул милиционеру свой паспорт.

— Фефер Исаак Соломонович. Поэт Ицик Фефер вам случаем не родственник?

— Это я и есть.

— А почему же в паспорте…

— Ицик — мой псевдоним. Вот! — Фефер ткнул любознательному милиционеру писательский билет.

Тот заулыбался, козырнул и вернул документы.

— Извините. Я вижу: гражданин странный какой-то. Решил проверить. Сами понимаете, время военное. А вы, оказывается, поэт Фефер! Мой тесть любит ваши стихи.

— Он еврей?

— Да. А я мордвин. Дружба народов. Я ему расскажу, что встретил вас, — не поверит. Особенно ему нравится ваше стихотворение «Бойцу-еврею».

— Передайте ему привет, — буркнул Фефер.

— Обязательно!

Милиционер еще раз козырнул и удалился.

Фефер проводил его хмурым взглядом.

«Бойцу-еврею» — это было стихотворение Маркиша.

Ну и денек!

Без четверти двенадцать он стоял возле своего подъезда, с тревогой поглядывая по сторонам. Ровно в полдень подкатила черная «эмка», из машины вышел подтянутый молодой человек в штатском, спросил:

— Гражданин Фефер?.. Садитесь.

Фефер сел на заднее сиденье. «Эмка» выехала на Садовое кольцо.

— Куда мы едем? — спросил Фефер.

Ни водитель, ни штатский не ответили. Когда проскочили улицу Кирова, бывшую Мясницкую, у Фефера чуть отлегло от сердца. Значит, не на Лубянку. Возле одного из жилых домов в районе Таганки машина остановилась. Молодой человек проворно выскочил и предупредительно открыл Феферу дверцу.

— Прошу!

На втором этаже коротко постучал в обычную дверь. Изнутри послышалось:

— Войдите!

Молодой человек пропустил Фефера в пустую прихожую, а сам остался на лестничной клетке. Фефер вошел в комнату. В ней стоял только казенного вида письменный стол и несколько стульев. За столом сидел крупный мужчина, лет сорока, с волевым, жестким лицом, в наброшенном на плечи светлом плаще. Под плащом была видна военная гимнастерка.

В комнате был еще один мужчина. Он стоял, глядя в окно, сложив за спиной белые пухлые руки, слегка покачивался на носках. Хороший серый костюм сидел чуть мешковато на его невысокой, склонной к полноте фигуре. При появлении Фефера он даже не оглянулся.

Тот, что был за столом, кивнул:

— Проходите, Зорин, садитесь.

Фефер замер. Зорин — так он подписывал свои самые первые юношеские стихи. Об этом знали только жена да немногие ревностные почитатели его творчества. Этот, за столом, не был похож на любителя поэзии. Вряд ли поэзия его вообще интересовала. Его интересовало совсем другое.

«Зорин» — это была агентурная кличка Фефера. Ее знал только один человек. Этот, за столом, не был этим человеком. «Ловушка», — мелькнуло в голове Фефера.

Фефер сел. Его визави откинулся к спинке стула, испытующе глядя на Фефера. Полы плаща разошлись. Открылся орден Красного Знамени над клапаном кармана. И одна из петлиц на воротнике. Петлица была с синим рантом. Золотая нитка посередине. Нитка заканчивалась небольшой звездой.

Комиссар госбезопасности.

У Фефера запотели очки.

— Успокойтесь, Зорин. Я знаю, что вас вел капитан Бочков. Теперь вы будете работать со мной. Моя фамилия Райхман. Для вас — Павел. Просто Павел. Запомните. Устраивайтесь поудобнее. У нас будет обстоятельный разговор.

Тот, что стоял у окна, взял стул, поставил его сбоку письменного стола. Не вплотную, чуть поодаль. Сел, закинул ногу на ногу. Крупный нос. Пенсне. Тонкие губы. Жирный, свисающий на крахмальный воротник рубашки подбородок.

Фефер обомлел.

Это был Берия.

Берия кивнул:

— Давайте начнем.

Райхман раскрыл лежавшую перед ним папку.

На обложке папки стояло только одно слово: «Зорин».

Разговор длился почти два часа. Райхман задавал вопросы. Фефер отвечал. За все это время Берия не сказал ни слова.

Листки в папке один за другим перемещались справа налево. В этих листках была вся жизнь Фефера. Вся. В них было даже то, о чем Фефер заставил себя забыть. И даже то, о чем он не знал.

1918 год. Родина Фефера — местечко Шпола на Черкащине. Юный Исаак Фефер — активный член местной организации Бунда.

— Я был очень молод. Я ничего не понимал. Мне было всего восемнадцать лет. Но я быстро понял, что Бунд проводит неправильную линию в национальном вопросе. Я порвал с Бундом и вступил в партию большевиков. Я член партии с 1919 года…

1936 год. Участие в антисоветской организации поэта Кулика. Есть сведения, что поэт Фефер был дружен с поэтом Куликом.

— Это неправда. Я не был другом Кулика. Он относился ко мне высокомерно. Он почти ко всем относился высокомерно.

— Не нужно оправдываться. Мы ни в чем вас не обвиняем. Мы хотим услышать не оправдания, а объяснения ваших поступков. Взгляните на этот протокол. Это протокол допроса Патяка, заместителя секретаря Союза писателей Украины.

«В о п р о с. На предварительных допросах вы показали о причастности к контрреволюционной деятельности Ивана Ле (Мойся) и Фефера. Расскажите подробно об их антисоветской деятельности.

О т в е т. В марте месяце 1936 года Кулик, информируя меня о составе антисоветской националистической организации, в числе других ее участников назвал еврейского писателя Фефера, заявив, что хотя Фефер — троцкист, но это не мешает ему принимать участие в работе националистической организации. Фефер написал ряд стихотворений, восхваляющих врагов — Троцкого, Бухарина, Зиновьева, Рыкова…»

— Это была моя ошибка. Я ее глубоко осознал.

24 ноября 1937 года. Заметка из украинской газеты «Висти»: «Оздоровить еврейскую секцию СП Украины. В руководстве секции до сих пор находится Фефер и его подхалимы. Ведь Фефер активно проводил троцкистско-авербаховские лозунги в советской литературе, особенно на Украине, медоточил проклятому фашистскому иуде Троцкому, дружил с врагами…»

— Со мной беседовали по этому поводу. Я дал обязательство активно сотрудничать с органами ОГПУ-НКВД и выявлять врагов советской власти. Партия мне поверила. Мне объявили строгий выговор с предупреждением, но не исключили из рядов партии. Я делал все, чтобы оправдать оказанное мне доверие…

1942 год. Уфа. «Поэт Фефер, эвакуированный из Москвы, распространяет клеветнические слухи о якобы сказанных словах тов. Щербакова о том, что Центральный театр Красной Армии слишком рано вернулся в Москву, то есть Москва еще может быть захвачена фашистскими оккупантами…»

— Я действительно вел такие разговоры. Моей целью было выявить пораженческие настроения среди московских литераторов, эвакуированных в Уфу, а также среди башкирской интеллигенции. Обо всех полученных мной данных я регулярно информировал капитана Бочкова.

1943 год…

— Достаточно, — кивнул Берия.

Райхман закрыл папку.

— Признаем, что все объяснения товарища Фефера удовлетворительны. Кто по молодости не примыкал к меньшевикам или не забегал в Бунд. А если мы будем считать врагами всех поэтов и писателей, медоточивших иуде Троцкому… Не думаю, что Союз писателей насчитывал бы больше двух-трех десятков членов. Нет, не думаю, — повторил Берия. — Из нашего сегодняшнего разговора я сделал один вывод: мы можем полагаться на товарища Фефера. Ваше мнение, товарищ Райхман?

— Согласен с вами.

— Тогда объясните товарищу Феферу, в чем будет заключаться его задание.

— Слушаюсь, Лаврентий Павлович. — Райхман повернулся к Феферу. — Через три дня в Соединенные Штаты Америки вылетает делегация Еврейского антифашистского комитета в составе товарища Михоэлса и товарища Фефера.

— А как же Маркиш? — вырвалось у Фефера.

— Поэт Маркиш находится сейчас на Северо-Западном фронте. Он собирает материал для новой поэмы. Мы решили не отвлекать его от этой важной работы. Поэтому в Америку полетите вы. Ваша задача: присутствовать на всех встречах товарища Михоэлса. Как на официальных, так и на конфиденциальных. После каждой встречи вы должны составлять подробный отчет. Очень подробный. Обо всем, что говорилось. О реакции собеседников Михоэлса. Никаких выводов, никаких обобщений. Только голые и точные факты. Отчеты вы будете передавать нашему вице-консулу в США товарищу Хейфецу. Кроме США, вы проведете выступления в Канаде, Мексике и Великобритании. С вами будут вступать в контакт наши работники. Вы узнаете их по паролю: «Товарищ Хейфец передает вам большой привет». Учтите: каждый ваш шаг будет контролироваться агентами ФБР. Ведите себя естественно, раскованно, но с достоинством. Вы все поняли?

— Так точно, — по-военному отрапортовал Фефер.

— Ну и лады. Выездные документы и суточные получите в бухгалтерии Совинформа. Вопросы есть?

— Только один. Где Михоэлс?

— Он должен прилететь из Ташкента сегодня вечером. Можете быть свободны, товарищ Фефер.

Фефер вышел.

Райхман вопросительно взглянул на Берию.

Тот поморщился, покривил свои тонкие подвижные губы.

— Ну, не лучший вариант. Но и не худший. Сойдет.

— Вы будете говорить с Михоэлсом?

Берия помедлил с ответом.

— Не знаю. Пока не знаю. Посоветуюсь с Иосифом.

— Стоит ли отвлекать товарища Сталина на такие мелочи?

Глаза Берии за стеклами пенсне изумленно округлились.

— Райхман! Где ты увидел мелочи?

— Виноват, Лаврентий Павлович.

— То-то же! В нашей работе мелочей не бывает!..

Фефер не помнил, как его довезли до дома. Он был переполнен ликованием. Ему казалось, что он сейчас взлетит, как аэростат, и будет парить над Москвой, снисходительно взирая сверху на житейскую мельтешню. Какой день, какой день! Как глупо начался, зато как кончился! Что, Маркиш? Кто такой Маркиш? Кто такой Эпштейн? Кто такой Михоэлс? Ему, Феферу, партия доверила дело огромной политической важности. Ему, Феферу, поручено присматривать за комедиантом Михоэлсом. С ним, Фефером, на конспиративной квартире разговаривал сам товарищ Берия!

Партия простила ему все ошибки и заблуждения. Партия поверила ему. США. Канада. Мексика. Великобритания. Да правда ли, что он увидит эти страны своими глазами? После унылой Уфы. После тихой, как нищенка, Москвы. Да, увидит. Но не глазами туриста. Глазами разведчика. Глазами полпреда СССР, страны победившего социализма.

Как может чувствовать себя командир гвардейского полка, которого Верховный Главнокомандующий посылает в победоносный прорыв?

Вот так он себя и чувствовал, первый еврейский пролетарский поэт Ицик Фефер.

Он бы не поверил, если бы кто-нибудь сказал ему, что он — не командир гвардейского полка, а всего лишь пешка в большой игре. Пешка, двинутая для отвлечения в перекрестье смертельных атакующих трасс ферзей, слонов и ладей. И противника. И своих. Нет, не поверил бы. Он даже не понял бы, о чем идет речь. Он бы просто этого не услышал.

Да и кто мог бы сказать?

Кто мог в те дни знать, как развернутся события?

Никто.

Даже Тот, Кто Двигал Фигуры.

Сталин.

III

Вот чем еще жизнь отличается от шахмат, так это тем, что фигуры из одной партии можно вставлять в другую. А чем жизнь похожа на шахматы — тем, что обо всех партиях нельзя думать одновременно. Общую картину нужно, конечно, всегда держать в голове. Но в нужный момент важно сосредоточиться на одной конкретной партии.

Поздним вечером того дня, когда поэт Ицик Фефер парил над Москвой ликующим аэростатом, Сталин подписал директивы фронтам, отпустил Жукова и словно бы забыл обо всех военных делах. Как бумаги сдвинул на край письменного стола. На время. Сейчас пришло время подумать о другом.

Еврейский антифашистский комитет. Создание его — это был хороший ход. Сильный. Как и всякий хороший ход, он таил в себе скрытые возможности. Айсберг. Верхушка видна, а остальное скрыто.

Видным был пропагандистский эффект. Года не прошло, как Гитлер объявил Левитана и Михоэлса своими личными врагами, приговорил к смерти этих «кровавых псов». «Кровавых псов». Надо же. Допекло. Левитан был голосом Сталина. Михоэлс — голосом еврейства. Не только советского. Мирового. Главного жупела фашистской пропаганды.

Сталин отдавал должное Гитлеру и его идеологу доктору Геббельсу. Сделать еврея главным врагом великого рейха — это была сильная мысль. Еврей-банкир, сосущий кровь из немецкого народа. Разрушитель нации. Жидовствующий коммунист. Пропаганда должна быть абсолютной. (Доктор Геббельс конкретнее и откровеннее выразился: «Ложь должна быть чудовищной».) Пропаганда должна быть абсолютно понятной. Каждому идиоту. Это было понятно. Это адресовалось не уму, а сердцу. И доходило. Кровь вскипала у каждого истинного арийца. «Юден унд коммунистен цум тот!»

Да, с образом врага у Гитлера получилось неплохо. А вот с позитивной программой доктор Геббельс оплошал. Узковата она была. Годилась только для внутреннего потребления. Арийцы. «Германия превыше всего». Лозунг хорош для германских лавочников, но на люди с ним не выйдешь. Кого умилит перспектива признать превосходство арийской расы? «Недочеловеков»-славян? Высокомерных англосаксов? Похожих на жиденят французов?

Слов нет, над техническим оснащением вермахта Гитлер хорошо поработал. А вот важность позитивной идеологической программы недоучел. Недоработка вышла. Маркса и Энгельса нужно было читать. Не клеймить этих евреев, не жечь их книги на городских площадях, а изучать. Вникать. Как Ленин вникал. Как вникал сам Сталин.

Идеология сильнее пушек. Пушек можно наклепать. Пушки можно купить. А идеологию ни за какие деньги не купишь.

Пролетарский интернационализм — это вам, господа хорошие, не «Германия юбер аллес». В любой стране мира есть угнетаемый пролетариат. Значит, в любой стране мира у СССР есть союзники. В любой стране мира есть эксплуататоры. Значит, у пролетариев всего мира есть общий враг. И этот враг — не чета каким-то евреям.

Что же до евреев…

Опытный политик умеет превращать достоинства противника в его недостатки.

Гитлер сделал еврея врагом номер один. А мы сделаем еврея другом. Евреи пользуются влиянием на свои правительства? А мы обратим это влияние на пользу себе. Широчайшая сеть сионистских организаций разбросана по всему миру? А мы заставим эту сеть работать на нас.

Не заставим, нет. Создадим условия, при которых они сами будут работать на нас.

Гитлер предложил «окончательное решение» еврейского вопроса в виде концлагерей и газовых камер? А мы предложим другое решение этого вечного так называемого «еврейского вопроса»…

Вошел Поскребышев. Берия спрашивает, можно ли ему приехать. Он сейчас у себя, на Лубянке. Сталин кивнул: жду.

Поскребышев вышел. Сталин распотрошил папиросу «Герцеговина Флор» и ее табаком набил трубку. На людях он курил только трубку. Наедине и среди своих — когда как. Под настроение. То трубку, то папиросы. А когда нужно было подумать, предпочитал трубку. Она помогала думать.

Так называемый еврейский вопрос.

Черт бы их, этих евреев, побрал. Неудобный был вопрос. Раздражающий. Как песчинка в ботинке. Еще до революции он его донимал. И потом, когда был наркомом по делам национальностей. Удружили товарищи. Раз грузин, значит, должен быть специалистом по национальной политике. Надо так надо, он подчиняется партийной дисциплине. Сколько потратил времени на «Марксизм и национальный вопрос»! Вот тут первый раз и ощутил эту песчинку в ботинке.

Что такое нация? По Марксу, Энгельсу, Ленину — не вопрос: «Историческая общность людей, складывающаяся в ходе формирования их территории, экономических связей и пр.».

А что такое народность? Тоже не вопрос: «Исторически сложившаяся языковая, территориальная, экономическая и культурная общность людей, предшествующая нации».

Все вроде ясно. Русские — нация. Чукчи — народность.

А кто такие евреи?

Нация? Но какая же это нация, если у них нет своего государства?

Народность? Как чукчи? Ничего себе народность! Их только в России больше пяти миллионов, а по миру разбросано — все двадцать миллионов! Вот такие, твою мать, чукчи!

Ходил, матерился, думал. Придумал, наконец. Ленин одобрил. Так и во все энциклопедии вошло:

«Евреи — общее этническое название народностей, исторически восходящих к древним евреям».

Не нация. Не народность. А просто название.

Ладно, проехали. И думать забыл. А в 33-м снова всплыло. В связи с коллективизацией пришлось ввести паспорта. Чтобы из деревень не разбегались. Горожанам выдавали паспорта, колхозникам — нет. Без паспорта в город не убежишь. А в паспортах — графа: национальность. Как евреев писать? Да черт с ними, так и писать: еврей.

До чего же пронырливое название! Все-таки стали нацией!

В конце концов так они его допекли, что решил кардинально: нет в СССР так называемого еврейского вопроса. Нет — и точка. В капиталистических странах есть, а в Советском Союзе нет. Решен. Путем создания Еврейской автономной области с центром в г. Биробиджане.

Да, решен. Но правильно ли он решен? Не поторопились ли товарищи объявить еврейский вопрос в СССР закрытым? Конечно, Еврейская автономная область находится в прекрасных климатических условиях, там богатые плодородные земли, много лесов и рек, пригодных для судоходства и рыбного промысла. В Биробиджане созданы промышленные предприятия, органы печати, культурные учреждения. Там есть все условия для развития еврейской государственности. Да, все.

Но будем, товарищи, откровенны. В силу удаленности связь с Биробиджаном и населением области затруднена, это не способствует превращению Еврейской автономной области в средоточие культурной и политической жизни еврейского населения СССР.

Признаем со всей присущей большевикам самокритичностью, что создание автономной области с центром в Биробиджане было всего лишь паллиативом, частичным разрешением проблемы. Можем ли мы удовлетвориться этим решением? Нет, не можем. Должны ли мы искать полное разрешение этой проблемы? Да, должны. Есть ли у нас эти возможности? Да, товарищи, эти возможности у нас есть.

Правильно. Так и должна излагаться мысль. Именно в такой последовательности.

Поиски путей окончательного решения еврейского вопроса идут уже две тысячи лет. Гитлер предложил свой вариант: поголовное физическое уничтожение евреев. Не будет евреев — не будет и еврейского вопроса. Как охарактеризовать такую политику? Это политика человеконенавистничества. Это политика варварства. Это политика геноцида, бросающая наглый вызов всему человечеству.

Теперь нужен переход.

Поиски окончательного решения еврейского вопроса идут и по другому пути. Уже много лет дискутируется вопрос о создании еврейского государства на территории Палестины, являющейся колонией Великобритании. В 1917 году британское правительство опубликовало так называемую декларацию Бальфура, в которой содержалось обещание содействовать созданию в Палестине, как было сказано, «национального очага для еврейского народа». Тысячи евреев из капиталистических стран, и особенно из Соединенных Штатов Америки, устремились на «землю обетованную». Что же ждало их на этой земле? Пустыня. Безводье. Тяжелый труд. Враждебность арабского населения. Правительство Великобритании очень скоро поняло опрометчивость своего шага и стало всеми способами препятствовать иммиграции евреев в Палестину. Суда с иммигрантами отгоняются от берегов Палестины английскими боевыми кораблями. Это происходит и в настоящее время. Создается впечатление, что англичане воюют не с фашистской Германией, а с беззащитными евреями.

Но подумаем о перспективе этого исхода еврейского народа из капиталистического рая. Даже предположим, что еврейское государство в Палестине будет создано. Но сможет ли оно существовать? Смирится ли народ Палестины с новым государством на своей земле? Смирятся ли с этим соседи Палестины, арабские государства Сирия, Египет, Иордания, Ливан? Нет, не смирятся. О чем это говорит? О том, что этот путь решения еврейского вопроса ведет в кровавый тупик.

Кровавый тупик. Это хорошо. Очень хорошо.

Нас могут спросить: а какое решение может предложить Советский Союз? Может ли Советский Союз вообще предложить какое-либо решение? Да, Советский Союз может предложить решение. Это решение: Крым. Крымский полуостров, расположенный в самой благоприятной климатической зоне Советского Союза. Превышающий по площади всю территорию Палестины. Способный вместить не десятки или сотни тысяч, а миллионы евреев не только из Советского Союза, но и со всего мира. Еврейская Советская Социалистическая Республика в Крыму — вот окончательное решение еврейского вопроса, которое может предложить Советский Союз.

Примерно так. Инициатива, конечно, должна исходить не от правительства, а от еврейской общественности СССР. От кого конкретно? Как от кого? От Еврейского антифашистского комитета. Правительство изучит предложение еврейской общественности, всесторонне обдумает, проведет международные консультации — с США, Великобританией и другими странами. И после этого примет решение.

Каким будет это решение?

Каким, каким!

Каким надо, таким и будет.

Появился Берия. Начал докладывать о последних разведданных, полученных от нашего резидента в США Зарубина. США активизируют программу создания атомного оружия. Это подтверждает информация, полученная из Лондона от агента Чарльза. Под этим псевдонимом скрывался талантливый молодой ученый-физик Клаус Фукс. Он сообщил, что в ближайшее время группа ведущих ученых-атомщиков во главе с Нильсом Бором выедет в США. Англичане отказались от первоначального намерения самостоятельно вести разработку «сверхоружия», было принято решение объединить научные силы Великобритании и США.

Сталин прервал Берию. Это было чрезвычайно важно. Но это была другая партия. Сейчас Сталина интересовали проблемы, связанные с Еврейским антифашистским комитетом. Поездка делегации ЕАК в США была лишь частью этих проблем.

Берия доложил: поездка тщательно проработана, через нашу агентуру в Совете еврейских федераций и благотворительных фондов организована утечка информации о планах советского правительства заселить Крым евреями. Информация вызвала большой интерес, но многими воспринята с недоверием.

— Литвинов проинформирован?

— Да. Он считает выбор Михоэлса на роль руководителя делегации чрезвычайно удачным. Маркиш выведен из комбинации. Вместо него с Михоэлсом поедет поэт Фефер. Я говорил с ним. Он подойдет.

— Приглашение было послано Михоэлсу и Маркишу, — напомнил Сталин. — Это не вызовет осложнений?

— Нет. Фигура для них — Михоэлс. А какой с ним поэт… Что тот еврей, что этот.

— Приглашение от кого?

— Вначале инициативу проявил американский филиал ВЕК, Всемирного еврейского конгресса. Удалось задвинуть их в тень. В глазах американской общественности Михоэлса пригласили Альберт Эйнштейн и Роберт Оппенгеймер.

— Вот как? — оживился Сталин. — У нас есть подходы к Эйнштейну?

— Нет. К Оппенгеймеру. А они друзья.

— Кто вышел на Оппенгеймера?

Берия попытался уклониться от прямого ответа:

— Один из наших лучших агентов.

— Товарищ Берия не доверяет товарищу Сталину?

Нужно было отвечать. А отвечать не хотелось.

В ближайшее окружение Оппенгеймера удалось войти жене советского резидента в США Василия Зарубина Зое Зарубиной. Это была великолепная женщина. Просто великолепная, по-другому не скажешь. А уж он-то, Берия, знал в женщинах толк. И будь она помоложе…

Зоя пришла на Лубянку еще в 1919 году, работала в секретариате Дзержинского. Вышла замуж за Блюмкина — того самого, что в 18-м году застрелил немецкого посла в Москве Мирбаха. Заговор эсеров против Ленина. Странноватый заговор. Главный заговорщик покаялся, и его простили. Просто взяли и простили. И даже отправили резидентом в Турцию. Туда он уехал уже с молодой женой. Продавал древнееврейские рукописи, их передавали ему из особых фондов «Ленинки». На эти деньги предполагалось создать боевую террористическую организацию, которая действовала бы против англичан в Турции и на Ближнем Востоке. В Турции в это время был Троцкий. Часть средств Блюмкин переправил ему. Зоя узнала об этом. Она была потрясена. Сообщила в Москву. Блюмкин был арестован и расстрелян. Такой вот получился развод по-лубянски.

Перед войной, уже со вторым мужем, Василием Зарубиным, Зоя работала в Западной Европе, потом семья была перемещена в Штаты. В 41-м Зое было присвоено звание капитана госбезопасности. В США вице-консул Хейфец познакомил ее с женой Оппенгеймера Кэтрин — она, как многие интеллигенты в те годы, испытывала симпатии к СССР. Зое удалось невозможное. Она сумела убедить Оппенгеймера демонстративно порвать связи с американской компартией, чтобы не привлекать внимания ФБР. По ее наводке он делился информацией с учеными, бежавшими в США от нацистов, многих привлек к работе над «Манхэттенским проектом» — от двух из них регулярно шли в Москву шифрованные сообщения.

Мата Хари. Мата Хари рядом с ней не стояла!

Но Сталин почему-то ее не любил. Никак не мог забыть, что ли, Блюмкина? Не то чтобы не доверял, тут разговор был бы короткий, но относился с настороженностью. И теперь, когда Берия вынужден был назвать ее имя, Сталин лишь неопределенно хмыкнул и перевел разговор на другую тему:

— Разногласия с Литвиновым урегулировали?

Его сегодня прямо-таки тянуло на неприятные для Берии темы.

Берия буркнул:

— Нет. Я считаю, что Литвинов неправ.

Разногласия НКВД с послом СССР в США Литвиновым начались с момента создания Еврейского антифашистского комитета. ЕАК, по мнению Берии, был идеальной «крышей» для агентурного проникновения в сионистские организации. Эта работа активно велась еще с 1925 года, толчок ей дала директива Дзержинского. Особо разветвленную агентурную сеть в международном сионистском движении удалось создать в начале 30-х годов Якову Серебрянскому, одному из самых опытных советских разведчиков-нелегалов, руководителю Особой группы, созданной для проведения диверсий и ликвидации противников СССР за рубежом. Его люди были внедрены в еврейские организации США, Франции, Германии, Скандинавии, Палестины. В 38-м Серебрянский был арестован по делу Ежова и приговорен к расстрелу. Приговор ему отменили, но многие члены его группы были расстреляны. Связь с агентами прервалась. Прикрытие ЕАК давало хорошую возможность восстановить утраченную агентурную сеть.

Литвинов был резко против. Он вообще считал, что контакты с сионистскими организациями бесперспективны. Они ориентированы на США. Глупо ставить под удар международную репутацию Еврейского антифашистского комитета СССР. А любой провал наших разведчиков, пользующихся «крышей» ЕАК, приведет именно к этому. От провалов же не застрахован никто.

Сталин знал о расхождении позиций Берии и Литвинова, но не вмешивался в их спор. Возможно, он не решил, кто прав. А сейчас, выходит, решил?

— Значит, по-твоему, Литвинов неправ, — повторил он. — А ведь Литвинов не просто дипломат. Еще до революции он руководил боевой подпольной организацией большевиков. И очень умело руководил. У него большой опыт агентурно-оперативной работы. Может быть, стоит прислушаться к его мнению?

Берия промолчал.

— Литвинов еще и еврей, — продолжал Сталин, по своему обыкновению разговаривая словно бы сам с собой. — И если еврей Литвинов считает, что контакты с сионистами бесперспективны, они, может быть, и в самом деле бесперспективны?

— Мы не собираемся обращать их в свою веру. Из этих кругов мы получаем ценную информацию.

— В Палестине есть наши люди?

— Есть.

— Чем они занимаются?

— Добывают оружие, переправляют в Хайфу.

— Как используется это оружие?

— Для диверсий на английских военных базах. Для Хаганы — отрядов самообороны.

— От кого обороняются отряды Хаганы?

— От палестинцев.

— Что же это получается, Лаврентий? С одной стороны, наши люди помогают евреям в борьбе с коренными жителями Палестины, хозяевами своей земли. А с другой — устраивают диверсии против англичан. А они, между прочим, наши союзники. Не усматриваешь ли ты в этом противоречия?

Берия лишь пожал плечами:

— Они вынуждены так действовать. Это помогает глубже внедряться в среду. И открывает доступ к информации.

— Какого рода эта информация?

— Об обстановке в Палестине.

— Какая же там обстановка?

— Очень напряженная. Враждебность англичан. Агрессивность арабов. Постоянные нападения на еврейские поселения. Острая нехватка продовольствия, сельскохозяйственной техники, лекарств.

— Ведет это к усилению реэмиграции?

— Нет. Уезжают только больные.

— Вот как? Чем это вызвано?

— Молодая сильная идеология. В переводе на русский язык: активная сионистская пропаганда. Сильные лидеры. Вейцман. Бен-Гурион. Кацнельсон. Бен-Цви. Даже женщина — генеральный секретарь Гистадрута Голда Меерсон. Это их профсоюз.

— Сколько сейчас в Палестине евреев?

— Около трехсот тысяч.

— А арабов?

— Больше миллиона.

— Если предположить, что еврейское государство в Палестине будет создано, сможет оно выжить?

— Нет.

Сталин поднялся из-за стола, прошел взад-вперед по кабинету и вернулся на свое место.

— Как по-твоему, Лаврентий, почему мы не поставили во главе ЕАК Эрлиха и Альтера?

— Их слишком хорошо знали в Европе. Их связь с нами была засвечена.

— А почему мы назначили руководителем ЕАК Михоэлса?

— Он чистый.

— И что из этого следует? Из этого следует, что Литвинов прав. Нам нужен Еврейский антифашистский комитет с незапятнанной репутацией. Еврейский антифашистский комитет с запятнанной репутацией нам не нужен. Тебе все ясно?

— Все.

— Вот и хорошо.

Неслышно появился Поскребышев. Положил на стол перед Сталиным оперативную сводку о положении на фронтах. На вопросительный взгляд Сталина доложил:

— Взят Брянск.

И так же неслышно исчез.

Сталин удовлетворенно кивнул:

— Хорошая новость. С хорошим политическим багажом полетит в Америку артист Михоэлс.

Берия позволил себе усмехнуться:

— Только этим новость и хороша?

Сталин внимательно посмотрел на него и покачал головой:

— Умный ты человек, Лаврентий. Но дурак.

Берия не стал уточнять, что он имел в виду. Лишь напомнил:

— Михоэлса нужно проинструктировать. Сделать это мне?

— Тебе? Нет. Будет лучше всего, если это сделает Молотов. А товарища Молотова я проинструктирую сам.

Разговор был окончен. Берия встал.

Сталин остановил его:

— Ты сказал, что информация о нашем намерении создать в Крыму еврейскую республику воспринята с недоверием?

— Да, это так.

— Это нехорошо. Нужно, чтобы она была воспринята с полным доверием. А в каком случае человек воспринимает информацию с доверием? Когда она ему досталась легко?

«Господи, да когда же это кончится?!» — мелькнула в голове Берии мысль, тоскливая, как вой гиены в морозной лунной степи.

— Нет, когда она достается ему с трудом, — продолжал Сталин. — И чем больше усилий он приложит для получения этой информации, тем с большим доверием он ее воспримет. Вот и нужно создать очень большие трудности для лиц, которым адресована наша информация.

Берия кивнул:

— Будет сделано, товарищ Сталин.

Он вышел из кабинета, молча миновал огромную приемную и только в коридоре, лишь хмурым взглядом ответив на приветствие дежурного офицера, разрешил себе подумать о том, о чем так хотелось подумать минуту назад: «Все равно я тебя, сука, переживу!»

IV

Первый заместитель Председателя СНК СССР, нарком иностранных дел, заместитель Председателя Государственного комитета обороны Вячеслав Михайлович Молотов принял Михоэлса в Кремле, но не в служебном кабинете, а на квартире, по-домашнему. Служебный кабинет диктовал свой стиль беседы. Официальный. Превращающий любую беседу в государственный акт.

Для разговора, который Сталин поручил Молотову провести с Михоэлсом, такой стиль не годился. Сам факт официальной встречи наркома иностранных дел СССР Молотова и артиста Михоэлса в Кремле мог быть истолкован в том смысле, что советское правительство придает поездке делегации Еврейского антифашистского комитета в Америку значение государственного мероприятия.

Такого объяснения следовало избежать. Но одновременно нужно было мягко, неакцентированно продемонстрировать, что видный деятель советской культуры Михоэлс, прилетевший в США по приглашению всемирно известного ученого Альберта Эйнштейна, — фигура все-таки не самодостаточная, существующая не в политическом вакууме, как сам Эйнштейн или как Чарли Чаплин, Поль Робсон и другие «звезды» американской науки и искусства. Нет, он человек, пользующийся определенным доверием в высших правительственных кругах, приобщенный к атмосфере, в которой живут руководители советского государства, и могущий непроизвольно, с присущей артистам и художникам непосредственностью эту атмосферу ретранслировать.

Для московской художественной элиты и дипломатического корпуса не было секретом, что супруга Молотова Полина Семеновна Жемчужина, еврейка по национальности, покровительствует ГОСЕТу, бывает на всех премьерах театра. На дипломатических приемах она с восторгом отзывалась о художественном руководителе и ведущем актере этого театра Соломоне Михоэлсе.

Это делало естественной встречу Молотова и Михоэлса в домашней, неофициальной обстановке.

Молотов сам предложил этот вариант. Сталин, подумав, одобрил.

Молотову было не совсем понятно, почему Сталин придает такое большое значение поездке делегации ЕАК в США. Но Сталин не объяснил, а Молотов не стал спрашивать. Раз не сказал, значит, не считает нужным.

Узнав, что вечером у них будет Михоэлс, Полина Семеновна удивилась. Это было не принято. Она поняла, что так нужно для дела. Но все равно обрадовалась. Жизнь не баловала ее разнообразием. Днем — служба, она была начальником главка текстильно-галантерейной промышленности. Вечером — одиночество дома. Муж пропадал на работе до глубокой ночи, пока Сталин не уезжал из Кремля. А иногда, когда Сталин устраивал на Ближней даче «обеды», появлялся только под утро. Перспектива пообщаться с обаятельным, острым на словечко Михоэлсом не в театре, на людях, а за семейным ужином была нежданным подарком.

Но Молотов возразил. Никакого ужина. Только черный кофе. Он любит черный кофе, пьет целыми днями.

— Откуда ты знаешь? — удивилась она.

Молотов не ответил.

Для Михоэлса приглашение домой к Молотовым оказалось полной неожиданностью. Лозовский передал, что с ним хочет встретиться Молотов, отправил Михоэлса в Кремль на своей машине. Но и он был уверен, что встреча будет в кабинете наркома.

Дежурный офицер кремлевской охраны провел Михоэлса по длинным коридорам, ввел в небольшую, скромно обставленную прихожую и, козырнув, удалился. Увидев на пороге гостиной Молотова и Жемчужину, Михоэлс на мгновение растерялся, а потом покаянно ударил ладонью по лысине. Словно бы вбил себя в пол. Стал карлой.

— Царица Эсфирь! — жалобно воззвал он. — Прощения не мыслю получить. Я должен был явиться с цветами!

— Но вы же не знали, что увидите меня, — с улыбкой ответила она, протягивая руку.

— А зачем человеку даны шесть чувств, не считая зрения и аппетита?.. — Он церемонно поцеловал пальцы Жемчужиной и сдержанно поклонился Молотову. — Добрый вечер, Вячеслав Михайлович.

Молотов пожал ему руку.

— Рад познакомиться с вами, Соломон Михайлович. Много слышал о вас от Полины Семеновны. Проходите, пожалуйста… Почему вы назвали ее Эсфирью?

— Так ее называют у нас в театре, — объяснил Михоэлс. — Царица Эсфирь — защитница и покровительница евреев.

— Полина Семеновна много рассказывала о вашем театре. К сожалению, мне ни разу не удалось побывать в нем.

— Это очень легко исправить. Мы скоро возвращаемся из Ташкента в Москву. Приходите.

— Говорят, к вам невозможно достать билет.

— Мы оставим для вас контрамарку, — с готовностью предложил Михоэлс.

Молотов усмехнулся:

— Хорошая шутка. Мне говорили, что вы остроумный человек. Спасибо, что откликнулись на мое приглашение и согласились уделить мне немного времени.

— А вам говорили, что вы остроумный человек?

Молотов подумал и ответил:

— Нет.

Жемчужина засмеялась.

— Принеси нам кофе, — попросил Молотов. — В кабинет. И коньяку, пожалуй. Армянского. Наш гость, насколько я знаю, предпочитает армянский коньяк. Как и мистер Черчилль. Это так, Соломон Михайлович?

— Святая правда. Но заметьте: я даже не спрашиваю, откуда вы это знаете.

— Что именно? — уточнил Молотов. — Что армянский коньяк любит Черчилль?

— Нет. Что люблю его я.

Молотов только головой покачал. Вот уж точно: непосредственный народ эти артисты. Точнее не скажешь. Птички Божьи. «Бродит птичка Божья по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий». Или не бродит? Летает? Порхает? Ну, неважно. Важно, что последствий не видит. А пора бы уже и научиться видеть.

Сдержанно-гостеприимным, отточенным на дипломатических встречах жестом он предложил:

— Прошу!..

Проходя из просторной гостиной в небольшую комнату, служившую домашним кабинетом Молотова, Михоэлс с интересом осматривался.

Мебель была дорогая, добротная, но с каким-то неистребимым казенным духом. Словно на каждом стуле, на столе, на серванте где-то с тыльной стороны были прибиты жестянки с инвентарными номерами. В гостиной это было не так заметно, чувствовалась женская рука. А кабинет был совершенно безликим. Официально-бесстрастным. Как и его хозяин.

Михоэлс раза три видел Молотова издали на приемах в Кремле. Часто — в выпусках кинохроники «Новости дня», с которых начинался каждый киносеанс. В домашней обстановке он был такой же подобранный, невозмутимый. Как монгольский божок. Стоит ему, казалось, сменить домашнюю стеганую куртку на черный пиджак, и он готов к приему верительных грамот.

— Как вы знаете, у меня довольно большой опыт общения с западными политическими деятелями и представителями прессы, — начал Молотов, когда они расположились в глубоких кожаных креслах, а Полина Семеновна поставила поднос с кофе и коньяком на круглый стол с полированной дубовой столешницей. — Вам предстоит очень ответственная поездка. Думаю, некоторые мои советы окажутся вам полезными.

— Заранее за них благодарен.

— Наливайте кофе, коньяк. Можете, если хотите, курить… Так вот. Вам предстоят выступления на многотысячных митингах с самой разной аудиторией. Не сомневаюсь, что ваши выступления будут пользоваться успехом. Вы умеете увлечь и воодушевить слушателей. Сужу по вашим радиообращениям. Кстати, вы знаете, что Гитлер обещал повесить вас на Кремлевской стене?

— В самом деле? — обрадовался Михоэлс. — Это комплимент.

— Он вами заслужен. Успеху ваших выступлений будут способствовать и победы Красной Армии. Война очень тяжелая, кровопролитная. Но в ней уже наметился перелом. В Америке знают о наших военных успехах. Но плохо представляют, чем они оплачены. Не скрывайте лишений, которые несет советский народ. Рассказывая о подвигах бойцов и командиров Красной Армии, подчеркните, что победы куются в тылу. Тяжелым трудом женщин, подростков. Вы же выступали на оборонных заводах, видели все своими глазами.

— Да. На одном из танковых заводов слышал частушку: «Привет, Василь Васильевич, примите мой привет. Василию Васильичу всего тринадцать лет». Грустная частушка.

— Это хороший пример.

— Должен ли я в своих выступлениях призывать к скорейшему открытию второго фронта?

— Нет. Напрямую — нет, — уточнил Молотов. — Эта мысль должна возникнуть у слушателей сама собой. Конкретные переговоры о втором фронте — дело политиков. А вы не политик.

— Должен ли я призывать американцев делать пожертвования в фонд Красной Армии?

— Ни в коем случае. Вы приехали не с протянутой рукой. Вы приехали рассказать о том, как живет и борется с фашизмом многонациональный советский народ. Мы ничего не просим. Но мы и не отвергаем никакой помощи, предложенной нам от чистого сердца. Митинги наверняка будут сопровождаться сбором пожертвований. Это у американцев в традиции. Механизм сбора пожертвований хорошо отработан в политических партиях и особенно в еврейских общественных организациях. Мы поблагодарим за каждый доллар, который американский гражданин отдаст на борьбу с фашизмом. Но просить мы ничего не будем.

— Могу я сказать спасибо американцам за помощь, которую они оказывают нам по ленд-лизу? Я недавно попробовал американскую тушенку. Мне понравилось.

— Да, можно сказать за это спасибо. Но подчеркните, что техника, та же тушенка и яичный порошок, которые мы получаем по ленд-лизу, — это заем правительства США, а не безвозмездная помощь.

— В наших газетах публикуются сообщения о том, что люди отдают свои личные сбережения на постройку самолетов и танков. Думаю, стоит об этом рассказать американцам.

— Это хорошая мысль, — согласился Молотов. — Я вижу, Соломон Михайлович, мои советы не очень-то вам и нужны. Вы сами прекрасно все понимаете. Во всяком случае, с этой частью вашей программы все ясно. Проблемы могут возникнуть в другом. При ваших приватных беседах с политиками и общественными деятелями. И особенно — с журналистами. Бесцеремонный, должен я вам сказать, народ. Даже мне бывало непросто с ними разговаривать, хотя я лицо официальное. А с вами они церемониться не будут. И вы должны быть готовы к самым каверзным и провокационным вопросам.

— Например, к каким?

— Пожалуйста. «Правда ли, что в Советском Союзе миллионы политических заключенных?» Как вы ответите?

Михоэлс задумался и растерянно пожал плечами:

— Не знаю.

— Вот это и есть самый точный ответ. Вы же действительно не знаете, правда это или неправда.

— А это правда?

Молотов укоризненно покачал головой:

— Соломон Михайлович! Я — не Михоэлс. А вы — не американский корреспондент.

— Извините.

— Второй типичный вопрос, — невозмутимо продолжал Молотов. — «Правда ли, что в Советском Союзе существует антисемитизм?» Вам обязательно зададут этот вопрос. И не раз. Его даже мне задавали.

— И как вы ответили?

— Вы не ошиблись в выборе профессии? Может быть, вам следовало стать журналистом? Но я скажу, как я ответил. Я ответил так. Господина корреспондента, вероятно, ни в чем не убедит мое утверждение о том, что антисемитизм в Советском Союзе преследуется по закону. Я скажу по-другому. Мою супругу называют Полиной. Но ее имя — Перл. Она еврейка. Один из высших руководителей СССР Лазарь Каганович — еврей. Заместитель наркома обороны товарища Сталина Лев Мехлис — еврей. Я перечислил еще ряд фамилий. И наконец, посол Советского Союза в США господин Литвинов — тоже еврей. Если моего уважаемого собеседника это ни в чем не убеждает, мне остается только выразить ему свое сожаление.

— Хороший ответ, — оценил Михоэлс.

— Вы еще лучше вооружены. Всенародная любовь к еврейскому театру ГОСЕТ. Ваш орден Ленина и звание народного артиста СССР. Высокое положение в обществе многих ваших друзей-евреев. Но вот другой подход к теме. Тысячи евреев были эвакуированы в Среднюю Азию и на Урал. Это принесло местному населению значительные неудобства. Известны ли вам случаи проявления антиеврейских настроений?

— Нет. Нас очень тепло приняли. Даже как-то трогательно. Всех эвакуированных, не только евреев.

— Вот и ответ, — удовлетворенно кивнул Молотов. — Не говорите с американцами общими фразами. Они любят конкретность. Наверняка вы найдете в памяти немало конкретных случаев. Стоит только задаться этой целью. Не так ли?

Молотов внимательно наблюдал за гостем. Не скажешь, что нервничает. Налил кофе в тончайший кузнецовский фарфор, бережно повертел чашку в руках, принюхался. Оценил — и фарфор, и кофе. К коньяку, правда, не притронулся. А должен был нервничать. Не каждый день артист встречается со вторым лицом государства. Да еще так, по-домашнему. Наверняка напряженно думал, пытался понять: в чем скрытый смысл этой встречи? Если бы знал, что она состоялась по инициативе Сталина, вообще сидел бы как на иголках. Но он не знал. А Молотов знал. И поэтому нервничал не меньше Михоэлса. Но умело скрывал это — за благожелательной улыбкой маленьких, с еле уловимой азиатчинкой глаз за стеклами профессорского пенсне, за выражением благодушия на аккуратном лице — лице справного вятского мужичка, выбившегося в люди сына приказчика.

Ждал, что скажет Михоэлс. Он умел ждать. И умел слушать.

— Был один случай, он не выходит у меня из головы, — проговорил Михоэлс, бережно возвращая драгоценный фарфор на поднос. — Мы выступали в одном из ташкентских госпиталей. Мне рассказал эту историю раненый артиллерист, политрук. У него в дивизионе был командир батареи, кубанский казак. А другой командир батареи — еврей из-под Витебска. Однажды казак, подковыривая еврея, сказал: если вы такой великий народ, почему же у вас своей музыки нет? Тот пожаловался политруку. Политрук вызвал казака, сказал: смотри, так-перетак, если я еще хоть раз это услышу…

— Из этого следует, что политработники Красной Армии пресекают подобные разговоры, — заметил Молотов.

— Да, — согласился Михоэлс. — Но меня в этом интересует другое. То, что кубанский казак не знает, что у евреев богатейшее музыкальное наследие, — это полбеды. А вот то, что этого не знает сам еврей, — это, по-моему, гораздо серьезней. А то, что он спор на культурные темы решает с помощью политрука, — это вообще черт знает что.

— Имела эта история продолжение?

— Нет. В расположение дивизиона прорвались немецкие танки. Оба командира батарей погибли. И казак. И еврей. Политруку в этом бою оторвало ногу. Так он и оказался в ташкентском госпитале.

— Я не стал бы эту историю рассказывать американским корреспондентам, — подумав, сказал Молотов. — И знаете почему? На следующий день газета вышла бы с огромным заголовком: «Русский артиллерист заявляет, что у евреев нет национальной музыки». Я же говорю, что американцы любят конкретность.

— Полагаю, Вячеслав Михайлович, вы пригласили меня не только для того, чтобы рассказать о нравах капиталистической прессы.

— Вы правы. Наибольшие сложности ожидают вас при конфиденциальных встречах. Их будет немало. С видными промышленниками, финансистами, политическими деятелями. Не говоря о деятелях американской культуры. Среди ваших собеседников могут оказаться люди… скажем так — с очень высокой профессиональной подготовкой.

— Шпионы?

Молотов усмехнулся:

— Нет. Специальность этих людей — политический зондаж.

— Ну, с меня они мало что поимеют. К счастью, я не знаю никаких государственных секретов.

— Все не так просто, Соломон Михайлович. Вопросы могут быть самые невинные. А ваши ответы тем не менее дадут важную информацию. О внутриполитической ситуации в стране. О настроениях народа, в частности — художественной интеллигенции. Вас могут, например, спросить, как вы относитесь к слухам о том, что дочь товарища Сталина Светлана Аллилуева собирается выйти замуж за еврея Григория Морозова. До вас же доходили эти слухи?

— Ну, так, краем уха.

— И как вы к ним относитесь?

— А как я к ним отношусь?

— Это я и хочу узнать.

Михоэлс пожал плечами:

— Как и все, наверное. Любопытно. Личная жизнь великих мира сего всегда вызывает любопытство.

— Этот слух, по-вашему, имеет под собой основание?

— Понятия ни имею.

— Так и отвечайте. Вероятно, вы уже поняли, к чему я вас призываю. К полной искренности. Вам нечего скрывать. Вам ни к чему хитрить, а тем более вступать с собеседниками в дипломатические игры. Вы обязательно проиграете, они гораздо более сильные игроки. Ваше оружие — откровенность. Это очень сильное оружие.

— Полная откровенность? — переспросил Михоэлс.

— Вот именно. В том числе и при обсуждении весьма щепетильного вопроса: о намерениях советского правительства создать на территории Крыма советскую социалистическую республику и открыть ее для переселения евреев не только из Советского Союза, но и всего мира.

Молотов отметил, как подобрался Михоэлс.

— Это и есть главный предмет нашей беседы? — спросил он.

— Вы проницательны, — подтвердил Молотов. — Я вижу, у вас появились вопросы. Задавайте их без стеснения. Беседа у нас неофициальная, можно говорить без обиняков.

— Даже не знаю, с чего начать. Для меня это полная неожиданность.

— Это потому, что вы жили в Ташкенте. В Москве эти разговоры уже идут.

— У советского правительства действительно есть намерение отдать Крым евреям?

— Этот вопрос обсуждается. В кулуарах.

— Но Крым оккупирован немцами.

— Это ненадолго.

— В Крыму расположена Крымско-Татарская республика.

— Крым большой. Там живут не только крымские татары. Там созданы и три национальных еврейских района. Еще в начале 30-х годов.

— Я знаю об этом. Но вряд ли правильно говорить о районах. Насколько я знаю, там было организовано несколько еврейских земледельческих хозяйств в Джанкойском, Каламитском и Евпаторийском районах.

— Из ваших слов я заключаю, что вы знакомы с историей вопроса. Тем лучше.

— Мои знания обрывочны и субъективны, — возразил Михоэлс. — Мне хотелось бы узнать, как видится вся ситуация вам.

— Законное желание, — подумав, согласился Молотов. — Не будем слишком углубляться в историю. Скажу только, что создание автономной еврейской области в Биробиджане не решило проблемы. А если быть совсем откровенным, тогда нас больше волновали не вопросы создания условий для развития еврейской государственности, а совсем другое. На китайской границе скопилось довольно большое количество остатков белогвардейских частей, казачьих формирований. Местное население относилось к ним с известной долей сочувствия. Еврейская колония в этих местах кардинально изменила ситуацию. Белоказаки больше не могли рассчитывать, что их вторжение в Приморье не встретит самого ожесточенного сопротивления со стороны еврейских поселенцев. Таким образом, проблема защиты наших дальневосточных границ была успешно разрешена. Между тем поиски путей решения так называемого еврейского вопроса продолжались. Возник план осушения Сиваша и днепровских плавней. Предполагалось, что эти земли будут присоединены к северной части Крыма. Таким образом, на этой обширной территории можно было бы расселить большое количество еврейских переселенцев. Этот план обсуждался на Учредительном съезде ОЗЕТ, Общества землеустройства евреев-трудящихся, он получил одобрение, но не был осуществлен.

— Я слышал об этом, — кивнул Михоэлс. — План Ларина, тестя Бухарина.

— План не был осуществлен не потому, что он принадлежал тестю Бухарина, а потому, что в то время у нас не было средств на проведение ирригационных работ в таком масштабе, — жестко уточнил Молотов. — Тем не менее начало переселению еврейских колонистов в Крым было положено. Перед войной еврейское население в Крыму составляло около сорока тысяч человек. Так что речь все-таки одет не об отдельных земледельческих хозяйствах, а именно о национальных еврейских районах. Как видите, вопрос о Крыме возник не вдруг. Сегодня он просто получил дальнейшее развитие. Вы можете спросить — и вас могут спросить в Америке, — чем объяснить, что этим вопросом советское правительство занимается сейчас, в разгар войны. Ответ простой: мы должны думать о том, как будем жить после разгрома фашистской Германии. Мы уже сегодня заботимся о будущем.

— Вы хотите, чтобы я сказал в Америке, что советское правительство обсуждает план создания в Крыму еврейской республики?

— Ни в коем случае, — живо возразил Молотов. — Вы ничего не должны сообщать. Вы артист, а не политик. Вот если вас спросят об этом — можете сказать то, что сегодня узнали.

— Меня могут спросить, откуда я это узнал.

— А откуда вы это узнали?

— От вас.

— Ну так и скажите! Я повторяю, дорогой Соломон Михайлович, ваше оружие — откровенность. — Молотов улыбнулся. — Вам нечего скрывать, вам не нужно ничего придумывать. Рассказывайте только то, что было. А что было? Вы пришли в гости к Полине Семеновне, большой поклоннице вашего театра, мы с вами разговорились, выпили коньячку… Вас что-то смущает?

— Мы не пили с вами коньяк.

— В самом деле? Совсем забыли за разговором. Но мы сейчас это исправим. — Молотов наполнил два хрустальных лафитничка. — Ваше здоровье, Соломон Михайлович!

— Ваше здоровье, Вячеслав Михайлович!..

Уже в прихожей, прощаясь с гостеприимными хозяевами, Михоэлс спросил:

— После поездки мне нужно будет представить отчет?

— Отчет?.. Да, обязательно. А как же? Всем будет интересно узнать подробности вашей поездки. Вас непременно попросят выступить перед артистами, писателями. Может быть, даже опубликуете свой рассказ. Это и будет ваш отчет.

— Что ж, буду вести дневник. У меня как раз есть подходящий красный блокнот…

Когда за Михоэлсом закрылась дверь, выражение оживления покинуло лицо Молотова. Он долго сидел за столом в гостиной, сцепив перед собой руки.

Жемчужина села напротив. Спросила:

— Что-то не так?

Он ответил не сразу:

— Не знаю.

Снова надолго задумался. Потом сказал:

— Тебе не нужно ходить в ГОСЕТ.

Она возмутилась:

— Но почему? Это прекрасный театр!

— Это еврейский театр.

— Это государственный еврейский театр! Он свидетельствует о торжестве сталинской национальной политики!

— От национального до националистического всего один шаг.

Полина Семеновна нахмурилась. Она не привыкла, чтобы ею командовали. Молотов может командовать в своем наркомате, а в доме она хозяйка. В юности она была подпольщицей, руководила большевистской боевой группой на Украине, занятой Деникиным. Там и стала из Карповской Жемчужиной — это была ее партийная кличка. Она вышла замуж за Молотова в 1921 году, познакомились на Международном женском конгрессе. За двадцать два года она очень хорошо изучила характер мужа. Он был человеком покладистым. Но если говорил «нет», к этому стоило прислушаться.

Она спросила:

— В чем дело?

Он снял пенсне, потер пальцами натруженную переносицу и снова надел пенсне. И только после этого ответил:

— Не знаю. Я не понимаю, что происходит. И мне это очень не нравится.

Эту же фразу, почти слово в слово, произнес в этот вечер еще один человек. Заместитель Молотова по Наркомату иностранных дел, заместитель начальника Совинформбюро Соломон Абрамович Лозовский. Крупный, холеный, всегда в прекрасной шевиотовой тройке, с тщательно повязанным галстуком, с сединой в густых усах и профессорской бородке. Член партии с 1901 года. С большим опытом ссылок, побегов и подпольной партийной работы. Он заставил Михоэлса подробно, очень подробно повторить его разговор с Молотовым. После этого и сказал:

— Не нравится мне это.

— Почему? — спросил Михоэлс.

— Тебя ввели в какую-то очень большую игру. Причем используют втемную. Не посвящая в суть роли. Это мне и не нравится.

— Почему? — повторил Михоэлс.

— Что делают с фигурой, когда она сыграет свою роль?

— Ты думаешь, Крым — игра?

— В этом нет ни малейших сомнений. Весь вопрос — какая?

— Разве с тобой он этого не обсуждал?

— Кто?

— Как — кто? Молотов.

— При чем здесь Молотов? Молотов — исполнитель. По своей инициативе он полшага не сделает! За всем этим стоит не Молотов.

— Ты думаешь…

— Да. Сталин.

Через два дня Михоэлс и Фефер стояли на краю летного поля и смотрели, как военные авиатехники освобождают от маскировочной сетки двухмоторный транспортный самолет. Они были в одинаковых черных костюмах, срочно пошитых для них в ателье наркоминдела, с одинаковыми фибровыми чемоданами, выданными им по ордеру в Военторге, в одинаковых серых габардиновых макинтошах. Как цирковая гастролирующая пара Пат и Паташон.

— Как называется этот самолет? — спросил Михоэлс у сопровождавшего их начальника аэродромной охраны.

— «Дуглас», товарищ Михоэлс.

— Это американский самолет?

— Так точно, американский.

— Выглядит неплохо. А из Ташкента я летел на нашем. Казалось: вот-вот развалится. Но, как ни странно, не развалился. Хочется верить, что это «дуглас» тоже не развалится. — Он повернулся к Феферу: — Ицик, вы раньше летали на самолете?

— Нет. А что?

— Не нужно так нервничать. Это не так уж страшно. Я вам дам только один хороший совет. Если вас потянет блевать, не выскакивайте-таки на улицу.

Начальник охраны засмеялся.

Фефер раздраженно буркнул:

— Не стройте из себя еврея больше, чем вы есть.

Михоэлс удивился:

— А кого же мне из себя строить? Нас и посылают в Америку, чтобы мы строили из себя евреев!

Через час, уже в самолете, Фефер сделал первую запись в своем новеньком черном блокноте:

«Взлетели с аэродрома (секр.). Курс (секр.).

В присутствии начальника охраны М. высказал клеветническое утверждение, что советские самолеты могут развалиться в воздухе.

Воздушные ямы вызывают оч. непр. ощущения.

Трудно представить, что через десять — пятнадцать часов мы уже будем в Америке».

3. ОТЧЕТ

I

Красный блокнот:

«Из Москвы до Нью-Йорка я и Фефер добирались в течение сорока дней.

Этот рекорд был нами поставлен не на волах, не на верблюдах, а на всамделишных американских самолетах.

В Тегеране нас продержали в ожидании „прайорити“ — преимущественного права посадки на самолет — три недели. Успокаивали тем, что как только мы оторвемся от иранской земли, то „ляжем на прямой курс“. Опять же, если не будет никаких случайностей над горами или над океаном и ежели все прививки против чумы, тифа, холеры, желтой лихорадки и многих других болезней будут в порядке. В этом случае мы без всяких задержек долетим до США.

Держи карман шире.

Мы пронеслись над Персидским заливом, пересекли Иран, проплыли над Палестиной и, огибая Порт-Саид, поклонились с высоты пирамидам и приземлились в Каире. Здесь повторилось то же, что в Тегеране. Прождали дней восемь, и при посадке нас снова заверили, что теперь-то мы уж точно „ляжем на прямой курс“. Но в Хартуме нам пришлось несколько дней дышать накаленным воздухом пустыни, а в Аккре — влагой Золотого Берега. Если учесть все это, приходится даже удивляться, как это мы уложились всего в сорок дней.

Естественно, что многократные пересадки и задержки в пути, вовсе не связанные ни со случайностями, ни с прививками, не могли не влиять на наше настроение. И в минуты, когда глаз был уже насыщен множеством памятников, которые старый шах наставил себе при жизни в Тегеране, когда слух притупился от шума многоязычной толпы в Каире, когда ноги устали от беготни по офисам с просьбами и требованиями отправить нас с ближайшим самолетом, когда мы уже без переводчика понимали, что унылый рефрен „Мэй би, туморроу монинг“ означает „Может быть, завтра утром“, — мы в припадке человеческой слабости готовы были объяснить все эти многодневные задержки не войной, как нам говорили, а холодком, попросту говоря — отсутствием энтузиазма у лиц, от которых зависел наш полет.

Все это, однако, смягчалось другими, теплыми волнами, которые докатывались до нас, ибо, как граждане СССР, лишь недавно расставшиеся с родной землей, мы вызывали к себе необычайный интерес со стороны самых разнообразных людей в самых разнообразных местах.

Врач-перс в Тегеране. Гид-араб у пирамид в Каире. Американский военный летчик в Хартуме. Еврейская девушка, медсестра в Иерусалиме. Лодочник на Золотом Берегу. Каменотес на острове Осенчен. Сторож-негр в Нигерии. Все они забрасывали нас вопросами:

— Были ли вы в Сталинграде?

— Как воюют советские женщины?

— Верно ли, что немцы убивают детей?

— Пострадала ли Москва от бомбежек?

— Откуда Красная Армия черпает свои силы?

— Можно ли свободно молиться в СССР?

— Что такое „таран“?

На этот вопрос подробный и обстоятельный ответ дал мой попутчик И. Фефер. Правда, он говорил почему-то о танковом, а не о самолетном таране. Но говорил интересно и со знанием дела».

Черный блокнот:

«М. ведет себя развязно до неприличия, вступает в разговоры со всеми подряд. Я сделал ему замечание о том, что мы представители СССР и должны соблюдать чувство собств. достоинства. М. послал меня в заднюю часть человеч. тела…»

Красный блокнот:

«И вот мы, наконец, в Нью-Йорке. В первый же день — митинг на стадионе Поло-Граунд.

Не знаю, как это описать.

На огромном пространстве стадиона — море голов. Ни просвета между людьми, сплошная живая масса. Белые, черные, желтые лица. Американцы, итальянцы, китайцы, французы, чехи, сплошной Вавилон. На каждую фразу — рев, свист (в Америке это знак одобрения), лес взметнувшихся рук: „V“ — виктория, победа. „Ред Арми“ — „V“. Сталинград — „V“. „Сталин“ — „V“, „V“, „V“!

Я говорил по-русски. Мог бы на идише и даже по-китайски. Это было неважно. Не нужен был переводчик. Важно было, что говорит человек из России.

Что я чувствовал? Я не могу этого передать…»

Черный блокнот:

«На митинге на стад. Поло-Граунд присутствовало, как на следующий день писали в газ., более 50 тыс. чел. На трибуне присутств. и выступали: мэр Нью-Йорка Ла Гардия, ученый А. Эйнштейн, председатель евр. конгресса США С. Вайз, сенатор Д. Лимен, юрист Д. Розенберг, писатели Ш. Аш, Э. Синклер, Л. Фейхтвангер, певец П. Робсон, киноартист Э. Кэнтор и др. После митинга мне сообщили, что в фонд Кр. Армии сделано пожертв. на сумму больше 370 тыс. долларов. В коробках для пожертвований было много монет по 50 центов, 1 д., банкноты в 1, 5, 10 д., чеки на 100 и 200 д., а один чек на 8 тыс. д. Это очень большие деньги. В Нью-Йорке пообедать в ресторане можно за 2 д., ботинки стоят 5 д., а шерстяной костюм 10–12 д.

На митинге М. вел себя неприлично. Он стоял на триб. и плакал. Я протянул ему нос. платок, чтобы он вытер слезы. М. сказал, чтобы я сунул свой платок в задн. часть чел. тела…»

Красный блокнот:

«Нет ни времени, ни сил даже на небольшие заметки для памяти. Встречи и выступления идут одно за другим. Города мелькают, как в киноленте: Вашингтон, Бостон, Лос-Анжелос, Детройт, Чикаго, Сан-Франциско, др. Утром встречи на заводах, в школах и университетах, после обеда — митинги на стадионах и в арендованных залах, вечером — приемы в нашу честь. Часа четыре сна — и все снова.

После круиза по югу США вернулись в Нью-Йорк. В аэропорту нас уже ждали, было запланировано наше выступление по всеамериканскому радио. А нам хотелось только одного: добраться до отеля, принять душ и хоть час поспать. Попробовали перенести выступление. Сопровождавший нас сотрудник советского посольства сделал большие глаза: „Вы с ума сошли! Вам дают ''праймери'' — лучшее время. Этой чести добиваются президенты. Немедленно соглашайтесь!“ Пришлось выступить. Говорят, нас слушали более 20 млн. американцев. Конгресс США после нашего выступления был завален письмами избирателей: все требовали открытия второго фронта. Ради этого можно было и не поспать…»

«В газетах — отчеты о митингах с нашим участием. В основном доброжелательные. Но есть и враждебные. „Ридерс дайджест“, газета с откровенным антикоммунистическим душком, запустила „утку“: Михоэлс и Фефер вовсе не артист и поэт, а участники Сталинградской битвы и прибыли в Америку со специальной миссией, поэтому нас надо остерегаться. Эффект был совершенно неожиданный. В зал, рассчитанный на 10 тыс. человек, набилось вчетверо больше. Огромная толпа стояла на улице, не вместились. Над входом в зал был плакат: „Привет героям Сталинграда!“ Мы уверяли, что это ошибка, но нам никто не хотел верить. Кончился этот митинг не лучшим для меня образом. На платформу, устроенную над сценой, чтобы нас было лучше видно, после окончания митинга полезли люди — жать нам руки и брать автографы. Платформа рухнула, я сломал ногу и очутился в госпитале…»

«Насчет нравов американской прессы Молотов прав. На днях был корреспондент из „Нью-Йорк таймс“. Заговорили, как почти всегда при моих встречах с американцами, о втором фронте. Я сказал, что в Америке об этом много говорят, но ничего не делают. „Вот был, — говорю я, — такой писатель в России — Антон Павлович Чехов. Он сказал, что если драматург вешает в первом акте на стену ружье, то по ходу пьесы оно должно обязательно выстрелить. Нам кажется, что в Америке очень много ружей висит на стенках и не стреляют туда, куда нужно“. Вчера принесли газету. На первой странице огромный заголовок: „Антон Чехов о втором фронте“.

Фефер допекает меня своими нравоучениями, как бонна. Он считает, что я слишком откровенно говорю с журналистами. Сам он держится, будто проглотил аршин, и старается быть святее Папы Римского. За что и поплатился…»

Черный блокнот:

«Михоэлс вторую неделю лежит в госпитале. Врачи говорят, что нога срослась не совсем правильно. Предложили сломать. М. категорически отказался. Сказал, что он не может пролеживать бока в больнице. Его предупредили, что он будет хромать и ему придется ходить с тростью. Он сказал, что всю жизнь об этом мечтал. Его пообещали выписать через три дня.

Во время моего пребывания у него в палате пришел корреспондент из „Нью-Йорк джорнэл америкэн“, задал вопрос: „Правда ли, что в концентрационных лагерях Советского Союза содержатся миллионы политических заключенных?“ Михоэлс ответил: „Понятия не имею“. Этот же вопрос корреспондент задал мне. Я заявил, что это злобная клевета на советское государство. Он спросил, чем я могу это доказать. Я ответил, что не желаю участвовать в провокационных беседах. Когда корреспондент ушел, я в резкой форме указал М., что он был обязан дать решительный отпор антисоветским высказываниям. Он ответил, что я совершенно прав, но вид у него при этом был ухмыляющийся.

Через три дня вышел номер этого „Джорнэла“. Мое интервью было озаглавлено: „Советский поэт Фефер заявил, что в СССР нет политических заключенных, но никаких доказательств привести не смог“. Михоэлс хохотал, как припадочный. Я обиделся. М. сказал, что, когда меня за это интервью посадят, он будет точно знать, что по крайней мере один политический заключенный в Советском Союзе есть.

Ничего, это ему припомнится. Ему все припомнится. Хорошо смеется тот, кто смеется последним…»

Красный блокнот:

«Две недели назад закончилось мое больничное заточение. Нога заметно побаливает, передвигаюсь на костылях. Хирург сказал, что потом я смогу ходить с тростью. Всю оставшуюся жизнь. Досадно. Но еще месяц-полтора провести в госпитале — этого я позволить себе не мог. Ну, буду ходить с тростью, что делать. Гамлета мне все равно уже не сыграть. Зато, если случится, легко будет играть Квазимодо из „Собора Парижской Богоматери“, не нужно будет притворяться хромающим.

И снова все завертелось, как в киноленте. Теперь мне даже на короткое расстояние подают машину.

Очень большую помощь в наших поездках и встречах оказывает вице-консул советского посольства в США Григорий Маркович Хейфец, довольно молодой, очень обаятельный человек. В совершенстве владеет четырьмя языками. Рассказал, что его отец был одним из организаторов американской компартии, работал в Коминтерне. Он еврей, хотя внешне скорее похож на выходца из Азии — смуглый, поджарый, с голубыми глазами и открытой улыбкой. Очень деликатен, ненавязчив, не стремится обязательно присутствовать при моих приватных встречах с американскими деятелями, чего можно было ожидать от приставленного к нам советского дипломата, не задает никаких вопросов о содержании моих бесед. С Фефером держится официально, отчужденно. Правда, однажды я увидел их сидящими рядом в баре отеля. Но они даже не разговаривали, просто сидели рядом. Возможно, оказались в этом баре вместе случайно.

Неделю назад Хейфец куда-то исчез. Его заменил другой сотрудник консульства. Фефер несколько раз спрашивал, не приходил ли ко мне Хейфец и не звонил ли он мне. Я отвечал: нет, не заходил и не звонил. Фефер показался мне отчего-то встревоженным, явно нервничал…»

II

Фефер действительно нервничал. На это у него было две серьезных причины.

Одна была связана с недавно прошедшим митингом нью-йоркских меховщиков. Встречали Михоэлса и Фефера, как всегда, очень горячо, было много пожертвований в фонд Красной Армии: нью-йоркские скорняки, по большей части евреи, были людьми состоятельными. После митинга глава профсоюза меховщиков Арон Шустер сказал, что профсоюз принял решение сшить для товарища Сталина и товарища Молотова хорошие шубы, чтобы они не мерзли суровой русской зимой. Нужно было снять мерки с людей, совпадающих комплекцией с Молотовым и Сталиным. Проблема с Молотовым решилась легко. Михоэлс сказал, что для модели лучше всего подходит сам Шустер: такого же роста, такого же аккуратного телосложения. С размерами товарища Сталина было гораздо сложней. Гораздо. Михоэлс, с присущей ему безответственностью, пытался утверждать, что Сталин примерно его роста, только чуть уже в плечах. С этим Фефер не мог согласиться. Решительно не мог. Как это так? Великий Сталин — такой же недомерок, как Михоэлс? Да вы что, издеваетесь?

Хорошо, Шустер и его закройщики не говорили по-русски, разговор шел на английском. Фефер перебил переводчика, не дал ему договорить. Решать нужно было очень быстро. И Фефер решился: мерку нужно снимать с него, Фефера. Михоэлс изумился:

— Ицик! В вас же живого роста все метр восемьдесят! Товарищ Сталин заблудится в такой шубе!

Но Фефер стоял стеной. Да, он не видел товарища Сталина вблизи. Но он видел товарища Сталина на трибуне Мавзолея, еще до войны. Товарищ Сталин стоял рядом с товарищами Ворошиловым, Кагановичем. Они что, маленького роста? А товарищ Сталин не выглядел ниже их.

Михоэлс сдался: поступайте как знаете.

Через неделю привезли шубы. Замечательные шубы: из тонкого черного английского сукна, на лисьем меху, с воротниками из каракульчи с легкой проседью, — самый знаменитый сорт каракульчи, объяснил Шустер, только очень богатые люди могут позволить себе иметь шубы с воротниками из такой каракульчи. Примерили. И на Шустере, и на Фефере шубы сидели словно влитые. Шустер был чрезвычайно доволен.

Шубы упаковали и оставили в номере Фефера. Всю ночь Фефер глаз не мог сомкнуть. А вдруг Михоэлс прав? Не может быть, чтобы товарищ Сталин был таким невысоким. А вдруг может? Получится что? Получится издевательство над…

А шить для товарища Сталина шубу по росту Михоэлса — не издевательство?! Это же сразу попадет в газеты, станет известно всему миру!

Нет, он прав. Как бы там ни было, какого бы роста товарищ Сталин ни был на самом деле, но Фефер прав. Это политический вопрос. И он, Фефер, решил его правильно.

Так он успокаивал себя, но на душе было очень тревожно. Не радовало даже, что ему и Михоэлсу нью-йоркские меховщики тоже презентовали по шубе. Конечно, без каракульчи с сединой и не на лисьем меху, но легкие, теплые, из хорошо выделанной овчинки, с бобровыми воротниками, в Москве таких не достанешь.

Вторая причина, заставлявшая Фефера нервничать, заключалась в том, что исчез Хейфец. Через три дня — отлет в Мексику. Что делать с отчетами, которых у Фефера скопился уже целый пухлый конверт? Везти с собой? А вдруг мексиканские пограничники или таможенники обыщут его и найдут отчеты?

Переслать почтой в посольство? А если ФБР проверяет почту посольства? Это же не дипломатический канал, а обычная городская почта. Наверняка проверяют, не могут не проверять. И получится, что он своими руками вручил ФБР секретную разведывательную информацию. И если об этом станет известно… А об этом обязательно станет известно…

Уничтожить? Сжечь или порвать на мелкие клочки и спустить в туалет?

Это был выход. Не лучший, но в крайнем случае можно на это пойти. Тем более что в отчетах не содержалось ничего принципиально нового. Самая важная информация была уже передана Хейфецу на прежних встречах.

Фефер очень ответственно отнесся к поручению, которое он получил от комиссара госбезопасности Райхмана и самого товарища Берии на конспиративной квартире в районе Таганки. После каждого приема, который американцы устраивали в честь советских гостей, он до глубокой ночи просиживал у себя в номере, своим четким мелким почерком записывая содержание разговоров, которые Михоэлс вел с американцами.

Это были чудовищные, провокационные разговоры. Речь шла о Крыме, о том, что советское правительство якобы намерено создать там еврейскую республику. Первый раз об этом спросил Михоэлса мэр Нью-Йорка Ла Гардия на приеме после первого митинга на стадионе Поло-Граунд. Прием был многолюдный, с дамами в вечерних платьях, с официантами, скользящими по залу с подносами, уставленными шампанским. Мэр увел Михоэлса и Фефера в глубь своей резиденции, в библиотеку с камином, усадил в массивные, чрезвычайно уютные кожаные кресла, предложил виски и сигары. Переводчика из советского посольства он отослал выпить и перекусить, сказал, что у него есть свой переводчик. Из чего Фефер заключил, что мэр не хочет, чтобы о разговоре знали в советском посольстве. В библиотеку вместе с ними прошли сенатор Джордж Лимен и еще какой-то молодой господин, которого Ла Гардия представил как своего секретаря Боба Айзенштейна, выходца из Одессы. Он и был переводчиком.

Вопрос о Крыме мэр задал не сразу. Долго расспрашивал о Москве, о Ташкенте, о театре ГОСЕТ. Позже Фефер понял, что это было просто предисловие к главному. Когда же главный вопрос прозвучал, Фефер едва не вскочил с кресла. Но Михоэлс не только не возмутился, но даже не удивился. Тем же тоном, покуривая папиросу «Казбек» (от сигары он решительно отказался), как о чем-то вполне рядовом, подтвердил: да, этот вопрос обсуждается. На каком уровне? Нет, этого он не знает. Возможно, и на заседаниях правительства, но здесь он может только гадать, на заседания правительства артистов не приглашают. От кого он об этом узнал? Чисто случайно, от Вячеслава Михайловича Молотова. Да, того самого — наркома иностранных дел, члена Политбюро, первого заместителя наркома обороны товарища Сталина. Друзья с ним? Ну что вы. Это был обычный разговор, в гостях, за рюмкой коньяку. Да, в кремлевской квартире Молотова, его пригласила в гости Полина Семеновна Жемчужина, супруга наркома, покровительница театра ГОСЕТ. Часто ли он бывает у нее в гостях? Нет, в театре после премьер видятся часто, а в гостях у нее он был впервые.

Насколько серьезны намерения советского правительства в отношении Крыма? Ну, господа, вы слишком многого от меня хотите. Я не могу сказать «нет», я не могу сказать «да». Молотов говорил об этом со знанием вопроса, но он не делал мне никаких официальных заявлений.

Так и крутился разговор больше часа. Лимен помалкивал, катал во рту огромную черную сигару, Боб Айзенштейн расспрашивал о пустяках: какая квартира у Молотовых, как обставлена, красивая ли женщина Полина Семеновна, как одевается дома. Бабье какое-то любопытство.

В своем первом отчете Фефер выразил все свое возмущение поведением Михоэлса. Даже если Вячеслав Михайлович Молотов действительно говорил с ним о Крыме, какое он имел право передавать содержание этого разговора американцам? Пусть даже они и прикидываются горячими друзьями Советского Союза и убежденными антифашистами. О вопросах Айзенштейна он вообще распространяться не стал — кому интересны такие мелочи.

Но Хейфец был другого мнения. Он получил отчет Фефера на другое утро после приема, а вечером позвонил ему в номер и пригласил прогуляться по Бродвею. Но на Бродвей они не пошли. Ходили по немноголюдной улочке возле отеля «Уолсдорф-Астория». Хейфец говорил негромко, жестко, прерывая любые попытки Фефера объясниться. Никаких собственных оценок, никакого собственного мнения, никакого анализа разговоров. Только то, о чем шла речь. Максимально подробно. Спрашивают о прическе Жемчужиной: подробный вопрос — подробный ответ Михоэлса. Спрашивают: в какой куртке был Молотов — то же самое. Спрашивают о любой другой ерунде — то же самое.

— Вам все понятно?

Фефер закивал:

— Все…

После этого отчеты стали занимать у него часа по два, а то и по три. Даже Михоэлс обратил внимание на его красные от недосыпа глаза.

— Вы что, стихи по ночам пишете? — поинтересовался он.

— Поэмы, — буркнул в ответ Фефер.

Утешало лишь то, что Хейфец теперь одобрял его работу. Даже выдал однажды двести долларов — на мелкие расходы. Это была огромная сумма. За поэму он столько не получил бы.

А встречи шли одна за другой. С деятелями из ВЕКа, с конгрессменами, с президентом Американской федерации труда Грином, с Оппенгеймером, Эйнштейном, Чарли Чаплином, Фейхтвангером, с директорами банков, с деятелями из Всемирного еврейского агентства. Казалось, вся Америка жаждет заполучить к себе в гости Михоэлса и поговорить с ним о Крыме. И почти на каждой встрече разговор заходил о тех самых мелочах: есть ли на стенах квартиры Молотовых картины, какие, какой ковер, какая мебель. А дамы — те просто помешались: в чем ходит жена Молотова дома, какие пуговицы на ее домашнем платье, носит ли кольца и серьги, какие. Эти вопросы и самого Михоэлса довели. Ему объяснили: это же американцы, они любопытны, как дети, им личная жизнь великих мира сего — хлебом не корми.

И вот Хейфец исчез. Ну что ты будешь делать? Хоть плачь! Можно, конечно, ответы выбросить. Но ведь жалко — столько труда!

Ладно, подождем. До отъезда в Мексику еще три дня. Может, все-таки появится Хейфец. Или человек от него, с паролем: «Хейфец передает вам большой привет».

Но ни Хейфец не появлялся, ни человек с паролем.

День перед отлетом в Мексику выпал на удивление свободным. Михоэлса отвезли в госпиталь — делать рентген, проводить хирургический осмотр. Фефер наконец отоспался, даже «брэкфест» проспал, поднялся только к ленчу. Еще бы поспал, но пропускать ленч было жалко, потом придется покупать на улицах «горячих собак», а ленч был бесплатным, все расходы несла принимающая сторона.

После этого американского «второго завтрака» он принял душ, тщательно побрился, надел новый, купленный в универмаге «Вулворт» летний чесучовый костюм и вышел из отеля — никуда, ни за чем, просто погулять по тому же Бродвею, словно богатый турист. А он и был богатым — двести долларов даже не начинал тратить, да и суточные были почти целые. Конверт с отчетами он на всякий случай сунул в карман — не оставлять же в номере.

На углу Бродвея и 42-й авеню ему на глаза попалась вывеска: «Пост». Он остановился и даже хлопнул себя по лбу. Как же он сразу не догадался! Почта. Вот что его выручит. У них же наверняка, как в Москве, есть окошечки «до востребования». Вот он и отошлет отчеты «до востребования». На имя Хейфеца. А потом, при встрече, ему сообщит. А если Хейфец вообще не возникнет? Вдруг его отозвали в Москву или перевели в какую-нибудь другую страну? Не годится. Вот кому он отправит отчеты — самому себе. Правильно. Вернется из Мексики — заберет. А пока пусть себе спокойно лежат.

Фефер вошел в офис, купил большой конверт и сунул туда листки отчетов. Кое-как сообразил, как написать адрес. У них, оказывается, все наоборот: сначала пишется фамилия адресата, потом дом и улица, а только потом город и страна. Заплатил какую-то мелочь за марку, даже получил квитанцию и вышел на улицу уже без всяких забот.

Хороший у него получился денек. Лучше некуда. И погода была хорошая, без дождя, но и не жаркая. И вообще. Он знал, что Бродвей оживает только к вечеру. Поэтому сначала пошатался по магазинам, шалея от витрин и полок, заваленных немыслимыми промтоварами, потом зашел в киношку, посмотрел «муви» — «Огни большого города» с Чарли Чаплином. На публику поглядывал снисходительно. Многие ли из них могут похвастаться, что знакомы с великим Чаплином? А он, Фефер, знаком. Был гостем в его доме в Голливуде, пил с ним виски, пожимал руку его восемнадцатилетней жене, дочери знаменитого драматурга О'Нейла. А самому-то, между прочим, — шестьдесят шесть. На секундочку! Живут же люди!

Вечерний Бродвей его разочаровал. Было, конечно, много огней, рекламы, но ожидал большего. Половина реклам так и не осветилась. Он наконец-то догадался: война.

Ну, штатники! Называется: терпят военные лишения. Расскажи кому дома — не поверят. Какие лишения? А вот какие. В «Вулворте» он едва голос не сорвал, объясняя, что ему нужны брюки с обшлагами. Нет. Оказывается, запрещено шить такие брюки: война, экономия материала. Пижамы продают на пять сантиметров короче: война опять же. Кофе в барах дают только одну чашку с двумя кусочками сахара. Вторую не дают: режим экономии, война. Нужно расплатиться, выйти из бара, снова зайти, тогда вторую дадут. Михоэлс, большой любитель кофе, изматерился: однажды пять раз подряд заходил в бар. Бензин — тоже режим экономии. Машиной можно пользоваться для бизнеса, а для удовольствия нельзя, полисмен может нагреть на десятку. Литвинов, наш посол в США, со смехом рассказывал: поехал на премьеру фильма «Миссия в Москву». Политическая картина, нужно было поехать. За квартал до кинотеатра машина заглохла. Не стал ждать, пока шофер починит, пошел пешком. Корреспонденты устроили сенсацию: вот это настоящий патриотизм, посол СССР ходит в кино пешком, потому что кино — это удовольствие.

С Эйнштейном тоже смешно вышло. Ездили к нему на машине, еще до того, как Михоэлс ногу сломал. Когда прощались, он предупредил:

— Вас ждут крупные неприятности. Вы приехали ко мне в гости на автомобиле. Полисмен вас может спросить: на каком основании тратите бензин для удовольствия? Вы ему вот что отвечайте: никакого удовольствия вы от встречи со мной не получили. Сэкономите пять или десять долларов.

Такие вот лишения терпят американцы из-за войны.

От гулянья по Бродвею ноги загудели — длинный таки! Зашел в дорогой бар. Гулять так гулять. Кофе брать не стал, а на виски режим экономии не распространяется: хоть залейся. Устроился со стаканом за столиком, закурил американскую сигарету. «Казбек» лучше, конечно, но уж в Америке — так по-американски. Поль Робсон с пластинки поет под джаз. Тоже — френд. Пили у него дома, он пел для них — не пластинка, живьем. Сам играл на пианино и пел. Вот это жизнь!

В баре было сначала пустовато, потом вдруг подвалило народу. Да какого: мужчины во фраках, дамы в вечерних платьях с декольте. Пропускали у стойки по стакашке, смеялись. Фефер догадался: антракт в соседнем театре, вышли промочить горло.

Как нахлынули, так же минут через двадцать и испарились. Кончился антракт. Одна какая-то дама осталась. В сером узком костюме, в огромной белой шляпе, в белых перчатках по локоть. Настоящая леди. Отошла от стойки с коктейлем в руке, оглянулась, отыскивая свободный столик. Фефер поднялся, отодвинул для дамы стул:

— Плиз, миссис.

Она милостиво кивнула: «Сэнк ю». Села, как на трон. Вынула из сумочки золотой портсигар, извлекла из него длинную тонкую сигарету. Фефер изогнулся над столом, щелкнул зажигалкой. Хрен там. Еще раза три щелкнул. Фигу. А ведь пятьдесят центов отдал за нее! Вот бракоделы!

Дама усмехнулась, достала из сумочки свою зажигалку, тоже золотую, прикурила. Фефер от стыда готов был сквозь пол провалиться. Она взглянула на него, снова усмехнулась и неожиданно произнесла на чистейшем русском:

— Все в порядке, Зорин. Не красней. Говно — оно и в Америке говно.

Фефер оцепенел.

— Все в порядке, — повторила она. — Тебе от Хейфеца большой привет.

Он шумно перевел дыхание:

— Черт! А я уж подумал…

— Потом будешь думать. Положи отчет под сумочку.

— Но… у меня его нет. Я…

— Где он?

Он объяснил, от волнения многословно. Она на миг задумалась, кивнула:

— Допивай и поехали.

Возле бара ее ждала машина — открытый спортивный «форд». Видно, не боялась, что оштрафуют за езду для удовольствия.

Через десять минут «форд» остановился у почты. К счастью, она была еще открыта. Конверт ему выдали даже без паспорта, по квитанции. Дама повертела его в руках и небрежно сунула в ящик для перчаток. Отметила:

— Молодец, хорошо придумал.

— Как вас зовут? — осмелился спросить он.

— Лиза.

«Форд» умчался, оставив Фефера на краю тротуара.

Он еще раз облегченно вздохнул и отправился в отель. Что-то расхотелось ему развлекаться в Нью-Йорке. Хорошо, что все обошлось.

И на том спасибо.

Он бы не думал так, если бы был опытней и внимательней. Он заметил бы, что едва «форд» тронулся с места, как за ним скользнул серый закрытый «додж». В машине были два молодых человека. Одного из них Фефер мог бы заметить в толпе, когда гулял по Бродвею. Второй вел его от гостиницы. Когда Фефер вышел из почты, он зашел к менеджеру, предъявил удостоверение ФБР и изъял конверт, отправленный Фефером до востребования самому себе. Через час конверт был возвращен на почту.

«Додж» проследовал за открытым «фордом» с дамой в белой шляпе до ворот советского генерального консульства. Молодые люди остановились поодаль, посмотрели, как автомобиль въехал во двор консульства, и вернулись в Бруклин, где располагалось одно из подразделений ФБР. Часа два они сидели в картотеке, перелистывая альбомы с фотоснимками. Их поиски увенчались успехом. На одном из снимков они узнали даму из «форда». Это была жена старшего советника консульства Зоя Зарубина.

Но всего этого Фефер не знал. Поэтому спал спокойно.

Утром делегация Еврейского антифашистского комитета СССР вылетела в Мехико.

III

«Сугубо конфиденциально

Вашингтон, округ Колумбия

Советнику Президента США

м-ру Г. Гопкинсу

Сэр! Направляю Вам документы, полученные нами из нью-йоркского филиала ФБР, а также заключение аналитиков внешнеполитического отдела центрального аппарата. Речь идет о миссии Еврейского антифашистского комитета СССР. Полагаю, экспертные оценки могут представить интерес в свете планирующейся встречи м-ра Рузвельта, м-ра Черчилля и м-ра Сталина в Тегеране.

Директор Федерального бюро расследований США Д. Гувер».

*

«Ф о р м а ФД-302

ФБР, Нью-Йорк

Перед оперативно-розыскным и информационно-аналитическим отделами ФБР были поставлены следующие задачи:

1. Выяснить, является ли для членов делегации Еврейского антифашистского комитета СССР Михоэлса и Фефера единственной целью создание общественного прессинга на правительство США для форсирования открытия второго фронта, а также сбор средств для советской экономики, обескровленной непомерными военными расходами.

2. Выяснить, не преследует ли миссия ЕАК в США иные цели, а если да, то какие именно.

3. Выяснить, не являются ли члены делегации ЕАК агентами службы внешней разведки НКВД СССР и не используется ли их поездка по США для контактов Москвы с внедренной в США советской резидентурой.

4. В случае отрицательного ответа на вопрос в п. 3 выяснить возможности вербовочного подхода к членам делегации ЕАК Михоэлсу и Феферу и наметить план их агентурной разработки.

В результате комплекса проведенных мероприятий установлено:

1. Ответ на вопрос в п. 3 отрицательный. Никаких контактов объектов наблюдения М. (Михоэлс) и Ф. (Фефер) с лицами, заподозренными в связях с советской разведкой, не установлено. Не зафиксированы и признаки повышенного интереса М. и Ф. к гражданам США, носителям военных, экономических и др. гос. секретов.

2. По вопросам в пп. 1, 2 и 4 ответ неоднозначен.

По п. 4.

Ни М., ни Ф. не являются кадровыми офицерами советской разведки.

Обширная информация, полученная нами в кругах американской интеллигенции и сопоставленная с газетно-журнальными публикациями как в США и странах-союзниках, так и в СССР, свидетельствует о необычайно высоком рейтинге Михоэлса как артиста и руководителя московского еврейского театра ГОСЕТ. Знакомство с Михоэлсом считают для себя честью крупнейшие писатели и др. деятели культуры, а также такие ученые, как Эйнштейн, Оппенгеймер и др. В СССР Михоэлс отмечен высшими званиями (народный артист СССР) и гос. наградами (орден Ленина).

Трудно предположить, что личность такого масштаба может быть привлечена к сотрудничеству с НКВД. Однако с учетом того, что в СССР возможно все, даже кажущееся невероятным в США, была проведена психологическая экспертиза поведения Михоэлса в процессе его поездок и выступлений в самых различных аудиториях и среди самых различных кругов США.

Выводы. Поведение естественное, эмоциональное. Несмотря на недостатки внешности (маленький рост, неправильная форма лица, большая облысенность головы и др.), комплексом неполноценности не страдает. Обладает огромной силой воздействия на аудиторию даже в 50 и более тыс. человек.

Анализ поведения Михоэлса на приемах, пресс-конференциях и т. д. свидетельствует о цельности его характера, об умении владеть собой, от отсутствии двойственности и внутреннего надлома, что делает мероприятия вербовочного характера лишенными перспективы.

Психофизические доминанты второго члена делегации ЕАК поэта И. Фефера также исключают его вербовку, но по совершенно иным причинам.

Личностные характеристики его таковы: гипертрофированное самолюбие, уязвленность сознанием своей неравноправности с Михоэлсом в глазах американского общества, скупость (отмечено при наблюдении его в магазинах и при расчетах в кафе и за покупки в лавках, нежелание давать даже мелкие чаевые прислуге и пр.), подчеркнутое и не всегда уместное напоминание о своей роли в культурной жизни СССР и в еврейской поэзии, гипертрофированный интерес к достижениям американской цивилизации: автомобилям, товарам в магазинах и т. д.

Рапорты наружного наблюдения прилагаются.

Психологическая неуравновешенность, ярко выраженный комплекс неполноценности усугубляются болезненным страхом совершить какой-либо поступок, который может быть истолкован советской стороной как проявление непатриотического поведения.

В рапорте агента Д. приводится сл. случай. После того как профсоюз меховщиков Нью-Йорка сшил в подарок Сталину и Молотову шубы, в офис председателя профсоюза Шустера пришел Фефер и попросил его никому не говорить о том, что мерка для шубы Сталину снималась с него, Фефера. На удивленный вопрос Шустера почему, Фефер сбивчиво пояснил, что Сталин, возможно, не такого роста, как Фефер. „Значит, он еще выше?“ — спросил Шустер. Фефер ответил: „Нет-нет“. — „Значит, ниже?“ — „Нет, не в этом дело“, — сказал Фефер. Он пояснил: хватит того, что шубу для Сталина шили евреи, будет неловко, если он узнает, что и мерку для его шубы снимали с еврея. Шустер удивился: „Неужели мистер Сталин антисемит?“ На что Фефер в ужасе запротестовал, скомкал объяснения и попросил все же исполнить его просьбу.

Таким образом, моральная уязвимость Фефера, делая его доступным для легкой вербовки объектом, целесообразность этой вербовки исключает. На надежность такого агента рассчитывать совершенно невозможно. Вербовку Фефера можно было бы осуществить лишь с единственной целью: передать через него Москве тщательно подготовленную дезинформацию, имея в виду, что по возвращении в Россию он тотчас же признается в сотрудничестве с ФБР или же его вынудят к этому при проверке в органах НКВД.

На первом этапе мы склонялись к этому варианту, но дальнейшая проработка объекта заставила нас отказаться от своих намерений.

Причина этого требует пояснений и связана с задачами, поставленными перед нами в пп. 1 и 2.

Анализ поведения объекта Ф. выявил устойчивую аномалию, которая заключалась в том, что в определенные моменты и при определенных обстоятельствах Фефер неузнаваемо менял свою манеру держаться с Михоэлсом: обычно подчиненную, хотя со стремлением казаться независимым. На короткое время он вдруг словно бы обретал чувство превосходства над своим именитым соотечественником, в его взгляде на Михоэлса ощущалась даже некоторая снисходительность. Было отмечено, что такие трансформации происходят тогда, когда Феферу кажется, что ни Михоэлс, ни другие люди его не видят.

Понимая, что в составе делегации ЕАК одаренный и пользующийся в США известностью еврейский поэт Перец Маркиш был заменен на И. Фефера не случайно, а также зная, что НКВД не выпускает в зарубежные поездки видных деятелей науки и культуры без соответствующего сопровождения, мы пришли к однозначному выводу о том, что Фефер является осведомителем НКВД и приставлен к Михоэлсу для наблюдения за ним.

Сам этот факт, однако, не объяснял причины зафиксированной нашими агентами аномалии в поведении Фефера. Можно было предположить, что Фефер знает или узнал о Михоэлсе нечто такое, что и сообщает ему это чувство собственного превосходства, своего рода победительности.

Было отмечено, что свет в комнате Фефера гаснет намного позже, чем в комнате Михоэлса. Версия о том, что Фефер пишет стихи, что было бы естественно для поэта его склада, не подтвердилась. При негласном осмотре его номеров в отелях не было обнаружено ни текстов стихов, ни обычных в таких случаях черновиков. Очевидно, что он писал не стихи, а отчеты о приватных встречах и разговорах Михоэлса.

Это сразу же нашло подтверждение. Давно сотрудничающий с нами на добровольной основе секретарь мэра Нью-Йорка Боб Айзенштейн во время приема после митинга на стадионе Поло-Граунд сообщил присутствовавшему на приеме начальнику аналитического отдела ФБР М. Фрейзеру о том, что в библиотеке мэр Ла Гардия в разговоре с Михоэлсом затронул вопрос чрезвычайной важности — о намерениях русских отдать после войны Крым евреям. Фрейзер быстро сориентировался в ситуации и дал указание Айзенштейну о том, какие вопросы он должен поставить перед Михоэлсом. После чего Айзенштейн тотчас же вернулся в библиотеку.

Позже он проинформировал нас, что реакция Фефера на рассказ Михоэлса о его разговоре с Молотовым была очевидно резкой и почти панической.

При последующих встречах Михоэлса с видными государственными и общественными деятелями США тема Крыма подвергалась тщательному и разностороннему обсуждению. Отчеты об этих встречах и составлял Фефер. Нам удалось установить, что он передавал их вице-консулу СССР Хейфецу, кадровому разведчику НКВД, известному в американских прокоммунистических кругах под псевдонимом доктор Браун. Из этого мы сделали вывод о том, что советская сторона проводит зондаж по вопросу о Крыме.

На этом этапе общее руководство операцией взял на себя срочно прибывший из Вашингтона специальный агент ФБР Э. Маклейн…»

*

«Ф о р м а ФД-302а

ФБР, Нью-Йорк

Э. Маклейн — Д. Гуверу

Реализуя полученные полномочия, я одобрил отчет о работе, проведенной нью-йоркским филиалом ФБР. В частности, согласился с мнением о нецелесообразности вербовочных подходов к объекту Ф. Совершенно очевидно, что он не посвящен в суть задуманной НКВД комбинации и используется втемную. В этом качестве он более полезен и нам в достижении наших целей.

Таких целей я наметил три:

1. Установить, кто и с какой целью проводит зондаж общественного мнения США по вопросу о Крыме. Является ли это акцией НКВД или же импульс исходит от правительства СССР, а конкретно — как явствует из рассказа Михоэлса — от наркома иностранных дел Молотова.

2. Получить детальную информацию о реакции политических и общественных деятелей США еврейского происхождения на предложение СССР создать в Крыму еврейскую республику.

3. Выяснить, в какой интерпретации эта информация поступает в Москву от объекта Ф.

Для достижения первых двух целей мною были затребованы и получены дополнительные технические средства и опытные сотрудники, а также активизирована добровольная и штатная агентура, имеющая доступ в интересующие нас круги.

Суммируя массив полученной информации по второму вопросу, можно констатировать глубокую заинтересованность промышленно-финансовых кругов и деятелей американской культуры, а также руководителей еврейских организаций, в положительном решении вопроса о предоставлении Крыма евреям не только СССР, но и всей диаспоры.

Прослеживается также известная настороженность, вызванная тем, что импульс слишком слаб и имеет неопределенное происхождение.

Ответить на первый вопрос мы могли лишь частично. А именно: установили достоверность рассказа Михоэлса о встрече с Молотовым в его квартире в Кремле. Для этого все наши агенты, принимавшие участие в переговорах, были снабжены вопросником, разработанным аналитическим отделом Бюро. Вопросы носили предельно безобидный характер и касались мелких бытовых деталей: обстановки в квартире Молотова, одежды его самого и его жены г-жи Жемчужиной, ее прически, ювелирных украшений и др.

Вопросы были определенным образом сгруппированы и повторялись на каждой встрече в разных вариантах и разными людьми, в том числе и женщинами, привлеченными к операции. По мере поступления информации сопоставлялись и анализировались ответы Михоэлса на эти вопросы, а при прослушивании магнитофонных записей психологами оценивалась его интонация.

Тщательный анализ не обнаружил никаких несоответствий. Это дает основания с уверенностью утверждать, что разговор Михоэлса с Молотовым в его кремлевской квартире действительно состоялся и происходил именно так, как об этом рассказывает Михоэлс.

В свою очередь, это позволяет сделать вывод, что информация о планах советского правительства относительно послевоенного устройства еврейской республики в Крыму имеет своим источником именно наркома иностранных дел СССР Молотова.

Самым трудоемким оказалось разрешение третьей задачи.

Нам чрезвычайно важно было получить копии отчетов Фефера еще и потому, что аналитики НКВД по характеру вышеупомянутых проверочных вопросов могли определить круг лиц, сотрудничающих с ФБР, и использовать эту информацию в оперативных целях. Зная, о каких лицах стало известно в Москве, мы имели бы возможность выявить вербовочные подходы к ним со стороны агентов НКВД и таким образом расшифровать работающих в США советских нелегалов.

Высокая профессиональная подготовка Хейфеца и его предельная осторожность при получении информации от объекта Ф. препятствовали нашему доступу к отчетам Фефера. Задачу удалось решить лишь в результате реализации многоходовой оперативной комбинации.

На первом этапе необходимо были лишить Фефера канала связи, то есть вывести Хейфеца из игры на минимально необходимое время. Удобный случай подвернулся, когда служба наружного наблюдения доложила, что Хейфец приехал на автомобиле в ресторан „Палермо“ в Бронксе и ужинает там со знакомым, при этом оба пьют смирновскую водку. Когда Хейфец вышел из ресторана и, распрощавшись со знакомым, сел в автомобиль и тронулся с места, он был остановлен проинструктированным нами офицером дорожной полиции, потребовавшим объяснений, почему Хейфец нарушает законы военного времени и пользуется автомобилем для развлечения. В ходе разговора офицер заподозрил задержанного в вождении автомобиля в нетрезвом виде, доставил его на медицинское освидетельствование и затем арестовал и отвез в полицейский участок.

Как мы и предполагали, Хейфец не стал предъявлять дипломатический паспорт, так как подобный инцидент, как это нередко бывало, мог привести к его отзыву в Россию. Он рассчитывал на освобождение под залог, но дежурный в полицейском участке, также получивший от нас инструкции, не разрешил ему воспользоваться телефоном. Утром судья приговорил его к штрафу в 200 долларов или к месяцу тюремного заключения. Поскольку таких денег у Хейфеца с собой не было, он был доставлен в тюрьму Бронкса, откуда не мог позвонить, так как телефонная сеть, обслуживающая тюрьму, была по нашему указанию временно выведена из строя.

Утратив канал связи, объект Ф. начал проявлять нервозность. Отчеты он по-прежнему составлял, но носил с собой, не рискуя оставлять в отеле, на что мы рассчитывали. Для получения доступа к ним было разработано два варианта. Первый: выкрасть их в уличной толпе. Второй: инсценировать хулиганское нападение, а в полицейском участке, куда объект был бы доставлен вместе с нападавшим, найти момент и переснять отчеты, которые были бы изъяты у него вместе с документами якобы для проверки.

Ситуация разрешилась более простым образом. Агент Д. заметил, что объект вошел в почтовое отделение на углу 42-й авеню и Бродвея и отправил какое-то письмо. Оно было получено агентом Д. с помощью срочно оформленной санкции районного прокурора и доставлено в технический отдел. Проведенная с соблюдением всех предосторожностей перлюстрация подтвердила, что в конверте находятся отчеты Фефера. Они были сфотографированы, а конверт возвращен на почту.

В тот же вечер он был получен самим Ф. и передан вступившей с ним в контакт даме, которая была опознана как жена старшего советника генконсульства генерала НКВД Зоя Зарубина. Тот факт, что в операции была задействована жена высокопоставленного чиновника, свидетельствует о том, что Москва придает очень большое значение отчетам Фефера.

Через семь суток после ареста Хейфеца телефонная связь в тюрьме была восстановлена. После внесения за него штрафа он был освобожден из заключения.

Таким образом, цель номер 3 была достигнута.

В соответствии с полученными мной инструкциями все материалы были переданы в аналитический отдел центрального аппарата ФБР в Вашингтоне…»

*

«Сугубо конфиденциально

Директору ФБР США

м-ру Д. Гуверу

Чрезвычайно высокая централизация власти в СССР исключает возможность самостоятельного проведения каких-либо крупных внешнеполитических акций как со стороны НКВД, так и со стороны Наркомата иностранных дел. От кого бы ни исходила инициатива зондажа по вопросу о Крыме (Берия или Молотов), он не мог проводиться без ведома и прямого одобрения главы СССР Сталина.

Это и было положено в основу настоящего анализа.

С момента нападения Германии на СССР в Среднюю Азию, на Урал и в другие регионы были эвакуированы десятки тысяч евреев, проживавших до войны в Белоруссии, на Украине и др. областях, а также еврейское население аннексированных Советским Союзом Прибалтики, Западной Украины, Бессарабии и восточных областей Польши. Помимо крупномасштабных задач восстановления народного хозяйства, перед советским правительством встанет после завершения войны и необходимость решать проблемы территориального размещения евреев, существовавшие в латентном состоянии с 1917 года и ни в коей мере не разрешенные созданием еврейской автономной области на Дальнем Востоке.

Создание еврейской республики в Крыму представляется достаточно удачной идеей, особенно с учетом того, что опыт колонизации еврейскими переселенцами восточных частей Крымского полуострова дал положительные результаты. При финансовой поддержке еврейских благотворительных организаций США „Джойнт“, „Агроджойнт“, а также Американского общества содействия землеустройству евреев в СССР (ИКОР) крестьянские еврейские артели в Крыму быстро превратились в высокопродуктивные товарные хозяйства.

Таким образом, идея создания в Крыму еврейского государственного образования с высокой степенью автономии не является для советского правительства чем-то случайным. Этот вопрос мог быть отнесен к сугубо внутренним проблемам СССР, если бы не новый элемент, имеющий принципиальный характер: открытость будущей Крымской республики для переселения евреев со всего мира.

В данный момент отсутствуют сведения, которые позволили бы с уверенностью ответить на вопрос о том, действительно ли Сталин намерен реализовать план, утечка информации о котором была осуществлена посредством руководителя делегации Еврейского антифашистского комитета СССР артиста Михоэлса.

Вне зависимости от истинных намерений советского правительства пропагандистская направленность акции поддается оценке. Она такова:

1. Вызвать симпатии к СССР у евреев США и других стран и тем самым воздействовать на общественное мнение, склонить его к мысли о необходимости беспромедлительного открытия второго фронта, с одной стороны, и к увеличению материально-технической помощи, с другой.

2. Закрепить в сознании мировой общественности новый образ Советского Союза, якобы отказавшегося от своих геополитических притязаний, диктуемых марксистско-ленинской теорией мировой революции. Создание в Крыму еврейской республики, открытой для всей еврейской диаспоры, удачно вписывается в мероприятия, проведенные СССР именно с этой целью: роспуск Коминтерна, отказ от преследования иерархов русской православной церкви и служителей других конфессий, повсеместное открытие храмов, католических костелов и мечетей.

3. Путем переадресовки еврейской эмиграции из Палестины в СССР усилить свое влияние на Ближнем Востоке среди лидеров арабских государств, обеспокоенных перспективой создания еврейского государства в Палестине.

Нужно признать, что все эти пропагандистские цели в основном достигнуты.

С точки зрения национальных интересов США практическая реализация советским правительством планов создания в Крыму еврейской республики имеет как отрицательные, так и положительные стороны.

Самим фактом своего существования Крымская республика станет альтернативой созданию еврейского государства в Палестине, что является целью всемирного сионистского движения. Если в Крыму будут созданы необходимые условия для приема и устройства эмигрантов, поток евреев-беженцев из стран Европы и евреев-переселенцев из США сменит русло и хлынет не в Палестину, как в настоящее время, а в Крым с его несравнимо более благоприятным климатом и отсутствием враждебно настроенного арабского окружения. Это неизбежно приведет к „утечке мозгов“ и квалифицированной рабочей силы из США, а также к перемещению из США в СССР крупных финансовых средств. Таким образом, за счет США будет происходить подпитка экономики СССР, традиционно ориентированной на военные отрасли промышленности.

Это, безусловно, противоречит интересам США.

С другой стороны, существование в Крыму еврейской республики с бурно развивающейся экономикой и широкими культурными связями с еврейской диаспорой в США и в других высокоразвитых странах неизбежно приведет к интеграции СССР в мировую экономическую систему и в конечном итоге будет способствовать либерализации советского режима.

В долгосрочной перспективе этот процесс несомненно выгоден США.

Давать окончательную оценку плюсам и минусам плана создания Крымской еврейской республики не входит в компетенцию ФБР.

В случае благожелательного отношения правительства США к этому плану необходимо предпринять следующие шаги:

1. Пользуясь неофициальными каналами, довести до советского правительства информацию о том, что план создания Крымской еврейской республики одобрительно воспринят не только американской еврейской общественностью и финансово-промышленными кругами, но и многими политическими деятелями, близкими к правительству США.

2. Дать недвусмысленно понять, что американская сторона хотела бы получить подтверждение серьезности намерений советского правительства относительно вышеупомянутого плана.

Общее замечание.

При выработке политической линии США в данном вопросе необходимо учитывать, что первоначальный импульс исходит от Сталина. В силу склонности его к многоходовым политическим комбинациям и определенной непредсказуемости его характера нельзя исключать варианта, что план создания еврейской республики в Крыму преследует какие-то совершенно иные цели, о которых в данный момент мы не можем даже догадываться…»

*

«Совершенно секретно

Шифрограмма

Браун — Центру.

Операция „Утечка“ успешно завершена…»

IV

Красный блокнот:

«Почти три месяца в США. Две недели в Мексике. Две недели в Канаде. Третья неделя в Англии. Давно потерян счет городам, количество выступлений перевалило за сотню. Фефер сдал. Я держусь за счет актерской закалки, силы дает энергия залов.

Такой роли у меня никогда не было. И никогда больше не будет. Такого успеха не знал ни один артист в мире. Артист и не может иметь такого успеха. Значит ли это, что политика выше искусства?»

*

«Наша поездка была, оказывается, под контролем советских посольств. Я и не догадывался. Велась даже статистика. Оказывается, на наших митингах побывало в общей сложности более 500 тысяч человек, а в фонд Красной Армии мы собрали около 32 миллионов американских долларов.

Об этом нам сообщил перед вылетом из Лондона в Москву советник посольства СССР в Англии. Он пошутил:

— Неплохой сбор для гастрольного турне, не так ли?

Я спросил:

— Сколько на эти деньги можно купить самолетов и танков?

Он как-то странно взглянул на меня и ответил:

— Много…»

4. ХОД БЕЛЫМ КОНЕМ

I

4 декабря 1943 года в 18.00 во всех частях Московского военного округа была объявлена боевая тревога. С аэродромов поднялись в воздух десятки истребителей, «яков» и «лавочкиных», припали к прокаленному морозом металлу расчеты зенитных установок, ранние зимние сумерки прорезали сотни прожекторов. На улицы высыпали усиленные патрули, а подмосковные шоссе были блокированы танками и войсками НКВД.

Никто не знал причины тревоги. Москва уже начала забывать о бомбежках, рвущие душу сирены воздушной тревоги умолкли, казалось бы, навсегда, а звуки артиллерийских выстрелов не пугали, а радовали сердца — это были звуки победных салютов. Орел, Белгород, Харьков, Смоленск, Витебск, Могилев, Новороссийск, Киев. Вечернее небо над Москвой расцвечивалось разноцветными огненными шарами, а красные флажки, которыми отмечалась линия фронта не только в штабах, но и в квартирах многих москвичей, уверенно подвигались к границе.

Особенное напряжение царило на центральном командном пункте ПВО. Здесь тоже никто не знал о причинах тревоги. Знал только один человек — командующий войсками ПВО генерал-полковник Громадин. Но он молчал.

В 20.03 операторы РУС, радиолокационных станций обнаружения, доложили о приближении с юго-востока трех военно-транспортных самолетов в сопровождении истребителей. При подходе к Москве они разделились, один ушел в направлении Кубинки, а два других совершили посадку на аэродроме в Чкаловской. Едва заглохли мощные двигатели, тут же погасли все аэродромные огни, и в полной темноте, лишь при свете фар, к трапам подкатили черные бронированные «ЗиСы», по три к каждому самолету. Приняв в свои салоны пассажиров, они устремились к Москве. Три из них въехали на территорию Кремля, а остальные направились в Кунцево. Возле Ближней дачи Сталина «ЗиС», следовавший в середине колонны, вышел вперед и первым въехал во двор Ближней. Генерал Власик, начальник кремлевской охраны, отпихнул офицеров от машины и сам открыл заднюю дверцу.

— С возвращением, Иосиф Виссарионович!

Сталин вернулся из Тегерана в Москву.

Генерал-полковник Громадин выслушал сообщение по ВЧ и приказал:

— Отбой!

Истребители вернулись на аэродромы базирования, с шоссе исчезли танки и грузовые фургоны с частями НКВД, погасли прожектора.

В 21.00 над Москвой майским громом прокатились артиллерийские залпы салюта, низкие звезды померкли от россыпи разноцветных огней.

В этот день Красная Армия взяла Керчь.

Началось освобождение Крыма.

II

Недаром говорится: в гостях хорошо, а дома лучше. Недаром. Признак старости? Шестьдесят четыре года — какая старость? Для мужчины, грузина — старость? Возраст мудрости. А мудрость и суета — вещи несовместимые.

Поездка в Тегеран была суетной, но необходимой. Сталин был доволен тем, как она прошла. И был доволен, что она закончилась. Неудобство было не во внешних условиях. Нет, в другом. Впервые за очень много лет он оказался в непривычном для себя положении. В положении равного. Это царапнуло.

Равного с кем?

Уинстон Леонард Спенсер Черчилль. Сын Рандольфа Генри Спенсера, третьего сына герцога Мальборо. Английский бульдог. Ленин о нем сказал: величайший ненавистник Советской России.

Франклин Делано Рузвельт. ФДР, как его называли в своем кругу. Не из герцогов, но и не из нищих горийских сапожников. Зять президента Теодора Рузвельта. Сам президент США, избранный на третий срок — небывалый в истории Америки случай. Большой демократ. С 1921 года прикован к инвалидной коляске, полиомиелит. И поди ж ты. Великий человек. Истинно великий.

Равным среди таких быть вроде и не зазорно. Но это как для кого.

Черчилль и Рузвельт словно бы привезли с собой в декабрьский, промозглый по-осеннему Тегеран отсвет своих Пиккадилли и Уолл-стритов. Сталин был совершенно равнодушен ко всем заграницам, но тут вдруг поманило. Увидеть Лондон. Увидеть Нью-Йорк. Так, как он увидит Берлин. А он уже знал, как его увидит. Он прилетит на огромной стальной птице, выйдет на площадку самолетного трапа и будет с нее смотреть на Берлин. Он будет в белоснежном кителе с золотыми маршальскими погонами и с единственной наградой на груди — Звездой Героя Советского Союза. Он еще не Герой Советского Союза? Ну, до конца войны есть время. Может быть, товарищи все же решат, что товарищ Сталин достоин этой награды?

Да, вот так он и будет смотреть на Берлин.

И только так стоит — на Лондон и Вашингтон.

Или на Нью-Йорк.

Сталин отогнал от себя эту короткую быструю мысль. Но запомнил.

Искушение вызова.

На другое утро после возвращения из Тегерана Сталин надел старые подшитые валенки и телогрейку и вышел убирать снег с аллей вокруг Ближней дачи. Он часто это делал. Летом просто гулял, осенью сгребал листья, а зимой убирал снег. День был морозный, солнечный. Над Москвой стелились дымы и пар от теплоэлектростанций. На еловых ветках искрился снег.

Хорошо дома, хорошо. В гостях хорошо, а дома намного лучше.

Через неделю он приказал Поскребышеву собрать членов Политбюро на внеочередное заседание. Поскребышев кивнул, но из кабинета не выходил. Сталин взглянул на него: в чем дело?

Поскребышев напомнил:

— Повестка.

— Да, повестка… В повестке будет только один вопрос: обсуждение киносценария украинского режиссера Александра Довженко.

Поскребышев вышел.

Заседание Политбюро состоялось в кабинете Сталина. Пока подходили Маленков, Молотов, Каганович, Берия, Микоян, Жданов, специально вызванный из Киева Хрущев и другие участники заседания, Сталин прохаживался по ковру, попыхивал трубкой, молчаливым кивком здоровался с входившими. Поскребышев доложил: присутствуют столько-то членов и кандидатов в члены Политбюро, такие-то находятся в качестве представителей Ставки в штабах фронтов. Сталин подошел к письменному столу, оставил трубку в хрустальной пепельнице, взял какую-то папку и занял место в торце стола для совещаний. Обвел взглядом присутствующих. Взгляд был тяжелый, с бешеной желтизной. В кабинете мгновенно установилась абсолютная тишина.

Сталин заговорил. Он говорил негромко, резко, короткими фразами. С заметным грузинским акцентом, усиливавшимся у него в минуты гнева. Таким его давно не видели. Таким он был только в первые месяцы войны.

Ему стало известно, что кинорежиссер Довженко написал новый сценарий. Мы хорошо знаем кинорежиссера Довженко. Его кинофильмы любит советский народ. За кинофильм «Щорс» мы дали кинорежиссеру Довженко Сталинскую премию 1-й степени, хотя для этого нам пришлось увеличить количество Сталинских премий в области литературы и искусства, определенных решением правительства. Мы пошли на это. Талантливое произведение должно получить награду. Решение правительства изменить нетрудно, создать талантливое произведение гораздо трудней. Мы рады творческой плодовитости талантливого кинорежиссера. Мы приветствуем его желание создать яркий кинофильм о подвиге советского народа, спасающего весь мир от коричневой фашистской чумы. Мы были бы рады, прочитав сценарий, поздравить его с успехом.

Товарищ Ленин сказал: «Из всех искусств для нас важнейшим является искусство кино». Режиссер Довженко помнит эти слова. Режиссер Довженко хорошо понимает, что кино — это политика. Поэтому он решил прочитать сценарий товарищу Хрущеву. Товарищ Хрущев является первым секретарем Центрального Комитета партии Украины и членом Политбюро. Кинорежиссер Довженко вправе был рассчитывать на его советы. Товарищу Хрущеву сценарий понравился. Я не спрашиваю товарища Хрущева, сколько горилки он выпил перед тем, как начать слушать сценарий. Это личное дело товарища Хрущева. Товарищ Хрущев не обязан разбираться в искусстве. Но он обязан разбираться в политике. Потому что, если он не разбирается в политике, он занимает не свое место. Поэтому только количеством выпитой им горилки я могу объяснить высокую оценку, которую дал товарищ Хрущев сценарию режиссера Довженко. В противном случае придется предположить, что товарищ Хрущев одобрил сценарий, который мог быть написан по заказу министра просвещения и пропаганды Германии доктора Йозефа Пауля Геббельса.

Сталин замолчал. Стало слышно, как бьют кремлевские куранты. Раньше их никто не слышал. На Хрущева не смотрели. И он ни на кого не смотрел. Сидел, уставившись в графин на зеленом сукне стола. Вода в графине чуть пузырилась. В графины наливали нарзан. Сидел, боясь шевельнуться. Знал: нужно молчать, терпеть. Не дай Бог пытаться оправдываться. Молчал. Терпел. Хотя больше всего на свете хотелось посмотреть. Не на Сталина. На Берию. Нельзя. Продолжал терпеть.

Сталин вновь заговорил. Так же негромко, с тем же клокочущим, как лава в вулкане, гневом.

Возможно, товарищи члены и кандидаты в члены Политбюро сидят сейчас и думают: а не сошел ли товарищ Сталин с ума? Он созывает Политбюро для обсуждения киносценария в то время, когда идет тяжелая война. Когда победа видна, но она видна еще очень слабо. Как солнце, которое еще скрыто глубоко за горизонтом. Когда приближение восхода можно только угадать по едва заметно посветлевшему небу. Не забыл ли товарищ Сталин об этом? Нет, он не забыл. Но он помнит и другое. То, что должны помнить все.

Какое оружие фашистской Германии является самым опасным для нас? «Мессершмитты»? Нет. Советские летчики на советских самолетах научились сбивать фашистские «мессершмитты». «Тигры» и «пантеры»? Нет. Советские артиллеристы получили пушки, которые легко пробивают их броню, эти пушки они образно назвали «зверобоями». Что сильнее самолетов и танков? Идеология. Фашистская пропаганда пыталась и пытается разжечь ненависть советского народа к коммунистам. Эти попытки изначально были обречены на полный провал. Фашистская пропаганда пытается разрушить краеугольный камень, лежащий в основании Советского Союза, — великую идею пролетарского интернационализма. Фашистская пропаганда пытается вбить клин между советскими народами, пытается играть на самых низменных чувствах — чувствах национализма. И мы должны признать, что это иногда удается. Во время оккупации Калмыкии и кавказских республик немцы соблазняли проживающие там народы идеей отделения от России, идеей национальной независимости. И многие поддались этому ядовитому искусу, перешли на сторону оккупантов, обернули оружие против Красной Армии. Ингуши. Чеченцы. Калмыки. Балканцы. А крымские татары подарили Гитлеру белого коня, на котором он должен был въехать в Москву. Что это значит? Это значит, что мы проиграли это идеологическое сражение.

Но не на карликовые кавказские республики нацелено ядовитое жало доктора Геббельса. Вот если бы ему удалось поссорить русских с украинцами, если бы ему удалось вырвать сорокамиллионный народ Украины из семьи братских народов СССР — вот это была бы настоящая победа Гитлера. Это было бы наше самое страшное поражение. Почву для такого поражения и готовит сценарий кинорежиссера Довженко.

Сталин помолчал и добавил:

— Который одобрил товарищ Хрущев.

Он раскрыл папку. В ней были машинописные страницы, исчерканные красным карандашом. Взял одну из них. Процитировал:

— «У вашего народа есть абсолютная ахиллесова пята: люди лишены умения прощать друг другу свои разногласия. Они уже двадцать пять лет живут негативными лозунгами — отрицаниями Бога, собственности, семьи, дружбы. Верность — коммунистической партии. Любовь — только к коммунистической родине. Дружба — только дружба народов…» Это говорит отрицательный герой, немецкий офицер. Что ему отвечает положительный герой? Да ничего не отвечает! Нет, он говорит правильные слова. Но такие слова хороши в газетной передовице, а не в художественном произведении. Формально — ответ. А по сути? Идеологическая капитуляция!.. Идем дальше. «Это вы — свободные люди? Не смешите, у меня на губе трещинка. Вы не просто рабы, вы хуже рабов. Раб знает о своем рабстве и всегда готов к восстанию или к побегу. А вы? Вы восхваляете свое рабство на митингах и партсобраниях, вы воспеваете его, вы им гордитесь!» Это говорит другой отрицательный герой, бендеровец. Что отвечает ему положительный герой? Он говорит: «Молчи, я застрелю тебя, как собаку!» Это хороший ответ. Но он хорош для подчиненных товарища Берии, а не для положительного героя художественного кинофильма!.. Интересный прием придумал режиссер Довженко. В уста отрицательных персонажей он вкладывает волнующие его самого мысли, а положительных героев заставляет говорить языком газетных передовиц. Не удивительно, что товарищ Хрущев попался на эту уловку. Он решил: раз положительные герои говорят правильные слова — значит, все в порядке. Хитрый прием. Но партию не перехитришь!

Он снова умолк. Полистал сценарий. Шелест страниц был оглушительным. Под грузным Маленковым скрипнуло кресло. Сталин вскинулся:

— Товарищ Маленков хочет что-то сказать?

— Нет, товарищ Сталин. Я вас внимательно слушаю.

Сталин вернулся к сценарию. Пробегал взглядом отчеркнутые места. Мрачно хмыкал. Листал дальше. Вслух не читал. Но казалось, что с каждой перевернутой страницей тяжелеет свинцовый гнет доказанных обвинений. Перед последней страницей Сталин задержался. Прочитал вслух:

— «На каких бы фронтах мы ни бились, мы бьемся за Украину. За единственный сорокамиллионный народ, не нашедший себя в столетиях человеческой жизни. За народ растерзанный, расщепленный…»

Закрыл папку. Тут же открыл. Бережно, аккуратно подровнял страницы. Снова закрыл. Спросил:

— О каком народе идет речь? Какой народ растерзан и расщеплен? Какой народ не нашел себя в столетиях человеческой жизни? Может быть, речь одет о евреях? О цыганах?

Обвел взглядом присутствующих, ожидая ответа. Не дождался. Ответил сам:

— Нет, речь идет об украинском народе. О великом украинском народе, нашедшем себя в братском единении со всеми народами Советского Союза. Нет отдельной Украины! Не существует! И никогда не будет существовать! Биться за СССР — это и значит биться за Украину. Биться за Украину — это означает биться за СССР! Тот, кто этого не понимает, — объективно вредитель. Тот, кто упорствует в непонимании, — откровенный враг!

Это был приговор.

Сталин помолчал, словно бы остывая. Презрительно бросил:

— Режиссер Довженко пытается критиковать генеральную линию нашей партии. Да кто он такой? Что он имеет за душой, чтобы критиковать партию? Стоит напечатать его сценарий, как все советские люди разделают его так, что от него останется одно мокрое место! Даже мокрого места не останется! Ничего не останется!

Сталин продолжал. Он надеется, что теперь всем понятно, почему товарищ Сталин вынес этот вопрос на заседание Политбюро в столь неподходящее, как кому-то могло показаться, время. Если у кого-то остались неясности по существу поднятой проблемы, товарищ Сталин готов внести полную ясность. Чтобы к этому больше не возвращаться. Товарищ Сталин просит задавать вопросы.

Вопросов не было.

Товарищ Сталин полагает, что обсуждения не требуется. Но если кто-то хочет выступить, Политбюро со всем вниманием выслушает выступление.

Вскочил Хрущев. Как будто кинулся в воду с борта горящего парохода:

— Разрешите мне?.. Товарищ Сталин, вы совершенно правильно указали мне на допущенную мною грубейшую политическую ошибку. Да, я расслабился и потерял бдительность. Не проявил. Хотя обязан был проявить. Иезуитский прием, использованный Довженко, ввел меня в заблуждение. В Промакадемии, где я учился, не обучали, к сожалению, анализу художественных произведений. Я привык видеть в словах их прямой смысл, поэтому оказался безоружным перед идеологической диверсией режиссера Довженко…

Сталин перебил:

— Вы, вероятно, никогда не писали стихов?

— Никак нет, товарищ Сталин. Никогда.

— Это и чувствуется.

— Я глубоко осознаю свою ошибку. Я прошу дать мне возможность ее исправить. Я обещаю мобилизовать все свои силы, чтобы не допускать подобных ошибок в будущем.

Сталин снова перебил:

— Начнете писать стихи?

Хрущев понял, что самое страшное миновало. Теперь можно было рискнуть сыграть в дурачка. В бравого солдата Швейка. Это иногда помогало. Хрущев рискнул:

— Я всегда добросовестно, не жалея сил, выполнял все задания партии. Если партия прикажет, я буду писать стихи.

По лицам присутствующих пробежали усмешки. Лишь Молотов продолжал сидеть с каменно-неподвижным лицом. Ему было не смешно.

Сталин хмыкнул — но уже без гнева, а даже вроде бы только с язвительностью.

— Мы представляем, какие стихи сможет написать товарищ Хрущев. Поэтому мы не будем подвергать такому испытанию его умственные способности. Мы только хотим напомнить товарищу Хрущеву, что ему не следует брать на себя решение вопросов, в которых он разбирается, как свинья в апельсинах.

— Я все понял, товарищ Сталин.

— Что именно вы поняли?

— Я понял, что борьба с любыми проявлениями национализма не менее важна, чем борьба с фашизмом на полях сражений.

— Более важна! — уточнил Сталин. — Садитесь. Я надеюсь, что это поняли не только вы. Если больше нет желающих выступить, все свободны. Товарищ Берия, задержитесь. Нам нужно кое-что обсудить.

У Хрущева стали ватными ноги.

Сталин подошел к письменному столу. Раскуривая трубку, смотрел, как выходят из кабинета члены Политбюро.

Выплыл Маленков.

С озабоченным видом вышел Жданов.

Помешкал, собирая бумаги, Каганович. Ждал, что Сталин его остановит. Не дождался. А делового предлога остаться самому не нашел. Вышел.

Выскользнул Микоян. Юркнул. Сталину нравился анекдот, который про него рассказали. Начался дождь. Микоян отдает свой зонт Маленкову. «А как же вы, Анастас Иванович?» — «Не беспокойтесь за меня, я между струйками, между струйками». «Между струйками». Берия этот анекдот рассказал. У него хорошее чувство юмора.

Кабинет опустел. Только Молотов стоял у стола, что-то записывал. Какая-то важная мысль пришла. Да Хрущев продолжал сидеть на своем месте.

— Я вас не задерживаю, товарищ Хрущев, — напомнил Сталин. — А вы, Вячеслав Михайлович, останьтесь.

Хрущев выкатился колобком. Обрадовался. Раз остался не только Берия, значит, посчитал, пронесло. Катись, колобок, катись.

Берия и Молотов стояли, ждали. На жирном лице Берии гуляла плотоядная усмешка. Молотов держался как на дипломатическом приеме.

Сталин опустился в свое рабочее кресло. На сиденье кресла лежала сафьяновая подушечка. Чтобы сидеть повыше. Кивнул:

— Берите стулья, присаживайтесь.

Перед его письменным столом не было приставного столика с креслами для посетителей. Он любил, чтобы пространство перед ним было открытым. Поэтому посетители докладывали ему стоя. Иногда он разрешал взять от стола стул и сесть. Знал: это ценилось.

Пока Молотов и Берия усаживались, он молча курил. Ход в одной партии был сделан. Теперь нужно было сделать ход на другой доске. Но сразу трудно было переключиться. Поэтому он спросил:

— Ну, а тебе, Лаврентий, все ясно?

— Почти.

— Что тебе неясно? С Хрущевым?

— Нет. С ним ясно все.

— Что?

— Ничего.

— Правильно. С кем же тебе не все ясно?

— С Довженко. Будем сажать? Или как?

Сталин объяснил Молотову:

— На языке Лаврентия Павловича «или как» означает расстрелять. У него всегда только два варианта. Поэтому он никогда не смог бы работать дипломатом.

— Лаврентий Павлович очень хороший дипломат, — возразил Молотов.

Сталин оставил его слова без ответа.

— Скажи, Лаврентий, что труднее: сделать хороший истребитель или хороший кинофильм?

— Истребитель, конечно.

— Неправильно! Хороший кинофильм, который будут смотреть миллионы советских людей, ничуть не менее важен, чем хороший истребитель. И сделать его не легче. А может быть, даже труднее. Поэтому мы должны ценить художников не меньше, чем конструкторов и ученых. Умеем мы их ценить? Нет, ни черта не умеем!.. — Он повернулся к Молотову, будто ища у него сочувствия. — Приходит ко мне на днях… не буду называть фамилию. Жалуется… Писателей ему поручили, на писателей мне жалуется. Фадеев пьет. Федин с тремя живет. Ничего не пишут, а если пишут, не то. Анекдоты про меня, видите ли, рассказывают. Что я ему мог ответить? Я ответил ему: «Других писателей я вам дать не могу». Нет их у меня. И других кинорежиссеров нет. И других композиторов. Поэтому, Лаврентий, по отношению к Довженко никаких «или как». И никаких «будем сажать». Не будем. Пусть работает. Пусть осознает свои ошибки. Он еще создаст прекрасные киноленты, которые будут радовать советский народ. А пока хватит с него того, что товарищ Хрущев проведет с ним разъяснительную работу.

Сталин помолчал, прочистил трубку, продул ее и сменил тон:

— Перейдем к делу. Я ознакомился с отчетом о поездке делегации Еврейского антифашистского комитета в Америку, Мексику, Канаду и Великобританию. Отзывы по вашей линии, Вячеслав Михайлович?

— В высшей степени положительные. Имя Михоэлса до сих пор не сходит со страниц американских и английских газет. После одной из его шуток репортажи о боевых действиях англичан в Северной Африке идут под заголовками: «Восьмая симфония Монтгомери развивается крещендо». Или «ма нон троппо» — не слишком быстро.

— После какой шутки? — заинтересовался Сталин.

— Михоэлса спросил корреспондент «Санди таймс», какая симфония ему больше нравится: Седьмая Шостаковича или Девятая Бетховена. Он ответил: Восьмая Монтгомери. Маршал Монтгомери командует Восьмой армией.

— Это я знаю, — кивнул Сталин.

— Мы выпустили в прессу информацию о том, что во время поездки Михоэлса в фонд Красной Армии было собрано тридцать два миллиона долларов, — продолжал Молотов. — В Америке это стало сенсацией, попало на первые полосы всех крупнейших газет. Заголовки были: «Америка проголосовала „за“». Получился очень эффектный опрос общественного мнения. Полагаю, это укрепило позиции президента Рузвельта. Американцы любят конкретные цифры. А тридцать два миллиона — цифра очень конкретная. И очень убедительная.

— Отзывы по твоей линии, Лаврентий?

— Хорошие. Мы получили шифровку из Вашингтона. Уже после отъезда Михоэлса и Фефера из США в Вашингтоне состоялась встреча крупных промышленников и финансистов-евреев. Обсуждался вопрос о Крыме. Организовал встречу председатель Американской торговой палаты Эрик Джонстон. Присутствовали двенадцать человек. Среди них — один из помощников госсекретаря, Джеймс Карриган. Обсуждение стенографировалось. Разговор был конкретный. Предварительно были сделаны экономические проработки. Общая сумма капиталовложений в обустройство Крыма — около десяти миллиардов долларов.

— Десять миллиардов? — переспросил Сталин. — А сколько США выделили нам по ленд-лизу?

Ответил Молотов:

— Согласно закону, принятому конгрессом США одиннадцатого марта сорок первого года, кредит на поставку военной техники, оборудования и продовольствия составляет: Великобритании — 30 миллиардов 269 миллионов долларов, Франции — 1 миллиард 400 миллионов, Советскому Союзу — 9 миллиардов 800 миллионов долларов.

— Значит, 9 миллиардов 800 миллионов они дают нам на войну с Германией, а десять миллиардов хотят выделить на Крым? Очень интересно. На что же они хотят потратить эти деньги?

— Все материалы этого совещания у нас есть. И проработки. И стенограмма обсуждения. Приказать привезти? — спросил Берия.

— Потом. Сейчас — в общих чертах.

— Эти десять миллиардов — не государственные ассигнования, а частный капитал.

— Это я понимаю.

— Основные направления: гидромелиорация степного Крыма, землеустройство, дорожное строительство, жилье, реконструкция морских портов, судоверфей. Добыча йода и брома в Саки. Химическая промышленность на базе Сиваша. Расширение добычи газа в районе Джанкоя. Строительство международного курортного комплекса на Южном Берегу. Международный детский бальнеологический центр в Евпатории. Рыбопереработка. Пищевая промышленность. И много чего другого. Они называют этот проект «Калифорния в Крыму».

— Масштабный проект, — заметил Молотов.

— По их прикидкам, капиталовложения окупятся за восемь-девять лет. После этого Крым будет давать до двух миллиардов долларов в год чистой прибыли. Расчеты ориентировочные, но им можно верить, — добавил Берия. — Эти евреи умеют считать деньги.

— А мы, по-твоему, не умеем? — спросил Сталин. — Председатель Госплана товарищ Вознесенский не умеет, по-твоему, считать деньги?

— Вознесенский считает народные деньги. А евреи — свои. Есть разница.

Сталин нахмурился. Это была дерзость. Берия не смутился. Сидел на приставленном к письменному столу Сталина стуле, вольно положив ногу на ногу, поблескивал стекляшками пенсне, маленькими на его жирном лице. Он хорошо знал Сталина. Пока человек был ему нужен, он мог позволить себе в разговоре любые вольности. Взрывы бешенства или грозная мрачность, от которой цепенели высшие должностные лица, — это было чистой воды актерство. Как ни юли в разговоре, как ни просчитывай каждое слово и даже каждую интонацию, Сталин, если ему было нужно, всегда умел находить повод для своего олимпийского гнева. Когда же знал, что без этого человека обойтись не сможет, то легко проглатывал любые дерзости. Даже хамство. Жуков однажды послал его едва ли не прямым текстом. И что? Ничего.

Берия хорошо помнил этот случай. Он произошел в первые дни войны. Сталин и Берия приехали в Наркомат обороны. Сталин с порога рыкнул на Тимошенко, тогда наркома обороны: почему не докладываете о положении под Минском? Тот растерялся: не готовы докладывать. Вмешался Жуков: разрешите нам продолжать работу, обстановка на фронтах критическая, командующие ждут директив. Сталин вскинулся: значит, мы вам мешаем? «Да, мешаете». Сталин повернулся и молча вышел. Берия решил тогда: Жукову конец. Он ошибся. На другой день Сталин назначил Жукова начальником Генштаба. Тогда Берия и понял до конца логику Сталина: он никогда ничего не делает сгоряча. Он может изобразить, что его решение вызвано гневом. На самом же деле: расчетом. Только расчетом. Исключительно расчетом. Но в расчет берется не все. В расчет никогда не берутся прошлые заслуги. Они даже усугубляют. И сильно усугубляют. В расчет берется только полезность человека сегодня, сейчас. И завтра. Вот это и есть главное. Поэтому Берия был спокоен. Он нужен. В его руках — огромный, отлаженный, как мотор истребителя, аппарат госбезопасности. В его руках — атомный проект, главный козырь Сталина в завтрашней игре. И пока этот проект не завершен, Берия может позволять себе любые вольности. Не просто сидеть нога на ногу, но даже и дрыгать ляжкой. Сталина это ужасно раздражало. Даже орал: «Прекрати эту еврейскую тряску!» Ну, прекратил, прекратил, зачем так нервничать? И снова дрыгал.

Так что с ним, Берией, было все ясно. А вот с Молотовым не все. Нужность Молотова — вопрос. И он знает это. Поэтому и сидит истуканом. Весь внимание. Ноль эмоций. Деловит. Точен. Нужен. Пока нужен. Сколько будет длиться это «пока»?

У Молотова было два уязвимых места. Как в сценарии этого Довженко: ахиллесовы пяты. Первая: жена, Полина Жемчужина. Сталин свирепел от одного упоминания о ней. Не мог, видно, забыть, что она была последней, кто разговаривал с Надеждой перед тем ночным выстрелом. Не мог простить, что не успокоила, как обещала. Не остановила палец, нажавший на курок злополучного вальтера. Впрочем, насчет пальца, который нажал на курок, это еще как сказать. Не сказать, Боже упаси. Как подумать. Пополз было ядовитый слушок. Берии доносили. Не сам ли Сталин нажал этот курок. А мог. Пришел ночью с той пьянки у Ворошиловых, начал выяснять отношения. Слово за слово. Оба бешеные. Горячая грузинская кровь. Горячая цыганская кровь. Недаром оказалось, что в ту ночь он был не в Кремле, а на Ближней, и туда ему вроде бы позвонили, сообщили о самоубийстве Надежды. А он не на Ближней был, в Кремле. Это точно. Остальное — темна вода в облаках. Слухи, конечно, пресекли, рты захлопнули. Прислугу, что знала, где он был в ту ночь, соответственно. Забыли. Не было ничего. Но сам-то не забыл. Павлушу Аллилуева, подарившего сестре вальтер, убрал. Всех Аллилуевых, весь их род, харчил неспешно, как корова сено. «Горе тому, кто станет жертвой столь медленных челюстей». Кто это сказал? Вот память стала. Ну, неважно, больше не скажет. Вообще ничего. Из Аллилуевых едва ли четверть осталась. Из Сванидзе, родственников первой жены, матери несчастного Якова, никого не осталось. Почему-то воспылал вообще к женам. Жену старика Калинина, «всесоюзного старосты», посадил. Жену своего верного Поскребышева посадил. Калинин плакал мутными старческими слезами, просил за нее. Поскребышев даже и не пытался просить. А вот Жемчужину почему-то не трогал. Очень бы хотелось знать почему. Очень. Тут тоже был, конечно, какой-то расчет. Какой?

Второй ахиллесовой пятой Молотова были прошлые заслуги. И немалые. С 1906 года в партии. Старая гвардия. Ну, например… Странно. А что например? Берия, если бы он сошел с ума и вздумал хвастаться своими заслугами, с ходу назвал бы: ликвидация Троцкого, например. А Молотов?.. А ведь ничего. Верный соратник. И все? И все. Ну это же надо! Да это же, черт побери… Это только одно означает: что он раньше Берии раскусил характер Сталина. Намного раньше. Вот это да!

Берия даже перестал дрыгать ногой и с уважением посмотрел на Молотова.

Сталин между тем поднялся из-за стола и заходил по ковру. Медленно. Бесшумно. Как постаревший, но все еще сильный тигр. Коротенький, правда. Все-таки коротенький он. Тигр, но коротенький. Коротенький, но тигр. И опасный, как тигр.

Приостановился.

— Два миллиарда долларов в год — это большие деньги?

— Очень большие, — подтвердил Молотов. — Какой процент нашего национального дохода — это может точно сказать Вознесенский.

Перевел взгляд на Берию.

— Информация достоверна?

— Получена от Брауна. Это Хейфец.

— Источник?

— Помощник госсекретаря Карриган.

— Деньги?

— Мальчики.

Сталина передернуло от отвращения.

— Вот пидорас! Кто провел вербовку?

— Браун.

— Шустрый еврейчик. Очень шустрый. Ты уверен, что эту информацию нам не подсунули?

— Судя по всему, нет. В стенограмме об этом сказано. Участники обсуждения договорились держать все в тайне. Они предоставят нам расчеты, когда переговоры о Крыме выйдут на государственный уровень. Они надеются, что эти расчеты произведут на нас сильное впечатление.

— А они произведут?

Берия только пожал плечами:

— Они уже произвели.

Это тоже была дерзость. Но Сталин даже не обратил на нее внимания.

— Да, произвели, — согласился он. — Крым. Лакомый кусочек. А мы сами можем получать от Крыма по два миллиарда долларов в год?

— Для этого нужно сначала вложить десять миллиардов, — напомнил Берия.

— Лакомый кусочек, очень лакомый, — повторил Сталин. — Неожиданно повернулся к Молотову: — Ваше отношение к Крымской еврейской республике?

— Наркомат иностранных дел еще не выработал свою позицию по этому вопросу.

— Кстати. Я слышал, что ГОСЕТ давно уже вернулся из Ташкента и дает спектакли в Москве. Почему Полина Семеновна не посещает свой любимый театр? Она охладела к нему? И к великому артисту Михоэлсу?

— Она очень устает на работе.

— Это нехорошо, Вячеслав. Женщина — не рабочая лошадь. Женщине нужны праздники. Пусть она ходит в ГОСЕТ. А то может создаться впечатление, что еврейский театр подвергается обструкции. Нужно ли нам, чтобы создалось такое впечатление? Нет, не нужно.

— Я понял, Иосиф Виссарионович.

— Вот и хорошо. Кто, кроме нас троих, знает, что идея создания Калифорнии в Крыму исходит из Кремля?

— Только Михоэлс, — ответил Берия.

— А этот второй, Пфеффер?

— Фефер. Нет, он не знает.

— Хейфец?

— Тоже.

— Литвинов?

— Наверняка догадывается. Но точно не знает.

— Лозовский?

— Насчет Лозовского…

— Может знать, — вмешался Молотов. — Он дружен с Михоэлсом. Михоэлс мог сказать. Тем более что Лозовский мой заместитель.

— Что ж, пусть знает и Лозовский. А больше об этом не должен знать никто. А догадываться могут о чем угодно. Тебе, Вячеслав. Пригласи Михоэлса. Поблагодари за работу. И за еврейские шубы, кстати. Пусть передаст нашу благодарность этим меховщикам. В разговоре дай понять, что в настоящее время обращение еврейской общественности к правительству с просьбой о создании еврейской республики в Крыму было бы вполне уместно. Намекни. И только. Если он такой умный, сам все поймет. Поймет?

— Поймет.

— Можно набросать им примерный текст, — предложил Берия.

Сталин укоризненно покачал головой:

— Лаврентий! У них же в комитете — писатели, академики! Неужели ты думаешь, что они не смогут написать обращение? Такое, какое нужно. Смогут. А если что-то будет не так, Лозовский подредактирует. Теперь тебе, Лаврентий. Нужно позаботиться, чтобы наши американские друзья получили информацию о том, что рассмотрение вопроса о Крыме вышло на правительственный уровень. Чтобы они сами ее получили. Не без труда. У ФБР есть источник в правительстве?

— В нашем? — переспросил Берия.

— Не в американском же!

— Если бы такой источник был, меня следовало бы немедленно расстрелять.

— Нет, значит? Плоховато, значит, работает ФБР?

— Можно передать эту информацию через Михоэлса. Ему они доверяют.

— Нет, — возразил Сталин. — Он нужен нам чистым. Поищи другой канал. Не спеши, время есть. Большие дела быстро не делаются. Канал должен быть абсолютно достоверным для американцев. Если такого канала нет, организуй.

— Попытаюсь.

— Попытайся, попытайся. Как ты сам любишь говорить: попытка не пытка. — Сталин неожиданно пришел в хорошее расположение духа. Предложил: — А почему бы нам, друзья мои, не поехать ко мне и не поужинать? А то все дела, дела!.. — Не дожидаясь согласия, вызвал Поскребышева. Приказал: — Позвони на Ближнюю, предупреди. Приедем ужинать. Пригласи всех. Как обычно.

— Хрущева?

— А почему нет? Конечно, пригласи и Никиту Сергеевича. Казачка спляшет. Это у него очень хорошо получается!..

С Ближней дачи Молотов вернулся домой только под утро. Услышав грохот стульев в гостиной, Полина Семеновна вышла из спальни и прошла на кухню. Пока Молотов блевал в ванной, насильно выворачивая из себя несметные количества красного вина «Киндзмараули» и грузинского коньяка, которыми обильно, под тосты, потчевал своих гостей Сталин, заварила в большую чашку разнотравья пополам с краснодарским чаем. Молотов мог выпить много, внешне не пьянея, но потом жестоко страдал от головной боли. Только горячий настой и помогал.

Молотов появился из ванной бледный, с косо сидящим на носу пенсне. Галстук съехал на сторону, была залита красным рубашка. Молча выпил настой. Жестом попросил еще. Пока Полина Семеновна заваривала новую порцию, неподвижно сидел на кухонном табурете, страдал. После второй чашки чуть полегчало. Двинулся в спальню, на ходу стаскивая галстук. С порога повернулся.

— Ты вот что. В ГОСЕТ — пойди. Нужно ходить. Так что ходи, ходи.

Скрылся в спальне. Скрипнула панцирная сетка — рухнул на кровать.

Жемчужина опустилась на край стула.

«Царица небесная. Рахиль-заступница. Да за что же нам эта мука?!.»

Полина Семеновна была воинствующей атеисткой. Своей рукой шмаляла из маузера попов и раввинов. Она не знала ни одной молитвы. Она не умела молиться. Но иногда хотелось. И в последнее время — все чаще.

Тихо в Кремле. Лишь цокают внизу по брусчатке подковки на сапогах патрулей.

«Рахиль-заступница…»

Не складывались слова в молитву. Вместо молитвы память подсовывала лишь слова песни ее лихой боевой молодости:

Долой, долой монахов,

Раввинов и попов!

Мы на небо залезем,

Разгоним всех богов!

Как там Шут говорит в «Короле Лире»? «Эта ночь сделает всех нас сумасшедшими».

Всех нас. Всех. Всех!..

III

«ЕВРЕЙСКИЙ АНТИФАШИСТСКИЙ КОМИТЕТ СССР

г. Москва, ул. Кропоткинская, 10

ПРЕДСЕДАТЕЛЮ СОВЕТА НАРОДНЫХ КОМИССАРОВ СССР

товарищу СТАЛИНУ И. В.

Многоуважаемый Иосиф Виссарионович!

В ходе Отечественной войны возник ряд вопросов, связанных с жизнью и устройством еврейских масс Советского Союза. До войны в СССР было до пяти миллионов евреев, в том числе приблизительно полтора миллиона евреев в западных областях Украины, Белоруссии, Прибалтики, Бессарабии, Буковины, а также из Польши. Возвращение еврейского населения, эвакуированного в глубь страны, в места их прежнего проживания не разрешит в полном объеме проблему устройства еврейского населения в СССР в послевоенный период.

Необходимо признать, что опыт Биробиджана вследствие ряда причин, в первую очередь недостаточной мобилизованности всех возможностей, а также ввиду крайней его отдаленности от места нахождения основных еврейских масс, не дал должного эффекта. Но невзирая на все трудности, еврейская автономная область стала одной из самых передовых областей в Дальневосточном крае, что доказывает способность еврейских масс строить свою советскую государственность. Еще более эта способность проявлена в развитии созданных национальных еврейских районов в Крыму.

В силу вышеизложенного мы считали бы целесообразным создание еврейской советской республики в одной из областей, где это по политическим причинам возможно. Нам кажется, что одной из наиболее подходящих областей явилась бы территория Крыма, которая в наибольшей степени соответствует требованиям как в отношении вместительности для переселения, так и вследствие успешного опыта развития там еврейских районов.

Создание еврейской советской республики раз навсегда разрешило бы по-большевистски, в духе ленинско-сталинской национальной политики, проблему государственно-правового положения еврейского народа и дальнейшего развития его вековой культуры. Эту проблему никто не в состоянии был разрешить на протяжении многих столетий, и она может быть разрешена только в нашей великой социалистической стране.

Такое решение проблемы перестало бы давать пищу различным сионистским козням о возможности разрешения „еврейского вопроса“ только в Палестине, которая будто бы является единственно подходящей страной для еврейской государственности.

Идея создания еврейской советской республики пользуется исключительной популярностью среди широчайших еврейских масс Советского Союза и среди лучших представителей братских народов.

В строительстве еврейской советской республики оказали бы нам неоценимую помощь и еврейские народные массы всех стран мира, где бы они ни находились.

Исходя из вышеизложенного, мы предлагаем:

1. Создать еврейскую советскую социалистическую республику на территории Крыма.

2. Заблаговременно, до освобождения Крыма, создать правительственную комиссию с целью разработки этого вопроса.

Надеемся, что Вы уделите должное внимание этому вопросу, от которого зависит судьба целого народа.

Председатель президиума Еврейского антифашистского комитета СССР С. МИХОЭЛС. Ответственный секретарь Ш. ЭПШТЕЙН. Заместитель председателя президиума И. ФЕФЕР. 15 февраля 1944 г. г. Москва».

В последний раз дзинькнул звоночек «Ундервуда». Эпштейн извлек из пишущей машинки закладку, разложил листки по экземплярам. Новенькую, только раз использованную копирку бережно вложил в картонную папку. Копирка была ценностью. Бумага тоже была ценностью. Все было ценностью, но копирка особенно.

Михоэлс, Фефер и главный врач Боткинской больницы, член президиума ЕАК Борис Абрамович Шимелиович взяли по экземпляру, углубились в чтение. Эпштейн пересел от машинки за свой письменный стол, сбросил на пол ворох бумаг и оттисков газетных полос «Эйникайта», на освободившееся место положил первый экземпляр обращения и принялся ощупывать взглядом каждую букву, каждое слово.

Текст обсуждали три дня, собачились из-за каждой запятой, по сто раз так и сяк вертели каждую фразу. Текст уже сидел в памяти, как «отченаш», как лозунг, который видишь по десять раз на дню, но смысла не понимаешь. Глаз замылился. Теперь нужно было все забыть, прочитать как бы заново.

Так старался читать текст Эпштейн. Так старались его читать Михоэлс, Фефер и Шимелиович.

Кроме них, в кабинете ответственного секретаря ЕАК не было никого. И все три дня никого не впускали. Заходила только секретарша, приносила крепкий чай и черный кофе для Михоэлса.

Михоэлс первым закончил чтение. Снял очки в тяжелой роговой оправе, вечно сползавшие на кончик его орлино-утиного носа, сунул их в нагрудный карман пиджака. Прохромал, опираясь на черную трость с резной ручкой, к столу Эпштейна, положил листки, вернулся на прежнее место, к мутному окну. Закурил «Казбек». Ждал, когда все дочитают. Дочитали. Повернулись к Михоэлсу. Смотрели. Эпштейн — как на цензора Главлита. Шимелиович — как на нового пациента с неизвестной болезнью. Фефер — с высоты своего роста словно бы снисходительно. Но на самом деле не снисходительно. Нет, как угодно, но только не снисходительно. Не тот был момент.

Михоэлс поскреб лысину. Жест был актерским, крупным. Это у него уже было в крови. Это был не жест — поступок. Акт. На публике каждое его движение было актом.

Как у Сталина.

— Вспомнился анекдот, — проговорил Михоэлс. Помолчал, словно раздумывая, стоит ли рассказывать. Решил — стоит. И продолжал: — Сидят: мальчик, его репетитор и отец мальчика. Учитель спрашивает: «Скажи, деточка, сколько будет трижды пять?» Мальчик быстро говорит: «Шестнадцать». Смотрит на репетитора. «Нет? Сто. Нет? Сорок четыре. Шестьдесят. Восемнадцать. Двадцать шесть. Девяносто один. Двести. Тоже нет?» Репетитор убит. А отец — в полном восторге. «Не угадал, конечно. Но зато как вертелся!..»

Никто не улыбнулся.

— На этом вопросе многие уже вертелись, — продолжал Михоэлс. — Пришла и наша очередь… Что я могу сказать?.. Текст-то жалкий, друзья мои. Я даже по-другому скажу: холуйский.

Шимелиович насупился. Первый вариант обращения писал он. Как большой специалист в области писания отношений, ходатайств и других казенных бумаг. За два с половиной десятка лет в качестве главврача Боткинской набил руку. И хотя от его первоначального текста почти ничего не осталось, он почувствовал себя уязвленным.

— Не делайте морду лица колодкой, — попросил Михоэлс. — Вы ни при чем. И никто из нас ни при чем. Если бы этот текст писали Перец, Галкин и Квитко, он был бы в сути своей таким же. Река сама выбирает русло. Мы три дня пытались пустить нашу реку туда и сюда. Вот наша река и нашла русло. Можно по-другому сказать. Когда мы работаем в театре над пьесой, мы стремимся, чтобы слова роли полностью соответствовали характеру героя. Вы, Ицик, замечательно выступили на Первом съезде Союза писателей. Насчет горбатых людей. Напомните, как вы сказали.

Фефер помедлил, раздумывая над тем, нет ли здесь скрытой насмешки. Вроде бы не было. Процитировал самого себя:

— «Изломанных, разбитых, угнетенных и придавленных людей, которые стояли в центре еврейской дооктябрьской литературы, в советской литературе больше нет. Эти горбатые люди исчезли из нашей жизни…» По-вашему, я был не прав?

— Боже сохрани. Правы, конечно. В советской литературе этих горбатых людей нет. А в жизни… Извините, Ицик, но в жизни они есть. Мы и есть эти горбатые люди. А этот текст — наша роль.

— Что будем делать? — спросил Эпштейн.

Михоэлс пожал плечами:

— В Америке говорят: «Шоу должно продолжаться». Что бы ни случилось. Сломал ногу артист или даже умер. Представление должно продолжаться. Что нам делать? Играть свою роль. Нравится она нам или не нравится — это наша роль. Вот и будем ее играть в меру наших способностей. А если занесет не туда — режиссер нас поправит… Когда обещал приехать Лозовский?

Эпштейн извлек карманные часы.

— В два. Сейчас уже четверть третьего. — Со щелчком закрыл крышку часов. Поинтересовался: — А он — режиссер?

— Он?.. Нет. Скажем так — ассистент режиссера.

— Вон его машина, — кивнул на окно Шимелиович.

— Почти точен, — прокомментировал Эпштейн.

— Картина вторая, явление пятое, — заметил Михоэлс. — Дверь открывается. Входит Лозовский. Те же и Лозовский…

Вошел Лозовский, почти полностью заполнив своей фигурой дверной пролет — в двухпудовом черном пальто с каракулевым воротником, в каракулевой шапке «пирожком».

— Прошу извинить. Задержался. Готовили вечерню сводку Совинформбюро.

Пожал руки присутствующим.

— Что в сводке? — поинтересовался Михоэлс.

— Вечером узнаете.

— Но сводка хорошая?

— Да, хорошая.

— Салют будет? — спросил Шимелиович.

— Обязательно.

— Это замечательно. Когда салют, у больных падает температура и стабилизируется давление. Салют — прекрасное терапевтическое средство.

— Разве салют виден из Боткинской? — удивился Лозовский.

— Его же передают по радио.

Лозовский расстегнул пальто, снял шапку, пригладил густые волосы. Эпштейн уступил ему свое место за столом. Не снимая пальто, Лозовский сел, придвинул к себе листки обращения. Прочитал раз, бегло. Второй — внимательно. Третий — очень внимательно. Заметил:

— Длинно.

— Всего неполные две страницы, — возразил Шимелиович.

— Все равно длинно. Длинных бумаг никто не читает. Максимум — страница.

— Шахно, дайте Соломону Абрамовичу свое стило, — обратился Михоэлс с Эпштейну. — Пусть он изложит еврейский вопрос на одной странице. А мы на это посмотрим.

Но Лозовский не расположен был к шуткам. Он извлек из кармана толстый «Паркер» с золотым пером. Перечеркнул обращение.

— Не Сталину. На имя первого заместителя предсовнаркома товарища Молотова…

Скользнул острием пера над печатными строчками.

— «Возвращение еврейского населения… в места их прежнего проживания не разрешит в полном объеме проблему…» Неясно. Почему — не разрешит? Откуда эвакуированы — туда и вернулись.

— Куда? — спросил Эпштейн. — Все разрушено. Особенно в Западной Белоруссии. Деревни и города сожжены. Ни крыши над головой, ни работы. А там и до эвакуации была жуткая перенаселенность.

— Так надо и написать.

— А я что вам говорил? — вступился Шимелиович. — У меня так и было. А вы все — лишнее! Не лишнее!

— Как у вас было?

— Сейчас скажу… — Шимелиович порылся в черновиках. — Вот, нашел. После слов «в местах их прежнего проживания» надо добавить: «с разрушенными или полностью уничтоженными во время оккупации домами, с уничтоженными заводами, фабриками и хозяйственными промыслами, особенно в Могилевской и Витебской областях». И далее по тексту: «не разрешит».

Лозовский поморщился:

— Длинно.

— Но точно.

— Ну, допустим. Давайте текст.

Вписал добавление. Вновь заскользил золотым перышком вдоль строчек. Прочитал вполголоса:

— «Такое решение проблемы перестало бы давать пищу различным сионистским козням о возможности разрешения „еврейского вопроса“ только в Палестине…» Вы действительно так думаете?

— А это имеет значение? — спросил Эпштейн.

— Ни малейшего. Мне просто интересно.

— А черт его знает, что я действительно думаю. И по этому вопросу. И по многим другим. И думаю ли вообще.

— Спасибо за откровенность.

Лозовский усмехнулся и вычеркнул весь абзац.

— Правильно, — одобрил Михоэлс. — Чем говенная роль короче, тем лучше. Актеры в старину говорили: «Вымаранного не освищут».

— «Заблаговременно, до освобождения Крыма, создать правительственную комиссию», — прочитал Лозовский.

— А здесь-то вас что смущает? — удивился Шимелиович.

— Слово «правительственную». А если депутатскую? Или с широким участием общественности? Лучше, пожалуй, так: «полномочную». А еще лучше: «представительную». Да, это точней.

— Опять перепечатывать, — подосадовал Эпштейн, разглядывая исчерканные страницы.

— Я об этом побеспокоюсь, — пообещал Лозовский. — Здесь все экземпляры?

— Да, все четыре.

— Вы сами печатали?

— Не машинистку же звать. Завтра вся Москва об этом будет болтать. Оно нам надо?

— Правильно, оно нам не надо. Где копирка?

— Соломон Абрамович! — запротестовал Эпштейн. — На ней же всего раз печатали!

— Поэтому я ее и забираю. Подошлите ко мне курьера — дам вам копирки.

— Вот за это спасибо! — обрадовался Эпштейн. — А хорошей бумаги не дадите?

— Бумаги не дам. Сами пишем на газетной.

— Письмо нужно обсудить на президиуме комитета, — напомнил Фефер.

— В самом деле, — подтвердил Эпштейн. — На какой день собирать президиум?

— Мы это решим чуть позже. — Лозовский собрал экземпляры и копирку в папку, поднялся. — А пока договор прежний: никому ничего. Соломон Михайлович, вы домой или в театр?

— Домой, сегодня нет репетиций.

— Пойдемте, подвезу.

— Спасибо, как-нибудь дохромаю, — отказался Михоэлс.

— Еще нахромаетесь. — Лозовский повернулся к Шимелиовичу: — Вам, конечно, в больницу? Одевайтесь, подброшу.

— Буду очень признателен.

Когда за Лозовским и Шимелиовичем закрылась дверь, Эпштейн постоял у окна, поглядел, как от тротуара отъехал черный трофейный «опель-капитан» Лозовского, и обернулся к Феферу:

— Вам не кажется, Зорин, что нас слегка поимели и удалили со сцены?

— Не очень-то и хотелось! — буркнул Фефер и вдруг замер. — Вы сказали — Зорин. Вы помните мои ранние стихи?

— Стихи? Я вообще стихов не люблю. Я их не читаю, а только вычитываю.

— Но…

— Свяжитесь в Павлом. Сообщите ему то, свидетелем чего вы сегодня были.

— А почему бы вам самому…

— Вы не поняли, что я сказал?

— Извините. Слушаюсь!..

IV

Высадили Шимелиовича у подъезда административного корпуса Боткинской, через главный вход выехали на «ленинградку» и тут встали. Вся проезжая часть была дочерна вытоптана от снега и заполнена серой людской массой — гнали немецких пленных. Начало колонны скрылось за Белорусским вокзалом, а конца не было видно. С боков колонны шли румяные красноармейцы в белых дубленых полушубках, с винтовками и автоматами ППШ, некоторые — с овчарками на поводках. На одного красноармейца приходилось не меньше сотни пленных, но конвоиры не проявляли никакой озабоченности: куда они денутся. Немцы были в кургузых шинельках с поднятыми воротниками, в пилотках с опущенными на уши крыльями. Серые потухшие лица, тупая покорность движений, втянутые в рукава пальцы.

В Москве к пленным уже привыкли. Раньше посмотреть на фрицев сбегались. Теперь смотрели мельком, не останавливаясь, разве что какая-нибудь бабулька горестно поглядит, перекрестится и побредет дальше с тощей кошелкой.

— Разворачивайтесь, не переждем, — приказал Лозовский шоферу. — Соломон Михайлович, у тебя дома кто-нибудь есть?

— Дома? Нет, никого, — ответил Михоэлс, отрывая взгляд от колонны пленных. — Тягостное все-таки зрелище!.. Ася на службе, девочки в школе, они во вторую смену. А что?

— Поедем-ка мы к тебе в гости, не возражаешь? Водка у тебя есть?

— Где? — не понял Михоэлс.

— Ну, в буфете, в столе. Я не знаю, где ты водку держишь.

— Соломон Абрамович! — изумился Михоэлс. — Вы что, издеваетесь? Где я держу водку! Где держат водку нормальные люди? Внутри себя. А в буфете она выдыхается.

— А если закупорена?

— Все равно не держится.

Шофер засмеялся:

— Это вы правильно сказали, товарищ Михоэлс. Не держится, проклятая, как ты ее ни затыкай!

— Откуда вы меня знаете?

— Да кто же вас не знает? Вы в кинокартине «Цирк» играли! Вас и товарища Зускина. Я еще аккурат перед войной видел, как вы представляли Лира, а он шута. Очень натурально. Он даже, извиняюсь, лучше. Жене тоже понравилось. Она меня испилила: достань билет. Ну, попросил, дали.

— Вы не похожи на еврея.

— А я и не еврей.

— А жена?

— Тоже русская. А что?

— Но мы же играем на идише.

— Иди ты! То есть да ну?.. А верно, сначала было не очень понятно. А потом нормально, все понимали. В натуре!

Михоэлс обернулся к Лозовскому, сидевшему рядом с ним на заднем сиденье, глянул снизу:

— Так вот, Соломон Абрамович! Верно сказано: искусство — оно всегда доходит!

— Закуски у тебя тоже, наверно, нет? — вернул разговор Лозовский в деловое русло.

— Закуска, может, и есть. Но зачем закуска, если нечего закусывать? По карточкам я уже все выбрал.

— На Грановского, в распределитель, — бросил Лозовский водителю.

Пока Михоэлс грел на коммунальной кухне чайник и заваривал кофе, Лозовский скинул пиджак, распустил галстук, подвернул рукава и начал хозяйничать. Резал извлеченную из увесистого пакета сырокопченую колбасу, вскрывал жестянки с американской тушенкой «второй фронт», с гренландской селедкой в винном соусе, с французскими маслинами, с копчеными языками, стеклянные банки с маринованными груздями и компотами из персиков и ананасов. В пайке оказалась даже банка с черной икрой «кавиар». Открыл и ее. Разложил все на клеенке с вытертыми углами и поблекшим зеленоватым рисунком в формалистическом стиле, а в центр стола водрузил литровую бутылку польской отборной водки. Заглянул в буфет. До войны, помнил, здесь красовался набор красного александрийского хрусталя в полсотни предметов: от рюмашек с наперсток до полулитровых фужеров с графскими вензелями. Теперь сиротливо жалась в углу дюжина стограммовых граненых стопарей. Уплыл в комиссионку хрусталь. Ладно, дело наживное. Нашел стопарям место среди закусок и оживленно потер ладони по-мужицки больших белых холеных рук.

Появился Михоэлс с кофейником. Увидев такой стол, застеснялся, засуетился: ну зачем, право, ни к чему совсем. Неожиданно попросил:

— Соломон Абрамович, давай не будем икрой закусывать, а?

— Почему? — удивился Лозовский.

— Да ну ее!.. Ну, давай Асе и девчонкам оставим, а? Они и забыли уже, как она выглядит. — Повторил, заглядывая снизу, просительно: — А?

Лозовский молча обнял его, прижал голову к груди — лысина Михоэлса оказалась как раз под его бородой. Потом налил доверху стопари.

— За тебя, Соломон.

— И за тебя, Соломон.

— И за наше нелегкое время!

Выпили. Повторили. Закурили. Лозовский — «Герцеговину Флор», Михоэлс — «Казбек».

Лозовский кивнул:

— А теперь рассказывай.

— О чем?

— Молотов. Со всеми подробностями. Где он тебя принял?

— В своем кабинете. В Кремле.

— Ты раньше бывал в его кабинете?

— Откуда?

— Почему же ты уверен, что это был его кабинет?

— Здрасьте! А чей?

— Какой он?

— Кабинет? Большой. Ленин над столом. Три очень высоких окна.

— Что за окнами? Не обратил внимания?

— Обратил. Колокольня Ивана Великого.

— Правильно. Значит, его кабинет.

— Не понимаю. Мог быть — не его?

— Мог. Кабинет для совещаний. Гостиная для приемов. Которые не прослушиваются.

— Ты хочешь сказать… Второй человек в стране! Кто может прослушивать его разговоры?!

— Будем считать этот вопрос риторическим. Для нас сейчас важно другое. Он принял тебя в своем кабинете, потому что хотел, чтобы о вашем разговоре стало известно. Как говорят немцы: бухштеблих, вертлих. Буквально. Мне придется удовольствоваться твоим пересказом.

— Минуточку! — попросил Михоэлс. — Значит, твой кабинет в Совинформбюро…

— Или да. Или нет. Я предпочитаю не рисковать.

— И твое гостевание у меня, значит…

— Значит.

— Понятно. Но можно было обойтись и без этого роскошества в стиле книги о вкусной и здоровой пище.

Лозовский взглянул на него, как профессор на тупого студента.

— Соломон Михайлович! Тебе сколько лет?

— Пятьдесят три.

— Неужели? А ведешь себя, будто тебе всего пятьдесят два. А мне, друг мой, шестьдесят пять. И я прекрасно знаю, как отвечу на вопрос, который, не исключено, мне зададут: «Гражданин Лозовский, о чем вы вели переговоры с гражданином Михоэлсом у него не квартире 15 февраля 1944 года во второй половине дня?» «Гражданин следователь, в указанное вами время я с гражданином Михоэлсом не вел никаких переговоров, а пил водку „Выборову“. — Лозовский налил стопарь и выплеснул водку в рот. Подцепил вилкой гриб, отправил следом. — И закусывал при этом груздями маринованными производства… — он взглянул на этикетку банки, — производства артели „Красный луч“ Вологодского облпотребсоюза». И это будет святая правда.

— Это будет наглая ложь, — возразил Михоэлс. — Потому что вы, гражданин Лозовский, жрали водку «Выборову» в преступном одиночестве. Даже из вежливости не налив своему сообщнику Михоэлсу. В чем вышеупомянутый Михоэлс со злорадством уличит вас на очной ставке.

Лозовский наполнил стопари.

— Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!

— Ваше здоровье, гражданин Лозовский!.. Выходит, шофер. А мне он показался очень милым молодым человеком.

— А он и есть милый молодой человек. Только он плохо кончит. Слишком много болтает.

— Не понял.

— Он же расшифровался перед тобой в полминуты. Все равно что предъявил удостоверение лейтенанта госбезопасности. Опять не понял? Чтобы говорить с тобой, нужно иметь буйволиное терпение. Он похож на театрала, которые записываются в очередь и неделями отмечаются, чтобы попасть в ГОСЕТ?

— Нет, не похож. Но он сам сказал: он попросил билет и ему дали.

— У кого он попросил билет? Кто ему дал? Ты? Твой администратор?

Михоэлс потянулся к бутылке, но Лозовский прикрыл рукой свой стопарь:

— Мне хватит. Мне еще сегодня работать.

— Тогда и мне хватит. В отличие от некоторых я никогда не пью водку в одиночку. Я считаю это высшим проявлением эгоизма. Тебе не кажется, Соломон Абрамович, что ты живешь в каком-то, скажем так, странном мире?

— А тебе кажется, что ты живешь в другом мире? Приступай. О своих встречах в Америке ты очень хорошо рассказывал в Доме литераторов и в ЦДРИ, мне передавали. Теперь так же образно и обстоятельно расскажи о своей встрече в Кремле. Какую машину за тобой прислали?

— Черный «ЗиС». В ней был военный. С четырьмя шпалами. Полковник?.. Сопроводил меня. Передал в приемной другому, в полувоенном, без знаков различия. Помощники Молотова Ветрову. Он сказал: «Товарищ Молотов вас сейчас примет». Пригласил войти в кабинет. Я вошел. Молотов вышел из-за стола, ждал меня на ковровой дорожке. Все это было похоже на процедуру вручения верительных грамот.

— Дальше.

— Я вручил верительные грамоты.

— Ты можешь без шуток?

— Ты же просил рассказывать образно. Пожал руку. Пригласил сесть. Там у него такой инкрустированный столик и два кресла. Ну, сели, то да се.

— Что — то? И что — се?

— Сказал, что не смог, к сожалению, встретиться со мной сразу после нашего возвращения из поездки. Спросил, не болит ли нога. Предложил лечь в «кремлевку». Я сказал: может быть, после победы. Сказал: мы очень высоко оцениваем результаты вашей поездки.

— «Мы»?

— Да, мы. Не сказал, кого он имеет в виду, а я не стал спрашивать. Потом сказал, что товарищ Сталин просил при случае передать его благодарность нью-йоркским меховщикам за шубу. И его, Молотова, благодарность. «Мы ценим этот трогательный знак внимания». Я ответил, что не знаю, когда этот случай представится, но обязательно передам. Я позволил себе спросить, понравилась ли товарищу Сталину шуба. Молотов ответил, что, по мнению товарища Сталина, американские скорняки путают понятия «большой» и «великий».

— Не понимаю. В чем тут соль?

— Мерку для шубы Сталина снимали с Фефера.

Лозовский нахмурился, соображая, а потом громко, раскатисто захохотал. От восторга даже хлопал себя по ляжкам. Отсмеявшись, предупредил:

— Ты только никому больше об этом не рассказывай. Дальше.

— Спросил, идут ли в среде московской интеллигенции разговоры о возможности создания еврейской республики в Крыму. Я ответил: да. Тема номер три после сводок Совинформбюро и погоды. Поинтересовался, как еврейская общественность относится к этой идее. Я сказал то, что есть: с опаской. Он попросил объяснить почему. Я объяснил. Если русскому сказать, что его облигация выиграла сто тысяч, он сразу побежит в сберкассу. А еврей сядет и начнет думать, что бы это могло означать.

— Он засмеялся? Улыбнулся?

— Нет. У меня создалось впечатление, что в этот день ему было не до смеха. А может, не весь день, а только во время нашего разговора. Потом он спросил: не возникала ли у московской еврейской интеллигенции мысль обратиться в правительство с просьбой о создании Крымской еврейской республики. Я поинтересовался: а она должна возникнуть? Он ответил, что спросил только то, что спросил. Я сказал, что не могу говорить за всю еврейскую интеллигенцию, но у меня самого эта мысль возникла. Он спросил: когда? Я ответил: только что.

— Еще раз, — попросил Лозовский. — Значит, он спросил, не возникала ли у московской еврейской интеллигенции мысль…

— Да. Обратиться в правительство с просьбой о Крыме.

— И ты ответил, что у тебя эта мысль возникла. Что он на это сказал?

Михоэлс пожал плечами:

— Ты будешь смеяться, но ничего. Сидел и молчал. И смотрел на меня. Просто смотрел. Молча. Спокойно. С интересом. Ну, вот как ты сейчас на меня смотришь.

— Выжидающе?

— Пожалуй. Да, выжидающе.

— И чего он дождался?

— Я спросил: если мысль, которая возникла у меня, возникнет и у других, кто должен обратиться в правительство?

— Что он ответил?

— Он сказал, что, насколько ему известно, в СССР есть только одна общественная организация, представляющая интересы советских евреев. Еврейский антифашистский комитет. Я спросил, кому правильнее будет адресовать обращение. Он ответил, что является официальным лицом и не имеет права давать никаких указаний общественным организациям.

— Что было дальше?

— Практически ничего. Он еще раз поблагодарил за поездку и пожелал творческих успехов.

— Значит, Молотов не сам сказал об обращении, а заставил это сделать тебя?

— Получается так. Но я не понимаю смысла этой дипломатии. Перед поездкой в Америку он сам заговорил о Крыме. И дал понять, чтобы я не делал из этого секрета.

— Тогда была неофициальная встреча. И импульс был адресован американцам. Сейчас он хочет создать впечатление, что вся инициатива идет от самих евреев. Зачем-то ему это надо. Не знаю зачем. Логика у него очень извилистая. Как русло Куры.

— Куры? — удивился Михоэлс. — Молотов, насколько я знаю, из Вятки.

Лозовский только рукой махнул:

— Какая Вятка? Какой Молотов? Мы все время говорим не о Молотове, а о Сталине!.. Как возник в этом деле Шимелиович?

— По чистой случайности. Он привез статью для «Эйникайта» о Боткинской больнице. Мы как раз сидели у Эпштейна, обсуждали, как лучше составить обращение. Я решил, что его совет не помешает. Он человек опытный. И свой — член президиума комитета. Это было ошибкой?

— Кто может заранее сказать, что ошибка, а что не ошибка!

— Все равно нам не удастся держать обращение в секрете. Его нужно обсудить и одобрить на президиуме ЕАК. А это значит, что на следующий день об этом будет говорить вся Москва.

— Налей-ка мне кофе, — попросил Лозовский. Взял из рук Михоэлса фаянсовую чашку с отбитой ручкой, сделал глоток. — Желудевый?

— Пополам с цикорием. Где сейчас в Москве найдешь настоящий кофе!

Лозовский поставил чашку на стол и решительно произнес:

— Вы не будете обсуждать обращение на президиуме.

— Но позволь…

— Есть подписи: председатель президиума, заместитель председателя, ответственный секретарь. Этого достаточно. Пока. А там видно будет.

— Объяснишь?

— Попробую. Кто входит в президиум?

— Ты всех их прекрасно знаешь.

— А ты повтори. Начни с себя.

— Ну, Михоэлс.

— Соломон Михайлович. Народный артист СССР, кавалер ордена Ленина. Рост — низкий. Телосложение — крепкое. Плечи — опущенные. Шея — короткая. Лоб — высокий. Брови — дугообразные, широкие.

— Что это за поэма в прозе? — удивился Михоэлс.

— Словесный портрет.

— По такому портрету в жизни никого не поймаешь.

— По такому портрету никого и не ловят. Его составляют, когда арестованного привозят в тюрьму.

— А ты откуда знаешь?

— Сиживал-с.

— У нас?

— Бог миловал. Еще в царской тюрьме. Но эта практика сохранилась и в наших тюрьмах. В том числе и во внутренней тюрьме Лубянки.

— К чему ты мне это рассказал?

— Не понял? — спросил Лозовский. — Тогда продолжай список президиума.

— Борис Абрамович Шимелиович.

— Профессор, главный врач Боткинской больницы, крупнейшей и лучшей в стране.

— Вениамин Зускин.

— Народный артист РСФСР. Лучший актер ГОСЕТа. Не считая тебя.

— Считая.

— Еще?

— Лина Соломоновна Штерн.

— Академик, директор Института физиологии Академии наук СССР, лауреат Сталинской премии.

— Перец Маркиш. Самуил Галкин. Лев Квитко. Давид Гофштейн.

— Лучшие еврейские поэты.

— Давид Бергельсон.

— Лучший еврейский прозаик… Продолжать? Или сам все понял?

— Что я должен понять? — спросил Михоэлс. — Что в президиуме комитета весь цвет еврейской интеллигенции? Я давно это знаю.

— И я это знаю. Так вот давай их побережем.

Михоэлс нахмурился.

— Что ты этим хочешь сказать?

Лозовский оглядел просторную, заставленную книжными шкафами и кроватями комнату. На одной из стен висела карта СССР. По западной границе теснились красные бумажные флажки на булавочных иголках. Лозовский тяжело поднялся, подошел к карте. Кивнул Михоэлсу:

— Иди сюда… Кстати, эти флажки можешь переставить. Этот и этот.

— Да ну? — обрадовался Михоэлс. — Еще чуть, значит, и будет Брест и Одесса! А Крым?

— Дойдет очередь и до Крыма, совсем недолго осталось. Посмотри-ка внимательно на Крым. Что ты видишь?

— А что я должен видеть? Черное море. Крым. Всесоюзная здравница.

— Крым не только всесоюзная здравница. Это еще и плацдарм. Турция. Ближний Восток. Балканы. Босфор. Выход в Адриатику. Севастополь, база Черноморского флота. И все это отдать евреям?

Михоэлс напряженно всмотрелся в хмурое лицо Лозовского.

— Соломон Абрамович… ты понимаешь, что ты сказал?

Лозовский не ответил.

— Нет. Этого не может быть.

— Может.

— Значит, по-твоему, Крым — ловушка? Вся эта история с еврейской республикой — западня?.. Соломон Абрамович, ты просто сошел с ума. Хотя по твоему виду не скажешь. Но ведь на сумасшедших не обязательно написано, что они сумасшедшие?

Лозовский вернулся за стол, наполнил стопки, чокнулся с Михоэлсом и поставил нетронутую стопку на клеенку.

— Как ты думаешь, Соломон Михайлович, зачем я сегодня к тебе пришел?

— Выпить водки.

— Нет.

— Поделиться тревогой.

— Нет.

— Тогда не знаю. Зачем?

— Чтобы ты меня разубедил. Чтобы ты доказал, что я не прав. Что я сошел с ума. Ну? Разубеди меня! Или хотя бы попробуй!

— Крым — западня. Допустим. Какая?

— Мы об этом можем только гадать.

— Это может быть картой в его игре с Западом.

— Может, — согласился Лозовский.

— Почему мы должны обязательно предполагать самое худшее?

— Потому что мы евреи.

— Нас пять миллионов в Советском Союзе. И еще двадцать по всему миру.

— Сколько у нас дивизий?

— Каких дивизий? — не понял Михоэлс.

— Папа римский однажды выразил ему протест. По поводу разрушения костелов в Западной Украине. Он спросил: «Папа римский? А сколько у него дивизий?»

— Мы не должны лезть в эту ловушку. Мы просто не пошлем никакого обращения. Давай экземпляры. Сожжем их в ванне вместе с копиркой. И забудем об этом. Ничего не было!

Лозовский покачал головой:

— Пошлем. В шахматах есть термин: цугцванг. Вынужденный ход. Ему нужно это обращение. Он его получит. У нас нет выбора.

— Что же делать?

Лозовский усмехнулся:

— Это ты у меня спрашиваешь?

— А у кого мне спросить? Ты — старший товарищ. Очень большой начальник. Член ЦК. Я не спрашиваю у тебя, кто виноват. Я спрашиваю всего лишь: что делать?

— А как сам бы ответил?

На лице Михоэлса появилась растерянная улыбка.

— Не знаю… Жить. Делать, что в наших силах. Верить, что если Всевышний решит послать нам испытание, то даст и силы его выдержать. И надеяться на лучшее.

— Не разубедил ты меня, Соломон Михайлович. Но слегка успокоил. Может, все действительно не так плохо? Будем надеяться. Вот за эту надежду давай и выпьем!..

В длинном коридоре, глядя, как Лозовский влезает в свое бронебойное пальто, Михоэлс спросил:

— По Москве слух. Про Довженко. Это правда?

— Да.

— Взяли?

— Вроде нет.

— Он в Москве?

— Да, у родственников. Хочешь позвонить?

— Что значит хочу или не хочу?

Заперев за гостем дверь, Михоэлс прохромал в комнату, отыскал пухлую телефонную книжку. Вернувшись в коридор, при свете тусклой лампочки на четырехметровой высоте потолка нашел нужную страницу и набрал номер. Ответил женский голос:

— Алло!

— Могу я поговорить с Александром Петровичем Довженко?

Замер, вжав в ухо черный эбонит телефонной трубки. Услышал мужской голос:

— Да. Кто это?

Сказал:

— Здравствуйте, Саша. Это Михоэлс…

Когда Анастасия Павловна вернулась со службы, она застала мужа с безучастным видом сидящего на табуретке возле телефонного аппарата.

— Что-то случилось?

Он покачал головой:

— Нет.

— Кому ты звонил?

— Довженко.

— Он… ответил?

— Да.

— Слава тебе, Господи. Что ты ему сказал?

— Что я мог ему сказать? Сказал, что просто подаю голос.

— Слава тебе, Господи, — повторила Анастасия Павловна. — Ты голодный? Я сейчас разогрею макароны.

— Не нужно. Приходил в гости Лозовский, принес кучу еды.

— Приходил — в гости — Лозовский?

— Чего тут удивительного?

— Он не был у нас с тридцать девятого года. С того дня, когда мы обмывали твой орден Ленина.

— Вот и объяснение. Соскучился и заехал. Сказал, что сегодня будет салют.

— И это все, что он сказал?

— Ну, он много чего говорил. Но это — главное. Самое главное. Салют — праздник. А даже маленький праздник сегодня главней всех завтрашних бед. Даже больших. Разве это не так?

Вечером они стояли у окна и смотрели, как низкое февральское небо расцвечивается огнями салюта.

Анастасия Михоэлс-Потоцкая. Последняя из древнего рода польских князей. Русая. Курносая. Некрасивая. Прекрасная.

И маленький местечковый еврей с огромной лысиной и задумчиво оттопыренной нижней губой.

Они смотрели на салют и думали о будущем.

Будущее было ярким, как огни салюта.

И тревожным, как ночь.

5. ВЕСНА В КРЫМУ

I

«Совершенно секретно

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ

ОБОРОНЫ СССР

товарищу СТАЛИНУ И. В.

Во исполнение Вашего указа в период с середины февраля по начало апреля 1944 года силами НКВД СССР были проведены следующие спецмероприятия:

В рамках операции по выселению чеченцев и ингушей на 25.02.44 в железнодорожные эшелоны было погружено и вывезено 478 479 человек, из них 91 250 ингушей и 387 229 чеченцев.

Операция прошла организованно, без серьезных случаев сопротивления и других инцидентов. Все случаи попыток к бегству носили единичный характер.

11.03.44 завершена операция по выселению балкарцев. Погружено в железнодорожные эшелоны и отправлено к местам нового поселения в Казахскую и Киргизскую ССР 37 103 балкарца.

Заслуживающих внимание происшествий во время операции не было.

В ходе операции по переселению лиц калмыцкой национальности в восточные районы (Алтайский край, Красноярский край, Амурская, Новосибирская, Омская области) было вывезено 93 139 человек.

Во время проведения операции эксцессов не было.

Начаты подготовительные работы к очистке Крыма от антисоветских элементов. Работы ведутся в обстановке строжайшей секретности.

В осуществлении вышеуказанных спецмероприятий приняло участие в общей сложности 51 тыс. бойцов и офицеров НКВД.

НКВД ходатайствует о награждении отличившихся боевыми орденами и медалями.

Народный комиссар внутренних дел Союза ССР Л. БЕРИЯ».

II

«ПРЕДСЕДАТЕЛЮ ПРЕЗИДИУМА

ЕВРЕЙСКОГО АНТИФАШИСТСКОГО

КОМИТЕТА СССР тов. МИХОЭЛСУ С. М.

от члена Союза писателей СССР КВИТКО Л. М.

В период с 18 марта до 21 апреля 1944 г. я находился по командировке ЕАК СССР в освобожденных от фашистских оккупантов районах Крыма с задачей ознакомиться на месте с положением дел и информировать об этом президиум ЕАК.

Что я и попытаюсь сделать в настоящем отчете. Если что будет не так, заранее извиняюсь. Потому что моя профессия — всего лишь поэт.

В Симферополь я прибыл 20 марта. Цвела сирень. Много тюльпанов. Весна в Крыму — божья улыбка миру.

В горисполкоме мне показали документ из архива гитлеровской комендатуры, который немцы при отступлении не успели уничтожить: „В результате действий айнзатцгрупп Симферополь, Евпатория, Алушта, Карасубазар, Керчь, Феодосия, а также остальные населенные пункты Западного Крыма полностью очищены от евреев. С 16 ноября по 15 декабря 1941 г. расстреляны 17 746 евреев, 2604 крымчака, 842 цыгана и 212 коммунистов и партизан“. „Крымчаки“ — имеются в виду крымские татары.

До войны в Крыму жили около 40 тысяч евреев, из них в Симферополе — 10 тысяч. Многим удалось эвакуироваться в Среднюю Азию, оккупацию пережили считанные единицы благодаря помощи местных жителей, русских, татар, украинцев.

После захвата Крыма немцы переселили сюда тысячи кубанских казаков и членов их семей из Краснодарского края. Поэтому реэвакуация евреев в Крым сталкивается с двумя трудностями: часть их жилищ сожжена, а в других живут кубанские казаки-переселенцы.

Кубанские казаки рвутся домой, но разрешения на выезд им почему-то не дают. Это тормозит и возвращение евреев из Средней Азии в Крым.

Я специально выезжал в Евпаторийский, Джанкойский и Калайский районы, где до войны размещались еврейские колонии. Я обошел все деревни и из бесед с жителями установил, что и здесь кубанские казаки не намерены задерживаться. Многие еврейские семьи успели возвратиться в эти районы и оказались в крайне тяжелом положении. Они вернулись на пепелища.

Несладок хлеб на чужбине. Горек дым разоренного очага.

В колхозе „Фрилинг“ Калайского района 20 семейств еврейских колхозников погибло от рук немецких палачей. 20 семей находятся еще в эвакуации и не могут дождаться вызова. 12 семейств вернулось. Они оказались в отчаянном положении. Все они раздеты и разуты. Питаться им нечем, нет ни хлеба, ни овощей. Им негде жить. Если им не оказать помощи сейчас, немедленно, они погибнут. Не в переносном смысле, а в самом буквальном.

Таких много, очень много в благословенном Богом Крыму. Их не коснулось это благословение.

Местные власти не оказывают им содействия и помощи, а часто и препятствуют в деле возвращения их домов и устройства в колхозах.

В Джанкойском районе запретили восстановление прежней еврейской колонии, приравняв ее к поселениям немецких колонистов, оставивших Крым вместе с гитлеровскими войсками. Нередки случаи, когда вернувшимся из эвакуации евреям не возвращают их жилища, сельскохозяйственный инвентарь, домашнюю утварь.

Взрослые голодают. Детей подкармливают в домах татар и кубанских казаков, дают сухари и кашу из полевых кухонь бойцы размещенных в разных районах частей НКВД.

На почве общей народной беды и разрухи прорастают ядовитые ростки антисемитизма. Мне объяснял учитель-татарин под Бахчисараем, что гитлеровцы не просто расстреливали евреев, но и вели широкую пропаганду среди местного населения. Они говорили, что коммунисты и евреи являются причиной всех бед. В Крыму, по его словам, никогда не было антисемитизма, здесь хватало земли и воды для всех: для татар, для евреев, русских, украинцев, греков, армян и всех, кого занесли сюда ветры истории. Антисемитизм в Крыму внедрили в сознание некоторых людей фашисты. Они и казаков с Кубани насильственно переселили сюда, так как среди казачества традиционно были распространены антиеврейские настроения.

Не знаю, прав ли он. Возможно, во многом. Разруха и неустроенность благоприятствуют антисемитизму. Кубанский казак, которого из родной станицы переселили в принадлежавший еврею дом, обозлен на всех. На немцев, которые его вырвали с родной Кубани. На начальство, которое не разрешает ему вернуться, хотя сейчас самое время пахать и сеять. И наконец, на еврея, который хочет получить обратно свой дом.

Он прав. И еврей прав. Все правы. Лучше бы все были неправы, но не пухли бы от лебеды животы еврейских детей…

Не сомневаюсь, что меры примут. Но когда это будет? А помогать людям нужно сейчас.

Как помогать? Я не знаю. Я только старый поэт. Но во мне видели не поэта, а представителя Еврейского антифашистского комитета. Люди верят ЕАК. Они ждут от комитета помощи и защиты.

Об этом я и довожу до сведения президиума ЕАК.

Я бы много дал, чтобы не знать того, что узнал в этой поездке по весеннему Крыму. Но я узнал. А теперь узнали и вы.

Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание.

Л. КВИТКО 24 апреля 1944 г.».

III

«Сугубо конфиденциально

Вашингтон, округ Колумбия

Советнику Президента США

м-ру Г. Гопкинсу

Дорогой Гарри!

Вы просили держать Вас в курсе всей новой информации о планах русских в отношении устройства в Крыму еврейской республики. Посылаю Вам выдержки из отчета нашего резидента в Анкаре и заключение экспертов аналитического отдела. Там есть кое-что по интересующему Вас вопросу.

Ваш Д. Гувер».

*

«Ф о р м а ФД-302а

Директору ФБР м-ру Д. Гуверу

12 мая 1944 г. на контакт со 2-м секретарем нашего посольства в Турции вышел недавно прибывший в Анкару из Москвы помощник военного атташе посольства СССР г-н С., еврей по национальности. Он дал понять, что хотел бы встретиться с ним в неофициальной обстановке и обсудить некоторые вопросы, представляющие интерес для правительства США. Выйти на встречу с С. было поручено мне.

Встреча состоялась во второй половине дня 16 мая в кофейне Маркидоса в районе Алтындаг. С. сообщил, что является кадровым сотрудником НКВД в чине подполковника и с начала войны работал заместителем начальника отдела в центральном аппарате НКВД, ведающем вопросами внешней разведки. В доказательство своей осведомленности он назвал мои настоящее имя и должность, имена руководителей наших резидентур в Египте, Канаде и Великобритании, а также имена некоторых руководителей отделов из Управления стратегических служб США.

Я попросил его объяснить мотивы, по которым он решился на сотрудничество с разведкой США. С. дал следующие объяснения. С начала 30-х годов он был членом диверсионной группы Серебрянского, в задачу которой входило физическое устранение противников СССР за рубежом. В 1937 году он был арестован вместе с Серебрянским и рядом других руководящих работников НКВД, евреев по национальности. В 1941 году следствие по его делу было прекращено, он был восстановлен в партии, полностью реабилитирован и принят на прежнюю работу в НКВД одновременно с Серебрянским и другими лицами. Четыре месяца назад С. узнал, что Серебрянский и некоторые другие руководящие работники НКВД еврейской национальности были вновь арестованы и расстреляны. Это вызвало опасение, что та же участь может постичь и его. С. сказал, что есть признаки, указывающие на новую чистку НКВД и всего госаппарата, подобную чистке 30-х годов. В частности, как пример он назвал предстоящую замену на посту посла СССР в США Литвинова на Громыко.

Опасения за свою жизнь и жизнь своей семьи и заставили С. искать выход. С. сказал, что не требует от меня немедленного ответа, так как я вправе подозревать в нем агента НКВД, выполняющего специальное задание. Чтобы снять с себя эти подозрения и убедить американскую сторону в серьезности и искренности своих намерений, он готов предоставить в наше распоряжение часть секретной информации, которой он располагает. Остальными сведениями он поделится с нами только после того, как вместе с семьей будет перемещен в США. Таково его условие.

22 мая с. г. была осуществлена бесконтактная передача мне указанных материалов по заранее оговоренной с С. схеме. Информация поступила в зашифрованном виде. Отдельно был указан ключ в виде определенного слова из первого тома Британской энциклопедии. Расшифровка сообщения потребовала от нас немалых усилий. При свободном владении английским разговорным языком С. допускал немало ошибок в грамматике, что крайне затрудняло нашу работу. Ряд мест остался нерасшифрованным. Это заставило меня назначить С. новую встречу, я попросил его дополнить не понятые нами части его сообщения. Встреча была намечена на 24 мая в кофейне Маркидоса. Она не состоялась.

Вечером 24 мая один из моих агентов сообщил мне, что за двадцать минут до назначенной встречи рядом с объектом наблюдения остановился большой черный автомобиль марки „мерседес-бенц“ с номерами германского посольства. Из машины вышли два молодых человека европейского вида и в европейских костюмах и, судя по жестам, пригласили С. сесть в машину. Он попытался уклониться от приглашения, но после короткого разговора подчинился. Возможно, под угрозой оружия, спрятанного под одеждой. „Мерседес“ выехал из города и на большой скорости направился в сторону г. Каледжик. Километрах в двадцати от Анкары на пустынном шоссе он уменьшил скорость, мои агенты, следовавшие за „мерседесом“ на автомобиле, заметили, как из машины было выброшено человеческое тело. После чего „мерседес“ развернулся и направился в Анкару. Выждав, когда он скроется из виду, агенты подъехали к этому месту и обнаружили за обочиной, на дне оврага, труп объекта наблюдения. Осмотр показал, что С. был застрелен двумя выстрелами в упор. Никаких документов и записей при нем не оказалось…

Нашим агентам были предъявлены фотоальбомы со снимками всех сотрудников германского посольства в Анкаре. Молодых людей, похитивших и убивших С., среди них не оказалось. Затем агентам были показаны такие же альбомы с фотографиями сотрудников и обслуживающего персонала советского посольства. Оба уверенно опознали похитителей в водителе Кузнецове и офицере охраны Кравчуке.

Вышеизложенная информация не дает мне оснований делать уверенные выводы о сути происшествия и о роли С. Эти основания могут появиться лишь после детального анализа переданной С. информации».

*

«Ф о р м а ФД-302а

ФБР, Вашингтон

Информация, содержащаяся в дешифрованном сообщении помощника военного атташе посольства СССР в Турции С., характеризует его как человека, имевшего доступ к гораздо более широкому кругу вопросов, чем это входит в служебные обязанности заместителя начальника отдела, кем — по утверждению С. — он работал. Можно, однако, предположить, что он намеренно интересовался проблемами, выходящими за рамки его служебных обязанностей, имея в виду задуманный им уход на Запад.

Необходимо отметить, что в сообщении С. не выявлено сведений, которые обладали бы признаками преднамеренной дезинформации, имеющей целью побудить правительство США к действиям, отвечающим интересам СССР либо же осложняющим отношения США с союзниками. К таким сведениям можно было бы отнести сообщение С. о том, что Великобритания заранее знала о нападении на Перл-Харбор, запланированном японским генеральным штабом. Если верить С., английское разведподразделение „МИ-6“ еще до войны выкрало шифровальную машину „Энигма“ и таким образом получило доступ к планам японского генштаба. Черчилль не предупредил США о нападении на Перл-Харбор с целью втянуть США в активные боевые действия против Германии и Японии и тем самым ослабить военный натиск Германии на Великобританию.

Наиболее серьезным и требующим принятия срочных мер представляется сообщение С. о том, что НКВД регулярно получает сведения о „Манхэттенском проекте“ от агентов, имеющих доступ к секретам американской атомной программы. С. высказывает предположение, что на связи с ними находится жена старшего советника посольства СССР в США Зоя Зарубина, а также вице-консул Григорий Хейфец, которые значатся в агентурных материалах, как „Лиза“ и „доктор Браун“.

Если об активности „Лизы“ и „Брауна“ мы и ранее имели кое-какую информацию, правда без привязки к „Манхэттенскому проекту“, то сообщение С. о том, что помощник госсекретаря США Д. Карриган является агентом НКВД, явилось для нас полной и крайне неприятной неожиданностью. Немедленно предпринятые в отношении Карригана оперативно-розыскные мероприятия подтвердили информацию С. по ряду косвенных признаков: несоответствие доходов и расходов, подозрительный круг общения и др. Активная негласная работа в этом направлении продолжается.

Из сведений общего характера, сообщенных С., представляет интерес информация о массовой депортации в среднеазиатские республики и в Сибирь калмыков, чеченцев, ингушей и балкарцев, обвиненных Сталиным в коллаборационизме. Подобная же акция, по сведениям С., намечена и в отношении крымских татар. Эти специальные мероприятия проводятся силами НКВД и держатся в строгом секрете. Любые слухи пресекаются. Лица, уличенные в их распространении, получают длительные сроки тюремного заключения. Это делается, вероятно, для того, чтобы не вызвать недовольства и чувства враждебности к советской власти со стороны представителей вышеуказанных народностей, воюющих в составе Красной Армии, а также чтобы не возбудить осуждения со стороны мировой общественности.

Одновременно С. отмечает интерес, проявляемый руководством НКВД и лично наркомом Берией к проекту создания на территории Крыма еврейской республики. С. упоминает, что видел в секретариате Берии обращение Еврейского антифашистского комитета к наркому Молотову с просьбой о создании Крымской еврейской республики. По его словам, на обращении был регистрационный номер СНК СССР и резолюция Молотова, адресованная секретарю ЦК Маленкову, секретарю МГК и начальнику Главного политического управления Вооруженных Сил СССР Щербакову, а также председателю Госплана СССР Вознесенскому, с поручением изучить этот вопрос и высказать по нему свои предложения. Эта часть сообщения С. окончательной дешифровке не поддалась, поэтому осталось неизвестным, с каким заключением обращение ЕАК поступило к Берии.

Информация С. по этим и другим вопросам имеет частичный и фрагментарный характер, что сделано, вероятно, вполне сознательно и имело целью продемонстрировать нам ценность С. как источника многих масштабных государственных секретов СССР и тем самым побудить нас принять срочные и эффективные меры для перемещения его и его семьи в США.

Остается сожалеть, что этот источник утрачен…

Должен быть принят во внимание и тот факт, что в конце мая с. г. из США были отозваны старший советник посольства СССР Василий Зарубин и его жена Зоя Зарубина, а также вице-консул Григорий Хейфец. По нашим сведениям, супруги Зарубины были перемещены в Стокгольм, а Хейфец возвращен в Москву.

Поспешный отзыв из США указанных лиц может быть объяснен опасениями НКВД, что С. успел передать нашему резиденту в Анкаре информацию, которая позволит ФБР предпринять против них определенные действия.

Все это позволяет с большой степенью уверенности заключить, что С. действительно планировал уход в США, был выслежен советской контрразведкой и ликвидирован таким образом, чтобы подозрение пало на германские спецслужбы…»

*

«Сугубо конфиденциально

Директору ФБР м-ру Д. Гуверу

„Дорогой Эдгар! Еще со времен Тегеранской конференции у меня создалось впечатление, что русские знают о наших намерениях несколько больше, чем нам хотелось бы. И — нота бене! — больше, чем им мог сообщить мистер Карриган.

Не сдала ли нам Москва Карригана, чтобы прикрыть некую иную, гораздо более высокопоставленную фигуру? Подумайте над этим.

Я доложил Вашу информацию президенту. ФДР заметил, что не следует недооценивать значения крымского проекта, так как он напрямую связан с вопросом о Палестине, а этот вопрос станет одним из самых главных в послевоенной мировой политике.

Спасибо за внимание, с которым Вы относитесь к моим просьбам.

Ваш Г. Гопкинс“.»

IV

«Совершенно секретно

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ КОМИТЕТ

ОБОРОНЫ СССР

товарищу СТАЛИНУ И. В.

Во исполнение Вашего указания в период с апреля по июнь 1944 г. была проведена очистка Крыма от антисоветских элементов.

Всего было выселено 225 009 человек, преимущественно крымских татар.

В операции участвовало 23 тыс. бойцов и офицеров войск НКВД.

НКВД ходатайствует о награждении отличившихся.

Нарком НКВД Л. БЕРИЯ».

V

«Москва. Корр. ЮПИ. Вчера Председатель СНК СССР И. Сталин принял в Кремле посла США А. Гарримана по его просьбе и имел с ним беседу. В беседе приняли участие нарком иностранных дел В. Молотов и президент Американской торговой палаты Э. Джонстон.

Беседа протекала в деловой, дружественной обстановке…»

6. КТО ЕСТЬ КТО

I

Сталин знал, о чем пойдет речь на встрече, согласие на которую он дал американскому послу Гарриману. В просьбе о встрече формулировка была стандартная: «для обсуждения вопросов, представляющих взаимный интерес». Но присутствие президента Американской торговой палаты мистера Эрика Джонстона, которого посол хотел бы иметь честь представить его превосходительству мистеру Сталину, все вопросы сводило к одному. Речь пойдет о Крыме. Так и оказалось.

Мистер Гарриман глубоко признателен мистеру Сталину за то, что он отвлекся от своих многочисленных и многотрудных обязанностей и согласился уделить время для обсуждения вопроса, который может показаться частным или несвоевременным по сравнению с глобальными военными и экономическими проблемами, стоящими перед советским правительством в этот период тяжелой кровопролитной войны.

Сталин возразил. Президент Рузвельт обременен не меньшим количеством обязанностей и многотрудных проблем. Но он поручил своему чрезвычайному и полномочному послу обсудить этот вопрос. Значит, он не считает его частным или несвоевременным. Товарищ Сталин глубоко уважает президента Рузвельта. Поэтому он готов обсудить любой вопрос, который президенту Рузвельту представляется важным.

Молотов внутренне восхитился. Знай наших. Внешне безупречная формулировка легко и непринужденно вывернута наизнанку. Президент Рузвельт превратился в просителя. И где он этому научился?

Гарриман, вероятно, понял, что допустил оплошность. Но исправлять не стал. Он имеет честь и удовольствие представить его превосходительству мистеру Сталину одного из самых известных финансистов Соединенных Штатов, экономического консультанта правительства США, президента Американской торговой палаты, а также своего многолетнего делового партнера и друга мистера Эрика Джонстона.

Товарищ Сталин рад приветствовать мистера Джонстона в Москве. Товарищ Сталин надеется, что мистер Джонстон не испытал слишком больших неудобств во время длительного и небезопасного перелета. Товарищ Сталин не сомневается в важности дела, которое заставило мистера Джонстона предпринять это утомительное путешествие. Поэтому товарищ Сталин со всем вниманием выслушает предложения американской стороны.

Молотов едва не крякнул от удовольствия. Вот так. Предложения американской стороны. А советская сторона готова их выслушать и обсудить. Приступайте, джентльмены.

Президент Американской торговой палаты Эрик Джонстон не был дипломатом. Он был бизнесменом. Поэтому сразу взял быка за рога.

— Группа влиятельных американских промышленников и финансистов, поддерживающих деятельность Всемирного еврейского конгресса, Еврейского Агентства и других сионистских организаций США, уполномочила меня ознакомить советское правительство с основными положениями бизнес-плана хозяйственного освоения Крымского полуострова после создания там еврейского государственного образования.

Сталин дослушал перевод и жестом остановил Джонстона. Повернулся к Молотову:

— Напомните, когда мы обсуждали на заседании правительства вопрос о создании на территории Крыма еврейского государственного образования.

— Этого вопроса на заседании правительства мы не обсуждали. На мое имя поступило обращение Еврейского антифашистского комитета с просьбой о создании в Крыму еврейской республики. Я ознакомил с обращением ряд членов правительства, в том числе председателя Госплана СССР товарища Вознесенского, и попросил высказать свои соображения. Суммируя общее мнение, товарищ Вознесенский сообщил мне, что идея признана интересной, но к конкретному ее обсуждению целесообразно приступить после окончания войны.

— Значит ли это, что глава советского правительства мистер Сталин также считает обсуждение этого вопроса преждевременным? — уточнил Гарриман.

Сталин ответил: нет, не значит. У товарища Сталина нет определенного мнения по этой проблеме. Поэтому он с интересом выслушает соображения мистера Джонстона.

Джонстон продолжал. Он убежден, что своевременность или несвоевременность обсуждения зависит лишь от серьезности намерений советского правительства реализовать проект создания Крымской еврейской республики. Если эти намерения серьезны, то подготовка к работе должна быть начата уже сейчас. Конец войны не за горами. Открытие второго фронта приблизит разгром Германии и ее союзников. Чтобы реализовать крымский проект в полном масштабе, понадобится мобилизация огромных финансовых средств и материально-технических ресурсов. Все это требует времени. Мистер Сталин убедится в этом, если позволит ознакомить его с основными технико-экономическими параметрами проекта.

Сталин позволил. Джонстон продолжал объяснения, лишь изредка заглядывая в небольшую кожаную папку. Сталин слушал вполуха. Он знал все, что услышит. Накануне этой встречи он внимательно изучил все материалы, полученные через Карригана еще полгода назад. Поэтому только делал вид, что внимательно слушает, а сам с интересом рассматривал собеседников.

Это были акулы капитализма. Настоящие акулы. Только что без полосатых штанов в обтяжку и здоровенных сигар, как их изображали в «Крокодиле» Кукрыниксы.

Уильям Аверелл Гарриман. Один из двоих сыновей и наследников Генри Гарримана, еще при жизни превратившегося в символ. «Гарриман» — это не фамилия, это финансовая группа. Это крупнейшие железные дороги США, банки, биржи. Как значилось в «объективке», подготовленной для Сталина перед этой встречей, в 1909 году почивший папаша оставил 18-летнему Авереллу и 20-летнему Ричарду ни много ни мало 600 миллионов долларов, которые юные, но прыткие потомки удвоили уже через десяток лет. К железным дорогам прибавили крупнейшую трансатлантическую пароходную линию, прикупили банк Австрии. Перечисление контролируемых ими компаний занимало полторы страницы. От нефти в Мексике до разработки цветных металлов в Польше. К началу войны активы «Гарримана» оценивались более чем в 3 миллиарда долларов. Старший брат остался в бизнесе, а младшего, Аверелла, потянуло в политику. С 33-го был советником Рузвельта по промышленности и финансам. А теперь вот — посол. Зачем это ему понадобилось? Хочет стать президентом? А что, всего 51 год. Может, и станет.

Эрик Джонстон. Этот не станет, хоть и моложе Гарримана на пять лет. У этого еще денег мало, всего каких-то 300 миллионов долларов. Не наелся еще, не потерял к деньгам интереса. Лысоватый бычок. Устремленный вперед, вперед. А начинал с нуля, помогал отцу, выходцу из Одессы, торговцу мебелью. Сам торговал, переключился на антиквариат, набил глаз на оценке. Потом занялся игрой на бирже. То-то ощупывал взглядом каждую завитушку на драгоценных кремлевских креслах. Товарищ понимает.

Джонстон умолк. Передал папку с расчетами Молотову. Тот принял, отложил в сторону. Все трое смотрели на Сталина. Молотов — как и положено — никак. Гарриман — с глубоко спрятанным любопытством. Не с интересом, нет, именно с любопытством. А Джонстон — почти требовательно. Ждал ответа. Конкретного ответа на конкретные вопросы. Как на деловых переговорах. Гарриман, конечно, умней. Гораздо умней. Понимал, что это не деловые переговоры. А Джонстон не понимал. Ну, поймет, какие его годы.

— Скажите, мистер Джонстон, вы настоящий американец? — спросил Сталин.

Джонстон выслушал переводчика и непонимающе поморщился.

— Полагаю, что да. Я американец еврейского происхождения. Я родился в Америке, вырос в Америке. Да, я настоящий американец.

— Я вот почему спросил… В наших кинофильмах и в театральных спектаклях любят изображать американцев, которые сидят, положив ноги на стол. Американцы действительно так сидят? Или это не очень удачная выдумка наших сценаристов и режиссеров?

Джонстон с недоумением пожал плечами.

— У нас свободная страна. Кому как нравится, тот так и сидит.

— Разрешите мне ответить на этот вопрос, — вмешался Гарриман. — Многие американцы действительно любят так сидеть. Даже изобрели специальные низкие столики, их называют журнальными. Но эта привычка, которая кажется европейцам странной, происходит вовсе не от грубости или невежества. Скорее наоборот. Видите ли, еще в 20-е годы один врач написал книгу, в которой доказывал, что чем чаще человек держит ноги на уровне головы, тем это полезнее для здоровья. Книга имела бешеный успех. Вся Америка задрала ноги. Позже было доказано, что это не так уж полезно, но у многих эта привычка осталась. Американцы очень падки на все новое. Если завтра кто-нибудь докажет, что для здоровья полезно стоять на голове, вся Америка встанет на голову.

— Очень интересно. Спасибо за объяснение, этого я не знал. Поскольку мы все равно отвлеклись от темы, позвольте еще вопрос. Мне часто приходится встречаться с дипломатами, главами государств, военными. Сегодня передо мной два собеседника, которые входят в список самых богатых людей Америки. У нас таких людей называют акулами капитализма. Прошу извинить, если это звучит обидно.

— Вовсе нет, — возразил Гарриман. — У нас, правда, говорят по-другому: киты.

— Киты. Киты капитализма, — повторил Сталин. — Да, это звучит солидней. Киты, на которых держится мир. Но я о другом. У нас был прекрасный поэт Маяковский. Он побывал в Америке и написал книгу о Нью-Йорке. В этой книге он приводит свой разговор с американским миллионером. Он спросил своего собеседника: сколько пар брюк вы надеваете одновременно? Тот, естественно, ответил: одну. Тогда Маяковский спросил: а сколько мяса вы можете съесть за завтраком? Последовал ответ: я вообще не ем мяса. «А тогда зачем же вам столько денег?» — «Чтобы с помощью их заработать еще денег». — «А для чего еще деньги?» — «Чтоб сделать новые деньги». Так наш поэт и не добился ответа. А как бы вы, мистер Гарриман, ответили на этот вопрос?

Гарриман вежливо улыбнулся.

— Полагаю, поэт Маяковский некорректно изложил свой разговор с американским миллионером. А скорее всего, вообще выдумал его. Я бы ответил так: а для чего вы, мистер Маяковский, пишете стихи? Для денег, для славы? Но если бы вас не печатали, разве вы перестали бы писать стихи? Настоящий поэт не может не писать стихов. Это закон творчества. Бизнес — такое же творчество. Скажем так: социальное творчество. Как и политика. Поэтами не становятся. Поэтами рождаются. Как и миллионерами. Или президентами. Как лидерами вообще.

— А как же быть с великой американской мечтой? — поинтересовался Сталин. — Любой чистильщик ботинок может стать миллионером. По-вашему, это миф?

— Точно такой же, как ваш лозунг о том, что каждая кухарка может управлять государством.

— Не опровергает ли ваши слова пример вашего делового партнера и друга мистера Джонстона? Начинал он, правда, не с чистки ботинок, а с торговли мебелью. И все же стал миллионером. Надеюсь, мистер Джонстон не будет в претензии за то, что я упомянул его впечатляющую деловую карьеру в нашей маленькой теоретической дискуссии. Это очень старая дискуссия между идеалистическими и материалистическими воззрениями.

— Не понимаю, почему я должен быть в претензии, — ответил Джонстон, выслушав перевод. — Я стал миллионером, потому что хотел стать миллионером. И работал для этого.

— Мой деловой партнер и друг мистер Джонстон стал миллионером не только потому, что хотел этого. Одного желания мало. Нужны врожденные качества. Иначе миллионерами становились бы все, кто этого хочет. А этого хотят все. Во всяком случае, у нас в Америке.

— Нелишнее уточнение, — заметил Сталин. — Если бизнес, как вы утверждаете, — творчество, что же заставило вас, мистер Гарриман, оставить бизнес и пойти в политику?

— Я не оставил бизнес. Я остаюсь бизнесменом. Но для большого бизнеса нужен мир. В роли политика у меня больше возможностей способствовать этому.

— Мне не кажется бесспорным ваше утверждение о том, что мир есть необходимое условие для большого бизнеса. Нет, не кажется. Нынешний подъем американской экономики обеспечен военными заказами. Не так ли? Конец войны приведет к кризису. Десять миллиардов долларов, которые Соединенные Штаты намерены инвестировать в Крымскую республику, поступят в виде техники, машин, технологического оборудования. Это поможет экономике США в послевоенный период сохранить объем производства и рабочие места. Прав ли я, именно этим объясняя заинтересованность американской стороны в реализации крымского проекта?

— Это немаловажный момент, — согласился Гарриман. — Но не менее важен и моральный аспект проблемы.

— Бизнес и мораль? Разве они сочетаются?

— Самым прямым образом. Как мораль и политика. Бизнес не может быть успешным, если он нацелен лишь на получение прибыли и не открывает новых рабочих мест или другим способом не улучшает жизнь людей. Точно так же обречена на провал любая антигуманистическая политика. Гитлеровская Германия — лучший тому пример.

— И многие в Америке так думают? — спросил Сталин.

— Серьезные политики и бизнесмены — все. Иначе они не стали бы акулами капитализма, — добавил Гарриман.

— Интересная страна Америка, — проговорил Сталин. — Мне даже однажды захотелось ее увидеть.

— Так прилетайте, мистер Сталин! — оживился Джонстон. — Увидите величайший город мира — Нью-Йорк!

Сталин внимательно посмотрел на него и кивнул:

— Может быть. — И, подумав, добавил: — После войны. Мистер Джонстон, — продолжал он, дождавшись конца перевода. — Вы сказали, что ваши эксперты предусматривают поэтапное заселение и освоение Крыма. До двухсот тысяч евреев на первом этапе, до пятисот — во втором. И так далее. Я не уверен, что в Советском Союзе найдется столько евреев, которые пожелают оставить обжитые места и переехать в Крым.

— В Европе миллионы евреев остались без крова и ушли в изгнание. Вряд ли они захотят вернуться в Германию, которая стала для них страной-убийцей.

Сталин повернулся к Молотову:

— В обращении Еврейского антифашистского комитета содержится просьба сделать Крымскую республику открытой для въезда евреев из других стран?

— Нет. В нем есть только намек на желательность придания Крымской республике статуса союзной.

Джонстон набычился. Ну бычок. Чистый бычок.

— Значит ли это, мистер Сталин, что советское правительство намерено открыть Крым для заселения только советскими евреями? В этом случае создание Крымской республики становится сугубо внутренним делом Советского Союза со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— То есть никаких десяти миллиардов не будет? — уточнил Сталин. — Не странно ли такое двойственное отношение американского правительства к советским и несоветским евреям?

— Я не представляю здесь интересы американского правительства. Я представляю интересы американского частного капитала. Президент Рузвельт может тратить деньги налогоплательщиков на любые цели, которые одобрит конгресс. Но ни президент Рузвельт, ни конгресс не могут нам указывать, на что нам тратить собственные деньги. Это будем решать мы.

— Очень интересная страна Америка, очень, — заметил Сталин и обратился к Молотову: — Я вижу, в наших переговорах обозначился тупик. Не поможете ли вы нам из него выйти?

— Нет никакого тупика, — ответил Молотов. — Противоречие кажущееся. Просто мистер Джонстон не знаком с советской государственной системой. Конституция СССР, которую наш народ назвал Сталинской, отнюдь не запрещает иммиграцию в СССР. Мы приняли тысячи испанских граждан, не признавших фашистского режима Франко, мы дали политическое убежище тысячам немецких антифашистов, в том числе и евреям, мы приютили курдов, бежавших от притеснений турецкого правительства. Каждая советская социалистическая республика вправе самостоятельно устанавливать квоты и порядок въезда в нее иностранных граждан. И если президиум Верховного Совета будущей еврейской республики установит льготный режим для въезда евреев, советское союзное правительство не будет иметь никаких конституционных оснований для возражений.

— И желания тоже, — добавил Сталин.

— Разумеется, — согласился Молотов. — Я достаточно ясно обрисовал ситуацию, мистер Джонстон?

— Вполне, — кивнул Джонстон. — Это в корне меняет дело. Я не вижу причин для промедления. Трюмы загружены, угля под завязку, капитан готов подняться на мостик. Не считает ли мистер Сталин, что самое время дать сигнал к отплытию?

Сталин усмехнулся.

— Нам нравится образность вашего мышления. Это довольно неожиданно для такого сугубо делового человека. Когда мистер Джонстон говорит о капитане, кого он имеет в виду?

— Президента республики, само собой. Никакой бизнес невозможен без хорошего капитана. А Крымская республика — это очень большой бизнес. Мы говорим: мало загрузить уголь в топку. Нужен еще человек, который сумеет разжечь огонь. Это очень важный урок истории. Кто знает, когда родилась бы свободная Америка, если бы не было Джорджа Вашингтона. Без Гитлера мог и не возникнуть Третий рейх. А без мистера Ленина — Советская Россия.

Молотов счел необходимым вмешаться:

— Нам не кажется правильным ставить в один ряд с Гитлером таких людей, как Джордж Вашингтон и Владимир Ильич Ленин.

— Мистер Джонстон не оценивает моральные качества этих людей и направленность их политики, — объяснил Гарриман. — Он всего лишь высказывает свою точку зрения на роль личности в истории. Не правда ли, мистер Джонстон?

— Именно так. Мы говорим: нужный человек в нужном месте в нужное время. И бизнес пойдет.

— И тем не менее, — попытался возразить Молотов, но Сталин не дал ему договорить:

— Мы правильно поняли вашу мысль, мистер Джонстон. Кто же, на ваш взгляд, должен подняться на капитанский мостик корабля под названием «Еврейская республика Крым»? Я знаю только одного человека, который может рассматриваться как кандидат на эту роль. Но вряд ли этот человек из тех, кто может разжечь огонь. Поддерживать огонь — да. Шуровать в топке — да. Это он умеет. Но разжечь… Не думаю.

— Кого мистер Сталин имеет в виду? — спросил Гарриман.

— Лазаря Моисеевича Кагановича.

— Кто такой Каганович? — удивился Джонстон.

Молотов объяснил:

— Член советского правительства. Народный комиссар. По американской классификации — министр федерального правительства. И по национальности он еврей.

— Еврей — это хорошо. Но этого мало.

— Мистер Каганович — очень опытный государственный деятель, — подсказал Молотов.

— Прекрасно! — одобрил Джонстон. — Значит, у нас есть и хороший менеджер. Но в роли капитана нам видится совсем другой человек. Это мистер Михоэлс.

Молотов вопросительно взглянул на Сталина, но тот молча сидел с видом человека, испытывающего глубокое и искреннее удовольствие от происходящего разговора.

— Но Михоэлс — артист, — заметил Молотов. — Правда, говорят, очень хороший.

— Гитлер начинал как художник, — возразил Джонстон. — И, как говорят, очень плохой. Я ни в коем случае не ставлю их в один ряд. Я всего лишь хочу сказать, что профессия артиста — не худшая отправная точка для политической карьеры.

— Мистер Джонстон хорошо знаком с артистом Михоэлсом? — спросил Сталин.

— К сожалению, нет. Я слышал три его выступления на митингах и дважды имел удовольствие беседовать с ним. Один раз — коротко, на приеме. И второй раз — весьма обстоятельно. Перед его отъездом из Америки. Мистер Михоэлс произвел на меня весьма сильное впечатление.

— Не кажется ли мистеру Джонстону, что этого мало, чтобы рекомендовать Михоэлса на такой высокий и ответственный пост, как президент или, точней, Председатель Президиума Верховного Совета еврейской союзной республики?

— Я основывался не только на личном мнении. К этому же выводу пришли аналитики госдепартамента. Я полностью согласен с ними.

— Следует ли ваши слова понимать в том смысле, что аналитики государственного департамента Соединенных Штатов берут на себя несвойственные им функции? Отбор кандидатов на любую государственную должность в Советском Союзе — внутреннее дело Советского Союза.

— Мистер Джонстон неточно выразился, — поспешил вмешаться Гарриман. — Соединенные Штаты ни в какой форме и ни под каким видом не вмешиваются во внутренние дела других государств. Но не будем делать секрета из того, что секрета не составляет. Мы внимательно следим за внутриполитической ситуацией в других странах, в том числе и оцениваем перспективность тех или иных деятелей. Подобная работа аналитических служб ни в коей мере не может считаться вмешательством во внутренние дела. Мистер Джонстон не имел ни малейшего намерения рекомендовать кандидатуру мистера Михоэлса на пост президента Крымской республики, а тем более настаивать на ней. Он всего лишь высказал мнение, что эта фигура кажется ему заслуживающей внимания.

— Совершенно верно, — подтвердил Джонстон. — Я сказал только то, что сказал. Михоэлс — тот человек, который способен зажечь огонь. И это все, что я сказал.

— У нас принято спрашивать согласия кандидата, прежде чем рекомендовать его на какой-то пост. В США такая же практика? — поинтересовался Сталин.

— Мистер Сталин, я не дипломат, я бизнесмен…

— Это я уже понял.

— Но и в дипломатии кое-что понимаю, — продолжал Джонстон. — Я знаю, что мистер Михоэлс ведет огромную работу, помогает советским евреям, испытывающим трудности при возвращении из эвакуации. Я знаю, наконец, что у мистера Михоэлса огромный авторитет среди советских евреев. Авторитет не артиста, а политического деятеля. Но у меня и в мыслях не было встретиться с ним и спросить, согласен ли он стать президентом еврейской республики Крым. А почему? Потому что это как раз и было бы вмешательством во внутренние дела вашего государства. Это не входило в мою задачу. В мою задачу входило ознакомить советское правительство с бизнес-планом по созданию Крымской республики. Что я и сделал.

— Вы хорошо справились со своей задачей, мистер Джонстон, — одобрительно кивнул Сталин и повернулся к послу: — Вы правы, мистер Гарриман: нет смысла делать секрет из совершенно очевидного и естественного. Наши аналитики изучают перспективы ваших политических деятелей, ваши аналитики занимаются нашими политическими деятелями. Не заключить ли нам межправительственное соглашение об обмене выводами аналитиков? Согласитесь, было бы чертовски интересно взглянуть на себя со стороны. Со стороны, как у нас говорят, видней. А есть еще более точная русская поговорка: в чужом глазу соринку замечает, а в своем бревна не видит.

— Нечто подобное есть и в английском языке.

— Вот видите! — оживился Сталин. — Разве не интересна была бы мистеру Рузвельту наша оценка его сторонников и политических противников? А вдруг мы видим бревно, которое он не видит?

— Несомненно интересна, — согласился Гарриман.

— А нам был бы интересен ваш взгляд. А ну как в текучке мы проглядели какого-то сильного политика, прирожденного лидера? Вы правы, мистер Гарриман, совершенно правы. Это, конечно, чистой воды идеализм, но тут я с вами согласен: лидерами не становятся, лидерами рождаются. А раз проглядели — значит, не помогаем его росту. А раз не помогаем — можем и потерять. Это было бы очень, очень обидно. Я уже немолод, увы. Годы берут свое. Мне уже пора подумать о достойном преемнике. Мистер Рузвельт избавлен от этих забот. Его преемника назовут избиратели. А мне приходится думать об этом самому. И хороший совет со стороны был бы ох как полезен! Очень полезен!

Молотов окаменел. Ловушка была бесхитростная, но смертельно опасная. Ни один опытный дипломат в нее бы не сунулся. А если сунулся бы, то лишь с определенной целью. Зная, что это ловушка. Сунул бы туда свою наживку. Какой дипломат из Гарримана? Опыта у него — ноль, меньше года в послах. Никакой дипломатической академии не кончал. Молотов тоже не кончал, но он другую школу прошел, ни с какой академией не сравнить. Американцы народ бесхитростный. Неужели купится на эту душевную распахнутость? Может. Обаяние величия. Гипноз неслыханной, колоссальной власти. Какие люди под него подпадали! Герберт Уэллс, Бернард Шоу, Анри Барбюс, Ромен Роллан. А битый-перебитый и мочаленый-перемочаленый еврей Фейхтвангер? И тот купился. Написал в своей книге «Москва, 37-й год»: «Народ благодарен Сталину за хлеб, мясо, порядок и за создание армии, обеспечивающей это благополучие. Сталин является плотью от плоти народа». А Бертольт Брехт? Заявил об этой книге: «Это лучшее, что написано в западной литературе». Только один Жид не купился. Который вовсе не жид, а — судя по имени — чистый француз Андре Поль Гийом. Стоял на трибуне во время первомайской демонстрации с книжечкой в руках, делал пометки. А потом озаглавил статью: «Шестьдесят пять тысяч портретов человека с усами». Портреты, оказывается, считал. Сукин сын, конечно, но умный. Достаточно ли умен Гарриман? Не ляпнет ли по простоте или с умыслом: «Ну как же, вокруг вас столько выдающихся личностей! Мистер Молотов, например». И что? И все.

Гарриман внимательно выслушал переводчика и с сомнением покачал головой:

— Не думаю, мистер Сталин, что вы нуждаетесь в чужих советах. Из всех ваших талантов наиболее впечатляет умение разбираться в людях.

Молотов расслабился. Не купился. Молодец. Умница. Замечательная все-таки страна Америка. И американцы народ замечательный. Простой, открытый. И умный. Совсем как русские.

— Значит, не хотите помочь союзнику? — проговорил Сталин. — Жаль. Что ж, придется искать самому. Непростая задача, очень непростая. Но мы, большевики, не боимся трудностей.

Воспользовавшись паузой, Джонстон решительно вмешался в разговор. Судя по его виду, ему осточертела пустопорожняя болтовня.

— Мистер Сталин, я готов ответить на все вопросы, которые появились у вас по существу дела.

Сталин помедлил с ответом. Затем произнес:

— У нас не появилось вопросов по существу дела. Нам хотелось бы акцентировать внимание лишь на одном аспекте. В представленном вами бизнес-плане предусматривается вложение средств непосредственно в экономику будущей Крымской еврейской республики. Но правильно ли это? Не будет ли это воспринято советскими гражданами-неевреями как акт дискриминации по отношению к ним? Не вызовет ли это роста антиеврейских настроений в стране? Не будет ли разумнее и в политическом, и в экономическом смысле направить средства на восстановление таких отраслей народного хозяйства СССР, как металлургическая промышленность или угледобыча? Это может принести более быструю отдачу и скажется на росте жизненного уровня всех советских трудящихся, а в их числе и населения Крымской еврейской республики. Не будет ли такое решение более правильным?

Джонстон сделал попытку ответить, но Сталин жестом остановил его:

— Я задал эти вопросы не для того, чтобы получить немедленный и однозначный ответ. Я имел намерение показать вам, что проблема, которую мы затронули в сегодняшнем разговоре, не столь проста, какой она представляется на первый взгляд.

Сталин встал.

— Мистер Гарриман. Мистер Джонстон. Мне было интересно побеседовать с вами. Благодарю вас.

Аудиенция закончилась.

II

Джонстон едва сдерживался, пока шел по длинным кремлевским коридорам. Даже великолепие Георгиевского зала, который они пересекли, направляясь к выходу, не произвело на него никакого впечатления. Едва за ним и Гарриманом вышколенный водитель закрыл дверцу черного посольского «линкольна», как он набросился на спутника:

— Какого дьявола, Аверелл?! Что, черт возьми, происходит?! Объясните мне, для чего я тащил свою задницу через Атлантический океан? Чтобы мило побеседовать с мистером Сталиным и мистером Молотовым о привычке американцев класть ноги на стол?

— Вы просили устроить вам встречу со Сталиным. Я ее устроил. Поверьте, это было совсем непросто.

— Но он же не ответил ни на один мой вопрос! Он даже не слушал меня! Такие встречи нужно готовить! Правительство платит вам из карманов налогоплательщиков, чтобы вы работали, черт вас возьми, а не только скупали картины в московских антикварных лавках!

— Мое жалование составляет один доллар в год. И вы прекрасно это знаете.

— Но и этот доллар из моего кармана! Да, это символическая плата. Но она символизирует то, что вы находитесь на государственной службе. А коли так, будьте любезны выполнять свои служебные обязанности!

— Заткнитесь, Эрик, — попросил Гарриман. — Иначе я сейчас высажу вас из машины и пойдете пешком. Это кончится тем, что вас сначала ограбят, потом разденут, а потом расстреляют. Потому что примут за английского шпиона.

— Чушь! С какой стати меня примут за английского шпиона?

— Потому что вы знаете только английский язык. Ну, успокоились?

— И не подумаю! А как вам нравится его последнее предложение? Да за кого он нас принимает? Сунуть десять миллиардов долларов в их мартены и шахты! А потом? Нюхать дым их мартенов? «Не будет ли это правильнее»! Я вам вот что скажу, Аверелл! Меня уже очень давно не держали за идиота! Я уже отвык от этого! И не намерен привыкать! Вот это и имейте в виду: не намерен!

От откинулся на спинку лимузина и сердито умолк.

— А теперь послушайте меня, — проговорил посол. — Ему не нужно было вникать в каждое ваше слово. Вы еще рта не раскрыли, а он уже знал все, что вы скажете. Не верите? Вспомните: вы говорили о поэтапном плане заселения и освоения Крыма?

— Это есть в бизнес-плане.

— Я спрашиваю не о том, что есть в бизнес-плане. А о том, упоминали ли вы об этом в своих пояснениях.

— Кажется…

— Нет.

— Вы правы, пожалуй. Да, правы. Нет.

— Достаточно?

— Вы предполагаете, что он…

— Я не предполагаю. Я знаю это совершенно точно.

— Черт возьми, Аверелл! Откуда же он мог…

— Когда вернетесь в Вашингтон, задайте этот вопрос мистеру Гуверу. Откуда мистер Сталин мог детально знать содержание бизнес-плана, масштабностью которого вы хотели поразить его в самое сердце. Потом расскажете. Мне тоже интересно, что он ответит.

— Значит, Сталин проговорился?

— Он не тот человек, чтобы проговориться. Нет, Эрик. Он совершенно четко и недвусмысленно дал вам понять, что — есть в русском языке такая выразительная идиома — срать он хотел на ваши десять миллиардов долларов, а в этой проблеме его интересуют совсем другие аспекты.

Гарриман покосился на Джонстона и удовлетворенно заключил:

— Наконец вы задумались.

— Да. Задумался. Но не о том, что вы имеете в виду.

— Поделитесь.

— Охотно. В мире не существует такого человека, который мог бы насрать на десять миллиардов долларов.

— Вы только что его видели.

— И даже он не может! И я вам скажу почему. Миллион долларов, даже в новеньких двадцатках, весит сорок килограммов. Миллиард — сорок тонн. А десять миллиардов — это целый железнодорожный состав из двадцати пульмановских вагонов. Покажите мне задницу, из которой можно на это насрать!

— Браво, — заметил Гарриман.

— И он не может насрать на десять миллиардов не только в буквальном, но и в переносном смысле! — продолжал Джонстон. — Да вы что, шутите? За его спиной — огромная, разрушенная, полуголодная страна! Он победит Гитлера. С нашей помощью или без нее. Все равно победит, это сейчас совершенно ясно. Но победой сыт не будешь. Победа пьянит, но не кормит. Людей нужно одеть, обуть, накормить, восстановить крышу над головой. Иначе на первых же послевоенных выборах его отправят в исторический музей!

Гарриман лишь головой покачал:

— Вы не еврей, Эрик. Вы стопроцентный американец.

— А вы?

— А я еврей. Его не отправят в исторический музей. Скорее он отправит туда весь советский народ вместе с его великой победой. Он дал четкий ответ на все ваши вопросы. Ответ следующий: сидите на своих миллиардах и ждите, когда мы разрешим вам их потратить. На нас. А мы разрешим тогда, когда сочтем нужным. Если вообще разрешим.

— Вы шутите?

— Нет, Эрик. Это не Америка. Это Советская Россия. Здесь все давно уже стоят на головах и считают это вполне нормальным.

— По-моему, я начинаю испытывать тоску по родине. Тогда объясните мне, Бога ради: для чего он все это затеял?

— Перед вашей поездкой я попросил Гувера ознакомить вас с заключением аналитиков ФБР. Он это сделал?

— Да. Я прочитал отчет резидента из Анкары.

— А первый — о поездке Михоэлса по Америке?

— Тоже.

— Там было одно общее замечание. Возможно, вы не обратили на него внимания. Я напомню. Там говорилось: поскольку план создания Крымской еврейской республики исходит лично от Сталина, нельзя исключать возможности, что он преследует какие-то совершенно иные цели, о которых мы не можем даже догадываться.

— Какие цели? — переспросил Джонстон.

Посол повторил:

— О которых мы не можем даже догадываться.

— Что из этого следует?

— Только одно. Мы сделали свой ход. Подождем ответного… Вылезайте, приехали.

Тяжелый «линкольн» со звездно-полосатыми флажками на крыльях вплыл в ворота посольства и причалил к внутреннему подъезду. Гарриман ответил на приветствие сержанта морской пехоты и открыл перед Джонстоном высокую дубовую дверь. В холле, сбрасывая пальто на руки негру-служителю, Джонстон обернулся к послу и решительно произнес:

— И все-таки я не согласен с вами. Законы физики везде одинаковы. Америка, Россия, Германия, острова Фиджи — не имеет значения. А экономика — такая же наука, как физика. И перед человеком с пустым карманом всегда более прав тот, у кого в кармане позвякивает пара лишних монет.

— Возможно, — суховато ответил Гарриман. — Для Сталина этот закон звучит по-другому. Всегда более прав тот, у кого в кармане позвякивает пара лишних танковых армий.

III

В кремлевском кабинете Сталина в этот вечер тоже шло обсуждение итогов прошедшей встречи. Сталин неторопливо прохаживался по ковру, курил трубку, приминая табак большим пальцем правой руки с пожелтевшим от никотина ногтем. Молотов пристроился возле стола для совещаний. Присутствовал и Берия, прибывший к Сталину с докладом о ходе работ по реализации советского атомного проекта.

Берия был доволен. Ему было о чем доложить. В папке, которую он принес, было полтора десятка расшифрованных резведдонесений из Америки и заключение начальника Лаборатории № 2 Курчатова: «Эти данные позволяют получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоемкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях ее разрешения».

И была еще одна фраза: «В заключение необходимо отметить, что вся совокупность полученных сведений указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши ученые, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей».

Хорошая фраза. Дорогого стоила. У Берии было искушение подчеркнуть ее, но решил, что не стоит. Сталин сам поймет, что за этим стоит. И оценит. Не может не оценить. Поэтому Берия, не дожидаясь разрешения, перенес стул от стола для совещаний к письменному столу Сталина, свободно расположился на нем, закинув ногу на ногу, сидел с видом человека своего, причастного ко всему, о чем может идти речь в этом высшем и самом тайном кабинете мира.

— Итак, что же мы сегодня узнали? — спросил Сталин, останавливаясь рядом с Молотовым, но глядя почему-то не на него, а на Берию.

— Они клюнули, — ответил Молотов.

— А почему они клюнули?

— Вы правильно сказали: Рузвельта беспокоит послевоенный спад производства. Крымский проект поможет смягчить кризис.

— Это одна причина, — согласился Сталин, продолжая смотреть на Берию. — Вторая?

— Еврейское лобби в США очень влиятельно. Поддержка крымского проекта поможет нынешней администрации проводить через конгресс нужные Рузвельту законы.

— Резонно.

Под пристальным взглядом Сталина Берия почувствовал себя неуютно. Невольно напрягся, подобрался. Сталин раскурил погасшую трубку и вновь медленно заходил по кабинету.

— Нынешней осенью в Америке пройдут очередные президентские выборы, — продолжал Молотов. — Рузвельт идет на них в связке с Трумэном в качестве вице-президента. У демократов сильные позиции, но лишние голоса евреев им очень не помешают.

— Значит, в случае успеха Рузвельт будет выбран на четвертый срок?

— Да. Для Америки это совершенно беспрецедентный случай.

— Выгодно ли нам переизбрание Рузвельта? — спросил Сталин. И сам же ответил: — Безусловно выгодно. Распространи через Совинформбюро информацию о сегодняшней беседе. С указанием темы беседы. «Беседа прошла в обстановке полного взаимопонимания».

— Нужно ли опубликовать эту информацию в наших газетах?

— В наших?.. Нет, пожалуй. Пока это не нужно. Информация должна уйти на Запад только по каналам Совинформбюро. Для иностранных корреспондентов в Москве — без расшифровки темы. «Беседа протекала в деловой, дружественной обстановке»… Что мы еще узнали?

— Михоэлс, — напомнил Молотов.

— Да-да, Михоэлс. Четвертого июля, помнится мне, День независимости Америки. Посол Гарриман, очевидно, устроит прием. Пусть Михоэлс появится на приеме.

— Он не входит в круг лиц, которым посольство рассылает приглашения на такие приемы.

— Это и хорошо. Но ты входишь. И Полина Семеновна. Не так ли? Пусть Полина Семеновна организует для него приглашение. Это будет правильно понято. Она же покровительствует театру ГОСЕТ. Она ходит в театр?

— Да, на каждую премьеру.

— Вот и хорошо. — Сталин повернулся к Берии: — А знаешь, Лаврентий, что еще мы сегодня узнали? Оказывается, американцы видят президентом будущей Крымской еврейской республики знаешь кого? Михоэлса.

— Ну, это не им решать.

— Как знать, как знать! А ты кого видишь?

— Скорей Кагановича.

— И я так же думал. Но под Михоэлса они готовы дать десять миллиардов долларов. А под Кагановича — ни копейки. Верней, ни цента. Странные у них представления о ценности человека! Что из этого следует? Из этого следует, что было бы крайне неприятно и нежелательно, если бы с артистом Михоэлсом что-нибудь случилось. Возвращается он из театра поздно, ночью на улицах всякое может быть.

— Выделить охрану?

— Негласную. И машину. Не персональную. В распоряжение президиума ЕАК. Но обслуживать она должна в основном Михоэлса. Ты все понял?

— Да, все. Прослушивание квартиры, кабинета в театре?

— Ну, это, пожалуй, лишнее. — Сталин прошел из конца в конец кабинета и вновь обратился к Берии: — И вот что еще мы сегодня узнали. Оказывается — оказывается! — аналитики госдепартамента ведут оценку перспективности наших политических деятелей. И знаешь, кого они считают самыми перспективными? Товарища Молотова, например. Товарища Маленкова. Товарища Жданова. Товарища Микояна. Товарища Вознесенского. Руководителя Ленинградской парторганизации товарища Кузнецова. Товарища Хрущева. Как, по-твоему, они правы?

Берия взглянул на Молотова. Тот сидел с каменно-непроницаемым лицом. Сталин ждал. Нужно было быстро ответить. Быстро и точно. Берия нашелся.

— Полная чепуха! — небрежно сказал он.

— Вот как? Почему?

— Потому что они не назвали меня.

— Назвали, — возразил Сталин. — И не просто назвали. Они считают, что ты самый перспективный политик. И в любой момент можешь заменить меня.

Берия побледнел. Выдавил с трудом:

— Это провокация!

Сталин покачал головой:

— Нет, Лаврентий. Это не провокация. Это шутка. Это я так пошутил. Не веришь? Вячеслав не даст соврать. Ну, ответь мне на шутку. Ты же любишь этот анекдот. Про пароход, который должен взорваться от торпеды. — Он обернулся к Молотову: — Капитан приказывает боцману: отвлеки пассажиров. Боцман объявляет: господа, шутка — я сейчас хлопну в ладоши и пароход взорвется. Хлопает. Взрыв. В море плывет боцман. Рядом выныривает помощник капитана и говорит… Что он говорит, Лаврентий?

— «Дурак ты, боцман. И шутка твоя дурацкая».

Сталин негромко засмеялся. Он смеялся долго, с удовольствием. Потом стал серьезным.

— Как ты думаешь, Вячеслав Михайлович, дадут они нам десять миллиардов без привязки к Крыму?

— Думаю, что не дадут.

— И я тоже так думаю. Подготовь мне обзор по Палестине. Детальный. С анализом. Характеристики лидеров. Возьми материалы, которые есть у Лаврентия. Отправишь на Ближнюю, я посмотрю. Все, свободен.

Молотов вышел. Сталин подошел к Берии и негромко сказал:

— Встань.

Берия вскочил. При взгляде на Сталина ему едва не стало плохо. Лицо у того было тяжелое, бешеное, в глазах светился желтый тигриный блеск. Тыкая мундштуком трубки в грудь Берии, он четко, раздельно проговорил:

— Если ты. Еще. Хоть раз. Дрыгнешь. При мне. Ногой. — Умолк. Закончил: — Расстреляю! Как японского шпиона. Понял?

— Ну почему же японского, — пробормотал Берия, пытаясь все обратить в шутку. — Разве я похож на японца?

— Пойди и посмотри на себя в зеркало. Ты и есть жирный мерзкий японец! Чего ты ждешь? Я сказал: пойди и посмотри в зеркало!

Берия поспешно вышел, почти выбежал из кабинета. В туалете, примыкавшем к приемной, уставился в зеркало. Почему японец? Совсем с ума сходит. А, черт! Пенсне. Действительно, похож на японца. Только этого не хватало!

Умылся. Прошелся расческой по редким волосам. Постарался успокоиться. В кабинет вернулся напряженный, готовый к любой неожиданности. Сталин сидел за рабочим столом, листал документы из атомной папки. Стула возле стола не было, стоял на месте. Не поленился, сам отнес. Плохо дело. Но вид у Сталина был обычный — спокойный, сосредоточенный. Кивнул:

— Докладывай. Кроме того, что здесь.

Берия понял: папку оставит у себя, будет вникать. В первый год войны Сталин от разведывательных разработок отстранялся, отпихивал их от себя. Профессиональную терминологию не понимал, злился. Потом втянулся, даже во вкус вошел — читал, как романы.

Берия доложил:

— Информация от Чарльза. Получена час назад. Американцы утвердили жесткий график работ по «Манхэттенскому проекту». Планируют провести первый опытный взрыв через одиннадцать месяцев. Считают, что мы отстаем от них на десять — двенадцать лет.

— А на самом деле?

— Лет на пять. Если повезет — меньше.

— Передай Курчатову: пусть повезет.

Он отпустил Берию. Вызвал Поскребышева:

— Шапошников прибыл?

— Ждет.

— Зови.

Вошел заместитель наркома обороны маршал Шапошников. Мастодонт. Из военспецов старорежимной еще, царской закваски. С купеческим прилизанным пробором на голове. С ним — начальник Оперативного управления Генштаба генерал Штеменко. С буденновскими усами. Из новых, советской выучки. Сталин поздоровался с обоими за руку, перенес со своего письменного стола на стол для совещаний хрустальную пепельницу для Шапошникова. Борис Михайлович Шапошников был единственным, кому Сталин разрешал курить у себя в кабинете. Предложил:

— Располагайтесь.

Пока разворачивали на столе карты и раскладывали планшеты, прошелся по ковровой дорожке, оценивая встречу с Гарриманом и Джонстоном не в деталях, а в целом, по общему ощущению — как гроссмейстер, переходя к следующей партии, оглядывается на шахматную доску, на которой только что сделал ход.

Красивая получалась партия. Не ломовая, не грубо-прямолинейная, как война. Можно даже сказать — изящная. Но вместе с тем — сильная, точная. С многими скрытыми возможностями. Даже свои не понимали его замыслов. Красивая получалась партия. Очень красивая.

— Разрешите докладывать? — спросил Шапошников.

Сталин кивнул:

— Докладывайте.

Пора было заняться войной. В этой главной и самой трудной в его жизни партии уже близился эндшпиль. И финал. Мат. Неясно было только одно: как поступить с Гитлером? Доктора Геббельса он, конечно, повесит. А Гитлера? Тоже повесить? Мало. Расстрелять — тем более. Американцы предложат, скорее всего, электрический стул. Но не они будут это решать. Французское национальное развлечение — гильотина. А что сможет предложить мистер Черчилль? Плаху и палача с мясницким топором и в красном балахоне с дырками для глаз? Это, конечно, ближе к российской традиции. Но в российской традиции есть кое-что и похлеще: четвертование. Да, четвертование. Что-то в этом есть. Определенно есть.

Ладно, об этом еще будет время подумать. Сейчас нужно было сделать очередной ход в войне. Что у нас на очереди? Белорусская операция: Витебск, Бобруйск, Минск. Успешно завершена. Что дальше? Прибалтийская операция. Львовско-Сандомирская операция. Ясско-Кишиневская операция.

Вот и свершилось то, о чем когда-то пели: «Малой кровью на вражьей земле». Малой кровью, конечно, не получилось. А на вражьей земле — да. Война уже идет на вражьей земле.

Вернувшись на Лубянку, Берия поднялся к себе на специальном лифте, которым пользовались только он и его заместители, молча пересек приемную и кабинет, вошел в комнату отдыха. Не раздеваясь, налил у буфета большую рюмку коньяку, стоя выпил. Налил еще одну. Выпил. Только после этого стащил макинтош, опустился на диван и закурил крепкую турецкую папиросу — их доставляли ему с оказией из Анкары.

Рывком встал. Проверил, плотно ли закрыта дверь.

И лишь тогда подумал: «Все равно я тебя, сука, переживу!»

IV

В день спектакля Михоэлс вставал поздно, спал до упора, до последней точки, после которой уже бесполезно было буравить головой подушку. Потом долго пил кофе, курил. И весь день у него было тяжелое, муторное настроение, какая-то беспричинная душевная маета. И не важно было, какой предстоял спектакль. Был ли это «Глухой» по пьесе Бергельсона всего с тридцатью словами роли или огромный «Лир». И только в тот момент, когда раскрывался занавес и он переступал невидимую черту, отделявшую закулисье от сцены, тяжесть и маета исчезали. Начиналась другая жизнь.

Странная, если вдуматься, жизнь. На сцене был он и одновременно не он. Рука была его, но жест чужой. Никогда он так не брал хлеб, как в «Тевье-молочнике». Никогда не держал папиросу так, как дантист Гредан в «Миллионере, дантисте и бедняке» Лабиша. Пробовал повторить эти жесты не на сцене, а в той, закулисной жизни. Нет, не получалось, неловко. Глаза были его, но видели не так и не то. Возможно ли, чтобы он мог взглянуть на Асю, Наташку и Нинку так, как Лир в первом акте смотрит на своих дочерей? Невидяще, почти злобно, даже ноздри подрагивают от презрения. Разве что смотреть на знакомые места он смог бы, наверное, так, как смотрит горемыка Вениамин из «Путешествия Вениамина Третьего» в Святую землю.

Странное ремесло. Даже жутковатое. Раньше не понимал, почему все религии так люто преследуют комедиантов. Как ведунов, колдунов. На Руси даже было запрещено хоронить их в церковной ограде. Как самых великих грешников — самоубийц. Только позже понял. Самоубийца покушается на высшую прерогативу Создателя — даровать жизнь живому и отнимать ее. В те же единовластные владения Бога вторгается и актер. Он создает новую жизнь. Люди, созданные им в крашеной холстине кулис, выношенные на дощатом полу репетиционных и исторгнутые с неслыханным в природе бесстыдством перед сотнями глаз, не исчезают одновременно с выключенными огнями рампы. Они живут в памяти зрителей наравне с живыми, реально существующими людьми, смешат, утешают, заставляют думать. Не есть ли это высший знак подлинности этих странных фантомов?

Михоэлс знал крупных актеров, которые наотрез отказывались играть главные роли в пьесах, герои которых умирают или, что еще хуже, кончают с собой. Артисты вообще народ суеверный, но это суеверие было не таким уж пустым. Он сам остро, всей кожей ощутил в «Лире» опасность накликать беду.

Благо, в советском репертуаре смертями драматурги не баловались. Классика — ладно, там капитализм, что с них взять. А при советской власти герои не погибали. А тем паче не кончали с собой. Они побеждали. Даже в первый год войны не вышло ни одной пьесы со смертью. Потом уж посыпались подвиги. Но ГОСЕТу удавалось уворачиваться.

Михоэлс был вовсе не против поставить хорошую современную пьесу. Искал, читал все подряд. Не было. «Нашествие» Леонова с удовольствием поставил бы. Но не тот был театр. Не сочеталось «Нашествие» с ГОСЕТом. Идиш диктовал свою стилистику, никуда от нее не уйти. От пьес-однодневок Михоэлс отбрыкивался всеми силами не только потому, что грех было обманывать зрителя, подсовывать ему конфетку из говна. Страх и в другом был — разрушить театр, который он два десятка лет лепил по крошечке, как ласточка лепит свое гнездо. В студии при ГОСЕТе он проводил не меньше времени, чем в театре. Вырастить настоящего актера — потруднее, чем яблоню в суховейной степи. А погубить — в два счета можно. Гоголь сказал: «Правда возвышает слово». Есть и обратный смысл: ложь слово унижает. Ложь иссушает талант, как филоксера виноградную лозу. А настоящий комедиант начинается в актере лишь тогда, когда он ощутит судьбоносность странного этого ремесла.

На одном из занятий по сценическому мастерству студийка спросила его:

— А вы не хотели бы сыграть роль Сталина?

Сначала он отшутился:

— Какой из меня Сталин!

Потом поинтересовался:

— А почему вы спросили?

— Не знаю. Просто почему-то пришло в голову.

Подумал. Вполне серьезно сказал:

— Цените в себе это «почему-то». Просто ничего не бывает. Чему я могу вас научить? Высушить дрова. Правильно разложить костер. Но зажечь его может только искра Божия. Как раз это вот «просто почему-то». Художник не творит искусство. Искусство творит себя, пользуясь художником как инструментом.

Девочка оказалась подкованной.

— Но это же махровый идеализм!

Михоэлс сокрушенно вздохнул:

— Значит, я махровый идеалист.

Подумал: жаль, если она забьет себе голову всеми этими теориями. Если не забьет, может стать яркой актрисой. Потому что каким-то десятым чувством угадала самое его потаенное: он действительно думал о роли Сталина. Вовсе не имея в виду сыграть ее в каком-то спектакле. Просто думал. Это было необычайно интересно. Сыграть эту роль про себя, в себе. Чтобы понять. Так же вот Бабель ходил в гости к Ежову. Вряд ли он собирался написать о Ежове. Но понять хотел. Его предупреждали: опасно. Он улыбался своей детской улыбкой и отвечал: интересно. Плохо кончилось.

Михоэлс, конечно, и думать не думал, чтобы приблизиться к Сталину. Это было бы настоящим безумием. К счастью, и возможностей у него не было ни малейших. Но когда стало известно, что Булгаков написал пьесу к шестидесятилетию Сталина по заказу МХАТа, Михоэлс раздобыл экземпляр. Пьеса называлась «Батум». О молодом Сталине. Хорошая была пьеса, крепко сделанная. Только вот Сталина в ней он не почувствовал. Но несколько дней ходил, думал, чем можно наполнить контур роли. О пьесе Булгакова в то время шли толки по всей Москве. Как-то после премьеры «Блуждающих звезд» по Шолом-Алейхему за кулисы зашла Жемчужина. Как водится, пили шампанское. В разговоре случайно затронули пьесу «Батум». Михоэлс начал прикидывать, как ее можно сделать. Жемчужина быстро перевела разговор на другую тему. Когда Михоэлс провожал ее к машине, спросила:

— Вы, никак, примеряете «Батум» к ГОСЕТу?

— А что? — поинтересовался он.

— Я вам скажу, что такое самый кошмарный сон. Это Сталин, который говорит на идише с грузинским акцентом. Забудьте о «Батуме». Нет такой пьесы.

Он знала, что говорила. Через несколько дней об этом узнала и вся Москва: пьесу зарубили в ЦК. И будто бы сам Сталин сказал: «Все молодые люди одинаковы, зачем писать пьесу о молодом Сталине?»

До поездки в Америку интерес Михоэлса к Сталину вряд ли был более острым, чем интерес любого московского интеллигента, только что выражался в форме анализа исходного драматургического материала. Этим материалом была видимая всем часть жизни Сталина: то, что писали о нем в газетах и говорили по радио, то, что он сам говорил и писал. К этому добавлялись слухи. О старшем сыне Якове, попавшем в плен. Будто бы немцы предложили обменять его на фельдмаршала Паулюса, захваченного нашими войсками в Сталинграде. И будто бы Сталин сказал: «Фельдмаршала на солдата не меняют». После чего Якова то ли расстреляли, то ли сам он бросился на лагерную колючку под высоким напряжением. О втором сыне, Василии, полковнике, а потом и генерал-майоре авиации, беспробудно пившем на старой сталинской даче в Зубалове. О Светлане Аллилуевой, вышедшей замуж за еврейского юношу Григория Морозова и родившую сына, которого назвали в честь деда Иосифом.

После возвращения из Америки и разговора с Молотовым в его кремлевском кабинете, а особенно после обращения ЕАК с просьбой о создании Крымской еврейской республики, Михоэлс почувствовал себя так, будто его переместили с галерки в партер, поближе к сцене. Сырой драматургический материал стал выстраиваться в сюжет. Сюжет был пока еще слишком коротким, но все же какое-то начальное действие уже наметилось. Частности, которые раньше существовали как бы сами по себе, непривязанно, начали подстраиваться к сюжету, поверяться им.

Стало интереснее читать газеты. Михоэлс и раньше выписывал все подряд — от «Правды» до «Вечерки», вчитывался словно бы в нарочито обезличенные, казенные фразы с напряженным вниманием синолога, пытающегося разгадать скрытый в иероглифах смысл. Смысл был, особенно в самой внешне безликой из газет — в «Правде». В ней каждая запятая имела смысл. В воображении Михоэлса иногда возникала такая картина: каждый день пятьсот журналистов «Правды» сидят и напряженно зашифровывают то, что им предписано сообщить, а на следующее утро миллионы читателей с таким же напряжением пытаются понять шифровку.

О том, что в «Правде» работают пятьсот человек, Михоэлс узнал случайно. В Канаде попался на глаза «Тагенблат», то ли шведский, то ли датский еженедельник на немецком языке. В нем было интервью с собкором «Правды» по Скандинавии с вопросами самыми невинными: сколько человек в штате, какой тираж, по каким дням газета выходит. Под фотографией этого невезучего собкора стояла подпись: «Он и еще пятьсот таких же бездельников делают самую скучную газету в мире».

Неправ был «Тагенблат», уж что-что, а скучной газетой «Правда» не была. В ней имело значение не только то, что написано, но даже то, чего не написано. Только нужно было уметь читать. Михоэлс умел. Еще в 39-м году, когда учредили звание «народный артист СССР» и опубликовали список «н. а.», Михоэлс порадовался, увидев в нем себя, и тут же насторожился, не увидев в списке Мейерхольда и Таирова. Это был знак. С Мейерхольдом быстро сбылось: сам исчез, закрыли его всемирно прославленный театр, а через некоторое время какие-то бандиты убили его жену — ведущую артистку театра Зинаиду Райх. Семнадцать ножевых ран. Вероятно, с целью ограбления. Что там у нее грабить-то было!

Камерный театр Таирова исчез из театральной афишки, которая публиковалась в самом конце последней страницы «Правды», но театр не закрыли. И самого Таирова не тронули. Может, дай-то Бог, забыли из-за войны?

Короткая, в три строчки, информация в официальной хронике о встрече Сталина и Молотова с послом США Гарриманом и президентом Американской торговой палаты Джонстоном горячим толчком отозвалась в груди Михоэлса. Это сообщение было словно бы адресовано лично ему.

Третья точка сюжета.

Михоэлс поехал к Лозовскому. Тот показал расширенный текст информации:

«В ходе беседы были затронуты проблемы послевоенного жизнеустройства евреев-беженцев, ставших жертвами фашизма и возможности расселения части их на территории Крымского полуострова».

Яснее не скажешь. Не для того же Джонстон прилетал в Москву, чтобы обсуждать проблемы советских евреев.

«Беседа прошла в обстановке полного взаимопонимания».

Все это могло означать только одно: крымскому проекту дан ход. Лозовский подтвердил: похоже на то. Добавил: Молотов сказал ему, что американские евреи-финансисты готовы выделить под этот проект долгосрочный льготный кредит в десять миллиардов долларов. Это колоссальные деньги. Столько, сколько мы получили за всю войну по ленд-лизу. И примерно столько, сколько получим с Германии после окончательного ее разгрома в форме репараций. Так что мы с тобой, возможно, сам понимаешь.

Михоэлс кивнул: понимаю. Разговор был в кабинете Лозовского в Совинформбюро. Поэтому, вероятно, Лозовский был немногословен, очень точен в формулировках, сух. Спросил: правда ли, что Михоэлса приглашали на прием в американское посольство по случаю Дня независимости США? Михоэлс подтвердил: правда. Лозовский подумал, сказал: понятно.

Что ему понятно, не объяснил. А Михоэлс не стал спрашивать, отложил до более удобного случая. Случай все не представлялся, Лозовский был очень занят, Михоэлс тоже не сидел без дела. Свободное время у него было только после спектакля или вечерних репетиций. Ночь. Но ночью в Совинформбюро шла самая работа. Как, впрочем, и во всех наркоматах и учреждениях особой важности. В темной ночной Москве ярко светились многоэтажные здания. На радость шпионам.

Приглашению на прием в американское посольство Михоэлс был чрезвычайно удивлен. Никогда раньше такого не было. По еврейской привычке не обрадовался, а сел и начал думать, что бы это могло значить. Понял: Жемчужина. Так и оказалось. На приеме она была с Молотовым. Михоэлс выбрал момент, спросил: это вам я обязан приглашению? Она подтвердила. «Вы недовольны?» — «Ну, что вы! Столько бесплатной выпивки и закуски!» Она улыбнулась, отошла к группе французов. Молотов раскланялся с Михоэлсом издали. С доброжелательной улыбкой. Но не подошел. Михоэлс тоже не стал навязываться. Но еще кое-что понял, очень немаловажное: без разрешения мужа Полина Семеновна не рискнула бы устроить ему это приглашение. Для чего-то Молотов дал разрешение. А возможно — сам был инициатором.

Зачем-то ему это нужно. Зачем? В общем, не слишком сложный вопрос: не обошлось без завязки с беседой Сталина и Джонстона о Крыме.

Еще одна точка сюжета?

Потом последовали приглашения в британское посольство, к французам и даже почему-то к туркам. Здесь он неожиданно встретил Григория Марковича Хейфеца, бывшего советского вице-консула в Штатах. Он сказал, что его отозвали из Америки одновременно с послом Литвиновым, сейчас в резерве наркоминдела, ждет нового назначения.

Повспоминали Америку. Хейфец был, как и в Штатах, доброжелателен и любезен. Заметив, что Михоэлсу трудно стоять, принес в зал откуда-то кресло, поставил у стены. На замечание Михоэлса о том, что это как-то неловко, не принято, небрежно отмахнулся: «Перебьются!» И в течение всего вечера подводил к нему дипломатов — скандинавов, испанцев, греков, знакомил, переводил их вопросы и ответы Михоэлса. Разговоры были никакие: успехи союзников, погода в Москве, творческие планы театра.

Хейфец заметил: «Вы пользуетесь успехом». Михоэлс удивился: «С чего вы взяли?» Хейфец объяснил: важно, не о чем разговаривают, а сам факт разговора.

Посольские лимузины стали чаще появляться и на Малой Бронной, у подъезда театра. Директору даже приходилось держать резервные места в первом ряду. Главк попросил больше давать «Лира», «Тевье-молочника», «Путешествие Вениамина Третьего». Под это дело Михоэлс, обнаглев, выбил деньги на капитальное восстановление спектаклей и на ремонт театра. А когда главк пытался вставить в репертуар нечто современное, и вовсе не церемонился. Строго спрашивал: «Вы уверены, что этот спектакль не будет воспринят как насильственное изменение репертуарной политики ГОСЕТа? И я в этом не уверен. Нет, не уверен!»

В театре тоже отметили повышенный интерес дипломатического корпуса. Михоэлс объяснил: «Мы внесены в список достопримечательностей Москвы: Оружейная палата, Большой театр, Третьяковская галерея, ГОСЕТ. Так что извольте соответствовать!»

Шутки шутками, а что-то менялось вокруг него. ЕАКу вдруг выделили почти новую «М-1». Эпштейн посылал машину к дому, к театру, чтобы забрать Михоэлса после спектакля. А сам добирался с пересадками в свою Марьину Рощу. На протесты Михоэлса не обращал внимания: «Хватит с нас хромого короля Лира и хромого Тевье-молочника. Если вы совсем сляжете, прикажете Лира на носилках носить?» Михоэлс возражал: «А что? И будут носить. Король он, в конце концов, или не король? Это будет новая трактовка роли». — «А Вениамин тоже будет путешествовать в паланкине?»

Ну, Эпштейн — понятно, добрая душа. Но когда он попал в Боткинскую с какой-то болезнью желудка и ответственным секретарем ЕАК и редактором «Эйникайта» стал Фефер, ничего не изменилось: черная «эмка» с пожилым неразговорчивым водителем Иваном Степановичем по-прежнему ждала его везде, где он бывал. Более того, когда Феферу нужно было съездить в типографию или в Главлит, он звонил Михоэлсу и спрашивал, может ли он воспользоваться машиной.

Михоэлс даже разозлился: «Ицик, отцепитесь вы от меня с этой машиной! Машина комитетская, а вы главный администратор. Вот и командуйте ею, при чем тут я?» Фефер послушался. Не без удовольствия. Михоэлс видел однажды, как он садился в машину. Подождал у тротуарной бровки, пока «эмка» подкатит. Снисходительно глянул по сторонам. Сел на заднее сиденье. Ну, коли тешит — тешься.

Но кончилось странно. Как-то ночью, возвращаясь домой после крепких посиделок с Алешей Толстым и Ильей Эренбургом в «Национале», заметил, как из подворотни на пустынном Тверском вынырнули две фигуры явно уголовного вида, двинулись наперерез. Понял, что не сможет далеко ухромать. Прижался спиной к стене, поднял двумя руками трость, готовый до последней капли крови защищать мемориальную еврейскую шубу. Но тут вдруг невесть откуда возникли два молодых человека, с виду студенты, на миг закрыли своими спинами от взгляда Михоэлса урок, а в следующий момент уже тащили их по заснеженному асфальту, как кули, в ту подворотню, откуда те появились.

Все произошло так быстро, что Михоэлс даже головой потряс: не привидилось ли ему это с пьяных глаз? Но хмель как-то разом выскочил, а на снегу явственно чернели оставленные прохарями урок бороздки. Михоэлс заглянул в подворотню. Студенты курили, а на асфальте валялись те двое. Увидев Михоэлса, один из студентов довольно резко сказал:

— Проходите, гражданин! Следуйте своей дорогой.

На следующее утро черная «эмка» с Иваном Степановичем снова торчала у его подъезда, а Фефер с этого дня и близко к ней не подходил.

Недели через три произошел еще один странноватый случай. Когда Михоэлс после утренней репетиции выходил из служебного хода, к нему кинулся какой-то смуглый круглолицый парень, похожий на татарчонка. В руках у него был то ли пакет, то ли большой конверт. И вновь, не успел он приблизиться к Михоэлсу, появились какие-то двое, не прежние студенты, а другие, постарше, оттеснили татарчонка за угол.

После того, первого происшествия Михоэлс ничего не стал рассказывать Асе. Зачем зря тревожить? А после этого рассказал. Про оба случая. Подумав, заключил:

— По-моему, меня охраняют.

Она покачала головой:

— А по-моему, за тобой следят.

Он удивился:

— Кому нужно за мной следить?

— У тебя поразительная способность задавать идиотские вопросы. Кому нужно, те и следят.

Происходило что-то. Явно происходило.

И вообще в жизни происходило. Менялась жизнь. Словно и без внешних примет. Как февраль переходит в март. Михоэлс по зрителям это чувствовал.

К весне 45-го «Лир» прошел около двухсот раз, «Тевье-молочник» под триста, а «Вениамин Третий» не меньше четырехсот. Если спектакль за столько времени не окаменел, не развалился, остался живым, он обретает какое-то новое качество. Как старое вино. Не зритель его оценивает, а он оценивает зрителя. Вопрошает. И зритель отзывается теми струнами души, которые спектакль вызывает к жизни, задевает сильнее всего.

В разное время — разные струны.

Как ни старался Михоэлс, но довоенный Лир воспринимался многими зрителями все же как семейная драма. В финале Михоэлс ощущал сочувствие зала. Жалко этого сумасбродного, выжившего из ума старика. Главным в спектакле был Шут — Зускин. Потом что-то произошло. Мертвая, страшная тишина в сцене бури. Глубокая, потрясенная тишина в финале. Шутки Зускина падали в эту тишину, как злорадное воронье карканье. А еще позже вновь что-то перевернулось. Когда на поклоны вышла Корделия, зал встал и аплодировал стоя. Не Михоэлсу. Не Зускину. Корделии — Берковской. В зале плакали. Плакал Михоэлс. Былинка в шквале войны. Которая не могла не погибнуть. Так прочитал «Лира» зритель 45-го года. «Король Лир» снова превратился в трагедию.

То же было и с «Тевье-молочником». Премьера была в конце 37-го. «Зря утешаешь меня, будто идут новые времена, будто телега старой жизни уже трещит. Что-то не слышно треска телеги, слышно лишь щелканье хлещущих бичей».

Здесь была долгая, жуткая тишина.

В 45-м акценты сместились: «Глубоко во мне, отец, надежда живет, что скоро у вас там все переменится, что скоро солнце взойдет и станет светло. И нас вместе с другими вернут из ссылки, и тогда мы по-настоящему примемся за дело и перевернем мир». А на грустную в общем-то фразу: «Пока душа в теле, езжай дальше, вперед, Тевье!» — вдруг начинались яростные аплодисменты. Странные, нервные. Будто что-то избывающие из души. Да, яростные.

И только, пожалуй, в «Путешествии Вениамина Третьего» центральной так и осталась фраза: «Где же она, святая наша земля?» Но и она звучала совсем по-другому.

Это был самый еврейский спектакль еврейского театра ГОСЕТ. Еще в конце прошлого века, когда Менделе Мойхер-Сфорим написал эту пьесу, вышли в свое кружение по окрестным селеньям два местечковых недотепы-еврея в поисках обетованной земли, о которой они не знали ничего, кроме того что она где-то должна быть. Какая звезда брезжила им тогда? Святые палестины были лишь смутным библейским образом, а в пустынях и болотах Палестины реальной появлялись только самые первые поселенцы, скупали у арабских шейхов эти гиблые земли, в болотах сажали эвкалипты, а пески орошали собственным потом.

На рубеже 30-х годов, когда Михоэлс ставил «Вениамина» в Москве, Палестина для советских евреев была такой же туманной и недостижимой звездой, как для Вениамина и его спутника Сендерла. Она уже была, стягивала к себе со всего мира евреев с мятущейся, неуспокоенной душой. Но ее как бы и не было. Это был образ, миф, древняя сказка.

Так и ставил эту грустную притчу Михоэлс, так и играли ее он сам, Вениамин Третий, и его шут Сендерл — Зускин. Вот эти поозерья, сосняки и березняки, эти хижины, эти люди — это и есть твоя святая земля, прекрасная и горькая. Она вскормила твоего отца и тебя, вскормит твоих детей, примет в себя прах твой. Это и есть твоя палестина, другой нет и не будет. Поэтому полюби ее, открой для нее свое сердце, утоли печали свои и тоску свою дымом вечерних ее очагов и грустными танцами ее свадеб. Смирись. Утешься. Возвращайся домой. Ты нашел свою святую землю. Другой нет.

Михоэлс сам тогда так думал. И зрители верили ему.

Но медленно и неуклонно, как Земля поворачивается вокруг своей оси, как открывает скрытые поляны далекий синий лес за окнами поезда, разворачивалась и открывала свои новые грани жизнь. И уже не вместе с Вениамином и Сендерлом путешествовал зритель 45-го года по пыльным шляхам Витебщины и Могилевщины. Зритель уже отстраненно смотрел на них, вопрос Вениамина перестал быть риторическим. Вопрос стал вопросом. Он требовал ответа.

Где же она, святая наша земля?

Шпола, Боровицы, Жмеринка?

Иерусалим?

Крым?

Благо, бдительные прокуренные выдры из Управления культуры и Комитета по делам искусств не ходили на старые спектакли ГОСЕТа, им хватало дел вылавливать аллюзии в других московских театрах. А зритель валом валил, лишний билетик начинали спрашивать от Пушкинской площади.

Обычно после спектакля Михоэлс чувствовал счастливую опустошенность — будто бы освобожденность от бремени. После «Вениамина» не отпускало. И разговоры в гримуборной, которую Михоэлс делил с Зускиным, были не расслабленными, а какими-то беспричинно раздраженными, нервными. Говорили не о том, о чем думали. Думали не о том, о чем говорили.

2 марта 1945 года давали «Путешествие Вениамина Третьего». После спектакля в гримуборной Михоэлса раздался звонок. Звонили по внутреннему телефону со служебного входа, с вахты.

— К вам девушка. Дочь Эпштейна. Говорит, что ей очень нужно увидеть вас. Пропустить?

— Проводите ее ко мне, — попросил Михоэлс.

Через пять минут на пороге гримуборной возникло маленькое существо в черной плюшевой жакетке на вате, по глаза закутанное в полушерстяной серый платок.

— Папа очень просит вас приехать к нему домой, — проговорила она скороговоркой не раз, видно, повторенную в уме фразу.

— Его уже выписали из больницы?

— Да, три дня назад.

— Как он себя чувствует?

Она поправила платок, шмыгнула носом и без всякого выражения сказала:

— Он умирает.

V

Эпштейн умирал. Он лежал высоко на подушках, выпростав поверх одеяла руки, в окружении снующих по большой захламленной комнате женщин — маленькой, похожей на галку, жены, сестры жены, невестки, еще каких-то толстых еврейских женщин, то ли родственниц, то ли соседок по огромной, на двадцать с лишним комнат, коммунальной квартире. Крупное выразительное лицо его с обострившимися чертами было спокойным, почти обычным, а руки не одеяле — желтыми, обтянутыми словно бы пергаментной кожей, неподвижными.

Мертвыми.

— Спасибо, что пришли, — проговорил он, когда Михоэлс отдал шубу одной из теток и опустился на расшатанный венский стул, пристроив между коленями трость. — Вас привез Иван Степанович?

— Да.

— Значит, так будет и написано в рапорте: «В двадцать два пятнадцать Михоэлс приехал в Марьину Рощу к проживавшему там Эпштейну и разговаривал с ним двадцать минут. Содержание разговора зафиксировать не удалось». Да, двадцать минут. На столько еще хватит укола. Не перебивайте меня, Михоэлс. И не говорите, что я хорошо выгляжу. Я знаю, как я выгляжу.

— Что сказал Шимелиович? — спросил Михоэлс.

— Когда? Когда меня выписывали, он сказал: «Мы еще будем танцевать с вами фрейлехс на свадьбе Сонечки». А во время операции… Какой-то странный мне дали наркоз. Я ничего не чувствовал, но почти все слышал — как сквозь вату. Когда что-то у меня на животе сделали, он сказал: «Твою мать! Зашивайте». И это все, что он сказал. И этого было вполне достаточно. У меня рак желудка, Михоэлс. Это данность. Поэтому не будем тратить на это время. Вы не удивились моей просьбе приехать?

— Нет.

— Почему? Мы не были с вами друзьями. Мы даже водки с вами ни разу не пили.

— Это можно исправить.

— Поздно. Мне нужно сообщить вам нечто чрезвычайно важное. Но прежде хочу сказать, что я всегда глубоко уважал вас. Не только как артиста. Как человека. Я говорю в прошедшем времени не о вас. О себе.

— Я тоже вас глубоко уважаю, Шахно. Мне всегда было досадно, что вы тратите себя на редакционную текучку. У вас были прекрасные критические статьи. Даже когда вы ругали мои спектакли, их было интересно читать. А когда хвалили — и подавно. Умно ругать многие умеют. Умно хвалить — мало кто. По дороге к вам я вспоминал ваши слова о «Путешествии Вениамина». «Этому спектаклю уготована долгая жизнь. Он будет мужать, как человек, набираться мудрости, как человек. А когда он умрет, его будут вспоминать, как человека». Вы были правы. Сегодня мы сыграли «Вениамина» в четыреста шестой раз. Это совсем другой спектакль.

— Скоро конец войны. Вы придумали, что будете ставить к празднику победы?

— «Фрейлехс» Шнеера.

— Фрейлехс. Еврейский свадебный танец. Это не очень веселая пьеса.

— Это будет не очень веселый праздник. Он будет радостный. Но невеселый.

— Вы помните, кто такой Джон Глостер?

— Что-то из времен Шекспира? — не слишком уверенно предположил Михоэлс. — То ли лорд, то ли граф?

Эпштейн прикрыл глаза в знак согласия.

— Да. Лорд Глостер. Граф Вестминстерский. Всемогущий и всемилостивейший. Мелкий политический деятель во времена Шекспира. Скажут ли когда-нибудь так о Сталине? Какой-то мелкий политикан во времена Михоэлса.

— Нет.

— Во времена Прокофьева и Шостаковича? Бабеля и Мандельштама? Мейерхольда и Таирова?

— Нет. Он уже обеспечил себе место в истории. Рядом с Чингисханом и Гитлером. Рядом с ними не могло быть Шекспира.

— Вам никогда не хотелось сыграть его роль?

— Шекспира?

— Сталина.

Михоэлс помедлил с ответом.

— Вы третий, кто меня об этом спрашивает.

— Кто были первые двое?

— Одна — девочка из моей студии. Второй — я сам.

— Что вы ответили себе?

— Иногда это кажется интересным. Но в общем… Нет, не хотел бы. — Михоэлс подумал и уверенно повторил: — Нет.

— Вам придется ее сыграть.

Эпштейн надолго умолк. Он смотрел прямо перед собой. В никуда. На одеяле лежали его мертвые руки. Начиналась трагедия. Она возникла из вьюжной ночной Москвы, из суматошного быта коммуналки. Она всегда возникает, когда рядом объявляется третий. Смерть. Вечность. На краю вечности любая фраза обретает многозначность трагедийного монолога. Любая. Самая пустяковая. «Завтра будет дождь». «Вчера в трамвае я потерял галошу». «В этой Африке сейчас, наверное, чертовски жарко».

— Вы счастливый человек, Михоэлс, — вновь заговорил Эпштейн. — Вы умудряетесь быть свободным даже в нашей рабской стране. Где не свободен и сам Сталин. По-моему, вы даже не чувствуете себя евреем.

— Иногда чувствую.

— Мне жаль, но ваша свобода закончилась. Отныне вы всегда будете чувствовать себя евреем. Отныне. Какое высокопарное слово.

— Оно точное.

— Да. Отныне и навсегда. Каждое заседание президиума ЕАК стенографируется. Протокол делается в двух экземплярах. Записывается адрес каждого человека, который пришел в комитет. Который написал письмо. Все авторы «Эйникайта». Тексты всех статей, даже заметок. Копии всех писем. Все разговоры. Не перебивайте меня, Михоэлс. Скоро кончится действие укола. И я ничего не смогу сказать. Впрочем, я уже почти все сказал. Вы поняли, куда это все идет?

— Да.

— Вы об этом догадывались?

— Я об этом не думал. Если бы дал себе труд подумать, догадался бы. Это не очень трудно.

— Вы не хотите спросить, откуда я это знаю?

Михоэлс подумал и покачал головой:

— Нет, Шахно. Не хочу.

— О Фефере — знали?

— Почти наверняка.

— А обо мне?

— Нет. И не хочу знать. Это не ваша вина. Это ваша беда.

По безучастному лицу Эпштейна скользнула тень усмешки.

— Иногда удобно быть евреем.

— Не более удобно, чем русским, — возразил Михоэлс. — Это могло случиться с каждым.

— И с вами?

— Может быть, и со мной. Когда это началось? После нашего обращения о Крыме?

— Хуже, Михоэлс. Гораздо хуже. Это началось с самого первого дня. С того момента, когда был создан ЕАК. Еврейский антифашистский комитет. Мы считали, что главное слово — антифашистский. Нет. Главное слово здесь — еврейский. Только не спрашивайте: почему. Это слишком общий вопрос. Спрашивайте: зачем.

— Зачем? — спросил Михоэлс.

— Вот на этот вопрос вам и придется ответить самому. Для этого и придется сыграть роль Сталина. Влезть в его шкуру. Я не завидую вам, Михоэлс. Это страшная роль. Но вы обречены на нее.

Возникла жена Эпштейна.

— Извините, Соломон Михайлович. Пора делать укол.

— Уйди, — попросил Эпштейн. — У меня есть еще две минуты.

Она исчезла. Растворилась в мусоре быта, из которого вырастает все. Чаще — драма. Реже — трагедия. Еще реже — комедия.

— На улице снег? — спросил Эпштейн.

— Да, снег.

Две минуты закончились.

— Прощайте, Михоэлс.

— Прощайте, Шахно.

Михоэлс встал.

— Еще. Секунду, — попросил Эпштейн. — Когда мы. Снова. Встретимся. Там… Расскажете. Чем все. Закончилось.

— Да, расскажу.

— А теперь. Уходите.

Михоэлс ушел.

Ася не спала, ждала. Молча взяла трость. Помогла снять шубу. Поняла, что он не хочет ничего говорить. Сама спросила:

— Зускин позвонил, сказал, что ты поехал к Эпштейну. Как он себя чувствует?

— Не знаю.

— Зачем он хотел тебя видеть?

— Хотел побыть свободным человеком.

— Ему это удалось?

— Да. Он был свободным. Примерно двадцать минут.

— О чем же говорят свободные люди?

— Как ни странно, но это не имеет значения. Он спросил, идет ли на улице снег. Я сказал: да, идет…

Завтра будет дождь.

Вчера в трамвае я потерял галошу.

В этой Африке сейчас, наверное, чертовски жарко!..

VI

«Только что свершилось! Только что оно родилось и стало быть! Всего минуты, как произнесено слово, которого ждали народы, страны мира, человек. Его ждали в жестокой войне годами, его добывали в мужественнейших испытаниях, его высекали огнем, его добивались жертвой, отвагой, геройством, которых не знала история. Оно приобретено великим подвижничеством людей-героев и запечатлено, записано кровью навеки.

Война в Европе окончена. Германия побеждена, разбита. Германия, пораженная, побежденная, лежит распростертая в собственном фашистском позоре, лежит распластанная у ног победителей.

Победители — это великая коалиция демократических свободолюбивых народов Советского Союза, Соединенных Штатов Америки, Великобритании.

Победа! Небывалая победа! Небывалая не только количественно. Небывалая не только по своему размаху, по обширности территорий, на полях которых она завоевывалась, в городах и селах которых она утверждена!

Не только в этом ее великий исторический смысл!

Великий исторический смысл этой победы в том, что она одержана над фашистской Германией. Побеждена идеология насилия, идеология агрессии, побеждена гитлеровская Германия-народоубийца, Германия-рабовладелец, Германия нацизма, антиславянизма, антисемитизма, Германия „арийской“ спеси…

Победила в первую очередь армия. Победа наметилась, обозначилась, определилась уже под Москвой, под бессмертным Сталинградом, уже тогда, когда лишь подготавливался второй фронт…

Победила культура!

Не разжечь фашистам больше костров, на которых сжигались бы Гейне, Гюго и Толстой!

Не опоганить больше гитлеровскому сапогу ни Лувра, ни Ясной Поляны, ни домика Чайковского в Клину.

Победил человек! Победил обыкновенный человек с его верой в справедливость, с его чувством преданности отцу и матери, с его отцовской любовью к детям, с его совестью и моралью, с его чувством красоты и правды. Человек победил фашистского „сверхчеловека“…

Победила женщина, победила мать, победила святость и величие любви и весны. Победила молодость — молодые люди — мужчины и женщины, герои, боровшиеся за свободу.

Победили право и справедливость!

Сердца людей взволнованны.

Знайте — сегодня победили те, чьи сердца полны счастья и радости!

Победили мы, люди!

Победил человек!»

7. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

I

Огромная стальная птица проплывает над головами. Все бросаются к ней, обгоняя друг друга.

На площадке самолетного трапа появляется генералиссимус Сталин. Он в белоснежном мундире. Маршальские звезды на золотых погонах. На груди — единственная награда, Звезда Героя Советского Союза.

Перед ним — поверженный, в дымящихся руинах Берлин.

Сталин жестом останавливает восторженную овацию и крики приветствий.

Он говорит:

— Товарищи! Сегодня мы празднуем великую победу над германским фашизмом. Дорогой ценой приобретена эта победа. Не забывайте принесенных вами жертв. Отныне история открывает перед народами, любящими свободу, широкий путь. Каждый народ должен бороться за мир во всем мире, за счастье простых людей всех стран, всех народов. И только тогда можно будет сказать, что наши жертвы не пропали даром, что каждый из нас может твердо смотреть в свое будущее. Будем же беречь мир во имя будущего! Мира и счастья вам всем, друзья мои! Пусть и в мирной жизни вашими лозунгами будут слова: «Ни шагу назад! Наше дело правое, победа будет за нами!..»

Вновь — овация. Звучит музыка Шостаковича.

Возникает мощное «ура». Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина. Гремит песня: «За Вами к светлым временам идем путем побед».

Апофеоз.

На этих планах появляются титры: «Конец».

На экране замелькали кресты и точки, какие-то монтажные знаки. Пленка кончилась. В просмотровом зале зажегся свет.

Сталин поднялся из кресла и прошелся перед экраном, разминаясь. Для всех это был всегда знак его раздумий. Так оно и было. Он любил думать прохаживаясь. Но последнее время вставал и начинал ходить не только потому, что хотел подумать. Кости болели, не мог долго сидеть. Даже на Пленумах ЦК вынужден был вставать и медленно ходить взад-вперед позади трибун. Знал, что за каждым его движением напряженно следят сотни глаз. Поэтому старался приурочить свои разминки к наиболее важным выступлениям. Не всегда получалось. Кости начинали ныть и не к месту. В этих случаях даже рутинные процедуры заседаний обретали в глазах присутствующих особый, потаенный смысл.

Правильно театральные деятели говорят: движение сильнее слова. Сталин давно это сам заметил. Намного раньше, чем где-то случайно прочитал. У Немировича-Данченко? Или у этого непререкаемого авторитета Крэга? Ну, неважно. Там хорошо было сказано: если во время монолога Гамлета у задника появится и начнет ходить пожарник, все будут смотреть не на Гамлета, а на него. И еще там было про другой театральный закон: жест должен быть минимальным. И до этого Сталин тоже сам додумался.

Но сейчас это не имело значения. В уютном кинозале Ближней дачи с двумя десятками удобных кресел перед просторным экраном был, кроме него самого, только один человек. И это был не тот человек, перед которым нужно выверять движения и жесты. Это был председатель Комитета по кинематографии Большаков.

Можно сказать, министр.

Сталин преобразовал наркоматы в министерства. Хватит народных комиссаров. Что-то в этом названии было уже архаичное, пыльное. Кожанки, тачанки. И иностранцам непонятно. Кто такой нарком? Кто такой предсовнаркома? Председатель Совета Министров. Все ясно. Все точно. И вполне в духе российской традиции. Еще раньше со всеми комдивами, комбригами и командармами покончил. Лейтенант. Генерал. Маршал. Главный маршал. И погоны с соответствующими звездами вместо петлиц с кубарями, шпалами и ромбами. Как в царской армии? А кто сказал, что в царской армии все было плохо?

Товарищи, правда, разогнались: присвоили ему звание генералиссимуса. Заставь дурака Богу молиться. В хорошенькую компанию его сунули: Франко, Чан Кайши, петровский шут князь Алексашка Меньшиков. Ну, хоть Суворов еще. Ладно, согласился. Генералиссимус так генералиссимус. Так еще дальше пошли. Как-то в приемной увидел начальника тыла Хрулева. В каком-то павлиньем одеянии. «Что это?» — «Новая форма, товарищ Сталин». — «Для кого?» — «Для вас, товарищ Сталин». Мундир генералиссимуса. Изобрели, твою мать. Делать нечего. Ничего не сказал, молча прошел в кабинет. Больше этой формы никогда не видел. Так и ходил, когда нужно было, в маршальском мундире.

В нем прилетел и в Берлин.

Не буквально, конечно. А вот так, как в этом кино. Образно.

Фигурально.

Министр Большаков стоял в углу просмотрового зала. Словно умяв себя. Чтобы быть меньше, ничтожней. Ждал, что Сталин скажет.

Cталин спросил:

— А вам самому, товарищ Большаков, нравится этот фильм?

— Это еще не фильм, товарищ Сталин. Это самый первый, черновой вариант, над ним предстоит еще много работать. Это, можно так сказать, только половина работы. Материал.

— Я знаю, что это черновой вариант. Вам нравится этот материал?

— Режиссер Чиаурели снял все в полном соответствии со сценарием. Сценарий был одобрен вами, товарищ Сталин.

Сталин лишь головой покачал:

— Наверное, товарищ Большаков, я так и не смогу получить ответ на свой вопрос. Или смогу? Вам самому этот черновой материал нравится? Или не нравится?

— Товарищ Сталин! Это не просто художественный фильм. Кинофильм «Падение Берлина» имеет огромное политическое значение. Поэтому я не считаю себя вправе давать ему оценку. Эту оценку можете дать только вы.

— Большой вы дипломат, большой. Отправлю я вас, пожалуй, послом. Куда-нибудь в Африку. Потом в Европу переведу. Если не съедят. Нравится или не нравится?!

— Так точно, товарищ Сталин!

— Что — так точно?!

Большаков шумно вздохнул и обреченно сказал:

— Нравится.

— Наконец-то!.. Мне тоже нравится. Что с вами, товарищ Большаков? Да вы сядьте, сядьте.

— Спасибо, товарищ Сталин.

Большаков кулем свалился в кресло.

— Нервные какие-то министры пошли!.. Вот какая мысль меня беспокоит. Не скажут ли наши недоброжелатели, что этот фильм — чистая пропаганда, потому что товарищ Сталин не был в Берлине?

— Откуда им знать? Вы могли быть в Берлине секретно.

— Секретно? — переспросил Сталин. — Но ведь в финале — иностранцы. Как там в сценарии сказано?

— «Иностранцы, каждый на своем языке, приветствуют Сталина», — наизусть процитировал Большаков.

— Видите? Иностранцы.

— Снять иностранцев? Пусть приветствуют только наши?

— А правильно ли это? Разве мировая прогрессивная общественность не приветствовала в лице товарища Сталина весь советский народ, победивший гидру фашизма?

— Можно сделать по-другому, — предложил Большаков. — Пусть финал будет — словно бы сон героя. Или героев. Они мечтали увидеть вас в Берлине. Они мечтали приветствовать вас в сердце побежденной фашистской Германии. И эта мечта сбылась!

— Остроумно, — подумав, заметил Сталин. — Но… Пропаганда должна быть абсолютной. Это еще доктор Геббельс сказал. А он был очень неглупый человек. Очень. Жаль, что он покончил с собой и лишил нас удовольствия увидеть его на Нюрнбергском процессе. И услышать его. Он бы наверняка высказал там немало интересных мыслей. И удовольствия увидеть его болтающимся в петле он нас лишил. И это тоже досадно. Так вот. Пропаганда должна быть цельной. Без полутонов. Без всяких «словно бы». Товарищ Сталин был в Берлине. Руины фашистской столицы лежали у его ног. Воины-освободители приветствовали его в Берлине. А что скажут наши недоброжелатели — так на это нам с высокой точки насрать! Правильно, товарищ Большаков?

— Так точно, товарищ Сталин! Насрать и растереть!

— А вот растирать не надо. Скажите, чтобы прокрутили еще раз финал. С кадров «огромная серебристая птица».

Свет погас. Пошла пленка.

«Огромная стальная птица проплывает над головами…»

— Два замечания, — проговорил Сталин, когда свет в просмотровом зале снова зажегся. — Обращение «товарищи» снять.

— А как? «Братья и сестры?» «Дорогие соотечественники?»

— Никак. Вообще без обращения. Он начинает говорить, и все. И в конце речи: «Пусть и в мирной жизни…»

— «Пусть и в мирной жизни вашими лозунгами будут слова: „Ни шагу назад! Наше дело правое, победа будет за нами!“» Эти?

— Да. Тоже снять. Это военные лозунги. А у нас пока еще мир.

— Значит, заключительными словами будут: «Мира и счастья вам всем, друзья мои»?

— Правильно, — кивнул Сталин. — И еще. Последняя точка. У вас там написано «конец».

— Да. Так принято во всем мире. «Конец». «Энд». «Фин».

— Вот пусть во всем мире и пишут «конец». А мы напишем «конец фильма». Это у них конец. А у нас еще далеко не конец. У нас еще, можно сказать, только начало.

— Все будет сделано, товарищ Сталин. Разрешите идти?

— Идите, товарищ Большаков. Работайте. Я уверен, что это будет очень хороший и нужный фильм.

Большаков вышел. Задом. Выпятился. Как японская гейша.

Сталин не добавил: «И очень своевременный». Но подумал об этом.

Да, своевременный. Очень удачно, что он выйдет на экраны страны и всего мира сейчас, а не вышел сразу после войны. После войны вышел другой фильм — «Встреча на Эльбе». Очень кстати. Простые русские парни. Простые американские парни. Братья по оружию. Президенту Трумэну он был, надо полагать, как серпом по яйцам. На «ура» прошел. И у нас, понятное дело. И главное — в Америке. Поди-ка повысь голос на СССР, когда в кинотеатрах на Бродвее выстраиваются очереди в два квартала на «Встречу на Эльбе», а по всей Америке распевают «Катюшу». Да хоть десять у тебя атомных бомб. Сиди на них и скрипи зубами. А мы тебе еще и Уланову подсунем. И советский цирк, самый веселый цирк в мире. Михаила Ботвинника, который вот-вот станет чемпионом мира. А для интеллигентов — Прокофьева и Шостаковича. А сверху еще — движение сторонников мира.

Досадно, конечно, что Рузвельт умер. Всего месяц, бедняга, не дожил до победы. И не сказать, что старый был. Только шестьдесят четыре. А поди ж ты. Сталин ничуть не покривил душой, когда написал Черчиллю: «Я особенно чувствую тяжесть утраты этого великого человека, нашего общего друга». Если бы Рузвельт не умер, все было бы проще. Вряд ли американцы сбросили бы свои бомбы на Хиросиму и Нагасаки. Там уже все было на мази, уже ушло в Белый дом письмо за подписью Эйнштейна, Оппенгеймера, Бора, Ферми, Сцилларда и других всемирно известных физиков-ядерщиков с призывом к президенту США прекратить работы над созданием атомного оружия. Оно может ввергнуть мир в апокалипсис. Рузвельт бы внял. Но он не успел прочитать этого письма. Прочитал Трумэн. Этот не внял. На Потсдамской конференции в июле 45-го он только что ногами не сучил от нетерпения, ожидая сообщения о первом испытании атомной бомбы. А когда получил шифровку «Бэби родился», чуть не лопнул от самодовольства. Подумал, наверное: теперь с дядюшкой Джо легко будет разговаривать. Как легко бандиту, вооруженному кольтом, разговаривать с безоружным прохожим. Сообщил об испытании, даже не слишком стараясь скрыть свое торжество. Чего он, интересно, ждал? Что Сталин побледнеет, коленки у него задрожат?

Сталин не побледнел. И коленки у него не задрожали. Потому что он знал, о чем президент Трумэн намерен ему сообщить. Еще в марте 45-го, за четыре месяца до Потсдама, Берия представил Сталину обобщенный доклад о состоянии работ в США по реализации «Манхэттенского проекта». Уже через двенадцать дней после сборки первой атомной бомбы в Лос-Аламосе описание ее устройства было передано Курчатову и Кикоину. Сто тридцать тысяч человек было занято в «Манхэттенском проекте», он обошелся американцам в два миллиарда долларов. Понятно, что президент Трумэн хотел получить политические проценты с этих миллиардов. А что он получил? Ничего он не получил. Сталин никак не отреагировал на его сообщение. Просто никак. Будто и не услышал. Американцы подумали: не понял. Попытались разъяснить. А он все равно не понял.

Это было единственно верное решение. Никакого другого решения в этой ситуации быть не могло. Прохожий не увидел заряженного кольта в руках бандита. Не понял, чем это он так размахивает, что за хреновину сует ему под нос. Что делать бандиту? Стрелять? Но как стрелять, когда вокруг люди? А прохожий идет себе своей дорогой.

Чтобы так себя вести, нужно, конечно, иметь крепкие нервы. У Сталина были крепкие нервы. Пока суд да дело, прибрал к своим рукам Болгарию, Румынию, Чехословакию, Венгрию, Польшу. В Югославии Тито был. Про Прибалтику и говорить нечего. К Финляндии подбирался. Его танки одним броском могли дойти до Парижа. В считанные дни — до Рима, Мадрида и берегов Ла-Манша. В Европе стояла его пятимиллионная армия, равной которой не было ни у кого никогда во всем мире.

У Трумэна сдали нервы. Ахнул своими «бэби» по Хиросиме и Нагасаки. Чтобы Сталин понял, что у него в руках. А он снова сделал вид, что не понял. Ноль вниманья, фунт презренья. По танкам атомной бомбой не ахнешь. На Москву замахнуться? А мировое общественное мнение для чего? Поднять руку на союзника, простого русского парня, брата по оружию? Шутить изволите, мистер Трумэн. Диалектика. Сила есть, ума не надо? Надо. Даже атомной бомбе можно противопоставить несколько сотен метров целлулоидной пленки. С той же «Встречей на Эльбе». Только нужно уметь это сделать.

Да, с Рузвельтом не повезло. Зато с Черчиллем повезло. Если бы он остался до конца Потсдамской конференции, Сталину пришлось бы, конечно, трудней. Сталин насквозь видел этого неукротимого английского бульдога. Но и тот насквозь видел Сталина. Но посередине конференции Черчилль улетел в Лондон, а вместо него в Потсдаме появился новый премьер-министр Великобритании мистер Клемент Ричард Эттли, лидер лейбористской партии, победившей на парламентских выборах. Хорошо подыграли английские избиратели, в масть. Пока Эттли осваивался, пока находил общий язык с Трумэном, поезд ушел.

Но Черчилль не успокоился. Умный все-таки, сукин сын. Он раньше других понял, что Сталин сумел обесценить американского козырного туза — атомную «бэби», что сейчас нужно играть другими картами. И он включился в игру. Его речь 5 марта 46-го года в американском городе Фултоне — это был сильный ход. «Советы контролируют уже не только всю Восточную, но и Центральную Европу». «Пора стукнуть кулаком». Сталин понимает только язык силы. Запад должен осознать, что в мае 1945 года война не закончилась, из «горячей» она превратилась в «холодную». «Холодная война». Слово было сказано. Но поздно.

Да, Черчилль сделал в Фултоне сильный ход. Но мировое общественное мнение — это не автомобиль, который можно остановить, резко нажав на тормоз, и круто развернуть в другую сторону. Это, скорее, океанский лайнер с огромной инерцией движения вперед. Нужно время, чтобы изменить его ход. И Сталин не расположен был безучастно наблюдать за действиями команды.

Опытный политик и силу противника может обратить в его слабость. Мистер Черчилль призывает к «холодной войне» против вчерашнего своего союзника? Зачем? Совершенно ясно: чтобы превратить эту войну в «горячую», разжечь новый мировой пожар. Значит, кто такой мистер Черчилль? Мистер Черчилль — поджигатель войны. А мистер Трумэн и мистер Эттли — его подручные.

Может ли мировая прогрессивная общественность мириться с этим? Нет, не может. А кто вдохновляет и возглавляет мощное, день ото дня набирающее силу движение сторонников мира? Советский Союз. Советский народ, победивший фашистского зверя. Советский народ, на которого пало основное бремя войны и который поэтому умеет ценить мир.

Вот тут и самое время напомнить, кто победил фашистскую Германию. Вот тут и самое время выпустить на мировые экраны кинофильм «Падение Берлина».

«Будем же беречь мир во имя будущего. Мира и счастья вам всем, друзья мои!»

Сталин вышел из кинозала. Через боковое крыльцо спустился в сад. На клумбах пылали маки. Цвела липа.

Июнь. Молодое лето.

В хорошем месте Ближняя. Русская природа. В очень хорошем.

И все-таки сознание вторично. Как ты ни крути. А первична материя. Атомная бомба — это материя. А вся эта борьба за мир, все эти фильмы — это вторично. Долго на этом не протянуть. Вернее, можно протянуть достаточно долго. Но это будет именно «протянуть». Ни о какой активной политике не может идти и речи. Любой резкий шаг, любое неосторожное движение — и Черчилль не упустит возможности им воспользоваться.

На Западе времени не теряют. Вовсю раскручивается идеологическая машина. Пугало коммунизма. Охота за ведьмами. Комиссии по расследованию антиамериканской деятельности. Понятно, что это мракобесие. Но это нам понятно.

Кардинальный выход тут только один — как можно скорей сделать свою бомбу. Сразу после возвращения из Потсдама Сталин приказал Берии лично возглавить все работы по советскому атомному проекту. Был создан Спецкомитет правительства с чрезвычайными полномочиями. Берия был назначен председателем комитета. В комитет вошли Маленков, Вознесенский, академики Курчатов и Капица, нарком боеприпасов Ванников, зам. наркома внутренних дел Завенягин. Подписывая постановление, Сталин сказал Берии:

— Все, что потребуешь, получишь немедленно. Все дела — в сторону. У тебя сейчас только одно дело — бомба. Срок не назначаю. Но он есть. Когда он кончится, мы об этом узнаем. В этот день они сбросят нам на головы свою бомбу.

Вот этот день и нужно было отодвинуть как можно дальше.

Всеми способами.

Противостоять — там, где можно противостоять.

Там, где нельзя, — идти на сотрудничество. Или делать вид, что готовы к сотрудничеству.

Переговоры по Берлину? Давайте вести переговоры по Берлину. (Но будем иметь в виду, что Берлин находится в советской оккупационной зоне, и только по своей доброй воле СССР допускает бесперебойную связь Западного Берлина с оккупационными зонами наших уважаемых союзников.)

Переговоры по Китаю? Но в Китае народно-освободительная армия Мао Цзэдуна ведет войну с прогнившим режимом Чан Кайши. Это гражданская война, внутреннее дело Китая. Если Запад считает возможным сделать положение в Китае предметом переговоров, то Советский Союз с таким же правом может потребовать международного вмешательства во внутренние дела Великобритании. В частности — в ее отношения с Индией и Бирмой, где идет народно-освободительная борьба против английских колонизаторов.

А Палестина? Разве международную общественность не должна волновать обстановка в этой арабской стране, в которой британское правительство ведет политику стравливания коренного населения с еврейскими иммигрантами, стремясь тем самым упрочить собственное положение?

Хотите обсуждать? Давайте обсуждать. Советский Союз открыт для любых переговоров.

Сукины дети.

Палестина.

Еврейский вопрос.

Пожалуй, пора было сделать в этой партии очередной ход.

II

«„Палестайн пост“. 7 сентября 1943 года. Отчет о судебном процессе по факту похищения двумя молодыми евреями оружия со склада британской армии с целью передать его отрядам Хаганы.

Процесс проходил в здании военного суда в Иерусалиме. Председатель суда — полковник британской армии Мортон. Прокурор — майор Бакстер. Защитник — доктор Джозеф. Допрос свидетельницы Голды Меерсон (Меир), председателя профсоюзного объединения Гистадрут.

Справка. Г. Меерсон, род. в 1898 г. в г. Киеве. В 1906 г. вместе с семьей эмигрировала в США. Закончила педагогическую семинарию в Милоуки, преподавала английский язык в школе. В 1921 г. эмигрировала в Палестину. Убежденная сионистка, активная деятельница профсоюзного движения, член Еврейского Агентства и др. общественных орг.

Перевод с английского. Необходимые пояснения — по ходу текста.

Б а к с т е р. Вы — хорошая, миролюбивая, законопослушная леди, не так ли?

М е и р. Думаю, да.

Б а к с т е р. И вы всегда были такой?

М е и р. Я никогда ни в чем не обвинялась.

Б а к с т е р. Хорошо, тогда послушайте выдержку из вашей речи 2 мая 1940 года: „Двадцать лет нас учили доверять британскому правительству. Но нас предали. Пример тому — Бен-Шемен.[1]

Мы никогда не учили свою молодежь применять огнестрельное оружие для нападения — только для самозащиты. И если эти юноши — преступники, то преступники и все евреи Палестины“. Что вы на это скажете?

М е и р. Если речь идет о самозащите — то я за самозащиту, как и все евреи Палестины.

Б а к с т е р. Вы лично обучались владению оружием?

М е и р. Не знаю, должна ли я отвечать на этот вопрос. Во всяком случае, я никогда не применяла огнестрельное оружие.

Б а к с т е р. Обучали ли вы еврейскую молодежь владению огнестрельным оружием?

М е и р. Еврейская молодежь будет защищать жизнь и имущество евреев в случае беспорядков и в случае необходимости.

Б а к с т е р. Вы уклонились от ответа на мой вопрос.

М е и р. Я ответила не на тот вопрос, который вы задали, а на тот, который имели в виду.

М о р т о н. Свидетельница, вы должны давать ответы на те вопросы, которые вам заданы.

М е и р. Я готова, господин председатель.

Б а к с т е р. Имеется ли у вас в Гистадруте разведывательная служба?

М е и р. Нет.

Б а к с т е р. Что?

М е и р. Вы слышали. Нет.

Б а к с т е р. Слышали ли вы о Хагане?

М е и р. Да.

Б а к с т е р. Есть ли у нее оружие?

М е и р. Я не знаю, но полагаю, что да.

Б а к с т е р. Слышали ли вы о Палмахе?

М е и р. Да.

Б а к с т е р. Что это такое?

М е и р. Когда я впервые услышала о Палмахе, речь шла о группах молодежи, организованных с ведома британских властей. Эти группы проходили специальную тренировку в то время, когда германская армия приближалась к Палестине. Функция их была — всячески помогать британской армии, если в нашу страну вторгнется враг.

Б а к с т е р. И эти группы продолжают существовать?

М е и р. Не знаю.

Б а к с т е р. Это легальная организация?

М е и р. Я знаю только, что эти группы были организованы в помощь британской армии с ведома властей.

Б а к с т е р. Может ли член профсоюзного объединения Гистадрута быть членом Хаганы и Палмаха?

М е и р. Устав Гистадрута не запрещает его членам других видов общественной и политической деятельности. Гистадрут — профсоюзное объединение. И только.

Б а к с т е р. Гистадрут — весьма авторитетная организация. Использует ли она свой авторитет, чтобы препятствовать террористической деятельности Хаганы и Палмаха?

М е и р. Я протестую против этого определения. Деятельность Хаганы и Палмаха не является террористической. Их единственная цель — самооборона. Мы готовы защищать себя, если на нас нападут. У нас в этом смысле есть уже горький опыт. Я говорю, что мы готовы защищаться, и я хочу, чтобы меня поняли. Самозащита — не теория. Мы помним беспорядки 1921, 1922 и 1929 годов, помним и беспорядки, которые длились четыре года — с 1936 по 1939 год. Все в Палестине — и британские власти в том числе — знают, что если бы народ не был готов к борьбе и храбрая еврейская молодежь не защищала бы еврейские поселения, то не только ничего бы не осталось от этих поселений, но и чести евреев был бы нанесен урон.

М о р т о н. В каком смысле свидетельница употребляет слово „честь“?

М е и р. В прямом. Для нас понятия „честь“ и „жизнь“ равнозначны. Как и для любого народа. Защищая свою жизнь, мы защищаем свою честь. Защищая честь, защищаем жизнь. Если этого не делает британское правительство, мы вынуждены заботиться об этом сами.

Б а к с т е р. Разве вы не знаете, что правительство назначило 30 тысяч евреев специальными полицейскими с правом носить оружие?

М е и р. Знаю. И знаю, что до 1936 года правительство помогало нам. Но никто в правительстве не может отрицать, что, если бы евреи не были подготовлены к самообороне, с нами произошли бы ужасные вещи. Мы гордимся евреями Варшавского гетто, которые почти без оружия восстали против своих преследователей. И мы уверены, что они брали пример с еврейской самообороны в Палестине.

Б а к с т е р. Как вы относитесь к краже трехсот винтовок и боеприпасов с британских военных складов? Не считаете ли вы, что обвиняемые в этом преступлении пошли на него под прямым воздействием взглядов, которые вы высказываете?

М е и р. Обвинение не доказано. Человек может быть признан виновным лишь после приговора суда. Странно, что мне приходится напоминать об этом уважаемому прокурору.

Б а к с т е р. Я спрашиваю вас о вашем отношении к самому факту кражи.

М е и р. Мы заинтересованы в победе британских вооруженных сил и союзников Великобритании над фашистской Германией. В этом ни у кого не может быть сомнений. Поэтому считаем, что кража оружия у армии — преступление.

Б а к с т е р. Но это оружие могло бы пригодиться Хагане?

М е и р. Нет еврея, который был бы равнодушен к этой войне и не был бы заинтересован в победе союзников.

Д-р Д ж о з е ф. Защита просит разрешения задать свидетельнице вопрос.

М о р т о н. Задавайте, доктор Джозеф.

Д-р Д ж о з е ф. Мисс Меир, правда ли, что в 1929 году в Хевроне произошла страшная резня и почти все еврейское население погибло от рук палестинских террористов только потому, что там не было еврейской самообороны?

М е и р. Да, это правда. В том же году то же самое случилось в Цфате. В 1936 году произошла ночь убийств в еврейском квартале Тверии. И все лишь потому, что в тех местах не было Хаганы.

Д-р Д ж о з е ф. Благодарю вас, мисс Меир.

Б а к с т е р. Было ли у Хаганы оружие до того, как началась война?

М е и р. Не знаю, но полагаю, что да. Беспорядки случались и задолго до войны.

М о р т о н. Мисс Меир, прошу вас ограничиваться только тем, что относится к настоящему делу и не возвращаться назад, а то мы скоро отойдем на две тысячи лет.

М е и р. Если бы еврейский вопрос был разрешен две тысячи лет назад, сейчас не было бы этого суда.

М о р т о н. Я приказываю вам замолчать.

М е и р. Я возражаю против такого обращения ко мне.

М о р т о н. Вам следовало бы уметь вести себя в зале суда.

М е и р. Вам тоже.

М о р т о н. Я оштрафую вас за неуважение к суду.

М е и р. Вы можете даже посадить меня в тюрьму. Но этим вы не заставите меня замолчать. Мы молчали две тысячи лет. Больше мы не будем молчать. Вам придется привыкнуть к этому, сэр. К этому придется привыкнуть всему миру…»

*

«Вейцман Хаим. Род. в 1874 г. в г. Пинске в семье лесоторговца. Получил образование в России, Германии, Швейцарии. Профессор химии. С 1903 до 1945 г. проживал в Англии. Один из идеологов и лидеров сионизма. В 1920–1931 г.г. и с 1935 г. — президент Всемирной сионистской организации (ВСО) и президент Еврейского Агентства для Палестины. С 1945 г. проживает в Палестине в пос. Реховот. Жена Вера. Сын погиб во время войны. Является сторонником сотрудничества с британским правительством в вопросе о Палестине, за что подвергается резкой критике со стороны более радикально настроенных деятелей сионистского движения — таких, как Бен-Гурион…»

*

«Бен-Гурион Давид. Род. в 1886 г. в г. Плоньске, Польша. Окончил Стамбульский университет, юридический факультет. Прож. в Иерусалиме. Создатель и глава правосоциалистической сионистской партии МАПАИ (партия существует с 1930 г.). Активен. Энергичный и умелый организатор. После того как под давлением арабских государств правительство Великобритании опубликовало „Белую книгу“, резко выступал против британского ограничения эмиграции евреев в Палестину. Сформулированная им концепция была принята всеми политическими структурами: „Мы будем бороться с Гитлером так, как если бы не было ''Белой книги'', и будем бороться с ''Белой книгой'' так, как если бы не было Гитлера…“»

*

«„Белая книга“ опубликована правительством Чемберлена в мае 1939 года. Решением британского кабинета министров были запрещены закупки евреями земли в Палестине, а на въезд новых переселенцев установлена квота в 1500 человек в месяц в течение 10 лет, после чего иммиграция должна быть полностью прекращена, если на продолжение ее не дадут согласия палестинские арабы…»

*

«После окончания войны ситуация в Палестине резко обострилась. Поток евреев-беженцев из Германии, Австрии и других европейских стран, желающих переселиться в Палестину, в сотни раз превышает установленную „Белой книгой“ квоту. Значительно увеличились масштабы так называемой нелегальной иммиграции.

Пришедшее к власти в Великобритании лейбористское правительство не только не отменило „Белую книгу“, но и ужесточило иммиграционный режим в Палестине. Министр иностранных дел Э. Бевин заявил, что его правительство считает евреев, бежавших из Германии и Австрии, „перемещенными лицами“ и настаивает на их возвращении на прежнее место жительства, в Австрию и Германию.

В блокаде побережья Палестины задействованы десятки военно-морских судов британского королевского флота, авиация и тысячи солдат, несущих патрульную службу. Несмотря на это, судам с беженцами удается прорываться через блокаду, во многом благодаря скоординированным действиям отрядов Хаганы. Участились акты гражданского неповиновения, диверсии на британских военных базах.

Для подавления беспорядков англичане провели широкомасштабную полицейскую операцию, в которой участвовало около ста тысяч британских солдат и две тысячи полицейских. Были произведены повальные обыски во всех киббуцах и еврейских поселениях, введен комендантский час в городах Палестины с еврейским населением, арестовано и посажено в лагеря более трех тысяч евреев, заподозренных в связях с Хаганой, заключены в тюрьмы все руководители еврейских организаций.

Операция не дала ожидаемых результатов, но лишь обострила противостояние еврейского населения Палестины и британских колониальных властей. В этой атмосфере все большее сочувствие и поддержку вызывает деятельность подпольных экстремистских организаций Эцела и Штерна.

Общая обстановка в Палестине в настоящее время указывает на возможность возникновения гражданской войны…»

*

«Жесткая политика кабинета Эттли в палестинском вопросе объясняется нежеланием Великобритании утратить свое влияние на Ближнем Востоке. Вместе с тем эта позиция осложняет взаимоотношения Лондона с Вашингтоном.

Наш источник в государственном департаменте США сообщает, что президент Трумэн обратился к премьер-министру Великобритании Эттли с предложением в порядке исключения, из соображений милосердия и гуманности, разрешить въезд в Палестину ста тысячам евреям-беженцам из Германии и Австрии. Как полагает наш источник, инициатором этого предложения был доктор Вейцман, специально для этой цели посетивший Соединенные Штаты. Эттли отклонил предложение президента Трумэна, но согласился на создание совместной Англо-американской комиссии с целью поиска взаимоприемлемого разрешения палестинской проблемы…»

*

«В создавшейся ситуации СССР имеет реальные возможности обозначить свое присутствие в ближневосточном регионе.

Для этого целесообразно:

1. Активизировать деятельность подпольных группировок Эцела и Штерна, в которых у нас есть сильные агентурные позиции.

2. Организовать надежный транспортный мост для бесперебойной доставки в Палестину из Румынии стрелкового оружия, а также противопехотных гранат, захваченных у немцев. Основным адресатом этого оружия и боеприпасов должны стать отряды Хаганы, способные оказывать действенное сопротивление британским колонизаторам и поддерживать напряжение в регионе на необходимом уровне.

3. Довести до сведения заинтересованных сторон и мировой общественности, что СССР считает создание Англо-американской комиссии по палестинской проблеме нарушением ялтинской и потсдамской договоренностей, предусматривающих равноправное участие Советского Союза в решении всех вопросов послевоенного мирового устройства.

Возможность активного воздействия на ситуацию в ближневосточном регионе открывают для СССР коренные противоречия между позицией арабских стран и стремлением палестинских евреев к созданию собственного государства.

Возникновение еврейского государства в Палестине, находящегося под очевидным покровительством США, лишит Великобританию остатков ее влияния на Ближнем Востоке и одновременно приведет к острой конфронтации между США и арабскими государствами. В поисках поддержки арабские лидеры вынуждены будут обратиться к СССР. Таким образом, Советский Союз приобретет на Ближнем Востоке сильные политические позиции.

Поэтому также представляется целесообразным:

4. Путем участия СССР в работе Англо-американской комиссии или давления на нее, с одной стороны, и путем обострения ситуации в Палестине, с другой, добиться передачи Палестины под мандат Организации Объединенных Наций.

5. Способствовать постановке в ООН вопроса о создании еврейского государства в Палестине и поддержать его положительное решение…»

* * *

Молотов закрыл папку. Посидел, барабаня пальцами по столу. Снова открыл. Перебрал собранные в ней документы.

Документы были самые разные. Справки-меморандумы посольств и генеральных консульств. Агентурные донесения. Аналитические записки. Материалы открытой печати, порой дающие для понимания ситуации больше, чем самые глубокомысленные заключения экспертов.

Эта папка — ее так и называли: «еврейская папка» — была сформирована еще два года назад, после встречи Сталина с Гарриманом и Джонстоном. Тогда он вернул ее, ничего не сказав. Неделю назад снова затребовал. Дополнили досье новыми материалами, передали Поскребышеву. Вчера вечером документы вернулись к Молотову с резолюцией: «Подготовьте конкретные предложения. И. Сталин».

Утром, на свежую голову, Молотов перечитал все документы. Пытался понять, каким путем шла мысль Сталина. Были две вехи — пометки Сталина на полях документов. И обе — в экспертном заключении. Была подчеркнута фраза: «В создавшейся ситуации СССР имеет реальные возможности обозначить свое присутствие в ближневосточном регионе». Вопросительный знак на полях. Он не означал вопроса. Он означал недовольство. Общепринятая в дипломатическом обиходе формулировка показалась ему слишком слабой, пораженческой. Зато фраза «Таким образом, Советский Союз приобретает на Ближнем Востоке сильные политические позиции» была подчеркнута двумя жирными линиями. Никаких заметок на полях. Но и без них было все ясно.

Да, в общем, было все ясно. Кроме одного: как ко всему этому делу подверстывается вопрос о Крыме. Сам Сталин словно бы забыл о нем, за два года ни разу не вспомнил. Молотов был этому рад. Хоть бы вообще забылся этот проект. Какую-то опасность для себя чувствовал в нем Молотов. Крым — ЕАК — Михоэлс — ГОСЕТ — Жемчужина. Может, и ничего. А может, и чего.

Непредсказуем был Сталин. Без малого тридцать лет знал его Молотов, но так и не сумел разгадать до конца. И не он один. Никто не мог предопределить конечные цели многоходовых сталинских комбинаций. Молотов лишь одно понял: эти цели определяются только интересами дела. Так, как это дело понимал Сталин. Остальное не имеет значения. Чувства. Мораль. Законы Божьи. Не говоря о законах людских. Людские законы он устанавливал сам.

Бесстрашие. Полное. Абсолютное. Бесстрашие тигра. И ярость тигра. Сколько раз думали: «Ну, уж этого он не посмеет», «На это он не решится». Смел. Решался.

Открытые судебные процессы над Зиновьевым и Каменевым, а потом и над Бухариным и Рыковым потрясли Молотова. Он сам не вчера родился. Был вполне искушен в тонкостях внутрипартийной борьбы. Но тут понял: этот уровень мышления ему недоступен. Это были разверзшиеся небеса и явление Зевса-громовержца народу. Не всему народу. Посвященным. Для всего мира московские процессы были всего лишь сильным, даже вызывающе-дерзким тактическим ходом Сталина в борьбе со своими политическими противниками. Вроде «ночи ножей», когда Гитлер уничтожил Рэма с его штурмовиками.

Но Молотов понял: тут что-то другое. Убрать с дороги даже популярного «любимца партии» Бухарчика можно было и по-другому, без риска публичного оглушительного провала. В Октябрьском зале Дома союзов сидели не рабочие и крестьяне — дипломаты, прожженные журналюги, смотрели во все глаза. Ничего не высмотрели. Только один раз в ходе бухаринского процесса возникла заминка, когда Крестинский, зам. Молотова по Наркомату иностранных дел, член ленинского ЦК, вдруг заявил: «Я не совершил ни одного из тех преступлений, которые мне вменяются».

Но сенсации не состоялось. Уже на следующее утро Крестинский отрекся от своих слов: «Прошу суд зафиксировать мое заявление, что я целиком и полностью признаю себя виновным. Вчера под минутным чувством ложного стыда, вызванного обстановкой скамьи подсудимых, я не в состоянии был сказать правду».

На Вышинского, который вел в качестве государственного обвинителя оба процесса, в те дни страшно было смотреть. А Сталин был совершенно спокоен. Словно бы его нисколько не волновало, как поведут себя подсудимые, имена которых всегда стояли рядом с именем Ленина. И его действительно не волновало. Может ли волновать Зевса, как будут вести себя те, кто оказался на пути его огненной колесницы? Могут ли они противостоять его воле?

После процессов по Москве еще долго ходили самые разные слухи. От естественных: что их пытали. До чудовищно нелепых: что на процессе были не они, а их двойники. Мелкая человеческая мысль билась, как мышь в клетке, в попытках понять, как же могли эти люди, полководцы ленинской гвардии, стратеги революции, рулевые социалистического строительства, как могли они прилюдно, перед всем миром взвалить на себя эти фантасмагорические обвинения?

Зиновьев: «Мой изощренный большевизм превратился в антибольшевизм, и через троцкизм я пришел к фашизму». Каменев: «Я требую для себя расстрела». Бухарин, Рыков, «золотое перо партии» Радек — германские шпионы. Как это понять?

Они и сами пытались это понять. Из тюрьмы Бухарин написал 43 письма Сталину. Все с отметкой: «Весьма секретно, лично, прошу без разрешения И. В. Сталина не читать». Сталин написал: «Вкруговую». И с фельдъегерем разослал письма членам Политбюро.

В одном из них, написанном Бухариным уже после суда, Молотов прочитал:

«Мне не было никакого выхода, кроме как подтвердить обвинения и показания других и развивать их: ибо иначе выходило бы, что я не разоружаюсь. Я, думая над тем, что происходит, соорудил примерно такую концепцию: есть какая-то большая и смелая идея Генеральной чистки: а) в связи с предвоенным временем, б) в связи с переходом к демократии эта чистка захватывает а) виновных, б) подозрительных, с) потенциально подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Одних обезвреживают так-то, других по-другому, третьих по-третьему. Ради бога, не думай, что здесь скрыто тебя упрекаю. Даже в размышлениях с самим собой я настолько вырос из детских пеленок, что понимаю, что большие планы, большие идеи и большие интересы перекрывают все. И было бы мелочным ставить вопрос о собственной персоне наряду с всемирно-историческими задачами, лежащими прежде всего на твоих плечах».

Здесь Бухарин близко подошел к ответу. А в другом письме — еще ближе, почти вплотную:

«А с тобой я часами разговариваю. Господи, если бы был такой инструмент, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если бы ты видел, как я к тебе привязан. Ну, да все это психология, прости. Теперь нет ангела, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся».

Вот это и был ответ. Всех расстреляли. Зевс принял жертву, не заметив ее. А сердца посвященных обожгла ужасом и восторгом явленная им близость его сверкающей огнедышащей колесницы.

Ужас и восторг. Восторг служения.

После московских процессов Молотов понял, что Сталин не совсем человек. После войны понял: совсем не человек. Бог и дьявол в одном лице.

Да, Зевс.

Ему можно было только служить. И постараться не оказаться на пути его колесницы. Бухарин это почти понял:

«Здравствуйте, Иосиф Виссарионович! В галлюцинаторном состоянии (у меня были такие периоды) я говорил с вами часами. Ты сидел на койке — рукой подать. К сожалению, это был только мой бред. Я хотел вам сказать, что был бы готов выполнить любое ваше требование без всяких резервных мыслей и без всяких колебаний. Я написал уже, кроме научной книги, большой том стихов. В целом — это апофеоз СССР. Байрон говорил: „Чтобы сделаться поэтом, надо или влюбиться, или жить в бедности“. У меня есть и то и другое. Первые вещи кажутся мне теперь детскими, но я их переделываю, за исключением „Поэмы о Сталине“. Я 7 месяцев не видел ни жены, ни ребенка. Несколько раз просил — безрезультатно. 2 раза на нервной почве лишался зрения и раза 2–3 подвергался припадкам галлюцинаторного бреда. И. В.! Разрешите свидание! Дайте повидать Анюту и мальчика! Мало ли что будет. Так дайте повидать мне своих милых. Ну уж если это никак нельзя, разрешите, чтоб Аннушка хоть свою с ребенком карточку принесла. Пусть вам покажутся чудовищными мои слова, что я вас люблю всей душой! Как хотите, так судите!..»

Да, почти понял. Или даже без почти. Понял. Но поздно. Молотов понял это вовремя.

В полной мере восторг служения он ощутил в Потсдаме и позже — на сессии Совета министров иностранных дел стран-союзниц по антигитлеровской коалиции в Лондоне. Бевин и госсекретарь США Бирнс были ошеломлены твердостью его позиции. Он говорил: «Нет». Никаких уступок. Ни малейших. Иногда молчал. Ни да ни нет. Даже в мелких вопросах. В газетах его сравнивали с Меттернихом. Ореол загадочности. Ощущение огромной силы. Великий дипломат. Сфинкс. Они так ничего и не поняли. Отгадка была очень простая: Молотов лишь озвучивал Сталина, его шифрограммы. Бевин и Бирнс, возможно, возмутились бы, если бы их вынудили повторять лишь то, что скажут Эттли и Трумэн. Они служили людям. А Молотов — Зевсу. Еще тогда, в Лондоне, он понял, что Запад обречен на проигрыш. Несмотря на бомбу. Для Запада разгром Германии, Италии и Японии был целью. Для Сталина — средством. Не конечной станцией, а полустанком. Для Сталина война закончилась уже в конце 43-го, когда ясно стало, что победа — это лишь вопрос времени. Он уже тогда был устремлен вперед.

Куда?

Это и предстояло понять.

В домашний кабинет Молотова заглянула Полина Семеновна, позвала завтракать. Она была уже одета, спешила на работу. Наливая Молотову чай, спросила:

— Ты сегодняшнюю «Правду» читал?

— Еще нет. Что там?

— Постановление о Сталинских премиях.

— Я видел проект.

— Почему же мне ничего не сказал?

— Что я должен был тебе сказать?

— Про Михоэлса.

Молотов насторожился:

— Про Михоэлса — что?

— Как — что? Что ему дали Сталинскую премию!

— Вот как? — переспросил Молотов. — Его не было в проекте постановления.

Полина Семеновна подала ему газету.

Молотов прочитал:

«Присвоить Сталинские премии за выдающиеся работы в области литературы и искусства за 1945 год:

…Михоэлсу Соломону Михайловичу, народному артисту СССР, Зускину Вениамину Львовичу, народному артисту РСФСР, Тышлеру Александру Григорьевичу, заслуженному артисту Узбекской ССР, художнику — за спектакль „Фрейлехс“ в Московском Государственном еврейском театре…»

Подпись: «Председатель Совета Министров СССР И. Сталин». «Правда». 29 июня 1946 года.

III

«Сугубо конфиденциально

Посол США в Великобритании

А. Гарриман

Государственному секретарю США

М. Бирнсу

Сэр!

Как Вам известно, с 1943 года по апрель 1946 года я был послом США в Москве. За это время я сумел, хочется верить, понять некоторые особенности этой своеобразной и весьма интересной страны. Будучи уже здесь, в Лондоне, я продолжаю с повышенным вниманием следить за жизнью Советской России. Помимо личного интереса, это внимание вызвано пониманием огромной роли, которую СССР уже сейчас играет в глобальных вопросах мировой политики и будет играть в ближайшие десятилетия.

Для Вас, разумеется, не составляет никакого секрета, что в результате перекройки послевоенной карты мира западным демократиям противостоит мощный коммунистический блок, включающий, помимо Советской России, страны Восточной и Центральной Европы, а также Монголию и огромный Китай. Бесспорным лидером в нем является Москва, а еще точнее — лично глава советского правительства И. Сталин. Я подчеркиваю это обстоятельство, так как дипломатия Запада, вскормленная традициями парламентаризма, не всегда вполне отдает себе отчет в том, что мы имеем дело с концентрацией в руках одного человека такой абсолютной и огромной власти, какой никогда не было ни у кого на протяжении всей истории человечества.

Сейчас совершенно ясно, что обладание атомным оружием может служить сдерживающим фактором для коммунистической экспансии лишь до тех пор, пока Москва не создаст свою атомную бомбу. Прогнозы наших аналитиков о том, что это случится не раньше, чем через 10 лет, не вызывают у меня особенного доверия. Еще в бытность мою в Москве мы имели информацию о том, что участились случаи отключения электроэнергии на крупных металлургических и химических предприятиях Сибири. Это свидетельствует о появлении в этом регионе какого-то нового мощного потребителя электроэнергии и может служить указанием на то, что советский атомный проект вышел из стадии лабораторных испытаний.

Политика открытой конфронтации с Москвой в духе „холодной войны“, провозглашенная м-ром Черчиллем в Фултоне и поддержанная Вашингтоном, Лондоном и Парижем, не разрешает, по твердому моему убеждению, стратегических задач Запада в долговременной перспективе. Более того, в конечном итоге она является тупиковой. Она может перевести дипломатическое и идеологическое противостояние в противостояние военное. Будем называть вещи своими именами: она может привести к третьей мировой войне.

Я не хотел бы дожить до этой поры. Полагаю, сэр, и Вы тоже. Я не хотел бы перед судом Всевышнего услышать обвинение в том, что не сделал всего, что мог сделать, для предотвращения апокалипсиса.

Этим и вызвано мое обращение к Вам.

Я неоднократно заявлял ранее и повторяю сейчас, что конфронтация Запада с коммунистическим блоком должна сочетаться с политикой вовлечения СССР и его сателлитов в мировую экономическую систему. При этом на определенном этапе этот второй конструктивный элемент нашей политики должен стать превалирующим, а затем, возможно, и единственным.

Кризисное состояние советской экономики, обескровленной войной, крайне низкий жизненный уровень населения, необходимость вести в огромном масштабе восстановительные работы — все это создает в настоящий момент благоприятные предпосылки для того, чтобы сделать первые практические шаги в этом направлении.

У меня есть все основания полагать, что Сталин дал нам вполне определенный импульс, адресованный Вашингтону и свидетельствующий о готовности Москвы к экономическому сотрудничеству с Западом. Я ждал реакции госдепартамента на этот импульс. Ее полное отсутствие заставляет меня предположить, что сигнал не воспринят ни посольством США в Москве, ни аналитиками госдепартамента. Это могло произойти только потому, что сигнал Москвы рассредоточен в четырех элементах и лишь с учетом всех четырех составляющих может быть понят в полном объеме.

Элемент первый. Еще в середине 1946 года МИД СССР обратился в госдепартамент США и МИД Великобритании с протестом против создания Англо-американской комиссии по Палестине. Протест был выражен в необычной для Москвы мягкой форме. Он констатировал недопустимость решения каких-либо проблем послевоенного мирового устройства без участия СССР, но не содержал требования включить СССР в состав комиссии.

Одновременно в московском малотиражном журнале „Новое время“ появилась статья, подписанная А. Январевым, в которой в осторожных выражениях высказывалась мысль о праве евреев Палестины на создание собственного государства. В условиях политического плюрализма США или Великобритании подобная статья могла быть воспринята как выражение частного мнения автора, однако в Советском Союзе с его чрезвычайно жесткой и строго централизованной цензурой она означает совсем другое. А именно: изменение внешнеполитического курса СССР в отношении еврейской общины Палестины. Среди постоянных авторов и журналистов „Нового времени“ нет человека с фамилией А. Январев. Псевдоним раскрывается легко. Под ним скрылся Андрей Януарьевич Вышинский, заместитель министра иностранных дел СССР Молотова. Таким образом, публикация этой статьи имела целью заявить новую позицию Москвы по Палестине, но при этом сделать это завуалированно, чтобы не вызвать резкой реакции в арабских государствах Ближнего Востока.

Элемент второй. Примерно спустя месяц после протеста МИДа СССР и появления статьи в Палестине произошли события, имевшие огромный резонанс во всем мире. Членами подпольных террористических групп Эцела или Штерна были похищены и казнены два сержанта британской армии — в отместку, как было объявлено, за репрессии, которым подвергаются палестинские евреи и евреи-беженцы. Чрезвычайные меры, предпринятые Верховным комиссаром Великобритании, вызвали небывалые по масштабам массовые беспорядки и акции гражданского неповиновения. В итоге министр иностранных дел Великобритании Э. Бевин заявил на заседании палаты общин, что лейбористское правительство намерено передать Палестину под мандат Организации Объединенных Наций. Это решение кабинета Эттли было одобрено.

Похищение и убийство британских сержантов является акцией совершенно беспрецедентной даже для таких леворадикальных организаций, какими являются подпольные группы Эцела и Штерна. Я не располагаю никакими агентурными данными, но у меня нет ни малейших сомнений в том, что это является преднамеренной провокацией, осуществленной при прямом участии резидентуры СССР в Палестине. Еще в начале 1946 года директор ФБР Д. Гувер информировал меня о том, что отмечена активизация агентуры НКВД в Палестине и в Румынии, откуда нелегальным путем переправляется оружие для отрядов Хаганы.

Элемент третий. 29 июня 1946 года в московских газетах „Правда“, „Литературная газета“, „Литература и искусство“ было опубликовано постановление Совета Министров СССР о присуждении Сталинских премий за выдающиеся работы в области литературы и искусства. Среди отмеченных этой высшей государственной премией — художественный руководитель Московского еврейского театра Соломон Михоэлс за постановку спектакля „Фрейлехс“.

Мои дальнейшие рассуждения могут показаться Вам анекдотичными, но лишь потому, что Вы не знакомы со спецификой советской жизни.

Незадолго до отъезда из Москвы я имел удовольствие побывать на спектакле „Фрейлехс“ в Московском еврейском театре ГОСЕТ. Это мюзикл, поставленный по пьесе еврейского драматурга З. Шнеера. Фрейлехс — еврейский свадебный танец. Спектакль насыщен фольклорными мелодиями. Это очень веселое и одновременно грустное, даже в чем-то щемящее зрелище. Оно производит сильное впечатление даже на человека, не владеющего идишем. Вместе с тем художественные достоинства спектакля не имеют никакого отношения к факту присуждения за него Сталинской премии.

С момента учреждения этих премий в 1939 году ими отмечаются произведения, имеющие ярко выраженный пропагандистский характер. Сталинские премии 1946 года продолжают эту тенденцию. Так, лауреатами названы создатели патриотического спектакля „Офицер флота“, художник Налбандян за портрет Сталина, писатель Фадеев за роман „Молодая гвардия“ о молодежном отряде сопротивления, действовавшем в Донбассе во время фашистской оккупации, кинорежиссер Эрмлер за фильм „Великий перелом“, архитектор Щусев за внутреннее архитектурное оформление мавзолея В. И. Ленина. Аполитичный спектакль „Фрейлехс“ выглядит в этом списке, как говорят русские, „белой вороной“. Если учесть, что кандидатуру каждого лауреата лично утверждает сам Сталин, можно безошибочно сказать, что награждение артиста Михоэлса премией имени Сталина преследует вполне определенные цели, не имеющие к искусству никакого отношения.

В своем отчете о встрече Сталина и Молотова с президентом Американской торговой палаты Э. Джонстоном, состоявшейся в июне 1944 года, я указывал, что в ходе обсуждения проекта создания в Крыму еврейской республики, открытой для переселения евреев со всего мира, Э. Джонстон прямо назвал артиста Михоэлса в качестве единственно приемлемой для американской стороны кандидатуры на пост президента будущей республики. Сталин дал понять, что обсуждение путей практической реализации проекта может быть продолжено при условии, что американские кредиты будут предоставлены Советскому Союзу без точной адресной привязки к Крыму. Убежден, что он сам понимал невыполнимость этого условия, а его предложение представляло в сути своей лишь зондаж степени нашей вовлеченности в этот вариант решения проблемы евреев-беженцев.

Тот факт, что Сталин высказал свое условие не в императивной форме, а в форме предположения, свидетельствовало о том, что он оставляет открытым путь для поиска компромисса.

Таким образом, присуждение Михоэлсу Сталинской премии, поднимающее рейтинг Михоэлса на качественно новый уровень, следует рассматривать как совершенно определенный сигнал о том, что советское правительство готово вернуться к крымскому проекту.

Элемент четвертый. Начиная со второй половины 1946 года в публикациях советских газет отмечаются признаки начала идеологической кампании, направленной против так называемого буржуазного национализма. В этой стадии кампания носит неявный характер и выражается в агрессивном утверждении идей пролетарского интернационализма. Однако опыт подсказывает, что в любой момент она может перерасти в открытую травлю видных деятелей науки и культуры, евреев по национальности, в разжигание антисемитизма и в конечном итоге к фактическому превращению антисемитизма в важную составляющую государственной политики.

На первый взгляд этот элемент входит в противоречие с первыми тремя. Но это противоречие кажущееся. Заявленная кампания по борьбе с еврейским буржуазным национализмом органически вписывается в контекст новой политики Москвы по рассматриваемому вопросу и является рычагом давления, с помощью которого Сталин намерен побудить США к активным шагам по практической реализации крымского проекта.

Полагаю, мы должны сделать ответный шаг.

С уважением А. Гарриман».

*

«Сугубо конфиденциально

Государственный департамент США

Лондон, посольство США

м-ру А. Гарриману

Дорогой Аверелл!

Не понимаю, почему наши разногласия по отношению к СССР должны переводить наши личные взаимоотношения на столь официальный уровень, что Вы не мыслите иного обращения ко мне, чем высокопарное „сэр“. Меня причисляют к „ястребам“, вы — „голубь“, но оба мы демократы в самом широком понимании этого слова, а следовательно — убежденные антикоммунисты. У нас общая цель, а чей путь правильнее — покажет история.

Я с большим интересом прочитал Ваш меморандум. Полагаю, Вы сделали правильный вывод. Наши эксперты зафиксировали изменение курса Кремля по вопросу о Палестине. Д. Гувер подтвердил и Ваши предположения о том, что в организации кровавой провокации не обошлось без руки Москвы. Мне трудно понять, как Вы даже после этого можете оставаться „голубем“.

К сожалению, имеют под собой основания и Ваши опасения о сроках создания Москвой собственного атомного оружия. ФБР располагает информацией о том, что русские ведут усиленную разработку высококачественной урановой руды в Болгарии, в районе Бухова, по соглашению с коммунистическим режимом Димитрова. В неделю добывается и вывозится в Советский Союз до полутора тонн руды. Это свидетельствует о значительной продвинутости советского атомного проекта. Так что вряд ли мы имеем форы больше шести-семи лет.

Из одних и тех же предпосылок мы с Вами делаем диаметрально противоположные выводы. Я остаюсь сторонником жесткой политики, идеология которой была сформулирована м-ром Черчиллем в Фултоне. Запад должен эффективно использовать отставание Советов в атомной гонке и бедственное состояние экономики страны. Не забывайте, что Сталину еще придется выплатить почти девять миллиардов долларов за помощь США, полученную СССР по ленд-лизу.

Не думаю, что Москва сейчас в том положении, чтобы диктовать нам свои условия. Условия будем диктовать мы. США предоставят Советскому Союзу рассрочку долга и экономическую помощь. Но не раньше, чем будет заключено устраивающее нас соглашение по Берлину и не будут проведены свободные демократические выборы в Польше и других странах Центральной и Восточной Европы.

Такова моя точка зрения.

Свою Вы достаточно четко определили в меморандуме.

Должен с сожалением констатировать, что в своих заблуждениях Вы не одиноки. Вашу позицию, в частности, кое в чем разделяет генерал Джордж Маршалл. Если его план будет принят президентом и одобрен конгрессом, мне придется подать в отставку, так как я, как и Вы, не имею никакого желания отвечать перед Всевышним за чужие грехи.

Рискуя приобрести в Вашем лице еще одного влиятельного политического оппонента, я тем не менее счел необходимым показать Ваш меморандум президенту. Г. Т. отметил, что американские налогоплательщики недаром заплатили Вам три доллара жалованья за Вашу государственную службу в годы войны, так как Вы стали тонким знатоком России и ее поистине византийской политики. Он согласился с Вашей трактовкой ситуации вокруг Палестины и с тем, что Сталинскую премию Михоэлса следует рассматривать как согласие Москвы на реализацию крымского проекта на компромиссных условиях. Он предложил дать ответ Сталину в адекватной форме.

Форма эта такова. Президент считает, что в настоящий момент Вы принесете гораздо больше пользы не в качестве дипломата, а на посту министра торговли Соединенных Штатов. Ваш внушающий уважение опыт финансиста и бизнесмена будет востребован в полной мере. В новой должности Вы будете иметь больше возможностей корректировать политику правительства США в том направлении, которое Вы считаете правильным. Кроме того, Москва знает Вашу задействованность в крымском проекте и Вашу позицию „голубя“-миротворца. Президент поручил мне передать Вам это предложение и его просьбу принять его.

Что я и делаю со смешанным чувством удовольствия и досады.

Нет никаких сомнений в том, что сенат утвердит Ваше назначение.

Это и будет наш ответ Сталину.

Искренне Ваш М. Бирнс».

IV

2 августа 1947 года в конференц-зале Еврейского антифашистского комитета на Кропоткинской состоялось внеочередное заседание президиума ЕАК. В повестке дня был только один вопрос: «О погромах в Англии». Надлежало осудить, заклеймить и дать гневный отпор. Еще накануне Фефер обзвонил членов президиума, у кого были телефоны, остальным разослал приглашения с курьером. Собирались без особой охоты, но и без выражений неудовольствия. Дело привычное. Надо так надо. И привычно, по накатанной колее, шло заседание. Осудили, стараясь не очень повторяться, профессор Исаак Нусинов и директор издательства еврейской литературы «Дер Эмес» Лев Стронгин, двуличность лейбористского правительства умело обличил старый профинтерновец Иосиф Сигизмундович Юзефович. Еще два-три выступления, и можно было переходить к клеймению. Проект резолюции был подготовлен еще вчера, аккуратно перепечатан на бланке ЕАК и лежал перед Фефером, которому и надлежало его огласить.

Председательствовал Михоэлс. Он сидел рядом с Фефером за покрытым зеленым сукном столом, с несколько виноватым видом поглядывал на членов президиума, которых волей-неволей пришлось оторвать от дел.

Ерзал на стуле и нетерпеливо поглядывал на часы Борис Абрамович Шимелиович, мысленно был в своей Боткинской. В углу шушукались Перец Маркиш и Самуил Галкин, изредка прыскали в кулак. Михоэлсу даже пришлось постучать карандашом по графину, чтобы призвать их к порядку. Делал какие-то пометки в записной книжке Давид Бергельсон. Михоэлс мог бы поклясться, что они не имеют никакого отношения к еврейским погромам в Англии, информация о которых была настолько куцей и невразумительной, что было даже не очень понятно, о еврейских ли погромах идет речь или же о погромах кого-то другого. Но раз эти погромы предписано заклеймить Еврейскому антифашистскому комитету, громили, надо полагать, все же евреев. А кого еще можно громить?

Откровенно позевывал Лев Квитко. Академик Лина Соломоновна Штерн вообще, как казалось, не слушала. Пристроившись возле углового стола рядом с двумя стенографистками, просматривала толстые папки с письмами, адресованными ЕАК.

Писем приходило много, по три-четыре десятка в день. Жалобы. Кому-то не возвращают жилплощадь, кого-то выгнали с работы, кого-то не приняли в институт. Были и коллективки. Особенно из западных областей, из Могилевской, Витебской, Брянской. Не выделяют технику еврейским колхозам, закрывают еврейские школы. Среди коллективок были очень резкие. «Борьба с буржуазным национализмом перерождается в антисемитизм». Среди десятков и даже сотен подписей — кавалеры орденов боевого Красного Знамени, Славы, даже мелькнуло раза три — Герои Советского Союза. Одно письмо, пересланное в ЕАК из Президиума Верховного Совета, вообще было адресовано: «Москва, Кремль, Вождю еврейского народа Михоэлсу».

Письма подшивались, копии отправлялись в местные райкомы, горкомы и горисполкомы с просьбой принять меры и оказать помощь, ответы тоже подшивались. Людская беда укатывалась в казенные фразы, глохла, уходила в песок, как вешние средне-азиатские воды.

Не только писали. Приходили и приезжали отовсюду, даже из Сибири и Дальнего Востока. Старались попасть на прием именно к Михоэлсу. В его присутственные дни в ЕАК выстраивалась очередь, как в булочную, только что номера не писали чернильным карандашом на ладонях. Приходили и в театр. Михоэлс велел пропускать, принимал в своем кабинете. Тяжелая была работа, изматывающая. Никаких сил не оставалось на репетиции. Вениамин Зускин злился, орал:

— Ты уже год ничего не ставишь! Ты художественный руководитель ГОСЕТа, а не бюро жалоб! Что толку от этой нервотрепки, ты же все равно ничего не можешь сделать!

— Выслушать человека — уже помощь, — возражал Михоэлс не слишком уверенно.

Зускин был прав, умом Михоэлс это понимал, но сделать с собой ничего не мог. Несколько раз начинал думать о спектаклях, которые давно хотел поставить. «Ричарда III» Шекспира. И гоголевскую «Женитьбу». Нет, не думалось. Видел не текст, а коровьи еврейские глаза с унылым двухтысячелетним горем. Думал: всем сейчас тяжело. Но это не утешало.

Не стоило бы Лине Соломоновне читать эти письма. Ох не стоило!..

Из состояния задумчивости Михоэлса вывел голос Фефера:

— Ведите заседание, Соломон Михайлович.

— Извините. Кто-нибудь еще хочет выступить? Нет? Тогда давайте клеймить. Вам слово, Ицик.

В конференц-зале оживились, предчувствуя близкое окончание процедуры. Фефер не без торжественности огласил текст резолюции.

— Поправки? Дополнения? — спросил Михоэлс. — Если нет, будем считать, что принято единогласно.

— Минутку! — вмешалась Штерн. — Я не очень поняла, где были эти погромы?

— В Англии, это же ясно сказано, — ответил Фефер.

— А где в Англии? Англия большая.

— Да какая разница?

— Довольно существенная. В Лондоне — одно дело. В Ольстере — совсем другое. Беспорядки там могли произойти не на национальной, а на религиозной почве.

— Пусть будет в Лондоне. Мне сообщили: в Англии. Разбили витрины нескольких магазинов, принадлежащих евреям.

— А где в Лондоне?

— Лина Соломоновна, я вас умоляю! — взмолился Фефер. — Какое это имеет значение?

— Очень большое, — возразила Штерн. — До тридцати семи лет я прожила в Женеве, но в Лондоне бывала довольно часто и неплохо знаю этот город. Если погромы произошли в Челси или в Блумсбери — значит, в них принимали участие буржуа. Если в Уайтчепеле — значит, пролетарии. А если в районе порта — это, скорее всего, дело рук пьяной матросни или обыкновенного хулиганья. Мы заявляем протест, так мы должны знать, кому мы его заявляем.

— Мы не просто заявляем протест. Мы принимаем воззвание ко всем демократическим силам мира с призывом сказать «нет» любым проявлениям антисемитизма!

— Тем более. Мне хочется знать, есть ли у нас более точные сведения о характере этих погромов. Если мы собираемся предпринять такой серьезный шаг, нам просто необходимо иметь самые подробные сведения о событиях в Англии. Меня интересует, из каких источников они получены.

— Они получены из информации ТАСС. Вы не доверяете этому источнику? — обозлился Фефер.

— Не приписывайте мне то, чего я не говорила, — парировала Штерн.

— Мы имеем право и должны протестовать против любых проявлений антисемитизма, — заметил дипломатичный Юзефович. — Где бы они ни происходили и в чем бы ни проявлялись.

— Согласна. Но и в этом случае мы поступаем неправильно…

— Лина Соломоновна, — вмешался Михоэлс. — Если вы хотите выступить, выходите сюда и говорите.

Штерн подошла к столу президиума. Маленькая, толстая, старая еврейка с седыми волосами и большим носом. Михоэлс только головой покачал. Тетя Хася из Жмеринки, а не академик, дважды кавалер ордена Ленина, лауреат Сталинской премии. И акцент местечковой еврейки. И сама манера встревать в спор. Одесский Привоз!

— Я вам объясню, почему мы поступаем неправильно, — продолжала Штерн. — Особенно если Брегман перестанет читать газету, а Маркиш не будет рассказывать Галкину анекдоты. Когда Еврейский комитет выступает в защиту евреев, это означает, что евреи заступаются за своих. Но кроме Еврейского антифашистского комитета, существуют и другие антифашистские организации: Антифашистский комитет советских ученых, Антифашистский комитет советских женщин, Антифашистский комитет советской молодежи, Славянский антифашистский комитет. Мне думается, наш протест должен быть не только против погромов. Если мы будем протестовать как евреи против еврейских погромов, то этот документ будет звучать не с той силой, с какой ему следует звучать. Нужно объединиться с этими антифашистскими комитетами, чтобы они также подписали воззвание или протест, тогда наш голос будет звучать против реакции вообще, против возрождения фашизма в любых его формах. Вы согласны со мной, Соломон Михайлович? — обернулась она к Михоэлсу.

— Вполне, — кивнул он. — С одной поправкой. Все антифашистские комитеты — женщин, ученых, молодежи — слились в Советский комитет защиты мира.

— А почему мы не слились? — удивилась Штерн.

— Кому-то же нужно бороться с антисемитизмом. Вот давайте и будем бороться. Предлагаю проголосовать за резолюцию и разойтись с чувством глубокого удовлетворения.

— Я извиняюсь. Я не часто бываю на президиуме, но хочу спросить: мы здесь «галочки» ставим или занимаемся делом? Если мы занимаемся делом, так давайте заниматься делом. Очень легко бороться с антисемитизмом в Англии, где его не очень-то есть. А еще легче — в Швейцарии, где его совсем нет, это я могу вам сказать совершенно точно. Не правильнее ли будет начать с себя?

— Лина Соломоновна, — перебил ее Михоэлс. — В повестке дня у нас: «О погромах в Англии». Прошу вас не отклоняться от темы.

— А я все-таки отклонюсь.

— В таком случае я вынужден лишить вас слова.

— В таком случае я не понимаю, что мне здесь делать!

Штерн круто повернулась и пошла к выходу.

— Лина Соломоновна, я настоятельно прошу вас остаться!

Она остановилась у двери.

— Я останусь. При одном условии: вы дадите мне возможность сказать то, что я считаю нужным.

— Ладно, дам, — со вздохом согласился Михоэлс и обернулся к стенографисткам: — Девушки, пойдите в буфет, попейте чаю. У нас сейчас разговор не по теме.

— Заседания президиума должны идти под стенограмму, — напомнил Фефер. — Это записано в нашем регламенте.

— Я тоже настаиваю, чтобы мои слова были занесены в протокол, — поддержала его Штерн. — Если этот протокол для начальства — пусть оно знает, что нас заботит. Если для потомков — пусть знают потомки. Могу я говорить?

— А могу я сказать вам «нет»?

— Так вот что я думаю, друзья мои. Прежде чем протестовать по поводу погромов в Англии, не худо бы посмотреть, что творится у нас дома. Почитайте письма, которые приходят к нам в комитет, они вопиют! Антисемитизм начинается не с погромов. И не погромами заканчивается. Это мы раньше думали, что он заканчивается погромами. Сегодня мы знаем, что он заканчивается концлагерями и газовыми печами. Он заканчивается Катастрофой. И не только для евреев. Для всего человечества. Это — главный урок второй мировой войны. Я намеренно не говорю: Великой Отечественной войны. Я говорю: второй мировой войны. Любой врач знает: болезнь гораздо легче предупредить, чем лечить. Проказа начинается с прыща. Будем честными перед собой: мы уже все в прыщах. Когда еврейскую девочку, набравшую проходной балл, не принимают в институт, — это прыщ. Когда закрывают еврейскую школу — это уже нарыв.

— Лина Соломоновна, не обобщайте, — попросил Михоэлс.

— А почему? Обобщение — научный метод, — возразила Штерн. — Но раз вы просите, не буду. Буду говорить только о личном опыте. Во время войны я редактировала один медицинский журнал. В редакции было два секретаря с нерусскими фамилиями. Мне сказали: нужно их заменить. Почему? Потому. Но я, знаете ли, не из тех, кому таких объяснений достаточно. Объяснили подробней: есть такое постановление, что нужно уменьшать число евреев — ведущих работников, главных врачей — чуть ли не на девяносто процентов. Видите ли, говорят мне, Гитлер бросает листовки и указывает, что повсюду в СССР евреи, а это унижает культуру русского народа.

— Кто это вам сказал? — поинтересовался Михоэлс.

— Директор института академик Сергеев. В тот же день на заседании Ученого совета Академии наук я встретила Емельяна Михайловича Ярославского, который, на минуточку, такой же Ярославский, как я Иванова. Говорю ему: что же это такое, Миней Израилевич? Если есть такое постановление, то и меня надо снять, у меня тоже фамилия не очень русская. Да и вас тоже. Он сделал большие глаза, сказал, что ничего подобного нет и быть не может, и посоветовал написать Сталину. Я написала. Через некоторое время меня вызывают в Секретариат ЦК к Маленкову. Он был очень внимателен ко мне, сказал, что мое письмо передал ему Сталин, что Сергеев просто дурак и не нужно обращать на него внимания. Это было в 43-м году. А сегодня меня не спрашивают, кого можно увольнять, а кого нельзя. Моих сотрудников просто увольняют только за фамилию. А новых, будь они семи пядей во лбу, я не могу принять, если они евреи. Я обещала не обобщать и не буду. Но считаю свои долгом заявить: прежде чем клеймить антисемитизм в Англии, нужно заклеймить все его проявления у нас, в Советском Союзе!

Она вернулась на свое место.

«Рост — низкий. Фигура — полная. Шея — короткая. Плечи — прямые. Цвет волос — седые. Цвет глаз — карие».

«Господи милосердный! Спаси и помилуй эту чертову старую идиотку!..»

— Давайте заканчивать, — хмуро проговорил Михоэлс. — Кто за то, чтобы принять резолюцию? Прошу опустить руки. Против, надеюсь, нет? Лина Соломоновна?

— Я воздержалась.

— Большое вам за это спасибо. Резолюция принята единогласно при одном воздержавшемся. На этом повестка дня исчерпана.

Фефер потянулся вперед, поднял руку:

— Прошу слова!

Встал над столом во весь свой прекрасный рост. Вальяжный. Уверенный в себе. В хорошем светлом костюме. В красивых американских очках.

— Я считаю, что академик Штерн подняла чрезвычайно важный и злободневный вопрос! — заявил он.

— Я тоже, — согласился Михоэлс. — Но мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз.

— Нет. Мы должны говорить об этом сегодня! Сейчас!

Члены президиума встретили слова Фефера настороженной тишиной. Непохоже это было на него. Совсем непохоже. Обычно он воздерживался от резких телодвижений. Михоэлс сморщил лоб, снизу взглянул на Фефера, пытаясь сообразить, что бы это могло означать. Не понял. Кивнул:

— Ну, говорите.

— Да, важный и своевременный! — продолжал Фефер. — Но вопрос поставлен не в той плоскости. Действительно, нас захлестнул поток писем с жалобами и просьбами о помощи. На что жалуются люди? Бытовая неустроенность. Работа. Жилье. Евреям не возвращают их квартиры и дома. Есть такие факты. Еврейские школы закрывают и в их помещениях устраивают русские и белорусские школы. И такие факты имеются. Можно их рассматривать как проявления антисемитизма. Но не правильнее ли оценивать их по-другому? Почему евреям не дают работу? Потому что нет рабочих мест. Почему не возвращают жилье? Потому что в их квартирах и домах живут другие люди и их просто некуда переселить. Почему закрывают еврейские школы? Потому что не хватает русских, белорусских и украинских школ. Согласны, Соломон Михайлович?

— Я слушаю вас очень внимательно, — ответил Михоэлс. — Продолжайте.

— Все это — не следствие антисемитизма, а последствия войны и разрухи. Мы стараемся помочь всем, кто к нам обращается. Но у местных партийных и государственных учреждений нет возможностей удовлетворить наши ходатайства. Их можно удовлетворить только в ущерб другим людям — русским, белоруссам, украинцам, латышам, литовцам. Пусть вам не покажется глупостью мое утверждение, но в настоящий момент евреи Советского Союза находятся в более выигрышном положении, чем другие национальности. У нас есть возможность разрешить наши проблемы достаточно быстрым и кардинальным образом. Я говорю о том, о чем вы все слышали и горячо обсуждали между собой. Я говорю о проекте создания в Крыму еврейской республики.

Фефер помолчал, оценивая произведенный эффект. Эффект был сильный, два десятка пар глаз смотрели на него с напряженным вниманием. У Фефера был большой опыт публичных выступлений. Он умел подчинить аудиторию. Зажечь. Заразить своим воодушевлением. Поэтому его встречали даже лучше, чем Маркиша или Галкина, что бы там ни говорили критики-групповщики об их и об его стихах. Случалось ему выступать и в Политехническом музее. И тоже с успехом. Здесь был не Политехнический музей. Здесь перед ним были не тысячи человек, а всего двадцать. Но эти двадцать были — ареопаг. Элита еврейской Москвы. Фефер знал, что они не считают его ровней. И не потому, что в свои сорок шесть лет он был среди них мальчишкой. Галкин был всего на три года старше, но он был среди них равный. Фефер был даже не архонтом, кандидатом в члены ареопага, он был для них так, сбоку, средней руки функционер. Но теперь им придется немножечко потесниться.

Он продолжал, намеренно приберегая к концу главный, самый сильный удар по воображению слушателей:

— Еще в начале сорок четвертого года мы направили на имя товарища Молотова обращение с просьбой о создании в Крыму еврейской союзной республики. Тогда наше обращение оказалось преждевременным. Но теперь, когда…

— Минутку! — перебил Михоэлс. — Когда вы говорите «мы направили» — кого вы имеете в виду?

— Еврейский антифашистский комитет, разумеется, — ответил Фефер, досадуя, что его прервали.

— Разве мы обсуждали какое-нибудь обращение к товарищу Молотову на президиуме комитета?

— Нет. Но…

— По-моему, не обсуждали.

— Я и не говорю, что обсуждали. Мы просто подписали его и отправили.

— Погодите, Ицик, — попросил Михоэлс. — Я ничего не могу понять. «Мы» — это кто?

— Как — кто? Вы, я и Эпштейн.

— Когда это было?

— Я могу точно сказать, пятнадцатого февраля сорок четвертого года.

Михоэлс задумался и покачал головой:

— Какую-то ерунду вы порете. Не помню я никакого обращения.

От возмущения у Фефера покраснели залысины.

— Как не помните? Мы три дня сидели в кабинете у Эпштейна, спорили о каждом слове! Едва не передрались!

— Но не передрались?

— Нет.

— Жаль, — заметил Михоэлс. — Я бы вам навешал. И сделал бы это с удовольствием.

— Вы — мне?! — изумился Фефер. — Ну, знаете!

— Послушайте! — решительно вмешался Юзефович. — Что за балаган вы тут устроили? Соломон Михайлович, объясните нам, пожалуйста, о каком обращении идет речь. Мы имеем право это знать.

— Объясняйте, Ицик, — кивнул Михоэлс, — члены президиума имеют право это знать. Я тоже с интересом послушаю.

Фефер взял себя в руки.

— Я не знаю, какую цель вы преследуете. Но вы ее, товарищ Михоэлс, не достигнете! Эпштейн умер, он не может подтвердить моих слов. Но есть человек, который может это сделать. Я говорю о Борисе Абрамовиче Шимелиовиче. Он готовил проект обращения и все три дня участвовал в его обсуждении.

Михоэлс нашел глазами Шимелиовича.

— Борис Абрамович, сделайте одолжение, подтвердите. Ицик так уверенно об этом говорит. А у меня, по-видимому, полный склероз.

Шимелиович поднялся, неопределенно покачал головой.

— Когда, вы говорите, это было? — спросил он у Фефера.

— Пятнадцатого февраля сорок четвертого года.

— Пятнадцатого февраля… У нас как раз шел ремонт третьего корпуса больницы… Какой-то разговор вроде был… Какой-то разговор припоминаю, точно. А обращение… Нет, не помню. Соломон Михайлович, мы здесь до вечера будем сидеть? У меня дела, у всех дела. Повестка дня исчерпана. Может быть, все-таки разойдемся?

— Согласен с вами. Заседание президиума объявляю закрытым. Спасибо, товарищи. Все свободны.

— Я протестую! — заявил Фефер. — Вопрос слишком важный. Ладно, пусть не было обращения. Но сейчас мы должны его подать. Мы должны обратиться в правительство…

Михоэлс снял с графина крышку и постучал ею по стеклу:

— Сядьте, Фефер! Заседание закончено.

— Вы не имеете права затыкать мне рот!

— Имею. Потому что я председатель президиума, а вы всего лишь ответственный секретарь. И если вы не выполните моего распоряжения, я вас уволю к чертовой матери.

— Руки коротки! Мою кандидатуру утверждали в ЦК!

— Я предложу им выбор: или вы, или я. Когда назначат вас, тогда и будете командовать. Все, дорогие товарищи, шоу закончено!..

Не обращая внимания на Фефера, Михоэлс прохромал к дверям и остановился, пожимая руки выходившим членам президиума.

Вышел Шимелиович, коротко кивнув:

— Созвонимся.

Вышел Квитко, спросив:

— У вас найдется для меня пара минут? Я подожду на улице.

Лина Соломоновна Штерн задержалась, укоризненно покачала головой:

— Вы плохой актер, Соломон Михайлович.

— У меня просто роль плохая.

Конференц-зал опустел. Михоэлс уселся в первом ряду, поставив между коленями трость, закурил «Казбек». Проговорил, обращаясь к Феферу, сидевшему за столом президиума с возмущенным и обиженным видом:

— Теперь можете выступать. У вас только один слушатель, но это очень внимательный слушатель.

— Зачем вы все это устроили?

— У меня есть кое-какие соображения, но я не намерен ими делиться. А зачем это устроили вы?

— Что я устроил? Я хотел поставить чрезвычайно важный вопрос. Вы не дали мне говорить.

— Теперь даю. Или вам обязательно нужна большая аудитория? Президиум ЕАК?

— Этот вопрос может решить только президиум.

— Попробуйте объяснить его мне. Считайте это репетицией своего выступления на президиуме.

— Но сейчас вы не будете утверждать, что никакого обращения к товарищу Молотову не было?

— Буду. Не было обращения Еврейского антифашистского комитета. Было письмо, подписанное тремя руководителями ЕАК. Которые превысили свои полномочия. Такие вопросы не могут ставиться без ведома президиума. Возможно, именно поэтому письмо не имело последствий.

— Тут я с вами согласен. Может, поэтому. И еще потому, что обращение было несвоевременным. Теперь для него пришло время. Это же прекрасный выход для всех! У правительства нет денег строить евреям дома и школы. Мы сами построим! Мы возродим еврейские колонии, создадим новые! Мы разгрузим перенаселенные белорусские области, покроем крымскую степь новыми колхозами! Нам окажут помощь евреи всего мира. Пройдет немного времени, и Крымская еврейская республика будет самой передовой в Советском Союзе! И проблема антисемитизма отшелушится сама собой! Впрочем, что я вам говорю. Вы сами все это прекрасно знаете.

— Браво, — подумав, сказал Михоэлс. — Знаете, Ицик, почему я не ставлю ваши пьесы?

— Потому что вы ставите своих.

— Нет. Потому что вы пишете плохие пьесы. А плохие пьесы вы пишете потому, что не знаете законов драматургии.

— Почему это не знаю? — обиделся Фефер. — Очень даже знаю. Я конспектировал Аристотеля. Первый акт должен быть ясен. Во втором акте так переплетите события, чтобы до середины третьего акта нельзя было догадаться о развязке. И так далее.

— Это форма, — покивал Михоэлс. — Суть в другом. Главный закон сформулировал Лопе де Вега. В работе «Новое искусство писать драмы». «Драма — это серия сменяющих друг друга и порождающих друг друга кризисов, все более обостряющихся». И еще. «Если для героя есть лучший вариант развития событий и худший, настоящий драматург всегда выбирает худший». Как и настоящий еврей.

— Могу я назначить заседание президиума и вынести на него вопрос о Крыме?

— Нет.

— Но почему? Почему?!

— Лопе де Вега вас не убедил, попробую объяснить по-другому. Знаете, как в одесском трамвае кричит вагоновожатый? «Высовывайся, высовывайся! Я посмотрю, чем ты завтра будешь высовываться!»

— Но вы же сами тогда подняли вопрос о Крыме!

— Я вам открою секрет. Но не советую им делиться ни с кем. Никогда. И ни при каких обстоятельствах. Я поднял этот вопрос потому, что меня попросил сделать это Вячеслав Михайлович Молотов. Лично. В своем кабинете в Кремле. А кто вас попросил поднять этот вопрос сейчас, я не знаю. И знать не хочу.

Михоэлс поднялся и пошел к двери.

— Меня никто ни о чем не просил! — крикнул Фефер ему в спину. — Я сам пришел к этому выводу!

Михоэлс оглянулся. Внимательно осмотрел Фефера.

— Рост — высокий. Фигура — плотная. Лицо — овальное. Волосы — русые, редкие. Брови — светлые. Носит очки… Знаете, Ицик, что это такое? Это ваш словесный портрет. А где такие портреты составляют, догадываетесь?

— В милиции, — буркнул Фефер.

— Нет, Ицик. В тюрьме.

V

По асфальту стелился тополиный пух. Листва деревьев и кустов припылилась, поблекла. В кронах кое-где отсвечивало желтым — знак осени в пышном московском лете.

У входа в ЕАК Михоэлса поджидал Квитко. Привычно сутулился, поглядывал вокруг рассеянно, чуть исподлобья. Траченные сединой волосы. Крымский загар на лице — он недавно вернулся из отпуска. Загар почему-то не молодил. Наоборот — старил. Есть люди, которые словно бы с самого рождения сразу становятся взрослыми. Таким был Квитко. Они были ровесниками, но рядом с ним Михоэлс иногда чувствовал себя до неприличия молодым. Словно ему не пятьдесят семь лет, а двадцать. А Квитко не пятьдесят семь, а две тысячи.

При появлении Михоэлса со скамейки под чахлой сиренькой поднялся водитель комитетской «эмки» Иван Степанович, аккуратно сложил «Вечерку», спросил:

— Куда?

— Никуда. Мы прогуляемся. Не беспокойтесь, Лев Моисеевич меня проводит. Лучше Фефера подвезите, он, судя по его виду, спешит. Владейте, Ицик, автомобилем, — обратился он к Феферу. — Мне он сегодня не понадобится.

— Да? Очень кстати. Спасибо. — Фефер озабоченно взглянул на часы и бросил водителю: — На Таганку!

Квитко проводил взглядом отъехавшую «эмку», поинтересовался:

— Что происходит, Соломон?

— Ты о чем?

— Обо всем.

Михоэлс пожал плечами:

— Не знаю.

Они вышли на Гоголевский бульвар. Весело погромыхивали полупустые трамваи, парные и «холостяки». На жухлой траве газона ожесточенно дрались воробьи.

— Что за обращение, о котором говорил Фефер? Оно было?

Михоэлс кивнул:

— Да, было.

— И что?

— Ничего.

Квитко подумал и заключил:

— Это хорошо.

— Вот как? Почему?

— Сейчас объясню… — Квитко приостановился, закурил горлодеристый «Норд», который в ходе борьбы с космополитизмом превратился в «Север». Помолчав, продолжал: — Весной сорок четвертого по командировке комитета я ездил в Крым…

— Помню. «Сладко неведение. Но мы обречены на это горькое знание».

— Я тогда еще обратил внимание, что там очень много частей НКВД. Чуть ли не на каждом шагу. Это был апрель сорок четвертого.

— Тоже помню. Было в твоем отчете. Которые подкармливали еврейских детей. Из полевых кухонь.

— Да, подкармливали… В Бахчисарае я познакомился с одним старым татарином-учителем. У него была теория о том, что антисемитизм в Крым занесли немцы. Когда прощались, я дал ему свой адрес. Ну, мало ли. Вдруг придется заехать в Москву, будет хоть где переночевать. Так вот, прошлой зимой ко мне приехал его сын, привез от отца письмо. Про себя рассказал: воевал, был капитаном, сапером. При разминировании Берлина подорвался, восемь месяцев лежал в госпитале. После выписки демобилизовался. Но ехать домой, в Бахчисарай, ему не разрешили. Месяца два мурыжили в гарнизоне потом выдали проездные документы. Не в Крым. В Северный Казахстан, на станцию Молдыбай. Там он нашел отца и всю свою семью. Верней, тех, кто остался жив. Ты понимаешь, о чем я говорю?

— Давай присядем, — попросил Михоэлс. — Письмо с тобой?

— Я что, сумасшедший? Я его сразу сжег. Но я очень хорошо его помню. Там было о том, как на рассвете их дома окружили. Как погрузили в теплушки. «Сорок человек, восемь лошадей». В теплушках было по сто человек. Как восемнадцать суток везли. Как выгрузили в голой степи… В общем, как они потом жили. Татарские семьи большие. В их семье было двадцать шесть человек. После первой зимы осталось двенадцать. Вот это и было в письме, которое привез мне его сын. Почте он не доверился.

— Зачем он тебе написал?

— Чтобы мы знали.

Квитко прикурил погасшую папиросу и продолжал:

— В этом году я подкопил денег и в июне поехал в Крым. Я объехал весь Крым, Соломон. Там сейчас нет ни одного татарина. Ни одного! А было около трехсот тысяч. Целый народ. В конце сорок пятого в «Правде» мелькнула информация. Указ Президиума Верховного Совета. Об образовании Крымской области в составе РСФСР. Не обратил внимания?

— Обратил. Но не понял.

— А могли уже и тогда понять. Ходили слухи. И о крымских татарах. И о чеченцах. И о калмыках… В Крыму не осталось ни одного татарского названия. Сплошные «Изобильные», «Приветные», «Виноградные» и «Лазоревые». В татарских домах живут переселенцы из Архангельской области, с Вологодщины. Даже должность такую ввели: инструктор по цветоводству. Учат архангельских мужиков и баб, как ухаживать за розами, когда выкапывать и сажать тюльпаны. Нужное дело. Архангельский житель знает, как картошку сажать. Розы для него — дело новое… И еще. Этот капитан-сапер, который ко мне приехал, — это старший сын татарина. А в сорок пятом он посылал ко мне младшего. Тоже с письмом. Меня не было в Москве. Жена сказала: приходил татарский юноша. Спросил, как найти тебя. Записал адрес ГОСЕТа. И ушел.

— Почему — меня? — не понял Михоэлс.

— Я был в Крыму в командировке от комитета. А все знают, что ты — председатель ЕАК. Так вот. Как я понял, с тобой он не встретился?

— Нет.

— Он не вернулся из Москвы. Позже отец узнал, что его посадили. На три года. За нарушение паспортного режима в военное время. Письмо он, вероятно, успел выбросить. Иначе получил бы десятку по пятьдесят восьмой. За антисоветскую пропаганду. И отец получил бы не меньше… Вот, собственно, и все, что я хотел тебе рассказать.

— Зачем ты поехал в Крым? — спросил Михоэлс.

— Чтобы не гадать, а знать точно. Теперь мы все знаем точно.

Поднялись со скамейки, неторопливо двинулись по бульварам к Пушкинской площади. Михоэлс вдруг остановился, сшиб тростью оказавшийся на пути камешек. Бросил с досадой:

— Мало нам своих болячек!

— Выходит, мало, — согласился Квитко. — Ты сегодня не дал Феферу говорить о Крымской республике. Почему?

— Понятия не имею. Не дал, и все. Не знаю почему.

— Теперь знаешь.

— Теперь знаю.

Возле Никитских ворот Квитко спросил:

— Ты в театр?

Михоэлс подумал и ответил:

— Нет. К Лозовскому.

VI

После смерти Щербакова в мае сорок пятого года Лозовского назначили начальником Совинформбюро. Новый кабинет его был раза в три больше прежнего, на приставном столике прибавилось телефонов. К кабинету примыкала просторная комната отдыха с овальным обеденным столом, с заставленным посудой и хрусталем буфетом, с черным, дерматиновой обивки, диваном. Сюда и провел Лозовский нежданного гостя. Не спрашивая, достал из буфета два фужера, коробку шоколадных конфет и бутылку грузинского коньяка, разверстал, чокнулся.

— Рад тебя видеть, Соломон Михайлович.

— Я тебя тоже.

— Будем здоровы!

— Будем!..

— Ты по делу? Или просто поговорить о международном положении? — спросил Лозовский, когда в бутылке слегка поубавилось.

— С тобой и о международном положении поговорить интересно. Информированный человек. Что у нас происходит в этих сферах?

— Если коротко: борьба за мир.

Михоэлс усмехнулся:

— Это я и сам понял. В Москве говорят: а потом начнется такая борьба за мир, после которой не останется камня на камне.

— Не исключено.

— Вообще-то, Соломон Абрамович, я по делу.

— Тогда давай еще по граммульке и пойдем погуляем. А то я в этом кабинете и лета не вижу.

— Не обессудь, но я сегодня уже нагулялся. Нога побаливает, — объяснил Михоэлс. — Так что, если не возражаешь, поговорим здесь.

Лозовский внимательно на него посмотрел:

— Ты уверен, что тебе не хочется подышать свежим воздухом?

Михоэлс кивнул:

— Да.

— Тогда давай поговорим здесь.

— А коньяку больше не дадут?

Лозовский засмеялся.

— Так вот почему ты не хочешь на улицу!

— А то. Бутылку же с собой не захватишь… Дело вот какое. Сегодня на президиуме хотел выступить Фефер. С предложением, чтобы ЕАК обратился в правительство с просьбой создать в Крыму еврейскую республику.

— Хотел. Но не выступил? — уточнил Лозовский.

— Нет. Но очень хотел. Прямо рвал удила, как молодой рысак.

Лозовский кивнул:

— Понятно. Не выступил — почему?

— У нас была другая повестка дня.

Лозовский повторил:

— Понятно.

— Вопрос, как ты знаешь, не новый, — продолжал Михоэлс, старательно подбирая слова. — В феврале сорок четвертого мы уже обращались с письмом в правительство. Идея, насколько я могу судить, не получила поддержки. Я считаю, что сегодня снова поднимать вопрос и вовсе неправильно. Я сейчас объясню, почему я так думаю. Но сначала — вопрос. Что случилось с Крымско-Татарской республикой?

Лозовский насторожился.

— На территории Крыма указом Президиума Верховного Совета создана Крымская область в составе РСФСР.

— Это я знаю. Я спрашиваю о республике крымских татар. В указе о ней нет ни слова.

— Из указа вытекает, что она расформирована.

— Она расформирована потому, что татар в Крыму не осталось. Практически ни одного. А до войны их там было триста тысяч.

— Откуда у тебя эта информация?

— Случайно узнал. Ко мне на прием пришел молодой татарин. И все рассказал.

— Почему он рассказал это тебе?

— Чтобы мы знали. У них нет татарского антифашистского комитета. Указ о создании Крымской области подтверждает его слова.

— Ты записал его фамилию, адрес?

— Он мне ничего не сказал. Он откуда-то из Казахстана или Сибири. Их туда выселили. Весной и летом сорок четвертого года.

— Летом сорок четвертого по решению правительства Крым был очищен от антисоветских элементов. Многие крымские татары сотрудничали с гитлеровцами. Они подарили Гитлеру белого коня, чтобы он на нем въехал в Москву.

— Выселены семьи. Старики, женщины и дети не могли сотрудничать с гитлеровцами. И дарить Гитлеру коней. Я хочу, чтобы ты меня правильно понял. Верней, так: я хочу быть понятым совершенно правильно. Я не обсуждаю и не оцениваю никаких решений правительства. Я не знаю причин, по которым татары были выселены из Крыма. Я принимаю это как факт, как данность. И потому считаю, что мы не имеем права ходатайствовать о создании в Крыму еврейской республики. Хватит с нас обвинений в том, что мы распяли Христа. Нам не нужны обвинения в том, что мы заняли или хотели занять земли крымских татар и их жилища. Это мое мнение. Мое личное мнение. И только. Я достаточно ясно выразился?

— Вполне. И ты сообщил мне об этом…

— Чтобы ты знал, — закончил его фразу Михоэлс.

— Я понял. Кофе хочешь?

— Хочу.

— Сейчас сделаю. Мне тут подарили немецкую кофеварку… — Лозовский повозился с каким-то хитроумным никелированным устройством, насыпал кофе, залил водой и включил в сеть. — Сейчас будет… Почему ты не в партии, Соломон Михайлович?

Михоэлс пожал плечами:

— Даже не знаю. Как-то так… не случилось.

— А я в партии с 1901 года. Вступил мальчишкой, в двадцать три года. Два раза исключали, потом восстанавливали. В сущности, вся моя жизнь связана с партией. Вся, без остатка.

— А моя с театром.

— Хорошее сопоставление. Есть законы театра, которых ты не можешь нарушить. Есть законы партии, которых не могу нарушить я. К чему я это говорю? Вот к чему. Я согласен с тобой. Думаю, что ты прав. Но если партия прикажет мне изменить мое мнение, я изменю.

— Но сейчас ты считаешь, что я прав? — уточнил Михоэлс.

— Да, прав.

Михоэлс наполнил фужеры.

— Ваше здоровье, гражданин Лозовский!

— Ваше здоровье, гражданин Михоэлс!..

Михоэлс еще немного посидел и поднялся.

— Пойду, не буду тебе больше мешать. Спасибо за коньяк.

— А кофе?

— В другой раз.

Лозовский вышел проводить его к лифту. Спросил:

— Хочешь сказать что-нибудь еще?

— Как ни странно, нет. А ты?

Лозовский на миг задумался и ответил:

— Как ни странно, я тоже.

— Кроме, пожалуй, одного, — добавил Михоэлс. — Все антифашистские комитеты влились в Советский комитет защиты мира. Только одни мы торчим, как сучок на перилах.

— Я понял. Это хорошая мысль. У тебя нет ощущения, что сегодня мы переступили какую-то черту?

Михоэлс подтвердил:

— Есть. Только мы сделали это не сегодня.

Лозовский пожал ему руку и вернулся в комнату отдыха. Постоял у окна, глядя, как внизу идет через площадь, опираясь на трость, маленький человек с блестящей на солнце лысиной в обрамлении черных волос. Он подошел к остановке, дождался трамвая и скрылся в вагоне.

Лозовский отошел от окна. Зашипела, забрызгала кипятком кофеварка. Лозовский выключил ее и вылил кофе в раковину. Он не пил кофе. В марте ему исполнилось шестьдесят девять лет и уже начало давать знать о себе сердце.

Возле зеркала в простенке задержался.

«Рост — высокий. Телосложение — плотное. Волосы — густые, черные. Брови — широкие, черные. Борода и усы — с проседью…»

На трамвае Михоэлс доехал до Каланчевки. Посидел на скамейке на платформе, покурил. Сел в подплывшую электричку. Проехал остановок пять, стоя в тамбуре и рассеянно глядя на мелькающие пригороды Москвы. На какой-то станции, когда уже закрывались двери, вышел. Заметил, как из другой двери, разодрав створки, почти на ходу вывалился какой-то молодой человек в белых парусиновых туфлях, начищенных зубным порошком. Второго не было видно. Или отстал. Или теперь стал ходить один. Сел в другую электричку, к Москве. Молодой человек в парусинках вошел следом. Михоэлс на него не смотрел. И не думал о нем. Он вообще ни о чем не думал. Просто сидел и ехал.

По вагонам ходили цыгане, тащились на низких подшипниковых тележках калеки-нищие, в военных гимнастерках, с медалями «За отвагу», выставляли напоказ культи. Побирались дети. Один пел. Михоэлс и раньше слышал эту песню. Песня была жалостливая. Про то, как боец написал с фронта жене, что ему оторвало ногу, и как она ушла к другому, потому что ей не нужен был инвалид. А потом он вернулся домой.

Он вернулся живой, неизранетый, Руки-ноги все целы они. Боевой орден Красного Знамени Расположен на левой груди.

— Тетеньки и дяденьки, оплатите детский труд!..

Через месяц Михоэлса вызвал к себе Молотов.

8. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ

I

«Совершенно секретно

Экземпляр единственный

2.09.47 г.

Оперативной техникой зафиксирован следующий разговор тов. Молотова и тов. Михоэлса. Запись и расшифровка сделаны по распоряжению тов. Молотова.

М о л о т о в. Добрый день, Соломон Михайлович. Проходите, садитесь. Как вы себя чувствуете?

М и х о э л с. Спасибо, хорошо.

М о л о т о в. Как ваша нога?

М и х о э л с. Я уже привык. Человек ко всему привыкает. Даже к тому, к чему невозможно привыкнуть. Я думаю, поэтому люди и не вымерли в процессе эволюции. Как мамонты.

М о л о т о в. Вернемся в нашу историческую эпоху. Вы читаете газеты?

М и х о э л с. И очень внимательно. Особенно „Правду“.

М о л о т о в. А иностранные?

М и х о э л с. Помилуйте, Вячеслав Михайлович, „Нью-Йорк таймс“ не продают в наших киосках. К тому же я знаю только немецкий язык. Не считая, конечно, русского и идиша. И немного французского.

М о л о т о в. „Правда“ отражает в основном все мировые события. Но это отражение несколько обобщенное. Без деталей и лишних нюансов. Вникать в детали и нюансы — дело политиков. Без деталей невозможно глубинное понимание текущего момента и главных тенденций. Вы не будете возражать, если я вас познакомлю со своим виденьем международной и отчасти внутриполитической ситуации?

М и х о э л с. Ваше время слишком дорого, чтобы вы тратили его на мое политическое просвещение. Я не политик и не дипломат. Я просто артист. Мне вполне достаточно картины, которую рисует „Правда“.

М о л о т о в. Это не совсем так. Вы не просто артист. Волей обстоятельств вы стали заметным политическим деятелем. Вы возглавляете Еврейский антифашистский комитет СССР. А ЕАК — очень авторитетная общественная организация. Как у нас в стране, так и за рубежом.

М и х о э л с. Это несправедливо высокая оценка. Вы преувеличиваете наше значение…»

Сталин оторвал взгляд от расшифровки. Заметил, обращаясь к Молотову, который сидел через стул от него за столом для совещаний и косился на машинописные листки, пытаясь понять, какое место Сталин читает:

— Не хочет, чтобы ты говорил. А?

— Не хотел, — подтвердил Молотов.

— Почему?

— Понимал, что после этого ему придется сказать «да» или «нет». Хотел этого избежать.

— Дипломат. И хороший. Как, по-твоему?

— Хороший дипломат — тот, у кого за спиной сила.

— А вот тут ты, Вячеслав, не прав, — возразил Сталин. — Когда за спиной сила, любой дурак будет хорошим дипломатом. А вот когда силы нет — тут и начинается искусство дипломатии.

— Возможно. Просто я от этого отвык. Уже двадцать лет на спиной советской дипломатии огромная сила. Сейчас — особенно.

— А бомба? — спросил Сталин.

— Да, бомба — это серьезно.

— То-то же!..

Сталин вернулся к тексту.

«М о л о т о в. Скромность — хорошее качество. Но не следует им злоупотреблять. Когда я говорю, что вы стали заметной политической фигурой, я знаю, что говорю.

М и х о э л с. Мне чрезвычайно интересна ваша оценка современной международной обстановки. Я выслушаю вас с огромным вниманием. Ваше доверие — для меня высокая честь. Хотя я по-прежнему считаю, что эта честь мною не заслужена…»

— Сдался. А? — усмехнулся Сталин.

— А что ему оставалось?

«М о л о т о в. Вы слышали о доктрине Трумэна?

М и х о э л с. Да.

М о л о т о в. А о плане Маршалла?

М и х о э л с. Только то, что было в наших газетах.

М о л о т о в. А что было в наших газетах? Напомните.

М и х о э л с. Доктрина Трумэна: продолжение курса на так называемое сдерживание коммунизма, развязывание „холодной войны“, закрепление за США роли лидера западных реакционных режимов. Сообщения о плане Маршалла не очень внятные. Какая-то программа американской помощи европейским странам. Непонятно, одобряем мы ее или осуждаем.

М о л о т о в. План Маршалла и доктрина Трумэна — две основные составляющие американской политики. Президент Трумэн изложил свою доктрину в послании к конгрессу в марте этого года. В мае она приобрела силу закона. Основная ее идея: военное противостояние Советскому Союзу. Как в Европе, так и во всем мире. На 48-й и 49-й годы, например, выделяется четыреста миллионов долларов для помощи Турции и Греции, которым якобы угрожает Советский Союз. Но главная ее цель: создание в Европе военного блока США, Великобритании, Франции и других стран под общим руководством Соединенных Штатов. Наши источники сообщают из Вашингтона, что на эти цели планируется выделять до десяти миллиардов долларов в год…»

Сталин ткнул мундштуком трубки в строку:

— Это зачем? «Наши источники».

— Знак доверия, — объяснил Молотов. — Информация неконкретная. Иллюзия информации.

— Ну, допустим…

«М о л о т о в. Так что с доктриной Трумэна все ясно. С планом Маршалла гораздо сложней. Новый государственный секретарь США Джордж Кэтлетт Маршалл озвучил, как говорят американцы, свой план 5 июня этого года в выступлении в Гарвардском университете. Он предложил создать в Европе нечто вроде „руководящего комитета“, который занимался бы учетом ресурсов и нужд европейских стран, определял приоритетные отрасли промышленности и путем финансирования Соединенными Штатами обеспечивал бы их ускоренное развитие. По мнению госсекретаря Маршалла, это будет способствовать быстрому экономическому возрождению послевоенной Европы. Кстати, руководителем этого комитета предполагается, по нашим сведениям, назначить министра торговли Гарримана, бывшего посла США в Москве. Вы с ним, насколько я знаю, знакомы?

М и х о э л с. Крайне поверхностно. Меня представили ему на приеме в американском посольстве. А потом он был у нас на спектакле „Фрейлехс“. Не думаю, что он меня помнит.

М о л о т о в. А я думаю, помнит. И очень хорошо. Но это неважно. Существенно для нас в плане Маршалла то, что американцы предлагают участвовать в нем Советскому Союзу и народно-демократическим странам Восточной и Центральной Европы. Чтобы вы представляли себе масштаб этого плана, скажу, что президент Трумэн намерен направить на его реализацию до двадцати миллиардов долларов ежегодно в виде безвозмездных субсидий и льготных кредитов. Причем это не частные инвестиции, а средства из федерального бюджета США.

М и х о э л с. Двадцать миллиардов в год — это много?

М о л о т о в. Сказать „много“ — значит, не сказать ничего.

М и х о э л с. Очень я сомневаюсь, что американцы дадут эти деньги просто так.

М о л о т о в. Вот в этом и есть загвоздка. Вы совершенно правы: они захотят получить за свои кредиты определенные политические уступки. Мы готовы к разумным компромиссам. Весь вопрос — где граница этих компромиссов. Мы ведем сейчас переговоры с американским правительством о степени и формах участия СССР в плане Маршалла.

М и х о э л с. Переговоры успешные?

М о л о т о в. Пока не могу сказать вам ничего определенного. Мы заинтересованы, чтобы они были успешными. И для этого очень неплохо создать для Соединенных Штатов дополнительные стимулы. Вы понимаете, о чем я говорю?

М и х о э л с. Нет. Вы обрушили на меня столько информации, что у меня голова кругом идет…»

— Врет? Или действительно не понимает?

— Думаю, врет…

«М о л о т о в. Я говорю о Крыме.

М и х о э л с. Я слушаю вас очень внимательно…»

— Сукин сын. А?

— Не без этого…

«М о л о т о в. Вы хотите, чтобы я вам все разжевал?

М и х о э л с. Извините, Вячеслав Михайлович, но я был бы вам за это очень признателен. Разговор для меня чрезвычайно важный. Я должен быть уверен, что понял вас до конца и понял правильно.

М о л о т о в. Хорошо, объясню. В начале 44-го года Еврейский антифашистский комитет обратился к правительству с просьбой создать в Крыму еврейскую республику.

М и х о э л с. Вынужден уточнить. Это не было обращением ЕАК. Мы не обсуждали письмо на президиуме.

М о л о т о в. Почему?

М и х о э л с. Мы не были уверены, что получим поддержку. Поэтому решили не давать повода для ненужных разговоров по Москве. Как оказалось, мы были правы.

М о л о т о в. Что вы имеете в виду?

М и х о э л с. Меня и Фефера вызывал к себе член Политбюро Лазарь Моисеевич Каганович. У него был экземпляр нашего письма. Он выразил нам свое неодобрение в весьма энергичной форме.

М о л о т о в. Что он вам сказал?

М и х о э л с. Извините, но я не могу этого повторить. Значения многих слов я просто не знаю.

М о л о т о в. Употреблял мат?

М и х о э л с. Я бы сказал по-другому. Иногда употреблял русские слова. Если их суммировать, получится так: „Такую чепуху могли придумать только артист и поэт“.

М о л о т о в. Когда был этот разговор?

М и х о э л с. Примерно две недели назад…»

Сталин нахмурился:

— А это еще что такое?

Молотов пожал плечами:

— Не знаю.

Сталин подошел к письменному столу и нажал кнопку. В дверях возник Поскребышев.

— Кагановича. Немедленно!

— Слушаюсь.

Поскребышев исчез. Сталин вернулся к столу для совещаний и вновь придвинул к себе машинописные листки расшифровки.

«М о л о т о в. Это какое-то недоразумение. Мы это выясним. Давайте продолжим нашу беседу так, будто этого недоразумения не было. Ваше обращение вызвало интерес у тех членов правительства, которые были привлечены для его обсуждения. Скажу вам больше. Эта идея вызвала интерес у товарища Сталина, и он даже обсуждал ее на встрече с послом Гарриманом и президентом Американской торговой палаты Джонстоном. Никакого конкретного решения принято не было, потому что сначала нужно было закончить войну. Сейчас возникла ситуация, благоприятная для возвращения к этой идее. Тот вариант обращения несколько устарел. Нужно отредактировать его, обсудить на президиуме и направить на имя главы советского правительства товарища Сталина. И можете не опасаться, что по Москве пойдут слухи. Пусть идут. Мы не делаем из этого секрета.

М и х о э л с. Могу я спросить, почему нынешняя ситуация кажется вам благоприятной для возвращения к идее создания Крымской еврейской республики?

М о л о т о в. Еврейской советской социалистической республики союзного значения. С центром в городе Симферополе. Открытой для эмиграции евреев со всего мира. Разве я недостаточно ясно обрисовал вам международную конъюнктуру?

М и х о э л с. Заметки и корреспонденции в „Правде“ позволяют заключить, что СССР благожелательно относится к созданию еврейского государства в Палестине.

М о л о т о в. Вы сделали правильный вывод. Но еврейское государство в Палестине не сможет просто физически принять миллионы евреев-беженцев. Там нет для всех работы, нет жилья, не урегулированы отношения с арабским населением. Крымская республика не будет альтернативой Палестине. Но создание ее поможет сгладить проблему. С другой стороны, это будет стимулировать Соединенные Штаты в вопросе участия СССР в плане Маршалла. Еврейское лобби в конгрессе США очень влиятельно. Оно заставит президента Трумэна пойти на уступки нам. Что и требуется доказать. Как видите, я с вами откровенен.

М и х о э л с. Я тоже буду с вами откровенным. По моему глубокому убеждению, создание еврейской республики в Крыму будет огромной, колоссальной ошибкой. Последствия ее будут сказываться очень долго. И исправить эту ошибку будет неимоверно трудно. Гораздо проще ее предотвратить…»

…Сталин удивленно хмыкнул:

— Даже так?

— Он догадывался, о чем пойдет речь. И очень хорошо подготовился к разговору…

«М о л о т о в. Я жду объяснений.

М и х о э л с. Представьте себе на минуту Крым, заселенный евреями. Сколько их там будет?

М о л о т о в. На первом этапе — тысяч двести, на втором — пятьсот, потом миллион и так далее. Крым большой.

М и х о э л с. Миллион евреев в Крыму. Из них половина — с Запада. Американцы, возможно, пойдут на большие уступки. Но верно и другое: кто платит, тот и музыку заказывает. Так или иначе, они будут заказывать в Крыму свою музыку. Эта музыка — буржуазная идеология. Она будет проникать в Крым в любых формах. Ширпотреб. Джаз. Постоянные американские гости. Не говоря уж о целенаправленной и очень изобретательной пропаганде. Вячеслав Михайлович, вас не берет жуть от этой картины?

М о л о т о в. Вы не верите в силу советской, коммунистической идеологии?

М и х о э л с. Я-то верю. Но человек слаб. И борьба будет идти не на страницах философских журналов. А на бытовом уровне. Мы у себя сейчас боремся с космополитизмом и низкопоклонством перед Западом. Успешно, конечно, боремся. Переименовали „Норд“ в „Север“, а котлеты „де воляй“ в котлеты „по-киевски“. А там не о котлетах пойдет речь. Мы получим открытую, незаживающую язву, постоянный источник политической инфекции…»

— Не дурак, — заметил Сталин.

— Очень не дурак, — согласился Молотов.

«М и х о э л с. Это — одно. Второе. Финансирование экономики Крыма пойдет в основном под руководством американских менеджеров. Хотя бы потому, что они будут внедрять свои, более производительные технологии, а наши инженеры и хозяйственные руководители этими технологиями не владеют. Не так ли?

М о л о т о в. Допустим.

М и х о э л с. Это значит, что через какое-то время еврейская республика обгонит по жизненному уровню другие республики СССР. Это неизбежно. Американцы умеют заставлять свои деньги работать. К чему это приведет? С одной стороны, к росту антисемитизма. Зависть — это зависть. Она неискоренима. Как ревность. А с другой — к недовольству рабочих и колхозников. Сначала — к недовольству социалистическими методами хозяйствования. А там недалеко и до проявлений политического недовольства.

М о л о т о в. У вас есть еще аргументы?

М и х о э л с. Только один. Но самый серьезный. Вспомните карту Крыма. Это важнейший стратегический плацдарм. Это база Черноморского флота. Выход в Средиземное море. Турция. Балканы. Ближний Восток. Вы сказали, что доктрина Трумэна пре-дусматривает выделение Турции и Греции четырехсот миллионов долларов для защиты от СССР. А можете себе представить, какие средства забабахает Пентагон, чтобы под любым видом оттягать у нас этот плацдарм? Шпионы туда полезут как мухи на мед, никаких рук не хватит отмахиваться! И в конце концов эту проблему придется кардинально решать. И кто окажется крайним? Евреи, конечно. Оно нам надо?..»

Сталин с интересом взглянул на Молотова:

— Прижал он тебя.

Молотов кивнул:

— Это был трудный разговор…

«М о л о т о в. Вы обсуждали с кем-нибудь свои соображения?

М и х о э л с. Вы первый, кому я о них рассказываю.

М о л о т о в. Значит, вы против создании еврейской республики в Крыму?

М и х о э л с. Самым решительным образом. У меня есть другое предложение. Конечно, если вы не сочтете слишком большим нахальством, что я лезу к вам со своими дилетантскими предложениями.

М о л о т о в. Какое?

М и х о э л с. Как скоро можно ожидать образования еврейского государства в Палестине?

М о л о т о в. Вопрос времени. Думаю, не очень большого. В недалеком будущем на повестку дня ООН будет поставлен вопрос о разделе Палестины на арабское и еврейское государства. Советский Союз, скорее всего, будет голосовать „за“.

М и х о э л с. Предложение у меня очень простое: разрешить свободную эмиграцию советских евреев в Палестину. И объявить об этом уже сейчас.

М о л о т о в. Вот как? Мы бесплатно учим людей, бесплатно лечим, бесплатно даем профессию и даже высшее образование. Не бесплатно, конечно, а за счет государства. Тратим на это огромные средства. И после этого подарить их кому-то?

М и х о э л с. Затраченные средства окупятся другим. Эти люди принесут в еврейскую Палестину идеи социализма. А они там и сейчас ощутимы. Их привезли евреи-переселенцы из России, которые эмигрировали с начала века до 20-х годов. По пути в Америку мы были в Палестине. Киббуцы в сути своей — настоящие коммуны. Советские эмигранты — это будет мощный идеологический десант. Его забросят не к нам в Крым, а мы забросим его в Палестину. И тем самым укрепим там свое влияние. Без всяких миллиардных затрат. И без головной боли решим задачу, о которой вы сказали в начале нашего разговора. Создадим стимул Америке для уступок нам в реализации плана Маршалла. Еврейское лобби в конгрессе США оценит этот жест. Регулируя эмиграцию, мы получим постоянный рычаг давления на американский конгресс. И одновременно решим внутренние проблемы — с той же перенаселенностью Западной Белоруссии.

М о л о т о в. Вы противоречите сами себе. Вы утверждаете, что наша советская идеология не сможет противостоять западной идеологии в Крыму. И тут же заявляете, что она преодолеет буржуазную идеологию в Палестине. Маловер вы, Соломон Михайлович. Коммунистическая идеология — гораздо более могучая сила, чем вам кажется. Она победит и в Крыму, и в Палестине, а в конечном итоге и во всем мире…»

— А ведь это демагогия, Вячеслав.

Молотов только пожал плечами:

— Это диалектика. Я учился у вас, Иосиф Виссарионович.

— Послушай, а почему ты все время ко мне на «вы»? «Товарищ Сталин», «Иосиф Виссарионович». Мы же были на «ты». И ты обращался ко мне — «Коба».

— Это было очень давно.

— Да? Идет время, идет. И чем дальше, тем идет быстрее… Ладно, давай посмотрим, чем у вас эта дискуссия кончилась…

«М и х о э л с. Очень жаль, что я не сумел убедить вас.

М о л о т о в. Ваши доводы остроумны, но неосновательны. Давайте вернемся к Крыму. Не следует надолго откладывать ваше обращение к товарищу Сталину. Как говорится, дорого яичко к Христову дню.

М и х о э л с. Мы уже сейчас опоздали. Я обратился в Совинформбюро с просьбой расформировать ЕАК и влить его в Советский комитет защиты мира. Большинство членов президиума в рабочем порядке одобрило мое решение. Лозовский сообщил мне, что подготовлен проект постановления о роспуске комитета и передан на утверждение в правительство.

М о л о т о в. Ко мне поступил этот проект. Но я не знал, что инициатива исходит от вас. Что побудило вас к этому?

М и х о э л с. Совет товарища Кагановича.

М о л о т о в. Совет?

М и х о э л с. Это звучало примерно так: „И вообще. Хватит бороться с фашизмом. Война давно закончилась. Боритесь лучше за мир…“»

Вошел Поскребышев, доложил:

— Прибыл Каганович.

— Пусть ждет! — бросил Сталин и вернулся к расшифровке.

«М о л о т о в. Это формальности. Они меня не волнуют. Меня больше беспокоит ваше неприятие крымского проекта.

М и х о э л с. Это плод долгих и очень непростых раздумий. К счастью, на мне свет клином не сошелся.

М о л о т о в. Ошибаетесь, Соломон Михайлович. Именно на вас свет сошелся клином. Во время беседы товарища Сталина с мистером Джонстоном, о которой я упоминал, Джонстон прямо назвал вас президентом будущей еврейской республики. Мистер Гарриман его поддержал. Американская сторона не видит никакой другой кандидатуры. Более того. Джонстон дал понять, что только под вас американские деловые круги согласятся на финансирование крымского проекта. Что с вами, Соломон Михайлович? Вы побледнели. Воды?

М и х о э л с. Я предпочел бы водки. Извините, это неудачная шутка. Я ошеломлен. Они могли бы поинтересоваться моим мнением.

М о л о т о в. Это было бы расценено как вмешательство во внутренние дела Советского Союза. Это не допускается практикой межгосударственных отношений.

М и х о э л с. А вмешательство в мои личные дела этой практикой допускается?

М о л о т о в. Так что, как видите, обстоятельства вынуждают вас изменить свою точку зрения.

М и х о э л с. Я не могу вам этого обещать.

М о л о т о в. Я не понял, что вы сказали.

М и х о э л с. Я не могу вам этого обещать.

М о л о т о в. Соломон Михайлович, я этого не слышал. Не спешите. Спокойно подумайте. Это вы можете мне обещать?

М и х о э л с. Это могу. Обещаю еще раз подумать. И очень серьезно.

М о л о т о в. Подумайте. И вы поймете, что я прав. Спасибо, что посетили меня. Мне было очень интересно поговорить с вами.

М и х о э л с. Мне тоже.

М о л о т о в. Всего доброго, Соломон Михайлович.

М и х о э л с. Всего доброго, Вячеслав Михайлович.

Запись и расшифровка произведены капитаном МГБ Евдокимовым и звукооператором лейтенантом Мироновой».

Сталин закрыл папку. Поднялся из-за стола, разминаясь. Остановился, закурил папиросу.

— Итак, он сказал «нет».

— Он передумает.

— А если нет?

— У него нет выхода.

— А если найдет?

— Его точка зрения не имеет значения. Мы можем пустить в ход и старое обращение. А свое мнение он будет держать при себе.

— Почему он сказал «нет»?

— Его доводы показались мне убедительными.

— Ты ему поверил?

— В общем, да. У меня самого возникали такие же мысли.

— «В общем, да», — повторил Сталин. — Дурак ты, Вячеслав. Он тебя объехал на кривой козе, а ты этого даже не заметил. «Меттерних» хренов! Министр иностранных дел великой державы! Он преподал тебе урок дипломатии. За ним не было никакой силы, а он загнал тебя в угол. «Я этого не слышал». Слышал. И я слышал. Он сказал это не тебе. Он сказал это мне!

— За ним была сила, — хмуро возразил Молотов. — Моральная.

— Какая?

— Евреи.

— А за тобой не было? Советское государство. Партия!.. А всего-то и нужно было немного подумать. Пошевелить мозгами — самую малость. Ты же не дал ему возможности маневра. Сразу припер к стенке. «Вам придется изменить свое мнение». Даже заяц отбивается, если его прижать. А человек не заяц. Ему нужно дать время подумать. Он сам себя переубедит. Найдет такие доводы в свое оправдание, до каких никто не додумается. Почему мудр удав? Потому что он никогда не нападает на кролика. Он дает ему время подумать. После этого удаву не нужно нападать на кролика. Он сам идет к нему в пасть. И делает это сознательно. И даже с восторгом!

— Вы правы, Иосиф Виссарионович. Я не понял ситуации. И поэтому не нашел правильного решения.

— Да его и не надо было искать! — отмахнулся Сталин. — Полина тебе на что? Завтрак подавать? Блевотину за тобой убирать? А попросить ее поговорить с Михоэлсом трудно было догадаться? И сейчас бы у нас не было никакой проблемы!

— Вы считаете, у нас она есть?

— Есть, — подтвердил Сталин. — Приедет Гарриман для переговоров о плане Маршалла. Наверняка захочет встретиться с Михоэлсом. Запретишь?

— Можно блокировать эту встречу. Под любым благовидным предлогом.

— По-твоему, Гарриман дурак?

— Нет.

— А если нет, то поймет, что мы не хотим этой встречи. Какие бы благовидные предлоги ты ни придумывал. Спросит себя: почему они не хотят этой встречи? Что он сделает?

— Начнет настаивать на встрече.

— Правильно. И мы будем вынуждены ее разрешить.

— Михоэлс не посмеет сказать ему ничего лишнего.

— Ты забываешь, что он артист. Хорошему артисту не нужны слова, чтобы сказать то, что он хочет. Ты вот только на балет ходишь. А я хожу и во МХАТ. И знаю, как это делается. Артист говорит: «Я вас люблю». А зритель понимает, что он готов прикончить предмет этой любви при первом удобном случае. Если Гарриман поймет точку зрения Михоэлса, вся наша идея с Крымом повиснет на волоске. Или вообще рухнет.

— Прогнозы Михоэлса показались мне правильными, — заметил Молотов.

— А они и есть правильные. Их и американцы просчитывают.

— Но если вы считаете их правильными… Мы все-таки будем продвигать крымский проект?

— Да, будем, — подтвердил Сталин. — Даже если они не дадут нам ни копейки денег. Мы все равно заселим Крым евреями. И нашими. И западными. И чем больше будет западных, тем лучше!.. Не понимаешь, а? А ты подумай. Может, и поймешь… — Сталин вызвал Поскребышева: — Давай сюда Кагановича!

Вошел Каганович. Бодрый. Энергичный. Жеребец.

— Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, я в вашем распоряжении.

Стоял на почтительном удалении. На таком, чтобы не подчеркивать свой рост. И в то же время быть достаточно близко.

Сталин повернулся к Молотову:

— Вячеслав Михайлович, товарищ Каганович был в числе лиц, которых мы попросили ознакомиться с обращением Еврейского антифашистского комитета о Крыме?

— Нет, товарищ Сталин.

— Это точно?

— Точно, товарищ Сталин.

— А откуда же товарищ Каганович узнал о содержании этого обращения?

— Не знаю, товарищ Сталин.

— Разрешите объяснить, Иосиф Виссарионович? — всунулся Каганович. Деликатно. Но с достоинством.

— Ну, объясните.

— Я случайно увидел текст этого обращения. У начальника Совинформбюро Лозовского. Мы решали вопросы освещения в прессе деятельности Госснаба.

— И вы случайно увидели у него текст. Он что, лежал на столе, а вы случайно заглянули в него?

— Никак нет, Иосиф Виссарионович. Когда я приехал, Лозовский изучал этот текст. Он выглядел очень озабоченным. На мой вопрос, чем он так озабочен, Лозовский показал мне на текст.

— И разрешил прочитать?

— Вообще-то… Я не спрашивал у него разрешения. Просто прочитал.

— Конечно, конечно, — покивал Сталин. — Члену Политбюро и председателю Государственного комитета по материально-техническому снабжению народного хозяйства СССР не с руки спрашивать разрешения у какого-то начальника Совинформбюро и заместителя министра иностранных дел. Значит, вы прочитали обращение и оно вам не понравилось?

— Я был искренне возмущен, Иосиф Виссарионович! Подобной ерунды я даже представить себе не мог! Возмутительная безответственность! Какой-то поэтишка и какой-то актеришка лезут в большую политику!

— Как я вас понимаю! Значит, вы были настолько возмущены, что вызвали поэтишку и актеришку к себе и топали на них ногами?

— Я не топал ногами, Иосиф Виссарионович.

— Нет? А как? Стучали кулаком по столу?

— Ну, совсем немного.

Сталин прошелся по кабинету, посасывая пустую трубку. Проговорил, ни к кому не обращаясь:

— Товарищ Каганович совсем недавно назначен председателем Госснаба. Но он, вероятно, за это короткое время успел решить все вопросы. Строители обеспечены техникой и цементом. Машиностроители обеспечены металлом. Металлурги обеспечены рудой. Транспортники обеспечены горючим и запасными частями. Все хорошо. Настолько, что у товарища Кагановича есть время заниматься вопросами, которых ему не поручали. Так получается? Получается так.

До Кагановича уже все дошло.

— Виноват, товарищ Сталин, — понурившись, сказал он. — Я совершил большую ошибку. Я все понял, товарищ Сталин.

Сталин остановился так близко к нему, что Кагановичу приходилось смотреть сверху вниз.

— Что же вы поняли?

— Что мне не следовало заниматься вопросами, которые не входят в мою компетенцию.

— И это все, что вы поняли?

Каганович лишь растерянно пожал плечами.

Молотов хмуро наблюдал за происходящим. На его глазах разыгрывался очередной спектакль. Сталин любил такие спектакли. Его жизнь состояла из постоянного делового общения со многими десятками людей, в постоянном умственном напряжении. Оно требовало разрядки. Эти спектакли и были разрядкой. Многие от них обмирали. Но Молотов знал, что они мало что значат. Важным и грозным было не то, что он говорит, а то, что он думает. Это всегда было трудно понять. А последнее время — вообще невозможно. Какая-то грозная, вулканической силы идея зрела в нем. Она была связана с атомной бомбой — Берия каждый день подробно докладывал Сталину о ходе работ. Каким-то образом она была связана и с этим непонятным крымским проектом. Не нравилась Молотову вся эта история. Опасность в ней была. Опасность.

Сталин ткнул мундштуком трубки в пуговицу на полувоенном френче Кагановича. Негромко спросил:

— Ты как, жидяра, посмел орать матом на народного артиста Советского Союза, лауреата Сталинской премии?! Ты за кого себя, твою мать, принимаешь?! Ты перед ним гнида! Тля! Понял?

— Так точно! Понял, товарищ Сталин!

— В таком случае я более не задерживаю вас, товарищ Каганович.

Каганович попятился, потом повернулся и засеменил к двери.

— Минутку! — остановил его Сталин. — Что-то я еще хотел вам сказать. А, вот что!.. И все-таки я тебя, Лазарь, люблю.

— Я. Мне. Товарищ Сталин! Я. Всей душой. Всем сердцем. Нет слов, чтобы выразить! Я…

Сталин послушал и коротко махнул рукой:

— А теперь пошел вон!

Каганович дематериализовался. Спектакль закончился.

— Евреи бывают трех видов, — заметил Сталин, оборачиваясь к Молотову. — Евреи, жиды и член Политбюро Каганович. Ну, понял?

— Да. Значит, и Лозовский.

— Значит, и Лозовский, — согласился Сталин. — Но это неважно. Важно — Михоэлс. Жена у него, помнится мне, из каких-то польских князей? И вроде две дочери?

— Этого я не знаю. Я хотел бы спросить, Иосиф Виссарионович…

— Спрашивай.

— Почему вы сказали, что Михоэлс объехал меня на кривой козе?

— Потому что меньше всего его волнуют американский идеологический десант в Крым и поползновения Пентагона на черноморский плацдарм.

— А что его волнует?

Сталин помолчал и коротко ответил:

— Татары.

— Вы предполагаете…

— Я не предполагаю. Я знаю это совершенно точно. Кстати. Проект постановления о роспуске ЕАК у тебя?

— Да.

— Выброси его к чертовой матери. Пусть продолжают бороться с фашизмом. Бороться за мир и без них есть кому.

— Будет сделано.

— Все. Иди работай.

Молотов ушел. Сталин набил папиросным табаком трубку. Пришла, пожалуй, пора ввести в эту партию новую фигуру. Он вызвал Поскребышева и приказал:

— Абакумова!..

II

Министру государственной безопасности СССР генерал-полковнику Виктору Семеновичу Абакумову было тридцать девять лет. Он родился и вырос в Москве. Отец у него работал истопником в больнице, мать — уборщицей медицинского политехникума имени Клары Цеткин. После ФЗУ он устроился грузчиком. Молодой силы было с избытком, а платили больше, чем на заводе. В 1932 году ему, молодому партийцу пролетарского происхождения, предложили перейти в органы. Он согласился, не раздумывая ни секунды. В те годы быть даже просто военным считалось почетным, человеку в форме уступали место в трамваях, а стать чекистом молодые люди не смели и мечтать.

Карьера Абакумова напоминала движение курьерского поезда, перед которым с путей поспешно убирают пассажирские тихоходы и грузовые составы. Процессы над Ягодой и Ежовым и следовавшие за ними чистки всех органов ОГПУ — НКВД открывали перед ним новые должности едва ли не раньше, чем он успевал освоиться на прежних.

К 1941 году он уже был заместителем наркома НКВД. А в начале войны, когда в окружении под Киевом застрелился начальник военной контрразведки генерал Михеев, Сталин назначил Абакумова на его место. В должности начальника ГУКР «Смерш» он и закончил войну.

Он очень быстро учился. Одним из первых понял, что немецких шпионов и диверсантов нужно не расстреливать на месте, к чему призывало само название военной контрразведки, образованное сокращением лозунга «Смерть шпионам», а перевербовывать и использовать в радиоиграх — функельшпилях. Формально Абакумов подчинялся Берии, но фактически военной контрразведкой руководил сам Сталин. Он придавал очень большое значение скрытности подготовки всех операций, дезинформации противника о планируемых наступлениях, очистке тылов прифронтовой полосы от подозрительных элементов, среди которых вполне могли оказаться агенты абвера. Абакумов был хорошим исполнителем приказов Сталина. Он никогда не пытался умолчать об ошибках, оправдаться объективными причинами или перевалить вину на другого. Молча, не отводя взгляда, сносил гнев, был тверд в отстаивании своей точки зрения. Он любил говорить: «Мы солдаты, что прикажут, то и должны делать». Он умел выполнять приказы.

После войны Сталин расформировал Наркомат внутренних дел на Министерство госбезопасности и Министерство внутренних дел. Министром госбезопасности Сталин предложил назначить генерал-лейтенанта Огольцова. Но тот взмолился: он всего полгода в Москве, до этого был начальником Красноярского управления МГБ, опыта у него мало, он просит Политбюро не назначать его на эту должность. Сталин согласился и предложил кандидатуру Абакумова. Берия и Молотов промолчали, Жданов горячо поддержал. Абакумов стал министром МГБ, а Огольцов его первым замом.

Он прекрасно понимал, что его выдвижение на эту ключевую позицию было итогом подспудной сложнейшей борьбы влияний в ближайшем окружении Сталина. Но он знал и другое. Нет ничего опасней, чем пытаться понять суть кремлевских тайных интриг и пытаться блокироваться с сильными мира сего. Сейчас они сильные, а где будут завтра — об этом один только Сталин знает. Его дело — выполнять волю Сталина, его приказы.

А вот с этим было гораздо сложней. Пост министра госбезопасности вынуждал его быть не солдатом, а политиком в гораздо большей степени, чем ему этого хотелось. Прежде чем выполнить волю Сталина, ее нужно было понять. Были простые дела. Еще в конце войны он доложил Сталину о письмах летчиков, которые жаловались на плохое качество самолетов. Аварии списывались на ошибки самих летчиков. В 46-м Сталин приказал возбудить по этим фактам уголовное дело. Абакумов провел расследование быстро и решительно. В «Лефортове» оказались министр авиационной промышленности Шахурин и главком ВВС Новиков, скрывавшие факты выпуска недоброкачественной продукции на заводах авиапрома. Абакумов вполне отдавал себе отчет, что это очень рискованный шаг. Авиационную промышленность курировал Маленков, ему за это дали Героя Соцтруда. Но у него даже и мысли не возникло спустить расследование на тормозах. На одном из совещаний Сталин обратился к нему: «Вина Шахурина и Новикова доказана. Какую меру наказания вы предлагаете?» Абакумов ответил без колебаний: «Расстрел». Сталин не согласился с ним, но Абакумова это не встревожило. Он свое дело сделал. Покачнулся даже Маленков. Ему объявили выговор, вывели из Секретариата ЦК и отправили работать в Казахстан. Правда, через два месяца Сталин вернул его в Москву и назначил заместителем Председателя Совета Министров. Но это опять же была воля Сталина. Абакумов знал, что он хорошо сделал свое дело. Показания маршала Новикова дали основания Сталину снять с должности начальника Генштаба Жукова и отправить его командовать Одесским военным округом, навести порядок в генералитете. Абакумов уважал Жукова, но считал, что это решение правильное. Подраспустились маршалы, слегка возомнили о себе. Самое время было поставить их на место.

Были и многие другие дела, самые разные, требовавшие твердости и решительности. Абакумову их было не занимать. Но ясность была не всегда, и это выбивало его из колеи, из привычного состояния уверенности в себе, которое было неотъемлемо от него, как щегольской генеральский мундир на его статной сильной фигуре, как запах «Шипра» на всегда до блеска выбритых щеках его волевого мужественного лица.

Еще в октябре 1946 года, разбираясь в наследстве прежнего главы госбезопасности Меркулова, снятого с должности и арестованного, Абакумов обратил внимание на досье Еврейского антифашистского комитета. Досье было объемистым, многотомным. Абакумов потратил на его изучение три вечера, и их не хватило. Но даже не досмотрев досье до конца, он поразился. Как такое возможно? В стране идет кампания по борьбе с буржуазным национализмом, а в центре Москвы, ни от кого не скрываясь, действует настоящее еврейское националистическое гнездо. С обширнейшими международными связями — с Америкой, Англией, Францией, Скандинавией и даже Австралией, с тысячами корреспондентов внутри страны. Со своим печатным органом — газетой «Эйникайт». Даже со своим еврейским издательством.

Понятно, что переписка с Западом и публикации в «Эйникайте» были на первый взгляд вполне лояльны и даже патриотичны. Не было очевидного криминала и в письмах, поступавших в ЕАК со всех концов Советского Союза. Вроде бы обычные жалобы на бытовое неустройство. Но тон, тон! Они не просили, они требовали! Будто только евреям было трудно в это послевоенное холодное и несытное время, а остальные сыром в масле катались. При такой широкой информационной сети Еврейского комитета за его деятельностью вполне могли скрываться и не столь невинные вещи. Дело, конечно, было чисто политическое, такие дела Абакумов не любил, но тут совершенно очевидна была тенденция. Пропаганда достижений евреев в науке и культуре. На производстве. Даже из подвига советского народа в годы войны вычленялись подвиги евреев. Ну, были и среди евреев Герои Советского Союза. Об этом нужно кричать на весь мир? Русские не кричат. Украинцы и белорусы не кричат. Казахи и татары не кричат. А евреи кричат.

Тогда же, в октябре 46-го, Абакумов написал письмо Сталину о националистических тенденциях в деятельности ЕАК. Сталин ничего не ответил. Ни да ни нет. При личных встречах, которые проходили довольно регулярно по многим другим делам, не упомянул о письме ни разу. Абакумов лишь пожал плечами. Он свое дело сделал. Раз Сталин молчит, значит, не считает правильным поднимать сейчас этот вопрос. А забыть не мог. Сталин никогда ничего не забывал. У него была необъятная память, цепкая, как клещ. Абакумов не раз в этом убеждался. Сталин помнил не только все ситуации, возникавшие в годы войны, но даже фамилии наших контрразведчиков и клички гитлеровских агентов, задействованных в функельшпилях.

Награждение Михоэлса Сталинской премией заставило Абакумова серьезно задуматься. Это был знак. Знак чего? И кому предназначенный? Не понял. Надолго выбросил из головы. Но потом вновь задумался. Еще раз внимательно просмотрел досье Еврейского антифашистского комитета. И в конце последнего тома, в приложениях, обнаружил ссылку на литерное дело «К». Затребовал его из архива. В нем были отчеты агента Зорина Павлу и спецдонесения доктора Брауна. Речь шла о поездке Михоэлса по Америке, Мексике, Канаде и Великобритании в 43-м году. «К» расшифровывалось — «Крым». В подробных отчетах речь шла о переговорах Михоэлса с американскими деятелями о создании в Крыму еврейской республики. Михоэлс ссылался на Молотова. Это крайне озадачило Абакумова. Он вызвал Хейфеца — доктора Брауна. После возвращения из Америки тот работал в консульском управлении МИДа. Ничего нового Хейфец не рассказал — все было в его донесениях Центру. Прибавил только одно: во время приема в турецком посольстве знакомил Михоэлса с западными дипломатами. Делал это по приказу генерала Райхмана — Павла.

Райхман рассказал больше. О том, что по приказу наркома Берии и в его присутствии инструктировал перед поездкой в Америку агента Зорина — поэта Фефера, который сейчас работает ответственным секретарем ЕАК и редактором газеты «Эйникайт». О том, что — также по приказу Берии — установил постоянную охрану-слежку за Михоэлсом, она ведется с 44-го года. После возвращения из Америки Михоэлс встречался с Молотовым. Примерно месяц с небольшим назад Райхман приказал Феферу поставить на президиуме ЕАК вопрос о необходимости обратиться к Сталину с просьбой о создании в Крыму еврейской республики, открытой для иммиграции евреев-беженцев из Европы и переселенцев из Америки. Фефер не смог выполнить приказа из-за активного противодействия председателя президиума ЕАК Михоэлса. Распоряжение об этом Райхман получил от помощника Молотова Ветрова, ему же доложил о том, что Фефер не справился с поручением. Это все.

Абакумов отпустил Райхмана, приказав держать его в курсе всех дел, связанных с ЕАК. После бесед с Хейфецом и Райхманом недоумение не исчезло. Наоборот — еще больше усилилось. Мелькнула мысль — поговорить с Ветровым. Сразу понял: нельзя. Посоветоваться с Кузнецовым? Он по линии ЦК курировал МГБ и хорошо, можно даже сказать по-дружески относился к Абакумову. Нет, не стоит. Посоветоваться с всесильным Ждановым? «Стоп, — сказал себе Абакумов. — Стоп». Это и значило — влезать в кремлевские тайны. На этом уже не один человек шею сломал. Начиная с Ягоды, кончая Меркуловым. Ни к чему ему быть следующим в этом ряду. Совсем ни к чему.

Он отправил в архив литерное дело «К» и досье Еврейского антифашистского комитета. И запретил себе об этом думать. И тут раздался звонок Поскребышева:

— Вас вызывает товарищ Сталин.

— По какому вопросу?

— Не сказано.

— Сейчас буду.

III

При появлении Абакумова в огромной приемной Сталина Поскребышев сказал:

— Подождите. Товарищ Сталин занят. У него Берия.

Абакумов понимающе кивнул. Берия — значит, доклад о бомбе. Это было дело номер один. Самая тайная и самая главная ось, вокруг которой вращалась вся жизнь огромной страны. Все, что способствовало успеху дела, всячески поощрялось. Все, что делу препятствовало, отсекалось и безжалостно уничтожалось. Причастность к этому делу предопределяла и значимость людей. Абакумов не был напрямую задействован в атомном проекте, этим занималось подразделение МГБ, которым руководил заместитель Абакумова генерал-лейтенант Судоплатов. По его словам, на заседаниях Спецкомитета по атомной проблеме стояла такая ругань, что даже Берии не сразу удавалось призвать членов комитета к порядку. При этом не соблюдалось никакой субординации. Член ЦК Первухин мог орать на члена Политбюро Вознесенского, и тот уступал, так как Первухин курировал химическую промышленность, поставлявшую необходимые компоненты для атомного реактора.

По этой же причине ошибались те, кто считал, что отстранение Берии от общего руководства госбезопасностью и Министерством внутренних дел свидетельствовало об утрате им ключевых позиций в руководстве. Он не утратил влияния, нет. Наоборот — был брошен на самое главное дело. Теперь его судьба зависела только от одного — сумеет ли он добиться успеха. Сумеет — станет самой крупной фигурой, вторым после Сталина. Если нет — об этом лучше было не думать. Вариант «нет» был возможен только для Берии. Но не для самого дела. Не справится Берия — справится кто-то другой. Пока же Берия был на острие проблемы номер один. Мешать ему — значило мешать делу. Поэтому Абакумов не давал никакого хода милицейским протоколам и жалобам мужей, жен которых хватали прямо на московских улицах охранники Берии полковник Саркисов и полковник Надарая и возили в особняк Берии. Абакумов этого не одобрял, но это были сущие мелочи по сравнению с огромной важностью дела, которым был занят Берия.

Дела, вокруг которого крутилось все.

Открылась и с легким стуком закрылась высокая дубовая дверь. В приемной появился Берия. Пухлая кожаная папка в руках. Лицо набрякшее, хмурое. Хмурый взгляд за отблескивающими стеклышками пенсне. Видно, не из легких был разговор. Молча пожал Абакумову руку. Оценил, что в руках у того никаких документов: значит, вызов срочный, докладывать придется без подготовки. Неопределенно заметил:

— Ну-ну!

На столе Поскребышева прозвучал зуммер.

— Товарищ Абакумов, вас ждут.

Абакумов одернул гимнастерку и вошел в кабинет. Сталин стоял возле письменного стола, чистил трубку. Кивнул:

— Проходите, товарищ Абакумов. Садитесь. Сюда.

Сам отодвинул стул от стола для заседаний. Подождал, пока Абакумов сядет. Потом положил перед ним стопку машинописных страниц.

— Прочитайте это. Не торопитесь, читайте внимательно. Я подожду.

И вернулся к трубке.

Абакумов взглянул на листки. Не прочитав еще ни слова, по форме записи понял: расшифровка разговора, зафиксированного оперативной техникой. Но вводной «шапки» не было, верхняя часть страницы, где обычно сообщались дата, место и участники разговора, была обрезана. Заглянул на последнюю страницу — ни руководителя опергруппы, ни звукооператора. Тоже обрезано.

— Читайте, читайте, — проговорил Сталин.

«М о л о т о в. Добрый день, Соломон Михайлович. Проходите, садитесь. Как вы себя чувствуете?

М и х о э л с. Спасибо, хорошо…»

Когда Абакумов перевернул последнюю страницу, Сталин обошел стол для заседаний, но сел не в торце, на своем обычном председательском месте, а против Абакумова.

— Ну, прочитали? Что вы об этом думаете?

— Перед вашим вызовом я еще раз просматривал досье Еврейского антифашистского комитета. В нем есть агентурные донесения о том, что Михоэлс вел в Америке зондажные переговоры о Крыме. При этом объяснял, что делает это по указанию товарища Молотова.

— Вы этому поверили?

— Генерал Райхман пояснил, что по распоряжению Лаврентия Павловича Берии и в его присутствии он провел инструктаж агента Зорина, который был выделен для сопровождения Михоэлса в его поездке по Америке. Я исходил из того, что все дело было доложено Лаврентию Павловичу. Никаких мер не было принято. Это лишало меня возможности давать свои оценки.

Сталин с интересом прищурился:

— А если забыть о том, что разговаривают товарищ Михоэлс и товарищ Молотов? Мы не знаем, кто разговаривает. Некий Икс и некий Игрек. Как в этом случае вы расценили бы разговор?

— Я расценил бы это как заговор.

Сталин удовлетворенно кивнул:

— Мне всегда нравилась прямота ваших суждений. Кто же главный заговорщик?

— Игрек. Икс сопротивляется и приводит сильные аргументы.

— Но Игрек, если вы помните, ссылается на одобрение товарища Сталина.

— У Икса нет возможности проверить его слова.

— Логично. Какие же мотивы могут быть у Игрека для организации заговора? Ну, отдадут Крым американцам. И что?

— Это может быть лишь частью общего плана государственного переворота. Уступка Крыма обеспечит заговору поддержку Запада. Идеологическую, материальную и при необходимости даже военную.

— Логично, — повторил Сталин. — А для государственного переворота мотивов не требуется. Захват власти — это и мотив, и цель одновременно. Что могло подтолкнуть Игрека к мысли о государственном перевороте?

— Здесь уже недостаточно пользоваться абстрактным понятием Игрек. Ответ — в личности заговорщика. Особенности характера. Воспитание. Влияние окружения. Политические амбиции.

— Есть еще один очень важный мотив, — заметил Сталин. — Вы упустили его из виду. Опасность для собственной жизни. Это двигало многими заговорщиками.

— Товарищ Сталин, разрешите мне не продолжать эту тему. Развивая ее, я невольно оказываюсь в двусмысленном положении.

— Ну почему? — возразил Сталин. — У нас просто абстрактные рассуждения. Не более того. Даже если мы станем говорить не Игрек, а товарищ Молотов, мы все равно будем иметь в виду не конкретного Вячеслава Михайловича Молотова, а товарища Молотова вообще. — Он поднялся из-за стола и медленно заходил по ковру. — Политические амбиции. А почему нет? Соратник Ленина. Влияние окружения? И это возможно. Полина Семеновна Жемчужина — дама энергичная, вполне могла навести мужа на мысль о Крыме. А кто ее навел? Правильно, еврейские буржуазные националисты. Рассуждаем дальше. Лаврентий Павлович Берия. Тоже, конечно, абстрактный. Так сказать, Берия вообще. Некий гражданин Зет. Почему не принял никаких мер? Могут быть те же причины. И политические амбиции. Могут? И еще какие! И общий круг старых друзей-соратников. Ленинская гвардия. Абстрактные товарищи Ворошилов, Микоян, Каганович, Буденный. Младшие соратники: товарищи Маленков, Хрущев, Вознесенский. Интересная вырисовывается картина. Не так ли?

Абакумов не ответил. Сталин внимательно посмотрел на него и удовлетворенно кивнул, словно бы его молчание и было тем ответом, который он хотел получить.

— Вот видите, товарищ Абакумов, в какие надоблачные выси может увести только одно неправильное предположение. Вы поняли, о каком предположении я говорю?

— Да, товарищ Сталин, — подтвердил Абакумов. — Товарищ Молотов выполнял ваши распоряжения.

— Вы правильно поняли. Товарищ Молотов выполнял мои указания. Об этом знал только он. И товарищ Берия. И конечно, сам товарищ Сталин. А теперь знаете и вы. Больше об этом не должен знать никто.

Сталин взял со своего письменного стола обрезок машинописной страницы и положил перед Абакумовым. Там было: «Запись и расшифровка произведены капитаном МГБ Евдокимовым и звукооператором лейтенантом Мироновой».

— Позаботьтесь об этом.

— Слушаюсь.

Абакумов сложил листок и спрятал в нагрудный карман гимнастерки.

— Что же получается? — продолжал Сталин. — Картина, нарисованная вами, выворачивается наизнанку. Не Игрек вовлекает Икс в заговор, а Икс всеми силами противится воле товарища Сталина. Почему?

— Он не знает, что это ваша воля, — предположил Абакумов.

Сталин с сомнением покачал головой:

— Знает. Прямо ему, конечно, никто этого не говорил. Но товарищ Молотов дал понять это совершенно определенно. Когда упомянул, что товарищ Сталин обсуждал с Гарриманом и Джонстоном крымский проект. И все-таки он противится.

— Он считает свои выводы правильными. Возможно, поэтому.

— А они правильные?

— По-моему, правильные.

— И вы тоже стали бы противиться?

— Если бы знал, что это ваша воля, — нет.

— Вы никогда не производили на меня впечатления слепого исполнителя приказов.

— Я всегда старался понять их смысл.

— И сейчас понимаете?

— Наверняка не все. Но кое-что, как мне кажется, понимаю.

— Очень интересно. Объясните. Товарищ Сталин не хуже артиста Михоэлса понимает все опасности, связанные с крымским проектом, и все-таки продвигает его. Какие же причины могут быть у товарища Сталина?

— Когда я ждал вызова в вашей приемной, мне в голову пришла такая мысль. Все, что происходит в Советском Союзе и даже в мире, может быть соотнесено с созданием нашей атомной бомбы. Пока у нас нет своего атомного оружия, нужно обезопасить себя. Если поселить в Крыму евреев, наших и особенно западных, база Черноморского флота будет защищена от американского атомного удара.

— Оригинально, — заметил Сталин. — Очень оригинально. Мы сейчас строим вокруг Москвы мощную линию противовоздушной обороны. Это очень дорогостоящее сооружение. Может быть, проще поселить вокруг Москвы евреев?

— Москва — слишком большой город. Ее этим не защитишь.

— А жаль. Это было бы намного дешевле. А в общем, товарищ Абакумов, вы правильно мыслите. Безопасность Советского Союза — это самое главное. Этому должно быть подчинено все. А теперь давайте вернемся к товарищу Михоэлсу. Вы знакомитесь с рапортами службы наружного наблюдения?

— Так точно, товарищ Сталин. Регулярно просматриваю.

— И что?

— Ничего необычного. Студия, театр, прием посетителей в ЕАК. Иногда ужинает в ресторане ВТО и «Восточный» с Москвиным, Качаловым и другими артистами и писателями. Последнее время много времени проводит в Ленинской библиотеке, в газетном зале. Читает «Правду» за 35-й — 37-й годы.

— Вот как? Что его интересует?

— Выяснить не удалось. Никаких пометок и записей не делает. И еще. Ездит на «Мосфильм» и смотрит у режиссера Чиаурели материал фильма «Падение Берлина». Часто.

— Как часто?

— За последнее время раз шесть.

— Шесть раз? — переспросил Сталин. — Я сам этот материал смотрел только два раза. Что бы это могло значить?

— Наверное, это очень хороший кинофильм.

— Но не настолько хороший, чтобы опытный артист и режиссер смотрел его шесть раз. Верно замечено, что люди искусства — люди непредсказуемые. Но сейчас мы не можем ограничиться констатацией этого факта. Артист Михоэлс должен быть абсолютно предсказуемым.

— Можно приказать, — предложил Абакумов.

Сталин недовольно поморщился:

— Это вам я могу приказать. Товарищ Молотов попытался ему приказать. И что? Михоэлс взял под козырек и сказал «Слушаюсь»?

— Он обещал подумать.

— Вот и нужно помочь ему принять правильное решение. Что мы о нем знаем?

— Практически все.

— Все вы даже о себе не знаете. Морально устойчив. Что это значит? Значит, любит жену, детей. Правильно?

— Да, товарищ Сталин. Дочери к нему очень привязаны.

— Любит свой театр, — продолжал Сталин. — Любит друзей. Любит хороший коньяк. Вывод?

— Неплохо живет.

— Вывод другой: любит жизнь. А умеет ли он ценить жизнь?

— Это все умеют, — заметил Абакумов.

— Вы уверены? Люди умеют ценить воздух, которым дышат? Хлеб, который едят? Воду, которую пьют? Молодость умеет ценить по-настоящему только старик. Здоровье — больной. А жизнь — человек, жизни которого угрожает опасность. Не смертельная. От нее человек цепенеет. Легкая. Но грозная. Которую можно все-таки избежать. Вы меня понимаете, товарищ Абакумов?

— Так точно, товарищ Сталин.

— Второе. Кто был на связи с этим Зориным-Пфеффером во время поездки Михоэлса по Америке? Доктор Браун, если не ошибаюсь?

— Совершенно верно, — подтвердил Абакумов. — Хейфец. Он сейчас в МИДе.

— Переместите его в секретариат ЕАК. Он может там понадобиться.

— Слушаюсь, товарищ Сталин.

— И еще. Это из другой оперы. Павел Аллилуев. Знаете, кто это?

— Да, товарищ Сталин. Брат Надежды Сергеевны. Умер от пищевого отравления.

— Его вдова. Евгения Аллилуева. Выскочила замуж, башмаков не сносив. Болтает. Не был ли Павел отравлен. Нужно еще посмотреть, не она ли его отравила, чтобы поскорей выскочить замуж. Займитесь. Здесь можете не церемониться.

— Все понял, товарищ Сталин. Разрешите идти?

— Идите, товарищ Абакумов. Держите меня в курсе.

Абакумов вышел, оставив еле уловимый запах «Шипра», хрома сапог, кожи портупеи. Запах здорового сильного мужского тела.

Сталин подошел к письменному столу и тяжело опустился в кресло. Уже не мог долго ходить. И долго сидеть. Неужели все-таки старость? Чушь. Всего шестьдесят семь лет. Чушь. Делом нужно заниматься, а не думать о ерунде. Человек умирает только тогда, когда исполнит свое жизненное предназначение. А до завершения дела его жизни еще далеко.

«Шесть раз смотрел „Падение Берлина“. Надо же. Что он хотел там увидеть?..»

IV

«Наружка» МГБ ошиблась в подсчетах. Михоэлс смотрел материал фильма «Падение Берлина» не шесть, а не меньше двенадцати раз. Первые просмотры высидел от начала до конца. Потом, когда уже зубы сводило от знакомых до мельчайших деталей кадров, смотрел только финальную часть. Эту часть смотрел напряженно, не отрываясь. Текста уже не воспринимал. Текст не имел значения. Имел значение только артист Михаил Геловани в роли Сталина.

Это был хороший, сильный актер. Пластичный, с глубокой органикой. Он работал в Тбилисском театре имени Руставели. До того, как стал Сталиным в «Человеке с ружьем», подвизался на характерных ролях, в амплуа простаков. Впрочем, в те годы бесшабашной советизации всего и вся в ходу были не традиционные театральные «комик-резонер» и «герой-любовник», а «героиня-хищница», «инженю-комсомол», «комсомол-кокет» и «любовник-вредитель».

Сталин в «Падении Берлина» — это была, конечно, не роль. Знак. Бог из машины. Но Михоэлс знал, что Чиаурели пробовал на Сталина не меньше десяти крупнейших актеров, кинопробы отсматривал сам Сталин и остановил свой выбор на Геловани. И дело было не только в весьма сомнительном внешнем сходстве. Значит, что-то увидел в нем. Михоэлс знал и другое: финальная сцена переснималась восемь раз. После каждой съемки министр кинематографии Большаков возил показывать материал Сталину. Вернувшись с Ближней дачи в правительственный «дом на набережной», тыкал трясущимися руками ключ в английский замок, не мог попасть, садился на ступеньку и плакал. Сталин утвердил только восьмой вариант. Значит, было там что-то такое, что он хотел увидеть. И увидел в конце концов.

Что?

Это и пытался понять Михоэлс.

Не давалось. Ему уже снился этот проклятый самолет и генералиссимус Сталин в белоснежном мундире на его трапе над ликующей толпой среди чадящих руин Берлина. Иногда казалось: вот-вот и ухватит. И вновь ускользало.

А понять было нужно. Это была уже не остро-дразнящая умственная игра, которую в любой момент можно бросить. В какой-то момент игра превратилась в жизнь. Грим прикипел к коже. Стал самой кожей.

Михоэлс уже понимал, что произошло это не в кабинете Молотова, когда он узнал, что этот придурок Джонстон назвал его Сталину президентом будущей еврейской республики, под которого американские евреи готовы финансировать крымский проект. И даже не в Америке, где с подачи Молотова он вел разговоры о Крыме. И даже не тогда, когда он стал артистом.

Это случилось гораздо раньше — еще 16 марта 1890 года, когда он родился евреем. Уже сам факт рождения в еврейской семье сделал его участником спектакля, который теперь разыгрывал Сталин. Подмостками для этого спектакля служил весь мир. И, в сущности, не имело значения, уготована ли ему роль одного из миллионов безвестных статистов или же предназначено было выступить в амплуа героя-вредителя.

В первой роли.

Счастье статиста в неведении своей участи. Драма героя в вовлеченности в замысел постановщика. Но и для статиста, и для героя финал одинаков. Потому что жанр этого спектакля совсем не комедия и вовсе не драма. Его жанр — трагедия. В трагедии не бывает случайной удачи. Не примчится в последний момент полиция, чтобы вызволить героя и трепещущую героиню из рук бандитов. Не скажет на партсобрании свое веское слово седоусый токарь-стахановец, выводя на чистую воду злодея. В финале трагедии всегда гибель.

Таков закон драматургии.

Таков закон жизни.

Единственный шанс в том, что пьеса еще не дописана. Но воспользоваться этим шансом можно было, лишь поняв замысел постановщика.

Михоэлс не сомневался, что это спектакль. И что ставит его сам Сталин. Он был сильным, волевым режиссером. Без выкрутасов, но с четким пониманием сверхзадачи спектакля, с умением выстроить сквозное действие и подчинить своей железной воле исполнителей. Михоэлс провел несколько дней в «Ленинке», вчитываясь в газеты 30-х годов и в стенографические отчеты об открытых московских процессах над Каменевым — Зиновьевым и Бухариным — Рыковым. Он и раньше, как вся Москва и весь мир, следил за ними. Тогда он был зрителем. Изумленным, обескураженным, потрясенным. Теперь смотрел на них так, как профессиональный режиссер смотрит на работу другого профессионального режиссера.

Это была безукоризненная работа. Просто безукоризненная. Даже в мелочах. Октябрьский зал Дома союзов. Алый кумач на столах. Суд Революции. Стилистика мейерхольдовского Театра Революции. И мхатовская психологическая достоверность.

Обвинительное заключение. Приговор. Последние слова подсудимых. Ни единого сбоя.

Как он сумел этого добиться?

Говорили: пытками. Говорили: всем участникам процессов была обещана жизнь и они не были расстреляны, как объявлено, а жили в изоляции, ни в чем не испытывая нужды. С профессиональной точки зрения не имела значения методика режиссерской работы с актерами. Важен был результат. А результат был.

Еще говорили, что во время этих процессов Сталин присутствовал в одной из комнат, примыкавших к залу, следил из-за занавески за ходом спектаклей. Михоэлс склонен был в это поверить.

Дерзновенность замысла — вот что поражало в этом сейчас. Сталин не ставил мелких спектаклей. Это важно было понять. Михоэлс четко осознал это. И потому сразу отбросил мысль о том, что крымский проект преследует только экономические задачи: получить американские инвестиции в Крым или добиться уступок в плане Маршалла. Конечная цель была какая-то другая. Какая?

И посоветоваться было не с кем. С Асей? И заикаться нельзя было. Она и так последнее время поглядывала на него с плохо скрытой тревогой. Что-то чувствовала. Но спросить не решалась. Как он мог ей объяснить то, чего не понимал и сам? А если бы понимал — тем более. Однажды не выдержала, спросила: «Новая роль?» Знала: когда он начинает новую работу, становится замкнутым, рассеянным, отвечает невпопад. Он кивнул: «Вроде того». Он не любил ей врать. Не соврал и сейчас. Только не сказал, что это за роль. Потому что это была роль Сталина. Эпштейн оказался прав. Он был обречен на нее. Влезть в его шкуру. Чтобы понять.

Была мысль посоветоваться с Лозовским. Долго колебался, но все же решил: нельзя. Лозовский мог бы, конечно, дать дельный совет. Но для этого ему нужно было рассказать все. А это была смертельно опасная информация. Да и что он мог посоветовать? Он честно сказал: «Если партия прикажет мне изменить свое мнение, я изменю». Солдат партии. Хорошо быть солдатом партии. И вообще солдатом. Думать не нужно.

Вот с кем бы Михоэлс мог совершенно откровенно поговорить — с Алексеем Толстым. Но Алеша умер в феврале 45-го. Всего в шестьдесят два года. Не дописав третью книгу своего «Петра» и не дождавшись очередной, третьей по счету Сталинской премии. Сталин дал ему премию в 46-м, посмертно, чего никогда раньше не делал. Заразительно талантлив и заразительно свободен был этот, как сказал о нем Сталин, «бывший граф, а ныне уважаемый товарищ Алексей Николаевич Толстой». Жил барином, плевал на все авторитеты, больше всего любил дружеские застолья, розыгрыши, французские автоматические ручки и хорошую дорогую бумагу. Его называли циником. А он и был циником. Накатал в 37-м повесть о Сталине «Хлеб», сдал в Гослитиздат и даже гранки не стал читать. «Пусть Сталин читает!»

Собственно, Михоэлс без труда мог предугадать совет, который Алексей Толстой дал бы ему: «Плюнь ты на все к чертовой матери! Ставят президентом — становись президентом. А там видно будет. То ли шах сдохнет, то ли ишак сдохнет, то ли ходжа сдохнет». Он не советом мог быть полезен, а тем, что азартно включился бы в обсуждение вариантов, самых фантастических. А среди них мог бы оказаться и верный. И материал «Падения Берлина» смотрел бы и во второй, и в третий, и в пятый раз. И сказал бы, объевшись: «Весь в белом, бля! Снисходящий с небес. Мессия х. в!»

Был еще один человек, с которым Михоэлс рискнул бы поговорить. Илья Эренбург. Он мотался по заграницам, боролся за мир, в Москве бывал только наездами. Однажды пришел на «Фрейлехс». После спектакля поздравил. Зашли в «Националь». Эренбург только что вернулся из Франции, рассказывал о Пикассо, Луи Арагоне, Эльзе Триоле. Много курил, много говорил, необычно для него много пил. Через неделю ему было лететь в Испанию, на очередной конгресс сторонников мира. На замечание Михоэлса о том, что борьба за мир принимает устрашающие размеры, внимательно и трезво на него посмотрел. Поинтересовался с кривоватой усмешкой:

— Ты еще не научился читать газеты? А пора. Если начинается битва за урожай — значит, с урожаем не все в порядке. Битва за повышение производительности труда — соответственно. То же — с борьбой за мир.

— Нам есть чего бояться? — спросил Михоэлс.

— А как ты думаешь? У них есть атомная бомба, а у нас пока нет.

— Может быть, и у нас есть? — предположил Михоэлс. — Только мы об этом не знаем!

— Мы узнаем об этом. Можешь не сомневаться, — ответил Эренбург и снова заговорил о французских импрессионистах. Михоэлс понял: не хочет говорить ни о чем серьезном. Что ж, не хочет — значит, не хочет.

Даже с самым близким другом, Вениамином Зускиным, Михоэлс не мог поделиться своими тревогами. Зускин был больше, чем другом. Он был частью Михоэлса. Божья флейта. Еврейская скрипочка, звучащая от самого легкого дыхания ветерка. Божьей милостью комедиант с открытым, обнаженным сердцем. Михоэлс и полслова ему не сказал, а он уже был переполнен тревогой. И сам не знал, откуда эта тревога. Поэтому нервничал, злился, потерял сон.

Однажды, закончив в своем кабинете в театре прием посетителей, Михоэлс прошел на сцену. Не хотелось никого видеть, вникать в мелкие театральные неурядицы, каких всегда пруд пруди. Утренняя репетиция давно закончилась, до спектакля было еще три часа. Зрительный зал был темный, на сцене горел дежурный свет, даже монтировщики еще не появились. Михоэлс поднялся на колосники, остановился посреди помоста, облокотился на железные перильца. Это была высшая точка сцены. Надзвездье.

Здесь и нашел его Вениамин Зускин.

— Ты зачем сюда залез? — закричал он. — Тебя ищут по всему театру!

— Тсс! — остановил его Михоэлс. — Тише. Здесь нельзя говорить громко.

— Почему?

— Встань сюда. А теперь посмотри вниз. Кем ты себя чувствуешь?

Зускин сразу все понял.

— Богом.

— Да, Богом. А в Божьих имениях не кричат. Отсюда можно только провозглашать. Желательно благие вести. Ты принес мне благую весть?

— Звонил Лозовский. Просил тебя позвонить. Это благая весть?

— Не думаю, — ответил Михоэлс. — Нет, не думаю… Как ты думаешь, Сталин антисемит?

— Говорят, да… Почему ты об этом спросил?

— А я думаю — нет. Антисемит — это человек, который ненавидит евреев. Ненавидят равных. Я, Сталин, считаю евреев равными мне?

— По-твоему, и Гитлер не был антисемитом?

— Может быть. Он использовал евреев. Для объединения нации. Хотел бы я знать, как намерен использовать евреев Сталин.

— Слушай, что ты несешь? Куда тебя заносит? Что происходит? Я ничего не понимаю! И мне все время страшно. Я все время чего-то боюсь!

Михоэлс вновь поднес палец к губам.

— Тсс!.. Странная все-таки вещь театр… Вон пришел монтировщик дядя Гриша. По-моему, снова пьяный… Публика считает людей театра богемой, разгильдяями. А между тем театр — механизм высочайшей организации. Шестьдесят человек обеспечивают выход спектакля. Один-единственный не придет или напьется — и спектакля не будет. Мог бы в таких условиях работать хоть один завод?

— Любого можно заменить, — возразил Зускин.

— Если успеешь. И не любого. Исполнителя главной роли не заменишь, если нет второго состава… Как ты поступаешь, если тебе предлагают роль в пьесе, которая тебе не нравится?

— Странные вопросы ты задаешь. Отказываюсь от роли.

— А если нет другого актера на эту роль?

— Значит, спектакля не будет.

— Значит, спектакля не будет, — повторил Михоэлс. — Значит, не будет… Ладно, давай спустимся на грешную землю. Скажи помрежу, чтобы отправили дядю Гришу спать. И пусть вызовут замену. А я пойду позвоню Лозовскому.

Михоэлс вернулся в свой кабинет, посидел над телефоном, но звонить не стал. Он догадывался, о чем ему скажет Лозовский. И не знал, что ему сказать в ответ.

Он вышел из театра, чтобы ехать на «Мосфильм». И вдруг понял, что ему вовсе не нужно сидеть в монтажной, чтобы увидеть финальную сцену «Падения Берлина».

Он сел на скамейку и прикрыл глаза. И спустилась с небес огромная стальная птица. И появился генералиссимус Сталин в белоснежном мундире.

Великий Сталин.

Недоучившийся семинарист.

Михоэлс стиснул рукоять трости. Он нашел ответ.

Ну конечно же! Как он сразу не понял?

Снизошедший с небес.

В белоснежных ризах.

Мессия.

«Не мир я вам принес, но меч!..»

Михоэлс не помнил, сколько времени просидел на стылом осеннем ветру. Встал, поднял воротник макинтоша. Похромал к дому, сунув руку в карман. Пальцы нащупали какую-то бумагу. Остановился, вынул, посмотрел с удивлением. Это был конверт. Заклеенный, но без адреса. Вскрыл. В конверте была записка:

«Жидовская образина, ты больно далеко взлетел, как бы головка не слетела».

На другой день Лозовский позвонил снова. Но по телефону говорить ничего не стал. Лишь сказал:

— Буду через десять минут. Выйди.

Ровно через десять минут возле театра остановился черный правительственный «ЗиС». Лозовский выбрался из машины, пожал Михоэлсу руку. Кивнул:

— Пойдем погуляем.

Пошли по Малой Бронной, пустынной в это рабочее время дня. Ветерок гнал по асфальту красные кленовые листья.

— Вчера я был у Молотова, — проговорил Лозовский. — Он просил передать тебе, что ждет ответа. Дал понять, что ответ нужен срочно.

— В чем срочность? — спросил Михоэлс.

— Я полагал, что это мне объяснишь ты. И что за ответ.

— В какой стадии находятся переговоры по плану Маршалла?

— Почему тебя это интересует? — удивился Лозовский.

— Для расширения кругозора.

— В промежуточной. Ожидаем приезда американской делегации. Для детального обсуждения.

— В Москву?

— Да, в Москву.

— Когда?

— Точный срок еще не установлен. После Нового года. Где-то в конце января.

— Делегацию возглавляет Гарриман?

Лозовский остановился и внимательно, сверху вниз, посмотрел на Михоэлса:

— Ты и это знаешь?

— Предполагаю.

— Да, Гарриман. Для нас это хорошо. У него репутация «голубя».

Михоэлс усмехнулся:

— Никогда не любил голубей. Выходит — не зря.

— Ты так и не объяснишь мне, в чем дело?

— Извини, Соломон Абрамович. Нет.

— Почему?

— Почему?.. Когда-то мы пили у меня дома польскую водку «Выборову», ты запретил мне выносить на обсуждение президиума ЕАК наше письмо о Крыме. Ты сказал: «Давай их побережем». Помнишь?

Лозовский кивнул:

— Помню.

— Поэтому я ничего и не расскажу. И когда тебя спросят: «Гражданин Лозовский, о чем вы вели переговоры с гражданином Михоэлсом 26 октября 1947 года в 14 часов, прогуливаясь по улице Малая Бронная?» — ты ответишь: «Гражданин следователь, в указанный вами день я не вел никаких переговоров с гражданином Михоэлсом. Я лишь передал ему слова товарища Молотова о том, что товарищ Молотов ждет ответа. О каком ответе шла речь, я не знаю. Гражданин Михоэлс мне ничего не сказал». Вот так ты ответишь. С чистой партийной совестью.

— Я мог бы тебе помочь, — заметил Лозовский.

Михоэлс покачал головой:

— Нет, Соломон Абрамович. Ты очень большой начальник. Но ты не Господь Бог.

— Что мне передать Молотову?

— Скажи, что я дам ответ.

— Понятно.

Вернулись к машине. Михоэлс спросил:

— Тебе не трудно будет подбросить меня на Кропоткинскую?

Лозовский кивнул:

— Садись.

Возле метро «Кропоткинская» Михоэлс попросил остановить машину. Лозовский посмотрел, как он пересекает бульвар, и бросил водителю:

— На Старую площадь!..

Аллеи Гоголевского бульвара были завалены желтыми, оранжевыми и багровыми листьями. Сквозь голые кроны тополей и лип сквозило чистое, без единого облачка, небо. Стояло холодное, ясное, голубое предзимье.

Москва была до тоски прекрасна.

До тоски и сердечной боли была прекрасна жизнь.

Михоэлс вошел в ЕАК.

IV

«Совершенно секретно

Спецдонесение

Доктор Браун — Павлу

Сегодня, в 14 часов 20 минут, в мой служебный кабинет в помещении Еврейского антифашистского комитета СССР по адресу ул. Кропоткинская, дом 10 пришел председатель президиума ЕАК С. М. Михоэлс и сказал, что он очень хотел бы, если я ничего не имею против, посоветоваться со мной по очень трудному и очень важному для него вопросу. Я ответил, что буду рад быть ему полезен всем, чем смогу, предложил раздеться и сесть, что С. М. Михоэлс и сделал.

Как Вам известно, в середине сего 1947 года по указанию заместителя министра начальника 1-го Главного управления МГБ СССР тов. Федотова П. В. я был направлен на работу в ЕАК СССР и через Отдел внешней политики ЦК ВКП(б) оформлен секретарем ЕАК по зарубежным связям. При моем поступлении в ЕАК С. М. Михоэлс сказал, что он очень рад, что секретариат комитета пополнился сотрудником, имеющим большой опыт зарубежной работы и владеющим четырьмя иностранными языками. Он знал о моей работе в США в должности вице-консула, так как в 1943 году я осуществлял оперативное сопровождение его пропагандистской поездки по США и имел на связи его спутника поэта И. Фефера, негласного сотрудника НКВД по кличке Зорин. Об истинном характере моей деятельности С. М. Михоэлс не был осведомлен, так как контакты с Зориным проводились в режиме максимальной конспиративности.

Нижеследующий отчет максимально детализирован, так как, не владея общей оперативной обстановкой, я не имел возможности выделить главные информационные узлы и акцентировать на них внимание.

С первых минут М. произвел на меня впечатление человека, чем-то сильно встревоженного и угнетенного. Он спросил, нет ли у меня водки или еще лучше — коньяка. Я ответил, что нет, но это можно устроить. М. сказал: „Устройте, голубчик, сделайте одолжение“. Он дал мне деньги, я передал их водителю и приказал съездить за коньяком и легкой закуской. Пока он ездил, М. расспрашивал меня о моей работе после США, вспоминал о своей поездке по Америке.

Когда водитель привез коньяк „КВВК“, сыр и конфеты, М. попросил меня запереть дверь кабинета и разлил коньяк в принесенные мной из буфета граненые стаканы, в каждый больше половины. Я сказал, что для меня это слишком много, на что М. заявил, что хорошего коньяка не может быть слишком много, что он, как деньги, которые бывают только в двух состояниях: либо их нет, либо их не хватает. После чего М. чокнулся со мной и выпил свой стакан до дна, потом налил еще и снова выпил, не закусывая. Затем закурил папиросу „Казбек“ и предупредил меня, что он не будет называть никаких фамилий и что, если я догадаюсь, о ком идет речь, я не должен спрашивать у него подтверждения своих догадок.

Мои реплики в процессе дальнейшего разговора носили поддерживающий и нейтральный характер. М. сказал, что трудное положение, в котором он сегодня оказался, имеет начало в его американском турне, во время которого, как я знаю, он вел приватные переговоры о планах создания в Крыму еврейской республики. На мое замечание о том, что я не знаю ни о каких его переговорах, М. попросил не морочить ему голову, так как он сам является большим специалистом по морочинью голов, что я могу не подтверждать его слов, но не стоит и отрицать очевидного и естественного. Из его дальнейшего рассказа следовало, что сейчас неким весьма высокопоставленным лицом делаются попытки реанимировать проект создания в Крыму еврейской республики с практическими открытыми границами, что от М. требуют поддержать этот проект, с чем сам М. категорически не согласен, так как заселение Крыма советскими и западными евреями поставит под угрозу базу Черноморского флота и в конечном итоге выйдет боком самим евреям.

Я сказал, что не понимаю, какое отношение к этому проекту имеет он, на что М. ответил, что такое уж это еврейское счастье вляпываться во все, во что можно вляпаться. Я заметил, что, если он совершенно убежден в своей правоте, ему следует написать товарищу Сталину и подробно изложить свои доводы. М. ответил, что изложил все свои доводы в личном разговоре с тем самым высокопоставленным лицом, но оно их отвергло, не приводя никаких убедительных аргументов. Из чего М. заключил, что сверхзадачей этого плана является не жизнеустройство евреев, а совсем другие цели, о которых М. догадался, но не хочет сейчас об этом говорить. Если этот план поддерживает сам товарищ Сталин, то нет никакого смысла писать. А если попытки осуществить этот план делаются помимо него, в чем М. очень сомневается, то тем более писать бесполезно и даже опасно, потому что его письмо не дойдет до товарища Сталина. Я выразил сомнение в том, что письмо на такую важную тему и от такого авторитетного человека может быть не передано товарищу Сталину. М. раздраженно ответил, что лицо, о котором он говорил, это товарищ Молотов и теперь я сам могу судить, дойдет через него письмо до товарища Сталина или не дойдет.

Имея целью провести зондаж образа мыслей и практических намерений М., я предположил, что при всей убежденности в своих доводах он, возможно, все-таки не прав и у сторонников плана создания Крымской еврейской республики есть какие-то более глубокие соображения высшего государственного порядка. С тем же раздражением М. ответил, что как раз об этом он мне и говорил, что этот спектакль был уже сыгран как минимум два раза в истории человечества, один раз в двенадцатом веке до новой эры, а второй раз в фашистской Германии, а сейчас его намереваются поставить в Советском Союзе. И что только недоумки, которые изучают не историю, а историю партии по „Краткому курсу“, могут рассчитывать, что у этого спектакля будет какой-то новый финал. Ибо сказано: „Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем“.

Я спросил, не опасается ли он затрагивать такие острые темы в разговоре с почти незнакомым, в сущности, человеком. М. сказал, что по роду своей профессии он обязан разбираться в людях и я не кажусь ему человеком, который тут же побежит на него стучать, потому что волнующие его проблемы самым прямым образом касаются и меня как еврея. Если же он ошибается, то ему нужно не спектакли ставить и не возглавлять ЕАК, а катать в лагере тачку. Сказав это, М. предложил выпить еще, налил себе полстакана и хотел налить мне, но не стал настаивать, когда я сказал, что у меня еще есть коньяк. Он выпил и в дальнейшем продолжал подливать себе и пить, не закусывая, при этом постоянно курил.

М. пояснил, что решил обратиться ко мне, потому что среди его многочисленных друзей и знакомых я единственный человек, у которого есть возможность реально ему помочь. По его словам, наилучшим выходом из создавшейся ситуации будет тот, при котором американская сторона отказалась бы от своего участия в плане создания Крымской еврейской республики. Нужно дать им понять, несколько раз повторил М., что это катастрофический план, что в проигрыше будут все. У меня, как сказал обо мне М., за годы работы за рубежом наверняка появилось много друзей и близких знакомых, что есть люди, которым можно довериться, и среди дипломатов, аккредитованных в Москве. Достаточно будет намека на то, что советские евреи настороженно относятся к этому плану, американцы все остальное поймут сами, потому что они не идиоты и умеют прогнозировать ситуации не хуже его, М. Он спросил, согласен ли я содействовать ему в осуществлении этого замысла. Я ответил, что у самого М. тоже есть знакомые в американском посольстве и он может реализовать свою идею без постороннего участия. М. возразил: его уже не приглашают на приемы, а среди его знакомых дипломатов есть только один, кому он рискнул бы довериться — бывший посол США в СССР Гарриман, но он давно уже уехал из Москвы, сейчас стал министром торговли и нет никакой возможности установить с ним связь. Так что у него единственная надежда на мою помощь.

Не имея никаких инструкций о том, какую тактику проводить в этой неожиданно возникшей ситуации, я сказал, что предложение М. для меня полная неожиданность и я должен все как следует обдумать, прежде чем смогу дать какой-то ответ. М. ответил, что он, конечно, все понимает, но попросил меня думать не слишком долго, потому что его самого торопят с ответом.

Разговор длился значительно дольше пересказа, так как М. все больше подпадал под влияние алкогольного опьянения, часто повторялся и сбивался с мысли. Он стал жаловаться на то, что актерский труд самый неблагодарный, писатель оставляет после себя книги, художник картины, а от актера остаются только мимолетные воспоминания, что всю жизнь приходится играть плохие роли, потому что жизнь не дает выбора. Он стал читать монолог Гамлета, роль которого ему так и не удалось сыграть, но забыл слова, не смог вспомнить, после чего неожиданно помрачнел, как это бывает с сильно пьяными людьми, и злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь, что пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит. На мой вопрос, кто такие эти Корей и Дафан, М. ответил, что любой народ, а евреи особенно, должны знать своих героев.

Поскольку к этому моменту бутылка уже была пуста, М. выпил коньяк из моего стакана и потребовал, чтобы я послал водителя за новой бутылкой. Я решительно этому воспротивился и уговорил М. поехать домой и отдохнуть. После чего с помощью водителя погрузил его в машину и доставил на его квартиру на Тверском бульваре, передав с рук на руки его жене Анастасии Павловне, которая была изумлена появлением мужа в таком виде в это довольно еще раннее время дня.

По поводу упомянутых М. в разговоре библейских имен я навел справки и выяснил следующее.

Слова „Что было, то и будет, и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем“ принадлежат Экклезиасту, царю иудейскому в Иерусалиме. В полном виде цитата выглядит так:

„Что было, то и будет и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Бывает нечто, о чем говорят: ''смотри, вот оно новое''; но это было уже в веках, бывших прежде нас.

Нет памяти о прежнем; да и о том, что будет, не останется памяти у тех, которые будут после“.[2]

Корей и Дафан упоминаются во многих Книгах Библии. В Четвертой книге Моисеевой Числа, в частности, сказано:

„Корей, сын Иссаара, сын Каафов, сын Левиин, и Дафан и Авирон, сыны Елиава, и Авнан, сын Фалефа, сыны Рувимовы, восстали на Моисея, и с ними из сынов Израилевых двести пятьдесят мужей, начальники общества, призываемые на собрания, люди именитые…“[3]

Имена Корея и Дафана стали нарицательными, так называют изменников и предателей. Терминология архаичная, в настоящее время практического употребления не имеет.

Прошу дать инструкции по направлениям дальнейшей разработки объекта М.

Браун

Дополнение.

Сегодня утром, когда я закончил составление настоящего отчета, ко мне в кабинет вновь пришел М. У него был чрезвычайно озабоченный и удрученный вид. Он сказал, что очень просит меня забыть о нашем вчерашнем разговоре, что он поддался минутному тяжелому настроению и очень сожалеет об этом. Ему не следовало обращаться ко мне за помощью в вопросе, повлиять на решение которого не в его силах. На протяжении всей истории, сказал М., евреи всегда были средством, и с этим, видимо, ничего не поделаешь, остается только смириться.

Я заверил М., что у меня и в мыслях не было воспринимать серьезно вчерашнюю беседу, что я воспринял ее с самого начала как попытку М. отвести душу, что я тронут его доверием и он может рассчитывать на мое молчание. Я также сказал, что мне было очень интересно поговорить с человеком с таким глубоким и своеобразным мышлением, и спросил, что он имел в виду, говоря о спектакле, который был уже сыгран в доисторические времена и в фашистской Германии и который теперь хотят поставить в Советском Союзе. М. ответил, что у этого спектакля очень простой сюжет: сначала евреев зовут, как друзей, а потом превращают в рабов и заложников. М. сказал, что не помнит, что он наболтал про Советский Союз, но если его попытаются поставить и здесь, закончится все той же трагедией. Не только для евреев. Для всех.

М. поблагодарил меня за понимание, еще раз извинился и попросил разрешения воспользоваться моим телефоном. Дозвонившись до приемной начальника Совинформбюро, он представился и попросил соединить его с Лозовским. Он сказал Лозовскому, что все обдумал и просит передать человеку, который ждет от него ответа, что его ответ „да“.

После этого М. попрощался со мной и направился в приемную ЕАК, где его уже ждала большая очередь посетителей…»

V

— Не понимаю. — Сталин помолчал и повторил с раздражением: — Не понимаю!

Он подождал, пока Молотов дочитает спецдонесение доктора Брауна. Спросил:

— Ты понимаешь?

— Не все. Он не мог не догадываться, что Хейфец — кадровый работник госбезопасности. Наверняка догадывался.

— Он не догадывался, — поправил Сталин. — Он знал это совершенно точно. И все-таки пришел к нему!

— Непонятно, — согласился Молотов. — Поступок самоубийственный. Ни один человек в здравом уме на него не решится. Михоэлсу не откажешь в умении рассуждать здраво и точно оценивать ситуацию. Остается предположить, что это был просто нервный срыв. Захотелось облегчить душу. Напился, наговорил лишнего. Потом проспался, опомнился.

— Сам-то ты веришь в это? — спросил Сталин.

— Не очень. Но в жизни человек достаточно часто поступает глупо и нелогично.

— Это ты правильно сказал, правильно, — покивал Сталин. — Даже умные люди делают глупости. И гораздо чаще, чем можно было бы ожидать. Но вот насчет напился…

Сталин вызвал Поскребышева:

— Ты когда-то готовил мне «объективку» на Михоэлса. Где она?

— В архиве, товарищ Сталин. Найти?

— Ладно, не нужно, я и так помню. Можешь идти.

Поскребышев вышел.

— Там вот что было, — продолжал Сталин. — «К спиртному неравнодушен. Может перепить Фадеева и Толстого. При этом человеческого облика никогда не теряет». А перепить Фадеева — тут бутылкой не обойдешься, даже двумя. А сколько он выпил с Хейфецем? Меньше бутылки.

— Хейфец профессионал, — напомнил Молотов. — Он в состоянии отличить пьяного от того, кто только притворяется пьяным.

— Ты все время забываешь, что Михоэлс артист. Я тебе уже второй раз об этом напоминаю!

Молотов уловил недовольство в голосе Сталина и пожал плечами:

— В таком случае объяснение только одно: он использовал Хейфеца, чтобы сообщить нам то, что он думает.

— Это уже ближе, — одобрил Сталин. — Что же он нам сообщил?

— Что он по-прежнему считает, что создание еврейской республики в Крыму приведет к катастрофе. И не только для евреев, но и для всех. Я не понял, что он имеет в виду.

— Потому что ты тоже из тех, кто изучал историю партии, а не историю.

— Я не изучал историю партии. Я ее делал. Рука об руку с вами. Под вашим руководством.

— Ну, делал, делал. Но мог бы найти время и поинтересоваться просто историей. Тогда не задавал бы таких вопросов. Сюжет с евреями кончился для Рамзеса Второго крахом Египта. Чем такой же сюжет кончился для Гитлера — помнишь, надеюсь. Что еще он нам сообщил?

— Что намерен предупредить американскую сторону, чтобы они отказались от участия в крымском проекте. И попытается сделать это через Гарримана.

— Когда приезжают американцы для обсуждения нашего участия в плане Маршалла?

— Ориентировочно в середине января.

— Кто будет возглавлять делегацию?

— Скорее всего, Гарриман.

— Можем мы потребовать, чтобы делегацию возглавлял сам Маршалл?

— У нас нет для этого оснований. Госсекретарь Маршалл возглавит делегацию на последнем этапе — когда все документы будут согласованы и готовы к подписанию. Эта же встреча — рабочая.

— Есть у нас возможность настоять на замене Гарримана?

— Его может заменить бывший госсекретарь Бирнс. Он тоже задействован в реализации плана Маршалла в Европе. Но у него гораздо более жесткая позиция, чем у Гарримана.

— Не имеет значения. Будет даже лучше, если этот раунд переговоров закончится ничем. Будет назначен второй, третий. Это нам только на руку.

— Почему? — спросил Молотов.

— Нам нужно протянуть время. Опять не понял? Отправить мне тебя послом в Монголию, что ли? Глава внешнеполитического ведомства великой державы! Даже Абакумов понимает, а ты не понимаешь. Для чего нам нужно протянуть время?

— Бомба, — предположил Молотов.

— Слава Богу! Наконец-то сообразил. Да, бомба. Пока у нас нет бомбы, мы обречены на политику лавирования. И здесь годятся все средства. Крымский проект — очень хорошее средство. Поэтому нельзя допустить встречи Михоэлса с Гарриманом.

— Михоэлс изменил свою точку зрения, — напомнил Молотов. — Он сообщил мне об этом через Лозовского. Разговор с Хейфецом — еще одно доказательство. Михоэлс сказал «да».

— Ты ему веришь?

— Нам важно не то, что он думает. А то, как поступит.

— А как он поступит?

— Правильно, — заверил Молотов. — Он знает, чем рискует.

— Чем?

— Всем. Собственной жизнью. Жизнью своей семьи. Всем.

Сталин напомнил:

— История знает случаи, когда это не останавливало человека.

— Времена фанатиков давно прошли. Михоэлс не фанатик. Для этого он слишком любит жизнь.

Сталин поднялся с кресла, походил. Снова сел. И снова поднялся.

— Ладно. Допустим. Что он еще сказал?

— Все. Больше ничего существенного.

— Все? — переспросил Сталин. Он взял отчет Хейфеца, нашел нужное место. Прочитал: — «И злобно заявил, неизвестно к кому обращаясь, что пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит». Это, по-твоему, ничего существенного? «Неизвестно к кому обращаясь». Известно! Он обращался ко мне. И сказал, что я — сволочь! А? Это несущественно?

— Он имел в виду скорее меня.

— Тебя? Ты для него — микрофон. И только! Он. Сказал. Мне. Что я. Сволочь. Как тебе это нравится?

— Я не стал бы обращать на это внимания. К тому времени он был уже достаточно пьян. И вряд ли отдавал себе отчет в том, что говорит.

Сталин помолчал и неожиданно согласился:

— Ты прав. Не будем обращать на это внимания. Пока. Почему? Потому что он нам сейчас нужен. И он это знает. И это знаем мы. Отложили вопрос. Реакция на вчерашнее голосование в ООН по палестинской проблеме?

— Для нас — в высшей степени положительная. Первыми за создание еврейского государства голосовали Соединенные Штаты. Громыко — в конце. «За» были тридцать три делегации. «Против» — тринадцать, в их числе все арабские страны. Десять, включая Великобританию, воздержались. Арабы обрушились с резкой критикой на США, наша позиция осталась неакцентированной. Во всех еврейских поселениях Палестины всю ночь шли митинги. Советский Союз благодарили за поддержку.

— Когда евреи намерены объявить о создании своего государства?

— Скорее всего, 14 мая 1948 года. В этот день с территории Палестины уйдет последний британский солдат.

— Они понимают, что в тот же день начнется война с арабами?

— И очень хорошо. Они уже начали переговоры с нашими людьми в Румынии о продаже им оружия для Хаганы. Деньги они рассчитывают собрать при помощи еврейских организаций в США.

— Они смогут и оружие купить в США, — заметил Сталин.

— Нет. Американцы примут эмбарго на поставки оружия на Ближний Восток. Уже сейчас на обсуждение выдвинут этот законопроект. Если Америка будет продавать оружие евреям, это окончательно испортит отношения США с арабами. Трумэн не может себе позволить пойти на это.

— Штаты не будут продавать оружие только евреям?

— Нет, эмбарго распространится на весь ближневосточный регион. Иначе законопроект не пройдет. Еврейское лобби в конгрессе этого не допустит. Трумэну и так непросто будет провести закон об эмбарго.

Сталин вновь поднялся и медленно заходил по кабинету.

— Это хорошо, — подумав, сказал он. — Очень хорошо. Мы не заинтересованы в том, чтобы молодое еврейское государство в Палестине было раздавлено арабами в первые дни своего существования. Поэтому мы продадим евреям оружие. Разумеется, тайно. И научим эффективно его использовать. В Румынии, Польше и Чехословакии немало евреев, имеющих большой опыт военных действий. Нужно позаботиться, чтобы они оказались в Палестине. У нас есть такая возможность?

— Да, товарищ Сталин. В Румынии у нас сильные агентурные позиции. Наши люди контролируют переселение евреев в Палестину.

— Нужно их сориентировать в этом направлении. Если Хагана получит оружие и хороших инструкторов, сможет она противостоять арабам?

— В этом нет сомнений. В Хагане очень сильный моральный дух. А это, как мы знаем, решающий фактор.

— Очень хорошо, — повторил Сталин. — А потом мы будем продавать оружие и арабам. И что мы получим в итоге?

— Перманентный вооруженный конфликт.

— Правильно. Обе стороны которого будут зависеть от нас. В результате весь Ближний Восток станет зоной нашего влияния, а поток евреев-переселенцев из воюющей Палестины неизбежно переадресуется в Крым. И через них в зоне нашего влияния окажется и конгресс Соединенных Штатов.

Молотов промолчал. Очень он в этом сомневался. Но когда Сталин был в чем-то убежден, спорить с ним было опасно.

— Как на результаты голосования в ООН отреагировали у нас? — поинтересовался Сталин.

— Митингов, как вы понимаете, не было.

— Это я понимаю.

— О реакции можно судить по публике Политехнического музея. Был творческий вечер театра ГОСЕТ. Когда пришло сообщение, Михоэлс прервал концертный номер и объявил: «Мой герой, Вениамин Третий, отправившийся на поиски земли обетованной, спрашивал: „Где же она, святая наша земля?“ Он не знал ответа. Сегодня в Организации Объединенных Наций товарищ Громыко дал нам ответ на этот вопрос. Палестина — вот где святая наша земля».

— И что?

— Зал аплодировал стоя. Мне сообщили, что овация длилась ровно двенадцать минут.

— Двенадцать минут? — переспросил Сталин. — Это очень много.

Молотов напомнил:

— Вам аплодируют и по часу.

— Как ты думаешь, Вячеслав, что я чувствую, когда мне аплодирует зал?

— Мне трудно судить.

— Я чувствую, что советский народ верит мне. Что он связывает со мной надежды на лучшую жизнь. Что люди уверены, что я не обману их ожидания… Тебе не кажется, что Михоэлс слишком часто оказывается у нас под ногами?

Молотов пожал плечами:

— Так получается. У нас под ногами оказывается не Михоэлс, а еврейский вопрос.

— Может, пора его наконец решить?

Молотов не успел ответить. Вошел Поскребышев. Доложил:

— Абакумов на проводе. Просит санкцию на арест Евгении Аллилуевой.

Сталин подумал и кивнул:

— Согласен.

Вернувшись в свой кабинет, Молотов подошел к окну. Была глубокая, глухая ночь. Торчала колокольня Ивана Великого, подсвеченная прожекторами. Шел снег.

Ночь. Каждый день ночь. Бесконечная ночь. Как на обратной стороне Луны.

Он представил, как у себя в кабинете мягкой походкой вышагивает по ковру Сталин. Старый, смертельно опасный тигр. Молотов подошел к книжному шкафу, достал энциклопедию.

«Тигр. Один из крупнейших современных хищников… Тигры-людоеды обычно старые или больные особи… Активен преимущественно ночью…»

Преимущественно ночью.

Властелин ночи.

Князь Тьмы.

VI

Евгению Александровну Аллилуеву и ее мужа Николая Владимировича Молочника арестовали поздним вечером 10 декабря 1947 года. Рано утром 11 декабря Кира Павловна, дочь Евгении Александровны от первого брака, кинулась к Гольдштейнам, близким друзьям дома. Она знала, что вечером 12 де-кабря они собирались на концерт в консерваторию, на котором должна была присутствовать и Светлана Аллилуева со своим мужем Григорием Морозовым. Гольдштейны хорошо знали Григория и Светлану. Кира надеялась, что они помогут.

Рассказ Киры об аресте родителей встревожил Гольдштейнов. Они не рискнули пойти на концерт. Но служба наружного наблюдения МГБ зафиксировала, к кому наутро побежала дочь арестованной Е. Аллилуевой. В ночь с 17 на 18 декабря доктор экономических наук, старший научный сотрудник Института экономики АН СССР, автор только что вышедшей книги «Германский империализм» Исаак Иосифович Гольдштейн был арестован и доставлен на Лубянку. На первом же допросе он рассказал, зачем приходила к нему Кира Павловна. Она хотела, чтобы Гольдштейн через Григория Морозова и Светлану Аллилуеву обратился к товарищу Сталину с просьбой приостановить беззаконие в отношении ее родителей. Кира была уверена, что они ни в чем не виновны.

Еврей Гольдштейн — еврей Григорий Морозов — дочь Сталина — сам товарищ Сталин. Следователь МГБ майор Сорокин насторожился. Это был сюжет, достойный кисти Айвазовского. Гуляла тогда по Москве такая фраза. Откуда она взялась, он не знал. Но сама фраза ему нравилась. Правильней было сказать, что это был сюжет, достойный кисти Верещагина. Но кто такой Верещагин, майор Сорокин не знал. А важность сюжета понял сразу.

Попытка проникнуть в родственное окружение товарища Сталина. Попытка воздействовать на товарища Сталина через его родственников. Это попахивало. Если не терроризмом, то государственной изменой уж точно. А может, и терроризмом.

Начальник следственной части МГБ по особо важным делам полковник Лихачев и его заместитель подполковник Комаров сразу же согласились с майором Сорокиным. Комаров подключился к допросам. За Гольдштейна взялись в четыре руки. Он не сразу понял, чего от него хотят. Отвечал подробно и обстоятельно обо всех деталях своей биографии, жизни и научной деятельности. Его научная деятельность никого не интересовала. Пришлось сформулировать вопрос с предельной точностью: «Назовите своих сообщников, которые вместе с вами пытались проникнуть в ближайшее окружение товарища ____________». В протоколах допросов фамилия Сталина и других руководителей советского государства пропускалась, ставилась черта. Фамилии вписывались позже от руки в экземпляры допросов, которые направлялись в Инстанцию — так именовался Сталин и ЦК.

Гольдштейн резко возразил против слова «сообщники». Он заявил, что не предпринимал никаких попыток проникнуть в окружение товарища Сталина. Со Светланой Аллилуевой он познакомился случайно, она была его студенткой, по собственной инициативе она познакомила его со своим мужем Григорием, никаких попыток использовать это знакомство он никогда и ни в каких целях не предпринимал.

Пришлось прибегнуть к острой форме допросов. На шестые сутки Гольдштейн вспомнил, что один из его знакомых, Гринберг, проявлял интерес к тому, как живут Светлана Аллилуева и Григорий Морозов. В ту же ночь шестидесятилетний кандидат исторических наук, старший научный сотрудник Института мировой литературы им. Горького Захар Григорьевич Гринберг был доставлен на Лубянку и подвергнут допросу. Свой интерес к семье Светланы Аллилуевой он объяснил простым обывательским любопытством. Но эта увертка ему не помогла. Высокое профессиональное мастерство следователей МГБ быстро заставило его полностью разоружиться. Он признался, что недели за две до ареста был на спектакле «Фрейлехс» в еврейском театре ГОСЕТ, после спектакля зашел за кулисы, чтобы поздравить с замечательной работой художественного руководителя театра артиста Михоэлса, которого до этого лично не знал. На вопрос о творческих планах Михоэлс ответил, что все его силы и время занимает сейчас прием посетителей, которые приходят и приезжают со всех концов Советского Союза с жалобами на трудные условия жизни и притеснения местных руководителей, которые восприняли газетную кампанию борьбы с буржуазным национализмом как поощрение антисемитизма. Гринберг высказал предположение, что это типичные местные перегибы, какие уже не раз бывали в проведении генеральной линии партии и против которых резко выступал товарищ Сталин, одергивая слишком ретивых товарищей на местах. Он посоветовал Михоэлсу написать товарищу Сталину, на что Михоэлс сказал, что это бесполезно, так как письмо до товарища Сталина, скорее всего, не дойдет. Гринберг возразил: проблема очень важная и острая, нужно поискать пути, чтобы письмо попало в руки товарища Сталина.

Гринберг утверждал, что никакого продолжения этот разговор не имел, но следователи Комаров и Сорокин не склонны были этому верить. Еще через три дня круглосуточных допросов Гольдштейн подписал протокол, в котором признался, что пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства товарища Сталина по приказу председателя Еврейского антифашистского комитета Михоэлса, на связь с которым Гольдштейна вывел его знакомый Гринберг.

Гольдштейна отправили в камеру. Комаров и Сорокин зашли в туалет, умылись, стерли капли крови, которой были забрызганы их гимнастерки и сапоги, и пожали друг другу руки.

В ту же ночь дело было доложено начальнику следственной части полковнику Лебедеву. Он сразу понял важность признания Гольдштейна. Оно взрывало дамбу, в оковах которой копился без практического движения огромный материал, собранный за годы агентурного наблюдения за деятельностью ЕАК. Лебедев вызвал следователя Бровермана и приказал оформить обобщенные протоколы допросов Гринберга и Гольдштейна.

В следственной части МГБ издавна существовало разделение труда. Большая часть следователей была «забойщиками» — они умели работать с арестованными, добиваться нужных показаний. Но с грамотностью у них было неважно. Составленные ими протоколы невозможно было читать. Для придания протоколам удобоваримой и ясной формы существовали следователи-«литераторы». Среди них были даже настоящие писатели, такие, как Лев Шейнин, пьесы которого ставились в театрах. Комаров и Сорокин были «забойщиками», Броверман — «литератором». Он быстро придал протоколам нужную форму. «Знакомый» был заменен на «сообщник», «национальный» на «националистический», слова «пытался проникнуть в ближайшее окружение главы советского правительства» были уточнены добавлением «с преступными целями», ибо никакими другими целями не может быть объяснена попытка проникнуть в окружение товарища Сталина. Еврейский антифашистский комитет превратился в еврейское националистическое подполье, действовавшее под прикрытием вывески ЕАК СССР, а председатель президиума ЕАК Михоэлс таким же естественным образом стал главарем этого подполья, выполняющим приказы своих заокеанских хозяев, которым он продался во время своей поездки по США.

Гольдштейн подписал обобщенный протокол не читая. Гринберг прочитал и подписать отказался. Но это уже не имело значения. Дело техники. Подпишет.

Наутро протоколы легли на стол Абакумова. Он приказал привести Гольдштейна. Одного взгляда на него было достаточно, чтобы понять, каким образом было получено признание. Практика допросов в острой форме была отнюдь не новостью для министра, но тут товарищи явно перестарались. Лицо Гольдштейна было в синяках, руки в свежих ссадинах, он не мог ни стоять, ни сидеть — висел на руках конвойных. Ясно: поработали резиновой дубинкой по мягким местам и пяткам. Абакумов не стал задавать Гольдштейну вопросов по сути дела. Лишь спросил:

— Вы больны?

Гольдштейн кивком головы подтвердил:

— Да.

Абакумов приказал:

— Увести!

Сутки Гольдштейн отлеживался.

Затем Абакумов вызвал его снова. Вид у того был немного получше. Абакумов спросил:

— Вы подтверждаете свои показания?

Гольдштейн ответил, с трудом ворочая языком:

— Подтверждаю.

— Гринберг отрицает ваши слова о том, что Михоэлс интересовался, где находится кремлевская квартира товарища Сталина.

Гольдштейн не ответил. Криво сидел на стуле, отрешенно смотрел в пол.

— Вы подтверждаете все свои показания? — повторил Абакумов.

— Да, подтверждаю.

— Значит, Михоэлс подлец?

Так же равнодушно, глядя в пол:

— Подлец.

— Смотрите на меня! — потребовал Абакумов. — Вы понимаете, о чем я вас спрашиваю?

— Понимаю.

— Михоэлс сволочь?

— Сволочь.

По знаку Абакумова Гольдштейна увели. Появился довольный Комаров, доложил:

— Гринберг подписал.

Абакумов взял папку с протоколами и в сопровождении начальника следчасти Лебедева вернулся в свой кабинет. Лебедев был радостно возбужден:

— Хороший улов, Виктор Семенович! Очень крупная рыба!

Абакумов задумчиво на него посмотрел:

— Она нас с собой не утащит?

Лебедев изумился:

— О чем вы? Дело ясное, как дважды два!

— А сколько будет дважды два?

— То есть как сколько? Четыре, конечно!

Абакумов с сомнением покачал головой:

— Евреи на этот вопрос отвечают не так.

— А как? — удивился Лебедев.

— «А сколько нужно?»

— Мы не можем держать эти протоколы, — напомнил Лебедев. — Их нужно немедленно отправить в Инстанцию.

Абакумов согласился:

— В этом ты прав.

Оставшись один, он еще раз просмотрел протоколы. Дело было, конечно, ясное. Кроме одного. Оно возникло само по себе, без указания Сталина. Не расценит ли Сталин его как попытку Абакумова подтолкнуть решение по письму о националистических тенденциях в деятельности ЕАК? Письмо уже год лежало у Сталина. Он не упоминал о нем. Протоколы допросов Гольдштейна и Гринберга невольно заставят Сталина вспомнить о письме Абакумова.

Не очень ладно получалось.

Был и второй момент. Разговор Молотова и Михоэлса, расшифровку которого дал ему прочитать Сталин. Михоэлс зачем-то был нужен Сталину. Здесь была какая-то большая игра. Требующая абсолютной секретности. Абакумов выполнил приказ Сталина обеспечить эту секретность. Начальник опергруппы капитан Евдокимов и звукооператор лейтенант Миронова, единственные из посторонних, во время служебной командировки в Западной Украине подорвались на мине. Погибли при выполнении боевого задания.

Нет, все здесь было не дважды два. Очень даже не дважды два. Лучше бы этого дела сейчас не возникало. Но оно возникло. И Лебедев был совершенно прав: эти протоколы нельзя было придержать. Это могло быть расценено двояко.

Если бы толчок этому делу дал Сталин, Абакумову и в голову бы не пришло спрашивать у арестованного Гольдштейна, считает ли он Михоэлса сволочью и подлецом. Расследование само показало бы. Но сейчас Абакумову не хватало внутренней уверенности. Михоэлс вполне мог оказаться врагом. А мог и не оказаться. Абакумов не очень доверял «забойщикам». Один из них, следователь Шишков, хвастался: «Меня как учили на следователя? Запирали в кабинет, в руку давали ножку от стула и говорили, что не выпустят, пока не получу от стола полного признания во всех преступлениях. И получал!» Они от кого угодно могли получить признание в чем угодно. В ясных делах это не имело значения, только ускоряло ход следствия, а в делах неясных могло оказаться чреватым. Если бы такие «забойщики» работали в «Смерше» в войну, из этого не вышло бы ничего путного. Там нужна была правда, а не признания. Абакумов так и не получил ответа на свой вопрос. Гольдштейн был в том состоянии, когда он мог подтвердить все.

Но, в конце концов, это ничего не решало. Все равно решать будет Сталин. Абакумов успокоил себя привычным: «Мы солдаты, что прикажут, то и будем делать». Он позвонил Поскребышеву и попросил доложить товарищу Сталину, что получены важные показания, имеющие отношение к председателю ЕАК Михоэлсу. Прислать их или доложить лично?

Через десять минут Поскребышев перезвонил:

— Пришлите. И рапорты службы наружного наблюдения.

— В них ничего существенного. Бытовые мелочи. Стоит ли товарищу Сталину тратить на них время?

— Я передам ваше мнение товарищу Сталину, — своим бесстрастным голосом пообещал Поскребышев. — Но рапорты все же пришлите.

— Слушаюсь. Немедленно высылаю.

Через четверть часа все материалы были подобраны и со спецкурьером отправлены в Кремль.

VII

Только во втором часу ночи Сталин раскрыл папку с документами, присланными Абакумовым. Весь вечер она ему мешала. Все время попадалась на глаза. Во время доклада Берии о ходе работ по атомному проекту три раза перекладывал ее с места на место. Берия даже обратил на это внимание, поинтересовался: «Что там такое?» Сталин отмахнулся: «Не отвлекайся!» Но мысль посоветоваться с Берией возникла.

Да, возникла. Берия умел думать быстро и остро. И не боялся высказывать свое мнение, не слишком заботясь о том, совпадет ли оно с мнением Сталина. Молотов тоже был далеко не дурак, но последнее время очень уж зажимался. Слова лишнего не мог себе разрешить. Это раздражало Сталина. Иногда ему нужен был собеседник, несогласный с ним. Спарринг-партнер. Возражения помогали думать. Особенно умные. Берия всегда был хорошим спарринг-партнером. А по мере того как атомный проект, пусть даже ценой высасывания всех соков из народного хозяйства страны, продвигался к завершению, и вовсе становился раскован.

И все же он отпустил Берию, ничего ему не сказал. У него есть дело, незачем его отвлекать. А со своими трудностями Сталин привык справляться сам.

Вид абакумовской папки вызывал его досаду и неудовольствие потому, что он чувствовал: придется что-то решать. Молотов накануне сообщил: согласован срок приезда американской делегации в Москву для детального обсуждения участия СССР в плане Маршалла. Делегацию возглавляет министр торговли США Гарриман. Осторожные дипломатические ходы, направленные на попытку заменить его на Бирнса, не привели к успеху. Американская сторона дала понять, что назначение Бирнса главой делегации наверняка приведет к срыву переговоров, учитывая многократно декларированную приверженность Бирнса к жесткому курсу по отношению к СССР. Американская сторона заинтересована в успехе переговоров. В этом же, надо полагать, заинтересована и Москва. Поэтому Гарриман в качестве главы делегации является фигурой наиболее предпочтительной.

Приезд делегации намечен на 28 января 1948 года.

Через месяц. Это и предопределяло необходимость решения. Решения вынужденного. Продиктованного не его волей, а внешними обстоятельствами. Сталин не любил, когда его вынуждают к решению.

Но и бесконечно пересовывать папку с места на место было уже нельзя. Что это, в конце концов, за игра с самим собой? Что он, ребенок? Нужно решать — значит, нужно решать.

Сталин удобно устроился за столом, раскурил трубку и открыл папку.

Протоколы допросов по делу Евгении Аллилуевой он просмотрел, почти не вчитываясь. Его не интересовали подробности. С этим делом было все ясно. Посидит лет пять, перестанет болтать.

Допросы Гринберга и Гольдштейна прочитал более внимательно. Но и здесь не было ничего принципиально важного. У него не возникло вопроса, правду говорят эти два старых еврея или оговаривают друг друга и Михоэлса. В сущности, это не имело значения. Интересы дела потребуют, чтобы это было правдой — будет правдой. Нет — значит, сядут вне связи с Михоэлсом и деятельностью ЕАК. Потому что сама по себе попытка проникнуть в его окружение — это уже преступление. Чем бы она ни была вызвана.

Понятно было, почему Абакумов посчитал эти документы важными и срочно прислал для ознакомления. В его понимании они давали выход делу Еврейского антифашистского комитета, о националистических тенденциях в деятельности которого он сигнализировал еще год назад. Дело еврейского националистического подполья выводило бы на качественно новый уровень кампанию борьбы с буржуазным национализмом.

Но это было слишком прямолинейное понимание ситуации. Арифметика. А большая политика — это высшая математика. Опытный стратег вводит резервы в самый решающий момент сражения. Так же поступает и опытный политик. Еврейский антифашистский комитет был мощным политическим резервом. Он будет введен в сражение. В нужный момент. Сейчас этот момент еще не наступил.

Сталин встал и прошелся по кабинету. Документы, присланные Абакумовым, не содержали ничего, что вынуждало бы его к быстрому принятию какого-то решения.

К решению вынуждал приезд делегации Гарримана.

Как поведет себя в этой ситуации Михоэлс? Он вроде бы ясно дал понять о своем решении. Правда, сделал это в необычной форме. И при этом еще и сволочью его, Сталина, обозвал. Его. Сталина. Обозвал. Сволочью. Моральная компенсация, надо полагать. Попытка сохранить лицо. Смиряюсь, но не сдаюсь.

Сталин был не из тех людей, которые забывают малейшее пренебрежение, не говоря уж о прямом оскорблении. Но он был и не из тех, кто принимает серьезные решения под влиянием эмоций. А решение, которое сейчас предстояло принять, было серьезным. Вовлечение США в крымский проект даст не меньше, чем три-четыре года форы. А то и больше. А Берия обещал бомбу не позже, чем через два года. Крымский проект и участие в плане Маршалла на приемлемых для СССР условиях принесут и кредиты, в которых отчаянно нуждалась советская экономика. Можно будет выторговать льготы и по ленд-лизу, а то и скостить часть этого девятимиллиардного долга.

И надо же было так случиться, чтобы решение всех этих важнейших вопросов упиралось в какого-то одного еврея.

Парадоксы истории.

Но факт оставался фактом: упиралось. И с этим приходилось считаться.

Итак, Михоэлс.

Сталин не вполне его понимал. У него не было ни малейших сомнений в том, что аргументы против создания Крымской еврейской республики, которые Михоэлс высказал Молотову, для самого Михоэлса яйца выеденного не стоят. Его волновало другое — татары. Об этом он прямо сказал в разговоре с Лозовским, который был зафиксирован оперативной техникой, установленной в кабинете начальника Совинформбюро и в его комнате отдыха.

Но и тут для Сталина было далеко не все понятно. Если допустить, что через какое-то время крымские татары вернутся на свои исконные земли, к тому времени занятые евреями, то тут, конечно, Михоэлс прав: начнется резня. Но какие основания у Михоэлса были думать, что татары хоть когда-нибудь вернутся в Крым? С чего он взял, что, выселив этих подлых предателей, Сталин хоть когда-нибудь вернет их на родину? Они сами предопределили свою судьбу. И Михоэлс не мог этого не понимать. Не верил в долгосрочность сталинской политики? Не верил в вечность советской власти?

Полный абсурд. Это в двадцатые годы эмигранты сидели на чемоданах, дожидаясь, когда Советы падут и можно будет вернуться в Москву. Об этом давно уже никто даже не мечтает, а теперь, особенно после победы над Гитлером, даже самые отъявленные антикоммунисты вроде Черчилля озабочены не победой над большевиками, а тем, чтобы уцелеть самим.

Тогда в чем дело? Человеку почти открытым текстом предлагают один из высших государственных постов страны — должность Председателя Верховного Совета Еврейской советской социалистической республики, а он упирается как бык, которого тащат на бойню. Черт их, этих евреев, поймет. Все у них не как у людей. Что он болтал о роли Корея? Никто не предлагает ему роль Корея. Если на то пошло, ему предлагают роль Моисея.

И все-таки упирается.

Понял глубинные планы Сталина? Как он мог их понять?

Ладно, все это глубокая философия на мелком месте. Сейчас нужно было решить простой и чисто практический вопрос: что скажет Михоэлс при встрече с Гарриманом? Встречи этой, по-видимому, не избежать. Предлагать ее, конечно, никто не будет. Но и препятствовать ей, если Гарриман выразит желание встретиться с Михоэлсом, тоже нельзя. Это может насторожить американцев.

Посмеет ли Михоэлс дать знать Гарриману о своем неприятии крымского проекта? Пусть не словами — намеком, жестом? Он не может рассчитывать, что его намеки останутся незамеченными — это сразу станет ясно по ходу переговоров. Уж это-то он должен понимать, не дурак. Посмеет или не посмеет?

Не должен. Ему недвусмысленно дали понять, чем он рискует. Всем.

Нет, не должен.

Сталин еще немного походил по кабинету, сосредоточенно раздумывая. По всему выходило: не посмеет.

Нет, не посмеет.

Он вернулся за письменный стол и принялся листать рапорты службы наружного наблюдения. Абакумов был прав: ничего существенного. Бытовые мелочи. Репетиции. Занятия в студии. Прием посетителей в ЕАК. Пьянка с Москвиным и Тархановым в ресторане «Восточный»…

«26. 10. 47 с 14.00 до 14.15 объект наблюдения разговаривал с Лозовским, прогуливаясь по ул. Малая Бронная. Содержание разговора зафиксировать не удалось…»

Конспираторы хреновы. Тогда, видно, Лозовский и передал Михоэлсу, что Молотов ждет ответа. После чего Михоэлс пришел к Хейфецу и излил душу. Заодно и бутылку «КВВК» вылакал. Совместил приятное с полезным.

«17. 12. 47. Получил в Комитете по Сталинским премиям командировку в г. Минск для просмотра спектаклей Белорусского театра им. Я. Купалы, выдвинутых на соискание Сталинской премии. Срок командировки с 7 по 14 января 48 г. Заехал в ВТО, договорился, что ВТО командирует с ним в Минск театрального критика Ю. Головащенко. Заказал билет на скорый поезд Москва — Минск на 7 января…»

Сталин задумался. Гарриман прилетает 28 января. Можно продлить командировку Михоэлса, перенести спектакли на конец месяца. Удобный повод избежать встречи Гарримана и Михоэлса.

Еще подумал. Решил: нет, не стоит. Это и может быть воспринято как «благовидный предлог». И может навести Гарримана на ненужные размышления.

Да, не стоит.

Снова репетиции, прогоны нового спектакля «Солнце не заходит»…

«22. 12. 47. Отправил с курьером два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“…»

Сталин перелистнул страницу. Но что-то заставило его вернуться.

«…два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“ в посольство США на имя А. Гарримана…»

Вон оно что. Тщеславный все-таки народ эти артисты.

Он закрыл папку. Поскребышев доложил:

— Вознесенский.

— Приглашай.

Появился председатель Госплана, самый молодой член Политбюро Вознесенский. Начал докладывать о корректировке бюджета на первый квартал 1948 года. Сталин ходил по кабинету, внимательно слушал. Неожиданно прервал Вознесенского:

— Минутку!

Подошел к письменному столу, по внутреннему телефону связался с Молотовым:

— Напомни мне, Вячеслав Михайлович. Наш общий друг говорил, кажется, что Гарриман был в его театре на спектакле «Фрейлехс»? Или я ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, Иосиф Виссарионович. Действительно говорил. В разговоре со мной. Расшифровка этого разговора у вас. Мне подойти?

— Нет-нет, не нужно. — Положил трубку. — Продолжайте, товарищ Вознесенский.

Еще несколько минут слушал, пытаясь сосредоточиться. Наконец, сказал:

— Извините, товарищ Вознесенский. Я приму вас завтра в это же время.

Вознесенский собрал свои бумаги, молча вышел. Сталин перебрал папки, сложенные на левом углу письменного стола. Отыскал расшифровку разговора Молотова и Михоэлса. Нашел нужное место, внимательно перечитал:

«М о л о т о в. …Кстати, руководителем этого комитета предполагается, по нашим сведениям, назначить министра торговли Гарримана, бывшего посла США в Москве. Вы с ним, насколько я знаю, знакомы?

М и х о э л с. Крайне поверхностно. Меня представили ему на приеме в американском посольстве. А потом он был у нас на спектакле „Фрейлехс“. Не думаю, что он меня помнит.

М о л о т о в. А я думаю, помнит. И очень хорошо…»

«Он был у нас на спектакле „Фрейлехс“».

И снова посылает ему пригласительные билеты. Не вообще в театр, а именно на спектакль «Фрейлехс». И делает это уже после того, как сообщил Молотову, что его ответ «да».

Что это может значить?

Михоэлс не мог забыть, что Гарриман уже был на «Фрейлехс». Такие вещи не забываются. Не каждый день посол США приезжает в еврейский театр. Мог забыть о просмотре «Фрейлехс» Гарриман? Тоже вряд ли. А если и подзабыл, то фамилия Михоэлс сразу заставит вспомнить. Потому что Михоэлс — ключевая, пусть даже она не будет названа, фигура будущих переговоров. Что поймет Гарриман, получив это приглашение?

Да то и поймет. Все поймет. Поймет, что это знак: «Мне необходимо с вами поговорить».

Так? Конечно, так.

О чем Михоэлс будет говорить с Гарриманом?

Сталин сжал в руке спичечный коробок так, что он хрустнул.

Вызвал Поскребышева:

— Абакумова ко мне! Срочно!..

VII

«Совершенно секретно

Зорин — Павлу

3 января с. г. я получил Ваше распоряжение срочно оформить командировку и не позже 8 января прибыть в г. Минск и оставаться там на протяжении всего времени, пока в Минске будет находиться художественный руководитель театра ГОСЕТ, председатель президиума ЕАК С. Михоэлс. При этом я должен остановиться в той же гостинице, в какой остановится Михоэлс, постоянно находиться в его ближайшем окружении и фиксировать все, что может показаться мне необычным. Вы также указали, что по возвращении в Москву я должен срочно связаться с Вами, представить отчет и получить дальнейшие указания.

В Минск я приехал во второй половине дня, получил в горкоме партии бронь на заселение в гостиницу „Центральная“, где — как мне сообщили — сегодня утром поселился Михоэлс. В вестибюле гостиницы я встретил московского театрального критика Голубова-Потапова. Он сказал, что его командировало ВТО для сопровождения Михоэлса, который будет смотреть в Минске выдвинутые на Сталинскую премию спектакли. Это его сообщение меня удивило, так как я знал, что Михоэлса в этой поездке должен был сопровождать критик Головащенко. Но Голубов объяснил, что в последний момент все переиграли и пришлось ехать ему, хотя ехать ему жутко не хотелось — как он выразился: совершенно не лежала душа. Я заметил, что он мог бы и отказаться, так как в штате ВТО он не состоит, на что Голубов только махнул рукой и сказал: „Пришлось согласиться. Так надо“.

Подключение Голубова к Михоэлсу в этой поездке меня удивило. Голубов-Потапов является одаренным литературным и театральным критиком, он автор первой книги о балерине Улановой, регулярно выступает на страницах театральных журналов и как газетный рецензент на премьерные спектакли. Его отношения с Михоэлсом нельзя назвать особенно дружественными, так как еще в 1937 году Голубов опубликовал в газете „Советское искусство“ большую разгромную статью „Прошлое и настоящее ГОСЕТ“, где во многом справедливо, на мой взгляд, критиковал репертуарную и художественную политику Михоэлса. После выхода этой статьи Михоэлс долго еще вспоминал о ней, особенно фразу: „Помните замысловатую роспись в фойе еврейского театра? Его вычурные панно?“ Эта роспись была сделана художником Шагалом, Михоэлс очень ее любил и долго был обозлен на Голубова-Потапова, потому что после его статьи роспись из фойе театра приказали убрать. Впоследствии Голубов воздерживался от резких критических выступлений в адрес Михоэлса, их отношения выровнялись, но и при этом его участие в поездке Михоэлса мне показалось странным. Единственное, чем я мог объяснить это: Голубов был родом из Минска, закончил здесь Институт инженеров железнодорожного транспорта и, возможно, решил, пользуясь случаем, повидать оставшихся в Минске родственников, а также многочисленных друзей и знакомых.

Наш разговор в вестибюле гостиницы был прерван появлением Михоэлса в окружении большой группы режиссеров, артистов и актрис Белорусского театра им. Янки Купалы. Они направлялись в театр на просмотр спектакля, выдвинутого на Сталинскую премию. Увидев меня, Михоэлс удивился и спросил, как я оказался в Минске. Я объяснил, что приехал в связи с запланированным изданием книги моих стихов в переводе белорусских поэтов. Михоэлс представил меня окружавшим его артистам и театральным деятелям, назвав стальным пером еврейской пролетарской поэзии, и пригласил вместе с ними пойти на спектакль. Но я отказался, сославшись на то, что устал с дороги и еще даже не устроился в гостинице.

Обсуждение спектакля, как назавтра рассказал мне Голубов, переросло в застолье и закончилось глубокой ночью.

Через день я побывал вместе с Михоэлсом и его обычным окружением из артистов, критиков, режиссеров и журналистов на просмотре второго спектакля в театре имени Я. Купалы — по пьесе „Леса шумят“, посвященной партизанской борьбе в годы Великой Отечественной войны. Спектакль показался мне слабым, не имеющим права претендовать на Сталинскую премию. При обсуждении на расширенном художественном совете, которое состоялось после спектакля в зрительном зале, который почти полностью был заполнен театральной и художественной общественностью Минска, Михоэлс произвел подробнейший критический анализ спектакля. Его выступление длилось около трех часов — примерно столько же, сколько сам спектакль. После чего обсуждение было перенесено в большой репетиционный зал, где были накрыты столы, и продолжалось до половины четвертого ночи. При этом к Михоэлсу подходили актеры и актрисы с вопросами о своих ролях, и с каждым он вел подробный, обстоятельный разговор.

В последующие дни Михоэлс посещал спектакли других минских театров, в том числе и молодого белорусского еврейского театра, при этом обсуждения спектаклей и беседы с режиссерами и актерами длились до глубокой ночи и всегда сопровождались застольями.

О приезде Михоэлса в Минск сразу стало широко известно, встретиться и побеседовать с ним стремились, кроме артистов и режиссеров, известные белорусские писатели, художники и другие деятели культуры, в номере „люкс“, который занимал Михоэлс, всегда было очень много народа. Несмотря на существовавший в таких гостиницах строгий пропускной режим, администрация не препятствовала посетителям Михоэлса, так как получила, вероятно, соответствующие указания.

Отъезд Михоэлса из Минска был намечен на вторник 13 января. Накануне, в понедельник, в городских театрах не было спектаклей, и Михоэлс решил провести этот день в гостинице. Около 16 часов я зашел к нему в номер. В просторной гостиной его „люкса“ за большим обеденным столом, сервированным кофе, спиртными напитками и легкой закуской, было человек десять ведущих белорусских артистов, деятелей ВТО и режиссеров, преимущественно евреев. Шел оживленный и довольно беспорядочный разговор на самые разные театральные и литературные темы. В ходе разговора неожиданно возник вопрос, который широко обсуждался среди еврейской общественности как Москвы, так и Минска — о еврейской республике в Крыму. Зная, что я являюсь ответственным секретарем ЕАК, меня спросили, соответствуют ли действительности эти слухи. Я ответил, что с этим вопросом лучше обратиться к председателю президиума ЕАК Михоэлсу. Михоэлс твердо сказал: „Все это ерунда. Забудьте о еврейском Крыме. Никогда этого не будет. И слава Богу“. Он повторил: „И слава Богу!“ и перевел разговор на другую тему.

Около 18 часов в номере раздался телефонный звонок. Кто-то из гостей поднял трубку и сказал, что просят Голубова. Голубов, сидевший на другом конце стола, почему-то засуетился, мне даже показалось, что побледнел, и подошел к телефону. Выслушав то, что ему говорили, он прикрыл ладонью трубку и обратился к Михоэлсу. Сказал, что звонит его друг, бывший однокурсник, еврей. У его сына сегодня свадьба. Он узнал, что Михоэлс в Минске, и просит умолить Соломона Михайловича приехать к ним хотя бы на полчаса, молодым это будет память на всю жизнь, машину он подошлет к гостинице. Голубов повторил: он умоляет сделать им этот подарок. Он замолчал, ожидая ответа Михоэлса. Михоэлс почему-то спросил: „Значит, пора?“ Потом сказал: „Ну, пора так пора“. И попросил Голубова передать его другу, что он приедет. Мы спустились проводить Михоэлса и Голубова до выхода из гостиницы. С порога Михоэлс обернулся и произнес с каким-то странным выражением: „Что ж, посмотрим, какие нынче еврейские свадьбы!“

Этой ночью ни Михоэлс, ни Голубов в гостиницу не вернулись. Утром мне сообщили, что они погибли неподалеку от гостиницы на повороте с улицы Белорусской на улицу Ульяновскую под колесами какой-то автомашины.

В случае, если мой отчет покажется неполным, прошу разъяснить, в какой части он должен быть расширен. Также прошу Ваших дальнейших указаний.

Зорин».

VIII

14 января 1948 г. «Правда»:

«Дирекция, парторганизация, местком и коллектив работников Московского государственного Еврейского театра с глубокой скорбью извещают о внезапной и безвременной кончине своего художественного руководителя и друга — народного артиста СССР, лауреата Сталинской премии, профессора

СОЛОМОНА МИХАЙЛОВИЧА МИХОЭЛСА

и выражают глубокие соболезнования семье покойного. О дне похорон будет сообщено особо».

5 февраля 1948 г. «Эйникайт».

Из некролога И. Фефера:

«…Я и видел Михоэлса за несколько часов до несчастного случая, это было в понедельник 12 января, около четырех часов дня. Он был полон жизни и беспокойства. Мы сидели за обеденным столом, и кто мог себе представить, что это его последний обед, последний разговор Михоэлса о театре, о нашей работе, о наших задачах. Когда я узнал, что Михоэлс всю прошлую ночь просидел с артистами белорусского еврейского театра за творческой беседой, я выставил ему претензию, что он не щадит себя, что он не должен тратить столько сил. Но Михоэлс посмотрел на меня с улыбкой и сказал: „Нужно было. Это театр с талантливыми актерами, и была необходимость потолковать с ними“. И я сразу увидел перед собой сына народа, нового человека — Михоэлса. Около шести вечера мы простились, договорившись о том, что встретимся еще раз для продолжения разговора. Больше мы не встретились, разговор остался неоконченным. Через пару часов под тяжелыми колесами грузовой машины перестало биться неспокойное сердце великого художника, великого патриота, славного сына еврейского народа…»

«Публикации не подлежит.

УКАЗ ПРЕЗИДИУМА ВЕРХОВНОГО СОВЕТА СССР

О награждении орденами генералов и офицеров Министерства государственной безопасности СССР.

За успешное выполнение специального задания Правительства наградить:

ОРДЕНОМ КРАСНОГО ЗНАМЕНИ:

Генерал-лейтенанта ЦАНАВА Лаврентия Фомича

ОРДЕНОМ ОТЕЧЕСТВЕНОЙ ВОЙНЫ I СТЕПЕНИ:

1. Старшего лейтенанта КРУГЛОВА Бориса Алексеевича

2. Полковника ЛЕБЕДЕВА Василия Евгеньевича

3. Полковника ШУБНЯКОВА Федора Григорьевича

Председатель Президиума Верховного Совета СССР Н. ШВЕРНИК Секретарь Президиума Верховного Совета СССР А. ГОРКИН».

9. ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

I

«Сугубо конфиденциально

Весьма спешно

Государственному секретарю США м-ру Д. Маршаллу

Сэр!

Я только что получил сообщение из Москвы о гибели в автомобильной катастрофе председателя Еврейского антифашистского комитета СССР С. Михоэлса. У меня есть основания предполагать, что этот сам по себе прискорбный случай имеет серьезную политическую подоплеку, которая может внести существенные коррективы в нашу восточную политику. Не имея никаких документальных подтверждений своим опасениям, тем не менее прошу Вас незамедлительно сделать следующее:

1. Сославшись на технические или иные организационные причины, отсрочить приезд в Москву нашей делегации для переговоров об участии СССР в плане Маршалла.

2. Попросить Президента дать указания Д. Гуверу о проведении силами ФБР срочного расследования по моему плану.

О результатах расследования и сделанных на основании его выводах Вы будете незамедлительно уведомлены.

А. Гарриман».

*

«Сугубо конфиденциально

А. Гарриману

Действуйте, Аверелл. Д. Гувер предупрежден. Президент дает Вам зеленый свет.

С нетерпением ждем Вашего отчета.

Д. Маршалл».

*

«Сугубо конфиденциально

Президенту США м-ру Г. Трумэну

Государственному секретарю США

м-ру Д. Маршаллу

Представляю отчет о мероприятиях, проведенных ФБР совместно с посольством США в Москве по плану, детально разработанному мной при весьма активном и деятельном участии м-ра Д. Гувера, который очень серьезно отнесся к высказанным мною предположениям.

Как вам известно, приезд в Москву возглавляемой мной делегации для переговоров о плане Маршалла был намечен по согласованию с МИД СССР на 28 января с. г.

Автомобильная катастрофа, в которой, как сообщалось в информации московского радио, а затем и в телеграммах московских корреспондентов западных информационных агентств, погиб председатель ЕАК СССР С. Михоэлс, произошла в г. Минске в ночь с 12 на 13 января.

Учитывая, что в предстоящих переговорах предполагалось уделить большое внимание плану создания еврейской республики в Крыму и Михоэлсу отводилась роль президента будущей республики, о чем еще в 1944 году были уведомлены Молотов и Сталин, гибель С. Михоэлса накануне первого, самого важного раунда этих переговоров не могла не навести меня на определенные размышления.

Еще в начале 1946 года, незадолго до моего отъезда из Москвы, я посетил спектакль еврейского театра ГОСЕТ „Фрейлехс“, поставленный художественным руководителем этого театра С. Михоэлсом. Зайдя после спектакля в кабинет С. Михоэлса, чтобы поблагодарить его за доставленное удовольствие, я обмолвился о том, что в будущем он, вероятно, будет сожалеть о временах, когда имел возможность ставить такие прелестные спектакли, так как обязанности президента будущей Крымской еврейской республики, в роли которого я надеюсь его увидеть, вряд ли оставят ему время для занятий искусством. Все это было высказано мной в тоне не вполне серьезном и имело целью проинформировать С. Михоэлса о наших намерениях. Он не принял моего тона и вполне серьезно ответил, что у него есть большие сомнения в целесообразности реализации этого плана и он был бы только рад, если об этом проекте вообще забудут.

Поскольку обстановка не располагала к серьезным обсуждениям (мы разговаривали через переводчика посольства США в присутствии других артистов театра) и поскольку сам крымский проект был еще весьма неконкретизирован, я не стал расспрашивать С. Михоэлса о мотивах, которыми он руководствовался. Но сразу же вспомнил об этом разговоре, получив от пресс-атташе по культуре нашего посольства в Москве извещение о том, что 22 декабря С. Михоэлс прислал на мое имя два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“.

Это могло быть расценено совершенно однозначно. А именно: С. Михоэлс давал таким образом знать, что он хочет встретиться со мной в неофициальной обстановке и проинформировать меня о своем отношении к планам создания еврейской республики в Крыму. Не могло вызвать сомнений и то, что отношение это отрицательное, так как в противном случае свои взгляды на проблему он мог бы изложить и при официальной встрече, которую я намерен был с ним провести в рамках предстоявших переговоров.

Д. Гувер согласился со мной. Мы пришли к выводу, что мои предположения могут быть подтверждены или опровергнуты лишь после выяснения обстоятельств гибели С. Михоэлса.

Анализ официальных газетных сообщений и циркулировавших по Москве слухов нарисовал следующую картину.

Гроб с телом Михоэлса и гроб с телом погибшего вместе с ним театрального критика Голубова-Потапова был доставлен в Москву из Минска утренним поездом 15 января и тут же отвезен в институт академика Збарского, главного хранителя Мавзолея Ленина. Очевидно, после проведения косметической обработки гроб с телом Михоэлса был привезен к театру ГОСЕТ на Малой Бронной, где 16 января и состоялась гражданская панихида в присутствии десятков тысяч москвичей, как евреев, так и неевреев. Панихиду вел народный артист СССР И. Берсенев. Выступали самые известные деятели литературы и искусства Фадеев, Москвин, Качалов и другие. Пел знаменитый тенор И. Козловский, играл всемирно известный пианист Э. Гилельс. В тот же день состоялось кремирование в Донском монастыре, там же была захоронена урна с прахом С. Михоэлса. Заслуживает внимания тот факт, что на похоронах не присутствовал ни один из сколько-нибудь заметных руководителей советского государства.

Благодаря тому, что согласие Президента на проведение предложенной мной разработки было получено в высшей степени оперативно и мы с Д. Гувером смогли быстро договориться о необходимых мероприятиях, мы успели передать соответствующие указания нашему послу в Москве, и уже вечером 14 января, накануне прибытия траурного поезда из Минска в Москву, на квартиру Михоэлса на Тверском бульваре была послана должным образом проинструктированная сотрудница пресс-атташе по культуре, русская по происхождению и хорошо, без акцента, говорящая по-русски. Предлогом для ее визита к вдове Михоэлса были присланные им приглашения на спектакль „Фрейлехс“, а формальной целью — выразить соболезнование. На самом же деле ее задачей было узнать подробности гибели С. Михоэлса.

Предусмотренные маскировочные меры оказались излишними. В тот вечер и в течение всей ночи на квартиру Михоэлса приходили десятки людей, друзей, знакомых и незнакомых, чтобы выразить Анастасии Павловне Михоэлс-Потоцкой и дочерям Наталье и Нине свое сочувствие и оказать, если понадобится, помощь.

А. П. Михоэлс-Потоцкая была потрясена известием о гибели мужа, она рассказывала всем, кто приходил, все, что знала. Таким образом, нашей сотруднице не пришлось задавать никаких дополнительных вопросов. Анастасия Павловна не знала никаких подробностей, кроме того, что было передано по радио. А именно: что С. Михоэлс и его спутник погибли в результате случайного наезда на них грузовика на одной из улиц Минска. Грузовик с места происшествия скрылся, ведется расследование. Наша сотрудница обратила внимание на одну очень существенную деталь. Узнав о смерти мужа, Анастасия Павловна попыталась немедленно вылететь в Минск, в чем ей было решительно отказано. Во время пребывания в доме Михоэлса она сделала еще одно важное наблюдение. Она заметила, что ближе к полуночи пришла какая-то молодая высокая девушка и о чем-то довольно долго разговаривала в коридоре с дочерью Михоэлса Натальей. Когда девушка ушла, Наталья сообщила матери о состоявшемся разговоре, на что та довольно громко сказала: „С чего это он вдруг начал о нас заботиться?“

Из осторожных расспросов удалось выяснить, что эта девушка по имени Юлия была племянницей члена Политбюро Кагановича и пришла, чтобы выразить соболезнование и предупредить, чтобы Анастасия Павловна не проявляла излишнего любопытства к обстоятельствам гибели мужа. По ее реакции наша сотрудница поняла, что семья Кагановича никогда не относилась к близким им людям и его внимание и предупреждение показались ей странными и неуместными.

Пробыв в квартире Михоэлса достаточно долгое время, наша сотрудница ушла, так и не назвавшись и оставшись неузнанной.

Для выполнения второй части плана по указанию Д. Гувера был активизирован один из глубоко законспирированных агентов ФБР, служащий Министерства народного образования СССР. Ему было приказано выехать в Минск, собрать всю возможную информацию и, в частности, попытаться выяснить, с какой целью в Минск одновременно с Михоэлсом приезжал ответственный секретарь ЕАК поэт И. Фе-фер. О том, что Фефер находился в Минске в это же время, свидетельствовал текст опубликованного им в газете „Эйникайт“ некролога.

Наш агент успешно справился с заданием. Его осторожные расспросы ни у кого не вызвали никаких подозрений, так как в те дни в кругах интеллигенции Минска тема гибели Михоэлса обсуждалась чрезвычайно активно. Осмотр места происшествия вызвал у нашего агента серьезные сомнения в достоверности официальной версии гибели С. Михоэлса и его спутника. Улица Белорусская, на выезде из которой, как было объявлено, произошла автомобильная катастрофа или наезд грузовика на пострадавших, представляет собой узкий глухой тупик, окруженный разрушенными во время бомбежек домами. Узость проезжей части и засоренность ее не убранными еще со времен войны обломками зданий исключают всякую возможность столкновения в этом месте автомобилей, в результате чего могли бы погибнуть Михоэлс и Голубов-Потапов. Погибшие не могли быть сбиты и грузовиком, въезжающим в Белорусскую улицу или выезжающим из нее, так как невозможно представить, для чего грузовику нужно было бы въезжать в этот глухой тупик.

Агент отмечает, что к такому же выводу пришли многие жители Минска, побывавшие на месте происшествия и приносившие на это место цветы. Поэтому в городе идут разговоры о том, что Михоэлс был убит бандеровцами или каким-либо фанатичным антисемитом, узнавшим о его пребывании в Минске.

Но эта версия также не выдерживает критики, так как во время пребывания в городе Михоэлса всегда сопровождало большое количество людей, передвигался он на автомашине, и его машину всегда сопровождал другой автомобиль с сотрудниками госбезопасности, что без труда было зафиксировано минчанами. В этих условиях трудно было допустить, что Михоэлс и его спутник могли случайно оказаться без охраны в ночное время в разрушенной части города.

Нашему агенту удалось найти людей, которые слышали, что поэт Фефер объяснил Михоэлсу причину своего приезда в Минск необходимостью решить технические вопросы в связи с выходом в свет книги его стихов в белорусском Гослитиздате. Под видом проверки выполнения плана выпуска учебной литературы наш агент навел в Гослитиздате соответствующие справки и выяснил, что никакой книги И. Фефера в производстве нет, нет ее и в планах редподготовки и вообще о ней никто ничего не слышал. В других минских издательствах о книге Фефера также никто ничего не знает.

Таким образом, объяснение Фефером цели своего приезда в Минск является маскировкой истинных его целей, очевидно связанных с пребыванием в Минске Михоэлса и, вполне возможно, с его гибелью.

Поставленный перед нашим агентом вопрос о Фефере был обусловлен следующим обстоятельством. 5 февраля с. г. в газете „Эйникайт“ был опубликован весьма пространный, на всю газетную полосу, некролог Фефера под названием „Михоэлс“. Текст некролога свидетельствовал о тесной творческой и человеческой дружбе автора некролога с Михоэлсом, подчеркивалось, что Фефер был одним из последних, кто видел Михоэлса перед смертью, несколько раз в разных вариантах повторялись слова „несчастный случай“, „нелепая трагическая случайность“, „под тяжелыми колесами грузовой машины“ и т. д. — то есть в сознание читателя настойчиво внедрялась мысль, что имело место случайное дорожное происшествие.

Декларирование своей дружбы и духовной близости с Михоэлсом, чего, как утверждают люди, хорошо знавшие Михоэлса, никогда не было, может быть объяснено тщеславием Фефера, которое зафиксировали психологи ФБР еще в 1943 году, во время поездки Михоэлса и сопровождавшего его Фефера по США. Внедрение же в сознание читателя мысли о случайности гибели Михоэлса может иметь далеко не столь безобидный характер.

Несмотря на то что некролог Фефера был опубликован в „Эйникайте“ только 5 февраля, его полный текст был распространен на Западе по каналам ТАСС и Совинформбюро еще 14 января, то есть уже на второй день после смерти Михоэлса. При этом во врезке упоминалось, что поэт И. Фефер был спутником Михоэлса в его триумфальной и памятной многим американцам, особенно евреям, поездке по Америке.

Распространение публикаций „Эйникайта“ на Западе является обычной практикой, но в данном случае оперативность представляется совершенно беспрецедентной и требующей объяснений. Особенно если учесть специфику советской жизни, при которой такие акции допускаются только с ведома или даже по прямому указанию высших руководителей информационных агентств, которые, в свою очередь, руководствуются приказами свыше.

Известно, что во время пребывания с Михоэлсом в Америке Фефер познакомился с очень многими видными деятелями американской культуры, которые не могли догадываться о его истинной роли осведомителя НКВД. Его воспринимали как друга и единомышленника Михоэлса. С некоторыми из них он подружился, используя свое обаяние, в котором ему нельзя отказать. Так, весьма дружеские отношения сложились у Фефера с певцом Полем Робсоном, писателями Шоломом Ашем и Лионом Фейхтвангером. Очевидно, что публикация некролога Фефера в американских газетах имела целью убедить американское общественное мнение в случайности гибели С. Михоэлса. Достоверность публикации мог придать и тот факт, что — будучи в это время в Минске — Фефер получил информацию как бы из первых рук.

Эти рассуждения неизбежно приводят нас к выводу о том, что гибель Михоэлса была заранее спланированной и всесторонне продуманной акцией МГБ, проведенной с санкции высших руководителей советского государства.

Эту версию убедительно подкрепляют и такие детали, как запрещение вдове Михоэлса немедленно выехать к месту трагической гибели мужа, а также настоятельный совет Кагановича, переданный им через племянницу, не интересоваться подробностями смерти Михоэлса.

Как известно, для Сталина никогда не было проблемой уничтожение своих политических противников или ставших для него нежелательными по каким-то иным причинам личностей вне зависимости от того, какое место в иерархии советского государства они занимают и каким авторитетом пользуются в глазах советской или мировой общественности. Не являлся в этом смысле исключением и С. Михоэлс. Более того, в свете развернутой в СССР идеологической кампании по борьбе с буржуазным национализмом фигура председателя Еврейского антифашистского комитета могла быть весьма эффектно использована в качестве главного обвиняемого в процессе над еврейскими буржуазными националистами, исключать вероятность которого нет никаких оснований.

Не вызывает ни малейших сомнений, что ликвидация С. Михоэлса была произведена с ведома главы советского правительства, а еще вероятнее — по его прямому приказу. То, что для устранения Михоэлса Сталин избрал столь необычный для его практики способ и предпринял все возможные меры, чтобы гибель Михоэлса выглядела обычным несчастным случаем, может иметь только одно более-менее правдоподобное объяснение: глубокую вовлеченность Михоэлса в проект создания Крымской еврейской республики, конечные цели которого с момента возникновения этой идеи представлялись для наших аналитиков не вполне ясными.

Мы и сейчас не имеем достоверной информации, которая позволяла бы судить о причинах, побудивших Сталина к физическому уничтожению Михоэлса накануне переговоров, существенной частью которых являлся крымский проект. Но мы можем предположить, что фигура Михоэлса и его позиция по отношению к этому проекту явились для Сталина преградой, препятствующей осуществлению его намерений.

В связи с этим представляется целесообразным предпринять решительную попытку выяснить истинные намерения советского правительства.

А именно:

1. Как далеко Советы намерены пойти в своих политических уступках в обмен на экономическую помощь и финансовые льготы в рамках участия СССР в реализации плана Маршалла.

2. Является ли для Москвы крымский проект практической программой ближайшего времени или же Сталин использует его в каких-то иных целях.

Предлагается следующий способ выяснения этих вопросов. Разрабатывая тактику предстоящих переговоров в Москве, эксперты госдепартамента рекомендовали постепенный подход к одной из ключевых проблем — к намерению американской стороны убедить СССР отказаться от германских репараций, которые были оценены в 10 миллиардов долларов и выплачиваются Германией в виде станков и другого промышленного оборудования, которое демонтируется и вывозится в Советский Союз. Мы считали это условие справедливым и рассчитывали, что советская сторона примет его, как только поймет, что выгоды от участия в плане Маршалла в конечном итоге намного перекрывают сумму репараций.

В свете ситуации, сложившейся после смерти Михоэлса, целесообразно пойти принципиально иным путем. Нужно довести до сведения советского руководства, что американская сторона намерена выставить отказ СССР от германских репараций в качестве предварительного условия для начала переговоров по плану Маршалла вообще и по финансированию крымского проекта в частности. Реакция Москвы на это условие сразу обнаружит подлинные намерения Сталина. При проведении этой зондажной акции правильнее воспользоваться не дипломатическими каналами, а путем организации утечки информации из госдепартамента.

Д. Гувер довел до моего сведения, что после расшифровки Карригана агентам ФБР удалось выявить еще одного высокопоставленного сотрудника госдепартамента, снабжавшего Москву секретной информацией внешнеполитического характера. Его он и предложил использовать для реализации этого плана. Его следует пригласить на совещание, в ходе которого и будет обнародована новая тактика американской делегации на переговорах в Москве. Такое решение представляется мне вполне разумным.

Прошу санкционировать это мероприятие.

А. Гарриман».

*

«Сугубо конфиденциально

Министру торговли США

А. Гарриману

Дорогой Аверелл!

Президент одобрил Ваш план. Он добавил к нему следующее. Сосуществование на территории Крыма базы советского Черноморского флота и еврейской республики, открытой для свободного въезда евреев со всего мира, представляется несообразностью, чреватой непредсказуемыми последствиями.

Это с самого начала вызывало его сомнения в реальности крымского проекта. Крым должен стать демилитаризованной зоной.

Дайте знать Сталину, что он должен быть готов к тому, чтобы перебазировать флот из Севастополя в Одессу и на черноморское побережье Кавказа. Тогда мы поверим, что Крымская еврейская республика — реальность, а не пропагандистский миф.

Д. Маршалл».

II

Сталин был взбешен. Это было неслыханно. Они требуют отказа от репараций. Они требуют вывести Черноморский флот из Севастополя. Да не провокация ли это? Он вызвал заместителя Абакумова, генерал-лейтенанта Судоплатова, ведавшего вопросами внешней разведки, и приказал перепроверить полученную из Вашингтона информацию. Через две недели Судоплатов доложил: есть подтверждение. Сообщил агент Стюарт — первый секретарь британского посольства в Вашингтоне Дональд Маклин, исполняющий также обязанности начальника канцелярии посольства. Условие об отказе СССР от репараций действительно предполагается выдвинуть в ходе переговоров. О требовании перебазировать Черноморский флот из Севастополя никакими сведениями источник не располагает. Информация получена Стюартом от министра иностранных дел Великобритании Эрнста Бовина.

В шифровке Стюарта также сообщалось:

«Стратегической целью плана Маршалла является создание в Европе единой экономической системы с глубокой интеграцией в нее экономик всех стран-участниц с тем, чтобы переплетение и взаимозависимость экономических интересов исключала возможность возникновения в будущем острых политических противоречий, чреватых переходом в военные конфликты. Очень большое значение придается участию в плане Маршалла стран Восточной и Центральной Европы, оказавшихся после войны в зоне советского влияния, а также самому Советскому Союзу, который видится Западу основным источником военной угрозы. Соединенные Штаты Америки намерены ассигновать огромные средства на реализацию плана Маршалла в расчете на то, что установление в Европе прочного мира, основанного на взаимной экономической заинтересованности всех стран, позволит США значительно сократить свои военные расходы и в конечном итоге с превышением компенсирует затраты на план Маршалла.

В проводимой США политике „кнута и пряника“ роль кнута отводится военной доктрине Трумэна, а роль пряника — плану госсекретаря США Д. Маршалла.

В настоящее время о своем желании участвовать в плане Маршалла заявили 16 стран. Вопрос об участии СССР и его сателлитов остается открытым.

Для координации и контроля над выполнением „программы восстановления Европы“, как именуется план Маршалла, предполагается создать Администрацию экономического сотрудничества, возглавлять которую будет, вероятно, министр торговли США А. Гарриман».

Сталин отложил шифровку.

А. Гарриман. Конечно же. Голубь, твою мать. Друг Советского Союза. Такой друг в жопу залезет и за сердце укусит. Додумался, а? От репараций откажись. Черноморский флот из Севастополя убери. Да за кого они его, черт возьми, принимают?!

Сталин взял себя в руки. Опытный политик никогда не принимает решений под влиянием чувств. Может быть, они и хотели вывести его из себя? Чтобы он наделал ошибок. У них ничего не получится. Товарищ Сталин умеет сдерживать свои чувства. Товарищ Сталин умеет извлекать пользу даже из невыгодных ситуаций.

Сейчас была невыгодная ситуация.

Вот и из нее нужно было извлечь пользу.

На ближайшем заседании Политбюро Сталин прервал обсуждение итогов денежной реформы и отмены карточной системы и попросил членов Политбюро высказать свое отношение к участию Советского Союза в плане Маршалла.

Возникла довольно долгая пауза. Сталин понял, что ответа он не дождется. Вопросительно взглянул на Маленкова:

— Ваше мнение, Георгий Максимилианович?

— Не готов отвечать. Не владею вопросом.

— Товарищ Жданов?

— Я тоже.

— Товарищ Каганович?

— Вопрос не в моей компетенции. Прошу извинить.

— Неужели ни у кого из членов Политбюро нет собственного мнения по такому важному вопросу? — спросил Сталин.

— Мнение у всех есть, — ответил Берия. — Только это епархия Молотова. Пусть он доложит, а потом и мы свое мнение выскажем.

— Позиция МИДа будет уточнена в ходе переговоров, — сообщил Молотов. — Все будет зависеть от политических условий, которые поставит американская сторона. Экономическую проработку делал аппарат товарища Вознесенского.

Сталин перевел взгляд на Вознесенского:

— Вы пришли к какому-нибудь выводу, Николай Алексеевич?

— Да, товарищ Сталин. Перспективы сотрудничества с США в рамках плана Маршалла открывают для нас реальный выход из экономического кризиса.

— Вы считаете экономическое положение Советского Союза кризисным? — уточнил Сталин. — Мы привыкли к другому термину: трудности послевоенного периода.

— Я полагаю, что здесь, на Политбюро, мы можем называть вещи своими именами. И даже должны это делать. Преуменьшать остроту проблемы — все равно что загонять болезнь внутрь. Мы все знаем, в каком тяжелом положении находится сейчас страна. Экономика обескровлена. В войну погибли миллионы квалифицированных рабочих, инженеров и техников. Особенно тяжелое положение в сельском хозяйстве. Женщины пашут поля на коровах. Остро не хватает строителей…

— А пленные немцы? — перебил Сталин. — А предатели и изменники Родины, выдачи которых мы добились? Это не резерв практически бесплатной рабочей силы?

— Подневольный труд никогда не был производительным.

— Плохо работают? — удивился Сталин. — Странно. А вот на строительстве Беломорканала работали хорошо. Может быть, вы просто не умеете заставить их хорошо работать? Лаврентий Павлович, вы бы поделились с товарищами своим опытом.

— Политбюро поручило мне другой участок работы, — ответил Берия.

— Но Политбюро не освободило вас от ответственности за все государственные дела. У нас есть министры, чтобы заниматься конкретными отраслями. А члены Политбюро должны отвечать за все, а не делить участки работы на мое — не мое. Продолжайте, товарищ Вознесенский. Значит, вы считаете, что участие в плане Маршалла поможет нам выйти из кризиса?

— Поможет выйти быстрее и с меньшими лишениями для советских трудящихся.

— Я согласен с товарищем Вознесенским, — вступил в разговор Кузнецов, самый молодой член Политбюро. — В этом вопросе экономика смыкается с политикой. Перспективность любых решений должна определяться тем, облегчат ли они жизнь советских людей. Товарищ Сталин всегда подчеркивал, что мы должны работать для блага народа. Сейчас это особенно актуально.

— Вот за что мне нравятся ленинградские товарищи — за их целеустремленность, — заметил Сталин. — И за поддержку друг друга. Школа нашего дорогого Сергея Мироновича Кирова. Товарищи Вознесенский и Кузнецов — хорошие ученики товарища Кирова. Очень хорошие. Думаю, что, когда придет пора мне отойти от дел — а этого уже недолго ждать, — они сумеют меня заменить. Товарищ Вознесенский — в роли Председателя Совета Министров. Товарищ Кузнецов — в роли генерального секретаря нашей партии. Только не нужно меня уверять, что товарищ Сталин будет жить вечно. Люди не живут вечно. Вечно живут их дела. Я хочу обратить внимание товарища Кузнецова только на одно обстоятельство: благо советского народа и его благосостояние — это не одно и то же. Это близкие понятия, но не тождественные. А иногда и довольно далекие друг от друга. Скажите, товарищ Вознесенский, вы предусматривали возможность того, что американцы за свою финансовую помощь могут потребовать от нас отказаться от германских и финских репараций?

— Да, товарищ Сталин. Не потребовать этого они не могут. Но могут предложить нам самим отказаться в обмен на режим благоприятствования в рамках плана Маршалла.

— И как, по-вашему, мы должны на это требование или предложение реагировать?

— Я думаю, что мы должны согласиться.

Члены Политбюро с недоумением переглянулись, зашушукались.

— Спокойней, товарищи, — проговорил Сталин. — Полагаю, товарищ Вознесенский разъяснит нам свою точку зрения. Военные репарации являются для нас сейчас единственным реальным источником внешних средств для восстановления народного хозяйства. Мы получаем по репарациям промышленное оборудование, необходимое нам для модернизации нашей промышленности — особенно химической и машиностроительной. Что мы сможем получить взамен?

— Журавля в небе, — встрял Хрущев. — У нас говорят: сменял дурень порося на карася.

— Наоборот, Никита Сергеевич, — вежливо возразил Вознесенский. — Карася на порося. Мы действительно получаем сейчас оборудование демонтированных немецких заводов в очень больших объемах. Это оборудование превосходит наше по многим показателям. Но оно уже сегодня в техническом отношении является вчерашним днем. Ориентируясь на эти поставки, мы тем самым уже сейчас обрекаем себя на техническое отставание. По плану Маршалла мы могли бы получать самые современные технологии. И с их помощью выпускать конкурентоспособную продукцию. Резкое увеличение объемов внешней торговли намного перекроет стоимость репараций.

— Вы связываете будущее народного хозяйства с завоеванием Советским Союзом мирового рынка. Я вас правильно понял?

— Да, товарищ Сталин. Иначе мы обречены на хроническое отставание.

Сталин напомнил:

— Перед войной у нас был лозунг: «Из своего сырья, на своих заводах, по своим проектам, своими руками». Мы ни от кого не зависели. Это помогло нам победить в войне. Сейчас, по-вашему, этот лозунг устарел?

— Да, товарищ Сталин. Времена натурального хозяйства прошли.

— Значит, торговать, а не воевать? Заключить с империалистами мир?

— Нет, воевать, — возразил Вознесенский. — Но в сфере экономики. Это полностью согласуется с нашей борьбой за мир. Мы все хорошо помним ваши слова: «Первая мировая война вырвала одну страну из капиталистического рабства, вторая — создала социалистическую систему, третья — навсегда покончит с империализмом». Мы выиграем третью мировую войну не на полях сражений. Преимущества социалистической плановой системы признают даже наши враги. В этой войне, как и в любой другой, нужно использовать все возможности для победы. Участие в плане Маршалла дает нам такую возможность.

Сталин поднялся и прошелся по залу, где проходило заседание Политбюро, посасывая незажженную трубку. Он никому не разрешал курить на заседаниях Политбюро. Не курил и сам.

— Я понял вашу точку зрения, товарищ Вознесенский, — помолчав, проговорил он. — Я понял точку зрения всех членов Политбюро. Продолжим, товарищи, заседание…

Когда повестка дня была исчерпана, Сталин кивнул Молотову:

— Зайди ко мне. И ты, Лаврентий, тоже…

Вернувшись в свой кабинет, он закурил папиросу. Как бы в продолжение своих раздумий удрученно покачал головой:

— И это — Политбюро! Твою мать! Высший орган страны победившего социализма! Ленин бы перевернулся в гробу!.. Если бы лежал в гробу… Тебе, Вячеслав. На заседании Совета Министров иностранных дел заявишь: «Любые формы международного сотрудничества могут быть основаны только на уважении национального суверенитета всех государств, на принципе невмешательства во внутренние дела в любых формах, в том числе и в виде контроля за расходованием финансовой помощи. Это относится и к так называемому плану Маршалла. Советский Союз и страны социалистического лагеря не допустят никакого диктата со стороны американского капитала». Я достаточно ясно выразился?

— Они нас пошлют, — заметил Молотов.

— Нет, — резко возразил Сталин. — Это мы их пошлем!

— Они потребуют расплатиться за долг по ленд-лизу. Это почти девять миллиардов долларов.

— Долг по ленд-лизу? — переспросил Сталин. Он выставил перед носом Молотова кулак правой руки и ребром левой ладони рубанул по сгибу локтя. — Вот им, а не долг по ленд-лизу! Вот им девять миллиардов долларов! Мы расплатились за них кровью русских солдат! Понял?

— Так и сказать?

— Да! Именно так и сказать! Советский Союз никому ничего не должен! Он за все расплатился кровью русских солдат!

Он помолчал, остывая, и кивнул:

— Все. Можешь идти.

Молотов вышел.

— Располагайся, Лаврентий. Докладывай.

Минут пятнадцать терпеливо слушал. Потом прервал Берию:

— У меня уже все твои плутонии, графитовые стержни, тяжелая вода, факторы мультипликации и масспектрографы в печенках сидят! Чего тебе не хватает? Денег? Материальных ресурсов? Людей?

— Всего хватает.

— Тогда почему я все время слышу о процессе, а ничего не слышу о результате?

Берия пожал плечами:

— Если дать женщине даже девять мужей, она все равно не родит ребенка за месяц.

— Американцы сделали бомбу за три года.

— За три с половиной, — поправил Берия.

— А мы мудохаемся уже шестой год! Я спрашиваю: будет конец?

— Будет.

— Когда?

— В августе сорок девятого года.

— Вот как? Может, и день скажешь?

— День сказать не могу. Зависит от многих факторов. В том числе и от метеоусловий и направления ветра.

Сталин внимательно посмотрел на Берию:

— Август сорок девятого. Я записал. Эта бумажка будет все время у меня перед глазами. Ты хорошо подумал?

— Да. Я подготовил два списка. В первом моя фамилия стоит последней. Во втором — первой.

— Что за списки?

— Первый — на награждение. Если испытание пройдет успешно. Второй — на расстрел. Если ничего не получится.

— Это неправильно, — подумав, сказал Сталин. — Из второго списка можешь себя вычеркнуть. Потому что я не расстреляю тебя. А утоплю в той самой тяжелой воде! Ясно?

— Ясней не бывает. Разрешите продолжать доклад?

Сталин только отмахнулся:

— Хватит с меня. Основное ты доложил. Вознесенский считает, что мы сможем выиграть третью мировую войну мирными средствами. Ты тоже так думаешь?

— Я буду думать об этом после августа сорок девятого года.

Сталин кивнул: ступай.

Выходя, Берия оглянулся. Сталин усаживался в кресло: поправлял сафьяновую подушечку, ерзал, пристраиваясь. Берия вдруг понял: старик. Седой. Рябой. Кости старые. Старик!

«Переживу. Переживу, сука! Обязательно переживу!..»

III

Оставшись один, Сталин задумался. Он был доволен собой. Да, решение пришлось принимать быстро. Вынужденно. Вынудили все-таки, сукины дети. Но он принял правильное решение. Пусть теперь поломают головы над причинами его твердости. Втянуть хотели в переговоры, а потом раскрыть карты. Но он первым раскрыл их карты. Вот пусть теперь и думают, что означает его «нет». И пусть локти кусают по своим девяти миллиардам. Разогнались, твою мать! Девять миллиардов им отдавай. Перебьетесь, господа хорошие. «Мы расплатились кровью русских солдат». Вот так! Удачно получилось. Очень удачно.

Жаль, конечно, что крымская карта вышла из игры. Слишком быстро. Досадно быстро. И даже не совсем понятно, почему так быстро. Хорошая была фигура в этой партии. В прежнем качестве ее уже не используешь, раз они доперли до Черноморского флота. Но это вовсе не значит, что эта фигура снята с доски. В отличие от шахмат в жизни можно использовать и битую фигуру. Нужно просто переместить ее на другой фланг и включить в новую комбинацию. Еще поиграет.

Он сумел извлечь из неудобной ситуации пользу. И даже такую, какой не ожидал. Политбюро. Стадо старых ослов. Обросшие мхом пни. А молодые? «Выиграть третью мировую войну мирными средствами». Это же надо до такого додуматься! Путать благо советского народа с благосостоянием. Опасное заблуждение. В сущности, буржуазная идеология. Простительно для обывателя. Но не для члена Политбюро. Опасность — в соблазнительности. Внедрить такие идеи в сознание очень легко. Выкорчевать трудно. Значит, нужно не допустить, чтобы они успели внедриться.

Но дело даже не в Вознесенском и Кузнецове. Даже не в них. Важней другое. Никто не вскочил, не одернул. Рта не раскрыл. Ни один! Это как понимать? Согласны? Или совсем разучились думать? Интересный вопрос. Очень интересный. И очень важный!

Сталин поднялся и заходил по кабинету.

Он сказал как-то в разговоре с Абакумовым, что важным мотивом для заговорщиков может быть опасность для их жизни. Это правильно. Этот сюжет десятки раз повторялся, начиная с Цезаря, Калигулы и Нерона. А опасность для своего барского свинячьего спокойствия может быть мотивом для заговорщиков? А почему не может? Очень даже может. Каждое действие встречает противодействие. И чем сильнее действие, тем активней сопротивление ему. И в какой-то момент вполне может быть достигнута эта самая критическая масса.

Надо же, он уже даже стал думать терминами бериевских атомщиков.

Да, критическая масса недовольства и сопротивления. Возможно? В большой политике все возможно. И опытный политик не пренебрегает даже самыми невероятными возможностями. Не отмахивается от них. Потому что можно и промахнуться.

Но больше всего Сталин был доволен тем, что ему удалось выдавить из Берии точный срок. Август сорок девятого. Реальный, судя по всему, срок. Иначе Берия его и под пытками бы не назвал. Он-то лучше других знает, как Сталин расправляется с очковтирателями и пустобрехами. Два списка заготовил. Артист.

Значит, август сорок девятого. Очень важный рубеж. Может быть, самый важный в его жизни. После него начнется финишная прямая.

К этому сроку нужно хорошо подготовиться. Не просто хорошо. Очень хорошо.

Сталин выглянул в приемную. Поскребышев и два его помощника вскочили и вытянулись.

— Письмо Абакумова об Еврейском антифашистском комитете. Найди.

— Слушаюсь.

Через несколько минут письмо лежало на столе перед Сталиным. Он не стал его перечитывать. Он его и так хорошо помнил.

Что ж, пора было активизировать игру на этой доске.

Сталин ненадолго задумался.

Пора? Да, пора.

Он приказал соединить его с Абакумовым. Услышав в аппарате ВЧ голос бравого генерал-полковника, проговорил:

— Я прочитал ваше письмо о деятельности Еврейского комитета. Мне кажется, что ваши предположения не лишены оснований. Займитесь этим делом. У меня появились кое-какие соображения по основным направлениям расследования. Я их набросаю. Ознакомьтесь. Может быть, вы сочтете их заслуживающими внимания.

— Будет сделано, товарищ Сталин!..

В ту же ночь фельдкурьер доставил из Кремля на Лубянку запечатанный конверт. В нем было старое, полуторагодичной давности письмо Абакумова и листок с заметками Сталина.

Абакумов прочитал:

«1. Еврейский буржуазный национализм. Агрессивный. Воинствующий.

Отсюда:

2. Идеологическое обслуживание интересов международного (американского) сионизма.

Отсюда:

3. Шпионаж.

4. Крым.

5. Подготовка государственного переворота (Игрек, Зет, др.).

Нужен открытый судебный процесс.

Не спешите. Быстро хорошо не бывает. Важна основательность.

Ориентировочный срок — август 1949 г. Желаю успеха.

И. СТАЛИН».

Абакумов приказал никого к себе не впускать и ни с кем не соединять. Напряженно, до боли в висках всматривался в записку. Он хорошо знал почерк Сталина. Раньше он был свободный, размашистый. Теперь стал жестче, резче, с наметившимися отступами между буквами. Напряженнее.

Абакумов помнил, кто такой Игрек. И кто такой Зет. Он понимал, кто такие «др.».

Было ощущение близкого омута, неотвратимо втягивающего его в свое жерло.

Только на рассвете, когда из снежной замяти прорисовались контуры Охотного ряда, он вызвал своего первого зама генерал-лейтенанта Огольцова и приказал создать группу из самых опытных следователей по особо важным делам.

Из всех особо важных дел это было самое особо важное.

Абакумов вспомнил свое привычное: «Мы солдаты, что нам прикажут, то и будем делать».

Но это не успокоило.

27 января 1948 года был арестован член президиума ЕАК поэт Перец Маркиш.

26 февраля 1948 года был арестован член президиума ЕАК поэт Самуил Галкин.

Через неделю — член президиума ЕАК, заместитель министра Госконтроля РСФСР Соломон Брегман.

30 марта 1948 года был арестован член президиума ЕАК, директор издательства еврейской литературы «Дер Эмес» Лев Стронгин.

3 апреля 1948 года — директор школы-студии при ГОСЕТе Моисей Соломонович Беленький.

24 апреля 1948 года — член президиума ЕАК, профессор Исаак Нусинов.

В мае и июне 1948 года — члены президиума ЕАК писатель Давид Бергельсон, поэт Лев Квитко.

16 сентября 1948 года в Киеве был арестован поэт Давид Гофштейн.

20 ноября 1948 года вышел последний номер газеты «Эйникайт» («Единство»).

24 декабря 1948 года были арестованы ответственный секретарь Еврейского антифашистского комитета СССР поэт Ицик Фефер и член президиума ЕАК, художественный руководитель театра ГОСЕТ артист Вениамин Зускин.

13 января 1949 года были арестованы члены президиума ЕАК главный врач Боткинской больницы Борис Абрамович Шимелиович и директор издательства «Советская энциклопедия» Иосиф Сигизмундович Юзефович.

18 января 1949 года была арестована член президиума ЕАК, директор Института физиологии АН СССР академик Лина Соломоновна Штерн.

20 января 1949 года был исключен из партии, выведен из состава Центрального Комитета и арестован начальник Совинформбюро, заместитель министра иностранных дел СССР Соломон Абрамович Лозовский.

20 января 1949 года решением ЦК ВКП(б) при одном воздержавшемся была снята с работы и исключена из партии начальник главка текстильно-галантерейной промышленности Минлегпрома СССР Полина Семеновна Жемчужина. Воздержался член Политбюро, министр иностранных дел СССР В. М. Молотов. В тот же день Молотов направил на имя Сталина заявление:

«20 января 1949 г. Совершенно секретно. Тов. Сталину. При голосовании в ЦК предложения об исключении из партии П. С. Жемчужиной я воздержался, что признаю политически неверным. Заявляю, что, продумав этот вопрос, я голосую за это решение ЦК, которое отвечает интересам партии и государства и учит правильному пониманию коммунистической партийности. Кроме того, я признаю свою тяжелую вину, что вовремя не удержал близкого мне человека от ложных шагов и связей с антисоветскими националистами вроде Михоэлса. Молотов».

21 января 1949 года П. С. Жемчужина была арестована. Ей было предъявлено обвинение в том, что по приказу главаря еврейского националистического подполья и агента международной сионистской организации «Джойнт» Михоэлса она пыталась оказать давление на членов советского правительства с целью отторжения Крыма от СССР и передачи его американцам, а также в преступных связях с послом Израиля в СССР Г. Меир.

IV

«14 мая 1948 г. в г. Тель-Авиве в здании музея на бульваре Ротшильда состоялось заседание Ваад Леуми (Национального Совета), на котором была принята Декларация независимости еврейского государства на территории Палестины. Огласил декларацию председатель Ваад Леуми Бен-Гурион. В заключительном параграфе говорилось:

„На этом основании мы, члены Национального Совета, представители еврейского населения Эрец-Исраэль и сионистского движения, собрались в день истечения британского мандата на Эрец-Исраэль и в силу нашего естественного и исторического права и на основании решения Генеральной Ассамблеи Организации Объединенных Наций настоящим провозглашаем создание еврейского государства в Эрец-Исраэль — Государства Израиль.

Государство Израиль будет открыто для репатриации и объединения в нем всех рассеянных по свету евреев“.

В тот же день, 14 мая, государство Израиль было официально признано Соединенными Штатами Америки, 18 мая — Советским Союзом, а затем правительством Гватемалы.

Утром 15 мая на территорию Израиля вторглись вооруженные силы Египта (с юга), Сирии и Ливана (с севера и северо-востока), Иордании и Ирака (с востока). В оперативных планах арабских государств на захват Израиля отводилось 10 суток.

На 15 мая 1948 г. отряды Хаганы насчитывали в общей сложности 45 тысяч плохо вооруженных и плохо обученных мужчин, женщин и подростков. К ним присоединились члены подпольных террористических группировок Эцела и Штерна, а также несколько тысяч прибывших из Европы добровольцев, евреев и неевреев. На вооружении Хаганы и отрядов обороны, кроме огнестрельного оружия — винтовок, автоматов и пулеметов, а также противопехотных мин, было девять самолетов, но ни одного танка и артиллерийского орудия.

Такой информацией располагали генеральные штабы Египта, Ливана, Сирии, Иордании и Ирака. Их данные оказались не вполне соответствующими действительности. Атакующие колонны арабских государств уже в первые часы вторжения встретили ожесточенное и умело организованное сопротивление. Наш источник из окружения иорданского короля Абдалы сообщил, что за первый день наступления Иордания потеряла свыше двадцати самолетов „Спитфайер“, до сорока танков. Армии стран-союзниц Иордании также понесли большие потери в живой силе и технике.

Характер повреждения арабских танков и самолетов свидетельствовал о наличии у армии обороны Израиля современного противотанкового, зенитного и автоматического стрелкового оружия…»

«Финансирование тайных закупок вооружений для Хаганы и отрядов обороны Израиля было произведено за счет средств, собранных в США эмиссаром Ваад Леуми, председателем профсоюзного объединения Гистадрут Голдой Меир. В начале 1948 года она прилетела в США и 21 января выступила в Чикаго на общем собрании Совета еврейских федераций и благотворительных фондов — профессиональных сборщиков пожертвований. Ее выступление дает четкое представление о морально-психологической атмосфере еврейского ишува в Палестине накануне провозглашения государства Израиль:

„Еврейское население в Палестине будет сражаться до самого конца. Если у нас будет оружие — мы будем сражаться этим оружием. Если у нас его не будет, мы будем драться камнями.

Я хочу, чтобы вы поверили, что цель моей миссии — не спасение семисот тысяч евреев. За последние несколько лет еврейский народ потерял шесть миллионов евреев, и было бы просто дерзостью беспокоить евреев всего мира из-за того, что еще несколько сот тысяч евреев находятся в опасности.

Речь не об этом. Речь идет о том, что если эти семьсот тысяч останутся в живых, то жив будет еврейский народ, как таковой, и будет обеспечена его независимость. Если же эти семьсот тысяч теперь будут перебиты, то нам придется на много веков забыть мечту о еврейском народе и его государстве.

Друзья мои, мы воюем. Нет в Палестине еврея, который не верил бы, что в конце концов мы победим. Таков в стране моральный дух. Но этот дух не может противостоять в одиночку винтовкам и пулеметам.

Я приехала довести до сознания американских евреев один факт: в кратчайший срок, не более чем за две недели, нам нужно собрать наличными сумму от двадцати пяти до тридцати миллионов долларов. Через две-три недели после этого мы уже сумеем укрепиться. В этом мы уверены.

Знаю, что сделать это будет нелегко. Мне приходилось участвовать во всяких кампаниях по сбору средств, и я знаю, как непросто собрать ту сумму, которую мы просим. Но я видела таких людей там, дома. Видела, как, когда мы призвали общину отдавать кровь для раненых, они пришли прямо со службы в больницы и стояли в длинных очередях, чтобы отдать свою кровь. В Палестине отдают и кровь, и деньги.

Мы не лучшей породы. Мы не лучшие евреи из еврейского народа. Случилось так, что мы — там, а вы — здесь. Уверена, что если бы вы были в Палестине, а мы в Соединенных Штатах, вы делали бы там то же самое, что делаем мы, и просили бы нас сделать то, что придется сделать вам.

Вы не можете решить, следует нам сражаться или нет. Решать будем мы. Еврейское население не выкинет белого флага перед муфтием. Это решение уже принято. Никто не может его изменить. Вы можете решить только одно: кто победит в этой борьбе…“»

За шесть недель пребывания в США Г. Меир собрала более 50 миллионов долларов, которые были немедленно потрачены на тайные закупки в Румынии и Чехословакии оружия для Хаганы.

16 мая 1948 года, на третий день арабо-израильской войны Г. Меир вновь вылетела в США по приглашению Г. Монтора, вице-президента Объединенного Еврейского Призыва (Юнайтед Джуиш Аппил). За короткое время она собрала 150 миллионов долларов. Из них половина была передана «Джойнту» для помощи евреям в Европе, а вторая половина вновь использована для закупок оружия для Израиля…

«24 февраля 1949 года Израиль заключил временное соглашение о перемирии с Египтом, 23 марта — с Ливаном, 3 апреля — с Иорданией, 20 июля — с Сирией. За время военных действий Израиль потерял около шести тысяч человек, то есть примерно один процент своего населения. Потери арабских государств — в десять и более раз выше. В руках Израиля оказалась вся тяжелая военная техника арабов, огромное количество орудий, боеприпасов и транспорта. Итог войны следует расценивать как убедительную победу Израиля, поднявшую на новый качественный уровень национальное самосознание.

Премьер-министр первого израильского правительства Д. Бен-Гурион (президентом стал доктор Вейцман) заявил о том, что отныне государство Израиль становится гарантом безопасности не только для граждан Израиля, но всеми доступными средствами будет выступать в защиту жизни, национального достоинства и чести евреев во всем мире. Есть все основания полагать, что доктрина эта, реализуемая сейчас в пределах Израиля, будет распространена и вовне в случае резкого ущемления прав евреев в странах диаспоры.

При необходимости это может быть использовано в качестве рычага вовлечения Израиля в международные политические комбинации…»

«Посол Израиля в СССР Голда Меир прибыла в Москву 3 сентября 1948 г. После выражения официального соболезнования министру иностранных дел СССР Молотову по поводу смерти члена Политбюро А. Жданова и вручения верительных грамот Г. Меир вместе со всем составом посольства посетила в день Рош-ха-Шана, еврейского Нового года, московскую синагогу и присутствовала на праздничном богослужении. В докладе службы наружного наблюдения МГБ отмечается, что на встречу с Г. Меир собралось до пятидесяти тысяч московских евреев. Ей был оказан вызывающе радушный прием. При отсутствии демонстративных выступлений вступавшие с ней в контакт евреи повторяли: „Голделе, лебн золст ду, Шана това“ („Голделе, живи и здравствуй, с Новым годом“) и другие приветствия на иврите и идише. Г. Меир отвечала фразой: „А данк айх вос ир зайт геблибен иден“ („Спасибо вам, что вы остались евреями“).

Г. Меир побывала также в театре ГОСЕТ на спектакле „Фрейлехс“. В честь ее посещения в театре был вывешен бело-голубой флаг со звездой Давида…»

«8 ноября 1948 г. на дипломатическом приеме, состоявшемся после военного парада и демонстрации трудящихся на Красной площади, в контакт с Г. Меир вступила жена министра иностранных дел СССР П. С. Жемчужина. Она приветствовала Г. Меир на идише фразой „Их бин а идише тохтер“ („Я дочь еврейского народа“). Содержание довольно продолжительного разговора Г. Меир и П. С. Жемчужиной зафиксировать не удалось.

В тот же вечер во время приема Г. Меир выразила В. М. Молотову восхищение советской военной техникой, участвовавшей в параде. В. М. Молотов ответил: „Не думайте, что мы все это получили сразу. Придет время, когда и у вас будет такое оружие. Все будет в порядке“.»

«Оперативной техникой, установленной в гостинице „Метрополь“, где сначала размещалось израильское посольство, а затем в выделенных посольству зданиях, не удалось зафиксировать разговоров, несущих важную информацию. Однако в весь период своего пребывания в Москве вплоть до отъезда в апреле 1949 г. Г. Меир передавала в МИД Израиля крайне тенденциозные сообщения о положении евреев в Советском Союзе.

Наш источник в аппарате правительства Израиля отметил сообщения об очевидной трансформации кампании по борьбе с буржуазным национализмом в политику государственного антисемитизма, что — по мнению Г. Меир — выражается в ликвидации газеты „Эйникайт“ и издательства „Дер Эмес“, в закрытии еврейского театра ГОСЕТ, в ликвидации еврейского объединения в Союзе писателей СССР, а также в арестах видных деятелей науки и культуры, принимавших активное участие в деятельности Еврейского антифашистского комитета.

На запрос МИД Израиля о перспективах реализации крымского проекта Г. Меир ответила, что должны быть решительно пресечены любые попытки обсуждения этого вопроса как в кулуарах правительства, так и на страницах газет, так как этот проект имеет провокационный характер, что особенно очевидно в свете развернутой в СССР кампании антисемитизма.

Несмотря на то что с момента провозглашения независимости Израиля население его увеличилось едва ли не вдвое за счет репатриантов как из Европы и США, так и из стран Ближнего Востока, Южной Африки, Марокко, Туниса и др., и перенаселенность обжитых территорий создает огромное количество проблем, вариант расселения даже части евреев в Крыму должен быть заведомо отвергнут, так как население Крымской еврейской республики превратится в заложников в руках советского правительства, с помощью которых СССР сможет активно вмешиваться в политику не только Израиля, но и США и других стран.

Г. Меир проинформировала правительство Израиля о том, что в этом мнении ее утвердили и консультации с членами правительства США, в частности — с министром торговли, главой Администрации экономического сотрудничества в Европе А. Гарриманом, который убежден, что физическая ликвидация председателя президиума Еврейского антифашистского комитета С. Михоэлса вызвана тем, что он сумел каким-то образом предугадать намерения Сталина и сделал попытку им воспрепятствовать…»

«Уже первые сообщения советской печати о начале арабо-израильской войны отчетливо выявили отношение советских евреев к сионистским идеям, которые реализовались в создании государства Израиль. Наш источник в секретариате ЕАК (доктор Браун) информирует об огромном количестве писем, телеграмм и личных обращений евреев из Москвы и других регионов СССР с просьбами и даже требованиями предоставить им возможность немедленно выехать в Израиль с тем, чтобы принять участие в его защите от арабской агрессии.

Так, около 600 евреев из Жмеринки заявили, что они „своей родиной считают новое еврейское государство Израиль и просят президиум ЕАК организовать помощь этому государству путем сбора средств и посылки туда людей для подкрепления еврейской армии, борющейся против арабов“.

Студент Б. Левин, организовавший и возглавивший группу молодых евреев, написал в заявлении в ЕАК: „80 студентов Московского юридического института готовы к немедленному выезду в Палестину“.

Подобные же заявления поступают от студентов и преподавателей московских институтов: химико-технологического им. Менделеева, института химического машиностроения, техникума иностранных языков и др. Коллективные заявления с требованием об отправке в Израиль поступили также из проектного института „Стальпроект“, из министерства вооружений, от многих офицеров Красной Армии.

Все обращения в секретариат тщательным образом документируются, составляются подробные списки с указанием места жительства, места работы и других данных…»

V

«Еврейская папка», регулярно пополняемая новыми документами еще с момента ее сформирования, время от времени затребовалась Сталиным и через два-три дня возвращалась в секретариат Молотова. Но в последний раз она пробыла у Сталина не меньше недели и была возвращена Молотову без единого замечания.

Он тщательно просмотрел документы — не только свежие, но и все предыдущие. Не было ни одной пометки: ни «галочки» на полях, ни вопросительного знака, ни одного подчеркнутого слова. Словно бы Сталин вообще не раскрывал папку. Но Молотов не сомневался, что раскрывал. И читал. И читал, как всегда, очень внимательно.

Не меньше часа Молотов раздумывал, сидя за своим письменным столом и невидяще глядя на колокольню Ивана Великого. Потом по внутреннему телефону связался с Берией и сказал, что сейчас зайдет.

В кабинете Берии он молча положил папку на стол. Берия поправил пенсне и вопросительно взглянул на Молотова. Тот кивнул: открой.

Берия раскрыл папку и начал просматривать документы — с конца. Он знал содержание этой папки. Когда возглавлял НКВД и позже курировал МВД и МГБ, следил, чтобы документы, поступавшие в нее, достойно представляли работу его ведомства. Позже просматривал — чтобы быть в курсе. Он сразу же отметил то же, что и Молотов: ни одной свежей пометки. Еще раз перечитал последние документы. Сразу выделил ключевую фразу. Ткнул в нее пальцем: она? Молотов кивнул. Фраза была:

«При необходимости это может быть использовано в качестве рычага вовлечения Израиля в международные политические комбинации».

Берия, как и Молотов, сразу понял, что она означает. Она означала опасность.

Он закурил душистую турецкую папиросу, на бумажной четвертушке вывел: «Каганович».

Молотов кивнул.

«Андреев. Микоян».

Молотов подтвердил таким же молчаливым кивком.

Жена члена Политбюро, одного из заместителей председателя Совета Министров Андреева была еврейкой. Жена Микояна тоже была еврейкой. Как и арестованная полгода назад жена Молотова Полина Жемчужина.

«Кто еще?»

Молотов взял авторучку из жирных пальцев Берии и написал: «Все».

Берия задумался. Потом на листке появилось: «Абакумов: Вознесенский, Кузнецов. Что еще? ЕАК?»

Молотов кивнул.

По «ленинградскому делу», главными обвиняемыми в котором были бывшие члены Политбюро Вознесенский и Кузнецов, ни у Берии, ни у Молотова вопросов не было. Судьба их была предрешена. И не имело значения, что им инкриминируют: шпионаж, вредительство или контрреволюционный заговор. Абакумов регулярно докладывал о ходе следствия лично Сталину и на Политбюро. О ходе следствия по делу еврейских буржуазных националистов из ЕАК Берия ничего не знал. Поэтому написал:

«В какой стадии?»

Молотов молча пожал плечами. Он тоже ничего не знал. И в этом была острая опасность, заставившая его рискнуть на эту встречу с Берией. Они никогда не были друзьями. Но опасность заставляет сбиваться в стаю даже одиноких степных волков.

Молотов был в гораздо худшем положении, чем Берия. Но Берия понимал, что в любой момент они могут сравняться. И бомба не защитит. Он не Курчатов. И даже не молодой Сахаров. Его без труда заменят Ванников или Завенягин. Поэтому не стоило отталкивать протянутую Молотовым руку. В конце концов, сделать это никогда не поздно.

Он еще раз взглянул на бумажную четвертушку. Молотов написал на ней только одно слово: «Все». Но эти три буквы могли означать для него немедленный приговор. У Берии был соблазн сохранить эту бумажку. Но тут же понял: нельзя. Молотов сразу поймет. Не дурак. Дураки до такого возраста в Политбюро не доживают.

Он сжег четвертушку в просторной хрустальной пепельнице, размял окурком пепел и с озабоченностью в голосе проговорил:

— Интересные материалы. Очень интересные. Евреи, а? Ишь как развернулись! Жаль, нет сейчас времени дочитать. Потом дочитаю и передам твоему Ветрову. Спасибо, что дал себе труд занести.

Пожав Молотову руку и проводив его до дверей кабинета, Берия вернулся к столу. Отдаленно, приглушенные окнами и плотными портьерами, прозвучали куранты. Полночь. Берия перевернул листок настольного календаря.

1 августа 1949 года.

Впереди был час «Ч».

VI

Первый взрыв советской атомной бомбы был произведен на Семипалатинском полигоне 29 августа 1949 года в 6 часов утра, сразу после восхода солнца. Через час, когда были собраны данные телеметрии и стало ясно, что испытание прошло успешно и что мощность взрыва соответствует расчетной, Берия, находившийся на командном пункте в пятнадцати километрах от эпицентра взрыва, связался по ВЧ с Москвой. В Москве в это время была глубокая ночь. Ответил Поскребышев:

— Товарищ Сталин ушел спать.

— Разбудите, — потребовал Берия. — Дело чрезвычайной важности.

Через несколько минут в трубке раздался сонный, недовольный голос Сталина:

— Чего тебе?

— Иосиф Виссарионович, ваш приказ выполнен. Испытание прошло успешно. Взрыв такой же, как у американцев.

— Я уже знаю. Прилетай, доложишь. А сейчас я хочу спать.

И Сталин положил трубку.

Берия бешено оглядел столпившихся в комнате связи генералов и ведущих ученых:

— Какая блядь успела?! Расстреляю, мать вашу! Утоплю в тяжелой воде! В говне! Ноги повыдергиваю!

Отбушевав, успокоился. Понимал: кому нужно, тот и успел.

Расцеловал Курчатова и академика Харитона.

— Поздравляю. Сделано дело. Сделано!..

Через день он докладывал о ходе и результатах испытания Сталину. Сталин молча слушал, рассматривал разложенные на столе для совещаний фотоснимки: сам взрыв во всех его фазах, опрокинутые и наполовину оплавленные танки, перед этим специально собранные на полигоне, чудовищно искореженные фермы железнодорожного моста, осмоленные, но живые верблюды с вытекшими глазами в траншеях, вулканическая лава на месте бетонных сооружений.

— Когда будет вторая бомба? — спросил Сталин, когда Берия закончил доклад.

— Как только накопим необходимое количество плутония.

— Сколько сейчас у американцев бомб? Хватит, чтобы уничтожить Советский Союз?

— Нет. И не рискнут. Общественное мнение. Борьба за мир.

— А мы, когда накопим, рискнем?

В этом был весь Сталин. Для него не существовало конечных станций. Все — полустанки. Цель обесценивалась для него не в момент ее достижения, а как только становилось ясно, что она достижима и будет достигнута.

Сталин молчал, ждал ответа.

— Рискнем, — подтвердил Берия. — Если обгоним их по качеству. Качество — водородная бомба. Идея Тамма и молодого Сахарова. Мы будем объявлять об испытании?

Сталин подумал и ответил:

— Нет.

— Они могут сами узнать, — предупредил Берия. — По пробам воздуха в высоких слоях атмосферы. Наши ученые говорят, что это достаточно точный метод.

— Узнают — тогда и объявим… Ладно. Давай список.

— Какой список? — сделал вид, что не понял, Берия.

— Какой! В котором ты в конце.

Берия достал из папки и положил на письменный стол Сталина давно заготовленный список на награждение участников создания бомбы.

Сталин внимательно просмотрел его. Отметил:

— И в самом деле — в конце. Это неправильно, Лаврентий.

Он взял свой любимый мягкий коричневый карандаш и вписал Берию в начало списка.

— Вот так будет правильнее.

Немного подумал и наложил резолюцию в левом верхнем углу, наискось: «Согласен. Расстрелять». И размашисто расписался: И. Сталин.

Берия помертвел.

Сталин удивленно посмотрел на него. Потом на список.

Потом снова на Берию.

— В чем дело?.. — Догадался: — А! Все перепутал. Это привычка, Лаврентий. Когда ты мне передаешь списки, я привык к такой резолюции.

Он зачеркнул слово «расстрелять», вписал сверху: «Наградить». И еще раз расписался.

— Ну и шутки у вас, — пробормотал Берия.

— «Дурак ты, боцман, и шутки твои дурацкие». А? Так?

Сталин довольно рассмеялся. Потом отдал Берии список и кивнул:

— Все. Пошутили, и хватит. Иди работай. Фотографии оставь, я их еще раз посмотрю.

Оставшись один, он закурил трубку и начал ходить вдоль стола, изредка поглядывая на разложенные на зеленом сукне снимки. Потом вызвал Поскребышева:

— Пригласи Абакумова. С докладом «о ленинградском деле».

Через час явился Абакумов с обобщенными протоколами допросов обвиняемых. Докладывал без шпаргалки, четко. Арестовано около двух тысяч человек. Получены доказательные признания по всем пунктам обвинения. Тайная антипартийная группировка. Вредительство. Секретарь ленинградского горкома партии Капустин, бывший, дал показания о своих связях с английской разведкой, назвал сообщников. Дело практически готово к передаче в суд.

Сталин полистал протоколы и вернул папку министру:

— Завершайте.

— Разрешите идти? — спросил Абакумов.

— Минутку, — остановил его Сталин. — В каком состоянии дело Еврейского комитета?

— Расследование продолжается, товарищ Сталин.

— Успешно?

— В общем, да.

Сталин уловил в голосе Абакумова нотки неуверенности и испытующе на него посмотрел.

— Этот, Пфеффер, дает показания?

— Да.

— Какие?

— Нужные.

— Формы допроса?

— Нормальные. Для острых нет никаких оснований. Полное сотрудничество со следствием.

— Условия содержания?

— Улучшенные. Две смены постельных принадлежностей. Передачи из дома. Сортные папиросы. Книги из тюремной библиотеки.

— Против ареста возражал?

— Нет. Понимает.

— Объяснили?

— Сам понял. Практически без объяснений.

— Остальные?

— Признаются.

— В чем?

— По всем пунктам обвинения.

— Все?

— Кроме Лозовского и Шимелиовича. Несмотря на активные допросы.

— Не разоружаются, значит? Это нехорошо.

— Вас понял, товарищ Сталин. Разоружатся.

— Жемчужина?

— Все отрицает. Прикажете обострить методы следствия?

Сталин подумал и отрицательно покачал головой:

— Нет. Пока не надо.

Он рассеянно перебрал фотоснимки и вернулся в свое кресло за письменным столом. Поерзал, устраиваясь поудобней.

— Значит, Пфеффер дает нужные показания, а все обвиняемые признаются. Кроме Лозовского и Шимелиовича.

— Признаются.

— Не сомневаюсь. Тогда в чем же ваши трудности? Или мне показалось, что они есть?

— Нет, товарищ Сталин, не показалось. Есть.

— Вы — честный работник, товарищ Абакумов. Не юлите. Мне это нравится, я вам уже говорил. Какие же трудности?

— Не хватает главного обвиняемого.

— Вот как? Вы имеете в виду Михоэлса?

— Да, товарищ Сталин.

— По-вашему, мое решение было неправильным?

— Я не имею права оценивать ваши решения.

— Но с точки зрения этого дела — все же неправильным?

— Да, товарищ Сталин.

— В чем?

— Слабость доказательной базы. Один свидетель — не свидетель. В главном вопросе — о Крыме. У нас только Фефер. Он говорит: «Мне приказал Михоэлс», «Мне приказал Эпштейн». Михоэлс мертв. Эпштейн мертв. С объектом Игрек Фефер не встречался. С Лозовским практически незнаком. В итоге неубедительно для любого суда. Тем более для открытого процесса.

— Серьезное соображение. Очень серьезное, — согласился Сталин. — Но я думаю, что для советского суда принцип римского права не подходит. И один свидетель может быть убедительным свидетелем. Если он сам убежден. И если его показания убедительно подтверждают другие обвиняемые. Следовательно, что становится главным? Полное и добровольное сотрудничество со следствием всех участников процесса. Всех до единого. Кстати, сколько человек проходит по этому делу?

— Около ста. Половина — в Киеве, Минске, других городах. Примерно пятьдесят — по Москве.

— Пятьдесят? — переспросил Сталин. — Слишком много. Процесс должен быть компактным. Оставьте человек пятнадцать — двадцать. Из самых. Остальных выделите в отдельное производство. Их можно будет провести через Особые совещания, меньше мороки.

— Будет сделано, товарищ Сталин.

— Эти пятнадцать — двадцать. Как они поведут себя на суде?

— Надеюсь, что правильно.

— Надеетесь? — переспросил Сталин. — Или уверены?

— Разрешите быть откровенным?

— Приказываю.

— Полной уверенности нет. Очень специфический контингент.

— Чем же он специфический?

— Евреи, товарищ Сталин.

— Вы ненавидите евреев, товарищ Абакумов? Значит, вы антисемит?

— Я ненавижу врагов, товарищ Сталин. Евреи они или татары — для меня не имеет значения.

— Для меня тоже, — кивнул Сталин. — И все-таки контингент кажется вам специфическим. Почему?

— Был один случай, товарищ Сталин. Возможно, он покажется вам незначительным…

— Интересно. Что за случай?

— Мне о нем рассказал следователь Комаров. Он проводил очную ставку Фефера с поэтом Галкиным. Галкин отказывался подтвердить показания Фефера о том, что они оба были связаны с контрреволюционной организацией «Джойнт» и выполняли задания шпионского характера. Раньше Фефер и Галкин были друзьями. Галкин вообще очень общительный человек, у него много друзей. Среди них был и Фефер.

— Ну-ну! — поторопил Сталин.

— Следователь спросил Фефера, говорил ли он правду, когда утверждал, что заключенный Галкин получал деньги от «Джойнта» за секретные сведения. Фефер подтвердил: «Да». Комаров сказал: «Не стесняйся, говори громче». Фефер повторил свое «да». Тогда Комаров обратился к Галкину: «Вот видишь. А теперь ты сам лишил себя добровольного признания вины. Понимаешь, что это для тебя значит?» После этого Галкин подошел к Феферу и поцеловал его в голову.

— То есть как поцеловал? — удивился Сталин.

— Ну, просто поцеловал. В лысину. И сказал, что он все признает и хочет вернуться в камеру.

— Не понимаю, — проговорил Сталин. — К Феферу не применялись острые форма допроса. А к Галкину?

— Применялись.

— Очень острые?

— Да. Он с трудом стоял на ногах.

— И после этого Галкин все-таки поцеловал Фефера? Действительно, специфический контингент.

— Комаров рассказывал, что он просто офонарел, — добавил Абакумов.

— Как расценил это происшествие следователь Комаров?

— Ну, как. Сказал: «Вот жиды! Все у них не как у людей».

— А как у людей? — поинтересовался Сталин.

Абакумов молча пожал плечами.

Сталин поднялся из-за стола и заходил по кабинету.

— Мы знаем случай, когда Иуда Искариот поцеловал Христа. Это был поцелуй предательства. А здесь, получается, поцелуй прощения?

Абакумов не ответил. Но Сталин и не ждал ответа.

— Получается так, — проговорил он. — Поэт Галкин простил друга, который подвел его под расстрельную статью. Надо же. Как после этого вел себя Фефер?

— Попросил отвести его в камеру и некоторое время не вызывать на допросы.

— А потом?

— Продолжал давать нужные показания.

— Пережил, значит, — заключил Сталин. Он приостановился. — Отметьте себе. Дело этого Галкина выделить в отдельное производство. В этом процессе такие нам не нужны.

— Будет сделано, товарищ Сталин.

— Теперь я понимаю, товарищ Абакумов, почему у вас нет уверенности в том, как поведут себя обвиняемые на открытом судебном процессе.

Абакумов поправил:

— Уверенность есть. Но не полная.

— А нужна полная. Абсолютно полная. Вы это понимаете?

— Понимаю, товарищ Сталин.

Сталин вновь заходил по кабинету.

Ему нужен был этот процесс.

Этот процесс был ему нужен.

Открытый. Громкий.

Чтобы он прозвучал на весь мир.

Но Абакумов прав: специфический контингент. С такими актерами Сталин еще не работал. Он работал с другими актерами. Он понимал их. И поэтому никогда не сомневался в успехе. Здесь сомнения были. А рисковать было нельзя.

Сталин вновь остановился.

— Вот как мы сделаем, товарищ Абакумов. Нужно проверить, как они будут вести себя на суде. А для этого мы устроим им суд. Настоящий суд. Но без публики. Скажем так: генеральная репетиция. Но об этом будем знать только мы. Для них это будет самый настоящий суд. С защитой, обвинением, прениями сторон. С обвинительным заключением. С выступлениями подсудимых перед вынесением приговора. Самый настоящий суд.

— Приговор тоже будет настоящим? — спросил Абакумов.

— Это мы позже решим. В зависимости от того, как участники процесса будут играть свои роли. Вы все поняли, товарищ Абакумов?.

— Да, товарищ Сталин.

— Позаботьтесь, чтобы к началу процесса все они были в нормальном виде. Никаких следов острых допросов.

— Это потребует некоторого времени.

— Ничего страшного. Время у нас еще есть. У вас вопрос?

— Да, товарищ Сталин. Жемчужина. Она будет участвовать?

— Хороший вопрос… Нет. На этой стадии нет. А там видно будет. Можете быть свободны. Когда эта работа будет сделана, подготовьте для меня материалы суда. Только не эту вашу обобщенную беллетристику. Подлинные.

— Это будет несколько десятков томов.

— Выберете самое главное.

— Слушаюсь. Материалы сформировать по эпизодам?

Сталин подумал и возразил:

— Нет. По фигурантам.

Абакумов вышел. Сталин еще некоторое время расхаживал по кабинету.

Он сказал Абакумову: «Время еще есть». Но сам понимал: его остается все меньше.

Слишком быстро начало идти время. Слишком быстро.

VII

«ФЕФЕР Ицик (Исаак Соломонович). Член ВКП(б) с 1919 г. Занимаемая должность до ареста: ответственный секретарь ЕАК СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Подсудимый Фефер, подтверждаете ли вы свои показания, которые дали на предварительном следствии?

Ф е ф е р. Да, подтверждаю. За исключением частностей, которые возникли из-за того, что следователи неточно зафиксировали мои показания…»

«…В 1943 году я и Михоэлс посетили Америку… Было большое желание откровенно поговорить с Вейцманом и посвятить его в планы нашего приезда в Америку. Однако, зная, что Вейцман политикан, мы боялись, что он предаст наши намерения огласке и тогда все провалится. Поскольку наша встреча с Вейцманом была неофициальной, мы просили сохранить ее в секрете…»

«Спустя пару дней состоялся обед на вилле Розенберга в пригороде Нью-Йорка. За обедом, на котором, кроме нас и Розенберга, никого не было, мы информировали его о якобы тяжелом положении населения в Советском Союзе, особенно евреев, и обратились к нему с просьбой оказать нам материальную помощь. На эту просьбу Розенберг ответил: „Вы только просите, а толку от вас никакого! Вспомните, в связи с созданием еврейских колоний в Крыму мы ухлопали свыше 30 миллионов долларов, а что толку? Крым не ваш, вас оттуда выгнали. Сейчас вы опять просите. Американцы богаты, но имейте в виду — денег на ветер мы не бросаем и можем помочь вам лишь на соответствующих условиях“.

В о п р о с. Какие условия предъявил вам Розенберг?

О т в е т. Американские еврейские круги, которые он в данном случае представляет, могут оказать нам помощь только в том случае, если мы отвоюем у советского правительства Крым и создадим там самостоятельную еврейскую республику. Розенберг нам прямо сказал, что Крым — это Черное море, это Турция, это Балканы. Мы заверили Розенберга, что примем все меры к тому, чтобы Крым был наш, еврейский…»

Сталин перелистнул несколько страниц.

«…Я должен признать, что после того, как мы в 1943 году побывали в Америке и установили там преступную связь с представителями реакционной еврейской буржуазии, ЕАК полностью подпал под американское влияние, превратившись фактически в подведомственную им организацию… Мы и наши сообщники повели подрывную работу, направленную на превращение Еврейского антифашистского комитета в националистический и шпионский центр. Считаю необходимым отметить, что эта работа велась с первых дней существования ЕАК…»

Сталин отложил в сторону папку с надписью «ФЕФЕР», даже не долистав ее до конца. Там не могло быть ничего интересного. А то, что было, он и так знал. Вытащил наугад из стопы другую папку. На обложке стояло: «ШИМЕЛИОВИЧ».

«ШИМЕЛИОВИЧ Борис Абрамович. Член ВКП(б) с 1920 г. Занимаемая должность до ареста — главный врач больницы им. Боткина…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным в совершенных вами преступлениях?

Ш и м е л и о в и ч. Нет.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Подтверждаете ли вы свои показания, данные на предварительном следствии?

Ш и м е л и о в и ч. Нет.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Зачем же вы подписывали протоколы допросов, в которых признавали свои преступления?

Ш и м е л и о в и ч. Я был вынужден это сделать. Я хотел дожить до суда, чтобы сказать правду… Вас, гражданин председатель, и тем самым партию я обязан поставить в известность на суде о следующем.

В первую ночь моего ареста в присутствии секретаря-полковника (он был в гражданском, но сотрудники называли его полковником) министр госбезопасности задал мне вопросы:

а) Расскажите о высокопоставленных ваших шефах. Ответ мой был: не знаю.

б) Кто главный еврей в СССР? Ответ мой: не знаю. И действительно, за все годы существования Советской власти никогда на этот вопрос я бы ответить не смог.

в) Ну, а кто из евреев занимает самое видное место в партии, даже член Политбюро?

Я ответил: Лазарь Моисеевич Каганович. Министр сказал, обращаясь ко мне: а говорите, что не знаете, кто главный еврей в стране.

г) Расскажите об этом высокопоставленном вашем шефе. Я ответил, что Михоэлс и Фефер посещали Кагановича один раз.

д) Расскажите о втором вашем шефе, о Жемчужиной.

Я сказал, что познакомился с ней на сессии Московского Совета, что она посещала ГОСЕТ, что Михоэлс о ней тепло отзывался как о человеке…

е) Расскажите о Погурском.

Погурского, брата Жемчужиной, я не знал, тогда не знал и фамилии такой, и ничего не ответил, как не мог ничего добавить и о Жемчужиной.

Министр сказал: побить его! (т. е. меня…)»

«…Тут я впервые услыхал многократно: „Все евреи — антисоветские люди“. И наконец: „Все евреи — шпионы!“ Впоследствии на допросах у подполковника Шишкова я неоднократно слышал от него, что „евреи все до единого, без исключения шпионы“. За что я и расплачивался большей частью резиновой палкой немецкого образца, ударами по лицу кожаной перчаткой, постоянными ударами носком сапога по бедренным костям. Все это делается методически, с перерывами по часам. В перерывах следователь Шишков изучал по первоисточникам Ленина и Сталина для сдачи зачетов…»

«…Показания других обвиняемых я объявляю ложными. Показания свидетелей также считаю ложью и клеветой. Даже если мне подсунут бумаги, в которых будут изложены мои выступления антисоветского характера и содержания, то я заранее заявляю, что правильность этих документов я буду оспаривать. Преступной деятельностью я никогда не занимался и не считаю ни в чем себя виновным…»

«…Среди чудовищной лжи и фантасмагорических обвинений, обрушенных на меня, есть одно, которое я намерен документально опровергнуть. Хотя обвинение это такого рода, опровергать какое нормальному человеку унизительно. Меня обвинили в том, что в Боткинской больнице почти нет русских сотрудников. Я могу представить суду поименный список, но пока приведу только цифры. Из 47 заведующими отделениями 36 — русские. Из более чем 40 старших медицинских сестер, а это истинные хозяйки отделений, лишь две сестры — еврейки. Из 8 заслуженных врачей республики 6 — русские…

Я двадцать пять лет руководил Боткинской больницей. Я очень люблю свою больницу, и вряд ли кто другой будет ее так любить…»

«МАРКИШ Перец Давыдович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

М а р к и ш. Нет. Я подписывал протоколы, чтобы дожить до суда и сказать правду…»

«…Некоторые из обвиняемых, желая, очевидно, избежать быть уличенными в национализме, ставят себе в заслугу отчуждение от еврейского языка, хвастаются незнанием языка их детьми, опускаются до национального нигилизма, называют идиш языком второго сорта. Мне стыдно слышать подобные вещи. Можно подумать, что у нас в Советском Союзе еврейский язык находится под запретом. Вопрос не в том, можно ли писать на еврейском языке, можно ли писать о местечковых евреях. Вопрос в том, как писать. Наш язык, идиш, как чернорабочий, поработал на массы, дал им песни, плач. Дал народу все в его тяжкие годы, когда он жил в оторванной от России черте оседлости…»

Сталин встал, прошел по кабинету, разминаясь, и вернулся за письменный стол. Раскрыл папку с надписью «ШТЕРН».

«ШТЕРН Лина Соломоновна. Член ВКП(б) с 1938 г. Занимаемая должность до ареста — директор Института физиологии АН СССР…»

П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновной?

Ш т е р н. Нет, господин председатель…

«В о п р о с. Вы сознательно продвигали по службе врачей-евреев?

О т в е т. Только в меру того, чего они заслуживали как ученые…

В о п р о с. Вы обвиняетесь в том, что проповедовали в науке космополитизм.

О т в е т. Не вижу в этом никакого преступления. Да, я действительно проповедовала в науке космополитизм. Точнее, я считала и считаю, что наука должна стоять вне политики. В своем окружении я говорила даже так: наука не должна знать родины. Достижения науки не должны оставаться в тайне от человечества. Особенно широкие связи у меня были с сотрудниками английского, австралийского, датского, бельгийского и румынского посольств…

В о п р о с. А помните, в ГОСЕТе при посещении театра Голдой Меир вывесили голубое полотнище с изображенным на нем сионистским знаком? Вы были при этом и не выразили своего протеста.

О т в е т. О каком протесте речь? Звезда Давида. Это — символ, герб, как у нас серп и молот. Не встречать же посла государства Израиль двуглавым орлом…

В о п р о с. На заседании президиума ЕАК 2 августа 1947 года вы отказались подписать протест против погромов в Англии и заявили, что сначала нужно выразить протест против антисемитизма в СССР. Это антисоветское клеветническое утверждение.

О т в е т. Да? А что, по-вашему, доказывает сам факт этого суда?

В о п р о с. Свои показания, данные на следствии, вы подтверждаете?

О т в е т. Нет. Ни одного.

В о п р о с. Почему?

О т в е т. Потому что там нет ни одного моего слова… Все мои показания, которые предъявляются мне на суде, я отметаю, я от них отказываюсь. У меня была единственная возможность — дожить до суда, а я только этого и хотела. Я не боюсь смерти, но не хотела бы уйти из жизни с этим позорным пятном — обман доверия, измена. Я чувствовала, что дело плохо и я могу сойти с ума, а сумасшедшие ни за что не отвечают. Для меня важна работа. А для хорошей работы мне нужно возвращение доверия и полная реабилитация. Моим арестом Советскому Союзу нанесен гораздо больший ущерб, чем всей деятельностью ЕАК, даже если она действительно была преступной, чему никаких доказательств я не услышала. Мой арест дал возможность дискредитировать мою работу и уничтожить все достигнутое. Я считаю эту работу новой страницей в медицине и не считаю себя вправе уносить с собой в могилу все, что я знаю…»

Сталин закрыл папку с надписью «ШТЕРН». Посидел, посасывая пустую трубку. Вызвал Поскребышева:

— Академик Штерн. Директор Института физиологии. Узнай, чем она занималась.

— Слушаюсь.

«КВИТКО Лев Моисеевич. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Вы подтверждаете свои показания, данные на предварительном следствии?

К в и т к о. Нет…»

«БЕРГЕЛЬСОН Давид Рафаилович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — прозаик, драматург, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

Б е р г е л ь с о н. Нет, ни по одному из предъявленных мне пунктов обвинения…»

«ГОФШТЕЙН Давид Наумович. Член ВКП(б) с 1940 г. Занимаемая должность до ареста — поэт, член Союза писателей СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Вы признаете себя виновным?

Г о ф ш т е й н. Не признаю ни в чем…»

Вошел Поскребышев. Молча положил перед Сталиным листок. Сталин прочитал:

«Л. С. Штерн. Специализация: автор учения о барьерных функциях и их значении для сохранения постоянства внутренней среды организма. Гомеостаз. За работу о значении неспецифических продуктов обмена веществ (метаболитов) в жизнедеятельности организма нагр. Сталинской премией в 1943 г. Разрабатывала проблемы гуморальной регуляции функций».

— Что это значит? — спросил Сталин.

— Понятия не имею.

— Ладно. Оставь. Спасибо. Можешь идти.

Поскребышев исчез. Сталин раскрыл папку с надписью «ЛОЗОВСКИЙ».

«ЛОЗОВСКИЙ Соломон Абрамович. Член ВКП(б) с 1901 г. Занимаемая должность до ареста — начальник Совинформбюро, зам. министра иностранных дел СССР…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Обвиняемый Лозовский, признаете ли вы себя виновным в совершении преступлений, доказанных в ходе предварительного следствия?

Л о з о в с к и й. В ходе следствия не было доказано ни одного преступления. Ни моего, ни других обвиняемых. Я не признаю себя виновным ни в чем…»

«…Я считаю, что показания Фефера, с которых начинается все это дело, — сплошная фантазия. Из показаний Фефера вытекает, что они обещали американцам бороться за Крым. Кто? Эти два мушкетера — Фефер и Михоэлс — будут бороться за Крым против Советской власти? Это просто клеветническая беллетристика. А кто ее сочинил? Сам же Фефер. И это легло в основу всего процесса, это же явилось исходным пунктом всех обвинений, в том числе и в измене».

«…Откуда взялись в обвинении по нашему делу реакционные круги Америки? Они ведь из сегодняшних газет, а не из 1943 года, когда Михоэлс и Фефер были в США. Тогда в Америке было правительство Рузвельта, с которым мы были в военном, антифашистском союзе. Все началось, как объяснил нам здесь Фефер, с „крымского ландшафта“, а кончилось тем, что я, Соломон Лозовский, захотел продать Крым американцам как плацдарм против Советского Союза. Началось с показаний Фефера о том, что Розенберг предложил свою „формулу Крыма“. Крым — это Черное море, Балканы и Турция. Потом Фефер заявил, что Розенберг не говорил этого и что это формулировка следователя. Но в памяти подследственных уже засела эта удобная формулировка: Черное море, Турция, Балканы. По мере того как допрашивались другие арестованные, каждый следователь прибавлял кое-что от себя, в конце концов Крым оброс шерстью, которая превратила его в чудовище. Так получился плацдарм, и хотя уже не докопаешься, кто первый произнес это слово, военно-стратегический плацдарм налицо. Кто-то уже додумался, что и американское правительство причастно к этому делу. Это значит — Рузвельт. Осенью 1943 года Рузвельт встретился со Сталиным в Тегеране. Смею уверить вас, что мне известно больше, чем всем следователям, вместе взятым, о чем шла речь в Тегеране. И должен сказать, что там о Крыме ничего не говорилось. В 1945 году Рузвельт прилетел в Крым с большой группой разведчиков, на очень многих самолетах. Он не прилетел ни к Феферу, ни к Михоэлсу и не по делу о заселении евреями Крыма, а по более серьезным делам. Зачем же нужно было изобретать формулировку „плацдарм“, которая пахнет кровью?..»

«…Что могут сообщить о Крымском плацдарме Гофштейн или Зускин, а также целый ряд других почтенных людей? Ну, что могла сказать по этому поводу Штерн? Она ничего не понимает в этом, а между прочим, все они — и Маркиш, и Зускин, решительно все стали в ходе следствия большими специалистами-международниками…»

«…Это — мое последнее слово. Может быть, последнее в жизни! Мифотворчество о Крыме представляет собой нечто совершенно фантастическое, тут применимо выражение Помяловского, что „это фикция в мозговой субстракции“. Президиум ЕАК признан шпионским центром. Это — вздор. Внутри президиума могли быть члены, которые занимались шпионажем. Если Фефер утверждает, что он занимался шпионажем, то это его дело. Но чтобы этим занимался весь президиум — это политический нонсенс и это противоречит здравому смыслу. Как же все-таки получились эти 42 тома следственного дела, как получилось, что все 25 следователей шли по одной дорожке? Дело в том, что руководитель следствия, заместитель начальника следственного отдела по особо важным делам полковник Комаров имел очень странную установку, о которой я уже говорил и хочу повторить. Он мне упрямо втолковывал, что евреи — это подлая нация, что евреи — жулики, негодяи и сволочи, что вся оппозиция состояла из евреев, что евреи хотят истребить всех русских. Вот что говорил мне полковник Комаров. И естественно, имея такую установку, можно написать что хочешь. Вот из чего развилось древо в 42 тома, которые лежат перед вами и в которых нет ни слова правды обо мне…»

«П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й. Вам предъявлено конкретное обвинение. В формулировке обвинения сказано: „Занимался шпионажем и был руководителем еврейского националистического подполья в СССР“.

Л о з о в с к и й. Как можно в обвинительном заключении писать о материалах шпионского характера и не включить эти материалы в 42 тома следствия?! Что это — особый, советский метод следствия: обвинить человека в шпионаже, а потом скрыть от него и от суда материал, за который его надо казнить?..»

… «…Я не прошу никаких скидок. Мне нужна полная реабилитация или смерть. Если суд признает меня хоть в чем-то виновным, то прошу войти с ходатайством в правительство о замене мне наказания расстрелом. Но если когда-нибудь выяснится, что я был невиновен, то прошу посмертно восстановить меня в рядах партии и опубликовать в газетах сообщение о моей реабилитации!..»

Сталин закрыл папку с делом Лозовского.

Не получалось. И дело было не в том, что все обвиняемые отказались от показаний, данных на предварительном следствии. Этого можно было ожидать. Не признались. Враги никогда сразу не признаются. Признаются. Вызубрят свои роли, как «отченаш», и будут исполнять их, как комсомольцы на физкультурном параде. Следователи грубо сработали. Понадеялись только на острые формы допросов. Это была ошибка. Но эту ошибку нетрудно будет исправить. Физические формы давления должны сочетаться с психологической обработкой. Обвиняемых нужно подвести к мысли о том, что хотя субъективно каждый из них не имел преступных намерений, но объективно — став послушной игрушкой в умелых руках агентов «Джойнта» и американских спецслужб — они оказались вовлеченными в крупномасштабный заговор против СССР. В заговор, нити которого проникли во все слои еврейского населения Советского Союза. От низов до верхов. До самых верхов. Объективно.

Это реально. Даже Лозовский разоружится. С ним будет даже проще. Член партии с 1901 года. Он сам сказал: «Если партия прикажет мне изменить свое мнение, я изменю».

Следователь Комаров дурак. Не понял, с кем имеет дело. И сам Абакумов слишком прямолинеен, не сумел правильно сориентировать свой аппарат. Лозовскому не дали понять, что требования следствия — это требования не Комарова и Абакумова, а воля партии. Та высшая воля, перед которой преклонились даже Каменев и Бухарин. Поймет. Преклонится. В этом смысле с идейными коммунистами было даже легче работать, чем с какой-нибудь розовой идеалисткой Штерн.

Гораздо серьезнее было другое. Абакумов прав: в этом процессе не хватало главной фигуры. Михоэлса. Фефер не мог его заменить. Никто не мог его заменить. Без главного героя трагедия превращалась в бездарный фарс. Так этот процесс и будет воспринят во всем мире, как бы старательно ни исполняли свои роли остальные артисты. Бездарный фарс.

Да почему же, черт побери, так получилось? Как могло случиться, что главную фигуру пришлось снять с доски в самый ответственный момент?

Какая-то непонятность в этом была. Сталин не любил непонятностей. Из любого поражения можно извлечь пользу. Но только в том случае, если будут поняты причины этого поражения, осознаны допущенные ошибки. Тогда их никогда больше не повторишь. Поражение непонятое, неосмысленное несет в себе зерна новых ошибок.

Сталин не рассчитывал, что он найдет ответ на раздражавший его вопрос в материалах дела ЕАК, но все же продолжал перебирать папки. Он был добросовестным человеком.

«ЗУСКИН Вениамин Львович. Беспартийный. Занимаемая должность до ареста — и. о. художественного руководителя театра ГОСЕТ…»

«П р е д с е д а т е л ь с у д а. Признаете ли вы себя виновным?

З у с к и н. Я не признаю себя виновным ни в националистической, ни в шпионской деятельности…»

… «В о п р о с. Когда вас арестовали?

О т в е т. 24 декабря 1948 года.

В о п р о с. И в тот же день вы дали показания, признали себя националистом и рассказали о националистической деятельности комитета. Вот протокол вашего допроса.

О т в е т. Мне подсказали все это. Там, например, есть показания о Крыме, но я только здесь узнал о крымском вопросе, о том, что он стоял в январе 1944 года. Почему я дал показания о Крыме? Меня привели на допрос в совершенно одурманенном состоянии, в больничной пижаме, привезли из больницы имени Боткина, где ко мне применили двухнедельный лечебный сон в связи с острым расстройством нервной системы. Мне говорят, что я государственный преступник, требуют показания о моих преступлениях. Мне заявляют, что следствию уже все известно. Я отвечаю, что не знаю, за что меня арестовали. Мне начинают читать чужие показания и требуют подтверждения. И я, находясь в полубессознательном состоянии, „говорю“ — говорю, пусть это слово будет в кавычках — о Крыме и обо всем, о чем не имею никакого понятия. Что я знал об американской „разведке“ Михоэлса? Я знал, что он встречался там с Чаплином, с актерами, с деятелями науки, например с Эйнштейном. У Михоэлса жена русская, и у них одна комната. К ним всегда приходили русские родственники, а Михоэлс как джентльмен в присутствии русских не будет говорить по-еврейски. Дома вы бы не услышали ни разу ни одного еврейского слова. Его „национализм“, может быть, парил в облаках ЕАК, а в театре он ни разу не позволил себе этого…»

«…Он пригласил меня к себе в кабинет в день 30-летия ГОСЕТа, даже не в день, а в три часа ночи после праздника, и показал мне театральным жестом короля Лира место в своем кресле. Далее Михоэлс вынимает из кармана анонимное письмо и читает мне. Содержание этого письма: „Жидовская образина, ты больно далеко взлетел, как бы головка не слетела“. Об этом письме я никогда никому не говорил, даже жене. Потом Михоэлс разорвал это письмо и бросил. Это было при мне. Вот как было дело до 1948 года…»

«В о п р о с. Но вы заявили, что он был крайне обозлен, ругал Советское правительство, которое якобы издевается над евреями.

О т в е т. Когда погиб Михоэлс, постигшее наш театр горе ввергло меня в отчаяние. В тот день я сразу вспомнил, как за последнее время Михоэлс много и часто — понимаете: много и часто! — говорил о своей близкой смерти. Говорил он это не только мне, но и другим работникам нашего театра. Еще 24 ноября 1946 года, в день 25-летия моей сценической деятельности, Михоэлс подарил мне бумажник. За год с чем-то до его гибели я раскрыл бумажник и обнаружил в нем письмо следующего содержания: „Хочешь или не хочешь, так или иначе, но, если я скоро умру, ты обязан занять мое место в театре. Готовься к этому со всей серьезностью“. А буквально за два-три дня до его отъезда в Минск я зашел к Михоэлсу в кабинет в театре после репетиции. Он встал, усадил меня на свое место за письменным столом и сказал: „Вот здесь, на этом кресле ты скоро, очень скоро будешь сидеть…“

„…Такая жизнь, какая у меня была в тюрьме, она мне не нужна. Жизнь в тюрьме меня тяготит, и я заявил следователю: пишите все что угодно, подпишу любой протокол. Я хочу дожить до суда, где бы я мог рассказать всю правду, только дожить, дожить до того дня, чтобы доказать суду, что я ни в чем не виновен, и, если мне даже вынесут высшую меру наказания, я буду доволен. Мне жизнь не нужна. Для меня пребывание в тюрьме страшнее смерти. Я жизнью не дорожу…“»

Сталин закрыл папку с делом Зускина и, кряхтя, выбрался из-за стола. Закурил папиросу. Прохаживаясь по кабинету, с недоумением покачивал головой. «Дожить до суда». Все, как один. Странные люди. И далеко не дети — всем под шестьдесят и за шестьдесят. А так ничего и не поняли. Советский суд — это…

Он неожиданно остановился. Быстро вернулся к письменному столу. Не присаживаясь, раскрыл папку «ЗУСКИН».

«А буквально за два-три дня до его отъезда в Минск я зашел к Михоэлсу в кабинет после репетиции. Он встал, усадил меня на свое место за письменным столом и сказал: „Вот здесь, на этом кресле ты скоро, очень скоро будешь сидеть“.»

«За два-три дня до его отъезда в Минск…»

«Вот здесь, на этом кресле ты скоро, очень скоро будешь сидеть».

«За два-три дня до его отъезда…»

Что это значит?

Что это, черт побери, значит?!

Это могло значить только одно.

Нет. Невероятно. Этого не могло быть.

Но это было:

«Буквально за два-три дня…»

Сталин вызвал Абакумова. Кивнул:

— Присаживайтесь. Пишите. Первое. Допросить Лозовского. О чем он разговаривал с Михоэлсом в тот день, когда встретился с ним возле театра и гулял по Малой Бронной. Точная дата и время есть в докладе «наружки». Записали?.. Второе. Опросить всех друзей Михоэлса. Не заметили ли они чего-нибудь необычного в его поведении примерно за месяц до его отъезда в Минск.

— Допросить? — уточнил Абакумов.

— Опросить. Через друзей, знакомых. Не привлекая внимания к сути.

— Прошло довольно много времени. Могут не вспомнить.

— Если ничего необычного не было, не вспомнят. А если было — обязательно вспомнят. У людей есть такая особенность. Когда человек умирает или погибает, все вспоминают, что он делал и говорил перед смертью. Третье. Таким же образом опросить жену Михоэлса. Что делал в последние дни, что говорил, что сказал накануне отъезда. Не допросить, а опросить, — повторил Сталин. — Четвертое. Донесения службы наружного наблюдения за Михоэлсом за последний месяц. Доклад Хейфеца. Отчет этого Пфеффера из Минска. Все ко мне. Записали?

— Так точно. — Абакумов взглянул на папки, грудившиеся на столе Сталина. — Дело забрать?

— Нет. Оно мне еще понадобится. Выполняйте.

Абакумов вышел.

Через три дня подготовленные им документы лежали на столе Сталина.

«Лозовский:

Я передал Михоэлсу, что Вячеслав Михайлович Молотов ждет его ответа. О каком ответе идет речь, я не знал. Михоэлс отказался мне об этом сообщить, отделавшись шуткой. Я не стал настаивать на ответе, предположив, что Михоэлс дал слово держать все в секрете. Он также спросил, как продвигаются переговоры по плану Маршалла и когда можно ожидать приезда в Москву делегации во главе с Гарриманом. Я назвал ориентировочный срок приезда делегации Гарримана — конец января…»

«Наружка»:

«Новый год встречал дома, с семьей. Никаких гостей не было. Обычно Новый год и другие праздники проводит в ресторане ВТО или в гостях у друзей, в больших компаниях. Со 2 по 6 января 1948 г. побывал дома у Качалова, Москвина, Тарханова и других друзей. У каждого провел от часа до двух часов. Содержание разговоров зафиксировать не удалось из-за отсутствия технических возможностей…»

Агентурные данные:

«Качалов, Москвин, Тарханов, Козловский и другие опрошенные друзья и близкие знакомые Михоэлса показали, что после Нового года к ним действительно приходил Михоэлс. Поздравлял с прошедшим Новым годом, говорил, что едет в Минск в командировку и зашел попрощаться. На шутливое замечание Москвина о том, что он прощается так, будто едет не в Минск, а Бог знает куда, Михоэлс в том же шутливом тоне ответил, что не исключено, что как раз именно туда он и едет. В остальном разговоры носили обычный общий дружеский характер»…

«Опрос вдовы Михоэлса Анастасии Павловны Михоэлс-Потоцкой был проведен с помощью ленинградской актрисы, еврейки по национальности, нашей негласной сотрудницы. Она была знакома с Михоэлсом и пришла к его вдове выразить соболезнование, объяснив его запоздалость тем, что не было возможности раньше приехать из Ленинграда. Ниже приводится почти дословный рассказ А. П. Михоэлс-Потоцкой:

Последние дни перед отъездом в Минск Михоэлс очень часто вспоминал свое детство, Двинск, родительский дом. Раньше он этого не делал. Сказал, что будет недалеко от Двинска и Витебска и, может быть, навестит город своего детства, если получится. Выходя из комнаты, чтобы идти в театр, а потом ехать на вокзал, Михоэлс остановился в коридоре и сказал: „Запиши, Асик, одну мысль, вдруг я не успею ее повторить“. При этом он не вернулся в комнату, так как, как и все артисты, был человеком суеверным и считал, что возвращаться с полдороги — плохая примета. Анастасия Павловна записала его слова. Это была мысль, которую он не раз повторял: „Если актеру нечего сказать зрителям, он не имеет права выходить на сцену“. Почему-то он решил, что нужно повторить ее еще раз. После этого он ушел из дома, но через некоторое время вернулся и сказал: „Ты знаешь, Асенька, а я ведь с тобой не попрощался“. На ее удивленные слова: „Ну и что? Скоро мы встретимся“, — Михоэлс ответил: „Думаешь?“ После этого он ушел, уже навсегда…»

Все было ясно. Но Сталин продолжал терпеливо сидеть над документами, подчеркивая своим мягким коричневым карандашом ключевые фразы:

«Я назвал ориентировочный срок приезда делегации Гарримана — конец января…»

«Отправил с курьером два пригласительных билета на спектакль „Фрейлехс“ в посольство США на имя А. Гарримана…»

«Буквально за два-три дня до его отъезда в Минск…»

«…не исключено, что как раз именно туда он и едет…»

«Все это ерунда. Забудьте о еврейском Крыме. Никогда этого не будет!..»

«Значит, пора?..» «Ну, пора так пора… Что ж, посмотрим, какие нынче еврейские свадьбы!..»

Все? Все. Нет, не все! Сталин вернулся к отчету Хейфеца и подчеркнул еще одну фразу:

«Пусть ему не дана роль Моисея, но и роль Корея или Дафана ни одна сволочь его играть не заставит…»

Вот теперь все.

Сталин встал. Затекшие от долгого сиденья ноги плохо держали, пришлось опереться на письменный стол. Яростно колотилось сердце, гнало к голове кровь. Сталин рванул ворот мягкого кителя.

«Подлый жидяра. Объ… обманул! Обманул его, Сталина! И при этом обозвал сволочью. Его! Сталина! Обозвал! Сволочью! И объ…! И обозвал сволочью. Да что же это происходит? Что происходит, черт бы вас всех побрал?!.»

На звонок появился Поскребышев. Увидев черное лицо Сталина, испуганно кинулся к нему:

— Что с вами, товарищ Сталин? Вызвать врача?

— Пошел ты… со своим врачом!..

Поскребышев отступил. Молча ждал приказаний.

Зачем он его вызвал? А! Вспомнил. Кивнул на заваленный папками стол:

— Убери.

Появившиеся по знаку Поскребышева помощники вынесли папки.

Поскребышев спросил:

— Вернуть Абакумову?

Сталин поднял на него тяжелый взгляд.

— Кто. Такой. Абакумов?

Поскребышев промолчал.

Сталин повторил:

— Кто — такой — Абакумов?

— Министр государственной безопасности.

— Товарищ Сталин. Не знает. Такого. Министра. Ступай.

Поскребышев исчез.

«Подлый, гнусный жидяра. Жалкий комедиант. Испортил такую партию!..»

Сталин взял себя в руки. Закурил папиросу. Слегка отпустило. Но бешенство все еще клокотало внутри, выдавая себя желтым, тигриным огнем в глазах.

Испортил? Ничего не испортил. Жизнь — не шахматы. Даже если все фигуры оказались выведенными из игры, их всегда можно заменить новыми.

Вот так он и сделает.

Он все равно выиграет эту партию!

Сталин снова вызвал Поскребышева:

— Было как-то письмо. Из Лечсанупра. Какая-то докторша жаловалась, что неправильно лечат Жданова.

— Да, было, — подтвердил Поскребышев. — В середине сорок восьмого года. Вы сказали: «Чепуха». Письмо отправлено в архив.

— Найди.

— Слушаюсь.

Партию он испортил. Твою мать. Какой-то жидяра решил, что он может испортить игру товарищу Сталину. Товарищу Сталину не может испортить игру никто.

Даже сам Господь Бог.

Да, даже Он!

VIII

12 июля 1951 года министр государственной безопасности СССР генерал-полковник Виктор Семенович Абакумов был арестован, под усиленной охраной доставлен в следственную тюрьму «Матросская тишина» и помещен в одиночную камеру № 15. Только начальник тюрьмы знал, кто сидит в этой камере. Для всех остальных он был безымянным «заключеным номер пятнадцать».

Следствие по делу Еврейского комитета было поручено завершить полковнику Рюмину.

В один из вечеров в конце июля Сталин приказал привезти на Ближнюю кинофильм «Падение Берлина». Но прокрутить велел только последнюю часть.

Когда пленка кончилась, долго сидел в кресле, глядя на пустой экран.

Да, так он смотрел на лежавший у его ног Берлин.

Так он будет смотреть на Париж. На Рим. На Мадрид. На Лондон.

И на Нью-Йорк.

Со временем.

Только вот времени оставалось все меньше.

Но это ничего.

Он успеет!

10. ЦЕЙТНОТ

I

«Сугубо конфиденциально

Весьма срочно

Президенту США

Д. Эйзенхауэру

Сэр!

Информация, только что полученная мной из Москвы, заставляет меня просить Вас незамедлительно принять следующие меры:

1. Немедленно привести в состояние повышенной боевой готовности все сухопутные, военно-воздушные и военно-морские силы Северо-Атлантического оборонительного союза, дислоцированные в Европе.

2. Привести в состояние повышенной боевой готовности все вооруженные силы США, находящиеся в районах дислокации вооруженных сил СССР.

3. Самым настоятельным образом рекомендовать правительству Израиля воздержаться от любых дипломатических, общественно-политических и тем более военных акций в ответ на действия Советского Союза и его сателлитов, в какой бы форме они ни выражались и какой бы вызывающий характер ни имели.

Объяснения прилагаются. Они подготовлены оперативно-розыскным и аналитическим управлениями ФБР совместно с экспертами Центрального разведывательного управления США.

Директор ФБР США Д. Гувер».

«В период с середины 1949 года до начала 1953 года политика СССР, как внешняя, так и внутренняя, претерпела кардинальные изменения и обнаружила отчетливую тенденцию к обострению противостояния СССР и стран так называемого социалистического лагеря с США и другими демократическими странами Запада.

Отказ от участия в плане Маршалла, отказ от выплаты долгов по ленд-лизу, свержение коалиционных правительств в странах Восточной и Центральной Европы и установление там авторитарных режимов советского образца окончательно покончили с иллюзиями тех западных политиков, которые надеялись с помощью вовлечения СССР в совместную деятельность по экономическому возрождению по-слевоенной Европы способствовать либерализации сталинского режима.

Несмотря на крайне низкий жизненный уровень населения, недостаток продуктов питания и товаров бытового жизнеобеспечения, очень низкие темпы восстановления разрушенного во время войны жилищного фонда и почти полное отсутствие нового строительства гражданского назначения, СССР ежегодно тратит, по нашим оценкам, не менее 40 процентов национального валового продукта на военную промышленность, оснащение армии новейшими системами тяжелого вооружения и на реализацию программы совершенствования и накопления атомного арсенала.

Необходимо признать, что США и их союзники допустили крупный стратегический просчет, недооценив чрезвычайно активную и широкомасштабную пропагандистскую кампанию, развернутую Советским Союзом под лозунгами борьбы за мир и за запрещение атомного оружия. Эта недооценка привела к тому, что в глазах части мировой общественности СССР стал восприниматься как поборник всеобщего мира, а Соединенным Штатам был приклеен ярлык поджигателя войны, бряцающего атомной бомбой. Об успехе советской пропаганды красноречиво свидетельствует тот факт, что Обращение Постоянного комитета Всемирного конгресса сторонников мира (так называемое Стокгольмское воззвание), принятое в марте 1950 года, за короткое время подписали около 500 миллионов человек. Стокгольмское воззвание требовало запрещения атомного оружия, установления строгого международного контроля за выполнением этого запрета, объявления военным преступником правительства, которое первым применит атомное оружие против какой-либо страны. Если учесть, что параллельно с этой пропагандистской шумихой и под ее прикрытием Советский Союз вел и продолжает вести интенсивнейшие работы по продвижению собственного атомного проекта, приходится констатировать, что советские идеологи оказались хорошими учениками доктора Геббельса, одним из основных постулатов которого была формула: „Ложь должна быть чудовищной“.

Наше пренебрежение эффективным пропагандистским обеспечением своей политики привело к весьма серьезным и имеющим далеко идущие последствия ошибкам, допущенным администрацией президента Трумэна. Во многом из-за нежелания оказаться мишенью для нападок так называемой мировой прогрессивной общественности, как это было после атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, он принял решение воздержаться от применения атомного оружия в Китае и во время корейской войны, на чем настаивали руководители военного ведомства США и реально мыслящие политики. В результате огромный Китай и Северная Корея оказались в зоне советского влияния, многократно укрепив позиции СССР в дальневосточном регионе.

Из показаний английского ученого-физика Фукса, супругов Розенберг и других шпионов, внедренных советской разведкой в „Манхэттенский проект“ и выявленных ФБР и английской „МИ-6“, а также из данных, полученных с помощью технических средств разведки, можно с большой степенью уверенности заключить, что первая советская атомная бомба, взрыв которой был произведен на полигоне близ г. Семипалатинска в августе 1949 года, была копией американской конструкции. Об этом говорит и примерно такая же мощность взрыва: около 20 килотонн в тротиловом эквиваленте. В дальнейшем на Семипалатинском полигоне и в районе Новой Земли испытывались устройства, значительно, на порядок и больше, превышающие мощность первой советской бомбы. Есть достоверные сведения о форсированной разработке советскими учеными атомного оружия, основанного на принципиально другом принципе: термоядерного, иначе говоря — водородной бомбы. Наши ученые также ведут работы по созданию водородной бомбы, однако темпы этих работ таковы, что СССР получит в свое распоряжение это оружие раньше, чем США, а именно — к весне 1953 года.

По данным на начало февраля 1953 года, Соединенные Штаты имели в своем арсенале значительно большее количество готовых к применению ядерных устройств и более совершенные средства доставки. Однако этого количества явно недостаточно, чтобы в случае возникновения глобального военного конфликта только ядерным оружием вывести СССР из войны. Точно так же советского ядерного арсенала недостаточно для достижения аналогичного результата. Таким образом, независимо от того, кем разрабатывается сценарий возможного широкомасштабного военного конфликта — американским или советским генеральными штабами, он неизменно будет исходить из того, что война будет вестись обычными вооружениями, а обладание ядерным оружием останется лишь средством психологического давления на противника.

Анализ военно-политической обстановки в Европе обнаруживает несомненную уязвимость позиции США и ее союзниц по Северо-Атлантическому договору. В то время как Советский Союз сконцентрировал в Центральной и Восточной Европе значительное количество своих войск с преобладанием в них танковых армий, а также имеет вблизи от границы резервы, которые могут быть активизированы в короткие сроки, военная структура НАТО находится в стадии становления и в данный момент не сможет эффективно противостоять вооруженным силам СССР. Даже в самом крайнем случае мы не сможем использовать атомное оружие, так как применение его в густонаселенных районах Западной Европы приведет к огромному числу неоправданных жертв среди мирного населения и не сможет, являясь оружием стратегическим, противостоять наступлению танковых колонн и пехоты противника. В то же время, не будучи связанным в силу своих идеологических установок никакими моральными ограничениями, СССР вполне может пойти на то, чтобы применить ядерное оружие для обеспечения более быстрого успеха своих наземных и военно-воздушных сил.

Нет сомнений, что возникшую в Европе ситуацию и временную уязвимость США и стран НАТО хорошо просчитывают военные аналитики и в советском генеральном штабе. Советское руководство не может не отдавать себе отчета и в том, что превосходство СССР имеет краткосрочный характер. Как только завершится формирование оборонительной структуры НАТО и США создадут свою водородную бомбу и накопят достаточный ядерный арсенал и средства его доставки к стратегически важным целям, все шансы СССР в военном отношении сведутся к нулю и ему останется продолжать борьбу за мир уже исключительно в интересах собственной безопасности.

Ряд тенденций, выявленных аналитиками ФБР, ЦРУ и госдепартамента США, позволяет предположить, что Советский Союз намерен использовать свое временное военное преимущество и сделать это в самое ближайшее время, что заставляет оценивать нынешнюю ситуацию как острокритическую…

Не исключая возможности того, что толчок к началу крупномасштабного военного конфликта СССР и его союзников с Западом может дать провокация в Западном Берлине или в любой другой точке Европы, все же есть основания предполагать, что это скорее всего произойдет в ближневосточном регионе, а именно — в Израиле.

При всей кажущейся неожиданности такого заключения есть много оснований считать этот вариант наиболее вероятным.

После сокрушительного поражения Египта и его союзников в арабо-израильской войне 1948 года Советский Союз тайно начал интенсивные поставки своего оружия арабским странам ближневосточного региона на весьма льготных условиях, что значительно усилило его влияние на правительства Египта, Сирии, Ливана, Иордании и Ирака. Есть информация о том, что СССР оказал существенную поддержку Насеру, совершившему в Египте государственный переворот. Одновременно отмечалось охлаждение отношений СССР и Израиля. После заключения соглашения между Израилем и США в 1952 году на основе „Акта 1951 года о взаимном обеспечении безопасности“ Советский Союз подверг это соглашение весьма резкой критике и в пропагандистском советском лексиконе Израиль стал именоваться не иначе как форпостом США и реакционных западных режимов на Ближнем Востоке. Учитывая ненависть арабского населения всего региона к еврейскому государству на территории Палестины, можно констатировать, что к февралю 1953 года напряженность в этом регионе достигла высшей точки. То, что это было результатом вполне осознанной и целенаправленной политики СССР, подтверждают события, имевшие место в самом Советском Союзе.

13 января 1953 года во всех советских газетах появилось сообщение ТАСС „О раскрытии террористической группы врачей-отравителей“. Как явствовало из сообщения и других опубликованных в „Правде“ материалов строго подцензурного характера, толчком к расследованию и раскрытию „террористической группы“ послужило письмо молодого врача, заведующей электрографическим отделением так называемой „кремлевской“ поликлиники Лидии Тимашук, адресованное И. Сталину, в котором она обвиняла ряд известных врачей в том, что заведомо неправильным лечением они вызвали смерть членов Политбюро Щербакова и Жданова. За проявление бдительности Тимашук была награждена орденом Ленина. ТАСС сообщил, что арестованы по обвинению в заговоре против руководителей советского государства крупнейшие медики СССР, по национальности евреи: Коган, Гринштейн, Фельдман, Этингер, Вовси, Гинзбург, академик Збарский — хранитель тела Ленина в Мавзолее. В числе арестованных оказался даже личный врач Сталина профессор Виноградов.

Несмотря на то что из девяти арестованных врачей трое были русскими, яростная газетная кампания по осуждению „врачей-вредителей“ с первых же дней приняла откровенно антисемитский характер, став закономерным продолжением и развитием начавшихся ранее кампаний по борьбе с буржуазными националистами, с „безродными космополитами“, сопровождавшимися массовыми увольнениями евреев с работы, даже раскрытием литературных псевдонимов евреев-писателей. Как в Москве, так и в других городах проходили массовые тайные аресты евреев, заподозренных в сочувствии к „убийцам в белых халатах“.

Антисемитская кампания, начавшаяся еще в 1949 году разгромом Еврейского антифашистского комитета, а затем по не вполне понятным причинам утихшая, получила новый мощный импульс. В продолжение всего января и февраля советские газеты пестрели личными и коллективными письмами трудящихся, требовавших немедленного расстрела банды врачей-убийц и их иностранных хозяев, под которыми понимались и назывались вполне открыто „американские империалисты“ и „сионисты“: „Советский народ с гневом клеймит преступную банду убийц и их иностранных хозяев“, „Что касается вдохновителей этих наймитов — они могут быть уверены, что возмездие скоро найдет к ним дорогу“.

К середине февраля в „Правде“ стали появляться сообщения „об арестах шпионов в разных городах“. При этом приводились длинные списки арестованных евреев. Аресты перестали быть тайными, что свидетельствовало о выходе этой чудовищной, по западным меркам, идеологической акции на новый качественный уровень, беспрецедентный даже для СССР.

Поскольку все пропагандистские кампании в Советском Союзе имеют организованный характер, можно с уверенностью утверждать, что руководители советского правительства, а точнее — лично Сталин намеренно ведут дело к максимальному обострению ситуации, преследуя вполне определенные цели.

Эти цели станут достаточно ясными, если сопоставить два события, на первый взгляд — совершенно разноплановых, но в сути своей лежащих в одной политической плоскости.

14 февраля 1953 года в саду советской миссии в Иерусалиме произошел взрыв бомбы небольшой мощности, не причинивший вреда ни сотрудникам посольства, ни сооружениям. Несмотря на то что не было проведено никакого расследования, которое установило бы причину взрыва или его организаторов, уже на следующий день министр иностранных дел СССР Вышинский, сменивший на этом посту попавшего в опалу Молотова, обвинил израильское правительство в подстрекании сионистских экстремистов к организации террористических актов против посольства СССР и объявил о разрыве дипломатических отношений с Израилем. Одновременно с СССР дипломатические отношения с Израилем разорвали Болгария, Чехословакия, Венгрия, Польша и другие страны социалистического лагеря.

По приказу премьер-министра Израиля Бен-Гуриона силами контрразведки „Моссад“ было произведено тщательное расследование происшествия. Установлено, что к нему непричастна ни одна из радикальных еврейских групп. Расположение советской миссии в ночь взрыва, как и все время, бдительно охранялось спецподразделениями армии обороны Израиля, это исключало возможность участия арабских террористов в организации взрыва. Эксперты „Моссада“ пришли к выводу, что взрывное устройство — граната или противопехотная мина — была взорвана в саду миссии кем-то из сотрудников советского посольства именно для того, чтобы дать повод к разрыву дипломатических отношений.

Второе событие осталось для мировой общественности неизвестным, но в среде московской интеллигенции оно было отмечено и правильно интерпретировано.

12 февраля 1953 года в газете „Правда“ должно было появиться письмо, подписанное рядом видных деятелей культуры и науки, евреев по национальности, с осуждением „убийц в белых халатах“. Акция эта, вполне обычная в практике СССР, имела целью дистанцироваться от арестованных и обвиненных, локализовать удар, уже нанесенный узкому кругу лиц и не дать распространить обвинения в борьбе против советского правительства огульно на всех советских евреев. Реакция советских властей на эту попытку была достаточно красноречива. Из ЦК последовало указание о запрете публикации этого письма. Ходили слухи, что этот приказ отдал сам Сталин.

После этого события и сообщения о разрыве дипломатических отношений с Израилем по Москве стали распространяться слухи о готовящейся депортации всех евреев, о том, что в Заполярье уже подготовлены концентрационные лагеря, а на подъездные пути к Москве стягивается подвижной состав в виде теплушек и старых вагонов.

Трезвый анализ выявляет полную неправдоподобность этих предположений. Известно, что в конце войны Сталин депортировал в Сибирь и в Среднюю Азию крымских татар, калмыков, балкарцев, ингушей и чеченцев. Но тогда депортации подверглись сотни тысяч человек, сейчас же речь могла идти о миллионах евреев. Такая акция потребовала бы весьма длительной и тщательной подготовки, которую при этом масштабе трудно было бы удержать в секрете.

Обращает на себя внимание и другой момент. Репрессивный аппарат МГБ, имеющий огромный штат осведомителей во всех слоях общества, обычно весьма эффективно пресекает нежелательные для советского правительства слухи. В данном случае, как сообщает нам наша московская резидентура, создается такое впечатление, что слухи эти не только не пресекаются, но и поощряются.

В свете всех отмеченных тенденций логично предположить, что и репрессии, обрушившиеся на советских евреев, и слухи об их готовящейся депортации имеют одну цель: спровоцировать Израиль на резкие заявления в адрес советского правительства в связи с грубым ущемлением прав евреев, проживающих в СССР. Правительство Бен-Гуриона будет вынуждено выразить свой протест, так как Израиль объявлен гарантом безопасности, чести и достоинства всех евреев диаспоры. В сочетании с подобным заявлением нападение на сотрудников советской миссии в Иерусалиме или любой другой провокационный акт, осуществленный агентурой МГБ, даст Советскому Союзу основание объявить себя в состоянии войны с Израилем, что автоматически — в силу соглашения США с Израилем о взаимной безопасности — вовлечет в военный конфликт Соединенные Штаты Америки и ее союзников.

Сценарий может развиваться и не буквально по этой схеме, но в конечном итоге преследуемая Советским Союзом цель будет достигнута.

Поощренные действиями СССР Египет и другие арабские страны не замедлят напасть на Израиль, чем отвлекут на себя значительную часть вооруженных сил США, нападение на Южную Корею и Японию северокорейских войск и армии Мао Цзэдуна свяжет силы западных союзников на Дальнем Востоке. Все это позволит Советскому Союзу начать реализацию своих военных планов в Европе.

…Вышеизложенные соображения и вынуждают рекомендовать Президенту США срочно принять все возможные меры для предотвращения опасности возникновения третьей мировой войны…»

* * *

2 марта 1953 года в 8 часов 15 минут войска Московского военного округа были подняты по тревоге. В 8 часов 40 минут все Вооруженные Силы СССР были приведены в состояние полной боевой готовности.

В 10 часов 15 минут по среднеевропейскому времени верховный главнокомандующий вооруженными силами США президент Эйзенхауэр объявил боевую тревогу во всех частях и подразделениях армии США.

Мир замер.

5 марта 1953 года московское радио голосом Левитана объявило, что Сталин умер.

Он не успел доиграть последнюю партию своей жизни.

Времени не хватило.

Флажок упал.

Цейтнот.

II

Он умер не 5 марта. Он умер в ночь с 28 февраля на 1 марта. Последним его видел живым охранник Ближней дачи, помощник коменданта П. Лозгачев. Войдя в его комнату перед малой столовой, он обнаружил Сталина лежащим на полу, в луже мочи, с приподнятой левой рукой. Последнее, что он произнес, было: «Дз… дз…»

2 марта в 10.40 утра на Ближнюю приехали вызванные начальником охраны члены Политбюро Маленков, Берия, Хрущев, Ворошилов, Каганович, Булганин и к тому времени выведенные из состава Политбюро Молотов и Микоян.

Убедившись, что Сталин мертв, Берия вышел из комнаты.

Оставшиеся услышали его громкий голос:

— Хрусталев, машину!

И уже плюхнувшись на мягкое заднее сиденье черного правительственного лимузина, он подумал, впервые в жизни не опасаясь, что его мысли могут быть услышаны:

«Пережил, сука! Все-таки я тебя пережил!..»

Да, пережил.

На целых семь месяцев.

Берию расстреляли 12 октября 1953 года.

Рюмина, заканчивавшего после ареста Абакумова следствие по делу Еврейского антифашистского комитета, расстреляли 22 июля 1954 года.

Абакумова расстреляли 19 декабря 1954 года.

Жемчужину освободили из заключения 9 марта 1953 года, в день рождения Молотова. Говорили, что до самой своей смерти она не сказала Молотову ни единого слова. Похоже на легенду, рожденную неистребимым желанием народа увидеть отмщенным любое предательство.

После устранения Берии Молотов вновь стал членом Политбюро, первым заместителем Председателя Совета Министров СССР и министром иностранных дел. В 1957 году Хрущев сослал его послом в Монголию, а в 1962 году выгнал из партии и отправил на пенсию. Почти всю оставшуюся жизнь он писал заявления с просьбой восстановить его в партии. Еще он писал мемуары. Ему дали половину госдачи в Барвихе. Вторую половину занимал третьестепенный правительственный чиновник. Иногда Молотов заходил на его половину и лакейски благодарил за то, что тот иногда дает ему свою машинистку для перепечатки воспоминаний.

Это не легенда. Тому я сам был свидетель в начале 70-х годов, когда случайно оказался в гостях у этого чиновника.

В 1984 году Молотова восстановили в партии. Через два года он умер полноправным членом КПСС.

Кагановичу повезло меньше. Его так и не восстановили в партии после того, как выгнали в 62-м. Он умер 19 августа 1991 года в возрасте 98 лет. В этот день он, как всегда, с утра сидел у телевизора. Смотрел балет «Лебединое озеро». Правильней сказать, не смотрел, а слушал, потому что зрение его было уже почти нулевым. Неожиданно танец маленьких лебедей прервался и прозвучало сообщение ГКЧП.

Каганович сказал:

— Это катастрофа!

Это были его последние слова. Врач «скорой» констатировал обширный инфаркт.

Члены президиума Еврейского антифашистского комитета СССР были расстреляны 12 августа 1952 года.

III

Члены президиума Еврейского антифашистского комитета СССР были расстреляны 12 августа 1952 года после длившегося почти три месяца суда под председательством члена Военной коллегии Верховного Суда СССР генерал-лейтенанта юстиции А. А. Чепцова и при участии членов суда генерал-майора юстиции Зарянова и генерал-майора юстиции Детистова.

Через два месяца после начала процесса, на котором все обвиняемые заявили о своей невиновности, генерал-лейтенант советской юстиции А. А. Чепцов, через руки которого прошли десятки, если не сотни «расстрельных дел», прервал процесс и потребовал вернуть дело на доследование.

В августе 1957 года, давая объяснения по делу ЕАК члену президиума ЦК КПСС министру обороны СССР Г. К. Жукову, он написал:

«Прервав процесс в начале июля 1952 года, я обратился к Генеральному прокурору тов. Софронову с просьбой совместно со мной пойти в ЦК и доложить о необходимости возвращения дела на доследование. Однако он от этого отказался, заявив мне: „У тебя есть указание Политбюро ЦК, выполняй его!“ После этого я информировал тов. Шверника, бывшего тогда Председателем Президиума Верховного Совета СССР и получил от него совет обратиться с этим вопросом к секретарю ЦК Маленкову. Маленков заявил буквально следующее: „Вы хотите нас на колени поставить перед этими преступниками, ведь приговор по этому делу апробирован народом, этим делом Политбюро занималось три раза, выполняйте решение Политбюро!“ Я тогда, предполагая, что он до приема меня докладывал этот вопрос тов. Сталину, чему у меня некоторые подтверждения есть, заявил Маленкову, что я передам его указание судьям, что мы исполнили свой долг, доложив ЦК свои сомнения. Но как члены партии выполним указания Политбюро».

Они выполнили указания Политбюро. Довели до конца процесс и вынесли приговор, который еще до начала процесса лежал перед судьей Чепцовым.

В этом списке против всех фамилий стояло — расстрел.

Кроме одной фамилии — академика Лины Соломоновны Штерн. Против ее фамилии мягким коричневым карандашом было выведено: три с половиной года тюрьмы и пять лет ссылки.

Три с половиной года — ровно столько времени Штерн провела в «Лефортове» и во внутренней тюрьме Лубянки. Ей оставалось только пять лет ссылки.

Объяснение этой странности попытался дать писатель Александр Михайлович Борщаговский, один из главных фигурантов небезызвестной статьи в «Правде» от 29 января 1949 года «Об одной антипартийной группе театральных критиков». Ему выпала горькая удача первому из простых смертных заглянуть в 42 тома следственного дела ЕАК и в бесчисленные тома судебного дела. Испытанным им потрясением пропитана каждая страница его книги «Обвиняется кровь», вышедшей в 1994 году мизерным пятитысячным тиражом. В этой книге он пишет:

«Рискуя ошибиться, выскажу свое предположение: никакое другое не кажется мне более убедительным.

Милость Сталина к этой пришлой, упрямой, бесцеремонной в защите своих взглядов женщине я объясняю его усилившимися страхами перед смертью; склонностью верить в чудо; тайной надеждой, что судьба и само мироздание не посмеют отмерить ему жизненные сроки, как обыкновенному смертному… Об открытиях Лины Штерн ходили легенды, особенно в еврейской среде. Едва ли кто-либо из неспециалистов мог догадаться, что стоит за терминами „гуморальная регуляция физиологических процессов“ или „гематоэнцефалический барьер“, — вот и поговаривали, что академик Лина Штерн подошла к разгадке долголетия… А вдруг „жидовская ведьма“, „старая блядь“… вдруг она набредет на разгадку?..»

Может, так. Может, не совсем так. Во всяком случае, Лине Соломоновне Штерн повезло. После смерти Сталина она вернулась в Москву, занималась своей любимой физиологией и умерла своей смертью в 1968 году.

Повезло и Самуилу Галкину. Его дело было выделено в отдельное производство, он получил всего 25 лет, но этот срок сократила великая амнистия — сталинская смерть.

Повезло и Исааку Иосифовичу Гольдштейну, к которому прибежала за помощью дочь Евгении Аллилуевой. Он вообще не вошел в дело ЕАК, да и не имел он к Еврейскому антифашистскому комитету ни малейшего отношения. И он попал под ту же амнистию.

Остальным не повезло.

В том числе и поэту Ицику Феферу.

6 июля 1952 года он попросил провести закрытое заседание суда. Когда остальные подсудимые были удалены, заявил судьям, что является негласным сотрудником госбезопасности и вел работу в ЕАК по приказу генерала Райхмана, а до этого был на связи у капитана Бочкова. Это может подтвердить и кадровый сотрудник МГБ Хейфец.

Суд принял его заявление к сведению.

10 июля Фефер вновь потребовал закрытого заседания и повторил свое заявление.

И вновь суд никак не отреагировал.

Он не мог отреагировать, потому что капитан Бочков сгинул еще в конце войны, а генерал Райхман и доктор Браун — Хейфец сидели в «Лефортове», обвиненные вместе с Абакумовым в подготовке контрреволюционного заговора.

И еще суд не мог никак отреагировать на заявление Фефера потому, что против его фамилии, как и против остальных, стояло то же самое слово — расстрел.

12 августа 1952 года приговор всем обвиненным по делу ЕАК был приведен в исполнение. Тела их сожгли в крематории Донского монастыря, а прах свалили в общую яму.

Вот их имена:

Соломон Лозовский, политический деятель.

Борис Шимелиович, врач.

Ицик Фефер, поэт. (Выделим его, потому что он сам себя выделил.)

Иосиф Юзефович, историк.

Вениамин Зускин, артист.

Лев Квитко, поэт.

Перец Маркиш, поэт.

Давид Гофштейн, поэт.

Давид Бергельсон, прозаик и драматург.

Девять?

Нет:

Захар Григорьевич Гринберг, историк, из которого выбили имя террориста Михоэлса. Умер в тюрьме.

Соломон Брегман, заместитель министра Госконтроля РСФСР. Умер в тюрьме.

Одиннадцать?

Профессор Исаак Нусинов. Сгинул в безвестность.

Двенадцать?

Нет. Кощунственно, но здесь нет ничего более уместного, чем этот канцеляризм:

И др.

Другие — это те, кто был расстрелян и стерт в лагерную пыль по этому же процессу «буржуазных еврейских националистов» в Киеве, в Минске, в Ленинграде, в Харькове, в Ташкенте, в Витебске, в Одессе.

Везде, где их находили.

А находили их везде.

Сколько было этих «и др.» — сотни, тысячи, десятки тысяч?

Мы никогда не узнаем всей длины этого скорбного списка, никогда не узнаем, кто его замыкает.

Но мы знаем, кто его возглавляет.

Дата его смерти не 12 августа 1952 года.

Другая.

Соломон Михоэлс, комедиант.

Родился в Двинске 4 марта 1890 года.

13 января 1948 года в г. Минске убит.

IV

«Совершенно секретно

Экземпляр единственный,

рукописный

Товарищу БЕРИЯ Л. П.

По Вашему требованию докладываю об обстоятельствах проведенной операции по ликвидации главаря еврейских националистов Михоэлса в 1948 году.

В ноябре — декабре (точно не помню) 1947 года Абакумов и я были вызваны в Кремль к товарищу Сталину И. В., насколько я помню, по вопросу следственной работы МГБ. Во время беседы, в связи с чем, сейчас вспомнить затрудняюсь, товарищем Сталиным была названа фамилия Михоэлса и в конце беседы было им дано указание Абакумову о необходимости проведения специального мероприятия в отношении Михоэлса и что для этой цели устроить „автомобильную катастрофу“.

К тому времени Михоэлс был известен как главный руководитель еврейского националистического подполья, проводивший по заданию американцев активную вражескую работу против Советского Союза.

Примерно в первых числах января 1948 года Михоэлс выехал по делам театра в г. Минск. Воспользовавшись этой поездкой, Абакумовым было принято решение во исполнение указания провести операцию по ликвидации Михоэлса в Минске.

Организация операции была поручена мне и бывшему министру Государственной безопасности Белорусской ССР товарищу Цанава Л.Ф.

Числа 6–7 января 1948 года я с группой товарищей: Шубняков Ф.Т., бывшим в то время зам. начальника 2-го Главного управления, Лебедев В.Е. и Круглов Б.А., бывшие работники аппарата тов. Судоплатова (последний об этой операции не знал) выехал на машине в Минск.

После прибытия в Минск мы с товарищем Цанава Л.Ф. в присутствии т.т. Шубнякова и Лебедева наметили план проведения операции и проведения некоторых агентурных подготовительных мероприятий (документов никаких не составлялось, как положено в таких случаях).

Поскольку уверенности в благополучном исходе операции во время „автомобильной катастрофы“ у нас не было, да и это могло привести к жертвам наших сотрудников, мы остановились на варианте — провести ликвидацию Михоэлса путем наезда на него грузовой машины на малолюдной улице.

Но этот вариант хотя и был лучше первого, но он также не гарантировал успех операции наверняка. Поэтому было решено Михоэлса через агентуру пригласить в ночное время в гости к каким-нибудь знакомым, подать ему машину к гостинице, где он проживал, привезти его на территорию загородной дачи тов. Цанава Л. Ф., где и ликвидировать, а потом труп вывезти на малолюдную (глухую) улицу города, положить на дороге, ведущей к гостинице, и произвести наезд грузовой автомашиной. Этим самым создавалась правдоподобная картина несчастного случая наезда автомашины на возвращающихся с гулянки людей, тем паче подобные случаи в Минске в то время были очень часты. Так было и сделано. Операция была проведена успешно, если не ошибаюсь, в ночь с 11 на 12 января 1948 года.

Для того чтобы сохранить операцию в строжайшей тайне, во время операции над Михоэлсом были вынуждены пойти с санкции Абакумова на ликвидацию и агента, приехавшего с ним из Москвы, потому что последний был в курсе всех агентурных мероприятий, проводившихся по Михоэлсу, бывал вместе с ним во всех местах, он же поехал с ним в гости. Доверием у органов агент не пользовался.

Непосредственными исполнителями были: тов. Лебедев В. Е., Круглов Т. А. и тов. Шубняков Ф. Т.

О ходе подготовки и проведения операции мною дважды или трижды докладывалось Абакумову по ВЧ, а он, не кладя трубки, по АТС Кремля докладывал в Инстанцию.

Мне известно, что о проведенной операции МГБ СССР было доложено в Инстанцию, и участники операции за образцовое выполнение специального задания Правительства были награждены орденами Советского Союза.

С. ОГОЛЬЦОВ 18 марта 1953 г.».

*

«Совершенно секретно

Экземпляр единственный, рукописный

В собственные руки

Товарищу БЕРИЯ Л. П.

В дополнение докладной записки, переданной мною вчера лично Вам, хочу доложить следующее:

Я глубоко продумал все, Лаврентий Павлович, и считаю, что ликвидация Михоэлса является произволом и грубейшим нарушением законов советского государства. Несмотря на имевшееся указание, я виноват в допущении этого беззакония.

Спрашивается, чем вызывалось подобное мероприятие? Считаю, что ничем. Раз Михоэлс был врагом Советского Союза, руководителем еврейских националистов, ведших по заданию американцев преступную работу против СССР, не было необходимости его уничтожать. Лучше было бы его арестовать или же секретно изъять и постараться разоблачить его вражескую деятельность, намерения, планы, преступные связи и тем самым парализовать его преступную деятельность на территории СССР. Ликвидация же Михоэлса привела к тому, что все это ушло с ним в могилу. Моей обязанностью разведчика было доказать недопустимость и вредность этого мероприятия, что мною сделано не было.

Недопустимое беззаконие совершено в отношении агента МГБ, который был ликвидирован вместе с Михоэлсом. Правда, это вызывалось, как мною Вам докладывалось, крайней необходимостью сохранения в строжайшей тайне проведения операции, так как агент не пользовался доверием, а он знал все подготовительные агентурные мероприятия по операции. Но, несмотря на это, мы, организаторы операции, обязаны были принять все меры к выводу и спасению агента.

Серьезной моей виной является и то, что я, слепо выполняя указания по ликвидации Михоэлса, не задумался над тем, а знает ли об этом Центральный Комитет партии. Моя обязанность была спросить об этом ЦК, поговорить с Вами. Я этого не сделал. В этом я виноват.

Лаврентий Павлович! Выполняя указания о проведении операции по ликвидации Михоэлса, я думал, что делаю благородное дело для нашего государства. Тогда я ни над чем не задумывался. Думал только об одном, как лучше выполнить указание. Только сейчас я осознал и осознал глубоко, что, несмотря на указание, действия эти были противозаконными.

Лаврентий Павлович! Вся моя сознательная жизнь прошла в наших органах ЧК, в которых я работаю вот уже 35 лет беспрерывно. 34 с лишним года я являюсь членом нашей славной Коммунистической партии. За все это время я честно работал, старался работать, не жалея сил, здоровья, всего себя без остатка отдавал служению Родине, нашей партии, нашему родному Советскому Правительству. Любые решения партии и правительства всегда выполнял так, как подобает коммунисту, старался быть достойным высокого почетного звания чекиста-коммуниста. Обещаю дальнейшей честной боевой работой в органах МВД оправдать Ваше доверие, Лаврентий Павлович, доверие нашего Сталинского Центрального Комитета партии.

С. ОГОЛЬЦОВ 19 марта 1953 г.».

*

«Совершенно секретно

ПРОТОКОЛ ДОПРОСА

обвиняемого ЦАНАВА Лаврентия Фомича

от 16 апреля 1953 года

ЦАНАВА Л. Ф., 1900 года рождения, уроженец села Нахуново Мартвильского р-на Грузинской ССР, грузин, гражданин СССР, член КПСС с 1920 года, образование среднее, до ареста не работал, с 17 марта 1952 года находился на пенсии.

В о п р о с. На предыдущем допросе вы признали себя виновным в том, что выполняли поручения бывшего зам. министра государственной безопасности СССР Огольцова, связанные с подготовкой и организацией убийства народного артиста СССР МИХОЭЛСА и сопровождавшего его гр-на ГОЛУБОВА, которое было совершено в г. Минске в начале 1948 года.

Покажите подробно, как было подготовлено и осуществлено убийство МИХОЭЛСА и ГОЛУБОВА.

О т в е т. Все мероприятия по подготовке и осуществлению убийства МИХОЭЛСА и ГОЛУБОВА были проведены непосредственно командированной в Минск группой оперативных работников МГБ СССР во главе с первым заместителем министра ОГОЛЬЦОВЫМ С. И.

Дело обстояло следующим образом.

Насколько я припоминаю, в начале 1948 года мне позвонил по телефону в рабочее время бывший министр госбезопасности СССР АБАКУМОВ и, предварительно осведомившись, один ли я в кабинете, спросил, имеются ли в МГБ Белорусской ССР возможности для выполнения, как дословно сказал Абакумов, „важного решения правительства и личного указания Сталина“.

Я ответил, что все, что в силах МГБ Белорусской ССР, будет выполнено.

Ничего не сказав мне о характере задания, Абакумов обещал позже позвонить еще раз.

Вечером того же дня Абакумов снова связался со мной по телефону и передал, что для выполнения задания, о котором он мне говорил, в Минск выезжает Огольцов с группой оперативных работников. Далее Абакумов сказал, что всю работу по выполнению задания будет проводить Огольцов, а мне надлежит оказывать ему необходимую помощь.

В о п р о с. Содержанием этого задания вы у Абакумова интересовались?

О т в е т. Нет. Сам Абакумов о характере задания мне опять ничего не сказал, а я не счел возможным по телефону выяснять существо поручения, которое Абакумов характеризовал, как важное.

Спустя примерно час после разговора с Абакумовым мне позвонил Огольцов и, подтвердив, что через день он на автомашине выезжает в Минск, предложил о его приезде никому не говорить.

Через два дня Огольцов с группой работников МГБ СССР на двух автомашинах прибыл на мою квартиру в пригороде Минска — Слепянке.

Приехав домой со службы по вызову Огольцова, позвонившего мне по телефону с моей квартиры, я застал там, кроме Огольцова, полковника ШУБНЯКОВА, секретаря Огольцова подполковника КОСАРЕВА и двух незнакомых мне людей. Это, как оказалось, были полковник ЛЕБЕДЕВ и шофер КРУГЛОВ, которых Огольцов, знакомя меня с ними, назвал работниками „боевой группы МГБ СССР“.

К моменту моего приезда на квартиру автомашины, на которых прибыла эта группа работников МГБ СССР, были помещены в гараж МГБ Белорусской ССР, расположенный вблизи дачи, в которой я проживал. Там же, в гараже, находились и два шофера, управлявшие автомашинами при их следовании из Москвы в Минск.

Вскоре Огольцов пригласил меня, Шубнякова и Лебедева в одну из комнат дачи и сообщил, что он приехал в Минск для выполнения, как он сказал, „решения правительства“ и „указания Сталина“ о „ликвидации Михоэлса“.

В о п р о с. Как вы реагировали на сообщение Огольцова?

О т в е т. После телефонного разговора со мной Абакумова и сообщения Огольцова я не сомневался в том, что решение, о котором они оба говорили, существует. К тому же Огольцов в присутствии Шубнякова и Лебедева заявил, что такое „решение“ состоялось несколько дней назад и что „боевая группа МГБ СССР“ предпринимала меры к убийству Михоэлса еще в Москве, но сделать это не удалось, так как Михоэлс ходил по Москве в окружении многих женщин. Поэтому, продолжал Огольцов, убийство Михоэлса решено осуществить во время его пребывания в командировке в Минске.

На мой вопрос, в чем обвиняется Михоэлс и почему избран такой метод наказания его, Огольцов ответил, что на Михоэлса делают большую ставку американцы, но арестовывать его нецелесообразно, так как он широко известен за границей. Впрочем, продолжал Огольцов, в политику вдаваться нечего, у меня есть поручение, его надо выполнить».

*

«Совершенно секретно

Министру внутренних дел Союза ССР

товарищу БЕРИЯ Л. П.

ОБЪЯСНИТЕЛЬНАЯ ЗАПИСКА

по делу МИХОЭЛСА

от полковника Шубнякова Ф. Т.

В январе 1948 года б. министр АБАКУМОВ потребовал агентурную разработку на художественного руководителя еврейского театра ГОСЕТ МИХОЭЛСА, которую он оставил у себя. Спустя несколько дней Абакумов вызвал меня (в то время я был начальником отдела) и в присутствии находившегося у него в кабинете т. Огольцова заявил, что имеется специальное указание ликвидировать Михоэлса. Эта операция должна быть проведена в Минске путем организации автомобильной катастрофы.

Абакумов сказал, что руководить операцией на месте будут Огольцов и Цанава, который получил от него лично по ВЧ соответствующие указания. Абакумов предупредил, что в Минск следует выехать на автомашинах и по приезде остановиться на даче т. Цанава.

Кроме меня, в группу исполнителей Абакумовым были включены: полковник ЛЕБЕДЕВ, работник транспортных органов МГБ, оперработник спецслужбы КРУГЛОВ, а также секретарь Огольцова — КОСАРЕВ.

На следующий день вся эта группа выехала на двух автомашинах в Минск и по прибытии остановилась на даче т. Цанава.

В соответствии с полученными от Абакумова и Огольцова указаниями я, Лебедев и Круглов три дня вели наблюдение за Михоэлсом, выясняли обстановку и условия для организации автомобильной катастрофы. Однако, как показало наблюдение, Михоэлса всегда окружала большая группа местной интеллигенции, он часто пользовался автомашиной Совмина Белоруссии и его сопровождали работники аппарата Комитета по делам искусств.

Таким образом, полностью исключалась возможность организации автомобильной катастрофы, если только не создать условий для секретного изъятия Михоэлса.

Мне известно, что т. Огольцов докладывал о создавшейся обстановке Абакумову, который, однако, потребовал во что бы то ни стало осуществить операцию. Абакумову было известно, что в Минске с Михоэлсом находится агент 2-го Главного управления МГБ СССР, и он сказал, что следует использовать это обстоятельство для секретного изъятия Михоэлса.

Мне было поручено связаться с агентом и с его помощью вывезти Михоэлса на дачу, где он должен быть ликвидирован. На явке я заявил агенту, что имеется необходимость в частной обстановке встретиться с Михоэлсом, и просил агента организовать эту встречу. Это задание агент выполнил, пригласив Михоэлса к „личному другу, проживающему в Минске“. Примерно в 21 час я и работник спецслужбы Круглов (в качестве шофера) подъехали в условленное место, куда явился агент и Михоэлс, с которым я был познакомлен агентом, и все отправились ко мне на „квартиру“, т. е. на дачу т. Цанава. На даче была осуществлена операция по ликвидации Михоэлса.

1. После того как я доложил т. Огольцову, что Михоэлс и агент доставлены на дачу, он сообщил об этом по ВЧ Абакумову, который предложил приступить к ликвидации Михоэлса и агента — невольного и опасного свидетеля смерти Михоэлса.

2. С тем чтобы создать впечатление, что Михоэлс и агент попали под автомашину в пьяном виде, их заставили выпить по стакану водки. Затем они по одному (вначале агент, а затем Михоэлс) были умерщвлены — раздавлены грузовой автомашиной.

3. Убедившись, что Михоэлс и агент мертвы, наша группа вывезла их тела в город и выбросила их на дорогу одной из улиц, расположенных недалеко от гостиницы. Причем их трупы были расположены так, что создавалось впечатление, что Михоэлс и агент были сбиты автомашиной, которая переехала их передними и задними скатами.

4. Рано утром трупы Михоэлса и агента были обнаружены случайным прохожим и на место происшествия прибыли сотрудники милиции, составившие акт осмотра места происшествия.

В тот же день судебно-медицинская комиссия подвергла патологоанатомическому вскрытию трупы Михоэлса и агента и установила, что их смерть наступила от удара грузовой автомашиной, которой они были раздавлены.

Никакой документации по этой операции не проводилось. Все указания давались лично Абакумовым, который по ВЧ получал информацию о ходе операции.

ШУБНЯКОВ Ф.Т. 18 марта 1953 г.»

V

13 февраля 1948 года

ПЕРЕЦ МАРКИШ МИХОЭЛСУ

Раны на твоем лице прикрыл снег, Чтобы и тень мрака не коснулась тебя; Но и мертвой бушует боль в твоих глазах, И скорбь взывает из твоего растоптанного сердца… Тебя почтут вставаньем шесть миллионов мертвецов, Замученных убийцами, Как ты почтил их, упав подкошенный среди ночи, Один, в неимоверных страданиях, На развалинах Минска, на минском снегу, В ночную метель, возле их могил, Как будто и мертвым ты заступился За их скорбь, за их покой и за их честь… Войди в вечность с недовершенным гримом, И не стыдись своего поруганного древнего вида, И не стыдись твоего продырявленного царственного черепа. Это — твое слово в крови. Это — высший грим, В котором ты и мертвым царишь над сценой, — Войди в вечность — твое появление будет встречено Рукоплесканием зари.

СУДНЫЙ ДЕНЬ (Вместо эпилога)

Обвиняемый Джугашвили по кличке Сталин.

Встаньте.

Суд идет.

Я не спрашиваю, признаете ли вы себя виновным в убийстве тех, чей список начинается комедиантом Михоэлсом и завершается «и др.».

Я не спрашиваю, признаете ли вы себя виновным в преступлениях против еврейского народа, против русского народа, против татарского народа, против калмыцкого народа, против чеченского народа, против ингушского народа, против балкарского народа.

И др.

Меня не интересует, признаете ли вы себя виновным.

Виновным вас признаю я.

От имени моих дедов и прадедов, кубанских казаков.

От имени моих сыновей, русских.

От имени моего внука, еврея по матери.

От имени всех «и др.».

Вот мой приговор:

Будь ты проклят.

Ныне. И присно. И во веки веков.

Будь проклята твоя партия, из которой ты выполз, как из змеиного кокона.

Будь проклято мое рабство, вскормившее тебя.

Аминь.

Те «и др.», корчившиеся на бетонном полу лефортовских казематов, пока следователь Шишков изучал по первоисточникам Ленина и Сталина для сдачи зачетов, мечтали дожить до суда, чтобы прохрипеть правду о себе: «Невиновны!»

Они и мечтать не могли дожить до сегодняшнего суда.

Они не дожили.

Мы дожили.

Будем это ценить.

1997–2002

БИБЛИОГРАФИЯ

Загорский М. Михоэлс. М.; Л., 1927.

Михоэлс С. М. Статьи, беседы, речи. М., 1968.

Михоэлс-Потоцкая Н. Воспоминания об отце. Париж, 1970.

Эфрос А. Профили. М., 1930.

Борщаговский А. Обвиняется кровь. М., 1994.

Меир Г. Моя жизнь. Иерусалим, 1993.

Краткая еврейская энциклопедия. Иерусалим, 1975.

Волкогонов Д. Триумф и трагедия. М., 1989.

Радзинский Э. Сталин. М., 1997.

Аллилуева С. Двадцать писем к другу. М., 1989.

Тегеран, Ялта, Потсдам: Сб. документов. М., 1970.

Чуев Ф. Сто сорок бесед с Молотовым. М., 1988.

Судоплатов П. Разведка и Кремль. М., 1997.

Столяров К. Палачи и жертвы. М., 1997.

Чиков В. Нелегалы. М., 1997.

Пестов С. Бомба. Тайны и страсти атомной преисподни. М., 1995.

Гарриман А. Воспоминания. Нью-Йорк, 1966.

Прайс Х. План Маршалла. Нью-Йорк, 1955.

Следственное дело Еврейского антифашистского комитета СССР.

Судебное дело ЕАК СССР.

Документы из архива КГБ.

Личный архив автора.

Примечания

1

Бен-Шемен — еврейское молодежное поселение, подвергшееся повальному обыску британскими воинскими подразделениями, искавшими спрятанное оружие. Обыск вызвал сопротивление поселенцев и массовые беспорядки.

(обратно)

2

Библия, Ветхий завет, Книга Экклезиаста или Проповедника, гл. 1, ст. 9-11.

(обратно)

3

Гл. 16, ст. 1–2.

(обратно)

Оглавление

ДИКТАТОРЫ НЕ ПИШУТ МЕМУАРОВ . (Вместо пролога)

1. ОЧЕНЬ БОЛЬШАЯ ИГРА

  I

  II

  III

  IV

  V

2. СТУКАЧ

  I

  II

  III

  IV

3. ОТЧЕТ

  I

  II

  III

  IV

4. ХОД БЕЛЫМ КОНЕМ

  I

  II

  III

  IV

5. ВЕСНА В КРЫМУ

  I

  II

  III

  IV

  V

6. КТО ЕСТЬ КТО

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

7. ВОЗВРАЩЕНИЕ ПОБЕДИТЕЛЕЙ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

8. ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА И ИСПОЛНИТЕЛИ

  I

  II

  III

  IV

  IV

  V

  VI

  VII

  VII

  VIII

9. ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

10. ЦЕЙТНОТ

  I

  II

  III

  IV

  V

  ПЕРЕЦ МАРКИШ . МИХОЭЛСУ

СУДНЫЙ ДЕНЬ . (Вместо эпилога)

БИБЛИОГРАФИЯ . . . .