«Галиндес»

Мануэль Васкес Монтальбан Галиндес

Росе, в пятидесятую годовщину нашего знакомства. In memoriam.

Достоверно только то, что эта трагедия, началом которой стала смерть Хесуса Галиндеса, а концом – смерть Трухильо 30 мая 1961 года, поглотила всех, кто прямо или косвенно оказался к ней причастен.

Хоакин Балагер, президент Доминиканской Республики, из книги «Слова в оковах»

J'ai peur du sommeil comme on a peur d'un grand trou,

Tout plein de vague horreur, menant on ne sait oü.

Je ne vois qu'infini par toutes les fenêtres.[1]

«На холме поджидает меня… на холме поджидает меня…» Строки стихотворения крутятся у тебя в голове, как испещренный бороздками старый каменный круг. «На холме поджидает меня… на холме поджидает меня… Я вернусь, я вернусь, мое тело сольется с землей…» – «Нет, Хесус, – шепчешь ты, – даже это оказалось невозможным». Мысленно ты разговариваешь с тем, кто уже несколько лет неотступно живет в твоей душе. По долине Амуррио разгуливает ветер; он задирает тебе юбку, когда ты стоишь на вершине холма Ларрабеоде, на который пал выбор, словно именно этот холм и ждал возвращения Хесуса де Галиндес. Ты продрогла до костей из-за пронизывающего ветра, который шлифует и шлифует каменную стелу, поставленную здесь в память о Хесусе Галиндесе; от водоема, устроенного вокруг стелы, поднимается сырость, предвещая пролиться дождем над долиной. Возведенная посреди этого большого водоема, маленькая стела кажется жалкой и испуганной. Глядя на нее, нельзя не думать, что она – всего лишь попытка сохранить ускользающую память, запоздалые почести, от которых неловко. «Мы не сомневаемся, что городок, где родился Хесус де Галиндес, с удовольствием примет участие в чествовании его памяти, и прилагаем к настоящему письму для ознакомления и одобрения муниципалитета в лице его глубокоуважаемого алькальда список намечаемых мероприятий, а также просим разрешить использовать небольшой участок земли (от 15 до 20 кв. м), находящейся в собственности муниципалитета, на вершине холма Ларрабеоде для возведения на этом участке мемориала – стелы и окружающего ее водоема». Ты складываешь вчетверо фотокопию письма чиновника Министерства культуры сеньора Феликса Латорре к его превосходительству сеньору алькальду, возглавляющему муниципалитет Амуррио. Торжественное открытие памятной стелы на холме Ларрабеоде состоялось в прошлом году, и ты хранишь газетную вырезку с сообщением об этом событии – вырезку из самой баскской газеты на земле, самой радикальной баскской газеты в мире. Но почему-то газетное сообщение об открытии памятной стелы так же невелико, как и сама стела.

– Мюриэл, я замерз! Холодно же!

Это Рикардо, не пожелавший идти за тобой на вершину холма. Он отвел тебе пять минут на некролог – или некрофилию: это не одно и то же? Рикардо продрог до костей – от холода, сырости, опускающегося тумана, ему надоело твое паломничество по следам призрака Хесуса Галиндеса, который 12 марта 1956 года исчез в самом центре Нью-Йорка, на Пятой авеню и о котором спустя тридцать лет не осталось на земле иного свидетельства, кроме этого камня, похожего на пирожное. «Миссис Мюриэл Колберт. Отделение современной истории Йельского университета. Как советник по вопросам культуры муниципалитета Амуррио, я рад сообщить, что Вы можете рассчитывать на мою помощь во всех вопросах, связанных с розыском информации о связях Хесуса де Галиндес с родиной его предков, Амуррио. Всего несколько месяцев назад в Амуррио была воздвигнута стела в память о выдающемся борце за Страну Басков, и Вы сможете лично убедиться в том, как наш город уважает и хранит память об одном из самых выдающихся своих сыновей, мученически погибших за Родину».

– Мюриэл, ты не могла бы поплакать в таверне, сидя перед чашкой горячего кофе или рюмкой коньяка? Я снизу вижу твои ноги и попку, у тебя даже веснушки посинели от холода.

Ветер того и гляди подхватит и унесет стройную фигуру Рикардо, кутающегося в широченное пальто «мышиного цвета», как ты говоришь, когда хочешь задеть его самолюбие яппи, одевающегося только у Адольфо Домингеса.

– Ну уж вы, американцы, – приходите в возбуждение от костюмов в желтую клеточку а-ля принц Уэльский. В сочетании с оранжевыми ботинками.

Сейчас вид у Рикардо умоляющий: съежился, руки молитвенно сложены, словно он обращается к божеству, от которого зависят твои решения, худощавое лицо осунулось от холода. Ты пытаешься сосредоточиться на памятнике, заставить себя думать о Галиндесе, проникнуться этими мыслями, почувствовать то, что чувствовал он, однако ничего не получается: ты не можешь отделаться от ощущения, что эту стелу воздвигли только для того, чтобы никто не мог упрекнуть народ Басконии в забывчивости. И если сейчас чувства переполняют тебя, а на глаза наворачиваются слезы, причина этого – в тебе самой, в том, что тебе известно о Галиндесе, и в том, что ты достроила в своем воображении. Мемориал тут ни при чем. Он вызывает ассоциации или с ванной комнатой, или с кладбищем, но к Галиндесу не имеет никакого отношения. Как и панорама Амуррио, открывающаяся отсюда: нынешний Амуррио не имеет ничего общего с тем местом, которое Хесус де Галиндес идеализировал с самого детства, едва ли не со дня своего рождения. Он родился и жил в Мадриде, но был сыном и внуком басков, выходцев из Амуррио, и многие из текстов, написанных в изгнании, подписывал псевдонимом – «Амурриец».

В биографии, сочиненной ему Педро де Басалдуа спустя двадцать пять лет после исчезновения, все еще утверждается, что Хесус де Галиндес родился здесь, в Амуррио, 12 октября 1915 года. Но на самом деле он появился на свет в Мадриде, где жили и работали его родители. Конечно, в детстве он много времени проводил в имении своего деда с отцовской стороны, в Ларрабеоде, «расположенном на небольшом холме, высящемся на равнине, в ста метрах от того исторического места, где веками собирались под уже несуществующим священным деревом басков земельные хунты Аялы. Из имения, до которого долетал перезвон колоколов и Амуррио, и соседнего местечка Респалдиса, виднелись зеленые склоны гор. Хесус, подросток мечтательный и романтичный, не раз доходил до соседней Кеханы, до церкви в Туэсте, жемчужины зодчества начала XIII века, и стоял, охваченный волнением, перед надгробием великого канцлера Педро Лопеса де Аялы, которого необычайно чтили в этих местах. Все это оставило глубокий след в душе мальчика. Его мать умерла, когда Хесус был совсем маленьким…»

– Мюриэл! В конце концов!

– Иду, иду.

«Его мать умерла, когда Хесус был совсем маленьким…» На эту фразу Басалдуа ты обратила особое внимание, когда по совету Нормана впервые читала эту книгу в Нью-Йорке в 81-м году. «Его мать умерла, когда Хесус был совсем маленьким…» Ты еще повторяешь шепотом эти слова, а Рикардо уже обнимает тебя, быстро и благодарно, потом тянет окоченевшей рукой вниз по тропинке, к машине, где уютно и тепло. Теперь путь ваш лежит к дому, который принадлежит дяде Рикардо с материнской стороны, семье Мигелоа.

– Я долго не понимал, что вторая часть моей фамилии – баскского происхождения. Пока ЭТА[2] не начала убивать испанцев, баскская фамилия была предметом гордости – она означала, что ты не такой, как другие, ты сильнее, в тебе есть что-то загадочное. Хотя, когда я был маленьким, Страна Басков ассоциировалась только с футбольным клубом «Атлетик де Бильбао». Классная была команда! Большие выдумщики, совсем как нынешние политики: все критикуют и критикуют, думают, что они – образец, а за ними никто не хочет идти. Дядя Чус будет растроган, что племянник привез ему из Мадрида ни много ни мало – американскую исследовательницу истории басков.

Он провоцирует тебя, но ты не поддаешься. Может быть, потому, что накатила приятная усталость и не хочется реагировать на то, что Рикардо называет «испанофильским поддразниванием». Или потому, что рука его под юбкой поглаживает твои окоченевшие ноги, и он снова – в который раз! – повторяет, что кожа у рыжих на ощупь такая же бархатистая, как мягкая наждачная бумага.

– Как тебе мемориал?

– Дурацкий.

– Я же тебе говорил: здесь никто не знает, кто был этот Галиндес. Для меня это все равно что Тутанхамон.

– Для тебя доисторическая эпоха закончилась десять лет назад.

– Приблизительно. И я живу себе спокойно без всякой исторической памяти или обхожусь ее минимумом. И честно говоря, мне вообще непонятно, почему ты выбрала себе такое занятие в жизни – копаться в исторической памяти других. Ведь на этом даже приличных денег не заработаешь: тебе дали нищенскую стипендию.

Темнеет, но сквозь туман еще сочится свет, и в этом северном сумраке отчетливее проступают все оттенки зеленого. Сейчас Рикардо ведет машину спокойно: он уже не похож на того лихого шофера, который привез тебя сюда из Мадрида на грозно ревущей машине, изо всех сил давя на газ. Ты открываешь книгу об Амуррио, которую издал муниципалитет, и с удивлением видишь, что она написана еще в 1932 году и от страниц ее исходит запах ризницы. Предисловие написано епископом Витории, которому автор, приходский священник Амуррио отец Хосе Мединабейтиа, и посвятил свой труд. «Нет, мы не говорим обо всех, но большая часть духовных и материальных ценностей, которыми обладает Амуррио… величественный храм с великолепным алтарем, городские часовни, оплот благочестия – старинные и современные религиозные братства и общины, строго соблюдающие устав… монастырская больница, Дом милосердия, богадельня, родовые имения Аялы, вернее – Амуррио, каждое из которых является колыбелью потомственной аристократии, названия родовых поместий, давшие имена здешним поселениям, славные подвиги благочестивых и прославленных отпрысков этих семейств, подвиги на государственной и военной службе, незыблемые установления, защищавшие и поддерживающие прочный христианский мир, вызывающую зависть свободу и братское существование, расцвет промышленности в настоящее время… и автор поступает разумно, отводя несколько страниц деятельности Исправительного заведения для детей, которые не столько преступники, сколько плохо воспитанные несчастные существа…»

– Кто эту белиберду написал?

– Местный священник.

– Когда? Теперь?

– Нет, в тридцать втором году.

– На этой земле всегда всем заправляли священники – от карлистского традиционализма[3] до национализма в духе марксизма-ленинизма современной ЭТА. Это земля священников и матерей. Отец всегда говорит, что не переваривает священников, а я подозреваю, что он не переваривает и мою мать.

«Его мать умерла, когда Хесус был совсем маленьким…» Вы столько раз говорили с Норманом о том, как образ утраченной матери соотносится у Галиндеса с образом несвободной баскской земли, и о том, что за стремлением вернуться к своей земле крылось у него желание вернуться к матери. Это было страстное желание баска, который почти не жил в Стране Басков, на земле, которую, тем не менее, хранил в своей памяти и по которой всегда тосковал; земле, не отделимой от образа дедушки, в прошлом – алькальда Амуррио, который научил его ходить по горным тропинкам, петляющим между гигантскими папоротниками, – тропинки эти иногда поднимались чуть ли не отвесно по вертикальным склонам. Даже отец Хесуса, баск, никогда не понимал одержимости сына всем баскским, не понимал сына, который всегда был солдатом Родины, приснившейся или созданной его воображением. «Меня поражает, – сказал Хавьер Арсальюс, председатель Исполнительного комитета Националистической партии басков, НПБ, – как мало людей помнит сегодня о Хесусе де Галиндес. Мне странно это не потому, что он был членом НПБ, а потому, что борьба его не сводилась только к борьбе за Страну Басков. Галиндес боролся, как некоторые борются сегодня за Никарагуа…»

– Ну-ка, ну-ка, я что-то не понял. Ну и тип – теперь, выходит, он еще и сандинист. Прочти-ка еще раз…

– «Галиндес боролся, как некоторые борются сегодня за Никарагуа. Он боролся против тирании везде – на чужой земле и за чужих людей…»

– Этот Арсальюс – хамелеон. То, что он говорит, в равной степени может относиться и к сандинистам, и к их противникам. И те, и другие утверждают, что борются за Никарагуа.

– А кто из них, на твой взгляд, действительно борется за Никарагуа?

– У меня здесь нет такого четкого мнения, как у тебя. Бороться за демократию – значит устанавливать ее посредством демократических институтов. А я не верю ни в сандинистов, ни в контрреволюцию, которую направляет Рейган.

– Ты веришь в демократию.

– Точно.

– Швейцарского образца? Или американского?

– Почему бы и нет? Разве есть другая?

– И это спрашиваешь ты, социалист?

– Я спрашиваю тебя, ведь это тебе повезло с самого рождения жить в демократическом государстве.

– Девочкой я видела, что вытворяла на улицах демократическая полиция с «Черными пантерами».

– Кто такие «Черные пантеры»?

– Ты слишком молод, давай оставим это.

– Хорошо, мамочка.

Тебе бы хотелось иметь такого красивого сына, как Рикардо, – худощавого, гибкого, смуглого, элегантного, по которому сразу видно, что он из интеллигентной семьи и работает в социалистическом Министерстве культуры: в нем ощущается врожденная грация и элегантность творца Истории. «Галиндес – это нечто вроде дерева Герники.[4] Он всегда отстаивал свободу и справедливость и боролся за них везде – это в нем и восхищает. Не так много людей на этом свете, о которых можно сказать, что, защищая свободу и справедливость, они рисковали собственной жизнью и расстались с ней». Но Рикардо сейчас интересует только дорога, которая сузилась, нацелившись стрелой к укромному жилищу семейства Мигелоа. Он устал от Галиндеса и от Арсальюса, и хотел бы прекратить политические дискуссии.

– Послушай, детка. Не затевай разговоров о политике с дядей, с этим убежденным баском. И потом, там мой двоюродный брат, который был членом ЭТА, а теперь занимается скульптурой и живописью, довольно странной; впрочем, человек без странностей не свяжется с террористами. Я тебя представлю как исследовательницу баскской проблемы, ну, скажем, Галиндеса, если хочешь. Бросим зверям эту кость, потом поедим тушеной фасоли, которая у тети обалденная, – и спать. А утром в Мадрид, потому что здесь дикость, как в Албании. Но все-таки мне тут нравится, и меня сюда тянет, и когда я приезжаю из моей городской пустыни, все эти поля и деревья производят на меня огромное впечатление. Хотя как называются эти деревья, я даже и не знаю.

– Дубы.

– А вот те?

– Каштаны… рядом буки, а все эти заросли у дороги – орешник вперемешку с терновником, шиповником, можжевельником.

Рикардо слегка притормаживает и, ущипнув тебя за ногу, говорит:

– Послушай, детка, ты надо мной издеваешься.

Ты улыбаешься, ибо твоя осведомленность вызвала у него комическое возмущение, а не потому, что он ущипнул тебя; бессмысленная агрессивность, жест, в котором нет даже намека на ласку.

– А эти огромные зеленые кусты, похожие на гигантские ресницы…

– Это я и сам знаю – гигантский папоротник.

– А вот там?

– Сдаюсь.

– Смоковница.

– Ты это выучила в Нью-Йоркском университете или в Йельском?

– Нет. Я выучила это, читая Галиндеса, который иногда описывает родные места, или из книг по географии и истории Страны Басков.

– Шиповник… Остролист…

– А ты знаешь, что эти папоротники – женские особи?

– Ну еще бы – с такими-то ресницами! Я почему-то всегда считал, что у рыжих ресниц не бывает.

Дорога стала еще уже, и впереди обозначились контуры дома, чем-то напоминающего картонные сувениры. Тыльной стороной руки ты погладила Рикардо по щеке.

– Нам постелят в разных комнатах?

– Они хоть и баски, но телевизор смотрят и в кино иногда ходят. Если племянник спит с американкой – это не грех. Космополитизм давно перестал считаться тут грехом.

Внушительных размеров дом возникает прямо перед ними; из-под боковых навесов доносится шум – там кто-то работает. Рикардо вздыхает, открывает дверцу машины и натягивает на лицо улыбку – виноватую улыбку племянника, который вернулся и должен просить прощения за то, что отбился от семьи. «Непутевый, весь в отца, – это будут первые слова его дяди, мужчины с внешностью цыгана и типично баскским носом. – Хотя в том, что твой отец отбился от семьи, виновата моя сестра: родилась вроде тут, но по ней не скажешь».

А вот и тетя – на ходу вытирает руки кухонным полотенцем; только теперь дядя смотрит на тебя приветливо, словно при жене он из мужчины в берете, разглядывающего рыжую иностранку, превратился в радушного хозяина.

– Может, ты все-таки скажешь нам, как зовут эту девушку?

Женщина смотрит на тебя ласково, будто ты ее дочь. Говорит, что была бы рада, если бы у нее была такая дочь, и ты, забыв о сдержанности, крепко обнимаешь ее и целуешь в обе щеки. Натянутость первых минут как рукой снимает: и у женщины, и у ее мужа на глаза навертываются слезы, и они ласково смотрят на тебя.

– Если бы ему не пришло в голову познакомить тебя с нами, Мюриэл, этот непутевый и не вспомнил бы, что у него есть дядя с тетей и двоюродный брат.

– А Хосема здесь?

– Здесь. Скоро придет.

– Где ж ему быть.

– Он, наверное, со своими страшилами. За старым загоном, или в горы ушел деревья писать.

– Он пишет пейзажи?

– Нет, он пишет на деревьях.

Рикардо показывает тебе глазами, чтобы ты не очень удивлялась: ведь он предупреждал, что двоюродный брат слегка чокнутый.

– Пишет на деревьях?

Ты подчеркнуто удивляешься, и Ампаро тебя, взяв за локоть, слегка подталкивает к дому.

– Идите, поставьте вещи, помойтесь с дороги, и пока не стемнело, пойдемте посмотрим, что делает Хосема, если вам интересно.

– Конечно, интересно.

Это произносит Рикардо, но неуверенность в голосе выдает полное отсутствие интереса. Дядя остается ждать вас внизу, медленно расхаживает по вымощенному камнями двору, а тетя, показывая дорогу, поднимается впереди вас по лестнице с гладкими деревянными перилами. В полумраке дом кажется просторным; пахнет кукурузой, уютным теплом, и ты благодарно вдыхаешь этот воздух. Тетя распахивает перед вами дверь комнаты, где стоят две кровати и, едва заметно поведя рукой в их сторону, спрашивает:

– Я приготовила вам эту комнату, нормально?

– Прекрасно.

Ответ Рикардо успокаивает женщину:

– Этот кувшин для умывания, Рикардо, стоял в комнате твоей матери, когда она была маленькой.

– Кувшин для умывания, – повторяешь ты, поглаживая выщербленный фаянс, а Рикардо цедит только: «Да что ты!», пытаясь сообразить, где среди множества находящихся в комнате предметов кувшин для умывания.

– Туалет в коридоре, направо. Устраивайтесь и, как будете готовы, спускайтесь. Если хотите посмотреть, как работает Хосема, не тяните; надо идти, пока не стемнело.

Ты готова сразу же пойти за этой энергичной пятидесятилетней женщиной, которая собирает седые волосы в «лошадиный хвост», как девчонка пятидесятых годов, но Рикардо хочет что-то сказать тебе и подает знаки руками и глазами, заверяя тетю, что вы будете через десять минут.

– Через пять, – говоришь ты.

– Не торопитесь. Не успеете сегодня – посмотрите завтра.

– Завтра рано утром нам надо обратно в Мадрид.

– Уже?

– Тетя! Я выпросил особое разрешение – особое, понимаешь? А у Мюриэл назначены встречи.

Но дело вовсе не в ней: это Рикардо хочет как можно скорее вырваться из этого заточения среди людей, с которыми связан узами родства от рождения, но у него нет с ними даже общих воспоминаний.

– Все было прекрасно, только, пожалуйста, не привязывайся к ним. А если они будут настаивать, чтобы мы задержались, поддерживай меня, не иди на поводу у своего американского комплекса вины.

– Американский комплекс вины?

– Конечно. У вас, прогрессивных американцев, вечный комплекс вины, и вы разгуливаете по миру, соглашаясь со всем. Но они хорошие, правда?

– Тетя с дядей? Классные!

– Скажи еще раз «классные», детка, у тебя так хорошо получается.

– Классные.

Рикардо целует тебя, проводя рукой по твоему телу, но теперь с нежностью.

– А теперь пойдем посмотрим на этого украшателя лесов. Что бы ты ни увидела, делай вид, что так и нужно. Они ограниченные, но в глубине души – очень добрые.

Дядя в национальном баскском берете и теплой куртке, в которой кажется очень толстым, что смешно при его мелком лице, ждет вас во дворе.

– Вы легко одеты, в лесу так сыро, продрогнете до костей. Пока тетя там возится с кастрюлями, пойдемте посмотрим, чем занят Хосема.

Они проходят через лужайку, которая служит одновременно загоном, сеновалом и гаражом. По краям ее крепко вогнаны в землю раскрашенные белой, красной и синей краской тотемы из темной древесины; их так много, и они стоят так близко друг к другу, что напоминают частокол. В отличие от сваленных под навесом у дома дров или от высоких балконных опор, у деревянных тотемов – благородный вид произведений искусства. Поэтому ты останавливаешься и спрашиваешь у Мигелоа, что это. И тебе говорят, что Хосема бросил лепить из глины «эти свои штуки», чтобы заняться вот таким, а затем и вообще начал расписывать деревья в лесу.

– Это железнодорожные шпалы. Хосема говорит, что в каждой есть что-то свое, и он может вырезать из нее как лицо древнего божества, вроде фигур с острова Пасха, так и столб, как в кино про индейцев. Да он вам сам объяснит. Мне нравится то, что у него выходит, но объяснить, как он, я не могу. То, что он делает в лесу, – очень красиво. Соседи приходят посмотреть, а по воскресеньям – целыми семьями, вместе с детьми, приносят с собой еду и гуляют среди раскрашенных деревьев.

Тропинка неожиданно резко уходит вверх, мимо папоротников, которые щекочут ноги, и тебе приятно касание этих ажурных листьев: так лес приветствует тебя.

– Большую часть деревьев, которые всегда росли здесь, повырубили, остались только сосны. Я вовсе не фанатичный расист и не говорю, как другие, что сосне и эвкалиптам не место в Стране Басков, потому что их специально посадили здесь производители древесины и бумаги. Эвкалипты я действительно не выношу, а вот сосны люблю. Да и Хосема никогда не был фанатиком в том, что касается деревьев. Ему бы хотелось пройтись по соснам резцом или щеткой и придать им другую форму, другие зрительные ритмы, но существует твердый уговор с владельцем леса: писать поверх коры – сколько угодно, но наносить дереву какой-нибудь вред – ни в коем случае.

Рикардо усиленно подмигивает, призывая тебя в союзники, пока вы поднимаетесь по тропинке за стариком, который ловко отводит листья папоротника своей палкой.

– Как увидим Идефикса, значит, Хосема неподалеку. Они неразлучны, как дерево и его тень. Идефикс – это наша собака, вернее, собака Хосемы. Ему тоже нравится раскрашивать деревья, и он ходит с Хосемой каждый день, пока они не начнут спорить – тогда пес раздражается и возвращается домой.

– Спорить?

– Да, да. Вы бы только посмотрели! Хосема очень терпеливый, но у Идефикса еще тот характер, и когда он с чем-нибудь не согласен, поворачивается и уходит домой. Придет, откроет дверь – он умеет ее открывать – и идет за утешением к Ампаритшу или ко мне. «Что, Идефикс, рассердился, надоело тебе? – спрашиваю я. – Уж больно ты строг, помягче надо быть». Но когда он видит, что Хосема возвращается, тут же выходит ему навстречу и виляет хвостом – мирится. Этот пес только что не разговаривает. Ему бы в школе учиться.

Ты смеешься все веселее и веселее, и старик доволен.

– Идефиксу самое место в университете. Он умнее всех этих высоколобых, которых обучают иезуиты, чтобы по-прежнему держать все в своих руках. Страну прибрали к рукам иезуиты и социалисты.

Он не сразу спохватился, что племянник его – тоже из социалистов, и оборачивает к Рикардо лицо, слегка порозовевшее от холода и смущения.

– Прости, это я так ляпнул, – извиняется старик.

– Да что уж там. Все так говорят.

– Это точно, все.

Старик замолкает – и молчит, пока тропинка не выводит вас на прогалину, освещенную предпоследними лучами солнца; на другой стороне болтается незамысловатая лестница из веревок и веток, от которой на вас лает собака, защищая долговязого человека. А тот висит на этой лестнице и фиолетовой краской выводит огромный глаз на стволе – как раз под тем местом, откуда на все четыре стороны света начинают расходиться ветки. Сосны образуют естественный кромлех[5] и смотрят на вас желтыми глазами с голубыми зрачками, а тропинка уходит дальше, туда, где виднеются сосны, все выемки на стволах которых закрашены голубым; они стоят вдоль дороги, ведущей к одинокой кузнице. Собачий лай заставляет художника прервать работу и обернуться, чтобы взглянуть, кто идет. Он не сразу узнает их, медленно возвращаясь из мира своих грез к действительности, а узнав, ловко спускается. У Хосемы робкая улыбка человека, застигнутого за неподобающим занятием. Он вытирает руки о джинсы и поворачивается к гостям: вытянутое смуглое лицо, на котором выделяется крупный нос – что не мешает романтичности его взора, которым он окидывает вас из-под длинных ресниц. Из-за морщин у глаз и редкой бородки Хосема кажется человеком в возрасте, но, когда он снимает рабочие перчатки из потертой кожи, у него оказываются руки юного принца, которому пришлось испытать на себе нелегкую долю лесоруба. Увидев его, Рикардо радуется слишком бурно, а в брошенном на тебя взгляде Хосемы сквозит откровенное любопытство. Он быстро отворачивается, чтобы ты не заметила, как он оглядел твою фигуру.

– Не обращай на нас внимания, работай. Деревьев тут еще полно, – говорит Рикардо.

Хосема пожимает плечами и хочет что-нибудь ответить, но не находится; поэтому просто молча прячет краски и кисти в рюкзак, свистом подзывает Идефикса, чтобы тот шел впереди и показывал дорогу. Но ты не хочешь уходить; ты бродишь между деревьев, отыскивая среди них новые и новые дорожки, на которые словно указывают раскрашенные стволы. Рикардо и его дядя молча ждут, а Хосема ходит за тобой по пятам, будто говоря тебе в спину: «Давай, давай, найди-ка в этом лесу мои следы, желтые глаза, которые смотрят на тебя и притягивают твой взгляд, раскрашенные желтой краской трещины коры, которые от этого становятся похожи на солнечные лучи – стрелы, указывающие, куда идти и на что смотреть». Все это похоже на татуировку самой природы.

– Потрясающе!

Ты почти выкрикиваешь это слово, и Хосема тронут твоим восторгом настолько, что, встав рядом, помогает тебе взглядом отыскивать среди стволов проходы.

– Это глаза. Глаза.

Ты в первый раз слышишь его голос: Хосема объясняет тебе, что он делает. Да, у него есть своя теория, и робко, несмело он раскрывает ее перед тобой.

– Для меня глаз – женского рода, природа, жизнь. Глаз на дереве – это глаз на тотеме: древняя-древняя природа смотрит на тебя. Другие знаки обозначают дорогу или окрестности. Ты видела кромлех, который я сделал из шпал рядом с домом? Я пытался передать ощущение пространства вокруг, ведь баск тесно связан с природой. То же стремятся сделать художники, у которых сильно этническое начало. Ты слышала что-нибудь об Ибарроле или Отейсе?[6] Для Отейсы кромлех обозначает метафизическое религиозное пространство, а для Ибарролы и для меня – нет. Я – материалист и вижу в этих пространствах место, которое сельскому жителю необходимо как-то обозначить, чтобы иметь возможность там жить. Лесные поляны – чтобы на них мог пастись домашний скот. Вечнозеленые деревья – чтобы они защищали его всегда, как крыша, созданная природой. Даже расположение домов… Существует связь между обрядом и необходимостью, продиктованной законом природы. Как жалко, что уничтожили деревья, которые всегда росли здесь, – ясень, тополь, ивы, липы. Черные тополя – по берегам рек, а в горах – каштаны, ясени, буки и дубы, особенно дубы. Именно это дерево уничтожали с особым рвением, почти как людей.

– Темнеет. Расскажешь по дороге домой.

Но когда поляна остается позади, Хосема замолкает и идет позади всех, прикидывая, какие деревья он будет раскрашивать завтра, или выискивая между стволами подходящий просвет, чтобы показать тебе еще один пример. А может, ему неловко от того, что он так разоткровенничался, или от того, что время от времени ты оборачиваешься взглянуть на его лицо, словно он тебе интереснее других, словно ты хочешь похитить у него эту мистическую связь с лесом, деревьями, землей. Рикардо разговаривает с дядей о семье, о работе, пытаясь изображать себя просто сотрудником Министерства культуры, не имеющим к политике никакого отношения.

– Это очень бюрократическая работа. Реально у меня нет никакой власти. Ну, может быть, в некоторой степени от меня зависит распределение бюджетных средств. Ко мне приходят то музыканты, то театральные деятели. Поливать грязью правительство, властные структуры все горазды, а как дойдет до дела, так стоят с протянутой рукой – может, им что перепадет из бюджета.

– Все мы так живем. Вот я уже на пенсии, а тоже стою с протянутой рукой – не вернет ли мне государство прибавочную стоимость от моего труда. Хорошо еще, что здесь потребности минимальные, да и лес нет-нет, глядишь, и подарит тебе что-нибудь – каштаны или грибы, а то кролика или дикие ягоды. Ты любишь салат из всяких травок? Здесь на склонах холмов много всего растет. Тетушка твоя всегда держит кур, а молоко здесь хорошее и дешевое. Лучше всех в округе – у Гороспе, гробовщика. Он мастер что надо и делает гробы всем в округе и в долине. Лет десять назад один фоб, который он сделал, так ему понравился, что он бережет его для себя.

– И ты никогда никуда не ездишь? В Виторию или в Сан-Себастьян? Или в Мадрид?

– Я уже наездился – и по своей воле, и поневоле. Раз тридцать катался в наручниках и по жандарму с каждой стороны: тут ведь как политическая заварушка, так сразу обвиняли Мигелоа, а потом вдобавок ко всему Хосема вступил в ЭТА. Однажды мы чуть было не очутились в соседних камерах, в одну и ту же тюрьму попали. Я – за то, что коммунист, а он – за то, что из ЭТА. Только при твоей тетке об этом не говори: как мы о политике – она сразу дрожать начинает и в слезы. Видел наш дом? Лет десять назад, Франко уже умер, мне его подожгли. Приехали несколько жандармов в штатском и подожгли – не могли же они оставить в покое Мигелоа и его сына.

– Ну, теперь-то все спокойно. Все в порядке.

– И в дерьме. Не спокойно, нет – беспамятно. Я не могу быть спокойным, если помню. Но я сижу тихо, чтобы и он сидел тихо, потому что не хочу, чтобы мне его пристрелили. Ни Ампаритшу, ни я этого не переживем.

Ты слышишь, о чем они разговаривают, но Хосема делает вид, что не слышит, потому что знает: в конечном счете отец говорит для него.

– Ох, как пахнет!

Кричит Рикардо и прибавляет шагу вслед за псом, который уже под дверью дома – стоит на задних лапах, одной передней опираясь о дверной проем, а другой приподнимая крючок. Поддерживая его в таком положении, пес просовывает нос в щель, следом за носом – голову, а затем, налегая всем телом, настежь распахивает дверь.

– Вот это да!

– Я же тебе говорил, этому псу место в университете.

Тебя радует тепло дома. Проникающий повсюду запах креозота, которым покрыты виднеющиеся тут и там балки причудливой формы, перебивается вкусным запахом еды, но женщина не говорит, что она приготовила, словно неожиданность – залог ее успеха как хозяйки.

– Нет, племянничек, ни за что не скажу.

– Скажи только, тушеная фасоль будет?

– Конечно, будет. Я помню, что ты любишь.

Столовой служит старая кухня – с дымоходом, большим, почерневшим, огонь в печи разводили бессчетное число раз, в том числе и сегодня. Видны перекрещенные балки как нервы – мертвые ветви дома-дерева. На огне жарятся колбаски, которые дядя предлагает как закуску, протягивая их на длинной палочке, а Хосема открывает бутылку «чаколи», которую он привез из Гетарии.

– Не бойтесь, за обедом мы «чаколи» пить не будем. Оно годится только горло смочить, а за едой надо что-нибудь посерьезнее. «Чаколи» – что лимонад.

И под рукоплескания Рикардо появляется коронное блюдо в закопченной кастрюле, свидетельнице стольких триумфов Ампаритшу – красная фасоль, тушенная со шпиком и кровяной колбасой, и ты сравниваешь это блюдо с той фасолью, добрую сотню банок которой съела – сначала когда жила в лагере и шла по стопам Тома Сойера, а затем когда шла по следам героев книги Хемингуэя «За рекой в тени деревьев». У фасоли, что растет на твоей родине, и у той, что лежит перед тобой на тарелке, разное чувство времени: эта – древняя и темная, как кровь, которой пропитана колбаса; еще несколько лет назад ты бы с отвращением отказалась от колбасы, которую варили так долго, что она разваливается от одного прикосновения. С хлопками вытаскивают пробки из двух бутылок сухого вина – «Маркес де Муррьета», записываешь ты.

– Эта негодяйка все записывает, – замечает Рикардо, уже опьяневший больше остальных.

– Записывай, девочка, записывай, тут нет никаких секретов.

И тарелка с рыбьими потрохами – тебе на пробу. Ты пробуешь эти таинственные, похожие на желе, рыбьи наросты, остро пахнущие чесноком и петрушкой, и они тебе не нравятся, но ты напускаешь на лицо восторг, потому что тебе нравится все остальное и эта женщина – не то старая, не то молодая, – которая счастлива, потому что больше не поджигают ее дом, ее муж не в тюрьме, а сын уже не занимается вооруженной борьбой.

– Рыбьи потроха на закуску, а потом что?

– А потом жареная треска, вымоченная в молоке с травами.

– Я раздуюсь, как удав, как настоящий удав! – восклицает Рикардо, и это – лучший комплимент для его тетушки, славящейся в семье своим искусством готовить.

– Тетя, если ты приедешь в Мадрид и начнешь так готовить, ты разбогатеешь.

– Не больно-то тебе нравится моя готовка, если ты так редко приезжаешь.

– Знаешь, я иногда езжу на другой конец Мадрида, в ресторан «Ла Анча» только потому, что фасоль, которую они готовят, немножко напоминает твою. Но чаще приезжать я никак не могу, как бы ни хотелось. А потом посмотри на мать – много ли она приезжает, а ведь дня не проходит, чтобы она не вспомнила свою Басконию.

– Ну, ты еще расскажи, как ты сильно занят. Все знают, что вы в министерствах палец о палец не ударяете.

– Нет, тетя, тут ты не права, работы много, очень много. Вот и теперь мы не можем остаться из-за работы и из-за того, чем занимается Мюриэл. Ну-ка, детка, расскажи им.

Хесус де Галиндес Суарес. Баскский юрист и писатель; родился в Мадриде в 1915 году. Мать его умерла, когда он был маленьким, и воспитал мальчика отец, врач. Хесус де Галиндес окончил Университет Комплутенсе в Мадриде, после чего работал у профессора Санчеса Романа на кафедре политического права, ассистентами которого были как будущий министр внутренних дел Франко, так и юристы, оставшиеся верными Республике. Живя в Мадриде, Галиндес был членом студенческой Националистической партии басков, а когда в стране вспыхнула гражданская война, он работал уже одним из помощников Мануэля де Ирухо, министра юстиции, тоже баска. Реально он занимался спасением своих земляков, которых преследовали никому не подконтрольные бесчинствующие анархистские элементы. В том числе спасал и монахинь. Верность Галиндеса Республике была безупречной верностью Стране Басков, свободам которой угрожал франкизм. После окончания войны Галиндес бежал во Францию, а оттуда – в Доминиканскую Республику, где преподавал право и работал адвокатом по трудовым спорам. В 1946-м Галиндес переехал в Нью-Йорк, где развил бурную деятельность по организации антифранкистских групп и стал представителем НПБ в ООН и при Госдепартаменте США. Одновременно писал диссертацию о Трухильо, диктаторе Доминиканской Республики, которую защитил в Колумбийском университете в феврале 1956-го, несмотря на давление со стороны самого Трухильо и его союзников из доминиканского лобби в Соединенных Штатах. Несколько дней спустя, а точнее – 12 марта 1956 года, его похитили и больше никто никогда ничего о нем не слыхал.

– Что такое «лобби»?

Хосема опережает тебя с ответом:

– По-английски значит «кулуары» и используется как синоним группы давления. Иными словами, это группа, которая торгует своим влиянием, которое имеет благодаря близости к структурам власти.

– И у этой сволочи Трухильо были свои люди, которым он платил в Соединенных Штатах?

Теперь отвечаешь ты:

– Даже сын бывшего президента Рузвельта получал от него деньги.

– Вот сукин сын! Как же мало мы знаем о своей истории, о самих себе. Я слышал о Галиндесе, но не много. Конечно, в те годы газеты о таком не писали, а я больше времени проводил в тюрьме, чем на поле. Но что-то не слышно, чтобы и сейчас о Галиндесе говорили – ни НПБ, ни ЭТА. Я не понимаю! Он же патриот, борец за свободу баскского народа, национальный герой. Но ты, наверное, много всего о нем знаешь, раз этим занимаешься. А почему ты стала этим заниматься, почему именно баском?

– Я работала над диссертацией, которая называлась «Этика сопротивления», и мой научный руководитель Норман рассказал мне о группах испанских эмигрантов в Соединенных Штатах. Он восхищался ими. В США приехали те, кто не был коммунистами, и многие поставляли соответствующим органам информацию о коммунистах, когда началась холодная война. Почти все они оправдывали себя тем, что защищали каждый свою идею – демократическую или национальную, и это было для них важнее, чем отказаться от сотрудничества с Государственным департаментом или ФБР.

– И что, они даже доносили?

– Они не воспринимали это как донос. Разве коммунизм не был системой, направленной на подавление демократии и национализма? Взамен они получали расплывчатые обещания поддержки, после того как в Испании установится демократия, а иногда – финансовую или какую-нибудь другую помощь в своей работе, продвижение в карьере, а то и нечто совсем элементарное: им продляли вид на жительство.

– И Галиндес тоже этим занимался?

– Галиндес был баскским националистом… Но меня это не интересует. Я не хочу знать всю правду об истории с Галиндесом. Я хочу знать только часть этой правды.

Они настолько тактичны, что не спрашивают, что же это за правда, хотя глаза Хосемы так и буравят твой лоб, стараясь разгадать, что скрыто у тебя в голове, а мать смотрит как завороженная, как ребенок, ожидающий сальто-мортале гимнаста, когда отгремела барабанная дробь. Старый Мигелоа уже в который раз поправляет берет на голове, делая вид, что это его совершенно не интересует. Нужно что-то сказать, хотя ты не можешь сказать ничего такого, в чем была бы полностью уверена.

– Мне кажется, я знаю, что ищу. Но я не уверена.

– Она хочет усыновить Галиндеса и вскормить его своей грудью.

– Заткнись, Рикардо, совсем охренел, что ли.

И все смеются, потому что слово «охренел» ты произносишь более раскатисто, чем его произносят на этой земле, и буква «р» вибрирует у тебя в горле.

– Я хочу понять… понять, почему он поставил на кон свою жизнь.

– И все? Послушай, детка, я наполовину баск, не забывай, и прекрасно это понимаю. Здесь люди очень любят биться об заклад, здесь соревнуются, кто больше фасоли съест, вот она подтвердит. Правда, мать? Для этого сеньорите, которым ты так одержима, война была вызовом, а послевоенное время и возможность утереть нос Трухильо, простите за выражение, мать его перетак, – еще одним вызовом.

– Не так все просто, племянник. Почему я всегда рисковал жизнью? Из вызова? Из пижонства? Существует много кодексов, помимо уголовного, и наступает день, когда ты создаешь свой собственный – он может быть очень простым, а может быть и сложным, – и всю жизнь потом ты будешь зависеть от этого кодекса, следовать ему или плевать на него, но он всегда будет присутствовать в твоей жизни, незримый как призрак, но как реально существующий призрак, который всегда с тобой.

– И этим кодексом ты оправдываешь свои страдания и свои жертвы, но не только твои – также и страдания других. Вот это меня и раздражает в тех, кто вечно тычет тебе в нос военными временами, послевоенными, с их героями, словно сошедшими с подмостков. Они были как гранитные глыбы – ничто их не брало. Но тех, на кого подобная глыба сваливалась, можно было пожалеть. Они за свои кодексы не только умирали, они убивали других ради своих кодексов, и кодекс все оправдывал. Я предпочитаю людей, которые каждый день записывают себе в еженедельник свой кодекс на этот день, а назавтра переворачивают страницу и уже не помнят о кодексе вчерашнем.

– Эта философия, племянник, годится только на один день, с ее помощью ничего нельзя изменить, нельзя улучшить жизнь людей.

– Мир меняется сам, меняется очень медленно, и ты можешь только чуть подтолкнуть привычный ход вещей, чтобы все стало на свои места. Именно так – на свои места, попало в лунку, как в гольфе, когда мячик толкнешь – и он сам падает в ямку.

– Но кто-то или что-то принес мяч на это место.

– Ну, мне нравится только подталкивать мячик. Правда, детка.

Выпитая бутылка баскского вина, напоминающего кальвадос, – обжигающей жидкости, которую так трудно найти, что почти никто и не находит, – уже подействовала на Рикардо, и, поставив под сомнение кодекс своего дяди, он, иронически улыбаясь, собирается приняться за Хосему.

– Тебя оставили в покое, Хосема?

– Что ты имеешь в виду?

– Полицию. Она тебя не трогает?

– Да вроде, вот уже два года как про меня словно забыли, но нет-нет да поймаю на себе пристальный взгляд жандарма. Я разрисовываю деревья, и они считают меня сумасшедшим.

– Значит, ты изменил свой кодекс?

– Изменил. Я слушал, как вы тут спорили, и вроде согласен.

– Как это «вроде»?

– Я устал всегда быть уверенным в своих доводах, в своем праве умереть и убить. Но я не думаю, что ты очень уверен в своей философии на один день. Просто в глубине души ты не хочешь ничего знать.

– Чего я не хочу знать?

– Того, что другие принесли тебе мяч и положили его на краю лунки, чтобы ты сделал именно то, чего от тебя ждут, – подтолкнул его и тот упал в ямку.

– Ах, все одно и то же, вечный греховный союз международного капитализма и социал-демократии.

– Почему бы нам не выйти на воздух? Сегодня полнолуние, и при лунном свете скульптуры Хосемы такие красивые.

Предложив это, Ампаритшу уже подталкивает к выходу, на ходу натягивая на вас толстые вязаные свитера, вытащенные из глубоких сундуков, – они еще пахнут нафталином и душистым мылом. Оказавшись на ночном прохладном воздухе, ты сразу взбадриваешься, словно ступила под холодный душ, хотя все твое естество помнит о вкусном обильном ужине и хорошей выпивке; зато ночная прохлада и лунный свет разогнали ворох идей, роем кружившихся в голове, и они медленно уплывают в объятую мглой долину. В лунном свете столбы Хосемы кажутся величественными, как сама природа, подправленная рукой человека. Ампаритшу предлагает вам взяться за руки; сама она держит за руку сына, а другой – Рикардо. Одну твою руку быстро и нервно поглаживает Рикардо, что предвещает будущие ласки, а другую держит в своей квадратной руке Мигелоа. Теперь Ампаритшу довольна, и когда она заводит баскскую песню, голос ее подрагивает, словно от слез:

Ez nau izutzen negu hurbilak uda betezko beroan dakidalako iratuen duela orainak ere geroan nolabaitezko kate geldian unez uneko lerroan guztia present bihurtu arte nor izanaren erroan.

Женщина поет, и аккомпанирует ей только шелест леса да еле слышное бормотание Мигелоа, вторящего ей. Ты просишь, чтобы он тебе перевел.

– Это песня Микела Лабоа, и если коротко, то в ней говорится о том, что грядущая зима его не пугает, хотя сейчас лето, потому что настоящее присутствует в будущем, это неразрывная цепь. Его не пугают предрассветный холод, покрытые инеем поля, когда природа кажется безжизненной, потому что сердце хранит тепло летнего солнца, а глаза помнят былое. И его не страшит смерть, потому что из новых побегов виноградной лозы приготовят молодое вино, а наше настоящее станет основой для будущих жизней. А больше всего, Мюриэл, мне нравится последняя строфа. Послушай, как красиво: «И я не грущу, обрывая последние летние цветы в саду; я не грущу, когда прохожу садом, затаив дыхание и уже почти не принадлежа этому миру; я не грущу, смиренно отказываясь от своих чувств, в сумеречном свете, потому что смерть несет с собой сон, в котором навеки забудутся все остальные сны». Нравится?

У тебя текут слезы, но ты не признаёшься в этом, а говоришь, что мысль о смерти как силе, освобождающей от рабства мечтаний, нагоняет на тебя тоску. И даже на Рикардо действует это место, где кажется, будто ведьмы собрались на шабаш, и тени их летают в лунном свете, который отбрасывают тотемы двоюродного брата. И Рикардо поворачивает обратно, к домашнему уюту, обнимая свою тетку и рассказывая ей забавные истории о ее сестре, от чего тетка громко смеется. Тебе хочется узнать больше, – Рикардо всегда говорит, что раньше ты была янки, а теперь превратилась в японку, – но Мигелоа и его сыну очень нравится, что ты спрашиваешь о Микеле Лабоа, народном певце: у них дома есть все его пластинки, и они собираются завести их на стареньком проигрывателе, который сегодня вызвал бы улыбку у любого городского ребенка в любой части света; возможно, именно поэтому смеется и Рикардо.

– Чтобы он заиграл, надо крутить педали?

– Смейся, смейся, он прекрасно играет.

И ты целиком отдаешься чарам песен Лабоа, смысл которых тебе переводят Мигелоа или его сын, и они словно гипнотизируют тебя, и ты не стыдишься признаться в этом вслух:

– Меня словно загипнотизировали, я куда-то плыву.

– Племянник, что такое «загипнотизировали»?

– Это значит, что она потрясена, но по-хорошему потрясена, ей очень, ну просто до чертиков все это нравится.

А перед тобой проходят видения, когда ты слышишь сюрреалистическую песню Лабоа, где говорится о Рембо: ее герои усаживаются на траву и начинают есть часы… «кто-то закрыл твои глаза, прощай, прощай, и вставал рассвет над зеленью моркови, над огородом, когда мы похоронили тебя, о, petit poète,[7] без песен, без ракет, и ты весь уместился в бархатистой выемке внутри абрикоса».

– Это песня, посвященная Лисарди, популярному баскскому поэту.

И они ставят тебе пластинку за пластинкой, и ты наслаждаешься песнями, которые только что открыла для себя, не обращая внимания на демонстративные зевки Рикардо. Хосема подпевает и переводит отдельные места: «Если бы можно было убежать и обрести где-нибудь мир и покой, я не любил бы так цветы, украшающие твой дом. Я не дал бы горю одолеть меня, а безнадежности завладеть моей душой, я не кричал бы так. Я не дал бы повода к раздору, не был бы растением без корней, брошенным в холодную землю. Если бы можно было убежать, если бы можно было разорвать цепь, я не был бы беспомощным моряком, у которого нет корабля».

– Мюриэл, нам рано вставать. Мне надо быть в Мадриде не позже двенадцати.

Он говорит это уже в третий раз, и тебе не хочется его унижать, как не хочется, чтобы горячее тело Хосемы и его слова, заставляющие тебя содрогаться, становились все ближе.

– Давай, милая, мы живем всего ничего.

Тебя удерживают глаза Хосемы, грустная задумчивость Мигелоа, на лице которого отражаются отблески огня – его поддерживает, не давая угаснуть, Ампаритшу, как жрица, обретшая наконец свой потаенный храм. Ты пожимаешь плечами, извиняясь за Рикардо и за себя, и идешь за ним, радуясь прохладе, охватывающей, когда вы уходите из кухни. И когда остальные вас уже не видят, Рикардо поглаживает твои ягодицы, пока вы поднимаетесь по лестнице, и, остановившись на площадке, быстро целует тебя, обдав запахом спиртного и яблок. И хотя душа твоя не хочет сегодня близости, соски твои напрягаются, и ты невольно подаешься к нему низом живота – так волнорез выдается в море выступом. Прижимаясь к тебе, Рикардо несколько преувеличивает свою страсть, боясь, что иначе ты его оттолкнешь. Его руки гладят твое тело, и он страстно целует тебя, словно боясь, что у него пройдет желание гладить твое тело и обнимать тебя, а ты надеешься, что он устанет и заснет. Или нет. Но как только вы входите в комнату, страсть Рикардо отступает и он превращается в привычного партнера, который, раздеваясь, спокойно комментирует все, что было сегодня вечером.

– Тетя Ампаро прекрасно выглядит, да? Впрочем, ты не знала ее раньше: этой женщине досталось: сначала ее мужу втемяшилось в голову, что именно он должен свергнуть диктатуру Франко, а потом сын подался в партизаны, эдакий баскский Че Гевара.

– Взгляды дяди ты не уважаешь?

– Все коммунисты только и делали, что раздували борьбу, по сути, оказывая таким образом услугу франкизму. И когда эти две силы, выступающие друг против друга, остались вдвоем, они взаимно оправдывали свое существование. Понимаешь? Коммунистам только и нужно было, чтобы их сажали за решетку – им были необходимы жертвы. В этом смысле они были как священники – во всяком случае, так мне рассказывали те, кто старше меня, кто видел своими глазами, как они себя вели, особенно после войны, когда стали менять свои формы борьбы, где-то с начала пятидесятых. Каждые три месяца устраивали всеобщую забастовку, за участие в которой людей бросали в тюрьмы.

– А что бы ты делал на их месте?

– Мне не нравятся ни жертвоприношения, ни мученики, ни герои. Из героев – только герои рока, а героини – только в постели. Ну, давай, милая, что же ты не раздеваешься?

– Ты просто теленок, молоко на губах не обсохло.

– А, значит, теперь ты меня еще и оскорбляешь? Может, ты предпочитаешь, чтобы я тебе читал стихи по-баскски? Этим типам место только в сумасшедшем доме. Когда поют, они становятся такими нежными, ласковыми, добрыми, а потом открывают футляр для скрипки, и там лежит пистолет или бутылка со взрывчаткой. Я тебе нравлюсь?

Рикардо уже давно забрался под простыню, и сейчас он резким движением сдергивает ее, обнажая молодое тело, юношеское, уже готовое к любовным ласкам, и ты против воли наклоняешься, позволяя его рукам обнять тебя и делать с твоим телом все, что они хотят. Ты опускаешься на это юношеское тело, на восставший член, который, перед тем как проникнуть в глубь тебя, сначала прячется у тебя между ног, и эта привычная игра успокаивает, убеждает, что с тобой все в порядке, что тебе по-прежнему нравится, когда Рикардо ласкает твою грудь, когда он целует тебя, пока ты не начинаешь задыхаться. Тебе нравится, когда его длинные, сильные пальцы теребят твои волосы, собирая их на затылке в один яркий рыжий пучок, волосы, которые при каждом твоем движении бьются о грудь Рикардо. И теперь он отыгрывается.

– Так ты меня хочешь или баскских песен?

– Теленок, ты просто теленок.

Но ты произносишь это, уже задыхаясь, и Рикардо понимает, что ты сдалась; взяв тебя за ягодицы, он сначала разводит твои ноги в стороны, а потом с силой соединяет их, чтобы ты со стыдом слышала громкий звук, который издает при этом твоя влажная плоть, истекающая нетерпеливым желанием принять в себя этот окаменевший отросток, зажатый у тебя между ног. Ты видишь в его глазах злорадное Удовлетворение от предвкушаемой победы и чувствуешь, как внутри тебя поднимается злое раздражение – и на него, и на себя; ты делаешь усилие, чтобы взять себя в руки и успокоиться, но твое желание сильнее тебя, и оно играет заодно с его желанием, и тогда ты садишься верхом на этот восставший член, что застает Рикардо врасплох.

– Уже?

Уже, уже, уже, шепчут твои губы, пока ты движешься все быстрее и быстрее, даже не понимая, чего ты хочешь – кончить как можно скорее или избавиться от этого наваждения. Но когда дрожь пронизывает волной все твое тело до последнего уголка, Рикардо резким движением выворачивается из-под тебя, не обращая внимания на твои крики, и, изменив позицию, оказывается наверху, шепча при этом непристойности, а ты словно раздваиваешься: одна женщина наслаждается быстрыми движениями легкого, упругого молодого тела, а другая смотрит через его плечо на потолочные балки, медленно пересчитывая их, обводя глазами одну за другой, скользя взглядом по такой же темно-коричневой двери. И тебе кажется, что она приоткрывается, а за ней тебе чудится огромный мигающий глаз – глаз Хосемы, или глаз, нарисованный Хосемой, который появился из леса, чтобы подсматривать за вами. И одна из тех двух женщин, что живут сейчас в тебе, говорит:

– Рикардо, кто-то стоит в дверях.

Но та, другая женщина внутри твоего естества, хочет как можно скорее покончить с сексом и нашептывает тебе: «Там никого нет, тебе показалось, померещилось», и когда ты чувствуешь, что Рикардо уже кончил, ты позволяешь ему притвориться, что он еще вполне в форме, безупречно изображая гимнастические упражнения и сдавленное дыхание. Он боится, что ты не получила полного удовольствия, да ты и вправду застряла где-то посередине. Тебе достаточно хорошо, чтобы чувствовать приятное расслабление, но не настолько, чтобы обхватить его за шею и зацеловать от счастья. Просто он выполнил свой долг, как ты выполнила свой. И когда, выдохшись, он откидывается и, повернувшись на бок, подтягивает к себе ноги, ты просто похлопываешь его по плечу, хотя потом пальцы твои, задержавшись на минуту, ласково поглаживают это молодое тело. Рикардо молчит, потому что прекрасно понимает: он был не на высоте, – и ждет, что ты скажешь, чтобы в зависимости от твоей интонации обрести уверенность или поскорее провалиться в сон.

– Ты спишь?

Ты стараешься, чтобы голос твой звучал дружески, но когда Рикардо поворачивается к тебе, ты видишь на его лице озабоченность.

– Нет. А ты?

– Спи, нам завтра рано вставать.

Это освобождает его от обязательной необходимости ласкать тебя, и, повернувшись, он устраивается поудобнее, чтобы заснуть, отодвигаясь от тебя и от твоей нависающей с потолка бессонницы. Скользнув глазом по дверному косяку, ты убеждаешься, что дверь закрыта. Но она же была, была открыта. Ты точно это знаешь, и перед твоим мысленным взором встают глубокие черные глаза Хосемы, которые тут же вытесняются огромными глазами, нарисованными на стволах деревьев, а потом – памятником Галиндесу. Этот человек оставил после себя тысячи страниц, но если он писал о любви, то лишь о любви к своей родной земле, Стране Басков. В начале «Картинок войны» есть страницы о любви героев книги. Попав на фронт, мужчина оказывается неподалеку от тех мест, где он был очень счастлив с девушкой, которую зовут – или звали – Мирентшу; он вспоминает: «Спускался вечер, и солнце уже скрылось за высокими отрогами гор. Как нравилось нам, обнявшись, гулять в такие вечера по дороге… Но тогда было прохладнее, и твое юное тело, скрытое под ярким платьем, будоражило мою кровь. Помнишь ли ты, Мирентшу, эти вечера, эти прогулки на закате? Я дошел до нашего бассейна – твое прекрасное тело когда-то отражалось в его воде, сладострастно обволакивавшей тебя. Мы устроили этот бассейн своими руками под скалой, вытаскивая со дна ручья камни и перегораживая ими самое узкое место реки, чтобы уровень воды постепенно повышался, пока вода не дошла нам до горла. Помнишь ли ты, Мирентшу, эти спокойные утренние часы? Но сейчас зима, и паводок размыл нашу запруду, и от нашей заводи, от нашего бассейна, ничего не осталось, как и от нашей любви. Этот преданный бассейн не захотел пережить тебя. Спускалась ночь, и душа моя оделась в траур, когда я вспомнил о прошлом, которого не вернешь». Хороши ли эти строки? Или плохи? Искренни ли? «Твое юное тело, скрытое под ярким платьем, будоражило мою кровь». Плохи. Завораживающе плохи. В тридцатые годы в литературе уже было не принято писать о любви и чувственном влечении в таких выражениях. Иногда проза Галиндеса производит впечатление написанной примерным выпускником школы, которому нравится писать письма. Он действительно прекрасно писал письма. Но вот бассейн, построенный своими руками и разрушенный зимой, паводковыми водами и войной, – совсем неплохая метафора.

– О чем ты думаешь?

Рикардо тоже не спит, и, ответив, ты сразу жалеешь, но слова уже сорвались с твоих губ.

– Я думала об одном отрывке из Галиндеса, о начале «Картинок войны».

Он вздыхает и снова поворачивается к тебе спиной, не без язвительности замечая:

– Ты как вдова. Вдова Галиндеса.

Вдова покойника, у которого нет могилы.

* * *

– Да, я работал в Нью-Йорке, в НИУ, как обычно называют Нью-Йоркский университет, работал там до восемьдесят второго года. Затем мне предложили перейти в Йельский университет, и здесь я надеюсь проработать до пенсии.

– Вы еще так молоды, а уже думаете о пенсии?

– Я не молод, хотя и выгляжу молодо. У нас в семье все, особенно мужчины, выглядят, как дети.

– Йельский университет – это рубеж.

– К сожалению, в моем случае – последний.

– Профессор этики.

– Да, профессор этики.

– Вы преподаете этику, а я занимаюсь ею практически. Я учился в Пенсильванском университете, но специализировался по литературе, а точнее – американской поэзии. Да-да, я учился не в частном университете, не в одном из тех, что входят в «Лигу плюща»,[8] как Йельский и другие университеты Новой Англии.

– У нашей страны так мало истории, что надо хранить то немногое, что есть.

– Да, у нас мало истории за плечами, зато мы контролируем всю Историю. Да, мы это делаем. Историю делаю я, господин Рэдклифф, Норман Рэдклифф, профессор этики. Какое отношение этика имеет к истории с Галиндесом?

– Галиндесом?

– Хесус Галиндес Суарес, профессор из Басконии, эмигрировал из франкистской Испании. 12 марта 1956-го он исчез в Нью-Йорке, после того как провел занятия в комнате № 307 корпуса «Гамильтон», где располагалось испанское отделение факультета общих исследований Колумбийского университета.

– Мне знакома эта история – но по причинам скорее личного, а не профессионального свойства… Одна моя студентка…

– Мюриэл Колберт.

– Да, Мюриэл.

– Она значится у нас как получатель стипендии для проведения исследований и написания работы на тему «Этика сопротивления» под руководством профессора Нормана Рэдклиффа, то есть под вашим руководством. Решение о выделении ей стипендии было принято в марте 1983 года и продлено в апреле 86-го.

– Вы что, проверяете выделение стипендий?

И тогда этот приземистый человек, некогда светловолосый, а теперь лысый, одетый в плотный плащ человек, в котором угадывается сдержанная сила, напоминающий башню бежевого цвета, контрастирующую с неоготической университетской башней, вытаскивает из кармана свою ручищу и показывает удостоверение, о наличии которого Норман догадался еще в начале беседы.

– Что случилось?

– Да просто рутина. Вам известно, где сейчас находится Мюриэл Колберт?

– Нет. По правде говоря, я потерял ее из виду. Иногда я получаю от нее письма, и почти всегда они отправлены из Нью-Йорка. Мюриэл замужем не то за испанским, не то за португальским художником, я точно не помню.

– За чилийским. Они не были женаты. В 84-м году они расстались, и сейчас Мюриэл находится в Испании и скоро собирается в Сан-Доминго.

– Если вы так много знаете о Мюриэл, то чем я могу быть вам полезен?

Приземистый человек с самого начала угадал моральную уязвимость профессора этики. «Его глубоко посаженные глаза все время бегают, и он слегка покачивается, изображая смущение, как постаревший Джеймс Дин», – отмечает приземистый человек и, не отрываясь, смотрит на собеседника в упор, слегка подталкивая его к невидимому барьеру – сначала подозрения, а потом страха, хотя благостная атмосфера зеленых университетских лужаек и тюдоровской архитектуры несколько смягчает тот факт, что беседа их, по сути, является допросом.

– Никогда не знаешь человека достаточно хорошо. К тому же у вас были с Мюриэл особые отношения.

– Вам известно и это?

– Нам придется сотрудничать, Рэдклифф, поэтому будет лучше, если мы устроимся поудобнее, а не будем продолжать эту беседу в университетском дворике. Я не предлагаю вам отправиться на кафедру, чтобы не беспокоить вашу молодую жену. Насколько я понимаю, вы снова женились совсем недавно, всего лишь около года назад, но у вас уже есть ребенок, девочка, ей всего несколько недель. Желаю вам счастья. Я вами восхищаюсь: чтобы рожать детей, да еще в вашем возрасте, надо быть оптимистом, а ведь вы более-менее мой ровесник, пятьдесят шесть, я не ошибаюсь? Я ведь привожу данные по памяти и вполне могу ошибиться, да к тому же я не особо напрягался, чтобы их запомнить – не будем преувеличивать значение этой встречи. Таких встреч у меня иногда бывает по пять-шесть в день. Государство нуждается в информации.

– Теология безопасности.

– Я вижу, вы знакомы с терминологией наших врагов. Интеллигенции нравятся красивые слова, за которыми нет никакого смысла. Скажите мне вы, профессор этики, а значит, философ, человек, который должен точно определять смысл слов, что значит выражение «теология безопасности»? Да ничего. У государства должны быть некоторые гарантии перед лицом безграничной свободы своих граждан, и информированность является одной из таких гарантий – государство должно знать, как пользуются граждане своей свободой, чтобы знать, когда эта свобода обернется против государства, другими словами, против всеобщего блага.

– И в этом случае все средства хороши, словно государство получило божественное разрешение. Вот это и есть теология безопасности.

– В любом случае, это метафора, а я собираю информацию, поэтому метафоры мне не годятся. И если сейчас выбор пал на меня, как на человека, имеющего отношение к гуманитарным наукам, то лишь из-за особенностей данного дела, из-за того, что вы – профессор этики. Многие из моих коллег, блестящие специалисты, разговаривают гораздо жестче, не позволяя, чтобы человек отвечал что-либо, кроме «да» и «нет». Тем, кто собирает информацию, настоящим профессионалам своего дела, претят метафоры. Меня же, наоборот, они развлекают. Я закончил университет, пусть не первого ряда, но все-таки университет. Я не претендую на то, чтобы меня считали интеллигентом, но я в хорошей форме. Я слежу за литературой. Работа моя обычно связана с людьми, очень похожими на вас и на Мюриэл Колберт, поэтому я обязан интеллектуально быть в форме. Однако, возвращаясь к метафорам: за ними скрывается неуверенность в знании. Когда знание четко, оно пользуется четкими выражениями. Но я смотрю, вам нравится беседовать под сенью старых башен.

– О моем доме не может быть и речи.

– Может, мы поищем какое-нибудь уютное местечко? Могли бы отправиться к Лонг-Уорф, к центру бухты или к устью реки Милл? Если хотите, можете вести машину сами, мне нравится ездить багажом, это позволяет расслабиться. Поэтому я предпочитаю, чтобы за рулем сидел кто-то другой.

– Моя машина дома, и мне пришлось бы что-то объяснять Пат.

– Тогда не стоит. Как мужчина мужчине, могу сказать вам, что чем меньше объяснений мы даем нашим женам, тем лучше. Позволяет сохранить таинственность. Женам надо бы сообщать только наше имя и звание, как по Женевскому соглашению поступают солдаты в плену.

– У меня никогда не было секретов от Пат.

– Насколько мне известно, ваша теперешняя жена родом из весьма богатой семьи в Нью-Хэмпшире. Еще одна бывшая ученица. Хорошая это штука – быть преподавателем; позволяет установить близкие отношения между преподавателем и ученицей. Не все преподаватели достаточно зрелые люди, чтобы устоять и не воспользоваться своим положением в культурной и биологической иерархии. Я понимаю, что сначала устоять нелегко: ученица так молода, да и преподаватель тоже. Однако годы идут, и преподаватель учится сохранять дистанцию или, по крайней мере, заботиться о приличиях и предлагать тем студенткам, которые его покорили или которых покорил он, выйти за него замуж.

– Вы, кажется, собираетесь напомнить мне ту давнюю историю с семейством О'Ши? Прошло больше тридцати лет.

– О'Ши против Рэдклиффа, год 1957-й. Отец девочки был вне себя, вас едва не приговорили за совращение малолетних, вам еле удалось выкрутиться, да и то благодаря показаниям других учениц, которые выставили бедную О'Ши в весьма неприглядном свете. Их послушать, та только что сама не лезла в брюки к преподавателям. Но это ведь был не единственный случай. Возможно, единственный, дошедший до суда, но в вашем деле фигурируют еще два сходных случая, не говоря уже о Мюриэл Колберт, которая была совершенно взрослой женщиной, когда ваши пути пересеклись в НИУ в начале восьмидесятых. Эти случаи даже не зафиксированы в полицейских архивах.

– Зато зафиксированы в вашем.

– Совсем недавно, если быть честным. Вы несколько раз упоминались в связи с предполагаемой подрывной деятельностью или подозрениями в ней, особенно после 1959 года, когда вы приняли участие в демонстрации протеста против президента Эйзенхауэра из-за истории с «У-2», американским самолетом-шпионом, сбитым над территорией Советского Союза. Затем идут сведения, о которых и так нетрудно догадаться, поскольку такие данные почти неизбежно есть на любого прогрессивного университетского преподавателя. Вы протестовали против всего, против чего требовалось протестовать, начиная с вторжения на Кубу и кончая вторжением на остров Гренада. И если мое начальство ни разу всерьез не заинтересовалось вашими взглядами, то лишь потому, что вы – хоть и прекрасный, но довольно незаметный специалист; иными словами, вы никогда не пытались сделать себе на этом карьеру и заставить слушать себя тысячи, если не миллионы людей. В университетских кругах говорят, что вы сами знаете больше, чем ваши труды, и я понимаю, что подобная фраза неприятна многим из вас, но мне она представляется комплиментом.

– Применительно к вам это понятно: возможно, вы сами лучше, чем ваши дела.

– Скажите, неужели вам действительно так нравится эта университетская башня? Я не могу ничего требовать, поскольку не хотел бы, чтобы этот простой разговор перешел в официальную плоскость, поскольку вы тогда можете воспользоваться своим правом давать официальные показания в присутствии адвоката. Но разве вы в этом заинтересованы? Разве вы хотите, чтобы то, о чем знаем только мы с вами, стало достоянием других?

– А о чем знаем только мы с вами?

– Ну, например, о слишком влюбчивом профессоре. Нынешняя госпожа Рэдклифф – ваша третья законная жена и, как любая молодая жена, должна очень ревниво относиться к прошлому своего мужа. Молодых жен обычно крайне раздражает, что у их мужей есть прошлое, они ненавидят даже старых друзей своих мужей. Представьте, что будет, если, к нашему глубокому сожалению, этот вопрос выйдет на официальный уровень и начнут выплывать имена не друзей, а подружек, да не одной! Поэтому нет ничего лучше спокойной беседы. А кроме того, самое время пообедать, и мое большое тело начинает давать сбои, если его вовремя не заправить горючим. Предлагаю вам съесть по огромному гамбургеру, глядя на море.

– Я гамбургеры терпеть не могу.

– Это странный факт – странный даже для профессора этики; к тому же он не значится в вашем досье.

– Я позвоню Пат. Мы поедем на вашей машине. Я забыл, как вас зовут.

– Роберт Робардс, такое запоминающееся имя.

Из двух телефонных кабинок неподалеку пустует только та, что предназначена для инвалидов, и профессор изгибается дугой, как неоготический свод, чтобы влезть под крышу из зеленого пластика. Разговор его состоит из двух частей – в первой он сообщает, во второй объясняет, почти извиняется.

– Что, затруднения?

– Нет, никаких.

– Молодым женщинам так трудно угодить. Молодыми красивым, а уж если они и молоды, и красивы, то это совсем трудно. Мне как-то рассказали – и это похоже на правду, – что голландцы предпочитают жениться на женщинах, которые особой красотой не блещут. Из них получаются покорные, не требующие много денег жены.

– Голландки очень красивы.

– Ну, если это говорите вы… Значит, там много незамужних. Моя машина тут недалеко, но, повторяю, если вы хотите вести сами, я только вздохну с облегчением. Терпеть не могу водить машину, но когда отправляешься за восемьдесят миль от Нью-Йорка, бессмысленно пользоваться другим транспортом.

– Я не знаю вашу машину. Она, наверное, автоматическая, а я не умею с ними обращаться.

– У вас, конечно, европейская машина. Наверное, «фольксваген»?

– «Фольксваген». Это что – тоже из вашего досье?

– Просто у вас такая машина должна быть в знак протеста против американского образа жизни. Эта реакция свойственная многим, но марка машины выдает возраст: эту марку предпочитали прогрессисты, последователи Стивенсона и даже Макговерна, после Макговерна появились другие европейские марки, а нынешние оппозиционеры ездят на велосипедах, некоторые даже выступают за американские машины – из патриотических побуждений, перед натиском дикого японского капитализма. А вот я предпочитаю «форд». У моего отца всегда были «форды», и у меня – только «форды».

Он садится в машину с таким видом, словно это не его автомобиль. Внимательно оглядывает рычаги управления, словно желая удостовериться, что все они на месте. После этого облегченно вздыхает и заводит большую серебристую машину, которая, легко сорвавшись с места, мчится к виднеющимся вдали неоготическим университетским башням так стремительно, словно собирается перелететь через них.

– Подскажете мне, когда будет поворот на Милдфорд. А там по дороге, чуть в стороне, есть небольшой ресторанчик, откуда виден Лонг-Айленд. Не бойтесь, я не заставлю вас есть гамбургеры, у них хорошее меню.

– Вы хорошо знаете эти края.

– Мне часто приходится бывать в университетских городках по работе, и эту дорогу я знаю. К тому же мне нравятся леса Новой Англии, особенно резкая смена пейзажа в Род-Айленде. Там уже не встретишь тополей. Вы обращали внимание?

– Нет. Я мало замечаю природу. Мне нравится бродить по лесу, но я никогда не отличу ель от каштана.

– У вас, у людей интеллектуального труда, – в избытке внутренних пейзажей, чтобы вы могли по-настоящему оценить внешние.

– Очень точное замечание.

– Да, но, кажется, позаимствованное. Я же говорил вам, что много читаю. А почему вы заинтересовались делом Галиндеса?

– Ну, это был заметный случай. Нечасто в XX веке преподавателя Колумбийского университета похищают прямо посреди Пятой авеню, после чего он бесследно исчезает навсегда. По-моему, я читал тогда пару превосходных репортажей в «Лайфе» – таких превосходных и объективных, словно они не для этого журнала писались.

– И по этой причине вы рекомендовали своей ученице заняться Галиндесом?

– Мюриэл выбрала тему, связанную с бурными событиями: этика сопротивления, – и ее интересовали в первую очередь терроризм и революционное насилие. Терроризм в Центральной Америке, баскская ЭТА, например. И тут я вспомнил о Галиндесе, который боролся с Франко, подчиняя этой борьбе всю свою систему ценностей. Он даже пошел на сотрудничество с ФБР, а возможно, и с ЦРУ, чтобы добиться поддержки Госдепартаментом идеи независимости Басконии. Это был не совсем герой сопротивления: он твердо стоял ногами на земле и в то же время был обречен на мученический конец. История этого человека произвела на Мюриэл огромное впечатление, и мы сделали то, что обычно делают в подобных случаях.

– А что делают в подобных случаях?

– Сузили и конкретизировали тему работы: «Этика сопротивления на примере Галиндеса».

– Но ведь прошло уже тридцать лет.

– Если вы не понимаете, чем Галиндес заинтересовал Мюриэл, я еще меньше понимаю, чем тема Мюриэл заинтересовала вас. Подумаешь, великая государственная тайна.

– В мои служебные обязанности не входит судить о том, что является государственной тайной.

– Как я ни стараюсь, я не могу понять смысла нашей беседы. Много лет мне казалось, что вы подсылаете ко мне разных людей, но они всегда появлялись под каким-нибудь интеллектуальным предлогом. Это были студенты или аспиранты, которые просили помочь им написать диссертацию и диплом. Это могли быть коллеги, утверждавшие, что занимаются близкими темами, иногда почти такими же. Порой я угадывал в них подосланных агентов, порой – нет. Любой, обратившийся ко мне и заявивший, что пишет работу о Галиндесе или на тему, похожую на ту, над которой работала Мюриэл, всегда мог рассчитывать на мою помощь и поддержку и мог бы выудить у меня любую информацию так, что я бы ничего не заподозрил.

– Господи, посмотрите, какие дубы! Это самое величественное дерево, оно всегда наводит меня на мысль о власти, о могуществе природы. Коннектикут – благодатная земля. Мои предки – выходцы из Швеции, и уже мои дедушка с бабушкой стали писать нашу фамилию на английский манер, но ничто не могло заставить их забыть о дубах и березах родных мест. Недаром все мифологии обожествляют эти деревья: гиганты притягивают к себе молнию, потому что служат проводниками божественного гнева. Древо жизни. Дерево Тора. Заметьте, Господь явился Аврааму и пророчествовал ему около дубравы, а Улисс в «Одиссее» пытает Зевса о своей грядущей судьбе, когда тот обратился в дуб. Зевс и Юнона принимали облик дуба, внутри дуба хранилось Золотое руно. Дуб – как храм. Христа распяли на кресте, сделанном из дуба.

– Просто у него прочная древесина, вот и все. Но вы не ответили на мой вопрос. Так почему же вы обратились ко мне, предоставив мне защищаться?

– Специалисты предпочитают каштаны с прагматической точки зрения – древесина у них такая же прочная, как у дуба, но более мягкая, ее легче резать. Дуб растет очень медленно, и ему нужна хорошая почва. Но как приятно пользоваться инструментами с дубовыми рукоятками. У меня небольшой домик на Лонг-Айленде, и когда выдается свободное время, я люблю возиться в небольшом лесочке около дома, который достался моей матери от ее родителей. Мое самое большое достижение в этом смысле – бочонки, из дуба, разумеется. И мне нравится держать там ликеры. Труднее всего топором делать клепки. Вы знаете, что такое клепки?

– Нет.

– Это такие выгнутые деревянные полоски, из которых делают бочки. Они делаются из дуба, и с помощью топора им придают форму клепки. Понимаешь, какое это благородное дерево, когда обрабатываешь его топором.

– Вы не ответили на мой вопрос.

– А вы не хотите отложить профессиональный разговор до того, как мы устроимся в ресторане? По дороге я бы предпочел поговорить о личных пристрастиях. Я рассказал вам о своей тайной любви к природе и о том, как провожу выходные, а вот вы все молчите. Все, что я о вас знаю, я знаю благодаря собственным усилиям. Насколько мне известно, вы купили прекрасный дом в Ньюпорте. Конечно, вам помогли родители жены, но и вы взяли большой кредит в банке. Ньюпорт. Дом. Это как-то не вяжется с вашей работой. Может, вы хотели угодить молодой жене?

– Вы почти переходите границы дозволенного.

– Весьма сожалею, но эту информацию я получил от агента по недвижимости, к которому вы обратились. Госпожа Рэдклифф была в восторге, а господин Рэдклифф все никак не решался, он был почти раздражен. Я вас понимаю: еще бы, выложить более восьмисот тысяч… Немалые деньги для университетского профессора, хотя вы кое-что унаследовали от родителей. Насколько я знаю, вы вот-вот подпишете важный контракт, возглавите проект «История развития идей в Соединенных Штатах». Весьма честолюбивый проект, который финансируют множество организаций. Потерять их поддержку было бы ужасно. Результаты этой работы могут стать книгой, которая будет обязательной для изучения во всех университетах страны, будет переиздаваться и переиздаваться… Да, дом в Ньюпорте.

– Вы что, думаете, я какой-нибудь роскошный дом купил, одну из тамошних знаменитостей? На что вы намекаете?

– Больше всего мне там нравится дом Вандербильтов. Эти миллионеры еще сто лет назад умели тратить деньги со вкусом. Так ваш дом в Ньюпорте не такой роскошный? Но я видел в агентстве фотографии и поэтажный план и, думаю, вы напрасно жалуетесь. Конечно, не достопримечательность, но дом солидный. Знаете, что мне больше всего нравится в старинном доме Вандербильтов? Холл.

– Мой дом не в самом Ньюпорте, а в Мидлтоне.

– Так это еще лучше. У вас есть все преимущества Ньюпорта, и вы избавлены от его недостатков. Вы вполне заслужили этот дом, так же как и эту ответственную работу. Ведь до сих пор вы опубликовали только две книги, «Истоки моральной жизни» и «Антикоммунизм и изотопная мораль». И хотя они не получили большого отклика, специалисты их ценят. Вторая же так и не была опубликована.

– Это юношеская работа. Моя диссертация.

– Да, я знаю. Я ее полистал – не без предубеждения, скажу вам, поскольку наши специалисты расценили работу как «сильно прокоммунистическую».

– Она не прокоммунистическая, а объективная по отношению к антикоммунизму, насаждавшемуся в этой стране в пятидесятые годы. Это был ответ на «охоту за ведьмами», на ту мораль, которая лежала в основе этой политики.

– А что значит «изотопная», Рэдклифф?

– Это метафора, перенесение смысла понятия «изотоп», атома того же элемента, но обладающего другой атомной массой и другими физическими свойствами. Я имел в виду фальсификацию морали и хотел показать, что антикоммунисты маскировали истинные причины своего антикоммунизма.

– Это я и сам прекрасно понял. Вы утверждаете, что подлинная буржуазия стремится лишь защитить свой кошелек, что намеренно завуалировано якобы моральными устремлениями – защитить духовные ценности перед натиском материалистических ценностей коммунизма.

– Ну, более-менее… Именно это питало реакцию в пятидесятые годы в этой стране.

– А сейчас?

– Нет, сейчас бы я этого не утверждал.

– Изменение своих взглядов – признак мудрости. Не развиваются только твердолобые.

– Именно.

– Когда-то мой приятель, с которым мы вместе учились и который потом в жизни пошел совсем другой дорогой, сказал мне: «Не обольщайся, Роберт, коммунист всегда останется коммунистом, даже если он отречется от своих взглядов, точно так же как отрекшийся священник все равно остается священником». Что вы на это скажете?

– Я никогда не был коммунистом.

– Но вы переписывались и постоянно общались с людьми, выпускавшими «Мансли Ревью», и с теми, кто занимался антиимпериалистическими исследованиями в Нью-Йорке – с Суизи, Николауссом, Самир Амином… Эти имена вам знакомы? В нашей картотеке они значатся как красные и как смертельные враги Соединенных Штатов.

– В студенчестве я переписывался и с Липпманом.

– Липпман. Как нам был бы нужен объективный независимый, либеральный мыслитель, такой, как Липпман. Второго такого не было.

– Да, он внес остроту в американскую мысль.

– Хорошо, допустим, что работа «Антикоммунизм и изотопная мораль» отражала точку зрения, скажем, попутчика, поскольку в коммунистической партии вы действительно никогда не состояли. Критиковать и высмеивать антикоммунизм – значит лить воду на мельницу коммунизма. Но боюсь, что я ничего не понял и в другой вашей книге, «Истоки моральной жизни». Если сжато, Рэдклифф, что вы хотели сказать? Что существуют извечные, постоянные корни «морального»? Или что эти корни являются культурной условностью, отражающей потребности любой гегемонической власти и что они меняются на протяжении Истории многократно? Вот в чем вопрос.

– Это касается не только этики.

– Конечно.

– Вторая книга мне представляется более зрелой. Я не думаю, что в предыдущей работе была какая-то одна сквозная мысль, а может быть, она была слишком банальна. Во второй работе я отстаиваю свободу выбора, несмотря на все сомнения, или, может быть, именно благодаря сомнениям и пессимизму. Невозможно руководствоваться в своем поведении только верой в абсолютную истину, и когда тебе приходится выбирать, ты можешь испачкаться, ошибиться, даже оказаться жестоким, идет ли речь об одном человеке или о сообществе людей.

– Такая мораль может быть у меня, и может быть у вас. Это очень интересно, однако несколько расплывчато. Вы не находите?

– Только при изначальной расплывчатости можно прийти к действительно определенному решению.

– Мне редко приходится так интересно поговорить, однако есть очень хочется, и по-моему, от этого поворота до ресторана – примерно миля. Скоро вы увидите на горизонте море. На меня море всегда производит большое впечатление.

Вскоре под неярким осенним солнцем заискрилось отливающее свинцом море и еле различимые силуэты далекой земли.

– Там, вдали, Лонг-Айленд. На вашем месте я предпочел бы купить дом в Нантакете, на берегу безбрежного океана, где водятся киты. Помните, в «Моби Дике» упоминается Нантакет и Нью-Бедфорд? Все портовые города Новой Англии возникли благодаря торговле китовым жиром. А сегодня нам остается единственное приключение – сентябрьская ловля тунца. Там проходят соревнования, даже вручают кубок. Мне не везет, всегда остаюсь в задних рядах.

Крупный приземистый человек с ловкостью, свидетельствующей о регулярных занятиях гимнастикой, выбирается из машины, но тут же возвращается за кепкой, чтобы прикрыть лысину. Рэдклифф до подбородка застегивает «молнию» своей спортивной куртки, так что видно только его худощавое лицо с острым подбородком; опустив голову, разглядывает дорогу, ведущую к деревянным ступеням ресторана, прилепившегося к нависшему над морем берегу. Ему приходится остановиться, потому что идущий впереди Робардс застыл, любуясь морем, и тихо, словно молитву, начал читать стихи:

Река внутри нас, море вокруг нас, Море к тому же граница земли, гранита, В который бьется; заливов, в которых Разбрасывает намеки на дни творенья — Медузу, краба, китовый хребет; Лиманов, где любопытный видит Нежные водоросли и анемоны морские. Происходит возврат утра – рваного невода, Корзины для раков, обломка весла, Оснастки чужих мертвецов. Море многоголосо, Богато богами и голосами.[9]

– Есть два вида стихов о море, и вы, Рэдклифф, как университетский преподаватель, наверное, это знаете.

– Я терпеть не могу поэзию.

– Что же вы тогда за профессор?

– А больше всего я не выношу американскую поэзию после Эмерсона. Вы прочитали отрывок из Элиота, а я терпеть не могу Элиота. Я могу не выносить Элиота, это не заставит вас заподозрить меня в принадлежности к коммунистической партии?

– Вкусы других меня не интересуют. Но дайте же я объясню вам, какие существуют два типа поэтического описания моря.

– Давайте.

– Одни поэты описывают море, а другие, не описывая его, умудряются сделать так, что ты ощущаешь море внутри себя, в своей душе. Именно к последним и относится Элиот.

– Я не люблю, когда мне что-нибудь впихивают в душу.

– Почитайте стихотворение, и вы увидите, что ничего, кроме названия, не говорит вам о каком-либо конкретном море. Но те, кто, как я, любят Новую Англию, сразу же понимают, что речь идет только именно об этом море, о скалах на мысе Анны, в Массачусетсе.

Хотя ресторан называется «Дары моря», темная деревянная обшивка стен и дощатый пол отдают запахом кетчупа и пирожных, обильно политых кленовым сиропом. Официантка так же бесцветна, как осеннее море, и на лице ее светится деланная улыбка, с которой она переходит от столика к столику. Ее радость не имеет ничего общего с радостью, с которой Роберт Робардс заказывает еду – салат из авокадо, двойной гамбургер, жареную картошку и пирожное с кленовым сиропом. Взглядом он подгоняет Рэдклиффа, который нерешительно листает меню.

– Едим за казенный счет?

– На это у меня нет разрешения.

– Тогда я выберу по своему вкусу. Салат и запеченные моллюски, если только их тут действительно готовят по традиционному рецепту.

– Мы готовим их прямо на камнях, внизу, на самом берегу. Если подойдете к перилам и посмотрите вниз, сами увидите.

– Тогда запеченные моллюски.

– Звучит серьезно.

– Мне странно, что человек, так влюбленный в Новую Англию, не знает одного из ее самых изысканных и традиционных блюд.

– Каждый день узнаешь что-то новое. Скажите мне, как это готовится, я запишу.

– Разве при вас нет портативного магнитофона?

– Конечно, есть. Но это ведь сугубо личная запись. Я весь внимание.

– Запеченные моллюски готовятся прямо на скалах, на берегу моря. Сначала на камнях жгут костер из пальмовых ветвей, чтобы камни раскалились, а затем на угли кладут водоросли, а на водоросли – лангустов, на них – моллюсков, початки кукурузы прямо с листьями, и все это закрывается брезентом, который прикрывает очаг. Сам не знаю почему, но результат выше всяких похвал – вкус моря и кукурузы.

– Какое поэтическое блюдо!

– Мне странно, Робардс, что вы так любите поэзию. Я неожиданно вспомнил сейчас один польский фильм, который показывали в Йельском университете во время Недели польского оппозиционного кино. Фильм назывался «Вчера», и мне врезалась в память одна гротескная, тревожащая сцена. В фильме идет речь о польской молодежи шестидесятых годов, которая увлекается «Битлами» и пытается создать такую же группу, несмотря на осложнения, которыми была чревата подобная затея в те времена в Польше. Власти отнеслись к ним как к агентам западной культуры; там есть один герой, он ведет себя почти как полицейский, потому что ненавидит этих ребят за их увлеченность Западом. И так продолжается до тех пор – я, конечно, упрощаю, чтобы не пересказывать вам весь фильм, – пока этот человек, преследовавший молодежь, сам не начинает страстно увлекаться «Битлами», до такой степени, что на вечере, посвященном окончанию учебного года, поет их песни. Государство взяло песни «Битлов» на вооружение, и они перестали быть бунтарскими.

– Вы закончили?

– Да.

– Какое отношение имеет эта история ко мне?

– Вы взяли на вооружение поэзию, поэзию лесов Новой Англии, ее моря, волнения, которое вызывает ее природа, стихов Элиота.

– А что, государственные служащие не могут чувствовать?

– По самой природе своей они чужды всему этому, и если это существует и имеет значение, то именно потому, что оно не имеет отношения к миру сыска. Когда вы начинаете цитировать Элиота, эти стихи перестают быть поэзией и превращаются в средство ведения допроса.

– Клянусь вам, я не все узнал из книг. У меня довольно своеобразная история: меня сформировали своеобразные обстоятельства, и чтобы вы избавились хотя бы от части своих предрассудков, я расскажу вам о себе. Военную службу я проходил в Европе, а точнее, в Германии, и было это в начале пятидесятых. До армии я успел поступить в университет и занимался сравнительным литературоведением. Возможно, именно поэтому меня послали в специальную школу, я бы сказал, очень специальную. Она находилась под Обераммергау, и там я выучил русский язык, а также познакомился с началами разведывательной и контрразведывательной деятельности. После этого меня перевели служить на границу с Восточной Германией, и там я с волнением ощущал себя причастным к самой гуще событий холодной войны и был весь преисполнен идеализма, патриотизма и веры в правоту западных идеалов. Другими словами, я был совсем не изотопным антикоммунистом, а настоящим: ведь я находился на передовой и сдерживал натиск коммунизма. Вернувшись в Америку, я с грехом пополам получил университетский диплом и стал специалистом по России. Затем меня призвали на военную службу, и целый год я был засекречен. В это время я занимался анализом международной ситуации, а это достаточно умозрительная и бюрократическая работа… Так продолжалось, пока не случилась эта история с Галиндесом, после чего меня включили в группу, которая должна была представить заключение о том, какие последствия эта история могла иметь для конторы. ФБР было причастно к этой истории, и Контора тоже. Но знаете, чем я занимался в свободное время? Зимой я читал до поздней ночи, а летом ездил в Кейп-Энн, переиначивая таким образом совет, который Элиот давал в «Погребении мертвых» из «Бесплодной земли» – летом читать до поздней ночи, а зимой отправляться на юг.

– Неужели Галиндес имел такое значение?

– Отнюдь. Сам он не имел никакого значения. Или почти никакого. Значение имело его окружение. Он же являлся стратегической фигурой, и это никак не было связано с его собственным значением как политического деятеля. Более того – он сам об этом даже не подозревал.

– Мне совершенно непонятно, какое отношение специалист по России, вроде вас, мог иметь к истории с Галиндесом.

– Я не имею права рассказывать вам о том, почему занялся расследованием дела Галиндеса, или, скажем, как оказался к нему причастен. Могу сказать только, что какое-то время существовало подозрение, будто Галиндес работает одновременно на ФБР, ЦРУ и КГБ, причем в первую очередь именно на КГБ. От этой версии отказались, когда он исчез. Тогда стали говорить, что эта версия была всего лишь прикрытием, попыткой увести следствие по ложному следу. Вполне возможно, что так и было, но многие в Конторе долгие годы не могли избавиться от подозрения, что Галиндес смеется над всеми нами, сидя в Москве вместе с Филби, Бёрджессом, Маклином и Понтекорво.

– Они по-прежнему так считают?

– Формально расследование дела Галиндеса завершилось, когда был убит тот, кто нес всю ответственность за это похищение, – Рафаэль Леонидас Трухильо, Благодетель Родины, Доминиканской Республики. А это случилось в начале июня 1961 года, через пять лет после исчезновения Галиндеса. Ни одно государство мира не выразило желания вернуться к делу Галиндеса, и меньше всех – франкистская Испания, для которой Галиндес был одним из главных врагов, живущих в эмиграции в Соединенных Штатах. Только несколько баскских организаций, особенно в Санто-Доминго, попытались тогда выяснить судьбу Галиндеса. Один судебно-медицинский эксперт в свое время сохранил в формалине тела некоторых жертв режима. Когда Трухильо умер, появилась возможность опознать эти тела, и отдельные представители баскских организаций Санто-Доминго осмотрели каждое из этих тел. Но ни один из них не был Хесусом Галиндесом. Почти все эти люди оказались попавшими в руки диктатора партизанами, которые проникали в Санто-Доминго с Кубы или через Гаити; их задержала полиция, и они были замучены полицией или военными. К Галиндесу потеряли интерес. Я почти забыл о нем, но неожиданно поступило сообщение – обычное сообщение от одного из наших агентов, просто предупреждение о том, что безмятежное спокойствие нашей памяти, памяти Конторы может быть нарушено. Я – единственный, кто еще остался из тех. Кроме меня, не осталось ни одного сотрудника, которые в 57-м году занимались делом Галиндеса, одним из дел Бюро исчезнувших в Нью-Йорке граждан, поэтому папку с бумагами положили на мой стол. В ней было несколько зашифрованных телексов от наших агентов в Испании, Санто-Доминго, в которых говорилось, что некая Мюриэл Колберт, тридцатилетняя американская исследовательница, занимается Галиндесом и под предлогом научной работы задает вопросы. Пока исследовательница находилась как бы на периферии этой истории, и меня удивило, что она оставила в стороне оба эпицентра этой истории – Нью-Йорк и Санто-Доминго. Меня удивило, что она поехала в Испанию. Это непонятно. Возможно, вы можете объяснить, зачем она туда отправилась, что ей там понадобилось?

– Нет, не могу. Сначала Мюриэл ничего не предпринимала, не посоветовавшись со мной, но в последнее время она все делает самостоятельно. Последний план работы, который она прислала, мне не понравился. Мы долго спорили, и в письмах, и по телефону, после чего ее сообщения стали носить формальный характер.

– Что послужило причиной разногласий?

– У меня сложилось впечатление, что работа уже не носит научный характер и что Мюриэл даже не пытается придать ей некую наукообразность – она стала воспринимать историю с Галиндесом как нечто личное.

– Другими словами, сейчас отношения у вас довольно натянутые.

– Именно так.

– И личные, и отношения преподавателя с ученицей?

– Да, и те, и другие.

– Это жаль. Придется что-то сделать, чтобы они наладились. О, какое вам принесли аппетитное блюдо! Вот что значит – готовить с воображением. А вино? Вот чего я не люблю, так это вино, даже калифорнийское. Мне нравятся ликеры, я даже сам их делаю. Исключение только для розового португальского вина, которое так нравилось моей бывшей жене, и все.

– В мои планы совершенно не входило налаживать эти отношения. Мюриэл – законченная глава. Когда она представит свою работу, я должен буду выставить отметку, и это все.

– Эта работа, Норман, не должна быть закончена. Она даже не должна быть продолжена.

– Почему?

– Мы привыкли думать, что время идет очень быстро, что все состарившееся безнадежно старо, но это не так. Знаете, сколько лет было бы Галиндесу, доживи он до сегодняшнего дня? Семьдесят три, всего семьдесят три. Да, конечно, большая часть тех, кто был причастен к делу Галиндеса, давно на том свете, – они были убиты или погибли при странных обстоятельствах, но до сути дела так никто и не добрался, я имею в виду – до тех, кто подал Трухильо мысль о похищении, и тех, кто сделал возможным осуществление этого плана благодаря своим связям в Санто-Доминго и в Соединенных Штатах. Некоторые из этих людей живы и обладают большим влиянием – как в Санто-Доминго, так и в Соединенных Штатах. С другой стороны, в связи с этой историей была брошена тень на ФБР и Контору: в репортаже Джин Терни в «Лайф» высказывались подозрения об их причастности к этой истории. Этим подозрениям был положен конец еще в декабре 57-го, когда Федеральный суд в Вашингтоне вынес приговор бывшему агенту ФБР Джону Франку за пособничество Трухильо в похищении Галиндеса. Но Джон Франк был всего лишь козлом отпущения. После того символического приговора прошел тридцать один год. И вот теперь появляется ваша приятельница Мюриэл и вытаскивает эту историю из архивов и из закоулков нашей памяти.

И приземистый человек перегибается через стол, почти задевая грудью остатки пирожного, и лицо его, вплотную приблизившееся к лицу собеседника, внезапно багровеет, а голос превращается в свистящий шепот, бьющий бичом невозмутимо моргающего Нормана:

– Мы не позволим четырем философствующим красным непонятно зачем вытаскивать из могилы никому не нужных мертвецов.

Профессор знает, что должен швырнуть салфетку на стол, подняться, сказать, что не желает выслушивать грубости, и уйти, но взгляд зеленоватых глаз агента его удерживает, завораживает, как зияющее дуло револьвера.

– Мы не позволим вам копаться в нашем грязном белье, профессор.

– Вы что, перепили?

– Нет. Я не перепил. Я хочу, чтобы вы запомнили все, о чем мы сегодня говорили, но главное – запомнили то, что я вам буду говорить теперь. Вы должны остановить эту работу. Я полагал, что это будет нетрудно, потому что эта ученица была вашей любовницей, однако все в прошлом. Поэтому теперь мне приходится перестраиваться на ходу. Возможно, потом я дам вам другие инструкции, а пока предлагаю такую линию поведения. Вы требуете, чтобы Мюриэл Колберт представила вам отчет о том, в каком состоянии находится ее работа в данный момент, и сообщаете ей, что замедленный темп вызывает беспокойство. Получив ее ответ, вы не скрываете своего крайнего недовольства работой Мюриэл и говорите, чтобы она больше не тратила время впустую: в ее возрасте уже нельзя так легкомысленно относиться ко времени. Поэтому вы предлагаете ей другую тему, более выигрышную. Мы можем обеспечить ей стипендию, в три-четыре раза превышающую ту, что она получает в настоящее время, – пусть только она прекратит заниматься делом Галиндеса и займется еще кем-нибудь. И сгинет с наших глаз.

– Ваше предложение возмутительно и чревато для вас осложнениями. Вы не боитесь, что завтра я через прессу сообщу об оказанном на меня давлении?

– Ну, во-первых, кого именно вы намерены обвинить, кого? Разве вам известно мое имя?

– Роберт Робардс.

– Неужели вы думаете, что оно настоящее? Я придумал его, пока ехал на встречу с вами. Я читал статью о Голливуде и позаимствовал имя у Роберта Редфорда, а фамилию – у Джейсона Робардса.

– Я помню номер вашей машины.

– Ну, у меня целая коллекция как машин, так и табличек с номерами.

– Но для чего нужно то, о чем вы меня просите?

– Прекрасно, Норман. Вот теперь вы наконец заговорили, как профессор этики. Знаете, какое определение этики я помню еще со студенческих лет? Запишите, если не знаете – «поведение, обусловленное соображениями разума». Быть этичным – значит всегда руководствоваться соображениями разума. – Свое одобрение он подкрепляет, похлопывая профессора по руке. – Сейчас я вам приведу причины, исходя из которых вы будете нам помогать. В основе первой, последней и той, что в середине, одно простое соображение – ты, парень, в штаны со страху наложил.

И дружеское похлопывание узкой руки превращается в жесткую хватку, а Норман Рэдклифф пытается придать своему взгляду выражение оскорбленного достоинства.

– Ты совсем уделался со страху, парень. В хорошенькую историю вляпался: молодая жена, средства, которые ты выплачиваешь своим прежним женам, у тебя четверо детей, в том числе ребенок, которого совсем недавно родила твоя молодая и богатая жена, еще довольно молодые теща и тесть не спускают с тебя глаз… Твоя теща моложе тебя, Норман, и они не спускают с тебя глаз не только как с зятя, но и как с компаньона по приобретению этого дома в Ньюпорте или в Мидлтоне, не имеет значения. А это восемьсот тысяч долларов, Норман.

И он начинает насвистывать – громче, громче, пока на них не начинают с интересом поглядывать люди за соседними столиками.

– Неужели нужно доводить до скандала?

– Простите, я не заметил, что тут так много народа.

– Мне нечего стыдиться. И нечего бояться.

– Выплывут на свет все ваши похождения, все истории с девицами, едва достигшими совершеннолетия, а то и с не достигшими, со студентками и с не студентками. Фонды отзовут средства, ассигнованные на вашу книгу, а вы возлагаете такие надежды, что она даст вам необходимую материальную основу, необходимую, чтобы родители жены были довольны, ведь тогда вы внесете свою часть за дом в Ньюпорте. Если же разразится скандал, посудите сами – какой университет возьмет на работу человека вашего возраста, который опубликовал всего полторы книги, причем одна из них называлась «Антикоммунизм и изотопная мораль»? Если вы не добьетесь разрешения возглавить работу над этим эпохальным монументальным трудом об истории идей в Соединенных Штатах, на вас можно поставить крест как на человеке и как на преподавателе. У вас останется лишь осанка заядлого теннисиста. Мне нравятся люди с такой фигурой – возможно, потому, что сам я всегда был похож на першерона. И мне не нравятся этакие розовато-красные, которые всегда умеют выйти сухими из воды. Мне не нравятся люди, которые пишут памфлеты, прикрываясь туманными названиями вроде «Коммунизм и изотопная мораль», после чего распутничают и находят себе денежную бабенку, и покупают себе дом в Ньюпорте или в Мидлтоне. Но что мне нравится, а что нет, не имеет никакого значения. Просто у тебя, парень, нет выбора.

Вот теперь человек с осанкой теннисиста медленно поднимается, проводя правой рукой по мрачному, усталому лицу. Он направляется к выходу, но во всех его движениях сквозит неуверенность, и, оказавшись на открытой веранде, он задумчиво останавливается, опершись о перила, устремив невидящий взгляд на мигающие вдали огни Лонг-Айленда.

– Простите, сэр, но вы, кажется, забыли оплатить счет.

Бледная официантка улыбается ему деланно-веселой профессиональной улыбкой и протягивает длинный листок бумаги – такой серый, что он кажется грязным.

– Я сейчас вернусь, и потом там остался мой приятель.

– Ваш приятель заплатил за себя.

– Простите. Я думал, он заплатит за обоих, а я потом ему верну деньги.

– Но он заплатил только за себя.

Девушка начинает проявлять нетерпение, и только когда хмурый мужчина протягивает ей кредитную карточку, профессиональная приветливость возвращается к ней; взяв карточку, она уходит внутрь ресторана, обходя грузного Робардса, который, стоя в дверях, наблюдал за этой сиеной. Так они стоят молча, в пятнадцати метрах друг от друга, пока не возвращается официантка и с напускным интересом не спрашивает, довольны ли они обедом. Ее лицо сразу становится безразличным, как только мужчины поворачиваются к ней спиной и направляются к ступеням, идущим вверх, к шоссе. Они уходят навстречу спускающемуся сумраку, который разрезают огни лимузинов, мчащихся по бостонской трассе. Приземистый человек выбирается на шоссе, приветливо улыбаясь:

– Вам сообщат номер абонентского ящика, на который вы будете пересылать копии своих писем к Мюриэл Колберт и ее ответов, а также сообщения о содержании телефонных разговоров, если вам приведется разговаривать с ней по телефону.

Приземистый мужчина садится в машину, но не приглашает профессора последовать своему примеру; потом, словно вид рычагов напомнил ему о чем-то, нажимает кнопку, и окошко опускается. И тогда он говорит застывшему от растерянности профессору:

– Я забыл предупредить, что не смогу подбросить вас назад в университет. Но здесь недалеко, метрах в ста, автобусная остановка. Если все пойдет нормально, мы с вами больше не увидимся. Если же все пойдет не так, как нам надо, мы будем с вами видеться так часто, что всю оставшуюся жизнь вы будете жалеть об этом вечере.

И стекло тут же возвращается на прежнее место, словно ледяная завеса, а Норман Рэдклифф, придя в себя, поворачивается и упругим шагом направляется к автобусной остановке, засунув руки в карманы. Разворачиваясь, недавний собеседник Нормана на мгновение выхватывает желтым светом фар его высокую фигуру. Приземистый человек, сидящий в машине, неподвижно застыл, едва заметными движениями направляя машину, уносящуюся вдаль по ночному шоссе. Неожиданно черты его лица приходят в движение, и с губ срываются слова песни. На секунду он прерывается – только для того, чтобы громко сказать ветровому стеклу:

– Ну и дерьмо же ты, Норман Рэдклифф!

И он начинает повторять нараспев – десять, двадцать раз подряд – названия книг профессора, с разными интонациями, но писклявым женским голосом: истоки моральной жизни, антикоммунизм и изотопная мораль, истоки моральной жизни, антикоммунизм и изотопная мораль… ай, Норман, я больше не могу, что ты со мной делаешь… еще, Норман, еще, еще один изотоп… больше не могу… истоки нравственности, антикоммунизм и изотопная мораль, истоки нравственности, антикоммунизм и изотопная мораль, истоки нравственности, антикоммунизм и изотопная мораль… доктор Рэдклифф, о, доктор Рэдклифф… разве он весь там поместится? А когда эта забава надоедает, мужчина останавливает машину, откидывается назад и медленно, нараспев начинает читать:

Река внутри нас, море вокруг нас, Море к тому же граница земли, гранита, В который бьется; заливов, в которых Разбрасывает намеки на дни творенья — Медузу, краба, китовый хребет; Лиманов, где любопытный видит Нежные водоросли и анемоны морские. Происходит возврат утра – рваного невода, Корзины для раков, обломка весла, Оснастки чужих мертвецов. Море многоголосо. Богато богами и голосами.

– А чему ты меня научишь, Норман? Чему, скажи, не своди меня с ума…

И так почти всю дорогу до Нью-Йорка он то напевает, то читает вслух стихи, то изображает молоденькую девушку, которой домогается распутный профессор. И только подъезжая к Нью-Йорку, он серьезнеет, будто на него такое впечатление производит Бронкс вдали. Но еще что-то тихо бормочет, словно внутри у него засела какая-то грязь, и, как плевок, злобно срывается у него с губ:

– Теология безопасности. Недоносок! Я тебе покажу теологию безопасности.

* * *

«Баски, загадочная, легендарная раса». Почему ты снова и снова повторяешь название той лекции, словно ничего больше не осталось в твоей разбитой голове, нет, не разбитой, хуже – превращенной в месиво? «Я благодарю генералиссимуса Рафаэля Леонидаса Трухильо за гостеприимство, которое он оказал испанским эмигрантам; вместе с ним мы будем способствовать процветанию этой страны, которой он так мудро руководит». Это или что-то в этом духе сказал ты в начале лекции. Сидящие в первых рядах зала в «Атенео Санто-Доминго» военные смотрели на тебя вежливо, но с некоторой чисто креольской настороженностью. Ты уже знал тогда: диктатор раздражен тем, люди каких профессий приехали в его страну – писатели, адвокаты, врачи, психологи, танцоры… «На кой мне весь этот сброд? Мне нужны агрономы, врачи, которые улучшат расу на границе с Гаити: я хочу, чтобы там появились светлокожие дети, больше похожие на испанцев, чем на варваров. Население вдоль границы должно быть похоже на доминиканцев, и испанцам предстоит вытеснить всех евреев, которым я разрешил поселиться в Сосуа…»

– Хесус, значит, тебя зовут Хесус Галиндес…

Ты отчетливо слышишь этот голос и понимаешь, сколь глубок твой сон. «Баски, загадочная, легендарная раса». За каждую визу – пятьдесят долларов. Пятьдесят долларов за каждого баска, за каждого производителя потомства, за образованного эмигранта, надежда которого умерла; ты с такой горечью говорил об этом своим друзьям, а они тебе ответили: «Зато мы живы, Хесус…» Тебя зовут Хесус Галиндес… Нет, не очухивается, может, мы хватили лишку? В каком смысле они хватили лишку? Повсюду запах пустоты, блевотины, словно падаешь в пустоту, которая имеет запах, беззвучный запах… что-то ударяет тебя изнутри в живот, но веки твои не хотят открываться навстречу яркому свету. В университетском городке Колумбийского университета уже смеркалось, и Эвелин пришла в ужас, когда ты сказал, что пойдешь через весь Гарлем пешком. «Я подвезу вас, ведь я на машине». – «Нет, мне хочется пройтись по Гарлему. Сегодня служат особую мессу, и мне нравится церковная служба под звуки румбы». – «Профессор, вы сошли с ума». – «Вы, янки, трусы, потому что после того, как вы расправились с индейцами, у вас всегда было тихо, и вы не знаете, что такое бомбардировка… Только те, кто приехал из Европы или с юга Рио-Гранде, знают, что такое настоящая опасность. Иногда в Колумбийском университете я встречаю Германа Арсиньегаса и погружаю его в Гарлем, в атмосферу черных и пуэрториканцев, в лавочки на 125-й улице, где продаются свечи семи цветов – чтобы просить о любви, об отмщении, об успехах на экзаменах. Где есть приворотное зелье, чтобы вернуть мужа или найти жениха, где продаются травки, с помощью которых можно усмирить грубого крикливого мужа, где продают волшебные корни, порошки или настои. А потом мы идем по плохо освещенному Гарлему, и Арсиньегас дрожит от страха, а я танцую для него на сломанных скамейках, как Фред Астер, который мне нравится больше, чем Джин Келли».

Но ты все-таки уселся в машину Эвелин и почувствовал себя профессором, который дает советы ученице по имени Эвелин Лэнг. Слыша собственный голос, ты думаешь, какой путь пройден с тех пор, как сам был учеником – учеником Санчеса Романа, – и до этой минуты, когда сидя в старой машине, даешь наставления ученице, а твои слова заглушает шум работающего мотора и проносящихся мимо машин. 57-я улица, Восьмая авеню. «Прощай, Эвелин», и ты хочешь погладить ее по щеке, но сдерживаешься: тебе нравится ласкать женщин, и Эвелин сразу бы это почувствовала. Затем ты спускаешься в метро упругой походкой худощавого, длинноногого человека – женщины, с которыми ты танцевал фокстрот в Санто-Доминго, говорили, что у тебя фигура танцора. «Ты совсем сумасшедший, Хесус, хотя по тебе этого не скажешь». Ее звали Глория, Глория Вьера. Глория и Анхелито. На мгновение перед ним возникают лица Глории, Анхелито, Хромого.

– Хесус Галиндес, вас зовут Хесус Галиндес…

– Хесус Галиндес, – бормочешь ты, и лицо тут же исчезает, улыбка растворяется в воздухе…

– Он заговорил, пойди, скажи капитану.

Где ты?

– Где я?

– Спокойно, приятель. Сейчас придет капитан.

Пахнет едой, остывшей едой. Не может быть, чтобы ты ужинал. Ты собирался быстренько перехватить бутерброд все равно с чем, что подвернется в холодильнике, отредактировать соображения, с которыми хотел выступить на заседании Комитета испанцев, и заставить Росса оказать давление на губернатора, чтобы тот дал разрешение.

– Где я?

Покатый потолок приближается, а вместе с ним – запах остывшей еды, и ты знаешь, откуда он идет, а может, он притаился где-то в твоем сознании: тыквенные оладьи, и ты повторяешь названия кушаний, нанизывая их в ритме фокстрота, или свинга, или буги-вуги, еще бы, Хесус, ведь у тебя фигура танцора, – тыквенные лепешки, лепешки из маниоки, тушеный цыпленок, тыквенная каша, тыквенная каша, тыквенная каша, сырные палочки под чесночным соусом, что тебе лезет в голову, Хесус, кокосовый орех с сахаром, пирожное.

– Что он сказал?

– По-моему, «пирожное».

– И мне показалось.

Ты с трудом поворачиваешь голову на второй голос, но видишь только яркий сноп света, падающий от лампы под потолком, а вне его – пустота.

– Этот кретин перечислял названия кушаний.

– Он стонет. Его парализовало.

«Мне сказали, вы прекрасно танцуете, Галиндес». – «Намного хуже вашего превосходительства». – «У нас, у жителей Антильских островов, танцевальный ритм растворен в крови, хотя это чистейшая кровь, но говорят, тут танцуют даже корни пальм. Ну-ка, испанец, не бойся выйти в круг со мною!» Трухильо подзадоривал тебя – единственный танцор в кругу, образованном его свитой, которая кричала «браво, браво». «Эти кретины из оркестра не успевают за мной, они мне весь ритм ломают!» И с помощью своих адъютантов диктатор взобрался на подмостки, где сидели музыканты, и вырвал палочку из рук дирижера. Темнокожие музыканты белели на глазах, а диктатор разглядывал их, одного за другим, не выпуская палочку из рук. «По всей видимости, старый солдат должен учить, как надо играть. Внимание!» И дирижерская палочка замелькала как обезумевшая, и музыкальные инструменты задрожали, и только диктатор оставался неподвижен, как мраморная глыба, а свита рукоплескала ему. «Вы знаете мелодию «Я останусь на коне»?» И тут рукоплескания перешли в овации, и мраморная статуя помягчела от нахлынувших чувств и заулыбалась, и диктатор начал обнимать музыкантов, обещая им денежное вознаграждение. «И я останусь на коне, Галиндес, потому что этого хочет мой народ, об этом меня просит мой народ, и ради моего народа я обязан пожертвовать частной жизнью, я должен принести эту жертву в ответ на то доверие, которое вижу в простодушных глазах моего народа. Благодетель Родины. Реставратор экономической независимости. Генералиссимус. Лучший учитель. Лучший журналист. Лучший писатель, Господь Бог и Трухильо».

«Я не сойду с коня», — Так генерал сказал. «Я не сойду с коня», И равных нет ему.

«Я останусь на коне». – «А мы пойдем за тобой пешими». – «Даже наказания мои всегда справедливы». – «Моя жизнь в Доминиканской Республике, Эвелин, – законченная глава. Я словно побывал на театральном представлении, ярком и неистовом, где много шляп с перьями и гобоев. Помните фотографию, которую я показывал вам, когда Трухильо был в Мадриде, у своего приятеля Франко? Этот паяц показался смешным даже франкистам, и на фотографии видно, как первые лица франкистского режима еле сдерживают смех, стоя позади Трухильо». – «И вы принимали участие в параде в честь Трухильо?» – «Нас попросили. Испанские иммигранты и евреи – мы замыкали шествие». И ты бы и дальше принимал участие в таких парадах, и диктатор смотрел бы на вас своим суровым взглядом. И Пепе Альмоина шел бы рядом с тобой, ведь съежившись, хотя затем потешался над этим, когда вы, иммигранты, устроили веселый ужин в «Ла баррака». «Хесус, не делай глупостей. Благодетель Родины готов купить книгу, в которой ты его поносишь, – на большее этот убийца не способен».

«Пепе, ты что, за этим приехал в Нью-Йорк? Разве тебя самого он не вынудил перебраться в Мексику?» – «Это твой шанс, Хесус, а может быть, и мой. Продай ты им эту книгу, и он перестанет преследовать нас – и тебя, и меня. Разве тебе не надоело прятаться, спасаться бегством, Хесус Мы бежим, не переставая, с 1936 года, прошло целых двадцать лет, Хесус, а мы все бежим и бежим». Альмоина изящно склонился – он сидел спиной к свету во Дворце международных отношений, где работал старший сын Трухильо, Рамфис; Альмоина был его наставником и пытался развеселить тебя, рассказывая о том, как юный наследник неутомимого всадника зашифровал имя своей возлюбленной в названии конюшни – «Аронид». Альмоина склонялся изящно, однако слишком низко – точно так, как кланялся он, когда супруга диктатора поставила свою подпись под написанной им пьесой, – изящно, однако слишком низко, – и в день шумной премьеры «Ложной дружбы» в театре «Бельяс Артес». «Ложная дружба» – так называлась эта пьеса. И пока Альмоина кланялся слишком низко, все окружили супругу Трухильо и рукоплескали ей, пораженные неожиданно открывшимся у нее талантом, а по партеру уже пополз слушок, что настоящий автор – Пепе Альмоина – добровольно отказался от своего авторства. Да, потом Альмоина впал в немилость и уже в Мексике написал книгу – без опенок и эмоций – о том, как он был секретарем Трухильо, а затем и другую – на сей раз безжалостную и жесткую, – но подписал ее псевдонимом Бустаманте. «И ты, Пепе, просишь, чтобы я отказался от своей книги? А про свою ты забыл?» – «Они сделают вид, что ничего не было, Хесус, и все начнется с чистой страницы. У нас общая судьба. Мы – проигравшие». – «Я никогда не кланялся Трухильо так низко, как ты». – «Но ты кланялся, а когда человек кланяется, он не имеет права критиковать за это других». – «На этот раз нет, Пепе: Санто-Доминго, Благодетель Родины, вся их свора – это законченная глава в моей жизни. Здесь Благодетель меня не достанет, не дотянется. А кто тебя послал?» – «Феликс Бернардино, он и его сестра Минерва, а ты знаешь, какие они». Феликс Венсеслао Бернардино, он же Бучалай, он же Морокота, совершил свое первое убийство в двенадцать лет. Будучи послом Трухильо в Гаване, он создал группу убийц, которая занималась физическим уничтожением руководителей находящейся в эмиграции оппозиции. Если в детстве он был убийцей районного масштаба и его знали только в родном квартале, то затем его подобрал Трухильо, и он продолжал заниматься своим ремеслом, но уже на службе у диктатора, который постепенно возвысил его до поста атташе по вопросам культуры в посольстве в Вашингтоне, где он занимался созданием группы, лоббировавшей интересы Трухильо.

Потом он был послом в Гаване и вот теперь – теперь стал генеральным консулом в Нью-Йорке. «Меня послал Бернардино, Хесус, и ты знаешь, что он собой представляет». – «Я живу в свободной стране». – «Хесус, ты знаешь, что они собой представляют». – «Я живу в свободной стране». – «Хесус, ты знаешь, что он собой представляет». – «Кто?» – «Благодетель». Ты вспоминаешь, как впервые увидел портрет Трухильо в приемной консульства Доминиканской Республики в Бордо. Шел 1939 год, и ты, вместе с другими эмигрантами, такими же опустошенными и уставшими, дожидался, пока тебе поставят въездную визу Доминиканской Республики; в приемной висел портрет темноволосого мужчины с благородной осанкой, в треуголке, увенчанной спадающими перьями. «Это президент?» – «Нет, нет, – ответили вам, – это Благодетель Родины». – «И ты, Пепе, не даешь мне рассказать об этом? Ты всегда был на побегушках у собственного угодничества. У меня хорошая память, и я помню, как ты выполнял поручения Трухильо, от которых разило кровью, – помнишь, как ты написал Периклито, который жил в эмиграции в Колумбии, и просил его не связываться с Трухильо, потому что он тем самым ставил под угрозу жизнь своего отца, дона Перикла Франко, председателя Апелляционного суда в Сан-Педро-де-Макорис?» – «Я устал бежать, Хесус, все крысы мира бегут за мной по пятам. Двадцать пять тысяч долларов, Хесус, он не заплатит ни долларом больше, это цена твоей жизни, твоей и моей». – «Нет». – «Ты выносишь смертный приговор и мне, и самому себе. Трухильо не из тех, кто зажмуривается, когда надо убить человека, и он пользуется теми, кто живет зажмурясь, а ты написал, что Рамфис не был зачат Трухильо в законном браке, что он сделал этого ребенка, когда его будущая жена еще была супругой кубинца». – «Я живу в Нью-Йорке, Пепе, образцовом городе самой сильной и самой свободной страны в мире». – «Господин Хесус Галиндес? Я здесь внизу, в вашем подъезде, звоню от консьержки. Вы бы не могли оказать мне любезность и принять меня? Мне надо рассказать вам что-то важное, меня зовут Мануэль Эрнандес, я из Пуэрто-Рико, моряк с торгового судна, и я борюсь против Трухильо».

Так появился Хромой – этот хромой человек, ты тогда еще не знал, что все звали его Хромой. С мрачными глазами, один – искусственный, человек страдал нервным тиком, от которого все лицо постоянно перекашивалось, на голове – небрежный парик, из-за которого его физиономия казалась отражением всей фальши этого человека. Ты так остро чувствуешь, что он тебе неприятен, что невольно отступаешь на два шага, а он, прихрамывая, делает эти же два шага навстречу тебе, и ты замечаешь, что, обращаясь к тебе, он старается произносить слова с пуэрто-риканским акцентом, однако в голосе его угадывается испанская интонация. «Мне надо поговорить с вами с глазу на глаз, мы не могли бы подняться к вам в квартиру?» – «Вы вполне можете сказать мне все, что хотите, и тут». – «У нас с вами есть общие друзья в Доминиканской Республике, и они послали меня, потому что верят в вас. У меня есть список тайных агентов Трухильо, действующих в Соединенных Штатах». – «Я не хочу смотреть этот список». И ты поворачиваешься к нему спиной, чтобы уйти, но краем глаза видишь, что, переступив с ноги на ногу, словно он хромает на обе ноги, человек движется следом. «Я понимаю вашу настороженность, вы меня видите в первый раз, и на самом деле моя фамилия – Веласкес, но документы у меня настоящие». Дверь лифта медленно задвигается, разделяя вас, и, поднимаясь к себе в квартиру, ты уже знаешь, что позвонишь Сильфе, чтобы он рассказал все, что ему известно, об этом типе. Сильфа должен его знать – он знает всю подноготную доминиканской оппозиции в Нью-Йорке. «Позвони в полицию, Хесус. Этот тип похож на агента Трухильо». Сотрудники ФБР сказали тебе то же самое. Ничего не добавили они, и когда ты сказал, что человек, выдающий себя за пуэрториканца, появился снова, и опять в подъезде твоего дома, № 30 на Пятой авеню. И снова он бормотал что-то невразумительное, а в твоих уклончивых ответах чувствовалось отвращение, и ноги сами несли тебя к спасительному лифту. И ты просто рассвирепел, увидев его несколько дней назад на том же месте – тот же странный взгляд стеклянного глаза, отвратительный парик, деланная хромота, слезливая просьба о доверии, – и ты разозлился на себя за свою осторожность и набросился на него, угрожая обратиться в полицию. И тогда ты заметил, что он дрогнул и растерялся. «Не верьте тому, что вам наговорили обо мне, дон Хесус. Почти все доминиканцы, которых вы знаете в Нью-Йорке, на самом деле – агенты Трухильо». – «Что вам от меня надо?» – «Поговорить с глазу на глаз». – «Оставьте меня в покое». И снова спасительный лифт, в котором ты чувствуешь себя в безопасности, ты – в своей крепости, среди старых писем. Вот письмо к Ирале, которое ты никак не допишешь, и не забыть бы позвонить Россу, поторопить его с оформлением бумаг на шествие. Запах холодного прогорклого масла заставляет тебя открыть глаза и поискать глазами это масло, и ты тут же вспоминаешь поэлью,[10] последнюю ложку риса, который ты собрал с блюда на кухне у Сильфы, когда принес туда грязные стаканы – на стенках еще остались следы от слишком густого испанского вина. «Я поднимаю бокал, мы все поднимаем бокалы за здоровье профессора Галиндеса, диссертация которого была отмечена особой наградой в Колумбийском университете. Диссертация эта имеет самое непосредственное отношение к нашей борьбе, борьбе доминиканских демократов. Да здравствуют Галиндес и свобода Доминиканской Республики!» – «я благодарю вас, друзья, за то, что, отложив намеченные на этот вечер дела, вы пришли отпраздновать мой скромный успех». И все засмеялись, потому что этим вечером они собирались подпортить официальный праздник в честь Дня независимости Доминиканской Республики, который консул Бернардино устраивал в казино «Палм-Гарден». Говорят, в Нью-Йорке видели Эспайлата по прозвищу Лезвие, а этот человек, как холодный ветер, никогда не появляется просто так. Ты не сказал Сильфе, что уже прекрасно знал, кто был тот хромой человек, что донимал тебя своими просьбами: звали его Мартинес Хара, после окончания войны в Испании он побывал агентом-двойником у кого только можно – агентом Франко и Республики, наемным убийцей в Мексике; он устраивал заговоры в поддержку Трухильо и против диктатора, и в его списке агентов Трухильо, который он пытался тебе всучить, размахивая им перед твоим носом, значился и сам Сильфа, да-да, Николас Сильфа, генеральный секретарь Доминиканской революционно-демократической партии в изгнании. Ты не сказал ему этого – то ли потому что ты не совсем ему доверял, то ли потому что ты не хотел ни с кем делиться этими сведениями. Но только тем вечером ты наблюдал за Сильфой с особым интересом, усмехаясь про себя, какой двойной жизнью вы все жили, пока прилюдно клялись в единстве и преданности своим идеалам до смертного часа. Херман Арсиньегас любил иногда пофилософствовать относительно двойной морали и полагал, что она – неизбежный спутник демократии. Пытаться насадить единую мораль способны лишь тоталитарные режимы, хотя это им никогда не удается. Демократия должна быть готова насаждать двойную мораль, иначе она погибнет из-за своей наивности и неспособности себя защитить. Ты говорил, что цель не оправдывает средства, но знал, что лжешь. За ужином одна молодая доминиканка, зная о твоей репутации прекрасного танцора, вытащила тебя танцевать. Ничего особенного – лишь необыкновенная легкость движений, длинные ноги да стройная фигура. И ты обнимал эту сочную женщину, от которой пахло корицей и молодым тростником, она была воплощение женского начала, как все уроженки Карибского побережья, совсем непохожая в этом на Мирентшу, в дни их любви в прифронтовых окопах, когда стояла жара, которая возможна только летом во время войны, рядом с ручьем и заводью, образованной гранитными камнями. Наступал вечер, и солнце уже скрылось за верхушками гор. Все напоминало те вечера, когда тебе так нравилось, обняв ее за талию, гулять по дороге, но тогда все вокруг было пропитано нежностью, а юное тело ее под ярким платьем будоражило твою кровь. Мирентшу. Помнишь ли ты об этих вечерах, когда садилось солнце? Ты дошел до вашего бассейна, в котором когда-то отражалось ее прекрасное тело.

Каждый день вы притаскивали сюда камни – в это место, защищенное от солнечных лучей уступом скалы; вы складывали эти камни один на другой в том месте, где русло сужалось, и уровень воды постепенно поднимался, пока не стал по горло Мирентшу. Но сейчас зима, весенние паводки размыли и стену, и запруду, от бассейна ничего не осталось – как и от вашей любви. Бассейн оказался таким преданным, что не пожелал пережить тебя, но уже смеркается, и в душе у тебя траур по прошлому, которое не вернешь. «Глория, меня зовут Глория Эстефания Вьера Марти, но вы, профессор, можете называть меня просто Гоги. Ваше имя, профессор, окутано легендой во всех странах Карибского бассейна, вы – символ борьбы за свободу, профессор, именно так говорил мне о вас в Пуэрто-Рико сам Муньос Марин, а Бетанкур[11] говорит, что вы – настоящий баск, которого не удалось сломить ни Франко, ни Трухильо. Об этом мне только что говорили и на Кубе, профессор. А сама я пытаюсь что-то сделать для освобождения Доминиканской Республики, но моя родина – не только Санто-Доминго, это все страны Карибского региона, и моей родиной должна быть свобода. Какие у вас статьи, профессор! А вы знакомы с Фиделем Кастро? Один из лидеров Карибского легиона, демократ и христианский революционер, и мне говорили, что в ваших идеях и в его идеях много общего, что вы соратники по борьбе за общее дело. Как прекрасно вы пишете, профессор, в «Эль Боруко», у меня по коже бегут мурашки, когда я читаю историю про Энрикильо, Гуарокуйя, о том, что вы, испанцы, первым делом меняли названия, вы даже Святую Троицу готовы переименовать. Впрочем, вы – баск, а это совсем другое дело. Профессор, а баски – это не испанцы? Вы писали, что во время гражданской войны достаточно было сказать: «Я – баск», чтобы перед тобой открылись все двери. Я читала почти все, что вы написали, профессор, почти все-все, и мне всегда интересно». Глория сумела вытащить тебя из той раковины, в которую ты настороженно прятался, имея дело с женщинами, в чем тебя не раз упрекали мужчины. «Как вы сказали, вас зовут?» – «Глория. Глория Эстефания Вьера, Гоги». По ночам Глория ждала тебя в постели, где она сворачивалась калачиком, пытаясь укрыться от холода, против которого восставало ее сочное, как зрелый плод, тело.

Ей всегда было холодно. «Милый, вон оттуда дует, и оттуда тоже, а я родом с Карибского побережья, любимый. Ты меня убиваешь, у меня все сердце изболелось, что ты так поздно возвращаешься, столько времени тратишь на разные встречи. Где ты был? Кто сегодня – пуэрториканцы, гаитянцы, испанцы, ты просто воплощение совести человечества, милый. Почему ты никогда не берешь меня с собой?» – «Ты же знаешь, что я жил во всех странах Карибского бассейна, целых десять лет, почти десять, борясь против диктатур, тираний». – «Как вы сказали, вас зовут?» – «Глория Эстефания Вьера, Гоги. Это домашнее уменьшительное имя. Когда свергнут Трухильо, а этого недолго осталось ждать, я вернусь в Санто-Доминго, и ты вместе со мной, и тебя будут чествовать как героя борьбы за свободу». Вот тогда ты и сказал ей, что Альмоина попросил у тебя книгу. «Книгу?» – «Ну, ту, что я собираюсь опубликовать, мою диссертацию. «Эра Трухильо». Благодетель хочет купить меня». – «Но ведь ты не допустишь этого, любимый, правда?» – «Нет, конечно, нет. Не думай об этом». – «Я хочу тебя, еще раз, и еще, много-много раз. Когда мы вернемся в Санто-Доминго, я буду самой гордой из всех женщин на земле». Глори, Глория Эстефания Вьера, по прозвищу Гоги. Нет, это не прозвище, не пишите так. Это просто уменьшительное, ну, как Роберта зовут Бобби. Глория Эстефания Вьера, Гоги. Да, проходит по нашей картотеке, в центральном отделении на нее есть досье.

– Что, очухался?

– Да, если бы…

– Погляди-ка на него, как лапы раскинул. Сейчас я двину ему промеж ног, чтобы…

– Оставь, капитан приказал его не калечить.

Здесь написано: Глория Эстефания Вьера Марте, Гоги, сожительница Хесуса Мартинеса Хара, по прозвищу Хромой, и вполне могла быть агентом Трухильо. Глория? Глория Эстефания Вьера Марти, Гоги. Мартинес Хара, Трухильо. Той ночью ты любил Глорию, но каждый раз, прижимаясь к ней, ты чувствовал между вами холод, Мирентшу – она не разделяла вас, а защищала тебя. «Как ты далеко, любимый. Что тебя тревожит?» И ты сказал ей, что не доверяешь никому, ощущаешь вокруг себя присутствие людей Трухильо, диктатор заплатил наемному убийце, чтобы тот приехал с Кубы и убил тебя, он послал Альмоину тебя уговорить. Кто следующий или следующая? Следующая? «Хесус, неужели ты думаешь, что он подошлет к тебе женщину-агента? Милый, ты должен внимательно присмотреться ко всему, что тебя окружает». – «Внимательно присмотреться? Да, внимательнее, должен быть все время настороже. И не обращай внимания на всякие слухи – люди болтают просто так, чтобы болтать. Сегодня – нет?» – «Нет. Сегодня нет». – «А именно сегодня я особенно хочу тебя, потому что я счастлива, я счастливее всех женщин на свете. Ну, это, может, я хватила, но счастливее всех в Нью-Йорке – это точно. У нас будет ребенок, Хесус». И ты не знал, верить ей или своему внутреннему чувству, но это известие ни на секунду не заставило тебя поколебаться, и ты услышал собственный голос, который произнес: «Избавься от него». Она услышала, и все в ней задрожало – глаза, уши. «Ты поняла меня?» – «Да. Ты сказал, чтобы я избавилась от него?» Лицо ее исказил непритворный страх, а с губ сорвался еле слышный звук, словно она пыталась закричать, но не могла. Она переводила взгляд на твои руки, на твое застывшее неподвижно тело, глаза, в которых застыла укоризна, на свою сумку, лежащую слишком далеко от нее. С невозмутимым видом ты взял эту сумку и высыпал содержимое на кровать. «Могу я посмотреть, что у тебя в сумке?» – «Там нет ничего для тебя интересного». Но она уже одевалась – поспешно, делая вид, что куда-то опаздывает. «О ребенке мы поговорим завтра, завтра».

– Вся моя еда остыла.

– А я уже поел и дрых, когда этого типа приволокли, и нажрался, и кофейку глотнул, и рюмочку рома пропустил.

– Еще рома хочешь?

– Конечно, дело-то затягивается.

– Что-то капитан не идет.

– Горбатого могила исправит.

– Совсем кранты – этот тип валяется тут в отключке, и ты не можешь поесть в свое удовольствие, он то что-то бормочет, то затыкается.

– Он стонет.

– Да он парализован.

– А кто он такой, ты не знаешь?

– Капитан мне сказал: повторяй ему – тебя зовут Хесус Галиндес.

– Какое странное имя. Ты не перепутал?

– Да нет. Он же испанец.

– Говенный испанец. Все они дерьмо.

Запах остывшего жаркого становится заметнее, ты вдыхаешь его, и перед глазами всплывают лепешки – тыквенные лепешки, лепешки из маниоки и мясо – жирный кусок мяса со специями; это и заставляет тебя приоткрыть глаза. Ты оглядываешься и, едва разжав веки, видишь: ты в тесной комнате, где двое доминиканцев, рядом с ними – остывшая еда, наблюдают за тобой – или стерегут тебя. Ты сдерживаешься и не спрашиваешь: «Где я?», ты пока еще не хочешь знать, где ты и для чего. Пока ты предпочитаешь строить догадки, разглядывая их огромные спины и смуглые шеи, которые мешают тебе видеть другую часть помещения. Ты не сразу почувствовал запах еды, потому что весь пропитался хлороформом – этим запахом войны, фронта, военно-полевого госпиталя. Ты весь – как огромный сосуд с хлороформом, и, осознав это, ты вздрагиваешь от подступившей тошноты, которую сдерживаешь, чтобы эти двое не заметили, что ты очнулся. Эвелин. Росс. Он ждет твоего звонка. Ты должен узнать у него, получено ли разрешение на проведение шествия, и если ты не позвонишь, он забеспокоится и позвонит Сильфе или Эвелин. Нет, Эвелин он не сможет позвонить, потому что она завтра уезжает. Завтра? А сегодня какой день? Где ты? И что это значит? Ничего хорошего, и когда ты понимаешь это, кровь застывает у тебя в жилах, но сердце начинает биться быстрее и под ложечкой сосет, как перед экзаменом. Может, это бравада, выходка Трухильо с целью запугать тебя, и из этого бездонного колодца времени, прорвавшись через черную дыру, ты вспоминаешь университетский лифт, себя с коричневым чемоданчиком в руке, раздвигающиеся двери, а за ними – следующие, еще одни, и еще, и еще… То, как ты почувствовал: сзади тебя решительно подталкивают. «Хесус Галиндес?» – «Да, а вы кто?» И тут же лицо твое закрывает что-то клейкое, угрожающее, оно пахнет бедой. Ты пытаешься оттолкнуть эту угрозу, отвести ее от себя, но чьи-то руки Цепко тебя обхватывают, бьют по голове, потом в висок, потом – в живот, и мокрая губка закрывает твое лицо, губы, а ты еще бормочешь что-то, требуешь каких-то объяснений. Или все это случилось потом? На улице? Или в машине? Анхелито. Что делал там ты, Анхелито? Ну-ка, подумаем. А впрочем, что тут думать – ответ тебе известен. Это похищение. Трухильо – убийца, и ты сам не раз произносил речи над гробом его жертв. Рекена. Ты помнишь свою речь у гроба убитого Рекены? И тебе известно, что здесь, в Нью-Йорке, ему есть на кого опереться: он покупает себе сторонников, снабжая деньгами или поставляя красивых девушек и мальчиков. Тебе известно, что Трухильо развращает все, к чему прикасается. Здесь, в Нью-Йорке. А ты еще в Нью-Йорке? Пахнет пылью и жизнью, а жаркий воздух пропитан влагой, и ты думаешь о тропиках, ты переносишься в тропики.

Может быть, в Майами? Конечно, в Майами. «Ты наверняка в Майами», – говоришь ты себе, и ощущаешь тяжесть в желудке, и воспоминание обо всех, кого достала длинная рука Трухильо, всех убитых по его приказу, превращается в огромный ком, заполняющий внутри у тебя всё, и с ненавистью падает куда-то в глубину твоего тела. Разве не в Майами чаще всего обосновывался Хромой? Конечно, ты в Майами, а Фрэнк, Джон Франк, твой связной по всем вопросам насчет Доминиканской Республики, человек из картотеки Сильфы, Глории, Мартинеса Хара, сказал тебе совершенно ясно: свою нью-йоркскую стряпню Трухильо сначала готовит в Майами. Но Бернардино появился здесь, и Эспайлат, а ведь именно Бернардино организовал на Кубе убийство доминиканского профсоюзного лидера Маурисио Баеса, это он выстрелом в голову убил полицейского на стадионе «Плэй» в Санто-Доминго на бейсбольном матче, это он в Сибао застрелил свою бывшую любовницу Чабелу. А заняв в Нью-Йорке пост консула, Бернардино сформировал собственную военизированную группу, которая мешала проведению акций, направленных против Трухильо, и избивала их участников. Сам же Бернардино подкупал людей и возвращал их Трухильо на самолетах, зафрахтованных специально для раскаявшихся противников, а когда его уговоры не действовали, платил по десять тысяч долларов за то, чтобы убили Сильфу или Рекену. «Я спасся чудом, Галиндес, – рассказывал тебе Сильфа, содрогаясь от возмущения, когда узнал, что его обвиняют в сотрудничестве с диктатором. – Нам назначили встречу, Рекене и мне, но убийцы бросились на Рекену, хотя Бернардино заплатил им за то, чтобы убили нас обоих». – «Не присылай мне больше этого дерьма, Бернардино. Пусть они остаются в Нью-Йорке. Пришли мне настоящих, несгибаемых борцов против меня, которые раскаялись, а тех, кто не хочет раскаиваться, убей». Это было то, что Сильфа рассказал ему о делах Бернардино в Нью-Йорке, и о реакции Трухильо. Кто погиб из-за Трухильо в Нью-Йорке? Бенкосме, Рекена, а ведь убить Рекену значило дать повод для скандала. А сейчас ты весь в поту – от страха из-за того, что ты в тропиках, или того, что ты в Майами, и понимаешь, что это – из-за того, что ты в Майами. «Бернардино, нет средства лучше пули, чтобы заткнуть грязную пасть, а в Нью-Йорке много тех, чья грязная пасть поносит меня». – «Слушаюсь, Благодетель». – «И скажи им, пусть борются со мной лицом к лицу, а не устраивают заговоры за моей спиной. Пусть сразятся со мной, как мужчины, а не прячутся, как бабы. Пусть бросят мне вызов – я отвечу на него. Пусть они потягаются со мной силами, но лицом к лицу, а не из Нью-Йорка, Кубы или Мехико, негодяи. Здесь, на родной земле, эти бессовестные лентяи не могут найти себе места и долго на работе не задерживаются, и тогда они прячутся в иностранных посольствах, живут прихлебателями за рубежом, пользуясь тупостью этих стран, которые предоставляют им убежище. Получают деньги и живут себе припеваючи, наслаждаясь прелестями беззаботной жизни… Доминиканская эмиграция – кипящий котел тщеславия, честолюбий, амбиций, сплетен, интриг и безмерной низости, бездонный колодец отбросов и слизняков, где каждый норовит потопить любого, кто посмеет высунуть голову».

Еще жива у тебя в памяти ваша последняя встреча, в 46-м году, после забастовки работников сахарной промышленности. Ее организовал несчастный Баес, которого так напугал размах этой забастовки, что он растерялся, словно ожидал, что ты, работавший тогда в Министерстве труда, объяснишь ему, почему так произошло. Но сейчас ты вспомнил не запуганного Баеса, а Трухильо, который был вне себя от ярости; в небольшой комнате, где его ярости было слишком тесно. Сначала он послал вас к генералу Фиальо, для того чтобы вас, тебя, поставили в известность о крайнем неудовольствии генерала в связи с тем фактом, что Министерство не сумело поставить забастовщиков на место со всей необходимой твердостью. А затем Альмоина, все тот же Альмоина, со своими предостережениями: «Осторожно, Хесус, ты слишком много себе позволил». – «Но что я такого сделал?» – «Подумай лучше о том, чего ты не сделал. Именно это имеет в виду Трухильо, в несделанном он упрекает тебя, в том, чего ты не сделал, а вместо тебя сделали забастовщики». – «Вы действительно выступали за компромиссное соглашение с забастовщиками? Вы действительно воспользовались лазейками в законодательстве, чтобы, размахивая законами, доказывать, что правда на стороне этих негодяев? Вы что, издеваетесь над институтами Республики, надо мной лично? Вы действительно созвали журналистов и раздали им для публикации текст «примирительного» протокола? Вы действительно один из тех, кто способствовал распространению коммунистических идей в нашей богом хранимой стране, как и все говенные испанцы, в недобрый час появившиеся на нашей земле?» И ты, застыв на пороге, ждешь, когда он замолчит и ты сможешь сказать, что закон, трудовое законодательство, которое он сам лично подписал, подтверждает обоснованность требований рабочих. Чтобы сказать, что забастовка началась стихийно, а тебя поразили организаторские способности профсоюзных деятелей и готовность рабочих отстаивать свои права. Что эти факторы должен иметь в виду любой политик. И, конечно, он их учел. Да еще как! «Я учитываю все, адвокатишко, и сейчас вам сообщат, что именно я учел». Сообщил тебе об этом Альмоина, но только после того, как диктатор вышел из комнаты, задержавшись около тебя, чтобы внимательно оглядеть твое лицо, – он словно искал место, куда бы залепить пощечину, как часто поступал со своими подчиненными вне зависимости от их положения и чина. «Хесус, случилось то, что должно было случиться: Трухильо сообщили о тебе ряд фактов, которые выдают тебя с головой. Ты критиковал его за то, что он заставляет всех эмигрантов участвовать в парадных шествиях, как рабов, плетущихся за победной колесницей Цезаря. Не надо говорить, что этого не было. Я не знаю, как он это узнал, но он узнал. Ты отказался превозносить Трухильо на занятиях, а когда среди твоих студентов находились низкие людишки, пытавшиеся заставить тебя пойти на это, ты лишь отмалчивался. Диктатору это известно. Он знает и то, что ты поставил неудовлетворительную оценку тем студентам, которые прикрывали свое невежество воспеванием Благодетеля. Ни одну из твоих книг ты не посвятил Благодетелю, даже «Эль Боруко», которая получила премию на конкурсе, посвященном столетию образования Доминиканской Республики. «Острову Кискейя – этому тиглю народов Америки, ее началу, по сельве и среди развалин которого еще бродят романтические привидения воинственных поселенцев и замученных индейцев, дерзких пиратов и темнокожих рабов, еле слышным шепотом вспоминающих ушедшие века и исчезнувшие народы, столетнюю годовщину народа, который возник на острове, унаследовав века и оптимизм молодости… с искренней благодарностью к людям, приютившим меня в трудную минуту». Ты помнишь, Галиндес? Разве в этом посвящении ты упомянул Трухильо? Франкисты из честной испанской колонии плетут против нас всякие интриги и нашептывают Трухильо, что именно благодаря нам в стране распространились коммунистические идеи. В статье, которую ты 17 декабря 1945 года опубликовал в газете «Ла насьон», усмотрели скрытое одобрение прошедшей вскоре забастовки; ходят слухи, что это ты – тот Хосе Галиндо, который публикует за рубежом статьи, направленные против Трухильо. Ты отказался принять участие в митингах солидарности с Трухильо, когда на него и на нас кидались венесуэльцы. В частных беседах Трухильо говорит, что с его стороны было ошибкой давать приют этим красным, которые сначала боролись против Франко, а теперь борются против него». Он ошибался. Большинство красных, боровшихся против Франко, слишком устали от борьбы и от потерь, а самые упорные перебрались в другие края, а вслед им довольно глядел Альмоина и грустно – твои баскские друзья. С коммунистов не спускали глаз, и они были так запуганы, что в 44-м начали уезжать – на шхунах «Харагуа», «Руфь», «Санта-Маргарита». За ними последовали и анархисты. Трухильо, подстрекаемый американской разведкой, считал, что они слишком опасны и ставят под угрозу его положение лидера антикоммунизма в странах Карибского бассейна. «Мы не преследуем никаких инквизиторских целей, господин Галиндес. Вы – баск и христианин и прекрасно знаете о добрых отношениях между Государственным департаментом и баскским правительством в изгнании. Нас интересуют сведения об организованности испанских коммунистов, живущих в эмиграции в Санто-Доминго, и также их открытая и подпольная деятельность. Это превентивная мера. Вы – не коммунист, господин Галиндес, и успешное сотрудничество между баскскими и каталонскими националистами, с одной стороны, и Государственным департаментом – с другой, является составной частью усилий в ходе войны в лагере союзников. Необходимо покончить с фашизмом, но не следует строить иллюзий относительно коммунизма. Коммунист – всегда абсолютный мечтатель, где бы он ни находился, в изгнании или нет, мечтатель-тоталитарист… В каких районах страны коммунисты особенно сильны – в столице, в Сан-Педро-де-Макорис, в Сантьяго, в Ла-Вега или Пуэрто-Плата?» – «Наиболее активные коммунисты? Не всегда просто отличить активно работающих людей от сочувствующих». – «Сделайте приблизительный список».

Дрисколл назначал тебе встречи в машине, припаркованной где-нибудь в районе Сан-Мигель. Там ты называл некоторые имена, сначала напрягая память, а потом передал ему подготовленный список, который Дрисколл с удовлетворенным видом взял. Валерьяно Маркина, Висенте Алонсо, Луис Сальвадорес, Клементе Кальсада, Ивон Лабардера, Риос Чинарро, Мигель Адам, Ахель Вальбуэна, Хиль Бадальо, Мануэль Альоса, Лаура де Гомес, Мариан де Перианьес и Доминго Сепеда, главный среди них; он уехал последним, когда ситуация стала совсем невыносимой, и все остальные, и ты в том числе, считали, что она невыносима. «Симпатизирующие? Некоторые интеллектуалы заигрывают с коммунистами, не очень ясно понимая, с кем именно играют. Висенте Рьера Льорка». – «Какие общественные центры служат им прикрытием?» – «Испанский демократический центр, Испанский молодежный клуб, Лига инвалидов войны в Испании, Комитет солидарности с испанскими беженцами, Всеобщее объединение трудящихся, Испанский очаг, Каталонский клуб. Их издания? Да, у них есть свои издания: «За Республику», «Каталония», «Эри». – «В «Эри» публикуетесь и вы сами, не так ли? Это издание унитарное». – «Но они напечатали текст Конституции СССР, представив ее как самую демократичную конституцию за всю историю человечества». – «Это унитарное издание, я не могу командовать там». Дрисколл оставил тебя в покое, вскоре появился молчаливый, но Уверенный лендакари[12] Агирре – он приехал в Сьюдад-Трухильо и сказал тебе: «Они ищут и собирают информацию, но не знают, что с ней делать. Они благодарны нам за эти сведения и готовы сформировать добровольческую армию, целиком состоящую из басков, которые завоюют Басконию, как только немцы потерпят поражение. Мы сражаемся на одной стороне, Хесус. Не надо питать отвращения к союзникам».

Особенно настойчиво Дрисколл расспрашивал тебя об Алонсо Фаустино и Доминго Сепеде; первый раньше был офицером в республиканской армии, а сейчас работал в торговой фирме, а второй – в обувном магазине на улице Архиепископа Портеса и одновременно был бесспорным лидером испанских коммунистов, живущих в Доминиканской Республике. Доминго Сепеда производил на тебя впечатление, как и лидер анархистов Серра Тубау. И если ты думал только об освобождении Страны Басков, то они – об освобождении абстрактного человечества, всего человечества. Твой рай был покрыт зеленью и имел строго очерченные границы, а их – безграничен. Ты с сарказмом отнесся к тому, что Трухильо – когда ты уже перебрался в Нью-Йорк – занес твое имя в Белую книгу коммунизма, а Дрисколла не было поблизости, чтобы рассказать ему об этом, но ты не упустил случая поехидничать по этому поводу с Агирре или Ирала, когда вы встретились в Нью-Йорке или во Франции. «Германия проиграла войну, Хесус, но и Франция тоже ее проиграла, и по мосту через реку Бидосоа[13] и пройдет армия баскских солдат, и сбудется наша мечта – Страна Басков станет свободной. Я уже договорился об этом с американцами, и скоро мы сформируем элитную часть, которая пройдет подготовку в Штатах – они-то и начнут освобождение Басконии». И где она, эта элитная часть? Что стало с мечтами Агирре и Ирала? «Не нужно падать духом, Хесус, надо по-прежнему стараться внушить доверие американцам. Они обещали мне, что окажут давление на Франко, чтобы он несколько ослабил тиски, и тогда мы, баскские националисты, будем первыми, кто сумеет воспользоваться демократическими переменами в Испании. Ирала возвращается на континент, а ты остаешься в Нью-Йорке, только не потеряй доверия американцев, не дай им разочароваться в нас. Пойми, Хесус, они – единственные, кто нас поддерживает, ни одно европейское правительство не желает слушать о баскской проблеме, а американцам мы нужны, чтобы оказывать давление на Франко. И лучше, если они будут вести свою игру, учитывая наши интересы». Сепеда был последним коммунистом, покинувшим страну, а поскольку ни одно правительство не давало ему визы, Трухильо посадил их в самолет – его, Бердалау и анархиста Серра Тубау, и самолет приземлился в Камагуэй на Кубе, где их задержали и интернировали. И теперь Сепеда живет в Мехико, торгует обувью, борется с ностальгией, а перед Рождеством с нетерпением ждет посылки с банками тунца, которые ему присылают из Испании. Иногда он вспоминает, как вы собирались в его доме в Санто-Доминго на улице Сантьяго Родригес, 38, и обсуждали унитарную платформу республиканцев. Он поддерживает отношения с Михе, который тоже живет в Мехико. «Я помню, Галиндес: приводя в порядок наши финансы, мы стали опускать все наши деньги в огромный кувшин, и никто не записывал, кто сколько положил, кто больше, кто меньше, и каждый брал оттуда в соответствии со своим пониманием солидарности и со своими потребностями. И я подумал, что настанет день, когда коммунизм победит во всем мире, и тогда будет что-то вроде такого же общего кувшина: везде будут свои кувшины, и люди будут засовывать туда руку и вытаскивать деньги – кому сколько нужно для жизни». – «Гончарному производству будущее обеспечено, Сепеда». – «Тебе, Галиндес, только бы посмеяться. Вас, басков, ничто не интересует, кроме вашей Басконии и еды, вы сентиментальные обжоры». – «Похоже, коммунисты вас не интересуют». – «я предпочитаю передавать вам информацию о нацистах, которые чувствуют себя в Доминиканской Республике как дома, потому что Благодетель Родины не знает, на какую карту лучше поставить; и если фашистские подводные лодки не трогают доминиканские суда – ни разу! – у этого должна быть причина». – «Нацисты не представляют для нас проблемы, Галиндес, но, если хотите, можете сообщать мне о них».

Галиндес, прозвище Рохас, агент № 10, проживает в Санто-Доминго, группа осведомителей в районе Сан-Педро-Макарис, Сабана-де-ла-Мар-и-Монтекристи, я дам вам ознакомиться с моим донесением в Вашингтон, чтобы вас встретили с распростертыми объятиями. «Доставлял ценную и проверенную информацию относительно различных групп испанских беженцев, в том числе относительно коммунистов и фалангистов, и без колебаний сообщал сведения о действиях коммунистов. Считается ценным источником информации о коммунистической партии». Каждую пятницу, во второй половине дня, Дрисколл припарковывал свой «шевроле» 37-го года на той улице, о которой они договаривались в предыдущую пятницу в районе Сан-Мигель, а если машины не было, ты знал, что найдешь американца в кафе «Голливуд» в шесть часов вечера, ровно в шесть. Порой ты спрашивал себя, что думают вечно пахнущие ромом обитатели этого простонародного квартала, где дома деревянные, под цинковыми крышами, где всегда слышится гитара или аккордеон, что думают они о двух «белых», сидящих в «шевроле» 37-го года выпуска. Иногда встреча назначалась на перекрестке улиц Хосе Рейес и Рестаурасьон, и в дверном проеме лавчонки покачивались незамысловатые качели, на которых сидела хозяйка, которая никогда ничем не торговала. Все звали ее Тива, а ее такую же темнокожую дочку – Тивита, и пока Дрисколл говорил, оправдывая себя, тебя, говорил так, словно оставлял записки для Истории на страницах своей же записной книжки, блокнота, ты отключался, переставал его слышать, покачиваясь вместе со своим дедушкой в кресле-качалке под навесом большого дома в Амуррио, сидя на его прочных, как камень, коленях – тебе казалось, что они каменные.

– Вы его подготовили?

– Спекся совсем, только вот не очухивается никак.

– Я бы не хотел, чтобы он умер, как тот тип, который еле дышал.

– Да он живой! Дрыхнет только и бормочет что-то.

– И говорит о еде, я слышал, как он говорил о тыкве.

– Это ему кажется из-за того, что у вас на тарелках.

– Ну, раз запах чует, значит, жив, капитан.

– Вы наверняка пропустили стаканчик-другой, вместо того чтобы им заниматься.

– Да уж пропустили, конечно, но с него глаз не спускали.

– Ну, посмотрим, может, он заговорит.

И капитан подходит к тебе, а ты крепче сжимаешь веки, чтобы он не догадался, что ты видишь его, но он раскусил тебя, приподняв кончиками пальцев твое веко, он проводит спичкой по твоему глазу:

– Хесус Галиндес?

Ты открываешь глаза, словно тебя позвали откуда-то издалека, и заговариваешь по-английски, как будто находишься там, где и должен находиться, или все еще веришь, что ты в Майами, ты цепляешься за Майами, как за последний выступ родной земли.

– Говорите по-испански, гринго тут нет.

– Да, Галиндес. Мне очень плохо. Голова кружится и тошнит.

– Дайте ему попить. Что вы предпочитаете – воды или немного рома?

– Воды.

Четыре руки, от которых пахнет тыквенными лепешками, приподнимают тебя, руки все в масле, и по телу твоему проходит дрожь от подступающей к горлу тошноты, пока они не опускают тебя и ты не оказываешься снова на матрасе. Это матрас. Глядя на грязный потолок, весь в пятнах сырости, ты понимаешь, что, возможно, попал туда, откуда невозможно вернуться. Это уже не тот белый потолок, который ты увидел в первые минуты, а грязный, запущенный, под которым не могут находиться достойные люди.

– Не нервничайте и слушайтесь меня. Отвечайте на вопросы, которые я буду задавать, а потом на вопросы моего начальства, когда оно придет. Доктор вас осмотрел и сказал, что все в порядке, поэтому никаких нервов и никакого сопротивления. Будет только хуже.

– Где я?

– Этого я сказать не могу.

– В Нью-Йорке?

– Я не могу этого сказать.

– Дайте еще воды.

Они равнодушно приподнимают тебя, и ты чувствуешь, что можешь обойтись без их помощи, и хочешь приподняться и взглянуть на их лица, но осторожность подсказывает, что лучше притвориться обессиленным, и они тебе верят.

– Вы ему вкатили лошадиную дозу.

– Просто его кололи несколько раз, потому что он сильно нервничал и все время просыпался.

– Да, слабак.

– Какой худой. Худой-то какой.

– Да на голову слабый.

– Только бы с ним не получилось, как с тем птенцом на прошлой неделе, который все говорил-говорил, а когда капитан наподдал ему как следует, волосы в рот попали, и хорошо еще, что язык запутался, а то так бы и подавился.

– Напился?

– Пьет понемногу.

– Да он уже ожил и хвостом виляет.

На потолке резко очерчивается фигура офицера. Два других силуэта размыты и тонут в полумраке; перед ним плотный, приземистый человек, с черными маленькими усиками, смуглый, с несколько раскосыми черными глазами – характерный креольский тип, и тебе кажется, что где-то его видел и больше того – уже слышал этот голос, но не можешь вспомнить, где и когда.

– Что вам от меня надо?

– Я подчиняюсь приказу.

– Но вы можете, по крайней мере, сказать, где я нахожусь.

– Я не имею права.

– Но ведь я в Нью-Йорке, да? Или в Майами? Мы в Майами? На другом конце Флориды? На каком-нибудь из прибрежных островков?

Он отрицательно мотает головой, не переставая внимательно разглядывать тебя, словно старается понять, что он может из тебя вытащить.

– Хесус Галиндес.

Он повторяет твое имя и вытаскивает из правого кармана военной формы какую-то бумажку, чтобы прочесть то, что для тебя очевидно – зовут Хесус Галиндес, родился в Мадриде, сорок один, преподает в Колумбийском университете, и после неожиданно резко спрашивает, словно зачитывая еще одно обвинение и недовольно сопя:

– С какого времени состоите в коммунистической партии?

– Я никогда не был коммунистом. Я член Националистической партии басков, я баскский националист, представитель Националистической партии басков в Нью-Йорке. Вы можете позвонить в Государственный департамент, и там это подтвердят.

– Всему свое время, но будет лучше, если вы будете говорить правду, потому что я терпеливый человек, но мое начальство – нет, и мне приказано выяснить, являетесь ли вы коммунистом.

– Я никогда не был коммунистом.

– Для чего, приехав в Мехико, вы встречались с Сепедой?

– Мы встретились случайно, мы познакомились в Санто-Доминго.

– С кем из членов Доминиканской коммунистической партии, живущих в стране, вы поддерживаете отношения, подготавливая вторжение?

– Ни с кем. Я не знаю, остался ли в стране хоть один член Коммунистической партии.

– Оставьте этот тон, Галиндес.

– Я знаю только тех, кто живет в Нью-Йорке, я десять лет назад уехал из Санто-Доминго.

– А Сильфа? Разве вы не знакомы с Сильфой? А с Хуаном Бошем?

– Они не коммунисты.

– Ну, если Бош не коммунист, то я педик.

Смешки его подчиненных прозвучали словно издалека, а перед тобой – только лицо офицера, и в глазах этого человека – ни любопытства, ни сдержанности, ни сострадания, только открытое превосходство хозяина положения.

– Это только начало, Галиндес. Нам осточертели неблагодарные вроде вас, которые, сидя за границей, не оставляют нас в покое, искажают деятельность Главного, генералиссимуса Трухильо, и оскорбляют доброе имя всех доминиканцев. Так что не упрямьтесь, никто вам не поможет, да тут и нет никого, кто хотел бы вам помочь.

Страх заставляет тебя прозреть, хотя ты давно уже закрыл глаза, тебе кажется, что ты паришь в воздухе, и в животе у тебя все кувыркается, и ты никак не можешь понять, кто же тебя крутит. Теперь ты внезапно понял, что далекий, мерный гул, который все время слышал, – это шум мотора летящего самолета, и тут мокрая влажная губка снова погрузила тебя в беспамятство. «Баски, загадочная, легендарная раса». Нью-Йорк, глубокая ночь, тишина, канун Рождества, город спит, и перо само летает по бумаге, ты исписываешь страницу за страницей – бедные страницы, никогда им не быть напечатанными, потому что в них слишком много правды. Только этот листок каким-то чудом уцелел. «Ты – баск, и у тебя в жизни нет ничего, кроме гордости за то, что ты принадлежишь к этому народу. Некоторые смеются, когда ты так говоришь, особенно если они испанцы, этот безгранично большой народ презирает все, что ему неведомо, и среди прочего – ощущение границ. У других есть деньги, удобства, счастье семейного очага и то, что они полагают благородными идеалами, потому что те предполагают власть. Власть подчинять себе других. Я восстаю против всего этого и не могу с этим мириться, хотя и возвращаюсь домой поздно вечером в пустую квартиру и нет никого, кто мог бы меня понять. Я – баск, и поэтому я борюсь. Ты один, ты и твои мысли, и никто тебя не поймет в этом Вавилоне. Но когда-нибудь ты заснешь рядом с тополем, на вершине холма, который выбрал сам, в пустынной долине, где родные места, неподалеку от своего городка, и там ты будешь вместе со своей землей и своим дождем. Они-то и поймут тебя в конце концов». Так ты написал, и теперь ты повторяешь эти слова, ты шепчешь их, как молитву, чтобы у тебя не дрожали все кости, а офицер не заметил, что ты обмочился, и темное пятно, как масло, растекается, и носки пропитываются твоей ничтожностью – жалкий червяк, брошенный на матрас и глядящий на потолок, который тоже тебя ненавидит. Господи, сделай так, чтобы они не заметили, что я обмочился, потому что если они это увидят, то утратят остатки уважения к тебе, бросятся на тебя и растерзают на куски. И тебе так важно знать, заметили они что-нибудь или нет, что ты приподнимаешь голову, чтобы посмотреть на свои брюки, но капитан перехватывает этот взгляд и восклицает:

– Черт подери!

– Что такое, мой капитан?

– Этот сукин сын обоссался.

– Точно, весь мокрый.

– Может, он еще и в дерьме?

И они сверлят тебя насмешливыми взглядами.

– Если нет, то успеет, у него все впереди.

Теперь их руки приподнимают тебя так, чтобы твое лицо оказалось на уровне лица капитана, от которого пахнет табаком, ромом и презрением.

– Ты, кажется, хотел знать, где находишься? – Ты молча киваешь. – Ну так вот – ты в Доминиканской Республике, Галиндес. – Ты закрываешь глаза. – Тебе обеспечено гостеприимство Главного, генералиссимуса Трухильо, которого ты порядком достал, Галиндес. – И со всей безысходностью ты представляешь себе карту, а он подытоживает: – Неподалеку от Сан-Сильвестре, в личной тюрьме генералиссимуса Трухильо.

Но, может быть, и это ложь.

* * *

«Дорогая Мюриэл! Я с таким нетерпением жду от тебя известий, что решил написать тебе сам. Отчасти потому, что, как ты знаешь, мне всегда интересно, как ты, и отчасти потому, что мне необходимо как можно скорее выяснить, как у тебя продвигаются дела, и сообщить тебе, как обстоят дела тут. Я смог разыскать тебя только благодаря твоей сестре Дороти, которая живет в Солт-Лейк-Сити. Как все мормоны, она очень недоверчива, и мне пришлось послать ей копии всех бумаг, имеющих отношение к твоей стипендии, чтобы она поняла, что у меня «деловые» причины, а не личные. Сначала о делах, а личное оставим для конца письма и для будущего, на которое я очень надеюсь. Комитет по распределению стипендий фонда Холиока запросил у меня сведения о том, как продвигается твоя работа, поскольку я – твой научный руководитель, и выразили мне свои сомнения в целесообразности избранного тобой пути. У меня сложилось впечатление, что их не удовлетворил присланный тобой отчет, и они попытались сами получить информацию о Галиндесе, на основании которой пришли к выводу, что эта история утратила практически всякий научный интерес, а кроме того, с методологической точки зрения, ты избрала ошибочный путь. Как видишь, я разговариваю с тобой жестко – таким же жестким был и тон представителей этой почтенной организации. Они не то чтобы решили отклонить твое ходатайство о продлении на три месяца стипендии, о чем я не знал – почему ты не ставишь меня в известность о таких поступках? – но задумались, и я взял на себя смелость выступить в защиту твоих интересов. Как считает комиссия при Холиоке, твое введение к работе, в котором ты обосновываешь первую часть заглавия – «Этика сопротивления», – очень интересно, в отличие от того, что ты пишешь о деле Галиндеса; однако этого нельзя сказать о деле Галиндеса: оно утратило интерес, им даже известно, что и в самой Испании, и в Стране Басков о нем мало кто слышал. Они полагают – и я не знаю, какой умник отвечает за эту часть отзыва, – что было бы очень важно с научной точки зрения и с точки зрения продления тебе стипендии, чтобы упор в твоей работе был сделан на сопоставление этики сопротивления, как ее понимали политики и общество в 30 – 40-е годы, с пониманием этого же вопроса современной постмодернистской философией, которая ставит под сомнение этическую природу сопротивления, другими словами – с теориями итальянской школы, возникшими как реакция на терроризм и его бесперспективность. Когда они поставили вопрос в этой плоскости, я увидел, что у тебя – у нас, потому что все это касается и меня, – есть выход: и, возможно, для тебя он более выгоден. Я бился, как стародавний ковбой, защищающий свою даму, и заставил их понять, что такой резкий и неожиданный поворот в твоих исследованиях неминуемо замедлит темпы работы, и к тому же ты окажешься вынуждена изменить место своих изысканий и вместо того, чтобы курсировать по маршруту Нью-Йорк – Санто-Доминго – Страна Басков – Мадрид, должна будешь отправиться во Францию и в Италию, где, как я полагаю, тебе придется встретиться с пророками на один день, исповедующими бессмысленность компромисса. И как твой друг, и как твой научный руководитель, я считаю такой поворот очень интересным – он более перспективен: ты сможешь извлечь из своих выводов немало пользы, что весьма пригодится тебе, когда надоест бродяжничать и ты решишь делать научную карьеру. Но это не все. Благодаря наступательной тактике, которая на самом деле была оборонительной, мне удалось е только добиться того, чтобы тебе продлили стипендию, если ты согласишься с высказанными возражениями и примешь предложенный план работы, но даже того, что фонд Холиока сам свяжется с двумя фондами, которые занимаются культурными связями между США и Европейским сообществом, и добьется, я бы сказал, весьма значительного увеличения ассигнований на твою работу, рамки которой ты всегда сможешь расширить, если упрешься и станешь настаивать на том, что тебя «заставили», «обманули». Мне было бы жаль, если бы все мои слова и усилия пропали втуне, и ты прекрасно понимаешь: все это я делал ради тебя, а не ради себя, и поэтому прошу тебя, чтобы ты так же безотлагательно, как это сделал я, когда потребовалось что-то противопоставить их доводам, сообщила мне о своем решении, одновременно поставив о нем в известность и фонд Холиока. Давай покончим на этом с университетскими проблемами. Что ты поделываешь? Я совершенно не представляю себе, как ты там, а сам я в последнее время чувствую какую-то внутреннюю опустошенность, меня слишком давят работы и заботы – хоть и приятные – заботы мужа и отца. Что я женился, ты знаешь, но что стал отцом – нет, хотя я осознаю, что тебя это не растрогает, ибо ты считаешь, что важна только мать. Я бы выбросил за борт любого корабля, бороздящего воды у берегов Новой Англии, все эти обязательства, если бы ты решилась приехать, и мы бы поделились друг с другом всем, что пережито каждым из нас за три года разлуки. Я защищаю тебя, даже когда ты далеко, довольствуясь лишь воспоминанием о тебе, а это одно из самых дорогих мне воспоминаний, если не самое дорогое. Может быть, когда направление твоих исследований изменится, мы сможем увидеться, поскольку фонд готов оплачивать тебе все необходимые поездки. Они похожи на молодых безжалостных инквизиторов, которые, прежде чем пошевелить пальцем, уже знают, каков будет результат. Но ты не пугайся: если ты приедешь, старый Норман будет рядом, чтобы защитить тебя. PS: «Старый» – это совсем не шутка».

«Дорогой Норман! Ты просил, чтобы я ответила быстро, и я сразу же села за письмо. Меня переполняет возмущение, которое, клянусь, никак не направлено против тебя. Я знаю, и ты прекрасно знаешь, что тысячи подобных работ тянулись бесконечно, и что темы их были гораздо мельче, и они не имели никакого отношения к истории Соединенных Штатов. Как они могут говорить, что Галиндес никому не интересен, если о нем только что опубликована работа (книга Мануэля де Диос Унануэ) и к тому же в Нью-Йорке. Вот тебе и адрес издательства «Купре»: 11415, Нью-Йорк, Кью-Гарденз, 83 авеню, 123-60, к. 5Ф. Кстати, печаталась она в Доминиканской Республике, наверное, это дешевле. Я полагаю, они не знакомы с работой Унануэ, но это наиболее полная из всех появившихся до сих пор подборка фактов, связанных с делом Галиндеса. Автор исходит при этом из недоказанного пока предположения, что Галиндес был антикоммунистическим агентом, работавшим на ФБР и на ЦРУ, а также агентом баскских националистов. Книга Унануэ со всей очевидностью свидетельствует, что дело Галинлеса не забыто, как не забыты еще и наиболее интересные свидетельства, сфабрикованные, чтобы «объяснить» его исчезновение, – «Доклад Портера» и «Доклад Эрнста». Да, это верно, что о Галиндесе не говорят, даже, как это ни странно, в послефранкистской Испании, когда установилась демократия. Этот факт, безусловно, подтверждает тезис о постмодернистской этике, которым мне предлагают заняться эти сволочи. Прости, но ко мне пристала эта вполне здоровая испанская привычка употреблять бранные слова. Разве тот факт, что о Галиндесе забыли, не является следствием заполонившего все антиисторизма, который стремится избавиться от моральной оценки исторического? Забвение Галиндеса в Стране Басков объясняется неловкостью, которую испытывают от того, что реально он был связующим звеном – через него шли деньги от Государственного департамента НПБ или деньги, которые НПБ собирала среди сочувствующих американцев и латиноамериканцев. А кроме того, неловкость из-за и по сей день совсем неясных отношений Галиндеса с ФБР и ЦРУ, начиная с того времени, когда он жил в Санто-Доминго (хотя мне сейчас этот этап почти ясен) – просто Галиндес был дисциплинирован и послушался советов Агирре. Возможно, это имя тебе незнакомо, но ты знаешь, кто такой Рейган, и ты знаешь, что невозможно себе представить, например, чтобы Норт оказался замешанным в «Ирангейте» без ведома Рейгана, разве не так? Однако тот факт, что о Галиндесе откровенно забыли, делают вид, что его не существовало, нисколько не умаляет его заслуг, напротив – только увеличивает их. Почему о нем помнить не хотят? Разве недавняя история Латинской Америки не дает достаточно примеров жестокости государства, государственного терроризма, которые подтверждают, что речь идет не об археологических раскопках? Я не буду обманывать тебя и говорить, что мне все ясно, что я знаю, чего хочу. Признаюсь тебе – но только тебе, – что у меня пока нет четких выводов, и может быть, я занята поисками ответа, найти который просто невозможно. Как встретил Галиндес очевидность своего конца, как принял он мысль о том, что умрет, и до какой степени ему помогло «чувство истории», о котором ты говорил с нами на занятиях? И я прекрасно понимаю, что, задавая этот вопрос покойнику, я, в сущности, задаю его себе, живущей без родины Мюриэл Колберт, у которой нет чувства истории, потому что она принадлежит к стране, которая присвоила Историю и не хочет осознавать этого. Однако эти мысли – не для диссертации, не для научного исследования или эссе, а для романа, и это не мой путь. Итак, я не намерена менять направление моего исследования им в угоду – о чем меня просишь и ты, хоть и с наилучшими намерениями. Ты пошлешь их всех в Холиоке в жопу, и если они не хотят продлять мне срок стипендии, то и пусть не продляют. Я уже собрала почти все необходимые свидетельства, но я еще очень и очень далека от того, чтобы написать окончательный вариант работы – другими словами, если они лишат меня стипендии, они сыграют со мной злую шутку: мои усилия могут оказаться напрасными. Но я готова пойти на этот риск. Можешь сказать им, чтобы изучать итальянскую или французскую этику постмодернизма они послали астронавта. Единственным отрицательным последствием моего твердого решения является то, что оно никак не способствует нашей новой встрече на этом корабле, бороздящем воды у берегов Новой Англии, – какой литературный образ! – и мы не можем пока выбросить за борт ни свои, ни чужие призраки. Мой испанский период подходит к концу, и мне жаль, потому что здесь я пережила непростую эмоциональную историю, человеческие отношения. Я не вышла замуж, не родила, но у меня есть человек, который сам почти как ребенок и в известном смысле разделяет философию нормальности этих ублюдков из Холиока. Однако у моего испанского друга такая философия – следствие исторической усталости от такой ненормальности и желания убедить себя, что испанцы похожи на швейцарцев или японцев. Возможно, это у него временное, но, может быть, он навсегда застрянет в этой точке критического невозвращения, о которой ты тоже говорил с нами на своих семинарах. Ты понимаешь, что я имею в виду? Никто не поймет меня так, как ты, – ведь именно ты сформировал меня, развил, помог вырасти интеллектуально. Поэтому я люблю и часто вспоминаю тебя, как отправную точку для очень многого. Протяни мне руку помощи, если можешь, а если не можешь, ты же знаешь, что я все равно буду тебе благодарна даже за попытку сделать это. Я посылаю тебе копию письма в фонд, в котором я (без грубых выражений) объясняю причины, вынуждающие меня изучать этику – я настаиваю на этом слове, – этику истории на примере Галиндеса. Мюриэл».

На Пласа-Майор полно ярмарочных ларьков, ведь скоро Рождество, и ты ощущаешь близость праздника, стоя на балконе студии Рикардо. Ты подавлена и опустошена, будто на резкое письмо ушли все твои силы. Но ты ощущаешь в себе и яростную решимость, с которой приносят жертвы на алтарь, воздвигнутый в твоей душе в честь Хесуса Галиндеса. Ты не бросишь его одного в бездонном колодце, и ты понимаешь, что с каждым разом тебя все больнее ранят пренебрежительные высказывания, которые часто приходилось выслушивать, пока ты собирала материал, встречаясь с людьми, побывавшими в эмиграции и вернувшимися в Испанию, с людьми, знавшими Галиндеса. Но точно так же задевают тебя и почтительные высокопарные высказывания в адрес святых басков – помнишь этого учтивого старика в богатой квартире на Сан-Хуан-де-Лус? «Могу заверить вас, сеньорита, что все эти измышления, будто бы Галиндес был доносчиком у американцев, – результат операции по его дискредитации, которую организовали сторонники Трухильо между 1956 и 1958 годами, пока не вынесли официального решения о его похищении. Я хорошо знал его и всегда был в курсе шагов, предпринимавшихся Агирре. И я могу сказать о нем словами Басалдуа: «Галиндес был мучеником свободы, и этим все сказано». Разве этого мало, сеньорита? Прислушайтесь к мнению Басалдуа или к мнению Хермана Арсиньегаса: «Галиндес не умер. Он жив, в нем больше жизни, чем раньше, потому что он воплотился в сознании всех свободных людей». Да, это очень красиво, но тебе напомнило выученное наизусть выступление Линкольна. Это тот Галиндес, который был самоотверженным активистом в Мадриде, Санто-Доминго, Нью-Йорке, с его специализацией на борьбе басков, доминиканцев, пуэрториканцев против угнетателей; Галиндес, возглавлявший Общество латиноамериканских поэтов и писателей, живущих в Нью-Йорке, занимавшийся историей басков и их правом, писавший политические комментарии, завсегдатай всех веселых сборищ в Нью-Йорке, от забегаловок в Гарлеме до танцевальных вечеров под оркестр в роскошных отелях на Пятой авеню. Об этом Галиндесе рассказывают все, кто бывал в его квартире, служившей ему и официальным представительством, в мифической квартире 15 в доме 30 на Пятой авеню, в двух шагах от Вашингтон-сквер, о скрытой от глаз жизни большого города, и, конечно, о ресторане «Хай-Алай», который держал дон Валентин Агирре на Бэнк-стрит, куда они ходили отведать баскской пищи и повидать баскских моряков, бывавших в Нью-Йорке проездом. Как тот капитан Фреснедо, похожий на экранного галантного красавца с затонувшего корабля, капитан, который почти в одиночку пытался вторгнуться в Санто-Доминго вместе с группой «сорванцов», как сказал бы Рикардо. «Умер Фидель Фреснедо», – писал Галиндес. Смерть его была внезапной и наступила почти в тот же час, когда в колехио в далекой Стране Басков умер его сын. Он был баском-изгнанником, выбрал своей новой родиной Венесуэлу и служил ей преданно до самой смерти. Сын его был венесуэльцем по рождению и умер в Стране Басков, куда его отец не мог вернуться. «Еще один знак глубоких тесных связей, которые объединяют эмигрантов с теми странами, что приняли нас, и вместе с тем – отражение неразрывной нашей связи со страной, которая не перестает нам сниться. Нет, Фреснедо не занимался политикой. Я даже не знаю, состоял ли он когда-нибудь в какой-либо партии. Он просто был одним из тех басков, кто в 1936-м сражался за свободу своей родины и которых ветер раскидал по разным странам. Корабль «Бискайское море» бороздил Карибское море под венесуэльским флагом Боливара, потомка басков. На его офицерской фуражке золотились позументы, но, собираясь в рестораны и бары, он предпочитал одеваться в гражданское платье, чтобы спокойно остановиться на углу поболтать. Годы идут и ряды наши редеют, но почему-то – я не знаю, почему, – некоторые из ушедших по-прежнему присутствуют на наших вечеринках. Я уверен, что когда в следующий раз приду в «Хай-Атай», увижу на любимом месте старого дона Валентина Агирре и капитана Фреснедо и нисколько не удивлюсь. Я не знаю, может, я и сам уже умер и существую в фантасмагорическом мире несбыточных снов. Потому что вся наша жизнь последние двадцать лет была сном и страстным желанием».

«Вы хотели поговорить со мной о Галиндесе, сеньорита? Нет, я не был знаком с ним в Испании, хотя знал многих из круга учеников Санчеса Романа, одного из самых выдающихся специалистов по праву периода Республики, которого можно сравнить только с Хименесом де Асуа. Не знал я его и в южноамериканской эмиграции, мы познакомились только в Нью-Йорке, когда нам обоим уже было порядочно. Он был своим в кругу басков и эмигрантов из Центральной Америки, всегда такой загадочный, что-то недоговаривал, прятал даже письма. По правде говоря, мы, испанцы, не принимали его слишком всерьез. Мы видели, что он часто бывает в ООН, связан с кругами эмигрантов и всегда так осторожен во всем, что касалось Франко, как и капитан Густаво Дуран. Но Густаво был иным, птица другого полета. Гармоничная личность, Галиндес же казался нам, испанцам, во всяком случае, – испанцам моего круга, профессорского, интриганом, просто интриганом. Да, мы не принимали его всерьез, а он, казалось, даже не замечал этого. Я обычно очень разборчив в своих дружеских привязанностях и не прилагал особых усилий, чтобы сблизиться с ним. Я встречал его только в доме Маргариты Уселай де Да Каль, где собирались профессора, жившие в Нью-Йорке: Эмилио Гонсалес Лопес, профессор Негрин, сын Негрина. Других он, по-моему, забавлял, но не думаю, чтобы они тоже принимали его всерьез. Он был из тех, кто кичится тем, чего у него нет, как говорили раньше: тем, что у него много земли в Гаване, другими словами, там, где никто не проверит, – есть она или нет. У Галиндеса было много земли в Стране Басков, и он вечно плел какие-то бессмысленные и бесцельные интриги. Вам кажется, что я говорю о нем слишком жестко?»

Да, он известен этим, писатель, столько лет проживший в эмиграции, один из немногих, кто по возвращении в Испанию был принят и признан интеллектуальной интеллигенцией и относится к этому признанию не без иронии – Франсиско Аяла, похожий на ироничного сокола. Он принимает тебя в своей квартире, образце довоенного мадридского благосостояния – широкая деревянная лестница в просторном вестибюле и благородная дверь. «Возможно, Гонсалес Лопес, если он жив, а мне кажется, что он жив, будет вам полезнее. Ему нравилось заниматься политикой, как и Галиндесу, в отличие от меня. Одно дело иметь политические идеи – они у меня всегда были, – но заниматься политикой? Ах, вы уже встречались с Гонсалесом Лопесом в Нью-Йорке? Конечно, это вполне естественно». Встречу с Гонсалесом Лопесом тебе устроила Кармен Ногес, из «Каса де Эспанья», и ты увидела старика, откровенно гордящегося тем, что, несмотря на возраст, сохранил светлую голову. Он ничего не забыл из Истории Республики, которая была его собственной историей, и в этой истории Галиндес, как и он сам, были остатками той трагедии. Он ценил в Галиндесе его способность к действию, которую недооценивали другие испанцы, жившие в Нью-Йорке, и он заверил тебя, что всегда принимал всерьез все, что было связано с Галиндесом, в том числе – и угрозы Трухильо. ФБР? ЦРУ? В уголках глаз дона Эмилио притаилась усмешка. Эти стучались к каждому из нас. А что из этого вышло – личное дело каждого. Он заметил твои попытки что-то выяснить, вытащить из него, при этом он не оставлял без внимания и паэлью, которую отправлял себе в рот с таким видом, словно это была плоть от плоти далекой Испании. Он уже очень стар, но, по всей видимости, относится к тем, кого не удивило исчезновение Галиндеса. «Это просто доказало: большая часть того, что он нам рассказывал, – правда. Хотя мне он не слишком много рассказывал. Честно говоря, я старался его избегать. Иногда наши пристрастия очень избирательны. Висенте Льоренс тоже его знал, они познакомились, кажется, в Санто-Доминго, и он что-то написал о «баске». Мы звали его «баск», и он вполне это заслужил, потому что работал баском – и это при том, что он даже не был баском в собственном смысле слова. Меня любой национализм раздражает и почти всегда напоминает о Гитлере и Пероне. Надо быть простоватым, чтобы стать националистом. Я был свидетелем зарождения двух ужасных национализмов: первый был национализмом преступников, второй – людей безответственных. Когда я был в Берлине, некоторые друзья просили нас, чтобы мы не высказывали вслух своих взглядов, потому, что они не доверяли своим детям. Юность нацизма, это было в тридцатые годы. Юность, которая пугала даже родителей нацистов, если они были не так безжалостны, как их дети.

Однажды эти юные нацисты образовали живой кордон, чтобы не дать мне выступить с лекцией, и только потому, что я опубликовал статью в газете «Соль», – меня попросил Ортега-и-Гассет, – где осуждался аншлюс. Даже это им было известно. Другой национализм – аргентинский, национализм Перона. Этот был от легкомыслия. Итальянский тоталитаризм был гротескным, гитлеровский – зловещим, а аргентинский – гнусным. Перон пригласил франкистского министра иностранных дел посетить Аргентину и устроил для него сборище соратников «безрубашечников». Мы с приятелем, тоже иммигрантом, пошли посмотреть. Обычная толпа, разнузданная и галдящая, после которой осталась вытоптанная и загаженная трава. Так что, как видите, мир тесен. Франкистского министра – мы когда-то вместе учились, его звали Мартин Артахо – этот сброд привел в такой ужас, что он сказал: «В Испании мы восстали, чтобы не дать таким людям, как эти, выйти на улицу». По сути, перонизм, так же как и франкизм, был движением военных, но они сделали вид, что главное – это безрубашечники. Любой национализм рифмуется с иррационализмом и восходит к идеалистическому убожеству немецкой философии XIX века. Галиндес? Он был на начальном этапе. Теоретизировал, облачал свой национализм в поэтические одежды, но если бы ему удалось водрузить свой национализм в Стране Басков, все бы кончилось точно так же: разговоры о расе, парады, гимны и толпы, вытаптывающие и гадящие на газоны. Должен признать, я мало общался с ним, поскольку еще не перебрался в Нью-Йорк, и приезжал только повидать своих испанских друзей, которые тут работали в разных учебных заведениях. Вы сами из Нью-Йорка? Нет? Почти нет людей, родившихся в Нью-Йорке. То же самое и в Мадриде. Я помню мое впечатление от Нью-Йорка, когда я мог уже сказать, что знаю город – это было впечатление смерти». – «Смерти?» – «Смерти. Гулять по этому городу часами, проходить ирреальные расстояния, и всегда на горизонте, хотя и далеком, маячит смерть. И везде в глаза тебе бросаются маски, люди в масках, возможно, потому, что они мертвы, опустошены. Помню, однажды я шел через университетский городок Колумбийского университета, в прекрасном настроении, любовался распускающимися цветами, как вдруг вижу кучку людей, которые разглядывают что-то на земле. Я подошел в недобрый час и увидел то же, что эти люди: девушку, она выбросилась из окна и разбилась. Она уже была мертва. И это не только мое впечатление. Если вы перечитаете «Поэт в Нью-Йорке» Лорки, вы тоже почувствуете это дыхание смерти». – «Любопытно, что вы связываете смерть с образом Нью-Йорка». – «Вы читали Мендосу, Эдуардо Мендосу?» – «Я знаю, что это». – «У него тоже есть образ смерти, связанный с Нью-Йорком. Возможно, это идет от сюрреализма, сеньорита, потому что Нью-Йорк – это огромные декорации, которые живут своей жизнью, как муравейник, но только внизу, на уровне улицы, а если вы поднимаете глаза, то видите город склепов. Мендоса описывает нью-йоркский труп как запакованную в пакет смерть, кто-то убитый в драке в ирландской таверне, парусиновый мешок, связанный кожаными ремнями, на Джексон-сквер, а сзади группа горожан протестует против открытия нового «Мак-Доналдса». – «Чтобы в Нью-Йорке протестовали против «Макдоналдса»? В мое время такое было невозможно…» – «А кроме того ветер, особенно если он холодный, вызывает мысль о смерти, а Манхэттен открыт всем ветрам. Галиндесу иногда казалось, что Нью-Йорк – это его Гефсиманский сад: «Никто не понимает меня в этом Вавилоне». – «Я не разделяю вашего энтузиазма относительно этого человека, сеньорита, хотя с уважением отношусь к его памяти, к тому, как он умер. Обратите внимание на это сравнение Нью-Йорка с Вавилоном. Вам не кажется, что это сравнение взято из проповеди священника-интегриста? Вавилон, или Город греха». – «Я понимаю это сравнение как образ города, где все чужое, где невозможно пустить корни». – «Возможно». И он надел свой черный берет, чтобы проводить тебя на улицу и пригласить выпить чашечку кофе, которого он не мог предложить тебе в своем доме-библиотеке. «Я недавно приехал и не разобрал вещи: ведь я иногда навещаю старушку Европу, чтобы прочитать курс лекций, не очень большой, и тут же возвращаюсь и всегда боюсь, не занял ли тут кто-нибудь мое место. Ведь у всех у нас, у эмигрантов, один комплекс: нам кажется, что никто не сохранит то пространство, что мы оставили позади себя, и тут мы правы». Он шагает рядом, вызывающе поглядывая вокруг, похожий на сокола, у которого стало плоховато с глазами, но ясности мышления он не утратил, и перечисляет тех, встреча с кем была бы полезнее для твоей работы: Малагон, Вела Занетти Гранель, Серрано Понсела, – «впрочем, что я говорю, Понсела умер, как и Висенте Льоренс. Стольких моих собратьев по эмиграции уже нет, что я иногда спрашиваю себя: Пако, ты-то еще жив или просто читаешь книгу?»

– Gora Euzkadi Askatuta![14]

Это вернулся насмешливый Рикардо. И с криком он бросается на тебя сзади, закрывает тебе глаза ладонями, но руки его задерживаются тут ненадолго и соскальзывают ниже, на твою грудь.

– Ах, ты! Да ты просто интриган!.. Слушай, знаешь, сегодня ты бы получил море удовольствия – Галиндеса назвали пустым интриганом.

– Какой это умник, интересно, назвал Галиндеса интриганом?

– Дон Франсиско Аяла.

– Ну, конечно, старики и дети всегда говорят правду. А как у тебя прошло с профессоршей из Нью-Йорка?

Мир Аялы замыкается музеем Прадо: он живет на одной из тех чинных улиц, что выходят к зданию Конгресса и хранят отзвук былых времен и былых нравов, даже задумчивую грусть былых времен. Напротив, квартира Маргариты Уселай расположена в мансарде, из окон которой открывается вид на парк Росалес, и кажется, будто она отыскала в Мадриде мансарду, каких полно на Шестой авеню, хотя Росалес – это маленький кусочек зелени, над которым нависло небо, похожее на небо с полотен Гойи, но написанных его шурином, придворным художником Байеу. Когда она смотрит на тебя, во взгляде ее – отблеск странной потаенной усмешки и нечто от ощущения собственной ирреальности. Она не считает себя человеком, который может рассказать что-то интересное о Галиндесе, хотя она была с ним знакома, общалась, и он много раз бывал у нее в гостях, в ее нью-йоркской квартире. Он был ни высокий, ни низкий. Ни умный, ни глупый. Он вел себя как типичный баск, из тех, которых раньше называли «северный крепыш», но при этом не был задирой. Скорее наоборот. Он мог быть очень обходителен – в манерах и словах, хотя любил говорить громко, как говорят громко эти баски, про которых думаешь, что у них луженая глотка. «Нет, я никогда не видела его с женщинами, в том смысле, какой принято вкладывать в эти слова, хотя у него была слава дамского угодника. Эвелин? Она была его ученицей, мы ее знали, очаровательная девушка. По правде говоря, мы никогда не принимали Галиндеса всерьез, в этом я согласна с тем, что вам сказал Аяла. Ему нравилось делать вид, что он причастен буквально ко всему, что он обо всем осведомлен, что в Нью-Йорке ничто не может произойти, чего бы он не знал, или появиться кто-нибудь, с кем он не знаком. И, конечно, он был баском, до такой степени, что смешно. У него было примитивное простодушие националиста, которое ему нравилось иногда по-детски выставлять напоказ. Он любил хвастаться тем, что постоянно участвовал в каких-то пикетах, протестуя по самым различным поводам; он слышать не мог ни о каких проявлениях нормальной жизни при режиме Трухильо или Франко, и вечно рассказывал всякие жуткие истории о преследованиях, которым никто не верил. Когда начали ходить слухи о его исчезновении, многие сначала думали, что Галиндес сам это подстроил, чтобы придать себе вес, оказаться в центре внимания, а когда, наконец, слух этот подтвердился и стало ясно, к несчастью, что он действительно исчез и что мы никогда больше его не увидим, тогда мы поняли, что он вызывал у нас не только улыбку, но и некоторую теплоту. Он слишком верил в то, что говорил, и старался заставить нас поверить, а мы к этому времени уже чувствовали себя усталыми и разочарованными. Воинствующий активист? Да, возможно, он был бойцом. Он был ласковым, и ему нравилось играть с детьми, когда он приходил к нам. Да, он был очень терпелив с детьми, как это часто бывает с холостяками, которые приходят к нам в гости и стараются завоевать расположение хозяина дома, расточая похвалы его детям, коту, собаке, библиотеке, вину. Галиндес вызывал у нас сострадание». Как Питер Селлерс в «Вечеринке». К счастью, твоя собеседница не видела этот фильм, иначе уловила бы раздражение, накопившееся в тебе после того, как ты выслушала двух человек, так пренебрежительно отзывавшихся о Галиндесе, двух за один день, – мнения тех, кто был в известном смысле соотечественниками Галиндеса, соотечественниками по той общей родине, имя которой – изгнание, у которых была с Галиндесом общая культура, но разное отношение к жизни, различная способность дистанцироваться от нее. Галиндес приводил в движение все вокруг себя, а они не хотели, чтобы их заставляли двигаться. Война в Испании исчерпала всю отпущенную им в жизни способность к действию и к поражению, поэтому, как эта женщина говорила, «мы наблюдали за тем, как Хесус мотался взад-вперед по Латинской Америке, и думали, что каждый волен тратить время как ему заблагорассудится. Больше всего его интересовала борьба доминиканцев и пуэрториканцев, и его часто можно было видеть в окружении пуэрториканцев в ту пору, когда они считались подозрительными, после покушения на Трумэна в Белом доме. Мы не понимали, как удавалось Галиндесу иметь такие хорошие отношения с американскими властями – во всяком случае, он любил этим прихвастнуть, и в то же время оставался на короткой ноге с пуэрториканцами, боровшимися за независимость, или, скажем, с Исабель Кучи-и-Коль, которая возглавляла кампанию за освобождение организаторов покушения на Трумэна, в первую очередь – за освобождение Оскара Кольясо, приговоренного к смертной казни. Хесус рассказывал нам о своих контактах, об отношениях с Фигерасом, президентом Коста-Рики, или с Бетанкуром, или Муньосом Марин, и мы улыбались про себя. Нет, я не думаю, что он ощущал нашу иронию. Он был из тех, кому даже в голову не приходит, что кто-то может над ними посмеиваться. Он был веселым, но без чувства юмора. Это ведь не одно и то же. Он был безудержно веселым человеком, хотя у него не было для этого никаких поводов. Мы построили свою жизнь в изгнании заново, и центром ее стала семья, к тому же мы поддерживали отношения с оставшимися в Испании родственниками. Галиндес – нет, он был одиноким существом, и у него были натянутые отношения с родными: его отец не понимал одержимости сына всем баскским, а его сводный брат был фалангистом, или чем-то вроде того. Я помню, как расстроился Хесус, когда его сводный брат приехал в Нью-Йорк, чтобы повидать его, и они разругались из-за политики. Хотя Хесус его оправдывал – парень повторяет то, что слышит, а франкизм отравляет души всех испанцев. Впоследствии взгляды брата переменились: это вполне естественно, он ведь жил небогато. В первые годы в Нью-Йорке Хесус зарабатывал на жизнь статьями или рассказами, которые посылал на литературные конкурсы в разные страны Латинской Америки, он также был «негром» при Агирре – писал за того книгу, лендакари Анирре выделил ему второстепенную должность в Центре баскских исследований при Колумбийском университете. Потом ему удалось достичь некоторой стабильности и занять пост Агирре, когда тот уехал в Европу».

– Я приготовлю ужин, или мы куда-нибудь пойдем?

Голос Рикардо заставляет тебя отвлечься от бумаг и магнитофонной ленты, где записаны все эти беседы. Ты устала и раздражена, ты вся как на иголках и, пытаясь понять причину этого состояния, натыкаешься взглядом на письмо Нормана, и тут же вспоминаешь бешенство, охватившее тебя, когда ты его прочитала.

– Я спрашиваю, готовить ужин, или мы пойдем куда-нибудь поесть?

– Как хочешь.

– Хорошо. Ты в паршивом настроении, детка, я это понял сразу, когда увидел, как ты сидишь.

– Как я сижу?

– Напряженно. На краешке стула. Послушай, милая, я, придя домой, устраиваюсь поудобней, забываю о всей ерунде, которой мне приходилось заниматься сегодня. Включаю видео, смотрю Стинга, пропускаю рюмочку, бухаюсь на софу, без тапочек, само собой, и жду, пока сеньора придет в себя и решит, что она хочет делать. Или же иду принять ванну с солью и превращаюсь в скалу. Услышишь храп – разбуди меня, пока я не захлебнулся.

Тебе неловко за резкость, и он делает попытку привлечь твое внимание, жалуясь на то, что вода слишком горячая, пытаясь голосом испуганного ребенка сломать ледяной барьер, который вас разделяет и вас объединяет. Он сидит по горло в воде, хитроватые глаза зовут тебя, и он протягивает к тебе руки, когда ты опускаешься на колени рядом с ванной; ему удается притянуть тебя и поцеловать, и поцелуй этот пахнет мылом и солью для ванны.

– Ты не искупаешься со мной, милая?

– У меня месячные.

– Как, снова? У женщин всегда месячные.

Он не отталкивает тебя, но объятья его несколько ослабевают, и ты поправляешь перед зеркалом волосы, вытираешь мокрое лицо, пытаясь снова стать сама собой – ты знаешь кем, но этим ты на самом деле не являешься.

– Рикардо.

– Да?

– Давай пойдем куда-нибудь.

– Хорошо.

Ты собираешься медленно. Ты уже не следопыт, который пробирается сквозь дебри наспех сделанных записей и бормотанье магнитофонных лент, откуда несется имя Галиндеса, произносимое со всеми мыслимыми интонациями; ты уже не сочувствующая любовница, которая пытается дать другому то, чего у нее нет, – любовь, в которой сама не уверена и которая, быть может, – лишь сострадание. Хотя ты обманываешь себя, Мюриэл, обманываешь, если думаешь, что даешь ему что-нибудь, кроме секса и некоторой экзотичности ощущения необычности того, что у него роман с женщиной старше его. Норман относился к тебе точно так же, как ты относишься к этому юноше, посвежевшему после ванны. Он подходит к тебе, словно ничего не произошло. И может быть, в этом-то все и дело – с ним никогда ничего не происходило. Все уже произошло раньше, чем он родился или повзрослел. Вместе с бодростью к нему вернулось желание куда-нибудь пойти, хотя твое предложение было продиктовано лишь стремлением убежать из четырех стен этой квартиры, в которой вы обречены сталкиваться и задевать друг друга, и этой ночью вам даже не удастся прикрыть свою агрессивность сексом. Ты одеваешься кое-как, настолько небрежно, что становишься похожа на тетю Рикардо; тогда ты переодеваешься, потом переодеваешься еще раз, а его это все забавляет.

– Послушай, Мюриэл, что с тобой? На тебя напала Аляска святого Витта? Словно у тебя трясучка.

И ты сдаешься, глядя на эту розовощекую женщину в зеркале. Тебе тридцать пять, Мюриэл, ты на середине пути.

– Мы как – поесть с шиком или ты предпочитаешь антропологическую еду?

– Что ты имеешь в виду под «поесть с шиком»?

– С шиком – это пойти в «Эль Ампаро» или в «Залакаин», или в «Орчер», а антропологическая еда – это «Каса Сириако» и все бесчисленные мадридские забегаловки.

– Ближе всего «Каса Сириако».

– Если нам нужно то, что поближе, зачем вообще выходить?

– Может, ты лучше сразу скажешь, куда ты хочешь?

Он обижается, потому что ты разгадала его ход, но бурчит раздраженно, что ты всегда думаешь, будто он заранее все рассчитал, а он тобой командует. Кто кем командует? Кто хотел куда-нибудь пойти сегодня?

– Ладно, пошли в «Ла Анча», тебе ведь туда хочется, и на этом успокоимся.

– Не строй из себя самую умную. Мне больше не хочется в «Ла Анча».

Выходите на площадь, и тебя охватывает знакомое потрясение от того, что ты в Мадриде, в Испании, а для Рикардо это все так привычно – привычная будничная обстановка. Ты чуть замедляешь шаг – настолько, чтобы почувствовать дыхание этой площади и не отстать от спешащего Рикардо: его подгоняет голод или избыток горечи от поражения. Когда вы выходите на Калье-Майор, он останавливается, скрестив руки на груди, и ждет, что ты решишь. Ты останавливаешь такси и, когда вы садитесь, объявляешь приговор: в «Ла Анча», Принсипе де Вергара, 264.

– Это твое решение. Заметь, я рта не раскрыл.

– Что бы делал, мой маленький, если бы его сегодня лишили яичницы с картошкой и не дали вдоволь рубцов?

– Тебя послушаешь, можно подумать, что мысль о еде тебе отвратительна.

– А потом – два кило тушеной фасоли.

– Ладно, ладно. Смотри не переусердствуй.

Он первым пробует растопить лед молчания, когда вы усаживаетесь, поздоровавшись со всеми официантами, которые встречают вас как постоянных клиентов, и со знакомыми, которых Рикардо видит за соседними столиками: здесь всегда полно его коллег по работе и по партии, впрочем, в его случае это одно и то же. Усевшись, он оказывается перед выбором – поужинать, не скинув напряжения, или спокойно отдать должное яичнице с рубцами, которые он заказал. И он рассказывает тебе обо всех неприятностях, накопившихся за день, объясняя этим недавнее взаимное непонимание, словно предлагая тебе ответить ему тем же. И ты идешь ему навстречу, ты просто обязана.

– Да, у меня был трудный день.

– Вот это по-моему, Мюриэл. Когда выскажешь все, что накопилось на душе, сразу легче становится.

– Я сегодня весь день провела с испанскими университетскими преподавателями, жившими в эмиграции, и выяснила, что они никогда не принимали Галиндеса всерьез.

– Считали его интриганом.

– Точно.

– Если они все так считают, то надо подумать, а вдруг они правы?

– Отнюдь. Мне кажется, что эта профессура так реагирует из некоей профессиональной солидарности. Когда они познакомились с Галиндесом, их объединяло только то, что все они находились в эмиграции. Галиндес был баскским националистом, они – нет. Галиндес был холостяком, а у них была устроенная жизнь, семьи, хотя все они и оказались в изгнании. Галиндес продолжает активно, да еще как активно, заниматься политикой, они же в глубине души предпочитают превращать ее в объект исторических изысканий и строить на ней свои теории. Галиндес имеет дело с грязью и пачкается в ней по сотне раз на дню, они – нет. И тут я снова сталкиваюсь с параболой Расёмона.

– С какой параболой?

– Это кинематографическая парабола из фильма, она не универсальна, однако Норман часто пользовался ею и заразил меня. Да мне к тому же не столько лет, чтобы помнить фильмы 50-х годов. В том фильме одно и то же событие рассказывают разные люди, каждый – со своей точки зрения, а зрителю приходится или выбирать одну из предложенных версий, или на основе всех создавать самому какой-то один вариант. Так было и со мной, когда я начала заниматься Галиндесом. Люди, с которыми я встречалась в Стране Басков по рекомендации директора издательства «Сантолайя», говорили мне не о настоящем Галиндесе, а о мифическом персонаже, и упорно молчали о реальном человеке. Люди, знавшие Галиндеса в Нью-Йорке, делятся либо на страстных его почитателей, либо на яростных противников, иногда на умеренных противников, как Аяла и Уселай, которые удивляются, узнав, что Галиндес не был таким выдумщиком, как они полагали. Но для того чтобы они могли признать это, Галиндесу понадобилось умереть.

– Возможно, его смерть – тоже легенда.

– Он действительно исчез, его действительно пытали, и действительно убили, вполне реально.

– Нет, я хочу сказать, возможно, он пошел на все это, чтобы не выходить из образа, который сам же и создал.

– И поэтому отказался от денег, которые ему предлагали за отказ от публикации книги?

– Ну хотя бы.

– А потом и пытки?

– Что ты можешь знать о том, что сказал Галиндес или о чем он думал, когда его пытали?

Ты сидишь с набитым ртом, оцепенев от этого вопроса, а Рикардо уже перешел к своим проблемам. «Скажи откровенно, детка, что бы ты сделала, если бы к тебе в кабинет явился панк, похожий на попугая, разукрашенный, разрисованный, и отнял бы у тебя уйму времени, да еще и утверждал бы при этом, что оказывает тебе тем самым большое одолжение? Это происходит уже не в первый раз, но сегодня было нечто особенное. Слушай. Является Хосе Сувехон, авангардистский театральный режиссер, из тех, что устраивают представления, где все персонажи лают, кривляются, – и этот тип имеет наглость просить у Министерства, пятьдесят миллионов песет на спектакль, уверяя при этом, что у него есть связи с дирекцией Авиньонского театрального фестиваля и он добьется, чтобы его спектакль был там показан, и с принадлежащей Берлускони транснациональной компанией, которая запишет это все на видео. Я навожу справки по своим каналам и выясняю, что единственная связь этого типа с Авиньонским фестивалем состоит в том, что он – любовник одного из тамошних театральных деятелей, причем отнюдь не из руководства. Ну а что касается видео, то это еще куда ни шло, может оказаться правдой. Я прочитал пьеску – так, ничего особенного, штучка для молодых высоколобых критиков, не больше, но если этому типу отказать, то на тебя набросятся все цепные псы мадридского авангарда и начнут кричать, что во времена Тьерно[15] молодежь поддерживали больше. Кто бы подумал, что социалисты окажутся такими ретроградами и такими прижимистыми! И приходится консультироваться с серым кардиналом Генерального директора. А потом мы приглашаем этого Сувехона и предлагаем ему пятнадцать миллионов – «берешь или отказываешься», – и этот Сувехон хватает со стола гранитное пресс-папье из Эскорила и запускает им в окно моего кабинета, и все это он проделывает совершенно невозмутимо и пристально глядя мне в глаза. Секретарша выходит из себя, я до смерти пугаюсь, а Сувехон спокойно теоретизирует относительно обязанностей государства. При этом он исходит из того очевидного для него факта, что государство – это мелкий воришка, лишенный воображения, воришка, который одновременно играет роль полицейского. Если это происходит при диктатуре, ты проглатываешь все это молча и ждешь, пока наступят лучшие времена, но при демократии государство надо как следует потрясти, дать ему пинка в задницу и посмотреть, что из всего этого выйдет. До этого места я выслушиваю его разглагольствования молча с завидным спокойствием, чтобы не раздражать еще больше несчастную секретаршу, которая и так готова взорваться, слушая, что он несет. Но когда он заявляет, что надо дать государству пинка в задницу – иными словами, мне, потому что в эту минуту я представляю государство, – и посмотреть, что из этого выйдет, я поднимаюсь из-за стола и говорю: «Послушай, дорогой красавчик, дорогой любитель красивых теорий, допустим, что ты дал государству пинка в задницу, чтобы посмотреть, что из этого выйдет, и вышли пятнадцать миллионов. Ты их берешь или нет?» – «Это ультиматум?» – «Да». – «Тогда соберу пресс-конференцию и заявлю, что происки чиновников из Министерства культуры вынуждают меня предложить мою пьесу правительству какой-либо из автономий Испании, например, Пужолю[16]». – «Да Пужоль тебе и куска хлеба не даст, кретин. Как может Пужоль субсидировать постановку пьесы, написанной не просто по-кастильски, но на мадридском диалекте?» – «В пьесе почти нет текста. Там почти все время мычат». – «Тем более. Пятнадцать миллионов за одно мычание и аэробику – это совсем неплохо». И тут он совсем на стенку полез и все мне высказал, да при этом делая упор на свой гомосексуализм. Я вовсе не сексуальный расист. У меня нет предубеждений к сексуальным меньшинствам, и пусть он будет гомиком и кем хочет, но ведет себя прилично. Затем я переговорил с Генеральным, тот посоветовался с министром и заколебался. Поэтому я позвонил Феррасу и попросил переговорить с Клотасом и выяснить, как партия отнесется, если в прессе поднимется шум. Клотас тоже не очень уверен в министре, потому что это независимый министр, он не член партии и не подчиняется ее линии в отношении культуры. Как тебе, а? И так все и зависло – ждем, что скажет министр: поддержит меня или нет, а этот общипанный панк переполошил весь курятник».

– А как называется эта пьеса?

– «Сплин» и подзаголовок «Шлюха и отражение», потому что главный герой пьески – Бодлер, шлюха – должно быть, одна из девушек, что появляются на сцене, а отражение – тень действительности, которую играет мужчина, все время размахивающий руками, словно он флюгер. Вот как бы ты изобразила флюгер?

На тебя находит желание подурачиться, ты вскакиваешь и начинаешь размахивать руками, изображая флюгер.

– Ты что?

За соседними столиками засмеялись и захлопали с явной симпатией, но покрасневший Рикардо силой усаживает тебя на место.

– Какой у тебя винтик в голове отказал?

– У меня приступ творческой лихорадки.

– Тут полно людей из Министерства, и они бог знает что подумают.

– Я поставила тебя в неловкое положение?

– А ты сама не понимаешь?

– Хочешь, я уйду?

– Послушай, а золотой середины нет? Только выставить меня на посмешище или уйти?

Ты не успеваешь ничего ответить – рядом со столиком останавливаются двое, и после секундного колебания память подсказывает тебе их имена – Пилар и Марио, товарищи Рикардо по Министерству и по партии.

– Ну у вас тут и веселье. Можно к вам за столик?

Это спасает положение, а кроме того, дает Рикардо возможность рассказать еще раз всю историю. Они то и дело отпускают шуточки, и постепенно всем становится весело. Все припоминают сходные случаи и пускаются в рассуждения насчет обязанностей государства и учреждений культуры: с одной стороны, они стимулируют творческий процесс, с другой – слишком облегчают его, а в государстве с рыночной экономикой последнее слово за зрителем, которого не проведешь.

– Ты в ловушке. Мне иногда тоже трудно давать позитивную оценку нашим предложениям, потому что в этой стране принято обличать государство, социалистов и блат, но все хотят пользоваться этим государством и блатом в этом государстве, кто бы ни находился у власти.

Голоса их смешиваются с тихим журчаньем других голосов, напоминающим мурлыканье сытых и разнежившихся котов. Из-за завесы сигарного дыма выплывает к тебе образ благообразного Франсиско Аялы, каким ты увидела его сегодня утром – сухопарый, с орлиным профилем, образованный, с отличной памятью и такими молодыми, быстрыми движениями. И хотя ваши отношения к Галиндесу расходились, ты чувствовала себя под защитой его опыта и знаний, его безупречной оценки прошлого. «Нью-Йорк, смерть и Принстон, этот остров эстафеты и воспроизводства знаний, дали мне хорошую пищу для размышлений о духовной власти и о власти науки. Как вам известно, Принстон – один из университетов, входящих в «Лигу плюща». Как Йельский, совершенно верно, это университеты с именем, с родословной, и стены их увиты благородным плющом, этим символом духовного аристократизма в Соединенных Штатах. Там созданы для учебы все условия, вы не найдете таких нигде и уж тем более в Испании, в Испании, какой она была в годы моей молодости. Когда я был молод, в университетских кругах Испании уже говорили о модернизме – современность или верность исконным традициям. Воплощали этот упрощенный взгляд на проблему Унамуно и Ортега-и-Гассет, пользовавшиеся большим авторитетом. Мне был ближе Ортега, потому что меня всегда раздражала фольклорная Испания, ее исконные традиции, так ценимый традиционализм, которые вполне могли стать питательной средой для всего низменного. Прогуливаясь по университетскому городку Принстона с Америко Кастро и с Висенте Льоренсом, мы сравнивали разные времена и разные места. Как просто было набираться знаний в Соединенных Штатах и как трудно в Испании! Философ-идеалист или экзистенциалист связал бы это со способом бытия, с чертами характера, но я знал тогда и знаю теперь, что это не так. И не потому, что я социалист, – просто я немного социолог и работал как социолог. Гегемония является производным из состояния экономики. Богатые страны обязаны знать больше. А кроме того, богатство уничтожает зависть, которая является результатом страха, что другие ограничивают твою свободу. Когда Висенте ушел из Принстона, я занял его место. Он оставил мне в наследство дом, здоровенного кота, который был похож на тигра, и вечно пьяную прислугу, которая переворачивала вверх ногами весь дом раз в неделю, для чего приезжала из своего дома в Пенсильванских горах. Однажды она решила забрать с собой кота, уверяя, что в горах ему будет лучше, но через какое-то время сообщила нам, что кот исчез. Мне стало жалко бедное животное. Я представил, как тот испугался, и заставил ее искать его, но тщетно. Прошло много месяцев и как-то в субботу, этот день я никогда не забуду, незадолго до Рождества, я различил, как за двойными оконными стеклами что-то движется, и, когда открыл, в комнату впрыгнул беглый кот. Он прошел много километров, чтобы вернуться домой, его вел таинственный инстинкт: кот шел, чтобы обрести утраченное счастье. Мы никогда не выбираем плохого – нам его навязывают тем или иным образом, и надо всегда двигаться к чему-то лучшему». – «А вам не кажется, что история Галиндеса чем-то напоминает историю кота, который стремился вернуться туда, где был счастлив?» – «Не хочу его обсуждать и повторяю, что знакомство наше было весьма поверхностным. Он заставляет меня вспомнить две строки из Гельдерлина, которыми однажды характеризовали мое творчество: «Если есть у тебя и разум, и сердце, показывай лишь одно что-нибудь, ибо в противном случае будешь проклят». Возможно, Галиндес был слишком внутренним человеком: из тех людей, душа которых всегда распахнута тебе навстречу, которые ничего не таят. Может, такие это замечательные люди, но почти всегда они – очень нужные. Послушайте меня, и мой совет вам пригодится, идет ли речь о конкретном человеке или о целом народе: если кто-нибудь утверждает, что он очень искренний, держитесь от него подальше, – рано или поздно он вам сделает какую-нибудь гадость».

– В облаках витаешь?

– Мюриэл, мы зовем Рикардо пойти куда-нибудь пропустить рюмочку и спокойно поболтать.

Марио предупреждает, что у него дешевая машина с дорогими приборами, и фраза эта у него звучит так непринужденно, словно он уже много раз ее повторял, охваченный неудержимым желанием похвастаться. «Единственная настоящая роскошь в ней – навигация. Я вставил эту систему, потому что это действительно необходимая штука. Такое устройство должно быть в каждом автомобиле, но если ты купил машину со встроенным, значит, ты ошибся в выборе марки». И ты неосторожно спрашиваешь, почему он так думает, а Рикардо и оба его приятеля, с заговорщическим видом взглянув друг на друга, почти одновременно, перебивая друг друга, начинают объяснять, и тут возникает извечная тема коррумпированности социалистов.

– В политическом отношении правым с нами не справиться, поэтому они все время стараются очернить нас, а коммунисты им помогают, само собой разумеется. Они ведь никак не могут переварить, что люди левых убеждений проголосовали за социалистов и ждут не дождутся, когда мы взлетим на воздух, чтобы попользоваться тем, что останется. Ты читала последние заявления Ангиты? Он хочет быть святее Папы Римского. И он считает, что кругом одни дураки, которых не уговорить своими проповедями на темы морали. Маркс не умер? Прекрасно. А еще говорят, что это – альтернатива нынешней власти. Ты можешь себе представить Ангиту во главе правительства? А теперь сосредоточься и скажи, как может выглядеть правительство, сформированное коммунистами? Ну, например, кто из коммунистов может быть министром внутренних дел?

– Или обороны.

– Да просто эти типы потеряли связь с действительностью, а хуже всего, сами они ничего не могут, только другим мешают.

Ты откидываешься на спинку. Пилар следует твоему примеру и, наклонившись к тебе, шепчет:

– Что происходит с Рикардо?

– А с ним что-нибудь происходит?

– Он в последнее время такой дерганый. Когда у вас все только началось, он был спокойный, уравновешенный, как никогда. Он был счастлив, все это видели. Увереннее в себе, спокойнее, а последнее время – как натянутая струна. Он рассказал, как относится к этой истории с Сувехоном, но он сам довел до этого: страсти разгорелись, а теперь никто не знает, как уладить дело.

Рикардо и Марио завели свои разговоры, насмешливо сетуя на твердолобость коммунистов. Пилар смотрит тебе в лицо, не оставляя тебе возможности уклониться от разговора. Ты только что осознала, что тебе нет дела до Рикардо и тебе все равно, спокойный он или дерганый.

– Наверное, из-за работы.

– Вряд ли. Будто он внутренне мечется, ты уже не даешь ему прежнего покоя. Вы часто ссоритесь?

– Да нет. Отношения у нас в последнее время довольно напряженные, но мы стараемся обращать все в шутку.

– Рикардо боится, что ты его бросишь.

– С чего ты взяла? Он тебе сказал?

– Да.

– Он этого боится?

– Да.

Ты смотришь на его красивый профиль, четкий в полумраке машины, на губы в беспрестанном движении, они выплескивают все новые и новые доводы, и закрыв глаза, представляешь Рикардо обнаженным, в постели с тобой, когда он чувствует свое превосходство великолепного любовника или когда ты видишь его неуверенность. Внутренне для тебя это все уже в прошлом, хоть ты и говоришь Пилар, что все это – временное, просто плохая полоса – и для ваших отношений, и для его работы, и для твоих исследований.

– У нас очень неблагодарная работа: нам никто не говорит «спасибо». Все считают, что мы – просто технократы, без всяких идей, дескать, мы работаем в государственном или партийном аппарате только ради денег, чтобы не остаться без куска хлеба. Они даже нас самих заставили в это поверить. И все-таки невозможно представить, чтобы социалисты вдруг отдали власть и утратили все свое влияние, а к власти пришли правые с их идеями и уничтожили все то хорошее, что мы сделали. Можешь быть уверена – лет через пятьдесят историки будут сравнивать все, что мы сделали, с реформами Карлоса III. Никто никогда еще не делал столько для того, чтобы Испания стала современной страной в полном смысле этого слова. Ты ведь бывала здесь и раньше. Что, на твой взгляд, изменилось?

– Ну, я приезжала сюда как туристка и была тогда совсем юной, но мне Испания показалась превосходной страной, точно такой, как ее описывал Хемингуэй.

– А сейчас?

– Теперь она больше похожа на романы Скотта Фитцжеральда.

– Я его не читала.

– Да это неважно. Это ведь субъективное впечатление, возможно, такое же субъективное, как у Хемингуэя.

Мужчины время от времени поворачиваются, интересуясь вашим разговором.

– Не нам ли вы там косточки перемываете?

– Нет, мы о литературе.

Когда вы выходите из машины, Пилар с Рикардо несколько ускоряют шаг – возможно, она хочет рассказать ему о вашем разговоре, а Марио, идущий рядом с тобой, говорит:

– Я краем уха слышал обрывки вашего разговора. Я читал Фитцжеральда и не очень понимаю твое сравнение.

– Я сравнивала два сугубо литературных представления об Испании – образы страны у Хемингуэя и Фитцжеральда.

– Я слышал, но сравнение все равно непонятно.

– Хемингуэй верил в эпическое начало, и Испания казалась ему страной эпической, где полно героических тореро и упорных партизан-фаталистов. У Скотта Фитцжеральда все пронизано ощущением поражения, мир для него навсегда расколот на богатых и бедных, на победителей и побежденных.

– И тебе Испания представляется такой?

– Ну я бы сказала, что вы стали более нормальной страной. Научились взвешивать надежды, избавились от пустых иллюзий и бессмысленных мечтаний. Разделились на упоенных победой прагматиков и прагматиков, тоскующих о революции.

– Ты забыла о других.

– О ком?

– О тех, что всегда были правыми.

– Они растерялись.

– И только?

– Слушай, давай оставим эту тему. Я и в американской-то политике не сильна, что уж там говорить об испанской. Меня занимает только моя работа.

Иногда в такие вечера ты быстро пьянеешь, в другие разы даже это тебе не удается. Трое твоих спутников с головой ушли в свои разговоры, время от времени пытаясь вовлечь в свою беседу и тебя; ты отвечаешь что-то невразумительное, но, увидев твою улыбку, они сразу успокаиваются. Ты не хочешь участвовать в общем разговоре, даже когда Рикардо делает попытку заговорить о том, что не может тебя не интересовать, – о твоих встречах с Аялой и Маргаритой Уселай. Ты говоришь об этом скупо и неохотно, очень сдержанно, словно тебе больно от того, что приходится сжигать что-то дорогое. Ощущение усиливается, когда они оставляют тебя в покое и ты вспоминаешь письмо Нормана, мысленно перебираешь свои папки, карточки – всю свою жизнь за те четыре года, что ты идешь по следам Галиндеса. Вашу последнюю встречу с Норманом около увитой плющом университетской стены; его наставления, твое недавно обретенное чувство уверенности в себе. Он просил тебя ничего не выдумывать, не создавать мифов. Он говорил, что хуже всего, если в центре научного исследования оказывается конкретная личность, и ты начинаешь восхищаться ею или ненавидеть. Другими словами, идти за мифом, каким бы ни представал в нем человек, – совершенством или чудовищем. Желая помочь тебе избежать этой опасности, Норман сказал, что прочитал статьи, стихи и письма Галиндеса и что как писатель тот показался ему весьма посредственным, впрочем, как и мыслитель, – ни одной оригинальной идеи, просто хороший публицист. И ты тут же яростно бросилась защищать Галиндеса. «Разве я занимаюсь им потому, что он был мыслителем? Или писателем? Я занимаюсь им потому, что смерть его была логическим продолжением его жизни». – «Не создавай заранее никаких схем – вдруг, в конечном счете, он окажется чудовищем?» Вспомнив этот спор, ты тянешься к папке с фотографиями и достаешь оттуда шесть снимков, которые прислал тебе Хосе Исраэль Куэльо из Доминиканской Республики. Слева – Агирре, спортивная фигура, упрямство на лице, он собирается что-то сказать. Вот на другой фотографии – снова Агирре перед микрофоном; глаза закрыты, руки протянуты к зрительному залу, словно из самой груди его вырывается какое-то искреннее, глубокое чувство. На прочих Агирре снят с высоким, худощавым, рано облысевшим мужчиной: в двухцветных туфлях, тропическом шлеме и костюме, которые носили в 40-е годы. Агирре и Галиндес. Вот и фотография, сделанная в Санто-Доминго, в 1942 году: группа эмигрантов-басков, а впереди двое мужчин – один худощавый, второй – крепкий и приземистый. Галиндес и Агирре. У Агирре – низко сдвинутая на лицо шляпа, Галиндес снят в тот момент, когда он шагнул вперед, к фотографу, и на лице его застыла полуулыбка, а взгляд устремлен куда-то вдаль. Какой же он худой! И тебе становится очень жаль его.

– Этим летом мы сможем взять напрокат небольшую яхту и поплавать по Средиземному морю. Можно доплыть до Греции, а потом вернуться паромом. Я тебе это повторяю, потому что, хотя мы за ужином ни о чем другом не говорили, вид у тебя был такой отсутствующий, словно ты ничего не слышала. Тебе что, Пилар и Марио не нравятся?

– Вовсе нет.

– Прости, если мы слишком много говорили о работе. Но ты, когда углубляешься во что-то свое, словно наглухо ставни закрываешь, совсем уходишь в себя.

– Да, это верно.

– Ты что сегодня, в постели читать не будешь?

– Нет. Я хочу, чтобы ты поскорее погасил свет – тогда я мысленно буду сочинять книгу, которую хотела бы прочитать.

– Намек понял.

Рикардо погасил свет, и ты чувствуешь в темноте, как он напряжен. Наверное, думает о том, что происходит между вами. И что будет дальше. Ты можешь успокоить его какими-нибудь ничего не значащими словами, но не хочешь делать этого, чтобы он не подумал, что речь идет о пустяках. Но и точку ставить в ваших отношениях ты пока не собираешься. Ты вела себя сегодня не очень-то вежливо и не принимала участия в разговоре Рикардо, Пилар и Марио, сказав себе в оправдание, что Испания для тебя – нечто преходящее, ты тут лишь проездом. А Галиндес? Почему Галиндес так реален, а страна, о которой говорят тебе Рикардо, Пилар и Марио, напоминает карту без очертаний, карту, расползающуюся на глазах, как сюрреалистические часы Дали.

– Мюриэл.

– Что?

– Знаешь, я иногда думаю о тебе на работе. Когда у меня неприятности, когда я раздражен. И мне так хочется на все плюнуть и поехать домой, к тебе.

Ты поворачиваешься к нему спиной, делая вид, что устраиваешься поудобнее, чтобы заснуть. Но на самом деле тебе хочется плакать. Отчаянно. Хочется насладиться горячими слезами, застывшими у тебя в глазах.

* * *

Ножом он достал из стеклянной банки зеленоватую пасту и намазал ее на кусок хлеба. Потом пальцами вытащил из похожей на гроб консервной банки анчоусы и положил их сверху на хлеб, а потом – еще один кусок хлеба. Облизал пальцы, а потом проделал ту же процедуру еще раз, приготовив второй бутерброд. Положив бутерброды друг на друга, он хлебным ножом аккуратно обрезал с краев корки. После этого завернул каждый бутерброд в фольгу и уложил в картонную коробку, на которой написано только одно слово «Марвел» – и ничего больше. Взглянув на лежащие в коробке бутерброды, повертел в воздухе пальцами, изображая руками птиц, нацелившихся на добычу. Взяв сваренные вкрутую яйца, огурец, стеклянную банку с зеленоватой пастой и еще четыре куска хлеба, он приготовил бутерброды с крутыми яйцами и нарезанным кружочками огурцом. Снова аккуратно обрезал корку и собрался было разрезать бутерброды по диагонали и даже почти коснулся ножом верхнего куска хлеба, но передумал и завернул их в фольгу. Они тоже были уложены в картонную коробку, после чего та была, наконец, закрыта.

– Профессиональная работа!

Он снова облизал пальцы, и это оказалось так вкусно, что он запустил всю пятерню в банку и запихнул в рот пюре редиса, перемешанное с творогом. С банкой в руках отправился в ванную, где, перед тем как тщательно вымыть руки, еще раз отдал должное содержимому банки. Зашел в комнату, взял валявшуюся прямо на постели поверх смятых простыней и скомканных одеял тонкую папку и засунул ее под мышку. Затем попытался найти место, где расположиться с бумагами. Отодвинув локтем все, что стояло на кухонном столике, протер освободившееся место тряпкой и положил папку туда. Уселся, облокотившись о стол и подперев голову руками. И открыл папку. В папке лежало несколько листов исписанной бумаги, и он пересчитал их пальцем, предварительно понюхав. В папке оказалось три страницы. Он разложил их на столе, как карты, которые наконец открыты перед началом решающей схватки.

– Посмотрим, что ты нам расскажешь, Норман.

Из кармана пижамной куртки он вытащил большой красный фломастер и начал сосредоточенно читать: «Дорогая Мюриэл! Я с таким нетерпением жду от тебя известий, что решил написать тебе сам…» Что он все ходит вокруг да около и никак не решается перейти к сути дела. Кажется, вот-вот, но тут Норман опять виляет в кусты. «Комитет по распределению стипендий фонда Холиока запросил у меня сведения о том, как продвигается твоя работа, поскольку я – твой научный руководитель, и выразил мне свои сомнения в целесообразности избранного тобой пути». Хорошее начало, ничего не скажешь: виноват во всем, конечно, Комитет по распределению стипендий фонда Холиока. Норман, как примерный мальчик, знает, чем может обернуться для него непослушание, и старается вовсю: «Они попытались сами получить информацию о Галиндесе, на основании которой пришли к выводу, что эта история утратила практически всякий научный интерес, а кроме того, с методологической точки зрения, ты избрала ошибочный путь. Как видишь, я разговариваю с тобой жестко – таким же жестким был и тон представителей этой почтенной организации». Поразительно, как он старается дистанцироваться от палача, являясь в то же время посланником этого палача. «Я взял на себя смелость выступить в защиту твоих интересов». Вперед, Норман, решительнее, покажи свое влияние научного руководителя, который на самом деле просто хочет половчее вывернуться и подать в выгодном свете предложение палача. «Чтобы упор в твоей работе был сделан на сопоставление этики сопротивления, как ее понимали политики в 30 – 40-е годы, с пониманием этого же вопроса современной постмодернистской философией, которая ставит под сомнение этическую природу сопротивления, другими словами – с теориями итальянской школы, возникшими как реакция на терроризм и его бесперспективность. Когда они поставили вопрос в этой плоскости, я увидел, что у тебя – у нас… есть выход…» Вот в этом ты прав, Норман: это выход для вас, более того, это единственно возможный для вас выход. «Я заставил их понять, что такой резкий и неожиданный поворот в твоих исследованиях неминуемо замедлит темп работы и к тому же ты окажешься вынуждена изменить место своих изысканий и вместо того, чтобы курсировать по маршруту Нью-Йорк – Санто-Доминго – Страна Басков – Мадрид, должна будешь отправиться во Францию и в Италию, где, как я полагаю, тебе придется встретиться с пророками на один день, исповедующими бессмысленность компромисса». Надо отдать этим интеллектуалам должное: как они могут убить и оживить при помощи слов любую надежду, искушают тебя и спасают этим искушением, возвращают тебе добродетель после того, как грех совершен. Нет, надо отдать им должное – выдумать это соблазнительное путешествие – Франция, Италия, и когда сомнения уже зародились в душе адресата, нанести ему окончательный удар: «И как твой друг, и как твой научный руководитель, я считаю такой поворот очень интересным – он более перспективен: ты сможешь извлечь из своих выводов немало пользы, что весьма пригодится тебе, когда надоест бродяжничать и ты решишь делать научную карьеру».

– Гениально! Просто гениально!

Мужчина резко встал, оставив бумаги на столе рядом с пустым стаканом из-под молока, остатками тостов с маслом и конфитюром, брошенной на середине мозаикой, изображающей Бруклинский мост, фломастерами, коробкой с сигарами, пепельницей с окурками и обгоревшими спичками и наполовину выкуренной сигарой, на кончике которой белела засохшая слюна, коробкой с бутербродами – типичная кухня, где уже несколько дней никто не убирался. «Но это не все». Прекрасно, Норман, продолжай в том же духе, еще удар. «Благодаря наступательной тактике, которая на самом деле была оборонительной, мне удалось добиться не только того, чтобы тебе продлили стипендию, если ты согласишься с высказанными предложениями и примешь предложенный план работы, но даже того, что фонд Холиока сам свяжется еще с двумя фондами, занимающимися культурными связями между США и Европейским сообществом, и добьется, я бы сказал, весьма значительного увеличения ассигнований на твою работу, а ты всегда сможешь расширить ее рамки, если упрешься и станешь настаивать на том, что тебя «заставили», «обманули». Так, слово «обманули» идет в кавычках – значит, это уже не обман, а лишь уловка, с помощью которой можно переложить вину на другую сторону и выбить из нее побольше денег. После этих диалектических штучек и рационального обоснования сделанного предложения зазвучали сентиментальные нотки, затронув нежные чувства – вдруг что-нибудь осталось от прежней страсти былых любовников: «В последнее время я чувствую какую-то внутреннюю опустошенность… Я бы выбросил за борт любого корабля, бороздящего воды у берегов Новой Англии, все эти обязательства, если бы ты решилась приехать, и мы бы поделились друг с другом всем, что пережито каждым из нас за три года разлуки».

– «Пережито каждым из нас за три года разлуки». Отдает Эмили Дикинсон.

«Я защищаю тебя, даже когда ты далеко, довольствуясь лишь воспоминанием о тебе, и это одно из самых дорогих мне воспоминаний, если не самое дорогое». Мужчина одобрительно хлопает ладонью по листам бумаги, одобрительно прищелкивает языком, потом убирает письмо в конверт, на котором написано «Личное», и пытается раскурить погасшую сигару. Откусывает кончик, зажигает и засовывает ее в рот зажженным концом, дует, чтобы дым пошел через другой конец, затем вытаскивает сигару и берет ее полными и твердо очерченными губами, всем своим видом выражая удовлетворение. Переставляет все со стола на поднос, относит в мойку, где уже покоятся останки других одиноких трапез.

– Пусть миссис Тейт вымоет.

Он направляется в ванную, освещенную лампочками вокруг продолговатого зеркала. Чистит зубы электрощеткой, потом ощупывает пальцем каждый зуб. Зеркало отражает его искаженное лицо – гримасы, которые он сам себе строит; приблизившись вплотную к собственному отражению, он целует себя в губы. Губы, отраженные в зеркале, всегда такие холодные! Снимая на ходу пижаму, мужчина идет в комнату, где царит полный хаос – именно такой день предстоит ему сегодня. С бардаком в комнате контрастирует безупречный костюм на вешалке, словно этот костюм – посланец другого миропорядка, другой грани одной и той же жизни. Когда, надев костюм, мужчина поворачивается к зеркалу, запыленное стекло восхищенно возвращает ему безупречный образ.

– Ты хорошо сохранился, Эдвард. Ты им не по зубам.

Поэтому он не стал дожидаться тяжелого, отделанного красным деревом лифта с цветными стеклами-витражами и спустился пешком с тем достоинством, которое допускали его упитанная фигура и коробка с бутербродами, зажатая под мышкой. Консьерж говорит, что он индеец, а на самом деле он чикано, или наоборот, мужчина никогда не успевает спросить его, потому что видит всегда только профиль этого человека, неизменно сидящего перед шкафчиком с ключами; он высовывается с усталым выражением лица, только когда о чем-нибудь спрашиваешь.

– Меня ждут?

Консьерж кивает. Во втором ряду стоит такси, и внутри он различает толстяка Соумса, который делает ему знаки поторопиться.

– Как ты долго! Полицейский глаз с нас не спускает.

Сегодня роль таксиста досталась Дункану; он оборачивается, чтобы улыбнуться и поздороваться. Зажав нос двумя пальцами, спрашивает с безупречным негритянским акцентом:

– Куда угодно господам, чтобы я их отвез?

Это его любимая шутка, и он один смеется, пока выруливает из длинного ряда машин, направляясь к Мэдисон-Сквер-Гарден. Одновременно нажимает на кнопку, чтобы поднять стекло, отделяющее заднее сиденье от водителя, но успевает услышать Соумса:

– Меня высади в Виллидже.

Когда стекло окончательно отрезает их от Дункана, Соумс быстро говорит:

– Времени мало, поэтому сразу к сути. Как дела?

– Профессор прекрасно справился с заданием.

– Я читал. За ним было установлено наблюдение, чтобы установить, что он не попытается передать каким-нибудь образом другое письмо, Он не пытался связаться с девушкой?

– Нет, не пытался. Теперь мы ждем, что она ответит.

– Это глупо, но так устроен мир. Удары всегда передаются от одного к другому, но от этого не перестают быть ударами: я получил свое и тут же перебросил удар тебе. Эта история не может продолжаться вечно, и нельзя допустить даже малейшей дестабилизации обстановки в Санто-Доминго, где ослепший президент вот-вот отойдет в мир иной. Его превосходительство сказал мне еще раз: «Соумс, нельзя допустить, чтобы на одном острове, через середину которого проходит граница, возникло два очага напряженности». И он говорит это так, словно я полный кретин и не знаю, что у него прямой провод с Госдепом и они пытаются замести следы, оставшиеся от этой истории 56-го года.

– Тридцать лет – не срок.

– Смотря для чего. Но не будем отвлекаться. Надо дождаться ответного письма этой девицы и очень внимательно его прочитать. Я не верю, что у этой парочки нет своего шифра.

– Они больше похожи на романных заговорщиков, чем на политических.

– Литература много потеряла в твоем лице. Его превосходительство так не считает. Его превосходительство считает, что красные ничего не делают просто так.

– Когда его превосходительство уйдет в отставку?

– Никогда. Люди, достигшие определенного уровня, не выходят на пенсию никогда. На пенсию уходим мы, среднее руководящее звено, и рядовые сотрудники.

– Мы с тобой почти одного призыва. Ты когда начал?

– Во время Суэцкого кризиса в 56-м. Мой вклад был минимален – как у актеров-новичков, которые выходят на сцену, чтобы сказать только: «Ужин подан». Вот и я сказал что-то в этом духе.

– Что еще? Ты вряд ли появился, чтобы составить мне компанию и проехать со мной несколько кварталов.

– Нет, конечно. Слушай меня внимательно. Если девица не даст задний ход, придется провести операцию в полном объеме и немедленно перейти к следующему этапу.

– Я дам указания.

– Нет.

– То есть?

– Следующий этап ты проводишь лично, а сотрудники спецслужб могут быть подключены впоследствии, если понадобится, но при этом у них не должно быть никакой информации о том, что делаешь ты. Ты должен задействовать только дона Анхелито.

– Эту мумию?

– Эту мумию.

– Значит, старые мумии снова нужны?

– Мы оба с тобой старые мумии.

– Вся эта история начинает попахивать египетским саркофагом.

– А ты не нюхай. Тебе платят не за то, чтобы ты нюхал.

– Это точно.

– В остальном все в порядке? Как жена, дети?

– Соумс, я развелся десять лет назад и понятия не имею, где сейчас мои дети.

Соумс смотрит на него недоверчиво: он давно знает этого человека и ознакомился с его досье; впрочем, может, это было досье другого человека.

– Ты шутишь?

Но тут машина мягко тормозит, и Соумс, не успев ответить, быстро вылезает из нее. Потом наклоняется к своему собеседнику и спрашивает:

– Ты все понял?

– Все.

Такси мягко кружит по Гринич-Виллиджу. Дункан опустил разделительное стекло и заметил, что ранним субботним утром город кажется совсем опустевшим.

– Если бы так всегда! Иногда мне приходится ездить в воскресенье через Финансовый Квартал. Нет места в мире спокойнее, чем Уолл-стрит воскресным утром, и люди, что нежатся в Бэттери-парке, кажутся просто из другого города, из другого мира.

Такси делает круг и въезжает на Бруклинский мост. Когда они проезжают Бруклин, он спрашивает:

– Вы помните фильм Денни Кэя «Парнишка из Бруклина»?

– Мне никогда не нравился Денни Кэй: вечно он паясничал. Я предпочитал Боба Хоупа.

– Боба Хоупа, – еле слышно бормочет мужчина: интересно, он еще жив? – А Хоуп жив?

– Жив и работает. Приезжал и выступал перед нами, когда мы были в Корее. Вы были в Корее?

– Нет.

Машина едет по улице, застроенной симметричными зданиями из красного кирпича с большим количеством пожарных лестниц. Иногда меж домов мелькнут грязные воды канала Баттермилк, а вдали – небоскребы Манхэттена. Мужчина расплачивается, берет у водителя квитанцию, машет ему рукой на прощанье, а потом, как заправский спортсмен, преодолевает ступеньки, ведущие к резной деревянной двери с зарешеченными стеклами. Прижав одной рукой к себе коробку с бутербродами, он другой вставляет пластиковую карточку в щель рядом с вывеской «Бюро развития», и дверь открывается. Кажется, что в холле никого нет, но за матовыми стеклами можно различить тени двух мужчин в форме. Они наблюдают, как он пересекает холл и, пройдя по коридору, оказывается в большой комнате, где стоят двадцать рабочих столов с выключенными компьютерами. Рядом с тем, за которым, похоже, не работает никто и никогда, висит на стене огромная фотография – Нью-Йорк с птичьего полета, 1922 год. Опустив руку под последний стол, словно хочет прилепить там надоевшую жвачку, мужчина нажимает на кнопку, которая открывает вход в пещеру Али-Бабы. Фотография Нью-Йорка медленно отъезжает в сторону. За ней оказывается еще один коридор, еще одна дверь, за которой – кабинет шефа, каким его обычно изображают в телесериалах. И трое сидящих там мужчин, увидев его, удивленно поднимают брови и пожимают плечами. Он направляется к своему столу начальника – внушительному, из настоящего дерева из лесов Новой Англии. Когда он усаживается, обмен удивленными взглядами прекращается. Мужчина ставит коробку с бутербродами на стол, выбирает фломастер из тех пяти-шести, что лежат перед ним на столе, и размашисто пишет на чистом листе бумаги: «Рохас, тайный осведомитель, НЙ-5075».

– Я полагаю, вы уже ознакомились с досье и знаете суть дела. Теперь верните папки в архив и постарайтесь запомнить как можно больше информации из прочитанного. А то, что вы не можете запомнить, – зашифруйте.

Говоря, он что-то чертит на бумаге, потом комкает лист, встает, подходит к окну и выбрасывает его в канал Баттермилк, но тот не долетает. Он уже десять лет пытается попасть в канал, но скатанная шариком бумажка всегда опускается во внутренний двор, не долетая даже до просвета между зданиями, сквозь который виднеется часть Бруклинского моста и проносящиеся по нему машины.

– Роберт Робардс. Всю корреспонденцию, поступающую на его имя, передавать мне. Имя держать в тайне. Я по-прежнему, на всякий случай, Эдвард Хук. Установить за ним постоянное наблюдение, но не пугать. Особенно важны его контакты с Испанией, с Мюриэл Колберт. Дело «Рохас, доверенный тайный осведомитель НЙ-5075» должно быть закончено как можно скорее.

Он открывает картонную коробку, на которой написано только одно слово – «Марвел», – и взорам присутствующих в комнате мужчин открывается пирамида из четырех бутербродов.

– Здесь хватит на всех. Давайте перекусим, а я пока вкратце изложу суть.

– Согласно данным архива, дело Рохаса, Нью-Йорк, 5075, закрыто после судебного процесса в Федеральном суде в Вашингтоне над Джоном Франком, состоявшегося 9 декабря 1957 года. Он обвинялся в том, что, будучи агентом Трухильо, осуществил похищение и способствовал исчезновению Рохаса, другими словами – Хесуса Галиндеса.

– Все так, Йерби. Все верно. Однако некоторые дела, будучи сданы в архив, обрастают плотью, и вот перед нами снова Рохас или его призрак. Я не собираюсь взывать к вашей сентиментальности, ребята, но в данном случае речь идет о деле коллеги. Вот бутерброд с анчоусом и редисом. Смотри, Иерби, какой аппетитный. Это тебе, ведь ты уже выступил. Кто хочет сказать что-нибудь умное? Можно и не очень умное. Ладно. Сейчас я дожую и кратко изложу суть дела.

Он выдвинул ящик письменного стола; там оказались шесть банок с пивом, и они перекатились от резкого движения. Мужчина передал каждому по банке.

– Если бы вы видели, что жрал этот высоколобый из Йельского университета, вас бы просто вывернуло. Манера человека есть отражает его способ мышления, и когда видишь, как они едят бог знает что, сразу понимаешь, что они могут быть только извращенцами. Но не будем больше терять времени. Хесус Галиндес, Рохас, был похищен в Нью-Йорке группой коммандос Трухильо и перевезен в Доминиканскую Республику; в этой операции по его похищению и перевозке принимали участие и американцы. Детали вам известны. Рохас сотрудничал с ФБР и с Конторой, о чем Трухильо не подозревал. Поэтому он хорошенько влип с этой историей, и пришлось сочинять правдоподобное объяснение для общественности, после того как не удалась кампания по дискредитации Галиндеса. Сенатор из штата Орегон, Чарльз Портер, потребовал расследования обстоятельств смерти пилота Мёрфи, который вел самолет, доставивший Галиндеса из Соединенных Штатов в Санто-Доминго, и клубок начал распутываться. Портер был один из этих либералов-камикадзе, которых так много в нашей стране. Он обвинил не только Трухильо, но попутно и ФБР, и полицию Нью-Йорка, и ряд деятелей из лобби Трухильо. Этот тип возомнил себя Дэйви Крокеттом[17] и начал крестовый поход против Трухильо, но в основе всех его действий было дело Галиндеса, хотя главным требованием оставалось изучить обстоятельства смерти его земляка Мёрфи. Связи Портера расследовали, но не удалось обнаружить ничего, что указывало бы на его близость к подрывным группам, – никаких следов подрывной антиамериканской деятельности. Его либерализм был беспределен, и в конечном счете он стал раздражать всех политиков, поскольку они чувствовали, что косвенным образом их обвиняют в потакательстве Трухильо. Политическая карьера Портера закончилась в 61-м, по случайному совпадению в тот же год, когда убили Трухильо. Это была победа бывшего сенатора, потому что именно благодаря ему сложилось негативное представление о Трухильо, и нам даже пришлось вмешиваться и способствовать его свержению.

– Вы принимали во всем этом участие?

– Да. Мне поручили заниматься делом Галиндеса почти сразу после его исчезновения, когда Гувер принял всю эту историю слишком близко к сердцу, потому что Галиндес был, главным образом, его агентом и он боялся, что на его ведомство упадет тень. ФБР для Гувера было вроде прачечной, которую он открыл на деньги, скопленные за всю жизнь. Смерть Трухильо заставила многих замолчать, а вскоре появился и Фидель Кастро, который превратился для всех во врага номер один. Дело Галиндеса стали считать законченным, а всю ответственность возложили на Джона Хейна, то есть на Джона Франка, ренегата из ФБР, который делал вид, что поставляет Галиндесу информацию, а в действительности был агентом Трухильо. Кроме этого, мы располагали отчетом о деле Галиндеса, написанным Моррисом Эрнстом. Все, что у Портера было белым, у Эрнста оказалось черным. Это был известный адвокат, которому заказали отчет, чтобы снять обвинение с определенных деятелей, сторонников Трухильо, среди которых был и сын Рузвельта. Эрнст пришел к выводу, что Галиндес просто «исчез», и подкрепил существовавшие подозрения, что тот был коммунистическим агентом и бежал в СССР, прихватив изрядное количество долларов, по примеру Понтекорво, Бёрджесса, Маклина и Филби. Портер был так возмущен докладом Эрнста, что выступил против него публично. «Куда делся вчерашний либерал? Где прекрасный адвокат? Почему он проституирует свой талант ради Трухильо?» Некоторые вещи просто не умещались у бедняги Портера в голове, но сомнения уже были посеяны, Трухильо убит, и никого из лиц, причастных к похищению и смерти Галиндеса, не осталось в живых, а Балагер, пришедший на смену Трухильо, приказал сжечь все архивы. Портер против Эрнста, Эрнст против Портера. Нашим людям в Санто-Доминго пришлось хорошо потрудиться, и после смерти диктатора было решено провести некоторую либерализацию. Поэтому новое демократическое правительство обратилось к правительству США с просьбой о расследовании, связанном с жертвами Трухильо, и в первую очередь – Рекеной и Галиндесом. Допросили ряд наемных убийц Трухильо, и в первую очередь Бернардино, сидевшего в тюрьме в Санто-Доминго. Мы выяснили, что в 54-м Галиндеса приговорили к смерти и Трухильо в ходе своего визита в Испанию попросил у правительства Франко сведения о Галиндесе. Если вы заглянете в папки, то убедитесь, что 30 августа 1963 года помощник судьи окружного Манхэттенского суда официально признал смерть Галиндеса, убитого в Доминиканской Республике по приказу Трухильо. Было решено передать отцу Галиндеса личные вещи сына и тридцать семь тысяч долларов в качестве компенсации. Так обстояло дело четыре года назад.

Он снова выдвинул ящик стола, и банки перекатились, стукаясь друг о друга. Присутствующие отказались, и тогда этот приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек, отогнув длинным ногтем ушко, открыл банку, и пена вырвалась наружу.

– Тридцать семь тысяч компенсации.

– Тридцать семь тысяч в шестидесятом году были хорошие деньги.

– Отцу Галиндеса они были не нужны. Он был не то гинекологом, не то дантистом в Мадриде. Вполне обеспеченный человек и, если я не ошибаюсь, президент футбольного клуба.

– «Аякса»?

– «Аякс» – не мадридский клуб, Салливен.

– Мне всегда казалось, что это испанский или греческий клуб.

– Какая разница? Вы меня внимательно слушаете? Четыре года назад мы узнали, что некая Мюриэл Колберт, ученица Нормана Рэдклиффа, в прошлом жена мормонского пастора, потом любовница чилийского фотографа, а до этого – любовница Рэдклиффа, интересуется делом Галиндеса. Папка № 12, докладная записка о Рэдклиффе. Сигнал тревоги прозвучал, когда она стала проявлять активность в Нью-Йорке, даже встретилась с Эрнстом и с теми, среди кого вращался Галиндес в свой нью-йоркский период. Мы предположили, что дальше она отправится в Санто-Доминго, и была объявлена тревога. Честно говоря, я не знаю, ни кто объявил тревогу, ни кто предпринял все шаги, которые необходимо было предпринять для того, чтобы меня вызвали на секретное совещание. Требовалось наметить горячие зоны, и на случай, если Мюриэл Колберт пересечет границу такой зоны, остановить ее, но лучше – помешать ей это сделать вообще. И когда все уже было подготовлено, чтобы направить ее по ложному следу, по приезде в Санто-Доминго, Мюриэл Колберт неожиданно отправляется в Испанию. Сначала – в Басконию, где встречается с людьми, побывавшими в эмиграции и знавшими в те годы Галиндеса, затем – в Мадрид, а наши люди следуют за ней по пятам. И тут она становится подругой, очень близкой подругой, сотрудника Министерства культуры.

– Какая чувствительная дамочка.

– Жгучая.

– Может, ее просто отшлепать по заднице?

– Чем?

– Забудьте о своих фантазиях. Пока она была в Мадриде, мы встретились с Рэдклиффом. С ним встречался я сам и понял, что из него можно веревки вить. Он такой трус: при одной мысли, что может лишиться своего дома с бассейном, готов обделаться. Из тех радикалов, которые хотят сохранить и свой радикализм, и уровень жизни. Сейчас все зависит от него. Или ему удастся убедить Колберт, чтобы она бросила заниматься делом Галиндеса, или нам придется ввести новые элементы, чтобы сбить ее с пути, пока дело не зашло слишком далеко.

– Все подготовлено на случай, если она отправится в Санто-Доминго?

– Все, но мы уже не так уверены, как раньше. Многое изменилось в Санто-Доминго: замешанные в убийствах люди и те, кто может что-то сказать, постарели, они уже не такие твердые, и те, кто готов раскрыть тайну, больше не боятся тени Трухильо. Доказательство: Мюриэл Колберт неожиданно получила пакет от Хосе Исраэля Куэльо, владельца издательства в Санто-Доминго. Этот человек пользуется большим авторитетом среди интеллигенции; в прошлом он коммунист, причем важная шишка: много ездил по странам Карибского бассейна и даже побывал в Советском Союзе. Куэльо послал Колберт подлинные документы, связанные с делом Галиндеса, и предложил ей приехать в Санто-Доминго, где она сможет продолжить свое исследование и «придать ему местный колорит». Она приняла это приглашение, но точной даты приезда пока не назначила. Это дает нам шанс, время. Мы определяем в Санто-Доминго зону безопасности, и если Колберт вступает в ее пределы, остается еще предпоследняя возможность, о которой я пока говорить не стану. Если она справится с этим предпоследним препятствием, в игру вступаете вы.

Закончив, приземистый, некогда светловолосый, а теперь лысый человек оглядывает своих сотрудников и замечает, что они беспокойно ерзают и мысли их далеко. Они слушают его с профессиональным вниманием и время от времени поглядывают на часы по той же причине, по которой он вынужден сократить свои объяснения.

– Матч начинается только в семь.

– Мне нужно два часа, чтобы добраться до дому.

– Я задержу вас еще совсем немного. В розданных вам папках – материалы, которые вы должны выучить наизусть, – всё, и фотографии, и тексты. В случае, если вам придется вступить в игру, хотя я надеюсь, что этого не случится, эти бумаги должны быть уничтожены.

– Если нам придется вступать в игру напрямую, кто будет руководить группой?

– Я.

Мужчина благодарно отмечает, что его сотрудники удивлены. Любому покажется странным, что его, одного из самых опытных зональных руководителей, направляют возглавить оперативную группу.

– Ого, какое этому придают значение!

– Просто снимают с себя ответственность.

Они поднимаются, несколько разочарованные, поигрывая мускулами, слишком тренированными, чтобы долгое время оставаться в бездействии. Когда они выходят, их гибкие, агрессивные фигуры отчетливо проступают под небрежной одеждой служащих, вызванных на работу в воскресенье, – спортивная обувь на толстой мягкой подошве, три кота с настороженными взглядами возвращаются в спокойный воскресный Бруклин. Оставшись один, приземистый лысый человек доедает бутерброды и снова выдвигает ящик письменного стола. Там остались еще две банки, и он медленно выпивает их, одну за другой, затем похлопывает себя по вздувшемуся животу, вспомнив подтянутые фигуры коллег; его собственное тело всегда было скорее мощным, чем мускулистым.

– Ты, как шкаф, Эдвард, ты похож на шкаф. У тебя внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.

В этом сходились все три его жены, хотя каждая из них выражала эту мысль по-своему.

Широкозадый гиппопотам уткнулся брюхом в тину. Он хоть и кажется неуязвим, всего лишь плоть и кровь он.

– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард.

Он говорит это вслух, а потом подражает голосу Соумса:

– Литература много потеряла в твоем лице, Эдвард. Как жена, дети?

Он смеется и, встав из-за стола, подходит к окну, выбрасывает в пространство три пустые жестянки. Назад он возвращается тем же путем, что пришел, – через комнату, где застыли выключенные компьютеры, по коридору под пристальными взглядами часовых, и выходит на улицу, на полуденный солнечный свет.

Он быстро идет к конечной станции метро и, когда поезд подземки проносит его под каналом, смотрит на потолок вагона, думая о тоннах воды над своей головой. Покоренный хорошей погодой, он выходит в Гринич-Виллидж, шагает по улице среди неспешно прогуливающихся людей – они разглядывают витрины открытых в воскресенье магазинов электроники или ищут, где перекусить. Он не торопится, шагая с деревенской неспешностью или с зачарованной медлительностью туристов, неожиданно пораженных этими европейскими улицами, ставшими литературным и джазовым мифом, что прихотливо петляют и не имеют ничего общего с прямыми улицами Манхэттена. Тут прогуливались Эдгар По, Мелвилл, Генри Джеймс. На Вашингтон-сквер полно уличных артистов, и рядом с чернокожим клоуном, которого окружила кучка любопытствующих, показывает свое искусство акробат на велосипеде, а неподалеку собрались панки, у которых нет других зрителей, кроме них самих. Неожиданно приобретает академическую строгость Нью-Йоркский университет, и человек с отвращением на лице оборачивается, словно чуть было не наступил на бесформенную душу Нормана Рэдклиффа. Он оглядывается в поисках закусочной, а войдя туда, на секунду восхищенно замирает перед огромной горой гамбургеров. Купив гамбургер, с упоением впивается в него зубами, мечтая о том, чтобы это удовольствие длилось вечно: рот его заполняет кетчуп, а на зубах похрустывают лук и листья салата. Затем, проглотив все это, приступает к яблочному пирогу и крему, который поглощает ложками, быстро отправляя их в рот одну за другой. Он сыт и, чтобы унять легкий озноб, берет большую чашку кофе. Когда мужчина выходит из закусочной, Гринич-Виллидж уже опустел. В ресторанах полно народа, и за стеклами видны сидящие люди, которые поглощают блюда самых разнообразных кухонь – итальянской, китайской, индийской; люди, полностью отдавшиеся воскресной неге. Он проходит мимо арки на Вашингтон-сквер и оказывается на Пятой авеню. Теперь он снова в Нью-Йорке, и на горизонте виднеются небоскребы. Около дома № 30 он на минуту останавливается и разглядывает кирпичный фасад и дверь подъезда под навесом; мужчина оглядывается и представляет, как Галиндес ходил по этому тротуару. Возможно, у него была упругая походка, и при ходьбе он слегка покачивал головой, потому что мужчине смутно помнится: Галиндес был высок, с тонкой шеей, но с большой головой. Мужчина представляет две огромные черные руки на шее Галиндеса, и закрывает глаза, прогоняя это видение. Тут он вспоминает, что торопится, и подзывает такси. Сидя в машине, мужчина оборачивается, глядя на стремительно удаляющийся фасад дома № 30.

– Вас отвезти куда-нибудь или просто покатать по городу? – спрашивает таксист.

– К Мэдисон.

Это совсем близко, и таксист что-то раздраженно бурчит. Приземистый человек смотрит на свои ноги – скоро им стукнет шестьдесят – и вспоминает, как часто они устают, опухают, и на них проступают красные прожилки и узлы вен. Ноги благодарны ему за то, что он взял такси и дал им передохнуть, но снова возмущенно дают о себе знать, когда он вылезает из машины и идет к своему подъезду. Консьержа – не то индейца, не то чикано – не видно, и приземистый человек рад, что можно избежать ритуала приветствия, на которое привратник отвечает, только если его повторить и остановиться. Вдохнув спертый воздух своей квартиры, мужчина сразу чувствует себя в своей тарелке, словно здесь лучше дышится, и скидывает с ног мокасины, бросив их прямо в прихожей. В носках он направляется в кухню, но, проходя мимо гостиной, краем глаза с удивлением замечает, что там царит необычный порядок. Кто-то навел порядок в его бардаке, и это не могла быть миссис Тейт, потому что сегодня воскресенье, и мужчина опускает руку под пиджак, чтобы проверить, на месте ли пистолет. Но тут же видит женщину – она заснула на софе, обитой потертым плюшем. Он узнает ее, эти тонкие ноги, белоснежную до синевы кожу с сероватым оттенком, туго обтянутую кожаной юбкой аппетитную задницу – единственная аппетитная часть тела, – и спадающие на белую блузку кудряшки, – все, что осталось от кропотливой работы парикмахера. Женщина заснула, положив голову на согнутую в локте руку и уткнувшись лицом в спинку софы. Около двери в спальню стоит ее дорожная сумка, и повсюду – следы ее попыток привести жилье в божеский вид. В кухне вся посуда перемыта и высушена, от остатков завтрака не осталось и следа; наведен порядок и в холодильнике. Пахнет сосновым дезодорантом для помещений, и мужчина со стыдом вспоминает, что бросил мокасины прямо в коридоре. Он поворачивается, чтобы водворить их на место, и тут слышит ее голос:

– Эдвард?

– Джудит! Вот не ожидал!

– Эдвард…

Сев, она проводит рукой по лицу, которое еще бледнее ног, словно стирая с него остатки сна; понемногу лицо ее принимает обычное выражение, и женщина улыбается:

– Эдвард!

– Я думал, ты отсюда в двухсот милях.

– Я тебе объясню.

Мужчина пытается понять, доволен он или нет тем, что эта метиска снова вошла в его квартиру и в его жизнь.

– Устраивайся удобнее.

– Мне удобно. У меня была ужасная дорога.

Мужчина чувствует, как нижняя часть его тела напрягается при одном воспоминании о тех днях, когда эта обнаженная женщина лежала вот на этой софе.

– Почему ты меня не предупредила?

– Все вышло совершенно неожиданно, я тебе расскажу. Налей мне чего-нибудь. Бутылку виски я поставила на место.

Где может быть место у бутылки виски? И он вспоминает, что в квартире есть маленький бар – и даже со складной стойкой, забитой книгами и початыми бутылками. Вот он, в углу гостиной. Книги уже не свалены в беспорядке, стоят ровными рядами, их поддерживают бутылки.

– Я смотрю, ты хорошо потрудилась.

– Я поняла, что ты не скоро придешь, и мне стало скучно. Я или усаживалась думать, или принималась плакать, или скучала.

У нее большие, чуть покрасневшие глаза и крупные губы, слегка припухшие, в складке которых угадывается разочарование. Мужчина вздыхает и, превратившись на минуту в бармена, наливает «Олд Кроу» в два стакана. Ему не хочется идти на кухню, и он говорит:

– Я предпочитаю без льда. А ты?

– Я тоже.

Он протягивает ей стакан и усаживается напротив. Они неторопливо пьют. Мужчина пытается угадать, что же она ему расскажет; она думает о том, как все это рассказать.

– Могу я пожить у тебя несколько дней?

– Конечно.

Но она уловила нерешительность в его голосе.

– Я создам тебе проблемы? У тебя есть любовница?

– Нет. Дело не в этом. Ко мне приходит женщина убирать квартиру, хотя сегодня это было незаметно. Она приходит, по-моему, два раза в неделю. Ей велено не наводить безукоризненного порядка, у меня тут свой. На службе у меня все в безупречном порядке, а дома я этого не хочу.

– Прости, пожалуйста.

– Нет, ты все сделала правильно. Всему есть предел, и сегодня утром дом был похож на свинарник.

– Твоя экономка будет шокирована?

– Она не экономка. Это просто очень любопытная негритянка.

Он прикусывает язык, но слово «негритянка» уже сорвалось с его губ. Однако Джудит нисколько не обиделась.

– Ты можешь остаться на несколько дней, но пойми, что по роду моей работы я должен вести скромный образ жизни и ничем не выделяться.

– А где ты работаешь, Эдвард?

– Служба коммерческой информации. Я составляю коммерческие отчеты.

– У тебя книги, как у профессора в университете. Их немного, но такие заумные. Тут стихи. И между прочим, когда мы с тобой познакомились в Чикаго, ты сказал, что ты коммивояжер.

– Может быть, тогда я и был коммивояжером. В этом есть доля истины. Мне приходится много ездить.

– Я много раз была в этой квартире, но как-то не обращала на все это внимания: я же всегда заходила ненадолго. Я не хочу навязывать тебе своего общества, но мне нужно найти работу в Нью-Йорке. С Ричардом все кончено.

«Кто такой Ричард?» – думает он, но с участливым видом кивает, разглядывая женщину, слегка закрывшись стаканом виски, который поднес к лицу, чтобы скрыть внутреннее раздражение.

– У меня есть деньги, но на гостиницу не хватит. Если только в совсем дешевой.

– В районе университета есть вполне приличные гостиницы и относительно дешевые. Кроме того, у них то преимущество, что тараканы там помельче: их кормят хуже, чем в «Плазе» или «Уолдорфе».

– Если ты позволишь, я бы приняла ванну, чтобы расслабиться.

Он широким жестом показывает ей, что путь в ванную комнату открыт, и отмечает, что походка у нее упругая, несмотря на огромный зад. Кончики его пальцев еще помнили, каков этот зад на ощупь, какая там прохладная шероховатая кожа; они помнили и всегда влажное влагалище, в черных волосах, словно окруженный ресницами глаз циклопа. Мужчина закрывает глаза и пытается представить, какие преимущества таит в себе новая ситуация. Их нет. Нижняя часть его тела по-прежнему парализована, словно мозг категорически противится желанию. Он наливает себе еще «Олд Кроу» и еще. Вспоминая предыдущие встречи с Джудит, то, как он случайно переспал с ней в одной из командировок и как потом их отношения превратились в долгую связь, теперь уже почти забытую. Ключ? Кто ей открыл? В какую минуту алкогольного или сексуального опьянения он дал ей ключ от квартиры? Мужчина подходит к двери ванной и кричит:

– Консьерж тебе ничего не сказал?

– Его не было, а потом – мы с ним знакомы.

– Знакомы?

– Я останавливалась поболтать с ним, когда бывала здесь раньше.

– Ты разговаривала с консьержем? Мне это пока ни разу не удавалось, а я живу тут четыре года.

В ванной от движения ее ноги плещется вода. Он представляет белую ступню, приподнятую над пеной. Ведь она могла быть смуглой метиской, или почти белой, или совсем темнокожей, но откуда взялся этот сероватый оттенок? Как у больной негритянки. Хотя следует признать: тело у нее аппетитное, задница покачивается соблазнительно, а соски такие же большие, как и все остальное. Однако он решает, что не стоит еще раз убеждаться во всем этом, и возвращается в гостиную за бутылкой виски. Голова его разгорячена спиртным, дышит он уже прерывисто, в голове крутятся разные образы и мысли, а голос повинуется плохо, когда он приветствует появившуюся из ванной женщину, завернутую в белое полотенце; другое она, как тюрбан, намотала на мокрые волосы.

– Ты похожа на бедуина.

– А ты – на гиппопотама, который у себя дома – в гостях.

Непослушными губами он декламирует:

Широкозадый гиппопотам Уткнулся брюхом в тину. Он хоть и кажется неуязвим, Всего лишь плоть и кровь он.

– Ну что я говорила? Ты настоящий поэт.

– Я мог им стать. И профессором мог стать.

– Что же тебе помешало?

– Какое-то время я им и был, но следовало выбирать: книги читать или жить полной жизнью.

Она распахивает обернутое вокруг тела полотенце – обнаженная в уже густеющих сумерках.

– Хочешь?

– Потом.

Она снова запахивает полотенце, идет к стойке, чтобы налить себе еще виски.

– Случилось то, что должно было случиться. Я много лет старалась обманывать себя и обманывать Ричарда – что есть, то есть, от правды не уйдешь. Кто это сказал, что в Америке что есть, то есть. Мы это проходили в начальной школе.

– Калвин Кулидж. Его лучшее высказывание.

– Президент?

– Президент.

– И он прав. Что есть, то есть. Ты ведь знаешь Ричарда.

– Нет, я не имел удовольствия с ним познакомиться.

– Я вас знакомила, прекрасно это помню.

– Нет. Я не так легко забываю тех Ричардов, с которыми меня знакомят.

– Ты пьян?

– Немного.

Женщина подходит к своей дорожной сумке и вытаскивает оттуда маленький несессер, а из него – маникюрный набор. Потом усаживается напротив него, скрещивает ноги, тонкие, с сероватым отливом, и начинает заниматься ногтями на ногах с такой поглощенностью, словно от этого зависит мировая гармония. Тут мужчина вспоминает свои планы на вечер и резко вскакивает:

– Футбол!

Глазами он ищет предмет, без которого не может обходиться, но не видит его.

– Куда ты дела пульт?

Она головой показывает в сторону телевизора, где лежит его электронный помощник. Мужчина нажимает на кнопку и плюхается на софу, перебирая каналы. Из пустоты на черном экране возникают фигуры, движущиеся по зеленому полю, освещенному подсветкой. Они множатся, налетают друг на друга, и голос диктора не то следит за ними, не то командует ими.

– Я никогда не забуду финальный кубковый матч в 86-м, в Пасадене, между «Гигантами» и «Денверскими Жеребцами». Тогда «Гиганты» снова заявили о себе, а Нью-Йорку это было необходимо.

Женщина не слушает этого монолога. Две большие слезы катятся по ее щекам, и сразу становится понятно, что она не так сосредоточена на своих ногтях, как это кажется. Но мужчина ничего не замечает, уставившись на экран и борясь со сном: глаза у него слипаются, как всегда, когда он, выпив, усаживается перед телевизором, – сон охватывает его, как чудодейственный бальзам. Сначала он ему сопротивляется, но постепенно глаза наполняются покоем, сном, пустотой. А когда он просыпается, то видит перед собой миллионы прыгающих мелких точек, точно экран заполнили взбесившиеся насекомые, но просыпается он не от жужжания телевизора, а от требовательного звонка домофона, соединенного с кабиной консьержа. Мужчина с трудом поднимается и, пошатываясь, подходит к домофону; сняв трубку, он с трудом понимает, что ему говорят. Сейчас голос консьержа – не то индейца, не то чикано – не кажется ему таким безличным: в этом голосе сквозит раздражение.

– Я уже полчаса вам звоню.

– Я спал.

– К вам курьер. Наверное, у него важное сообщение, потому что сейчас два часа ночи. Он меня разбудил.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже.

– Я пропускаю его?

– У него есть удостоверение?

– Есть.

– Тогда пусть поднимается.

Он ждет, приоткрыв дверь так, чтобы видеть коридор, а сам оставаясь за дверью; и вот курьер появляется – в мотоциклетном шлеме и в темных очках. На шлеме – значок курьерской службы Конторы. Молча мужчина берет у посыльного конверт и взамен вручает расписку в получении. Запирает дверь, кладет конверт на тумбочку в прихожей, потом идет в кухню и сует голову под струю холодной воды; достает две таблетки «алказельцера», бросает в стакан с водой. Залпом выпивает, берет конверт и плюхается на софу, раздраженно глядя на опустевший телевизионный экран. Теперь до утра он так и не узнает, чем кончился матч. Мужчина выключает телевизор и в тишине сразу чувствует себя лучше. Он вытаскивает из конверта четыре листка. На одном стоят цифры, которые он читает с таким видом, как будто у него в голове компьютер; три остальные – письмо Мюриэл Колберт к Норману Рэдклиффу. Он бегло просматривает письмо, ища только самое главное – то, что его интересует больше всего, – а затем отправляется в кухню, вытаскивает из холодильника банку пива и жадно пьет, пока пена не начинает стекать у него по подбородку и по груди. Он растирает ладонью пятно, выступившее на рубашке, и говорит:

– Экологическое равновесие должно быть восстановлено.

После этого мужчина впивается в письмо глазами хирурга, препарирующего чувства других. Он раскладывает три странички письма на кухонном столе, как карты, открытые в решающий момент игры.

– Ну-ка, посмотрим, что ты нам расскажешь, Мюриэл.

Машинально он ищет красный фломастер, который утром был у него в кармане пижамной куртки. Джудит! Где она? Наверняка в постели. Но тут взгляд его падает на красный фломастер, прикрепленный к блокноту, висящему рядом с холодильником, и мужчина тут же забывает о непрошеном вторжении. Он снова усаживается и с фломастером в руке начинает внимательно читать. «Дорогой Норман! Ты просил, чтобы я ответила быстро, и я сразу же села за письмо. Меня переполняет возмущение, которое, клянусь, никак не направлено против тебя». Девочка, не надо возмущаться, не надо этого ослепления – ради твоего же блага. «…Как они могут говорить, что Галиндес никому не интересен, если о нем только что опубликована работа (книга Мануэля де Диос Унануэ), и к тому же в Нью-Йорке…» Детка, не обманывай себя: эту работу прочитали несколько страдающих ностальгией радикалов, к тому же опубликована она по-испански, который мало кто знает, поэтому у нас не было оснований для беспокойства. «…Это наиболее полная из всех появившихся до сих пор подборка фактов, связанных с делом Галиндеса. Автор исходит при этом из недоказанного пока предположения, что Галиндес был антикоммунистическим агентом, работавшим на ФБР и на ЦРУ, а также агентом баскских националистов». Тебе это известно, и тебе на это наплевать, а может быть, ты не хочешь признать, что тебе это известно, потому что в душе твоей живет привязанность к этой мумии, останки которой поглотило море у берегов Санто-Доминго и они пошли на обед акулам. «…Книга Унануэ со всей очевидностью свидетельствует, что дело Галиндеса не забыто, как не забыты еще и наиболее любопытные свидетельства, сфабрикованные, чтобы «объяснить» его исчезновение, – «Доклад Портера» и «Доклад Эрнста». Бедняга Эрнст, тридцать лет прошло, как общественное мнение успокоилось, а его все еще вспоминают в связи с этой историей! «Разве тот факт, что о Галиндесе забыли, не является следствием заполонившего все антиисторизма, который стремится избавиться от моральной оценки исторического?» Моральная оценка истории. Моральная оценка исторического. Что это такое, детка? Четыре строчки в энциклопедии? «Почему о нем помнить не хотят? Разве недавняя история Латинской Америки не дает достаточно примеров жестокости государства, государственного терроризма, которые подтверждают, что речь идет не об археологических раскопках?» Детка, ты все еще веришь, что в истории бывают виновные. Понятие виновности не умещается в энциклопедические словари, а если ему и выделяют одну строчку, то в ней даже жертв не перечислить. «Признаюсь тебе – но только тебе, – что у меня пока нет четких выводов, и может быть, я занята поисками ответа, который невозможно найти. Как встретил Галиндес очевидность своего конца, как принял он мысль о том, что умрет, и до какой степени ему помогло «чувство истории», о котором ты говорил с нами на занятиях?» Ты говорил об этом на занятиях, Норман? Ну ты и прохвост! Твое чувство истории – в том, чтобы сохранить свой радикализм и одновременно – текущий счет родителей твоей жены, страстность твоей молодой жены, сукин ты сын. «Итак, я не намерена менять направление моего исследования им в угоду…» Детка, не надо так торопиться, не надо делать таких поспешных выводов. «…Этой точке критического невозвращения…» Это еще что такое? Что за красные штучки? Откуда это не возвращаются? От привычного порядка вещей? Когда-нибудь возвращались из очевидного? Для чего надо бежать от очевидного? «Ты понимаешь, что я имею в виду? Никто не поймет меня так, как ты, – ведь именно ты сформировал меня, развил, помог вырасти интеллектуально». Ты, Норман, и тысячи тебе подобных проходимцев вдохновляют во всем мире на борьбу с очевидным и неизменным порядком. Вы бесчувственны перед лицом поражения, вас не трогают трупы. Мужчина аккуратно сложил листки бумаги и внимательно изучил подпись, вспомнив почти забытые знания по графологии. Подпись Мюриэл Колберт была похожа на подпись композитора, но он не мог вспомнить, какого именно.

– Какая простодушная! Еще остались простодушные. Простодушные глупцы. Их можно пожалеть.

Он испугался, что Джудит услышит его, и на цыпочках подошел к двери ее комнаты – посмотреть, не проснулась ли женщина. Но там никого не было, даже кровать не сохранила вмятин ее тела. Нигде не было видно ее одежды; исчезла и дорожная сумка, но под бутылкой «Олд Кроу» лежала записка. «Я отправилась искать себе комнату. Прощай, скотина».

Он ничего не сделал. Абсолютно. Он просто не был уверен в своем аппетите и не очень доверял своей памяти. Но сейчас ему хотелось, чтобы женщина оказалась рядом, лежала, закрывшись простыней среди сбитых простыней, и чтобы ее большая задница была у него под рукой, и он поглаживал ее в полусне, рискуя, что она повернется и в нос ему ударит запах ее дыхания серой метиски. Он прошел в ванную комнату и отодвинул в сторону стенное зеркало, за которым оказался вделанный в стену сейф. Мужчина набрал комбинацию цифр, и дверца медленно открылась. Он положил туда полученное недавно сообщение и выбрал из аккуратной стопки лежащих там документов голубую папку. На ней было написано: «Дон Анхелито». Мужчина прошептал:

– Старые мумии снова нужны.

* * *

– Просто богатые тоже плачут, донья Кармен.

– Я не знают, Вольтер, плачут ли богатые, но я рыдаю не останавливаясь, с самого начала сериала.

– Плакать полезно для здоровья, донья Кармен.

– Но не столько же.

– Вы не приготовите мне чашечку кофе и рюмочку рома?

– В такую рань и в ваши-то годы!

– Именно поэтому, донья Кармен. Тогда кровь у меня с самого утра будет быстрее бежать по венам.

– Но я еще больше плакала из-за этих бедных женщин, дон Вольтер.

– Из-за каких женщин?

– Как? Вы даже не знаете? Да опять эти несчастные иммигранты. Какое-то судно перевозило нелегально женщин с Мартиники, и недалеко от берега их спустили на воду в деревянных ящиках. И до берега живыми добрались только шесть, а двенадцать захлебнулись.

– Ну, иммигранты с Мартиники – это, кажется, в первый раз.

– Вся Америка мечтает попасть в Майами.

– На всех у нас тут места нет. Чем больше их сожрут акулы, тем лучше.

– Какой вы злой, ужасно злой, Вольтер. Разве сами вы когда-то не точно так же оказались здесь?

– Когда я приехал, тут никого не было, кроме гринго. Ну, еще, может, горстка кубинцев и басков, обожающих играть в мяч. Поэтому-то я сюда и приехал, донья Кармен, – вы же знаете, как я люблю это дело: меня невозможно вытащить из клуба. Поэтому я тут и увяз, а Майами для меня оказалось болотом, где я живу уже сорок лет. Когда я сюда приехал, тут даже улицы еще не были заасфальтированы.

– Ну, судя по вашему виду, вам тут неплохо жилось: вон у вас кожа какая молодая, да и стать, как у танцора. Это в ваши-то годы!

Вольтер засмеялся, блеснув белоснежными вставными зубами, казавшимися особенно белыми на смуглом лице, изборожденном морщинами. Он отпил маленький глоточек рома, а остальное вылил в кофе, добавив туда же два кусочка сахара.

– Как вы эту смесь называете?

– Чертова. Так делают в Испании, и лучшего тонизирующего средства не существует.

– Как я вам завидую, дон Вольтер, вы столько стран повидали. А я вот только и знаю, что Майами да Сагуа. Ну один раз, когда замуж вышла, ездила в Гавану, познакомилась с крестным мужа.

– Пока эти бородачи не пришли, я бывал в Гаване каждую неделю, как в предместье Майами. Останавливался всегда в «Ривьере», на набережной, там был игорный зал; а иногда шел в Галисийский центр выпить «Горящей Испании».

– А это что за диковина, дон Вольтер?

– Коньяк с сидром. Мне всегда нравились всякие смеси, донья Кармен, – во мне самом много намешано, и все смешанное мне по вкусу. Вольтером отец назвал меня в честь самой великой революции в истории человечества, а О'Ши – потому что он вел свой род от освободителей Гайаны с фермы О'Ши, а Сарралуки – потому что моя мать была из Испании, из Страны Басков, где так любят играть в мяч. Отец мой был мастеровым, а мать – учительницей музыки. Ничего себе смесь, а, донья Кармен?

– Мой муж, царствие ему небесное, пока мы не перебрались сюда из-за этих бородачей, работал на тростниковых плантациях, а я была белошвейкой. Руки у меня были золотые, и ко мне ездили отовсюду, даже важные господа.

– А я-то думал, донья Кармен, что вы при церкви свечами до иконками торговали.

– Я? – Мулатка перекрестилась, еле сдерживая смех. – Что-то вы сегодня язвительный, дон Вольтер. Да у меня в доме один-единственный образочек Божьей Матери! Я поставила возле него орхидею, которую мне сын привез с экскурсии, на которую ездил в прошлые выходные.

– Я смотрю, вы сегодня за словом в карман не лезете.

– А что ж! А вот с вас, дон Вольтер, если вы и дальше будете злословить, я возьму деньги и за ром, и за кофеек, хотя очень вас уважаю.

Он надвинул поглубже, почти на глаза, соломенную шляпу, застегнул плотно облегавшую тело белую куртку, внимательно осмотрел начищенные до блеска ботинки и вытер бумажной салфеткой седые усы.

– Схожу-ка я в парк, посмотрю, как играют в шахматы, и заодно пройдусь: врач говорит, что надо больше двигаться – тогда кровь быстрее будет бегать по жилам. Я бы хотел хорошо выглядеть в свой последний час.

– Господи помилуй!

А старик ловко, как танцор, сделал несколько па, весело напевая сам себе:

За любовь любовью платят — И не зря так говорят, Но того, что потеряешь, Не отыщешь никогда. Никаким богатством мира Не вернуть любви минувшей, Верной, словно эти скалы, Чистой, как в реке вода. А поэтому не думай, Будто я тебя забуду…

И так, напевая, вышел на улицу, а вслед ему летело восхищение доньи Кармен:

– Чертов старик, сколько обаяния!

Ища подтверждения своим словам, она оглядела людей за столиками, но те едва повернули головы в сторону дона Вольтера: молодые латиноамериканцы, занятые исключительно едой. Они ловко подхватывали вилками тушеную фасоль с рисом, так что брызги жира оседали на их футболках с изображением Барри Манилоу, Брюса Спрингстина или с эмблемой «Пумы». А дон Вольтер уже был на улице: поздоровался с владельцем похоронного бюро, который обмахивался от жары веткой, и пошел дальше, не взглянув на витрину, где были выставлены религиозные книги, фигурки святых и лежали листовки, обличающие Фиделя Кастро. Запах жаркого из открытых окон кубинских ресторанов мешался с запахом садовых цветов, особенно терпким после недавнего дождя. Дон Вольтер прикрыл глаза, дав себе слово, что не соблазнится, хотя ему очень хотелось отведать и тушеной фасоли, и острого креольского жаркого, и омаров, и креветок с рисом, и, конечно, моллюсков под соусом из ромового ликера. Скорее бы дойти до Восьмой улицы – тогда его перестанут искушать вкусные запахи.

– Дон Вольтер, стаканчик рома?

Такими словами приветствовал его тучный, похожий на индейца, Эваристо Риполь.

– Я только что выпил кофе с ромом.

– Ну, тогда водочки. Это к тому же и питательно.

– Я буду вам очень признателен, Эваристо, за стакан грейпфрутового сока, но без рома: не хочу с утра перетруждать печень и повышать давление.

Эваристо предложил ему зайти в кафе, но Вольтер предпочел сесть в кресло-качалку под огромным фикусом – оттуда было видно, как раскачиваются на ветру ветви банана. Появился дон Эваристо с подносом, и старик ловко вскочил, чтобы подхватить стакан.

– Вольтер, вы похожи на электрического ската.

– А вы на кашалота. Что это вы так раздались?

– Да у меня организм жир не пережигает.

– Ничего подобного, просто вы все время что-то жуете. Следовали бы вы моему примеру: утром стаканчик сока, потом чашечку кофе с ромом, потом еще стаканчик сока, в обед – мясо-гриль с салатом, травяной настой на полдник, а на ночь – что-то из фруктов. И были бы, как я.

– И это называется есть? Для чего вам в вашем возрасте столько здоровья, дон Вольтер? Хотя, по правде говоря, я вам завидую. На днях слушал ваше выступление по «Радио Мамби» о музыке Антильских островов и подумал: «Какая голова у дона Вольтера! Сколько он знает!» А тут как-то вы рассказывали о литературе и о пиратах былых времен, – не будучи кубинцем, вы знаете о Кубе больше, чем все мы, восемьсот тысяч кубинцев, живущих в Майами. Ну и тип этот корсар Хайн, который заставил испанцев снять штаны в Матансас! А как Морган увез из Камагуэя пятьдесят тысяч песо золотом и серебром! Сколько же вы читали, дон Вольтер!

– И я много ездил. Знаете, древние римляне говорили: «Плыть необходимо, жить необходимости нет», и эти слова были девизом моей жизни, пока я не увяз тут, в этом Майами, где тогда еще улицы не были заасфальтированы, а Куба годилась только на то, чтобы съездить туда ненадолго, а потом рассказывать об этом в Американском клубе. Тогда тут не было ни выходцев с Гаити, ни никарагуанцев, а лишь одни кубинцы, которые бежали сюда из политических убеждений, проскальзывая мимо американской береговой охраны. Но это уже было позже, когда к власти пришел Батиста.

– Да, красивый был мулат… Как его жаль! Я бы себе язык вырвал за то, что поносил Батисту, когда тот был нашим президентом и защищал нас от этих вшивых коммунистов! Вы, дон Вольтер, с вашими связями, с вашими знакомствами среди журналистов, на радио, вы столько читали и повидали, вы не думаете, что этот паршивец стал терять силу?

– Кастро?

– Да. Это ничтожество.

– Да он нас всех переживет.

– Не говорите так, дон Вольтер. Это пораженчество.

– В Майами рай для фанатиков, но, если вы хотите покончить с режимом Кастро, у вас должна быть ясная и холодная голова, как у вашего врага.

– Либо мы его победим, либо его никто не победит, Вольтер. Я слышу, что говорит молодежь, мои внуки, например: для них Кастро – все равно что китайский император, хотя он тут, под боком. Я уехал с Кубы с первой волной эмиграции, в 59-м, а жена и дети приехали в середине 70-х. Они никакого отношения не имели ко всему этому сброду и шлюхам, которых Кастро отправил американцам. Но мои внуки уже совсем американцы: их интересует только рок и бейсбол, поэтому лет через десять это пламя совсем угаснет. Я хочу вернуться в Гавану, но в мою, свободную, Гавану, а не в этот жалкий город, который приспешники Кастро довели до запустения, потому что им было ненавистно его прошлое.

– Вы никогда не вернетесь в Гавану. Поэтому удовлетворитесь девятью километрами этой «Маленькой Гаваны». И вы никогда не будете жить так хорошо, как в Майами. Для чего вам возвращаться? Здесь тот же климат, та же еда, здесь, в этих кварталах, говорят только по-испански и целыми днями обсуждают Кастро. Помолчите и послушайте, о чем говорит радио из всех окон. Разве оно говорит о чем-нибудь другом? Нет, только одно талдычат: «Кастро, коммунизм, Кастро, коммунизм», так чего ж вы удивляетесь, что ваши внуки затыкают уши?

– Если бы я вас не знал, дон Вольтер, то подумал бы, что вы – пораженец, сторонник Кастро.

– Это я-то сторонник Кастро? Я насмотрелся на зверства коммунизма в десятках стран мира. Я видел их в Испании. После Второй мировой войны я объехал всю Европу и уткнулся лбом в железный занавес. И это меня вы будете учить, что такое коммунизм?

– Не сердитесь, дон Вольтер, пейте сок. Я сейчас вам еще принесу.

– Я уже разозлился, дон Эваристо, и поэтому я пошел в парк Масео посмотреть, как играют в шахматы, или самому составить партию в домино, если меня возьмут.

– Здесь вас всегда ждет верный друг, дон Вольтер.

Вольтер отправился дальше и только один раз сошел с тротуара на проезжую часть – купить «Майами Геральд» у чернокожего мальчишки, который продавал газеты автомобилистам. Пробежал глазами заголовки: «Иммиграция: дилемма для Рейгана. Гаитянцев переселяют. Тяжелая атлетика – главный вид спорта. Поэт и цензор: на примере Анхеля Куадра…» «Иммиграция: дилемма для Рейгана», – старик пробормотал эти слова, словно собственные мысли; он на ходу листал газету, то и дело вскидывая взгляд, чтобы не столкнуться с прохожими или не ткнуться в витрину. Ближе к Восьмой улице тротуары становились шире, дома – ярче, во всем чувствовались большие деньги. Вольтер шел широким размашистым шагом, и прохожие исподтишка поглядывали на него с восхищением. Казалось, старик шагает, точно наэлектризованный невидимой могучей силой: невольно он старался соответствовать роскоши Восьмой улицы, транспарант над которой подтверждал, что он – уже в центре «Маленькой Гаваны»: «Добро пожаловать на Восьмую улицу». Вольтер столкнулся с тремя голубоглазыми загорелыми девушками: «Заблудились, крошки?» Странно видеть явных представительниц англосаксонской расы в смуглолицем кубинском квартале, самом модном в Майами; девушки засмеялись, глядя на старика в допотопной шляпе, а он, приложив руку к тонким лиловатым губам, посылал им воздушные поцелуи. Вольтер шел дальше, к парку Масео, а там со вздохом облегчения увидел, что его обычная компания еще не уселась за домино, дожидаясь его.

– Вы меня ждете?

– Честно говоря, нет, дон Вольтер, просто кворум не собрался.

– Вы хотите сказать, что народу для партии не хватает.

– Но вы ведь всегда говорите «кворум», дон Вольтер.

– Нельзя быть таким невеждой, Жерминаль. Кворум – это латинское слово, и оно означает определенное количество людей, которое необходимо для достижения соглашения.

– Ну, это я и имел в виду, дон Вольтер. Ведь для партии в домино кворум – это четыре человека.

– Жерминаль, чего не выучил раньше, в семьдесят лет уже не выучишь.

Бывший учитель, теперь торгующий сигаретами на Вуэльта-Абахо, перемешал костяшки домино, и его огромные руки закрыли почти весь стол. За их движениями зорко следил еще один старик; четвертым участником игры был однорукий человек с еще хорошей мускулатурой, которую обтягивала футболка с изображением Дона Джонсона.

– А что это за рожа у тебя на груди, Альберто?

– Вы что, дон Вольтер, совсем телевизор не смотрите? Это Крокетт из «Полиции Майами. Отдела нравов», хотя на самом деле его зовут Дон Джонсон.

– Что это тебе в голову взбрело в твои-то годы носить на груди телекрасавчиков, словно пятнадцатилетняя куколка?

– Это мне внук подарил на день рождения.

– Я бы не выходил на улицу, одетый как продавец газет.

– Ну, дон Вольтер, вы всегда одеты, как важная шишка.

– Да уж, сразу видно, что телевизор вы не смотрите.

– Почему же? Смотрю и наизусть знаю всех героев этой белиберды: и семейство Таббс, и лейтенанта Кастильо, – так? Но я смотрю это, потому что мне смешно, что именно они считают коррупцией, а ведь по этому сериалу о Майами судят во всем мире. Разве этот Джонсон похож на тех полицейских, которых вы видите в жизни? Вы знаете, сколько в неделю получает полицейский? Четыреста пятьдесят долларов. Да одни шелковые носки у этого красавчика в два раза дороже.

– А откуда вы знаете, дон Вольтер, что у него шелковые носки?

– Я имею обыкновение читать газеты, в отличие от вас. И меня не проведешь, Альберто: я приехал в Майами, когда тут еще улицы не были заасфальтированы.

– Один один.

– А вот так: один пять.

– У меня дубль, эта костяшка чернее самого черного негра.

– Когда тут еще не были заасфальтированы улицы – вот тогда была настоящая коррупция и банды, которые дырявили друг друга из «узи» на всех углах.

– Этого оружия тогда не было, Вольтер.

– Ну из другого. Но разве люди не стреляли без конца друг в друга из автоматов?

– Это было позднее.

– Это город гангстеров, он живет отмыванием денег наркобизнеса и за счет туризма.

– А что в этом плохого, Вольтер?

– Туристы видят здесь только солнце и пляжи и не замечают, сколько тут всякой дряни. Они считают, что это Таити, а это Бейрут.

– А что такое Бейрут?

– Столица Ливии.

– У меня есть дальний родственник из Ливана, и это в Африке.

– Шестерка дубль!

Это закричал Вольтер, который от избытка энтузиазма, а не от рассеянности, оставил без внимания географические познания Жерминаля. И так же внимательно поглядывал он на подходившего к ним невысокого человечка в обычном костюме и галстуке, который топорщился, как железный.

– А вот и человек с удавкой.

– Мы играем и не видим его.

В руках у человека был портрет, который он нес с таким видом, словно хотел преподнести его в дар отдыхающим, которые, впрочем, не обращали на него никакого внимания; какая-то женщина перекрестилась, когда он проходил, да один мужчина снял шляпу. Человек с портретом остановился около стола, где играли в шахматы, и игроки улыбнулись ему, но тут же снова с головой ушли в игру; человек сменил позу «смирно» на «вольно» и пошел дальше. Обо всем этом наблюдавший за ним исподтишка Вольтер сообщал приятелям:

– А теперь он с генералом в руках направляется к нам.

– Если вы начнете с ним разговаривать, дон Вольтер, он от нас не отцепится и испортит нам весь день. Мы знаем, как вам нравится его слушать.

Пока Жерминаль своими огромными ручищами перемешивал костяшки домино, дон Вольтер прикрыл глаза. Человек с портретом уже подошел к ним, приветствовал их легким наклоном головы и протянул им картонное изображение, уже в затертое и выцветшее от ветра и солнца.

– Бедняжечка генерал, – заметил Вольтер, – хватит, дон Хосе Мануэль, расхаживать с ним, это не процессия в день Святого Сердца Господня.

– О генерале доне Фульхенсио Батисте уже почти забыли, и я, его последний солдат, буду показывать его изображение всем неблагодарным кубинцам, которые допустили, чтобы красные свергли генерала и опорочили его.

– Тут вы, безусловно, правы, но мне говорили, что вы даже не были знакомы с доном Фульхенсио.

– Я имел честь однажды пожать ему руку и переписывался с ним, когда тот находился в горестном изгнании.

– Изгнании – да, но не горестном, дон Хосе Мануэль.

– С того ужасного 1 января 1959 года, когда генерал был изгнан со своей родины, и до того рокового дня в 73-м, когда он почил на земле вероломной Испании, тоска снедала генерала, самого великого из кубинцев, живших в этом веке.

– Я свято чту память генерала, – встрял Альберто, – и в Майами нет кубинца, который бы не раскаивался в неблагодарности кубинского народа. Он был нужен нам тут, чтобы вернуть Кубу, а эмигрировать сначала в Санто-Доминго, а потом в Испанию было ошибкой.

– Ему бы никогда не дали визы.

– Не богохульствуйте, дон Вольтер.

– А вы думаете, янки – идиоты? Они никогда не сделают ставку на того, кто проиграл. Вы не знаете Истории, но так было всегда. Янки никогда не ставят на упавшую лошадь. У Батисты на Кубе было все, и он все проиграл – он даже не сумел умереть, как Трухильо.

Последний солдат генерала помрачнел и пробормотал:

– Он был слишком мягким. Если бы он перевешал всех, штурмовавших казарму «Монкада», мы бы тут не сидели.

Дон Вольтер встал и пожал человеку с портретом руку:

– Вот теперь вы начинаете говорить как солдат императора.

Сторонник Батисты ответил на рукопожатие и остался от этого нового диалектического выверта Вольтера в такой же растерянности, как все остальные. А Вольтер, сознавая произведенное впечатление и прикрывая от посторонних взглядов свои костяшки домино, разъяснил:

– Дон Хосе Мануэль Гарсиа, присутствующий здесь знаменосец Батисты, напоминает мне последнего солдата императора. Француза, не похожего на большинство французов – таких же легковесных, как их нижнее белье, – который каждый год, в день годовщины высадки Наполеона, бежавшего с Эльбы, надевал мундир императорского гусара и возлагал символический цветок к Дому Инвалидов в Париже. И так каждый год.

– Вы это видели?

– Я в Париже как дома, и у меня была записана точная дата высадки Наполеона…

– И вы ее помните, дон Вольтер?

– 1 марта 1815 года.

– Сколько знает этот человек!

– И вы сказали, что он каждый год надевал мундир императорского гусара и возлагал цветок?

Сторонник генерала Батисты заинтересовался, и дон Вольтер поднялся, чтобы обнять его:

– Пусть цветок вас не тревожит – портрета вполне достаточно.

– Я ношу его повсюду, куда бы ни шел. Я торгую щетками, и мне приходится бывать в разных частях города. Но куда бы я ни шел, портрет генерала Фульхенсио Батисты всегда со мной. А я ему все рассказываю: как живут кубинцы в «Маленькой Гаване», и как те, что победнее, в Юнион-Сити или в Нью-Джерси. Генерал был отцом для всех, он ведь из самых низов, мулат. Его называли «Мулат-красавчик», потому что он был красивым мужчиной, не то что пришедший вместо него увалень-медведь, который к тому же креол, сын эксплуататоров. И я говорю ему: «Мой генерал, кубинцы побеждают повсюду: исполнительный директор компании «Кока-кола» – кубинец, модельер Нэнси Рейган – кубинец, лучший спортсмен мира – кубинец, лучшая балерина Америки – тоже кубинка.

– Постой, я совсем запутался – кто лучший спортсмен и кто лучшая балерина.

– Хуанторена и Алисия Алонсо.

– Но они ведь – сторонники Кастро!

– Да с чего вы взяли? Разве может быть сторонником Кастро человек, превзошедший остальных? Кастро делает ставку на посредственность.

– Хорошо сказано.

Все закивали, и даже Вольтер согласился с этим, хотя сказанное им напоследок больше походило на шутку:

– Совершенно правильно говорят, что Куба сейчас повсюду, как никогда: сам остров – в Карибском море, правительство – в Москве, армия – в Африке, а население – в Майами.

Все засмеялись, и только последний солдат генерала Фульхенсио Батисты даже не улыбнулся: он молча повернулся и направился к другой группе людей.

– Крепко его забрало. Я часто его вижу в кафе на Восьмой улице: он, когда ест, портрет всегда держит на коленях, даже на пол не осмеливается поставить.

Дон Вольтер вздохнул, выложил на стол четверку дубль и прошептал:

– Он тоскует.

– Красиво сказано, Вольтер, и очень точно. Какой кубинец не тоскует? Вы на днях одну фразу об изгнании сказали, я ее до сих пор забыть не могу.

– Да, помню: «Никакой успех не сравнится с изгнанием».

– Это Марти сказал?

– Нет, но вполне мог бы быть и он. Это слова кубинского писателя, живущего в изгнании, и произнес он их Здесь, в этом городе, на глазах у вас всех, по крайней мере, У тебя на глазах, Жерминаль, потому что ты, как и я, был на том митинге.

– Карпентьер?

– Нет, этот из красных, он остался на Кубе. Это сказал Кабреро Инфанте, автор «Трех тигров» и «Гаваны для покойного принца».

– Ну и названьица!

– Такой маленький остров и породил такой талант!

– Я тут на днях видел по телевизору сумасшедшего Эстрелью, и знаете, он совсем не сумасшедший. Он сказал, что умрет, не произнеся ни слова по-английски, и что янки должны целовать землю, по которой мы ступаем, потому что, пока сюда не приехали кубинцы, Майами было жалким захолустьем.

– Ну, это не совсем так, Альберто. Я приехал в Майами, когда здесь еще улицы не были заасфальтированы, а на город было приятно посмотреть. Все гангстеры тогда назывались «Аль Капоне», и это были настоящие гангстеры, не то что эти красавчики из «Полиции Майами».

– Я только повторил то, что слышал своими ушами. Но я думаю, что деньги, которые кубинцы вывезли с Кубы, – те, кому было что вывозить и кто сумел это сделать, – стали основой процветания этого города.

– Это да.

– Вы вроде совсем про игру забыли, а потом – раз, и всех нас обставите. Ох, и ловкач вы, дон Вольтер!

– Все, хватит с меня и домино, и ностальгии, я и так все глаза выплакал. Мы увидимся в Гаване в будущем году.

– Вот таким вы мне нравитесь, дон Вольтер: теперь вы не похожи на пораженца.

– Молитесь Пресвятой Деве или своим кубинским богам, а я зайду в лавочку, где торгуют снадобьями и заклинаниями, и попрошу у них не приворотное зелье, а изображение Орулы, чтобы он мне подтвердил: в будущем году мы увидимся в Гаване.

И не интересуясь, какое впечатление произвели его слова, старик надел шляпу и пошел той же легкой походкой к оживленной Восьмой улице, а потом дальше – к своему дому. Он веселился, сознавая общее замешательство, сдерживая смех. Потом остановился на углу. Ему стало еще смешнее, когда он вспомнил, как Гарсиа с портретом в руках кричал, что Батиста продолжает творить чудеса и после своей смерти – например, вызывает дождь во время засухи: «Я прикрепил портрет генерала к моей машине, включил через громкоговоритель запись выступления генерала и проехал по Майами под звуки его пророческого голоса. И этот голос вызвал дождь». Увидев двух стройных спортивного вида девушек в кроссовках, Вольтер не мог удержаться от шутливого:

– Ай, возьмите себе мое сердце!

Девушки засмеялись, а Вольтер двинулся дальше. И чем ближе к дому, тем чаще встречались ему знакомые. Он остановился около белого здания, несколько поблекшего от солнца и дождя, нажал кнопку, и дверь открылась. Полная консьержка мыла полы в вестибюле и, увидев дона Вольтера, посторонилась:

– Без рук, пожалуйста.

– Разве я что-нибудь сделал тебе, Долорес?

– Нет. Это я на всякий случай.

Вольтер поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в квартиру. За дверью его встретило жалобно-требовательное мяуканье пяти кошек.

– Всему свое время, сеньоры. У Вольтера есть для вас что-то вкусненькое, и хватит на всех.

Из холодильника, который был не моложе хозяина, хоть и выглядел похуже, Вольтер достал пакет, где лежали тщательно вымытые листья салата и кусочек мяса. Снова взвесил его на кухонных весах и, не посолив, зажарил на гриле, а салат полил лимонным соком, капнув сверху оливковым маслом. Все это он аккуратно разложил на тарелке, после чего, налив себе стакан вишневого сока, отправился за едой для кошек, которые шли за ним по пятам, взывая к состраданию.

– Обжоры, только о еде и думаете. Так много есть вредно.

Он разложил кошачью еду на пять кучек в разных местах кухни: на полу, на стуле, а самую большую – радом с тарелкой, на которой лежал его салат. Каждое животное знало, какая именно кучка предназначена ему, и большая белая кошка прыгнула на стол, поближе к хозяину. И старик, и кошка ели спокойно и неторопливо.

– Как ты вкусно хрустишь, Белая Дама. Мне бы твои острые зубки, вместо моей отвратительной вставной челюсти.

Покончив с едой, кошки сладко потянулись, и только Белая Дама мягко и ловко прыгнула прямо на плечи дона Вольтера.

– Вы только что не разговариваете, да образование я вам не удосужился дать. Вы бы наверняка учились лучше многих двуногих.

Произнеся «образование», дон Вольтер слегка нахмурился и прямо с кошкой на плечах прошел в спальню, одна из стен которой была целиком занята книжными полками: там стояли самые разные энциклопедические словари – Британская энциклопедия, иллюстрированный энциклопедический словарь «Лярусс», испанская многотомная энциклопедия «Эспаса» и испанская двадцатитомная «Сальват», а также масса всяких справочников и словарей. Открыв «Лярусс», дон Вольтер нашел статью о Наполеоне и прочитал: «По возвращении в Фонтенбло, под давлением маршалов был вынужден отречься от власти (4–6 апреля). По условиям договора, подписанного в Фонтенбло (11 апреля), Наполеон, за которым сохранялся титул императора и которому было назначено денежное содержание за счет французской казны, был сослан на остров Эльба, хотя правительства стран антифранцузской коалиции настаивали на его высылке за пределы Европы. Император, пытавшийся отравиться (12 апреля), в конце концов смирился со своей участью. Наполеон, воспользовавшись зреющим во Франции недовольством политикой, которую проводили Бурбоны, 1 марта 1815 года высадился в проливе…»

– Первого марта! Эврика! Вольтер, у тебя еще отличная память!

Он вернул себе французский престол без единого выстрела, почему возвращение императора и назвали «полетом орла»; этот период его правления получил название «сто дней».

– Полет орла! Величественный полет, Белая Дама!

Кошка, к которой обращался дон Вольтер, прикрыла глаза, когда хозяин захлопнул словарь и поставил его на место. Старик прошел в ванную, налил в стакан воды и капнул туда несколько капель темно-коричневого зубного эликсира; пока он тщательно полоскал рот, кошка невозмутимо сидела у него на плече, несмотря на все телодвижения. Затем двумя пальцами правой руки дон Вольтер вытащил вставную челюсть, и его без того некрупное лицо словно сжалось наполовину. Вставная челюсть была аккуратно опущена в стакан, снова наполненный водой. Дон Вольтер облизал десны, особенно воспаленные места. Из золотистой картонной коробочки с выпуклой надписью он вытащил две капсулы женьшеня и не без усилий проглотил их.

– Когда ты состаришься, как я, Белая Дама, я тебе тоже дам этого снадобья, чтобы ты до конца своих дней оставалась красивой на зависть прочим кошкам, особенно этой отвратительной Росалии, хозяйка которой, Гертрудис, – шлюха из шлюх, как, впрочем, и ее мамаша.

Дон Вольтер стряхнул кошку с плеча, махнув ей рукой в направлении спальни, и когда сам вошел туда, животное уже лежало на постели, свернувшись калачиком; он снял ботинки, осторожно улегся рядом с кошкой и так застыл, медленно поглаживая свою любимицу. Глаза у него остались открытыми, и только по изменившемуся дыханию и еле слышному присвисту можно было догадаться, что он задремал; из угла рта показалась тоненькая струйка слюны. Через открытые окна из патио доносились звуки радио; песни заглушали одна другую, но громче всех слышался голос Хулио Иглесиаса. Сквозь дремоту старик слушал его голос и даже начал потихоньку подпевать; кошка наблюдала за ним с терпеливым любопытством, ожидая, чем все это закончится. Тут старик окончательно вернулся к действительности и уставился на потолок своей комнаты, на деревянные лопасти висевшего над ним вентилятора.

– Проснулся – значит, вставай, Белая Дама, а то так и умрешь в постели.

В ванной он причесался, вытащил вставную челюсть из воды, тщательно вытер ее полотенцем, вставил и, пощелкав зубами, убедился, что все в порядке. Лицо его приобрело обычное выражение, и только после этого старик подошел к окну и выглянул во внутренний двор, где росла огромная пальма.

– Милые соседки! Не могли бы вы прикрутить немного радио, а то ни бедный старик, ни его кошки не могут уснуть!

В одном из окон показалось полное лицо улыбающейся женщины:

– Музыка даже зверей помогает приручить, дон Вольтер.

– Но не тех, что живут в этом зоопарке, и мне больше нравится, когда вы сами поете.

– Что вам спеть, дон Вольтер?

– Что само из души просится – для этого она нам и дана. Спойте, пожалуй, «Марасуа», она у вас так хорошо получается.

– Что за старье, это еще моя мать пела. Я и пою-то эту песенку, только когда мать вспоминаю.

– Ну вот и вспомните свою мать, сеньора, а «Радио Мангуи», которое весь день крутит Пералеса, выключите.

Улыбнувшись, соседка отошла от окна, и вскоре из глубины квартиры донесся ее голос. Просто заливалась, а дон Вольтер, пробормотав сквозь зубы: «Поет, словно лягушка квакает», высунулся в окно и прокричал:

– Очаровательно, очаровательно!

– Это вы мне?

Его улыбка стала еще шире.

– Вы просто великолепны! Вы поете, как настоящий трубадур, честное слово!

– Вы только попросите, я всегда вам спою с удовольствием.

– Но лишь когда вашего мужа не будет дома, потому что я могу понять эту песенку слишком буквально – как приглашение и заглянуть к вам в гости.

– В гости – когда вам будет угодно, дон Вольтер.

«Кошки выгодно отличаются от людей, – проворчал старик, – лишь тем, что они только мяукать умеют».

И вздрогнул от требовательного звонка телефона.

– Слушаю.

Пока он молча слушал невидимого собеседника, лицо его становилось все серьезнее.

– Хорошо.

Больше он не произнес ничего. Повесив трубку, дон Вольтер поежился. Отодвинул ногой кошку, ласково жавшуюся к нему, но тут же устыдился своего жеста, хоть и не стал просить у животного прощения – решил сделать это потом. Войдя в спальню, он выдвинул первый ящик, сунул туда руку и, аккуратно раздвинув сложенное стопкой белье, нажал на дно ящика; оно мягко сдвинулось в сторону, открыв потайное отделение, где лежала замшевая сумка. Старик извлек сумку, расстегнул «молнию» и достал из сумки «беретту», подплечную кобуру к ней и выкидной нож. Проверил обойму и несколько раз открыл и закрыл нож, после чего сунул его в карман, надел кобуру с пистолетом и, подойдя к зеркалу, застегнул куртку. Шляпу он слегка сдвинул влево.

– Пока, сеньоры, и ведите себя хорошо, я все равно все узнаю, – попрощался он с кошками.

Старик вышел на улицу своей легкой пружинистой походкой, оглядываясь в поисках свободного такси. Усевшись в машину, принюхался: резко пахло клубничным дезодорантом.

– Какой аромат, приятель! Какой-нибудь праздник?

Но водитель был не кубинцем, а выходцем с Гаити и говорил на смеси испанского языка и местного диалекта.

– Отвезите меня к «Морскому волку», хочу проверить, не уплыл ли.

Таксист не понял шутки, а Вольтер подумал: «Может, кубинцы правы, когда говорят, что все гаитянцы заражены СПИДом и от них плохо пахнет?» Он почувствовал, что тело его напряглось, словно СПИД проникал в его тело через пластиковую обивку сиденья. Путь предстоял неблизкий, и старик постарался отвлечься, глядя на меняющийся пейзаж: чем ближе к центру старого Майами, который он помнил с молодости, тем чаще за окном мелькали солидные, внушительные дома.

– Когда я приехал в Майами, тут еще улицы не были заасфальтированы.

Этой шутки таксист тоже не понял, но улыбнулся пассажиру.

– Вы с Гаити?

Тот снова улыбнулся, ничего не отвечая.

– Как вам удается вырваться? Мне говорили, что контроль там жесточайший.

– Терпение и труд…

– А гаитян в Майами все прибавляется. Я видел демонстрацию в тот день, когда пал режим Дювалье. Все движение между северо-восточными Второй авеню и 54-й улицей остановилось. Да что движение, там пройти было нельзя! Некоторые плясали весь день, с самого рассвета. Повсюду красно-голубые флаги, и клаксоны надрываются. И все кричат: «Долой Дювалье! Долой Дювалье!»

Таксист под впечатлением его рассказа начал нажимать на клаксон и от души развеселился.

– Вы кубинец?

– Нет. Вернее, я и кубинец, и нет. Я вольный гражданин мира, как тот, в честь кого я назван, – Мари Франсуа Аруэ, он же Вольтер.

– Он был с Гаити?

– Нет, француз. А Гаити я видел только с приграничной полосы, потому что много лет прожил в Санто-Доминго. Я никогда не бывал на Гаити, но у меня много друзей среди гаитянских художников, живших в столице Доминиканской Республики. Прекрасные были художники.

– Гаитянцы все прирожденные художники.

Водитель говорил, не оборачиваясь, глядя вперед, где вдали уже виднелась морская гладь залива Бискейн; по обеим сторонам дороги уже зеленели скверы и сады Кокосовой Рощи.

– Но я уехал с Гаити не из-за политики, – пояснил шофер, обернувшись и взглянув на пассажира. – Я уехал потому, что подыхал с голоду.

– Дювалье был проходимцем. Я имею в виду отца этого марионетки, которого сбросили сейчас. Это был не государственный деятель, а ростовщик. Я хорошо знал Трухильо – он был такой же диктатор, как Дювалье.

– Трухильо очень плохой. Забивал гаитянцев до смерти.

– Он был такой же тиран, как Дювалье, но проходимцем не был. Дювалье пользовался устаревшими именными бланками, даже после того, как его провозгласили пожизненным президентом: чтобы не тратиться на новые, просто приписывал от руки «пожизненно».

Таксист кивнул.

– Вот что в вас хорошо, так это ваша скромность.

– Да, гаитянцы очень скромные.

– Зато кубинцы, в отличие от вас, фанфароны.

– Что такое «фанфароны»?

– Фанфароны – это фанфароны.

– А, понял. Да, они фанфароны.

– И расисты к тому же. Они презирают темнокожих кубинцев и вас заодно, потому что вы – негры.

– Да уж, расисты.

– И Кастро расист. Все руководители их революции – белые, а негры где?

– А негры все здесь.

– Последние корабли с Кубы пришли битком набитые шарлатанами, наркоманами и черным ворьем…

– Негров здесь полно, – с озабоченным видом кивнул чернокожий таксист.

– Если бы кубинцы могли, они бы сюда ни одного гаитянца не пустили, – оставили бы вас загибаться на Гаити.

– Вы большой друг гаитянского народа.

– Просто гаитянцы очень скромные, а я приехал сюда, когда тут еще улицы не были заасфальтированы. Кубинцы вообразили, что это они тут все сделали, что без них Майами бы не было.

– Они фанфароны.

– Они вас и за то еще не переносят, что вы восстали против реакционного диктатора, а все кубинцы – сами реакционеры. Когда я им говорил, что Дювалье – убийца, они отвечали, что Кастро еще хуже Дювалье. Как вам это понравится, приятель?

– Я в этом ничего не понимаю, меня не политика кормит.

Они уже въехали в Павлиний парк, и таксист оглядывался, ища глазами «Морской волк».

– Высади меня здесь, дружище, я хочу немного пройтись.

Выйдя из машины, старик обернулся и, вскинув зажатую в кулак руку, воскликнул:

– Да здравствует свободное Гаити!

Таксист засмеялся, однако руку в ответ вскидывать не стал и лишь с улыбкой проводил взглядом старика, удалявшегося по зеленой траве, росшей под пальмами – они поднимались от песчаной полоски пляжа. Дон Вольтер казался таким маленьким рядом с огромными дубами и красными деревьями, окружавшими «Морской волк»; зданию, выстроенному из древесины потерпевших крушение кораблей, было не больше ста лет. Вольтер прошел мимо этого дома-музея семейства Манро и вышел к океану, где по всему заливу были разбросаны маленькие островки, а вдали, на горизонте, виднелся Кайо-Бискейн. Здесь еще сохранился кусочек дикой природы, совсем не вязавшийся с Майами-Бич, роскошные отели которого высились над океанской гладью, словно предвестие ослепительного блеска Флориды. Вольтер стоял, прислонившись к деревянным перилам, держа в поле зрения все дорожки, которые вели к «Морскому волку». Потом увидел человека, назначившего ему встречу: большеголовый, в костюме, болтающемся на нем, как на вешалке. Вольтер вспомнил выражение лица этого человека – как у зверька, раздраженного тем, куда попал, – его беспокойные глаза и отчетливое желание оказаться как можно скорее подальше от этого места. Он был один, да и во всем парке почти никого не было. Большеголовый вошел в «Морской волк», а Вольтер подождал несколько минут, оглядываясь по сторонам, не появится ли еще кто-нибудь. И лишь когда неподалеку остановился школьный автобус и на траву из него высыпало около полусотни шумливых ребятишек, Вольтер поспешил войти в здание, чтобы опередить эту толпу. Большеголового мужчину он нашел в зале, где были выставлены фотографии, сделанные некогда Ральфом Манро.

– Глядя на современный Майами, просто не верится, что когда-то эти места выглядели так.

Большеголовый вздрогнул, резко обернулся и оказался нос к носу с Вольтером, довольным произведенным эффектом.

– Я приехал сюда, когда тут, как говорится, еще улицы не были заасфальтированы, но уже тогда это старое поместье семьи Манро казалось принадлежностью Истории. Вы мебель видели? А библиотеку? Знаете, это одно из немногих мест в Майами, где чувствуется дыхание истории, конечно, понимаемой на американский манер, поскольку лишь американцы могут считать историческим фактом то, что электричество в этот дом провели в 1930 году, или то, что на чердаке была устроена система охлаждения воздуха, хоть и крайне примитивная, как показали недавние исследования архитекторов. В Европе такие сведения могли бы использоваться только для радиовикторин местных станций, а для вас это – История. Благословенный народ!

Большеголовый растерянно моргал, слушая старика, и подозрительно поглядывал на него и – одновременно – в сторону соседнего зала, откуда уже доносились голоса школьников.

– А вы не меняетесь.

– Человек не меняется до самой смерти.

– Я хотел сказать, вы прекрасно выглядите.

– Я просто слежу за собой.

– Скоро ждите гостей.

– А я-то думал, обо мне забыли.

– Вам позвонит из отеля «Фонтенбло-Хилтон» человек по фамилии Робардс. Этим именем вам потом не придется пользоваться: оно действительно только для данной операции.

– Что случилось? Для чего я опять понадобился?

– Дело Рохаса. Нью-Йорк.

Усилием воли старик подавил дрожь, но зубы, лязгнувшие, как кастаньеты, выдали; что-то промелькнуло во взгляде дона Вольтера, и тоненькая полоска усов вдруг как будто поникла.

– До сих пор?

– Я не знаю, в чем там дело. На сей раз ко мне обратились просто как к вашему обычному связному. В остальном все в порядке?

– Я передаю сообщения, как мы и договаривались, хотя здесь давно уже стоячее болото: все сидят тише воды ниже травы – кубинцы, никарагуанцы, гаитянцы, парагвайцы… Годами они боролись за то, чтобы свергнуть своих тиранов, а теперь или устали, или постарели, или дети их прекрасно устроились в Майами, поэтому теперь они палец о палец не ударят.

– Но никарагуанские «контрас» вызывают опасение только потому, что никто не знает, сколько среди них засланных агентов.

– Ими я не занимаюсь, моя специальность – кубинцы и гаитянцы. И относительно последних могу сказать только, что после падения молодого Дювалье в Майами остались лишь те, кто на родине подыхал с голода; другие строят заговоры в странах Карибского бассейна и Центральной Америки. Майами для них – ловушка: тут тысячи информаторов вроде меня, которые не спускают с них глаз. Да, дружище, я еще вот что хотел вам сказать: агенты, которых вы засылаете сюда, вербуя их среди пойманных нелегальных иммигрантов, ни к черту не годятся. С ними, наверное, работают чиновники, которые теорию допроса только по учебникам знают.

– А что вы предлагаете нам делать? Пытать их?

– Мое дело – проинформировать, а не давать вам советы. Я знаю только, что так мимо вас проскочит и Че Гевара, переодетый хористкой.

– Хорошо, дон Анхелито.

Старик молча выслушал, как американец, старательно и протяжно выговаривая букву «о», произнес его имя, а потом, глядя ему прямо в глаза, сказал твердо и жестко, насколько позволяли вставные зубы:

– Какая необходимость произносить вслух мое имя?

– Для нас вы – дон Анхелито, и под этим именем вы значитесь в наших досье. Но не надо беспокоиться: человек, с которым вам предстоит встретиться, знает, под каким именем вы тут живете, и никаких ошибок не допустит.

– Я с ним знаком?

– Знакомы. И давно. Согласно нашим данным, впервые вы встречались в 57-м.

– Когда он приедет?

– Зависит от обстоятельств. Не исключено даже, что эта встреча не состоится. Меня предупредили, что вы должны быть готовы и должны вспомнить все, что связано с делом Рохаса, Нью-Йорк, № 5075. У меня все.

Сказав это, человек с большой головой посмотрел поверх плеча Вольтера на школьников, входящих в зал, где были выставлены пожелтевшие фотографии этих мест. Он прошел мимо детей, дон Вольтер – следом, опустив голову и глядя на каблуки его ботинок, на слишком короткие брюки, из-под которых виднелись сползшие носки и белая, веснушчатая стариковская кожа. Когда Вольтер оказался в парке, тот человек уже был далеко: он быстро удалялся к центру Майами. Петляя меж деревьями, старик прошел к океану, еще раз поглядел на видневшиеся вдали островки, на изломанную линию небоскребов Майами-Бич, бросающую вызов одиночеству безбрежной океанской глади. И глядя на это, вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по идущему вдоль моря проспекту Джорджа Вашингтона в Сьюдад-Трухильо, наслаждаясь хорошими сигарами после сытного и вкусного обеда. «В Стране Басков, Анхелито, мне дороже всего море и все, что с ним связано. Может, потому, что Амуррио, земля моих предков, – далеко от побережья, а сам я очень долго, пожалуй, слишком долго, жил в Мадриде. Здесь, в Санто-Доминго, басков немного, Анхелито, поэтому я так люблю смотреть на море: тогда мне кажется, что на нем много-много кораблей и на каждом – капитан из Басконии. Там, где есть хоть один баск, – там частичка Басконии, пусть этот человек только наполовину баск, как ты, Анхелито: ведь ты наполовину кубинец, из негров йоруба». – «Ну, йоруба – это давнее прошлое, Хесус: уже у моего отца кожа была очень светлая, и он стал виолончелистом в Гаванском оркестре, да к тому же преподавал в Консерватории. А мать была такой же баской, как и ты, Хесус, дочерью моряка из Зарауса, перебравшегося в Сантьяго. Спеть тебе нашу баскскую песню, Хесус? Я знаю ее наизусть, как и ты». – «Давай споем ее вместе, Анхелито. Споем прямо здесь, глядя на воды Атлантического океана, и пусть они унесут ее далеко-далеко, в Страну Басков». И теперь, глядя на морскую гладь, Вольтер запел ее – сначала мысленно, а потом губы его начали шевелиться, и голос отчетливо зазвучал над тихими водами залива Бискейн.

Gemikako Arbola da bedeinkatua euskaldunen artean guztiz maitatua. Eman ta zabaltzazu munduan frutua adoratzen zaitugu arbola santua.

«Это в кафе, Анхелито, великий Ипаррагирре впервые запел эту песню, музыкальный символ Басконии». – «Может быть, и в кафе, Хесус, но ты лучше не пой, потому что у тебя совсем нет слуха». – «Спой еще раз, Анхелито, мне так нравится, как ты поешь ее со своим кубинским акцентом». И он спел ее еще раз – спел тогда и спел сейчас, но сейчас – только первую строфу, потому что помнил только ее. «Этой песне меня научила моя мать, Хесус, и когда я пою, я всегда вспоминаю ее». Когда кто-нибудь вспоминал при Хесусе о матери, глаза его всегда влажнели, а если он перед этим выпил, то мог и расплакаться или запеть «Жаворонок мой, жаворонок…». Он всегда напевал эту песню. Ее привезли из Франции иммигранты, приплывшие на одном из кораблей, перегруженных беженцами, спасавшимися от ужасов полыхавшей в Европе войны; у этих кораблей всегда были европейские имена – «Фландрия», «Венеция». Эти люди платили по пятьдесят долларов за визу. Каждый иммигрант мог рассчитывать на стул и постель, а если речь шла о семье, то и на свой стол. Когда они приезжали, им предлагали отправиться поселенцами на неосвоенные земли в Педро-Санчес или Дахабон, откуда они возвращались с лихорадкой и изодранными в кровь руками. Это были интеллигенты – писатели, ученые, – а им приходилось прорубать дорогу в сельве при помощи мачете, которых они никогда раньше не держали в руках. Галиндес вместе с благотворительными организациями американских квакеров или с Британским комитетом по делам беженцев пытался как-то помочь им. В первую очередь пытался спасти их от участи колонистов-первопроходцев, но трупы многих находили в местных реках: они становились жертвами непонимания, мести или просто собственных попыток найти обходные пути. Каталонцы помогали только каталонцам, баски – баскам, но в кафе «Голливуд» встречались все – и веселились все. Он вспомнил, как они с Галиндесом прогуливались по улице Конде, потом по парку Колумба и увидели сидящего среди зелени деревьев человека с ногой в гипсе. «Это президент Пейнадо, марионетка Трухильо». – «И он не боится сидеть здесь, вот так?» – «Да он больше времени проводит тут, чем в президентском кресле. Его все равно никто всерьез не принимает». Еще одно воспоминание: кинотеатр «Травьесо», старая, затертая копия американского фильма с Кларком Гейблом и Клодетт Кольбер, свистящая публика. А потом – обязательная прогулка с Галиндесом к морю, где вы ждали приходящего раз в две недели почтового парохода из Гаваны, и ты подшучивал над долговязым Хесусом, спрашивая его, не различает ли он там, вдалеке, побережье Басконии. «Жаворонок мой, жаворонок…» Еще этому баску нравилось забредать в приморские кварталы, где в жалких лачугах ютилась беднота – негры, которые все казались на одно лицо, дети со впалыми от голода животиками, повсюду мусор и отбросы. Или он затаскивал его посмотреть ритуалы малого вуду, вуду без жестокостей, уважавшего все запреты диктатуры. Или послушать проповеди на молельном собрании протестантов на улицу Архиепископа Мериньо. Ах, какие там были ораторы! «Как они хорошо говорят, эти протестанты, Анхелито! Как они поют! Меня трогают религиозные собрания протестантов, потому что они лишены величавости католических соборов. Это религия для жизни, Анхелито».

* * *

Почему крутится у тебя в голове эта песенка Эдуардо Брито, словно оставшийся во рту привкус – «Я раб, ведь черным родился я…»? Словно мелодия и слова ее только что выпорхнули из открытых окон домов на улице Конде в Санто-Доминго или Сьюдад-Трухильо, а на дворе – 1941 год. «Черен цвет моей кожи, и судьба моя черна…» Может, потому что песенка эта звучала в кафе «Голливуд», куда ты обычно заходил с Мартинесом Убаго, когда тот выбирался в столицу из Сабана-де-ла-Мар, или с Висенте Льоренсом? Может, поэтому слова ее ассоциируются у тебя с именами тех, кого ты знал в ту пору – Серрано Понсела, Пас-и-Матеос, Бернальдо де Кирос, Гранель, Гаусач, Альмоина? Да, и еще коммунисты… «Нас интересуют только коммунисты, господин Галиндес», или: «Нас интересуют только коммунисты, сволочь паршивая, педик проклятый». Аламинос, Адам Лесина, Висенте Алонсо, Луис Сальвадорес, Бадальо Касадо, Барберан Рока, Бердала Барко, Клементе Кальсада, Лопес де Сарди, Эрнандес Хименес, Сепеда. Это было в кафе «Голливуд»? С кем он был в тот раз? С Дрисколлом или с Анхелито?

– А теперь ты расскажешь о своих встречах в Мексике с Сепедой.

Рассказать? Как? Он не чувствует ни своих губ, ни своего языка. Распухший, тот весь в кровоподтеках: ты закусывал его, когда тебя пытали электротоком, а ты не мог кричать, скованный ужасом от того, что читалось в глазах твоих палачей.

– Твои крики нас раздражают, к тому же тут тебя все равно никто не услышит. Кто вспомнит о тебе? Кто станет разыскивать тебя? Кто поднимет шум из-за твоего исчезновения? Может, Франко?

Росс. Росс удивится. И еще Сильфа. Организация шествия зависела от твоих контактов с Россом, от разрешения алькальда.

– И расскажешь, через кого ты поддерживал связь с красными внутри страны и за ее пределами, потому что ты, гаденыш, – советский шпион, хоть и строишь из себя профессора, демократа, баскского националиста, вшивого испанца. На самом деле ты – просто красный. Всех доминиканских коммунистов мы еще десять лет назад отправили за решетку или к праотцам, а те, что остались, живут на положении политических беженцев. Эти стервятники, что питаются только своими жертвами, окопались в Мексике, на Кубе, в Гватемале, Аргентине, Коста-Рике, Нью-Йорке. Кто стоит за Сильфой?

– Я представляю правительство Страны Басков.

– Какое правительство, какое? Брось эти сказки. Я не желаю слушать о призрачных правительствах. Меня интересуют только вполне реальные красные, вот они – не выдумка.

Ты перечислил им все имена, которые они и без того знали; офицер делал вид, что вполне доволен, а его подчиненные тупо и бессмысленно пялились на тебя.

– Я не хотел бы передавать вас этим мясникам, профессор. Но я лишь выполняю приказ, и если вы мне поможете, то не исключено, что вас выпустят.

– Я агент ФБР, и это ведомство потребует у вас разъяснений.

– Бросьте, профессор. Никто не будет вечно требовать разъяснений, а вы здесь навечно.

Но если так, то откуда у них эта злоба? Или он задает вопросы просто так, выполняя только им ведомый ритуал принесения в жертву твоего тела? «Только не электричеством, ради бога!» – «Бога? Разве у коммунистов есть бог?» У тебя болят руки, которыми ты пытался закрыть голову защищаясь от их кастетов.

– Нет, нет! Голову его поберегите. Он ведь профессор, а у этих типов голова – самое главное: там они хранят все свои секреты. А то перестараетесь, и он потом ни к черту не годен будет, и так-то хиляк хиляком. Послушайте, профессор, со мной вы еще сможете договориться, и если окажете услугу Родине, Главный может простить вам всю грязь, которой вы его поливали. Он всегда ставит интересы Родины выше собственных и жизнь положил на то, чтобы вызволить доминиканский народ из той ситуации, в которой мы оказались по вине людей, пытавшихся лишить нас законного. И вы – среди них. Не в добрый час вы все сюда понаехали – за наше гостеприимство вы расплатились с нами змеиными яйцами. Франко вышвырнул вас вон, и тогда вы отложили эти яйца там, где вам позволили: воспользовались гостеприимством таких благородных людей, как наш генералиссимус Трухильо. Почему вы не возвращаетесь в свою Испанию и не откладываете там гадючьи яйца? Там вы боитесь бороться за свои идеи? Почему вы спрятались под юбкой статуи Свободы? Почему, профессор, почему? Не знаете? Что вы можете знать, если все ваши знания ушли на то, чтобы написать вот эту галиматью! Прочитайте заглавие, прочитайте, профессор, это задарма. Что здесь написано? Как вы сказали? «Эра Трухильо»? Прекрасно, профессор, читать вы не разучились. И уже в самом заглавии притаились злоба и неблагодарность. Вы ведь насмехаетесь над очевидным: с приходом к власти Трухильо в нашей истории началась новая эра. Разве это не так? Разве вся история Доминиканской Республики не делится на период до и после Главного? Может, вы думаете, что мы, доминиканцы, – безмозглые дураки? Пожалей свои кулаки, Берто, его рожа покрепче них будет. Двинь ему лучше мокрым полотенцем и железным прутом по подошвам этих цыплячьих лапок. Не вспомните ли, профессор, что вы там говорили по поводу Рекены в Нью-Йорке, считая себя в полной безопасности под юбками статуи Свободы? Не помните? Ну, так я вам напомню. Слушайте внимательно – это ведь ваши слова. «Год назад на нью-йоркской улице был убит эмигрант из Доминиканской Республики. Возможно, убийца его чувствует себя в безопасности, полагая, что все забывается со временем. Но мы, друзья Рекены, собрались сегодня на месте его гибели, чтобы почтить память этого человека. Возможно, кто-то считает, что от таких символических акций протеста немного толка, и очередной убийца посмеивается над нами. Сколько борцов за свободу погибло в этом году на передовой линии этой борьбы! И как мало строк было написано в память о них! Некоторые имена остались почти никому не известны. Я вспомню только лидера испанских социалистов Томаса Сентено, погибшего в застенках Генерального управления безопасности в Мадриде, и несколько тысяч безымянных колумбийских крестьян, жизни которых унесла в последние месяцы диктатура. Что вообще дает человеку эта борьба?» Послушайте, профессор, а самому себе-то вы отвечали когда-нибудь на этот вопрос? Что вам дала эта борьба? Какой для вас толк в ней сейчас? Кто вам поможет? Ну-ка, составьте списочек. Для начала, у вас нет родины. Франко отказался от вас как от испанца, да и сами вы считаете себя не испанцем, а баском. А это еще что такое? Вы что, члены ООН? У вас есть границы? Таможни? Национальная валюта? У вас даже денег своих нет, черт побери, и зарплату вы получаете в долларах – в долларах и от американцев, профессор. Впрочем, может быть, вам и в рублях платят? Читать дальше? Или поговорим о том, что интересует нас? Вы будете рассказывать о своих контактах в Сьюдад-Трухильо? В Сьюдад-Трухильо, Пуэрто-Плата, Макорис, Сабана-де-ла-Мар? Вам что-нибудь говорит это название, Сабана-де-ла-Мар?

– Там живет мой друг, доктор Мартинес Убаго. Но все знают, что Мартинес Убаго не коммунист: он сменил меня на посту представителя баскских националистов.

– Итак, Мартинес Убаго. Как же, доминиканцы боготворят этого доктора: он святой, столько добра делает. Самого-то вас этот доктор лечил? Ни я, ни мои товарищи к нему не обращались. Но давайте посмотрим вот эти письма. Узнаете свою подпись? Это письмо вы отправили в Сабана-де-ла-Мар 6 июля 1941 года, когда жили на улице Ловатон. Помните улицу Ловатон? Она так близко отсюда – и так далеко. Ну, ладно, допустим, это – обычное письмо: привет жене и сыну. Впрочем, сын уже совсем не ребенок. Не был ли он одним из ваших связных? Но не будем отвлекаться. В письме от 18 декабря 45-го вы сообщаете вашему другу, этому святому доктору, что некий Лендакари предлагает вам перебраться в Нью-Йорк и работать вместе с ним. Кто такой этот Лендакари? – Так называется политическая должность лица, возглавляющего баскское правительство в изгнании. Его настоящее имя Агирре.

– Ну, кто такой Агирре, я уже знаю. Этот милый человек сюда приезжал. У меня даже есть фотография, на которой вы сняты с ним вместе здесь, в Сьюдад-Трухильо. Честно говоря, тогда вы выглядели получше: годы берут свое. Итак, Агирре. Или, как вы его называете, лендакари Агирре. Почему вы не называете его просто по фамилии – Агирре?

– Вы же говорите Главный, вместо того чтобы сказать Трухильо.

– Говорить: «Генералиссимус Трухильо!» Повторить!

– Говорить генералиссимус Трухильо.

– Говорить: «Генералиссимус Рафаэль Леонидас Трухильо».

– Говорить генералиссимус Рафаэль Леонидас Трухильо.

– Лендакари. Ну, хорошо, допустим, Агирре и есть лендакари… Хотя я должен уточнить, не валяете ли вы дурака. Вы пишете этому святому доктору, что, когда вы уедете из Доминиканской Республики, кто-то должен представлять здесь баскское правительство. Слушайте внимательно, профессор: «…есть две кандидатуры – Сабала и ты, и, честно говоря, я думаю, что ты подходишь для этого больше. Главным образом потому, что у тебя есть возможность ни от кого не зависеть. В любом случае, своему преемнику я передам и кое-какие возможности, связанные с этой должностью: в частности, возможность регулярно посылать корреспонденции во французское агентство новостей, за что платят по сто пятьдесят песо в месяц, и вряд ли будут платить меньше». Что значит – «у тебя есть возможность ни от кого не зависеть»? Что вы имеете в виду?

– Вы же прочитали. Речь идет о деньгах. Доктор Мартинес Убаго совсем не богат, потому что он лечит людей даром или за мизерную плату, которая их не разорит, но что-то он зарабатывает. Сабала же, в отличие от него, едва-едва сводит концы с концами, и на это у него уходит все время. У него просто может не оказаться возможностей выполнять обязанности представителя.

– И для того, чтобы пописывать статейки во французскую прессу, в которых вы клеймите Главного, а значит, и всех доминиканцев. Кто такой Хосе Галиндо?

– Не знаю.

– Бросьте. Между фамилиями Галиндо и Галиндес почти нет разницы. Эта сволочь Галиндо публиковал по всей Латинской Америке статьи, в которых чернил, вернее, пытался чернить светлый образ Главного. Но вся грязь, которую он старался выплеснуть на Главного, обернулась против него самого.

– Я не имею отношения к Галиндо. Это не я.

– Конечно, вы – Галиндес. Что ж, прекрасно. Значит, Мартинес Убаго стал заговорщиком, заняв ваше место в этой игре, а вы отправились в Нью-Йорк – мир повидать и карьеру сделать. Но перед отъездом вы пишете ему еще одно письмо. Вот оно: «Привет и наилучшие пожелания орфенятам – они получили благословение». Что это значит? На что вы тут намекаете, да так, чтобы другим было непонятно?

– Мартинес Убаго организовал баскский хор «Орфей».

– В нем были только баски?

– Нет, еще несколько испанцев и доминиканцев: в Сабана-де-ла-Мар столько басков не найти.

– Это вы хорошо придумали: собирать людей и как бы между прочим проповедовать им свои идеи, настраивать против Главного и заражать коммунизмом.

– Просто мы, баски, очень любим петь.

– Шеф, почему вы не заставите его попеть?

– Потому что профессор не из хора.

– Если вы его передадите в мои руки, капитан, то он запоет почище тысячного хора.

– Ну, допустим, с хором понятно, хотя могли бы выражаться яснее. А что за благословение?

– Хор получил премию.

– Премию?

– Это метафора.

– Метафора, значит… Наверное, метафора, хотя ей и не место в письме. Но если это неправда, профессор, то вы меня еще вспомните. Хотя я не знаю, дозволено ли мне разговаривать с вами в таком тоне: я ведь просто дар речи потерял, когда увидел, что ваше следующее письмо к Мартанесу Убаго, отправленное 15 февраля 1946 года из Нью-Йорка, написано уже на именном бланке, со всякими там званиями и печатями, словно вы – русский царь, профессор. А наверху значится: «Представительство Басконии в США». Тут я просто чуть не подавился, профессор. А дальше – «Эускадико Лендакаритца». Что это за абракадабра? Лендакаритца имеет какое-то отношение к лендакари, так? Так. «Пятая авеню, д. 30, Нью-Йорк, телефон Грамерси 3-3556». Прекрасно. Итак, мы уже в Нью-Йорке.

И тут офицер неожиданно исчезает из поля зрения, потому что твои оплывшие, тяжелые веки больше не выдерживают собственной тяжести и потому что он вышел из освещенного круга в центре комнаты, растворившись в бесконечной тьме. «Господи, только бы не вернулись в этот слепящий круг те двое, господи!» Те двое с пустыми стеклянными глазами и с бесчисленным количеством рук, каждая из которых несет нестерпимую боль. Но освещенный круг пуст, и в любую минуту там может появиться кто угодно, может быть разыграно любое действо, а твои заплывшие глаза различают в полумраке силуэты актеров. Они дают тебе время прийти в себя, но ты не веришь им, – ты живешь в своем мире. Они били тебя, ничего не объясняя, хотя ты прекрасно понимал: из-за Трухильо, из-за логики всей твоей жизни. И они добились того, что ты утратил эту логику, что ты ощутил себя только телом, над которым нависла смертельная опасность; телом, которое молит о сострадании, о прощении за все, что оно совершило и чего не совершало. «Да, господин офицер, да; у вас неправильное представление обо мне: я никогда не был коммунистом, я ненавижу коммунизм, я борюсь против коммунизма. Вам, возможно, не все известно, потому что я являюсь агентом Соединенных Штатов, и, находясь здесь, господин офицер, действительно передавал информацию агенту Дрисколлу, но эта информация никак не могла повредить добрым отношениям между Трухильо и могущественными Соединенными Штатами. Обратите внимание, господин офицер, на то, что я вам сейчас скажу: в своих донесениях я никогда не подчеркивал тот факт, что Трухильо, простите, генералиссимус предоставлял политическое убежище нацистам и их сторонникам, несмотря на то, что официально Доминиканская Республика объявила войну фашистской Германии. А находясь в Нью-Йорке, я передавал информацию демократического характера, иными словами, вел себя, как и мое реальное руководство – баски, убеждавшие меня, что добрые отношения с Соединенными Штатами – единственное условие, при котором в Испании может быть восстановлена демократия, а вместе с ней и свободы баскского народа. У вас прадед баск, майор? Баскское семя везде дает хорошее потомство». Но тут появились они, уважительно пожурили офицера, и он ушел, улыбаясь, как ребенок, которого застали разговаривающим с жертвой. И тогда эти два мясника пытались заставить тебя кричать, но ты остатками достоинства подавлял крик, рвущийся из твоего жалкого, дрожащего тела, уже неподвластного контролю разума. Что они хотели от тебя? Ты ждал какого-то объяснения от этих твердокаменных блоков в человеческом облике, в чьи глаза ты не осмеливался взглянуть, потому что в них – все самое страшное: ненависть, сплошная ненависть, не способная ни на какое сострадание. Ты старался не думать о своем страданье и увечьях; ты даже пытался забыть о выбитых зубах, которые выплюнул, а потом пытался собрать, шаря вокруг себя, – собрать, чтобы в безысходном отчаянии, сродни безумию, оставить хоть что-то от себя прежнего. Эти зубы, столько лет бывшие неотъемлемой частью тебя, равнодушно выметут веником руки, привыкшие убирать в этой зловещей комнате. Тебе больно и от хороших слов, словно оболочка твоего мозга стала слишком чувствительной, и ее ранит все. Друзья, мои нью-йоркские друзья. Что вы сейчас делаете? Как могло случиться, что Росс и все остальные не перевернули все вверх дном, разыскивая меня? Как могло случиться, что вы догадались о происшедшем и не заставили посольство вмешаться? На минуту мысль об измученном теле отступила, вытесненная мыслью о том, что мучители твои останутся безнаказанными и после твоей смерти им нечего будет бояться. Но мысль о собственной смерти вызвала в памяти картины многих смертей, которые ты видел в Испании во время войны, и тебе показалось, что речь идет о смерти кого-то другого, что замучить до смерти собираются кого-то другого. Иногда тебе с отвращением приходилось наблюдать, как кого-то пытали, но ты не вмешивался. Баски, баски, живущие в Нью-Йорке, где же вы? Я вижу вас под огромным, развевающимся на ветру баскским флагом, видеть который так отрадно. Впервые я взял в руки баскский флаг на футбольном поле в Амуррио еще во времена диктатуры Примо де Риверы, и человек, передавший мне его, велел спрятать, спрятать получше. Баски, живущие в Нью-Йорке. Осознать себя басками – вот главное, с чего начинается все. Баски, живущие в США, что вы делаете, чтобы вытащить меня отсюда? Что делаешь ты, Патчу Арбискета, только что получивший американское гражданство? А ты, Хосе Рамон Эстелья, что можешь сделать для меня ты, сидя в своем кресле заведующего латиноамериканским отделом «Голоса Америки»? Ты, Эстелья, прекрасно понимаешь, что меня может ожидать: ведь ты жил тут, в Санто-Доминго, ты был главным редактором газеты «Опиньон». Что можешь ты сделать для меня, Хосе Рамон? Пожалуйста, сделай что-нибудь поскорее! И ты, Роберто Эчеверриа, занятый коммерцией и деланием денег, захочешь ли ты подумать как следует и помочь твоему товарищу, с которым столько раз сидел в баре «Хай-Алай»? Ты помнишь, как однажды, после плотного ужина мы пришли к тебе, в твою роскошную квартиру, и расплакались, обессилев от воспоминаний и баскских песен? Даже твоя жена-иностранка пела и плакала вместе с нами. А вы, профессора, мои коллеги, – Соледад Карраско, Маргарита Уселай, Амадор Мартин, работающий в Рокфеллеровском центре, чем ты можешь помочь мне из своего кабинета? Почему название его всегда казалось мне таким торжественным, хотя на самом деле это всего лишь окруженная небоскребами площадь, на которой устроен каток? А ты, Альберто Уриарте, директор Баскского центра, американский подданный, что делаешь ты для меня? А сейчас я обращаюсь к тебе, Агирре, вытащи меня отсюда, ради бога, нажми на все рычаги, но вытащи! Не отрекайся от меня, лендакари! Это ведь не футбольная игра: если оставишь меня позади, ты ничего не добьешься. Объясни ему это, Ирала! Прекратите прикидывать, что выгоднее и удобнее! Сделайте все, что в ваших силах! Отец, ты – все, что осталось у меня на земле. Мы никогда не понимали друг друга, но я умоляю тебя: вытащи меня отсюда, ради всего святого! Если тебе дорога память о моей матери, вытащи меня, даже если для этого надо попросить самого Франко, вытащи! И когда сознание медленно возвращается к тебе, а вместе с ним и ужас, в освещенном круге оказывается нечто, похожее на очертания человеческого тела; но они медлят, дают тебе время подготовиться к допросу. И тебе уже нечего скрывать, ты уже ничего не хочешь скрывать, а они задают бессмысленные вопросы, словно следуя какому-то ритуалу. Что они хотят узнать от тебя? Нет, они ничего не хотят узнать. Тогда зачем они тебя допрашивают? Только бы не этот жуткий стол – доска, к которой крепко привязывают твое обнаженное тело, и только голова мотается из стороны в сторону от рвущегося наружу крика, когда они льют на тебя ледяную воду; а потом молчание, и твои жалобные стоны, которые сменятся отчаянными криками, когда они прикладывают провода к твоему паху и все тело извивается от немыслимой боли, словно вторя рвущемуся из твоего горла вою. Ты уже научился различать почерк каждого из твоих мучителей: один едва дотрагивается проводом до твоего члена, и тогда пронзительная боль щипцами разрывает твое тело на части. Другой с силой прижимает провод, и тогда захлестывающий тебя ужас превосходит боль, или это боль переходит в ужас, а может, наоборот. И еще твои крики. Ты никогда не знал, что можешь так кричать. Ты даже не веришь: неужели эти глухие, прерывистые вначале, а потом набирающие силу вопли, пробивающиеся волнами сквозь освещенный полукруг к темнеющему потолку, издаешь ты? Так кричит животное от ужаса, а не от унижения. Почему ты не ощущаешь унижения? Хесус Галиндес. Никто не называет тебя здесь по имени, чтобы подтвердить, что ты действительно Хесус. Как бы тебе хотелось, чтобы тебя спросили сейчас: «Хесус, ты проголодался?» Или: «Хесус, хочешь пройтись?» Хесус – так могла бы обратиться к тебе мать, женщина, друг. Ты не чувствуешь себя самим собой; ты даже не знаешь, где ты находишься. Тебе сказали, что это личная тюрьма Трухильо, но это вполне может сойти за подвал в любом уголке земного шара, а бег времени отмечается лишь пытками: время страдать и время бояться. А когда они дают тебе передышку, твои сны разбиваются о стекло, из-за которого смотрят на тебя, не приближаясь, искаженные лица. Амуррио, Мадрид, Санто-Доминго, Нью-Йорк – все они свидетели твоего уничтожения. И среди этих лиц – лицо Анхелито. Что делал Анхелито в комнате дома № 30 по Пятой авеню? Теперь ты смутно припоминаешь его лицо, его вкрадчивые, лисьи движения, словно он пытался предупредить тебя, ничего не произнося вслух, словно он был тут ни при чем, а на самом деле участвовал в происходящем. Где он сейчас? Может, его тоже похитили, и может, пока ты извиваешься от воплей в этой комнате, его пытают в соседней, точно такой же камере? Из обрывков ты восстанавливаешь все происшедшее: постоянные потери сознания, провалы, чье-то лицо и запах, лицо врача, больничный запах, хлороформ, при воспоминании о котором к горлу подкатывает тошнота, но ты не можешь ни блевать, ни мочиться, ни испражняться без того, чтобы этого не заметили твои палачи. Они подставляют тебе жестянку с опилками на дне, которую потом прикрывают вощеной бумагой. Они делают это каждое утро? Может, банка с опилками, как песочные часы, отмеряет время? Сколько раз они ее приносили? Пять? Пятьдесят? Пятьсот? И ты даже не можешь забыться и дать себе передых, потому что должен пристально следить за этим освещенным кругом, в который вот-вот войдет один из них, чтобы снова заставить тебя корчиться от боли, забыв о том, что ты человек, словно никогда и ни перед кем не придется им держать ответ. Ни перед кем. Никогда. Ты уже все равно что мертв, Хесус Галиндес, и должен сделать соответствующее лицо в момент смерти, чтобы оно соответствовало значимости происходящего, и они прониклись серьезностью момента. И надо сдержать этот рвущийся наружу отчаянный животный вопль, который рвется из самых глубин твоего существа, когда ты чувствуешь близость смерти – так чувствует ее корова, входя в здание бойни. Начинается. В освещенном круге появляются очертания какой-то фигуры, и возникает лицо, которого ты не видел раньше; человек смотрит на тебя.

– Он жив?

– Да жив. Он не умрет, не беспокойтесь.

Кто-то смеется, и человек уже увереннее подходит к тебе, совсем близко.

– Хесус Галиндес? Вы – Хесус Галиндес?

У него, безусловно, испанское произношение. Ты чувствуешь, что рядом – испанец, старающийся скрыть свое потрясение при виде того, в каком ты состоянии.

– Боже, в каком вы состоянии!

– Это их рук дело.

Человек кивает и ищет, где бы присесть поближе к тебе. Один их твоих палачей возникает из тьмы с табуретом в руках и ставит его рядом с незнакомцем. Тот садится. Минуту он смотрит на тебя молча, а потом раскрывает папку и достает какие-то бумаги. Перебирает их, время от времени поднимая на тебя глаза; бумаги эти имеют к тебе отношение, и человек словно старается убедиться, что речь в них действительно идет об этом истерзанном животном, в которое тебя превратили.

– Вы испанец?

– Вопросы здесь задаю я. Было бы гораздо лучше, если бы вы согласились с нами сотрудничать. Вы испанец, и хотя вы принадлежите к стану врагов Испании, наступает момент, когда даже самый бездушный человек слышит зов Родины.

– Ради Христа, если вы испанец, помогите мне. Посмотрите, во что они меня превратили. Все это совершенно незаконно: меня похитили, потом пытали. У меня есть связи в Нью-Йорке, и сейчас уже разразился скандал из-за моего исчезновения.

– Могу вас уверить, что до скандалов мне никакого дела нет. Я просто выполняю свой долг. Мне приказали задать вам несколько вопросов.

– Кто приказал?

– Вопросы буду задавать я.

Но он не задает их: кажется, вопросы тебе задавать невозможно. Наверное, он исполнительный и жестокий чиновник, но не настолько, чтобы спокойно смотреть на тебя. И тогда этот человек с внушительной густой бородой оборачивается к тем двум, неразличимым в полутьме, и кричит им:

– Что, он так и будет лежать на полу, пока я его допрашиваю?

И снова в освещенном полукруге появляется один из этих здоровяков; теперь у него в руках деревянный ящик. Он ставит его рядом с тобой и, обхватив тебя под мышками, приподнимает твое тело и усаживает тебя на ящик. Бородатый человек удовлетворенно вздыхает: теперь тебя вполне можно допрашивать, и он доволен тем, что ты уже не лежишь на полу. Он проявляет еще большее великодушие, достав из кармана клетчатого английского пиджака пачку сигарет и угощая тебя.

– Вы курите?

– Вообще-то нет, но сейчас закурю.

Тебе просто хочется сделать что-то обычное, простое – закурить сигарету и чтобы кто-то поднес спичку дрожащей рукой. Ты выпускаешь дым изо рта, и впервые за всю эту бесконечную ночь чуть расслабляешься. Голос бородача теперь звучит нормально: он явно успокоился, проявив милосердие и тем самым сняв с себя ответственность за то положение, в котором нашел тебя.

– Было бы хорошо, если бы вы ответили нам на некоторые вопросы.

– Кому – нам?

– Ограничьтесь только ответами, если вам есть что сказать и если вы можете и хотите отвечать. Это не во вред вам. Наоборот.

– Вы можете вытащить меня отсюда? Можете помешать тому, чтобы меня пытали?

– Ну, не надо преувеличивать. Любой может иногда перегнуть палку.

Да, он, без сомнения, испанец. Так ответить может только испанец.

– Прежде всего я должен сказать вам, что мы не несем никакой ответственности за ваше настоящее положение.

– Кто это – вы, которые не несете ответственности за мое настоящее положение?

– Мне известны только вопросы, которые я должен вам задать.

– Если я отвечу, вы меня вытащите отсюда? Я прошу только об одном: чтобы ко мне относились как к обычному заключенному, чтобы меня поместили в тюрьму, дали возможность встретиться со следователем, пускай и доминиканцем, но со следователем.

– Я не могу обещать вам ничего конкретного. Могу сказать только, что, если вы будете сотрудничать с нами, мы это учтем.

– Что вы хотите узнать от меня?

– Мне нужны сведения об антииспанских действиях эмигрантов, проживающих в Нью-Йорке.

– Эти сведения не засекречены.

– Есть и засекреченные. К ним относятся, например, данные о ваших связях, о связях Националистской партии басков с Государственным департаментом. Нам известно, что вы подписали соглашение с администрацией Рузвельта, которое соблюдается и правительством Трумэна. Согласно условиям этого соглашения Соединенные Штаты окажут вам помощь, когда вы попытаетесь вернуть себе политический контроль над Страной Басков.

– От этого плана отказались еще до того, как франкистская Испания стала членом ООН.

– Оставим эту тему: существует только одна Испания – франкистская, никакой другой нет. Но вы по-прежнему находитесь на особом положении. Соединенные Штаты – наш союзник, однако это не мешает им проводить свою политику, и они хотят иметь рычаги давления на испанское правительство, чтобы иметь перевес при переговорах.

– Вы – официальный представитель испанского правительства?

– Нет.

– Тогда кого же вы представляете?

– Я повторяю: вопросы здесь задаю только я.

– Но я не могу отвечать, не зная, кому отвечаю и как могут быть использованы мои слова. Вы должны вытащить меня отсюда. Когда я выберусь отсюда, я все вам расскажу.

– Я не могу вытащить вас отсюда.

– А кто может?

– Этого я не знаю.

– Тогда какой мне смысл отвечать вам? Вы будете меня пытать? Этим я отвечаю, когда они начинают меня пытать.

– Бога ради, я не палач, и я не верю, что вас пытали. Мне сказали, что вы сопротивлялись.

– Сопротивлялся? Чему? Незаконному задержанию? Похищению? Как может сопротивляться человек, которого усыпили?

– Я могу только обещать вам приложить все усилия, чтобы ваш арест был оформлен законным образом.

– Вы потребовали, чтобы вам предъявили судебный ордер на мой арест?

– Нет.

– И этого не потребовали ни посол в Вашингтоне, ни посол здесь, в Доминиканской Республике?

– Мне не докладывают о действиях послов.

– Кто вы такой?

– Ваш соотечественник. И вы должны мне доверять хотя бы поэтому.

– Вы баск?

– Нет. Не имеет значения, откуда я.

– У нас есть что-то общее: я ведь никогда не был радикально настроен против испанцев и почти всю жизнь прожил в Мадриде. И я прошу вас ради того, что у нас есть общего, – вытащите меня отсюда!

– Я не могу.

– Тогда какой мне смысл отвечать на ваши вопросы?

– Я постараюсь, чтобы они не переходили границ.

– Из чего вытекает, что вы можете сделать и так, что они будут переходить границы.

– Этого я не говорил.

В голосе его отчетливо чувствуется раздражение: ему не нравится роль, которую ты ему отводишь. Наверняка до сих пор он был о себе самого высокого мнения, а ты без конца ставишь это под сомнение.

– Вы производите впечатление хорошего человека.

– Плохим я себя не считаю.

– Разве вам не кажется, что я прошу самую малость? Только, чтобы меня вытащили отсюда прежде, чем я начну сотрудничать с вами.

– В мои функции не входит определять, что разумно, а что нет.

– Тогда я отказываюсь сотрудничать с вами.

– Если я уйду, ваша судьба будет решена.

– Тогда, прежде чем уйти, посмотрите на меня как следует и постарайтесь никогда не забывать.

– Я прошел всю войну и видел ситуации похлеще. Я сам был в подобной ситуации в вашем застенке.

– У меня никогда не было застенка.

– Вы несете ответственность за зверства красных.

– А вы – за другие зверства, те, что длились много веков.

– Я думаю, что вас не так уж и пытали: язык у вас по-прежнему подвешен неплохо.

– Хотите посмотреть?

И ты открываешь рот, с трудом высовывая распухший, окровавленный язык; если бы хватило сил, ты бы выплюнул и сгустки крови. Бородач сначала моргнул, потом прикрыл глаза, а потом опустил взгляд на бумаги, которые стал запихивать обратно в папку.

– У каждого тот конец, который он заслужил.

Он повернулся к тебе спиной, и ты хочешь попросить его остаться: ведь пока он тут, тебя не будут бить. Но ты не произносишь ни слова, потому что у этого человека спина словно из камня изваяна, и этот каменная спина скрывается в полутьме, откуда до тебя доносятся тихие голоса. Ты слышишь приглушенное: «Я сделал все, что мог». – «Мы же вам говорили, тот еще сукин сын. Такие только палку и понимают». – «Никто не скажет, что я не испробовал все». – «Да мы его сейчас так отделаем, что он станет как зайчик». – «я не несу никакой ответственности за дальнейшее». – «Конечно, у вас своя работа, у нас – своя». У тебя еще есть время закричать ему: «Пожалуйста, не уходите!» – но ты знаешь, что это прибавит тебе только унижений, но не надежд. И ты кричишь: «Соединенные Штаты потребуют объяснений за это злодеяние!» Но сам не веришь, что они тебя слышали, потому что ты не можешь закричать – ты можешь только простонать что-то своим изувеченным ртом, Ты слышишь звук – открывается дверь – и видишь за ней освещенное пространство; вот дверь закрылась за этим человеком, и ты тоже закрываешь глаза, чтобы спрятать набегающие горячие слезы, которые остаются с тобой и тогда, когда ты уплываешь далеко-далеко, оказываешься вне криков, побоев и пыток электротоком. Ты взбираешься на колени к дедушке, а тот сидит на огромном пне на холме Ларрабеоде, глядя на бархатистую зелень раскинувшейся внизу долины, где Амуррио кажется маленьким, словно игрушечным домиком, приютившимся на северном склоне гор Ундио, которые, как провидение, защищают его от пронизывающих северных ветров – этим дедушка особенно гордится. «Горы Ундио защищают нас, – любит говорить он, – поэтому в нашей долине всегда теплее, чем в других баскских долинах, и тут даже растут фруктовые деревья. Мы, баски, привыкли смотреть на небо из зажатых между горами долин, поэтому, Хесус, нам так нравится взбираться наверх, чтобы дотянуться рукой до неба. Обрати внимание, Хесус, как часто баскские фамилии оканчиваются на «менди», что по-испански значит «гора». А все дело в том, что долин без гор не бывает, и на склонах этих гор устраиваем мы наши ярмарки и празднества. Один знаменитый французский философ по имени Вольтер говорил, что баски – это «малочисленный народ, танцующий у подножия Пиренеев». Забавно, что баски произвели на него впечатление именно своими танцами, но мы действительно любим их, Хесус, и когда звучат народные мелодии, ноги у меня сами пускаются в пляс. Вольтер был прав: ведь мы, баски, танцуем не только, когда у нас народные празднества или гулянья, но и когда играем в любимую национальную игру с мячом, или когда выходим в море на рыбачьих баркасах, и тогда волны заставляют нас плясать. Мы любим танцы: они помогают нам преодолеть чувство, что горы сдавливают нас со всех сторон. У нас быстрые танцы – так танцуют ловкие люди, но в них есть торжественность. Возьми хоть танец со шпагами: танцующие изображают воинов со шпагами и флагами в руках, а в конце высоко поднимают погибшего воина, чтобы он стал ближе к небу, Хесус, к небу, где обитают боги и ведьмы. Мы ведь никогда не видели большой разницы между богами и колдунами и устраивали наши празднества и гулянья в тех местах, где, по преданиям, собирались на шабаш ведьмы. В Страну Басков не проникли чудовищные порождения христианства – пытки и инквизиция: мы боролись и защищали свои горы. Мы всегда сомневались в существовании загробного мира, хотя именно наши моряки первыми обогнули землю, словно сомневаясь в ее реальности». Сидя на коленях у дедушки, ощущая их всем своим телом, ты словно соприкасался с родной землей, слышал биение ее пульса. Ты глубоко вдыхаешь смрадный воздух и, не отводя взгляда от освещенной двери, за которой скрылись твои палачи, пытаешься взять себя в руки, вспомнив, как в Сан-Хуан-де-Лус твой товарищ, чтобы избежать насильственной репатриации во франкистскую Испанию, выбросился из окна в реку и, стоя по шею в ледяной зимней воде, смотрел, как арестовывают всю его семью. А когда он выбрался на берег, первым делом уничтожил бумаги, которые компрометировали вас всех, и теперь ты должен вернуть ему этот долг. Ты пытаешься напевать «Мы баскские солдаты», но самообладания хватает лишь настолько, сколько медлят твои палачи. Тебе даже начинает чудиться сострадание в глубине их глаз, пока они методично избивают тебя; ты начинаешь думать, что, возможно, у них есть для этого свои причины и что, наверное, ты в чем-то виноват. Наверное, у тебя начинает мутиться разум от побоев или от этой накатывающей волнами духоты, от которой ты стараешься спастись, вспоминая холодный мадридский октябрь, когда с окутанных вечными снегами гор начинают дуть пронизывающие ветры. Ты вспоминаешь, как падал снег в 39-м, когда ты ожидал, пока тебя отправят в твой первый лагерь для военнопленных в Алжир. Ты сидел в огромном доме, и у тебя не было даже одеяла, чтобы согреться, – только завалявшаяся в кармане монета республиканской Испании. Через дырявую крышу светили холодные звезды, и ты всем телом ощущал поражение и одиночество, а неподалеку виднелись часовые – темнокожие сенегальцы или французы. Тебе показалось, что один смотрит на тебя с состраданием, идущим откуда-то из самой глубины его существа: это был французский баск. И когда ты спросил его по-баскски: «Ты баск?», он обнял тебя и прерывающимся от нахлынувших чувств голосом ответил: «Да, а ты?» Благодаря этому человеку тебе разрешили пойти в Бург-Мадам, где в обмен на оставшуюся у тебя монету получил девять франков, на которые купил хлеб и вино. Взрыв склада вооружений в Пуичсерда, по ту сторону границы, подтвердил тебе, что война еще не кончилась, что никогда не должен считать ее законченной. И эта мысль поддерживала тебя семь месяцев тюрьмы; она же помогла тебе бежать и пешком добраться до родных баскских гор, хоть и расположенных по эту сторону франко-испанской границы. Бордо. Консульство Доминиканской Республики. Огромный портрет Благодетеля на стене. «Нет, это не президент, это Благодетель Родины». Девять франков за хлеб и вино. Чего бы ты не отдал сейчас, чтобы спокойно есть хлеб и беззаботно пить вино, пусть в одиночестве, но на свободе! Но вместо этого тебе суют жидкую похлебку, где плавают какие-то овощи, или тухлые яйца и от которой несет прогорклым маслом. И вдруг у тебя словно взрывается голова, или это взрывается сама комната, которую вдруг заливает слепящий свет, освещая каждого. Лежа на полу, ты с трудом опираешься на локоть и видишь, что кроме тебя здесь – пять человек, которые чего-то ждут в противоположном углу этой грязной комнаты, стены которой выкрашены зеленоватой краской, уже облупившейся от сырости, а потолок затянут пылью и паутиной. Офицер подчеркнуто уважительно объясняет что-то двум людям в военной форме, появившимся тут недавно; один, полный и округлый, внимательно слушает, кивая и выражая согласие всей своей позой. Другой, наоборот, не обращая внимания на слова офицера, разглядывает тебя сквозь затемненные стекла очков. У него вытянутое, продолговатое лицо, тонкие губы и узкая полоска усов над ними. Под низко надвинутой фуражкой ты угадываешь хитрый, расчетливый ум; этот бесстрастный человек поглаживает рукоять свисающего с пояса кинжала и совсем не похож на обычного доминиканского военного. Вздрогнув, ты понимаешь, что это Артуро Эспайлат, – человек, способный на все. Недавно он был назначен консулом Доминиканской Республики в Нью-Йорке и стал представителем в ООН; единственный доминиканский офицер, закончивший военную академию в Уэст-Пойнт. Стальная пружина, которая превращается в разящий бич, когда этого хочет Трухильо. Высокомерно, с властным видом, слушает он объяснения этого капитана, твоего палача, его сбивчивые объяснения, в ответ на которые лишь изредка кивает, а другой только повторяет свои бесконечные «да» и «конечно». Они говорят о тебе – о том, что ты сказал, а что не мог или не захотел сказать. Эспайлат – не столько тень, сколько опора Трухильо, благодаря своей сдержанности и тщательно скрываемому уму, опора, которая становилась тенью, прикрывавшей Трухильо, как только появлялось недовольство диктатором, и Эспайлату приходилось проявлять еще больше преданности, а значит, больше жестокости. По приказу Благодетеля Родины он стал своим среди оппозиции Трухильо в эмиграции; ему удалось даже вступить в партию Виктора Дюрана, несгибаемого ветерана борьбы за демократию в странах Карибского бассейна. Вместе с ним он переправил к побережью Доминиканской Республики партию оружия, которое надлежало передать группам сопротивления внутри страны. Но на берегу их ждала тайная полиция, которой руководил Аугусто Себастьян, испанский эмигрант, прославившийся своей жестокостью во время гражданской войны на родине и на службе у Трухильо. Себастьян устроил засаду на берегу, и когда Дюран оказался у него в руках, кастрировал того прямо на месте и бросил истекать кровью на песке; потом повернулся к молодому Эспайлату и, не зная, что тот был засланным агентом, приказал избить его и превратить в мешок с костями. Тебе трудно представить этого подтянутого военного, на котором живого места не оставили, приняв его за партизана. Проведя четыре месяца в больнице, Эспайлат попросил у Трухильо разрешения вернуться к боевым операциям, а Себастьян корчился от страха, предвидя скорую расправу. Эспайлат, переодевшись в крестьянскую одежду, стал любовником кухарки Себастьяна. Потом он рассказывал товарищам, смеявшимся над его похождениями, как это было непросто, потому что от кухарки всегда воняло. Но он прекрасно справился со своим отвращением, и ему удалось так ублажить женщину, что она заснула от усталости; тогда Эспайлат, дождавшись, пока Себастьян вернется домой и отпустит охрану, пройдет к себе в спальню и заснет. Там его уже поджидал со своим стилетом этот подтянутый офицер, который сейчас издали смотрит на тебя; Эспайлат связал Себастьяна, избил его до потери сознания, а затем привел в чувство, чтобы тот осознал весь ужас своего положения. Рассказ Эспайлата о дальнейшем был известен не только всем в Доминиканской Республике, – он докатился и до нью-йоркской эмиграции. Очнувшись, Себастьян увидел, что он сидит напротив зеркала связанный и с кляпом во рту, и смог оценить, во что превратили его побои Эспайлата. Вокруг головы у него были обвязаны три бикфордова шнура, но даже одного из них было достаточно, чтобы взлететь на воздух. «Себастьян знал это, – подчеркивал в своих рассказах Эспайлат, – взгляд его говорил мне, что он все понимает, но я все равно счел своим долгом объяснить ему все, как неопытному новичку. Этот шнур будет гореть три минуты, – сказал ему я. – Ты ведь знаешь, приятель, что такое бикфордов шнур. Когда через три минуты прогремит взрыв, твоя голова пробьет этот грязный потолок». Эспайлат поджег шнур и задержался на секунду, чтобы взглянуть, какое действие произвела его угроза на беспомощного Себастьяна. Глаза у того вылезли из орбит, потом веки безжизненно опустились, и если бы он не был крепко привязан, тут же оказался бы на полу. Эспайлат ткнул его ногой, но тот был уже мертв. «Но хотя он был уже мертв, сдох от страха, – рассказывал Эспайлат, – я не отступил. Он должен был взлететь на воздух, и он взлетел. Отбежав в сторону, я услышал мощный взрыв и увидел – или мне показалось, что увидел, – как голова Себастьяна пробила потолок, устремясь к небу или в ад. Обратите внимание, все это я проделал, не произнеся ни одного грубого слова, потому что человек, разменивающийся на угрозы, никогда не перейдет от слов к делу». Перед ним был Эспайлат по прозвищу Лезвие, легендарный истязатель со своим остро отточенным кинжалом. Эспайлат неожиданно направляется к тебе, отчего офицер сразу замолкает; он пересекает всю комнату, которая тебе кажется огромной, и, остановившись в двух шагах от твоего распростертого тела, говорит:

– Сядьте.

Это приказ, и именно так ты и понимаешь его слова. Надо выбирать между табуретом, на котором сидел испанец, и деревянным ящиком; ты униженно предпочитаешь ящик, надеясь, что твоя униженность смягчит ярость, которую ты ощущаешь в этом человеке. Сам Эспайлат не садится. Он протягивает тебе вырезку из газеты и непререкаемым тоном приказывает:

– Прочтите.

«Генерал Эспайлат, которому нет еще и тридцати шести лет, в 1943 году окончил Уэст-Пойнт. В день, когда исчез Галиндес, он находился в Сьюдад-Трухильо, где занимал должность помощника министра обороны, хотя в кармане у него уже лежал приказ о назначении Генеральным консулом в Нью-Йорк и представителем в ООН. В связи с исчезновением Галиндеса он сразу же вылетел в Нью-Йорк, чтобы представить там официальное объяснение Доминиканской Республики происшедшему. Генерал Эспайлат – высокий, худощавый человек с тонкими длинными усиками. Он официально заявил, что сама мысль о том, будто доминиканцы «похитили» человека на нью-йоркской улице, совершенно безумна».

– Вам известно мое прозвище?

– Нет.

– Лезвие. Каждый толкует его по-своему, но мне до этого нет дела. Некоторые говорят, что я убиваю своих противников кинжалом, вонзая его прямо в сердце, но на самом деле прозвище объясняется иначе: я привык сразу подходить к самой сути любой проблемы или ситуации, ее срезу. Ни один доминиканец не может доказать, что я пытал его, ни одна доминиканская семья не докажет, что кто-то из ее членов умер от моей руки. Здесь все друг друга знают, и я принадлежу к одной из самых старых и могущественных семей на острове. Здесь все друг друга знают – и сторонники Трухильо, и его противники. На днях я встретил на улице отца недавно задержанного молодого коммуниста, талантливого писателя, который, однако, упорствует в своих взглядах. Этот человек спросил меня о судьбе своего сына, и я ответил ему то же, что говорю всем: «Если он ни в чем не виноват, через три дня его выпустят». Это моя твердая линия. Подумайте о том, что я вам сказал, и взвесьте, в какой ситуации вы оказались. Вы, безусловно, задержаны незаконно, и если мы решились на такой шаг, значит, государственные интересы оказались выше нашего традиционного уважения к правам человека. Вас ищут в Нью-Йорке, вас разыскивают по всей Америке, даже в океане, и почти все уверены, что вас бросили в топку доминиканского корабля «Фундасьон», более того – что это сделал лично я своими руками. Я прикажу отвести «Фундасьон» к берегам Америки, чтобы они могли исследовать его котлы. Они не найдут там никаких следов, а тем временем последние следы, которые могут привести к этой комнате, затеряются. Я не бросал вас в топку, Галиндес, – пусти слух и можешь отдыхать. Но вы-то знаете, что все было не так. Вы знаете, что находитесь здесь, причем в трудном положении.

– Но для чего? Для чего вся эта жестокость? Почему вы считаете, что у меня есть какая-то власть?

– У вас есть власть оскорблять и поносить нашего Благодетеля. Власть дурить американцам голову, убеждая их отказывать нам в поддержке. Власть плести заговоры с этими демократами из «Карибского легиона» – Фигересом, Бетанкуром, Муньосом Марином и прочими. Вас часто видели вместе с Муньосом Марином и с Фигересом.

– Но это неизбежные контакты, которые связаны с тем, что я – представитель баскского народа в изгнании. В Пуэрто-Рико много басков.

– Не играйте со мной в прятки. Мы вытащим вас на свет божий из любого уголка. Вы можете замолчать, ничего не говорить, спрятав голову, как страус. Но задница ваша, профессор, все равно будет торчать наружу.

– Меня ищет полмира.

– Не надо преувеличивать. К тому же им скоро надоест.

– Но вы не можете вечно прятать меня.

– Я думаю, вы человек действия, профессор. Вы были таким после гражданской войны в Испании. Полагаю, вам известны мои подвиги – подлинные или вымышленные. Но я расскажу вам один, который, полагаю, произведет на вас впечатление, потому что он имеет отношение к вашему «Карибскому легиону». Главный приказал мне проникнуть в одну из групп этой организации, действовавшую на юге Рио-Гранде. Точного места я вам называть не стану, не потому что вы сможете когда-нибудь воспользоваться этими данными, а потому, что мне не нравится говорить о том, где именно я проводил операции. Когда требуется защищать мою родину и моего генералиссимуса, вся планета становится моей территорией. У нас были сведения о конвое из двенадцати грузовиков, груженных оружием; оно предназначалось для отправки в Корею, но было похищено и должно было попасть в руки «Карибскому легиону», который использовал бы его против доминиканцев. Вам известно, чем заканчиваются подобные вылазки: когда эти люди оказываются на нашей земле, мы стираем их в порошок. Если они ищут прибежища на Гаити, их там попросту съедают: не один политический эмигрант кончил свои дни в котле гаитянских негров. Итак. Я установил контакт с руководством «Легиона», выдав себя за борца с Трухильо, и сумел втереться в доверие к немцу, который руководил этой группой. Однажды ночью мы вышли в море на моторной лодке для установления контактов с доминиканской оппозицией. Я вернулся на берег, а немец – нет. Меня задержала полиция и вконец замучила вопросами. Я ответил на все – пусть проверяют, сколько хотят: я не убивал этого немца. Но дела шли не очень хорошо, и тогда моя подружка, проститутка, с которой я связался несколькими неделями раньше, отыскала где-то неопознанный труп, который мы и выдали за немца. Вы европеец и знаете, что в Европе провернуть такую операцию совершенно невозможно, но на Карибском побережье возможно все. Моя подружка сделала все, что могла, но нашла только труп какого-то низкорослого индейца; тогда я из тюрьмы велел ей положить его на солнце и дать полежать, чтобы он разложился, но не совсем. Потом она положила его в гроб, сунув туда же несколько мешков с камнями, чтобы это было похоже на тучного немца, а не на тщедушного индейца, сдохшего от голода. От гроба так воняло, что немецкий консул попросил не открывать его, – он удовлетворился свидетельством о смерти, выданным больничным врачом: остановка сердца как причина смерти немца. И мне это почти ничего не стоило, потому что я сказал Росите: «Проследи, чтобы я не платил лишнего». Мы, доминиканские спецслужбы, привыкли придумывать что-то там, где деньги не работают. А за деньги мы покупаем молчание власть имущих. Одной рукой мы ведем борьбу, а другой набиваем кошели высокопоставленных политиков, в том числе и в Соединенных Штатах. Это стратегия бедных. Теперь у вас есть полная картина происходящего, и вам есть над чем поразмыслить. Какая роль отведена вам?

– Понятия не имею.

– Худшая.

– Я являюсь агентом ФБР, я сотрудничал с Конторой. Они меня не бросят.

– Не исключено. На самом деле нам неизвестно, насколько тесно вы были связаны с секретными службами американцев. Мы полагаем, что это обычное дело среди политических эмигрантов, которые так обеспечивают себе некоторую защиту. Мы проверим, насколько слухи о ваших связях соответствуют действительности, но предпочли бы, чтобы вы сами все объяснили. Дело зашло слишком далеко, и пути назад нет. Однажды я посадил одного человека перед зеркалом, чтобы он видел, как будет умирать. Перед вами, профессор, я тоже поместил своего рода зеркало, чтобы вы осознали ситуацию, и советую вам подумать об этом, пока будут развиваться события, особенно в ближайшие часы.

Он повернулся на своих каблуках четким военным движением, которое совсем с ним не вязалось, и вернулся к почтительно застывшей в другом углу комнаты группе, чтобы продолжить прервавшийся разговор. Однако Эспайлат по-прежнему не участвует в нем, все время поглядывая на коридор за открытой дверью, который тебе не виден. Поэтому он первым восклицает, словно часовой на башне – «Внимание!», и все тут же сначала застывают по стойке «смирно», а затем пытаются выровняться в ряд, образуя что-то вроде небольшого живого коридора перед дверью.

– Смирно! Генералиссимус!

Сердце твое падает куда-то в бездонную пропасть, обдираясь при этом в кровь об острые выступы и углы; и недавний разговор с Эспайлатом дробится, распадается на фрагменты, беспорядочно крутящиеся в твоем мозгу, пока ты, глядя на дверь, не столько видишь, сколько предчувствуешь появление Трухильо.

– Смирно! Генералиссимус!

И с момента, когда Эспайлат выкрикивает эти слова до появления диктатора, перед твоим мысленным взором мелькают ваши предыдущие встречи. Их было немного, но ты отчетливо помнишь их. Они вертятся у тебя перед глазами, словно фигуры в испанском танце, и среди этого мелькания ты различаешь себя – ты танцуешь со шпагами. И вот, преклонив колено, ты поднимаешь высоко над головой тело мертвого воина, – свое собственное.

– Смирно! Генералиссимус!

И ты вспоминаешь слова дедушки: «Вольтер был прав: ведь мы, баски, танцуем не только, когда у нас народные празднества или гулянья, но и когда играем в любимую национальную игру с мячом, или когда выходим в море на рыбачьих баркасах, и тогда волны заставляют нас плясать. Мы любим танцы: они помогают нам преодолеть чувство, что горы сдавливают нас со всех сторон. У нас быстрые танцы – так танцуют ловкие люди, но в них есть торжественность. Возьми хоть танец со шпагами: танцующие изображают воинов со шпагами и флагами в руках, а в конце высоко поднимают погибшего воина, чтобы он стал ближе к небу, Хесус, к небу, где обитают боги и ведьмы».

– Смирно! Генералиссимус!

И вот он входит, а за ним – офицер, которого почти не видно за широкой спиной и чуть расставленными в стороны руками Трухильо; в руках этот вспотевший человек держит кресло. Трое находящихся в комнате людей бросаются ему помогать, устанавливая кресло поудобнее, и на минуту это забавное зрелище заставляет тебя забыть о самом диктаторе.

– В стороне поставьте, в стороне! Так, чтобы я мог его видеть, но не чувствовал запаха.

Трухильо даже не смотрит на тебя. Он сурово здоровается с присутствующими, и осторожно, с достоинством усаживается в кресло. И вот он перед тобой. Словно сошедший с портрета, который ты видел в доминиканском консульстве в Бордо, – Благодетель и Отец Новой Родины. Трухильо не торопясь внимательно оглядывает комнату и, по всей видимости, остается доволен, потому что на лице его появляется некое подобие улыбки. Но он тут же прогоняет ее прочь, и ледяной взгляд его больших черных глаз, похожих на две пули черного пистолета, останавливается на тебе.

– Приступайте.

Офицер, один вид которого еще несколько минут назад приводил тебя в ужас, теперь кажется чуть ли не союзником, – такая жгучая ярость темной волной исходит от всего тела Трухильо и от леденящей жестокости Эспайлата, занявшего место прямо за креслом своего господина. Офицер держит в руках нечто принадлежащее тебе – перепечатанную на машинке рукопись книги «Эра Трухильо»; он держит ее осторожно, словно взрывчатку или только что вырванный из твоего тела орган, – твое сердце. Твое сердце трепещется в ужасе и, предчувствуя близкую гибель, беспомощно бьется в твоей груди.

– Пожалуйста, ваше превосходительство.

И Трухильо начинает читать места, отмеченные закладками, и по мере того как он читает, закладки падают на пол, словно оборванные лепестки цветка смерти.

* * *

«Стоит мне начать роман с женщиной, как она тут же выходит замуж за другого. Эта фраза вполне могла бы принадлежать Вуди Аллену, но сказал ее Хесус Галиндес, сеньорита». Тебе странно слышать имя Вуди Аллена, произнесенное этими старыми губами, которые говорят тихо, словно шепчут, нашептывают воспоминания Галиндеса, потому что «собственных политических воспоминаний, сеньорита, у меня уже почти не осталось. Можно сказать, сеньорита, что Галиндес стоял на крайних социальных позициях, социальных позициях Националистской партии басков, что было совсем непросто в эпоху ярого национализма и выраженного стремления обособиться от социалистов и от коммунистов. Да-да, я знаю, что об этом говорит Грегорио Моран в своей книге «Баски – испанцы, которые перестали быть ими». Да, этот парень много знает о басках. Может быть, слишком много. С годами мы изменились, но в ту пору все мы были крайними националистами, и предостережения Галиндеса до нас просто не доходили. Кто-то даже потребовал его отстранения, прочитав послания Галиндеса и его отдельные высказывания в статьях, – например о том, что НПБ не принимает в расчет социальные реальности, тогда как Испанская социалистическая рабочая партия, наоборот, не уделяя внимания национальному вопросу, сосредотачивается на социальных проблемах. Одно из утверждений Галиндеса серьезно рассматривалось нашим руководством в изгнании. Галиндес считал, что эмиграция в значительной степени пошла нам на пользу – самоубийственное утверждение! – и что поражение и оккупация, пагубные последствия которых будут сказываться еще долгие годы, вместе с тем снова открыли нам двери в Европу, в мир, к которому мы всегда принадлежали. У него было еще немало идей, которые встречались в штыки, – его не забывали упрекнуть и в том, что он не чистокровный баск. Он, например, утверждал, что быть баском еще не означает превосходства над другими народами, или что не надо воспринимать антикоммунизм как своего рода религию, – быть фундаменталистом, сказали бы сегодня, – и предупреждал, что патриотизм нельзя смешивать с движением привилегированных слоев общества, даже если отдельные их члены большие патриоты. У вас, сеньорита, взгляды и мироощущение конца века, конца второго тысячелетия, но вдумайтесь: ведь эти слова были сказаны в сороковые годы, всего через несколько лет после самого горького из поражений баскского народа. Конечно, никто не думал всерьез, будто Галиндес – коммунистический агент и что он убежал на Восток, как утверждал в своем докладе Эрнст, поддержанный сторонниками Трухильо и его лобби в Америке. Тут нет ничего таинственного. Галиндес не был ни двойным, ни тройным агентом; не был они и хамелеоном, каким его пытались изобразить те, кто был в этом заинтересован. Да, на его банковском счете остались деньги, но это были деньги партии. Ведь на самом деле главной задачей Галиндеса было следить за расходованием находящихся в Америке средств НПБ, а не отмывать их, как писали; отмыванием денег занимается только мафия. Вот поэтому руководство партии и окружило завесой тайны все, что было связано с исчезновением Галиндеса и его трагической гибелью. Но обратите внимание на переписку с Ландабуру, которая вам, наверное, известна. Он часто пишет о том, что ему необходимо продлять вид на жительство в США и что он сталкивается при этом с трудностями. Разве у могущественного тайного агента могли возникнуть подобные трудности? Он был просто рядовым осведомителем, как и большинство эмигрантов, оказавшихся в США, которые таким образом платили своего рода дань, наглядно демонстрируя, что не имеют ничего общего с тоталитаризмом. Вдумайтесь: ведь Галиндес находился в Соединенных Штатах, которые уже вели холодную войну, воевали в Корее, уже существовал воздушный мост с Берлином, в Пуэрто-Рико уже было совершено покушение на Трумэна. О Галиндесе говорили, что он коммунист, но говорили также, что он гомосексуалист и исчез, влипнув в какую-то темную историю с голубыми. У него не было прочных связей с женщинами, хотя он всегда бывал обворожителен в дамском обществе. Нет, нет, не верьте этим слухам, будто бы у него был сын от какой-то доминиканки. Мне всегда казалось, что это перепев истории о Деве Марии и Святом Духе, простите за непочтительность, но я скептик во всем, что касается католицизма. Вы сами католичка? Ах, мормонка. Нет, порядочность Галиндеса всегда была выше всяких подозрений, и лендакари Агирре это подкрепил, заявив: «Я ручаюсь за порядочность Галиндеса». Обратите внимание, сеньорита: «Я ручаюсь за порядочность Галиндеса»!» Этот старик, закутанный в плед, не сказал тебе тем зимним утром в Сан-Хуан-де-Лус, что Агирре сделал самое малое из того, что мог. Он втянул Галиндеса во все свои авантюры, во все свои победы и поражения, как в Санто-Доминго, так и в Нью-Йорке. Упрямый профессор ослушался его только однажды, решив опубликовать свою диссертацию о Трухильо. «Поговаривали, сеньорита, что Галиндеса видели в Гаване, когда ее освободил Кастро, что с миллионом долларов в кармане он бежал на советской подлодке; а какой-то франкистский журналист, работавший в Нью-Йорке корреспондентом, сравнил Галиндеса с известным испанским плейбоем Порфирио Рубиросой. Кажется, того типа звали Мануэль Касарес; впрочем, какое это имеет значение: тогда в Испании все газеты были одинаковыми. Правительство Испании повело себя самым постыдным образом: палец о палец не ударило, чтобы спасти Галиндеса, а если и пошевелилось, то лишь для того, чтобы напустить еще больше тумана и скрыть преступную роль правительства. Возможно, досье еще сохранилось в Министерстве иностранных дел Испании. Послом в Вашингтоне тогда был Хосе Мариа де Арейлса, а в ООН – Лекерика, хорошенький баскский тандем: старый баск и молодой баск. Галиндес был для Испании зловещей фигурой в тот период, когда франкисты рвались в ООН: он как никто противился этой идее и так с ней и не смирился. Обратите внимание, какой грустью пронизана его статья, написанная накануне Рождества 1955 года, затри месяца до его исчезновения. Это грусть Галилея, сказавшего: «А все-таки она вертится». Страны мира смирились с франкистской заразой, приняв Испанию в члены ООН. Галиндес был бунтарем, внутренним бунтарем с внешностью джентльмена. Прочтите этот текст, сеньорита, в нем – весь Галиндес: «Как легко было бы приспособиться ко всем условностям – былое величие Испании, святая религия наших предков, уважение к сильным мира сего! Я бы хотел быть богатым, очень богатым, но только для того, чтобы сразиться с ними. В их гостиных я задыхаюсь и выхожу оттуда раздраженным. Мой народ – это простые люди, которые смеются и поют, когда им хочется, которые искренни в своих чувствах. В светских гостиных с их фальшивыми чувствами, ложью и лестью я задыхаюсь. Сегодня вечером от представителя страны, где миллионы рабов-индейцев, мне пришлось слушать восхваления Кортеса и Писарро, которые…оставили нам в наследство расу, кровь и религию… Разве этому учит религия наших отцов, религия Христа? Я слышал, как другие призывают меня забыть то, что нельзя забыть, потому что за это пролили кровь мои братья, павшие в горах Страны Басков. Я не верю в эти лживые слова. Я стремлюсь к тому, в чем нет лжи. На висках моих уже появляется первая седина: молодость уходит. Но я буду продолжать бороться, пусть никто не верит мне и не идет по моим стопам. За мной пойдут мои воспоминания и мои стремления. Стремления, сам не знаю к чему. Иногда я бодрствую, и меня обступают сны: они приходят еще до того, как другой, настоящий сон заставит меня забыть все, даже собственное одиночество. В этих снах наяву мне видится, будто я сражаюсь с ветряными мельницами, творя справедливость, которая живет в моем сердце и которую я отождествляю с Господом. Этот Господь живет не в позолоченных церквях, где кардиналы курят фимиам сильным мира сего, – моего Господа я встречаю, когда брожу один по горам и заглядываю в маленькие церкви, куда не ходит никто. Я – баск. Одни смеются надо мной, другие меня ненавидят. И это все, что остается у меня, когда накатывает безнадежность и я один брожу по улицам. Я – баск, и где-то там, далеко, есть местечко, откуда я родом. Я – ничто, просто горстка страстей и неуемных желаний. Но я – часть этого народа, часть людей, которых я вижу в своих снах наяву, когда в национальных одеждах они спускаются с гор или гуляют на ярмарках, бродят вечером по зеленому, играют в мяч, выходят в море на лов рыбы; я вижу, как они поют и как они молятся, – веками. Я один, наедине со своими тревогами и заботами. Но я буду идти вперед, хотя никто меня тут не понимает. И однажды я успокоюсь навеки под огромным тополем, который выбрал на вершине холма, откуда видны мои родные места, и буду лежать там наедине с моим дождем и с моей землей. Они меня поймут, наконец». Простите, сеньорита, но я никогда не могу читать это без слез. Я не знаю, плохо или хорошо это написано, но слова Галиндеса проникают в душу каждого баска, живущего в изгнании. Я думаю, они порождены тем настроением, которое охватило Галиндеса и всех нас, когда мы увидели, что Франко получил благословение Ватикана, Вашингтона и ООН. Это было, словно спустя всего десять лет после Второй мировой войны реабилитировали Гитлера и Муссолини. Вступление Испании в ООН никак не повлияло на судьбу Галиндеса: его бросили на произвол судьбы и палачей, а испанская дипломатия умыла руки. Ведь, в конце концов, Галиндес принадлежал к лагерю проигравших войну. Я не знаю, предпринимала ли испанская дипломатия какие-нибудь шаги. Я не знаю, сделал ли она что-нибудь плохое, но хорошего, о котором, по крайней мере, было известно, – ничего». «Сеньору Дону Франсиско Фернандесу Ордоньесу, Министру иностранных дел, Мадрид. Глубокоуважаемый сеньор министр! Я – американская исследовательница и работаю в Испании над своей докторской диссертацией, которая посвящена баскскому эмигранту, профессору Хесусу Галиндесу, похищенному в Нью-Йорке 12 марта 1956 года сподручными Трухильо и бесследно исчезнувшему. Мне известно, что в возглавляемом Вами Министерстве имеется досье, связанное с этими событиями. С учетом того, что с означенных событий прошло более тридцати лет и они стали фактом истории, мне бы хотелось ознакомиться с документами этого досье, что может иметь большое значение для моей работы. Я сознаю, что обращение непосредственно к Вам, сеньор министр, является большой смелостью с моей стороны, но очень прошу Вас разрешить мне ознакомиться с материалами архива Министерства. С уважением…» – «Все, Мюриэл, готово. Кто будет возражать против ознакомления с материалами эпохи фараона Аменемхета Второго? Я уже поговорил с парой людей в Министерстве, дело в шляпе». – «Госпоже Мюриэл Колберт. Уважаемая госпожа Колберт! Я получил Ваше письмо, в котором Вы пишете о теме своего научного исследования. Она представляется мне очень интересной. Хочу сообщить Вам, что с моей стороны нет никаких возражений против Вашей работы в архиве Министерства, однако у меня нет сведений о существовании досье, связанного с делом Галиндеса прискорбным фактами, о которых Вы пишете. Для облегчения Вашей работы я рекомендую Вам связаться с заведующей Генеральным архивом и Библиотекой Министерства Доньей Марией Хосе Лосано Ринкон. Надеюсь, она поможет найти интересующие Вас материалы о Галиндесе. С уважением. Франсиско Фернандес Ордоньес».

Сеньора или сеньорита Лосано Ринкон – женщина в предпенсионном возрасте; лицо ее озаряется, когда она узнает, что ее имя упомянул в письме сам министр.

– Неужели он говорит обо мне?

Ты протягиваешь ей письмо.

– Да, действительно, ему известно мое имя: вот он пишет – донья Мария Хосе Лосано Ринкон. Это я.

– Да.

– Подумать только: сеньору министру известно о моем существовании и об этом отделе Министерства.

– По всей видимости, да.

Женщина смотрит на тебя с уважением и благодарностью: на краткий миг ты извлекла ее из этого хранилища бумаг и помогла перенестись на верхние этажи старинного здания, некогда образца гармонии, теперь превратившегося в смешение всех стилей. На первом этаже теперь стоит никому не нужная мебель, ящики для отправки в консульства, разбросанные по всему миру, выставочные витрины, под стеклами которых хранятся старинные мирные договоры; хранятся еще с тех времен, когда в этом дворце жил маркиз де Санта-Крус. Кажется, что это министерство отступившей страны – неважно, откуда, может, из своего прошлого, но кажется, что здесь проходит инвентаризация старой мебели. А в читальном зале архива неспешные служащие, студенты, исследователи и сонные библиотекари. Ты знакомишься с картотекой. Фонд Р-4850, дело 51. Деятельность в Америке баскского эмигранта Хесуса де Галиндес Суареса. Фонд Р-3733, дело 71. Присвоение степени магистра права баскскому эмигранту Хесусу де Галиндес Суаресу. Фонд Р-5596, дело 15. Исчезновение в Нью-Йорке Хесуса де Галиндес Суареса. Фонд Р-5979, дело 30 и дело 31. Исчезновение в Нью-Йорке баскского эмигранта Хесуса де Галиндес Суареса.

– Только до 1962 года, сеньорита. Можно знакомиться только с документами, срок давности которых истек.

Это тебя предупреждает заведующая архивом, словно ты подошла к двери запрещенного города.

– Мне вполне достаточно.

Ты только хотела посмотреть, в каком тоне составлены эти донесения. Как комментировали испанские дипломаты драму Галиндеса, этого блудного сына, который не пожелал жить во франкистском раю? Ты работаешь под исследовательским номером 2059 в 1988 году, и каждый раз, заказывая и возвращая очередное дело, ты вписываешь эти данные в журнал. В первом деле, которое ты просишь, оказывается датированная 1951 годом статья Галиндеса о баскском вопросе; за ней, переложенное тонкой бумагой, лежит сообщение испанского посла в Лиме Антонио Гульона об откликах на исчезновение Галиндеса. В августе 1956-го человек исчез, скрылся в ужасное небытие, а его соотечественник, испанский посол, с дипломатическим бесстрастием сомневается в самом факте исчезновения Галиндеса, называя его «представителем так называемого баскского правительства в изгнании, постоянно выступавшим против франкистского режима и не понимавшим великих задач, к свершению которых этот режим приступил ради сохранения исконных традиций баскского народа». В другой папке Мюриэл обнаружила квитанцию об отправке Галиндесу документов о присвоении ему ученой степени; это было еще до разыгравшейся трагедии, когда Галиндес собирал бумаги, чтобы найти в эмиграции достойную работу. Но потом выдаваемые тебе папки становятся более пухлыми: в них газетные сообщения об исчезновении Галиндеса, тон которых иногда отдает сенсацией, а также письма послов Испании почти во всех странах на имя Генерального директора Управления внешней политики. Они сообщают об откликах на исчезновение Галиндеса в каждой латиноамериканской стране, а также сообщают о растерянности, царящей в лагере сторонников Трухильо. Газеты делают упор на таинственные обстоятельства исчезновения, порой даже усугубляя эту таинственность. Так, например, в выходящей на испанском языке газете «Диарио де Нью-Йорк» ее главный редактор Росс, у которого была назначена встреча с Галиндесом на следующий день после его исчезновения, не сразу понял причину отсутствия Галиндеса и направил общественное мнение по ложному следу, предположив, что Галиндеса похитили и увезли из страны морем. Почему Галиндес так доверял Россу, в прошлом сподручному Трухильо, который создал для Росса газету «Эль Карибе», предназначенную для пропаганды собственных идей? В папках также хранятся донесения дипломатов, которые содержат как их собственные оценки, так и пересказ разноречивых слухов. Его воспринимают как бывшего республиканца и испанского коммуниста. 7 сентября 1956 года от Галиндеса уже ничего не осталось, но Юридический департамент антикоммунистического комитета, находившийся в Новом Орлеане, штат Луизиана, уверяет всех, что у Галиндес известен в Европе как коммунист и преступник. Вот официальное досье на Галиндеса, поступившее по дипломатическим каналам. Дело 927. Тема: личность Хесуса де Галиндес. «Согласно находящимся в этом досье бумагам, Хесус де Галиндес родился в 1915 году. Окончил университет в Мадриде и в 1936 году получил степень магистра права. Стал юрисконсультом в Управлении по делам пенитенциарных заведений, находившемся в ведении Министерства юстиции красных. Официальный аудитор постоянного Трибунала 9-го корпуса вооруженных сил красных. После окончания гражданской войны бежал во Францию, где прожил год, а потом перебрался в Доминиканскую Республику, где провел шесть лет. С 1946 года проживает в Нью-Йорке, где преподает международное право в Колумбийском университете, одновременно являясь в Соединенных Штатах представителем баскского правительства в изгнании. Казначей вышеозначенного правительства в странах Латинской Америки. Его научно-преподавательская деятельность: ассистент в Мадридском университете, профессор в Дипломатической школе Доминиканской Республики. Им написаны восемь книг, последнюю из которых он опубликовал в Буэнос-Айресе под названием «Военные зарисовки». Сотрудничал со следующими изданиями: «Эль Меркурио» в Чили, «ЭльТьемпо» в Боготе, «Эль Диа» и «Эль Пайс» в Монтевидео, «Эль Комерсио» в Лиме и проч. Кроме того, Хесус де Галиндес являлся постоянным наблюдателем правительства Страны Басков в Организации Объединенных Наций. 12 марта текущего года в газетах появилось сообщение об исчезновении Галиндеса. Дата и место составления: Мадрид, 13 июня 1956 года». Но безымянный автор этого досье не вызывает у тебя раздражения: он бесстрастно и объективно пересказывает весь послужной список Галиндеса, не давая ему никаких идеологических оценок, – только называет «красными» тех, кто проиграл в минувшей войне. Кто написал эту бумагу, в которой не чувствуется франкистских оценок, хотя написана она в самые франкистские годы? А потом идут бесконечные донесения послов. Вот настойчивый Гульон из Лимы, хотя и в его донесениях все меньше и меньше идеологии: возможно, он начинает осознавать, какая драма разыгралась с Галиндесом. Вот Пресильяс, испанский консул в Нью-Йорке, предпринимает какие-то шаги, чтобы отцу Галиндеса, которого рекомендует священник по имени Лобо, разрешили поискать следы его сына в Нью-Йорке. Осторожнее, Пресильяс, испанскому правительству совсем не улыбается оказаться замешанным в эту историю. Какую осторожность проявляет сидящий в Нью-Йорке Арейлса: его донесения напоминают сообщения безучастного свидетеля, который черпает всю информацию из газет. «В дополнение к моему донесению за номером 143 от 29 января имею честь направить Вашему Превосходительству газетную вырезку от 19 февраля 1957 года, в которой сообщается о том, что Министерство юстиции Доминиканской Республики обратилось с жалобой в Министерство иностранных дел своей страны в связи с поведением представителя торгпредства США в Сьюдад-Трухильо в деле о гибели американского пилота Джеральда Мёрфи при странных обстоятельствах, которые могут иметь отношение к исчезновению профессора Колумбийского университета Хесуса де Галиндеса. С глубочайшим почтением. Посол Испании Хосе Мариа Арейлса». Вот испанское посольство в Санто-Доминго запрашивает данные о красном прошлом Галиндеса, и последующие бумаги – донесения различных послов, у каждого из которых свой стиль. Некий Мерри дель Валь в отстраненно изысканной манере рассказывает об ужасах правления Трухильо, не выходя при этом за строго дипломатические рамки; он не жаждет крови Галиндеса, но тем не менее допускает, что «публикация обличительной книги против Трухильо была для него золотой жилой», и он совершил этот убийственный шаг, ослепленный блеском золота. Но Мерри далеко до отвратительного пособнического тона некоего Санчеса Белья. Кто это? Коварный сторонник Трухильо в силу своих франкистских убеждений, он ненавидит Галиндеса уже за то, что тот превращается в дипломатическую проблему и причиняет неприятности Трухильо. Мерри допускает возможность, что причиной исчезновения Галиндеса стала психическая неуравновешенность или какие-либо причины личного характера. Но для Санчеса Бельи Галиндес – только политический противник, и посол выступает против тех, кто выступает против Трухильо, высоко оценивает доклад Эрнста как независимый и объективный, хотя диктатор заплатил за этот доклад 150 тысяч долларов. В папке лежит и сам доклад Эрнста, перепечатанный на машинке, – его прислал Санчес Белья. В нем строятся самые различные предположения по поводу местонахождения Галиндеса – нет только предположения о том, что он мертв; тут и фотография самого Эрнста: как две капли воды похож на Трумэна и выглядит как высокооплачиваемый адвокат, который готов брать деньги от кого угодно. Иногда среди бумаг попадаются и выцветшие газетные фотографии самого Галиндеса; вот газетная вырезка от 6 июня 1956 года, – на ней Галиндес снят в Доминиканской Республике, на нем галстук-бабочка, а под фотографией подпись: «В его отсутствие Галиндесу была присуждена степень доктора философии Колумбийского университета». В этот день университет закончили 6178 студентов, но Галиндеса не было на торжественной церемонии. Колумбийский университет основан в 1793 году. На этой фотографии у Галиндеса лицо уверенного в себе человека, словно он уже тогда знал, что получит докторскую степень, и заранее сфотографировался для такого ответственного момента. Конфиденциальное послание правительства Доминиканской Республики правительству Испании с просьбой поддержать его при рассмотрении дела в ООН, куда намерен обратиться посол Уругвая. В этом послании доминиканцы напоминают, с какой враждебностью еще недавно международное сообщество относилось к франкистскому режиму, – теперь с такой же враждебностью сталкивается Доминиканская Республика. Солидарность тиранов… А вот снова Санчес Белья. Да кто он такой, этот тип? Вот он выражает сожаление в связи с тем, что правительство Соединенных Штатов проводит политику левого толка при расследовании дела Галиндеса, которое уже превратилось в дело Мёрфи и в дело де ла Маса, и что оно предвзято подходит к политике Трухильо, направленной на уничтожение тех, кто уничтожает других, – и вот один злодей уничтожает другого, а потом эта длинная рука добирается до Эспайлата, эмигрировавшего в Канаду: в 1967 году, уже после смерти своего хозяина, он кончает жизнь самоубийством. «Сколько шума из-за исчезновения какого-то профессора», – писал Санчес Белья. Еще более жестким в своих оценках был Спотторно, посол Испании на Гаити: он вообще ставит слово «профессор» в кавычки и называет Галиндеса не иначе как «этот субчик», а ведь пропавший бесследно человек был его соотечественником. Он добавляет, что Галиндес был «ничего не значащей марионеткой, которую использовали оба лагеря, – Агирре с сепаратистами, с одной стороны, и противники Трухильо – с другой». Человек, занимающийся научными исследованиями, не имеет права на эмоции, поэтому нельзя возмущаться и захлопывать папку, как это сделала ты, и нельзя открывать ее потом с чувством профессионального стыда. Вот чилийский писатель-антикоммунист, который считает себя чилийцем, писателем и антикоммунистом, утверждает, что «Эру Трухильо» на самом деле написали Пабло Неруда, коммунист Хуан Хосе Аревало, в прошлом президент Гватемалы, и Витторио Кодовила, итальянский агент Коминтерна. Галиндес же будто бы написал всего двадцать страниц, – не девятнадцать, не двадцать одну, а именно двадцать. Вот сообщение о том, что Эспайлат, только что назначенный консулом Доминиканской Республики в Нью-Йорке, показывает топку судна «Фундасьон», чтобы желающие могли убедиться, что там нет останков Галиндеса, которого, как утверждают, бросили туда живого. Безымянный истопник вошел в историю, раздвинув губы в улыбке, почти в точности повторяющей очертания раскрытой корабельной топки. Еще большую сумятицу вносят те, кто утверждает, будто Галиндеса видели на Кубе, в Будапеште, в Испании, в одной из стран Латинской Америки. Но после двух лет полного затишья неожиданно возникает дело Мёрфи, и снова – пухлые папки, донесения послов, голоса когда бесстрастные, когда возбужденные не то алкоголем, не то чем-то еще. Тем временем какой-то священник из Манагуа по имени Антонио Бонет в 1957 году публикует работу, в которой оспариваются основные положения «Эры Трухильо»; он даже намеревается съездить в Испанию, чтобы выяснить, как проходили детские и юношеские годы этого грешника Галиндеса, который грешил против христианства и Благодетеля Родины. Кто прислал книгу Бонета в Генеральное Управление внешней политики? Двое – Санчес Белья и Арейлса, сопроводив ее посланием, каждый в своем стиле. И вот опять Росс, все тот же Росс, который вроде бы и помогает, но ничего реального не делает: теперь он повторяет чьи-то слова, что Галиндес не состоялся как политическая фигура. Росс также доводит до сведения общественности предложение мафии: за пятьдесят тысяч долларов она готова раскрыть всю правду об исчезновении Галиндеса. В этих папках нет ничего нового для тебя: за четыре года, что ты занимаешься своей темой, ты впитала в себя всю эту информацию. Поэтому тебя интересует только одно: как она подается в этих бумагах, хранящихся в пыльных архивах Министерства иностранных дел. Мелькающие в них имена послов скоро становятся привычными для тебя, и ты следишь только, как они сменяют друг друга в различных странах Латинской Америки: Сааведра, например, из Уругвая перебирается в Каракас. Но вот глаза твои режет что-то новое. Режет… Разве Эспайлата не прозвали Лезвие или Жиллетт? Сааведра пишет в своем донесении, что двое доминиканских офицеров, братья Висьосо, бежавшие из страны, сообщили точные сведения о смерти Галиндеса: его задушили, да, сеньор Санчес Белья, задушили на территории военного лагеря 18 декабря после жестоких пыток. Похоронили Галиндеса на пустынном берегу, неподалеку от стрельбища. Тебе это было известно, но теперь, когда ты видишь это лаконичное сообщение, ты мысленно переносишься назад, в прошлое, и словно превращаешься в Галиндеса: у тебя начинает болеть шея, все тело, зарытое на песчаном берегу, хотя тебе прекрасно известно, что Галиндес не был похоронен, – он остался без погребения, и акулы, самые верные сподручные Трухильо, просто растерзали его. Но Санчес Белья, наконец, кажется понял, что происходит вокруг него, в какой стране он служит послом. Трухильо уже убрал со своей дороги Галиндеса, американского пилота Мёрфи, который перевозил Галиндеса из Нью-Йорка, доминиканского пилота де ла Маса, который был правой рукой Эспайлата при похищении Галиндеса. Тестя де ла Маса звали Руа, он был испанцем и поэтому в поисках защиты обратился за помощью к испанскому послу, Санчесу Белья. Руа знает, что его зять не покончил с собой в доминиканской тюрьме: у него есть собственноручное письмо де ла Маса, которое действительно написано им и опровергает сфабрикованную записку, в которой де ла Маса объясняет причины своего самоубийства.

«Сьюдад-Трухильо. Доминиканская Республика. Политическое донесение. Совершенно секретно. Тема: смерть двух летчиков, имеющих отношение к делу Галиндеса. Наше посольство старалось держаться в стороне от этого сложного и запутанного дела, в котором друг другу противостоят доминиканское правительство и международная кампания, направленная против Режима…» Следует отметить, что послу США Пфайферу, другу Трухильо, связанному с ним коммерческими интересами, не удалось задержать ни расследование, ни указанную кампанию, ввиду его отсутствия; замещал посла поверенный в торговых вопросах Ричард Г. Стивенс, «пуританин от демократии». Вот ты и проговорился, Санчес Белья: больше всего тебя раздражает, что еще существуют «пуритане от демократии», а вовсе не то, что убиты Галиндес, Мёрфи и де ла Маса. «В субботу 2 февраля в Сьюдад-Трухильо прибыл испанский специалист-графолог, о чем сообщалось в моем донесении номер 60 от 30 января 1957 года. Это заведующий кафедрой всеобщей истории Мадридского университета, дон Мануэль Феррандис Торрес, к которому в Мадриде обратился доминиканский консул, обеспечивший ему билет на самолет в течение сорока восьми часов. Сеньор Феррандис не имел ни малейшего представления о том, какого рода документ ему придется изучать, и полагал, что речь идет об историческом документе. По прибытии в аэропорт Доминиканской Республики сеньор Феррандис был буквально «похищен» деканом историко-филологического факультета сеньором Фабио Мора (известным масоном) и сеньором Элпидио Ьерасом, Генеральным прокурором, которые не оставили гостю ни одной свободной минуты, организовав ему даже экскурсии на пляж и в ночные клубы, явно мешая ему посетить Посольство Испании, где сеньора Феррандиса должны были поставить в известность о том, какую работу ему предстоит выполнить. Однако сеньор Феррандис, не подозревая того, облегчил задачу Бераса и Моры, заявив, что должен вернуться в Мадрид через три-четыре дня и поэтому хотел бы немедленно приступить к работе, ради которой прибыл в Доминиканскую Республику. В воскресенье, 13 числа, ему были переданы материалы для изучения». Санчеса Белью раздражает, что испанский графолог не засвидетельствовал сразу же своего почтения послу Испании, поэтому через несколько дней он потребовал, чтобы сеньор Феррандис явился в посольство. «Во второй половине того же дня сеньор Феррандис посетил Посольство Испании. Во время завтрака, который был дан в его честь на следующий день, он обстоятельно проинформировал нас относительно всех задававшихся ему вопросов. Вот краткое изложение того, что он сообщил: «Мне дали предсмертную записку человека, покончившего с собой; налоговую декларацию, частное письмо, почтовую открытку и спросили, одним ли человеком написаны все эти бумаги. После тщательного изучения всех документов я могу со всей уверенностью заявить, что они написаны одной рукой. Мне неизвестны ни имя человека, написавшего все эти бумаги, ни обстоятельства, при которых он умер, ни политический контекст. Моя работа носила сугубо научный характер». Этот вывод сеньора Феррандиса следует принимать с оговорками, поскольку существуют неопровержимые факты, противоречащие версии сеньора Феррандиса, вполне удовлетворяющей доминиканские власти. Можно предположить, что сеньору Феррандису действительно были представлены документы, написанные одной рукой, и что они были выданы за документы де ла Маса. Кроме того, при всем уважении к сеньору заведующему кафедрой Мадридского университета, возникают сомнения относительно познаний историка в области графологии; следует также отметить, что графология не является точной наукой». Совершенно ясно: господину послу становится очевидно, что Трухильо водит всех за нос, особенно после того, как Руа, безутешный тесть, показывает ему письмо де ла Маса, в котором нет никаких намеков на возможность самоубийства, а потом просит убежища в стенах посольства. Наконец-то до вас начинает доходить, господин посол! «…В американской печати появились сообщения, в которых смерть де ла Маса и Мёрфи связываются с исчезновением Галиндеса. Ввиду жесточайшей цензуры в посольство, как известно Вашему Превосходительству, пресса поступает только по дипломатическим каналам из Пуэрто-Рико. При этом нередко полиция вскрывает корреспонденцию посольств, из-за чего некоторые письма пропадают, другие приходят небрежно заклеенными или с циничными пометками цензора на полях. В журнале «Тайм» от 11 февраля (прилагается) приводится гипотеза, о которой наше посольство сообщало в донесении номер 43 от 15 февраля, а именно: Мёрфи и де ла Маса имели отношение к перевозке в Доминиканскую Республику лица, имеющего отношение к исчезновению Галиндеса; возможно, испанского красного по прозвищу Хромой, жившего в Сьюдад-Трухильо под вымышленным именем Састре Арранц, или кого-либо еще… Раздраженная этими сообщениями, появившимися в зарубежной прессе, официальная газета «Эль Карибе» опубликовала 8 февраля два сообщения, на первый взгляд не связанные друг с другом, но они – на самом деле в этом узком кругу все друг друга знают – направлены против сеньора Руа; эти сообщения расплывчаты и бездоказательны. Они представляют собой, во-первых, анонимное письмо, в котором Руа назван «мошенником», «гнусным обманщиком» и так далее; письмо опубликовано в рубрике «Общественное мнение», которую, как Вашему Превосходительству известно, курирует сам Трухильо, из-за чего каждое утро все первым делом открывают эту страницу газеты, страшась обнаружить там свое имя. Во-вторых, опубликовано заявление Генерального прокурора Республики, в котором говорится, что «ввиду инсинуаций как за пределами нашей страны, так и среди иностранцев, проживающих у нас», было проведено повторное вскрытие тела де ла Маса, «научный» отчет о котором будет опубликован позже. Среди врачей, проводивших повторное вскрытие, американский и перуанский врачи… Вскрытие было, на самом деле, отвратительным фарсом. Подполковник испанских Инженерных войск сеньор Урарте, работавший в Доминиканской Республике на высокопоставленной должности в Государственном Управлении общественных работ, без предварительной договоренности явился в Посольство Испании и сделал следующее заявление, предупредив, что, если об этом заявлении станет известно доминиканской полиции, жизнь его окажется под угрозой, в чем он, без сомнения, прав: «Я живу в одном доме с перуанским патологоанатомом доктором Х.Р. Равенсом, работающим в системе социального обеспечения Доминиканской Республики. Несколько дней назад, когда Равенс находился в отпуске в Соединенных Штатах вместе со своей женой-американкой, он получил телеграфный перевод на сумму в тысяча четыреста долларов и приказ немедленно возвращаться в Сьюдад-Трухильо. По возвращении Равенс был принят самим Трухильо. Несколько дней его никто не видел, а потом Равенс вернулся домой сильно подавленным. Будучи к тому же в крайне нервном состоянии, Равенс рассказал мне, что де ла Маса подвергался пыткам, что в спине его – пулевые отверстии разных калибров, а от него самого требовали подписать заключение о смерти от удушья в результате самоубийства». «В этом ненужном и неуклюжем фарсе также участвовал американский врач, доктор Уильям А. Морган, личный друг Трухильо и его партнер по бизнесу. Моргана, пользующегося в Доминиканской Республике уважением и любовью, также вызвали подписать заключение о том, что смерть де ла Маса наступила якобы от удушья. Он отказался это сделать, однако 15 февраля сам уже не только уговаривал, а заставлял Равенса сделать то, что от них требовали. По всей видимости, в ход были пущены большие суммы денег». «На этом заявление подполковника Урарте заканчивается. До настоящего момента «научный» отчет о вскрытии не опубликован».

«Новые неуклюжие попытки. 13 и 14-го газетой «Эль Карибе» были опубликованы явно сфабрикованные сообщения о том, что Галиндес якобы объявился в Мексике. (Донесение номер 70 от 13 февраля 1957 года.) Авторы этой «утки» – чилийские журналисты Лаутаро Сильва и М.К.Менесис, провели несколько дней в роскошной гостинице «Харагуа» в Сьюдад-Трухильо. Из достоверных источников мне также известно, что некоторые простодушные сторонники Трухильо собирались организовать публичное выступление этих журналистов, на котором те «рассказали бы» о своей «встрече» с Галиндесом, которая якобы имела место несколько дней назад в Мехико, однако председатель Центральной хунты Доминиканской партии Пратс Рамирес и другие сподвижники Трухильо выступили против этого плана.

О Хромом. Уже около года ходят слухи о том, что к исчезновению Галиндеса причастен испанский эмигрант по прозвищу Хромой, которого разыскивает полиция Соединенных Штатов, Пуэрто-Рико, Кубы, Венесуэлы и т. д. В «Тайм» от 11 февраля 1957 года его называют Франсиско Мартинес Хара. В нашем посольстве помнят, что еще давно Посольство Испании на Гаити информировало о человеке по имени Мартинес Хара, красном эмигранте с темным прошлым, который переехал в Доминиканскую Республику. Тогда же нашему посольству стало известно, что Мартинес Хара проживает в Сьюдад-Трухильо и работает на «Радио Доминикана», которое принадлежит Арисменди Трухильо, брату генералиссимуса. Расследование прошлого этого человека показало, что он, по всей видимости, является Хромым, который был причастен к исчезновению Галиндеса, а возможно, и непосредственным исполнителем. Данные о его прошлом прилагаются».

11 февраля «Тайм» сообщал о гибели в автомобильной катастрофе в Сьюдад-Трухильо жены Хромого и о его исчезновении. О судьбе их сына ничего не известно.

Руа передает нашему посольству письмо, написанное его зятем де ла Маса. 25 февраля «Тайм» и «Лайф» публикуют материалы об исчезновении Галиндеса и последующих событиях (прилагаются), в которых дается понять, что Мёрфи перевез похищенного Галиндеса на специально нанятом самолете в Доминиканскую Республику. Не сообщая этих сведений Руа, которому они, безусловно, неизвестны, мы предупредили, что он и все члены его семьи должны соблюдать крайнюю осторожность, поскольку скандал, связанный с судьбой его зятя, принимает международный характер. Руа обещал внимательно отнестись к этому предостережению. После одного незначительного инцидента, который на самом деле выдает истинные намерения властей, встревоженный Руа по собственной инициативе передал нашему посольству письмо своего зятя (большой интерес к этому документу проявляют американцы); в настоящий момент это письмо хранится в сейфе посольства в запечатанном сургучом конверте. (Руа насторожил следующий случай: в декабре прошлого года губернатор одной из провинций был смещен со своего поста и отправлен в тюрьму на основании декрета, опубликованного в местной печати. Впоследствии этот человек был приговорен к году тюрьмы. 18 февраля нынешнего года он был выпущен из тюрьмы, как стало известно нашему посольству из достоверных источников, а 19 февраля бывший губернатор погиб в «автомобильной катастрофе» на одном из местных шоссе; вместе с ним погиб и его шофер. Поверить в подобное было бы совершенно невозможно, если бы сведения о случившемся не появились в местной печати». «…Секретарю нашего посольства, сеньору Ортису Арменголу, неожиданно позвонил сеньор Балагер и потребовал, чтобы тот немедленно приехал в его официальную резиденцию. Как известно Вашему Превосходительству, дон Хоакин Балагер является самым значительным гражданским лицом в нынешнем кабинете, и в мае он должен быть избран вице-президентом Республики. Этот образованный человек курирует прессу, выполняя непосредственные указания Трухильо; широкой общественности он практически незнаком, поскольку о нем редко пишут в газетах, а на официальных мероприятиях он почти не появляется. Сегодня, 19 февраля, сеньор Балагер сообщил секретарю нашего посольства, что священник отец Посада недавно разговаривал с генералиссимусом Трухильо и по его поручению передал, что сеньору Руа нечего опасаться. Сеньор Балагер подчеркнул, что правительство Доминиканской Республики считает дипломата Стивенса враждебной фигурой, в отличие от посла Пфайфера, большого друга доминиканского народа. В заключение встречи сеньор Балагер попросил испанское посольство выяснить, не работал ли сеньор Руа на американцев, поставляя им информацию, подчеркнув, что эти сведения должны интересовать в первую очередь Посольство Испании и что сеньор Руа не должен знать, кто настаивает на внесении ясности в этот вопрос. Сеньор Ортис Арменгол ответил сеньору Балагеру приблизительно следующее, строго следуя полученным им ранее от меня указаниям: Посольство Испании совершенно не интересует дело Мёрфи – де ла Маса, и оно проявляет к нему внимание исключительно в силу того, что вынуждено заниматься ситуацией, в которой оказался испанский подданный сеньор Руа. Ни при каких обстоятельствах Посольство не намерено играть на руку внешним врагам Доминиканской Республики (другими словами, что оно не намерено сотрудничать с американцами в данном расследовании). Посольство Испании желало бы знать, будет ли сеньор Руа гарантирован от нападок в прессе, если он и его семья признают подлинность письма, приписываемого де ла Маса, и забудет ли правительство Доминиканской Республики эту историю. В ответ на это секретарю Посольства Испании напомнили, что представитель Министерства иностранных дел еще несколько недель назад дал такие гарантии, которые были подтверждены в ходе настоящей встречи самим сеньором Балагером. Сеньор Балагер также выразил надежду, что сеньор Руа признает сложившуюся ситуацию, и поблагодарил Посольство Испании за нежелание играть на руку международным кругам, заинтересованным в скандале. Затем сеньор Балагер и сеньор Ортис Арменгол позвонили в Посольство Испании и открыто спросили Руа, не связан ли он с третьими лицами, что тот категорическим отверг. Когда сеньора Руа спросили, готов ли он заплатить за собственное спокойствие и спокойствие своих близких, признав подлинным письмо своего зятя, находящееся у доминиканских властей, он ответил утвердительно. Это решение стоило ему больших усилий и тяжелым камнем легко на его совесть, но Руа, в свою очередь, попросил, чтобы в рубрике «Общественное мнение» было опубликовано опровержение материалов, направленных против него. Это было ему обещано, но при этом подчеркнули, что вся эта история стала основанием для кампании, направленной против доминиканского правительства, первой жертвой которой может стать он сам. Руа в сотый раз подтвердил, что будет вести себя крайне осторожно и сдержанно. По совету посольства сеньор Руа 21 февраля посетил Генерального прокурора и подписал заявление, в котором признавал официальную версию, что было одним из самых тяжелых моментов в его жизни, как он впоследствии признался в посольстве. Сеньор Руа также сообщил, что ситуация осложнилась, поскольку семья Мёрфи подала в суд иск к его дочери, вдове де ла Маса, на сумму 50 000 долларов, утверждая, что де ла Маса убил Мёрфи. Адвокатом семьи Мёрфи является доминиканский юрист сеньор Крус Айала, тесно связанный с Посольством Соединенных Штатов в Сьюдад-Трухильо.

Заключение. До настоящего времени в печати не появилось никаких опровержений тех оскорблений, которым подвергался сеньор Руа. Когда сеньор Ортис Арменгол позвонил сеньору Балагеру и обратил его внимание на этот факт, тот ответил уклончиво. Сеньор Руа часто приходит в Посольство Испании, напоминая о своем «праве» на опровержение в печати. Он уверяет, что в ходе одного из своих посещений судьи сеньора Кабраля Нобоа, который ведет дело по обвинению сеньора Руа в «мошенничестве», тот уверил его, что через четыре-пять дней в печати появится сообщение о снятии с сеньора всех подозрений, поскольку он признал факт самоубийства своего зятя. Приходится признать, что власти этой страны под различными надуманными предлогами продолжают доставлять неприятности сеньору Руа. (7 марта прокурор сеньор Аристи Ортис телеграммой вызвал сеньора Руа для того, чтобы он выполнил свои обязательства перед сеньором Мильсиадес Мехиа Карраско, выплатив ему свой долг. Сеньор Руа говорит, что Мехиа – полицейский, который, желая подработать, в свободное от работы время окрасил ему двери и некоторую мебель, деньги за что были ему выплачены сполна. Однако теперь этот человек утверждает, что он покрасил также и машину господина Руа, что последний отрицает. Сеньор Руа явился к прокурору в назначенное время, однако сеньора Мехиа там не оказалось. 8 марта сеньор Руа получил еще одну телеграмму, в которой ему приказано выплатить причитающуюся сумму в недельный срок.) Воспользовавшись тем, что Генеральный прокурор сеньор Франсиско Элпидио Берас был приглашен на обед в наше посольство, я в дружеской форме попросил его заступиться за сеньора Руа. Сеньор Берас попросил меня передать сеньору Руа, чтобы тот посетил его, однако о результатах этого визита мне до настоящего момента ничего не известно. Во всей этой крайне неприятной истории отчетливо видны ошибки и нестыковки в поведении полиции, ее непонятное упорство в преследовании человека, который должен быть оставлен в покое, а также жесткая репрессивная политика режима, неспособного на прощение. Я осмелюсь просить Ваше Превосходительство, чтобы с этим донесением был ознакомлен только ограниченный круг людей, поскольку в противном случае существование испанцев, проживающих в Доминиканской Республике, может быть осложнено. Мой экземпляр этого донесения перепечатан секретарем посольства и хранится в сейфе посольства в запечатанном сургучом конверте; предварительно из него вычеркнуты все имена. Да хранит Господь Ваше Превосходительство».

У тебя разболелись глаза. И на душе у тебя неуютно: ты чувствуешь, что разум бессилен перед этой ситуацией. Господин посол вносит свой вклад, помогая Трухильо запугивать семью де ла Маса, получая за это от тирана некоторые гарантии для отдельных испанских граждан, проживающих в Доминиканской Республике. Господину послу известно, кто такой Хромой, но он не желает глубоко влезать в эту историю, и так и не понял: жена Хромого, Глория Вьера, скончавшаяся в машине, на самом деле не умела водить. Естественно, человек, не умеющий водить машину, рано или поздно разобьется. Ему также неизвестно, что сына Глории Вьеры будут считать сыном Галиндеса; его считают сыном Галиндеса и по сей день, и это – единственное, что осталось от Галиндеса. После того как ты закрываешь папки, теплое чувство, вознаграждая тебя за нестерпимую резь в глазах, остается только к одному человеку – консулу Пресильясу, проявившему сдержанное дипломатическое милосердие по отношение к отцу Галиндеса, высокому – по тогдашним меркам – старику, фотографию которого ты вырезала из «Нью-Йорк Дейли» от 9 марта 1958 года. «Через два года после смерти сына родители Галиндеса соблюдают строгий траур». Родители Галиндеса? Женщина, сфотографированная неподалеку от своего дома, в тот момент, когда она отправляется за покупками, – мачеха Галиндеса; но ни она, ни отец Галиндеса не пожелали отвечать на конкретные вопросы корреспондента, поэтому журналисту приходится довольствоваться собственными предположениями относительно того, что думают и чувствуют эти люди, о чем они молчат. Вот на фотографии доктор Галиндес, худощавый и стройный, как тополь, что еще больше подчеркивают длинное пальто и черная шляпа, в ту минуту, когда он собирается сесть в черное такси; объектив выхватил краешек какой-то вывески с огромный буквой «И» – Испания. «Как выглядит доктор Галиндес?» – задается вопросом корреспондент. И описывает его: «Высокий, худощавый человек, с морщинистой кожей, что особенно заметно на лице и на руках. У него проницательный взгляд, и в разговоре он бывает то резок, то обходителен. Он всегда в черном в память о своем сыне, и мы уверены, – умрет он тоже одетым во все черное. Несмотря на свой возраст – на вид ему лет семьдесят пять, – сеньор Галиндес напряженно работает, возможно, для того, чтобы не поддаваться своим мыслям, в его случае, воспоминаниям. «Это было ужасно, – сказал нам этот старик. – Самый страшный удар за всю мою жизнь, и я от него еще не оправился. Этого никто не сможет понять. И самое ужасное, что воспоминания не покидают меня. Этот кошмар никогда не кончается. Прошло два года, а у меня такое чувство, словно это случилось вчера, даже сегодня. Я вас умоляю, оставьте меня с моей болью».

Выйдя из Министерства, ты отправляешься на улицу Кава-Баха, к дому № 10, где располагалась клиника семьи Галиндес, отца и его сына от второго брака, брата Хесуса. Этот юноша приезжал в Нью-Йорк повидать Хесуса, где он получил полное представление о том, что такое эмиграция, и этого урока никогда не забывал. «Это была клиника для небогатых людей, – пишет корреспондент, – многие из которых жили в мадридских предместьях; за первый визит здесь брали пятьдесят песет, а за последующие – по двадцать пять». Семья Галиндес жила не здесь, а на улице Вильянуэва, в доме 29, одном из самых старых в квартале Саламанка; вот их наглухо закрытые балконы. Их фотографировали много раз, но только однажды удалось сфотографировать прислугу семьи Галиндес, разглядывающую сверху улицу, а к балконной решетке прикреплена пальмовая ветвь в память о Вербном воскресении. «Жильцы дома – две уважаемые семьи военных моряков, отец нынешнего министра образования, два художника и еще несколько семей – с уважением относятся к доктору Галиндесу, такому выдержанному и воспитанному. Каждый день около девяти часов утра доктор Галиндес выходит из подъезда и ждет, пока на черном «сеате» подъедет его сын, дон Фермин, и отвезет его в клинику. В половине второго доктор возвращается, а после обеда ведет частный прием больных. В это время он принимает состоятельных посетителей, которые платят ему вполне приличные деньги. Часто во второй половине дня оба доктора Галиндеса отправляются в «Приют Сан-Рафаэль», где дон Хесус является консультирующим профессором-окулистом, а дон Фермин – просто окулистом». Ты выходишь из Министерства на улицу Сальвадор и поднимаешься по улице Аточа до площади Провинсиа, на которой стоит дворец, построенный в 1636 году при Филиппе IV; это самый центр старого Мадрида, Мадрида правления Габсбургов, и от этого дворца открывается вид на главную площадь столицы, Пласа-Майор. Где площадь Санта-Крус переходит в площадь Провинсиа? Приехав в Мадрид, ты не расставалась с картой, особенно оказываясь в этом лабиринте старого Мадрида, историческом центре современного большого города. На пяти квадратных сантиметрах карты умещаются и клиника отца Галиндеса, и Министерство, в архивах которого покоится вся память о Галиндесе, и квартира Рикардо на Пласа-Майор, «холостяцкая берлога», как говорили его друзья, пока он не «женился» на тебе. Если ты и была замужем, то за преподобным О'Хиггинсом, пока преподобный О'Хиггинс не застал тебя в постели с еще более многообещающим преподобным, который, наверное, стал бы со временем епископом в Церкви мормонов, не соблазнись он твоей сладкой плотью, такой юной, такой неопытной, что ты вспоминаешь о ней только с жалостью: мормоны подвергли ее осмеянию и позору, все время вспоминая «твоего старого отца», дабы усугубить твой грех и позор. Тебе удалось вырваться из этого болота, где могли жить только выходцы из города святых, Солт-Лейк-Сити. Твой любовник плакал в телефонную трубку и в конце концов снял с себя облачение и занялся продажей коттеджей в Калифорнии. А потом – встреча с Норманом – сначала в университете Нью-Йорка, а потом в Йельском университете, где он стал твоим научным руководителем, увезя тебя от отчаянной страсти чилийского фотографа, бежавшего от ужасов диктатуры Пиночета. Тебя не трогало страдание других, возможно потому, что вся твоя способность сострадать сосредоточилась на «твоем старом отце», который, как говорили очевидцы, за несколько часов постарел на тридцать лет, когда из-за тебя разразился скандал, о котором там вспоминают до сих пор. Тебя многое связывало с твоей сестрой Дороти, у которой ты сначала в каждом письме просила прощения, а потом – только документы, необходимые тебе, чтобы продолжать учебу и получить стипендию для научной работы. Так ты осталась совсем одна – душой и телом. Пока не встретила Галиндеса, погрузившегося в воды Карибского моря и человеческой памяти; он словно взывал к тебе, своей матери, взывал к Стране Басков, своей родине, и к своим родным местам. Что привязывает тебя к Рикардо? Ты задаешь себе этот вопрос, уже взявшись за ручку двери в Бюро путешествий на Калье-Майор; но вопрос этот не вносит никаких изменений в твои планы: ты уже вошла и сидишь перед профессионально вежливым юношей.

– Мадрид – Санто-Доминго? Туда и обратно? – спрашивает он тебя.

«Туда и обратно?» Рикардо подарил тебе свое гостеприимство, все свое великодушие молодости, свой пыл юноши, гордящегося добытым рыжеволосым трофеем – тобой. Он устоял перед твоей ненасытностью, но все-таки проиграл сражение, которое ты не предлагала ему вести: это он решил бороться с самим собой, с Галиндесом, с жестокой историей Испании, которую он отвергает, ненавидит и боится; так пугает неожиданно свалившееся на голову наследство.

– Туда и обратно? Может быть, из Санто-Доминго вы хотите отправиться в другую страну? Билет в один конец стоит сто пять тысяч, но туда и обратно значительно дешевле, при условии, что вы проведете в стране не меньше пятнадцати дней. Вам заказать гостиницу в Санто-Доминго? Обычно туристы останавливаются в «Ла Романа».

– В один конец.

– Только туда?

– Только туда, а там я решу, куда отправлюсь потом.

– Это вам обойдется в два раза дороже, но вы, наверное, заядлая путешественница. Мне бы хотелось вот так ездить по миру.

Он покорно вздохнул и повернулся к компьютеру. Ты расплачиваешься кредитной карточкой, на которую фонд Холиока и твоя старшая сестра время от времени переводят какие-то деньги, – чаще фонд, чем сестра.

Потом ты прячешь билет, – именно прячешь, а не убираешь, – прячешь совсем по-детски от Рикардо и от себя самой. И отправляешься пешком к Министерству культуры – по улицам Монтера, Гран-Виа, Баркильодо Пласа-дель-Рей, где останавливаешься у входа в Министерство культуры в некоторой растерянности – вызвать Рикардо или уйти. Рикардо спускается на первом же лифте; на лице у него застыла радостная улыбка школьника, за которым мать пришла в колехио раньше положенного времени. Он не целует тебя – в Министерстве Рикардо никогда этого не делает, – но ласково поглаживает твою руку, пока вы выходите на улицу.

– Это просто телепатия. Только я подумал: «Чего бы мне сейчас больше всего хотелось? Пожалуй, чтобы пришла моя американочка, и отправиться с ней пообедать по-человечески: баранья нога, ну пусть половина, и еще что-нибудь эдакое, что вы, американцы, едите только в День Благодарения». Если бы ты знала, что за утро у меня было, сколько работы нам задал министр! Он – вполне нормальный тип, но только что вернулся в Испанию, и когда он открывает рот, ему кажется, что перед ним корреспондент из «Нувель Обсерватёр». Я зверски голоден. А ты?

– Ну, в этом с тобой никто не сравнится.

– Да ладно тебе. Лови момент, жизнь коротка.

Ты наблюдаешь, как он уплетает рис по-арагонски с наперченной копченой колбасой, а сама довольствуешься маленьким кусочком телятины, которая словно застревает у тебя в горле. Рикардо болтает, не умолкая, с набитым ртом, но при этом не сводит с тебя глаз: его беспокоит твое молчание, однако он старается не придавать ему значения.

– А ты чем занималась утром, детка?

– Министерство иностранных дел.

– Опять Галиндес?

– Ну а что же еще?

– И как, нашла что-нибудь интересненькое?

– Поучительное. Галиндес был из лагеря побежденных. Он пропал, но был из побежденных. Я закончила.

– Что ты закончила?

– Я получила все, что могла мне дать Европа относительно Галиндеса. Мне осталось только Санто-Доминго.

– Я уже думал об этом. О необходимости этой поездки. Ты мне уже говорила. И у меня есть свои планы.

– Какие?

– На Пасху я бы мог попросить несколько дней, оставшихся от отпуска. К тому же, как тебе известно, в эти дни жизнь в Испании останавливается. И тогда – я купаюсь, загораю, наслаждаюсь кокосами, а ты занимаешься своими исследованиями.

– Слишком долго ждать.

– Что значит «слишком долго»?

– Ну пойми же! Мне невтерпеж, я не могу столько ждать.

– Я тоже. Может, пойдем домой отдохнуть?

– Ты просто свинья. Мне кажется, я нашла почти все, что искала, осталось чуть-чуть, и я не могу ждать до Пасхи.

Рикардо перестает жевать и, не поднимая глаз, молча ковыряет вилкой в тарелке.

– Когда ты едешь?

– Послезавтра.

– Послезавтра?

В вопросе Рикардо отчетливо сквозят возмущение, растерянность и раздражение – все это написано на его лице.

– И ты мне вот так просто это говоришь?

– Чем раньше, тем лучше.

– На сколько ты едешь?

– Еще не знаю.

– Не знаешь?

– Нет. Я ведь не знала, на сколько времени приехала в Испанию, а прожила тут полгода. Теперь я знаю, что мне нужно в Санто-Доминго.

Рикардо рывком поднимается, резко отталкивая стол, и тот сильно ударяет тебя. От боли ты прикрываешь глаза и не видишь, как Рикардо быстро выходит на улицу. Ты хочешь было броситься за ним, но кто-то должен расплатиться. Ты ждешь его дома допоздна, пытаясь сосредоточиться на выписках и фотокопиях, сделанных в Министерстве, пытаясь представить себе, как выглядел Санчес Белья. Кто он был такой? Ты смутно вспоминаешь фотографии Арейлсы – подтянутый старик, граф; настоящий граф, стоявший выше добра и зла, которые нес франкизм, сначала принятый им, а потом отвергнутый. «Для информации направляю Вашему Превосходительству специальную корреспонденцию Х. Кастильи под названием «Горе семьи Галиндес», опубликованную в «Нью-Йорк Дейли» вчера, в воскресенье, 9 марта. В корреспонденции описывается личность и образ жизни доктора Хесуса Галиндеса и его супруги, родителей исчезнувшего профессора Колумбийского университета. Да хранит Господь Ваше Превосходительство. Посол Испании Хосе Мариа Арейлса». Дипломатическая холодность и допущенная ошибка: испанский дипломат не потрудился выяснить, что родная мать Галиндеса умерла. В три часа утра ты засыпаешь. В четыре ты просыпаешься и понимаешь, что Рикардо еще не вернулся. Он вернется только следующей ночью. Грустный и усталый, он хочет провести с тобой эту последнюю ночь; ты стараешься завести разговор о другом:

– Кто такой был Санчес Белья?

– Я смутно его помню. Такой важный толстый сеньор. Кажется, министр информации. Занудный тип. Так мне помнится. Но ты не очень доверяй моей памяти. Ты же знаешь, что я почти ничего не помню из тех времен, что тебя интересуют. Когда у тебя самолет?

– Рано.

– Я отпросился на первую половину дня, чтобы тебя проводить.

И он смотрит на чемодан, твой неизменный спутник все эти четыре года.

– Ты что, все увозишь?

– У меня немного вещей.

– Ты можешь оставить часть вещей здесь.

– Мне понадобится все.

В эту ночь Рикардо не просит твоей любви; он лежит, молча глядя в потолок, словно подводя итог этим шести месяцам.

– Я даже не знаю, на какой адрес тебе писать в Соединенные Штаты.

– Я оставлю тебе адрес моей сестры, но я не уверена, что из Санто-Доминго отправлюсь домой.

Наконец Рикардо засыпает, измученный своими невеселыми мыслями. Его тоска тебя раздражает, но не очень трогает: если бы все печали были такими, как у этого двадцатисемилетнего парня! Когда тебе кажется, что он крепко уснул, ты гладишь его по лицу, словно желая сохранить в пальцах память об этом прикосновении.

– Я вернусь, Рикардо, обязательно вернусь.

Но ты говоришь это лишь потому, что уверена – он тебя не слышит.

* * *

С террасы гостиничный сад казался островом около небольшой лагуны на территории, окруженной тщательно подстриженным газоном и невысокими пальмами. В лагуне был устроен небольшой водопад, искусственные скалы, искусственные пещеры и заводи, куда через специальные трубы подавалась под напором вода. А там, за зеленью сада, виднелся белый песчаный пляж Майами-Бич и Атлантический океан, воды которого отдают синевой больше, чем Карибское море. Мужчина осторожно устроился в гамаке на террасе, стараясь на расплескать ни одной капли коктейля, который ему только что приготовили. Под жарким солнцем на лице его уже проступили веснушки; он провел рукой по лицу, словно ощупывая их, и дал себе твердое обещание не лежать на солнце более получаса – этого вполне достаточно, чтобы кожа на ногах и животе слегка покраснела. Ни за что на свете он не отказался бы от удовольствия провести в первое свое утро здесь полчаса на солнце и от этих трех коктейлей, которые он попросил официанта принести ему с интервалом в пятнадцать минут.

– Три коктейля, один за другим, через каждые пятнадцать минут.

Глаза он прикрыл рекламной брошюркой отеля «Фонтенбло-Хилтон». Повернувшись на бок, взял лежавший рядом карандаш и отметил на полях рекламного проспекта все услуги, которые могли ему понадобиться: от бассейна и партии в теннис до сауны и выступления Дебби Рейнолдс, с которой он уже успел столкнуться в холле гостиницы. Дебби походила на старушку, реставрированную в «техниколоре». Он помнил ее в старом фильме «Тэмми и холостяк»; помнил, как долго он оставался под властью этого фильма, нежности юной героини и песни, которая грустным лейтмотивом проходила через всю картину. Сейчас у Дебби был тот же печальный вид, что и в юности, – впрочем, это единственное, что напоминало ее в молодости. С другой стороны, вряд ли дела у нее шли так плохо, чтобы она подписала контракт с «Фонтенбло-Хилтон».

– Мистер Робардс, ваш второй коктейль.

Он подмигнул официанту. Сразу чувствовалось, что это дорогая гостиница, – а он любил дорогие гостиницы, – и его Контора далеко не всегда шла на такие траты. Она раскошеливалась, только если того требовала легенда, а по нынешнему сценарию, мистер Роберт Робардс работал в Сиэтле, в фирме, производящей спортивные товары, и это лучшая фирма на пятьсот миль в округе, занимается, главным образом, экспортом своей продукции в Китай. Если он и мог поговорить о чем-нибудь со знанием дела, за исключением Новой Англии, Элиота, Мелвилла – такие темы он приберегал для общения с профессорами старинных университетов, – то это о Китае. Этой страной он увлекался еще с молодости, после фильма с Кларком Гейблом и Джин Харлоу, где героя подвергают средневековым пыткам, а он остается невозмутимым, только легкий пот выступает на лбу. В самолете он примерял на себя роль представителя фирмы, торгующей спортивными товарами, досаждая своему соседу восторженными восхвалениями Китая, основной страны, куда его фирма сбывала свою продукцию.

– А каким видом спорта занимаются китайцы?

– Всеми.

– Всеми?

Ни у кого не укладывалось в голове, что китайцы могут заниматься каким-либо спортом, кроме гимнастики и бесконечных поклонов.

– Мы почти ничего не знаем о Китае.

Это он сказал громко и с некоторым раскаянием. Закрыв глаза, он представил себе попку молодой Дебби Рейнолдс, когда ее еще звали Сьюзен и она была наваждением для мужчин, особенно для бедного Гленна Форда. Такие женщины, как Дебби, не должны стареть: их старость – это и наша старость. Как выглядит обнаженная Дебби Рейнолдс? Как девочка с большой грудью или как взрослая женщина в миниатюре? Наверное, как взрослая женщина в миниатюре, с маленькими формами – грудки, попка, но все такое аппетитное, как бывает аппетитным и соблазнительным торт, нарезанный маленькими кусочками, розоватый и сочный, как женская плоть. Такой попке, как у Дебби Рейнолдс, нужны джинсы, юбки ей не идут: тогда видно, что ноги у нее слишком короткие и мускулистые, как у балерины. Ему всегда нравились крошечные женщины, но все три его жены почему-то оказывались такими же крупными, как он сам. Крупная женщина ласкает тебя своей большой рукой и создает массу проблем в постели, особенно если она лишена шестого чувства и не понимает по одному взгляду или легкому прикосновению, чего от нее ждут. Его первая жена была неповоротлива, и если ему хотелось изменить позицию, приходилось сначала долго объяснять ей, чего от нее ждут, – как будто инструкцию читаешь. Но зато Альма, вторая жена, в этом отношении была просто прелесть. Достаточно было слегка надавить в определенном месте пальцем, – и вот она уже на четвереньках, готовая выполнить любой твой каприз. Он представил себе Дебби Рейнолдс в такой позиции – покручивает попкой, подмигивает ему и медленно облизывает губы большим языком. У мелких женщин обычно бывает большой язык, большой, но нежный на ощупь, а не как у его третьей жены, – шершавый, похожий на терку или инструменты дантиста. Он представил себе обнаженную Дебби Рейнолдс – вот она раскинулась навзничь под ним и страстно вскрикивает. Из памяти, сохранившей образы всех женщин, с которыми он был близок, выплыла мексиканка из публичного дома в Акапулько, змеей обвивавшаяся вокруг его веснушчатого тела, и кто-то из азиатских проституток, не то из Сайгона, не то из Сингапура или Бангкока. И все-таки он предпочитал Дебби Рейнолдс из цветных фильмов, Дебби той поры, когда ее еще не бросил Эдди Фишер ради Лиз Тейлор. Он встретил ее в холле, постаревшую Дебби; может, она еще очень соблазнительна безо всего, хотя у постаревших женщин кожа обычно обвисает, словно они натянули чужую, не по размеру, чтобы скрыть разложение собственной плоти. Он почувствовал свой набухший член и сел, одурев от солнца; потом с тяжелой головой прошел в ванную своего двухкомнатного номера и начал мастурбировать над унитазом. Сначала перед его закрытыми глазами была миниатюрная обнаженная Дебби, но потом, в момент наивысшего наслаждения, ее вытеснило крупное, обнаженное тело Альмы. «Это потому, что мне всегда было так хорошо с тобой, Альма». Он вернулся на террасу и стал с интересом наблюдать за полуголыми людьми, уже собиравшимися у лагуны, на зеленой траве, или потянувшимися к пляжу гостиницы. Неподалеку в море виднелись серферы, трехцветные паруса, раздуваемые легким ветерком; этот ветерок нежно ласкал кожу, словно обещая жизнь и молодость, но после недавнего он чувствовал себя опустошенным и усталым. Сняв с вешалки короткий купальный халат и прихватив полотенце, он вышел из номера, столкнувшись в лифте с постояльцами, тоже направлявшимися купаться; они посмотрели друг на друга с видом заговорщиков. К бассейну двигалась и совершенно чудовищная женщина: на голове бигуди, кожа лоснится от крема, вены на ногах вздулись; она что-то настойчиво внушала своему спутнику, кретину, который ехал вместе с ним в лифте с совершенно отсутствующим видом, словно мысленно он был в это время совсем в другом лифте и с другой женщиной. Поскольку в саду было полным-полно праздных наблюдателей, мужчина расправил плечи, стараясь выглядеть как можно лучше, несмотря на полноту. Выбрав себе лежак, он попросил служащего расстелить на нем два полотенца, а затем улегся лицом вниз, чтобы лучше видеть людей, машинально вертя между пальцев травинку, влажную не то от недавней поливки, не то морского бриза. В лагуне понемногу собирались купальщики, некоторые с веселыми криками пробегали под каскадом воды. Все подчеркнуто демонстрировали свое счастье, и только стройные загорелые девушки из Майами держались сдержанно; казалось, они сделаны из какого-то драгоценного металла, чуть прикрытого узкой полоской лифчика и бикини. Мужчина оттащил свой лежак в тень, под пальму, и принялся разглядывать тех, кто попадал в поле зрения. Оглядев всех внимательно, он обнаружил четырех привлекательных женщин – трех совсем молоденьких и одну постарше, – но все они были с мужчинами. Вполне естественно: все привлекательные женщины, которых он когда-либо встречал, были в сопровождении мужчин. Когда же очаровательные женщины бывают в одиночестве? Может, никогда? Он вел себя, как веселый бизнесмен из Сиэтла или как робкий человек, который не раз сталкивался в прошлом с поражениями и извлек из этого горький урок. Когда он лежал так, ему казалось, что собственный возраст подавляет его; поэтому он встал, чтобы вернуть себе чувство собственного достоинства, а другие смогли бы оценить всю мощь его тела. Выпрямившись, подбежал к бассейну и, выгнув спину, нырнул: тело его словно ножом разрезало водную гладь. Вода отдавала дорогим хлором, который пахнет лучше хлора, употребляемого в обычных спортивных бассейнах Сохо, куда он ходил, чтобы держать себя в форме. На случай, если за ним кто-нибудь наблюдает, он немного покрасовался, меняя стили, и, перейдя на баттерфляй, скоро оказался у водопада. Полюбовавшись отвесно падающей водой, он нырнул и вынырнул в гроте, где двое ребятишек сачком ловили крабов, которые там не водились. Стоя тут, он почувствовал счастливую усталость, его шестидесятилетнее тело словно помолодело от физических усилий и чудодейственного тепла, до которого от Нью-Йорка всего несколько часов лета; у него было такое чувство, словно он обманул саму природу с ее логикой смены времен года и совсем забыл о том, кто он и для чего прилетел в Майами. Он чувствовал себя самим собой – просто самим собой, без должностей и вымышленных фамилий, и он громко несколько раз произнес вслух свое настоящее имя: «Альфред», наслаждаясь тем, что в шуме падающей воды его никто не услышит. Он с трудом протиснулся через узкий выход из пещеры и по подземной тропинке вышел на свежий воздух, к джакузи, устроенным в вырубленных в скалах нишах; в нишах стояли скамьи, и струи горячей воды достигали до пояса сидевших людей. Он нашел свободное место и тоже сел; напротив оказалась молодая пара, целиком поглощенная друг другом: без сомнения, они проводят здесь медовый месяц – причем свой первый медовый месяц. Бившие со всех сторон струи воды массировали кожу, унося с собой отмершие клетки. Он чувствовал себя прекрасно, а сидящая напротив пара целовалась. В какое-то мгновение мужчина поднял на него глаза, и он сообщнически подмигнул ему, как заправский бизнесмен из Сиэтла, торгующий спортивной обувью. Но мужчина чувствовал себя неловко от слишком затянувшегося поцелуя женщины и мягко отстранился; та не сразу поняла его движение, но тут же заметила рядом постороннего и критически оглядела его, явно сочтя слишком старым. Потом встала и, не выпуская руки мужчины, потянула его за собой, чтобы избавиться от посторонних глаз. У нее были слишком длинные ноги, но красивый зад. Мужчина недолго оставался в одиночестве: подошла женщина в бигуди, которая ехала с ним в лифте, и начала снимать туфли на высоких каблуках, выслушивая извинения своего мужа за что-то, недавно им совершенное. Под его неумолчную болтовню она уселась под струи воды на скамью напротив, а муж устроился поближе к нему. Тогда он подмигнул сразу обоим, и женщина состроила гримасу, словно она – богиня, благосклонно принимающая поклонение. У нее стало совсем другое лицо – лицо стареющей кинозвезды, и от раздражения, с которым она что-то выговаривала мужу несколько секунд назад, не осталось и следа. Мужчина вышел, чувствуя, что в горле у него пересохло и нужно выпить чего-нибудь покрепче. Он поискал глазами какой-нибудь навес, где можно было бы попросить коктейль. Барменом был негр с удлиненной головой, у которого он спросил, какой коктейль сегодня самый популярный.

– Да любой, – ответил тот. – Но всю эту неделю мы посвящаем «Голливудским коктейлям».

– Что это?

– Коктейли, которые предпочитают киноактеры.

– А что в них входит?

– Там написано.

И он мотнул головой в сторону висящего на гвоздике меню.

– А вы сами что бы посоветовали?

– Мне все равно.

– Ну хоть какое-нибудь название скажите.

– Возьмите «Тарзан», он пользуется большим успехом.

– Он из чего?

– Очень сытный: нарезанный банан, мятный ликер, немного виски, потом джин, «куантро», лед, все это перемешивается как следует – и готово.

– Прекрасно. А что взять к этому поесть?

– У меня есть «бичкомберы» с куриным салатом.

– Хорошо. Два сэндвича и «Тарзан». Кстати, почему такое название?

– Наверное, нравился Тарзану. Или тот его придумал.

– Возможно.

Сэндвичи стоили одиннадцать долларов девяносто пять центов, и от этого у него засосало под ложечкой, но он тут же вспомнил, что все его расходы оплачены. Тогда он с удовольствием съел внушительного вида сэндвич, припоминая, какие еще удовольствия задарма может получить от этой гостиницы. «Это не коктейль, а десерт», – пробормотал он, проглатывая кусочки банана, оставшиеся на дне стакана; у них был вкус мяты, перебивавший любой другой вкус. Когда он подошел к стойке, за ней стоял уже другой негр.

– Сделайте мне еще один коктейль, только чтобы кусочков на дне не оставалось: я хочу выпить коктейль, а не съесть его.

Тон его негру не понравился, но ему часто не нравился тон клиентов, и он к этому привык.

– Хотите «Тайрон Пауэр»?

– А никого помоложе нет?

– Самый молодой, по-моему, «Роберт Тейлор».

– А молодые актеры что – не пьют?

– Они предпочитают апельсиновый сок, а потом нюхают кокаин.

– Хорошо, тогда что-нибудь сухое.

– Возьмите «Борис Карлофф»: треть «Дюбонне», треть рома, немного коньяка, лимон, лед и лимонная кожура.

– Убийственная смесь! Ну давайте.

Однако негр не знал, кто такой Борис Карлофф, – ему был известен только коктейль «Борис Карлофф». Отпив, мужчина сразу почувствовал, что все вокруг ему нравится, и сердце его преисполнилось великодушия. Он не так плотно поел, чтобы пропустить сауну, а после отдохнуть на мягких простынях в своем номере. Войдя в отель, он прошел вниз, где была сауна и массажисты; смуглая, невысокая испанка с хорошей фигурой и раскованностью белой женщины проводила его в персональную сауну. Раздевшись, он уселся на скамью и стал смотреть, как поднимается пар от раскаленных камней – всякий раз, как он поливает их водой. То ли от того, что он, не отрываясь, смотрел на воду, то ли от того, что слишком много выпил, ему приспичило помочиться. И когда он уже оборачивал полотенце вокруг бедер, чтобы пойти в туалет, взгляд его упал на еще влажные камни, и он остановился. Убедившись через окошечко, что поблизости никого нет, он поспешно помочился, несколько раз останавливаясь, когда в коридоре ему слышались шаги. Он даже не успел почувствовать облегчения – от раскаленных камней стал подниматься отвратительный запах кислой гнили, который был нестерпим даже ему; по всей видимости, вонь проникла и в коридор – пока он раздумывал, что теперь делать, дверь распахнулась. Испанка, наморщив нос, спросила:

– Что тут происходит? Воняет на всем этаже.

– Понятия не имею. Я как раз собирался вас позвать. Почему-то вдруг пошла страшная вонь; может быть, в угли попали экскременты какого-нибудь зверька?

– Зверьков тут нет. Это вы помочились.

Она смотрела на него уничтожающим взглядом, но он не отводил глаз. Женщина с вызовом уставилась сначала ему в лицо, потом – на то место, где под полотенцем находился виновник этой экологической катастрофы.

– Камни тут не для того, чтобы клиенты на них мочились.

– Вы что, выпили лишнего?

– Нет, это вы лишнего выпили. Выходите отсюда немедленно, я пришлю кого-нибудь тут убрать.

Он послушался, хотя на лице его застыло возмущение от ее резкости. Не попрощавшись, он вышел, оставив ее в этом влажном подвале, где она просидит всю жизнь, пока не состарится и не превратится в омерзительную ревматичку. Мысль о ее убогой старости несколько успокоила мужчину и позволила справиться с просыпавшимся чувством вины. Его моча не могла так пахнуть, и вообще интересно, из какого отвратительного дерева там уголь, хотя в такой дорогой гостинице все должно быть первоклассным. Он растянулся на постели и, чтобы успокоиться, включил почти без звука телевизор, бездумно глядя на экран. Снова вспомнил испанку, но теперь уже со смехом:

– Она похожа на Макартура, бомбардировавшего Северную Корею. Просто клоун.

Он несколько раз выкрикнул слово «клоун», но поскольку ему никто не отвечал, отправился принимать душ. Тщательно вытерся, после чего обрызгал все тело одеколоном, купленным в аэропорту. Надел бело-зеленые клетчатые брюки, фиолетовую футболку и кроссовки. Потом посмотрел, на месте ли пистолет, который он убрал на дно чемодана; после некоторых колебаний решил оставить пистолет на месте, но положил в карман автоматический нож. Дона Анхелито в его семьдесят с лишком лет можно не бояться – бояться следует обстоятельств, связанных с этой «пираньей Майами», как звали его в департаменте. У него оставался еще час до встречи, и он решил обойти всю гостиницу, чтобы проверить, правда ли написана в рекламном проспекте. В этом роскошном субтропическом отеле все блестело и было новым – разительный контраст той заброшенности и неряшливости, неизбежного следствия экономической отсталости, которые обычно отличают в субтропиках все. Он чувствовал гордость за Майами, за отель «Фонтенбло» и за гостиницы-небоскребы, выстроившиеся вдоль всего побережья как реклама американского образа жизни. Поднявшись на самую высокую смотровую площадку гостиницы, он постоял, глядя на пустынную океанскую гладь, где лишь изредка появлялись размытые силуэты кораблей, а потом спустился на улицу. Прошел по авеню Коллинз, сначала налево, к причалу, где швартовались самые роскошные яхты. Ему хотелось пройти вдоль канала, но пора было возвращаться, и он повернул назад. Обогнув гостиницу, мужчина оказался в квартале, где было множество небольших пансионов для вдов, которые сидели на балконах, завитые и в драгоценностях, купленных мужьями, которые и обеспечили им эту старость в достойных районах Майами. Все это походило на галерею приговоренных к смерти, притворяющихся, что им об этом неизвестно; впрочем, он мог утешиться тем, что после него не останется вдовы, средства которой позволили бы ей тихо угасать в Майами. Он вернулся в гостиницу и, когда часы пробили без четверти пять, немного поколебавшись, поднялся к себе в номер, чтобы надеть подплечную кобуру с пистолетом и клетчатый пиджак, в котором он был похож на игрока в гольф. Спустившись в лифте, он вышел на террасу бара, где уже начали подавать коктейли и играл латиноамериканский оркестр, под который танцевало несколько пар – палящее солнце было им явно нипочем. Он нашел столик в дальнем углу и сел так, чтобы за спиной у него были перила, а перед глазами – все остальные столики. Входившие люди казались ему самозванцами, которым нет места там, где должны быть только он и дон Анхелито. Ровно в четверть шестого – назначенное время – он увидел, как на лестнице появился невысокий худощавый старик в соломенной шляпе; он внимательно Разглядывал окружающих сквозь очки в золотой оправе. И как только мозг его определил направление движения, он легкой упругой походкой, словно внутри у него кто-то или что-то отдавало приказания ногам, направился к мужчине, огибая по пути столики. Когда старик узнал его, никто бы не увидел на его лице и тени сомнения в собственной памяти, хотя годы не прошли бесследно для обоих.

– Робардс! Сколько лет!

– Вольтер, вы точны, как часы.

Они обменялись рукопожатием и внимательно посмотрели друг на друга. Если кто и повернулся в их сторону, то лишь на мгновение, потому что они сели лицом к морю, забыв о присутствующих и начав разговор, который никого не мог интересовать.

– Я думал, обо мне забыли.

– Вы незабываемы, дон Анхелито.

– Зовите меня лучше Вольтером, иначе может услышать официант, а в Майами у всех по две пары ушей и две пары глаз. Достаточно того, что мы встретились на открытом воздухе: это мне кажется неосмотрительным.

– Вы не преувеличиваете?

– Вы давно не были в Майами?

– Двадцать лет.

– Этого достаточно, чтобы приехать в совершенно другой город. Я живу здесь с тех пор, когда улицы еще не были заасфальтированы, но мне с каждым днем становится все труднее следить за тем, как меняется этот город. Я думал, обо мне забыли. Пять лет назад я обращался в Контору, я просил о помощи. Тех денег, что мне присылают за информацию, которую я время от времени передаю, мне не хватает. Мне платят как вышедшему на пенсию старику, и никто не хочет признавать оказанных мною услуг. Когда я умру, когда меня не станет, я не буду значиться ни в каких списках, ни в штате какой-либо организации, и моим соседкам придется хоронить меня на средства фондов общественной благотворительности, которой в этой стране почти нет. А что станет с моими кошками? Лучше бы мне лежать мертвым и гнить дома, чтобы кошки съели мои останки: ведь что-то эти бедняги должны есть.

– Я все тщательно запишу.

– Мне достаточно, если вы просто запишете. Я не верю преувеличенным обещаниям.

– У меня тоже есть свои проблемы. Я сильно занервничал, когда мне прислали последние данные о состоянии моего счета, куда поступают средства на дом для престарелых. Я считал, что до выплаты полной суммы осталось четыре года, а, оказывается – восемь.

– Когда они обещают, так заслушаешься. А когда надо выполнять обещания, вот тут и начинаются трудности. Вы что-нибудь сделаете для меня?

– Мне кажется, вы начинаете с конца, Вольтер.

– Я прекрасно знаю, откуда надо начинать, но не волнуйтесь, в конце я вернусь к этому. А пока я весь внимание.

– Дело Рохаса.

– Снова Рохас. Покойник без погребения. Это как проклятие. Когда тело не предано земле, оно бродит повсюду и возникает, когда меньше всего этого ожидаете. В недобрый час его бросили акулам, потому что он живет в каждой акуле и неожиданно, принимая человеческий облик, покидает море, чтобы отыскать нас на земле. Иногда мне снится Рохас: он выходит из моря, весь в водорослях, с пустыми глазницами, которые обращены ко мне. То, что плохо начинается, добром кончиться не может. Если бы я тогда знал все, никогда бы не ввязался в эту историю. Я тысячу раз повторял Эспайлату, когда он приехал сюда консулом: труп должен быть найден на помойке где-нибудь в предместьях Нью-Йорка, где-нибудь на пустыре в Гарлеме. Нельзя было позволять ему раствориться в воздухе, как божеству или повелителю из легенды: однажды он вернется и выколет нам глаза. Так всегда происходит в местных легендах. Вам-то это не грозит: вы ведь не были с ним знакомы, а вот мне достанется от проклятого баска. Что вам надо от меня теперь? Разве я недостаточно сделал? Теперь, в моем возрасте, я специализируюсь только на кубинцах и гаитянцах, в первую очередь на гаитянцах, потому что кубинцы уже намертво вросли в этот город, навсегда стали его плотью и кровью. Они-то так не считают: надеются когда-нибудь вернуться в Гавану, но я знаю, что этого не будет; не будет, даже когда падет режим Кастро. С ними произойдет то же, что и со мной: они забудут о своих корнях и будут принадлежать всему миру. Иногда я спрашиваю себя: «Вольтер, куда бы ты вернулся, если бы мог?» – и, как это ни ужасно, я понимаю, что мне возвращаться некуда. В Испанию, на родину матери? На Кубу, где родился отец? «Где ты был счастлив, Вольтер?» – спрашиваю я сам себя и не знаю, что ответить. А вы знаете, где были счастливы? Я – нет. Наверное, я хотел бы снова стать военным корреспондентом и посылать хроники о той же войне, о гражданской войне в Испании, но это – просто так, искушение. Да, тогда я был молод, но счастлив, кажется, не был.

Он искоса наблюдал за тем, какое впечатление на американца производят его слова, и поняв, что мужчина уже устал от этого монолога, провел рукой по глазам, не снимая при этом очки:

– Но вы приехали не для того, чтобы выслушивать сетования старика, который боится постареть еще больше. Ну, в какой игре я должен участвовать и какова моя роль в ней?

– Дело Рохаса. Мы боялись, что его вытащат на свет, когда в Испании произошла революция. Простите, демократы пришли к власти, и наряду с другими партиями была реабилитирована и НПБ. Но никто и пальцем не пошевелил, чтобы вернуться к этой истории; они просто устроили чествование памяти Галиндеса и только совсем недавно воздвигли ему памятник в родных местах, там, где, как он считал, была его родина.

– В Амуррио.

– Что-то в этом духе. Испанские названия и имена мне не даются, а уж баскские тем более. Абракадабра какая-то.

– Насколько я знаю, Амуррио. Моя мать была родом из долины реки Бидасоа, а Амуррио – это к югу, в провинции Витория.

– Наверное, если вы так говорите. И мы считали, что дело Галиндеса закрыто окончательно и бесповоротно, когда раздался сигнал тревоги: кто-то преследовал старика Эрнста и настаивал, чтобы он рассказал о прошлом и уговорил потомков Портера сделать то же самое; кто-то копался в открытых архивах ФБР. Когда прозвучал сигнал тревоги, мы стали искать виновника. Им оказалась исследовательница из Йельского университета, научным руководителем которой был наш давний знакомый, типичный революционер в белых перчатках, который и порекомендовал своей ученице, а заодно и любовнице, заняться делом Рохаса. Это было чисто научное исследование, но у нее стали возникать вопросы и подозрения. Вам известно, сколько участников или соучастников заключительной фазы этой истории еще живы сегодня? Человек десять; да, десять, несмотря на то, что Трухильо методично старался их всех уничтожить – всех до единого. Если это дело выплывет из небытия, политическая стабильность в Доминиканской Республике окажется под угрозой, а у нее бод боком – Гаити, где ситуация и без того неопределенная, не говоря уже о том, и в самих Соединенных Штатах найдутся люди, которые поднимут шумиху вокруг этой истории, как в 56-м. Когда в 1961-м умер Трухильо, мы боялись, что об этой истории вспомнят, но тогда еще в Доминиканской Республике у власти были люди, причастные к этой истории: еще были живы Эспайлат и Балагер, на котором лежала вся ответственность за доминиканское правосудие в тот момент, когда исчез Рохас. Именно он должен был стать политическим преемником Трухильо. Но теперь ситуация совершенно изменилась: не осталось уже и тени былого страха перед диктатором, а исследовательница собирается в Доминиканскую Республику. Многие захотят рассказать то, что им известно, воскресить мертвого. И даже не из политических соображений, а просто так, ради того, чтобы поиграть в воскрешение мертвых. Косвенные результаты этого могут иметь катастрофические последствия.

– Кто будет помогать этой женщине в Доминиканской Республике?

– Хосе Исраэль Коэльо, в прошлом писатель-коммунист, а теперь владелец издательства.

– Сын Антонио Коэльо, видного профессора.

– Наверное.

– Женщина уже в Санто-Доминго?

– Нет. Она пока в Испании, но собирается в Санто-Доминго. Там за ней будет вестись неусыпная слежка, и тем не менее мы не можем позволить ей делать все, что вздумается: надо отвлечь ее, выиграть время. Надо увести ее из Санто-Доминго, но не сразу, иначе она насторожится. Сделать это надо, когда она, находясь в Санто-Доминго, найдет что-то или кого-то. И этот кто-то или что-то привезет ее к вам сюда, в Майами.

– Снова старому Вольтеру придется прятать тело Рохаса, которое выкинули на берег воды Атлантики. Как грустно… Я еще тепло вспоминаю и его, и нашу дружбу. Мы познакомились во время войны в Испании, и его забавляло мое происхождение – наполовину баск, наполовину кубинец. Что я должен сделать в этот раз?

– Вы должны появиться на сцене в качестве ближайшего друга Галиндеса, его доверенного лица и его главного связного с американскими спецслужбами. Поэтому вы сможете рассказать ей о совершенно неизвестных деталях жизни Галиндеса, о его деятельности как контрреволюционного агента. Вы должны поставить перед ней моральную проблему: если она будет продолжать свое исследование, Рохас окажется весь в дерьме перед лицом Истории.

– А ей-то что? Она ведь просто исследовательница и за результат не отвечает.

– Она немного больше, чем просто исследовательница. Она готова вознести этот труп над головами всех, чтобы человечество восхищалось им. И вам предстоит сыграть на этой слабой струне. Вы должны показать ей Рохаса в самом непривлекательном виде.

– Противоречивом.

– Непривлекательном.

– Она мне не поверит.

– Мы верим в ваши способности.

Старик молча смотрел на океанский простор, уже различая там, вдали, абрис своих будущих разглагольствований, – даже губы его слегка шевелились, словно он мысленно уже разговаривал с этой женщиной.

– Как ее зовут?

– Мюриэл, Мюриэл Колберт. Ей тридцать пять лет, ей не очень повезло с университетской карьерой, и она из мормонов. Родные ее до сих пор живут в Солт-Лейк-Сити и составляют самое ядро секты. Она вышла из нее и настроена довольно радикально. Если я вам рассказал о мормонах, то лишь потому, что среди них много довольно странных типов, склонных к неожиданным поступкам, как, впрочем, у любых агрессивных меньшинств.

– Привлекательна?

– Возможно, не мой тип. Высокая, худощавая, рыжеволосая, веснушчатая; на фотографиях кажется молодой фермершей, неизвестно как оказавшейся в городе.

– Мюриэл – красивое имя, хотя мне напоминает название порта Мариэль, в котором Кастро посадил на баркасы своих вшивых оппонентов, этих преступников, подложив нам хорошую свинью. Особенно старожилам Майами, которые приехали в город, когда улицы еще не были заасфальтированы. Я окончательно обосновался в Майами, после того как вернулся из Европы, и с тех пор жил то в Майами, то в Санто-Доминго, выполняя секретные задания, которые получал от Дрисколла и Батлера. Дрисколл поддерживал отношения главным образом с Рохасом, а Батлер со мной. Батлер был морским советником в американском посольстве в Санто-Доминго, и именно он в начале сороковых сообщал все сведения местному начальству. Он умер в конце войны в Тихом океане. Преследовал красных, обосновавшихся в Санто-Доминго, и японские фашисты убили его. В те годы я много общался с Рохасом, пользуясь тем, что мы познакомились и подружились во время гражданской войны в Испании. Потом я уехал в Европу посмотреть, как будут освобождать Испанию, а когда вернулся, окончательно обосновался в Майами, и мне поручили убедить Рохаса отказаться от публикации его книги о Трухильо, мне и Пепе Альмоина; я помог группе побывать в квартире Рохаса в его отсутствие. А потом я попросил, вас попросил, когда вам было поручено осуществить секретную часть операции, чтобы меня от этого освободили.

– Но потом, всякий раз, когда это дело всплывало, мы снова пользовались вашими услугами.

– Да, но не сейчас: я устал, и мне надоело дело Рохаса.

– Но только что вы выглядели вполне заинтересованным, по-моему, у вас даже появились какие-то идеи.

– Вы ошиблись. К тому же я недоволен. Контора плохо отнеслась ко мне: мне негде преклонить голову.

– Я сделаю все, что в моих силах, Вольтер.

– Жить в Майами совсем непросто. Вы образованный человек: вы знаете, что в Майами жили Сэндберг и Капоте, но если вы упоминаете эти имена в разговоре с обычными людьми, они думают, что речь идет о ком-то из никарагуанского Сопротивления или об Аль Капоне. Люди здесь счастливы, потому что в Миннесоте двадцать градусов ниже нуля, а в Майами – двадцать девять выше нуля. Этим они в основном и гордятся. У них климатическая гордость. Они живут словно внутри цветной открытки-сувенира, и кругом только красивые отдыхающие, такие бывают только в Майами. А тот, у кого есть хоть немного культуры, скрывает это. Я зарабатываю себе на жизнь общеобразовательными передачами на одной из антикастровских радиостанций, но ко мне относятся как к тронутому; ну и кроме того, моя передача позволяет им утверждать, что они занимаются не только политикой. Иногда я захожу в прекрасный книжный магазин на Корал-Гейблс, он называется «Книги и книги», и там разглядываю новинки, поглаживаю их обложки. Я ничего не покупаю там: во-первых, у меня нет на это денег, а во-вторых, я больше доверяю энциклопедиям, чем книжным новинкам. Но я знаю, что такое культура, а это значит, что я тут марсианин. Со стороны я, возможно, кажусь императором, императором Восьмой улицы, но внутри у меня глубокая глухая тоска, потому что я живу в неподобающих условиях.

– К чему вы клоните, Вольтер?

– А вы подумайте, вам же это по силам, в отличие от ваших тупоголовых подчиненных. От меня хотят, чтобы я выполнил работу, требующую высочайшей квалификации. Речь ведь не идет о том, чтобы выследить кого-то или написать отчет. Я должен сыграть роль, и не просто сыграть, а сначала сам написать эту пьесу.

– Пьеса написана больше тридцати лет назад.

– Нет, этот акт не написан. И чтобы эта пьеса могла быть сыграна, я должен использовать все, что мне известно об этом деле и обо всех других делах, потому что разговаривать с этой сеньоритой – совсем не то, что разговаривать с гаитянской прачкой или кубинцем-ветеринаром, который пользует моих кошек. Это должен быть тщательно продуманный диалог: я должен переубедить и отговорить. С такой работой далеко не всякий справится.

– Именно поэтому мы и обращаемся к вашей помощи, дон Вольтер. Мне тоже приходится все время держать себя в форме: следить за собой, чтобы не отставать от времени, запоминать все больше информации. И не думайте, что нам много платят. Эта гостиница – исключительный случай, а обычно нам приходится представлять документы относительно всех наших трат, самых ничтожных.

– Государство – плохой хозяин. Хуже государства только отец родной.

Робардс кивнул:

– Меня вы можете не убеждать: я стал заниматься этим из любви к приключениям. Если выбирать – преподавать литературу или делать историю, – лучше уж делать историю. А если выбирать – писать поэзию или жить ею, – лучше жить ею.

– Прекрасный образ, Робардс, просто прекрасный.

– И разве в нашей жизни мало поэзии? В вашей и в моей?

– Это как посмотреть.

– Разве мы не начинаем каждый день с чистого листа, имея в своем распоряжении только двадцать четыре часа, чтобы заполнить эту страницу?

– Я забыл, что вы в душе поэт, Робардс. Теперь я припоминаю, как приятно было всегда разговаривать с вами, как странно было слышать от вас стихи в те годы, когда этим делом занимались в основном очень жесткие люди, вроде Геринга: услышав слово «культура», они хватались за пистолет. Вы сделаете для меня, что сможете?

– Чего вы хотите?

Прищурившись, старик внимательно изучал лицо Робардса, словно не мог больше лгать или не был уверен, что его лжи поверят.

– Я хочу твердый оклад в размере двух с половиной тысяч долларов в месяц, гарантированное место в приюте для престарелых «Хартли», когда я не смогу жить один. С правом взять с собой моих кошек. В случае, если они меня переживут, я хочу, чтобы их поместили в «Парке дель Буэн Амиго», образцовом приюте для животных. И чтобы мне были даны письменные гарантии относительно всего этого.

– Гарантии относительно чего?

– Относительно всего.

– И насчет кошек – в письменной форме?

– Особенно насчет кошек. Это для меня важнее всего прочего.

Мужчина откинулся на спинку кресла и ледяным взглядом посмотрел на старика, но тот по-прежнему пристально разглядывал его лицо, словно ощупывая глазами, чтобы от маски не осталось и следа.

– Как вы себе это представляете – пенсия для кошек? Вы представляете, себе как будет выглядеть такая докладная?

– Моя проблема – уговорить сеньориту, ваша – выполнить мои требования.

– Их можно будет рассмотреть.

– Рассматривайте что хотите, но только до того момента, когда я должен буду вступить в игру.

Он резко поднялся и наклонил голову, прощаясь; когда старик уже повернулся к выходу, за спиной у него раздался голос Робардса:

– Вы знаете, что мы можем вас заставить.

Голова старика слегка дернулась, но он не обернулся, хоть и остановился, ожидая, что последует дальше.

– Контора беспощадна, когда ей есть что помнить; она умеет пользоваться тем, что хранится в ее архивах.

Старик резко повернулся; подбородок его слегка дрожал, и свои слова он словно выплюнул в лицо Робардсу:

– Я боюсь только собственной памяти, поэтому вашей можете подтереться. Еще десять-пятнадцать лет назад я бы испугался огласки некоторых сторон моей жизни. Но сейчас все, кому была интересна моя жизнь, умерли. И теперь никому, кроме меня, неинтересно, как я выгляжу, – я один отвечаю и за мое лицо, и за мою задницу. Мое почтение, сеньор.

Последним плевком было именно это обращение – сеньор. Мужчина взглядом проводил старика, подавив в себе желание догнать его и припугнуть как следует. Он не стал этого делать, чтобы не показывать своей слабости, а не из желания продемонстрировать свою твердость. Старый педик ушел, а он так и не двинул ему как следует по причинному месту. Мужчина что-то записал на салфетке, после чего положил ее в верхний карман пиджака, как платочек, символ элегантности. Стул, на котором сидел старик, пустовал недолго. Человек сел, не соблюдя внешних правил приличия, и мужчину повело от раздражения.

– Бриджес, ты очень худой, но отнюдь не невидимка.

– А почему я должен быть невидимкой?

– До этого нас никто не видел вместе, поэтому ты не должен подсаживаться ко мне с такой фамильярностью.

– Я сел с естественностью, это совсем другое дело. Слушай, приятель, ну и местечко тебе подобрали. Я в такой гостинице никогда не жил. Я тут бываю не меньше трех раз в месяц, но мне вечно бронируют трехзвездочные отели в «Маленькой Гаване». Да, так можно работать. Ну, что тебе сказал старик?

– Ставит условия. Хочет фиксированный оклад, пансион для себя и своих кошек.

– Пансион для его развратников нам бы обошелся дешевле. Он ведь уже совсем развалина, ни на что больше не годен.

– Я предупредил его, напомнил о материалах, хранящихся в его личном деле, но, по-моему, ему на это наплевать. Он слишком стар, чтобы беречь свою репутацию.

– Изложи его требования в письменной форме, и пусть он вступает в игру, а там посмотрим.

– Он требует письменных гарантий до того, как вступит в игру.

– Я его в порошок сотру. Я чуть было этого не сделал, когда мы встречались с ним в «Морском волке». Этот говнюк строит из себя всезнайку и смотрит на остальных свысока. Я перевешаю всех его кошек, чтобы ему не о ком было больше волноваться. Нет, лучше сначала одну, как предостережение, а если он будет и дальше упираться, то перевешаю всех, одну за другой.

– Оставь ты кошек в покое. Я скажу вам, какие бумаги требуются, пусть их подпишут у нас, потом подпишет он, и дело с концом. Эта история не будет длиться вечно. Хотя пока конца ей не видно.

– Я не знаю, что это за история, да меня это и не интересует. Мне известно только, что это называется «Дело Рохаса, НЙ, 5075», а больше мне и знать не нужно. Я целыми днями торчу перед компьютером, перепечатывая сообщения, и у меня задница стала такой же формы, как мой вращающийся стул. Мне непонятно только, как можно доверять этой мумии.

– Он актер.

– Просто педик с перьями, как в мюзик-холле. Ты видел, какая у него походочка? Похож на Фреда Астера, который заработал артрит. Ты меня не угостишь рюмочкой?

– О чем разговор.

Ему хотелось, чтобы этот человек побыстрее выпил свою рюмку и ушел, избавив его от необходимости разговаривать. Однако тот был настроен иначе, и вид безбрежной морской глади напомнил ему об утонувших несколько дней назад женщинах с Мартиники, которых негр-капитан, занимавшийся перевозкой нелегалов-эмигрантов, распорядился спустить на воду в ящиках, тут же пошедших ко дну; о чем он тут же поведал Робардсу.

– В Кроуме собирают всех задержанных нелегальных эмигрантов. Из тридцати пяти стран. Подумай только, из тридцати пяти латиноамериканских стран люди рвутся на наше побережье! А больше всего – из карибских и из Центральной Америки, но хватает и колумбийцев, перуанцев, боливийцев. К югу от Рио-Гранде живут те, кто умирает с голоду, и все они хотят сюда, к нам; и если им это удастся, то умирать с голоду будем мы. Сюда попадает народ даже из стран Юго-Восточной Азии – и всегда через Багамские острова, у них там что-то вроде перевалочного пункта. На этом целый бизнес построен: есть специальные корабли, которые только этим и занимаются, они никогда не доходят до берега, а трупы выбрасывает море. Много места эти трупы не занимают, но приходится заводить дела. Горы бумаг! Лучшие капитаны – на суднах «Большой Кайман» и «Нассау», настоящие мастера своего дела. Если все идет хорошо, они доставляют их почти до берега; если плохо – добирайтесь сами, вплавь, а почти никто из этих бедняг не умеет плавать. Если они у себя на родине прокормиться не могут, откуда бы им уметь плавать?

Он уже все допил, а повторить ему никто не предлагал, хотя он бы не возражал; Робардс молчал, не желая поддерживать разговор, а солнце уже почти опустилось за горизонт, оставив только ярко-оранжевый отсвет на небе. Он поднялся и пожал собеседнику руку.

– Прощайте, мистер Робардс, мы будем ждать ваших указаний. Наше нью-йоркское отделение сразу же приступит к их выполнению.

– Надеюсь. Возможно, я их пришлю уже завтра.

– Как там Сиэтл?

– Холодно, очень холодно.

– Майами – совсем другое дело. Когда вы там в Сиэтле ходите в пальто и теплых башмаках, мы тут купаемся и загораем.

– Вы просто сами не понимаете, как вам повезло.

Наконец он один. Как же он проголодался! Мужчина отправляется в ресторан, где каждая пара сидит за отдельным столиком, словно на уединенном острове, а на столике – свеча. Все загорели, разговаривают спокойно, хорошо осознавая, что находятся в раю. В меню, которое ему приносят, только незнакомые иностранные блюда, поэтому он просит бифштекс по нью-йоркски с большим гарниром.

– Что вы предпочитаете на гарнир?

– Все.

Он думает, что аппетит у него разыгрался от близости моря, но тут же напоминает сам себе, что никогда не страдал плохим аппетитом. Выступление Дебби назначено на половину одиннадцатого; у него еще остается время спуститься к пляжу и пройтись по дощатому настилу, который теряется где-то в дали Майами-Бич. По дороге ему попадаются обнявшиеся парочки, молодые люди, которые вышагивают с таким видом, словно тренируются к решающим атлетическим состязаниям, и вдовы, вдовы, седовласые вдовы с перманентом, которые тоже прогуливаются по двое; только они и любуются лунной дорожкой на морской глади. «Похоже на след от кометы, – говорят они, – совсем как след от кометы». Луна то и дело скрывается за набегающими облачками, отчего напоминает загадочную маску. Что скрывает эта маска? Другую сторону. До начала представления еще целых полтора часа, которые он проводит, растянувшись на кровати в своем номере, бессмысленно глядя в телевизор, до которого ему, по существу, нет никакого дела, – так разглядывают золотых рыбок в аквариуме с подсветкой. Воображение его разыгрывается: он представляет себе веревку, которая тянется от ванной к изголовью его кровати, а на ней висят все кошки дона Анхелито, дохлые, высохшие после смерти, – только кошки и кролики усыхают после смерти, словно при жизни были надутыми шариками, из которых теперь вышел весь воздух и они сморщились. Он оглядывает себя в зеркало и остается доволен: «Прекрасно, Альфред или Эдвард, жизнь принадлежит тебе». Или тебя зовут Роберт? Конечно, Роберт, ты ведь Роберт Робардс, бизнесмен из Сиэтла, и должен вести себя вечером так, как положено Роберту Робардсу, бизнесмену из Сиэтла. Завтра он встанет пораньше и напишет первый отчет о своей встрече с доном Анхелито, но сейчас его ждет Дебби Рейнолдс, и он надеется, что ему достанется хороший столик: портье обычно хорошо реагируют на чаевые в пятьдесят долларов. Ему оставлен столик в четвертом углу, далековато, но видно оттуда неплохо.

– Принесите бутылку бургундского, побольше льда и стакан.

– Розового?

– Любого.

При таком освещении морщин на лице Дебби почти не видно, и возраст ее выдает только немного свисающие под мышками складки кожи. Но движения ее по-прежнему проворны, она двигается быстро, умудряясь постреливать глазами сразу в нескольких направлениях. Она играет ту же роль: бойкая девочка, слегка постаревшая, танцует как заправский профессионал, и только в голосе звучат приглушенные тона – это уже не тот голос, что пел когда-то «Тэмми». Но она исполняет эту песню; исполняет, потому что он просит ее об этом в записке, которую Дебби передает официант. Еще несколько человек, кроме него, попросили о том же – люди его поколения, которых немало за столиками. Впрочем, молодежи тут почти нет. А несколько молодых пар улыбаются с таким видом, словно они оказались в музее чужих воспоминаний. Ее два раза вызывают на «бис». Она быстро пробегает между столиками, кому-то подмигивая, кому-то посылая воздушные поцелуи, кого-то целуя, едва касаясь губами, а потом ускользает за занавес, на прощание повернув к собравшимся радостное лицо. Он сидит рядом с занавесом, и когда Дебби выходит раскланяться еще раз, она оказывается в полуметре от мужчины, голова которого уже затуманена бургундским. Ее изогнувшееся в поклоне тело и его лицо оказываются совсем рядом, и мужчина видит толстый слой грима, скрывающий все морщины, из-за которого ее улыбка вблизи похожа скорее на болезненную гримасу.

* * *

– Пожалуйста, ваше превосходительство. Речь идет о том, чтобы собрать информацию и вынести приговор в соответствии с доказанными фактами, которые неопровержимо свидетельствуют о коварстве и преднамеренности, с которыми обвиняемый, Хесус Галиндес Суарес, испанец, ставший политическим эмигрантом после победы, одержанной генералиссимусом Франко в борьбе с атеизмом и коммунизмом, и принятый в нашей стране благодаря великодушию доминиканцев, и в первую очередь великодушию первого среди доминиканцев, Главнокомандующего армией и флотом, Почетного сына Республики, Благодетеля Родины и Отца Новой Родины, первого доминиканца среди всех первых доминиканцев, главного освободителя Америки после Боливара, его преосвященства Рафаэля Леонидаса Трухильо. Великодушное сердце нашего каудильо распахнулось навстречу горю и бедам воюющей Испании, и он позволил въехать в Доминиканскую Республику сотням беженцев. Некоторые внесли свой вклад в дело процветания нашей родины, другие уснули здесь вечным сном и покоятся в нашей земле, но нашлись и такие – ничтожное меньшинство, – кто начал сеять змеиное семя, семя коррупции и заговоров, семя коммунизма и предательства нашей доминиканской родины. Сердце нашего генералиссимуса было открыто для всех, и никого он не спрашивал, что и о чем тот говорит; особенно когда дело касалось таких людей, как Хесус Галиндес Суарес, от природы наделенных умом, который могли бы они направить на добро, милосердие и красоту. Однако обвиняемый пошел по другому пути. Он превратился в гадюку, откладывающую свои яйца, и насмеялся над доверием доминиканцев; он плел сети заговоров, нарушавших покой нашего народа, стал одним из зачинателей всех трудовых конфликтов, всех заговоров, разделивших доминиканцев в сороковые годы на два лагеря. Это повлекло за собой единственно разумные меры: преследование и высылку, ибо превыше всего, превыше великодушно дарованного права на убежище, стоит забота о благополучии нашей родины, благоденствие доминиканцев. Не удовлетворившись тем, что он посеял семена раздора между нами, Галиндес стал заниматься тем же в других странах и, зная прекрасно, что Соединенные Штаты Америки, страна-гарант свободы во всем мире, являются главным оплотом нашей политики, начал пытаться подорвать доверие, которые американские организации испытывают по отношению к нашему Благодетелю Родины, к главному делу его жизни: борьбе за процветающую Доминиканскую Республику, ее мир и спокойствие. Обвиняемый неоднократно подвергал критике – устно и письменно – дружественные отношения Соединенных Штатов с другими государствами нашего континента, в том числе и с нашим, являющимся надежным бастионом против коммунизма. Он поддерживал все шаги, направленные против нашей страны, как за ее пределами, так и на нашей территории, – действия незначительного меньшинства, которое бездумно идет на поводу у пропагандистов вроде Галиндеса Суареса, убивающих их словами, завлекающих их в бездну. Но вам, ваше превосходительство, лучше других известно, сколько терпения проявили вы перед лицом такой враждебности, как незначительны для нашего всеобщего счастья и благополучия были эти комариные укусы. Однако, не довольствуясь откровенной ненавистью к тому, кто дал ему свою любовь, Хесус Галиндес решил подорвать дело вашей жизни и написал эту гнусность, этот низкий, бесчестный, подлый, проституированный, презренный, отвратительный пасквиль. Одно прикосновение к нему, хотя я делаю это по долгу службы, вызывает у меня тошноту; и только дисциплина, заставляющая меня беспрекословно повиноваться всем распоряжениям вашего превосходительства, вынуждает меня брать эту книжонку в руки, листать ее, читать те страницы, которые ярче всего свидетельствуют о неблагодарности и непорядочности автора. Однако выбрать эти страницы нелегко, ваше превосходительство, потому что вся книга – талантливая, следует признать, а потому еще более ужасная ложь и клевета на Благодетеля Родины, его дело и его семью. За примерами далеко ходить не надо. Уже на первых страницах книги сообщается, что ваше превосходительство начал свой путь наверх с предательства генерала Орасио Васкеса и вступив в сговор с мятежниками, которыми командовал Эстрелья Уренья, которые восстали 23 февраля 1930 года. И тут же, буквально тут же, начинает обвиняемый плести сеть лжи относительно нашего Благодетеля, настаивая при этом, что он основывается на достоверных источниках, – он называет их «источниками», эти рассадники ненависти против Трухильо. Так, он пишет: «Разница скоро становится очевидной, а методы предвыборной борьбы совершенно иными. В любой из книг, где обличается Трухильо, можно прочитать о нападениях и убийствах, которые, начиная с этого момента, практикуют приспешники Трухильо, а также о печально известной «сорок второй», – бригаде, в которую, по всей видимости, входили военные и которой командовал офицер по имени Мигель Анхель Паулино». И после этого ужасного искажения фактов, которые якобы подтверждаются противниками Трухильо, перечисляются убийства, в которых обвиняется Благодетель Родины; обвинения эти швыряются ему в лицо, как отбросы. Так, чуть ниже говорится о систематическом уничтожении всех политических противников. Не могу удержаться, чтобы не зачитать следующий отрывок: «Спасшиеся от политического террора если и возвращались, то в гробах, и тогда Трухильо оказывал им посмертные почести». У меня нет слов, генералиссимус, чтобы выразить мое возмущение этой фразой, которая обвиняет вас дважды – в совершении убийств и в бездушном цинизме. Обвиняемый пытается замарать грязью не только нашего Благодетеля, но и ни в чем не виновных членов его дружной семьи; он, не колеблясь, готов бросить тень даже на ребенка, на Рафаэля Леонидаса Трухильо Мартинеса, нашего Рамфиса, гордость доминиканской молодежи.

– Оставьте пока мою семью, капитан. Приберегите это на конец, тогда я сам займусь этим типом. То, что касается семьи, это мое дело; то, что касается Родины, – касается всех.

Он оставляет это на конец, и пока этот самозваный обвинитель, тщательно вымывший руки после того, как он пытал тебя, разглагольствует, ты присутствуешь при этом фарсе как его часть и как зритель, у которого есть свое мнение относительно удачных и неудачных мест в его монологе и того, как он их произносит, как зачитывает написанное тобой.

– Ваше превосходительство позволит мне зачитать то, что касается Лины Ловатон?

– Сеньорита Ловатон никогда не была членом моей семьи, поэтому вы, капитан, можете коснуться этой темы. Мне нечего скрывать.

– Итак, обвиняемый откровенно намекает, что у вашего, превосходительства были определенные отношения с Линой Ловатон, королевой карнавала в 1937 году. К тому же Галиндес отмечает, что одновременно с провозглашением сеньориты Ловатон королевой карнавала его превосходительству вручили ключи от города, а его почтенная супруга и досточтимая матушка – звания «Великих и единственных покровительниц города», тогда как Рамфис Трухильо…

– Капитан, какого черта! Я же сказал – семью оставить в покое!

– Я не мог не коснуться этого, иначе будет непонятно то, что написано после.

– Хорошо, продолжайте.

– Итак, обвиняемый отмечает, что Рамфис, сын его превосходительства, получил титул принца-фаворита, а на берегу моря был воздвигнут обелиск в честь первой годовщины переименования Санто-Доминго в Сьюдад-Трухильо в ознаменование достоинств его превосходительства. И со всей злобной иронией, на которую он способен, обвиняемый пишет в заключение: «В той же газете от 8 февраля, на первой странице которой перечислены все эти звания, сообщается о празднествах по случаю коронования Лины Ловатон и официальном бале во дворце. Лина и по сей день распоряжается имением в Майами». Но и этого ему мало: на сноске внизу страницы он указывает, что наша пресса по-прежнему восхваляет женщину, которая была нашей королевой красоты, причем делает это в самых поэтичных выражениях: «Во взгляде ее оживают соблазнительность Анакаоны и поэтичность Харагуа, сообщая ему колдовскую прелесть, очарование вечной красоты…»

– Этому типу, наверное, женщины не по вкусу. Педик, что ли? Яйца-то у него на месте?

– На месте, ваше превосходительство. Маленькие, как у тигров, но на месте.

Они ждут, пока засмеется Трухильо, чтобы расхохотаться самим; они смеются до упаду, а когда кто-то стихает, другие хохочут еще громче, потому что-то диктатор еще делает вид, что еле сдерживается от смеха. Трухильо решает, что довольно фривольности, и достаточно одного его взгляда, чтобы в комнате воцарилась торжественная тишина, как в зале судебных заседаний.

– Он все подвергает критике, ваше превосходительство. Начиная с девиза, который выражает саму христианскую суть вашего правления – «Бог и Трухильо», до способа защищать демократию – давления, которое вы, по утверждению обвиняемого, оказали на Периклито Франко, угрожая его отцу, дону Периклу, который оказался здесь в заложниках, когда его сын-коммунист отправился в эмиграцию. Он критикует то, что доминиканцы устраивают демонстрации в честь вашего превосходительства и что в толпе радостно приветствующего вас народа идут евреи и испанские эмигранты, выражая таким образом вашему превосходительству свою благодарность за великодушие, благодаря которому они получили убежище в нашей стране. Более того, он, ваше превосходительство, похваляется тем, что на первую демонстрацию не пошел: «От необходимости идти на первую демонстрацию я был избавлен, потому что приехал только через две недели, но в последующие годы мне приходилось не раз принимать в них участие. Мои товарищи рассказывали мне, какое абсурдное…», – я хочу подчеркнуть, ваше превосходительство, это определение: «абсурдное» – «…впечатление на них произвела эта демонстрация; и это было их первое впечатление от режима Трухильо».

– А ведь это все было так прекрасно, так искренне – спонтанное проявление народных чувств.

– Это было самое прекрасное уличное шествие за все время существования Республики. И особенно первая демонстрация, спонтанная.

Это осмелился открыть рот толстый младший офицер, за что Эспайлат награждает его ледяным взглядом, а Трухильо тут же поворачивается к нему:

– Вы хотите сказать, полковник, что другие демонстрации не были спонтанными? Разве я когда-нибудь просил, чтобы в мою честь устраивали демонстрации? Сколько раз я сам запрещал всякие чествования, потому что государственный деятель обязан уметь отличать, когда ему лижут задницу, а когда дают пинка в зад.

– Ваше превосходительство, я совершенно не это имел в виду. Я имел в виду энтузиазм, энтузиазм народа.

За эти десять секунд он словно похудел и из смуглого метиса превратился в белого, – такими огромными стали белки его глаз, вытеснив все другие черты лица.

– Продолжайте, капитан, а то мои люди тоже любят поболтать.

И он продолжает перечислять, один за другим, все, в чем ты провинился перед диктатурой, перед всем доминиканским народом.

– Этот сукин сын, пока жил здесь, все записывал и при этом ел наш хлеб и пил наше вино, уже тогда готовясь нанести удар исподтишка.

– Это единственно возможное объяснение, ваше превосходительство, потому что наиболее подробные данные в книге относятся именно к тому периоду, когда он жил в Доминиканской Республике.

– Если бы эта ненависть родилась в нем потом… А ведь он копил ее, пока мы одевали и кормили все это эмигрантское отродье, ограничивая себя в еде и одежде.

– Именно так, ваше превосходительство.

– И у меня есть доказательства, которые я покажу всем, что этот сукин сын за несколько месяцев до отъезда из Доминиканской Республики обращался к Тронкосо и просил у него пятнадцать тысяч песо, чтобы написать работу о трудовом законодательстве нашей страны. Вот, прочтите это письмо, прочтите вслух, столько раз, сколько потребуется. Посмотрите, кто его подписал.

– Хесус Галиндес Суарес.

– Повторите.

– Хесус Галиндес Суарес.

– Читайте вот отсюда, капитан.

– «…Стремясь ответить благодарностью за прием, который я встретил со стороны доминиканского правительства и народа, и внести мой скромный вклад в подъем, который я наблюдаю в этой стране, где культура и прогресс достигли высокого уровня благодаря заботам и трудам просвещенного президента, генералиссимуса доктора Рафаэля Леонидаса Трухильо Молина, которым я восхищаюсь и которого уважаю за верность идеалам демократии и необычайные способности государственного деятеля, а также за великодушие, с которым он отнесся к испанским эмигрантам, и зная, что, ввиду желания генералиссимуса постоянно улучшать условия жизни трудящихся, существует значительное количество трудовых законодательных актов, которые могли бы быть собраны в единое целое, я обращаюсь к вам, чтобы предложить Государственному департаменту свои услуги для осуществления этой задачи…» Я не могу продолжать, ваше превосходительство, от такого цинизма у меня горло перехватывает.

– В качестве аванса он получил десять тысяч песо и сбежал с ними в Соединенные Штаты, откуда и стал поливать нас грязью.

О каком письме они говорят? Когда ты его написал? Но Трухильо не дает тебе возразить: он выхватывает это письмо из рук офицера, жестом приказывая тому продолжить чтение твоего труда. Клевета за клеветой: убийства, исчезновения людей, коррупция. Ты закрываешь глаза: у тебя такое чувство, как будто при каждой новой цитате ты сам вгоняешь гвоздь в свое измученное тело, и гвоздь этот засел у тебя в мозгу, как в книге Аларкона. Ты хотел бы вытащить его, сказать им, что они преувеличивают отрицательные моменты, что в книге есть и положительные оценки, но наталкиваешься на воздвигнутую перед тобой невидимую стену: действие разворачивается по другую ее сторону, а ты всего лишь зритель, присутствующий на обвинительном процессе против тебя. Прежде чем офицер начнет читать дальше, ты вспоминаешь собственный текст, и губы твои готовы произнести все, что сейчас произнесут толстые губы капитана, над которыми ощетинилась тоненькая полоска усов. Диктатор начинает ерзать на стуле, когда речь заходит о накопленных им богатствах, но на губах его появляется улыбка, когда ты, Хесус Галиндес, пишешь о его мании величия.

– Карликам все кажутся гигантами. Вернитесь к главе о казнокрадстве, капитан. Там этот сраный баск особенно постарался.

И капитан зачитывает длинный перечень всего, что присвоил себе диктатор, что он монополизировал: например, соль через Компанию по добыче соли, которой – для отвода глаз – управлял американец. Он монополизировал систему страхования через Компанию по социальному страхованию «Сан-Рафаэль», которой управлял его собственный дядя, досточтимый и уважаемый Теодуло Пина Шевалье. Монополизировал молоко…

– Как, капитан, и молоко?

– Да, молоко тоже. Он пишет, что центром монопольного производства стало имение «Фундасьон» в Сан-Кристобале.

– Надо бы угостить этого проклятого баска стаканчиком молока оттуда.

– Он наелся до отвала, генералиссимус.

– Так пусть ему дадут еще молока, оно очень питательно. Как можно больше молока.

– Он также уверяет, что через компанию «Табакалера» вы монополизировали табачное производство, избавившись от его прежних производителей. А кроме того, проведение лотерей и производство растительного масла, пива, обуви, выращивание риса, сахара, деревообрабатывающую промышленность, судостроительную, авиационную, а также банки.

– Капитан, прочтите мне что-нибудь интересненькое, чтобы я посмеялся.

– Что вы распределяете лотерейные выигрыши и они достаются только вашим жополизам.

– Так и написано, «жополизам»?

– Почти, ваше превосходительство. Не совсем так, но почти. И всю эту клевету он вытащил на свет божий из бесстыдной книжонки «Карибский сатрап», написанной этой свиньей по имени Альмоина, который спрятался под псевдонимом Грегорио Р. Бустаманте.

– Неблагодарный! Я еще доберусь до этого галисийца.

– После глав, где речь идет о кумовстве и где содержатся сплошные оскорбления в адрес семьи вашего превосходительства, он утверждает, что вы написали законы под себя и что вы поощряете лесть и угодничество.

– Я уже разошелся, капитан, хватит. А теперь я разойдусь еще больше, поскольку пришло время и мне вмешаться. «Лесть и угодничество». Давайте разберемся. Возможно, эти обвинения и имеют под собой некоторую почву, но моя ли в том вина? Разве все доминиканцы не получили работу благодаря тому, что работаю я, что я создал компании, ставшие основой национальной экономики? Что раньше было с этими отраслями? Они находились в руках иностранцев, а теперь они в руках доминиканцев, в моих руках. Разве я один съедаю все, что производят мои компании? Я один? Ответьте мне честно на этот вопрос, забыв о том, кто я. Более того, я на время складываю с себя все полномочия. Эспайлат, засвидетельствуйте мою отставку.

– Хорошо, ваше превосходительство.

– Я отрекаюсь от всего – я больше не возглавляю ни армию, ни Республику. Я просто Рафаэль Леонидас Трухильо, вот он я, как есть. Простой гражданин. И вы можете говорить мне все, что хотите. Ну, начнем с вас. Я что, съедаю один все, что производят мои компании?

Толстый офицер закрыл наконец рот, приоткрывшийся от изумления, пока Трухильо говорил, и, подтянувшись, сделал шаг вперед; кажется, еще чуть-чуть и он преклонит колено.

– Я умоляю ваше превосходительство не уходить в отставку.

– Этого мы не обсуждаем. Я ухожу в отставку, и мы продолжаем.

– Если бы не вы, мы бы умерли с голоду.

– Вот, пожалуйста! Это голос народа, голос простого человека, а не этих яйцеголовых, у которых дерьмо вместо мозгов. Я произвожу, я – двигатель доминиканской экономики, ее основа, она держится на мне. Так, а теперь, что там этот умник пишет об угодничестве.

– Что вы пользуетесь методами Гитлера и Сталина, дуря доминиканцам головы. И что поэтому они устраивают на улицах демонстрации, выкрикивая ваше имя. И что даже на дверях сумасшедшего дома в Нигуа написано: «Мы всем обязаны Трухильо», как будто своим безумием они тоже обязаны вам, ваше превосходительство.

– Этот сукин сын оплевал даже мое сострадание к сумасшедшим и увечным.

Он умолкает, а в комнате повисает почтительное молчание: никто из присутствующих не смеет проронить ни слова, и ты впервые видишь, как в его взгляде отражается уверенность в собственной правоте, в том числе и уверенность в справедливости самой угоднической фразы, которую ты приводишь в своей книге и о которой капитан не сказал: «Благодетель Родины прав даже тогда, когда он карает». Трухильо смотрит на тебя и молчит. Он строго выдерживает паузу – может, для того, чтобы не давать выход своей ярости, которую ты угадываешь за внешней невозмутимостью. Его обвиняющие глаза буравят тебя, как дула двух пистолетов, и ты в последний раз предстаешь перед этим взглядом.

– Сеньор Хесус Галиндес Суарес. Я полагаю, это вы Хесус Галиндес Суарес?

– Да, ваше превосходительство.

– Превосходительство. Можете называть меня, как вам угодно. Хоть проходимцем, если духу хватит.

– Я так не считаю, ваше превосходительство.

– Тогда встаньте по крайней мере.

И ты встаешь, впервые за очень долгий срок, и изумляешься, что еще можешь сделать это, хотя ноги у тебя и дрожат под брюками, перемазанными твоей кровью, твоей рвотой, мочой и засохшим дерьмом.

– Я должен сообщить вам, что родился в благородной семье: мой дед был испанским военачальником, и среди моих предков – французский маркиз. Мне известно, что вы утверждаете, будто мой дед был испанским полицейским, а моя мать – из гаитянок. Я не буду пререкаться относительно моих предков с человеком неизвестного происхождения, вроде вас, но должен заметить, что вы начали с корней, оскорбив даже моих предков. Только этим вы заслужили, чтобы вас повесили за одно место. Что я вам сделал, что вы так ненавидите меня?

– Позвольте вам сказать, ваше превосходительство, что в той же самой книге, которую цитировал капитан, есть немало вполне благожелательных отзывов о вас. Я отметил и порядок в стране, который был установлен при вас, и экономический прогресс, и культурное развитие. Вам, ваше превосходительство, удалось добиться необыкновенного увеличения числа школ, и вы много сделали для искоренения безграмотности. А ведь когда вы пришли к власти, 75 процентов населения были неграмотны. Вы создали Симфонический оркестр, университетскую библиотеку, при вас Санто-Доминго, простите, Сьюдад-Трухильо, расцвел; например, стенная роспись Велы Занетти превосходна и свидетельствует о том, что вы покровительствуете искусству. Вполне можно понять, что в области политики вы отчасти были вынуждены проводить жесткую линию: не так просто управлять страной с низким уровнем экономического развития, с множеством войн в прошлом, страной, которой постоянно угрожают соседи по Карибскому бассейну, например, Гаити. Я признаю, что это нелегко, генералиссимус. В моей книге я высоко оцениваю деятельность дона Хоакина Балагера, который однажды сказал: «Навсегда ушел в прошлое бунтарский дух доминиканского народа». Нет, я не все оцениваю негативно, ваше превосходительство. К тому же это – научная работа, всего лишь докторская диссертация, которую заметили бы четверо оппонентов и горстка специалистов. Не надо придавать ей такого значения, ваше превосходительство, уверяю вас.

– Вы можете оставить свои уверения при себе. Я прекрасно понимаю, что ваша книга – дерьмо и никакого отклика она иметь не будет. Рафаэля Леонидаса Трухильо не испугаешь книгами. Но как мужчина я чувствую себя униженным, что какой-то бродяга задевает то, что для меня священно, – мой род. Поэтому заткнитесь и послушайте, что я скажу.

Из верхнего кармана он вытаскивает очки, осторожно, словно боясь пораниться, надевает их, а потом из того же кармана извлекает сложенную бумажку, которую разворачивает, предварительно помусолив палец.

– Посмотрим, как обстоят дела с моей семьей. Начнем с моего брата, Гектора Бьенвенидо Негра Трухильо, которого, по вашим словам, я одним мановением руки сделал капитаном, а через одиннадцать лет – начальником Генерального штаба. Вот так, запросто: невоенного человека – начальником Генерального штаба. Вы отрицаете, что бывают люди, призванные руководить от природы? Разве нет таких способностей у меня? Разве мы не могли унаследовать их от нашего дедушки, испанского военного? О моей дочери Флор де Оро Трухильо вы пишете, что она мулатка, очень сексапильная; обратите внимание, сеньоры, что за грубое слово: «сексапильная», ведь можно было сказать «привлекательная», но нет – сеньор профессор пишет «сексапильная», словно она шлюха какая-нибудь, ведь только о них так говорят. И он повторяет и повторяет, что моя Флор де Оро семь раз выходила замуж, чтобы подчеркнуть, какая она неугомонная и как ей трудно угодить, что она просто шлюха, «сексапильная» шлюха. Теперь перейдем к тому, что вы пишете о Радамесе и Анхелите, моих младших детях, которых я боготворю, потому что они еще не вышли из нежного возраста. Это законные дети, как вы считаете. Так, это уже что-то в мою пользу. Об Анхелите вы пишете, что она очень хорошенькая, – это мне нравится больше, сеньор, она уже не сексапильная, как ее сестра, а хорошенькая. Вам нравятся мои дочери, профессор, не отпирайтесь. Если Анхелита хорошенькая, то Радамес – невоспитанный. Для него я заказал костюмчик маршала, над чем потешалась вся Испания, когда мы посетили землю моих предков. Вы не заслуживаете каких-либо объяснений, но я все-таки скажу вам: если я присвоил моему Радамесу главный почетный воинский чин, когда ему исполнилось десять лет, то вовсе не потому, что я сумасшедший отец и считаю, будто мой сын, какими бы военными талантами он ни был наделен от рождения – а он наделен, не сомневайтесь! – может в десять лет быть офицером. Это был мой подарок ему, точно так же я мог подарить своему ребенку самолет или другую военную игрушку; а кроме того – чтобы благодаря моим детям доминиканский народ, который их обожает, еще больше полюбил бы и армию. О других моих братьях вы пишете, что я с ними то лажу, то нет, – в зависимости от настроения, и по тем же мотивам то возвышаю, то отстраняю их. Вы клеветнически утверждаете, что моего брата Анибала Хулио я убил – или вынудил покончить жизнь самоубийством, потому что он был безумен: вы ведь пишете, что в последние годы жизни тот просто ничего не соображал, и я убил его, чтобы он не был всеобщим посмешищем. Как будто из-за этого можно убить брата! О моем брате Петане вы пишете, что он был никчемным и пустым человеком, а мой другой брат, Пипи, был вором, – так я понял ваши слова, что тот «занимался грязными делишками». О двух других моих братьях вы тоже ничего хорошего не говорите, – одна злоба и клевета. Но я не включу этого в счет: я сделаю вам скидку. Я не стану включать в счет и всего того, что вы пишете о моих дядьях и племянниках; я благодарен вам уже за то, что вы не стали заниматься моими двоюродными братьями и моими прапрадедушками. Но поймите, что омерзительно утверждать, будто мой племянник Вирхилито ограбил банк или позволил его ограбить, словно он был участником грабежа и получил свою долю. Да, я еще забыл о моих деверях. Ну это так, мелочи. Вы пишете, что я без конца их возвышаю. По всей видимости, деверей нельзя возвышать. Поскольку я невежда, значит, мои девери и золовки – тоже невежды, но я их возвышаю, чтобы скрыть их никчемность. Так у вас выходит. Ну хватит, профессор. Я согласен не принимать в расчет того, что вы говорите о моих племянниках, братьях, деверях; согласен забыть, что вы назвали мою дочь Флор де Оро «сексапильной», а моего Радамеса выставили клоуном. Но вы позволили себе коснуться моей жены, моей матери, моего отца, моего Рамфиса, а поскольку во рту у вас только дерьмо, вы испачкали и их. О моем отце вы пишете, что у него были вечные проблемы с судами и что его прозвали сутяжником из-за того, сколько раз он подавал жалобы в суд и сколько раз на него подавали жалобы. И что я напечатал марки с его портретом, где он изображен в дурацкой шляпе из растительного волокна, в которой похож бог знает на кого. Я поместил его портрет в такой шляпе, потому что он всегда в ней ходил; и каждый раз, когда я видел эту марку, на глаза мне наворачивались слезы, – так он был на ней похож. И смеяться над моими слезами не смейте – не смейте шутить с ними! Мою мать вы оставляете в стороне, хоть и пишете, что она была мулаткой, из гаитян, чтобы таким образом бросить тень и на меня. А теперь мы подходим к самому святому, мерзавец! Я имею в виду моих женщин: мою предполагаемую любовницу Ловатон, которую вы называете «фавориткой», другими словами – шлюхой, и о которой вы пишете, что я вытащил ее из-под себя, чтобы сунуть под своего брата. Красиво сказано, профессор, очень изящно! О моей первой жене вы пишете, что отыскать сведения о ней невозможно: по всей видимости, я приготовил из нее гаитянское народное кушанье и съел ее, именно так: съел, потому что подыхал с голоду, а тут соблазнительная нежная мулатка – в котел ее! Потом я оказался не на высоте как мужчина и не смог обрюхатить свою вторую жену Бьенвенида Рикардо – обратите внимание, сеньоры, Трухильо оказался не на высоте как мужчина! И какое имеет значение, что потом у меня было несколько детей от слабоумной Марии Мартинес и дочь от той же самой Бьенвениды. Моя жена ведь слабоумная, правда, профессор? Вы ведь именно так пишете. Вы утверждаете, что «Размышления о нравственности», которые она опубликовала в «Ла Насьон», за нее написал другой человек, но имени настоящего автора почему-то не называете. Наверное, вы не хотите его компрометировать: это ведь все тот же Альмоина, который тут, не уставая, лизал мне жопу, а уехав из Санто-Доминго, стал так же неутомимо поносить меня. Вам известно, что это написал Альмоина, который хотел унизить меня, написал в то время, когда он ходил за мной по пятам, за мной и за моим сыном Рамфисом, тут, в Сьюдад-Трухильо. Ну, а моя Мария – слабоумная, нет, полная идиотка, да к тому же еще и проходимка: ведь она ставит свое имя под тем, что написал другой человек; к тому же раньше она была шлюхой, ну а кто была шлюхой, та ей останется навсегда, как ваша святая матушка, профессор Галиндес. А теперь мы подошли к сути вопроса, к самой-самой сути.

Он встает, и ты, с трудом веря своим глазам, видишь, как он достает из-за пояса пистолет и подходит к тебе; все присутствующие предусмотрительно отступают, заговорщически подмигивая друг другу, а кто-то, вдохновленный ораторским искусством генералиссимуса, даже негромко аплодирует.

– Я хочу, чтобы вы посмотрели на этот пистолет и подумали о том, что такой злодей, как я, может сотворить, имея в руках оружие. Я и скажу тебе вот что – теперь я буду обращаться к тебе на «ты»: хватит с тебя «вы», ты недостоин и намека на уважение, – я скажу тебе следующее, потому что живым ты из этой комнаты не выйдешь: о Марии Мартинес Альба ты пишешь, что она была замужем за кубинцем, от которого и родила Рамфиса, и что я смирился с этим и принял чужого ребенка, когда отнял ее у кубинца. Так омерзительно, что ты пачкаешь грязью мать моих детей, меня, моего сына Рамфиса, что я должен был бы не разговаривать с тобой, а просто всадить тебе пулю промеж глаз. Но поскольку ты профессор, а профессора всю жизнь доискиваются до правды, я расскажу тебе эту историю, свидетельство моего благородства. Женщина, позднее ставшая моей женой, сначала была моей любовницей, но я скрывал эту связь, потому что я был женат; однако Бьенвенида меня не удовлетворяла полностью как женщина, к тому же она была бесплодна, как высохшая смоковница. И я сделал сына Марии, потому что я был настоящим мужчиной, только такие и делают таких сыновей, а мужа-кубинца выставил вон, чтобы никто больше не упоминал их имена рядом и чтобы мой Рамфис не знал такого позора, когда вырастет. Рамфис стал моей гордостью и гордостью всего народа. Тебе известно, баск, что в 33-м, когда Рамфису исполнилось четыре года, я сделал его полковником, – разве я вел бы себя так, если бы он не был моим сыном? Я обвенчался с его матерью только год спустя. Это был сигнал, сигнал всем грязным умам, вроде твоего, – Рамфис мой сын! И он был моей гордостью, потому что в 43-м он, забыв о всех почетных званиях, которыми я его пожаловал, поступил в Военную академию, просто кадетом. И стал там одним из лучших учеников, доказав, что достоин своего отца! Он изучал право, а потом достиг самых высоких военных званий благодаря собственным заслугам, мой золотой мальчик! Мои заботы о том, как править страной, его не коснулись: он жил полной жизнью, будучи всегда первым – среди женщин и с оружием в руках, в танке и в самолете. Разве это не доказательство того, что Рамфис – мой сын, достойный сын Рафаэля Леонидаса Трухильо! На груди его красуются наши самые почетные ордена: орден Трухильо, орден Дуарте, орден Колумба, медали за военные заслуги, за военно-морские заслуги, за военно-воздушные заслуги, за заслуги в области политики… Это я его наградил? Наглая ложь. Ко мне приходили его начальники с приказами о его повышении или награждении, и я рвал эти приказы. Приказ о его назначении начальником Генерального штаба в 1954 году приносили мне на подпись десять раз. Я хочу, чтобы ты, Эспайлат, как человек, окончивший Уэст-Пойнт, сказал о достоинствах Рамфиса как военного.

Эспайлат говорит, и лицо его остается бесстрастным, не движется ни один мускул:

– Он – лучше всех, ваше превосходительство. Вы сами это сказали. Он необычайно одарен от природы и постоянно стремится к совершенствованию. Сейчас он занимается созданием военно-воздушных сил Доминиканской Республики.

– Повтори, Артуро.

– Он необычайно одарен от природы и постоянно стремится к совершенствованию.

– Он много знает просто от природы и еще потому, что я учил его. Я выучил его не доверять никому – ни противникам, ни союзникам, ни американцам, потому что эти-то своего не упустят, и когда имеешь с ними дело, они урвут себе основную добычу, а тебе оставят крохи. Я сильно огорчен тем, как они себя ведут: на их земле процветают такие сорняки, как этот тип, и мой Рамфис должен это понимать. В этих Соединенных Штатах моего Рамфиса воспринимают совершенно искаженно, выставляют его неразлучным другом плейбоя Порфирио Рубиросы и говорят, что он только и делает, что развлекается и жизнь прожигает. Вполне естественно, что молодого мужчину тянет к женщинам, я это и по себе знаю: бывало у меня женщин больше, чем нужно, а бывало, что я и отказ получал, как однажды в Сан-Кристобале, но я никогда не расстраивался. Эти американцы унизили моего мальчика: они отнеслись к нему как к метису, когда он отправился в военную школу Ливенурт. Конечно, он не только учиться успевал, но и за девушками приударял, а среди них были знаменитые красотки – Ким Новак, Заза Габор. Но мне надоело, что в газетах его называли то черным, то цветным, то еще не пойми как, и я велел ему вернуться. Я сказал: «Возвращайся, тут ты станешь великим, и всем гринго, которые сейчас клевещут на тебя, тогда будет не угнаться за тобой». Скажи этому отщепенцу, Эспайлат, почему гринго привязались к моему сыну.

– Из зависти, ваше превосходительство.

– Почему ты успешно закончил Уэст-Пойнт, а мой сын и военное училище в Америке не закончил?

– Потому что я был для них обычным человеком, ваше превосходительство, а от вашего сына они ожидали, что он поведет себя как наследник.

– Как принц.

– Как принц, ваше превосходительство. Рамфис не потерпел неудачу в Соединенных Штатах – они вынудили его потерпеть неудачу, потому что они предпочитают всегда держать одну ногу на голове союзника.

– Именно этих слов я и ждал, Артуро. Но ты, гаденыш, никогда не поставишь свою ногу мне на голову, как бы тебе ни хотелось. Я привязал моего сына на короткий поводок, хотя со стороны это незаметно, выпроводил всех друзей, которые плохо влияли на него, в том числе и моего зятя Порфирио Рубиросу, который был женат на моей дочери, той, кого ты находишь сексапильной. Один раз я даже двинул этому типу как следует по башке, потому что он постоянно затаскивал моего сына на разные попойки и гулянки вместо учебы. И хотя я просто таю, когда вижу, как он гарцует на лошади, стройнее и красивее, чем любой член нашей семьи, я вполне в состоянии потребовать, чтобы он был достоин той ноши, которую ему когда-нибудь придется принять на свои плечи и к которой его готовят с колыбели, а точнее, – с того момента, когда мать произвела его на свет благодаря этому черенку.

И свободной рукой он дотрагивается до ширинки, после чего снова поворачивается к тебе, словно только что вспомнив о твоем присутствии.

– Я никогда не утверждал, что Рамфис – не сын вашего превосходительства.

– Открой рот.

– Я это говорю вполне искренне, ваше превосходительство.

– Заткнись и открой рот, или я вышибу тебе зубы пистолетом.

Ты открываешь рот, и твой парализованный от ужаса взгляд останавливается на глазах старика, которые становятся все ближе, по мере того как он наклоняется и сует дуло пистолета тебе в рот; от страха ты начинаешь постукивать зубами о дуло пистолета, а твой рот быстро заполняется привкусом металла и смазки. И ты застываешь так, глаза в глаза с твоим палачом; перед глазами у тебя только его искаженное яростью лицо и кулак с зажатым пистолетом, от малейшего движения которого распухший язык начинает кровоточить. Достаточно одного движения, и пистолетный выстрел положит конец твоему желанию жить – жить, несмотря на эту кошмарную сцену; положит конец постоянному ожиданию конца и безмолвным мольбам о милосердии и справедливости, направленным неизвестно к кому, к затаившим дыхание в другом углу комнаты сподручным.

– Заткнись и сожми зубами дуло. Думай о том, что достаточно мне нажать на курок и твоя голова разлетится на части, как арбуз. Ты не заслуживаешь того, чтобы жить. Я готов простить тебе все, кроме того, что ты поставил под сомнение мои мужские достоинства, порядочность моей жены и происхождение Рамфиса. Я могу ждать так целый час, а если надо, то и два, и три – рука у меня еще крепкая, как у молодого. Я буду ждать столько, сколько понадобится, чтобы ты сдох от страха, чтобы ты стал ждать моего выстрела, который разом покончит с тобой.

Но тут он резко, рывком, вытаскивает пистолет; у тебя вырывается крик и падает окровавленный зуб, и ты начинаешь хватать ртом воздух. Истерика, которую ты не в силах сдержать, сотрясает все твое тело, и со стоном ты падаешь на пол.

– Полюбуйтесь, как он корчится. Эти типы храбрые только, когда у них перо в руке. Продолжайте, капитан. Зачитайте ему обвинение и приговор.

Трухильо поворачивается к тебе спиной и отходит; когда он усаживается в кресло и ты снова видишь его лицо, там ясно написана угроза.

– Я уже немолод для такой жестокости. Продолжайте капитан, и давайте побыстрее закончим.

Присутствующие с некоторым трудом возвращаются к своим прежним ролям, и капитан начинает читать, только после того как Эспайлат оборачивается и грозно смотрит на него.

– Встаньте и ведите себя пристойно в эту судьбоносную для вас минуту.

Но ты не стоишь на ногах, поэтому твои палачи подхватывают тебя и поддерживают под мышками: едва их руки ослабевают, ты как подкошенный падаешь на пол, словно все у тебя переломано – внутри и снаружи.

– Потерпите, я не люблю зачитывать приговоры нюням и бабам. Генералиссимус. Генерал Эспайлат. Мои заключения целиком взяты из выводов, которые обвиняемый делает в конце своей книги. В его устах они звучат как принижение достоинства нашего Благодетеля Родины, поэтому могут служить доказательствами его вины. Мне не нужно ничего доказывать: все написано, и написано самим обвиняемым. Перейдем к сути дела. Обвиняемый пишет: «Первое. Режим, установившийся в Доминиканской Республике, является диктаторским, а точнее – тиранией. Второе. Его отличительной чертой – как почти у всех диктаторских режимов Латинской Америки – является внешнее использование атрибутов конституционализма и демократии (выборы, конгресс, суды, конституционные реформы и т. д.). Третье. Как все классические диктаторские режимы, он подавляет политические свободы и опирается на армию. Четвертое. В известном смысле, он использует современные методы тоталитарных режимов: однопартийную систему, правительственные профсоюзы и пропаганду, но у него нет своей программы и идеологии. Пятое. Он стремится приспособиться к тенденциям, существующим в международной жизни западных стран, но не перенимать их. В то же время он испытывает давление со стороны неустойчивой политической реальности стран Карибского бассейна и, в свою очередь, оказывает давление на них. Шестое. В последние годы в качестве оправдания своей политики режим использует лозунг «антикоммунизма», не смущаясь тем, что ранее заигрывал с коммунистами, – такой путь проходят многие латиноамериканские правительства. Седьмое. В личном плане на режим накладывает отпечаток мания величия Трухильо, кумовство, а также восхваление и угодничество по отношению к нему со стороны часто меняющихся фаворитов. Вместе с тем Трухильо зорко следит за тем, чтобы ни один из них не занимал слишком долго одну и ту же должность. Восьмое. Как любой режим, основанный на применении силы, он установил порядок и добился некоторого материального прогресса. Девятое. Плодами этого прогресса пользуется не все население страны, и он с избытком компенсируется физической деградацией остальной части населения. Десятое. В будущем страну мог бы ждать хаос, если бы не существовало социально-политических сил и демократических институтов, которые могут облегчить спокойный переход власти после смерти тирана». До этого договорилась рыбка, и от своих разговоров она и умрет. Приговор может быть только один: виновен, виновен в нанесении оскорбления главе государства.

– В нанесении оскорбления главе государства, – бормочет себе под нос генералиссимус, устало откинувшись в кресле; все складки его лица опали, даже веки опущены, словно твоя усталость – это и его усталость. – Прочтите мне еще раз десятый пункт, капитан.

Пока тот читает, а диктатор слушает, ты чувствуешь, что силы возвращаются к тебе: ты уже можешь сам стоять на ногах, ужас не застит тебе больше глаза, – ты чувствуешь усталость и облегчение, как после бомбардировки, на фронте у реки Эбро, когда война фактически была уже проиграна и впереди маячило бессмысленное лицо собственной смерти. Что-то уже умерло тогда: дело, за которое ты боролся, и отчасти ты сам. Ты уже мертв, Хесус Галиндес, и они не смогут убить тебя еще раз.

– Я могу сказать?

Они удивлены и смотрят на тебя с любопытством и подозрением.

– Давай, баск, говори.

– Я не знаю, сколько мне осталось жить. По сути, я уже мертв и хочу, чтобы было ясно только одно: я представляю в Государственном департаменте США правительство Басконии в изгнании и поставляю некоторую информацию секретным службам этой страны. Я – баск, профессор и писатель, и если я занимаюсь политикой, то потому, что меня заставила заниматься этим судьба моей страны. Она же стала причиной того, что я оказался здесь как жертва борьбы за демократию, и я выражаю мой протест против бесчеловечного обращения, которому я подвергался.

Все застыли, ожидая, что диктатор, не вставая с места, испепелит тебя, нажмет на какую-то кнопку и уничтожит тебя, не поднимаясь, или что ты сам распадешься на части после своей немыслимой, оскорбительной дерзости. Страх, который ты едва контролируешь, заставляет тебя чуть покачиваться, а старик молча смотрит на тебя, теперь уже внимательнее.

– Нечего теперь из себя храбреца строить. Эспайлат, пусть все будет сделано, как решено.

Он поднимается и направляется к двери, словно вдруг вспомнив, что торопится, и присутствующие расступаются перед ним с неловкой поспешностью. Все, но не Эспайлат, который следует за ним и на ходу спрашивает:

– Я не совсем понял, что значит «пусть все будет сделано, как решено»?

Трухильо быстро поворачивается – слишком быстро для его возраста и веса – и теперь буравит возмущенными глазами Эспайлата.

– За эти десять пунктов он уже свое получил, а за Рамфиса пусть ему завяжут бантик.

Когда Трухильо выходит, вместе с ним уходит и страх, хотя голос диктатора еще раздается за дверью:

– Бантик двумя руками, не забудьте.

Стоя на пороге, Эспайлат – он смотрит на тебя или в пустоту, видит тебя живым или мертвым: хотя ты не знаешь, что такое «бантик», но интуитивно догадываешься, – говорит:

– Вы слышали. Исполняйте.

Да, они слышали, поэтому он может идти. И теперь о чем бы они тебя ни спросили и что бы ты им ни ответил, это будет лишь молчание окончательного поражения, которое ты ощущал на фронте в Арагоне, когда в форме лейтенанта всю ночь ждал рассвета и окончательного поражения, мысленно уже прикидывая маршруты возможного бегства, а потом – возвращения. В ту ночь повидать тебя пришли Басаддуа и несколько солдат из распущенной Баскской бригады; с ними был и Анхелито, как всегда, под видом военного корреспондента, военного корреспондента-бура, как называли его в шутку: Анхелито даже в такой момент был при галстуке-бабочке, что в конце войны, когда все искатели острых ощущений уже разбежались, выглядело по меньшей мере странно. Зеваки разбегаются первыми, как и типы вроде Эспайлата, и остаются только их товарищи – или как их еще назвать – по бесконечным военным походам, те, кто будет потом отмерять время сменой жестянок с опилками. В ту ночь вы пошли справить нужду на самый берег Эбро, в нескольких метрах от позиций противника, и кто-то сказал по-баскски: «Heriotzak ez gaitu bildurtzen…» – «Мы не боимся смерти», но при этом справлял нужду торопливо, чтобы как можно скорее очутиться снова под спасительным прикрытием окопа. Теперь, в том безнадежном положении, в котором ты оказался, ты можешь повторить: «Heriotzak ez gaitu bildurtzen…» Ты так чувствуешь, ты готов подписаться под этими словами, ты говоришь это всем твоим видом трем оставшимся в комнате плачам, которые теперь даже и не смотрят в твою сторону. В слепящем свете умирают черно-белые тона трагедии: действие пьесы заканчивается – в комнате остались только тот, кто должен умереть, и те, кто должны его убить. Но как это произойдет? «Пусть ему завяжут бантик». Двумя руками. Ты боишься спросить, как именно они должны покончить с тобой: ты дорожишь недавно вернувшимся к тебе мужеством и боишься сломаться, боишься, что неконтролируемый инстинкт самосохранения пробьется через какую-нибудь щель. Поэтому лучше не спрашивать, какой конец тебя ждет, лучше думать о неизбежности скорого конца, осознать его и не думать о тиране, который приказал расправиться с тобой просто потому, что ты поставил под сомнение его мужские достоинства или порядочность его презренного сына. При мысли об испытанных тобой страданиях, об их несопоставимости с причиной их ярости тебя охватывает возмущение; страх и чувство вины исчезают, – их сменяет бессильное отчаяние от того, что, по сути, ты умираешь из-за трактирной драки, из-за того, что назвал козлом того, кто не в состоянии с этим смириться. Мысленно ты осыпаешь Трухильо оскорблениями, сейчас ты готов испепелить его взглядом, такого, каким видел его всего несколько минут назад. «Ты убиваешь меня из-за того, что тебе наставили рога, – думаешь ты. – Но я умираю за свободу, борьба за которую двадцать лет была смыслом моей жизни; за свободу писать то, что я хочу и что соответствует моему пониманию истории». И ты вспоминаешь стихи; они написаны тобой, и строки их сейчас приводят тебя в лихорадочное возбуждение.

О, Свобода! Ты – знамя народов, всех угнетенных и всех рабов. Всех, кто сегодня разбит безнадежно, а завтра продолжит борьбу.

Но хватит абстракций! Ты должен воспевать Басконию, твою родную возлюбленную землю.

Баскония, земля моя, родина, мать! Черные тучи нависли над тобой, и ты кричишь о страшных мучениях, о долгой агонии всем, кто внимает тебе. Опустели твои города, села и нивы, никто не работает, никто не смеется. Но в память о былых подвигах твое почетное место в истории неизменно. Придет конец твоим страданьям: и свет зари взойдет — ведь народы, стоявшие насмерть, потом возрождаются в ореоле славы. Тебя не сломили: предательство не вечно. Близка твоя победа – ее куют сегодня твои отважные сыны.

Басалдуа нравились твои стихи, но Анхелито морщился и говорил, что они не столько хорошие, сколько эмоциональные. «Вы, испанцы, не умеете писать стихи. Оставьте это занятие нам, латиноамериканцам». Что у тебя было с ними общего, Анхелито? И внезапно ты понимаешь, что после твоей смерти останутся безнаказанными многие убийцы. Их гораздо больше, чем собралось в этой комнате: Минерва Бернардино, Эспайлат, Феликс Бернардино, Глория Вьера, Хромой, размытые лица его похитителей, Анхелито. Они уйдут от наказания, а ты никогда не узнаешь, какую роль сыграл каждый из них. Единственная понятная роль в этой истории – твоя.

– Капитан, пожалуйста, подойдите ко мне.

Капитан подходит; он слишком долго смотрит тебе в глаза, поэтому рука его, когда он протягивает тебе сигарету, заметно дрожит.

– Что происходит там, снаружи? Мой скандал наделал много шума?

– Он скоро уляжется.

– Зачем меня пытали, если не нуждались ни в каких сведениях, если судьба моя была заранее известна?

– Так приказал генералиссимус. «Пусть его измочалят как следует, как быка на арене, – сказал он. – А потом приду я со шпагой». Поймите, профессор, я лично ничего против вас не имею, и эти двое тоже.

Эти двое кивают издали и делают невинные глаза.

– Мы выполняем приказ. Мы даже не знаем, как вы тут очутились. В эту комнату входят, но из нее не выходят.

– Я не первый?

– Нет.

– И все всегда происходит именно так? Вы всегда так обращаетесь с людьми?

– Ваш случай был особый. Правда, ребята?

– Совсем особый.

Они обращаются к тебе и говорят почти одновременно:

– С вами все было совсем иначе.

– А кроме того, сам Главный приходил. Он никогда не спускается.

Они уважают тебя: из-за тебя сюда приходил Главный, а это значит, что их работу ценят.

– Вы получите за это медаль, капитан?

– Медали я получаю на поле боя.

Наконец ты находишь силы задать вопрос, который давно рвется наружу, но комом застревает в горле.

– Что такое «бантик», капитан?

Тот сглатывает слюну и отвечает:

– Виселица.

Из какого-то уголка твоей профессорской памяти выплывает: согласно салическому закону тот, кто снимет с виселицы повешенного без особого на то разрешения судьи, обязан уплатить немалый штраф; а тот, кто без разрешения судьи осмелится снять повешенного с дерева, тоже подвергается штрафу, хоть и меньшего размера.

Здесь никогда покоя нет костям: То хлещет дождь, то сушит солнца зной, То град сечет, то ветер по ночам И летом, и зимою, и весной Качает нас по прихоти шальной.[18]

Хорошо, что ты вспомнил сейчас стихи Вийона, потому что ты чувствуешь: твое представление о вечности подводит тебя; ты не можешь опереться сейчас и на твою веру христианина в загробную жизнь, а ведь ты христианин, ты много раз говорил и писал об этом, как писал о твоем народе и его традициях. И как на очной ставке в кинофильме проходят перед тобой лица тех, кого ты столько раз вспоминал за эти дни, когда время отмерялось для тебя только банкой с опилками; и лица эти кажутся фотографиями из старого забытого альбома. Ты словно видишь собственную смерть в зеркале, но это не то зеркало, о котором говорил Эспайлат, – нет, ты стоишь перед ним в полный рост, не сгибаясь, как тогда, на берегу Эбро, когда ждал рассвета и окончательного поражения. Ты внутренне собран, поэтому удивляешься сам себе, когда неожиданно начинаешь ерзать на ящике, заменяющем стул.

– Я могу написать кому-нибудь?

– Нет.

Где же крюк, на котором меня повесят? В Средние века опорами виселиц служили каменные столбы, соединенные между собой деревянными балками, на которых и вешали приговоренных. Обычно все это происходило в поле, поблизости от дорог, и если местность позволяла, то на холмах. Число каменных столбов зависело от социального положения приговоренных: простолюдинам хватало по одному с каждой стороны, для почтенных идальго – по два, для баронов – по четыре, шесть – для графов, восемь – для герцогов и неограниченное число – для королей. Хотя, с другой стороны, когда это вешали королей? А тебя – двумя Руками. «Пусть у моего трупа будет достойный вид». Кто это сказал? Не Дуран? Старина Дуран, капитан Дуран, не меньше твоего ненавидевший франкистов, пробравшихся в ООН. Конечно, это он говорил: «Если меня убьют, постарайтесь, чтобы у моего трупа был приличный вид». Но о том, чтобы у твоего трупа вид был достойный, некому позаботиться, кроме тебя; и ты должен сказать что-то значительное, такое, чего они не забудут, что позволит тебе победить свою смерть, оставшись в их памяти. Например, что-то по-баскски:

– Gora Euzkadi Askatuta![19]

Но они думают, что ты разговариваешь сам с собой, и продолжают шептаться.

– Gora espainako langileak![20]

Теперь они смотрят на тебя, как на сумасшедшего, который крутится во все стороны, сидя на своем ящике, и выкрикивает что-то непонятное.

– Nere herria da bakarrik ni juzga nazakeena![21]

Краем глаза ты видишь, что в руках у них появилась веревка, извивающаяся змеей, и ты запрокидываешь голову, чтобы разглядеть под потолком крюк, на котором тебя повесят. Но крюка нет, а веревка – вот она, в руках двух громил, пытавших тебя. И ты понимаешь:

– Вы меня не повесите! Вы меня задушите, задушите!

Кто это кричал? Неужели ты? Они подходят к тебе, и ты знаешь, что продолжаешь кричать, хотя желал, чтобы у твоего трупа был достойный вид, когда завтра он появится на первых полосах газет, и Агирре, Ирала, Абрискета, Ирухо, Монсон будут говорить о тебе, как о баскском патриоте, и твой дедушка одобрительно кивнет головой на холме Ларрабеоде. Крик твой не имеет ничего общего с тем, что ты поешь, поешь сам себе военную песню басков:

Eusko gudariak géra Euskadi askatzeko gerturik daukagu odola bere aidez emateko.

Да, мы – баскские солдаты, мы боремся за освобождение Басконии, и ради этого мы готовы пролить свою кровь. Но сейчас речь идет не о крови – о воздухе. О вонючем, гнилостном воздухе, от которого у тебя перехватывает горло, когда они подходят к тебе вплотную, исполненные решимости покончить с этим делом как можно скорее.

– Спокойно, это будет нетрудно.

И ты хочешь возразить, или запеть, или посмотреть в зеркало – в последний раз. Но они уже набросили тебе на шею лассо, и когда ты просишь подождать и объяснить тебе, что происходит, ты видишь на их лицах растерянность. Но это не та растерянность, что застыла у тебя на лице. И ты еще успеваешь сказать сам себе: «Меня задушили».

* * *

И снова перед твоими глазами желтоватый тропический полумрак, как много лет назад, в Панаме. Вот он снова перед тобой – достаточно переступить границу ярко освещенного полукруга перед отелем «Шератон»; ты пытаешься различить море, которое должно быть за этим кварталом домов, кажущихся нежилыми. Иногда в окнах различим отблеск телеэкранов, но чаще – приглушенный свет тусклых лампочек, или постоянно мигают лампы дневного света. При таком освещении темная кожа кажется еще темнее, одежда – более поношенной, а тела, которые она скрывает, – старше; при таком освещении даже у буйной растительности кругом – потрепанный вид, у этой тропической растительности, окрашенной в потускневшие краски. Санто-Доминго. Из окна своего номера ты видишь ярко освещенный бассейн, около которого бродят бледные вялые американцы, уставшие от солнца и коктейлей; это твои соотечественники, а там, за ними, – чернота опускающейся ночи. В своем номере ты не чувствуешь ни пряного запаха местной растительности, поднимающегося над небольшими гостиницами и над роскошным садом отеля «Харагуа», где любят останавливаться американцы. «Я устроил вам встречу с нашими интеллектуалами: некоторые были знакомы с Галиндесом. Хотя потом они и пытались забыть об этом знакомстве, я им напомнил». Хосе Исраэля Куэльо раздражает настороженность, с которой эти люди отнеслись к известию о цели твоего приезда в Санто-Доминго. Он обзвонил пятерых человек, и у всех нашлись занятия получше – все отказались прийти. Смуглый и невысокий Хосе Исраэль – типичный уроженец Карибского побережья, с большими черными глазами; все его лицо, вплоть до поседевших усов, светится едкой иронией.

– Дон Габриэль, как прекрасно что я вас застал! Как ваше здоровье? Это хорошо. Я вижу, вы снова настроены по-боевому; я сразу это понял по вашей статье, направленной мы с вами знаем против кого, и тут же сказал моей жене: «Лурдес, дон Габриэль снова настроен по-боевому». У кого есть, тому прибавится. Вот и я говорю. И я очень рад. Я звоню вам, чтобы поздравить вас и чтобы сказать, что в Санто-Доминго только что приехала одна американская исследовательница. Она тут с научной целью: занимается доминиканским периодом жизни Галиндеса. Вы не знаете, о каком Галиндесе я говорю? – Хосе Исраэль прикрывает трубку рукой и подмигивает тебе и своей жене. – Вы просто забыли. Я вам сейчас напомню историю с этим баском, Галиндесом. Вы работали в суде, когда его похитили. Да, да. Именно так, дон Габриэль. Не надо так волноваться, в моих словах нет никакого двойного смысла, это вообще не в моем характере, дон Габриэль. Я просто посредник между нашей гостьей и теми, кто захочет помочь ей в ее работе. Если это невозможно, дон Габриэль, значит, невозможно. Я понимаю, что дело в памяти. Большой привет донье Консуэло. И от моей жены.

Лурдес и Хосе Исраэль обсуждают уже состоявшиеся телефонные звонки и те, что еще предстоит сделать; уверяют тебя, что люди согласятся встретиться с тобой, «и очень интересные люди», подчеркивает Куэльо, глядя в пустоту, где он видит что-то скрытое от тебя. А ты вспоминаешь, каким его описал Мануэль де Хесус Хавьер Гарсиа в книге «Мои двадцать лет в Национальном дворце рядом с Трухильо и другими доминиканскими правителями». Он рассказывает о прогремевших в начале 60-х взрывах бомб, когда по стране прокатилась волна протеста, организованная подпольным революционным движением «14 июня». Диктатор освободил некоторых организаторов взрывов и вызвал их в президентский дворец. «…Он принимал их небольшими группами, по нескольку человек, и зачитывал им нечто вроде ультиматума – или они оставляют заговорщическую деятельность, или он убьет их. Во время встречи с первой же группой заговорщиков Трухильо вышел из себя, глядя на насмешливое и вызывающее выражение лиц Хосе Исраэля Куэльо Эрнандеса, девятнадцатилетнего студента инженерно-архитектурного факультета, и Аселы Морель, талантливого молодого врача. «Вы обратили внимание, – повернулся Трухильо к своей свите, – на этих двух проходимцев? Этот сын Антонио Куэльо мало того что устраивает взрывы и мутит воду, он еще и улыбается мне в лицо, словно великий подвиг совершил. Он жив только потому, что он сын Антонио Куэльо, одного из самых почтенных и уважаемых людей страны, которого я сам уважаю и ценю». Прошло более двадцати лет, а у Хосе Исраэля Куэльо все тот же насмешливый взгляд, и он насмешливо говорит тебе, что почти все тут – выдумка. «Я не помню, чтобы я улыбался, и сильно сомневаюсь в этом: все происходило во дворце, за закрытыми дверями, и с Трухильо шутки были плохи. Когда мы выходили и спускались по лестнице, мы спиной чувствовали на себе взгляды диктатора и его камарильи – и оборачиваться было не нужно. Отец тихо говорил мне: «Спокойно, спокойно», и держал меня под руку, чтобы я не сделал какого-нибудь движения, которое могло бы вывести из себя Трухильо, смотревшего на нас сверху. Теперь все строят из себя участников тайного движения сопротивления, а тогда мало кто осмеливался выступать против Трухильо; даже в 1970 году не осмеливались, когда звезда его уже закатилась и он, не зная того, был обречен на смерть. Или нет, он знал, конечно же, знал». Но объяснять свою уверенность Хосе Исраэль не стал, а принялся опять обзванивать знакомых. «Дон Ариэль Линьян? Как вы поживаете, старина? Я вам обещаю, что сразу же это сделаю, мне и самому очень любопытно посмотреть. Но я вам звоню, дон Ариэль, сказать, что в Санто-Доминго приехала одна очень серьезная американская исследовательница…» Он сильно преувеличивает: ты вовсе не такая серьезная исследовательница, но Куэльо и Лурдес хотят ввести тебя в круг людей, хорошо помнящих Галиндеса, которые помогут тебе внести живость в твое пока сухое академическое изложение одних только фактов. «Но больше всего, – говорит Исраэль, собрав по телефону уже достаточное количество людей, – вам бы мог рассказать Балагер: он знает то, чего никто больше не знает. Да, да, Балагер, наш президент. Мы взяли на себя смелость просить его об аудиенции еще до вашего приезда, и он отказал». Ты широко раскрываешь глаза, – они становятся огромными, совсем как у Хосе Исраэля. Разве мог бы Балагер тебя принять? Ведь он приложил едва ли не больше всех усилий, чтобы скрыть правду о похищении и убийстве Галиндеса. «Это он приказал уничтожить все архивы периода правления Трухильо, и в первую очередь – архивы военной разведки. Разве в момент похищения Галиндеса он не занимал пост государственного секретаря при президенте, другими словами, был ближайшим соратником Трухильо? Разве не известно, что в конце 1956 года, в самый разгар американской кампании против Трухильо в связи с его причастностью к исчезновению Галиндеса, Балагер обвинил «Нью-Йорк Таймс» в фальсификации данных, обвинив это издание в том, что оно уделяет столько внимания баскскому коммунисту, который во время гражданской войны в Испании приказал казнить одиннадцать епископов? А как Балагер отзывался о Галиндесе? «В личном плане Галиндес был бандитом, а в политическом – коммунистом». Это высказывание появилось в газете «Эль Карибе» тридцать первого мая пятьдесят шестого года». Ты говоришь торопливо и одновременно вытаскиваешь из вороха своих бумаг записи, которые относятся к Доминиканской Республике. Кажется, твои слова произвели некоторое впечатление на Лурдес, хоть она и занята приготовлениями к ужину, который будет устроен после встречи с теми, кого Хосе Исраэль пригласил для тебя. Но Куэльо почти не обратил на них внимания: этого человека, который был секретарем Коммунистической партии Доминиканской Республики и связным жившего на Кубе в эмиграции полковника Кааманьо в годы, когда это могло стоить головы, трудно чем-либо поразить. И он обрушивает на тебя весь свой скептицизм: «Я вам помогаю потому, что мне нравится, когда американка занимается прошлым, которое ей не принадлежит, но никто не будет вершить праведный суд теперь. Что значит вершить праведный суд тридцать лет спустя?» И не отвечая прямо на твой гневный выпад в адрес Балагера, Куэльо подходит к книжной полке и протягивает тебе книгу Балагера «Слова в оковах»: «Сеньор президент тоже пишет книги. Конечно, это не Варгас Льоса, но все-таки». И Куэльо принимается искать место, которое, кажется, написано специально для тебя. «Обратите внимание, как равнодушно он отзывается о Галиндесе, небрежно, мимоходом, как о человеке, случайно имевшем отношение к истории с де ла Маса. Он даже не дает никакой оценки случившемуся, а просто приводит слова Трухильо, который горько сетовал на то, что международные силы плетут против него заговор: сеньору президенту не хочется говорить о Галиндесе – не знаю, из-за своего участия или неучастия в этой истории. А кто реально сделал что-нибудь направленное против Трухильо? Они все покойники», – отвечает сам себе Хосе Исраэль Куэльо. Эти покойники оживают на страницах книги Балагера, которую ты жадно листаешь, надеясь найти упоминание, хотя бы самое беглое, о Галиндесе. Нет. Почти ничего нет. Только приведены слова Трухильо, отзывавшегося о Галиндесе как об «испанском иммигранте, который вплоть до того дня, когда он добровольно покинул нашу страну, пользовался гостеприимством доминиканского народа. Но какое отношение имеет наше правительство к преступлению, совершенному за рубежом, в стране, где каждый день исчезают сотни человек и никому в голову не приходит поднимать из-за этого шумиху в международном масштабе?» Действительно, Балагер ограничивается только отзывом Трухильо о Галиндесе, только его словами, отмечая вместе с тем вероломство диктатора, его способность публично возмущаться преступлениями, совершенными во исполнение собственного приказа. Когда Трухильо приказал убить трех сестер Мирабаль, инсценировав автокатастрофу, он, проезжая через несколько миль мимо того места, приказал остановить машину и сказал своему спутнику: «Здесь погибли сестры Мирабаль, царствие им небесное». Когда, чтобы скрыть следы Галиндеса, Трухильо приказал убить Мёрфи, а чтобы скрыть это убийство, приказал повесить Октавио де ла Маса, и даже сын диктатора Рамфис считал, что отец причастен к гибели его товарища по буйным похождениям, Трухильо собрал всех своих приближенных и Рамфиса и яростно отклонил это подозрение: «Какой смысл правительству лишать жизни одного из лучших своих пилотов?» А тем временем сплетники по поручению диктатора распространяли по Сьюдад-Трухильо слухи о том, что Мёрфи был убит де ла Масой, который не мог больше терпеть его гомосексуальных домогательств, а затем покончил с собой, не выдержав мук совести. Балагер рассказывает о том, что методы Трухильо становились все более изощренными. «За день до убийства магистра Диогенеса дель Орбе он назначил его Генеральным прокурором провинции Де ла Вега. Марреро Аристи был убит подручными Джонни Аббес Гариса через несколько часов после того, как диктатор принял его в своем кабинете в президентском дворце и заверил, что полностью ему доверяет. Вечером того же дня, уже после того, как Марреро вместе со своим шофером был сброшен в пропасть, где и обнаружили потом их тела, Трухильо зашел ко мне в кабинет и спросил, где Марреро. Этот же вопрос он задал потом колумбийскому журналисту Осорио Лисарасо, который работал в соседнем с моим кабинете, на втором этаже президентского дворца. В обоих случаях он выразил удивление по поводу того, что Марреро, во второй половине дня занимавшийся вопросами прессы в том же крыле дворца, в тот день не появился на работе и не позвонил, чтобы объяснить причину своего отсутствия. На следующий день, когда мы с Трухильо завтракали на третьем этаже дворца, зазвонил телефон, и полковник Луис Рафаэль Трухильо поднялся из-за стола, чтобы взять трубку. Вернувшись, он сухо сообщил, что Марреро найден мертвым на дороге в Констансу. Присутствующие встретили эту новость мрачным молчанием. После некоторой паузы Трухильо сказал: «Как странно! Что забыл Марреро в Констансе?» Ты усмехаешься, и Куэльо доволен: лучше смеяться, чем плакать. Лурдес собирается на телевидение, где она ведет программу о языковых традициях доминиканцев, и предлагает тебе пойти с нею и выступить с рассказом о твоем исследовании: «Вас увидит много народа, людям захочется что-то рассказать». Ты поехала с Лурдес на ее машине, которую та ведет, ни на минуту не переставая улыбаться с истинно креольской приветливостью. По дороге она вспоминает прошлое, те годы, когда Хосе Исраэль занимался активной подпольной борьбой и в любую минуту мог погибнуть. «Теперь мы только наблюдатели. Нет, дело совсем не в возрасте. Просто это уроки жизни. Политика в нашей стране может принимать самый драматический оборот и все-таки похожа на экзотическое театральное представление». «А сейчас предлагаем вашему вниманию передачу о грамматике, которую ведет донья Лурдес Камило де Куэльо. Добрый день, Лурдес! О чем сегодня пойдет речь? – Об уменьшительных формах. – Это очень интересно, я так люблю уменьшительные. Мы хотим представить нашим дорогим телезрителям выдающуюся американскую исследовательницу, которую привела с собой донья Лурдес. Эта женщина приехала в Санто-Доминго, чтобы заняться, естественно, исследованием, но не просто исследованием, а исследованием обстоятельств одного исчезновения, исчезновения испанского иммигранта, давно, очень давно, еще в годы правления Трухильо. А пока я оставляю вас в обществе доньи Лурдес Камило де Куэльо». Лурдес начинает свою передачу с воспоминания об одной встрече на Франкфуртской книжной ярмарке: «Это была молодая доминиканка, вышедшая замуж за немца. Ей хотелось знать, что происходит на родине. Ее звали Джина Кукурульо, и она – автор книги о музеях и ее роли в образовательном процессе. Она вместе с Магали де Кампур, атташе по вопросам культуры нашего посольства в Бонне, целые дни проводили на стенде, помогая нам работать. Неожиданно Джина вспомнила, как своеобразно разговаривали герои некоторых наших романов, и посетовала, что уже столько времени не слышала такой речи: она скучала без особенностей родного языка. Ее признание заставило меня вспомнить прекрасную книгу дона Рамона Эмилио Хименеса «Особенности доминиканского языка». У меня есть эта книга, вышедшая в 1941 году. Особенности употребления уменьшительных форм? Посмотрим, что пишет по этому поводу дон Рамон Эмилио. Он считает, что наиболее распространенным уменьшительным суффиксом является суффикс «ок-ек», который, однако, имеет свои особенности и оттенки у существительных и у прилагательных. Так, наше «старичок» имеет ласковый оттенок, так же как и «кофеек», причем мы говорим так и в тех случаях, когда речь идет о большой чашке. То же самое можно сказать о таких словах, как «подарочек», «негритеночек». Но этот суффикс может придавать словам и обратное значение. Однако я хочу воспользоваться тем, что среди нас находится известная американская исследовательница, и попросить ее рассказать о цели приезда в Санто-Доминго». И пока ты пытаешься в двух словах рассказать о жизни и подвигах Хесуса Галиндеса, ведущая проявляет все больше и больше заинтересованности: эта история уже не кажется ей делом давно минувших дней. Но впечатление твое, оказывается, ошибочно: когда передача закончена и гаснет яркий свет, женщина интересуется, какими духами ты пользуешься: «Такой прекрасный запах, просто прекрасный». Пока Хосе Исраэль заканчивает последние приготовления к сегодняшнему вечеру, Лурдес приглашает тебя пообедать в ближайшем ресторане, в старой части города, всего в нескольких метрах от Алькасара Колумба; здание ярко освещено и представляет собой одно из немногих сохранившихся напоминаний о колониальном периоде, о периоде конкисты. В прохладной полутьме ресторана, где ты не столько ешь, сколько ковыряешь принесенную рыбу, Лурдес вносит последние штрихи в политический портрет острова. «Старик сам ничего не делает и другим не дает, но, может быть, люди именно этого и хотят. Прогрессивные силы разобщены и раздроблены, вечно пререкаются; а левые силы так же выдохлись, как в любой другой части света. Разве кто-нибудь мог такое предвидеть? Американцы зорко следят за этим туристическим раем у них под боком, хотя он никогда не смог заменить им то, чем была Куба до прихода к власти Кастро. Они приезжают на наши пляжи на севере и северо-востоке немного передохнуть от своего изобилия и вобрать в себя тепла – тепла нашей земли и наших людей». Лурдес разговаривает с тобой так, словно ты не американка, и ты не знаешь: благодарить ли ее за это или расстраиваться. Что ты, собственно, такое? К какой культуре принадлежишь? К какой коллективной памяти тяготеет твоя ущербная из-за несостоявшейся молодости память? Твой брошенный, или бросивший тебя, муж – остатки кораблекрушения, экспонат внутреннего музея. Твой чилийский любовник-эмигрант вместе с твоей мормонской семьей – в зале сентиментальной антропологии этого музея, и только твой отец, эта ужасная фигура, помещен в отдельный зал, куда ты время от времени заходишь и где тебе становится грустно или не по себе, и ты начинаешь смеяться над тем, сколькими цепями опутала тебя жизнь. Выйдя из Музея своей ущербной жизни, ты оказываешься в библиотеке Галиндеса, но тебе не по силам сложить эту мозаику, сколько усилий ты ни прилагаешь. Самое большее, что у тебя получается: пустив в ход все свое воображение, представить его жизнь непокорного бунтаря, ни на минуту не забывая, что ты – посторонняя в жизни Галиндеса, в истории Испании, Страны Басков и Санто-Доминго. «Я советую вам поспать после обеда, иначе вечером вы будете себя чувствовать совсем разбитой, а Хосе Исраэль любит засиживаться допоздна». Ты отвечаешь, что предпочитаешь пройтись, несмотря на зной, – почти такой же, как в Мадриде в августе, – и тогда Лурдес, предложив свои услуги гида по городу, от которых ты отказываешься, оставляет тебя одну. Ты идешь по улице Конде – сначала в одну сторону, потом в другую, – словно пытаясь физически ощутить следы Галиндеса, прогуливавшегося здесь, видевшего эти краски и вдыхавшего эти же запахи, которые должны были казаться особенно терпкими его европейскому обонянию в те далекие сороковые годы, когда тут еще повсюду царила буйная растительность. А может быть, все эти образы навеяны американскими фильмами: например, «Иметь и не иметь». Но почему образ Галиндеса вытесняется образом Хамфри Богарта? Может быть, ты сама себе придумываешь сказки? Потом ты находишь дом № 8 по улице Ловатон и долго рассматриваешь подъезд, в котором прошла большая часть доминиканского периода жизни Галиндеса. Тебе становится неуютно, и к желанию как можно скорее уйти примешивается ощущение, что ты здесь – случайный гость; по всей видимости, это ощущение не оставляло Галиндеса, пока он жил в Санто-Доминго. Но он душой всегда был в Стране Басков, а у тебя нет ничего, даже воспоминаний о твоем последнем любовнике, о бедном Рикардо, соблазненном и покинутом. Таксист высаживает тебя там, где Галиндес встречался со своим американским связным, – на углу почти пустынной улицы, где лишь какая-то негритянка, покачиваясь в кресле-качалке, смотрит в пустоту отсутствующим взглядом. Она просто бездумно смотрит, не классифицируя и не сортируя свои впечатления; ты – другое дело: ты постоянно раскладываешь по полочкам все, что видишь, знаешь и чувствуешь, словно в душе у тебя – каталожные карточки. Эта поездка, такая обыденная – еще одна ступень в твоем затянувшемся исследовании, – почему-то кажется тебе прыжком в неведомое. Может, причина – твое беспокойство о стипендии, угрозы, переданные тебе Норманом, бедным Норманом с душой домашнего животного, который каждый день на полчаса натягивает на себя маску супермена – так другие по полчаса в день занимаются шведской гимнастикой, чтобы стареть с достоинством, – всего на полчаса, чтобы все остальное время оставаться домашним животным. Но ты – отнюдь не домашнее животное. В этой старой части Санто-Доминго Галиндес, глядя на церковь Альтаграсия или приют Сан-Николас-де-Бари, должен был ощущать запечатленное в камне былое величие церкви, хотя приют стоял полуразрушенным, – так тропики отомстили слишком округлым камням. Ты проходишь по улице Ловатон в одну сторону, до национального Пантеона, а потом в другую, до церкви Мерседес. Это красивые здания, и, наверное, они нравились Галиндесу. Солнце нещадно жжет белые фасады домов на улицах, ведущих к Алькасару; ты вся покрываешься липким потом, что заставляет тебя вспомнить о приятной прохладе кондиционированного воздуха в «Шератоне». У вас, американцев, всегда есть выход – вернуться в «Шератон» или в «Хилтон». В любой части мира вы понастроили для себя эти удобные прибежища, куда в любой момент можно вернуться; что ты и делаешь, взяв для удобства такси. Поднявшись на лифте и пройдя по длинному коридору, оказываешься в своем номере с ощущением человека, нашедшего оазис посреди раскаленной пустыни. Ты скидываешь с себя пропотевшую одежду и проводишь рукой по обнаженному телу: кожа, нежная кожа рыжеволосой, приятно холодит ладонь. Растянувшись на кровати во всю длину («Какая ты длинная!», – сетовал Рикардо), ты довольно поглаживаешь себя, хотя на самом деле ты вовсе собой не довольна. И просыпаешься через два часа раздраженная: тебя охватывает ощущение, что ты всюду безнадежно опоздала, однако ощущение это обманчиво, и, взглянув на часы, ты надеваешь бикини и устремляешься к бассейну, где успеваешь потренироваться во всех четырех стилях плавания, словно тебе предстоит экзамен в спортивной школе. Ты чувствуешь на себе темные взгляды темнокожих мужчин и полных темнокожих женщин, но никто из многочисленных американцев, потягивающих коктейли, не смотрит на тебя. Для них ты – еще одна туристка, такая же, как они сами; им и в голову не приходит, что ты упрямо изучаешь жизнь и обстоятельства смерти человека, которого даже не похоронили. И тебе становится особенно очевидна потаенная причина этого затянувшегося путешествия, которой ты делишься с другими только по мере необходимости, как будто Галиндес – это плюшевый мишка, за которого ты хватаешься в потемках, когда начинают мучить ночные кошмары. Вечереет, и ты привела в порядок и себя, и свои мысли. Ты натягиваешь прямо на голое тело платье цвета мальвы, перехваченное на талии позолоченным шнуром, и позолоченные сандалии. Потом проходишь по участку отеля к аллее вдоль берега моря, где гаитянские художники выставляют свои картины. Если Доминиканская Республика и мирилась когда-нибудь с гаитянской иммиграцией, то лишь с художниками – они привлекали туристов. Вся аллея уставлена картинами, цены на которые зависят от известности художника и размеров полотна; изображено же на них почти всегда одно и то же – буйная тропическая растительность, фрукты, животные и негры на тропинках, проложенных в сельве. И нигде – ни одного белого, даже на заднем плане. Для гаитянских художников-примитивистов белые – только покупатели их картин и никак не могут быть персонажами их живописи, уходящей корнями в национальные традиции. Такую картину ты хотела бы подарить Рикардо. Но когда ты сможешь это сделать? Вернешься ли ты в Испанию? Если тебе суждено вернуться, ты отыщешь дом Мигелоа, необычный лес и послушаешь песню Лабоа. «Нет, не пугайся грядущей зимы, хотя сейчас лето, потому что настоящее присутствует в будущем – это неразрывная цепь. Не пугайся предрассветного холода и покрытых инеем полей, когда природа кажется безжизненной, потому что сердце хранит тепло летнего солнца, а глаза помнят былое. Не бойся смерти, потому что из новых побегов виноградной лозы приготовят молодое вино, а наше настоящее станет основой для будущих жизней». Ты уже готова расплакаться невидимыми миру слезами, но последняя строфа еще больше нагоняет на тебя тоску: «И я не грущу, обрывая последние летние цветы в саду; я не грущу, когда прохожу садом, затаив дыхание и уже почти не принадлежа этому миру; я не грущу, смиренно отказываясь от своих чувств, в сумеречном свете, потому что смерть несет с собой сон, в котором навеки забудутся все остальные сны». Когда приходит Хосе Исраэль Куэльо, ты сидишь перед сливочным мороженым с фруктами и стаканом разбавленного водой бургундского, где плавают кусочки льда. «Вы уже настраиваетесь? Подождите, еще весь вечер впереди. Лурдес ждет нас в Доминиканском институте латиноамериканской культуры; встречу мы проводим в институтском саду, а ужинать будем дома. Имейте в виду: всему, что вы услышите, верить можно только наполовину. Я пригласил много интересных людей, но среди них есть и те, кто был в силе при Трухильо, а потом переметнулся на сторону Балагера». Хосе Исраэль зачитывает тебе список приглашенных, и тебе кажется знакомым имя Паласона: «Он не работал вместе с Галиндесом в период, когда тот был юрисконсультом по трудовому законодательству?» – «Работал. В молодости он разделял революционные идеалы, а потом перешел в лагерь ярых сторонников Трухильо. С годами он занял пресловутую золотую середину политического спектра». Уже потом, вернувшись в гостиницу, ты найдешь среди своих «доминиканских» бумаг фотокопию статьи Паласона, опубликованной после исчезновения Галиндеса; статью эту Санчес Белья прислал Генеральному директору Департамента внешней политики. Она называлась «Галиндес, неверующий католик. Его подрывная деятельность в нашей среде». В ней говорилось: «Рассказывают, что доктор Антонио Роман Дуран, испанский коммунист, называвший себя врачом-психиатром, собираясь покинуть Доминиканскую Республику в поисках другого климата, более благоприятного для его марксистских воззрений, сказал с улыбкой «товарищу» Хосе Антонио Бонилья Атилесу: «Мы уезжаем, но семя наше прорастет».

Роман Дуран и Бонилья Атилес встретились потом в Гватемале, где это «семя» принесло свои плоды в виде социальных волнений и беспорядков. Пожав друг другу руки, эти два буржуа, строящие из себя пролетариев, как представители того коммунистического правительства, под игом которого изнемогала тогда славная земля Кецаля, радостно вспомнили фразу, сказанную при отъезде из Сьюдад-Трухильо. К сожалению, эта фраза оказалась трагически пророческой: коммунистическое семя проросло.

Когда после пронесшейся над Испанией бури на наши берега выплеснуло волну испанских иммигрантов, можно было надеяться, что за гостеприимство, оказанное им в горький час, они отплатят – если не благодарностью, то, по крайней мере, уважением и сдержанностью. Однако, стоило схлынуть волне испанской иммиграции, которую, за некоторыми исключениями, составили испанцы, отплатившие доминиканскому народу любовью и уважением и гармонично влившиеся в нашу среду, у нас осталось самое худшее – политики, коммунисты и анархисты, в которых недавняя трагедия оживила былую ненависть и злобу.

Коммунисты сразу принялись за работу. Еще в Париже, перед отъездом в Доминиканскую Республику, они получили последние инструкции Коминтерна. Часть приехавших, рабочие и крестьяне, стремясь точнее выполнить полученные секретные указания, отправилась на восток нашей страны и обосновалась в сельскохозяйственной колонии «Педро Санчес», будучи заранее прекрасно осведомлена, что в восточной части Доминиканской Республики на сахарообрабатывающих предприятиях занято большое количество рабочих. Они проводили подрывную деятельность, прикрываясь художественной и культурной работой, в результате которой студенты Роберто Маккейб Аристи и Дато Пэган Пердомо, а также рабочие Хустино Хосе дель Орбе оказались навсегда заражены марксистской заразой. Другая часть иммигрантов, так называемые интеллектуалы, сумела устроиться в наш университет. На первый взгляд перед ними стояла простая задача, хотя последствия ее выполнения должны были оказаться зловещими: распространить марксизм среди молодых студентов.

Горько признавать, что, стремясь к своей преступной цели, направленной против доминиканского народа, испанские коммунисты получили тайную поддержку доминиканского предателя – Хосе Антонио Бонилья Атилеса. Этому человеку, который публично – в прессе и на трибуне – превозносил Трухильо, а тайно поддерживал врагов Родины, религии и доминиканского семейного очага, помогал его родственник, молодой университетский преподаватель, доктор Моисее Бьенвенидо Сото Мартинес, который, выполнив свою миссию, отправился в Пуэрто-Рико, где впоследствии принимал участие в подрывной деятельности.

Среди этих испанских псевдоинтеллектуалов был и Хесус Галиндес или Хесус де Галиндес, как он стал называть себя позднее, перебравшись в Соединенные Штаты Америки. Это его за непрестанное шутовство и пристрастие ко всяким выходкам прозвали «баскский клоун». Когда Галиндес приехал в Доминиканскую Республику, на нем был только грязный потрепанный костюм. На нашей земле Галиндес, как и другие испанские иммигранты, обрел, благодаря великодушию и экуменическим настроениям генералиссимуса Трухильо, все, чего только может желать человеческое существо, вынужденное заново строить жизнь и заново обретать радость жизни: хлеб, крышу над головой, тепло и любовь, уважение, чувство самоуважения. И за все это он отблагодарил нас – так, как это принято у коммунистов.

Хесус Галиндес был о себе необычайно высокого мнения. Все знавшие его, – и это подтвердит любой, бывавший в те годы в университетской или интеллигентской среде, – чувствовали, что с каждым разом терпеть присутствие Галиндеса становится все труднее из-за его непомерного тщеславия, самовлюбленности, эгоизма и мании величия; мы не знали, что было ее причиной – то ли неправильная самооценка, то ли принижение достоинств всех тех, кто, как и я, имел несчастье быть с ним знакомым и общаться.

Галиндес называл себя простым человеком. Но слушая, как он расписывал свои подвиги во время войны, сопоставимые только с деяниями Сида Воителя или дона Пелайо, все невольно улыбались про себя. Конечно, он никогда ни словом не обмолвился о тех злодеяниях, что творил во время войны, в том числе и об одиннадцати казненных епископах.

Галиндес любил говорить о своей честности. Но всем было известно, что за небольшую сумму денег он был готов на мошенничество: опираясь на словари и помощь таких же, как он, неразборчивых в средствах преподавателей, он писал для нерадивых студентов дипломы и диссертации, а также рефераты, которые они потом должны были официально представлять факультетскому начальству.

Галиндес любил говорить о своей вере, похваляться ею. Но никто никогда не видел его с молитвенником в руке, не видел входящим в церковь или шепчущим слова молитвы. Напротив, он не только повинен в чудовищных преступлениях против несчастных испанских священников во время войны, но уже на нашей земле совершил ряд преступлений, вырвав молодых людей из лона церкви и заразив их марксистской заразой. Католицизм Галиндеса – наглая ложь, к которой прибегают коммунисты, когда им надо повести за собой людей или занять руководящие посты в учреждениях, никакого отношения к политике не имеющих. Баски – убежденные католики. Мог ли человек, называвший себя «руководителем баскской иммиграции в Доминиканской Республике», не кричать одновременно о своем католицизме, безусловно, вымышленном? И могут ли эти святые чувства сосуществовать рядом с сатанинским учением коммунизма?

И, наконец, Галиндес во всеуслышание называл себя «либеральным демократом». Подумайте, коммунист! Этот человек, Хесус Галиндес или Хесус де Галиндес, отстаивавший самое жестокое и противоречивое учение планеты, называл себя простым и честным человеком, католиком и демократом. И вот, находясь среди нас, этот человек сумел посеять зловонные семена идеологии, противопоставленной простоте, честности, католицизму и демократии. В университете Санто-Доминго Галиндес выполнил коммунистические инструкции, полученные им в Париже. И выполнил их в точности.

Молодые студенты – Франсиско Альберто Энрикес Васкес Чито, Феликс Сервисно Дукудрай Мэнсфилд, Мария Эрминия Орнес Куаску (Марикуса), Рафаэль Мур Гарридо и другие – превратились в фанатиков коммунизма благодаря усилиям Галиндеса, который как «баск, простой, честный человек, католик и демократ» смешался, не вызвав ничьего подозрения, с достойными гражданами Республики, которые простодушно поверили ему.

Мы сказали, что никто никогда не видел Галиндеса входящим в церковь. Но доминиканские власти не единожды убеждались в том, что Галиндес был завсегдатаем тайных собраний так называемой Революционной демократической партии Доминиканской Республики и близкой к ней партии «Революционная молодежь», на которых разрабатывались самые безумные террористические планы. Как наставник этой молодежи, Хесус Галиндес сумел разложить много молодых сердец, для которых теперь были закрыты пути к учебе и честному труду: их заразил коммунистической заразой человек, который, называя себя представителем баскского народа, оскорблял тем самым один из самых древних и достойных народов Европы.

Вместо любви и благодарности коммунист Хесус Галиндес испытывал ненависть к народу, который пытался направить его мысли и поступки в русло, предначертанное нашим великим лидером, генералиссимусом Трухильо, дабы построить мощный бастион на пути распространения коммунистического зла. Доминиканская Республика была необходима коммунистам, чтобы превратить Карибский регион в советское болото. Но Трухильо разбил их, и коммунисты ему этого не простят, как бы их ни звали, – Галиндес, Арсиньегас или Орнес Куаску.

Поэтому нам, доминиканцам, безразлично все, что сказали или могут сказать коммунисты своим лживым языком. Именно потому, что они – коммунисты».

Когда вы шли по направлению к Доминиканскому институту латиноамериканской культуры, ты мучительно вспоминала эту статью, но она представлялась тебе смутным набором не связанных между собой фраз и абзацев; но вот пред тобой воочию предстал ее автор – тридцать лет спустя. Подтянутый, вежливый старик; тебе представили его четвертым или пятым среди гостей, собравшихся у пышного, выстроенного в колониальном стиле здания, где собралось много людей, среди которых были и родственники Куэльо, – все они представляли интеллигенцию Санто-Доминго. А вон тот, кого считают сыном Галиндеса. И ты мгновенно переводишь взгляд на невысокого тридцатилетнего мужчину, который держится очень церемонно и явно взволнован этим вечером, устроенным в честь его отца, – во всяком случае, именно это произносят его губы, хотя тебе кажется, что в его глазах читается другое. В саду, под огромными колоннами, поддерживающими здание, среди пальм расставлены рядами складные стулья, на которых и рассаживаются приглашенные. Ночь необыкновенно жаркая и душная, и ты с особой остротой чувствуешь это, когда, сидя за столом президиума рядом с Куэльо, еще двумя выступающими и представителем местных властей, пытаешься собраться с мыслями. Слева от стола – небольшая трибуна, и тебе предстоит выступать первой, после краткого представления, – «исследовательница, неустанно пытающаяся воздать должное памяти Галиндеса»; при этих словах предполагаемый сын Галиндеса одобрительно закивал головой и уставился на тебя ничего не говорящими глазами. Теперь твоя очередь. Ты начинаешь волноваться, как на экзамене: ты не знаешь, будет ли им интересно то, что интересно тебе; тебе кажется, что для всех, кроме стариков, Галиндес – просто жалкое напоминание о злодеяниях режима Трухильо, который они смутно помнят по своему детству или ранней юности. Но постепенно ты успокаиваешься, видя заинтересованность на лицах сидящих, и с удовольствием слышишь собственный голос, все более и более проникаясь к нему доверием. Ты намеренно опускаешь все имена, чтобы не задеть случайно кого-нибудь из присутствующих, которые могли участвовать в охоте на Галиндеса, хотя бы и на второстепенных ролях, или их детей. «Этика сопротивления, – говоришь ты в заключение, – это нечто больше, чем определенная историческая ситуация. Это в первую очередь отношение к власти, потому что власть всегда вызывает подозрения, – и это не анархистское высказывание, а утверждение, основанное на эмпирическом опыте. Любая власть стремится к обособлению и к созданию собственной легитимной базы, в том числе и демократическая власть». Это одно из любимых положений Нормана, первое, чему он тебя научил, и сейчас мысль эта понравилась присутствующим, которые наградили тебя аплодисментами. И Паласон, встав, крепко пожимает тебе руку и направляется к трибуне, собираясь выступить. Он раскладывает перед собой листки исписанной бумаги, надевает очки, поднимает правую руку, на секунду задерживает дыхание, а потом начинает говорить; голос его звучит бодро и энергично – пожалуй, даже слишком для его семидесяти лет. «Я хочу почтить память удивительного человека, одного из тех испанцев, что приехали в нашу страну посеять тут семена демократии, которую они безуспешно пытались привить на своей родной земле. И у меня есть все основания сделать это, потому что я имел честь быть знакомым с этим великим человеком, хотя и был тогда всего лишь молодым скромным адвокатом, занимавшимся трудовыми спорами; но именно поэтому я в некотором роде оказался причастен к забастовкам рабочих сахарной отрасли в 1945 году, которые, как впоследствии оказалось, имели самое непосредственное отношение к деятельности этого великого баска, Хесуса де Галиндеса. Я работал бок о бок с ним, и этот человек заразил меня своей серьезностью и уверенностью борца за светлое будущее, несгибаемого, твердого борца, титанического…» Тут голос Паласона утратил былую уверенность, рука его уже не так решительно рубит воздух и, в конце концов, успокаивается. Теперь он обеими руками держится за трибуну, тело его склоняется, а губы едва слышно шепчут что-то. Ты завороженно следишь за его выступлением, как вдруг понимаешь, что с ним что-то происходит, что он почти склоняется на трибуне, тело его валится влево, и ты едва успеваешь вскочить и подхватить старика. Его тяжелое тело падает тебе на руки, и ты оглядываешься на присутствующих, взглядом прося помочь. Сразу подбегают люди, и вместе с ними ты переносишь старика на стул, где его тело обвисает, напоминая тряпичную куклу, – рот искривлен, а взгляд устремлен в галактику, которой остальные не видят. Никто не суетится вокруг него – все замолкли, и когда ты говоришь, что нужно вызвать врача, никто особенно не торопится, словно все это было задумано заранее. Но пока ты развязываешь тугой узел галстука и верхние пуговицы рубашки, под которой грудь его вздымается в прерывистом дыхании, кто-то все-таки вызвал «скорую»; за спиной у тебя кто-то произносит только одно слово – «инсульт», и ты понимаешь, что это точное определение. «Скорая» приезжает с той неспешностью, которая отличает жизнь в тропиках; уложенный на носилки старый Паласон кажется беспомощным раненым зверьком, который молит о сострадании собственный организм. Однако среди присутствующих не заметно сострадания, и чей-то голос, ты не знаешь, чей, произносит: «Это была месть – или Трухильо, или Галиндеса». Кто-то даже улыбается, и когда ты говоришь, что нужно заканчивать встречу, поехать в больницу, вообще что-то предпринять, ты наталкиваешься на вежливый отказ. Решительнее всех отклоняет твое предложение второй оратор, мужчина приблизительно тех же лет, что и Паласон, которого гораздо больше интересует то, что он собирается сказать, чем то, что произошло. И словно по мановению волшебной палочки все возвращаются на свои места, и вечер продолжается, – оратор клянется в верности памяти Галиндеса, ты ведешь вечер, а «скорая» мчит через тропическую ночь человека, который может умереть, потому что пытался обмануть собственную память. Оратор выступает с блеском, и ни словом не поминает случившееся только что на их глазах. Об этом почти никто не упоминает и тогда, когда начинается обмен мнениями, и люди, интересуясь твоей работой, говорят, что о Хесусе Галиндесе почти забыли, хотя именем его и названы две улицы, – сначала одна маленькая улочка, а потом другая, в районе Осама. «Вы там еще не были?» – «У меня пока не было времени, я только что приехала». – «И долго тут пробудете? Вы бы поездили по острову, побывали на пляжах Гуайаканес, побывали в Сан-Педро-де-Макорис и в Ла-Романа, в районах, где выращивают табак. Места вдоль границы с Гаити очень красивы, и на севере есть совершенно пустынные пляжи, я люблю их даже больше, чем восточное побережье». Некоторые останавливают тебя, чтобы что-то сказать о Галиндесе, и последним к тебе подходит сын Галиндеса. У него теплые руки, и он взглядом старается выразить солидарность, чтобы угодить тебе. «Я потрясен тем, сколько вы делаете ради памяти моего отца». Он повторяет эту фразу по меньшей мере трижды, а Хосе Исраэль мягко тянет тебя за руку, стараясь увести. «Или мы уходим, или мы тут застряли навсегда, – говорит он, воспользовавшись паузой в тираде Галиндеса-младшего. – Лурдес уже ждет нас в машине. Надо заехать в больницу». И он замолкает, пока ты не засыпаешь его вопросами: «Почему люди так холодно отнеслись к случившемуся? Почему они не сразу отреагировали на приступ старика?» – «Мюриэл, мы тут все знаем друг друга, и в той или иной степени все полагают, что Паласон заигрался в прятки с собственной памятью: то он покрывал грязью Трухильо, то Галиндеса». И ты защищаешь Паласона, словно он этого достоин. «Но ведь у него хватило мужества, – говоришь ты, – признать собственное прошлое, и всем присутствующим оно было известно, а он знал это». – «Да, это так», – соглашаются Лурдес и Хосе Исраэль. В больнице ты впервые видишь этот желтоватый полумрак, неразлучный спутник бедности в тропиках, так не похожий на яркость, излучаемую лампами дневного света. Около двери реанимации стоят родственники Паласона, печальные, но вежливые, и их любезность тебя удивляет: ты чувствуешь себя прямой виновницей случившегося. «Положение стабилизируется… Конечно, ситуация серьезная, но, кажется, не безнадежная. Разве можно волноваться в его-то годы…» Они произносят все то, что обычно говорится в больницах или на похоронах. «Этот человек может умереть сегодня ночью, а он не больше других заслуживает этого. Непосредственные палачи сидят себе перед телевизором, неразличимые в желтоватом полумраке, а Паласон сломался, живя столько времени с двумя правдами в душе, – философствует Хосе Исраэль по дороге домой. – Да, он сломался, именно сломался: он очень ждал этого вечера, хоть и нервничал. Он понимал, через что ему придется пройти, и относился к этому очень серьезно». Хосе Исраэль и Лурдес живут в большом доме колониального периода, где уже ждут их некоторые участники вечера вместе с друзьями и родственниками. Они с интересом обсуждают возможную судьбу Паласона, но гораздо больше их интересует твоя работа, Испания и то, где ты выучилась так хорошо говорить по-испански. «Мы в Санто-Доминго всегда очень ревниво относились к нашим языковым особенностям, – говорит тебе преподаватель университета. – У нас всегда был комплекс, что мы слишком обеднили собственную речь». Доктор Антонио Саглуль, блестящий знаток доминиканских традиций и обычаев, сказал, что любой доминиканский оратор, какой бы культурой он ни обладал, всегда производит впечатление человека, у которого часть слов застряла в тех отделах головного мозга, где расположены наши языковые центры. «Вы легко можете угадать профессию говорящего, потому что он всегда пользуется профессиональными выражениями: врач – медицинскими, а политик, из этих малообразованных нынешних политиков, – словами, в которых не хватает букв, до такой степени они затерты. у коммунистов свой профессиональный словарь, но в нем не больше десяти страниц, не правда ли, Хосе Исраэль? Правые – те честнее, и когда им не хватает слов, они начинают размахивать руками, как глухонемые». Хосе Исраэль улыбается и, то и дело предлагая тебе что-нибудь выпить – виски, ром, вино, сок, – проводит тебя по комнате, переходя от одной группы к другой. Скоро ты начинаешь чувствовать себя совсем легко в этой большой гостиной, где Лурдес и ее сыновья, очень похожие на мать, занимают гостей, не переставая заботиться о том, чтобы те ели и пили. Некоторые из присутствующих историков заводят с тобой разговор о Галиндесе и удивляются, выяснив, что ты читала и книгу Мигеля А. Васкеса «Хесус де Галиндес, по прозвищу Баск», и исследование Бернардо Веги об испанской иммиграции 1939 года и становлении марксизма-ленинизма в Доминиканской Республике. Бернардо Вега даже прислал тебе свои последние выписки из переписки Трухильо, которые свидетельствуют о том, насколько близко к сердцу диктатор принимал все, связанное с Рамфисом, ставшего потом, в связи с разоблачениями, касавшимися его происхождения, пациентом психиатров. Вега считал, что именно этот момент и стал причиной необузданной ненависти Трухильо к Галиндесу. Тень диктатора еще присутствует здесь, она нет-нет да и заслонит собой память этих интеллигентных доминиканцев, отзывающихся о нем как о человеке, положившем начало эпохе, в которой они живут до сих пор. Его зверства стали теперь забавными историями, равно как и форма тирана, учрежденная специальным декретом в 1947 году: фрак особого покроя, отделанный золотом, весом в двенадцать килограммов, и головной убор, тоже отделанный золотом и перьями, перчатки тончайшей кожи, трехцветная лента с золотыми подвесками, лаковые туфли с золотыми пряжками, – как он справлялся с такой тяжестью под палящим тропическим солнцем? «Слова мои тускнеют, а чувства отступают, когда я вижу перед собой Трухильо, величие которого затмевает величие Колумба», – писал один испанский эмигрант, потрясенный количеством золота и перьев на униформе Трухильо. «Вы знаете статью в «Ла Насьон», где Трухильо сравнивают с младенцем Христом? Забавная статейка, она называется «Свершившееся чудо», и в ней описывается родной дом Рафаэля Леонидаса Трухильо как Вифлеемские ясли: «Все в природе пронизано восторгом… и странный, неземной свет окутывает невзрачный домик, где во всем сквозит трудолюбие и святость… Этот дом – наши Вифлеемские ясли… 24 октября 1891 года тут произошло чудо – родился Рафаэль Леонидас Трухильо-и-Молина!» Присутствующие вежливо смеются над собственным прошлым, которое не ушло бесследно, и свидетельством тому – переживший диктатора Балагер. И поединок Трухильо – Галиндес они воспринимают как часть этого прошлого, злой рок, от которого не мог уйти даже диктатор. Галиндес? Его поведение для них загадка. Они расспрашивают тебя об его идеологических взглядах, и тебе, хотя голова твоя и затуманена количеством выпитого рома, приходится демонстрировать свою эрудицию и напоминать присутствующим о статье Галиндеса, опубликованной в 1953 году в журнале «Герника». В этой статье он выступает против оголтелого баскского национализма и за ассимиляцию рабочих-иммигрантов, потому что некоторые из них, хоть и не имеют к Басконии никакого отношения, любят ее народ и готовы внести свой вклад в борьбу за его свободу и процветание. «Кроме того, – добавляет Галиндес, – единственное, что мы можем противопоставить коммунизму, – это более удачные решения проблем, и мы, баски, можем предложить в качестве основы для такого решения традиции нашего народа, который избежал революции, но живет достаточно хорошо благодаря свободе». – «Какая интересная мысль!» – «И совершенно необычная для того фанатичного времени». Хосе Исраэль молчит как сфинкс, пока ему не кажется, что пора переместиться в сад, и он помогает Лурдес, приглашая всех к столам, уставленным типичными блюдами доминиканской кухни. Ты слишком много выпила, и закусить как следует будет сейчас совсем не лишнее, поэтому ты накладываешь на тарелку всего понемножку, стремясь отведать каждого блюда, и заключаешь все это пирожным. «Полагается улыбаться, когда едите это пирожное, потому что оно называется «Радость», – говорит тебе кто-то с чисто креольской вежливостью. Здесь все – креольская культура и интеллигентная вежливость; большинство этих людей в прошлом боролись за прогресс, но постепенно отошли в сторону: годы брали свое. «Мне кажется, вы чем-то расстроены», – говорит тебе Лурдес, и ты признаешься, что не можешь забыть того, что произошло в Институте, что тебя не оставляет ощущение фатальности – произошло то, что должно было произойти, – и поразительной пассивности людей. «Вы очень точно выразились – «пассивность», нас приучили быть пассивными. В доминиканском варианте испанского языка есть особое выражение, которым обозначают человека, подозрительно относящегося ко всему, особенно когда дело касается политики, но не только ее. Это – сформированная всей нашей историей черта, Трухильо только несколько укрепил ее. Мы ничему не верим – обстоятельствам, людям, самим себе». – «Но вы всегда улыбаетесь». – «Конечно. Быть недоверчивым – не значит быть невежливым; мы улыбаемся и тому человеку, которому не верим». Но тут подходит Хосе Исраэль и интересуется твоими планами на завтрашний день, но просит тебя оставить свободное время, потому что, как он говорит: «Мы сегодня раскинули сети, и в них наверняка попалась какая-то рыбка». – «А если никто не почувствует к нам доверия?» – «Вы прекрасно знаете, что и люди, и народы иногда бросаются из одной крайности в другую. Говорят, что, когда испанцы высадились на этих островах, они обнаружили тут немых собак, которые не умели лаять. Много лет назад в тюрьме «Ла Куарента», за стенами которой мучили и убивали людей, кто-то повесил плакат: «Кабы не рот, Рыбка б не попалась». После Трухильо в этой стране практически не было катарсиса, потому что его режим очень быстро сменился режимом, установленным по взаимной договоренности Балагером и американцами; но все-таки следует признать: той атмосферы страха, в которой жило мое поколение, уже не было, – ни страха, ни мужества. Поэтому кто-нибудь что-нибудь расскажет. Я уверен, что какая-нибудь рыбка попадет в сети». В другом конце сада люди до слез хохочут над шутками толстяка Фредди, ведущего популярной телепередачи и большого друга Куэльо. Ты подходишь и скоро обнаруживаешь, что в основе всех этих шуток, как чаще всего бывает с шутками, кто бы и где бы их ни рассказывал, лежит какая-то грусть. Хосе Исраэль, поняв, что твоя усталость уже пересиливает твою вежливость, предлагает проводить тебя до гостиницы; по дороге он дает тебе возможность помолчать, рассказывая о своих гостях. «Все они – люди передовых взглядов, хотя к прошлому относятся по-разному; и всех объединяет ощущение, что надо что-то делать, но они не знают, что именно. Впрочем, не придавайте нам слишком большого значения. Доктор Саглуль писал, что все доминиканцы – параноики и что только благодаря этому мы и выжили. Кстати, об этом недоверии, о котором мы разговаривали. Когда мы видим в газете некролог, первое, что нам приходит в голову: «Его убили». Если пишут, что кто-то утонул, мы думаем: «Ага, его утопили». Если пишут, что кто-то повесился – «Его повесили». А все дело в том, что на протяжении нашей истории людей убивали гораздо чаще, чем они умирали естественной смертью. Это свойственное нам недоверие можно выразить словами «поймать на удочку» или «устроить западню». Тот же Саглуль рассказывает, что, когда стал директором сумасшедшего дома, он обнаружил пациентов, попавших туда задолго до 1930 года, то есть задолго до Трухильо, и все они боялись говорить о политике. Все, даже сумасшедшие, боялись, что их «поймают на удочку». Но, когда это недоверие удается преодолеть, люди впадают в другую крайность: ими овладевает желание освободиться от паранойи – свидетельство паранойи». И ты вспоминаешь, как вы с Хосе Исраэлем разговаривали о Трухильо и он сказал что-то вроде того, что диктатор боялся за свою жизнь, боялся, что его поймают на удочку. Хосе Исраэлю нравится, что ты так быстро подхватываешь местные выражения, и он с удовольствием возвращается к тому разговору. «Проведя день в нашем обществе, вы лучше поймете, что я имел в виду. К тому же речь о двух людях, которых вы себе представляете, – о Трухильо и о Балагере. Дело было в конце 50-х. Трухильо загнали в угол внутренняя и внешняя оппозиция, последствия дела Галиндеса, Мёрфи, де ла Маса, к тому же американцы его больше не поддерживали. Представьте себе сцену: в лифте едут Трухильо и Балагер. Трухильо целиком погружен в свои мысли и, задумавшись, проводит рукой вокруг себя, вокруг своей шеи и восклицает: «Я верю только в это, больше ни во что!» То есть – убиваешь ты или убивают тебя. Это была его философия, которой он обосновывал все свои действия». Хосе Исраэль провожает тебя до стойки портье, чтобы узнать, звонил ли тебе кто-нибудь. Да, три человека. Ты протягиваешь ему бумажки с их именами, и он внимательно их читает: Хосе Ривера Макулето, Данте Лафорха Кампс, Люси де Сильфа. Он улыбается и переписывает их на бумажку, которую вытаскивает из кармана пиджака. Возвращает тебе записки и советует встретиться с Люси де Сильфа, в прошлом женой Сильфы, которая наверняка хорошо знала Галиндеса, когда тот жил в Нью-Йорке. Два других имени ему неизвестны, и он должен узнать, что это за люди. «Меня хотят поймать на удочку?» – «Не исключено». Завтра утром ты хочешь сходить на улицу, названную в честь Галиндеса, и тебе удается уговорить Хосе Исраэля отпустить тебя одну: ты отправишься на такси. А потом, оставшись одна в номере, отыскиваешь среди своих бумаг статью Паласона и перечитываешь ее, пытаясь проанализировать с разных точек зрения – с точки зрения людей, присутствовавших на сегодняшнем вечере; с точки зрения исследовательницы, много лет занимающейся Галиндесом; с точки зрения человека, который боится страха других. Ты выходишь на террасу и, перегнувшись через перила, видишь внизу туристов, еще не разошедшихся после ужина, где, согласно вывешенному внизу объявлению, по четвергам всегда устраивают барбекю. Этот пятачок внизу – единственное освещенное пространство на добрую сотню километров вокруг; все остальное – желтоватый полумрак, в котором теряются размытые очертания города, тот желтоватый полумрак, который ты уже видела этим вечером в больнице. Ты набираешь номер – узнать, как чувствует себя сеньор Палансон. «Знакомая, его американская знакомая». – «Сеньор Палансон спит. Ему лучше».

* * *

Белая Дама, я хлопочу, стараюсь обеспечить твое будущее, а ты изволишь гулять не пойми с кем! И для чего? Чтобы тебя обрюхатил какой-нибудь отвратительный кот с розовой мордой и ты родила от него с кровью и болями, как в прошлый раз, когда ты гуляла с Геркулесом доньи Венесианы. Неужели ты забыла, как он тебе чуть глаз не выцарапал. И если окотишься, то и не думай являться ко мне со своим: здесь не будет больше ни одной кошки, даже если это твои дети. Я позволил тебе гулять и рожать, ты – единственная принцесса в моем котячьем царстве, которой это дозволено. И только потому, что ты – моя любимица и я хочу, чтобы ты приносила мне внуков, но не постоянно же, Белая Дама! Я не просто стар – я скоро умру, и кто тогда будет обо всех вас заботиться, глупышки? Ну что же вы молчите, дурочки? Просто вы не знаете, что я ввязался в очень, просто очень опасную историю, и только для того, чтобы обеспечить ваше будущее, – будущее не только Белой Дамы, но всех вас. Когда старик Вольтер умрет, вас отсюда метлой выметут, и хорошо еще, если метлой, а не пулями; вся эта шпана заявится и устроит на вас охоту. Что вы скажете насчет «Парке дель Буэн Амиго»? Разве вы не об этом мечтали? Уж там-то с вами будут обращаться, как с принцессами, и пока вы живы, ни в чем не будете нуждаться. Конечно, там вам придется соблюдать определенный порядок, там вы не будете своевольничать, как у меня. Вспомните, что вы устроили на днях, и только потому, что испугались грозы? Но «Парке дель Буэн Амиго» – это только если я умру. А пока я жив и в состоянии кормить вас и убирать за вами или, в крайнем случае, есть сам и содержать себя в чистоте, мы переберемся в «Хартли», приют для престарелых, где очень красиво. Он находится в старинном колониальном доме, и там живут старики, богатые, как египетские фараоны, и, как египетские фараоны, погребенные в этом здании вместе со своими любимыми животными. Однако смотрите, в оба смотрите – старый Вольтер очень терпелив и добр, но и у него терпение может лопнуть, как у любого человека, и ведите себя примерно, а то вам же плохо будет. И в первую очередь это относится, Белая Дама, к тебе: тебя я люблю больше всех, и ты первая можешь отправиться в изгнание. Вот лишу тебя права сидеть на столе и засуну в холодильник, чтобы ты узнала, как выглядит кошачий ад. Я готов сам себе вырвать язык за эти слова, но ты вынуждаешь меня произносить их, когда с таким пренебрежением относишься ко мне и слушаешь только зов своего тела.

– Вы молитесь, дон Вольтер?

– Нет, я учу этих непослушных кошек уму-разуму.

– А слышится, будто вы молитесь, словно священник молитву читает.

– Слышится то, что хочется услышать. И если бы вы не высовывались до пояса из окна, а убрались туда, где находится другая часть вашего тела, я мог бы спокойно разговаривать со своими кошками и не думать, что соседи за мной подглядывают.

– Это я-то подглядываю? Просто вы не говорите, а причитаете.

– А вы гавкаете.

И дон Вольтер шумно захлопнул окно, после чего крик Раздраженной соседки стал звучать приглушенно.

– Что с этим сумасшедшим стариком? У него настроения меняются одно за другим, как каналы в телевизоре.

Чертова пьянь, чертова пьянь, от тебя вечно разит потом, всякой дрянью, и жрешь ты говно всякое, недоносок несчастный, дерьмо чертово. Дон Вольтер возмущался в полумраке комнаты, а кошки не обращали на него никакого внимания: Белая Дама, облизав лапу, спокойно проводила ею за ухом, не разделяя волнения хозяина. «Нельзя так волноваться, со мной может что-нибудь случиться», – и с этими словами он вышел из столовой; Белая Дама тут же прекратила умываться и отправилась следом за ним. Слегка приоткрыв створки жалюзи, дон Вольтер снял туфли и неуверенными шагами подошел к кровати и улегся, застыв неподвижно, словно положенное на подушку перо. Белая Дама тут же последовала за ним и, втянув носом воздух, решила, что лучше всего свернуться клубочком под боком у хозяина; другие кошки в полумраке столовой искали себе место, где прикорнуть, подумать о своем, вылизать шерстку или поиграть с тенями, которые были видны только им. Одной рукой старик прикрыл глаза, а другой поглаживал свернувшуюся рядом кошку, которая довольно жмурилась при каждом его прикосновении.

– Хочешь, Белая Дама, я спою тебе какую-нибудь песню из тех, что ты любишь? Обещай мне, что ты не будешь больше убегать и расстраивать меня. Скажи, что это в последний раз. Послушай, что я тебе спою:

Почему я гуляю с тобой, почему так люблю я тебя? Потому что ты ходишь за мной, потому что волнуешь меня. Ах, как сказать мне людям, что так хотят все знать, что мы с тобой не будем нисколечко скучать! Что глазки твои быстрые и речи твои милые тоску мою сердечную разгонят в тот же миг.

Дон Вольтер пришел в такое возбуждение, что стал дергать ногами и руками в такт песенке, напугав кошку, которая вскочила и отправилась искать более спокойное место. Старик успокоился и, протянув руку туда, где лежала кошка и не обнаружив ее, приподнялся на локтях, обводя глазами комнату.

– Куда ты делась, Белая Дама? Иди ко мне, иди, я спою тебе что-нибудь спокойное.

Но животное не только не вняло зову, но и вообще покинуло комнату, повергнув дона Вольтера в грусть. Губы его чуть шевелились, пока он еле слышно мурлыкал сам себе грустную песенку. Он так расчувствовался, что слезы навернулись на глаза и он дал им волю; слезы перешли в прерывистые рыдания, и старик утешал сам себя, вспоминая родителей и тех, чьи фотографии были развешаны по комнате: фотографии плыли у него перед глазами, то погружаясь в забвение, то возникая из него. «Может быть, смерть – это медленное погружение, а остальные пока плывут по безбрежному морю?» – спросил сам себя дон Вольтер, и поэзия, жившая в его душе, осушила слезы. Как только он начал придумывать, чем бы умилостивить остальных кошек, раздался звонок домофона. Недавняя стариковская тоска тут же сменилась подозрительностью, и дон Вольтер на минуту застыл. Но только на минуту – потом он вскочил и с проворством, не свойственным возрасту, подбежал к комоду, где лежал пистолет, повторяя при этом неизвестно кому: «Иду, иду». Засунув пистолет за пояс под рубашкой, дон Вольтер подошел к висевшему у двери интерфону:

– Кто там?

– Вольтер О'Ши Сарралуки здесь живет?

– Здесь.

– У меня для вас письмо, и я должен дождаться ответа.

– Встаньте в центр двора, чтобы я мог вас видеть.

– О'кей.

Здоровенный янки-неф, у которого почти все лицо закрывал мотоциклетный шлем – курьер с эмблемой Конторы на груди. Вольтер надел туфли и пиджак, а пистолет переложил в карман брюк. «Иду, иду, нет человеку покоя, не дают ни отдохнуть, ни погрустить, ни помечтать». Этот тип в шлеме стоял перед закрытой дверью и, увидев дона Вольтера, протянул ему конверт. Одну руку старик протянул за посланием, а другую положил на прохладную рукоять пистолета. С посланием в руке он закрыл за собой дверь и распечатал конверт. Внутри лежал листок: «Срочно. Надежное дело и дополнительные распоряжения. Фергюссон и братья. Адвокатская контора. 4 часа пополудни. 125-я, 63, северо-восток, мистер Робардс».

– Какого ответа вы ждете?

– Если вы можете идти, я вас провожу. Осталось полчаса.

Поскольку почти все лицо негра закрывал шлем, прочитать на нем что-нибудь было невозможно.

– Вы что, собираетесь отвезти меня туда на мотоцикле? Неужели вы полагаете, что мой возраст позволяет такие гимнастические упражнения?

– Вас ждут в машине: бежевый «форд» стоит в двух кварталах отсюда.

И, сказав это, негр вытащил визитную карточку, на которой были написаны только два слова – «Агентство по развитию».

– Подождите, пока я оденусь, не в таком же виде ехать.

Выполнив свою миссию, негр круто развернулся и удалился, громко стуча каблуками. Хорошего воспитания он не получил, подумал дон Вольтер, но задница у него вполне аппетитная. Вздохнув, он стал подниматься по лестнице. Стоя перед зеркалом, тщательно оделся, подправил гримом кое-какие морщины и положил тени на веки. Когда он уже был у дверей, Белая Дама начала к нему ластиться.

– А, теперь ты вспомнила обо мне? Хочешь помириться? Мы с тобой серьезно поговорим, когда я вернусь. И не вздумай никуда убегать.

Он вышел на улицу; вдали стояла машина, и старик пытался угадать, сколько человек внутри. Кажется, только один, причем женщина: только женщине могла принадлежать такая пышная белокурая шевелюра. Вольтер успокоился, но все-таки сделал круг-другой по тротуару, чтобы получше рассмотреть водителя. Это действительно была женщина – очень светлокожая и белокурая, возможно, даже слишком светлокожая и слишком белокурая. Она уже заметила его маневры и невозмутимо улыбалась:

– Вы – Вольтер О'Ши?

– Повторите это еще раз, милочка, у вас это так хорошо получается!

Она повторила, продолжая все так же невозмутимо улыбаться, и Вольтер, слегка обескураженный ее невозмутимостью, уселся рядом. На все вопросы, задаваемые по дороге, блондинка отвечала односложно, за исключением последнего:

– Это вы меня ждете?

– Нет, ко мне это не имеет отношения. Полагаю, вами займутся другие.

Машина затормозила рядом со зданием, где располагались средней руки учреждения, довольно обшарпанным из-за тропического климата, где вряд ли могла находиться контора хороших адвокатов. Внутри их встретила подтянутая негритянка.

– Как ты вытянулась, милочка, с тех пор как мы в последний раз встречались.

– Вы меня знаете?

– Нет, но если бы и знал, наверняка сказал то же самое.

Девушка пробормотала что-то неразборчивое и пригласила их пройти в кабинет, где лысый человек с некоторой примесью негритянской крови просматривал бумаги в раскрытой папке, а Робардс сидел, развалясь в странном кресле, формой своей напоминающем капустный лист, с большим стаканом бургундского, где плавали кусочки льда, а пальцем другой руки ковырял в ухе. Дверь за спиной Вольтера захлопнулась, но ни один из двух мужчин не обратил на это особого внимания. Лысый рукой указал Вольтеру на еще один капустный лист.

– Я боюсь, оно слишком похоже на кровожадное растение, а я такой маленький.

Лысый, не обращая на него внимания, продолжал заниматься бумагами, а Робардс состроил гримасу, которая при желании могла сойти за вежливое приветствие. Он наклонился в сторону Вольтера, ерзавшего в кресле:

– Когда усядетесь поудобнее, приступим. Времени у нас в обрез.

– Это не кресло, а болото; в нем увязнуть можно.

Вольтер примостился наконец на краешке, сочтя это наилучшим решением, после чего повернулся к Робардсу, весь внимание.

– Ваши желания выполнены.

– Все?

– Все. Если мне не изменяет память, речь шла о пожизненной выплате двух с половиной тысяч долларов…

– Какие гроши!

– Вы сами назвали эту сумму. Далее, место в приюте для престарелых «Хартли» в случае, если вы не сможете обходиться без посторонней помощи. Уход за вашими кошками, которых вы сможете взять с собой в «Хартли» и которые после вашей смерти будут помещены в «Парке дель Буэн Амиго», где им будет обеспечен надлежащий уход, пока они живы.

Робардс посмотрел на лысого человека за столом и обратился к нему:

– Теперь ваша очередь, мистер Фергюссон.

Тонкие губы лысого сложились в ледяную улыбку и, не глядя на них, он начал читать вслух следующий документ:

– «В Майами, такого-то числа такого-то года фирма «Агентство по развитию» с одной стороны, и Вольтер О'Ши Сарралуки, проживающий там-то, с другой, составили настоящий договор о том, что в качестве оплаты за произведенные мистером Вольтером О'Ши Сарралуки для данного «Агентства» работы, «Агентство» обязуется выплачивать ему ежемесячно по две тысячи пятьсот долларов. В случае, если мистер О'Ши по состоянию здоровья не сможет жить один, он будет помещен в приют для престарелых «Хартли» в Тамиани-парк вместе со своими домашними животными, кошками, заботу о которых берет на себя «Агентство по развитию». «Агентство» также обязуется, в случае смерти мистера О'Ши Сарралуки, поместить переживших его домашних животных в «Парке дель Буэн Амиго», где им будет обеспечен уход до их смерти. Подписано в Майами, такого-то числа, такого-то года».

– Я могу сам прочитать это?

Лысый бросил ему листок бумаги, и Вольтер подхватил его на лету. Он придирчиво изучал его, поднеся к самому носу.

– Сегодняшние две тысячи пятьсот долларов могут завтра выглядеть совсем иначе. Я хочу, чтобы эта сумма индексировалась в зависимости от уровня инфляции.

– Нет проблемы, – ответил Робардс, опережая возможные возражения адвоката.

– Это все?

– Нет, тут есть кот в мешке.

– Дон Вольтер, это ваша самая удачная шутка.

– Очень остроумно, но я не люблю, когда в таком тоне говорят о моих животных. Вы тут пишете, что те из них, кто меня переживет, будут помещены в «Парке дель Буэн Амиго».

– Как вы просили, дон Вольтер.

– Но так, как тут написано, вы можете убить моих кошек.

– Мне это не особо интересно. А тебе, Генри?

– Я должен сначала на них посмотреть.

– Я хочу внести дополнение в этот договор. Я хочу, чтобы исключалась возможность убить моих несчастных кошек.

– Может быть, добавить слово «естественной», – «до их естественной смерти»?

– «Поместить переживших его домашних животных в «Парке дель Буэн Амиго», где им будет обеспечен уход до их естественной смерти». Да, пожалуй, так будет лучше.

– Вы хотите внести какое-либо особое условие, например, оговорить особое питание, прическу или маникюр для этих кошек?

– Вольтер, Генри не смеется над вами, но поймите: вы заставили нас составить настолько необычный договор, что он может войти в историю.

– Животных надо любить: это единственные невинные существа.

– Теперь все правильно, Вольтер?

Старик еще раз внимательно перечитал текст и одобрительно кивнул.

– От имени нашей фирмы подпишет Генри, у него есть право подписи.

– Я могу взглянуть на бумаги, удостоверяющие его право?

– Генри, покажи.

Лысый достал бумагу, которую Вольтер изучал еще добрых десять минут. Адвокату надоело смотреть на него выжидающе, и он занялся своими бумагами, а у Робардса был такой вид, словно мысли его где-то далеко-далеко.

– Я хочу, чтобы тут стояла круглая печать и чтобы ее поставили и на оригинал, и на копию.

Генри подписал оригинал и две копии, после чего поставил на каждом экземпляре печать.

– Один экземпляр мы подошьем в дело, другой – вам и третий для Федерального агентства по развитию.

– Теперь вы спокойны, Вольтер?

– Я продал свою непорочность за миску чечевичной похлебки.

– Мы уже в том возрасте, когда непорочность ничего не стоит. Поэтому вы должны радоваться, что сумели обеспечить себе ежедневную миску чечевичной похлебки до конца дней своих.

– Кошки, больше всего меня беспокоит судьба кошек. Я несу за них ответственность. Я всегда относился к ним как к домашним животным, и они очень избалованны. Им не выжить самостоятельно в этом городе. Я даже представлять себе такую возможность не хочу. Бедная моя Белая Дама!

Робардс едва заметно повел бровью в сторону Генри, и тот тут же вышел, легким наклоном головы попрощавшись с доном Вольтером, а старик ближе подвинулся к Робардсу и сказал вполголоса:

– Не умею я находить общий язык с новым поколением: у них в венах не кровь течет, а вода, и они все какие-то туповатые, это чертово компьютерное поколение. У них ни идей своих, ни принципов. В Майами таких полно, и хуже всех – кубинцы, родившиеся в Америке. Эти – фанатики, молодые нувориши. Говорят, что им предстоит построить новую страну, но все катится к чертовой матери. А уж я знаю, что говорю: я приехал в Майами, когда тут еще улицы не были заасфальтированы. Вы меня понимаете. Когда открываешь «Ежемесячник Майами», можно подумать, что мы тут как в раю живем, но это отнюдь не рай. Майами – самое нездоровое в Штатах, самое нездоровое и самое загорелое – чтобы скрыть болезнь. Здесь больше всего страдают от тучности, Робардс, потому что эти кубинцы, негры и гаитянцы жрут всякую дрянь и сплошные жиры. И здесь же больше всего умирают от голода и недоедания – те же самые негры и гаитянцы. И, конечно, СПИД – от засилья педиков и гаитянцев, про которых говорят, что именно они привозят сюда СПИД. А еще говорят, что власти не вносят гаитянцев в списки зараженных СПИДом, чтобы их не линчевали. А рак кожи? Сколько тут рака кожи у этих загорелых людей, которые загорают круглый год, особенно те, кто помоложе! Сколько их умирает, не дожив до сорока! В этом раю ничего нет, даже воды. На днях по радио сказали, что в 2000 году Флорида будет третьим штатом по количеству населения, но воды тут не будет совсем. А иммигранты едут и едут… И никто их не остановит, даже если весь полуостров оградить колючей проволокой и пустить по ней ток.

– Какой вы пессимист, дон Вольтер.

– Я устал. И хотел бы заняться чем-нибудь другим.

– Уехать из Флориды?

– Нет. Сменить клиентуру. Мне осточертело все время иметь дело с кубинцами и гаитянцами. О них и так уже все известно. Кубинцы никакой загадки из себя не представляют: они тут хозяева или будут ими, а гаитянцы станут им прислуживать. Это будет лет через десять-двадцать. Об идеологии тогда все забудут, и не будет никакого смысла содержать авианосцы около побережья Кубы или Гаити. Все уже всем известно. И мое неизбежное общение с ними – просто рутина.

– А чем бы вы хотели заняться?

– О, если бы мне поручили колумбийцев или боливийцев! Но только птиц большого полета. У меня достаточно культуры, чтобы общаться с элитой наркоторговли, а не с их подручными, всяким сбродом, жестокость которого не знает себе равных. Эти типы всегда готовы переметнуться. Колумбийские и боливийские богачи приезжают в Майами и отсюда, издалека, следят за своим бизнесом и за всякими там повстанцами, которые готовы наложить руку на их добро. Они все тут, в своих домах вдоль залива Бискейн, где туалеты отделаны золотом; тут, со своими изумрудами и кокаином. Я бы хотел бывать в их особняках на проспекте Брикелл, и я бы не ударил там в грязь лицом, потому что я хорошо воспитан и всю жизнь был сеньором. Я устал от дешевого сброда и хотел бы заняться дорогим сбродом. Центр залива Бискейн – это центр борьбы за власть между еврейским Майами, Палм-Бич и Майами богатых латиносов. Здесь – средоточие контрабандной торговли всем, чем угодно, а старому Вольтеру по-прежнему поручают заниматься какой-то мелочью. Победят, в конце концов, богатые латиносы, особенно если они к тому же и евреи. Они уже поднимают голову, как этот сумасшедший Эстрелья, который, выступая по телевидению, всегда говорит по-испански, упорно отказываясь говорить по-английски и насмехаясь над американцами: он во всеуслышание заявляет, что Майами до появления здесь кубинцев было захудалой деревней. Возможно, но спокойной деревней. Вы не бывали в Майами до нашествия этих типов?

– Бывал. Вы прекрасно знаете, что бывал. Здесь было отделение Конторы, которое координировало нашу деятельность по всей Латинской Америке. Мы работали в здании вооруженных сил, но, приезжая в Майами, я каждый раз встречался с моим связным на пляже, зарабатывая себе, как вы сказали, рак кожи. По сути, с тех пор ничего не изменилось. Наша Контора работает здесь по-прежнему и преследует те же цели: собирает информацию об иммиграции, проводит операции по проникновению в их среду и организует побеги с Кубы. Но иногда именно из Майами координировались наши действия в других странах Латинской Америки, например, в Уругвае. Поэтому нам по-прежнему важно, чтобы надежные люди, вроде вас, отсюда следили за происходящим, – хороших специалистов очень мало.

– Куба сгниет сама по себе, или не сгниет, но Соединенные Штаты она уже не интересует: они хотят сохранить только видимость того, что по-прежнему интересуются ею, и кубинцы с удовольствием подыгрывают им в этой пьесе, расхаживая по улицам и распевая по-испански и по-английски: «Рейган, Рейган, храни тебя Господь». Именно так, – по-английски и по-испански, на двух языках. Еще они любят устраивать представления: выйдут на никому не нужные антикоммунистические демонстрации и орут во все горло «Да здравствует свободная Куба!», «Да здравствует свободная Гранада!», «Да здравствует свободное Никарагуа!», «Да здравствует Рейган!». Но все это только слова, а за ними – решимость остаться тут навсегда: они не желают возвращаться на Кубу, а если и вернутся, то чтобы пройти в марше по случаю освобождения страны, а потом скорее обратно, сюда. Хотел бы я видеть, как эти разбогатевшие кубинцы приспосабливаются к жизни в стране с низким уровнем экономического развития! Я устал от этого сброда, Робардс, и хотел бы сменить клиентуру.

– Что поделаешь, я тоже не могу сменить клиентуру.

– Вы – другое дело. Вы – высокопоставленный служащий, а я просто внештатный сотрудник.

Казалось, Робардс сочувствует и жизненным проблемам Вольтера: он слушал его, иногда задумчиво кивая, а иногда чуть наклоняясь вперед всем телом, словно желая прервать поток этих излияний.

– Я тоже хотел бы многое изменить в моей жизни, Вольтер. Мое несостоявшееся призвание – университетский преподаватель или писатель. Но наступает момент, когда ты уже не можешь повернуть назад. Это – общая проблема всех людей действия, начинавших как теоретики: пытаясь вернуться назад, мы чувствуем, как нам чего-то не хватает. Как-то мне приходилось иметь дело с испанским педиатром, который стал одним из руководителей Коммунистической партии. Он не знал, кто я такой на самом деле, и поверил в мою «легенду». Его деятельность была направлена на усиление антифранкистского сопротивления внутри Испании. Этот педиатр мне признался, что устал от этой работы, но что, когда он стряхивает пыль со своих медицинских книг или представляет себя пальпирующим очередного младенца, ему сразу становится тошно. Десять лет – достаточный срок, чтобы любой специалист перестал быть им.

– Но я не хочу менять свою специализацию, я просто хочу сменить клиентуру.

– Я иногда в своих мыслях заходил и дальше – я хотел совсем бросить это дело. Совсем уйти, но перед моими глазами был пример нескольких коллег, сделавших такой выбор, и я видел, что они потом всю оставшуюся жизнь едят себя поедом, не могут найти себе место и либо тоскуют по настоящему делу, либо трясутся от страха, что Контора их уберет.

– Да, Рим не платит за преданность, Рим только расплачивается с предателями. Уже одна возможность вот так поговорить с вами – удовольствие. Но знаете, этот связной, которого мне дали, этот скользкий рыжий – он совсем безграмотный: ему приходится объяснять все от «а» до «я».

– Ну, может, он чуточку грузноват, но по-своему неплохой парень.

– Эта нынешняя молодежь совершенно равнодушна ко всему, их ничто не трогает. Они не имеет никакого представления о том, какой путь я прошел, а я не могу кричать об этом на всех углах. Это унизительно, в конце концов. Не умею я находить общий язык с новым поколением: у них в венах не кровь течет, а вода, и они все какие-то туповатые, это чертово компьютерное поколение.

– Я чувствую то же самое, Вольтер. И знаете, мне трудно называть вас Вольтером, когда мы разговариваем с глазу на глаз: так и хочется сказать «дон Анхелито».

– Нет, нет, на этом я настаиваю: любая утечка информации может свести на нет все мои труды.

– Ну, работать вам осталось немного, Вольтер. Я бы на вашем месте ухватился за эту пенсию и спокойно прожил остаток дней.

– Эта работа меня развлекает. Слушать, что говорят люди, вызывать их на откровенность, провоцировать – самое интересное в моей жизни. Даже старый кот чует мышей.

– Мне приятно видеть вас таким бодрым, потому что дело наше набирает обороты. Вам придется встретиться с этой особой. Здесь. Это может стать новым стимулом для ее рутинной работы.

– Она что, здесь?

– Нет, но недалеко. В Санто-Доминго, и надо выманить ее оттуда, заставить приехать сюда, а мы уже все приготовили для того, чтобы в нужный момент вы вступили в игру.

– Когда это должно произойти?

– Сегодня вечером. Ровно в одиннадцать вечера вы позвоните в Санто-Доминго по телефону, который указан в этом досье; это телефон отеля «Шератон». Девушке уже намекнули: она догадывается, что вы можете ей позвонить.

– Это мне не нравится.

– Что именно вам не нравится?

– Что инициатива не в моих руках. Мне все дают уже разжеванное, остается только проглотить.

– Даже еще меньше.

– Это мне не нравится. Я – артист своего дела.

– Вольтер, у нас лопнуло терпение. У меня тоже. Я занимаюсь этим делом уже тридцать лет, оно приклеилось к подошвам моих ботинок, как жевательная резинка. Слушайте внимательно. Вы позвоните ей сегодня вечером и сообщите, что располагаете ключом ко всей этой загадке Галиндеса и что ей совершенно необходимо встретиться с вами. Необходимо как можно скорее приехать к вам из Санто-Доминго. Потом она может вернуться, но уже располагая сведениями, которые вы ей сообщите. Очень важно, чтобы она вылетела из Санто-Доминго под вымышленным именем и чтобы никому не говорила, куда она направляется. Поэтому вы должны внушить ей подозрения насчет ее ближайшего окружения, в том числе и людей, пригласивших ее и помогающих ей в Санто-Доминго. Вы должны убедить ее, что ее отсутствия никто не заметит, поскольку она пробудет в Майами всего несколько часов. Подскажите ей какую-нибудь уловку, объясняющую ее отсутствие. Обдумайте все это. Мы знаем, что вы соображаете очень быстро. Вы должны назначить ей встречу в конце улицы Лейк, на углу с Морнингсайд-парк. Там вы поговорите, прохаживаясь. Потом найдете какое-нибудь место, откуда сможете позвонить мне и сообщить, как продвигается дело. Но главное – вы должны держать ее в постоянном напряжении, ей должен быть интересен если не Галиндес, то вы сами. Вы – интересный человек, дон Вольтер.

– Не учите меня работать, я свое дело знаю. Я могу рассказать ей любой из вариантов моей судьбы, – что-нибудь да заинтересует ее.

– Вы должны разрушить образ Галиндеса. Эта девушка сделала из него идола. Так вот: из Майами она должна увезти в своем сознании только обломки этого идола.

– Это все?

– А что, вам мало?

– Вы плохо меня знаете, Робардс, или как вас там зовут. Я всю жизнь кого-нибудь изображал и иногда забываю, кто я на самом деле. Когда эта девушка уедет из Майами, она будет заниматься не Галиндесом, а мною: во мне есть то, что покажется ей превосходным материалом, и я великодушно готов пригоршнями бросать ей его.

– Что же это такое, чем вы обладаете в таком количестве?

– Память. Я был свидетелем взлета и последнего падения романтиков.

– А что, Галиндес был романтиком?

– Конечно. И я тоже. И вы. Мы все поставили на кон наши судьбы и позволили случаю распоряжаться ими.

– И все было просто игрой?

– Азартной игрой. Риск и страх. И я буду продолжать эту игру, пока смогу. Если бы вы видели, как я приручаю людей, из которых выуживаю всю информацию. Просто дрессировщик. Я заранее знаю, что они мне расскажут и что они в состоянии рассказать. И я знаю, что из себя представляет эта девушка: мне кажется, я знаком с нею давным-давно. Она относится к тому типу людей, что существовал всегда и всегда плохо кончал: простодушные, несчастные простодушные, увязнувшие в трясине собственного простодушия. Они не от мира сего: у них всегда все двери нараспашку – и в душе, и в домах.

Робардс взял со стола черную папку и протянул ее Вольтеру:

– Здесь все инструкции. Они уже разжеваны. Вы их выучите наизусть, а потом уничтожите. Можете идти. Вас проводят.

– Вы что, меня выпроваживаете? Одного?

– Вас проводят.

– Но я хотел бы, по крайней мере, посоветоваться с вами относительно того, какая роль в этом случае кажется вам самой подходящей. Вы знакомы с девушкой?

– Лично – нет. Но раскройте папку – там есть несколько фотографий.

Старик положил папку на колени и вытащил из-под груды бумаг, написанных на этом чертовом компьютере, фотографии Мюриэл.

– Типичная американка. Типичная университетская американка. Высокая, слишком высокая. Длинные ноги, маленькая голова, а может, так кажется, потому что голова у нее удлиненной формы. Где сделаны эти фотографии?

– Почти все в Испании, кроме нескольких – школьный выпускной вечер, университетский выпуск. Но нас интересуют те, что сделаны в Испании. На обороте каждой фотографии написано, где она сделана.

Вот Мюриэл в лесу, где-то в горах; она стоит рядом с овальным камнем, на котором что-то написано. Памятник Галиндесу на холме Ларрабеоде, Амуррио, провинция Алава, Испания. Мюриэл выходит из ресторана со смуглым молодым человеком, который строит ей гримасы, а она, смеясь, отворачивается. На обороте надпись: «У выхода из ресторана «Ла Анча», Мадрид. Мюриэл идет по улице. Около Архива Министерства иностранных дел. Мюриэл на мадридской Пласа-Майор. Она и не подозревает, что ее фотографируют. Вот она снова с тем же смуглым парнем: гуляют на Сан-Антонио, Мадрид.

– И это все? Почему вы не сфотографировали ее с людьми, с которыми она встречалась? Кто этот парень?

– Почитайте отчет. Ее испанский любовник. Работает в Министерстве культуры. Социалист, впрочем, умеренный. Мы не много знаем о ее встречах в Испании, но какие-то встречи у нее могли быть. В Испании все так перемешано: в социалистической партии полно бывших коммунистов, причем некоторые из этих бывших вполне могут оставаться в Коммунистической партии. Из ее американских знакомых нам известен ее бывший преподаватель, симпатизирующий красным; его мы уже нейтрализовали. Нам неизвестно о других ее связях, потому что за Мюриэл, пока к нам не поступил первый сигнал тревоги, ничего не числилось. Она переписывалась с баскским издателем из Витории, который сообщал ей, как найти басков, которые в свое время отправились в изгнание, да так и не вернулись. Кроме того, с губернатором Бургоса, который знаком с Вела Занетти, баскским художником, жившим в эмиграции в Санто-Доминго и оставшимся там. Начиная с этого момента, информации становится все больше, и когда мы попытались восстановить ее прошлое, перед нами возник классический образ американской исследовательницы, получившей грант на свою работу и использующей все преимущества нашей системы для своих исследований, – теперь ведь все называют «исследованиями».

– Она – красная?

– Судя по перехваченным разговорам – не совсем, по крайней мере, на сознательном уровне. Но она думает и ведет себя как красная.

– Ангел мой! Неужели такие люди еще остались? Как мне их жаль! Я чувствовал, что так и окажется. Как вы думаете, может быть, мне взять с нею тон дедушки – такого дедушки, о котором мы все когда-то мечтали? И даже я, хотя у меня было столько дедушек, сколько ролей мне довелось сыграть. В ваших архивах это все наверняка отражено.

– В наших архивах отражено то, что нам представляется интересным.

– Я скажу ей: «Деточка, не надо быть такой наивной. Галиндес принадлежит эпохе, когда все мы думали, что имеем право убивать. Он не заслуживает твоего сострадания. Кроме того, он был доносчиком, а грязнее этого ничего не может быть. Если кто и выжил в те годы, он вряд ли сохранил чистую совесть – ту чистую совесть, что бывает только у потерпевших поражение. Один кубинский писатель-эмигрант сказал: «Нет успеха, сравнимого с успехом изгнания», и лишь мы, те, кто остался в эмиграции – внутренней или просто в эмиграции, – сумели сохранить целостность своей личности, а только это и имеет значение. А после этого я расскажу ей все подробности работы Галиндеса на американские спецслужбы.

– Превосходно. Вы уже сейчас рассуждаете так, словно никогда не работали на американские спецслужбы.

– Это моя лучшая роль. Я репетировал ее тысячи раз, пытаясь проникнуть в среду гаитянцев, единственных эмигрантов левого толка тут, в Майами. Знаете, почему мне так хорошо удается эта роль? Потому что она живет в моей душе. В вашей, кстати, тоже: это ваш антагонист. Так у палача в душе живет жертва, а у начальника тюремного гарнизона – заключенные.

– Приберегите ваши доводы для Мюриэл: она упрямая девушка.

– Ну, если эти доводы не сработают, у меня в запасе другая линия поведения. Вы ведь не возражаете, если я проговорюсь и расскажу о том, каким на самом деле был Галиндес, чтобы покончить наконец с этим мифом? Подложить эту свинью ее обожаемому Галиндесу? Его поведение еще, может быть, и можно было понять в те времена, но сегодня? Чтобы понять страну, надо поесть ее хлеба и попить ее вина, а чтобы понять Историю, надо страдать вместе с ней, бороться за нее.

– Удачи вам, Вольтер.

– Вы меня гоните? Просто так?

– Вас проводят, я же сказал.

– Но мне нужно репетировать перед кем-нибудь.

– Для этого у вас есть кошки.

– Мы больше не увидимся?

– Нет, не думаю. Наши отношения зависят от того, сколько еще протянется эта история. Я хочу покончить с ней навсегда. Мне было очень приятно повидать вас снова, дон Анхелито, и позвольте мне назвать вас вашим боевым именем, потому что тогда вы становитесь мне ближе.

– Когда-нибудь я напишу об этой истории.

– Не будьте простаком: надо подождать, пока умрут все, причастные к ней.

– Даже я?

Робардс пожал плечами и поднялся. По сравнению с ним старик казался крошечным и хрупким. Вольтер не удовольствовался простым рукопожатием, а обнял Робардса, хоть и доставал только до плеча. Он похлопал его по спине, ожидая такой же сердечности в ответ, но американец отстранился, а на лице его появилось раздражение.

– Нам, старикам, немного надо, чтобы расчувствоваться.

– Я слышал.

В коридорах не было ни души, нигде – даже вдалеке – не стучала ни одна пишущая машинка; не видно было и встречавшей его негритянки. У выхода Вольтера ждала та женщина, что привезла его сюда; однако теперь она уже не улыбалась, а была отчетливо раздражена.

– Если бы мне сказали, что вы меня ждете, я бы спустился раньше.

– Вас отвезти туда же?

– Нет. Будьте паинькой, не сердитесь на старика, у которого, когда он на вас смотрит, слюнки текут, потому что желание более живуче, чем потенция, как заметил еще великий Шекспир. Я хотел бы развеяться, поэтому вы не могли бы отвезти меня в «Майами-Хай-Алай»? Это около аэропорта, конечно, нам придется сделать крюк, но раз мы все равно на машине…

Женщина вздохнула и недовольно отвернулась, но поехала, куда просил старик, а тот, устроившись поудобнее на кожаном сиденье, сложил руки на ширинке:

– Да, это правда, великая правда.

Она не проявила к нему никакого интереса и не спросила, какую правду он имеет в виду, а Вольтер украдкой посмотрел на нее, чтобы понять, какое впечатление произвели его слова.

– Нельзя не посочувствовать мужчине, у которого желание еще живо, а потенции уже нет.

Ничего. Никакого впечатления. Словно она его не слышала. Так же безучастно выслушала она и его цветистую благодарность, когда машина затормозила у яркой вывески. Последние слова Вольтер договаривал уже вслед отъезжавшей машине, после чего сделал ей вслед непристойный жест, да с таким азартом, что рука в сгибе локтя заныла.

– Вам входной билет на представление?

– А что, у меня лицо идиота, который готов заплатить тридцать долларов за отвратительный ужин? Ты что, приятель, не узнаешь меня?

– Проходите, дон Вольтер, проходите, но иногда вы могли бы и остаться поужинать.

– Ты – то, что ты ешь, как говаривал Аристотель. Я выпью сок и посмотрю матч.

– И ставить ни на кого не будете?

– Игра унижает человеческое достоинство, Дантон.

Чернокожий верзила родом из Камагуэй пропустил его, и лицо дона Вольтера приняло выражение требовательного и капризного клиента, который недоверчиво смотрит на то, что ему предлагают, опасаясь, что оно окажется ниже уровня его требований. За металлическим ограждением четверо молодых парней в белом – двое с черными повязками, а двое – с красными – изо всех сил лупили по мячу, словно он каменный. «Чикито де Бисейн Первый и Палеро Третий против Аристарайна и Амескуа», – сообщил ему распорядитель с раскосыми глазами китайца и с кубинским акцентом. Человек, собиравший ставки, стоял около второго ряда, и Вольтер взглядом остановил его, давая понять, что не хочет пропустить ни одного маневра игроков.

– Жаль, что таких игроков, как в мое время, уже не осталось. Чикито де Аноета. У него были каменные кулаки, он любой мяч в месиво превращал.

– Это в каком веке было, приятель?

– В девятнадцатом. Посмотрите, как прыгают, – антилопы, да и только.

Но он не сводил глаз с игрока в баскский мяч, который одним броском, на секунду повиснув в воздухе, отправлял мяч прямо в упругую стену, и та жалобно отзывалась в ответ. А потом снова швырял мяч, чтобы закрепить свою победу, и его обмякшее было тело превращалось в один сплошной мускул, в сгусток энергии. «Какие ребята, какие ребята! Красоты в них нет, но силы…»

Распорядитель исподтишка наблюдал за ним, заражаясь азартом старика.

– Я столько раз видел эту игру в тех местах, где она родилась – в Стране Басков или в Наварре. Там в каждой деревушке есть такая стена, и баски с раннего детства играют в эту игру, поэтому неудивительно, что тут им нет равных в мире.

– О чем вы, старина? Где эти места?

– В Испании.

– Ну, это в Европе… Испания где-то рядом с Германией, а я думал, что эта латиноамериканская игра.

– Какого черта! Латиноамериканская! Это баскская игра, и если ее любят во всех странах, даже на Филиппинах, то лишь потому, что мы, испанцы, завезли ее туда, когда были властителями мира.

– Это было в девятнадцатом веке?

– Пусть в девятнадцатом, если вам так нравится.

– Я с детства люблю эту игру, но не знал, что она испанская.

– Она баскская, баскская.

Кубинский китаец задумался над тем, какая разница между испанцем и баском, но предпочел вопросов не задавать и, поколебавшись, что выбрать – послушать эту ходячую энциклопедию, дона Вольтера, или продолжать следить за игрой, – предпочел последнее. Вольтер внимательно оглядел Амескуа: смуглый, темноволосый, мускулистый, мышцы так и играют под белыми брюками, плотно обтягивающими его тело игрока в хай-алай, – он привык твердо стоять на ногах, когда на него со смертоносной скоростью летит мяч. Прислонившись спиной к решетке, Вольтер застыл неподвижно, не то в экстазе, не то в полусне следя за мелькавшими игроками. Собеседник не проявлял никакого желания продолжить начатый разговор, и дон Вольтер развлекался тем, что прикидывал, чем отличаются друг от друга разновидности этой игры. Насчитав двадцать семь отличий, он подумал: «Этот вид спорта завезли сюда баскские моряки, когда на этом побережье люди еще жили за счет того, что выбрасывало им море после кораблекрушений, и за счет пиратства. И это вам говорю я, старожил Майами, а не только что приехавший сопляк». Мяч, стукнувшись о стену, изменил траекторию, и не ожидавший этого Амескуа, споткнувшись, растянулся на полу, как на льду. Блестящие от пота мускулы пытались притормозить падение, но безуспешно – игрок вскинул руку, словно моля о помощи. Он был похож на застывшую в движении скульптуру, и Вольтер тихо сказал: «Парень, от тебя несет камфарой», потому что однажды рядом с ним оказался игрок в баскский мяч, от которого сильно пахло камфарой. Он следил за всеми движениями игроков, одновременно прислушиваясь к тому, что шепчут друг другу болельщики, слыша удары мяча о стенку и металлическое ограждение. Матч закончился, и возбужденный Вольтер повернулся к соседу поделиться впечатлениями, но тот встал и потащился к стойке бара, а с другой стороны никого не оказалось, и стоявшие невдалеке люди уже обсуждали следующую игру. Под мышкой Вольтер зажимал черную папку: при виде ее он вспомнил, что у него мало времени. В обрез – только чтобы добраться до дома, внимательно всё прочитать и подготовиться к первому действию, этому телефонному звонку, который должен стать прологом всей пьесы.

– Вольтер, вы что, уже уходите?

– Да я зашел ненадолго, немного отвлечься.

– Вы отвлекаетесь там, где другие устают.

– Может быть, Дантон. Но когда ты, наконец, пригласишь настоящих игроков? Мне никто, кроме Амескуа, не понравился. Он что тут, недавно?

– Я, Вольтер, уже лет девять ни одной игры толком не смотрел: или в дверях за порядком слежу, или в зале. Поэтому я не знаю, ни как играет этот Амескуа, ни откуда у него силы берутся: вечно за ним по пятам ходят четыре-пять вдовушек из тех, что приезжают на матч из отелей «Фонтенбло», «Шератон» или «Копакабана». Я думаю, что он не игрой в мяч на жизнь зарабатывает, а игрой в двухкомнатных номерах гостиниц, с этими вдовушками. Там он куда нужно мячики забрасывает.

Дантон все еще смеялся, а Вольтер, вне себя от грубости охранника, уже был на улице и пытался поймать такси. Перед глазами у него еще стояли мускулистые тела игроков, ему еще слышались звонкие удары мяча о стенку, а руки его уже бессознательно ощупывали папку – не пластиковую поверхность, а заключенное под ней биение жизни, прошлое и будущее. Напряженный, как зверь, преследующий добычу, Вольтер с радостью и нетерпением уже думал только о пьесе, в которой ему предстояло сыграть; о пьесе, автором, режиссером и главным исполнителем которой был он, хотя над разработкой отправного сценария трудилась вся Контора. Осторожно, словно храня в себе священную тайну, он зашел в бар доньи Кармен и пробрался среди столпившихся там людей, даже не заметив, что хозяйка машет ему из-за стойки.

– Вы видели Олокуна, дон Вольтер?

– Вы о чем?

– Какой забывчивый! Сами же напугали меня рассказами об африканских идолах! А теперь не хотите и вспоминать этого их Олокуна, которого я больше всех испугалась, дон Вольтер.

– Олокуна нельзя увидеть, пока ты жив.

– Вот я и говорю – вид у вас такой, словно вы уже померли, Вольтер. От волнения, но померли.

– Я с деловой встречи.

– Ничего себе встреча!

– Прекрасная встреча. Скоро дела мои пойдут в гору, и ты увидишь меня перед дверью этой забегаловки в ландо, запряженном парой лошадей.

– А что такое ландо, Вольтер?

– Коляска, в которую впрягают лошадей; и ездят в них только князья. И ты увидишь меня в этой высокой коляске, Кармен, словно я гаитянский маршал.

– А почему не кубинский?

– Нет-нет, только гаитянский: мне их мундиры нравятся больше.

– А что же это за дела у вас, дон Вольтер?

– Ах ты, черномазая сплетница! Так я тебе и рассказал все мои секреты. Приготовь мне лучше стакан сока.

Сок был тут же приготовлен, и Вольтер выпил его медленными глотками, положил деньги на стойку, не стал дожидаться сдачи и отправился к себе. Едва он вставил ключ в замочную скважину, кошки устроили настоящий концерт. Они тут же стали тереться об него, извиваясь между ног, и только Белая Дама молча ждала, сидя на своем любимом месте на столе. Вольтер достал из холодильника пакет с кошачьей едой и разложил ее аккуратными кучками в разных углах комнаты, а самую большую насыпал на стеклянную тарелку, которую поставил на стол рядом с Белой Дамой. После этого он сел за стол, раскрыл черную папку и начал читать инструкции. Потом внимательно, одну за другой, просмотрел еще раз все фотографии Мюриэл Колберт, но тут перед ним возникла Белая Дама, небрежно ступавшая по разложенным на столе бумагам.

– Осторожно, Белая Дама, в них наше будущее.

Вольтер хотел отодвинуть кошку, но потом передумал и начал возвышенный панегирик в честь запечатленной на фотографиях женщины.

– Как только я увидел вас, я сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы исчез – и вполне заслуженно. В вас я вижу самого себя, молодого идеалиста, готового бороться за любой возвышенный идеал. Сандино? В Никарагуа, бороться рядом с Сандино! Война в Испании? В Испанию, защищать Республику! Международный фашизм? В ряды французского Сопротивления, я даже в югославском движении Сопротивления участвовал, чтобы поставить заслон на пути фашизма. Но пасаран! Они не пройдут! И складывается впечатление, что они не прошли. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – нет ни одного, в борьбе за который не участвовал бы ваш покорный слуга. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, просят, чтобы их отправили в Никарагуа отражать агрессию. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». И поэтому, с высоты этих моральных позиций – не обращайте внимания на мой маленький рост – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ну как тебе, Белая Дама? Признайся, что я тебя поразил. Признайся, что в моих словах есть что-то завораживающее. А потом я возьму ее за руку, очень ласково, как старик, у которого нет времени даже умереть, и скажу ей: «Вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать остатки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись». Ну, как тебе? Не слишком экзальтированно? Да, пожалуй, немного есть. Но ничего, ей это должно показаться вполне естественным: в мое время так и говорили. Может, выбрать более четкий, репортерский стиль, оттолкнуться от какого-нибудь факта? Запиши одну дату: 4 марта 1941 года. Галиндес признается мне, что передает информацию в американское посольство. Где? В одном кафе на улице Колумба. Во сколько? В семь часов вечера. Я это запомнил, потому что помню все свои потрясения. Впрочем, нет. Если репортерский стиль, потрясения тут не годятся. Знаешь, Белая Дама, мне больше по душе первый вариант, он мне как-то удобнее, хотя, возможно, это просто вопрос интонации. Если я сумею найти верную интонацию, не будет впечатления экзальтированности. Надо постараться вставить где-нибудь цитату из Шекспира, как будто я когда-то учился сценическому мастерству. Но при этом ни на минуту не забывать, что я к ней отношусь с большой нежностью, как к своей внучке.

Ну-ка, Белая Дама, послушай, может быть, гак будет более убедительно. Но сначала дай я что-нибудь перекушу, потому что в здоровом теле здоровый дух.

Он поднялся, вытащил из холодильника порезанные кусочками морковь, сельдерей, репчатый лук, полпомидора. Все это сложил в миксер, после чего тщательно перемешал. Затем старик отрезал кусок сыра, положил его на тарелку, посыпал перцем, ароматическими травами и капнул оливкового масла. Взял овощной сок и поставил приготовленную еду на стол, предварительно застелив его скатертью и достав приборы. Съев сыр и запив его соком, старик вытер губы белоснежной салфеткой. После ужина он приготовил себе отвар из мяты, валерианового корня, апельсиновых листиков и липового цвета; добавив в эту смесь меда, он выпил две чашки, после чего сказал:

– Ну вот, дорогие мои, теперь, когда с едой покончено, я должен сообщить вам, что сегодня был значительный день для нас. Наше будущее теперь обеспечено. Мы можем спокойно себе стариться, не боясь жестокости, которая обычно сопутствует закату жизни как людей, так и брошенных кошек. Однако надо постараться, чтобы наша колония не увеличивалась, а поэтому я буду вынужден, Белая Дама, перевязать тебе трубы. Это для твоего же блага. Но ты не бойся: я тебя не доверю простому ветеринару. Мне рассказывали об одном ветеринаре из Тампы, перед дверью которого выстраиваются в очередь самые знаменитые домашние животные Флориды. Можно не говорить, потому что я хорошо знаю вас, что вы сумеете достойно распорядиться тем, что вам положено по праву. Но я знаю, как вы любите поесть, поэтому кто-то в этой семье должен сохранить трезвую голову. И это буду я. Вы будете получать ту пищу, которую получаете и сегодня, и только в исключительных случаях я буду покупать вам свежую рыбу, но не всем, потому что некоторые из вас так привыкли к этой синтетической еде, что им все равно. Но вы такие, какие есть, и я не стану пытаться изменить вас.

Он собрал со стола тарелки и стакан и только потом, освободив стол, снова раскрыл черную папку и принялся внимательно вглядываться в черты Мюриэл. Однако мысли старика тут же пошли по другому руслу: нормально ли, что он теперь часто засыпает прямо за столом, особенно если сидит, облокотившись, под гипнотическим светом большой лампы? Он сделал попытку встать, чтобы включить телевизор и разогнать сон, но было уже поздно: Вольтер погрузился в сон. Хотя уже через несколько минут, вздрогнув, проснулся; во дворике за окном начинало смеркаться, и он посмотрел на часы. У него оставалось еще полчаса, чтобы подготовиться к телефонному звонку, который предстояло сделать. Это время он провел, меряя шагами столовую и проговаривая вслух то, что собирался произнести по телефону. Засомневавшись в чем-то, Вольтер подошел к книжным полкам, где стояли энциклопедии: «…3 октября 1968 года Белаунде Терри был смещен со своего поста в результате военного переворота генералом Веласко Альварадо, который, распустив Национальную ассамблею, установил в стране военный режим реформистского и националистического характера». 3 октября 1968 года. 3 октября 1968 года. 3 октября 68-го года. «Что делали вы, сеньорита, 3 октября 1968 года? Это не праздный вопрос. Я в тот день летел в Лиму. Я отправился в Перу, как только узнал, что Веласко Альварадо совершил переворот и страна пойдет по пути прогресса, что даст новый импульс революционному процессу на всем Латиноамериканском континенте. Я был там, в строю, – как всегда, и я работал бок о бок с генералом, пока не случились известные события. Я до сих пор храню дружеское письмо генерала. Вот оно, прочитайте и имейте в виду: тут, в Майами, я никому его не показывал». А потом он прошел в спальню и со дна одного из ящиков ночного столика вытащил кипу пожелтевших листков. Он проверил, все ли на месте, после чего облегченно вздохнул: письмо Веласко Альварадо было на месте. Взглянув на часы, дон Вольтер направился к телефону – пора звонить в Санто-Доминго, отель «Шератон», номер (809) 685-5151.

* * *

Ты не предполагала, что окажешься на улице, такой типичной для тропиков и одновременно такой аккуратной. Она располагалась между улицами Клуб-де-Леонес и Курасао, в районе Осама, за мостом имени Дуарте. Кто был этот Дуарте? Кто назвал так этот мост, перейдя который ты испытываешь странное, полумистическое чувство, словно вот-вот встретишь Галиндеса тут, в Санто-Доминго, на улице, носящей его имя. «Балагер отвел ему улицу получше. Сначала именем Галиндеса была названа небольшая улочка, а потом Балагер повысил его, выделил вот эту. Она в добропорядочном районе, где живут старые военные, высшие чины. Неудивительно, если бы там оказался кто-нибудь из людей, непосредственно причастных к убийству. Балагер все знает, и ему нравятся подобные намеки – он так пошутил, но и намекнул? «Берегись, я назвал твою улицу именем твоей жертвы». Ирония Хосе Исраэля по телефону вызывает еще большее замешательство. Когда ты смотришь ему в лицо, блеск глаз говорит о том, что он шутит или иронизирует. Но, когда ты разговариваешь с ним по телефону, трудно понять, почему мрачная ментальность сеньора президента становится объектом его иронии. На углу улицы – табличка: «Улица Хесуса де Галиндес». Это его улица, как и памятник на холме Ларрабеоде – его памятник, и ты сравниваешь спокойную обыденность этой улицы в районе Осама с исполненным драматизма пейзажем долины Амуррио, над которой еще витает детский взгляд Хесуса и ностальгия, мучившая его в изгнании. За старинными решетками или невысокими стенами – буйная тропическая растительность, а сквозь нее виднеются коттеджи или колониальные особняки. Все это напоминает остров, хорошо сохранившийся среди упадка, которому подвержено в тропиках все, даже роскошь. Ты закрываешь глаза и пытаешься вызвать образ Хесуса Галиндеса, который уже стал частью твоего существа; но у тебя ничего не получается – сколько бы табличек ни вешали, Хесус Галиндес не здесь: он не имеет к этой улице никакого отношения. Быть может, если ты выйдешь на набережную или проспект Джорджа Вашингтона и посмотришь в морскую даль – туда, где братская могила бесследно исчезнувших во времена Трухильо людей, с которыми разделались акулы, – быть может, тогда ты ощутишь в своей душе присутствие Хесуса. Но не здесь, не на этой чинной улице, где доживают свой век на покое те, кто был опорой режима Трухильо. Ты делаешь несколько фотографий, чтобы потом показать их. Кому? Норман далеко и стал совсем чужим, понять эти фотографии может только Рикардо. Или Галиндес. Хесус и Рикардо – всего лишь два имени в твоей книжечке свиданий: покойник и молодой любовник, с которым ты рассталась по своей воле и которого, наверное, никогда больше не увидишь. Но если ты сделала эти снимки, значит, собираешься показать их ему. С тобой так часто бывало: расставшись с кем-нибудь, ты в какой-нибудь поездке начинала фотографировать, чтобы показать снимки тому, вместе с кем вы искали что-то в жизни – зубную щетку, счастье, оргазм, автобусную остановку. Но прежде чем уйти, ты несколько раз проходишься по этой улице, а таксист, сидя на капоте машины, приводит в порядок ногти – сначала просто обкусывает их, а потом из маленького замшевого чехла бережно, словно сокровище, достает щипчики. «Как называются эти цветы?» – «Ирисы». – «А эти?» – «Орхидеи, сеньорита. Неужели вам никогда не дарили орхидеи?» За полчаса ты узнаешь названия всех цветов и деревьев, а твой взгляд то и дело натыкается на табличку: «Улица Хесуса де Галиндес». Табличку, которая не имеет к нему никакого отношения, как и эта улица. И ты возвращаешься в отель, потому что скоро твоя первая за этот день встреча: Люси де Сильфа, бывшая жена лидера доминиканской оппозиции в Нью-Йорке, которому Галиндес доверял и рассказывал о своих связях с Госдепом США. Тебе хотелось бы в старости выглядеть так, как эта женщина – изящная, с молодой фигурой, упругой и подтянутой, что редко можно сказать о пожилых людях. «Мы его любили, – говорит она. – Конечно, его все любили, потому что в нем было что-то притягательное. Мой сын так плакал, когда узнал, что больше не увидит его! И хотя прошло много лет, я его часто вспоминаю; он у меня перед глазами как живой – сидит нога на ногу, сложив руки на коленях и чуть подавшись вперед, как обычно, готовый внимательно вас выслушать. Они очень дружили с моим мужем: Галиндес советовался с ним насчет своей диссертации, они обменивались книгами. Он очень аккуратно обращался с книгами – и с теми, что ему давали, и с теми, что давал он сам. Это был цельный человек. Обворожительный. Очень нравился женщинам, хотя был очень скромным. Нет, это неправда, что он был бабником. Неправда, что мы не беспокоились, когда он исчез, поскольку считали, что он влип в какую-то историю с женщинами. Чтобы вы лучше поняли Хесуса, я расскажу вам одну историю. Среди наших знакомых была одна девушка с большим самомнением, не всегда обоснованным, и она просто не отлипала от Хесуса, это все замечали. Может быть, потому что он был холостяком, не знаю. Она всегда садилась напротив него нога на ногу, в короткой юбочке или задирала ее, словно ненароком, чтобы возбудить его. Вы женщина и понимаете, что я имею в виду. И вот один раз она вела себя особенно вызывающе, и Хесус пересел, чтобы не смотреть на нее. Он был женат – женат на деле своей жизни. Иногда у него бывало по четыре-пять собраний за вечер. Нет, он не был подозрительным, он просто держался чуть в стороне, не подпускал к себе близко. Не знаю, понятно ли я говорю. Он был идеальным гостем, участвовал в общем разговоре, слушал и никогда не навязывал своих взглядов и оценок; он загорался, лишь когда затрагивали проблему басков. Ему удалось превратить нас в убежденных сторонников басков, и мы с Николасом, моим бывшим мужем, часто шутили над этим. Нам он доверял; доверял настолько, что рассказал моему мужу о визите Хромого, Мартинеса Хара, зловещего человека, который все время крутился в Нью-Йорке возле Галиндеса, выполняя указания Бернардино, Эспайлата и самого Трухильо. Нам всем угрожала опасность, и мы это знали: убийство Рекены было предупреждением. Галиндес обращался в полицию, а если собирался к нам в гости, то, выходя из дома, всегда звонил нам по телефону на случай, если с ним что-нибудь случится по дороге. Да, это правда. Испанцы никогда не принимали его особенно всерьез: они были заняты только своими проблемами, особенно та группа, что обосновалась в Нью-Йорке. Во время гражданской войны они все воевали, они проиграли эту войну и полагали, что с них достаточно. А на нас, латиноамериканцев из Карибского бассейна, они вообще смотрели как на фольклорный ансамбль, и жестокости Трухильо представлялись им фольклорными. Хесус был набожен, даже очень, во всяком случае, на службу в церковь он ходил. Осведомитель спецслужб?» При этом вопросе монолог Люси Сильфа прерывается, она умолкает, открыто и как-то сурово смотрит тебе прямо в глаза, после чего резко отвечает: «А кто им не был? Как мы могли выжить в Нью-Йорке, когда за нами охотились спецслужбы и наемные убийцы Трухильо, посольство и консульство постоянно давили на нас? Разве бы выжили мы, если б не сотрудничали с ФБР и с ЦРУ? Надо было с ними как-то расплачиваться, и человек делал это, стараясь сохранить достоинство, отстаивая то, что действительно стоило отстаивать. В нашем случае – победу демократии в Доминиканской Республике; в случае Хесуса – освобождение Страны Басков. Американцы стучались во все двери, и тот, кто открывал, принимал решение, и никто не знал в точности, что происходило после того, как сотрудник американских спецслужб переступал порог и входил в квартиру». Почти то же говорил и Эмилио Гонсалес. «Когда Хесус исчез, я несколько дней была как в тумане и никак не могла успокоить сына, который называл его «папочка Галиндес». У Хесуса был особый подход к детям, они к нему тут же привязывались. Мой сын его обожал. Хесус был великодушным человеком. У него никогда не было ни минуты свободного времени для себя, поэтому его личная жизнь ни для кого не была тайной – ее просто не существовало. Он был очень образованным человеком, превосходно знал право, и не только испанское законодательство: он был специалистом по законодательству Соединенных Штатов и стран Латинской Америки. Кроме того, Хесус был очень общителен, и у него имелись широкие связи с американскими властями, поэтому он шел нарасхват в среде латиноамериканских эмигрантов: всех консультировал по культуре и праву, и не потому что хотел везде успеть, а из чувства солидарности. Это – главное в нем. Хесус всегда солидаризировался с борьбой за справедливость, где бы та ни шла, в этом был смысл его жизни. Да, его убили здесь, в Доминиканской Республике. Всегда ходили слухи, что это произошло в личной тюрьме Трухильо, в семнадцати километрах от Санто-Доминго. Но Трухильо умел выходить сухим из воды, и никто так и не осмелился заговорить в полный голос, хотя и сегодня еще живы многие из тех, кто знает, что происходило с Хесусом после 12 марта 1956 года. Прошло ведь не так много лет, во всяком случае – недостаточно для того, чтобы забыть такой кошмар, такое злодеяние. Я узнала о вашем приезде из телепередачи и из газеты, где рассказывается о вчерашней встрече в Институте. Я должна была быть на этом вечере, но не смогла. Вот мой адрес. Я не так много знаю, но если я после нашей с вами встречи вспомню что-то важное, я тут же вам сообщу. Ваш приезд всколыхнул прошлое, заставил нас вспомнить наше тогдашнее горе. Я помню, как Николас плакал – считанные разы я видела его в таком состоянии, – когда подтвердились слухи о том, что случилось с Хесусом. Мне иногда кажется, что он вот-вот появится в моей квартире на Бродвее, улыбчивый, вежливый, всегда полный новостей и планов. Хотя в последние годы он уже не с такой надеждой смотрел в будущее – вернее, в последние месяцы. Принятие франкистской Испании в ООН было для него ударом ниже пояса. Хесус был идеалистом, несмотря на все передряги Истории, через которые ему пришлось пройти». Вы прощаетесь с ней, как две вдовы одного мужчины, и ты направляешься в бассейн, чтобы успокоить не столько мысли, сколько чувства. Вспоминаешь ваш давний разговор с Норманом о том, что такое личность. Норман считал, что личность – это последовательный ряд всех возможных вариантов поведения человека в течение его жизни, из которого тот выбирает одну-единственную линию поведения, – она-то и составит основу его личности, той, какою он сам себя считает. Но другие могут воспринимать его совсем иначе, поэтому ты и встречаешь все время разных Галиндесов: жестокий палач времен Республики, интриган в восприятии Аялы; благородный и мудрый баскский патриот в восприятии Эмилио Гонсалеса; суперагент в книге Унануэ; услужливый рыцарь – таким его описала Люси Сильфа. Возможно, в действительности в Хесусе было что-то от каждого из этих образов – или ничего. Возможно, в тайниках его души до самого конца жил ребенок, ждавший сострадания из-за того, что не знал матери, а его далекая родина – под властью других. Каким он был перед лицом смерти? Ты хотела бы оказаться с ним рядом в эти ужасные минуты и, как Вероника, приложить к его лицу чистое полотно, чтобы навеки запечатлеть на нем лик того, кто скоро умрет. Правдив ли был бы этот образ? Разве христианская культура не приучила нас бережно относиться к облику человека пред лицом смерти, к его последним словам? Что мог бы сказать в последнюю минуту человек, не знакомый с этой культурой? Наверное, из груди его вырвался бы вопль ужаса, неподдельный вопль биологического ужаса существа, обреченного умереть и сознающего свою обреченность. На глаза твои наворачиваются слезы, которые тут же смывает вода; и ты ныряешь, чтобы оставить там, под водой, свою тоску, смыть ее как липкую накипь на душе. А когда ты снова появляешься на поверхности, тебя уже ждет вышколенный официант, точно определивший, в каком именно месте появится над водой твоя голова.

– Мисс Колберт, вы – мисс Мюриэл Колберт?

– Да.

– Вас ждет один господин. Он говорит, что у вас назначена с ним встреча.

– Он в холле?

– Нет. Он тут, у стойки бара. Это вон тот господин в синем пиджаке.

Сквозь мокрые ресницы ты плохо различаешь этого господина; потом, надев купальный халат, ждешь, пока официант что-то говорит этому господину, которого ты видишь впервые. Незнакомец направляется к тебе; на вид ему лет пятьдесят, во всяком случае, он так выглядит. Он чувствует себя неловко, не зная, как представиться; наклонившись, целует тебе руку, что около бассейна выглядит несколько странно. Чтобы скрыть свою растерянность, ты предлагаешь ему сесть в тени и что-нибудь выпить. Рябой незнакомец заказывает ром и сразу начинает чувствовать себя раскованно.

– Я видел вас по телевизору, сеньорита, – начинает он, – и думаю, что могу быть вам полезен. Может, не так, как другие, но хоть чем-то. – Тут он замолкает, запинается, явно припоминая заранее подготовленное вступление. И, наконец, решается: – Я был там. Я хочу сказать, что был там, когда привезли больного человека – того, кого вы разыскиваете, этого испанца, Хесуса Галиндеса, дона Хесуса де Галиндес. А я там проходил военную службу: мне тогда было двадцать лет.

У тебя такое чувство, словно перед тобой распахнулась дверь в тайные камеры египетской пирамиды. Как его зовут? Хосе Ривера Макулето.

– Я вчера оставил вам записку у портье.

– «Вы были там?» Что вы хотите сказать этим «там»?

– Это долгая история, но, может быть, вам надо ее послушать, чтобы потом кто-нибудь рассказал вам все подробности.

– Этого «кто-нибудь» зовут Данте Лафорха?

– Нет, такого господина я не имею чести знать. Давайте по порядку, ладно? У меня не очень хорошо язык подвешен, и меня легко сбить с толку, если все время задавать вопросы. Закажите, пожалуйста, еще ром и имейте в виду – угощаю я. Я каждое утро пропускаю две-три рюмочки: у меня пониженное давление, я его так поднимаю. Итак, в тот день я был на службе, в тюрьме – ее называли «На девятом километре», – и в машине «Скорой помощи» привезли бесчувственного заключенного. Наверное, это был особый случай, потому что они проследили, чтобы во внутреннем дворе никого не было, кроме солдат, приехавших с той же машиной. Но я был внутри здания, чистил оружие, и из окна мне было прекрасно видно все, что происходило во дворе. Они выгрузили из машины человека, по виду – покойника. Но он был жив, потому что, когда его положили на землю, он попытался встать и тут же упал, так ему было плохо. Кроме того, он был очень тепло одет, словно его привезли издалека, оттуда, где гораздо холоднее. Именно это мне бросилось в глаза в первую очередь; по-моему, он был даже в пальто. Вы же знаете человеческую психологию: стоит окружить что-нибудь тайной, как всем тут же становится очень интересно, в чем, собственно, дело. И через несколько минут уже все служащие тюрьмы знали, что привезли очень важного заключенного и что привезли его из Монтекристи, где есть аэродром, из чего мы и сделали вывод, что туда его доставили самолетом. Это был Галиндес, дон Хесус де Галиндес.

– Вы его видели, могли с ним разговаривать?

– Да нет, что вы. Об этом и речи не могло быть. Я ведь был простым охранником, но слухи доходили и до нас. И мы знали, что это был особенный заключенный, совсем особенный – из тех, в ком Главный был особенно заинтересован, кто был нужен ему лично. А через день или два – точно не помню, но по-моему, на следующий день, – тюремный двор снова очистили от людей, чтобы свидетелей не было. А потом понаехало машин, захлопали дверцы, стали кричать «смирно», и мы сразу поняли, что приехал Главный, лично. Без всяких сомнений. Потом уж я это точно узнал. Главный приехал посмотреть на этого заключенного; говорят, он его спросил: «Это ты – тот сукин сын Хесус Галиндес?», а заключенный ничего не ответил. Может, не мог, а может, не хотел; хотя наверняка ему было так плохо, что не мог: Главный дважды один и тот же вопрос не задавал, это кому угодно могло стоить головы. Вот так это и было. Говорят, Благодетель Родины бил его ногами.

– Ногами?

– Ногами, ногами. Я не знаю, сколько времени это все продолжалось, а потом Главный уехал, и никто его не видел.

– А вы знали, что потом произошло с заключенным?

– Мы знали только, что ему «завязали бантик», но в этой тюрьме или в другом месте, я не знаю.

– Что значит «завязали бантик»?

– Повесили или задушили, разница небольшая.

Ты читала об этом, ты знала это, но сейчас слюна комом застревает у тебя в горле, потому что все это говорит человек, бывший почти непосредственным свидетелем смерти Галиндеса.

– Поймите меня. Я решил рассказать вам, что знаю, хотя у меня могут возникнуть проблемы, потому что еще живы люди, которые охотились за тем человеком. Большинство умерло, это так, но не все. Я простой человек и не помню имена тех, кто был замешан в этой истории; знаю только, что некоторых потом убили, но у меня есть знакомый, который готов встретиться с вами и рассказать все подробности.

– Он здесь, в Санто-Доминго?

– Да, но он ждет в условленном месте и только если вы поедете со мной прямо сейчас и никто не будет об этом знать. Вы-то уедете, а нам тут оставаться, понимаете?

– Почему вы решили прийти?

– Мы иногда разговариваем об этом. Понимаете, это был не просто один из убитых: потом все стало цепляться одно за другое, и за убийство Галиндеса Трухильо заплатил властью и собственной жизнью, причем всего через несколько лет. Я тогда еще пытался что-то изменить, старался: мы ведь надеялись, что все может перемениться. Большим человеком я не был, но чем мог, я помогал, это да.

– Кааманьо? Бошу?

– Да, им тоже, хотя вы же знаете: эти двое были одержимыми, а тут следовало быть реалистами. Но я сотрудничал с Кааманьо, не буду отрицать, даже был вместе с ним, когда он пытался вторгнуться в страну из-за рубежа. Я тогда попал в окружение и пешком прошел сорок километров по горам, пока не добрался до дома моего крестного отца, где мог спрятаться. Он – ярый сторонник Балагера. Как ни крутите, а Балагер может быть хорошим прикрытием. Так вы согласны поехать со мной прямо сейчас, сеньорита? Мой знакомый может передумать, я и так с трудом его уговорил. «Полковник, – сказал я ему: он ведь полковник, – вам предоставляется прекрасная возможность успокоить собственную совесть и помочь этой сеньорите все разузнать». Понимаете? И тогда полковник согласился. Он теперь в отставке и открыл свое дело: табаком торгует в Пуэрто-Плата, но его чаще всего можно встретить здесь, в Санто-Доминго. Он важный человек, очень важный.

– Какова была его роль в той истории?

– Он расскажет то, что сочтет нужным. Но я настаиваю: никто не должен знать, куда вы едете.

– Я могу переодеться?

– Конечно, сеньорита. Но не звоните никому по телефону: полковник может узнать об этом.

– Что, полковник прослушивает телефонные звонки этого отеля?

– Полковник может узнать об этом, и, когда мы приедем, в доме никого не окажется. Поговорив с ним, вы сами решите, что дальше. Он хочет познакомиться с вами, сначала посмотреть на вас, а потом уж решать – говорить или нет.

Одеваясь, ты не спускаешь глаз с телефонного аппарата и, выходя из номера, смотришь на него в последний раз. Внизу, в холле, ты хочешь было сделать вид, что подписываешь какой-то счет, и оставить записку для Хосе Исраэля или Лурдес, но этот человек не отходит от тебя ни на шаг; ты думаешь, что сейчас день, яркий, каким бывает день в тропиках, и тут слишком много света, чтобы обмануть тебя, как обманули Галиндеса на Пятой авеню в Нью-Йорке.

– Я могу оставить записку, что поехала с вами?

– Конечно, только не пишите, куда.

«Хосе Исраэль, я еду с Хосе Ривера Макулето встретиться с одним человеком по интересующему нас вопросу. Позвоню, когда вернусь».

– Знакомьтесь, это мой двоюродный брат, Хуан де Дьос. Своей машины у меня нет.

Человек за рулем похож на твоего спутника, только оспин у него на лице нет. Ты не так хорошо ориентируешься в Санто-Доминго, чтобы понять, куда вы едете, особенно когда машина сворачивает с широких проспектов, ведущих к морю. Теперь вы едете через густонаселенные кварталы, где в полутемных – несмотря на ослепительно яркий дневной свет, сияние тропиков – подъездах прячутся лавочки, из которых исходит одуряющий запах южных фруктов. Машина останавливается перед старым двухэтажным домом, на первом этаже – желто-голубая вывеска механической мастерской: «Чиним все». Ривера поднимается впереди тебя по деревянной лестнице с тяжелыми металлическими перилами и, оказавшись на втором этаже, толкает ногой крутящуюся дверь под вывеской: «Табачная торговля Аресес». Молодая широкозадая мулатка занимает почти всю прихожую. «Да, полковник дома. Он вас ждет». Стены увешаны плакатами, рекламирующими покупать табак фирмы «Аресес», и картами, где отмечены места произрастания табака; вдоль стены идет витрина, где выставлены сигары и образцы выпускаемых фирмой сигарет – образцы покрыты пылью и давно высохли. В кабинете, где вентилятор разгоняет спертый воздух, за столом, заваленным грудой бумаг, на вращающемся деревянном кресле сидит полный человек: на пальце красуется огромный золотой перстень с двумя бриллиантами, в обвислых губах зажата сигара. У полковника Аресеса пожелтевшее, табачного цвета, лицо, седые, тщательно зачесанные за уши волосы и темные руки. Одну он протягивает тебе, а другой приглашает садиться. У полковника голос военного, привыкшего отдавать приказы, и, говоря, он проглатывает окончания слов.

– Я хотел бы принять вас дома, но у меня срочные заказы, которые нужно выполнять, и еще уйма всяких дел, которые вам неинтересны. Что вы знаете о табаке? Наверняка ничего. Если хотите, я погашу сигару. Большое спасибо. Люди, которые не выносят табачного дыма и превращают борьбу с ним в дело своей жизни, меня раздражают. На днях мне пришлось лететь на американском самолете: я летел в Вирджинию, чтобы договориться о поставке большой партии товара, и закурил сигару, причем я сидел в зоне для курящих. Кто-то курил сигареты, а я – мою сигару. Ну, и конечно, тут же является какой-то американец и заявляет, что сигарный дым отравляет воздух. Из тех американцев, которые все-все знают, говорят таким приторным голосом, как утенок Дональд, и учат нас хорошим манерам, потому что путают нас с индейцами или с африканцами. И я ответил ему, что курю сигару именно потому, что ее дым меньше отравляет воздух, чем дым от сигарет, которые курят другие. Пришла стюардесса. Пришел стюард. Пришел второй пилот. А я продолжал курить мою сигару. Я сказал им: «Если вы хотите, чтобы я перестал курить, можете открыть люк и выбросить меня в пустоту». А этому гринго я сказал, что утенка Дональда он может изображать из себя на земле, где я поговорю с ним по-мужски – прострелю его башку, а потом сделаю из нее пепельницу. Но в аэропорту он сразу куда-то задевался, хотя я долго ждал его, зажав следующую сигару во рту. Вы не курите? У меня есть женские сигары, короткие, прекрасного, мягкого табака, очень мягкого, на голосовые связки совсем не действует. Мы выращиваем прекрасный табак, но у нас очень плохие покрывные листы, а это смерть для сигары: если такой лист разошелся, курить сигару невозможно, во рту сплошной серпантин. Но сам табак, который тут выращивают, – превосходный, все сорта: и «Пилото кубано», и «Чаго Диас», и «Амарильо парадо». Но вот из-за покрывных листов доминиканские сигары не могут конкурировать на международном рынке с этими проклятыми кубинскими. И это при том, что здесь родина табака, не на Кубе. Как жаль, что вы не располагаете временем – я бы провез вас по тем местам, где выращивают табак, по провинциям на севере и северо-востоке – Сантьяго, Эспайлат, Ла-Вега, Пуэрто-Плата, Вальверде, Монтекристи, Самана, Сан-Кристобаль. Там очень красивые места, вы бы получили удовольствие от такой поездки.

Названия мест, которые перечисляет полковник, напоминают тебе о Галиндесе. Монтекристи – там находится аэродром, куда его привезли. Эспайлат – эта провинция называется так потому, что там находится родовое поместье человека, который организовал похищение. Сан-Кристобаль – место, где намечалось убить Галиндеса. И тебе кажется, что, перечисляя доминиканские провинции, полковник интонационно подчеркнул эти названия.

– Расслабьтесь, Ривера. О табаке мы уже поговорили, теперь перейдем к тому, что нас интересует. Скажите Глэдис, чтобы она меня ни с кем не соединяла, если не поступит заказ из сети «Хилтон». – Сказав это, полковник засмеялся, сотрясаясь всеми складками своего тучного тела. – Если придет заказ из «Хилтона», уж не взыщите, сеньорита, придется мне вас оставить: «Хилтон» имеет право на первое место. Я жду этого заказа уже десять лет, с того момента, как ушел в отставку и занялся этим делом. Знаете, почему я им занялся? Потому что мне не нравился тот доминиканский табак, который продавался везде. Исключение, пожалуй, составлял табак Сердана, испанца, который жил тогда в Сантьяго-де-лос-Кабальерос и выпускал только такие сигары, которые нравились ему самому. И я сказал себе: «Если это получилось у испанца, получится и у доминиканца». Я купил плантацию, построил небольшую фабрику, а потом нашел человека, знающего толк в выращивании табака. Я сказал ему: «Маэстро, умрем, но своего добьемся: вы будете готовить табачные смеси, а я их – пробовать. Когда вы сделаете сигару, которая мне понравится, вы запишете пропорции и будем выпускать их, пока я жив или пока я не пристрелю вас, если вы ошибетесь и спутаете формулу». За две недели я выкурил больше сигар, чем Черчилль за всю жизнь или Кастро, пока не сделался гомиком и не бросил курить. Так что вы хотите, чтобы я вам рассказал? Вы хоть понимаете, какое пчелиное гнездо разворошили? Ни о чем другом в Санто-Доминго сегодня по телефону не говорят. Вы очень симпатичная, а мне нравится, когда женщина похожа на женщину, а не на мужика. Почему вас интересует этот чертов баск?

– Это тема моей диссертации, научная работа. Точно так же я могла заниматься Дювалье или Панчо Вильей.

– Значит, научная работа. Что ж, науку я уважаю. Я всегда уважал науку, потому что благодаря ей человек перестает быть животным. Но Галиндес не был такой значительной фигурой, как теперь говорят. Конечно, теперь все о нем знают, даже радиопередача об этом баске была, но когда он умер, никто и внимания не обратил. Если бы Трухильо удовлетворился смертью одно баска, никакого шума бы не было. Может, и он сам тогда не кончил бы так плачевно свою жизнь. Ошибкой был его приказ убить Мёрфи, потому что тут на него насели американцы, особенно после кампании Портера. А уж когда он убил Октавио де ла Маса, чтобы скрыть убийство Мёрфи, тут началось. На нас напустилось все семейство де ла Маса, а брат Октавио стоял за убийством Трухильо. Знаете ли вы, сеньорита, сколько трупов в этой истории? Записывайте, сеньорита: баск Галиндес, был убит в тюрьме на девятом километре; пилот Мёрфи, который привез его из Нью-Йорка, был убит в Центральном полицейском отделении; де ла Маса был убит в тюрьме, после того как его вынудили подписать письмо, которое он даже не читал; доктор Ривера, который усыпил Галиндеса и был рядом с ним во время перелета из Нью-Йорка, впал потом в депрессию, бедняжечка, и ему дали цианистый калий, чтобы вылечить от депрессии и помочь ему покончить с собой; Глория Вьера, которую считали любовницей Галиндеса и которая на самом деле была любовницей Хромого, разбилась в автокатастрофе, а она не умела водить машину; ее «дружок», Хромой, один из тех, кто планировал похищение, бесследно исчез в один прекрасный день – вознесся на небо, как Дева Мария, или попал в братскую могилу, где его съели акулы. Но до этого он еще успел разделаться с предателем Альмоина, раздавив его в лепешку своей машиной. Вы знаете об этом? Знаете, конечно, знаете. Альмоина был галисиец себе на уме и вел игру на два фронта. С одной стороны, лизал все, что можно лизать, у диктатора и членов его семьи, а с другой – написал отвратительную книжонку «Деспотические режимы в странах Карибского бассейна». Он поставил на обложке псевдоним – Грегорио Бустаманте и думал под ним спрятаться. Чтобы лучше замести следы, он даже несколько раз оскорбляет самого себя. «Этот ничтожный галисиец», – пишет он; но Трухильо, конечно, знал, что Бустаманте и Альмоина – одно лицо, и выжидал, проявив больше терпения, чем с Галиндесом. Меня это удивляло, хотя, говорят, Трухильо обещал простить галисийца, если тот напишет уничижительный отзыв на книгу Галиндеса «Эра Трухильо». А потом ему надоело ждать, и 4 марта 1960 года он приказал задавить машиной и пристрелить Альмоину в столице Мексики. Именно так – сначала его переехала машина, а потом из этой машины вышел Хромой и выпустил несколько пуль в это тело. Я не хотел бы, чтобы у вас составилось обо мне плохое впечатление, сеньорита, но этот тип вполне заслужил свою участь: нечего было вести двойную игру, да еще такую непростую.

– Он прошел всю войну.

– И ничего оттуда не вынес.

– Он знал Галиндеса еще со времен эмиграции в Бордо и, возможно, просто пытался спасти жизнь ему и себе. А когда Галиндеса не стало, не захотел осквернять его память.

– А вы почитайте «Деспотические режимы в странах Карибского бассейна» – это грязная, отвратительная книжонка, вероломная.

Ты говоришь, что читала эту книгу и даже расписала ее. Полковник не очень понимает, что значит «расписать книгу», а перед твоим мысленным взором возникают карточки, множество карточек, на которые ты выписывала всю грязь, которую Альмоина выплеснул на Трухильо: тут и его жена, которой надоело обжорство и она занялась морализаторством; и голый Трухильо – ему нравилось после ванны появляться обнаженным перед своей свитой, которая начинала восторженно восклицать: «Какое тело! Какая фигура! Какая белоснежная кожа! Какая мускулатура! Конечно, женщины не могут устоять! Наш Главный – герой: он провел всю ночь с двумя женщинами в постели, и они выдохлись, а ему хоть бы что!» А это был кровожадный человек, способный истребить, обезглавить двенадцать тысяч гаитянцев, и ничто в его душе не всколыхнулось. Он пытался использовать в своих целях испанских иммигрантов, и от пяти тысяч, приехавших в Санто-Доминго в 1940 году, через семь лет осталось всего сто человек: остальные в ужасе покинули страну, потрясенные тем, что творил этот зверь, кроме таких иуд, как «бесчестный Альмоина». Он поносил самого себя, надеясь спастись, и Трухильо позволял ему верить в спасительность этой страусиной политики, пока однажды не решил разделаться с ним.

– Он решил разделаться с ним, переехал его машиной, а потом расстрелял. Вот так, сеньорита. И в этом случае я на его стороне. Я бы сделал то же самое, но случай с Галиндесом – совсем другое дело. Однако я не кончил перечислять всех, кто был причастен к похищению Галиндеса и погиб из-за этого. Эспайлат, Артуро Эспайлат, по прозвищу Лезвие, который и придумал всю эту историю с похищением, после убийства Трухильо утратил всю политическую власть, бежал из страны, а потом покончил с собой в Канаде. Кто-то, узнав об убийстве Трухильо 30 мая, сказал: «Как жаль! Умер лучший из всего семейства Трухильо!» Я бы так не сказал, но те, кто пришел после него, особого великодушия не проявили. Убийство Трухильо замыкало порочный круг перечисленных мною смертей, начало которому положило убийство Галиндеса. Добавим к их числу мелкие фишки – рабочие и служащие, видевшие, как взлетал самолет Мёрфи в Соединенных Штатах или как он приземлился в Монтекристо. Задумайтесь над этим списком, и вы поймете, что некоторые из этих преступлений были ужасны. Я ничего не могу вам рассказать о смерти Галиндеса, но о смерти Мёрфи – вполне. Хотите?

Глаза его сузились и превратились в узкие щелочки, а во всем облике – сарказм и агрессивность. В произнесенном монологе так много точных фактов, что полковник начинает выглядеть едва ли не главным действующим лицом и уж, во всяком случае, – прямым свидетелем этой бойни. Впрочем, он говорит об этом достаточно отстраненно и признает справедливым только конец Альмоины. Он считает галисийца вконец запутавшимся в собственных интригах человеком, который вполне заслужил быть убитым два раза подряд. Для тебя Альмоина – фигура трагическая; служащий почтового ведомства в Галисии, вступивший в социалистическую партию сын врача из Луго, еще в молодости проигравший войну, поздно получивший высшее образование специалист по Эразму Роттердамскому, близко знавший Санчеса Альборноса – они познакомились в Бордо. Высокий, смуглый человек – таким описывали тебе немногие знавшие его. Ты представляешь себе высокую фигуру, распластанную под колесами машины, и смуглое лицо, изрешеченное пулями, выпущенными рукой, привыкшей держать оружие, – доставшей его, в конечном счете, рукой Трухильо. Но ты отгоняешь от себя это видение – распростертое тело на грязном асфальте – и начинаешь внимательно слушать рассказ полковника Аресеса о последних минутах жизни Мёрфи. Он описывает тебе одинокого, всеми брошенного человека, который, сидя в тюремной камере, никак не мог понять, почему из баловня судьбы, живущего в роскошном отеле «Харагуа», из пилота, которому доверяли самые деликатные поручения, он превратился в затравленного зверя, над которым издеваются тюремщики. Его поместили в одиночную камеру в секторе, где сидели воры; от него не отходили два офицера – Сото Эчеварриа и Харт Доттин. Прочитав в их глазах смертный приговор, Мёрфи предпринял попытку бежать, а когда его схватили, начал визжать.

– Как свинья на бойне, сеньорита. От этих криков кровь застывала в жилах или, наоборот, зажигалась, как у мясника на бойне, – одно из двух, сеньорита. Его били дубиной по голове, а потом сержант и полицейский «завязали ему бантик», другими словами, – обвязали шею веревкой и тянули изо всех сил в разные стороны. А потом они сунули труп в «джип» и отвезли его на побережье, туда, где обычно проводились подобные операции, недалеко от муниципальной бойни. Они пропороли ему ножом живот, чтобы тело не всплыло на поверхность и чтобы акулы устроили себе пир тут же: они любят внутренности и сжирают их в первую очередь, а уж потом руки и ноги. Вы, наверное, видели в кино, как они набрасываются на человека. Но те, кто снимает фильмы, всего не знают. И если вам хочется еще что-нибудь узнать, сеньорита, то я разошелся, а когда доминиканец разговорился, остановить его непросто. Вы мне пришлись по душе, и, кроме того, я уважаю науку: человеческий род стольким ей обязан. Хотите что-нибудь выпить? Кока-колы и немножечко рома? Вот это дело, это я уважаю.

Он стукнул кулаком по интеркому и проорал в него приказ: две кока-колы с ромом, рома побольше. «У меня все в глотке пересохло, сеньорита». Широкозадая мулатка протиснулась в комнату, неся поднос с двумя высокими стаканами. Она даже не взглянула в твою сторону – просто вошла и тут же вышла с обреченным выражением на лице.

– Я тогда был молодым офицером, и со многими из тех, кого сегодня упомянул, мы вместе развлекались и веселились. Например, с Октавио де ла Маса или с тем же Сото Эчеварриа. Очень дисциплинированный был офицер: участвовал в убийстве Мёрфи и Октавио. Всю эту кашу заварили секретные службы, и Балагер правильно сделал, что между 60-м и 68-м годом, когда американцам уже надоело в этом копаться, уничтожил все доказательства: иначе нить в конце концов привела бы к Балагеру и Сото Эчеварриа. Но вернемся назад, сеньорита, потому что научная работа требует порядка и последовательности. Вы слышали об Альберто Сайане де Видаурре? Это был утонченный интеллектуал, работавший вместе с уважаемым Оскаром Роблесом Толедано, консулом Доминиканской Республики в Нью-Йорке в 1955 году. Сайан де Видаурре узнал, что баск пишет диссертацию, направленную против Трухильо; тогда он – никто не знает, как, – заучивает наизусть целые куски этой диссертации. Какие же люди крутились вокруг этого баска, если в доминиканское консульство передавали части его диссертации? Наш консул был большим сторонником Трухильо, чем сам Трухильо, и на пишущей машинке составляет донесение – или приказывает сделать это Минерве Бернардино, сестре Феликса Бернардино, который всем внушал ужас, – и это донесение поступило прямо к Трухильо, который переменился в лице, и мы все – вместе с ним. Я тогда служил в президентском дворце помощником какого-то помощника секретаря его сына и даже я слышал, как ревел от ярости Трухильо. Но рядом с ним был холодный и расчетливый человек, который сказал: «Шеф, предоставьте это мне». И этот уравновешенный человек – его звали Эспайлат – поручает Роблесу Толедано сделать так, чтобы Галиндес приостановил работу над диссертацией, и эмиссары начинают шнырять туда-сюда. Глория Вьера, Хромой, Альмоина, даже ФБР предупреждают Галиндеса, какой опасности он подвергается. Но баск не желает отступать, стоит на своем: он напишет диссертацию, защитит ее и опубликует. Тогда Главный приказывает: «Привести сюда этого проходимца, и я сам с ним разберусь. Лично, никому не доверю. Пусть знает, на кого он поднял руку». – «Не беспокойтесь, генералиссимус. Считайте, что он уже здесь». Так ответил Эспайлат, а у него всегда был холодный ум: он был такой высоченный, что его голова, как горы, всегда была холодной, – нетаюшие снега были у него в голове. И он это устроил. Да еще как! Записывайте, кто сыграл основные роли в этой игре и что именно сделал каждый из них. Перечислить их в алфавитном порядке я не могу: у меня голова иначе устроена. Нет, диктофон уберите, но записывать можете. У вас есть чем?

У тебя есть чем, но рука отказывается подчиняться. Все эти имена тебе уже знакомы, почти все они есть в твоей рабочей картотеке. Но тебя завораживает интонация, с которой полковник рассказывает о них, как будто он лично участвовал во всех этих событиях.

– После того как усилия дипломатов – Оскара Роблеса Толедано, Минервы Бернардино, Сайана де Видаурре и эмиссаров – не увенчались успехом, Эспайлат организует похищение. Ему помогает Франк, бывший агент ФБР, которому за участие было заплачено всего пятьсот долларов. Другие ничего не получили, хотя многие заплатили своими жизнями. Вместе с Франком работал частный детектив Шэмал, который познакомил Франка с Мёрфи и организовал прослушивание телефона Галиндеса, чтоб быть в курсе всех его передвижений. Хромому поручили сфабриковать улики, чтобы направить общественное мнение США по ложному пути. Самое непосредственное участие в организации похищения Галиндеса принимал помощник Эспайлата, лейтенант Эмилио Людовино Фернандес, сейчас один из руководителей Демократической партии; он же расставлял сети и для Мёрфи. Свой вклад внес и лейтенант Шульц, служащий нью-йоркской полиции, который, как говорят, снабдил Франка ордером на обыск и задержание, ввел Галиндеса в заблуждение и заставил его открыть дверь квартиры. Брат Минервы, Феликс Бернардино, принимал непосредственное участие в похищении. Капитан Логроньо, офицер доминиканской армии, принял в Монтекристи находившегося без сознания Галиндеса и передал его генералу Трухильо Рейносо, племяннику Главного, а тот самолетом перевез «груз» в Санто-Доминго, а оттуда в тюрьму на девятом километре. Бедняга Логроньо не выдержал напора американских спецслужб, допрашивавших его, и попытался покончить с собой. Но в этой стране, сеньорита, никто сам не кончает жизнь самоубийством – тут инсценируют самоубийство. А врачи, сеньорита, врачи! Ривера, который перевозил Галиндеса из Нью-Йорка; Рамон Рейес Фернандес, лейтенант военно-медицинской службы в Монтекристи, который принял у доктора Риверы эстафету и сопровождал Галиндеса до Санто-Доминго, стараясь, чтобы тот не умер по дороге: Трухильо хотел видеть его живым и бодрым. Рамон Сото Эчеварриа, этот знает все, что можно знать об убийстве Мёрфи, и ФБР охотилось на него, но Балагер его спрятал. У Сото Эчеварриа была хорошая команда – от такой надо бежать без оглядки. Да, запишите, запишите, – фауна, там ведь был настоящий зверинец: полицейский Баррьентос, полковник Сантос Брито, потом полусумасшедший Агилар, в прошлом боксер, получивший чин лейтенанта вскоре после убийств Галиндеса, Мёрфи и де ла Маса. Этот далеко пошел: стал самым жестоким подручным Белисарио Пегеро, шефа полиции. Если хотите, мы можем остановиться и на американской части этой истории, на лобби Трухильо в Америке. Начнем со Стенли Росса, главного редактора «Диарио де Нуэва-Йорк»: он считался другом Галиндеса, но в действительности прикрывал похищение, и именно он больше других способствовал тому, чтобы следы баска затерялись. Чарлз Элтон Маклин, в прошлом полковник Военно-воздушных сил, прикрывал отсутствие Мёрфи, пока тот перевозил Галиндеса в Доминиканскую Республику. Есть много других, но это важные птицы, мне до них не дотянуться. Однако есть те, кому это по силам. В Доминиканской Республике интересных лиц почти не осталось – кого вовремя убрали, а кто так состарился, что вот-вот умрет без посторонней помощи. Конечно, надо учитывать и тех, кто был в курсе происходившего и молчал: Балагер, Тронкосо, Мануэль де Мойа, Крус Аяла, американские дипломаты той поры, щедро подкупленные Трухильо, и испанские дипломаты. Эти вообще слышать ни о чем не хотели, пока тесть де ла Маса не попросил у них защиты, и тогда им пришлось от него избавляться. Но американские участники – это были птицы большого полета; там нити тянутся на самый верх. Как мог Трухильо решиться на подобную операцию, если бы ему не гарантировали защиту на самом верху? Потом уж выплыли наружу имена Эрнста, адвоката, который подготовил доклад, обеляющий Трухильо, и Элеанора, а также Рузвельт-младший, который не унаследовал от своих родителей их ненависти к диктаторским режимам. Но, если вы действительно собираетесь написать серьезную научную работу, не останавливайтесь только на этих именах. Если вы настоящий ученый, вам нечего делать в Доминиканской Республике: Трухильо мертв, и Эспайлат тоже, а уж Артуро знал об этой истории побольше самого диктатора. Главный указывал, кому следует дать хорошего пинка, а Артуро придумывал, как это сделать. Есть третий человек, который все знает: Балагер, но он – живой труп. К тому же, говорят, он ослеп. Впрочем, он всегда был слепым, если не хотел чего-то замечать. И он уничтожил все улики, касавшиеся доминиканской части этой истории. Вам страшно?

Нет, но сказанное произвело на тебя огромное впечатление. Тебя поражает, что факты истории могут быть изложены в нескольких словах, как содержание романа на обложке. Все названные имена есть в твоей картотеке, ты собирала их несколько лет. Но только сейчас, когда их перечислил полковник, они для тебя ожили, стали реальными людьми – жертвами или палачами, а сам полковник – просто свидетелем, который не желает признаваться, на чьей стороне он был в то время. Наверное, на стороне своих друзей, тех, кого он называет просто по имени, – Октавио, Артуро. Это сейчас он ни на чьей стороне, даже не на твоей.

– Вы мне оказали неоценимую помощь, полковник.

– Вы полагаете? Ну а теперь, когда вы все знаете, я хочу дать вам хороший совет: не копайтесь здесь, вы ничего не найдете. Когда Трухильо убили, а его семью разнесло по разным углам, здесь установился режим контролируемой демократии, и началась двойная игра, вполне в духе американцев. Пока одна часть спецслужб пыталась выяснить, что же на самом деле произошло с Галиндесом, другая уничтожала все оставшиеся улики. После Второй мировой войны Государственный департамент преследовал нацистов, сумевших проникнуть в его структуры и закрепиться там; но они же сами и позволяли им делать это, потому что для борьбы с коммунизмом им были необходимы методы и опыт нацистов. Так уж вы, американцы, устроены: всегда две стороны медали, и вы балансируете на ребре. Ну, а нам достаются кровь, отбросы, всякое дерьмо: мы ведь клоака, мы поставляем вам палачей и жертв, а вы пытаетесь устроить над нами Нюрнбергский процесс из-за Галиндеса и Мёрфи… Надо бы чуть посерьезнее, гринго. Чуть-чуть. Когда Трухильо сдерживал распространение коммунизма в странах Карибского бассейна, он был хорош, прекрасен. Но когда он возомнил себя союзником и стал разговаривать с вами на «ты», и начал принимать самостоятельные решения, например, избавляться от тех, кто ему мешал, от людей вроде Бетанкура или Муньоса Марины, тут-то и появился Дядя Сэм со своей щепетильностью и напомнил союзнику, что он – всего лишь подданный. И, поскольку союзник продолжает раздражать их, американцы дают команду «бей его». Его уничтожение – дело их рук. Мёрфи? Ну, это был только предлог. Галиндес? И того меньше. Вы прислушиваетесь к моему совету? Не хотите поискать причастных к этой истории у себя на родине, там побродить с фонариком?

– Я приблизительно представляю, куда приведет меня луч этого фонарика. Но я приехала сюда не для того, чтобы искать тех, кто был причастен к убийству Галиндеса, а для того, чтобы проникнуться атмосферой, которая окружала Галиндеса в его последние дни.

– Значит, вас интересует атмосфера.

– Если бы я могла, я бы восстановила даже воздух, которым он дышал.

– И по-вашему, это научный подход? Сходите тогда к ясновидящей, пусть даст вам номер телефона Галиндеса.

Он откровенно разочарован, но его все-таки интересует твое мнение. И ты говоришь, что на тебя произвели огромное впечатление его способность обобщать факты и то, как живо он все это рассказал: ты словно видела его глазами основных персонажей этой трагедии.

– Мне с ранней юности, сеньорита, с юности пришлось привыкать командовать и брать на себя ответственность за отданные приказы и поставляемую информацию. И я старался быть на высоте, даже если это оказывалось выше моих возможностей. Я не отношусь к тем, кого называют «столпами режима», но я был рядом с ними: выполнял их распоряжения и запоминал эти распоряжения, а также все, что происходило вокруг. Рамфис превосходно ко мне относился, и если потом я не пошел так далеко, как мог бы, то лишь из-за того, что Рамфис слишком мне доверял; именно он, а не его отец. А быть другом Рамфиса значило быть другом Октавио, Октавио де ла Маса, его неизменного товарища во всех веселых похождениях и закадычного дружка. Рамфис так и не простил отцу даже подозрения, что тот мог быть причастен к смерти Октавио.

– Можно побывать в тюрьме на девятом километре?

Вопрос вырывается у тебя неожиданно: ты перебиваешь полковника, и он обреченно вздыхает, бросив на тебя возмущенный взгляд.

– Я вижу, вы упорная девушка: вам очень хочется посмотреть, что доминиканцы прячут под своими коврами.

И напрасно ты повторяешь, что тебе интересно все, что имеет отношение к Галиндесу, буквально все. Полковник утратил к тебе интерес, хотя продолжает выражать сожаление, что вы оба не располагаете достаточным временем, чтобы поехать в Ла-Вега, где у него огромные плантации и табачная фабрика, хотя все склады – в Пуэрто-Плата. Ты вовсе не говорила ему, что очень занята, и ты не знаешь, насколько занят он; он дает тебе понять – пора сделать вид, что торопишься, и уйти.

– Но, надеюсь, вы не уедете от нас так и не загорев. Походите на пляж, позагорайте; веснушчатым женщинам загар необыкновенно к лицу.

Он стучит кулаком по интеркому, но, не доверяя аппарату, громко орет: «Ривера! Ривера, куда ты, к чертям собачьим, запропастился, Рикардо?» Рикардо тут же возникает на пороге, склоняя голову, как бы говоря: «К вашим услугам», и тучный полковник поднимается из-за стола, рукой со сверкающими бриллиантами берет твою руку, обдавая тебя своим дыханием. В машине Рикардо и его племянник садятся впереди и предлагают тебе банку ледяного пива, вытащенную из встроенного маленького холодильника. «Шеф был язвительным, сеньорита, но не придавайте этому значения, он сегодня в одном настроении, завтра в другом, не угадаешь». В холле гостиницы уже сидит озабоченный Хосе Исраэль, который облегченно вздыхает, увидев тебя. «Я давно вас жду, Мюриэл», – говорит он. Ты рассказываешь ему, как появился Ривера и как вы поехали к Аресесу: никто тебя не предупредил, чтобы ты не рассказывала этого никому, после того как встречи состоялись. Куэльо в полной растерянности.

– Конечно, я не могу знать всех полковников или бывших полковников, но это имя я слышу впервые. И второе тоже. Вот так: считаешь, что знаешь тут всех, а оказывается, нет.

Исраэль разыскал вдову и сына Мартинеса Убаго, который стал после Галиндеса представителем Националистической партии басков, но они смогут принять тебя только вечером. Исраэль предлагает передохнуть и поехать на пляж, искупаться и поесть тушеного черепашьего мяса. Это поможет тебе восстановить силы и быть готовой к встрече с Марией Угарте, вдовой Убаго, и ее сыном. По дороге вы заезжаете в издательство, чтобы захватить Лурдес. Пока вы ее дожидаетесь, Хосе перебирает в памяти то, что ты рассказала о встрече с полковником, – и чем дальше, тем больше она ему не нравится. «Этот полковник строил из себя чуть ли не главное действующее лицо, участника исторического процесса. Вполне вероятно, что он и видел все то, о чем рассказывал, но диктаторы и после смерти продолжают жить в душах своих подданных». Увидев, что вы с Лурдес готовы к поездке на пляж, Хосе Исраэль решает отправить вас вдвоем.

– Вам не будет скучно вдвоем, а мне совсем не хочется купаться. Поэтому вы развлекайтесь, а я уж буду бороться за культуру и наживать капитал.

Лурдес недовольна таким поворотом событий, но воспринимает все с покорностью жителей тропиков. «Тебе надо больше двигаться, Хосе Исраэль», – только и говорит она, но тот уже уселся за компьютер со своим обычным ироническим видом, и Лурдес, вздохнув, смиряется. Ты впервые оказываешься за пределами столицы, и по дороге Лурдес, как заправский гид, рассказывает тебе о Санто-Доминго, его окрестностях, туризме на северо-востоке страны, куда американцы вкладывают много денег, о табачных плантациях и доставляющей столько неприятностей границе с Гаити, а потом – о параноидальной клаустрофобии жителей острова, заставляющей их часто отправляться в путешествия. Но они не могут без своего острова и, уехав, через две недели начинают тосковать, хотя недавняя история страны полна жестокости: режим Трухильо, сменивший его Балагер, крушение революционных надежд Боша и Кааманьо, вторжение в страну американских военно-морских сил, и снова Балагер, все тот же Балагер, пожизненный полудемократ, пожизненный преемник диктаторской власти. У Лурдес профиль – как у статуи доминиканской богини, если бы у них были такие статуи. Она типичная доминиканка; волосы подстрижены очень коротко, а на лбу оставлена челка. Ты говоришь, что тебе нравится ее стрижка, и женщина от неожиданности громко смеется: ведь обычно ты спрашиваешь ее только о политике или истории, и вдруг она обнаруживает, что ты – такая же женщина, как и она, потому что ты смотришь на нее глазами женщины. А потом вы купаетесь в зеленой морской воде, теплой и спокойной, и наслаждаетесь возможностью поплавать на глубине, идущей оттуда, снизу, прохладой. Ты плывешь кролем; это спокойный, размеренный стиль, и под него так хорошо думается: руки медленно двигаются в такт мыслям, а движения ног чуть ускоряют их. Так ты оказалась в водах, которые скрывают стольких покойников: Галиндес – просто один из многих. Это произошло южнее, в нескольких милях отсюда, и останки его превратились в органическую материю, навсегда ставшую частью этого моря, его кораллов. Когда ты плывешь, медленно раздвигая воду перед собой, она расступается с едва слышным звуком, который кажется тебе тихим шепотом, идущим из глубины моря. Ты пытаешься встать на ноги, но едва-едва достаешь дно; Лурдес проплывает мимо – на спине, закрыв глаза, и на ее поднятом к небу лице застыло счастливое выражение, которое ничего общего не имеет с твоими судорожными попытками как можно скорее оказаться на берегу. Ты плывешь к пляжу и, достав ногами дно, сразу бежишь к берегу – так отвратительно тебе снова опускать голову в воды, которые кажутся кровавыми, из глубин которых тебе слышатся приглушенные отзвуки голосов. Любезность Лурдес, тушеная черепаха, пиво, ром, кофе оттеснили эти мысли, и ты даже вспомнила Рикардо: как бы он отнесся к тушеной черепахе? «Что вам известно о тушеной черепахе, дон Рикардо?» – «Вполне достаточно, чтобы предпочесть телятину». Он наверняка ответил бы именно так, и ты смеешься.

– Чем я тебя рассмешила?

– Ничем, просто я вспомнила одного приятеля.

– Если мы быстро оденемся, то у нас еще останется время немного проехаться по берегу и посмотреть окрестности. Здесь есть что посмотреть, у нас же был не только режим Трухильо.

Красота здешних мест и близость вечера заставляют тебя расслабиться; немало способствует этому и то, что к тушеной черепахе ты едва прикоснулась, зато съела два фруктовых салата.

– Мы не сможем заехать в Сан-Педро-де-Макорис: это далековато, и тогда мы опоздаем. Но это жаль: там недалеко Ла-Романа, излюбленное место туристов.

– В Сан-Педро-де-Макорис Галиндес назначал встречу со связными, и там была сильная ячейка испанских коммунистов.

– И доминиканских тоже.

– От них что-нибудь осталось?

– Немного. Коммунизм здесь не приживается: люди предпочитают другие формы радикализма, и все левые партии переживают не лучшие времена – разобщены и грызутся между собой. Хосе Исраэль не хочет ввязываться в их распри, и потом он считает, что кубинской модели больше не существует, а никарагуанская обречена на поражение. И кроме того, не надо забывать, что Доминиканская Республика – остров, что бы кто ни считал и что бы ни думал.

Вы уже въехали в Санто-Доминго, и, когда останавливаетесь перед светофором, вашу машину осаждает толпа ребятишек, жаждущих протереть ветровое стекло. Лурдес позволяет им сделать это, но сидящий в соседней машине креол в соломенной шляпе и с недружелюбным лицом резко отталкивает их.

– Но оно грязное, сеньор.

– Это ты грязный.

И это правда, но ведь дети часто бывают чумазы, и никто не называет их грязными. У тебя кровь прилила к лицу, и очень захотелось опустить стекло, высунуть голову и сказать этому сеньору, что ты думаешь о его предках. Именно так, без сомнения, поступил бы Рикардо – ведь так принято в Испании, вспомнить непечатным словом всех предков, – но ты иностранка, и в Испании, и тут. Поэтому у тебя нет даже права проявить солидарность с нищими. Их и этого сеньора объединяет сложная диалектика национальности, а тебя отделяет то, что ты иностранка. Хосе Исраэль уже ждет вас, и за его спиной садится оранжевое солнце, свет которого придает имперское величие памятникам архитектуры. Семья Мартинеса Убаго живет в хорошем районе, в центре города, в небольшом доме с небольшим садом; на всем лежит этот отпечаток упадка, который свойственен в тропиках всем зданиям, не претендующим на монументальность. Мария Убаго – старая, некогда белокурая женщина, сохранившая следы былой красоты, – смотрит на тебя с большим любопытством, словно ты посланец прошлого, которое она считала мертвым. Сын ее ведет себя очень сдержанно – или недоверчиво. Это мужчина средних лет, который держится несколько напряженно, словно его поджидает какая-то опасность. Он приглашает вас пройти в дом, при взгляде на который он сам и его мать начинают тебе казаться внутренними эмигрантами. Вы проходите в спальню, потому что в гостиной остальные обитатели этого дома смотрят телевизор, и рассаживаетесь – донья Мария на кровати, рядом с ней сын, а вы – где придется. Мартинес Убаго пытается как-то упорядочить свои детские и юношеские воспоминания, а его мать вспоминает все больше своего покойного мужа, врача из Caбанаде-ла-Мар, который обеспечил себе любовь народа, но не его деньги. Сын вспоминает Галиндеса таким, каким тот ему казался в детстве, а также его переписку с отцом, когда тот стал представителем баскских националистов в Санто-Доминго. Его отцу не раз приходилось демонстрировать чудеса ловкости, лавируя между своей дружбой с ненавистным Галиндесом и необходимостью отстаивать интересы живших тут басков. Вдова вспоминает только мужа и все, что было с ним связано; Галиндес для нее – только персонаж на фотографии, запечатлевшей один из счастливых дней их эмиграции – баскский хор. «Вы знаете, мой муж столько сил вкладывал в этот хор! Когда мы жили здесь, в Сабана-де-ла-Мар, он почти все свободное время только им и занимался». Мартинес Убаго-младший – вполне зрелый мужчина, но робкий, а может, на него давит груз Истории, с которой он связан обстоятельствами своего рождения. Он не выбирал свою судьбу: быть сыном эмигранта, расти в постоянном страхе перед Трухильо и в ненависти к франкизму, взрослеть, боясь, что придется унаследовать идею, заведомо обреченную на поражение на этом острове в Атлантическом океане – и никогда не чувствовать себя ни испанцем, ни баском, ни доминиканцем. Просто маленьким Робинзоном Крузо, пленником памяти, к которой он, собственно, не имел никакого отношения. Ты понимаешь это, когда он неуверенно рассказывает, как опознавал труп Галиндеса. Его отец занимался этим всякий раз, когда появлялось сообщение о неопознанном трупе. Самому ему пришлось пройти через это уже после смерти Трухильо в анатомическом театре медицинского факультета, где было выставлено несколько трупов, которые какой-то судебный эксперт, глядя в будущее, сохранил в формалине, чтобы потом предъявить их как доказательство зверств, чинимых режимом Трухильо.

– Это были люди, погибшие при вторжении в Липерон в 1949 году: революционеры, которых расстреляли, как только они высадились на берег.

Возможно, этот человек утратил способность удивляться, или он поражен тем, что все эти воспоминания могут кого-то интересовать. Он показывает тебе письма Галиндеса к своему отцу, как показывают самое дорогое и заветное. Потом они говорят о сорока годах эмиграции и о том, что этих лет им никто не вернет, и никто не узнает их там, на родине. Галиндес в их рассказах похож на самого себя. «Он был такой веселый», – говорит Мария Убаго, а ее сын воссоздает этот образ, отталкиваясь скорее от фотографий и чужих воспоминаний, нежели от собственных впечатлений. Но он очень хорошо помнит Галиндеса – этого человека, который приезжал из столицы и привозил иногда сообщения о скором падении франкизма: союзники продвигались на всех фронтах. Женщине очень хочется, чтобы ты прислала им – если когда-нибудь напишешь об этой встрече, о всплеске ностальгии – свою работу, и она протягивает на листочке адрес, написанный каллиграфическим почерком: так учили писать за двадцать, нет, за сорок лет до твоего рождения. Таким почерком можно, потерпев кораблекрушение, писать письма при сумеречном свете тропиков, а потом запечатывать их в бутылку темно-зеленого стекла. Вы молча проходите через гостиную, где молча сидят остальные обитатели дома. Они или научились оберегать себя от саморазрушения, к которому ведут жестокие воспоминания, или, наоборот, разрушают себя сами, отказываясь вспоминать. Тебе грустно, ибо печальна эта гравюра из жизни робинзонов – спальня, так похожая на испанские спальни. Ты прощаешься с Хосе Исраэлем и Лурдес, которые обещают помочь тебе пройти крестный путь Галиндеса: отвезти тебя завтра в те места, где оборвалась его жизнь. Ты отказалась поужинать с ними, сказав, что еще сыта и тебе надо привести в порядок записи. На самом же деле ты хочешь как можно скорее оказаться в отеле, чтобы узнать, исполнились ли туманные намеки полковника. На террасе твоего номера одуряюще пахнет тропическими цветами, и оркестр внизу подтверждает твоим раскрасневшимся соотечественникам, что рай возможен. Бассейн подсвечен, и ты бы нырнула в него прямо с террасы – в эту прохладную, прозрачную воду, которая ничего не скрывает, если бы не пять этажей, отделяющих тебя от бассейна. И тут кто-то тихо стучит в твою дверь, и ты, собираясь открыть ее, наступаешь босыми ногами на листок бумаги, просунутый под дверь. Ты поднимаешь его, но из-за этой заминки коридор, когда ты, наконец, открываешь дверь, уже пуст. Ты запираешь дверь и накидываешь цепочку. «Как мы и договаривались, с вами свяжутся. В точности следуйте указаниям. Не выходите из номера, пока вам не позвонят по телефону». Подпись – Данте Лафорха Кампс. Недостающее звено. Теперь ты – в центре треугольника, образованного полковником, рябым человеком и этим Лафорха, который обещает тебе загадочные послания. Дожидаясь их, ты записываешь свои впечатления от этого дня и задумываешься, как точнее определить чувство, охватившее тебя сегодня в море. «Ты на острове, – говоришь ты себе, – и у тебя, как и у всех, клаустрофобия, о которой говорила сегодня Лурдес. Ты даже не на острове, ты – в стране, которая занимает половину этого острова…» И тут резко звонит телефон.

– Госпожа Колберт? – Голос немного деланный, словно старик пытается говорить, как ребенок, или ребенок – как старик. – Мне кажется, у меня есть факты, которые могут быть вам интересны. Эти факты – связующее звено между тем, что произошло в Санто-Доминго, и тем, что произошло здесь, в Соединенных Штатах, а точнее, в Майами, где был разработан план, касающийся Рохаса. Вы понимаете, что я имею в виду. Но совершенно необходимо – ради вашей безопасности, – чтобы вы приехали в Майами как можно скорее и чтобы никто не знал о вашем отъезде из Санто-Доминго. Все подготовлено, чтобы ваше отсутствие осталось незамеченным.

– А мои друзья тут, на острове? Они завтра за мной заедут.

– Все предусмотрено. Спуститесь к портье и заберите у него бумаги, которые вам помогут. Я дам вам только один ориентир, потому что я рискую головой: меня зовут Анхелито. Вам никогда не попадалось мое имя в ходе ваших исследований? – И голос замолкает, слышится звук, будто человек вбирает в себя воздух, а потом голос в трубке поет по-баскски:

Eusko gudariak géra Euskadi askatzeko gerturik daukagu odola bere aidez emateko…

– Выйдите на террасу. В мои времена «Шератона» еще не существовало, но я приблизительно знаю, где он находится. Неподалеку от того места, где стоит теперь эта гостиница, мы часто гуляли с Рохасом, разговаривая о Басконии. Я был там, когда они пришли за ним. Там. Да, вы правильно понимаете, что значит это «там» – в доме № 30 по Пятой авеню. Вам достаточно? Спуститесь к портье. Вам нужно только спуститься к портье и в точности следовать инструкциям.

Он вешает трубку, и щелчок возвращает тебя к действительности. Сначала тебе показалось, что все это тебе снится. Но этот голос… Человек явно пытался его изменить и говорил по-английски с испанским акцентом, иногда вставляя испанские фразы, причем без всякого латиноамериканского акцента. Ты еще пытаешься представить себе, как должен выглядеть твой собеседник, когда понимаешь, что стоишь внизу, перед портье, и спрашиваешь, есть ли что-нибудь для тебя. И он протягивает тебе пухлый конверт, причем достает его откуда-то снизу, не из твоей ячейки.

– Мне сказали, что вы сейчас спуститесь за ним.

Ты вскрываешь конверт, только оказавшись в своей комнате и заперев дверь – заперев как следует и накинув цепочку. Вскрываешь конверт и достаешь билет Санто-Доминго – Майами в оба конца: утром туда, вечером обратно. Всего один день – один день, и все прояснится. Билет выписан на имя Гертруды Дрисколл; кроме него в конверте оказываются паспорт на имя Гертруды Дрисколл с твоей фотографией, план Майами с указанием места встречи и предупреждение: «Самое главное, не говорите ничего супругам Куэльо. Это не ради вашей безопасности, а ради безопасности ваших друзей и нашей. Придумайте какой-нибудь предлог и поставьте их перед фактом. Скажите им, что вы собираетесь на пляж. А послезавтра и вы, и все остальное будет на месте».

* * *

Самолет приземляется точно в назначенное время. Робардс делает вид, что читает «Майами Геральд», внимательно изучает результаты опроса о законности действий «контрас» против Никарагуа. Их поддерживает абсолютное большинство опрошенных. Женщина кажется ему совсем юной; впрочем, может быть, она так молодо выглядит из-за своей худощавости. Узкая талия, широкие бедра, длинные ноги, все в веснушках, веснушчатое продолговатое лицо, ослепительно рыжие волосы, небрежная прическа. Женщина ведет себя как любой пассажир, впервые оказавшийся в этом аэропорту, но знакомый со многими другими: осматривается, ноги сами несут ее к выходу, а глаза с интересом рассматривают объявления, рекламные плакаты, обычные для живущего за счет туризма города. Робардс провожает женщину взглядом, стараясь угадать, что же у нее на уме. Она идет быстро и уверенно – именно так шагают одержимые к западне, которую сами себе устроили. Когда она подойдет в стоянке такси, к ней бросятся два таксиста, наперебой предлагая свои услуги. Кого бы из них она ни выбрала, это будет человек Робардса. Как только Мюриэл сядет в такси, он подойдет к оставленной на стоянке машине и на какое-то время судьба женщины перестанет его интересовать. Она дала таксисту адрес, но это довольно далеко, «у нас то преимущество, что отсюда можно ехать по прямой – сначала по проспекту Роберта Фроста, а потом по Федеральному». По дороге Мюриэл представляет себе место встречи и человека, с которым ей предстоит разговаривать. Наверное, это будет уединенное место, потому что в противном случае ей бы дали более подробные инструкции, а человек этот – наверняка старик, может, и глухой к тому же. И она смеется; таксист улыбается, не зная, что именно так ее развеселило. У поворота к Лейк-роуд стоит небольшая машина; она кажется пустой, но внутри, положив подбородок на тростниковую палку с кожаным набалдашником, сидит старый человек в темных очках и полотняной шляпе, чуть сдвинутой на правое ухо.

– Проходите, сеньорита. Я вас жду.

Женщина отпускает такси у озера Сабаль; она раскраснелась: опаздывая на пятнадцать минут, последние двести метров она идет очень быстро, почти бежит. Старик держится уверенно и отчужденно; бормоча извинения, женщина пытается поместиться в крохотной машине.

– Не надо извиняться из-за опоздания: мне было просто добраться сюда, а вам нет.

– Нет, я виновата, – настаивает женщина. – Я не думала, что аэропорт так далеко, и задержалась там, глазея по сторонам, как будто никогда не видела аэропортов.

– Это очень красивый аэропорт, один из самых современных в Соединенных Штатах. Обратите внимание, что я говорю с вами на языке моей матери, по-испански: о том, ради чего мы встретились, лучше рассказывать по-испански. Прежде всего, дорогая, хочу вас предупредить, что дон Анхелито я только для вас: тут меня все знают как Вольтера О'Ши Сарралуки. Люди моей судьбы в какой-то момент забывают о своем настоящем имени. Но вы можете называть меня просто Анхелито, – так называл меня Хесус все те двадцать лет, что мы с ним были рядом. Это долгая история любви и ненависти, которая началась еще во время войны в Испании и закончилась в тот день, когда я был вынужден согласиться на то, на что не хотел соглашаться. Вы любите кошек, сеньорита?

– Я обожаю животных.

– Значит, у вас доброе сердце. Людям, которые не любят животных, нельзя доверять. Я живу один и занимаюсь только моими кошками и воспоминаниями, которые я обещал нью-йоркскому издателю Ли Гёрнеру, очень молчаливому человеку. Про него говорят, что за двадцать лет он не произнес и полдюжины слов. Это мой большой друг, и он хорошо знает мою жизнь. Он уже много лет уговаривал меня написать воспоминания. Последний раз мы с ним встречались в Нью-Йорке, в отеле «Дорал» на Седьмой авеню. Он, почти не произнеся ни слова, вырвал у меня обещание написать их. Зато я все время болтал и главным образом – о бейсболе. Это при том, что я в нем ничего не смыслю. Не знаю, поймете ли вы сложный ход мыслей Ли Гёрнера, но он считает, что я – один из главных свидетелей всех исторических процессов на Карибском побережье за последние полвека. И это действительно так, не буду скромничать.

– Знаете, я задыхаюсь в машине от жары.

– Сегодня плохой день. В Майами бывают такие дни, когда невозможно дышать из-за влажной духоты.

– Раз уж у нас закрыты дверцы, может, мы включим кондиционер. У вас есть ключи от этой машины?

На лице старика промелькнула растерянность, но он тут же опять придал ему бесстрастное выражение и твердо сказал:

– Я никогда не держал в руках ключей от машины. Я не умею водить: меня отвозят и привозят. Майкл ушел, потому что мне не хотелось никаких свидетелей нашей встречи. Ключи у него.

– А окна мы тоже не можем опустить?

– Нет.

– Тогда, может, приоткроем дверцу?

Старик жестом великодушно разрешает ей открыть дверцы машины. Он откашливается и снимает темные очки. У него слегка влажные глаза, когда он ласково оглядывает женщину. У нее большие голубые глаза, веснушчатое лицо.

– Вы именно такая, какой я вас и представлял.

– А какой вы меня представляли?

– Как одну из тех американок, которые вечно за что-то борются и чего-то требуют: всеобщего избирательного права, оправдательного приговора для Сакко и Ванцетти, помощи испанским республиканцам, запрета атомной бомбы, осуждения агрессии в Никарагуа, разрешения абортов. И мне было нетрудно представить вас, потому что я такой же. Как только я увидел вас, сразу понял, что вы – образ вечной молодости человечества. Без таких людей, как вы, мир давно бы канул в бездну, – и вполне заслуженно… Глядя на вас, я узнаю самого себя, молодого идеалиста, который боролся за все возвышенные идеалы своего времени. Сандино? И я отправляюсь в Никарагуа бороться против местных касиков и американцев. Война в Испании? В Испанию, сражаться на стороне Республики! Международный фашизм? Анхелито вступает в ряды французского Сопротивления, я даже в Югославии сражался, вместе с Тито. Но па-саран! Они не пройдут! И они не прошли. Впрочем, это впечатление обманчиво. Фашизм везде пустил корни, даже в глубине наших сердец. Я не один раз говорил Пассионарии: «Долорес, они не прошли через главную дверь, но пробрались через заднюю». Как там Пассионария? Вы ведь прилетели из Мадрида, и я слышал, что она стала совсем плоха. Но мы отвлеклись. Назовите мне любой возвышенный идеал за последние пятьдесят лет – и Вольтер, простите, дон Анхелито, боролся за него. Я – из породы вечных бунтарей, как те американцы, что в двадцать лет сражались в Испании в бригаде имени Линкольна, а теперь, когда им по семьдесят-восемьдесят, организуют кампании под лозунгом «Руки прочь от Никарагуа!». Мы особая раса, духовная раса, мы – освободители по натуре. Я был уже немолодым человеком, но отправился в Перу помогать генералу Веласко Альварадо проводить социалистические реформы, преобразовывать страну. Прочтите это взволнованное письмо, которое мне прислал генерал. Да что там говорить, даже здесь, когда я оказался здесь, в самом сердце Империи, в вашей родной стране, я принимал участие во всем – от борьбы за независимость в Пуэрто-Рико до «Черных пантер». Это – мои верительные грамоты, и с этих моральных позиций – высоких, несмотря на мой маленький рост, – я и могу помочь вам, дочь моя. Да что я говорю, дочь, – вы же мне во внучки годитесь! Но я не мог позволить себе иметь семью: я все принес на алтарь Истории! Ах, если бы у меня была такая внучка, как вы! Простите, я расчувствовался, но с возрастом мышцы теряют свою упругость, особенно те, что регулируют выделение слез. Но скажите мне, деточка, вы понимаете, в какую историю вы влезли?

Женщина слушает его, но ни взволнованный голос, ни идеи старика не производят на нее особого впечатления. Ее раздражает необходимость сидеть взаперти в душной машине, и, слушая, она то и дело поглядывает на зеленый парк, на канал, огибающий небольшой островок, скорее всего – искусственный.

– А что, мы можем разговаривать только в машине?

– Пока да. Пока мы подходим к главному. И только потом мы можем спокойно разговаривать где угодно: даже если нас будут подслушивать, они все равно не поймут, о чем мы.

– А кто может нас подслушивать?

– В каком году был похищен Галиндес? Впрочем, что я спрашиваю! Нет, нет, не подсказывайте мне: он был похищен 12 марта 1956 года. Прошло почти тридцать лет. Знаете, в той операции принимали участие двадцать-тридцать человек в возрасте от двадцати до восьмидесяти лет. Если вы вычтете тех, кого неизбежно вычеркнула сама жизнь, то поймете, что живы сейчас только те, кому тогда было от двадцати до пятидесяти лет. Сегодня им от пятидесяти до восьмидесяти. Вы понимаете? Персонажи вроде Эспайлата, Трухильо, де ла Маса, Мёрфи и им подобных давно на том свете, жарятся в аду или живут на страницах книг, написанных о деле Галиндеса. Но роль американской стороны в этом деле никогда до конца не раскрывалась; осталось неясным также, какую роль сыграло ЦРУ. И пока ФБР изо всех сил старалось выяснить судьбу своего агента Рохаса, – другими словами, Галиндеса, – ЦРУ помогало Трухильо выпутаться из неприятной истории, пока этот кретин не угрохал Мёрфи. Тут уж, как принято у янки, в дело вмешался сенатор от штата, откуда родом Мёрфи. Вы ведь половине человечества горло зубами перегрызете, если речь идет о защите интересов одного из ваших граждан. У вас менталитет настоящих торгашей, для которых клиент всегда прав. Как вам понравился полковник Аресес? Стоящий человек. Мы с ним уважаем друг друга, и это при том, что воевали в разных лагерях: я вместе с Бетанкуром, Гомесом Марином, Фигересем и Кастро в составе «Карибского легиона», а он в секретных спецслужбах Трухильо. Мы с ним встретились в Маракаибо в… Ох, что за память стала! Куда она девается, эта память? Шекспир был прав, когда говорил, что память иногда изменяет нам, или что-то в этом духе. Итак, мы встретились с полковником Аресесом, и, хотя мы и принадлежали к разным лагерям, нам надо было обсудить один деликатный вопрос. Я тут же почувствовал, что он хочет навести мосты, и я охотно ему помог. «Разве такой тонкий и умный человек, как вы, может служить такому невежественному диктатору?» Я боялся, что он схватится за пистолет, потому что доминиканские военные чуть что – сразу выходили из себя и хватались за оружие. Но нет, он только опустил глаза, и мне сразу все стало ясно. Через два часа он уже был полностью в моих руках, то есть в наших; он и сейчас работает в нашей агентуре. Я не имею права говорить вам, что это за агентура, могу сообщить только, что мы следим за всеми контрреволюционными вылазками в Центральной Америке. Следим отсюда, из Майами, откуда и экспортируется контрреволюция во все страны. Я очень хорошо знаю этот город: ведь когда я приехал сюда, тут еще улицы не были заасфальтированы. Вам этот город, столица латиноамериканской контрреволюции, показался бы отвратительным. У меня в моем возрасте был выбор: я мог остаться здесь и ни во что не вмешиваться, жить как внутренний эмигрант. Вы же знаете: как сказал поэт, «нет успеха, сравнимого с успехом изгнания». Но я выбрал борьбу, борьбу и снова борьбу – именно так я всегда жил. Я был опорой наиболее радикальных гаитянских групп, помогал агентам Кастро проникнуть в контрреволюционные группы, да чем я только не занимался! В этом городе, который, по сути, не что иное, как американский ядерный авианосец, когда-то должны были показывать пьесу кубинской писательницы, живущей в Нью-Йорке. В Нью-Йорке, а это что-нибудь да значит! Ее звали Долорес Прида, и она придерживалась самых левых взглядов, хотя не была сторонницей Кастро. Пьесу включили в программу фестиваля кубинского театра, который проходил здесь, в Майами. Но реакция устроила такое, что пришлось отменить представление! Из-за этого понаехавшего сброда Майами стал совсем другим, это уже не тот город, который так любили Сэндберг и Капоте и где жили перебравшиеся сюда с севера богатые пенсионеры и бизнесмены-евреи либерального толка. В семидесятые годы все изменилось. Раньше здесь были очень сильны позиции «новых левых», под влиянием их идей были и школы, и институты. А потом понаехал весь этот сброд, бежавший от Кастро, все эти вшивые «контрас», и от прежнего Майами ничего не осталось. Недавно я разговаривал с одним доктором, не помню, каких наук, но не медицинских. Так вот, он мне сказал, что в Майами – лучшие во всей стране школы. А когда я его спросил, почему, он мне ответил: «Потому что тут нет левых». Ну разве это не прискорбное заявление? Во что превратился бы мир, если бы в нем не осталось левых? Разве может в городе не быть левых? Если бы восстал из гроба дон Хосе Марти, который столько сил приложил для того, чтобы кубинцы, бежавшие сюда от испанского империализма, обрели свое самосознание… Я рассказываю вам все это для того, чтобы вы поняли – я не сдался, хотя для человека, который, как я, всю жизнь был красным, ничего нет хуже подобного окружения. Ну, что поделаешь! Надо иметь мужество. Мы ведь не ищем легких путей. Не правда ли, Мюриэл?

– Кто такой полковник Аресес? Что он делает в Санто-Доминго? Он не производит впечатление человека, занимающегося подпольной деятельностью. Скорее он похож на бизнесмена.

– Он выполняет мои указания.

Мюриэл оценивающе поглядела на старика. Тот снова надел темные очки и вскинул подбородок, чтобы придать большую выразительность только что произнесенным словам.

– Я имею моральное влияние на него и, узнав о вас, тут же взялся за дело. Несколько недель назад вы получили письмо от своего научного руководителя Нормана Рэдклиффа, в котором он просил вас изменить тему работы. Разве не так?

– Так. Но непонятно, как вы узнали об этом.

– Вам еще многому предстоит удивляться. Это письмо было продиктовано Норману Конторой. Они крепко прижали его к стенке, пригрозив лишить средств к существованию, а этот тип только что женился, да еще имел глупость – в его-то возрасте! – завести потомство. Они его так прижали, что он согласился и выполнил все, что от него требовали.

Ей нестерпимо хочется выйти из машины, оказаться вне этого замкнутого пространства, на свежем воздухе, и там оценить слова старика, в секунду перевернувшие все в ее душе.

– Я полностью присоединяюсь к его просьбе переменить тему вашей работы, но по совершенно иным причинам. Они хотят защитить тех, кто убил Галиндеса, особенно самую верхушку – как доминиканскую, так и американскую. А я хочу, хоть он того и не заслуживает, защитить Галиндеса и национальную гордость басков, потому что сегодня баскский национализм превратился в одну из тех сил, что способны изменить этот запуганный и зажравшийся мир. Не надо торопиться. Сядьте спокойно. Сейчас я вам очень коротко изложу все факты, а потом мы пройдемся, выпьем соку. Мне почему-то кажется, что после того, что вы услышите, вам не помешает выпить.

Старик прочищает горло, ерзает, усаживаясь поудобнее и всем своим видом давая понять, что рассказ его будет длинным. Женщина сдается и откидывается на сиденье.

– Запомните одну дату: 4 марта 1941 года. В этот день Галиндес признается мне в Санто-Доминго, что поставляет информацию в американское посольство. Где это происходит? В кафе на улице Конде, недалеко от гостиницы, где жил Галиндес, пока не нашел квартиру на улице Ловатон. Во сколько? В семь часов вечера. Он приехал туда на старом мотоцикле, который купил по случаю. Это было забавное зрелище: нескладный долговязый Хесус на мотоцикле, да еще в войлочном тропическом шлеме на голове. А надо мной смеялся, когда я во время войны в Испании надевал такой же! Я помню тот день прекрасно, потому что помню все свои потрясения, кроме того, что я состарился. Я никогда сразу не даю волю чувствам, и даже сегодня мне это представляется вполне логичным: Америка – союзник демократических сил, и надо помочь им выиграть войну у стран оси. Но потом я начинаю разбираться. «Какую информацию ты передаешь? О живущих здесь нацистах? Но их раз-два и обчелся». И понимаю, что он недоговаривает, да еще и лицо прячет, уставившись в рюмку! «Ведь не эту же, правда?» – «Не эту». И тогда я говорю ему вслух о своих опасениях, и Хесус ничего не отрицает. Он передает информацию о красных, о наших – так началось то, что потом закончилось появлением папки с надписью «Рохас, конфиденциальный агент, НЙ-5075». Моей первой реакцией было встать и уйти, но он удержал меня. «Не надо так упрощать, подожди. Агирре это одобряет, потому что американцы обещали нам в обмен на поставляемую информацию вооружить отряд баскских бойцов, когда произойдет перелом во Второй мировой войне, чтобы мы могли вторгнуться на территорию Басконии и провозгласить независимость Страны Басков. Было бы гораздо хуже, если бы они обратились за информацией к кому-нибудь еще: я не собираюсь передавать им никакой важной информации. И если возникнет проблема, которая будет касаться всех, я тебе тут же сообщу. Именно поэтому я тебе все и рассказал – чтобы через тебя поставить в известность коммунистов». Я немного успокоился, и он тоже, даже начал складывать из бумажных салфеток птиц, больше похожих на каких-то зверушек… Что это были за зверушки? Ах, память, память, куда же ты делась? То, что он мне тогда рассказал, отчасти оказалось верным. Я захватил для вас копию донесения Даггана, советника по правовым вопросам посольства США в Санто-Доминго. Оно отправлено в июле 1944-го Гуверу. В нем Дагган очень высоко оценивает информацию, передаваемую Галиндесом. Тогда он еще не был агентом Рохасом, НЙ-5075; тогда он был просто конфиденциальным агентом ДР-10, и передавал информацию или советнику по правовым вопросам, или военно-морскому советнику, в ведении которых находилась американская разведывательная сеть в Санто-Доминго. Обратите внимание на то место, которое я отчеркнул специально для вас: «Конфиденциальный агент ДР-10 откровенно признал, что предпочитает передавать информацию, касающуюся немцев и граждан других стран оси, а не информацию относительно коммунистов. Это довольно огорчительно, поскольку у него хорошие связи с проживающими в Доминиканской Республике испанскими коммунистами. Однако, тем не менее, он передал весьма ценную информацию относительно коммунистов». Ну, как вам? В те времена ему платили семьдесят пять долларов в месяц и оплачивали все поездки, а поездил он немало: всю Доминиканскую Республику объехал, встречаясь с теми, кто собирал для него информацию. Затем в Доминиканскую Республику приехал агент Дрисколл, Галиндес становится Рохасом-580-85 и начинает действовать более активно. Прочитайте еще вот это место, я его тоже подчеркнул для вас. Это очень важно. Мне кажется, я так и вижу, как Хесус передавал эти сообщения. Вот смотрите, что пишет Дрисколл: «Встречи с этим агентом тщательно законспирированы. Они происходят раз в неделю, как правило, в пятницу вечером, в заранее обусловленном месте и точно в назначенный час. Обычно для этих встреч выбирается достаточно уединенное место, и они происходят после наступления темноты. Агент садится в машину, и, пока машина колесит по самым безлюдным пригородам Сьюдад-Трухильо, передает информацию. Запрещено для связи с этим агентом звонить к нему домой или в Министерство иностранных дел. В тех случаях, когда возникает потребность в неотложной встрече с агентом в рабочие дни, его можно найти в шесть часов вечера в кафе «Голливуд» на улице Конде. Поскольку агент – человек устоявшихся привычек, он всегда около шести часов вечера заходит в это кафе, оставляя свой мотоцикл напротив. В зависимости от обстоятельств разговор может состояться здесь же, но следует по возможности избегать привлекать внимание окружающих».

Старик глубоко откинулся на сиденье и внимательно наблюдает за женщиной; она читает, время от времени поднимая на него глаза, но во взгляде ее ничего нельзя разглядеть.

– Ну как, впечатляет?

– Продолжайте.

– Позвольте не торопиться: в моем возрасте поспешность вредна, даже если речь идет о простом разговоре. Я не буду говорить о пустяках, о такой мелочи, как работа Галиндеса в Санто-Доминго. После забастовки работников сахарной промышленности Галиндес чувствует, что совсем выдохся, и Агирре предлагает ему перебраться в Нью-Йорк, чтобы помогать ему, а со временем занять его место в Колумбийском университете и возглавить представительство басков. Итак, Хесус перебирается в Нью-Йорк, но постоянно разъезжает – то в Пуэрто-Рико, то в Коста-Рика или в Мексику, и иногда путь его лежит через Майами. Ну а я в перерыве между революциями всегда возвращался в этот город, так что связь наша не прерывалась. В 1950 году – запишите эту дату – Галиндес уже прочно обосновался в Нью-Йорке благодаря Агирре и Ирала, вот еще один святой из НПБ. Он обычно бывает на всех встречах испанских иммигрантов, а также на собраниях радикальных латиноамериканских объединений, главным образом, пуэрториканских, доминиканских, венесуэльских, кубинских. Испанцы полагали, что он помешан на крайнем баскском национализме и что в голове у него ветер гуляет. Но в этом они крепко заблуждались. А вот в среде латиноамериканских радикалов его считали радикалом, чуть ли не коммунистом; он же говорил, что стремится к синтезу христианства и марксизма. И все это, безусловно, с разрешения ФБР или ЦРУ, потому что, начиная с 1950 года, Галиндес был постоянным агентом ФБР, а также сотрудничал с ЦРУ, пока его отношения с Конторой не ухудшились. Но это через несколько лет. Я хочу подчеркнуть, что из всех этих денег Галиндес не тратил на себя ни доллара: он едва-едва сводил концы с концами, а все деньги, которые зарабатывал, отдавал НПБ. То была часть его работы – пересылать деньги НПБ. Этот ангелочек не был невинным поставщиком информации. Он обманул меня в тот день, в 1941 году, когда признался, что стал передавать американцам информацию. В Нью-Йорке он уже стал Рохасом, «конфиденциальным агентом НЙ-5075», он уже живет в квартире 15 в доме № 30 по Пятой авеню. А внизу, под ним – баскское представительство, которое он возглавил, после того как Агирре, а следом за ним и Ирала перебрались в Европу. К тому моменту уже было очевидно, что американцы никогда не вооружат ни одного баскского бойца, чтобы провозгласить независимость Басконии. И я думаю, что в последние годы Галиндес испытывал большое разочарование, особенно после того как подписали соглашение между правительством Франко и американцами, и уж, конечно, после вступления франкистской Испании в ООН. Но остановиться он уже не мог, и в секретных донесениях ФБР неизменно проходит как агент, обязательно информировавший о всех беспорядках, которые готовили латиноамериканские эмигранты. И не только латиноамериканские: он сообщает о своих встречах с Альваресом дель Вайо, испанским политиком, находившимся в эмиграции; он присутствует на заседаниях Объединенного комитета беженцев-антифашистов, на встречах ветеранов Бригады Линкольна, на собраниях Американской партии трудящихся, другими словами, коммунистов; передает сообщения о выступлениях Пола Робсона, этого прекрасного певца, который был вынужден в конце концов эмигрировать в Канаду. Он начинает выделяться среди других агентов качеством своей информации, и ему доверяют особые поручения: например, выяснить, чем занимается Прогрессистская лига Ямайки, Комитеты по гражданским правам, и даже осуществлять слежку за такими агентами ЦРУ, занимающими высокие посты, как Фигерес, президент Коста-Рики, или собирать информацию об эволюции Муньоса Марин, лидера умеренного крыла пуэрто-риканских националистов. Галиндес специализировался на доминиканцах и пуэрториканцах, когда те были в моде, потому что некоторые до того осмелели, что решили убить самого президента Трумэна. Тогда многие бились за отмену смертной казни главного участника покушения Оскара Кольясо – писательница Исабель Кучи или Луиса Ампаро Кинтеро. И, конечно, Галиндес был в этой компании; и не только, чтобы увидеть себя на фотографиях, но чтобы передавать информацию, которую никто, кроме него, не мог бы достать. Больше всего информации он передал о пуэрториканцах и об Объединенном комитете беженцев-антифашистов, где было полным-полно коммунистов. Когда Министерство юстиции занималось расследованием деятельности Комитета, было приказано отодвинуть Галиндеса на второй план: иначе ему бы пришлось выступать в качестве свидетеля и могла бы выплыть наружу его деятельность агента. В 1955-м Галиндес уже следил за Кастро, что мало кому известно. Тогда Кастро всем казался демократом, как Фигерес, Бетанкур, Муньос Марин, и эту маску он не снимал, пока не занял Гавану четыре года спустя. Последнее донесение Галиндес отправил за четыре дня до того, как его похитили, 7 марта 1956-го. Обычное донесение – он просто сообщает о результатах своей деятельности соглядатая внутри различных групп. Ну, что ж. Портрет главного героя готов. И это настоящий его портрет. А теперь я поясню вам то, о чем сказал по телефону. Я был там в день его задержания. Старик глубоко вздохнул, и в эту секунду ему почудилась насмешка в глазах женщины. Он посмотрел на нее внимательно, но увидел только голубые глаза, бесстрастно смотревшие на него.

– Я знаю, что вам хочется выйти из машины. Когда я перечислю все факты, мы выйдем, пройдемся и поговорим о моральной стороне этой истории. О морали нельзя говорить наспех. О фактах – вполне. В тот день Хесус, вернувшись из университета, пригласил меня к себе. Когда я пришел, он сказал, что ему необходимо что-то предпринять, чтобы нейтрализовать нажим со стороны Трухильо, необходимо раздобыть информацию об американцах, действующих по указке диктатора, которые всегда брали того под свою защиту, если «Нью-Йорк Тайме», «Лайф» или «Тайм» выставляли Трухильо в неприглядном виде. Мы проговорили с полчаса, и я заметил, что необходим Хесусу, как будто он осознал свое одиночество в той двойной или тройной игре, которую вел. Мы говорили о намечавшемся вскоре шествии испанцев – мы всегда говорили об этом при встречах, или когда попросту заходили друг к другу без всякого предупреждения. Тут Хесус вышел из комнаты, а вернувшись, с некоторым беспокойством сказал, чтобы я уходил, но тут же, передумав, предложил остаться: «Оставайся, я должен пойти с людьми, которые пришли за мной. Только не выходи из комнаты, чтобы тебя не увидели и не поняли, что мы с тобой связаны. Через некоторое время ты выйдешь, и когда найдешь информацию, о которой мы с тобой только что говорили, разыщешь меня». Я так и сделал, но чуть приоткрыл дверь, которую Хесус плотно прикрыл, и увидел, что его ждут два типа, типичные полицейские – но не настоящие, а такие, какими их в кино изображают. Мне показалось, что Хесус нервничает, и я подумал: «Это его связные, и он не хочет, чтобы я их видел». Я тут же все это забыл и вспомнил только через несколько дней, когда из-за его исчезновения разразился скандал, а я как раз приготовил для него список тех, кто в Соединенных Штатах лоббировал интересы Трухильо.

– Как же ему не повезло! Если бы он обратился к вам раньше, возможно, ничего бы с ним и не произошло.

– Без сомнения. Наверняка, ведь список был весьма внушительный: там были люди, начиная с генерал-майора Джорджа Олмстеда, в прошлом возглавлявшего программу военной помощи Доминиканской Республике, до сына Рузвельта, включая советника Трухильо по военным вопросам Джозефа Фрини. Трухильо дал немало денег на избирательную кампанию Эйзенхауэра, а потом – на избирательную кампанию Никсона. Но особенно сильны были позиции сторонников Трухильо в Палате представителей Конгресса, а в Сенате его поддерживал сам Джон Маккормак, лидер сенатского большинства, всегда превозносивший Трухильо как «оплот антикоммунизма на Американском континенте». Поэтому вполне естественно, что доклад Эрнста, тесно связанного с Рузвельтом-младшим, стал основным аргументом в кампании по дезориентации общества относительно истинной судьбы Хесуса и его местонахождения, и если многие газеты подняли шум, то потому, что это было выгодно их хозяевам. По сути, Трухильо с самого начала своего правления крепко держал в узде политические силы США. Хотя некоторые честные политики, вроде Саммера Уэллса, не переносили его, после того как в 30-е годы он убил двенадцать тысяч гаитянцев. Может, и остальные не переносили его, но он был им необходим как сторожевой пес Карибского побережья. Может, излишне кровавый, с их точки зрения, но, без сомнения, он прекрасно справлялся со своей задачей. Трухильо и его американские сторонники, истые германофилы, в душе, конечно, были на стороне нацистов. Но Благодетель Родины прекрасно понимал, что не может себе позволить идти наперекор американцам, не ставя при этом под угрозу свою власть и собственную жизнь. Поэтому он строил из себя ключевую фигуру, препятствующую проникновению нацистов в страны Карибского бассейна. Во время войны у него были надежные друзья в Вашингтоне, которые распространяли эту точку зрения: Дэвис, в прошлом американский посол в Москве, или Нельсон Рокфеллер, защищавший интересы компании «Юнайтед Фрут» на всем Американском континенте, или Кордел Халл, неоднократно в качестве почетного гостя посещавший Санто-Доминго и покидавший его с ворохом подарков; там даже улица была названа в его честь. Он подкупал послов, генеральных прокуроров, сенаторов, членов палаты представителей и их жен, делая всем роскошные подарки в духе «Тысяча и одной ночи». Жене Кордела Халла он подарил сказочное жемчужное ожерелье, а если политики его подводили – если такое вообще могло случиться, – он обращался за помощью к американским военным, перед которыми было совсем несложно изобразить себя защитником Карибского побережья. Одному американскому агентству, находившемуся в Нью-Йорке, Трухильо платил по сто тысяч долларов ежегодно – сто тысяч долларов, при том что это была за сумма в 40 – 50-е годы! – за то, чтобы они пропагандировали его и его деятельность в Соединенных Штатах и во всей Латинской Америке. Знаете ли вы, что Трухильо, совершенно безграмотный Трухильо, стал доктором honoris causa[22] университета в Питтсбурге? Самое забавное, что средства на подкуп людей, от которых это зависело, Трухильо взял из специального фонда: то были средства, выделенные американскими евреями на прием Доминиканской Республикой евреев, бежавших от ужасов нацизма. Теперь вы понимаете, насколько глубоко пустило корни зло на этой земле, как много тут людей – некоторые еще живы, – на которых лежит ответственность за политику Трухильо и за то, как долго продержался его режим? Эта зловещая страница Истории записана в моей памяти. И в моей душе.

– Мне странно, что, зная все это, вы столько лет молчали.

– Тут вы подошли, быть может, к истинной причине нашей встречи. Молчание… Признаюсь вам, что перспектива нашей встречи сильно меня беспокоила. Я часто представлял себе эту встречу, и воображение не обмануло меня. Вы – преданная и любящая женщина. Я имею в виду, любящая правду и справедливость, как любил их я всю мою жизнь. Для вас Галиндес – жертва чудовищного заговора, и это действительно так. Но фигура Галиндеса вызывает интерес, которого этот человек не заслужил – ни в плохом, ни в хорошем смысле слова.

Старик протягивает руку, взглядом прося разрешения ласково, но твердо положить ее на руку женщины.

– У меня уже нет времени даже на то, чтобы умереть. Может, я уже умер, поэтому во имя тех идеалов, которые мы с вами разделяем, я хочу сказать вам, дочь моя, что вы пошли не за той звездой. История несправедлива к своим самым преданным слугам, и нужно очень придирчиво разбирать обломки кораблекрушения. Вам кажется, что вы успели подхватить память о мученике, прежде чем ее поглотят воды океана забвения, но вы ошиблись. Простите, что я выражаюсь так возвышенно, но я принадлежу к эпохе болеро, и от этого не уйти даже в самых трагических обстоятельствах. Вы ошиблись, разбирая обломки, и мне нравится, что я вас рассмешил, вспомнив эпоху болеро. Мне нравится, что вы смеетесь, очень нравится, потому что ваш смех разрушает погребальную атмосферу нашего разговора. Но прежде чем мы с вами выйдем из машины, я хочу четко и недвусмысленно сказать следующее: продолжая копаться в том, что случилось в марте 1956 года, вы оказываете плохую услугу Хесусу. Новые поколения никогда не поймут той двойной или тройной игры, что он вел, и те памятники Хесусу де Галиндес, что воздвигли в разных странах Латинской Америки, могут превратиться в ничто. И я не хотел бы дожить до этого. Вся ответственность за обломки этих памятников будет лежать на вас. Я сказал все, теперь ваша очередь.

Женщина выходит из машины, потягивается, оглядывается по сторонам, словно пытаясь понять, где находится. Вольтер ждет, что она опять сядет в машину, а потом решает тоже выйти на воздух. Он тоже потягивается и даже пытается изобразить что-то вроде гимнастических упражнений, разминая затекшие мускулы.

– Разговаривать в машине неудобно, зато надежно. Когда-то я выполнял задание в Юкатане, и все, что я сказал, прочитали по губам. То были времена, когда над Гватемалой нависли грозные тучи, когда готовилось свержение Арбенса. Жаль, что вы должны улететь сегодня же, потому что Майами – очень красивый город, если не обращать внимания на его обитателей. Посмотрите, какой красивый парк; там, ближе к морю, есть бассейн, а еще дальше можно покататься на водных лыжах. Мне иногда нравится приходить сюда и смотреть на молодежь: какие они акробатические номера выделывают на этих лыжах! Приятно посмотреть на них – подтянутые, ловкие, каждый жест рассчитан. В Древней Греции их бы изваяли в камне, и это было бы гораздо красивее их дурацкого дискобола, который похож на молодого бычка. Какая разница между тем, каким был этот город раньше и каким стал теперь! Знаете, когда все тут начало меняться в худшую сторону? В 62-м, в декабре 1962-го. Вторжение на Кубу провалилось, и большая часть уцелевших после операции осела здесь; они тогда еще устроили демонстрацию на стадионе. Подумайте только, сорок тысяч истеричных людей! Да если бы они остались на Кубе и сражались с оружием в руках, ситуация в корне бы изменилась! Но они предпочли прибежать сюда и начать жаловаться американцам на свою судьбу. И явились супруги Кеннеди, потому что Кеннеди вся эта история с вторжением свалилась на голову совершенно неожиданно. «Я обещаю вам, что это знамя будет вручено Бригаде в свободной Гаване», – сказал президент, размахивая знаменем Бригады, которое ему подарили. И он сказал это по-испански. Господи, что тут началось! И тогда на трибуну поднялась Онассис, ну та, что потом станет госпожой Онассис, Жаклин, и сказала, – тоже по-испански, причем лучше, чем ее муж, – что расскажет своему сыну, Джону, о мужестве кубинцев, пытавшихся освободить свою родину. Потом никто об этих кубинцах и не вспоминал. Несколько лет назад ветераны Бригады решили вернуть себе знамя. И никто не знал, куда оно делось, – так и не нашли: может, Жаклин себе из него кофточку сшила или Джон-младший взял поиграть. Наконец, знамя нашли – в ящике, в подвале Библиотеки Кеннеди, в Массачусетсе. И вот тогда-то, в 62-м, и родилась эта легенда о Майами как об авианосце для вторжения на Кубу. После этого жить тут стало невозможно.

– Но вы живете, и неплохо.

– Я привык, я могу жить даже в клоаках. Воздух загнивающего капитализма меня только бодрит. Но я не хочу утомлять вас своей болтовней и с большим удовольствием послушаю вас, сеньорита. Что вы думаете делать?

Женщина задумчиво шагает, выписывая на асфальте большие полукруги – то одной ногой, то второй, словно мысль ее никак не может оформиться во что-то цельное.

– Меня удивляет наша встреча.

– Так. Почему?

– Этот образ Галиндеса – агента американских спецслужб далеко не нов. Я об этом знала.

– Безусловно, однако не настолько, не с такими деталями.

– И даже с деталями. В своей книге «Дело Галиндеса» Мануэль де Дьос Унануэ отстаивает эту версию, приводя в подтверждение почти те же документы, что и вы.

– Унануэ? А он из наших?

– Нет, он не из ваших. Он – главный редактор газеты, которая выходит в Нью-Йорке на испанском языке. Кубинец баскского происхождения.

– Что-то я не помню этого парня.

– Мне уже знаком этот образ – Галиндес – агент спецслужб, и как бы ни было это неприятно, я приняла этот образ. Некоторые выпячивают эту сторону его деятельности на первый план, другие стараются обходить стороной. Мне все равно.

Кажется, старик потрясен: его моральные принципы задеты. Он останавливается сам и движением руки останавливает женщину.

– Не говорите так. Как вы можете говорить мне это?

– Но ведь всем известно, что многие иммигранты передавали информацию американским спецслужбам за то, что те помогали им лично или делу, которому они служили. Возможно, Галиндес относится ко второй категории, и если он делал это, то с полного одобрения своего непосредственного руководства. Он никогда всерьез не думал, что действия его наносят ущерб коммунистам: ему все это казалось пустой болтовней, и интересовало его только одно – баски. Он был одержимый, это верно. Но я стала заниматься им не потому, что он был безупречным пророком, а именно потому, что он не был безупречным пророком.

– Какой прекрасный образ – безупречный и небезупречный пророк! Впечатляет.

– Не исключено, что еще за пять дней до своего похищения Галиндес работал как агент американских спецслужб, несмотря на горечь, которую вызывала у него внешняя политика США, предательская по отношению к иммигрантам. Но он победил эти упаднические настроения и сказал себе, что проиграл одно сражение, а не всю войну. Но в это время Галиндес уже в большей степени связывал свое будущее с Колумбийским университетом, с научной степенью, которую должен был получить 6 июня и которая была ему присуждена заочно; это должно было оживить его университетскую карьеру, которая была начата еще в Испании и которую прервала война. Другими словами, я признаю, что Галиндес был человеком, который от романтизма переходил к расчетливости, и наоборот, а если смотреть на него снаружи, он может показаться танком, упрямо рвущимся к цели. Но надо вчитаться в то, что он написал, особенно в его печальные стихи.

– Печальные, сеньорита, это верно. Я бы даже сказал – ужасные.

– Надо вчитаться, и тогда станет очевидна его постоянная внутренняя борьба между светом и тьмой. Именно это больше всего завораживает меня в Галиндесе. Он – не из тех праведников, о которых пишет Камю.

– Тут я с вами совершенно согласен: у Галиндеса не было ничего общего с теми праведниками, которых вы, как и я, прекрасно знаете.

– Он был типичным испанцем: человеком, который двадцать три часа в сутки может быть жестоким, а потом час рисковать жизнью из-за птицы, какого-то подобия идеи или призыва. Если бы он был предсказуемым человеком, его бы не похитили. Он бы прислушался к тем эмиссарам, которых к нему посылали; он бы согласился взять деньги – достаточно большие по тем временам. Почему он отказался? Почему бросил вызов Трухильо и пошел по дороге, которая была дорогой к смерти?

– На этот вопрос я могу вам ответить. Я скажу вам, что он был очень упрям, как все баски; и не забывайте, что они надрываются, рубя огромные деревья и таская валуны, чтобы показать, что могут помериться силами с Господом Богом. Но я скажу вам вот что еще: Галиндес никогда не предполагал, что Трухильо решится на подобное.

– Но тот убил Рекену незадолго до этого.

– Да, но Галиндес был представителем правительства в изгнании, жил в Нью-Йорке, работал в Колумбийском университете, его все знали. «Разве Трухильо осмелится поднять на меня руку?» – думал он. Но тот осмелился и поймал его, как птичку, тот и пискнуть не успел. Галиндес не рассчитал свои силы, дочь моя, вот и все. Точно то же произошло и с Альмоиной: он считал себя в безопасности в Мехико, но в один прекрасный день Хромой свел с ним счеты. В самом центре Мехико.

– А потом мученический конец. Когда он уже не мог выбирать и был во власти Трухильо. Я бы все отдала, чтобы быть с ним рядом в этот момент, чтобы чувствовать то, что чувствовал он, подводя итог своей жизни перед лицом смерти с достоинством человека, отдающего свою жизнь за дело, которому служат тысячи людей.

– А потом что, Мюриэл? После того, как вы бы пообщались с пророком? Что потом? Другое дело, если бы вы преследовали какую-нибудь цель. Это я бы понял. Скажем, вернуть Галиндеса из небытия с далеко идущими политическими целями. Ну, например, если бы это имело значение для противостояния испанского правительства и ЭТА. Или напомнить тут, в этой стране, о том, что некоторые лица, до сих пор существующие на политической сцене, выступили в той истории пособниками. Напомнить, что они по-прежнему имеют вес. Тут или в Санто-Доминго. Очень интересно ваше знакомство с Хосе Исраэлем Куэльо, блестящим молодым человеком, теперь уже сильно постаревшим, сыном дона Антонио, патриарха системы образования. Хосе Исраэль раньше был коммунистом, теперь – думаю, что нет. Как вы относитесь к коммунистам?

– Никогда об этом не задумывалась. Иногда они мне попадались, но скорее на страницах книг, которые мне приходилось читать по работе, чем в жизни.

– Вы не верите, что их идеалы в конце концов дадут богатые всходы?

– Не знаю. Это мне не интересно.

– Если вы хотите встретиться с настоящими коммунистами, в том же Санто-Доминго, Аресес вам поможет. Конечно, сам он не коммунист, но придерживается весьма радикальных левых взглядов.

– Нет, меня не интересуют встречи с коммунистами.

– Ну, или здесь, хоть вы и прилетели всего на несколько часов. Может, вы захотите с кем-нибудь встретиться. Я могу провести вас куда угодно, как с главного входа, так и через заднюю дверь.

– Я прилетела, чтобы встретиться с вами. Но мне кажется, вы мне пока не все рассказали, что хотели.

Вольтер подмигнул и обнял женщину за талию.

– У нас целый день впереди, вам еще не скоро на самолет. Пойдемте выпьем что-нибудь и перекусим. Вы можете себе позволить что угодно, а я самую малость, потому что человек – это то, что он ест. Тут недалеко есть одно заведение, оно не очень хорошее, но там чисто и спокойно. Кроме того, там есть телефон: мне нужно позвонить, спросить, что поделывают мои кошки. У меня пять кошек; вернее, четыре обычные кошки и одна – кошачья королева. Ее зовут Белая Дама. Вы бы посмотрели на нее – совершенно белая с розовым носиком! Я ее люблю больше остальных кошек; она и ест рядом со мной, и спит в одной постели со мной, вот только не разговаривает.

Но женщина возвращает старика к его рассказу о Галиндесе, к тем фигуркам, которые тот складывал из бумаги или рисовал, когда о чем-то размышлял.

– Что это были за животные? Не кошки?

– Нет, не кошки, но что-то в этом духе. Может, белки? Вспоминай, Вольтер, вспоминай! Простите, что я назвал себя Вольтером: меня так все зовут в Майами… Кролики! Конечно, это были кролики! Наконец-то я вспомнил, сеньорита! Он всегда делал кроликов. И когда эмигрировал, то есть выпивал несколько лишних рюмок, он всегда пел одну и ту же песню.

– Баскскую?

– Ничего подобного, французскую: «Жаворонок, мой жаворонок…» Посмотрите, как я сразу вспомнил! Был какой-то праздник в баскском представительстве в Нью-Йорке. Все гости в маскарадных костюмах: помню, Галиндес был в национальном баскском одеянии с красным передником и с усами, кажется, нарисованными. Конечно, там был и Агирре, типичный баск, и Ирала, и Йон Бильбао. Была семья Уриарте; он – в медицинском халате, она – в форме медсестры. Кто-то совсем разошелся и нацепил на себя балахон бедуина, а кто-то – облачение монаха-кармелита, босиком, как и полагается кармелитам. Ах, как там было весело, боже мой, как весело!..

Дон Анхелито, Вольтер О'Ши Сарралуки напевает «Жаворонка» и даже пританцовывает, не отрывая ног от земли и покачиваясь в такт песенке. Но одновременно он что-то ищет глазами и, найдя, направляется к небольшой закусочной в стиле «арт деко», расположенной на самой окраине парка, недалеко от моря. Здание странной конструкции производит впечатление незаконченного, а вокруг – буйная тропическая растительность: авокадо и бугенвиллии, закрывшие всю стену здания и раскинувшие свои ветви по крыше.

– Мюриэл, вы хотите пить, я по вашему лицу вижу. Закажите «плантаторский пунш», его здесь прекрасно готовят. Я бы тоже выпил, но мне давление не позволяет. Этот напиток подается очень холодным, и в него входят ром, лимон, сахар и содовая, которая щекочет гортань. А я бы выпил кофе без кофеина.

Официант – латиноамериканец, и, услышав, что Вольтер разговаривает с женщиной по-испански, он тут же переходит на этот язык.

– Это очаровательный уголок, совсем в духе гангстеров моих времен, времен моей молодости. Теперь самые отчаянные гангстеры в Майами – колумбийцы. Эти любого живьем зажарят электропроводами.

После этого старик замолкает, и над столом, по которому пляшут тени листвы и деревянной решетки, повисает молчание. Слова отступают, а от ледяного напитка Мюриэл становится легче.

– Мне кажется, что здесь жарче, чем в Санто-Доминго.

– Это из-за сильной влажности. Я очень благодарен вам за наблюдательность: да, вы правы – я рассказал не все, что знаю о Галиндесе. Я не хотел быть слишком жестоким. Я надеялся обойтись без этого и убедить вас прекратить вашу научную работу.

– Это вам не удастся. Спасибо за попытку, но из этого ничего не получится: это все равно что уговаривать ученого прекратить эксперимент лишь потому, что он может быть опасен.

– Я боюсь. Боюсь за Галиндеса, за вас. Может, дело просто в том, что я состарился и задыхаюсь в этом городе. Я чувствую себя как загнанный зверь, но даже теперь, если я закрою глаза, то могу рассказать о всех тайных интригах этого города, квартал за кварталом. Но я открываю их и вижу только боевой город, где торговцев оружием называют «борцами против коммунизма», где превозносят террористов, взрывающих кубинские пассажирские самолеты. Ваша работа может обернуться трагедией, дочь моя.

– Меня ничто не остановит.

– Выпейте, выпейте пунша. Посмотрите, какой он аппетитный. А я, чтобы избежать соблазна, пойду позвоню.

Вставая, старик ласково гладит непокорные рыжие волосы, которые Мюриэл то и дело поправляла. Старик устало направляется к телефонной кабине и исчезает за дверцей. Оказавшись внутри, он прислоняется к деревянной стенке, чтобы держать Мюриэл в поле зрения, и вытаскивает из кармана бумажку с номером. Уверенной рукой трижды набирает номер, и на третий раз Робардс снимает трубку.

– Мы беседуем уже два часа. Это не женщина, а скала, ее ничем не прошибешь, ее ничто не остановит. А ведь я разговаривал с ней в машине, заставил ее париться в этой духоте, в замкнутом пространстве. Этому старому фокусу меня научили в… Не надо торопиться, сейчас скажу. Да, я перехожу к главному. Все, что я рассказал, ей уже было известно; то, что я придумал или могу придумать, ей уже приходило в голову. Я ее не понимаю. Для нее это не просто научная работа. Это что-то другое, не знаю, что. Конечно, она может быть подставной фигурой, а потом скандал разразится. Но мне не удалось вытащить из нее ни одного имени тех, кто за ней стоит. А за ней может стоять кто-то. Такие люди обычно знают свое дело и разгуливают по миру с самым невинным видом, и у них это получается лучше, чем у других. – На том конце провода молчат, и это молчание тревожит Вольтера. – Робардс, вы меня слышите?

– Слышу. Слушайте внимательно, что я вам скажу. Поговорите с ней еще, а потом выводите ее из парка, будто направляетесь к тому месту, где оставили машину. Постарайтесь идти слева от нее, так, чтобы она шла по шоссе.

– Так и положено, Робардс: мужчина всегда должен идти слева от женщины.

– Оставьте ваши сказки и выполняйте мои приказания. Сделайте это примерно через час. Чтобы ни случилось, вы идете дальше.

– …Мои кошки, мои бедные кошки! Я всегда потешался над родителями, которые оставили детей дома, а потом им мерещатся всякие ужасы, угрожающие их бесценным сокровищам. Но с тех пор, как у меня поселились кошки, я себе не принадлежу: я только о том и думаю, как они там, не обидел ли их кто – люди в этом городе хуже зверей. Слава богу, там все в порядке. Белая Дама просит вас поцеловать. Она мне этого не говорила, но я ее и так понял. Она бы в вас влюбилась: ей нравятся рыжие, как и мне, Мюриэл. А теперь скажите мне по секрету – с нашими делами это не связано, – какое отношение все имеет к вам, мормонке. Я был так поражен, когда узнал, что вы принадлежите к мормонской Церкви, что сказал себе: «Как только мы встретимся, обязательно спрошу». Сколько сейчас мормонов в Соединенных Штатах? Тысяча? Две?

– Около четырех. То, что вас поражает, меня интригует: как вы узнали о письме Нормана, о котором я нигде не писала?

– И вы еще удивляетесь! И это после всего, что узнали в ходе своего расследования! Ну кем могу быть я, загадочный человек, который назначает вам встречу, достает поддельный паспорт, билет на самолет, организует эту встречу?

– Мне приходит в голову только одно объяснение, такое очевидное, что я не могу ему поверить: вы – сотрудник правительственных спецслужб, как и те люди, которые встречались с Норманом. Но мне кажется глупым, что они заставили меня приехать сюда. Непродуманным. Точно так же мы могли встретиться в Санто-Доминго.

– Я не могу приехать в Санто-Доминго по причинам, которые не имею права вам объяснять.

– Ну, любой другой.

– Любой другой не знал Галиндеса так, как знал его я. Не надо меня недооценивать. Почему вы принимаете только очевидную версию? Разве за то время, что вы занимаетесь этой работой, с вами не случалось чего-то странного, загадочного? Ну, например, вам неожиданно предлагали помощь; вы получали откуда-то книги, брошюры, фотографии Галиндеса. А встреча с Куэльо не кажется вам странной?

– Да, это верно.

– В мире еще существует и действует интернационал, который нигде не значится, о котором не упоминается в книгах. Он объединяет тех, у кого позади остались поражение и рухнувшие мечты о светлом завтра. И мы поддерживаем себя и друг друга, по мере возможностей. Почти все мы – старые люди, люди того времени, когда счеты сводились просто пулей, но теперь нам приходится пользоваться другими методами. Мы даже простили друг другу то, что раньше сражались в противоположных лагерях, потому что нам больно видеть, как мир утрачивает память о прошлом: он живет сегодня так, как будто вчера не было. Если бы бедняга Галиндес не погиб, он был бы сильно разочарован. Я не могу сказать вам, с кем я связан, но это не те связи, о которых вы думаете.

– Не имеет значения. Эта встреча – просто научный эксперимент.

– Вы напишете о ней в своей работе?

– Нет, не думаю.

– Простите, но я что-то вдруг проголодался и хочу перекусить. Если вы составите мне компанию, я отвезу вас потом в аэропорт. Майкл, наверное, уже вернулся. Он мой секретарь и телохранитель.

Женщина заказала себе еще один пунш и пьет его медленными глотками, пока старик сидит над тарелкой, где разложены все существующие в мире овощи. Он ест без аппетита, но жадно, как старый человек, который боится, что может остаться без еды.

– Я себя чувствую как дома. Вместо Белой Дамы – вы. Она всегда сидит с той же стороны от меня, что и вы сейчас, а я и дома питаюсь в основном овощами. Мяса я почти не ем; рыба, очень много овощей, фрукты редко – от них поднимается уровень сахара в крови. Пить почти ничего не пью из-за давления. Я придерживаюсь диеты Кэри Гранта. Вот перед кем я преклоняюсь! Думали вы когда-нибудь о том, в какое интересное время мы живем? Мы вели себя, как отчаянные революционеры, а кумиром нашим был киноактер Кэри Грант, который ничего не принимал всерьез. – Старик съедает все, до последней травки. Еще один кофе без кофеина. Старик смотрит на часы. Женщина тоже, машинально, но вдруг понимает, что может опоздать на свой рейс в Санто-Доминго. – Не волнуйтесь: Майкл довезет нас быстро, мы успеем. Ах, черт побери! Я – самый забывчивый агент ЦРУ в мире! Я оставил бумажник, а в нем кредитные карточки.

Женщина поспешно вытаскивает кредитную карточку.

– Нет-нет, расплатитесь наличными, пожалуйста. Никто не должен знать, что вы были в Майами. Запомните это! Иначе вы подведете многих людей.

Они выходят на воздух и оказываются под тенью авокадо; взяв женщину под руку и оказавшись справа, Вольтер говорит, что ей будет удобнее идти по шоссе, после чего начинает восхвалять день, который принес уже столько чудес и принесет еще.

– Да, вы правы. Шагайте, не останавливайтесь и не обращайте на меня внимания. Трусость – удел стариков, а не молодежи.

Дорога теперь идет вниз, и в эту минуту сзади появляется черный «шевроле». Машина едет медленно, словно стараясь не касаться шинами травы на обочине. Подъехав вплотную к Вольтеру и Мюриэл, «шевроле» замедляет ход, но женщина, услышав машину, тут же оборачивается и отступает на траву, пропуская ее. Вольтер по-прежнему держит ее под руку. Но машина, вместо того чтобы проехать, останавливается, и из нее вылезают двое улыбающихся мужчин – по-видимому, хотят что-то спросить. Но Мюриэл не слышит их: ее внимание отвлекает то, с какой силой сжимает теперь Вольтер ее руку, и повернувшись к нему, чтобы спросить, в чем, собственно, дело, она видит перед собой лицо, до дрожи искаженное рвущимися наружу чувствами, и губы, что выдавливают какие-то звуки, не складывающиеся в слова. Силясь понять, что именно хочет сказать старик, женщина чувствует, как четыре руки крепко обхватывают ее сзади и тащат к машине, не давая времени опомниться или возмутиться. Несмотря на свое изумление, она хочет закричать, но кто ее услышит, да и что крикнуть?

– Вольтер!

Кричит она, уже задыхаясь, и видит – крупным планом, как в кино, – что губы старика шевелятся, отчетливо произнося только одну фразу: «Как они решились?» Но лицо его остается бесстрастным, и он не делает ни одного движения, словно он – просто столб, от которого женщину оторвала неведомая сила, что неудержимо затягивает ее в трясину. Когда Мюриэл оказывается внутри, машина резко срывается с места, набирая скорость. Вольтер постепенно обретает способность двигаться, ощупывает себя, словно это к нему применили насилие, потом внимательно оглядывает безлюдный парк. «Она сама на это нарвалась, идиотка. Разгуливает по свету с самоуверенным видом, презирая всех и вся. Я сыграл гениально, и в любом театре мира бы сорвал бурю аплодисментов. Но у нее своя точка зрения, как у туриста, который прочитал что-то об основных достопримечательностях, а полагает, что ему все известно. Какие у нее омерзительные веснушки! Теперь ты запоешь! По мне, хоть бы скорее вся эта история с Галиндесом превратилась в Историю! Всю жизнь я живу или с его тенью за спиной, или преследуя его тень». Выйдя из парка, старик направляется к тому месту, где оставалась машина, в которой они разговаривали, но ее там нет, и он удивленно оглядывается. «Может, они ждут меня возле канала. Белая Дама, мои дорогие, я возвращаюсь домой, к вам, и больше никуда не пойду. Наше будущее теперь обеспечено. Когда-то я смеялся над этим – пока не понял, что будущего у меня осталось совсем немного, и оно совсем непрочно». Теперь Вольтер видит стоящую вдалеке машину и машет ей рукой. Машина трогается к старику, ждущему ее на перекрестке. «Галиндес рисовал кроликов, силуэты басков с типично национальными чертами, силуэты танцоров; чаще всего – танец со шпагами, в конце которого все поднимают убитого воина на руках, чтобы он был ближе к небу». Машина вдруг резко набирает скорость, заполняя собой весь горизонт. Вольтер едва успевает издать предупреждающий крик, но она уже на полной скорости сбила его, и тело старика, взлетев метра на четыре, грохается на землю, распластавшись, как тряпичная кукла. Грохается с громким дребезгом разбивающихся об асфальт костей, раскалывающегося на две половины, как кокосовый орех, черепа. «Этот тип убил меня, – успевает подумать дон Вольтер, не в силах сбросить с глаз леденящую черную пелену. – Кто вас покормит? Когда вы поймете, что заперты и что я никогда не вернусь?»

* * *

Его звали преподобный О'Хиггинс, но он был совсем юным, почти ребенком. «Какое счастье для нашей семьи, Мюриэл, – породниться с преподобным отцом, со священником, как твой отец и твой дед!» А в глазах застыло изумление: неужели так счастливо могла сложиться судьба этой дочери, неверующей, скептической? Когда твой старый отец нанизывал одно на другое эти прилагательные, он прикрывал глаза, словно боясь, что сдаст сердце и случится инфаркт. Преподобный О'Хиггинс не был почти ребенком, он был ребенком, и ему нужен был не секс, а материнские ласки. И ты ласкала его, как маленького, хотя тело твое просило другого – и так день за днем, ночь за ночью. Он объяснял свое частое бессилие бурно проведенной греховной молодостью, которую твое воображение отказывалось себе представить. Когда ты обратилась за помощью к Дороти, она ответила: «Жребий брошен. Ты же не захочешь нанести своему старому отцу смертельный удар?» В тоне ее было что-то насмешливое: в твоей победе над ней было твое поражение. Но вот один преподобный позвал другого преподобного: Оклэр был специалистом по символике мормонов и намеревался посвятить всю жизнь современной трактовке «Книги Мормона». «Мы не можем строить религию, которой нет еще и двухсот лет, на предании, которое напоминает детскую сказку, но не имеет с ним ничего общего». Слова эти были с возмущением отвергнуты как провокация всем Солт-Лейк-Сити, а также мормонами, живущими в других штатах и в Англии, – потомками тех, кто приплыл в Ливерпуль еще в 1837 году; однако они дали надежду на возрождение секты. Очень скоро твой отец и О'Хиггинс стали последователями Оклэра, поскольку он мог привнести дыхание современности в вашу религию, не искажая ее сути. В вашем доме молодоженов шли жаркие споры, а от Оклэра пахло, как от разгоряченного животного, и это животное было одиноко на своей большой кровати. Мысль эта засела у тебя в голове, да и сам О'Хиггинс подталкивал тебя к нему, подталкивал с такой силой, что ты оказалась вместе с Оклэром в его огромной постели и смогла убедиться в его пылкости любовника и горячности пророка. Он был одинаково уверен в своей сексуальной привлекательности и в способности вдохнуть новую жизнь в учение отцов вашей Церкви. Из-за этих разговоров О'Хиггинс начал следить за вами и не успокоился, пока однажды не увидел вас – обнаженных, изнемогших от бурных ласк. Он поспешил со своим отчаянием в дом твоего отца, в дом твоей сестры, которая снова удачно вышла замуж и была не последним человеком в общине. Ты стала позором секты, позором «твоего старого отца», как называли его теперь все, кто говорил о тебе. Но тебе удалось вырваться из этого омута, и ты надеялась, что Оклэр разыщет тебя и вы вместе начнете новую жизнь, но он ограничился телефонным звонком. Он рыдал в телефонную трубку и осыпал тебя проклятиями, потому что из-за тебя для него была закрыта дорога к сану епископа, почетная вершина, к которой стремились все преподобные в Солт-Лейк-Сити. В конечном итоге он стал продавать коттеджи в Калифорнии, разбогател на этом, а ты занялась наукой, особенностями человеческого поведения, соотношением этики и Истории, иными словами – относительностью смысла Истории. Так определил твою тему Норман, и все было решено. Через твою жизнь прошло столько инфантильных мужчин, и вдруг в твоей научной лаборатории возник образ цельного человека, наделенного всеми качествами, необходимыми, чтобы стать темой диссертации. Но как холодно! Какой холод! Почему они спрашивают о твоем вероисповедании? Неужели этот вопрос до сих пор значится в анкетах? Может, они лишь пытаются нащупать слабое место в твоих воспоминаниях, найти истоки твоей вины перед преподобным Колбертом, твоим старым отцом, из-за того, что заставила его страдать? Но этот холод имеет какое-то значение: причина его – бессилие и пустота вокруг тебя; это холод тех лет, когда ты без конца писала Дороти письма, в которых винила во всем себя, пока наконец не избавилась от комплекса Каина.

– Мюриэл, я замерз!

С вершины холма Ларрабеоде на долину Амуррио опускаются сумерки, и Рикардо настаивает, как ребенок, раздраженный тем, что мать не обращает на него внимания.

– Мюриэл! В конце концов!

Но стела притягивает тебя своей незначительностью как единственное, чего достиг в жизни Хесус де Галиндес с того момента, когда понял, что достоин сострадания как сирота и как баск. «Я нашел тебя благодаря твоей сестре из Солт-Лейк-Сити, которая, как все мормоны, очень недоверчива». Кажется, Дороти тоже так говорила.

– Мюриэл, я замерз! Мюриэл, холодно же! Все, я уезжаю.

Когда тебя завораживало или раздражало что-то красивое или отталкивающее, а она торопилась домой. А там выносил свое суждение отец; тебе он говорил что-нибудь ласковое, а Дороти хвалил. У Дороти была голова на плечах, а ты вечно витала в облаках. «Мюриэл, спустись на землю. Чтобы найти путь к Богу, не надо отрываться от земли». Тебя же больше всего притягивала легенда, лежавшая в основе вашей религии, – она казалась тебе прекраснее легенд, созданных другими религиями. Когда вы стали постарше, ты воспринимала «Книгу Мормона» как прекрасную сказку, а Дороти – как вранье. Иногда, оставшись вдвоем, вы обсуждали некоторые места из священной книги Церкви Иисуса Христа и Святых Последнего Дня, и тогда Дороти не скупилась на жесткие и презрительные оценки не только Джозефа Смита или Бригэма Янга, но и вашего отца и других братьев по вере. Однако при отце от сарказма Дороти не оставалось и следа: она предоставляла тебе одной высказывать все сомнения, разбивавшиеся о вдохновенную веру преподобного Колберта. Сейчас тебе даже приятно представлять Джозефа Смита в тот момент, когда ему явилось откровение свыше о предопределенной роли Америки в Истории. Откровения о том, как в V веке до нашей эры евреи, бежавшие из города Харед, высадились на этом континенте. То были первые евреи, бежавшие на эти земли, осевшие здесь, пустившие корни, рожавшие детей, а потом начавшие вырождаться, что и привело их, в конце концов, к братоубийственной гражданской войне. Но бог Хареда и Америки пекся об их судьбе и около 600 года до нашей эры привел к берегам современного Чили новых поселенцев из Иерусалима, а среди них были наши братья со своими женами, дети двух основных рас Америки: ламитов, потомков темнокожих родителей, и нефитов, потомков красивых светлокожих родителей. И хотя были они одного происхождения, жили в постоянной вражде друг с другом. Мир вокруг них был тих и безмятежен, но ко времени распятия Христа начались повсюду сильные землетрясения, и содрогалась земля на многие мили. И последнее землетрясение породило волну разрушений, концентрическими кругами расходившуюся по всей Америке. И опустилась мгла над Америкой, а с ней пришло забвение своих корней и своей религии. Но Христос не забыл о светлокожих и красивых людях на американской земле и отправился на этот континент, и обратил в христианскую веру нефитов, народ авелей, которые терпели поражение за поражением от темнокожей расы, невежественных и жестоких ламитов. После сокрушительной битвы у горы Куморах, в результате которой нефиты оказались на грани истребления, одному из выживших, Мормону, Господь повелел написать историю его народа, сказав: «И благодаря книге этой будут тебя помнить будущие поколения». Сын Мормона, Морони закопал священную книгу на вершине горы Куморах, где она и пребывала, пока Морони, утомившись от небесных странствий, не явился в 1831 году Джозефу Смиту и не раскрыл ему тайну того, где закопана книга его отца. Рядом с книгой обнаружил Джозеф Смит очки, в которых были не стекла, а драгоценные камни, и только надевшему эти очки раскрывался магический смысл книги. Смит, этот лукавый Смит, книгу потерял. Однако запомнил текст наизусть и смог продиктовать его. Он пропустил мимо ушей все обвинения в том, что книга эта – плагиат романа англиканского пастора Соломона Сполдинга, умершего в 1816 году в таком месте, где сохранение романов зависело только от проходивших мимо караванов и от того, шли с ними грамотные люди или нет. Твой отец говорил, что с того времени, когда Смиту было в 1831 году откровение, согласно которому он должен основать Новый Иерусалим в городе Кёртленд в штате Огайо, рядом с ним всегда был какой-нибудь Колберт. Как и рядом с Янгом, когда он привел гонимых мормонов в Солт-Лейк-Сити в штате Юта, где создал Республику, которая оставалась независимой восемь лет.

– Вероисповедание?

– Неверующая.

– У меня в картотеке стоит: «Принадлежит к Церкви Иисуса Христа Святых Последнего Дня».

– Ваша картотека – это ваша проблема.

Вопросы тебе задает нефит, он здесь главный; нефиты и трое других, хотя в одном, пожалуй, есть примесь латинской или нефитянской крови. Стены комнаты выкрашены в блеклый темно-зеленый цвет, и в ней нет ничего, кроме четырех стульев и лампы под потолком. Сейчас она погашена: комната ярко освещена четырьмя неоновыми светильниками – по одному в каждом углу. Несмотря на то, что тебя еще подташнивает от хлороформа, ты понимаешь, что надо быть начеку, хотя тебя допрашивает нефит, который предлагает тебе сигарету, спрашивает о твоем вероисповедании, семье… «Нет, я не поддерживаю отношений с родными, они даже не знают, где я». Ты стараешься произнести это спокойно, даже равнодушно, чтобы они не разгадали твоих истинных мыслей: ты боишься, как бы случившееся с тобой не повредило Дороти, особенно Дороти, которая так предусмотрительна, что не стоит ее попусту волновать.

– Мы с вами могли бы избежать многих неприятностей, если бы вы согласились сотрудничать с нами. Расскажите о своих контактах с Норманом Рэдклиффом, о полученных от него инструкциях. Расскажите, когда вы получили указание заняться делом Рохаса, НЙ-5075 и от кого. Ваши встречи в Испании, Соединенных Штатах, на юге Франции и в Доминиканской Республике, безусловно, проводились в соответствии с заранее разработанным планом и с намерением поставить под угрозу безопасность Соединенных Штатов, а также нашего союзника и друга, Доминиканской Республики.

– Я – историк и занимаюсь особенностями человеческого поведения; работа моя связана с этикой. План моей работы был подготовлен точно так же, как подготавливают планы работы тысячи других историков. Было бы странно обвинять человека, занимающегося обстоятельствами убийства Линкольна или Кеннеди, в организации заговора против Соединенных Штатов.

Но нефит упрямо твердит свое, и, глядя на тебя немигающими глазами, снова и снова зачитывает тебе то, что кто-то написал ему на листе бумаги. Хотя он зачитывает этот текст несколько раз, каждый раз он слегка запинается: возможно, понимает, что это лишь предлог, необходимый, чтобы хоть как-то логически обосновать эту ситуацию.

– Где я?

– Мы ответим на ваши вопросы, после того как вы ответите на наши.

Открытой жестокости в их поведении нет. Но когда ты говоришь, что хочешь пить, воды тебе не приносят. Когда ты говоришь, что тебя тошнит, никто и бровью не ведет. Ты бы предпочла, чтобы их вопросы были более осмысленными, тогда ты бы чувствовала себя увереннее: пока они задают вопросы, на которые ты не можешь ответить, ты чувствуешь нависшую над тобой опасность, – так здоровенный верзила объясняет слабаку, на каких основаниях он его избивает, словно тот виноват в их наличии. Ты хотела бы, чтоб у твоих исследований была некая политическая подоплека, но ее нет – тебе нечего им сказать, и они это прекрасно знают. Но раз они это знают, к чему тогда весь этот фарс? И если у них кет ответа на этот вопрос, значит, ты обречена. Приговорена к смерти. Ты пытаешься ухватиться за что-то, но не за что: семейство Куэльо даже не знает, что ты отправилась в Санто-Доминго, Вольтер, этот гротескный старик, был их сообщником, у официанта не осталось данных твоей кредитной карты. В Майами тебя не существует. Где же ты?

– Я в Майами?

– Может, мы оставим вам анкету, и вы спокойно ответите на все ее вопросы в одиночестве? Мы не хотим оказывать на вас давления. Не осложняйте нашу задачу.

Они допрашивают тебя осторожно, как хирурги. Тебе кажется, что, если подойти поближе, от них будет пахнуть, как от врачей в операционной, и запах этот перебьет ту вонь хлороформа, которой пропитано еще все твое существо. Наверное, пора обедать: пришло время гамбургера и кока-колы. То, что тебе кажется уловкой, – всего лишь обычная привычка, без которой не может обойтись ни один палач: надо поесть.

– Я хочу пить, очень.

– Потом.

Они выходят из комнаты, и, когда дверь за ними закрывается, кажется, что их тут никогда не было. Как будто ушли четыре привидения. Вдруг дверь снова открывается, и один – тот, в ком заметна негритянская кровь, смуглее остальных, – протягивает ей стакан, до краев полный воды. Он протягивает его тебе и улыбается.

– Я добрее. Особенно с женщинами. Но должен сказать, что мой приятель еле сдерживается, и я не знаю, насколько его хватит. Так что послушай моего совета: давай закончим это дело побыстрее. Если мужики еле выдерживают, то представь, каково будет женщине. Не заставляй нас передавать тебя в другие руки: сейчас ты среди своих, но потом придут другие, и тогда ты почувствуешь разницу.

Ты перестаешь пить и с неподдельным изумлением спрашиваешь, кто они такие, эти другие. Но ответа нет – только пустой взгляд.

– Мне вам нечего сказать. Мне задают совершенно бессмысленные вопросы. Все мои встречи связаны с моей научной работой: это профессора, люди, знавшие Галиндеса, – с ними любой может связаться, и вы в том числе.

Мужчина разочарованно качает головой:

– Жаль. Я хотел дать тебе шанс.

И уже в спину ему ты спрашиваешь: «Какой шанс?» Но он выходит, громко, оскорбительно, хлопнув дверью. Не могут же они просто так взять и уничтожить тебя! Сейчас ведь не 56-й год. Нельзя стереть человека с лица земли так, чтобы никто ничего не узнал. Ну а если кто и узнает, то что? Ты не можешь ни говорить, ни кричать; у тебя нет мыслей – и только ужас липкой волной начинает заполнять все твое существо. Ты садишься на пол, обхватываешь колени руками, прячешь в них голову и спрашиваешь: «Это было так, Хесус? Так? Но ты их провоцировал, а я просто вела себя как палеонтолог, который кость за костью складывает скелет динозавра. И вдруг выясняется, что динозавр жив, и что эта работа ведет к страданию и к смерти». Если бы ты, по крайней мере, могла молиться! Но тебя воспитали в такой странной религии, что ты никогда не смогла бы принять другую. Если бы ты могла запеть какой-нибудь гимн, громко бросить вызов от лица идей или родины! Ты даже никогда не сражалась с полной самоотдачей за какое-либо дело. С удовольствием дышала ты воздухом протеста, протеста других, но никогда не протестовала сама. Ты разделяла все возвышенные идеалы прошлого и будущего, но только со стороны; душа твоя не загоралась, не приобщалась Святых Тайн с праведниками, готовыми проиграть вместе с тобой или выиграть вместе с тобой. Даже с Галиндесом все не совсем ясно. Он – не праведник, который передаст тебе свой ореол, а противоречивый человек, поднявшийся к вершине своей славы в такой же комнате, как эта. Но он наверняка что-то пел или сказал что-то важное. Может, в последний момент он запел боевой гимн басков или выкрикнул в лицо своим палачам какую-то историческую фразу, о которой теперь никто не узнает. Но что можешь запеть ты, Мюриэл, что согревает тебя изнутри? Надо было гораздо тверже сказать тому старику в парке о твоей преданности Галиндесу, его памяти; преданности, основанной, быть может, на том, что ты понимала чувства Галиндеса в минуту, когда его не могли спасти ни правда, ни ложь, ни Агирре, ни Гувер, ни даже сам президент Эйзенхауэр. Спасти его мог бы только Трухильо; впрочем, даже он не мог ничего сделать, после того как была запущена в ход дьявольская машина. И все-таки, где ты? Куда они тебя привезли? Когда ты приехала в Нью-Йорк и рана после скандала в Солт-Лейк-Сити немного затянулась, тот чилийский фотограф предлагал тебе спасительный путь – сострадание к другим: к нему, к Альенде и всем чилийцам, аргентинцам или уругвайцам, принесенным в жертву на алтарь всеобщего спокойствия. Он говорил и говорил о пережитом им кошмаре, и вы оба доходили до экстаза, переживая снова и снова этот ужас; иногда он превращался просто в медиума, который связывал тебя с этим ужасом, таким примитивным, что он казался тебе совершенно невозможным в мире, в котором жила ты, – это было как фильм о жизни людей в странах третьего мира, совсем в других странах. И ты устала постоянно сочувствовать поражению этого чилийца. Почему же ты не позовешь его сейчас? Ведь четыре года вы делили почти все, кроме твоей сдержанности. Энрике, Энрике! Сейчас он вошел бы в комнату и сказал: «Видишь? Все, о чем я рассказывал тебе, – правда. Ты должна пройти через это. Пройти с полной отдачей, а потом мы с тобой поговорим». И с этими словами он тихо, на цыпочках, чтобы не шуметь и не привлекать внимания палачей, вышел бы из комнаты. Ты никогда не вернешься в Чили, Энрике. Может, ты вернешься на то место на земле, что носит это название, – туда, где погребено так много идей и людей; в место, где люди и человеческие отношения изменились безвозвратно и где ты не смог бы запечатлеть на фотографии ни одного мгновения, когда вы были счастливы и полны надежд. «Я был в Чили, Мюриэл, я вернулся туда. И знаешь, там все потихоньку меняется: Пиночет уже непрочно сидит в своем кресле. Именем Альенде собираются назвать улицу. Лет через двадцать его именем, может быть, назовут и дворец «Ла Монеда», и тогда я сниму на пленку, как спускают флаг и прикрепляют новую табличку – счастливый финал, совсем как в стихах Неруды». Ты устала даже от стихов Неруды, от угрожающей и бессильной латиноамериканской лирики. «А как же оставшиеся не погребенными мертвые, о которых хотят забыть? Как быть с этой мировой братской могилой, которая никогда не становится обвинением убийцам – ведь они расплачиваются только за те жертвы, у которых есть имя и лицо?» – «Мюриэл, Мюриэл, это сказки; среди идей нашего поколения покорность не значилась, но в определенный момент надо уметь смириться с тем, что отнято у тебя из Целого, чтобы не остаться ни с чем». Это фраза принадлежит не Энрике, а Норману. Тому усталому Норману, который приезжал в Нью-Йорк повидать тебя, когда ты только начинала разыскивать людей, уцелевших после испанской катастрофы. Их было немного, этих засохших лепестков, затерявшихся среди огромных небоскребов. «О, город социологов и архитекторов! – воскликнула ты, когда вы с Норманом, выпив как следует, поднялись на среднюю площадку Эмпайр-Стейт-Билдинг. Норман крепко обнимал тебя за талию – на всякий случай, чтобы ты не выкинула какую-нибудь глупость. «Что тебе предложили в обмен на мою голову, Норман? Или в пятьдесят лет ты уже не отвечаешь за свое лицо, сукин сын?» Уже тогда Норман постоянно пользовался сослагательным наклонением и любил словечки вроде «возможно», «вероятно», «однако» – заблудившийся мудрец, потерявший ориентацию во всем, кроме того, где именно пролегает дорога к дому, за пределы которого ему не надо никогда выходить. Зато Рикардо никогда не ставил перед собой масштабных задач; более того, он их презирал: ему претили широкие жесты, которые вынуждали других отвечать тем же, даже если им это было не под силу; убийства, оправдываемые высокими словами и идеями, безупречная жестокость героизма. Он был здравомыслящим и теплым парнем, который не выносил трагедий. Но ты, Норман, ты же их классифицировал, изучал, делал выводы, не выпуская изо рта трубки и соблюдая историческую дистанцию, главным образом, дистанцию. «Если ты забудешь об исторической дистанции, Мюриэл, ты пропала», – говорил он. «Что ты сделала, Мюриэл?» Так спрашивал всегда твой отец, и вопрос этот относится к тебе, лежавшей в постели с будущим мормонским епископом, женатым и до того момента являвшим собой образец подражания для всей общины и ко всей твоей жизни – к тому, что происходит с тобой сейчас, когда ты сидишь на ледяном цементном полу в равнодушной комнате с голыми стенами. «Мюриэл, после основания Нового Иерусалима представители семьи Колберт всегда были служителями Церкви Иисуса Христа Святых Последнего Дня. Как ты могла так опозорить наш славный род? Что ты сделала, Мюриэл?» – «И ты, Дороти?» Дверь открывается, обдавая тебя запахом металла, и в комнату один за другим входят те четверо. Тот, кто больше других похож на нефита, подходит, смотрит на тебя сверху вниз, видит, что на донышке стакана еще осталась вода, и движением ноги опрокидывает его.

– Пока вы не ответите так, как нам нужно, на все вопросы, вы больше не выпьете ни глотка воды. А сейчас поднимайтесь, да поживее. Вы заполнили анкету?

Анкета. Куда она подевалась? Должна быть где-то здесь, и ты видишь валяющийся на цементном полу серый листок бумаги. Нет, этому чиновнику совсем не нравится, что ты могла забыть об анкете: он тут для того, чтобы ты ответила на все ее вопросы. Он прошел программу подготовки молодых офицеров и шесть или девять месяцев изучал каталоги всех мыслимых врагов Америки и западной цивилизации; потом – год военной подготовки, затем – Вашингтон, начальная подготовка в области разведывательной деятельности других стран. И только потом, доказав, что может работать, он стал разведчиком за рубежом или чиновником, который ни за что не расстанется со своим кабинетом и заваленным бумагами столом. Программа ПМО, на Потомаке. Ты можешь сказать ему все это, чтобы он понял: ты знаешь о нем больше, чем он о тебе. Ты знаешь, что он прошел испытание на полиграфе. И тут ты хватаешься за это слово, как за спасительную соломинку.

– Почему вы не протестируете меня на полиграфе? Вы же знаете об этом аппарате. Я готова, хоть сейчас.

– Не учите нас, что мы должны делать. Лучше бы заполнили анкету. Я подчеркиваю, пока еще не поздно.

Ты берешь у него анкету с таким видом, как будто это любезная благожелательная просьба, а не приказ, и просишь ручку. Пробегая глазами вопросник, чувствуешь, как начинает кружиться голова, но берешь себя в руки; вопросы обычные, словно ты просишь о выдаче паспорта, а не жизни.

Имя, фамилия, постоянное место жительства, дата рождения, социальное положение, вероисповедание, национальность. Жили ли когда-нибудь под другим именем или фамилией? Входили ли в какую-либо подрывную организацию, значащуюся в списке Министерства юстиции? Были членом Коммунистической партии либо иной коммунистической организации? Выезжали ли за границу? Выезжали ли в коммунистическую страну? Общались ли с членами правительств других стран? Общались ли с членами правительств коммунистических стран? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа правительством какой-либо другой страны? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа спецслужбами других стран? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа спецслужбами коммунистических стран? Практиковали ли однополый секс? Принимали ли наркотики? Транквилизаторы?

– Какое отношение ко всему этому имеет гомосексуализм?

Он вырывает анкету у тебя из рук и раздраженно пробегает ее глазами, пока не натыкается на вопрос о гомосексуализме.

– На вопрос о гомосексуализме можете не отвечать, если не хотите: это просто устоявшаяся формула.

Все, готово. Ты протягиваешь ему анкету, где проставлены сплошные «нет», но твои «нет» ему не нравятся. Он раздраженно цокает языком и смотрит на остальных, призывая их в свидетели твоего упрямства. «Значит, не хочешь образумиться?» Ты не желаешь пойти даже на минимальные уступки. Ты собираешься сказать: «Продиктуйте мне, что я должна написать». Разве такая бумажка будет иметь законную силу? Зачем она им? Но тут же отгоняешь эту мысль, ибо тогда им станет очевидна бессмысленность происходящего, а тебе – тот единственный смысл, который может быть у него: живой тебе из этой комнаты не выйти. Сколько времени прошло с тех пор, как тебя похитили в парке Майами? Как только они впихнули тебя в машину, на лицо твое тут же лег вонючий платок, и, хотя ты и мотала отчаянно головой, запах этот проникал в твое сознание, окутывая его тошнотворным облаком. Так продолжалось, пока ты не очнулась сегодня утром, но слово «сегодня» здесь не очень-то подходит. Когда кончилось «вчера»? Сколько времени прошло с тех пор? Был ли у меня свой доктор Ривера? Или Мёрфи? А де ла Маса? Неужели мне тоже «завяжут бантик»? Рядом – твои соотечественники; эти чиновники тянут время и дарят тебе это время, вместо того чтобы вытащить из кобуры пистолет и пристрелить тебя на месте. Акулы, которым скормили Галиндеса, еще не нажрались; а может, тебя бросят в негашеную известь или в море, привязав к ногам тяжелый груз и пропоров тебе живот ножом, чтобы тело не всплыло, и акулы могли устроить себе пир. Кто сделает контрольный выстрел? Непохоже, чтобы они: эти люди – просто чиновники, раздраженные тем, как ты ответила на вопросы анкеты. Если бы ты ответила как нужно, они могли бы спокойно разойтись по домам, поесть, выпить банку пива, хлопнуть Нэнси по заду, поиграть с малышом, подстричь газон, посмотреть по телевизору бейсбол. Ты готова попросить у них чистую анкету и заполнить ее так, как им нужно. Жили ли когда-нибудь под другим именем и фамилией? Да. Входили ли в какую-либо подрывную организацию, значащуюся в списке Министерства юстиции? Да, в Армию освобождения, а также в такие организации, как «Руки прочь от Никарагуа». Были членом Коммунистической партии либо иной коммунистической организации? Да. Выезжали ли за границу? Да, а в детстве была в Диснейленде. Выезжали ли в коммунистическую страну? Да, в Албанию, по поддельному паспорту. Общались ли с членами правительств других стран? Да, была любовницей советского посла в Вене. Общались ли с членами правительств коммунистических стран? Уже ответила. Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа правительством какой-либо другой страны? Оплачивалась ли когда-нибудь ваша работа спецслужбами других стран? Да, самыми специальными, какие только есть. Оплачивалаись ли когда-нибудь ваша работа спецслужбами коммунистических стран? Конечно, само собой разумеется. Практиковали ли однополый секс? Да, сама с собой. Принимали ли наркотики? Да, самые дешевые. Транквилизаторы? Прочитав книгу подрывного содержания, я всегда испытывала острую потребность тут же прочесть книгу антиподрывного содержания. Как можно еще ответить на такие идиотские вопросы? Но пока они считают, что ты должна отвечать на них, вы будете сидеть здесь, ты будешь сидеть здесь, а ты больше всего боишься, что они решат положить конец этой абсурдной ситуации. Но пока у них – у тебя – нет альтернативы. И все четверо уставились на тебя, и вид у них, как у квартета, который вот-вот исполнит что-нибудь из репертуара «Плэттерс» или «Дельта Ритм Бойз» – старые песни, но сами они молоды и спортивны, хотя и одеты так, словно все куплено на распродаже. Ты говоришь, что тебе нужно в туалет, и в глазах главного зажигается любопытство. Один из них выходит из комнаты и скоро возвращается с большой консервной банкой из-под масла, на дно которой насыпаны опилки. Он ставит ее рядом с тобой и возвращается к остальным участникам квартета.

– Прямо тут? В это? Зачем вам нужно это унижение?

Оно им нужно. Они почти улыбаются и усаживаются поудобнее.

– Вы принесете мне воды помыться? И я надеюсь, вы выйдете.

Они словно не слышат твоих вопросов. Двум из них надоедает сидеть в позе участников квартета, и они прислоняются к стене, третий начинает расхаживать по комнате, как заключенный по камере, и только главный нефит сидит и не сводит с тебя глаз – таксидермист так смотрит на зверька. И тут он начинает говорить – это самый длинный монолог из всего, что он произносил до сих пор. После того, что он скажет, уже нельзя повернуть все вспять, нельзя забыть этих грязных слов, которыми он перепачкал и себя, и тебя; кажется, что даже в жестяной банке полно дерьма.

– Да обосрись ты, стерва. Мы привыкли к дерьму, и раз ты отказалась нам помогать, мы будем смотреть, как ты срешь, ссышь и на твои месячные заодно. А если тебе мужика приспичит, то мужиков мы тебе обеспечим, будут идти и идти, целый день. И мы еще делаем тебе одолжение, не отдаем тебя в руки других, потому что они не будут, как мы, церемониться с вонючей русской.

Один из тех, что стоял, прислонившись к стене, хихикает, подтверждая слова шефа, а у тебя в голове – ты стала вся пунцовая – крутится только одно: ничего не может быть ужаснее, чем менструация, тут на этом цементном полу. И взглядом ты говоришь этому человеку: «Сволочь! Какая же ты сволочь!» Ты мысленно повторяешь это несколько раз, по-испански, с тем выражением, с каким произносил это Рикардо, если возмущался. Но губы твои издают лишь какой-то звук, напоминающий рыдание, которое ты тут же подавляешь, боясь, что они заметят твое состояние и ожесточатся еще больше. Ты пытаешься прочитать хоть какое-то сострадание в глазах смуглого человека, давшего тебе воду, но тот ковыряет стену ногтем. Но тут же, спиной почувствовав твой взгляд, оборачивается:

– Ты играешь с огнем, сидя на пороховой бочке. Мы оказываем тебе услугу: если мы передадим тебя в руки других, тех, кто ждет за дверью, они церемониться с тобой не станут. И хотя ты красная, враг всего, что есть святого для нашей страны, ты все-таки наша соотечественница, и мы тебя щадим. Разве мы тебя не щадили? Знаешь, что бы вытворяли другие, окажись они сейчас в этой комнате? Они бы тебя раздели догола – посмотреть, как устроены красные девки, – и им достаточно пальцем пошевельнуть, ты вся в дерьме будешь, сверху донизу. Мы выполняем нашу работу, и отчасти она состоит в том, чтобы защитить тебя от них. На тебя потрачены бюджетные деньги, и немалые. Ты здесь не просто так оказалась и должна помочь нам, если хочешь, чтобы все кончилось хорошо.

– Хорошо, давайте поговорим, но как цивилизованные люди.

– Ах, она хочет поговорить.

– И как цивилизованные люди.

Немые обрели дар речи. Они напряглись и смотрят на тебя насмешливо.

– Дайте мне еще один экземпляр анкеты.

Все их движения заранее запрограммированы: тот, кому положено сходить за новой анкетой, направляется к двери, как только ты открыла рот; двое других тоже задвигались, но не приближаясь к тебе. Тебе снова вежливо протянули анкету, и ручку, которую ты берешь ослабевшей рукой. Ты заполняешь ее, делая вид, что думаешь над каждым ответом, но уже заранее знаешь, что на все вопросы ответишь «да». Ты протягиваешь им эту анкету и главный читает ее про себя, медленно, словно осмысливая каждое из твоих «да». По мере того как он читает, лицо его светлеет, словно с плеч его сваливается тяжелая ноша; он становится почти любезен и, повернувшись, остальным кивает головой. Все тут же приходит в движение, в точно рассчитанное движение: двое выходят и тут же возвращаются с ведром воды, полотенцем и бумажной салфеткой, пропитанной одеколоном, которая упакована в конвертик с надписью «Панамерикэн». Потом все четверо выходят из комнаты, оставляя тебя наедине с банкой, ведром и полотенцем. Ты ласково гладишь ткань, которая сейчас прикоснется к твоему телу. Убедившись, что дверь плотно закрыта, ты снимаешь трусики и присаживаешься над консервной банкой, острые края которой царапают кожу. Ты справляешь только малую нужду – моча, пузырясь, яростно вырывается из тебя, – и усилием воли подавляешь необходимость справить большую, не желая подвергать себя унижению. Потом, ночью. Если там, снаружи еще существует ночь. Сначала ты тщательно моешь лицо, руки, целиком отдавшись этому удовольствию, а потом, присев над ведром, подмываешься, осторожно намыливая свое тело, которое кажется тебе чужим. Ты с наслаждением вытираешься полотенцем, а в заключение протираешь лицо влажной душистой салфеткой. Ты оглядываешься в поисках стула: на тебя наваливается усталость, которая пришла на смену напряжению; усталость перед новым испытанием. Но они уже тут. Дверь открывается, как тяжелая плита, и в комнату входит только один. В руках у него заполненная тобой анкета и магнитофон. Это не главный, и не тот, кто казался добрее других; этот человек – один из немых. Он кажется чемпионом по водным лыжам, этот, начинающий лысеть человек с раскованными движениями и улыбкой в глазах. Издали он бросает взгляд на жестянку, стараясь не вдыхать глубоко, – на случай, если ты справила большую нужду. Он ставит свой стул рядом с твоим, оставляя включенный магнитофон на полу.

– Простая формальность. Вы нам очень помогли, искренне ответив, в конце концов, на все вопросы. А теперь расслабьтесь и сделайте некоторые дополнения: вы же понимаете, что просто «да» в анкете недостаточно. За всем этим стоят конкретные люди. Начнем, и я еще раз повторяю, что вы можете не торопиться; чем больше вы расскажете, тем лучше для вас. Вы готовы?

– Да.

– Прекрасно. Какими вымышленными именами вы пользовались и какими документами?

И ты слышишь собственный голос, излагающий нечто вроде романа, который ты выдаешь за собственную жизнь.

– Мое боевое имя менялось, но чаще всего я пользовалась именем Джезебел Морган, а иногда – Наоми Бейкер. Почти всегда я выдавала себя за университетскую преподавательницу, но иногда – за агента по оценке книг на дому или специалиста по заочному образованию умственно отсталых, работающего в системе социального обеспечения. Имя я изменила по соображениям личного порядка: сначала – потому что у меня были проблемы с родными из-за моих любовных увлечений и религиозных разногласий. У Церкви Иисуса Христа Святых Последнего Дня совершенно особые нравственные ценности, и, если ты в них не веришь, притвориться, что ты им следуешь, очень трудно. Еще на первых курсах университета у меня начался идейный внутренний конфликт с религией, в рамках которой меня воспитали. Впоследствии я использовала вымышленные имена, когда имела дело с общественными движениями – вы называете их подрывными, а мы общественными. Да, я входила в ряды Армии освобождения в конце ее существования, но активной деятельности не вела: я входила в состав групп, собиравших информацию. Мне неизвестно, каким образом была использована моя информация, потому что вскоре Армия освобождения была распущена, а я начала работать среди преподавателей, – тех, кто выступал против внешней политики Соединенных Штатов, за солидарность с народами стран Карибского бассейна, и с Никарагуа, иногда и с Кубой. Нет-нет. Энрике Ваксман Ортис, за которым я была замужем совсем недолго, не был членом какой-то конкретной партии. Я больше, чем он, занималась этой деятельностью и поддерживала отношения с Коммунистической партией США. Но только как попутчик: мне казалось, что эта догматичная партия находится под правовым, политическим и общественным давлением и уже неспособна на те действия, о которых я мечтала. Зарубежные страны – те, в которых мне надо было побывать в связи с моей работой о Галиндесе; кроме того, я была в Югославии, в Сплите, как турист: мне очень хотелось увидеть город, где сохранились нетронутыми дворец императора Диоклетиана и другие постройки того периода. Да, я встречалась с сотрудниками иностранных спецслужб. Не советских, нет, но спецслужб ГДР; я встречалась с ними в Испании, и неоднократно. И даже просила помочь мне и уточнить, действительно ли Галиндес был агентом КГБ и не может ли случиться так, что он не убит, а находится в одной из социалистических стран, где ему сделана пластическая операция. Нет, нельзя сказать, что я работала за счет правительства какой-либо страны, включая коммунистические, в смысле денег, – я работала на них в идеологическом смысле. Да, я неоднократно говорила с ними о том, какое политическое значение может иметь моя работа. Имена? Я не знаю, настоящие ли они. И они вам ничего не скажут: Бёлль и Хандке в Германии, а из советских – Трифонов, Булгаков, Гинзбург, Мельников. Но я не могла оказывать им существенных услуг, поскольку у меня нет доступа к секретным материалам.

– Можете ли вы описать внешность этих агентов?

– Я смутно их помню.

– Постарайтесь. Например, Хандке.

– Светловолосый, лицо продолговатое, волосы гладкие, насколько я помню.

– Булгаков?

– Полный, выраженный славянский тип, очень жизнерадостный – такими у нас изображают русских в фильмах.

– Они не пытались, используя собственные связи, внедрить вас на секретные объекты Соединенных Штатов? В среду руководства?

– Наверное, они решили, что я не гожусь для этого, буду полезнее среди интеллигенции.

– Я не просто так задаю этот вопрос: такой вариант очень возможен. Так рождаются идеи, а идеи правят миром.

– Да, конечно.

– Я верю в то, что каждый может разделять те идеи, которые ему нравятся. Но держать их при себе, особенно если они могут нанести ущерб безопасности моей страны. Мысль не наказуема, поступки – да.

– Вы очень терпимы.

– Это основной принцип нашей демократии, от которой вам не следовало отворачиваться. А сейчас я хочу, чтобы вы подробнее рассказали нам о том, какие цели преследовала ваша работа о Галиндесе. Против кого должен быть направлен скандал? Кого именно он должен коснуться в Соединенных Штатах и в Доминиканской Республике?

– Объект.

– Или субъект.

– Или субъект.

И на тебя наваливается усталость: тебе надоела эта игра, оставляющая ощущение, что лгать – так же бессмысленно, как и говорить правду. И ты опускаешь руки, громко, всей грудью выдыхаешь воздух, словно он тебе больше не нужен. О чем ты меня спрашиваешь? Почему? Для чего?

– Обычно научные исследования преследуют какую-то цель.

– Научное исследование как таковое. Я не очень четко представляла себе, чем оно закончится.

– Вы не представляли.

– Почему множественное число?

– Мы ведь выяснили, что заниматься научным исследованием вам помогали иностранные спецслужбы, и Норман Рэдклифф знал об этом.

– Норман ничего не знал о моих связях.

– Вы надеетесь, что я вам поверю?

– Если за нами следили, вам будет нетрудно это выяснить. Мы переписывались. Мы встречались в Нью-Йорке.

– У нас нет сведений о ваших встречах с этими агентами, но это легко выяснить. Итак, давайте вернемся к ним. Ну, скажем, к Бёллю. Опишите его.

– Бёлль был высокий, пожилой человек лет семидесяти. По-моему, раньше жил в Ирландии – и довольно продолжительное время, поскольку часто упоминал эту страну. Да, это странно. Возможно, я спровоцировала эту тему, а он стал ее развивать. Или все началось с велосипедов. Да, кажется, именно с велосипедов. Мы встретились в парке, и он приехал на велосипеде. Он показался мне очень странным для разведчика и тут же рассказал, что привык ездить на велосипеде, когда жил в Ирландии. Возможно, это и не очень подходящая тема для разговора двух заговорщиков, но что поделаешь.

Он кивает, улыбается, вид у него самый доброжелательный, и ты хочешь коснуться его рукой, но он отодвигается, и вместе с этим жестом исчезает и улыбка.

– Давайте поговорим серьезно, миссис Колберт. Вы прочитали мне целую лекцию по немецкой и советской литературам, и получается, что значительная часть этих литератур напрямую связана со спецслужбами. Я не специалист, но вы могли бы догадаться, что в данном случае Контора направит людей, способных понять ваш язык. Нет, я не читал ни одной книги перечисленных вами авторов, но знаю, что Бёлль – немецкий писатель, уже покойный, Хандке еще жив, Булгаков умер, о других я с ходу ничего сказать не могу, хотя фамилия Гинзбург мне знакома. Вы хотели посмеяться над нами?

– Я не знала, что вам сказать. Эти люди никогда не были разведчиками, и я с ними не встречалась.

Он тяжело вздыхает и встает, оттолкнув стул ногой, – ты инстинктивно прикрываешь тело руками.

– Конечно, не были. Как не было ничего, в чем я призналась в этой анкете. Это ваша настойчивость вынудила меня лгать.

Он молча направляется к двери и, задержавшись на пороге, сквозь зубы предлагает тебе подумать, успокоиться и трезво – он подчеркивает: «трезво» – оценить ситуацию. Оставшись одна, ты встаешь и начинаешь ходить по комнате, по застенку, где нет окон, взад-вперед, пока голова у тебя не идет кругом, и тогда ты цепляешься за ближайший стул, чтобы не упасть. Ты должна предупредить их, что у тебя бывают обмороки. О чем ты должна их предупредить? Ты вела себя как идиотка. Ты думала, что уроки Истории не прошли впустую, что тебе, американской девушке, никто ничего не может сделать. «Я уже думал об этом. О необходимости этой поездки в Санто-Доминго, ты мне уже о ней говорила. И у меня есть свои планы. На Пасху я бы мог попросить несколько дней, оставшихся от отпуска. К тому же, как тебе известно, в эти дни жизнь в Испании останавливается. И тогда я купаюсь, загораю, наслаждаюсь кокосами, а ты занимаешься своими исследованиями. Что значит «слишком долго»? Когда ты едешь? Послезавтра? И ты мне вот так просто это говоришь? На сколько ты едешь? Не знаешь?» Ты еще помнишь боль в желудке, когда Рикардо, вскочив, резко отодвинул стул. Прошло уже пять дней. Нет, может, и больше: ведь ты не знаешь, сколько дней пробыла без сознания, сколько времени понадобилось им, чтобы доставить тебя сюда. Может, тебя, как Галиндеса, привезли в Доминиканскую Республику, в Сан-Кристобаль; может, Трухильо не умер. Нет, он, конечно, не умер совсем: это Трухильо стал причиной недавнего инсульта у Паласона, это он сплел вокруг него свою паучью сеть. «Ну а теперь, когда вы все знаете, я хочу дать вам хороший совет: не копайтесь здесь, вы ничего не найдете. Когда Трухильо убили, а его семью разнесло по разным углам, здесь установился режим контролируемой демократии, и началась двойная игра, вполне в духе американцев. Пока одна часть спецслужб пыталась выяснить, что же на самом деле произошло с Галиндесом, другая уничтожала оставшиеся улики». А ты продолжала настаивать, говорила Аресесу, что будешь продолжать свое исследование, хочешь проникнуться атмосферой, которая окружала Галиндеса в его последние дни, если бы могла, ты восстановила бы даже воздух, которым он дышал. «И по-вашему, это научный подход? Сходите тогда к ясновидящей, пусть даст вам номер телефона Галиндеса». И теперь обретает смысл вздох облегчения, вырвавшийся у Хосе Исраэля, когда ты, после отсутствия, о котором никого не предупредила, вернулась в отель. «Конечно, я не могу знать всех полковников или бывших полковников, но это имя я слышу впервые. И второе тоже. Вот так: считаешь, что знаешь тут всех, а оказывается, нет. Этот полковник строил из себя чуть ли не главное действующее лицо, участника исторического процесса. Вполне вероятно, что он и видел все то, о чем рассказывал, но диктаторы и после смерти продолжают жить в душах своих подданных». Дверь по-прежнему закрыта. Возможно, она больше никогда не откроется. Как было бы хорошо тихо умереть, угаснуть, без боли, без унижений… Смерть как следствие твоей глупости, того, что переоценила собственные возможности. Если бы ты просто оставила записку Куэльо, все было бы совсем иначе: если они осмелились устроить подобное, то лишь потому, что уверены – никто не знает, где ты, куда направилась из Санто-Доминго. Что поделывает этот омерзительный старик? Он, безусловно, знал Галиндеса, но в его заметках ни разу не появляется – как дьявол на фотографиях. Но он там был, без сомнения. Может, он был личным дьяволом Галиндеса? Ты представляешь себе его квартиру, полную кошек, вонь от их дерьма, и зловеще опрятный старик, выбирающий место, куда вонзить отравленную иглу. Дон Анхелито. Вольтер. В этой истории полным-полно персонажей, которые были совсем не тем, чем казались, хотя и говорили о своей цельности, выкованной Историей. Но тут за дверью слышатся какая-то возня, голоса, шум, как будто те четверо утратили свое заученное спокойствие и решили перейти к другой фазе работы. И смех, высокий смех, который тебе особенно неприятен: ты полагаешь, что смеются над тобой, и когда дверь распахнется, в нее войдут пытки, жестокость и смерть. Если бы можно было соединить два конца – твой и Хесуса, и вместе сделать шаг к величественному синтезу земли и океанских вод… Хесус уже и в земле, и в морских водах; плоть его, растерзанная акулами и временем, превратилась в материю и в память человечества. А ты? Разве ты можешь рассчитывать на бессмертие? Но все твои отвлеченные абстракции разбиваются вдребезги, когда дверь распахивается и вваливаются четверо здоровых мужиков. Один – символ близкого конца, последняя печать на твоем деле: полковник Аресес собственной персоной. Он кажется тебе сейчас выше, чем показался тогда, с сигарой в зубах и огромным кольцом на пальце огромной ручищи. И тот, рябой. И его двоюродный брат тоже тут. Четвертого ты видишь впервые, но чувствуешь, что душа у него такая же черная, как и у остальных.

– Поглядите на нее, полковник, такая же тощая.

– Бывают рыбки, которые сами плывут в сети.

Ты надеешься, что кто-нибудь из чиновников присоединится к этой компании, но дверь закрылась, теперь – окончательно. Аресес ногой разворачивает к себе стул и, грузно откинувшись, усаживается. Сигара погасла и, достав зажигалку, которая переливается, как его кольцо, он снова разжигает ее и затягивается, смакуя вкус дыма. Но что-то ему не нравится, и тогда Аресес сует сигару другим концом в рот и дует, пока – под общий смех – не появляется густой дымок.

– Чего вы ржете, дураки? Не знаете, что сигара накапливает никотин, и надо дать ему выход, подув в другой ее конец; но только после того, как сигару несколько раз гасили, а потом разжигали снова. Не выбрасывать же ее. Чтобы вы потом подобрали, паразиты? Ну, мы ведем себя, как будто нам делать нечего, а работы у нас непочатый край. Раз вы со своими не договорились, с нами вам совсем несладко придется. Эти ребята не хотят пачкать свои белые ручки – для этого есть наши, потемнее. Ну, каждому свое, но уверяю вас, мы не подкачаем.

– У сеньориты такое лицо, будто она сейчас грохнется в обморок.

– На ней слишком много одежды.

– Какая соблазнительная худышечка!

– Мы вам сейчас воссоздадим ту атмосферу, которая вас так интересовала. Я не помню, как называется ваша работа, но вы мне сказали, что хотите «проникнуться атмосферой». Вы ее получите. Жалко, что я не видел смерти Галиндеса, но когда убивали Мёрфи, я был в первом ряду. Я вам говорил, что он визжал, как свинья на бойне, а ведь какой холеный всегда был! Сейчас молодежь растет быстрее, но Мёрфи и тогда был парень что надо, а так себя вел, что нам всем стало за него стыдно, даже тому, кто двинул ему по башке дубиной, чтобы он перестал визжать, как боров. Ну а потом ему завязали бантик и отвезли на берег моря, неподалеку от муниципальной бойни. Там ему пропороли живот мачете и бросили в море, чтобы акулы сожрали его поскорее. Люди думают, что эти твари в первую очередь набрасываются на руки или ноги, но нет, – больше всего они любят человеческие внутренности. Вам не жарко, сеньорита? Я не знаю, сколько времени протянут ваши прекрасные формы, но на вас слишком много всего надето.

– Прикажете раздеть ее, шеф?

– Да она сама разденется: эти современные девушки умеют приспосабливаться к любым обстоятельствам. Разве не американки придумали лозунг: «Если тебя насилуют, расслабься»? Но я не думаю, что вас тут будут насиловать, как, Ривера?

– Мне не нравятся тощие.

– Но мы из тебя лепешку сделаем, кретинка.

– Кроме того, голый быстрее осознает свое человеческое ничтожество.

В известном смысле, горькое письмо, написанное Галиндесом в канун его последнего нью-йоркского Рождества, было предчувствием того, что он испытал в эту минуту. Ты уверена, что он испытал тот же страх, что испытываешь сейчас ты, и мужество держалось только на мыслях о деле, за которое он боролся. Ты раздеваешься – сама, потому что не хочешь, чтобы тебя раздевали они. Ты смотришь на Аресеса, улыбаясь, – потому что не хочешь, чтобы он видел твои слезы, а когда ты не сможешь сдержать крик, ты постараешься, чтобы он был похож на воинственный клич и не вызывал никакого сочувствия. Но тебе хотелось бы другого конца – тебе хотелось бы, чтобы твоя дрожащая рука нашла руку Хесуса. Ты не осмеливаешься запеть песню, которую пел Хесус, песню о любви к родине и тоске по ней. Но ты тихо начинаешь петь – так тихо, что голос твой никому не слышен, и слова эти, как таинственные письмена, нельзя уничтожить, – песню Лабоа. Ты бы повела Хесуса в лес, где все деревья расписаны сыном Мигелоа, отчего лес неузнаваемо изменился, преображенный рукой человека. «Если бы можно было убежать и обрести где-нибудь мир и покой, я не любил бы так цветы, украшающие твой дом. Я не дал бы горю одолеть меня, а безнадежности – завладеть моей душой, я не кричал бы так. Я не дал бы повода к раздору, не был бы растением без корней, брошенным в холодную землю. Если бы можно было убежать, если бы можно было разорвать цепь, я не был бы беспомощным моряком, у которого нет корабля».

* * *

Люди за столиками в ярко освещенной части заведения, весело болтая, уже заканчивают ужинать, а в полумраке, у стойки, собрались те, кто предпочитает выпить рюмку в одиночестве, предаваясь грустному раздумью. Стоит тут и приземистый рыжеватый человек, навалившись почти всей грудью на стойку; как завороженный, смотрит он на мерцающие огни Бруклина, там, на другом берегу Ист-Ривер. Этот человек выпил уже четыре сухих мартини и намерен выпить пятый, но официант упрямо не смотрит в эту сторону, хотя он уже дважды махал ему. Движениями этого парня руководит странная логика, которая приобретается только путем долгой тренировки, причем у каждого официанта свой стиль. Этот старательно избегает пьяной задушевной откровенности, приступов лиризма, вызванных стальным блеском речной глади, плывущей по ней баржей и тем ощущением внутреннего холодка, который возникает от пляшущих на воде отражений небоскребов, от застывшей в металле поэзии Бруклинского моста. «Почему я пишу стихи? – спрашивал сам себя Уоллес Стивенс. И сам же себе отвечал: – Это вытекает из того, как я воспринимаю мир; к тому же иногда я устаю от однообразия собственного воображения и отправляюсь на поиски чего-нибудь другого». Обратите внимание на глагол, который он употребляет: «отправляюсь», «отправляюсь на поиски». Поэзия – путешествие. Официант слушал его рассуждения – хоть и с некоторой улыбкой, – пока он пил первое, второе, третье мартини, но на четвертом потерял к нему интерес. Отчасти и потому, что приземистый человек глубоко задумался, а потом вдруг воскликнул: «Вспомнил! Это из работы Стивенса „Иррациональное начало в поэзии“». На пятом мартини глаза у него стали влажнеть: «Я угощаю. Выпейте за мое здоровье. Мне сегодня шестьдесят лет». – «Я предпочитаю „Кровавую Мэри“. – „Пожалуйста, «Кровавую Мэри“. Официант делает себе коктейль, а приземистый мужчина, перегнувшись через стойку, задерживает его рукой:

– Чем можно заняться в шестьдесят лет?

– Я подумаю, у меня еще много времени впереди.

– Ну, чего-чего, а времени у вас тогда будет достаточно, девать некуда. Когда вам стукнет шестьдесят, у вас всегда будет такое ощущение, словно могильная плита у вас за плечами, а на ней – только имя и фамилия, и даже звание ваше не значится, потому что Женевская конвенция это запрещает. Вы знаете, кто я такой? Чем занимаюсь? Нет, не знаете, и вам на это наплевать. А ведь я мог стать поэтом, мог преподавать в университете. У меня только внешность гиппопотама, а душа на самом деле нежная.

Он несколько раз пробормотал последнюю фразу, пока ему не стало казаться, что она очень музыкальна. Голоса окружающих слились в единую шумовую завесу, голова поплыла от выпитых мартини, и мужчина почувствовал, что устал от этой тоски. Еще одна баржа, теперь в противоположном направлении; как медленно она плывет.

– Завтра я уезжаю в свой домик. Хочу вырубить там половину деревьев и, пока не срублю сотню деревьев, не присяду: я должен доказать самому себе, что еще в состоянии вырубить пол-леса.

Официант ушел к другому концу стойки, а стоящих рядом он не знает. Мужчина поворачивается и находит, что он вполне в состоянии, не шатаясь, дойти до машины. У мужчины – повлажневшие глаза, и от этого все расплывается – светофоры, мчащиеся навстречу машины, силуэты небоскребов, Бруклинский мост. И неожиданно, казалось бы, ниоткуда, как это обычно и бывает в Манхэттене, начинает идти дождь, на радость тем, кто торгует зонтами, – недолговечная радость: только на вечер, а то и на несколько часов. «Дождь идет над моей судьбой; плачет дождь, плачет дождь над тайной жизнью моей…» Но он тут же забыл о стихах, сосредоточившись на том, как бы поскорее добраться до дома и чего-нибудь поесть, чтобы разогнать хмель. Однако, войдя в квартиру, он не направляется сразу в кухню, а после некоторого колебания идет к большим книжным полкам, сплошь уставленным книгами. Он сразу находит нужную книгу, и когда открывает ее, оттуда падают несколько пожелтевших листков, которые мужчина внимательно читает, еще не понимая, что это такое. Он кладет на стол «Иррациональное начало в поэзии» Стивенса, тоненькую книжечку, к которой уже утратил интерес, и начинает читать то, что написано на листках, напечатанных, как он сразу определяет, на старой пишущей машинке, которой он пользовался в свои первые университетские годы. «Мистер Берримэн! Ваш поэтический дар был оценен слишком поздно, и именно наше поколение студентов потребовало, чтобы имя Ваше стояло в одном ряду с именами Роберта Лоуэлла или Делмора Стюарта. Изменился ли характер Вашего творчества после того, как к Вам пришла известность? Как Вы оцениваете слова Сейринга, сказавшего, что Вы если не лучший из поэтов современной Америки, то, безусловно, занимаете в поэзии второе место после Лоуэлла? С вами произошло то же, что с Элиотом, Фростом, Оденом, которых оценили по достоинству сначала в Англии, и только потом – на их родине. Как это объяснить? Считаете ли вы себя исповедальным поэтом, как Сильвия Плат или Лоуэлл? Как вы относитесь к этому ярлыку? Исповедальны ли Ваши сонеты? Вы как-то сказали, что вы – не писатель, а только надели эту маску, что на самом деле вы – академический эрудит. Что Вы хотели этим сказать?» Берримэн так никогда и не получил эти вопросы юного студента, восхищавшегося его творчеством, творчеством поэта, недооцененного в сороковые годы, когда ему было тридцать четыре – тридцать пять лет. Где эти блестящие заметки Берримэна о «Любовной песне Дж. Альфреда Пруфрока»? Назывались «Как пациент под наркозом», и Берримэн говорил, что это стихотворение Элиота положило начало современной англоязычной поэзии. Он хлопает себя по лбу, довольный самим собой – тем, давнишним. Но тут голод дает о себе знать. Мужчина отправляется в кухню и достает из холодильника нарезанный хлеб, масло, огурцы, тюбик лососевого паштета. Потом он нарезает дольками огурец и кладет их между кусками хлеба, предварительно намазанными маслом и паштетом. Жуя этот огромный бутерброд, он готовит второй, точно такой же. Теперь он уже не торопится и усаживается в удобное глубокое кресло напротив телевизора. Пивная пена, вырвавшись из банки, стекает на ковер. Доев, он тянется к своим старым заметкам и к книге Стивенса, но теперь ему хочется почитать Берримэна. Куда задевалась его книга?

На экране телевизора Кэри Грант топчется около Кэтрин Хэпберн, и, глядя на него, мужчина презрительно бросает: «Гомик». Берримэн покончил с собой в 1973-м.[23] Где он узнал об этом? Кажется, где-то в Мексиканском заливе или в Центральной Америке. В то время это уже не произвело на него такого впечатления, но в душе защемило, и стало жаль этого близорукого человека с седой бородкой, который в конце концов получил всеобщее признание, что еще давно предсказал ему юный студент. Получить известие о смерти Берримэна, находясь где-то в Мексиканском заливе – в Веракрусе или в Тампико? – и почувствовать, что с прошлым тебя уже ничто не связывает. Может, теперь, когда он наконец выиграл это затянувшееся сражение против Галиндеса и его призрака – мертвеца, у которого нет могилы, уйти в отставку и снова стать библиотечной крысой? Может, написать обо всем, что он пережил, но так, будто пережил это кто-то другой? Уже не хотелось, ни спиртного, ни пива, и мужчина перебрался из кресла на софу и задумался о том, что, выйдя на пенсию, он уже не сможет переводить своим бывшим женам положенные суммы. Но думать об этом не хотелось, и он расслабился, уставившись в телевизор, где к Кэри Гранту и Кэтрин Хэпберн присоединились Джеймс Стюарт и невысокая соблазнительная негритяночка, с которой он с удовольствием позабавился бы. Тут затрещал домофон, и приземистый человек неуклюже, с усилием поднялся с тахты. Он не сразу понял, что звук этот ничего хорошего не предвещает, и взглянул на часы: два ночи. Но домофон звонил и звонил, и он, ступая тяжело и неуклюже, подошел к нему и снял трубку. Голос у консьержа был раздраженный:

– Я вам третий раз звоню.

– Извините, я уже наполовину заснул.

– А я заснул совсем, причем очень крепко. К вам курьер. Он почему-то всегда является в два часа ночи.

– Мне очень жаль.

– Мне тоже. Я могу его пропустить?

– У него есть удостоверение?

– Как всегда.

– Пусть поднимается.

Он ждет, приоткрыв дверь так, чтобы видеть коридор, а сам оставаясь за дверью; и вот курьер появляется – в мотоциклетном шлеме и в темных очках, похожий на кожаное насекомое. На шлеме – значок курьерской службы Конторы. Они не обмениваются ни словом, и мужчина не знает, один и тот же курьер приезжает к нему вот уже тридцать лет или разные. Может, кожаные насекомые бессмертны. Мужчина берет конверт, вручает взамен расписку в получении, и курьер уходит. Мужчина смотрит ему вслед – кажется, это один и тот же, походка одинаковая. Наверное, тот же. Почему-то конверты посреди ночи ему приносят только после попойки, и он направляется в ванную, сует голову под струю холодной воды. Потом вытирается – голова трещит от избытка спиртного, и в ней уже роятся мысли о содержимом конверта, брошенного на кровать в спальне. Он зажигает маленькую лампочку и ложится с конвертом в руках. Открыв его, видит в углу привычную надпись: «Совершенно секретно», а под ней стоят слова, которые сразу заставляют его сесть. «Дело Рохаса-5075». В записке Соумса сказано: «Прочитайте это внимательно и разработайте стратегию». Треклятый Соумс! Ведь две недели назад вы отметили окончание этой истории в баре напротив здания ООН. Записка Соумса приложена к письму на пяти страницах, и, прочитав, кому оно адресовано, мужчина сразу забывает о головной боли и, как сокол, набрасывается на письмо.

Миссис Дороти Колберт,

Бригэм-стрит, 435

Солт-Лейк-Сити

Юта

Уважаемая сеньора! Вы ничего не знаете обо мне, поэтому сразу представлюсь. Меня зовут Рикардо Сантос Мигелоа, мне 27 лет, я испанец и живу в Мадриде, на Пласа-Майор, 46, кв. 4-За, индекс 28001. Мы познакомились с Вашей сестрой Мюриэл вскоре после ее приезда в Испанию, подружились, а потом жили четыре месяца вместе – пока она два месяца назад не уехала в Санто-Доминго. Через полтора месяца после ее отъезда я узнал о ее трагической смерти, о том, что тело ее обнаружено в районе Сан-Педро-де-Макорис: ей, по всей видимости, стало плохо и она утонула. Я знаю, что на теле не было следов насилия согласно освидетельствованию судебно-медицинского эксперта и согласно данным анатомического исследования, специально проведенного по требованию Хосе Исраэля Куэльо, доминиканского издателя и знакомого Мюриэл, который был одним из людей, помогавший ей в ее научной работе, осуществлявшейся под руководством Нормана Рэдклиффа, профессора Йельского университета. Я узнал о ее трагической смерти, поскольку, удивленный ее молчанием, – хоть она и ушла, как говорится, «по-английски», – начал разыскивать ее доминиканского знакомого и, наконец, связался с его издательством по факсу. Потом я разговаривал по телефону с Хосе Исраэлем Куэльо и его женой Лурдес Камило де Куэльо, которые мне рассказали, что Вы приезжали туда, чтобы перевезти останки Вашей сестры в Солт-Лейк-Сити и похоронить ее в родовой могиле.

Разговаривая с супругами Куэльо, я уловил тень сомнения в том, что смерть Вашей сестры была результатом несчастного случая. Возможно, Вам неизвестно об этом, поскольку такие подозрения зародились у них уже после Вашего отъезда, и они рассказали о них только после того, как я проявил настойчивость. Возможно, Вы не знаете, что Мюриэл несколько лет занималась изучением жизни, личности и обстоятельств смерти Хесуса де Галиндес, испанского эмигранта, баска, то есть жителя одной из северных провинций Испании, который был похищен в Нью-Йорке в марте 1956 года группой, в которую входили американцы и доминиканцы, после чего перевезен в Доминиканскую Республику, где бесследно исчез. Эта работа была смыслом жизни Мюриэл; работа была для нее важнее всего, важнее вас, важнее меня, и мы сильно поссорились, когда Мюриэл бросила меня и уехала в Доминиканскую Республику, не подождав, пока я решу свои дела на работе, чтобы поехать вместе с ней. Я забыл Вам сказать, что я адвокат, но работаю на довольно ответственной должности в Министерстве культуры Испании.

Супруги Куэльо считают, что смерть Мюриэл связана с рядом загадочных обстоятельств: таинственность, с которой она, оставив весь свой багаж в отеле «Шератон», исчезла через три дня после приезда на остров под предлогом поездки на пляж и необходимости осмыслить обширную информацию, полученную в Санто-Доминго с помощью самих супругов Куэльо и во время встреч с таинственными людьми, которые и вызвали у супругов Куэльо подозрение. Мюриэл им рассказала, что она тайно встречалась – перед своим исчезновением – с полковником Аресесом, который не значится среди доминиканских военных – ни как состоящий на службе, ни как полковник запаса. Не значится он и как владелец фирмы, производящей табачные изделия, а именно так он представился Вашей сестре. Насколько я знаю, Вам об этом говорили, но в то время супруги Куэльо еще не располагали дополнительной информацией, которая усугубила их подозрения. Соблюдая большую осторожность, что вполне понятно, они провели свое расследование – это известные люди в Доминиканской Республике и с большими связями – и выяснили, что в день своего исчезновения Мюриэл покинула Доминиканскую Республику на самолете, вылетевшем в Майами. Эти выводы они сделали, идентифицировав одну из пассажирок, летевшую под другим именем, как Мюриэл, поскольку та была ее точной копией. Этот вывод подтвердили стюардессы; однако в Майами ничего узнать не удалось: трудно предположить, что служащие аэропорта обратили бы внимание на одну из многочисленных туристок, тем более типичную американку, несмотря на то, что она была такая веснушчатая, чем я всегда ее поддразнивал. Если Мюриэл уехала в Майами, а тело ее нашли на побережье, неподалеку от Санто-Доминго, возникает ряд вопросов, которые не выходят у меня из головы, с тех пор как я все это узнал.

Я мог бы успокоиться и вспоминать те прекрасные месяцы, что мы прожили вместе с Мюриэл, ее духовное влияние на меня. Она была красивой женщиной, и красота ее шла изнутри, из души, хотя тогда я еще не отдавал себе в этом отчета; я не понимал ее внутренней чистоты, непорочности, чистоты праведников, – это слово Мюриэл так часто употребляла, когда говорила о других, но оно так точно отражает ее суть. Но я не намерен успокаиваться и жить воспоминаниями, поэтому и пишу Вам о моих планах. Я попросил длительный отпуск на работе, и если этого времени мне не хватит, я все равно продолжу то, что собираюсь начать. Завтра я вылетаю в Санто-Доминго, где меня ждут супруги Куэльо, и там, на месте, мы с ними обсудим ситуацию. Мы готовы представить свои обвинения и потребовать проведения расследования, хотя было бы удобнее, если бы этого потребовали Вы, или поддержали мое требование: ведь Вы – ближайшая родственница Мюриэл. В любом случае я намерен идти до конца, чего бы мне это ни стоило. Я уже рассказал об этой ситуации с моим начальством, а кроме того, с людьми, занимающими определенное положение в Министерстве безопасности и в Министерстве иностранных дел Испании, и получил поддержку, хоть и прохладную. Я поговорил и с моими друзьями и: средств массовой информации Испании, попросив их пока ничего не писать, но если в ходе нашего расследования мы что-нибудь выясним – а мы полагаем, тут есть что выяснять, – устроить скандал, которого заслуживает такое грязное дело. Я не очень умею выражать мысли на бумаге – вот Мюриэл прекрасно это делала, она умела передать свои мысли, и поэтому я воспользуюсь ее выражениями. Я хочу сказать Вам, что я понял смысл мученической смерти Мюриэл: без таких людей, как она, все мы, остальные, прозябали бы. Есть люди, которым дано быть лучше других.

Приехав в Санто-Доминго и разобравшись в ситуации, я сразу свяжусь с Вами. Возможно даже, я позвоню Вам раньше, чем Вы получите это письмо, но я хочу письменно заявить, что я начинаю действовать. Самое прекрасное воспоминание, которое я храню о Мюриэл, – воспоминание о том дне, когда мы поехали посмотреть маленький памятник Галиндесу в его городке, Амуррио, на вершине холма, который называется Ларрабеоде, где стоит небольшая стела и больше почти ничего нет. «Чтобы как-то выйти из положения», – сказала Мюриэл. Она стояла там, наверху, и ветер раздувал ее юбку, а она думала об этом несчастном человеке. Она казалась героиней трагедии, которую подталкивали к ее судьбе те же ветры Амуррио, что подталкивали и Галиндеса. Именно тогда я понял, что она никогда до конца не станет моей, иными словами, простите меня за откровенность, я никогда не стану мужчиной, который сможет удержать ее. Я ревновал ее и в тот вечер – весь вечер – вел себя как последний дурак. Это очень личные чувства, и если я пишу Вам о них, то потому что Вы связываете меня с Мюриэл, что у Вас с ней общее прошлое, которое мне хотелось бы разделить.

С глубоким уважением,

Рикардо Сантос Мигелоа.

Так. Ну, что ж, прекрасно. Значит, хоронить их или оставлять без погребения – результат все тот же. Старый Анхелито считал, что этот кошмар никак не кончается потому, что тело Галиндеса так и не было найдено и похоронено. Соумс был доволен результатами операции с Мюриэл: тело найдено, следов насилия нет. И нечего спрашивать у Аресеса и его ребят, как это у них получилось, – это была совершенно безупречная работа. «Его превосходительство доволен?» – «Его превосходительство никогда не говорит мне, доволен ли он, но он заверил меня, что это дело закрыто». Мюриэл, Мюриэл – та, как Мальчик-с-пальчик оставляла по дороге крошки хлеба, чтобы этот парень – бедняга! – пошел за тобой. Вы не учитесь на чужом опыте. Никогда вы не учитесь на чужом опыте. Он рывком встает с кровати и остается доволен: тело обрело свои обычные реакции. «Разработайте стратегию». В ванной, под яркой лампочкой, он внимательно разглядывает фотографии, вложенные в досье. Рикардо Сантос Мигелоа, высокий, с веселым лицом, стоит с Мюриэл на руках у входа в бар или около какого-то кафе на побережье. На другой фотографии Рикардо читает газету и не замечает, что его фотографируют. Еще одна фотография – снова с Мюриэл, но она уже не интересует мужчину. Он до рези в глазах впивается в черты Рикардо. Потом мужчина сдвигает в сторону зеркало вместе со своим отражением, а за ним оказался вделанный в стену сейф. Набирает нужную комбинацию цифр, дверца сейфа открывается. Мужчина убирает в сейф новое досье, кладя его поверх других голубых папок, уложенных аккуратной стопкой. Взгляд его падает на верхнюю папку, надпись на ней закрыта конвертом. На папке написано «Дон Анхелито». Закрывая сейф, мужчина думает, что надо бы на днях уничтожить эту папку или сделать на ней другую надпись. Например: «Дон Анхелито и Кошки, Общество с ограниченной ответственностью».

Вилла «Анналиса», Шабиа, лето 1989 г.

Примечания

1

Мне чудится, что ночь – зияющий провал, И кто в нее попал, – тот схвачен темнотою. Сквозь каждое окно – бездонность предо мною. Ш. Бодлер. «Пропасть», пер. К.Д. Бальмонта. – Здесь и далее прим. перев. (обратно)

2

Euskadi Ta Askatasuna («Родина и свобода басков») – баскская националистическая организация, использующая террористические методы.

(обратно)

3

Имеются в виду карлистские гражданские войны в Испании XIX в., возникшие на почве разногласий по вопросу о престолонаследии после умершего бездетным Фернандо VII. Наиболее сильны позиции сторонников дона Карлоса, брата Фернандо VII, были в Стране Басков. Войны закончились поражением карлистов.

(обратно)

4

Огромный дуб в г. Герника, политическом центре Страны Басков, под которым когда-то короли приносили клятву соблюдать вольности, дарованные этой провинции.

(обратно)

5

Один из видов мегалитических памятников – сооружение эпохи неолита и бронзового века в виде круглой ограды из громадных каменных плит и столбов.

(обратно)

6

Ибаррола – один из наиболее известных художников современной Басконии; в прошлом коммунист и активный участник антифранкистского движения. Отейса – один из крупнейших скульпторов Басконии XX века.

(обратно)

7

Маленький поэт (фр.).

(обратно)

8

Восемь старейших и наиболее привилегированных частных колледжей и университетов, расположенных на Атлантическом побережье США; свое название получили из-за того, что стены этих учебных заведений увиты плющом.

(обратно)

9

Т.С. Элиот, «Четыре квартета», пер. А. Сергеева.

(обратно)

10

Национальное испанское блюдо из риса, курицы, креветок и разнообразных моллюсков.

(обратно)

11

Ромуло Бетанкур (1908–1981) – крупный политический Деятель Венесуэлы; в 1945–1948 и в 1959–1964 гг. – президент Венесуэлы.

(обратно)

12

Президент, председатель (баск.).

(обратно)

13

Мост, по которому проходит граница Басконии.

(обратно)

14

Да здравствует свободная Страна Басков! (баск.)

(обратно)

15

Тьерно Галван – алькальд Мадрида в 1970-е годы, пользовавшийся большим уважением.

(обратно)

16

Пужоль Жорди много лет возглавлял правительство Каталонии.

(обратно)

17

Дэйвид Крокетт (1786–1836) – герой американского фронтира и политический деятель. Убит при обороне миссии в Аламо.

(обратно)

18

Франсуа Вийон. Баллада повешенных. Пер. Ф. Мендельсона.

(обратно)

19

Да здравствует свободная Баскония! (баск.)

(обратно)

20

Да здравствуют трудящиеся Испании! (баск.)

(обратно)

21

Только мой народ может судить меня! (баск.)

(обратно)

22

Ради почета (лат.) – присуждение ученой степени без защиты диссертации, в силу общепризнанных заслуг.

(обратно)

23

Неточность автора: американский поэт Джон Берримэн (р. 1914), лауреат Пулитцеровской премии (1965), покончил с собой в 1972 г.

(обратно)

Оглавление

X Имя пользователя * Пароль * Запомнить меня

Регистрация

Забыли пароль?