«Тень гоблина»

ТЕНЬ ГОБЛИНА

Все персонажи и события, описанные в романе, вымышлены, а совпадения имен и фамилий случайны и являются плодом фантазии автора.

Часть первая МЕЖЛИЗЕНЬ

1.

Слова живут дольше людей. Вроде, бестелесный звук. Тьфу! Пустое сотрясение воздуха, а гляди ты − годы, века, тысячелетия прошелестели над скорбным шаром нашей планеты, миллионы нам подобных погрузились в бездны земли, проросли травой и деревами, сгодившимися для питания и строительства жилищ иных поколений, а слово, это дрожащее марево в нашей гортани, продолжает своё бессмертное существование.

Однако, оставим рассуждения о мистике происхождения слова высоколобым учёным, отгородившимся от нас холмами книжной пыли и что-то фанатично бормочущим в съедающем жизнь полумраке своих кабинетов. Вернёмся в привычную реальность большого и понятного нам города.

За широкими окнами, занимающими всю стену, беззвучно плыли аккуратно выкрашенные зелёной краской крыши. Несмотря на свою армейскую одинаковость, крыши были разномастными, с индивидуальными изломами и какими-то особыми выкрутасами. Так теперь уже не строят, разве что на новых дачах, облепивших в последнее время Москву, как присоски гигантских щупальцев. Крыши, словно изумрудные волны окаменевшего водоёма, застыли причудливыми горбами, изломами впадин, за которыми изредка, как незагоревшая полоска тела, вожделенно блеснёт на солнце белая штукатурка стены. Крыши этих дышащих властью зданий, не натыкаясь друг на друга, уже несколько веков не меняют своих привычных очертаний и в молчаливой покорности обрываются у самых Кремлёвских стен.

Крыши Старой площади до шестидесятых годов толком никто и не разглядывал, разве что с редких колоколен чудом уцелевших храмов, чекист с оловянными глазами по-хозяйски строго бросит прилипчивый взгляд на подотчётное ему надчердачное пространство или раззява-птица, по непростительной глупости, одинокой тенью скользнёт над мёртвым морем таинственного квартала третьего Рима.

Всё своё великолепие крыши явили не лишённому чувственности чиновничеству, после спорного, если не сказать скандального, строительства серой от стекла и бетона высотки шестого подъезда, вход в которую располагается со стороны Ильинки.

Человека, впервые подошедшего к окну последнего этажа этого безликого достижения архитектуры и с высоты птичьего полета глянувшего на чудо преддверия Кремля, охватывал ни с чем не сравнимый мистический трепет. За доли секунды, как перед смертью или вратами Рая, перед его внутренним взором пролетала жизнь. Мельчайшие пылинки её образов, знаковые события выстраивались в чёткий, упорядоченный ряд и представляли собой уже некое подобие лестницы, спиралью тянувшейся из беспробудного мрака общенародного небытия в ослепляющую голубизну державного света персональной власти. Ощущение небожительства, данное ещё при жизни, переполняло человеческое естество, рождало внутри некую ни с чем не сравнимую гордость за личную причастность к чему-то невидимому, всесильному и непостижимо страшному.

Именно эти чувства и испытывал, стоя у окна своего кабинета, Малюта Максимович Скураш.

Заветные мечты и тайные помыслы, как правило, сбываются неожиданно, уже, кажется, и забыл про них, перегорел, переболел и давно проглотил надсадно-горький привкус несбывшегося, и вдруг на тебе — привалило! Да ещё как! Ты, недавно безродный, полурастоптанный жизнью и осатаневшим бытом человечишка российской действительности, возносишься неведомой силой в грозные чертоги преисподней Власти.

Тут бы, казалось, в самую пору и воскликнуть: «Чур, меня! Чур!» — и попытаться остановиться, сгрести своё вздыбившееся «я» в охапку, отдышаться и сделать попытку сохранить в себе право называться простым человеком. Но мало кому это удаётся, уж так склеена и устроена Система, которую мы называем властью. Оторопь нечаянной радости взлёта проходит быстро, и место осторожной почтительности заполняет душевная слепота и спесь.

Про слепоту Малюта ещё не догадывался, он бесстрашно плавал в волнах своего воображения, наэлектризованного эйфорией только что состоявшегося назначения.

«Эх, жаль, отец не дожил, вот бы порадовался — ишь, куда занесло его семя», — с оттенком лёгкой грусти подумал новый насельник кабинета, усилием воли заставляя себя отойти от пролома огромного окна.

Сделав пару шагов, он всё же не выдержал и обернулся. Крыш уже не было видно, во всё окно от края и до края, словно гигантская нижняя челюсть, с неровными, красными от кариеса зубами и непропорционально огромными клыками башен, тянулась Кремлёвская стена. Красные рубины без внутренней подсветки казались рваными кусками недоеденного мяса, заветренного осенним утром. Над всем этим, будто гигантская летающая тарелка, пылала трёхцветным флагом огромная в своей несуразности куполообразная крыша.

Малюта Максимович оцепенел от неожиданности: «Вот Оно, только протяни руку, сделай шаг — и ты уже там, за Зубьями!» Он вскочил со стула и засновал по кабинету, не спуская глаз с раздвоенных, как ласточкины хвосты, зубцов.

В дверь постучали.

— Да, входите, — с облегчением выдохнул Малюта и остановился перед беззвучно растворяющейся дверью.

— Малюта Максимович, вы, конечно, извините, — являя годами натренированное смущение, произнесла довольно привлекательная женщина лет тридцати. — Я — сотрудник секретариата Инга Мрозь.

— Очень рад познакомиться в свой первый рабочий день с приятным человеком, особенно если этот человек − очаровательная женщина, — поднося к губам узкую, не лишённую изящества руку, произнёс возвращённый к реальности Скураш.

— Спасибо за комплимент…

— Инга, вы меня обижаете! Какие комплименты при исполнении служебных обязанностей?! Я просто как госслужащий госслужащему обязан был сказать правду. И не более.

Оторопев от первых напористых слов, в которых, как стальные перья зазвякали командные нотки, женщина к концу монолога рассмеялась.

— Да, Малюта Максимович, нас предупреждали о вашей неординарности…

— Интересно, кто этот ординарец, сеющий в юных и трепетных душах столь лестные моему сердцу слухи? Немедленно отвечайте, Инга, иначе…

— Товарищ Скураш, — стерев с лица улыбку и привычным движением одёрнув борта тёмно-синего пиджака, призванного, по всей видимости, подчеркнуть заманчивость перехода талии в бедро и с особым цинизмом выделить рвущиеся наружу мячики грудей, которым явно не хватало места под ослепительно белой рубашкой, с явной обидой в голосе произнесла женщина, — возможно, я для вас мелкий клерк, но как госслужащий госслужащему имею право сказать…

Её серо-зелёные глаза постепенно напитывались стылью осенней воды, голос слегка подрагивал, и если бы не едва уловимые искорки, блуждающие где-то глубоко внутри зрачков, это возмущение можно было бы принять за чистую монету. Входя в роль, Инга, в притворно гневном вздохе набрав в лёгкие побольше воздуха, готова была продолжить монолог обиженной подчинённой, призванный, по её разумению, произвести на этого сорокадвухлетнего мужика особое впечатление, ставящее их дальнейшие поведение на интригующую грань неслужебных возможностей.

Скураш, воспитанный армейской средой и с курсантских времён усвоивший аксиому: прекрасное это — женщина, сразу включился в предложенную ему игру. Накопленный годами опыт и природный азарт исключали, как ему казалось, возможность промаха, надо было только не торопиться и дождаться, когда навязываемая тебе игра наскучит её инициатору. Инга продолжала что-то обиженно говорить и сама от этого заводилась.

«А она и вправду хорошенькая… Только вот на хрена вся эта комедия? Хотя если комедию ломают, значит это кому-то нужно».

Сделав сей почти философский вывод и вдруг решительно взяв женщину за плечи, Малюта приблизил её лицо к своему на то опасное расстояние, когда отчётливо проявляются тонкие штрихи макияжа и становится очевидным истинное предназначение духов, усиленных теплом и запахом кожи, а окружающий мир готов вот-вот раствориться в отражающих друг друга широко открытых глазах.

Инга от неожиданности вздрогнула, видимо не ожидая такого поворота. Её глаза, уже утратив напускную свинцовость, выражали искреннее удивление, смятение и лукавое любопытство.

«Вот будет забавно, если он меня прямо сейчас и трахнет…» − с усмешкой подумала она, но потом, превозмогая уже начавшую разливаться по телу истому, выдохнула:

— Однако странная у вас манера знакомиться с подчинёнными, Малюта Максимович. А если кто-нибудь войдёт?

— Менять манеры мне уже поздновато, тем более что вы сами спровоцировали меня на сие безумство, а безумству храбрых, как известно, поём мы песню. — С явной неохотой он отпустил уже начавшие подрагивать плечи. — Так чем я обязан столь взволновавшему мою кровь и воображение визиту?

— Действительно, как-то всё глупо получилось, вы меня извините…

— Не стоит, ибо нет ничего более привлекательного, чем взаимная глупость, а уж ежели она родилась, не будем её торопить, пусть всё идёт своим чередом. Но я вас внимательно слушаю.

— Да нет ничего срочного, просто в мои обязанности входит проведение консультаций вновь назначенных сотрудников Совета. Знаете, в администрации существует уйма документов и инструкций, регламентирующих порядок внутренней жизни. Порой эти документы очень старые, некоторые подписаны ещё чуть ли не Сталиным, а вот, не взирая на преклонный возраст, продолжают действовать.

— Так вы главный специалист по номенклатуре?

— Опять вы шутите и, заметьте, на весьма щекотливую тему. Номенклатуры сегодня, кстати, нет, вернее, вроде как нет, но старые инструкции остались, а в них расписано, что и кому положено. Поэтому, чтобы облегчить вашу жизнь и предупредить возможные конфузы в будущем, наберитесь терпения и послушайте меня.

2.

Осеннее небо медленно тускнело, набирая дышащий бездной свинец будущих холодов, и только на западе ослепительно зияло страшным проломом с рваными краями. Столб яркого и оттого почти нереального света, клубясь в вечерней дымке, падал из этой дыры отвесно вниз, упирался в покатый холм, не давал небу окончательно навалиться на окрестные дачные посёлки и, перетерев их в мелкую, как сажа, пыль, выплеснуть в мир мрак безлунной ночи.

Фигура человека на фоне этой игры света казалось почти нереальной и, если бы не витые балясины перил выходящей прямо в сад веранды, её вполне можно было принять за оптический обман, рождённый закатом и нашим воображением. Облачко табачного дыма окутывало его голову и каким-то удивительным образом притягивало к себе малую толику того далёкого небесного света, отчего походило на отливающий золотом нимб.

Скураш подчёркнуто вежливо сидел в глубине комнаты у растерзанного трапезой стола, смотрел на спину курящего и старался силой воли подавить в себе лёгкое опьянение. Он знал, что после таких аутогенных практик наутро будет раскалываться голова, и любые, даже самые незначительные раздражители повлекут за собой приступы агрессивности или меланхолии.

Однако именно сегодня новоиспечённому начальнику управления Совета национальной стабильности необходимы были трезвые мозги. Мысли с токами крови, разогретой выпивкой, требовательно стучали в висках. Услышанное не укладывалось в рамки привычного, и оттого внутри всё сжималось, рождало азарт и сладкое предчувствие нового, неизвестного, требующего от Малюты полной самоотдачи, работы до изнеможения. Кто хоть однажды по-настоящему любил, тому известно это магическое чувство полного саморастворения и усталости, которые вызывает неописуемый прилив новых сил и жажду дальнейшей деятельности, сравнимую разве что с вдохновением художника.

«Ты опять поплыл, нимб над головой у отпетого грешника причудился, ты бы ещё Апостола Павла с сигаретой в зубах и в генеральском мундире нагрезил, благодари Бога, что твоих мыслей жена не слышит».

Он на минуту представил скептически улыбающееся лицо Екатерины, её насмешливые огромные глаза, в которых когда-то с первого раза увяз, да так и остался там на всю жизнь. Жили они с женой, если смотреть со стороны, хорошо, вызывая стабильную зависть окружающих, правда, раз в несколько лет, случалось, крепко ругались и порывались во что бы ни стало развестись, но потом всё как-то само собой устаканивалось, возвращалось на круги своя, обретая знакомые контуры милой привычной жизни.

Как и у каждой семьи, у Скурашей были свои годами длящиеся споры и предметы вечных, как сегодня модно говорить, разборок. Одной из таких «продлёнок» был фундаментальный вопрос о личной преданности, даже, скорее, фатальной привязанности мужа к своим начальникам.

Малюта был уверен, что без этого граничащего с фанатизмом чувства не может быть настоящей работы, настоящего большого дела. Катя же, видя его мучения после каждого разочарования в очередном кумире, которого он с таким трудом годами создавал себе, повинуясь обычному женскому эгоизму, вместо сочувствия неделями пилила его за напрасную трату нервов и сил, а главное — за недонесённые в дом деньги.

Поспорить с женой, пусть даже мысленно, Скурашу не дали.

— Малюта Максимович, — заставив вздрогнуть, прервал его размышления беззвучно, как привидение, проскользнувший в комнату руководитель секретариата Совнацстаба Лаврентий Михайлович Обрушко, — давно сидите?

В этом нехитром, казалось бы, вопросе для опытного уха чиновника угадывался целый рой отголосков старых интрижек, ревности, естественного страха быть обойдённым, оболганным и, конечно же, непрекращающейся борьбы за доступ к телу начальника.

Если бы кто-то всесильный смог хотя бы на несколько часов заглянуть в черепные коробки служащих высших государственных учреждений страны, он бы ужаснулся. Львиная доля напряженных усилий маленьких клеток серого вещества госчиновников уходила на придумывание и разгадывание сложнейших многоходовок и головоломок годами длящихся интриг и борьбы различных группировок за место под номенклатурным солнцем. Чем меньше конкретных и необходимых для страны дел выдавали на гора управление, институт, группа, команда, тем сильнее и долговечнее они были, потому что не тратили драгоценное время на пустяки, а жили чистой интригой, целью которой было одно — самосохранение и круговая порука.

Закатив пробный шар, явно рассчитанный на неопытность Малюты, Обрушко с опаской покосился на распахнутую дверь веранды и присел на краешек стула у неразорённой башенки накрахмаленной салфетки, венчающей нетронутые приборы столовой сервировки. Не дождавшись ответа на свой вопрос, он исподлобья глянул на каменное лицо излучающего тайну Скураша и попытался зайти с другой стороны.

— Малюта Максимович, мы вроде с вами и не ссорились? Я вопрос задаю, а вы молчите. Как это прикажете понимать?

— Извините, Лаврентий Михайлович, — понимая, что глупо ссориться на ровном месте с человеком, ежедневно первым входящим в кабинет всесильного шефа для утреннего доклада и разбора поступивших бумаг, Скураш, как бы очнувшись от дрёмы и притворно потирая веки, с нарочитой вежливостью произнёс: − Я изрядно выпил и вот, кажется, задремал. Вы что-то спросили? — и, вдруг, словно спохватившись, с ужасом в голосе прошептал: − А где шеф?

«Ну и гусь!» — хмыкнул про себя Обрушко и, кивнув в сторону веранды, также не повышая голоса, произнёс: — Вон, курит! Я спрашивал, давно ли вы сидите?

— Смотрите, а ведь над головой Ивана Павловича нимб, — сделав подобающее произнесённым словам лицо, выдохнул Малюта, — а внутри эхом отозвалось: «Дался тебе этот нимб! Мало того, что Катьку своим идиотизмом замучил, так теперь ещё и сумасшедшим в глазах сослуживцев прослывёшь».

Тем временем, небесный пролом скатился почти к самому горизонту, и вырывающийся из него столб изрядно остывшего пожелтевшего света уже косо скользил по окрестным ландшафтам и почти упирался в дощатый настил веранды. Фигура человека стала ещё темнее, а облако нескончаемого табачного дыма как бы замерло в непостижимо неподвижном для этого времени года воздухе, искрящимся шаром окутывая его крупную голову.

— Ты смотри, а ведь действительно… Мистика какая-то, надо будет ему сказать. Признаться, — не отрывая взгляда от странного видения, продолжал Обрушко, — я вас, Малюта Максимович, зауважал. Не каждому даётся такая способность в, казалось бы, обычных вещах увидеть знамение свыше. Вот видите, вам дано, а мне нет. Я ведь, как зашёл, у двери минут пять стоял на всё это пялился, а, кроме раздражающего света, ничего не увидел. Давайте-ка, пока он там с себе подобным обменивается тонкими энергиями, выпьем по маленькой за его здоровье.

Малюта знал, что Лаврентий Михайлович — искушённый аппаратчик старой комсомольско-партийной школы, прошедший все круги руководящей работы, беспощадное горнило идеологической борьбы, и вот на тебе − на проверку этот идейный боец большевизма оказался обычным очарованным мистиком. Сначала Скураш в это не поверил и уже было собрался отпустить какую-нибудь шуточку насчёт Блаватской и тонких материй, облегающих заповедную женскую чакру, но, боковым зрением увидев напряжённые скулы и огонь, разгорающийся в глазах собеседника, который по-прежнему, как загипнотизированный, смотрел на веранду, поостерёгся. Сколько раз он после с благодарностью вспоминал эту свою предусмотрительность и поражался интуиции, уберёгшей его от моментального крушения карьеры. Тогда он этого ещё не знал, как и не знал того, что сегодня впервые столкнулся с дремучим многовековым Кремлёвскими бесовством.

Выпить за здоровье шефа на этот раз не получилось. Иван Павлович Плавский, резко обернувшись, быстро вошёл в комнату, оставив на широких перилах в дотлевающих лучах осеннего заката полную пепельницу дымящихся окурков.

— Ну что, надежда родины моей, Лаврентий да Малюта? Всё о загубленных душах печалитесь? Хочу вас утешить: «загубить» не всегда означает «погубить»… Иной раз в смерти одного — спасение многих. Однако и знатные имена у моих помощничков, аж мороз по шкуре бежит! — И весело окинув по-военному вскочивших подчинённых, продолжил: — Малюта Максимович, вы на сегодня свободны, хорошенько обдумайте наш разговор, а главное, определите алгоритм реализации основной его темы. И желательно, сторонними силами. До свидания.

3.

Машина почти беззвучно катилась по непривычно гладкому для Подмосковья асфальту. Дорога как бы нехотя петляла среди высоких и стройных, словно высыпавших на подиум, сосен. Свет фар, качаясь в такт подъёмов и спусков, успокаивал и убаюкивал. Напряжение прошедшего дня и особенно последних часов постепенно развеивались, уступая место чётко работающей мысли.

Малюта любил смотреть на бесконечную серую ленту летящей дороги. Она всегда казалась ему такой разной, необычной, таинственной, и он был почти уверен, что на самом деле это не он, мельчайшая и простейшая частичка человечества, несётся по этой бесконечности, а она — многоликая в своём однообразии дорога − влечёт его и весь окружающий мир из никуда в никуда. Если по каким-нибудь служебным причудам ему приходилось на неделю или более задерживаться в утомляющем своей суетой и шумом городе, он начинал тосковать, накапливающаяся изо дня в день усталость постепенно перерастала в раздражительность, а та, в свою очередь, неизбежно тащила за собой верную спутницу — злость.

Раньше он не понимал истоков своей злости и, как каждый из нас, повинуясь эгоизму, искал её первопричины в домашних, сослуживцах, начальниках, плохой погоде. Да мало ли ещё где можно искать оправдание самому себе?.. И вот однажды ему открылась тайна дороги, её философское осмысление, и он нырнул в неё, как в омут, безоглядно, очертя голову, не думая о перспективах возвращения назад. Дорога это оценила и пожаловала его своей милостью.

Только насытив зрение мирным скольжением слитых воедино материи, пространства и времени и убедившись, что серое мелькание продолжается под плотно смежёнными веками, Малюта Максимович принялся подробно анализировать последний разговор с секретарём Совета национальной стабильности.

Предложение сопровождать Ивана Павловича до загородной резиденции поступило в самом конце рабочего дня. Скураш уже собирался позвонить Инге и подтвердить вчерашнюю договорённость о встрече в уютном ресторанчике, который она ему показала в прошлое и пока что единственное свидание, как непривычно простуженно затрещал телефон прямой связи. С лёгким волнением он поднял трубку самого важного в кабинете телефонного аппарата.

— Здравствуйте, это Плавский, — неожиданно зарокотала трубка, — через четыре минуты жду вас внизу, у спецлифта.

Малюта лихорадочно бросился запихивать в сейф разложенные на столе бумаги и, прижимая плечом к подбородку телефонную трубку, чтобы узнать у кого-нибудь, где находится этот самый спецлифт, однако все набираемые им номера отдавали гулким эхом длинных гудков. Только настроенная на свидание Мрозь оказалась на месте и, выслушав сбивчивый вопрос, перемежаемый извинениями за сорванный вечер, указала чёткое направление движения.

— Самый короткий путь, — проникнувшись сложностью момента, чеканила Инга, — из «аппендикса» приёмной самого секретаря. Торопись, чтобы успеть спуститься до шефа. Не успеешь, лети по пожарной лестнице, она недалеко, но после Ивана Павловича в лифт не садись, чревато.

Заперев дверь, Скураш бегом бросился вниз, благо, бежать было всего этаж. Миновав длинный коридор, он несколькими глубокими вдохами восстановил дыхание и вошёл в приёмную.

Дежурный, крепкий ещё старик, увидев его растерянное лицо, понимающе замахал руками, указывая на боковую дверь.

— Можете не торопиться, Малюта Максимович, как раз успеете и спуститься, и отдышаться, и мысли в порядок привести. Только что очень важный звонок прошёл, так что минимум минут десять он точно будет разговаривать, не меньше.

— Спасибо… — Скураш запнулся, понимая, что забыл имя и отчество сегодняшнего дежурного.

— Иван Данилович, — добродушно улыбаясь, подсказал седой неприметный человек в скромном, но безукоризненно отутюженном костюме. — Вы не смущайтесь, всего-то две недели на службе, где уж здесь всех упомнишь. Через годик-другой и рады будете забыть и имена, и лица, но, увы, так уже устроена память, ничем их оттуда не вышибешь.

— Извините, Иван Данилович, я лучше спущусь, а то негоже суетиться перед высоким начальством.

— Правильно, молодой человек, рассуждаете. Может быть, в этих, казалось бы, простеньких словах и есть залог вашего успеха, уж поверьте старику.

Всю дорогу в непривычно просторной машине Малюта резался со своим шефом в «переводного дурака». Карты он особенно не любил, и это, пожалуй, была единственная игра, в которую он играл неплохо. Секретарь же Совета, как потом оказалось, играл во все игры и притом почти всегда выигрывал.

Наполучав вдоволь «дураков» и приведя тем самым Ивана Павловича в прекрасное расположение духа, Скураш, сам того не подозревая, нащупал верную дорожку к сердцу этого нелюдимого на первый взгляд человека. Они вошли в сверкающий казённой стерильностью большой дом, ладно вписавшийся в сосновый бор и парящий огромной верандой с раздвижными окнами над ухоженным фруктовым садом.

Малюта Максимович машинально потрогал лежащие на низком журнальном столике разукрашенные затейливой резьбой нарды.

— Играете? − услышал он.

— Да так, средненько…

— Средненько — это я играю. Может, пока собирают на стол, пару коротеньких сгоняем?

— Иван Павлович, разве у меня есть выбор? Конечно, сыграем, надо же чем-то вкус «дурака» перед приёмом пищи перебить.

С «почётным» счётом «пять — один», понятно в чью пользу, перешли в столовую.

— Малюта Максимович, я надеюсь, вы не слишком голодны и согласитесь минут сорок погулять, как вы недавно справедливо заметили, перед приёмом пищи. Я вот тоже обожаю армейские обороты и не стесняюсь их, а чего мне стесняться своей жизни? Я за спины других не прятался, на печи не отсиживался, всё, что мог, у Родины заслужил. Орденов и медалей внукам и правнукам хватит. Пойдёмте гулять, — и, скорчив кислую мину, он многозначительно поднял вверх указательный палец.

Жёлтая листва, аккуратно сметённая с выложенных брусчаткой дорожек, покорно повинуясь лёгкому ветерку, крутилась у них под ногами. Небо только начинало тускнеть, и по нему кто-то неведомый гонял, безо всякой последовательности, стада ещё не отяжелевших от влаги вертлявых облаков.

— Откуда у вас такое нетрадиционное имя?

— Малюта — это маленький, младший…

— Хорош маленький, наверное, с центнер весом и росточком Бог не обидел…

— Метр восемьдесят два, товарищ генерал-полковник!

— Ладно, в гвардию годитесь. Вы, насколько мне память не изменяет, никакого отношения к спецслужбам не имеете? — прикурив и выдувая с силой очищенный лёгкими от смолы и других мерзостей дым, спросил Плавский.

— Так точно, правда, пару раз «контрики» пытались профилактировать, да принадлежность к касте замполитов выручала.

— Интересно, за что же это?

— Один раз за Высоцкого и анекдоты про родного Леонида Ильича, второй — за пристрастие к «опиуму для народа» и посещение Божьего храма.

— Мудаки, что ещё сказать? Разве что с тех пор мало что изменилось, названия только поменялись. Самая страшная беда нашей страны, на мой взгляд, сегодня − не столько засевшая всюду партноменклатура и прокисшие мозги сограждан, сколько милиция и КГБ, взрастившие отечественную организованную преступность и плотно с нею сросшиеся. Вы посмотрите, что вокруг делается: мелких и средних жуликов, бандитов прикрывают «менты», а крупных акул − внуки железного Феликса.

Это же надо было кому-то додуматься старших офицеров «комитета» без отрыва от производства отправили на кормление в крупные банки, фирмы, холдинги. Пустили «козлов» в огород, а их там и ждали! Вот ответьте мне, на кого вы будете работать, если государство вам платить полторы, скажем, или две тысячи деревянных рублей, а коммерческий банк − пять тысяч долларов?

— А что здесь отвечать? Конечно, на банк, тем более, под крышей государства! Выходит, полная реализация сучьего принципа двойной морали, чего же не поработать…

— Правильно. Но почему мы с вами это понимаем, а президент и правительство делают вид, как в том анекдоте: «Папа, а что это было?»

Конечно, Боже упаси, я не собираюсь грести всех под одну гребёнку, даже проводить различия между начальниками и подчинёнными, дескать, одни честные и преданные делу, а вторые — зажравшиеся и развращённые вседозволенностью. Это глупо. Повинуясь законам службы, вторые неизбежно вырастают из первых, а потом уже в силу вступает всесильный закон сохранения собственной жопы на господствующих высотах. Вот и получаем подобное по собственному образцу. Чему можно научиться в племени людоедов, где убийство человека − не просто норма, а дело почётное, заслуживающее уважения и всеобщего признания?

Всё прогнило, и мы тем более должны ценить людей, сохранивших в себе хоть что-то человеческое. Им в той жизни было намного тяжелее, чем нам. Представьте себе: отец − людоед, учителя − людоеды, а вы − вегетарианец. Сколько мучений! Сколько силы надо, чтобы выжить и не стать как все!

Но это всё лирика, любезный Малюта Максимович, а правда жизни такова: президент тяжело болен, и неизвестно, чем его болезнь окончится. Страной управляют смутные личности, для которых сохранение высокого уровня криминала крайне выгодно.

Плавский на несколько минут замолчал, как бы обдумывая последнюю фразу, потом резко остановился и, просверлив Малюту своим бронебойным взглядом, продолжил:

— Да никто фактически страной не управляет, просто пока ещё работает налаженный механизм и инерция мышления, построенного на страхе. Когда это всё кончится, произойдёт трагедия.

Генерал замолчал. Грубое, слегка рябое и оттого похожее на вырубленное из степного камня лицо потускнело, брови сошлись у переносицы, плечи слегка ссутулились, шаги стали медленнее, казалось, что вся тяжесть ответственности, которую он добровольно взвалил на себя, ломая ненадёжные подпорки, вдруг настигла его и придавила к земле. Тень боли скользнула по застывшим скулам. Плавский по-бычьи мотнул головой, с опаской глянув на собеседника.

Малюта, наэлектризованный близостью и откровенностью шефа, инстинктивно ощущал его состояние и всем своим видом показывал, что ничего не замечает, а полностью поглощён перевариванием полученной информации.

— У нас вчера состоялась весьма интересная встреча с министром МВД Болотовым. Так вот, одной из тем, которые мы затрагивали, было создание так называемого Белого легиона, некоей подчинённой Совету национальной стабильности военизированной организации, призванной в кратчайшее время если не покончить с преступностью и коррупцией, то хотя бы начать с ней непримиримую борьбу…

— Но ведь, извините, такие организации уже существуют, на мой взгляд, их даже слишком много…

— Существуют. А что толку? На кого они работают? Уж точно не на благо государства, им и прикрываются. Речь идёт о создании принципиально и качественно новой структуры. Болотов предлагал создать легион как секретное подразделение внутри своего министерства и уже через него замкнуть его на наше ведомство. Если пойти по этой схеме, то вы, естественно, правы — получится очередной мертворождённый уродец. Вы, кажется, были на войне?

— Только как военный советник…

— Тоже мне, ангелочек выискался. Вы смотрите, от скромности не помрите, мне-то не надо лапшу на уши вешать. Советники! Вы все там так понасоветовали, что за вас духи самые большие вознаграждения назначали…

— Иван Павлович, простите, что перебиваю, но такого бакшиша, как за вашу голову, за всех советников вместе взятых…

— Ладно, обменялись комплиментами и хватит, чувствуется в вас комиссарская закваска: похвалил командира — полдела сделал.

Так вот я ещё там, в Афганистане, заметил, что лучше всего воюют те солдаты, у которых случилось личное горе, скажем, в недавнем бою погиб друг, или любимая девушка, устав ждать героя, легла под сопливого студента. Откуда что берётся! Вчера заморыш — метр с кепкой на коньках, а сегодня, глядишь, пора писать представление к медали «За отвагу». Чувствуете, куда я клоню?

— Пока, признаться, нет.

— А между тем идея проста − эффективнее всего с преступниками могут бороться люди, пострадавшие от них. Ни одна школа милиции, никакое специализированное училище не даст нам более стойких и неподкупных борцов, чем армия людей, на своей шкуре испытавших мерзость прикосновения нелюдей. Так, может, пришло время дать возможность их справедливому гневу выйти наружу и послужить обществу?

— Но они же в массе своей юридически безграмотны, а ведь любое процессуальное нарушение неизбежно приведёт к развалу даже очевидного дела в суде.

— История показывает, что когда перед государством стоит выбор выжить или погибнуть в кровавом хаосе междоусобной смуты, принципы либерализма должны отступить в сторону и освободить место для решительных и волевых действий. Сегодня в стране идёт война, и не только на Кавказе, невидимый фронт сейчас всюду, и если мы этого не поймём, мы угробим Россию, вернее, её остатки. Вы это понимаете?

— Не только понимаю, но и во многом разделяю ваши мысли, однако, Иван Павлович, вы сами говорили о психологии людоедов…

— Вот это и будет вашей главной задачей. В легион должны набираться только чистые и честные люди. Люди, которые будут служить не мне, не вам, а будущему своего народа и при этом чётко осознавать свою временность. Знаете, как казаки: беда в доме − они на войне, враг повержен — пашут землю, пишут книги, воспитывают детей. Думаю, вы основную идею уловили?

— Да, Иван Павлович.

— Вот и прекрасно, работайте в автономном режиме, когда и кого надо будет подключать, я вам подскажу, а пока — два дня вам на подготовку концепции. Постарайтесь не сильно расписываться, от силы страниц семь. Ну и параллельно думайте над общим положением, пожалуй, это будет самый важный документ.

Малюту слегка бил озноб от осознания свалившейся на него ответственности. С одной стороны, ему нравилась эта идея, с другой — брала оторопь только от одной мысли, сколько бед может натворить этот легион, приди к его руководству властолюбивые и корыстные люди.

Машина уже неслась среди себе равных в блестящих потоках ярко освещённых улиц, город начинал жить своей ночной жизнью. Идеальная схема, нарисованная Плавским, начинала обретать конкретные черты, Скураш, отбросив в сторону сомнения и сантименты, принялся за выполнение данного ему поручения.

4.

В квартире у Инги зазвонил телефон.

— Это товарищ Мрозь?

— Да, а с кем я разговариваю?

— Ваш друг. Я от Михаила Васильевича. Надеюсь, помните такого?

Она уже давно забыла о существовании в своей жизни этих звонков. Михаил Васильевич Злобин давно на пенсии, а может, уже и помер. По крайней мере, после её бракосочетания с сыном самого Гроцкого, он прибежал весь перепуганный и дрожащим от волнения голосом объяснил, что никаких отношений у них никогда не было, что все бумаги он уничтожил и забыл, как её, госпожу Гроцкую, зовут. И вот на тебе.

— Извините, я не припоминаю никакого Михаила Васильевича, вы, верно, ошиблись…

— Зря вы так. Смотрите, как бы потом не пожалеть…

— Да пошёл ты! — и она бросила трубку.

«Вот придурок, на весь выходной испортил настроение. Значит, сбрехал Злобин. Ну, урод, я тебя достану, если ты, сука, ещё не сдох от пьянки и зависти», — её мысли снова прервал телефонный звонок. Инга со злостью схватила трубку.

— Я же тебе сказала, козлиная рожа…

— Ну и ну, вот уж не думал, что я похож на козла, — отозвалась на весьма оригинальное приветствие трубка голосом Скураша.

— Ой, извини, Малюта…

— За козла − и вот так просто «извини», нет уж, деточка, за базар, как говорят у нас на Старой площади, отвечать надо. Поехали завтракать. В чудный день с чудесным человеком… короче, я внизу, у твоего подъезда.

— Послушай, ну так же нельзя, я только глаза продрала…

— И уже кого-то откостерила по телефону…

— Да ну их. А, знаешь, поднимайся ко мне. Кофе тебе гарантирую, а сама пока что-нибудь изображу с фейсом. Эй, послушай, а откуда ты мой адрес знаешь?

— Где работаем, милочка! Я, кстати, и код и этаж знаю…

— Смотри только от гордости не лопни, а то лифт забрызгаешь, милок, — сьязвила Инга. — Может, я погорячилась спозаранку-то к себе хвастунишку впускать?

— Исправлюсь, честное кремлёвское!

Московское воскресное утро — понятие философское и где-то сродни иудейскому шабаду. Волна повышенной сонливости и откровенного пофигизма охватывает подавляющее большинство жителей Первопрестольной, и они, загнанные недельным бегом, покуролесив или выполнив всю домашнюю работу накануне в субботу, используют этот единственный день как естественную отдушину для праздного валяния в постели, ритуального ничегонеделания и полуодетого бесцельного слоняния по сонным комнатам погружённой в уютную лень квартиры. При желании это вожделенное утро может быть растянуто до первой вечерней звезды, поэтому не удивляйтесь, если вместо приветствия в полвторого дня, вам недовольно пробурчат: «И какого чёрта трезвонить в такую рань, сегодня же выходной!»

Только нечто весьма необычное может заставить москвича покинуть свою маленькую, с нечеловеческими трудами отвоёванную у властей крепость и пуститься в странствия по пустынным улицам, под которыми, изгибаясь в тоннелях, струятся непривычно пустые электропоезда, а светлые переходы самого красивого в мире метрополитена отзываются глухим эхом на шаги немногочисленных заспанных пассажиров.

Конечно же, в первую очередь к таким необычностям относятся чувственная, так сказать, сердечная сфера нашей жизни, дать полную характеристику которой человечество до сих пор не в силах. Господи, сколько копий сломано в несмолкаемых спорах об истоках любви! Сколько светлейших умов человечества заблудилось в её лабиринтах и помутились рассудком! Куда её только, эту бедную любовь, не загоняли! И на небеса, и в преисподнюю, и в души людей, и в сердца, и в иные, более интимные части тела, а то и вовсе авторитетно заявляли: любви нет! И тут же спешили оговориться — она-то, конечно, есть, но не такая, какой мы её себе представляем. Это чувство намного сильнее наших сопливых страстишек, щемящего предвкушения бездны, бессонных ночей, сладких и горьких слез, стихов и музыки, пьянящего, разрывающего на части разгорячённое тело безумия, оказывается, всё это — глупости. Истинная любовь − это любовь к Богу, к Родине, к кесарю, к парии, к вождю, к человечеству, к демократии, в конце концов.

Каждая эпоха, наперебой предлагала нам свою, самую истинную, самую правильную трактовку любви, и мы, законопослушные, соглашались. А что поделаешь, не согласишься — еретик, изменник, враг народа. Но при этом всё как-то не так получалось: чем больше мы любили Бога, тем сильнее ненавидели своё тело и людей, верующих в иного бога. Чем ярче пылал в нас пламень патриотизма, тем чаще мы зарились на соседние земли, чем более верноподданнически склоняли головы, тем быстрее зрели и пожирали своих творцов революции, чем громче кричали о демократии, тем быстрее приходила диктатура. Казалось бы, человечество давно должно было погибнуть в железных тисках такой любви, но в обозримом времени этого не произошло, и только по одной причине: ваш сын вчера вечером убежал на свидание и вернулся под утро с впалыми щеками и горящими от счастья глазами.

Скурашу казалось, что допотопный лифт еле ползёт в своей узкой вертикальной норе, явно не предусмотренной довоенной архитектурой. Лёгкое жжение щёк, сохнущее нёбо, неощущаемая боль от впившихся в ладони шипов багряных, под стать осени, роз говорили о чём-то приятном, давно позабытом. Малюту это одновременно радовало и злило.

Дверь тридцать шестой квартиры на пятом этаже была слегка приоткрыта. В ярко освещённой прихожей, стены которой были украшены деревянными резными панно с экзотическими фруктами и неведомым зверьем, к огромному, от пола до потолка, овальному зеркалу в такой же резной раме скотчем была прилеплена записка: «Кухня направо, кофеварка сейчас закипит, всё остальное на столе. Скоро буду. И.М.»

Запах хорошего кофе безраздельно властвовал в просторной, в два окна, кухне. Усиливающееся шипение агрегата, сверкающего чёрным пластиком и матовым блеском нержавейки, мигающего лампочками и крохотным дисплеем, наконец обернулось громким клокотанием, и в прозрачный пузатый кофейник со стоном облегчения полилась пульсирующая и горячая тёмная струя. Кофеварка постепенно успокоилась, замолчала.

Тишина незнакомого жилища навалилась на нерешительно переминающегося с ноги на ногу Малюты. Квартирные звуки и шорохи, поначалу разбежавшиеся прочь от незнакомца, осторожно, как любопытные щенята, стали вылезать из своих укромных уголков и с опаской приближаться к нему, залезать в уши, будоражить воображение. Где-то скрипнуло, чуть слышно прошелестел какой-то едва уловимый шорох, тихо заплескалась вода. На её звук, как лунатик, почему-то и пошёл Скураш.

Не обращая внимания на внушительные размеры комнат и их убранство, он, затаив дыхание, осторожно крался к источнику этого призывного, всё усиливающегося клокотания вырвавшейся из тесных труб влаги. Вот она нужная и почему-то тоже приоткрытая дверь. Бессовестно яркий свет тонкой полоской показывал своим остриём направление дальнейшего движения. Малюта, конфузясь своего мальчишества, набрав полную грудь воздуха, решительно просунул в ванную руку с букетом, отвернул лицо подальше от манящего света и для верности плотно закрыл глаза.

— Ну, вот я так и знала, что вы ничего лучшего не придумаете, как броситесь за мной подсматривать, — неожиданно откуда-то сзади резанул тишину насмешливый женский голос.

Скураш обернулся. Перед ним в коротком простеньком халатике стояла Инга.

В ресторан в этот день они так и не попали.

Пугающая своими размерами кровать ещё хранила остатки их тепла, разлетевшиеся в разные стороны, как после взрыва, подушки и одеяла застыли в своей обречённой ненужности, в воздухе плавали, слившись воедино, их запахи. Перекипающие томлением голоса, слышались из соседней комнаты, и стильно обставленная спальня с ревностью к ним прислушивалась.

— Господи, какой же ты потрясный мужик… Мне ещё никогда, никогда не было так хорошо. Я впервые от этого плакала. Ты, наверное, думаешь, что я дура, да?

— Глупышка, дурак — как раз я, и мне так кажется уже две недели. Ты знаешь, в первый день нашего знакомства я насилу сдержался, чтобы не наброситься на тебя…

— Я и сама чуть не улеглась на твой письменный стол. Хороша парочка, какие-то маньяки.

— Ну, так уж и маньяки, просто слегка чокнутые. Высокое звание маньяка мне ещё придётся заслужить…

— Что ж, не буду против, если ты займёшься этим прямо сейчас.

Спальня занервничала, с опаской предполагая, что они станут проделывать это вне её стен и, только увидев на своём пороге уже полусплетённую парочку, облегчённо вздохнула, принимая её в свою широченную колыбель.

День уходил в мелкую дрожь просеянного небом косого дождя. Струйки, расплющившись об оконное стекло, скатывались вниз извилистыми ручейками, и от этого заоконный мир казался каким-то нереальным, фантастически размытым. Две прижавшиеся друг к другу нагие фигуры отражались в слегка затуманенном прозрачном зеркале. Со стороны и в правду могло показаться, что в эту минуту никакая сила на свете не в состоянии оторвать их друг от друга.

5.

Первая анонимка об аморальном поведении начальника управления и сотрудницы секретариата легла на стол Плавского ровно через три дня.

— Что это за бред вы мне подсовываете? — насупив брови, спросил он Обрушко.

— Ничего особенного, так для информации. Положено…

— Наложено. Я что вам − партком? Вы этого доброхота вычислите и ко мне, я его с великим удовольствием отправлю работать по призванию — мусорки и сортиры чистить. А эта Мрозь хоть симпатичная?

— Вполне. Где-то под тридцать, ногастая, грудастая…

— Ай да Малюта, ай да сукин сын! Прям по Пушкину! Учиться у него, Лаврентий надо, почти на месяц позже нас пришёл в Совет, а уже похвальные листы полетели, — и, глянув на часы, перешёл на серьёзный тон. — Сегодня бумаг достаточно, до пресс-конференции осталось всего ничего, зовите ко мне Александра и Алицию Марковну, дежурных в приёмной предупредите − ни с кем не соединять. Мы готовимся.

Пресс-конференции, которые давал Плавский, были скорее общественно-политическим событием в жизни столицы, чем обычными информационными поводами для скучающей журналистской братии. Затишье, свалившееся на головы обывателей после, наверное, самых странных выборов в истории демократии, гнетуще давило на расплющенные мозги. В неопохмелённые головы народа назойливо лезли самые невеселые мысли и риторические вопросы. Один из них был закавыкой из закавык: как могло случиться, что великая страна (так она, по крайней мере, сама о себе думала) вновь путём прямого волеизъявления выбрала в управители нелюбимого ею человека, да к тому же отягощенного целым букетом комплексов?

Вопрос этот висел в воздухе и беззаботно побалтывал ножками, ибо ответить на него никто не мог. Выбрала страна и всё тут! Закон соблюдён, поворотов вспять не бывает, одним словом — полное демо! Слегка струхнувшие от возможных перемен новые хозяева страны, облегчённо вздохнули и плотнее уселись на привычных шестках у давно поделённых кормушек. Старые бесцветные времена Леонида Ильича, усугублённые нищетой и абсурдными перекосами власти, зловеще замаячили на ближайших подступах. Взлёт Плавского на вершину политического Олимпа, пропахшего перегаром, казнокрадством, импичментом и шунтированием, был единственной неожиданной надеждой для, казалось, уже в очередной раз махнувшей на себя рукой России.

Зал для общения с прессой высоких обитателей Старой площади находился у ажурной решётки ворот шестого подъезда и был заполнен до отказа. Справа и слева в несколько рядов стояли на разновеликих штативах теле- и видеокамеры. Амфитеатр спускающихся полукругом к сцене жёстких казённых кресел занимали журналисты из крупнейших информационных российских и зарубежных агентств. Особо выделялись фотокорреспонденты, которые, как опытные снайперы, заранее выбирали себе позиции, простреливали их очередями автоматических спусков и ослепительных вспышек своих диковинных аппаратов. Сотни чёрных, извивающихся, как недобрые мысли, проводов, с разбега взлетали на блестящий лаком стол и, раздувшись разноцветными головками микрофонов, готовы были, словно свившиеся в огромный клубок змеи, с остервенением броситься на ничего не подозревающую жертву.

Саша Брахманинов — пресс-секретарь Плавского, без всяких излишеств объявил о начале встречи журналистов с Секретарём Совета национальной стабильности.

Иван Павлович как всегда начал с домашней заготовки и минут за тридцать нарисовал весьма неприглядную картину царивших в стране порядков, суть которой он втиснул в четыре ёмких слова — кругом бардак и импотенция власти. Живые, не затасканные по бюрократическим бумагам фразы непривычно рокотали в небольшом зале. Плавский был в ударе, он купался в басах своего голоса, в ослепительном свете телевизионных фонарей и потустороннем мерцании фотобликов. Это была его стихия, стихия уверенного в своей правоте человека, которую он каким-то непостижимым образом мог передать слушающим его людям.

Скураш не пропускал ни одного публичного выступления шефа. Он устраивался где-нибудь сбоку, поближе к столу, и с интересом наблюдал за Плавским и сидящими в зале. Перед ним медленно, с пробуксовками раскручивалось невидимое колесо взаимопроникновения энергий скрытого смысла слов. Древнейшая и пугающая магия постепенно обретала силу мистерии, рождая внутри ни с чем не сравнимое чувство сопереживания, которое, в свою очередь, помимо воли, высвобождала дикую силу сопричастности. Обособленное, осторожное и пугливое «я» съёживалось, уступая место ослепляющему, словно наркотик, коллективизму. Лицо нестерпимо горело, жажда деятельности переполняла душу. И всё это происходило с каждым. Странным образом непохожие друг на друга люди, порою говорящие на разных языках, вдруг превращались в единоверцев. В этом граничащим с безумием порыве единения расплавлялись индивидуальности, стирались маленькие человечки с их слабостями и бедами и рождалась грозная, слепая, обезличенная толпа, готовая ринуться вперёд, созидая или разрушая всё на своём пути.

Что-то похожее Малюта, к своему удивлению, наблюдал и сегодня. Острые на язык, матёрые и наглые в иных ситуациях журналюги ловили каждое слово Плавского, не отрывая взгляда от сцены, что-то чиркали в своих блокнотах, распаляясь вместе с выступающим.

«Бесовщина какая-то! — размышлял Скураш, уставившись на раскрасневшуюся и елозящую в кресле высокомерную Ольгу Гоц, недавно признанную «золотым пером» года. — Представляю себе, что он вытворял с рядовыми избирателями, если всезнайку-Оленьку почти до оргазма довёл. Ну, молодец! Да что Гоц, мужики и те туда же!»

Иван Павлович замолчал неожиданно, просто не договорил фразу, тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Достигнув пика напряжения, он словно просил минуту передышки. В зале зашумели, зашелестели, задвигались. На столе появилась пепельница, и Плавский, с усмешкой окинув взглядом присутствующих, мол, имею, в отличие от вас, полное право, не спеша, вставил сигарету в мундштук и, блаженно сощурившись, смачно затянулся.

— Господа, прошу задавать вопросы, — делая кому-то условные знаки, произнёс Брахманинов, — время у Секретаря ограничено. Пожалуйста, прошу Общественное российское телевидение…

— Иван Павлович, перечисляя потенциальные угрозы национальной безопасности, вы назвали разрушение системы управления страной. Если можно, подробнее на эту тему.

— А что подробнее? Фактически от этой системы остались одни ошмётки, которые быстренько приватизировали регионы, ещё год-другой − и они окончательно окуклятся в удельные княжества. Могу объяснить более образно. Страна у нас огромнейшая, как исполинский динозавр. Туловище, ноги, длиннющий хвост да шея с крохотной головкой и ещё более крохотными мозгами, — в зале ехидно захихикали. — Не сомневайтесь, маленькие мозги и те прокисшие, — продолжал Плавский. — Так вот, пока сигнал от башки дойдёт до хвоста, хвоста уже нет — сожрали, а обратной связи «хвост — голова» вообще не предусмотрено. Я ясно излагаю?

— Куда уж яснее…

— Пожалуйста, вопрос коллег Си-эн-эн, — уводя шефа от назревающего скандала, вмешался пресс-секретарь.

— Господин, Плавский, как часто вы видитесь с президентом, о чём говорите? Это один вопрос. Второй — ходят слухи об ухудшении его здоровья. Как вы это прокомментируете?

Скураш, как и все готовившие эту встречу, предполагал, что подобный вопрос кто-нибудь задаст. У Ивана Павловича было заготовлено три позитивно-нейтральных ответа, но, уже успев узнать своего шефа, все сотрудники аппарата Совета, присутствовавшие в зале, внутренне напряглись. Кто знает, что в этом момент может придти ему в голову.

— У президента, наверное, нет надобности в таких встречах, а у меня и подавно. А чего, собственно, встречаться? Мне и без этого работы хватает, — рубанул не по писаному Плавский. — Что касается его здоровья, так я не доктор. Я, как вам известно, русский генерал, и моё дело — война и порядок, а это весьма далёкая от медицины область приложения человеческого интеллекта…

«Кажется, пронесло», — подумал Скураш, но генерал, глянув исподлобья на журналистов, пророкотал:

— Но, по имеющимся у меня данным, — зал замер, — президента готовят к серьёзной операции на сердце. Будем надеяться на её благополучный исход.

Журналисты повскакали с мест, многие бросились к выходу, спеша первыми донести до своих агентств и издательств сенсационную новость.

— Ну, это он зря, — ни к кому не обращаясь, произнесла Гоц, — этого ему не простят.

— Последний вопрос, — перекрывая шум, почти прокричал Брахманинов.

— У кого будет находиться ядерный чемоданчик в момент операции?

— У премьер-министра, как того и требует конституция.

— Если в стране в это время начнутся беспорядки, готовы ли вы, господин Плавский, взять на себя всю полноту власти?..

— Извините господа, — уже почти взревел пресс-секретарь, — время истекло. Благодарю за внимание.

Генерал собирался ещё что-то сказать, но передумал и, махнув рукой, ушёл со сцены.

Скураш заметил, что впереди журналистов к выходу бросились сотрудники других подразделений администрации.

«Ну, эти, вестимо, к услышанному ещё и своего с три короба навертят, представляю, какая сейчас свистопляска начнётся, — уже шагая по длинному коридору к своему кабинету, подумал он. — Как-то всё это не ко времени, да и зачем гусей дразнить?»

6.

Тощую пластиковую папку с предложениями по «Белому легиону» Малюта передал шефу за два дня до этой злосчастной пресс-конференции и с нетерпением ожидал оценки своих трудов. Уже сотни раз были перебраны в голове все возможные слабые места документа, обоснованы ответы на вероятные замечания, и вот, сидя на втором этаже ведомственной столовой, куда доступ был открыт всем сотрудникам, Скураш в очередной раз прокручивал самое узкое место будущего проекта — обоснование законности появления самостоятельного силового образования, подчинённого Совнацстабу.

— Малюта Максимович, вам можно составить кампанию? — прервал его терзания знакомый голос.

Подняв голову, он увидел дежурящего в приёмной Секретаря старичка-отставничка.

— Конечно, Иван Данилович, присаживайтесь, пожалуйста, — предупредительно отодвигая стул, улыбнулся Малюта.

— Ну-с, я вижу, вы уже вполне освоились, — разгружая на стол свой поднос, доброжелательно продолжил ветеран. — Правда, уж извините старика за любопытство, а почему вы обедаете здесь, в общем, так сказать, зале? Вроде как не по чину…

— Так, Иван Данилович, жизнь поменялась, демократия цветёт буйным цветом, вот и пытаюсь шагать в ногу со временем. День там обедаю, два — здесь. И у начальства на глазах, и для подчинённых доступнее.

Конечно, если уж быть до конца откровенным, обедать в этот гудящий, как пчелиный улей, двухэтажный стеклянный домик, кокетливо прильнувший к старинному собору в одном из переулков властного квартала, Малюта отчасти приходил из-за Инги. Естественно, толком поговорить в жующем и звенящем стеклом и металлом вертепе никогда не удавалось, но зато попрожигать друг друга взглядами и демонстративно повздыхать можно было сколько угодно, главное — чтобы это особенно не бросалось в глаза посторонним.

Увы, ещё не написаны общие законы развития служебных романов, хотя и длятся они тысячелетия, поэтому каждый из них уникален, как уникален и самобытен всякий отпущенный нам Богом день.

— А знаете, Малюта Максимович, вы мне сразу понравились, и рассуждениями, и действиями, и рвением к службе, а главное, что моя оценка совпала с мнениями близких мне по духу людей.

— Интересно, — отложив в сторону приборы, насторожился Малюта.

— Вы не волнуйтесь, молодой человек, ешьте, никакой опасности для вас наши мнения не представляют…

— Простите, а кто это «вы»?

— Да уже, почитай, никто. Так, группка людей в самом начале длинной очереди в крематорий. Старичьё, одним словом.

— Это вы — старичьё? Да вы сотне молодых фору дадите. Я же вижу, как вы работаете. Будь моя воля, половину своего управления разогнал бы и на место бездельников и лентяев поставил десяток таких вот старичков.

— Конечно, лестно слышать, но ведь это противоестественно. Старики-то всё равно помрут, и на кого всё это останется? — Иван Данилович обвёл вокруг ложкой. — Что, ещё раз всё по ветру пустить, или вы тоже исповедуете веру в доброго дядюшку с Запада, который придёт и всё наладит?

— Да нет, насколько я разумею, особой родни у нас там не водится.

— И правильно разумеете, только поменьше об этом говорите. Временщики постепенно заполняют коридоры власти. Мы, как никто другой, это видим. Сейчас что ни назначение, то какая-то линялая личность с сомнительной репутацией и со скрученной на запад головой. — Старик замолчал, чувствовалось, что эта тема давно его давит.

— Иван Данилович, не огорчайтесь. Просто всё поменялось. Раньше коммунисты пытались строить коммунизм, а сейчас, наверное, пришла пора дать возможность капиталистам попробовать построить у нас капитализм. Не можем же мы продолжать жить ни там ни сям.

— Да разве я против, пускай себе строят, только исконное, материковое, на чём государство стоит, не разоряют. В государственности политика − это мишура, так, сменные одёжки. Главное − национально-историческая самобытность, основа основ державности. Она кровью миллионов и тысячелетиями скреплена, а где кровь и время сливаются воедино, там сокрыта величайшая тайна, и не надо пытаться её разгадывать, а уж тем более разорять и приспосабливать под себя. Не получится.

«Вот это дедок!», — поразился Малюта, а вслух произнёс:

— У нас с вами какой-то удивительно философский обед получается…

— Не надо удивляться, поверьте мне, старику, если в ближайшие время не произойдут изменения, плита фундамента может расколоться по линии Волги, уж больно тяжёл груз непонимания действий столицы, накопившийся в Азиатско-Сибирской части. А это может оказаться пострашнее Второй мировой войны. Ну да ладно, давайте оставим эти высшие материи, они аппетита не прибавляют. Кстати, эта столовая − самое безопасное для доверительных разговоров место на всей Старой площади…

— А почему так?

— Просто всем где-то поговорить надо, поэтому ещё при её строительстве было принято решение не оборудовать обеденные залы соответствующими приборами. Временно, конечно, могут что-нибудь под стол подсунуть, а так нет. В общем, своеобразная нейтральная зона.

— Иван Данилович, давайте вернёмся к началу разговора, хотя ваши последние слова для меня прозвучали как откровение, и мы обязательно как-нибудь продолжим эту тему. Всё это уже давно само собой бормочется внутри меня, а вы как раз всё точно сформулировали. Ведь и я к вам проникся особым расположением. Что лукавить, мне нужен опытный человек, знающий все закоулки и лабиринты Площади, а посоветоваться не с кем. Для меня всё как-то быстро произошло. Бабах! И ты в новом, да к тому же пока совсем чужом для тебя мире. Хотя, конечно, я не мальчик и тоже в кое-какие игры играть умею, но этого мало. Если вы не сочтёте за наглость, я бы хотел изредка прибегать к вам или вашим друзьям за советом…

— Помилосердствуйте, какие могут быть разговоры! Всегда будем рады. Давайте как-нибудь в субботу вечерком соберёмся у меня на даче. Это в Жаворонках… Посумерничаем, — и, поймав на лице Малюты лёгкую тень замешательства, старый чекист, угадывая его мысли, добавил: — А вы Ингочку тоже берите, она хорошая, чистенькая девочка. Разговоры ей наши слушать, конечно, ни к чему, а вот старухе моей помочь, да ваш выходной скрасить − это в самый раз. Да и прикрытие для дураков хорошее.

На выходе из столовой Скураша окликнул его помощник, доставшийся ему по наследству вместе с кабинетом и тремя секретаршами.

— Малюта Максимович, вас срочно разыскивает Секретарь Совета.

Кабинет Плавского был обставлен по-военному строго. Внушительных размеров рабочий стол, за которым с левой стороны размещался приставной столик, уставленный разномастными телефонными аппаратами. В правом углу − деревянная тумба в трехцветным государственным флагом, перед которой почти во всю длину кабинета тянулся стол совещаний с рядами обычных стульев. Всю стену с этой стороны занимала серая штора, скрывающая за собой большую карту России с нанесёнными на неё государственными тайнами. Напротив, у окон, стоял чёрный кожаный диван, три таких же кресла и низенький журнальный столик со стеклянной крышкой. С обеих сторон от входной двери размещались книжные шкафы.

— Долго обедаете, Малюта Максимович, — вместо приветствия протягивая руку, произнёс Иван Павлович. — Присаживайтесь, — и он кивнул на ещё один приставной столик, размещавшийся перед рабочим.

Скураш сел, отодвинув массивное, обшитое зелёной кожей кресло.

— Что будете − чай, кофэ? А то ведь компот явно не дали допить, — слово «кофе» звучало у генерала с явным южным произношением.

— Если можно, чай.

— Сделайте один чай, а мне кофэ и каких-нибудь печенюжек, — опустившись в своё рабочее кресло, он отключил селектор и достал из лежавшего на столе коричневого портфеля знакомую Скурашу папку. — Поздравляю, хорошая работа, там есть несколько замечаний и предложений по их реализации, советую принять без обуждений. Со следующей недели следует переходить к практическим действиям. Неплохо, очень неплохо, а главное − место для базы верно выбрано. Интересно, чем руководствовались?

— Читал ваши книги, знаю биографию и немножко географию размещения воинских частей.

— Хорошо. Забирайте и… смотрите мне, — Плавский предостерегающе погрозил указательным пальцем. — Это первый повод, — заметив, что Малюта собирается вставать, добавил генерал, — второй, вы, кажется, были на пресс-конференции. Ну и каковы ваши впечатления?

— Иван Павлович, не обессудьте, но я скажу правду.

Плавский впился в собеседника своими пронзительно бесцветными глазами, зрачки сузились, и Скурашу показалось, что ему в самое нутро проникли два гибких стальных зонда, бесцеремонно разглядывающие его изнанку.

— Говорите.

— Мне кажется, что про здоровье президента вы сказали зря. Уж больно к этой теме за зубьями ревностно относятся.

— Да вы что все сегодня сговорились? Перестраховщики несчастные! — Плавский насупился и прикурил новую сигарету от старой. — Четыре с лишним недели кормят народ баснями о необычно твёрдом рукопожатии Президента, крутят хроники годичной давности. И вы мне говорите — зря сказал? А имею ли я право молчать об этом? Это что дед моржовый болеет? Нет, Малюта Максимович, это первое лицо государства, гарант Конституции с перепою и переутомления дуба собирается врезать! А вы мне все предлагаете молчать в тряпочку! Так мы чёрт-те до чего домолчимся! Вон уже все вертушки пообрывали. — Он с раздражением снял трубку массивного белого аппарата с кнопочным набором. — Плавский у телефона!

Послушав собеседника минут пять, он, нахмурив по-сталински слегка рябое лицо, процедил: — Хорошо, — и повесил трубку. — Все достали, и дочки и жёны, и холуи, и холуи холуёв, а главное, заметьте, у всех «кремлёвка». Вот развели гадюшник…

— Тем и опасна эта ситуация. Конечно, по большому счёту, в вашем заявлении нет ничего страшного, наоборот, вы выручаете президента, говоря о его болезни. Мало ли что может произойти, а так − болен, окружение плохое, не досмотрело. Но, Иван Павлович, эти его плюсы, а ваши минусы, как мне кажется, как раз и кроются в этом самом окружении. Кто они и как действуют, пока не знаю, но не исключаю, что в ближайшее время знающие люди помогут мне разобраться.

— Ладно, проехали. Разбирайтесь. Только народ наш − не быдло, его бесконечно дурить невозможно. — И без всякого перехода, поднимаясь, резко хлопнул по краю стола. — Сегодня ночью летим на Кавказ. Все инструкции у Евлампова.

Инструкции у заместителя Секретаря Петра Харлампиевича Евлампова, были краткими и отдал он их Скурашу прямо в приёмной Плавского.

— Всем сбор в половине четвёртого здесь, − он ткнул рукой в пол, − а до этого − по своим планам.

Малюта пораньше смылся домой в надежде хоть немножко поспать. О подобных командировках он никогда жену не предупреждал. Командировка и командировка, ничего особенного. Правда, потом, как правило, когда всё открывалось, слёзы лились рекой, упрёки сыпались градом, маленькие кулачки беспомощно месили его спину, но минут через двадцать в доме восстанавливалось перемирие. Ибо нет на веете семейного очага, у которого бы всегда царил мир.

Поспать, однако, не удалось. Новому жильцу их небольшой уютной квартирки в одном из довоенной постройки домов в районе Старого Арбата порезали уши, и он, мотая головой, натыкаясь на мебель, смотрел на всех умоляюще непонимающим взглядом своих чистых, только что отошедших от наркоза карих глаз. Жильца звали Гусля, и он, согласно родословной, являлся породистым щенком ризеншнауцера мужского пола. Одним словом, мальчиком, как ласково говорят собачники.

Увидев отворяющего дверь Скураша, Гуслярик с радостным лаем бросился к любимому папочке. Повязка сползла, из ещё не затянувшихся ран во все стороны полетели крупные капли крови. Обрадованный громкими криками Екатерины и Малюты, щенок радостно крутил головой и самозабвенно вилял попой со смешным обрубком хвоста. Стены прихожей, зеркало, одежда, руки и лица старших Скурашей забрызгались кровью. Весь вечер ушёл на уборку и перевязки.

Ровно в три ночи Малюта был в своём кабинете.

Вообще, надо отметить, на новую команду, которая пришла на Старую площадь вместе с Плавским, «аборигены» смотрели как на недоразумение. Им было непонятно, что делают здесь эти люди? Почему приходят ни свет ни заря, а уходят далеко за полночь? За их спинами часто слышалось: да временные, мол, они, такие у нас долго не задерживаются. И полгода не пройдёт, как загремят вместе со своим выскочкой-шефом.

Охрана и служба безопасности тоже первое время дёргалась, усматривая в ночных сборищах крамолу, будила высокое начальство, а оно с перепугу летело докладывать на сановные подмосковные дачи.

Вот и сегодня вежливый заспанный прапорщик долго рассматривал служебное удостоверение Малюты, потом куда-то позвонил и только после этого, извинившись, открыл ворота, пропуская машину.

«Да, не шибко здесь доверяют нашему шефу, и с каждым днём это доверие, кажется, «возрастает»».

Взяв кое-какие бумаги, переложив наиболее важное из ящиков стола в сейф, в три двадцать он спустился в приёмную.

Народу было немного. Повинуясь законам утра, все говорили вполголоса. Точно в назначенное время на пороге появился Евлампов и, демонстративно глянув на часы, подражая шефу, изрёк:

— Господа, спускаемся вниз, садимся в автобус, опоздавших не ждём. Брахманинов, где пресса?

— Будет в аэропорту.

Все не спеша двинулись к лифтам.

— Малюта Максимович, — уже в спину позвал дежуривший в этот день в приёмной отставник, — можно вас на минуточку?

— Да, Прохор Остапович.

Напарник Ивана Даниловича мало чем от него отличался, разве что был суетливее да ростом пониже.

— Знаете, когда я приходил домой с ночной работы, мне жена всегда мыла очки, — многозначительно улыбаясь, произнёс он и протянул стопку газет. — Вот вам на дорогу, чтобы не скучно было в самолёте.

— Спасибо, — ничего не поняв про очки, Скураш взял газеты и поспешил за остальными.

Загадочные слова о жене и очках прояснились в ярко освещённом туалете аэропорта. Вытирая руки, Малюта увидел на дужках и в уголках стёкол едва заметные бурые пятнышки запёкшейся собачьей крови. Неприятный холодок пробежал между лопаток. «Неслабая у дедка была ночная работа. А с виду божий одуванчик, мухи не обидит…»

Моторы гудели ровно. Почти пустой самолет, вобрав в себя горстку полусонных людей, протыкая разреженное пространство, летел навстречу неизвестности.

7.

Осень на Кавказе в этом году выдалась, как назло, дождливая. Окрестные поля и рощи под серым низким небом казались вылинявшими, начисто лишёнными ярких октябрьских пятен, а занавешенный мутной кисеёй дождя горизонт начинался сразу за дорожным кюветом. Если же дождь не шёл, то в воздухе неподвижно висела какая-то водная взвесь. Одежда от неё в считанные минуты становилась влажной, а металлические части техники и оружия покрывались мелкой, противной испариной.

Самолёт, ко всеобщему удивлению, приземлился в аэропорту Махачкалы. Встречали высокого гостя без принятых здесь торжеств, всего несколько человек во главе с руководителем республики.

— Это обычный ознакомительный визит, так что прошу вас − без всякой помпы и горских излишеств. Для дела лучше, если о нашем прилёте будут говорить как можно меньше, — обнимаясь с Магомедовым, попросил Плавский.

Первая половина дня прошла во встречах и совещаниях. Обстановка, судя по докладам, в регионе была напряжённой. Придуманный кем-то в Москве «кавказский блицкриг» полностью провалился. Слабо обученные, материально не обеспеченные, а главное, морально не готовые к партизанской войне, войска завязли в соседней республике и, являя отчаянные образцы героизма, тужились сотворить невозможное — восстановить конституционный строй. Однако этого нельзя было сделать по определению, потому что никакой конституции, в общепринятом смысле этого слова, в Чечне уже давно не существовало. А восстановить то, чего нет, не в силах ни одна, даже самая сильная армия.

— Вы можете чётко доложить о величине истинных потерь? — допытывался Плавский у командующего группировкой генерал-лейтенанта Голубева.

— Иван Павлович, это весьма проблематично, боевые действия идут более полугода. Руководство неоднократно менялось, как и ведомственная подчинённость…

— Генерал, я вас не понимаю! Вы этот бред, простите за резкость, можете штатским нести. Как это вы не знаете прямых потерь? Докладывайте, сколько убитых, сколько раненых, сколько без вести пропавших? Или за то непродолжительное время, когда я покинул родные вооружённые силы, изменилась эта скорбная отчётность?

— Ничего не изменилось, бардака прибавилась. Вы же меня хорошо знаете, Иван Павлович, вилять я не привык и туфту Секретарю национальной стабильности докладывать не собираюсь. Нет такой учётности по группировке в целом, есть отдельная по армии, отдельная по внутренним войскам, отдельная по МВД, отдельная по ФСБ, да и то, я предполагаю, они весьма приблизительные.

Неизвестно, чем бы закончился этот доклад, если бы за спиной Плавского не появился начальник его охраны Александр Сергеев − здоровенный парень, прошедший все новейшие войны и конфликты и носивший чудаковатое прозвище «Санька Советский Союз». Выслушав информацию, Плавский извинился и вышел.

— Малюта Максимович, здравствуйте. Полковник Загорский, представитель разведуправления армии. Можно вас на минуточку?

Скураш, пожав протянутую руку, вышел из зала вслед за офицером.

— Мне вас «Саша Советский Союз» показал, — как бы извиняясь, произнёс полковник. — Петра Харлампиевича нигде нет, а дело не терпит отлагательства. Нам только что сообщили, что Секретарь сегодня намерен встретиться с местными, так сказать, авторитетами, братьями Исмаиловыми. Не наше, конечно, дело оценивать их деятельность с правовой точки зрения, но люди они с явно сомнительной репутацией. Может, вы поговорите с ним на эту тему, а то там машины уже готовят, чтобы везти вас в Чечню. А куда на самом деле завезут, гарантировать никто не может.

Малюта лихорадочно соображал. Услышанное, на первый взгляд, казалось полным абсурдом, но, зная непредсказуемость шефа и врождённый авантюризм Евлампова, который в бытность Плавского командармом, был у него начальником разведки, можно было предположить всё, что угодно.

— Откуда такие сведения?

— Источник надёжный, но нет уверенности в том, что мы единственные обладаем этой информации. Уже не раз замечали, что сведения, полученные нами, практически одновременно получал и противник. Никак в толк не возьмём − то ли источник двоит, то ли у нас «крыса» завелась. На ночь глядя ехать по нашим дорогам, даже в сопровождении бронетехники, я бы не советовал, да и нужды такой, насколько я понимаю, нет.

Чувствовалось, что офицер говорит искренне и по-настоящему обеспокоен. Оглянувшись назад, он немного понизил голос и продолжил:

— Для многих, и не только в армии, Плавский − это какая-то надежда на будущее. Так что подобная легкомысленность недопустима вдвойне. Надеюсь, вы как человек военный это понимаете?

— Много я чего понимаю, но принимать решения будет Секретарь, а на нашу долю, как всегда, выпадет почётная обязанность претворить их в жизнь или уже, на худой конец, устроить так, чтобы волки были сыты и овцы целы. Пойдёмте к Ивану Павловичу, пока он в зал не вернулся.

Плавский, уединившись в соседнем кабинете, разговаривал по мобильному телефону. Сергеев, успевший переодеться в камуфляж, демонстративно загородив собой дверь, о чём-то шептался со своими подчинёнными.

— Александр Леонидович, извини, что прерываю вашу беседу, — на ходу начал Скураш, — срочно нужен «доступ к телу». Хотя, судя по твоей боевой раскраске, ты должен быть в курсе дела. Это правда?

— Что?

— Не делай умное лицо, ты же офицер! Кто уговорил шефа ехать с Исмаиловыми?

— Малюта Максимович, вы бы потише говорили, — оглядываясь по сторонам, зашептал Александр, — мне и так головной боли хватает. Никто его не уговаривал, он сам меня с Евламповым битый час убеждал, что это самый безопасный путь.

— Значит, мы с вами опоздали. Обидно, — обернувшись к разведчику, развёл руками Малюта, — шеф принял решение, убедил наиболее продвинутых адреналинщиков, и чёрта с два их теперь удастся вернуть на путь истинный. Хотя попробовать бы надо. С кем у него разговор? Может, нам зайти?

— Я бы не советовал. Аслан Масхадов уже третий раз звонит.

— Интересно, а этому чёрту что надо?

Дверь резко распахнулась, Плавский раздражённо сунул телефон в руки охраннику и, смерив подчинённых колючим взглядом, выдавил из себя вместе с клубами табачного дыма:

— Чтобы через сорок минут все были в единой форме одежды, — и, останавливая двинувшегося к нему Малюту, предупредительно подняв руку, готовым зарычать голосом добавил: — Никаких возражений и пререканий. Выполняйте приказ.

Неожиданно выглянувшее солнце придурковато щурилось в нешироких промоинах облаков. Осмелевшие, уже слегка тронутые осенними красками листья беззастенчиво стряхивали с себя холодные капли прямо на головы беспечных прохожих, явно поспешивших избавиться от надоевших зонтов и капюшонов. Приморский город жил своей обычной жизнью.

Когда-то давно, в последние годы выдыхающегося Горбачёва, Скураш часто приезжал сюда и неплохо знал местные традиции и нравы. Уже тогда за кажущимся спокойствием и незыблемостью традиций всё чётче вырисовывалась тень национального отчуждения и религиозной нетерпимости. Постепенно в ещё существующем Советском Союзе сужались зоны русского влияния. Малюта до сих пор помнил один случайно подслушанный ночной разговор. Его и говорящих разделяла густая, ломкая стена живой изгороди и непроницаемая, вязкая мгла южной ночи. Люди шли по соседней аллее и остановились прикурить. В темноте любой, даже самый маленький огонёк кажется чуть ли не ослепительной вспышкой.

— Послушай, Мамед, — полушёпотом, взволнованно, как показалось Малюте, пытался возражать один из собеседников, судя по окающему выговору, выходец из центральных областей России, — ты же не умеешь, а главное, не знаешь, как это делать…

— Вадим Сергеевич, дорогой, я что сам этого хочу, а? Ну, ты посуди, если не я займу твоё директорское кресло, его всё равно займут наши, только вот, кто это будет, ни тебе, ни мне не известно. Так на кой чёрт упускать такой шанс?

— Да обидно же! Я что не родной в этих местах? Завод с нуля поднимал…

— Никто у тебя твоих заслуг не отнимает. Почёт и уважение тебе от горцев, а вот управлять ты дальше не можешь. Все управленческие места решено передать национальным кадрам. Да и Аллах с ним, с этим директорским стулом. Мы с тобой уже сколько времени дружим? Детей поженили. Дальше, я боюсь, дурнее будет, разговоры разные ходят. Говорят, что квартиры в центре Махачкалы надо у ненаших отобрать и передать своим. Говорят, уже и списки составляют. Боюсь, скоро вообще тебе с семьёй уехать придётся от греха подальше…

Задымив сигаретами, они разошлись не прощаясь.

«Что за бред, — подумал Скураш — Какие списки, какие выселения? Кто разрешит?»

Прошло всего четыре года, и в девяносто втором выселяли уже без всяких списков. Просто стучали ночью в дверь и давали время на сборы. Не уедешь − пеняй на себя, поплатишься здоровьем своим и семьи.

С того лета Махачкала мало чем изменилась, хотя запустение и обшарпанность фасадов достигли той критической черты, которая не дает размыться общепринятым понятиям цивилизации. Зато среди всеобщего разора то там, то сям высились краснокирпичные громады новых особняков.

Переодевшись у разведчиков и вооружившись «стечкиным», Малюта не торопясь шагал за провожатым к дому братьев Исмаиловых. Глядя на малиноворылые фасады аляповатых вилл «новых дагестанцев», он пытался разгадать тайну красного кирпича. Почему при наличии сотни иных, более практичных и современных строительных материалов у новых хозяев России в неизменном почёте остаётся именно красный кирпич? И вдруг его осенило: «Да они же под Кремль косят! Пусть даже неосознанно, но в большинстве своём это явное подражание символу власти и вседозволенности, освещённому веками. У иных даже заборы выложены с зубцами…»

— Малюта Максимович, — окликнул его из притормозившего «ленд-крузера» «Сашка Советский Союз», — садитесь, подвезу, а заодно кое-что обсудим.

Малюта с удовольствием променял полупустую улицу с недружелюбными взглядами случайных прохожих на комфортное сиденье автомобиля. Но поговорить не удалось, так как сопровождающий вслед за Малютой тоже нырнул в салон.

Доехали быстро. Дом Исмаиловых более походил на средневековый замок в мавританском стиле, чем на скромное жилище народного избранника.

«И этот краснокирпичный, — отметил про себя Скураш, — Господи, до чего же им всем хочется в небожители! — но тут же сам себя осадил: — А тебе разве не хочется? Молчал бы уж лучше».

К дому то и дело подъезжали машины, подходили люди, некоторые, из них не таясь несли в руках автоматы или кое-как прикрытые тряпьём пулемёты. Пистолеты, насколько успел заметить Малюта, были почти у всех.

— Оружия здесь что грязи, — словно угадывая его мысли, вполголоса произнёс пресс-секретарь Плавского. — Вообще, мне кажется, оружие и его бесконтрольное хождение − одна из самых больших наших бед в будущем. Если бы забугорные радетели демократии узнали подлинное состояние дел по бесхозному оружию, я представляю, какой бы крик поднялся!

— Бросьте, Александр, всё они прекрасно знают. Но знание вопроса и его политическое решение − две порой абсолютно противоположные вещи. Я иной раз смотрю на нашу действительность и, поверьте, оторопь берёт. Мы ведь со своей национальной исключительностью уже на протяжении почти двух веков представляем самую реальную угрозу существованию всего человечества. Может, звучит не совсем патриотично, но это так. Я бы вообще, послал бы на хрен всю эту любовь к отеческим гробам и дымам родного пепелища и бросился в объятия русоборцев, если бы увидел в их глазах хотя бы искорку сочувствия и искренности. Но, увы, пусты и равнодушны их очи, так что, боюсь, скоро у нас, кроме этих самых перманентных пепелищ, больше ничего и не останется.

— Малюта Максимович, что-то вы не ко времени затеяли эту тему, а может, напротив, и в самый раз. Ведь у нас уже давно повелось: как война на пороге, так мы сейчас же начинаем длинное и, главное, как правило, бесплодное самокопание: кто мы? что мы? как спасти мир? кто прав, кто виноват?..

— Внимание! — завопил, наверное, от переполняющей его гордости выскочивший на крыльцо абориген. — Кто едет на секретный апираций − остаться тут! — он повелительно ткнул перед собой пальцем. — Асталный идут по домам, когда нада − пазавут!

— Давайте-ка подойдём ближе, Малюта Максимович, а то, как бы в «асталный» не угодить.

Из города выбирались медленно. На Кавказе, как и в деревне, сохранить в тайне свои замыслы также трудно, как и наносить дырявым вёдрам воды. Караван из пятнадцати ощетинившихся оружием джипов едва продвигался по запруженным машинами и народом улицам. Всё это скопление людей и техники гудело, гортанно орало, замысловато жестикулировало, махало платками, желало удачной поездки, а в остальном − просто глазело. И эти многолюдные проводы ничего хорошего не предвещали.

8.

Стемнело по-осеннему быстро. Машины, захлебываясь светом собственных фар, буравили плотный, как намокшая чёрная вата, мрак безлунной ночи.

Малюта попытался представить себе со стороны их колонну, получалась длинная, светящаяся полоса с размытыми скоростью, тёмными пятнами машин. Ничего воинственного, угрожающего ни в этой пульсирующей бледной полоске, ни в пытающейся её поглотить темноте не было. Ровно гудел мотор, мирно лил свой зеленоватый свет щиток приборов, в салоне молчали и курили.

В их джипе, шедшем третьим за машиной шефа, кроме Малюты, ехали Брахманинов, Загорский, телевизионщик Миша Марганов и два нелюдимых молодых дагестанца с пулемётами, которые были размещены на откидных сиденьях в завешанном бронежилетами багажнике. Такие же «броники» были прилажены к задним боковым окнам, а с нижней части дверей была снята обшивка и прикреплены стальные, в палец толщиной, листы. Местные называли такие машины «утеплёнными».

Скурашу вспомнилась армяно—азербайджанская война в Карабахе и самодельные танки. Одно такое чудо бронетехники ему показали по дороге в Горис.

— Здесь недалеко Нахичеванский фронт проходил, — рассказывал Аветис, — «азики» вооружены были классно. Старый Алиев тогда ещё в Нахичевани в изгнании жил, так что бабок на оружие хватало. А у нас «калаши» да охотничьи ружья поначалу были, словом, ополченцы. Так вот местные умельцы и соорудили этого монстра.

Действительно, более точного определения, чем монстр, для этой пятнистой громадины нельзя было и придумать. На огромный японский бульдозер был одет сваренный из металлических листов короб с прорезями амбразур, небольшой вращающейся башней для крупнокалиберного пулемета и даже «буржуйкой» для отопления. Издалека это сооружение напоминало танк времён Первой мировой войны, но огромный, клинообразный, расширяющийся книзу рабочий нож придавал технике какой-то особо угрожающий вид и зловеще блестел на солнце, словно отполированный рубкой топор мясника.

Вот и эти, изуродованные с точки зрения эстетики и автомобильного дизайна «тойоты», изнутри более походили на жилища первобытного человека, где всё было подвязано, прикручено, болталось и свисало, зато, с военной точки зрения, служило дополнительной защитой.

Слегка размытая светом и исцарапанная скоростью тьма летела сбоку. Никакой войны, только несущиеся в ночь люди, загнанные чужой волей в дорогие, блестящие краской и хромом железные банки.

Почти во всех селениях высокий кортеж встречали радостно, махали руками. Несмотря на ночь и живущий внутри каждого страх, в толпе было много женщин и детей. Кавказ устал от необъявленной войны, от беспредела чеченцев и «федералов», от лживости прессы и коматозной пассивности властей. Всем хотелось мира, и свои надежды они связывали с этими невесть куда спешащими машинами и прежде всего с сидящим в одной из них человеком.

— Забавное дело выходит, — обращаясь к Брахманинову, нарушил молчание Скураш, — казалось бы, что такое власть? Абстракция, виртуальность − ни взвесить, ни потрогать − а что с людьми делает? Смотрите, сколько на их лицах искренней радости и надежды. Неужели такое до самого Грозного будет?

— Не будэт, — поперхнувшись табачным дымом, ответил водитель. — Чэрэз пять киломэтров граница будэт. Блок-посты «фэдэралов» пойдут, аны радоваться нэ будут. Им всё по фыгу, — и доверительно понизив голос, спросил: — Правду Сэкрэтар мир приэхал с Масхадовым сдэлат? Эх, нада это, очэн нада!

— И нам хотелось бы того же, — присоединился к разговору пресс-секретарь, — только ведь чеченцы всё равно не успокоятся, обратят этот мир себе на пользу, перевооружатся, а нас обвинят в трусости. Я что не прав?

— Можэт, и прав, а как тогда узнаэш, будут аны жить мирно, эсли им мир на дават?

— Тоже логика, — согласился Александр. — А что касается власти, Малюта Максимович, и её абстрактности, так, на мой взгляд, нематериальное как раз прочнее и долговечнее сущего…

— С этим никто и не спорит. Я не о долговечности говорю, а о сути власти, её естестве. Вообще, что это такое − власть? Ведь, по сути, её вещественно нет, есть только атрибуты и признаки, а мир, сколько себя помнит, всё пляшет вокруг этой фиговины. Аслан, вы что думаете по этому поводу?

— Я чэловэк малэнький, — явно польщённый вниманием, серьёзно начал водитель, — но скоро вы увидытэ этот власт. У нас автомат, вот что власт! Ест автомат, ест власт! Скоро пост, там нэ спрашиваэт, там стрэляэт. Я так понэмаю, власт нужэн, бэз нэё совсэм бардак, только дурак нэлзя власт дават. Зачэм Элцын Дудаэву власт давал?

Но договорить не довелось. Машины начали притормаживать и вскоре остановились. Справа от дороги в бледном тревожном свете фар кривлялись причудливыми изломами теней бетонные сооружения. Все повыпрыгивали на асфальт. Затёкшие ноги с облегчением запрыгали по твёрдой земле. Марганов убежал искать своего оператора, куда-то в темень нырнул разведчик, Скураш с Брахмановым не спеша пошли к командирской машине.

Плавский курил и о чём-то негромко разговаривал с братьями Исмаиловыми. Заметив подчинённых, он с ехидством протрубил сквозь клубы дыма:

— Ну что, Фомы маловерные, ещё часа полтора − и мы будем в Гудермесе, к утру туда и Масхадов со своим штабом подтянется, думаю, наше присутствие в городе будет для него приятной неожиданностью.

Скураш предпочёл промолчать. Его привлекли громкие крики у бетонных блоков, перегораживающих дорогу. Разобрать что-либо из-за работающих двигателей было сложно. Он напряг слух. Метрах в двадцати кто-то отчаянно матерился, не желая уступать доводам Петра Харлампиевича. Из темноты вынырнул увешанный оружием человек и о чем-то доложил старшему из братьев.

— В чём дело, Ваха? — поинтересовался Плавский, поворачиваясь в сторону блок-поста здоровым ухом, правое после контузии в Баку четвертый год ничего не слышало.

— Да ничего особенного, маленькие недоразумения…

— Мы их сейчас уладим, — пробасил Секретарь и, не вынимая изо рта сигареты, зашагал вперёд.

— Иван Павлович, — обгоняя и заслоняя собой, попытался остановить его Ваха, — давайте мы сами всё уладим. Там, — он махнул в темноту, — люди напуганные, временные, а потому непредсказуемые. Разрешите, мы сами…

Следом за Секретарём потянулись и остальные.

У самодельного шлагбаума стояла небольшая группа спорящих людей. С одной стороны — Евлампов, генерал Хаустов, заместитель командующего внутренними войсками и вездесущий полковник Загорский, с другой — четыре невзрачные фигуры, обезображенные касками и тяжёлыми бронежилетами.

Иван Павлович вклинился в эту группу, как таран.

— Я — генерал-полковник Плавский, Секретарь Совета национальной стабильности.

— А я − Папа Римский! Совсем одурели, сейчас, станет тебе Плавский на бандитских машинах по ночам разъезжать! Вы, мужики, вот что, особенно не бузите. Таксу за проезд знаете. Неровен час обкурившиеся контрактники выползут, греха не оберёшься…

— Ваше звание, — ледяным шёпотом выдохнул Плавский, — должность и номер части?

— А что я? Я — младший сержант Сменкин, — залепетал привыкший к крику и явно обескураженный секретарским шипением боец и на всякий случай взялся за висевший на груди автомат.

— Ты с оружием поосторожнее, — пытаясь оттеснить Плавского, выступил вперёд Евлампов. − Кто тут у вас командир?

— Я − командир. Старший лейтенант Воробейчик, — глухим ватным голосом произнёс один из четырёх.

— А какого хрена ты до сих пор молчишь и этого долбостопа вперёд выставил? Что за ерунда у вас здесь творится? Ты посмотри, во что они одеты? — Плавский начинал распаляться. — Генерал, это ваши? — обратился он к Хаустову.

— Да, товарищ Секретарь. Старший лейтенант, немедленно пропускайте машины и завтра в штаб.

— Нет, мы сейчас здесь всё посмотрим. Свет у вас здесь есть?

— Дней пять как дизель полетел, — пренебрегая субординацией, доложил Сменкин, — с керосином живём и свечками.

— Товарищ, генерал-полковник, я вас очень прошу, не надо будоражить личный состав! — протиснулся вперёд старший лейтенант. — Мне, конечно, стыдно, но за последствия я не отвечаю. Контрактникам малость денег выплатили, так они почти трое суток пьянствовали, а сегодня вечером обкурились и вообще никакие. А то, что он так одет, — командир сгрёб и затолкал обратно в темноту низкорослого солдатика с придурковатым лицом, одетого в какую-то немыслимую женскую вязаную кофту, — снабженцы наши виноваты. Скоро зима, а тёплого обмундирования всё нет, а ещё и патронов не хватает, их вообще за свой счёт приходится покупать.

Евлампов что-то торопливо шептал в здоровое ухо Секретаря.

— Ладно, — по всей видимости, согласившись с доводами своего заместителя, пробасил Плавский, — что на ночь глядя, да ещё на боевом посту, нотации читать. Завтра разберёмся, — он развернулся и, чертыхаясь, пошёл к машине.

Действительно, через два часа машины, благополучно миновав ещё несколько блокпостов, где их встречали с подчёркнутой вежливостью, добрались до второго по значимости города Чечни.

На ночь разместились быстро. Плавский ещё остался играть в нарды с местными бородачами, а все, за исключением охраны и Александра Брахманинова, разбрелись по отведённым для них комнатам. Несуразное строение, где московские гости обрели ночлег, тоже было выложено из красного импортного кирпича.

Ночь, распластавшись на низких облаках, беззастенчиво заглядывала в тёмные окна измученных войной и горем домов. Ей было всё равно, на что смотреть.

Скураш долго не мог заснуть. Постоянное ощущение близкой опасности напрягало нервы, и даже эта безликая ночная тишина комендантского часа не могла их успокоить и расслабить сжатую внутри пружину.

«Каково здесь нашим, — думал он, ворочаясь в незнакомой постели, — из мирной жизни, от детей, от жены и вдруг — в непривычную обстановку, наполненную ожиданием беды и смерти».

Ему стало жалко того старшего лейтенанта. Что завтра с ним сделают? Наверное, будут орать и стращать всякими армейскими напастями, навесят выговоров и отправят назад, к обкурившимся подчинённым. И ничего, по сути, в его жизни не изменится. Если повезёт, вернётся домой живым и станет по пьянке рассказывать, как задержал сановитых москвичей, и с каждым разом эта байка начнёт обрастать всё новыми подробностями и мелочами, пока окончательно не превратится в пьяную небылицу.

Мысль о судьбе старлея, сменили юркие мыслишки о смысле нынешней поездки.

«Какого чёрта надо было сюда переться? Да еще связываться с бандитами. Вот не работай бесперебойно беспроволочный телеграф народной молвы, да не кипи всё вокруг желанием скорейшего мира, ещё неизвестно, чем бы вся эта авантюра закончилась. Хотя, наверное, в этом и есть особенность, которая отличает Плавского от окружающих. Ведь он всё рассчитал правильно и даже бежавшую впереди него молву о мире и ту запряг на себя работать, да и завтрашний день чётко вычислил: кто встречает, тот и хозяин. А встречать Масхадова будет он. Молодчина! Другое дело — решится ли он на заключение мира, да и наделён ли такими полномочиями? Насколько Малюта знал, с президентом шеф давно уже не встречался.

Где-то далеко отчаянно залаяли собаки.

«Человек, идущий в ночи, замышляет зло», — прозвучала внутри Малюты сура Корана, и это была последняя мысль, которой завершился тот трудный день.

Встреча с самопровозглашённым президентом самопровозглашённой республики прошла никак, но основы будущего мирного соглашения, вернее, не соглашения, а декларации о намерениях прекратить военные действия, были заложены именно в ходе этого переполненного анекдотами застолья. Со стороны могло показаться, что встретились два старых армейских товарища и от души этому рады.

Тогда ещё никто не знал, какую оценку всё это получит буквально через несколько недель.

В Москву вернулись через Ханкалу, с крепким перегаром и основательно помятыми лицами.

9.

Время летит гораздо быстрее, чем движутся секундные стрелки. Казалось бы, только вошёл в неделю — и вот, уже суббота, только что было первое число, и на тебе — месяц пробежал. Вместе с неумолимым временем неумолимо текла и чиновничья жизнь.

Литаврами национального героя и проклятиями злейшего врага России отгремел Хасавьюртский мир, началась роковая дружба с бывшим президентским охранником, промелькнуло несколько официальных визитов в ближнее и дальнее зарубежье, одним словом, всё текло своим чередом.

Скураш, отговорившись дома и прихватив для конспирации Ингу, катил по шоссе в Жаворонки, на дачу к Ивану Даниловичу.

Мрозь была необычно серьёзна и напряжена, это был их первый совместный выезд в люди. Скураш заметил это и, списав поначалу на неважное настроение и отвратительную погоду, пытался растормошить спутницу. Успеха он не добился и в конце концов удивленно подумал: «Что это она так дёргается?»

Наконец, рассеянно улыбнувшись очередному анекдоту, Инга неожиданно холодно спросила:

— А ты знаешь, кто такой Иван Данилович?

— Дед, — не успев перестроиться на серьёзный лад, попытался отшутиться Малюта.

— Когда приедем, будь поосторожнее с этим дедом. Ты хоть знаешь, что он в прошлом генерал НКВД и при Берии служил офицером по особым поручениям?

— Нет, не знаю, но догадывался, что не такие уж простые дедки в приёмной у Ивана Павловича сидят, — и он рассказал ей историю про очки.

— Б-р-р, какая мерзость, — фыркнула Мрозь, — чую, забавный будет у нас сегодня вечерок.

— Не спеши с выводами, всё это было давным-давно, а ныне они − вполне пристойные пенсионеры с изломанной жизнью и интересной биографией. Мне лично очень хочется их послушать, когда ещё такая удача подвернётся? Кстати, ты только не обижайся, но именно Иван Данилович предложил захватить тебя с собой…

Инга вздрогнула, потом язвительно сказала:

— Наверное, для конспирации? Вот урод старый, он, скорее всего, до сих пор к своей жене ночью по паролю приходит. Ты же, Малюта, не маленький и прекрасно знаешь, что бывших чекистов не бывает. Чтобы туда попасть, особый Каинов тест пройти надо. Это как игольное ушко, только наоборот, праведный туда не пролезет, а вот нелюдь пролетит со свистом.

— Ну и настрой у тебя, я и не подозревал. Ты что из семьи репрессированных?

— Нет, иначе меня на Старую фиг бы взяли работать. Но основания их недолюбливать у меня есть… Потом как-нибудь расскажу… Поворот не прозевай, романтик.

Над старым дачным посёлком висел особый смог осенней субботы. Кто-то жёг уже успевшую вобрать в себя влагу листву, кто-то топил баньку, кто-то жарил шашлыки. Эти запахи переплетались, сливались воедино и рождали ностальгическую идиллию чего-то давнего, безвозвратно утраченного, но до боли знакомого и милого.

Ворота спрятавшейся в глубине сада дачи были отворены. Оставив машину на небольшой площадке, где уже стояла старенькая «Волга» с гордо скачущим оленем, и прикрыв просевшие от времени створки, гости двинулись к дому по засыпанной листьями дорожке.

— Ну и молодцы, что выбрались к старику, — неожиданно откуда-то сверху раздался знакомый голос.

Малюта с Ингой замерли и, как примерные школьники, почти одновременно задрали головы. На небольшом, покосившемся балкончике, в белом поварском фартуке стоял Иван Данилович.

— Вы обходите дом и сразу на веранду. Парадную дверь, — он постучал ногой по настилу, отчего балкончик заходил ходуном и вниз посыпалась труха, — мы уже давно не открываем. Дом стареет быстрее нас, да он и старше. Проходите, — и старик скрылся за белой тюлевой занавеской.

На веранде был накрыт стол, аппетитно шкворчал и дымился мангал, из старинной чёрной тарелки репродуктора тихо лилась приятная музыка. По хозяйству управлялись два седых старика и сухая, с надменно подобранными губами старуха.

Гостей не замечали, и они, предоставленные сами себе, с любопытством осматривались.

На простеньком столе, покрытом обычной, в сине-красную клетку клеёнкой, стоял тончайший фарфор, матово тускнело массивное, с благородной чернью столовое серебро, витые кувшины, хрустальная ваза на затейливой золотой подставке и ещё какие-то приятные и радующие глаз столовые мелочи.

— Ну и где же наша молодёжь? — появился Иван Данилович с запотевшим графином в руках.

— Да вон она, замерла, полагая, что старики её по слепоте своей и не видят, — на удивление приятным грудным голосом ответила пожилая женщина. — Наблюдают за нами вместо того чтобы броситься помогать. Предпочитают глазеть, как другие работают на их же благо.

— Ну, допустим, мы не просто созерцаем, мы любуемся гармонией осени в её природном и человеческом воплощении, — поднимаясь по ступенькам и галантно поддерживая под локоть Ингу, заговорил Малюта. — А прекрасному, согласитесь, всегда хочется удивляться, учиться…

— Ишь ты, какой говорливый, — примирительно произнесла женщина, протягивая руку. — Антонина Тихоновна, тыловое подразделение Данилыча.

— За которым я как за каменной стеной, — явно оставшись доволен репликой Малюты, заулыбался Иван Данилович. — Друзья, это Малюта Максимович и Инга, прошу любить и жаловать, а это мои сослуживцы, друзья и некогда всенародно известные деспоты.

— Карл Оттович Калнынш, — отрекомендовался высокий костлявый старик, чем-то похожий на Суслова.

— Наум Исакович Фрумкин, не деспот вовсе, а простой, незаметный старый еврей…

— В скромном звании генерал-лейтенанта МГБ-КГБ, — съязвила Антонина Тихоновна и, обращаясь к Инге, добавила: — Вы, деточка, пуще всего на свете бойтесь «простых и незаметных». Коварные люди! — Забирайте у своего ухажёра корзину со снедью, да пойдёмте-ка, голубушка, в дом. С продуктами управимся, вас утеплим, а то наш подмосковный ветер ой как охоч под юбки девицам лазить.

Женщины, мило щебеча, исчезли в доме.

— Ну-с, старики-разбойники и примкнувший к ним Малюта-лютович, не пора ли нам по маленькой, вроде все в сборе? — разливая по хрустальным стаканчикам содержимое заиндевевшего графина, произнёс хозяин дачи.

Чокнулись. Приятный холодок прополз по пищеводу, обращаясь в разбегающееся по всему телу тепло. Смачно захрустели солёненькие огурчики.

— Эй, паразиты, — раздался из дома приглушённый голос хозяйки, — вы не вздумайте без нас за стол садиться…

— Аннушка, ты не волнуйся, мы стоя, — со смехом откликнулся Карл Оттович.

Застолье получилось тёплым. В меру выпили, плотно поели. Женщины, кажется, понравились друг другу. Собрав в большие тазы грязную посуду, они удалились в дом, оставив мужчинам их вечные секреты.

— Малюта Максимович, — неожиданно прервав грозящую перейти в лёгкую дрёму сытую тишину, обратился к Скурашу Наум Исакович, — а как вы относитесь к мистике?

— Не знаю, скорее всего, как к объективной реальности. Мне кажется, что в последнее время ею пытаются подменить исчезающую духовность и ещё не окрепшую религиозность. Хотя мистика намного сложнее и запутаннее и того, и другого. А почему вы меня об этом спросили?

— Малюта Максимович, вы уж нас, стариков, простите за излишнее любопытство, — ответил вместо товарища Иван Данилович, — однако, мы хотели бы вам позадавать кое-какие вопросы. Так что давайте договоримся − мы задаём вопросы, а вы отвечаете. Если же вопросы появятся у вас, то вы сможете получить на них ответы после нашей беседы…

— Да какой уж беседы, скорее экзамена, — не сдержался Малюта. — Иван Данилович, извините, что перебиваю, но вы хоть объясните, на что экзаменуете?

— Как вы оцениваете работу Плавского? — проигнорировав его реплику, спросил Калнынш.

— Нормально оцениваю. − Внутри всё моментально напряглось, Малюта вдруг понял, что ввязывается в какую-то серьёзную и, главное, не свою игру. — Считаю её перспективной и, безусловно, полезной для будущего страны…

— На чём основывается такая уверенность? — уже из-за спины прозвучал голос Фрумкина.

Малюта инстинктивно начал поворачиваться в его сторону, но что-то его остановило. «Нет, братцы старички, допрос по системе «карусель» мне устроить не удастся» — подумал он и, глядя прямо перед собой, как можно спокойнее произнёс:

— Во-первых, объективно он − президент страны. Ведь проведи выборы по равным для всех правилам, во второй тур вышли бы они с Ренегатовым, и я уверен: народ выбрал бы Плавского. Во-вторых, при всех его минусах, он — человек будущего, и люди это чувствуют. Многие считают его последней надеждой…

— И вы разделяете их мнение, — вкрадчиво проворковал Карл Оттович.

— Отчасти. Я слабо разбираюсь в механике, приводящей в движение высшую власть, но когда глава государства не общается с Секретарём Совета национальной стабильности, это вызывает, по меньшей мере, недоумение. Вообще, я успел заметить, государственная машина у нас работает как-то странно, вернее, странно не работает, находясь в перманентном состоянии реорганизации. Отсюда и моё мнение о последней надежде.

— Будут ли эффективными действия «Белого легиона»? — вдруг резко почти над самым ухом прозвучал голос Ивана Даниловича.

— Понятия не имею. А что это за легион такой? − без всякого выражения в голосе спросил Малюта.

— Мы же договорились − вопросы в конце, − жёстко сказал Наум Исаакович, затем продолжил: — Каковы дальнейшие действия Плавского на Кавказе? Пойдёт ли он на заключение полноценного мира?

— Будь у него полномочия, он бы заключил его уже в эту поездку, не ограничившись Хасавюртской декларацией. Вы даже не представляете, как на Кавказе, да и во всей России ждут этого мира и наведения порядка. От безвластия устали все.

— Что, по-вашему, является основой власти? — не отставал Фрумкин.

— Не знаю, наверное, безумие человечества и генетическая предопределённость одних повелевать, а других — подчиняться.

— Так, если вам верить, выходит, нет никакой демократии, равенства? — докапывался старый еврей.

— Человечество уравнивают всего два события — рождение и смерть. В остальном мы поголовно неравны и равными никогда не будем, в естественном, материальном понимании этого слова. Наше равенство всегда абстрактно. Даже равенство перед Богом — миф, потому что свои взаимоотношения с Ним каждый из нас выстраивает по-своему.

Поначалу Малюта с мальчишечьим азартом включился в предложенную игру. Шло время, вопросы иногда повторялись, приходилось напрягать память, чтобы не сделать ошибки и повторить прошлый ответ почти дословно.

Стемнело, щёлкнуть выключателем никто не удосужился. Скураш уже изрядно устал, и про себя костерил на чём свет стоит куда-то пропавшую Ингу.

«Хоть бы на минутку выглянула и прекратила эту мудистику. Интересно, на кой чёрт им всё это нужно? — Ни логики, ни особого смысла в разрозненных вопросах он не улавливал, а постоянный, даже какой-то навязчивый интерес к мистике, оккультизму, религиям и вовсе вызывал недоумение. — Зачем тебе все это? — и тут же себе возражал: — Нет, раз уж ввязался — терпи, посмотришь, куда клонят почтенные чекисты».

Устали и экзаменаторы и вдруг замолчали. Тишина вышла какой-то особенно холодной, даже жутковатой, как перед вынесением смертного приговора.

— Пожалуй, да, — нарушил уже начавшую звенеть тишину Наум Исакович.

— Согласен с тобой, — с облегчением произнёс Иван Данилович.

Должен был сказать что-то и третий, но он молчал. В образовавшуюся паузу вместе с прохладным осенним ветром влетела и повисла холодящая спину напряжённость.

— А давайте-ка мы зажжём свет, пригласим наших очаровательных женщин и перед чайком пропустим рюмочку-другую, — нарочито весело не то пропел, не то продекламировал Калнынш и в конце серьёзно добавил: — Я, в принципе, с вами согласен, хотя у меня есть кое-какие соображения…

— Карл Оттович, насчет водочки − это здорово, — запротестовал Малюта, — а вот с женщинами, в связи с настойчивой просьбой испытуемого, прошу повременить, мне ведь были обещаны ответы на вопросы.

— Ну, мог бы пожалеть стариков, и так загонял, — разливая водку, проворчал Иван Данилович, — давай, отыгрывайся, только не перегибай…

— Куда уж тут перегнёшь? Вопросов всего три. Если так долго спрашивали, значит, я вам зачем-то нужен. Могу я узнать, зачем?

— Видите ли, молодой человек, — не спеша начал Наум Исаакович, отхлёбывая маленькими глотками холодную водку, — у каждого даже очень крепкого существа или, лучше сказать, сообщества, наступает такая пора, когда следует думать о будущем, по-настоящему думать. Наследников по крови или закону здесь не бывает, зато существует веками выверенная система идентификации подобных. Так что вопросы трёх уполномоченных сообществом экспертов в разных странах и в разные века звучат, конечно же, по-разному, однако цель найти подобного себе по духу достигается именно так…

— Э, товарищи уполномоченные, — залпом опрокидывая рюмку, завертел головой Малюта, — я же армейский офицер. Вы уж мне попроще, посредствам барабанной дроби всё объясните. Какое сообщество, что за родство душ?

— Давайте, Малюта Максимович, отбросим в сторону шутки. Дело действительно большой государственной важности…

— Данилыч, а может, и вовсе на сегодня закончим этот вечер вопросов и ответов, — вмешался Калнынш, — главное, встреча прошла с пользой, то, что хотели мы уяснили. Можно и по домам.

— Наверное, ты, как всегда, прав, Карл. Действительно, вы поезжайте, а мы с Малютой Максимовичем ещё почаёвничаем.

Старики без лишних слов и любезностей, не заходя в дом и не попрощавшись с женщинами, быстро покинули веранду и растаяли в темноте, шуршащей сухой листвой. Хозяин, прихватив графинчик и стаканы, пригласил гостя в дом.

В чужом жилище Малюта почувствовал себя еще неуютнее, чем на веранде. Иван Данилович, кажется, это почувствовал и, жестом попросив соблюдать тишину, провёл его в небольшую комнату.

— Давайте ещё немножко посекретничаем, пока нас женщины не хватились, — произнёс он извиняющимся полушёпотом. — Мне бы очень не хотелось отпускать вас домой с роем домыслов и сомнений…

— Иван Данилович, вы что − масоны? — опускаясь в просторное кожаное кресло, ляпнул Малюта и тут же испугался своего вопроса.

— Эка мы вас, батенька, напугали, — успокаивающе похлопал его по руке хозяин. — Ну какие масоны? Хотя если считать таковыми все сложно структурированные организации, действующие одновременно публично и скрытно, то какое-то сходство с сообществом древних каменщиков у нас есть. Но мы − не мировая закулиса и не всемирное зло. Мы скромные хранители традиций и определённых знаний, — старик замолчал, как бы впервые задумавшись над только что произнесёнными словами. — И, если хотите, знаний, дающих возможность получать и удерживать власть.

Когда-то давно Знающие присматривались к нам и по только им ведомым признакам определяли, годны мы в приемники или нет. Разговор за разговором, шажок за шажком нас вели от света суетливой слепоты в вечный мрак прозрения. На свету видят только дураки, но полюбить пугающий профанов мрак и обрести новое внутреннее зрение удел немногих. Поверьте, это сложная и трудная дорога, вы же только в преддверии её, сделали, можно сказать, первые полшага. Что будет дальше, никто не знает…

— Даже вы?

— А что мы? Мы − лишь проводники на начальном и срединном этапах. Ещё раз повторю, многое, очень многое будет зависеть от вас и вашей веры в свои силы. Но это всё в будущем…

Иван Данилович замолчал. Тишина, как неожиданно свалившаяся тайна, неприятно резанула по ушам и до гула крови в висках напрягла нервы. Мысли, словно испугавшиеся света тараканы, разбегались в разные стороны.

Малюта не мог взять в толк, как отнестись к услышанному. Если это провокация, то чья и, главное, какова ее цель? Если это вербовка, то опять-таки чья? Его раздумья прервал спокойный старческий голос.

— Перестаньте себя мучить, терзаться сомнениями и догадками. Если всё будет нормально, вы получите ответы на все свои вопросы. Можете даже до поры забыть сегодняшний вечер, считать наш разговор причудами выживших из ума стариков, решивших в последние свои годы жизни создать в Кремле подпольную группу по спасению неизбежно гибнущей России. Сегодня, Малюта Максимович, важнее другое. Плавского должны в ближайшее время отстранить от всех должностей, мы даже не исключаем, что его могут арестовать.

— Как арестовать? Он же − третье лицо в государстве? — Малюта попытался подняться с кресла, хозяин жестом удержал его на месте.

— Давайте без излишних эмоций. Вопрос этот уже решён, на днях президентом будет подписан соответствующий указ.

— Но за что? Ведь благодаря Плавскому царь остался на своём троне, да и сегодня он делает, как мне кажется, всё для укрепления вертикали его персональной власти…

— Наивный вы человек. Власть не может быть кому-то обязанной, в противном случае она перестаёт быть властью и становится зависящей от кого-то шлюхой.

А уж если разговор заходит о личной власти, дело, как правило, кровью пахнет. В нашем случае, я думаю, обойдётся большой шумихой. Я предполагаю, что президент не в состоянии сейчас здраво оценивать свои действия, он очень слаб, болен и полностью зависит от ближнего круга, а Близкие решили, что Плавский представляет для них реальную угрозу. Вы такую фамилию — Амроцкий — слышали? — и, не дождавшись ответа Малюты, который из своих источников знал, что шефа и всесильного фаворита Кремлевского двора связывает какая-то тайна, старик продолжил: — Так вот, этот господин считает, что бесконтрольное усиление авторитета Плавского создает реальную опасность для той группы людей, которая сегодня фактически управляет страной.

— Иван Данилович, вы страшные вещи говорите! Если это действительно так, необходимо срочно поставить в известность Секретаря, надо что-то предпринимать! — Скураш всё же вскочил с кресла и засновал по комнате.

— Поздно пытаться что-либо изменить. Плавский, в конце концов, сам во многом виноват. Шарахался из стороны в сторону, рубил с плеча, во власть въехал, как в очередную избирательную компанию. Кремль шума не любит и, главное, шефа вашего об этом предупреждали. Здесь, наверху в одиночку сражаться нельзя, а чтобы сколотить свою партию, нужно время и опыт, знание жёстких законов подковёрной борьбы. А он − бах, трах! Пресс-конференции, визиты, безапелляционные заявления… А держава это, знаете, не казарма…

— Погодите, Иван Данилович, причём здесь это всё? Казарма, держава… Тогда надо вмешаться и попытаться изменить ситуацию…

— Молодой человек, перестаньте горячиться, документы уже подписаны, и Близкие ждут только благоприятного момента, когда состояние больного слегка улучшится, и его можно будет показать телезрителям.

Сейчас речь может идти только о сохранении на своих местах нескольких человек, пришедших в Совет вместе с Плавским, в том числе, и вас.

Конечно, мы вас не неволим. Можете доложить всё своему руководству, при этом, соблюдая известные меры предосторожности, но после доклада дистанцируйтесь от Плавского и сократите, насколько это возможно, личные контакты. Главное же — напишите подробную докладную о своей работе по созданию «Белого легиона», пока без указания, на чьё имя, и не подписывая документа. Сразу оговорюсь, это не приглашение к предательству своего начальника, это скорее один из шагов по его спасению. Вы мне верите?

— Не знаю, необходимо время, чтобы всё переварить. Извините, уж слишком много всего сегодня свалилось на мою голову. Только писать рапорт я не буду, а о «Белом легионе» впервые от вас сегодня и услышал. Вообще, что это за легион такой, и с какого боку здесь наш Совет?

— Ну не знаете, и не надо. Я спросил, вы ответили. Всякий ответ — это ответ, и выводы делать задающему вопросы.

— Если вы не возражаете, нам пора ехать. Поздно уже, и устал я, как после хорошей переделки. Ночь самоедства мне обеспечена.

− Да Бога ради! Конечно же, поезжайте. Только, я вас очень прошу, не спешите делать глупости и играть в геройство, думайте прежде всего о себе, — последние слова прозвучали чётко и бесстрастно, как голос дежурной по станции, объявляющей об отправлении поезда. — И вот ещё что, Малюта Максимович, я вам очень благодарен за тёплое отношение к Ингочке, у девочки сложная судьба, но у неё есть недурные задатки. Держитесь друг друга. — Поднявшись, старик вышел из комнаты, включил свет и позвал своим обычным скрипучим голосом: — Девочки! Что же это вы бросили нас, хотя бы чайком побаловали!

«С чего это, собственно, он её так опекает? — промелькнуло в голове у Малюты. — И здесь какие-то турусы! Не слишком ли много загадок для одного вечера?»

За чаем говорили ни о чём, старики жаловались на болячки, Инга, чувствуя напряженность Скураша, ластилась к нему как могла. Малюта с удивлением отметил, что это его раздражает. До чего же поразительные существа женщины! Они безошибочно чуют, что у мужчины появилась какая-то тайна или, к примеру, завелись приличные деньги, и тут же пускают в ход все свои неподдающиеся логике уловки, чтобы вытянуть из него и то и другое.

Дорогой разговор не клеился. Малюта с трудом перемалывая услышанное, молча довёз подругу до подъезда и, наскоро попрощавшись, поехал домой. Ему была необходима привычная, обстановка, в которую можно было забраться, как в старый застиранный свитер, отбросить опостылевшие условности. Только в этой звенящей тишине можно было разложить всё по полочкам, разобрать по составным частям и попытаться предположить, во что же всё это выльется завтра.

10.

Два неудовлетворённых друг другом человеческих существа сидели, укутавшись в одеяла, на растерзанной желанием кровати и молчали. Бутылка виски, широкие гранёные стаканы неустойчиво перекособочились на складках смятой простыни. Говорить не хотелось. Голова была забита мыслями, и они мешали думать.

Малюта злился на себя, вместо разливающейся по телу трепетной усталости, сладкого, быстро высыхающего на разгорячённой коже пота, его захлёстывали волны раздражительности, во рту плавал мерзкий алюминиевый привкус.

Он ненавидел это состояние, похожее на финиш бессмысленного курсантского кросса, когда ты прибежал первым, а результат твой никому не интересен. Почему было не послушать жену и не заниматься этим сегодня? Нет, повинуясь древнему зову голодного дикаря, настоял на своём, считая, что только близость с женщиной и со смертью дают возможность мужчине обрести внутреннее спокойствие и принять правильное решение. Екатерина прилежно постанывала, он механически двигался, пытаясь прогнать раздирающие черепную коробку мысли и провалиться в аксамитную бездну.

Однако уговорить себя намного легче, чем обмануть. Зашлёпав своими красивыми ластами по паркету, Катя пропала в ванной, потом прошла на кухню и через минуту вернулась с выпивкой и пачкой бисквитов. Он молча плеснул в стаканы и они выпили. Каждый думал о своём. Малюте вдруг подумал, что не лучше ли одеться и уйти, но идти было некуда, не к Инге же этой, в самом деле, нести свалившиеся на него новости. Кому они нужны, его самокопания, стремление к какой-то высшей истине, поиски несуществующей правды?..

Скураш исподлобья глянул на жену, и она, словно сразу почувствовав его состояние, встрепенулась, потянувшись к нему глазами. Малюта замер. Улыбка, ободряющая, излучающая нежность, вспыхнула на её лице, губы слегка шевельнулись, издавая не то вздох, не то призывный звук.

Всё настоящее начинается с глаз. Он всегда знал это и сейчас вдруг понял, как же он без этого соскучился… Ведь такое бывало у него только с Катей.

Одеяла сбросили почти одновременно.

Вынырнув из бездны и отдышавшись, они, словно молодожёны, застыли неподвижно, боясь спугнуть то, что с ними только что произошло.

Постепенно мир обрёл свои привычные очертания. К далёкому, не видимому ночью солнцу улетело исторгнутое ими тепло, стены комнаты впитали в себя их стоны, шёпот, всхлипы, озноб реальности пробежал по их обнажённым телам и, плотнее прижавшись друг к другу, натянув на себя одеяло, они безмятежно уснули. Если бы в эту минуту человечество погибло, эти двое остались бы навечно самыми счастливыми из людей.

Поспать им не дали.

Почти одновременно затрезвонили все имеющиеся в наличии телефоны. Пока жена заплетающимся языком говорила по домашнему, Малюта, нашарив мобильный и прокашляв севшую от сна глотку, ответил:

— Слушаю.

— Это хорошо, что ты ещё в состоянии слышать. Надеюсь, у тебя дома есть телевизор? — с издёвкой прозвучал холодный голос Инги.

— Наверное, есть, а что, война началась?

— Мне кажется, хуже, — и мобильник гаденько запищал сигналами отбоя.

Взяв пульт, Катя нажала на кнопку. На экране бесновался министр внутренних дел.

— … Таким образом, «Белый легион» замышлялся как инструмент достижения личной власти, и я не исключаю возможности государственного переворота. Вообще в последнее время Плавский отошёл от принципа коллегиальности в принятии ключевых решений, но, как известно, диктат ни к чему хорошему не приведёт. У народа и у страны в прошлом имеется подобный печальный опыт. Однако с полной уверенностью могу заявить, что у президента есть надёжные, здравые силы, которые в состоянии противостоять любым попыткам вернуть нас к тоталитаризму.

— Послушай, что за ахинею он несёт? — накинув на них обоих одеяло, спросила жена. — Какие легионы? Вы что, в самом деле, готовили государственный переворот? Ну, слава Богу, нашлись в стране настоящие мужики! — и, обняв Малюту, она зашептала ему в ухо: — Не бойся, даже если тебя сошлют в Сибирь, я поеду с тобой.

— Перестань дурачиться! Какая ешё Сибирь! Но они-то… Вон они как загнули! А я, придурок, принял всё за старческий маразм выжившего из ума чекиста. Вызывай такси, я еду на Старую площадь.

Умные женщины оттого и умные, что точно знают, когда не надо перечить мужчинам. Покорно засопев и неохотно натянув на себя халатик, жена поплелась к телефону.

Над Москвой плавал почти хрустальный осенний вечер. Рабочий поток машин схлынул, и Тверская, захлёбываясь разноцветными огнями витрин и рекламы, бесстыдно, не стесняясь нищей страны, выставляла напоказ свою развратную роскошь.

Малюта не знал, как себя вести, куда звонить, как найти и предупредить Плавского. Он, как солдат, повинуясь годами выработанной привычке, в случае тревоги спешил в свою часть. Там, за зелёным забором всё вставало на свои места, каждый знал, куда бежать, что нести, кому подчиняться, кем командовать. Но Совет Национальной Стабильности не был войсковой частью, там не было командиров и бойцов, там сидели поднаторевшие в интригах волки, готовые разодрать любого, чтобы освободить для себя путь наверх. Смутное, ноющее чувство тревоги сосало под ложечкой.

Скураш, прежде чем подняться в свой кабинет, заглянул в приёмную Плавского.

— А все в кабинете Петра Харлампиевича, — отрываясь от телевизора, бодрым голосом сообщил дежуривший в приёмной отставник. — Ивана Павловича ещё нет, он на встрече с президентом Белоруссии.

Евлампова Скураш втайне побаивался и без особой нужды в его кабинет не заглядывал. После любого разговора с боевым заместителем Плавского всегда оставалось опасение, что слова, да и сама тема разговора будут истолкованы им неправильно и обращены не в твою пользу.

Но сегодня, особенно не раздумывая, он вошёл в нелюбимый кабинет. За столом, кроме Петра Харлампиевича, сидели Обрушко, Брахманинов и помощник Секретаря Илья Могуст, высокий молодой человек с незапоминающимся лицом опера.

— Ну, ты посмотри, в наших рядах прибыло! — всплеснул руками хозяин кабинета. — И не побоялся, пришёл, молодец! Садитесь, вместе кумекать будем.

— А я вам что говорил, — протягивая Скурашу руку, произнёс Лаврентий Михайлович, — нормальный, наш парень…

— И что нормальный парень обо всём этом думает?

— Думаю, что весь этот бред кем-то халтурно срежиссирован и будет иметь не лучшее для нас продолжение…

— Это ваши догадки или вам что-то известно? — насупился разведчик, привыкший узнавать новости первым.

— Известно мне не больше вашего.

Скураш подошёл к стоящей перед столом для совещаний белой пластиковой доске и лежащим здесь же специальным фломастером торопливо начал писать: «Подписан Указ об отстранении Ивана Павловича от всех должностей. Возможен арест. Завтра или в ближайшие дни эту новость озвучит Царь!»

Убедившись, что все сумели разобрать его каракули, Малюта, опасливо покосившись на зашторенное окно, торопливо стёр губкой пляшущие строчки.

В кабинете повисло зыбкое молчание, от которого начинают противно ныть зубы, а к глотке подкатывает предательский комок. Именно это состояние, так ненавидят и так боятся сильные и решительные мужики, готовые провалиться сквозь землю, пойти на верную гибель, только бы не сидеть в воняющей предательством луже.

Телефонный звонок шарахнул неожиданной очередью, выводя всех из оцепенения, воскрешая надежду, поворачивая к извечному русскому «авось». Евлампов схватил трубку, как утопающий спасительную верёвку и, стараясь справиться с волнением, прохрипел:

— Слушаю вас, — и, зажав ладонью микрофон, обрадовано сообщил: — Шеф…

— Включи громкую связь, — перебил его Обрушко, — и скажи ему, что мы здесь.

— Иван Павлович, я не один, у меня в кабинете собрались все наши. Разрешите перевести телефон в режим конференции?

В комнату ворвался раскатистый бас Плавского.

— Что приуныли, голубчики? И с лицами, задумчивыми, как двухпудовые гири, безрадостно вздыхаете над объективной несправедливостью, властвующей в милом сердцу Отечестве? Успокойтесь, это ещё не конец, это только начало. Всем по домам, нечего сопли на кулак наматывать. Завтра в семь тридцать все у меня. Всё! Никаких возражений! — и телефон пискляво, по-щенячьи затявкал короткими гудками.

— Действительно, что мы киснем? — прорезался молчавший до сих пор пресс-секретарь. — Мы все, включая шефа, знали, что это должно произойти. Месяцем раньше, месяцем позже, какое это имеет значение? Да и чёрт её бери, эту Старую площадь, что же мы, ещё вполне справные хлопцы, не найдём себе молодки? Пётр Харлампиевич, закуска есть? Я сейчас за водочкой сбегаю, у меня уже неделю в холодильнике настаивается…

— Саш, есть и водка и колбаска, — перебил его хозяин, — не надо никуда бежать. Сейчас всё здесь соорудим, а то Малюта Максимович нагнал на нас тоски.

Выпивали и закусывали торопливо, старались шутить, но весело не было и, не достигнув волшебной черты, за которой начинается всеобщее единение и согласие, разъехались по домам.

11.

— Не надо, знаете ли, говорить глупостей. Лучше смотрите, чтобы он чего напоследок не отчебучил, — премьер ходил из угла в угол по небольшой комнате для совещаний, в которой собрался близкий ему круг людей. — Не наше собачье дело обсуждать волю президента. Наше дело маленькое: будет подписан указ — мы должны обеспечить его выполнение. — Он на минуту замер как бы прислушиваясь к чему-то, и вдруг с силой хлопнул по полированной поверхности стола. — И обеспечим! На то мы сюда и посажены! Как прошла ночь? — Он обернулся к министру внутренних дел.

— Плавский никому не звонил. Да, я полагаю, он пока ничего и не знает. Вот ему звонили. Все контакты зафиксированы. Плёнки сейчас в распечатке. Заслуживают внимания три звонка, два — от командующих военными округами, а один — из Чечни, от Масхадова…

— Что?! И говорите, ничего интересного? Вот б…! Ко мне этих долбаных генералов! Вы что дурачка из себя строите − «заслуживает внимания, заслуживает внимания», да я ваше внимание сами знаете где видал! Из каких округов звонили?

— Сибирского и Московского.

— Что?! Московского! Да ты не министр, ты придурок! Или с этим горлохватом заодно? Мне докладывали, что это твоя идея, насчёт «Белого легиона». Ну, смотри, если столичный округ встанет на сторону Плавского − это всё! Почему мне сразу не сообщил?

— Товарищ премьер-министр, прошу вас, не надо так волноваться. Разговоры были пустые, ни о чём…

— Да вы посмотрите на него! Пустая у тебя башка, если они сразу после твоей телевизионной хероты кучковаться начали, значит, предварительная договорённость была. Срочно плёнки ко мне. А что это у нас КГБ молчит? Не, мужики, если вы мне в карман насрёте, я в долгу не останусь. Уж чего-чего, а дури у меня на всех хватит. Так что у вас?

— Считаю, что особенно опасаться нечего, хотя обстановка довольно сложная, здесь я с вами, Остап Степанович, полностью согласен. До сегодняшнего утра наше ведомство к этой операции подключено не было. Я всё узнал из телевизора. Ко мне были звонки, конечно, но они носили характер вопросов. Народ интересовался, что происходит, и спрашивал, как себя вести. В утренних сводках мне сообщили об интенсивном радиообмене некоторых посольств и звонках заместителя Плавского Евлампова десятку бывших своих сослуживцев, которые сегодня находятся на командных должностях различного уровня.

— Всё! Вы меня угробите! — Премьер со стоном повалился в мягкое вращающееся кресло. — Ну, неужели нельзя было по-человечески объяснить, что вы там в Барвихе задумали? — вопрос относился к скромно сидящему и что-то записывающему руководителю Кремлёвской администрации, получившему от Плавского меткое прозвище «Ржавый Голик». — Гол Владленович, я к вам обращаюсь! Что вы там всё пишете? Не марайте бумагу, вам и так кассету нашего разговора фэсэошники передадут.

— Остап Степанович, — обводя всех откровенно наглым взглядом, как бы нехотя отозвался чиновник, — я точно такой же исполнитель, как и вы. И знаю, поверьте, не больше вашего. Указ пока ещё не готов, да и неизвестно, будет ли он вообще.

Немая сцена вышла не хуже, чем у Гоголя. Перед каждым из сановников, обличённых почти неограниченной властью, позволяющей им в считанные минуты всколыхнуть по-прежнему огромную страну, как немое напоминание их истинной цены и полного ничтожества, светились злорадством глаза кремлёвского управителя.

Первым вышел из оцепенения главный милиционер.

— Гол Владленович, вы что творите? По-вашему получается, что это мне самому пришла в голову мысль переться на телевидение, обвинить Секретаря национальной стабильности в подготовке военного переворота и поставить, как сейчас выходит, страну перед угрозой гражданской войны? Нет, мы так не договаривались! Я сейчас еду к себе, собираю журна…

— Прекратите истерику, генерал, — медленно вставая, жёстко произнёс «Ржавый Голик». — У каждой истории есть одно начало, но концы могут быть весьма разные. Не будем паниковать, господа. Президент примет самое мудрое и единственно правильное решение. Безусловно, наш премьер прав, мы обязаны это решение выполнить. Вчера вечером вы всё говорили правильно, Евгений Захарович, так давайте не будем паниковать. Установите за Плавским самое тщательное наблюдение, анализируйте все его телефонные разговоры, проведите профилактическую работу с наиболее вероятными сторонниками, главное, не допустите контактов с бывшим Охранником. — На минуту он замер, как бы испугавшись последних слов. — Это, пожалуй, самое главное, и выкиньте из головы этот бред про гражданскую войну.

Приглушённо затарахтел телефон. Остап Степанович поспешно схватил трубку в надежде, что безотлагательные государственные дела призовут его куда-нибудь подальше от этих опасных и неблагодарных игр.

— Что?! Когда?! Он один?! Да вы все охренели сегодня! — бросив со злостью трубку, Премьер растерянно развёл руками. — Плавский поднимается к нам, с ним вооружённые охранники.

— Сейчас возьмёт нас всех и арестует, как заговорщиков… — спокойно произнёс директор ФСБ Кузнечиков.

— Язык у вас без костей, — перебил его главный администратор. — Остап Степанович, как нам с Болотовым отсюда выйти, чтобы не встретиться с Иваном Павловичем?

— Вы заварили и вам выйти! Хороши, ничего не скажешь! Вон в ту дверь драпайте. Игнатий, — премьер обратился к запыхавшемуся человеку, только что вбежавшему в комнату и пытавшемуся что-то доложить. — Да знаем мы, знаем, проводи вот лучше гостей к служебному лифту.

Ещё не успела за поспешно ретировавшимися затвориться дверь, как хозяин кабинета принялся инструктировать оставшихся.

— Мы ни хрена не знаем, сами только сегодня услышали, я вообще вечером телевизор не смотрел. Короче, мы не при делах. Это Старая площадь всё затеяла, пусть туда и едет разбираться. Это политика, а мы — правительство, наше дело − хозяйство…

Большая двустворчатая дверь больно стукнулась створками о прикреплённые к полу фиксаторы. Мрачный, зыркающий из-под насупленных бровей Плавский твёрдым шагом вошёл в кабинет.

— Ну что попрятались, как тараканы?

— Иван Павлович, что за тон?! — рявкнул для острастки премьер. — Вы не забывайтесь!

— В вашем курятнике забудешься, как же! Чуть прощёлкал — и уже обосрали по самую маковку. Остап Степанович, не рыкайте, меня тоже Бог голосом не обидел. Где этот недоносок болотный? Я ему сейчас в одно место засуну папку с его предложениями по этому грёбаному легиону. Ну негодяй! Где он?

— Кто?

— Кто-кто? Не надо делать такие глаза, товарищ Председатель правительства, где ваш внутренний министр? Где этот Гапон?

— Иван Павлович, — видя решительность Плавского, намеренно спокойно произнёс Чистолицев, протягивая для приветствия руку, — я вас не понимаю. Объясните, что произошло? — и, обернувшись к присутствующим, привычно бросил: — На сегодня всё, все свободны.

— Остап Степанович, я попрошу вас оставить Кузнечикова.

— Хорошо, Иван Павлович. Владимир Николаевич, задержитесь, пожалуйста.

— Я прошу вас как премьер-министра объяснить мне, что означает вчерашнее выступление министра внутренних дел по телевизору? И сразу хочу предупредить, просто так меня сковырнуть не удастся. За мной люди стоят…

— Иван Павлович, я вас очень хорошо понимаю, и поэтому давайте успокоимся, — суетливо закудахтал Чистолицев. — Присаживайтесь, пожалуйста. Вы что будете чай? Кофе?

— Кофэ, — буркнул Плавский.

— Я сам вчера телевизор не смотрел. Утром провёл маленькое совещание. Болотов тоже был, но перед вами ушёл вместе с Чайбесом. Вкратце мне, конечно, пересказали вчерашнее. Вы только правильно меня поймите, я вынужден буду провести разбирательство с милицейским начальником. Я ему прямо так и сказал, чтобы предоставил в моё распоряжение всю доказательную базу и не позднее сегодняшнего обеда. А то, ишь ты, много себе позволяют! А вообще вам лучше бы позвонить президенту, вы его кадр.

— Звонил. Прикреплённый уже третий час талдычит одно и то же: «При первой же возможности соединю». Куда там соединят, может, он уже дуба дал. Вот уберут меня и объявят народу.

— Да, бог с вами, Иван Павлович, — истово закрестился премьер.

Плавский, обжигаясь, пил кофе, рассеяно слушал косноязычную речь начальника правительства, и до него постепенно начинал доходить смысл происходящего. Его, Ивана Павловича Плавского, боевого генерала, банально кинули, развели, как мальчишку, использовали и вышвырнули, словно не пришедшегося ко двору. Звуки, наполняющие комнату, куда-то исчезли. Беззвучной рыбой шамкал, сверкая металлокерамикой, смешной, заплывший жиром человек, номинально числившийся на высоком посту второго лица государства и в совершенстве постигший сложную науку имитатора кипучей государственной деятельности.

В голове у генерала, цепляясь одна за другую, как самописцы, плясали мысли. К кому, а главное, зачем, он пришёл сюда? Что хотел услышать? Эти пустые и лживые слова? Увидеть потупленные взоры с искорками злорадства?

Внутри кипела злость. Ему вдруг всё опостылело. К чёрту всех! Может, правы были соратники, сегодня ночью убеждавшие его никому не верить, а обратиться к народу, поднять верные войска и закончить весь этот бардак в считанные дни. Но это война! Войну Плавский знал и не любил, тем более, войну в России, здесь испокон веков на одного виноватого приходилось по десятку невинно загубленных. Нестерпимо захотелось бросить всё это, послать всех куда подальше, взять удочки и уехать на болото, в Коломну, ловить карасей.

Плавский молча встал и не прощаясь вышел.

12.

В Совете национальной стабильности царило истерическое оживление. Старожилы, пережившие уже не одну реорганизацию, уткнувшись в спасительные бумаги, делали вид, что ничего не замечают и всё происходящее их не касается. На их бесстрастных лицах чётко читалось: «Я всего лишь придаток моего стола, и всё выходящее за его пределы не имеет для меня никакого значения».

Сотрудники, пришедшие с Плавским в шестой подъезд и уже привыкшие к чугунным воротам на Ильинке, сбивались в постоянно меняющиеся группки, о чём-то шептались, озираясь по сторонам.

Малюта уже в половине седьмого был в приёмной начальника с готовым обзором газет. Этот обзор, отличающийся от официального, который разносили по кабинетам где-то ближе к полудню, он готовил сам и несколькими фразами формулировал смысл основных, знаковых материалов. Сегодня газеты были пустыми, только в двух с пометкой «срочно» были напечатаны крошечные информашки о вчерашних излияниях Болотова.

Плавский появился неожиданно из общего коридора. Протянул Скурашу руку и жестом пригласил в кабинет. Лицо Ивана Павловича было напряжено, рябые от оспинок скулы ходили ходуном, движения казались резкими, в голосе перекатывались металлические шары.

— Ну что у вас, Малюта Максимович?

— Обзор прессы, в основном, — он положил перед шефом листки, на первом крупным шрифтом было набрано: «Возможно, сегодня вас отстранят от всех занимаемых должностей. Указ уже подписан. Ждут, когда Царь сможет его огласить. Надо что-то делать».

— Конечно, надо, но кто знает, что? Вы пока свободны, за обзор спасибо. Я, правда, уже прочитал отдельные газеты, так что в курсе основных событий.

Позже Обрушко рассказал Скурашу, что ночью их собрал Плавский, и они почти до утра обсуждали ситуацию. Поднимать войска, на чём настаивал Евлампов, генерал наотрез отказался: «Я никогда не позволю, чтобы по моей вине кто-то развязал новую гражданскую войну. Хватит, навоевались».

Резиново тянулось время, все собрались в кабинете Лаврентия Михайловича и, заглушая волнение анекдотами, ожидали возвращения начальника из Белого дома.

Секретарь вернулся внешне спокойным, только желваки, ходившие на скулах, опали, а тёмные молнии, сверкающие в зрачках, превратились в тлеющие безразличием угольки. Попросив никого с ним не соединять, он вызвал помощника и заперся в кабинете.

Вездесущий «Сашка Советский Союз» по пути из Дома правительства засёк наружку, проводил шефа и задержал машину, из которой выволок невзрачного мужика и такую же бесцветную женщину. Те быстро смекнули, что вляпались в дурную историю и, особенно не препираясь, признались в своей принадлежности к Главному штабу МВД и в том, что уже неделю «водят» машину Секретаря. Записав их показания на видеоплёнку, задержанных передали прибывшим с Житной полковникам. Стараниями Брахманинова эти кадры попали в «Си-эн-эн» и разошлись по мировым агентствам.

Вслед за начальником в своих кабинетах заперлись ближайшие сторонники Плавского и на полную мощность запустили бумагоизмельчающие машины.

Не отставал от сослуживцев и Скураш. Какой-то внутренний дискомфорт заставлял мозги работать только в одном направлении — в ящиках стола не должно остаться ни одного клочка бумаги. Кто знает, как они завтра будут прочтены чужими людьми. За последние годы дважды приходилось Малюте на своей шкуре испытать всю мерзость недоверия и бездушия государственной машины, пытавшейся стереть его в порошок за добросовестное выполнение своего гражданского долга.

Закончив возиться с бумагами, Малюта решил всё-таки заглянуть к Инге.

Мрозь сидела на своём рабочем месте и сосредоточено читала толстый журнал.

— А, это ты? — Она нахмурилась и постучала по столу острым, покрытым темно-красным лаком ноготком. — Привет. Говори быстрее, что надо, а то сейчас девочки вернутся.

— Привет. Да ничего мне, собственно, не надо, просто проведать зашёл. Собираюсь пообедать. Если есть желание, можно сходить в наш ресторанчик. Чует одно моё место, что скоро конец нашей конторе.

— Думаю, что конторе-то еще не конец, а вот многих отсюда попросят, — Инга на секунду замолчала, сомневаясь, следует ли продолжать начатую фразу, но после некоторых колебаний выпалила: — …и тебя, по всему видать, тоже.

— Не понял.

— Чего ты не понял? Тебя же русским языком попросили не соваться, куда не следует, а ты что сделал? Сорвался и побежал звонить. Ну и кому ты помог? Слабаком оказался твой Плавский, испугался, видишь ли, руки замарать и поднять то, что ему принадлежит по праву. Такое здесь не прощают. Давай беги и дальше его спасай! Хотела бы я посмотреть, как он тебе когда-нибудь поможет. Всё, дорогой мой, твоей карьере конец. Поэтому, знаешь, я тебя очень прошу, не приставай ко мне больше с глупыми предложениями и вообще делай вид, что мы незнакомы. Вы что, в самом деле, все чокнутые и пришли сюда спасать Отечество? Да кому вы нужны?!

Малюта медленно закипал. Наверное, впервые в жизни ему вдруг захотелось ударить женщину. Инга, видимо, это почувствовала и как-то очень быстро переменила интонацию.

— Ладно, ты только не дури. У нас с тобой сначала всё так хорошо получалось… А сейчас… В общем, надо взять себя в руки. Мы какое-то время не сможем встречаться. — Не спуская с недавнего любовника глаз, она сделала вид, что готова пустить в ход самое безотказное женское оружие — слёзы. — Я прошу тебя, не надо глупостей. Всё пройдёт. Тебе-то уже всё равно терять нечего, а я что буду делать без этой работы? Ты сам виноват во всём, ведь всё так хорошо начиналось… Ты даже не представляешь, куда, на какие высоты ты закрыл себе дорогу…и мне тоже.

Губы Скураша дрогнули в презрительной усмешке. Крутанувшись на каблуках, он молча вышел вон.

«Да и хрен с ней, с этой стервой! Вот попутало-то связаться, мозги что ли отшибло на старости лет? Сука — она и в Африке сука. На самом деле всё к лучшему, впредь умнее будешь, — размышлял он по дороге в столовую. — Хотя, при чём здесь эта дура? Сколько прошло лет, а дух Берии и Троцкого, может кого и пострашнее всё ещё витает в этих коридорах, калеча, заражая своими страшными бациллами работающих здесь людей. Сколько ни перекрашивай стены, сколько их ни упаковывай в дорогие деревянные панели, они всё также источают въевшийся в них страх и подлость. Эти кабинеты и не таких ломали, не то что смазливую девчонку, прокладывающую себе передком дорогу наверх. Гиблое место».

Он поймал себя на мысли, что последнее время его окружало какое-то сплошное безумие. Выжившие из ума старики с их мистическими поисками подходящих людей для передачи неких тайных знаний. Звенящая, якобы, готовая чуть ли не перевернуть мир любовь лживой женщины, оказавшаяся всего лишь продуманным шагом к очередной ступеньке служебной лестницы. Государственная машина, летящая неизвестно куда и неизвестно кем управляемая. Судьбы, растоптанные чьей-то прихотью, сотни покалеченных людских жизней. Всё это переплелось в какой-то липкий сгусток, отгородилось от мира высокой, напитанной бурой кровью стеной, существовало словно само по себе…

— Малюта Максимович, — прервал его мрачные мысли помощник Секретаря Могуст, — шеф просил всё подчистить…

— Уже.

— Вы в курсе, что разоружили личную охрану Павловича и отключили телефоны правительственной связи?

— Ну вот и понеслась кривая в щавель. Сейчас подгонят пяток «воронков» − и в Бутырку…

− Ну вас, Малюта Максимович! Умеете, однако, пожелать молодому поколению приятного аппетита.

— Малюта, — догнал их запыхавшийся Виктор Казан, давний приятель Скураша, работающий в Управлении внутренней политики, — давай быстрее ко мне в кабинет, фэсэошники шепнули — через пару минут по телевидению выступит президент с важным сообщением.

До кабинета они не добежали, остановились в одном из холлов, где у телевизора с горящими любопытством глазами толкался, как на пожаре, служивый народ.

Из белёсой, почти живой мути экрана, выплыло бесформенное лицо больного человека. Он полусидел за каким-то столом. Невидящие глаза бессмысленно смотрели в камеру, казалось, он не понимает, зачем его посадили за этот стол и что ему необходимо делать. Вдруг, словно очнувшись, он начал скрипящим, срывающимся голосом нести какую-то околесицу про двух генералов, которые, «что один, понимаешь ли, что другой», а потом, запнувшись на полуслове, вывел свою подпись под коротким указом об отстранении Плавского от занимаемой должности Секретаря Совета национальной стабильности страны.

Тишина, на некоторое время воцарившаяся вокруг телевизора, раскололась разноголосьем. Каждый принялся по-своему комментировать увиденное.

Скурашу было неловко, казалось, что все смотрят на него и ехидно ухмыляются. Словно предполагая, что ему, как Петру в ту страшную ночь в Гефсиманском саду, очень хочется втянуть в себя голову и немедленно отречься от человека, на которого только что указали с экрана.

Стараясь сохранять спокойствие, он всё же пошёл в столовую. Есть не хотелось. Взяв дежурные блюда, он уселся за свой обычный столик.

Инга о чём-то беззаботно щебетала с товарками, усердно налегая на десерт. Малюты для неё уже не существовало.

Скурашу стало весело. Было трудно представить, что эта сидящая напротив чужая женщина ещё совсем недавно будила в нём какие-то чувства.

— Вы не откажите старику? — проскрипел рядом знакомый голос, и о стол звякнул поднос.

— Что вы, Иван Данилович, — здороваясь и почему-то краснея, произнёс Малюта.

— Эх, вон оно как обернулось. Что ж поделаешь, на Старой площади паркеты будут поковарнее льда. Поскользнуться и сломать себе шею можно в два счёта. Выше нос, молодой человек, вы со своим прилежанием и внутренним чутьём, я уверен, не пропадёте. Жалко, конечно, что наши дорожки не срослись, очень жалко. Ну да ничего. У вас сейчас, правда, наступает самая коварная для служивого человека пора. Ой, здесь ухо надо держать востро! Межлизень, он пострашнее пресловутой китайской поры перемен будет…

— Извините, Иван Данилович, я не мог иначе поступить…

— Да, я понимаю и не в чём вас не виню. А может, даже и завидую вашей бесшабашности. Поступи когда-то и я так, сегодня бы спокойнее спал.

— Иван Данилович, а что это — «межлизень»? Я первый раз такое слово слышу.

— Ну и не мудрено, вас ещё тогда и в проекте не было, когда номенклатура родила этот термин, обозначающий самую тяжёлую пору в жизни чиновника. Каких только крушений в это время ни происходит! Правда, кому-то и повезти может — на костях ближнего-то иной раз ох как высоко взлетают. Межлизень − это промежуток времени, когда одна, извините, жопа ушла, а другая ещё не пришла, и лизать бедному госслужащему нечего, а язык-то без этого уже не может! Вот тут-то и гляди, как бы чего дурного не лизнул.

Малюту поразило это ёмкое определение, грубо, но весьма точно раскрывающее основной стиль чиновничьей жизни. Главное, оказывается, не сплоховать в межлизень, и тебе обеспечен рост, полагающиеся блага, тихая и сытая пенсия. Не сплоховать! Вон их сколько, с аппетитом жующих и исповедующих эту чиновничью истину. Да только ли они одни исповедуют этот принцип? Ведь по нему жила и продолжает жить вся страна. Страна Вечного Межлизня.

— Ну что, гляжу, я вас озадачил? Вы уж крепитесь… — попрощался старик. Его согнутая временем и чужими тайнами спина растворилась в людской толчее.

В переходе на третьем этаже Малюту поджидал взволнованный Казан. Схватив приятеля за локоть, озираясь по сторонам, он поволок недоумевающего Скураша на лестничную клетку.

— Собирай вещи и дуй домой, ментовскому спецназу отдан приказ, в случае чего открывать по вам огонь без предупреждения. Чтобы бойцов не мучила совесть, до их сведения довели информацию, что все вы бандиты из Приднестровья с руками по локоть в крови, которых с собой притащил Плавский, собравшийся узурпировать власть. Так что вы уже без суда − государственные преступники и приговорены к смертной казни. Остановка за малым — одно неосмотрительное движение с вашей стороны и каюк! Мой тебе совет − не геройствуй, езжай домой.

Уходить Малюта не стал. Он остался с Плавским, которого на виду у десятка телекамер арестовывать не решились, хотя неприметные «ПАЗики» с плотно занавешенными окнами терпеливо ожидали команды «фас».

Как только прощально распахнулись ворота, и уже не служебная, а предоставленная Плавскому кем-то из знакомых машина начала выползать на покатую площадь, серые автобусики начали своё неумолимое движение. Но вдруг вспыхнули десятки осветительных фонарей, толпа вынырнувших из-за угла журналистов во главе с возбуждённо кричащим Брахманиновым спешила к узорчатым чугунным створкам.

— Он, возможно, остановится и даст вам своё последнее интервью, — торопил телевизионщиков Александр. — Давайте быстрее.

Из толпы репортёров, грубо расталкивая окружающих руками, выскочил одетый в коричневую куртку мужик и, не обращая внимания на возмущённые окрики, кинулся к ближайшему из уже выдвинувшихся для броска автобусов. Замахал руками. Ему немедленно открыли дверь. Люди, находившиеся в салоне, зловеще поблескивали изготовленным к применению оружием. С недовольным змеиным шипением закрылась дверь, и «серые» машины, с ненавистью зыркнув на окружающих фарами, демонстративно развернулись и скатились вниз к Варварке.

Плавский остановился буквально на секунду, чтобы пригласить всех в одно из информационных агентств.

— Слава богу, вроде, пронесло, — вытирая с бледного лица пот, вздохнул Брахманинов, оборачиваясь к Скурашу, — кажется, никто и не заметил.

— Кому надо, заметил…

13.

Следующий день прошел по сценарию тридцать седьмого года.

На Ильинке у шестого подъезда топился народ. В здание Совета национальной стабильности пропускали только начальников, всем остальным был объявлен выходной день. Телефоны в кабинетах молчали. Звенящая тишина, как плотный слой пыли, лежала на двух последних этажах хмурой нелюдимой высотки.

Малюта заварил чай и тупо сидел за пустым столом. Его разрывало желание деятельности, хотелось куда-то бежать, звонить, приглашать к себе людей, продолжать начатую работу. Но, рождённый внутри порыв разбивался о холодную стену равнодушия, которое возникало из осознания собственной ненужности. Ощущение смутной тревоги постепенно нарастало в душе.

Никакой следователь, никакие пытки не изводили брошенного в неизвестность человека сильнее, чем эта чёртова круговерть, рождённая внутри себя самого. Наверное, именно так когда-то минута за минутой, час за часом, день за днём изводил себя узник, пока не впадал в полную самоненависть, с готовностью подписывая любую бумагу, чтобы поскорее избавить себя от нестерпимой пытки. Пытки самим собой.

Шёл первый день Межлизня.

Неожиданно зазвонил телефон внутренней связи.

— Малюта Максимович, — казённо прозвучал в трубке незнакомый женский голос, — через пять минут спуститесь в холл, который расположен у кабинета Секретаря Совета. — И телефон снова замолчал.

Они шли друг за другом по нешироким коридорам. Их тяжёлые шаги не могли заглушить толстые ковровые дорожки, и звук глухо ударялся о светлые стены.

В основном здании молчаливую колонну разделили на три группы и стали запускать по одному в бывший кабинет члена Политбюро Лазаря Моисеевича Кагановича.

Ко всякому выходящему из заветных дверей, как к обладателю некоего сакрального опыта, обращались вопрошающие взоры ожидающих, но никто из них не произносил ни звука, все помалкивали, ибо каждый хотел остаться и состариться здесь, на Старой площади, каждый осторожно, как в холодную мутную воду, входил в свой Межлизень.

Вызова Малюта дожидаться не стал. Исподлобья глянув на капитана с васильковыми петлицами, он медленно пошёл в свой кабинет, постоял немного, затем надел куртку и, оставив ключ в двери, вышел на улицу.

Мимо струилась, повинуясь своим законам, столичная жизнь, которой не было дела ни до «межлизня», ни до «Белого легиона», ни до Плавского, ни до Малюты, ни до президента, и пропади вдруг они сейчас все, растворись в бесцветном воздухе октября — никто бы этого, скорее всего, даже и не заметил…

Часть вторая ТЕНЬ ГОБЛИНА

1.

Весенние заморозки с ночными снегопадами в предгорьях Саян — дело обычное даже в апреле. Малюта, не зная дороги, вел машину осторожно. Со стороны казалось, будто большая горбатая «тойота», с недоверием пробуя на ощупь передними колесами примороженные за ночь и предательски запорошенные снегом промоины, ступала на них и, кроша лед, обдавая белые обочины мерзкой ледяной жижей, недовольно урча, медленно продвигалась по горному серпантину. Поднявшись на небольшой перевал, Малюта увидел злополучную ЛЭП. Металлические опоры, похожие на уродливые кресты, с которых ночной ветер только что посдирал тела распятых, пересекали дорогу, сбегали вниз и, исчезнув за ближайшей сопкой, выныривали где-то далеко впереди темными тощими вешками. Провода, натянутые холодом, тонкими, серыми линиями наискосок перечеркивали и дорогу, и косогоры, и весь белый свет, замкнутый в этом диковатом нагорье.

«Просто какая-то долина одичавших духов, — подумал Малюта, — и надо же было генералу прожить такую сложную и несуразную жизнь, чтобы обрести забвение среди этих нелюдимых, начисто лишенных растительности и близости жилья каменных холмов».

Машина вслед за дорогой словно нехотя скатилась вниз, обогнула гору и, прижавшись к обочине, затормозила. Человек за рулем сидел молча, уткнувшись лицом в ладони и боясь повернуть голову вправо, где невдалеке на покатом склоне возвышался большой деревянный крест.

«Ну и зачем ты сюда притащился? Зачем гнал почти двое суток машину, придумывая себе разные причины и оправдания этого абсолютно лишенного логики поступка. Ты ведь после похорон даже в Москве на его могиле ни разу не был! А сюда-то зачем сорвался?»

Сколько ни старался, Малюта так и не смог ответить себе на мучительный вопрос. Но что-то непонятное, неистребимое, как зов крови, шесть долгих лет тянуло его сюда, в эти выстуженные ветрами горы, к этому страшному месту, где оборвалась жизнь его бывшего кумира, который, как и подобает деспоту, не пожелал уходить в иные миры в одиночку и прихватил с собой еще с полтора десятка верных и преданных ему людей, среди которых, по всем раскладам, должен был быть и лишь по чистой случайности не оказался и сам Малюта. Когда случилась эта беда, в далекой маминой квартирке раздавались звонки, какие-то незнакомые люди выражали соболезнования, мама, пугаясь, бросалась к телефону, а дозвонившись и услышав его сонный голос, молча клала трубку, крестилась и шла в кухню за валосердином.

Не случись тогда, за год до трагедии, того скандала с законодательным собранием края, он, как и всегда, сел бы в вертолет напротив губернатора и, скорее всего, разделил бы его участь. Однако жизненные дороги это одно, стежки судьбы — совсем другая материя, а здесь так совпало, что и земные, и небесные их пути разошлись, а время и работа быстро перемели их заносами взаимных обид и отчуждения.

А тогда, весной двухтысячного года, казалось бы, на ровном месте грянула настоящая гроза. Еще не завершилась затянувшаяся война за Есейский металлургический комбинат, главный смутьян и по совместительству народный депутат, томился в следственном изоляторе с поэтическим названием «Белый лебедь», заксобрание края металось, как хитромудрая девица, желающая и рыбку съесть и, как говорится, на липку влезть. Вот тогда в Есейск и приехали столичные журналисты, которым Малюта, комментируя сложившуюся ситуацию, и охарактеризовал местный законодательный орган как «зоопарк партийных идей», а народные избранники, как и подобает глуховатым, но нахрапистым, единодушно заголосили на все лады: «Да что же это такое делается, люди честные да бесчестные? Вы же все слышали, как нас только что оскорбил московский чиновник, чужой и пришлый в наших местах человек! Ату его, ату! Вы только вдумайтесь, сограждане! Он назвал всенародно избранную власть зоопарком! Зоопарком, то есть зверинцем, а мы, ваши верные слуги, обрели в его устах статус зверья! Доколе же мы все это терпеть будем? Вон его, вон!» И пошла писать губерния! И полетели письма-доносы в самые высокие инстанции. И даже до самого только что избранного гаранта пытались достучаться, дабы известить о таких безобразиях. Благо, Малюта возглавлял областной избирательный штаб нового президента и недавно был им лично обласкан и награжден похвальным листом, так что все обошлось. Он не первый год в Есейске «царевым оком» сидит, и уж, наверное, знает, кто и чего там стоит и кого как следует характеризовать. Однако, учитывая появление федеральных округов и известную говнистость народных избранников, губернию ему все же лучше сменить. И от пошедшего в разнос Плавского подальше, и избранцы успокоятся. Таким был всевысочайший вердикт президентской канцелярии.

Малюта, не без горечи уехал в соседнюю область, перевез семью, начал помалу отлаживать сложную бюрократическую систему сдержек и противовесов, когда-то изобретенную предыдущим российским президентом. Хотя вряд ли тот был в состоянии придумать хоть что-то путное самостоятельно, скорее всего ретивые помощники, видя дикий разгул суверенизации и полное отсутствие у бывшего обкомовца государственной воли, наскоро сляпали институт областных полпредств, наделив его функциями комиссаров Троцкого, уполномоченных Дзержинского и всесилием первых секретарей обкомов недавно разбежавшейся партии. Создать создали, но сразу же испугались: «А вдруг как отвяжутся царевы опричники, да слишком на себя одеяло потянут? Или того хуже — на сторону губернаторов переметнутся, а те все больше и больше свобод да суверенитетов потребуют? Что тогда будет, кому отвечать?» И понеслась кривая в щавель — реорганизация за реорганизацией, куратор на кураторе, выволочка за выволочкой. Довели все, как всегда, до полного абсурда. Высший чиновник, назначаемый на должность первым лицом государства, был фактически оттеснен от этого самого лица и де-факто подчинялся мелкому клерку из аврально созданного управления.

Но все это было так давно и столько всего изменилось, что и подумать страшно. Все в прошлом, а сейчас только обледенелая дорога, дикие горы и смутные, рвущие душу мысли…

Малюта убрал от лица ладони и, щурясь от только что выглянувшего откуда-то сбоку солнца, взглянул на крест. Отполированная до восковой желтизны древесина, местами покрытая ледяной коркой, переливалась разноцветными бликами. Весь склон у подножья этого незамысловатого символа жизни и смерти был словно кем-то старательно перекопан. Ночной снегопад слегка припорошил многочисленные бугорки и ямки.

«Что за чертовщина?..» — Малюта опустил тонированное стекло и поправил очки. Оказалось, что весь огромный косогор был уставлен сотнями занесенных ночной метелью венков и корзин с цветами. Из-под снега то там, то здесь проступали, как кровавые пятна на госпитальных бинтах, непокорные гвоздики, пунцовые от скорби розы, репейникоподобные разнокалиберные георгины и еще какие-то неестественно огромные не то маки, не то застывшие, будто стеариновые, тюльпаны. Дужки корзин, лапник венков, всевозможные подпорки, опрокинутые и растерзанные ветром, словно руки погибших солдат в белых маскхалатах, тянулись к кресту, к небу или просто торчали куда-то в сторону, являя собой протяжную, тоскливую картину.

«Наверное, это наши наивные мечты, несбывшиеся помыслы, почти юношеские порывы и нереализованные надежды собрались сюда со всех концов тихо умирающей русской земли, чтобы принять последний бой и погибнуть вместе со своим непутевым командиром. Что за белиберда лезет тебе в голову?» — Малюта вылез из машины, выгреб с заднего сиденья большую охапку чуть подвявших за долгую дорогу гвоздик и, стараясь ступать осторожно, обходя знаки чужого уважения, медленно побрел к месту падения вертолета, обозначенного искрящимся крестом…

2.

После разгона непокорного Совета национальной стабильности и отставки Плавского, Малюта Максимович Скураш не стал ни на кого доносить ради сохранения собственной должности, как ни просил его об этом, сначала по-дружески, а потом и без стеснения стращая всяческими бедами, Иван Петрович Моргалкин — внук великого десантника, отцу которого Плавский, восстанавливая историческую справедливость, выбил звание героя России лет через десять после совершенного подвига. Только внук, к сожалению, вышел — ни в деда, ни в отца. Так, чертополох какой-то. Полизаблюдничал одно время на Старой площади, ничем себя особым не проявил. Однако кое-какие связи наработал и, подхваченный одной из близких к трону финансовой группой, очутился в сенаторском кресле, где и поныне просиживает штаны, свято соблюдая интересы своих хозяев.

Одним словом, после непродолжительной беседы в кадровом органе, затолкали Скураша в положенный годичный отстой без сохранения денежного довольствия, но корку с росписью всесильного в то время Чабейса почему-то оставили, забыли, скорее всего.

К своему изгнанию из касты неприкасаемых Малюта отнесся философски, а жена и вовсе радовалась, мужа дома чаще видела. Памятуя цитату из белорусского классика: «Панства з ранку ня ймеув, не чакай пад вечар…», он не без удовольствия вернулся к своему привычному состоянию «вольного стрелка». Профессии этой не найти ни в одном справочнике, но она существует и процветает, возможно, под другими названиями, однако суть ее остается неизменной — в частном порядке и за приличные гонорары оказывать услуги все же той же верхушке государственных управленцев. Как-нибудь на досуге понаблюдайте за поведением больших государственных мужей, от сановного рыка которых так много зависит в нашей жизни, и вы обязательно обратите внимание на странных людей, вольно слоняющихся по залу во время важных совещаний, передающих председательствующему некие записки, а то и впрямую шушукающихся с сановным начальством. Шепнул такой человек что-то в высочайшее ушко, и совещание пошло совсем по другому руслу. Вот это и есть «стрелок», или даже «бригадир стрелков», негласного коллектива приватных экспертов и советников, фамилий которых нет ни в каких штатно-должностных расписаниях. Люди эти сродни литературным «неграм», а именно тем, которые тоннами кропают за разномастных Бурининых — Осининых их ходовую макулатуру. Правда, в отличие от последних, эти мудрецы огребают неплохие деньги и официально трудятся в различных научно-исследовательских институтах, хитромудрых гуманитарных фондах, на счетах которых оседает немалая часть довольно серьезного в последнее время отечественного бюджета. И все чин-чинарем, ни один прокурор носа не подточит. Да и что ему точить, когда у генерального своих внештатных советчиков целая орава.

Малюта ни в какую контору не пошел, да и не взяли бы его после того переполоха в Совете, а работал так, в одиночку, добывая, где удавалось, на хлеб и масло, благо, связи и знакомства имеют особенность исчезать только вместе с человеком.

Однажды в тихом московском кафе Скураш лениво тянул свой капучино и дожидался клиента, который заказал ему некую нелицеприятную статейку для одного популярного глянцевого журнала. В зале было тихо, немноголюдно, приглушенный свет мягко скользил по обитым темными деревянными панелями стенам.

— Малюта, ты что ли? Неужели снизошел до простого люда и решил спуститься на грешную землю? — Прямо от входа, широко распахнув для объятий руки, к его столику двигался высоченный широкоплечий мужчина кавказской наружности с копной черных непослушных волос.

— Геворк, сукин ты сын! — радостно поднялся ему навстречу Скураш.

— Ара, у вас, русских, как чурка, так сразу и сукин сын! Своей мамы я сын, она, кстати, недавно о тебе спрашивала. Ну, здорово, дружище! — и он сгреб Малюту своими крепкими ручищами.

— Привет, брат, садись ко мне, такую встречу грешно не отметить! Слушай, да мы с тобой целую вечность не виделись, так как-то на звонках держимся и все…

— Не встречались, дружище, не встречались, — пытливо вглядываясь в лицо друга и стараясь распознать, насколько тот изменился за эти годы, произнес кавказец. — С тех пор, как из горящего Баку уехали. Только за то, что тогда моей семье помог от резни уйти, я тебе до гроба обязан буду…

— Да, брось ты, Геворк, обошлось все и, слава Богу. Не столько меня благодарить надо, я же тебе говорил, сколько твоего соседа, азербайджанца, забыл, как его звали…

— Мурад…

— Вот если бы этот Мурад твоих у себя в квартире не спрятал, я бы со своей группой опоздал…

— А знаешь, через неделю убили ведь Мурада, свои же на заборе распяли, уроды. Какая-то сука настучала, что армян прятал, — кавказец горестно махнул рукой и, скинув с могучих плеч коричневую вельветовую куртку, уселся за столик напротив старого друга.

— Все, давай завязывать о грустном, почти восемь лет не виделись… Кофе будешь? — И Скураш махнул рукой официантке.

— Добрый день. Малюта Максимович, а я к вам… — у столика нарисовалась худощавая девица в короткой кожаной юбке и забранными высоко вверх волосами.

— Да что вы говорите? Какая приятная неожиданность, — с усмешкой отозвался Скураш и указал рукой на стул. — Присаживайтесь, пожалуйста. А это мой старинный приятель, сын гордого Арцаха, Геворк Амирян…

— Ну что же, Малюта, — состроив улыбку незнакомке и явно пряча досаду, засобирался Геворк, — я тут пойду, погуляю пока. Знаешь, посмотрю там всякие подарки-шмодарки…

— Да не стоит вам никуда уходить, я буквально на минуточку. Вот только, — она многозначительно подмигнула Скурашу, — мы с Малютой Максимовичем обменяемся, так сказать, информацией…

— Ну да. А может, и телефончиками, — в тон ей подхватил Малюта…

— А вот таких указаний мне Ефим Шамалович не давал, а сама я на столь кардинальный шаг пойти никак не могу. Знаете ли, дом, муж, хоть и чужой, но все же муж, морока с вами, мужиками, одним словом. Вот это вам от шефа, — девушка, щелкнув замком изящной дамской сумочки, извлекла коричневый канцелярский конверт и ловко задвинула его под лежащую на краю стола газету.

— Ребята, а вы часом не шпионы? — шепотом, заговорчески глянув по сторонам, произнес Геворк.

— Хуже, брат, хуже, — убирая газету вместе с конвертом в свою сумку, с усмешкой кивнул Малюта. — Мы как тот дух святой — не видать никого, а детей полон двор. А вот это передайте Фиме, — он пододвинул женщине флэшку, похожую на забавный детский брелок.

— Спасибо, Малюта Максимович. И извините уж, что прервала ваш вечер воспоминаний. С удовольствием бы с вами кофейку хлебнула, да бежать надо. Шеф недоенный, мычать за опоздание будет.

— Да уж, это точно. Ефим, если замычит, мало не покажется. Привет ему и до скорого, второй материал будет готов через недельку. — Мужчины, чуть привстав, раскланялись с симпатичным курьером.

— Хорошенькая девчонка, вечно ты спешишь, — глядя ей вслед и слегка причмокивая языком, произнес Геворк. — Ни себе, ни другу…

— Нет уж, от Ефимовых девиц пусть нас берегут все угодники. Это, знаешь, такой гибрид акулы и пиявкой…

— Ай-яй-яй, и давно ты пиявок бояться начал? Пиявку, дорогой, главное, к правильному месту присосать…

— И глазом моргнуть не успеешь, как из тебя высосут все: и деньги, и информацию, и репутацию. И фотоотчет Ефиму на стол положат, тоже, кстати, не за просто так. Да ну их, этих девок, их вон только свистни! Давай лучше рассказывай, как ты, где ты?

— Погоди, про меня после, у меня все нормально. Я сейчас с Туркмен-баши новую экономику с опорой на собственную дурь строю, а у тебя-то как? Вы что там с Плавским и в самом деле переворот готовили? Это же надо, молодцы какие! Когда скандал с этим «Белым легионом» раскручиваться начал, мне многие наши звонили, телефон твой спрашивали, записаться хотели. Плавского, конечно, жалко, крепкий мужик, но я думаю, он еще выплывет! Давай повествуй! — и, запустив пятерню в свои жесткие черные кудри, Геворк откинулся на спинку стула.

— Знаешь, столько всего произошло, что сразу и не расскажешь. Конечно, никто никакие перевороты не готовил, хотя, может, и надо было. Там, — Малюта ткнул пальцем вверх, — суеты не терпят, новаций не признают, а к романтикам относятся, как душевнобольным. Слава Богу, все быстро кончилось…

— В каком смысле кончилось? — повел Амирян могучими плечами.

— Да в прямом. После отставки шефа вымели весь его призыв из Совета поганой метлой. Так что, солнечный Геворк Мовсесович, перед тобой сидит обычный военный пенсионер с денежным содержанием три с половиной тысячи рублей в месяц, не брезгующий никаким заработком, в чем ты только что имел честь убедиться. Но на жизнь свою босяцкую я не жалуюсь. Вот разве что обедов, сытных да дешевых, жаль немного, а главное, ежемесячных книжных каталогов. Красота — отметил нужную литературу, и ее тебе доставили! — Малюта с сожалением вздохнул. — Ну да ничего, обойдемся, впредь будем личную библиотеку пополнять в общем порядке, как и все читающие россияне, а на вкусную еду зарабатывать горьким потом, а не сладким протиранием штанов в овеянных легендами кабинетах. Вот такие пироги, интересного мало. — Слушай, вдруг встрепенулся Скураш, хлопнув себя по лбу. — Вот башка садовая! Что же мы здесь с тобой торчим, как командировочные какие-то! Поехали ко мне. Катька рада будет, она с твоей Ларой почти каждую неделю на телефоне зависает. Вот молодцы бабы, то варенье варят, то шмотки обсуждают…

— Нет, дружище, гости-шмости — это в следующий раз. Я ведь в Москве буквально на день. Готовим высочайший визит, сегодня вечером в Ашхабад лететь. Так что извини, у нас с дисциплиной строго. Слушай, у меня тут одна мысль возникла, — Амирян поднялся со стула, потом снова сел и придвинулся ближе к Скурашу. — Короче, есть у меня к тебе одно предложение — поезжай-ка ты со мной. — Да-да, не удивляйся, — тряхнул он головой, заметив поползшие вверх брови Малюты. — К вечеру я все решу. Оргач ты классный, да и имиджмейкер не последний, а у нас с имиджем, особенно международным, сам понимаешь? Поехали, а? И денег заработаешь, и Кара-Кумы свои любимые увидишь. Они ж тебе нравились когда-то. Помнишь сероводородные пещеры? А наш тренировочный лагерь в горах? — Геворк похлопал по карманам висящей на спинке стула куртки в поисках сигарет.

Скураш отодвинул чашку и нахмурился.

— Да уж. Разве такое забудешь? Не только пещеры и пустыню вспоминаю, я и Гулю помню, царство ей небесное…

— Ладно, договорились вроде, что о грустном сегодня не будем, — щелкнув зажигалкой, сказал Геворк. — Ну так что, решился? Тогда давай-ка мне свой паспорт, да я побегу. Катьку беру на себя, ты же знаешь, кого-кого, а женщин армяне уговаривать умеют.

Скураш поскреб рукой слегка заросшую щетиной щеку.

— А знаешь, может, правда? Где только авантюристы не пропадали! В конце концов, Туркмен-баши так Туркмен-баши! Почему бы не слетать?

— Вот это друг, я понимаю! — сверкнул белозубой улыбкой Амирян.

Сборы были недолгие. Катерина, привыкшая к частым отлучкам мужа, особенно и не протестовала, а, принимая во внимание не лучшее состояние семейного бюджета и зная от Лары, что последнее время Геворк зарабатывает неплохие деньги, даже обрадовалась. В теперешние волчьи времена жить без заначки страшновато стало. Да и Малюте надо было на время вырваться из Москвы, сменить обстановку и отвлечься от своих тяжелых мыслей.

Спецрейсы отправляются всегда без задержек. Крепко пить начали еще в ВИП-зале. Но это были только цветочки, Домодедово — земля чужая, а люди Азии на чужбине сдержанны. Мало ли что? Однако стоило только шасси оторваться от земли, высокие гости почувствовали себя дома и расслабились окончательно.

Стараясь не терять нить разговора, Скураш исподтишка с интересом осматривал необычное внутреннее убранство лайнера. Он был богато украшен настоящими туркменскими коврами, явно ручной работы, и портретами Сапармурада Ниязова. Священный лик был всюду: в кабине пилотов, на двери помещения для стюардесс, во всех салонах самолета, на обложках журналов и рекламных проспектов, разложенных в креслах. Создавалось впечатление незримого присутствия этого великого человека. Магия наглядной агитации, что в церкви, что в былые времена во дворцах культуры, что в этом буравившем пространство летательном аппарате, делала свое вечное дело: Вождь, как и Бог, был всюду, даже внутри тебя, особенно на нетрезвую голову, создавалось впечатление, что он все видит, слышит и за все с тебя взыщет.

— Запомните, уважаемый Малюта Максимович, отхлебывая из пиалы ароматный «Хенесси», поучал секретарь Национального Совета безопасности Бектмен Бишиев, — современная Туркмения — это страна девственной нравственности и абсолютной трезвости. Гением Туркмен-баши мы в ближайшее время по основным показателям превзойдем Россию, а затем и Америку. И это не пустые слова, это абсолютно взвешенное заявление государственного человека. Дайте нам время, и арабы со своими эмиратами будут отдыхать. Для этого у нас есть все возможности. Я рад, что вы с нами. Тихо, товарищи! Предоставим слово новому члену нашей команды, и вообще, я бы посоветовал всем, каждому по своей линии, присмотреться к этому достойному человеку. Прошу вас, господин Скураш.

Малюта понимал, что от этого тоста может зависеть многое. Так уж устроена чиновничья жизнь, что порою одна удачная пьянка дает больше результатов, чем недели кропотливой работы.

— Большое спасибо, уважаемый Бектмен Абишевич, за возможность поднять эту благодатную пиалу в кругу столь уважаемых людей. Не скрою, я волнуюсь, и по мере того как, этот небесный скакун делается все ближе и ближе к дорогой моему сердцу Туркмении — стране моей армейской юности, моей первой любви и горечи ее трагической потери, сердце мое стучит все сильнее и сильнее. Но не только образы далекого прошлого переполняют меня, конечно же, больше всего меня волнует предстоящая встреча с руководителем вашего государства, который своей волей в труднейшее время сплотил нацию, повел за собой и добился настоящих, а не мифических, результатов. Мудрость и сила великого человека лежит в его родном народе, верными сыновьями которого являются все здесь присутствующие. Давайте же выпьем за великий туркменский народ, который так беззаветно любит своего Туркмен-баши.

Тостом новые знакомые, похоже, остались довольны. Геворк, правда, потом съязвил, дескать, смотри, чтоб тебя от ревности к великому не зарезали прямо у трапа самолета.

Время полета пролетело быстро, даже подремать успели, так что по прибытии в аэропорт все выглядели бодрыми и свежими, как хрустящие огурчики, и если бы не слегка помятые физиономии, можно было бы считать, что никакой пьянки и не было. Правда, люди, казалось бы, еще совсем недавно сплоченные общим застольем, поглядывали друг на друга с легкой опаской, на всякий случай, пытаясь дотошно вспомнить, кто что говорил в самолете и не ляпнул ли, не дай бог, чего лишнего, как-то быстро и незаметно рассосались по своим машинам. Малюта знал на своем опыте, что после подобных попоек всегда остается тревожное чувство дискомфорта и извечных сомнений, правильно ли ты был понят, так ли истолкована любая шутка или намек? Так что первая половина рабочего дня у его недавних собутыльников, а ныне державного люда, пройдет не только в борьбе с головной болью и мучительной жаждой, но и в терзаниях, что называется, душевного порядка. Однако работа, всепоглощающая, выматывающая и высасывающая внутренности госпожа Работа, постепенно загоняет все тревожные сомнения куда-то глубоко, где они, постепенно накапливаясь, будут делать свое страшное дело, чтобы однажды выплеснуться инфарктом или, того хуже, инсультом, этими неизменными спутниками карьерного роста ответственных работников.

Скураш сразу увидел, что Ашхабад, особенно его центральная часть, преобразился до неузнаваемости. Из вечно пыльной и грязной колониальной провинции он превратился в цветущий, яркий, ухоженный город, настоящую восточную сказку. Новые дома, широкие проспекты, отливающие стеклом офисных зданий, фонтаны, парки, скверы и многочисленные памятники главному туркмену и его родителям, никак не желали сочетаться в Малютиной голове с картинками прошлого. Выдраенный, несмотря на весну, до аспидного блеска асфальт, по-европейски уютно шуршал под колесами машин. Легкий утренний туман и теплый румянец восходящего солнца придавали городу какую-то загадочность и особую весомость. Геворк все время что-то говорил, показывая руками то направо, то налево. До Малюты долетали только отдельные обрывки фраз, про посольства, банки, позорное бегство Сороса и исламских фундаменталистов, еще что-то, но он никак не мог сосредоточиться…

Малюта был в далеком прошлом.

После трех суток блуждания по взбесившимся Кара-Кумам они, начинающие спецназовцы, иссеченные песком, иссушенные солнцем, выдубленные ночными холодами, харкающие кварцевой пылью, от которой не спасали никакие повязки, наконец добрались до невысоких гор и, перевалив через них, очутились на берегу Каспия. Соленая вода приносила облегчение только в море, стоило выбраться на берег, как тело под палящим солнцем моментально покрывалось мелкими кристаллами соляной измороси и становилось похожим на пересоленную старую воблу. Надо было искать пресную воду. На востоке всегда вода прячется от постороннего взора. В песках ее найти, практически, невозможно, разве только сам подземный поток выплеснется скудным ручейком на каменистое ложе, соберется небольшое озерцо, более похожее на обычную большую лужу; вырастут по берегам изогнутые ветрами и жарой деревца со скудной листвой, жестколистный кустарник с острыми иглами колючек преградит путь песку, и едва живая трава, с какими-то усиками и лапками-корешками, начнет упрямо карабкаться по камням. Рядом с оазисом люди еще с незапамятных времен копали колодцы. Места эти считались священными, и убийство в оазисе, как и любое другое преступление, считалось у местных жителей величайшим святотатством.

В горах с водой дело обстояло проще, конечно, если это не каменистые пустыни. Здесь, прежде всего, следовало отыскать горную расщелину с более обильной, чем окрест, растительностью и искать на дне мелкую гальку, как первичный признак того, что когда-то здесь была вода. И если вам повезет, то через пять минут работы малой саперной лопатой неглубокая яма начинала заполняться вожделенной влагой, но ее могло хватить лишь на то, чтобы утолить жажду да слегка ополоснуть лицо.

Натянув на голое тело продубленный потом комбез и сунув ноги в раскаленные ботинки, Малюта побрел по склону к зарослям сизого кустарника. Через метров пятьдесят под ногами запетляла едва заметная тропка. «Так, значит мы на верном пути!» — подумал Скураш и ускорил шаг. Просто так тропы в горах не рождаются, здесь тропа явно не звериная, а именно человечья дорога, извиваясь, карабкается вверх. Вскорости, взобравшись на небольшой каменистый гребень, он увидел прямо перед собой внизу красивый горный источник, уютно спрятавшийся в крошечной котловине среди раскаленных от солнца гор. Деревья и кусты с чахлыми зелеными листьями, как будто изнуренные жаждой кочевники, нестройно толпились у самой воды. Он обернулся назад, чтобы позвать остальных и, к удивлению, заметил, что ушел довольно далеко. Ребята уже успели растянуть тент и, выставив охрану, устраивались на отдых. «Да и ладно, — подумал Скураш, осторожно спускаясь к вожделенной влаге. — Хоть спокойно выкупаюсь в чистой воде».

Очутившись на берегу, он с любопытством принялся рассматривать диковинный водоем. В местностях, где воды с избытком, как-то и в голову не приходит разгадывать хитрую механику образования источника, в пустыне же, где само слово «вода» звучит как волшебное заклинание, любая лужица вызывает чувство неописуемого восторга. Малюта, осторожно ступая, обходил это нерукотворное чудо природы. Воды было много. Она вытекала мощным потоком из-за огромной серой скалы, наполняла глубокий естественный бассейн и с шумом устремлялась вниз. Однако жара и разъедающая кожу соль заставили его прервать свои изыскания. Он быстро разделся, набрал полные легкие воздуха и, уже предвкушая погружение в блаженную прохладу, изготовился к прыжку, как услышал громкий женский окрик:

— Здесь нельзя купаться! Это питьевая вода!

Скураш замер. «Хорошо хоть трусы не снял», — подумал он и лихорадочно зашарил глазами вокруг. Тоненькая черноволосая девушка стояла на выступе скалы, из-за которой вытекал источник.

— И кто же ее, интересно, здесь пьет? — Малюта с любопытством разглядывал очаровательную юную аборигенку. На девушке был синий закрытый купальник, непростительная смелость для здешних мест.

— Люди пьют. Это один из самых больших естественных источников воды на этом берегу Каспия. Вода по трубопроводу спускается далеко вниз, почти до самого города. Трубы старинные, из плотного камня, так что вода особенно не нагревается и не теряет своего особого вкуса. А если вы хотите искупаться, то надо обойти Аржан-Су слева, там небольшой водопад и «овечьи ванны».

Натягивать комбинезон на липкое тело было неохота, поэтому, постучав на всякий случай ботинками о камень и убедившись, что их за время короткого разговора с незнакомкой не облюбовали под жилье шустрые скорпионы или еще как-нибудь пустынная нечисть, он обулся и поспешил в указанном направлении.

Так в его жизнь вошла Гуля, гордое и чуткое создание, чье тело источало запах сушеного миндаля, а ладошки аромат спелого граната.

А потом был год сумасшедших писем. Эти письма в большой, перевязанной шпагатом, коробке до сих пор хранятся у него где-то на антресолях. Ну а дальше, дальше было падение в бездну — ее молчание, его бесконечные звонки, незнакомая речь, наконец в трубке хриплый голос ее отца: «Не звони сюда больше, слышишь… Не уберег я твою невесту, офицер… Нет больше Гули, убили Гулю…»

— Эй, дружище, мы приехали! Да ты спишь что ли? — С обидой тряс его Амирян. — Я ему тут соловьем заливаюсь, а он спит, как тарбаган!

— Прости, Геворк, прости, брат! Что-то на меня нахлынуло, такое чувство, будто вчера все было…

— Да нет, это ты уж меня прости, я и забыл совсем. Прости. Давай так, ты пока отдыхай, можешь по городу побродить, к вечеру все с тобой прояснится. Я на связи. Только не пей больше. Вызвать могут в любую минуту. И никаких крамольных комментариев на тему того, что видишь и слышишь, — перейдя на шепот, продолжил Геворк, — не только вслух, но даже и мыслить о подобном не вздумай. Ни на минуту не забывай — ты в очень свободной стране. Ну, вроде, все.

Высочайшая аудиенция была назначена через два дня. В городе стояла ужасная жара, и все это время Скураш промаялся в номере, к счастью оказавшемся вполне приличным, со всеми удобствами, а главное, оснащенным кондиционером. Утром Малюта тщательно побрился, позавтракал и, облачившись в костюм, придирчиво осмотрел себя в зеркале.

Дворец отца всех туркмен, построенный французами, вздымался причудливой громадой на пустынной площади, обнесенной высоким ажурным забором, за которым не было видно ни деревца ни человека. Внимательно изучив Малютин паспорт, привратник сделал звонок, после чего запор щелкнул, и кованая створка отползла влево.

— Проходите! — возвестил металлический голос из скрытого динамика.

Малюта сделал три шага внутрь запретного круга.

— Остановитесь и ждите. За вами придут, — приказал голос.

«Любопытные порядки! — подумал Скураш.

Ждать пришлось довольно долго. Солнце было почти в зените и, не взирая на раннюю весну, здорово припекало. Малюта решил снять куртку, струйки пота уже противно струились по позвоночнику.

— Без предварительного осмотра верхнюю одежду снимать запрещено, — пролязгало железное говорило.

Памятуя наставление друга о том, что с охраной пререкаться себе дороже, он принялся внимательно рассматривать затейливую ковку решеток, изящество которых превосходило и питерские и парижские аналоги. На его счастье, по дорожке к КПП уже неспешно двигался какой-то человек. Снова заглянув в документы и убедившись, что перед ним находится именно он, Скураш Малюта Максимович, прибывший наконец предложил взмокшему посетителю проследовать во дворец. После того, как Малюта разделся в гардеробе, его осмотрели с помощью рамки, затем тщательно обыскали и изъяли всё металлическое: ключи, телефон, часы, и даже блокнот с авторучкой.

— Блокнот и ручка мне могут понадобиться, наверняка придется что-то записывать, — начал было Скураш.

— У вас будет такая возможность, — последовал лаконичный ответ.

Далее его повел другой поводырь, как две капли похожий на прежнего. Система движения осталась той же — Малюта впереди, а чуть сзади сопровождающий, отдающий команды: «Поднимаемся по лестнице!», «Поворачиваем налево!», «Стоим!»

Наконец, они добрались до огромной комнаты, которая настолько поражала своей роскошью, что приемной ее назвать можно было весьма условно.

— Уважаемый Малюта Максимович, я — помощник президента. Вам придется немного подождать, а пока, так как вы человек у нас новый, позвольте мне объяснить вам некоторые особенности нашего восточного этикета, вы уж не обижайтесь, он здесь свой, во многом отличный от европейского. Своя, так сказать, специфика во всем, и в большом, и в малом. В зал для официальных приемов вас будет сопровождать высокопоставленный сотрудник администрации, который вас представит президенту и, в случае необходимости, сможет помочь в затруднительных ситуациях. Приветствовать президента у нас принято глубоким поклоном. Во время аудиенции смотреть только на президента. На вопросы, если вам их зададут, отвечать кратко и односложно. По окончании приема также молча глубоко поклониться и, не поворачиваясь к президенту спиной, удалиться. Ну вот, пожалуй, и все. Волноваться не следует, я уверен, все будет хорошо.

Снова подошли сотрудники охраны с ручными металлодетекторами, Малюту еще раз тщательно обыскали и провели в соседнюю комнату, уже меньших размеров. Как ни странно, чем ближе он продвигался к тронному залу, так про себя Скураш окрестил зал приемов, тем сильнее он начинал волноваться. Может, ему передалась наэлектризованность окружающих, возможно, причиной тому была нервотрепка из-за долгого ожидания этой встречи. Но он волновался, как тянущий на красный диплом курсант-выпускник перед госэкзаменом.

— Здравствуйте, я ваш сопровождающий, — тронув Малюту за плечо, произнес полноватый, средних лет мужчина с сильным азиатским акцентом. — Через несколько минут вы удостоитесь большой чести общаться с одним из величайших людей мира. Я буду идти немного впереди вас, подойду к президенту, поцелую ему руку, передам ваше резюме, назову ваше имя, отчество и фамилию.

— Извините, а мне тоже надо будет целовать президенту руку? — растеряно спросил Малюта.

— Ни в коем случае! Этот древний восточный ритуал существует только для избранных, для людей, приближенных властелину. Ведь только своя собака лижет руку хозяина. — Малюту поразило, с какой гордостью и достоинством были произнесены эти слова. Без сомнения этот стареющий человек искренне верил в то, что говорил, и гордился этим. «Господи, неужели и мы доживем до такого?» — Скураша потянуло перекреститься.

— Все, заходим!

Малюта не ошибся, это действительно был самый настоящий тронный зал. Большая продолговатая комната с высоченными потолками, слева длинный стол для совещаний, напротив входа на довольно-таки высоком помосте стоял резной стол, за которым на золоченом кресле сидел отец всех туркмен. По мере того, как они подходили к этому столу, Малюте начало казаться, что человек, сидящий за ним, становится все больше, а он сам превращается в некоего лилипута. Когда до помоста осталось шага три, сопровождающий, не поворачивая головы, шепотом произнес: — Вам стоять! — а сам проворно поднялся по двум ступенькам, произвел упомянутый ранее ритуал, то бишь, припал на одно колено, смиренно поцеловал высочайшую руку и громко произнес:

— Скураш Малюта Максимович, прибыл служить Вам и великой Туркмении.

Туркмен-баши излучал свет, который словно лился из его лба и сверкал в многочисленных гранях алмазных перстней, унизываюших его пальцы.

— Кланяйтесь, кланяйтесь, — прошипел стоящий сзади поводырь.

Малюта глубоко поклонился и, припомнив инструктаж, уставился прямо в лицо Туркмен-баши.

— Славное имя Малюта, — глядя поверх его головы, произнес хозяин страны, затем, не глядя на визитера, обратился к кому-то невидимому, — а этот Малюта хороший человек?

— Хороший, Туркмен-баши, хороший! — прозвучал откуда-то сверху мелодичный голос.

«Господи! Чертовщина какая-то, будто ему сам Аллах отвечает», — пронеслось в голове у Скураша.

— Ты слышал, что о тебе говорят? — по-прежнему не глядя на него, произнес автор великой Рухнамы. — Раз хороший, иди и работай. Только помни, что для плохих людей у нас в Кара-Кумах песка еще много осталось.

Малюта стоял, как парализованный.

— Кланяйтесь и отходите, отходите, — прошипели сзади.

Так пятясь и кланяясь, как китайские болванчики, они покинули зал.

Помня инструкции Геворка, Малюта поблагодарил всех за оказанное содействие, пообещал не забывать до гробовой доски их доброту и заботу, благодаря которым он сподобился видеть величайшего из земных жителей. Ему вторили теми же дифирамбами. Оказывается, он понравился президенту, и у него есть все шансы сделать неплохую карьеру в этой стране вечно счастливых людей.

Только за кованой решеткой к Малюте постепенно начало возвращаться чувство реальности. Небо, солнце, куда-то спешащие люди, тщательно обходящие стороной площадь с нелюдимым красавцем-дворцом, в котором обитали некие темные силы, поработившие эту страну и превратившие людей в покорных и безропотных пешек.

На соседней улице его ждал Амирян.

— Ну, как, дружище, впечатление от встречи с нашими гоблинами?

— Поехали, Геворк, к магазину, возьмем водки, уедем куда-нибудь в горы и нажремся. Это просто какой-то финиш! Руки целуют! Ты представляешь, у меня такое ощущение, что я только что вернулся из логова этих, как ты их там сейчас назвал? Гоблинов что ли? Представляешь, я даже был удостоен величайшей чести лицезреть их главаря! Ты знаешь, что он мне сказал?

— Что-то ты, дружище, больно нервным сделался после высокой встречи. Это, брат, близость пустыни, наверное, сказывается. И давай договоримся, — понизив голос и чуть ли не силком заталкивая друга в машину, произнес Геворк, — кричать на улицах у нас не принято, это может быть расценено как нарушение общественного порядка. Садись и поехали, работать надо, а не водку пить. Не все так плохо, как тебе кажется, уже велено перевести тебя в одну из президентских гостиниц, говорят, глянулся ты ему. Этого только не хватало на мою бедную армянскую голову.

Малюта молчал, тупо глядя в лобовое стекло. Ему было стыдно за свою минутную слабость. Ну подумаешь, что собственно произошло? Тебе с ними детей что ли крестить? Отработаешь свою тему, бабки получишь и в Москву, а урюки пусть сами разбираются, кто и как ими управляет. Тоже мне, борец за демократию Азии выискался!

— Так говоришь, гоблины тебе наши не понравились? — прервал его мысли Амирян. — Только я тебе вот что, дружище, скажу — наши от других, в том числе и ваших, мало чем отличаются. Мне последнее время вообще кажется, что идет активная трансформация всей нашей цивилизации, а мы, как слепцы, этого не видим. Может, ты и прав, действительно грядет всемирная кастрация христианских ценностей и созданной на их базе культуры. К чему это приведет, неизвестно, и какая сила вылезет из-под обломков старой атлантической Европы, никто знать не может, да, похоже, особенно и не стремится узнать, а хватятся да, боюсь, поздно будет. Однако надо полагать, что это будет сила, глубоко нам чуждая и враждебная. К сожалению, об этом мало кто догадывается…

— Да, один призрак уже когда-то рыскал по Европе, а какой его сменит, одному гоблину известно, — перебил Малюта, — а то, что мир наш в надломе, особенно отчетливо видно на примере творческих личностей. Ты посмотри кругом — и в литературе, и в живописи, и в кино, и даже на нашем помойном телевидении, если что-то и выплывает талантливое, то обязательно или чернуха сплошная, или такой авангардный излом, что жить не хочется. Мир действительно ускоренно сползает с реалистических критериев, а деформированное искусство неизбежно порождает деформированное сознание. Сегодня, практически в каждом офисе, да что офис, в миллионах квартир на стенах висит такое убожество, что вслед за глазами мозги разбегаются. А люди же это видят каждый день, они под это едят, спят, трахаются, помирают.

— Узнаю старого спорщика и опытного схоласта, — засмеялся Амирян. — Я помню, как ты еще в училище всему взводу головы морочил, доказывая сначала первичность духа, а потом первичность материи. Я бы, конечно, и сегодня с превеликим удовольствием взялся поспорить о нелюбимых тобою неореализмах, да голова совсем другим занята. Гоблины гоблинами, а работать все-таки начинать надо. Задание сегодня уже получено, и условия выполнения объявлены. Великий хозяин решил, что о нем мало говорят в мире, так ведь и совсем забыть могут. Вот тебе и предлагается придумать повод для приличного международного скандала, в рамках закона и приличий, конечно. Выполняешь работу, получаешь двадцать тысяч американских тэнге и «драг нах хаус»! Так что, видишь — не задание, а сущий пустяк.

— Ты это серьезно, что ли? — поразился Малюта.

— Куда уж серьезнее. А мне, между прочим, условия для мыслительного процесса тебе велено создать. Сейчас едем за город, в новые отели, это что-то вроде роскошных вилл для очень высоких гостей. Но смотри, в обслуге там простых людей нет, а все помещения настолько хорошо обустроены, что в них все видно и слышно, даже в сортирах и банях.

— Да, Геворк-джан, удружил так удружил, — засмеялся Малюта.

— Ну уж чем богаты. Ты же, надеюсь, не забыл боевой клич крылатой пехоты? — подмигнул Геворк и шутливо толкнул его в плечо.

— Еще бы! «Нет задач невыполнимых!»

— Ну вот и будем выполнять, только на часок заедем ко мне в офис. Хоть посмотришь, как я устроился, заодно без соглядатаев пообедаем и мал-мала выпьем.

Амирян уже давно серьезно занимался конструированием устойчивых финансово-экономических систем и был признанным авторитетом в этой области. Когда-то очень давно, когда само слово «бизнес» было одним из самых страшных ругательств, Малюта мог часами слушать рассуждения друга на далекие и не совсем понятные ему темы. Однако в устах этого огромного армянина неудобопроизносимые экономические формулы обретали черты какой-то необычно сложной и завораживающей поэзии, в которой все волшебным образом, как в трактатах алхимиков, превращалось в деньги.

Посиделки их часиком, конечно же, не закончились, а обозначение выпитого спиртного по старинной мерке «мал-мала» обернулось почти килограммом «огненной шотландской воды» на брата. Бражничали, чтобы никого особенно не смущать, прямо в кабинете родоначальника туркменского экономического феномена. Над подгулявшими друзьями во всю стену полыхало разноцветными лампочками Каспийское море, будущее экономики и призрачная надежда страны.

К ночи все уже было переговорено и перевспомнено. Малюта, осоловело глядя на карту, заплетающимся языком брякнул:

— Геворк-джан, а может, предложить Великому, да продлит Аллах его годы, переделить по-своему шельф Каспия, а то коварным соседям всё, а бедных туркмен, как и в прежние времена, опять обжали, а?

— Слушай, а ты умный! Эта идеища многого стоит, поверь не последнему на планете экономисту! — зевнув и с хрустом потянувшись, отозвался Геворк. — Но все идеи, дружище, оставляем на завтра. А сейчас, а сейчас, — пытаясь придать пьяному голосу особое, торжественное звучание, возвестил он, — я повезу тебя, брат, к самым очаровательным гуриям этих некогда диких мест!

Однако встать из-за стола ни один ни второй уже практически не смог. Предательский пол так и норовил выскользнуть из-под ног и опрокинуть доблестных джигитов, как норовистый жеребец.

Как и во всякой основательной пьянке, особенно военных и госчиновников, гурии, гейши, путаны, словом, девчонки, являются, как правило, персонажами мифическими и приходят к богатырям, утомленным неравной борьбой с зеленым змием, исключительно в крепких снах. На ночевку друзья устроились прямо здесь же, в кабинете, благо, удобных диванов было аж целых три, а у бережливого Амиряна, такого же, как и Малюта, кочевника, запасные комплекты белья и зубные щетки всегда имелись.

Наутро, как и подобает людям с армейской закваской, приятели пробудились рано и, как это ни странно, с весьма трезвой головой, правда, с изрядно помятыми лицами, но зато с неукротимой жаждой деятельности. Малюта еще лениво потягивался под одеялом, отодвигая подальше момент изуверского насилия над собственным телом, которое, увы, неизбежно должно быть принесено в жертву новому дню. А пока длился этот сакральный процесс, неутомимый армянин уже вовсю терзал свой жалобно попискивающий компьютер.

— Ну, что, дружище, вставай и погляди, как верный друг, заметь, с тяжеленькой головой во всю ивановскую строчит, зарабатывая тебе твой гонорар. Да, здесь, как не крути, тебе еще и премия светит!

— И большая? — вяло отозвался Малюта.

— Будь спок, премиальные у шефа щедрые, как солнце в пустыне, главное — вовремя в тень смыться. Иди, читай и правь свой отчет. Кстати, звонила Лара и передала, что тебя срочно разыскивает жена, твой мобильник у нас отключили, так, на всякий случай.

— Я не пойму, ты что правда что ли согласился насчет идеи с шельфом?! — отбросив в сторону одеяло, поднял брови Скураш.

— А то! Ты даже себе не представляешь, в какую масть ты попал, в самую что ни на есть козырную. Буквально послезавтра к нам приезжают с официальным визитом ваши главные газовики и нефтяники во главе с Бимом Захеровым, чем не повод возвестить всему миру о кровной народной обиде? Все, давай колдуй с текстом, — поднялся из-за стола Геворк, — а я поскакал к премьеру на пятиминутку. Ну, ты и молодчина, с тобой работать — мед пить! Может, останешься поработать на так называемой постоянной основе?

Не успела за Амиряном затвориться дверь, как Малюта вскочил и, натянув джинсы, сразу засел за компьютер. Через час емкая, на полтора печатных листа, докладная и краткий сценарный план действий на четырех страницах были готовы.

По сценарию необходимо было изрядно выдержать высоких российских гостей в приёмной первого лица государства, а когда те окончательно взбеленятся от вопиющего неуважения, невозмутимо запустить их в высочайший кабинет. Хозяин должен явить полное презрение и не подать руки, мотивируя это тем, что он жуликам, приехавшим грабить его народ, руки никогда не подавал и впредь подавать не собирается.

— Слушай, прямо Шекспир! И «руки не подать» и «вживую в прямом эфире всему народу показать»! — цокал языком возвратившийся к тому времени Геворк. — Ай, шайтан! Ну просто класс!

— Может, про вора я слегка перегнул, а? — глядя на экран из-за спины друга, спросил Малюта.

— А ты думаешь, он не вор?

— Вор, конечно. Да еще к тому же и масон.

— Ну и пусть все остается как есть. Великий еще и сам чего-нибудь напридумывает. Выводим текст, однако подписывать не будем, мало ли где эта бумажка может вынырнуть завтра! Вот так! Я полетел на высокий доклад, дорогой товарищ спаситель!

Малюта не беспокоился. Не понравится эта идея, родим новую, в голове у него уже крутилось с полдесятка разных задумок. От нечего делать он принялся читать местную прессу, которая издавалась пока еще и на русском языке. Читал и откровенно потешался. Экзерсисы местных умельцев пера почти как две капли походили на приснопамятный журнал «Корея» времен Ким Ир Сена с его хрестоматийным эпосом: «У красного пулеметчика Ли закончились патроны, а враги все ближе и ближе, и тут над самым ухом растерявшегося бойца прозвучал вдохновенный голос товарища Кима: — «Ты же коммунист, сынок!» И пулемет застрочил с новой силой».

Малюта, в последнее время много ездивший по бывшим советским республикам, а ныне независимым государствам, поражался, до чего же быстро бывшие партийные лидеры, переименовавшись из первых секретарей ЦК в пожизненных президентов, вернули своих подданных едва ли не на средневековой уровень. Нищета и безысходность царят вокруг, народ деградирует и, варясь в собственном соку, начинает закипать слепой яростью, видя источник своих несчастий в происках каких-то мифических врагов. Байская власть все это прекрасно понимает и беззастенчиво эксплуатирует примитивный и вечный девиз подыхающего Рима: «Хлеба и Зрелищ!» Конечно, этот лозунг и ныне ярким полотнищем развевается над миром, только вот вместо натурального хлеба из живых колосьев предлагается генетически модифицированная жвачка, а вместо «колизеев» — телеящик и всемирная паутина. И получается совсем не радостная картина: в Америке — высокий техногенный уровень примитивизации людей и их сознания, а здесь, на просторах некогда бескрайней родины, и суковатой палкой ничего не стоит обратить народ в такое же быдло. Грядущая глобализация скорее всего явится синонимом гоблинизации всего мира.

Чтобы хоть как-то отвлечься от невеселых мыслей, как тараканы лезущих в голову, Малюта позвонил домой. В родных пенатах все было спокойно, только Катька долго и с какой-то нехарактерной для нее важностью докладывала о том, что ему несколько раз звонили со Старой площади и просили, как появится в Москве, обязательно зайти к Таниной Победе Игоревне. Таким необычным именем эту энергичную женщину одарил отец — фронтовик, генерал и несгибаемый коммунист. Когда несчастный ветеран узнал, что его любимая дочь пошла работать к ненавистным демократам, а потом и вовсе в администрацию партийного ренегата и всероссийского алкоголика, дед обиделся не на шутку, от дочери отказался публично и заявил, чтобы даже на кладбище ноги ее не было. Победа же, унаследовав отцовский несгибаемый характер, была прирожденным чиновником. Умная, хваткая, она не по-женски держала удар, любое порученное дело могла повернуть в нужную ей сторону и всегда добивалась победы. «Не могу я при таком имени в побежденных ходить!» — любила повторять она.

«Интересно, на кой ляд я ей сподобился?» — думал Малюта, но душу новость все же порадовала, — значит, не забыли! А раз не забыли, можно еще на что-то надеяться!

Что греха таить, «бомжевать» ему уже порядком поднадоело, да и годы поджимали, пора было что-то решать: либо добиваться возвращения на госслужбу, либо заводить свое дело, какой-нибудь свой бизнес, в котором он мало что смыслил и потому боялся, как черт ладана. Можно было, конечно, и дальше ничем не обремененным вот так плыть по течению, перебиваясь случайными заработками и со страхом поджидать старость. Вон и у Катьки, при всей ее нелюбви к власти, и то нотки надежды заскользили в голосе. Одно дело муж на персональной машине ездит, другое — отставник с мизерной пенсией.

Геворк вернулся ближе к вечеру, правда, периодически он звонил, подбадривая, де, всё всем нравится, все в восторге, ждем Самого, пока занят, может, продолжение «Рахномы» пишет. Наконец, дверь распахнулась, и Малюта увидел, что друг сияет, как рождественская елка, так что без слов стало понятно, что их авантюрная затея принята руководством.

— Всё, кричи ура! — поднял руки над головой Геворк.

— Что, неужели правда утвердили? — усмехнулся Скураш.

— Не только утвердили, но и маховик вселенской обиды уже вовсю запущен. Держи, это тебе, — хохотнул Амирян и торжественно извлек из своего вечного, как у Жванецкого, потертого коричневого портфеля внушительный сверток.

Малюта развернул полиэтиленовый пакет, и на стол выскользнули, как зеленые рыбки, семь пачек стодолларовых купюр в банковской упаковке.

— Ох, ну ни фига себе! А чего так много? Две твои, две мои, — он принялся кучковать, — а эти три — премия что ли?

— Дружище, это все твои, кровно заработанные денежки, а что сверх договора — щедрость Солнца.

— Да шутишь! — Малюта прошелся по комнате и, раскинув руки, плюхнулся на диван.

— У нас такими вещами не шутят… — подмигнул Геворк и с улыбкой развалился рядом с другом.

— Ну, а если не шутят, то, может, и в самом деле мне стоит на постоянку к вам пристроиться? Обрезаться вы, вроде, не заставляете, так что я с большим удовольствием потрудился бы на благо народа пустыни, — Малюта поднялся и теперь стоял у стола, машинально перебирая пачки денег.

— Нет, вы только посмотрите, как мы запели и куда только гоблины подевались! Да успокойся ты, шучу я! — увидев, что Малюта нахмурился, возвысил голос Амирян. — Только вот постоянка твоя накрылась большим котлом для варки плова. Ты думаешь, я, оценив весь расклад, не стал продвигать интересы своего армейского кореша? Плохо ты обо мне думаешь. Нас пятеро в кабинете было. Он минут десять думал, а потом выдал: «Лучше, — говорит, — профессионального авантюриста при нужде приглашать со стороны, чем держать у себя под боком, добром, мол, это ни для нас, ни для него не кончится». — Так что, дружище, работа сделана, оценка тебе дана высокая, вот твой билет до Москвы. Самолет через полтора часа. Как раз есть время отметить твой дебют на нашей хлебосольной земле.

— Какой там отмечать! Мне же еще в гостиницу надо заехать, рассчитаться… — заторопился Скураш.

— За все уже уплачено, Малюта-джан, а вещички твои вместе с подарками секретаря Национального Совета безопасности доставят прямо к самолету. Ты Бишиева-то помнишь, с которым в самолете сюда летели? Он, кстати, Самому твой тост пересказал, даже про авиаскакуна не забыл. Скакуны у нас, сам понимаешь, святое. Так что Биктман Абишевич тоже приедет тебя провожать. Ты давай не вздыхай, кому сегодня легко? Наливай, именинник! Грустно, конечно, что ты, придурок, так быстро идеи изобретаешь, — Геворк огорченно развел руками. — Выходит, по твоей вине нам толком пообщаться не удалось, вот даже никуда и не съездили…

3.

Малюта слегка волновался, протягивая свое старое удостоверение офицеру охраны, мало ли что изменилось на Старой площади за этот год с небольшим? Может, маленький, обтянутый коричневой кожей кусочек картона уже потерял свои магические свойства в стенах этого мрачноватого грязно-серого здания? Служебную ксиву, после того как Скураша уволили из Совета, надо было сдать кадровикам, но у него ее никто не требовал, а сам он с инициативой не спешил, да и к чему было спешить, когда эта корочка безотказно действовала на гаишников, как святая вода на чертей.

Капитан, стороживший главный вход в дебри отечественной бюрократии, по-казенному уставился в распахнутую перед ним корочку, слегка касаясь краев пальцами, как будто готовый в любой момент вырвать ее из рук незаконного владельца. Затем таким же внимательно-невидящим взглядом изучил физиономию Малюты, слегка сощурился, давая понять, что процесс идентификации в его мозговом центре завершается и, потеряв к входящему всякий интерес, автоматически произнес: «Проходите».

Холл первого подъезда ничего особенного собой не представлял. Здесь по-прежнему витал патриархально-большевистский дух, который не только не выветрился, но в последнее время, кажется, заметно окреп. Невооруженным глазом было видно, что выкрашенные в неопределенный цвет стены ремонта не видели уже лет пятнадцать. Справа своей привычной жизнью жил книжный киоск, возле которого возникла импровизированная галерея, состоящая из портретов Гаранта Конституции вперемешку с иконами. Странное соседство не могло быть случайным в этом неслучайном месте, чиновный люд обязан знать, за кого следует молиться в первую очередь. Слева подслеповато приютился незатейливый гардероб, у стены, под большим зеркалом, стояли низкие деревянные лавки, обитые дерматином. Пол застилал неброский, изрядно вытертый ковер. Прямо располагался выход в мрачные парадные сени, которым сизые колонны и постоянный сумрак придавали схожесть с жертвенником какого-то языческого храма времен поздней античности. Два лицевых и два тыльных лифта бесшумно развозили посетителей по этажам, при этом одна из парадных кабин была специальной, вызвать ее мог только начальник определенного ранга, владеющий специальным ключом. Один из шести этажей считался режимным, куда требовался дополнительный пропуск или спецотметка в удостоверении. В былые времена здесь располагались кабинеты наиболее важных членов Политбюро ЦК КПСС, сегодня в них уютно разместилось высшее руководство Администрации. На этом этаже всегда царила почти гробовая тишина, и редкие сотрудники или посетители скользили беззвучно, словно бестелесные тени в сумеречном освещении кривых коридоров. Малюта, если случалась такая нужда, шел на засекреченный этаж, глубоко втянув голову в плечи, как когда-то в детстве ночью на деревенском кладбище, и старался побыстрее покинуть недоброе место. Однако сегодняшняя встреча ему была назначена именно в этих чертогах.

С Таниной он познакомился во время последней избирательной компании, когда полуживого Царя, как надувную куклу, возили по городам и весям Необъятной. Малюта, не безвозмездно, конечно, имитировал в его штабе кипучую деятельность, направленную на поддержку державного претендента со стороны одной из солидных общественных организацией.

Переступив порог приемной первого заместителя главы Администрации, а именно такой пост после странной победы на странных выборах, заняла, по протекции всесильной дочки Царя, его знакомая, он произнес:

— Здравствуйте, я — Малюта Скураш, мне назначено.

— Добрый день, Малюта Максимович, присаживайтесь, пожалуйста, — к вящему удивлению Малюты, расплылась в самой радушной улыбке секретарша. — Победа Игоревна вас ждет, сейчас договорит по телефону, и я доложу. Вам чай или кофе?

— Все равно, — опускаясь в кресло, ответил он.

— Минуточку, минуточку, кажется, уже освободилась. Победа Игоревна, в приемной Скураш Малюта Максимович. Хорошо. Проходите, пожалуйста, — махнула рукой улыбчивая секретарша и, положив на рычаг трубку внутренней связи, добавила, — я сейчас сварю вам кофе и принесу.

Танина вышла из-за стола и дружески обняла Скураша.

— Привет, хорошо выглядишь, загорелый какой-то, где был?

— Добрый день, Победа Игоревна, куда же вы всё молодеете? Даже неудобно при таком солидном кабинете. Нет, не льщу, вид и экипировка на все пять!

— Брось ты из себя кондового солдафона корчить, — возвращаясь на свое место, с улыбкой произнесла чиновница. — Ну присаживайся, рассказывай, как живешь, чем занимаешься?

— Да так живу, хлеб жую, — отозвался Скураш, — кто за что платит, то и делаю…

— Я слышала, ты Плавскому партию создавать помогал, а сейчас его губернаторские выборы консультируешь?

— Не без того, жить-то на что-то надо? Правда, в последнее время, когда победа стала ясной, как божий день, там и без меня консультантов хватает, даже с лихвой.

— Вы там часом не поссорились? — заглядывая в глаза Малюте, настороженно поинтересовалась хозяйка кабинета. — Вон тебе и кофеек принесли, а заодно, может, и мне чашечка перепадет по случаю?

— Победа Игоревна, кофейник большой, на всех хватит, — стрельнув в сторону Скураша глазками, прощебетала секретарша и, явно демонстрируя походкой свои длинные ноги и покатые бедра, направилась к двери.

— Ох! Ох! Ох! — с ухмылкой глядя ей вслед, язвительно пропела Танина. — Я ее точно когда-нибудь выгоню. Мужики ко мне приходят, а она их все норовит к себе в постель затянуть. И что она в тебе такого нашла, может, и мне стоит присмотреться? А то с этой работой уже и забывать начинаю, что баба. Ты кто по зодиаку?

— Скорпион, — почему-то слегка смутился Малюта.

— Ну, тогда все понятно. Глоба говорит, что мужики этого знака хорошие любовники. Классный кофе, правда?

— Насколько я помню, это вы большая ценительница великого черного напитка, а для меня большой разницы нет, что заварной, что растворимый, все равно после него меня в сон клонит, — обрадовался сменить тему Малюта. Между тем Танина продолжала его внимательно разглядывать.

— Так когда ты, говоришь, с Плавским встречался?

«Дался ей этот Плавский, я, кажется, и не говорил, что с ним встречался. Надо как-то определиться, насколько следует с ней быть откровенной, судя по всему, разговор предстоит серьезный», — прикидывал в уме Малюта.

— Да не виделись мы уже давно. Как первый тур начался, так он в Москве и не был, а в Есейск я не летал. По телефону разговаривал где-то недели две тому назад…

— Не про меня, часом? — неожиданно спросила Танина.

— Да нет. С чего бы? — удивился Малюта. — Он, по-моему, и не знает, что мы знакомы…

— А ты что, не слышал? Он же, как раз где-то с полмесяца назад, назвал меня в одном телеинтервью «легкомысленной девчонкой с розовым бантом». И представляешь, именно в этот день я притащилась на какой-то прием в розовом костюме и с розовой финтифлюшкой на голове. Стоим всем скопом у огромного телевизора, энтэвэшные новости смотрим. Все же волнуются, что там в Есейске? Тебе ли объяснять — губерния ключевая, от нее до Москвы один шаг! И тут этот твой гусь как заревет про розовую девочку, которая строит ему козни и льет воду на мельницу его основного конкурента. Ты представляешь, что было дальше на этом грёбаном фуршете! Все чуть со смеху не попадали! Мне потом говорили, что ему какая-то сука подсказала, будто у меня есть розовый костюм! А я потом дома в истерике до утра билась, костюм этот, дорогущий, кстати, собственноручно исполосовала ножницами и в мусоропровод спустила. Наревелась! Ну и что он после этого, мужик? Так его что ли в военных академиях учили к женщине относиться? Не поверишь, как вспомню, так до сих пор колотит.

— Да бросьте, Победа Игоревна, просто случайное совпадение, а на язык он действительно остер и несдержан. Вы бы слышали, какие он перлы в Париже перед высшим светом старой русской эмиграции выдавал. Князья, графини, траченный молью цвет дворянства, все в старческом маразме, ахают-охают: ах генерал, ах будущий Колчак, ах освободитель России, ах русский Де Голль! Ну наш миротворец размяк, на радости изрядно маханул истинного французского коньячку, да и врезал благородному собранию со всей пролетарской ненавистью все, что он о них думает и как оценивает их недавние восхищения Горби и нашим президентом. А в заключение для наглядности еще и весьма непристойным характерным жестом продемонстрировал, как он будет их всех иметь.

— Ужас какой! — всплеснула руками Победа. — Он же тогда был секретарем Совета национальной стабильности! Высший государственный чиновник! Вот позорище! Ни стыда, ни совести, ей-богу! И что, неужели так прямо и показал?

— А что ему было терять? — пожал плечами Скураш. — Он уже, видимо, чувствовал, что его скоро уберут. Да и Бог с ним, хоть он в него и не верит. Победа Игоревна, вы хоть помилосердствуйте, скажите уж, зачем вызвали, а то я, пока летел домой, себе все мозги свихнул.

— А, кстати, где это ты был? В Есейске что ли?

— Неужели я бы вам стал так нагло врать? Вы только телефонную трубку снимите, и вам тут же доложат, куда и даже с кем я летал. Осенними Кара-Кумами решил полюбоваться, служил я там когда-то очень давно.

— Час от часу не легче! Скандал с шельфом и газовиками, небось, твоя работа?

Малюту аж пот прошиб.

— Да какие еще газовики, я с бывшими армейскими друзьями три дня так газовал, что дома собака от выхлопа чуть не задохнулась. Так зачем все-таки звали, Победа Игоревна? — во второй раз поспешил уйти от опасной темы Малюта.

— Ты посмотри на него! Правды клещами не вытянешь! А все норовит к стенке припереть бедную женщину. Научили вас в академиях, что лучшая защита — нападение, вот вы и стараетесь. А насчет Захерева и его газа, да и хрен с ним, может, скорее попрут, а то уже совсем заворовался, всякий стыд потерял. Так что насчет шельфа? Колись.

Малюта неловко помешивал в чашечке кофейную гущу.

— Обидно, — покачала головой Танина, — выходит, не доверяешь. А то, что это дело без тебя и твоих дружков не обошлось, мне и так ясно, здесь и к гадалке ходить не надо. Денег-то хоть прилично заработал?

— Да говорю же я вам… — тоскливо затянул старую песню Скураш.

— Ладно, — тряхнула головой Победа, — не доверяешь мне, ври дальше. А я вот тебе, между прочим, собираюсь довериться. И не просто какие-то там бабские сопли, а действительно важное для страны дело. Мне тебя, кстати, положительно рекомендовали очень разные люди, даже удивительно! Я точно знаю, что некоторые из них друг друга на дух не переносят, а о тебе говорят хорошо. А это, знаешь, в наших кругах показатель. Одним словом, поручилась я за тебя перед руководством, подведешь, головы мне не сносить! В Есейском крае на носу второй тур выборов, то, что Плавский его выиграет, ясно всем. Отношение твоего бывшего начальника к Кремлю и ко мне, в частности, мягко говоря, хреновое. Я понимаю, может, у него на то и есть свои вполне объективные основания, но по-другому ни я, ни кто-либо другой вести себя не могли, да и права не имели. Хочешь, буду до конца с тобой откровенной? — Скураш изобразил неопределенный жест, а она продолжила: — Во всем, что с ним случилось полтора года назад, виноват только он сам и его сумасшедшие советники. Они почему-то решили, что власть уже упала прямо им в руки, заметь, совершенно безосновательно решили, основываясь исключительно на одной им ведомой логике. Неужели трудно было просчитать, что миллионы, которые кто-то вложил в его третье место, требуют определённой отработки. То, что он сам у кого-то брал, это — крохи! На них мы и внимания не обращали, а вот основную массу, — она на секунду многозначительно запнулась, дескать, оцени всю важность момента, — даже отдавать или отрабатывать никто не требовал. Просто надо было молчать и выполнять свои обязанности, и все! Понимаешь — всё! Почетное звание спасителя Отечества и Трона были бы ему обеспечены, со всеми вытекающими отсюда дивидендами в будущем. Этого от него ждали, на это надеялись. Знаешь, не я одна, многие тогда в нем разочаровались. Но все это лирика, — Танина явно сердилась, и ее настроение понемногу начинало беспокоить Малюту. — Так вот, сегодня ситуация не менее сложная, сегодня ему снова может выпасть козырная карта, и он действительно подтвердит свое звание полного идиота, если этого не поймет. Ну, во-первых, нам лишней напряженности в стране не нужно; во-вторых, будущие выборы не за горами. Вот и делай выводы. Что было, то прошло, однако, отношения с руководством крупнейшего и знакового региона отстраивать нам, хочешь ты того или нет, все же придется. Так что летите-ка, Малюта Максимович, в Сибирь и попытайтесь убедить Плавского в необходимости встречи со мной. А я уж, наступив на горло своей кровной обиде, постараюсь провести его всюду, где надо. Понимаешь, о чем я говорю? — Победа порывисто встала из-за стола и принялась ходить по кабинету. — Сегодня это очень важно! Почему? Может, когда-нибудь и расскажу. И главное, — Танина, упершись руками в крышку приставного столика, придвинулась вплотную к застывшему от напряжения Малюте, — встреча должна обязательно состояться до инаугурации. Вылезай из шкуры, вертись юлой, обихаживай кого хочешь, но в Москву его доставь!

— Легко сказать доставь! — У Скураша аж голос охрип. — Сами же говорите, что дури у него хоть отбавляй, если упрется — пустое дело. Однако попробовать можно, — вдруг решился Малюта. — Только тогда… с вас командировочные и гонорар.

— Ну, ты совсем обнаглел! Может, тебе еще и командировочное удостоверение выписать, а ты его у Плавского в штабе отметишь и к отчету приложишь? А потом, уважаемый товарищ, вас уже с полгода как из штата вывели…

— А ксива действует… — усмехнулся Скураш.

— Попросил за тебя народ, вот и действует, — с явной гордостью в голосе заявила Победа. — Денег дам. — Она достала из ящика стола продолговатый конверт. — Здесь немного, только на билеты и гостиницу. О гонораре поговорим, когда вернешься, — и, помолчав, и как бы прикидывая, стоит ли это говорить, добавила: — Малюта, от результатов твоей поездки будет зависеть очень многое и, прежде всего, для тебя лично.

4.

Создавалось впечатление, что Есейск готовится к гражданской войне. По городу день и ночь гремели музыкой и слоганами увешанные предвыборными плакатами грузовики. Нанятые байкеры со знаменами кандидатов на пиках носились по окрестностям, как революционные самокатчики. На перекрестье крупных городских магистралей и площадях шли бесконечные митинги. Ораторы, сменяя друг друга, поливали своих оппонентов на чем свет стоит, иной раз словесные баталии переходили в настоящие потасовки, раздавались надрывные женские крики, гудели милицейские сирены, заливались свистки, резиновые палки глухо молотили по сгорбленным спинам. Больше всего в этих потасовках доставалось ветеранам войны и пенсионерам, они со своими красными знаменами вклинивались в первый попавшийся митинг и начинали слаженно скандировать: «Ельцинскую банду под суд!»; «Жидо-масоны, прочь с Руси святой!»; «Беззубов! Верни украденное у народа!»; «Поплавок — ставленник Москвы!»

Митингующие бросались переубеждать «краснопузых», и каждый стремился перетащить их на свою сторону. Но старики, которым все равно дома делать было нечего, молодежь детей не рожала, а сажать картошку и копаться в огороде было еще рано, упорно стояли на своем, и если что, ощетинившись древками флагов, они, как ратники на Куликовом поле, моментально с Интернационалом переходили в наступление. Когда налетала милиция, и все бросались врассыпную, старичью порой доставалось. Потом, в машине скорой помощи, нюхая нашатырь и глотая слезы, они горько жаловались молоденьким медсестричкам с равнодушными глазами на свои старческие юдоли, а им всё повторяли, дескать, сидели бы вы лучше дома, целее были б. Но им не хотелось сидеть дома, им хотелось уважения к их старости, голодному детству, страшной юности и пропитанной черным потом зрелости.

Однако, как ни странно, постепенно большинство из них перешло на сторону Плавского.

Стоило только закатному солнцу коснуться окрестных холмов, как сибирская почти бессумеречная ночь накрывала растянувшийся вдоль большой реки город, а на его улицах появлялись подпольщики — специально нанятые команды, расклеивающие левую и прочую крамольную агитацию. Чего только ошарашенные горожане утром не узнавали о кандидатах в губернаторы! Как уж здесь разобраться, где правда, где полувымысел, а где голимая ложь! Подливали маслица в огонь и центральные СМИ. За неделю до повторного голосования авторитетная московская газета «Секретные новости» добрую половину посвятила личности Беззубова, который, оказывается, всю жизнь борется со своей подавленной гомосексуальностью и прочими врожденными комплексами. Мозги у простого гражданина кипели, как паровые котлы, готовые взорваться в любую минуту. Но самое страшное, что произошло с жителями богатейшего края, этой некогда великой лагерной державы, так это то, что в их душах поселилась смута. Разделившись на пролетарско-крестьянское большинство, стойкое властно-приватизаторское меньшинство и вечно проституирующую прослойку умников и творческого люда, край буквально тонул в атмосфере всеобщей ненависти и злобы. Припомнились все старые обиды, неурядицы, зависть, каждый надеялся урвать хоть что-нибудь для себя. Вероятно, так всегда бывает в смутные времена, а смута на Руси, так уж повелось, как правило, заканчивается бунтом или революцией. Дикий пролеткультовский стишок двадцатых годов «Есть истина одна на свете, в крови отцы — в достатке дети!» смутно будоражил и без того не всегда трезвые умы есейцев, глаз недобро косился на топор или канистру с бензином, а руки так и свербели неудержимым зудом.

До повторного голосования оставалось чуть более суток.

Малюту в аэропорту встречали добрые его знакомые, продолжавшие верой и правдой служить Плавскому. Наконец, изрядно наобнимавшись и выспросив у Малюты горячие столичные новости, все разъехались по своим делам.

Маленький юркий праворукий автобусик мчал по относительно сносной есейской дороге. Давно замечено, что чем дальше на Восток от Урала, тем «косоглазее население и праворукее машины». Вот только опасности этой очевидной истины до сих пор никак не могут оценить окопавшиеся вокруг Кремля аналитики и стратеги, истины, могущей легко обернуться той самой трагедией, о которой так проникновенно писали каторжане Потанин и Ядринцев.

— Малюта, ну как там Москва на наши успехи реагируют? — теребил его Валерка Литвинов, с которым их еще в давние годы свела судьба военных журналистов. — Наверное, все в предпоносном состоянии?

— Москве, Валер, все абсолютно по фигу! — пожал плечами Скураш. — Ну Старую площадь и Застенки, конечно, слегка лихорадит. Еще бы, столько бабок в Беззубика вбухали, и все на ветер! А здесь-то что? Как шеф? Кто из старой команды рядом?

— Знаешь, я в их штабных раскладах не очень силен. Мне командир нарезал казаков и один из дальних западных районов, в котором я, в основном, и обретаюсь. За свои результаты я спокоен, а в штабе смута какая-то. До первого тура всем рулил Виктор Попов, ты его по Совету должен помнить, длинный такой…

— Конечно, помню, преданный Плавскому человек. Мы тогда, в девяносто шестом, вдвоем с ним и остались рядом с шефом, когда его арестовывать собирались. Правда, еще Санька Укольник коробки паковал и из-под носа у фэсэошников вытаскивал. Кстати, как он здесь?

— Нормально, на штатной должности адъютанта. И братец его здесь, а когда Попова погнали за то, что с первого тура не победили, и их дядька Черномор объявился. Сейчас они с Мариной всем и заправляют в штабе. Лично мне как-то без разницы, кто там верховодит, главное, чтобы по деньгам рассчитались, а то пока третью неделю под честное слово работаем, — слегка нахмурился Литвинов, но тут же его лицо озарила широкая улыбка. — А ты тоже, хорош гусь, мог бы мне и позвонить, что прилетаешь.

— Пробовал, все без толку. Твой московский отключен, а домашний не отвечает. — Малюта стащил плащ и бросил его на соседнее сиденье. — Послушай, а у вас что, все за деньги работают? Идейных, значит, совсем нет? А Плавский-то во всех газетах трубит, что он на выборы пошел с одной десантурной тельняшкой и верными единомышленниками, — поддел он друга.

— Давай, давай подкалывай! Ты, я вон вижу, тоже прилетел пеночки снимать! — набычился бывший сослуживец. — Да что-то рановато, основной десант москвичей ожидается в воскресенье. На триумфальное, так сказать, итоженье. Но ты у нас, конечно, всегда шустростью отличался.

— Какими мы все здесь нервными стали, чуть что — и сразу в бутылку! Ты еще на меня надуйся! Не собираюсь я ни у кого ни хлеб, ни должности будущие отнимать, как прилетел, так и улечу. Откуда ты знаешь, может, я со спецмиссией прибыл — вывезти проигравшего Беззубова, чтобы вы его в победном пылу не вздернули, на радость местному народонаселению.

Литвинов состроил притворную гримасу и откинулся на сиденье.

— Да этого мудака хоть сегодня можешь увозить. Вот уж кто полностью соответствует своей фамилии. А насчет должностей, ты же знаешь, шеф многое обещает, да Черномор все ловко урезает. И откуда он его только выкопал? Вот уж воистину сморчок поганый. Да ладно, все эти интриги никогда и не кончались, главное в другом. Главное, Малюта, победа! Представляешь, мы смогли победить Москву! Всю эту зарвавшуюся свору, что они только здесь не творили, кого только не засылали, а мы их всех сделали. Молодчина генерал! Пригнали Аллу Пугачеву, она неделю по сельским клубам во славу Беззубого пела, а перед самым отъездом, уже почти на трапе, ее спрашивают журналисты, причем заметь, не наши, чужие журналюги: «Ну и все-таки, за кого бы вы сами проголосовали, Алла Борисовна?» И ты знаешь, что она им ответила?

— Понятия не имею, если помнишь, я телек уже лет десять не смотрю.

— Так вот прима, не моргнув глазом, заявляет, что агитировала она честно за кандидата Вениамина Семеновича Беззубова, к чему всех и призывает, но сама бы она, как женщина, значит, отдала бы свой голос генералу. Он, де, настоящий мужик. Представляешь, что здесь началось?! — засмеялся Литвинов. — А когда Ален Делон прилетел, тут всё — и реки, и горы, и тундра — на ушах стояло! А он, красавчик, стоит рядом с шефом, автографы раздает, улыбается — это, говорит ваш русский Де Голль! Все, Малюта, теперь нас хрен кто остановит! Это надежда, надежда, понимаешь? — Валера прошелся рукой по взъерошенным волосам. — Да и черт с ними, с этими деньгами, которые были лично мне обещаны, главное, чтобы они с активом рассчитались! А я хочу работать с ним и дальше, понимаешь, работать! Я на Плавского поставил свое будущее и, между прочим, таких, как я, миллионы! Мне действительно кажется, что он сможет спасти Россию. Да и мне ли тебе это говорить, я же прекрасно знаю твое к нему отношение! Ладно, сейчас едем в штаб…

Скураш с нескрываемой радостью глядел на старого друга, постепенно заражаясь его энтузиазмом.

— Знаешь, давай сначала в гостиницу, время раннее, может, какой-нибудь номер себе вырвать успею. Из Москвы пытался заказать, без толку. Все занято и в «Есейске», и в «Октябрьской», только по выписке.

— Ну, «Есейск» — это вражеский лагерь, — кивнул головой Литвинов, — там твои кремлевские коллеги сумрачный отходняк празднуют. Сейчас Сане Укольнику позвоним, и все вопросы решатся. Я его предупредил, что поеду тебя встречать, он, наверное, уже и командиру доложил. Давай, Илья, сначала в «Октябрьскую», — отдал Литвинов команду водителю и добавил, — там наш лагерь.

— Да вы здесь действительно развернулись: тут красные, там белые, и негде бедному путнику коня напоить, — тряхнул головой Малюта. — Анна Александровна с шефом?

— Здесь уже давно, они почти все время вместе. Парой классно смотрятся. Ладно, скоро сам все увидишь. — Зазвонил телефон. — Литвинов. Слушаю.

«Армейщину из нас палкой не вышибешь, — рассматривая друга, подумал Малюта, — давно я его таким окрыленным не помню, разве что после Белого Дома, где он со своими казаками пытался защищать оплот народовластия в очередной раз обманутой России. Хотя что ерничать, когда ты и сам остался в душе предан Плавскому и на него надеешься. Конечно, губернаторство, это всего лишь этап наращивания мышечной массы, а дальше время покажет. С Плавским загад небогат…»

— На, с Укольником поговори, — прервал его раздумья Валера и протянул мобильник.

— Привет, Саша.

— Доброе утро, Малюта Максимович! Я в гостинице. Жду. Выпьем кофейку. Шеф проснется, пойдем к нему, он вчера поздно вернулся. О вашем прибытии ему Алексей Викторович доложил, он вас тоже ждет.

5.

Алексей Викторович Стариков был самой таинственной и непонятной фигурой в окружении Плавского. Среднего роста, худощавый, слегка кособокий, с бесцветным, погнутым лицом, отчего рот заметно кривился, а губы, сворачиваясь в трубочку, выплевывали шепелявые и при быстрой речи плохо различимые слова. Серое, словно никогда не знавшее солнца лицо, было малоподвижно, меланхолично и полно необъяснимой, пугающей скорби. За несколько лет знакомства Малюта только однажды видел на его лице некое подобие улыбки. Зато у этого мрачного и нелюдимого человека были необычайно выразительные, слегка раскосые карие глаза, которые, казалось, иногда светились изнутри неестественным, гипнотизирующим светом. Морщины и ранняя седина говорили о нелегкой жизни, выпавшей на его долю.

Алексей Викторович никогда ни с кем не разговаривал прилюдно. Он обязательно уединялся, запирался, уходил из помещения и что-то быстро нашептывал собеседнику, пронзая его недобрым взглядом. Особенно непроницаем он был с женщинами, иногда даже казалось, что он их тайно ненавидит. Или боится. Единственной представительницей слабого пола, которую он терпел и даже, создавалось впечатление, уважал, была некая Марина Яковлевна, увядающая, но недурно сложенная дама, с таким же, как и у Старикова, бесцветным лицом и абсолютно невыразительными, по-птичьи пустыми глазами. От нее всегда веяло холодом и надменностью. Молва приписывала Марине Яковлевне недюжинные финансовые способности и превосходное знание современного экономического мира. Надо сказать, что вместе эта парочка смотрелась жутковато и больше смахивала на опытных подельников-аферистов. Никто не знал, чем они глянулись Плавскому, но таскал он их за собой всюду. К этим двоим примыкали братья Укольники, которых все почему-то считали племянниками Старикова, многие даже находили в них какие-то схожие черты.

Кроме этого, в группу «темных сил», как ее окрестили приближенные к генералу военные, входили еще три и вовсе экзотические личности. Лохматый, нечесаный и всегда неопрятно одетый колдун Яков и его помощница Гелла, высокая, довольно эффектная девица с ярко-рыжими волосами. Им неизменно отводилось отдельное помещение, которое они за пару дней угаживали до необходимости полного ремонта, развешивали по стенам кабалистические знаки, карты звездного неба, столы заваливали бумагами с астрологическими схемами, книгами по черной магии, шаманству и прочей дрянью. По углам на полу стояли шарообразные аквариумы, в которых под тусклыми лампами обитали огромные черные скорпионы, ящерицы и иная нечисть. Окно, словно паутиной, было затянуто пыльной серой марлей, а под ним стоял неизменный не то диван, не то топчан. Без особой нужды в эту по-булгаковски нехорошую комнату заходить никто не любил. Правда, еще в Москве, когда штаб-квартира опального генерала находилась в старинном здании рядом с Третьяковкой, Малюта, проходя мимо злополучной двери, частенько слышал протяжные стоны Геллы, громкое сопение Якова и жалобный скрип топчанистого дивана. «Неплохо они там колдуют», — с легким отвращением думал он, на минуту вообразив сцену любви в окружении копошащейся по углам мерзости.

Замыкал эту галерею старый, безобидный, плешивый еврей с круглыми на выкате глазами, редкой бороденкой, от рождения испуганным лицом, всегда суетящийся и ничего не умеющий делать. Арон Моисеевич Басир числился по хозяйственной части и постоянно жаловался на притеснения и несправедливости, чинимые ему чуть ли не всем миром. Почти все, кто сталкивался с эти людьми, искренне недоумевали, зачем они были нужны Плавскому, но, зная его крутой и злопамятный нрав, спрашивать не решались. Есть они, ну и есть! А у кого сейчас нет придворных колдунов, предсказателей, прорицателей, астрологов и прочих чародеев. Конечно, эта честная гоп-компания в полном составе никогда на большой публике не появлялась, в чем, наверное, и заключалась суть придворной интриги. Чем выше поднимался в стране авторитет Плавского, тем больше людей вовлекалось в его орбиту и тем большему их количеству требовался, так сказать, доступ к его телу. А доступ этот бдительно контролировал полностью подвластный Алексею Викторовичу круг.

Надо сказать, Малюта, в силу своей врожденной толерантности, состоял с этой командой в самых добрых отношениях. Он мог, дожидаясь пока освободится шеф, битый час слушать Арона Моисеевича с выражением неподдельного интереса на лице, чем доставлял тому явное удовольствие. Он не забывал нахваливать прозорливость Якова и, если подворачивался подходящий случай, откровенно заигрывал с Геллой, от чего та моментально заводилась и, похоже, была явно не прочь утянуть его в свои ведьминские чертоги. Однако присутствие там насекомых, хоть и родственных ему по знаку, но симпатии явно не вызывающих, его пыл начисто охлаждало, и он всякий раз грамотно смывался под самым благовидным предлогом. И только однажды ему все же не удалось улизнуть от рыжеволосой, потому что приключилось это прямо в лифте.

С Алексеем Викторовичем у Скураша были свои особые отношения. После изгнания Плавского со Старой площади, Малюта по-прежнему продолжал вращаться в привычных ему кругах политиков, журналистов, депутатов и средней руки чиновного люда, так что иной раз за день ему удавалось выудить весьма ценную и небезынтересную для Плавского информацию.

Просто диву даешься, как поразительно доверчивы и полны мужества наши люди! Бьет их жизнь, бьет, а они все равно остаются патриотами, радеющими за лучшее будущее своей поруганной и оскверненной земли. Это нынче что-то произошло с народом, он сник, замкнулся в себе, затаился и вовсе потерял надежду, осознав, что больше от него ничего не зависит, а тогда, восемь лет назад, все были смелее, активнее, еще во что-то верили и мечтали. На этих-то мечтах страну подловил и опустил бессовестно бывший обкомовец со своей прожорливой семейкой.

Многие, узнав, кто такой Малюта и на кого работает, прямо предлагали свои услуги и готовы были выполнять любые поручения, лишь бы помочь Плавскому вернуться в большую политику. Народ был, конечно, разный, подходили и актеры, и политики, не желавшие светиться в прямых контактах с опальным генералом, и свой брат, журналист, и менты, и чекисты. Один из них, так, по дружбе, бывало, притаскивал весьма ценные сведения чуть ли не литерного характера. Так вот, какой-то частью собранной информации Скураш и делился с Алексеем Викторовичем, и не только с ним одним, но и с тем же Поповым, и с перекочевавшим из Совета в кресло руководителя аппарата партии Обрушко. Одним словом, отношения Малюта выстраивать умел, его ценили, почитали водить с ним дружбу, и всяк считал его своим человеком. Единственной, с кем у него никак не ладился контакт, была Марина.

Скураш незаметно выпал из общей команды где-то вскоре после учредительного съезда Российской народно-республиканской партии, которую Плавский, втайне от широких масс, пытался выстроить по образу и подобию американского аналога, даже втихаря встречался с несколькими конгрессменами и политтехнологами республиканцев. Насилу его отговорили приглашать подобных господ на сам съезд, хотя телеграмму от американского посла, ярого республиканца, торжественно зачитали.

6.

Надо сказать, подъезжая к бывшей крайкомовской гостинице, а имя «Октябрьская» в былые времена носили все без исключения подобные заведения во всех краях, областях и республиках, Малюта слегка волновался. Он не совсем представлял себе, как сложатся его новые отношения с бывшим шефом.

Однако Плавский, вопреки ожиданиям Скураша, принял его как дорогого гостя в огромной гостиной своего гранд-люкса. Зная, что Анна Александровна в городе, Малюта предварительно заехал в цветочный павильон и, к своему удивлению, обнаружил там почти московский выбор привезенных из Голландии растений. Примостив огромный букет на одном из роскошных диванов, он с искренней радостью обнялся с Плавским. Разговор как-то сразу заладился, они оба явно были рады встрече, так что Малюта вскоре расслабился и перестал чувствовать неловкость. Они устроились у окна, за большим круглым столом, сервированным к позднему завтраку.

Плавский мало чем изменился за то время, что они не виделись, разве что слегка похудел, лицо загорело, а в глазах опять засветились искорки азарта. Он с воодушевлением принялся рассказывать о своей борьбе за симпатии народа. В искусстве нравиться людям он бы явно силён, и это ему льстило, будоражило кровь и возвращало былую уверенность в свою непобедимость. Вообще, как показалось Малюте, вокруг генерала все было буквально пропитано воодушевлением, эйфорию излучали не только его приближенные, но и абсолютно посторонние люди, даже девушки за гостиничной стойкой и те лучились какой-то особой радостью.

Поданные блюда оказались на удивление вкусными, и мужчины, разгоряченные интересной беседой, ели с отменным аппетитом. Когда завтрак подходил к концу, Малюта совсем уже было собрался изложить цель своего приезда, но тут, как назло, словно боясь надолго оставлять своего начальника без присмотра, нарисовался вездесущий Стариков, а буквально следом за ним в комнату вошла Анна Александровна. Мужчины поднялись.

— Господин губернатор, — подхватывая тяжеленный букет, расплылся в улыбке Малюта, — позвольте мне от всей души поздравить первую леди края с очередной блистательной победой ее супруга. — И не дожидаясь ответа, вручил даме цветы.

— Спасибо большое, конечно. Только вот не знаю, стоит ли заранее… — начала было Плавская.

— Стоит, уважаемая Анна Александровна, — самым почтительным тоном перебил ее Малюта. — Это я не от себя говорю, а, так сказать, от Москвы коленопреклоненной.

— Я понимаю, Малюта Максимович, что вы как всегда оригинальны! А ну как возьмет ваша коленопреклоненная да и отчебучит что-нибудь в последний день. Что тогда делать будете, букетик назад заберете?

— А это, кстати, вполне может быть, — торопливо встрял Стариков, — у нас вон вторые сутки сидят эти гаврики, представители Центризбиркома и еще пару угрюмых типов из администрации, все что-то копают…

— Измениться уже ничего не может, — категоричным тоном человека, обличенного особыми полномочиями, перебил его Малюта, — а с «угрюмыми», если вы, Иван Павлович, позволите, я попробую поговорить сам.

Плавский басовито хмыкнул и пожал могучими плечами.

— Ну что ж, Малюта Максимович, поговорите, а то чего уж тут напоследок без толку ушами по щекам хлопать. За поздравление спасибо. Будем считать, что Скураш прогнулся первым, ты согласна, Анна Александровна? — Плавский с ухмылкой глянул на Алексея Викторовича, дескать, увереннее надо быть, товарищ, вот видишь, как старая гвардия работает.

— Вообще-то у меня к вам разговор есть, Иван Палыч, — воспользовавшись удобным моментом, начал наконец Малюта, — желательно тэт — а- тэт.

— А Алексей Викторович нам не помешает? — бросив на него испытующий взгляд, спросил вдруг Плавский.

— Да нет, конечно. Вопрос все равно требует обсуждений, — ожидая такого поворота дела, ответил Скураш. Секретничать все равно не имело смысла, когда вокруг Плавского вертелось столько советчиков. — Лишняя умная голова делу не помешает, — польстил он моментально сделавшему стойку Старикову.

Внимательно выслушав пересказ беседы с Таниной и от души посмеявшись над розовой историей, Плавский вставил в мундштук очередную сигарету и изрек тоном, не допускающим возражений:

— Хорошо, передайте Победе Игоревне, я согласен на встречу. Успокойтесь, Алексей Викторович, — остановил он явно порывавшегося что-то возразить советника, — военные действия на время сворачиваем. Людям передых нужен, да и обозы надо подтянуть. Малюта прав — пока следует задружиться, тем более, не я их об этом прошу, а они сами белый флаг выкинули. Вечером по этому случаю тесной компанией выпьем. Все, решено. — Генерал поднялся, давая понять, что аудиенция окончена. — У меня сейчас встреча с избирателями, а вы давайте с москвичами разбирайтесь.

С московскими гостями все прояснилось довольно быстро, оказывается, им уже поступила команда сворачиваться и отправляться домой, а в случае возникновения каких-либо непредвиденных ситуаций, ничего не предпринимать без доклада Скурашу.

Покрутившись три дня в окружении будущего губернатора вплоть до самых выборов и откровенно перегрузив печень в ночь подсчета голосов, Скураш, полный впечатлений и тревожных мыслей, возвращался восвояси.

В самолете его соседом по бизнес-классу оказался заместитель бывшего губернатора Андрей Михайлович Шалейко, грузный, болезненного вида господин, некогда ведавший краевыми финансами. Шалейко явно чувствовал себя ужасно плохо. Вероятно, от всего вместе: и от выпитой с горя лишки, и от проигранных выборов; и от предательства трусоватого шефа, который под конец выборного марафона, стал обвинять своих заместителей и соратников во всех смертных грехах с обещаниями пересажать их в тюрьму, если народ повторно окажет ему доверие; и от неурядиц в семье.

Все это он спутано поведал Скурашу во время перелета: и про сына, которого, де, сволочи, нарочно на иглу посадили, а он у него последыш, всего-то в шестой класс пошел, и про воспалившуюся на нервной почве простату.

Правильно оценив ситуацию, Малюта, не дожидаясь милости стюардесс, решительно налил бедолаге, которого даже и в депутатский зал не пустили, полный стограммовый стопарь коньяка из своей верной серебряной фляги.

— Да неудобно как-то! — замахал руками Андрей Михайлович. — У меня ведь тоже в портфеле есть. И выпить, знаете ли, и закусить жена собрала. А, да ладно! Со знакомством что ли! Уф-ф! Хороший коньяк. Французский?

— Приднестровский, из Тирасполя…

Алексей Михайлович едва не поперхнулся:

— Как же это вам не совестно меня такой отравой потчевать? Хотя вы — победители, вам уже все можно… Поговаривают, что до инаугурации ваш горлопан вообще собирается край отдать на разграбление своим приднестровским янычарам.

— Будет вам, какие янычары, генерал ничего подобного себе даже на войне не позволял, да и бандитов в его окружении никогда не было…

— Не было, так уже есть — и, осознав, что сболтнул лишнее, Шалейко нахмурился и засопел. — А вы, собственно, кем будете новой власти? — доставая из-под сиденья портфель, обратился он к Малюте.

— Никем. Так прохожий, вернее, старый сослуживец.

«Что это он так испугался? — исподтишка взглянув на соседа, подумал Скураш и представился.

— А, так вы из администрации президента? — со вздохом облегчения произнес бывший. — А то я уже струхнул, думаю, вдруг с каким-нибудь вурдалаком пьянствую. Давайте-ка закусывайте, жена утром испекла. Пирожки наши, сибирские, здесь вот разные — и с капусткой, и с мяском, и с картошечкой. Берите, не стесняйтесь.

Выпили еще, пожевали пирогов. Малюта нутром чуял, что человек хочет выговориться, выплеснуть наружу что-то важное, что его точит, гнетет и, похоже, уже долгое время вертится на языке.

— Вы меня простите великодушно, а можно полюбопытствовать ваше удостоверение? — по-детски конфузясь, спросил финансист…

— Пожалуйста, — Малюта достал корочку, — а то вдруг вы не то что с вурдалаком, а кем и порогатее соседствуете.

— Так вы что же, из органов? — не то с разочарованием, не то с уважением, произнес Шалейко, — возвращая книжечку и конфузясь еще пуще прежнего.

— Нет, Андрей Михайлович, к органам я, к счастью, не имею никакого отношения. Служу исключительно государству и его народу, в этом вы мне можете абсолютно верить.

— Хорошо, хорошо. Тогда давайте выпьем! — он наскоро чокнулся и опрокинул только что принесенный бортпроводницей коньяк. — Понимаете, одним словом, здесь у нас в крае такое творится! — он опасливо посмотрел по сторонам и перешел на шепот. — Это хорошо, что вы не из органов, я их побаиваюсь, это генетическое, когда с детства растешь среди лагерей, то весь мир представляется, знаете ли, этаким огромным концлагерем, где всем заправляют всесильные органы. Я отчетливо помню, когда отец в пятьдесят втором первый раз привез меня, пацана желторотого, в Есейск, знаете, что больше всего меня поразило в большом городе? Нет, не высокие дома, хотя у нас в Решотах выше, чем два этажа, бараков не строили, не машины и трамваи, даже не красивые игрушки в магазинах! Нет, меня поразило совершенно другое, как это столько людей могут ходить без конвоя, без овчарок и не строем! Представляете? Так какие уж тут любовь и уважение к чекистам? Да ладно. Сейчас меня совсем другое мучает. У нас в крае, не берусь точно сказать, кто, но кто-то взрастил монстра и выпустил его на свободу…

— Кого? — искренне удивился Малюта. — Какого монстра?

— Самого настоящего, щупленького такого, невзрачненького. Вы думаете, это Плавский на выборах победил? Как бы не так, почтеннейший Малюта Максимович, это Монстр слопал Беззубова со всей его свитой.

— Андрей Михайлович, да какие монстры! Вы, верно, просто переутомились. Вчера с горя лишку хватили, да утром на старые дрожжи добавили. Успокойтесь, такое иногда бывает. Давайте еще по маленькой да поспим немного, что ли, — теряя к собеседнику интерес, произнес Малюта и махнул рукой проходящей мимо стюардессе. — Еще по сто коньячку, пожалуйста.

— Да не пьяный я, — поморщился Шалейко, — и, уж поверьте, не сумасшедший. Вам фамилия Драков что-нибудь говорит? Спортсмен он, знаете ли… Ага, смотрю, и вы в лице переменились. Так вот слушайте…

На болотистой границе сибирских степей и таежного кряжа уныло примостился небольшой уездный городок. Дома, хилые палисады, чахлые огороды, сколиозные деревья, да и сами люди — всё было серым и невзрачным, как затертые кадры черно-белого послевоенного кино. Взрослый люд городка изо дня в день копошился в огромном котловане, отвалы которого белесыми горами вздымались прямо за крайними огородами. Город, как тысячерукий крот, выворачивал из земных недр ценнейшую руду, из которой добывался самый стратегический в стране металл. Начальство и медики в один голос убеждали всех, что руда, практически, нерадиоактивна, но мужики в городе чахли, не успев состариться и уже после сорока начиная с тоской поглядывать на безлесое кладбище, растопырившее кресты вдоль московского тракта. Сами жители неприглядность своей жизни как-то не замечали и были по-своему счастливы.

Вот в этом городке с татарским названием и прошло не очень сытое детство и спортивная юность неприметного паренька, которого улица окрестила Пашка Драка. Вообще-то драться он не любил, но где-то вычитав, что добро должно быть с кулаками, Павел забросил детские забавы, озорство, а заодно и учебу, и с головой ушел в бокс. И бокс дал ему все. Он сотворил из него сначала Петровича, а затем и непререкаемого авторитета, депутата, легенду края — Павла Петровича Дракова. Каких только былей и небылиц, сплетен и толков о нем не носила всезнающая людская молва. Как складывалась его команда, и как постепенно прибирала она к рукам самые лакомые куски краевой экономики, пожалуй, лучше всех знают сами же тому активно способствующие славные всевидящие органы. Они-то — когда-то истинные хозяева каторжного края — просто хотели по накатанной схеме, а именно, чужими руками заполучить в приватное пользование заводики, пароходики и прочие золотоносные атрибуты растущего капитализма, а заодно и умную партию разыграть: указание об усилении борьбы с преступностью руками самих преступников выполнить. А тут на тебе — обломилось! Правда, «синяки» и ворье авторитетное в округе как-то сразу извелись, и собственность перераспределилась, да все мимо кассы пролетело. Да мать твою! Где такой-сякой? А подать его сюда!

А в ответ-то кукиш. Оказывается, бывший клиент, по понедельникам не принимает, а нищим подает по пятницам. Сорвался, одним словом, карась с крючочка и не думает назад в садок возвращаться. А тут еще, гляди-ка, с опальным генералом спутался, создал в крае отделение гремевшего тогда по всей России движения «Родина и Честь» и, мало сам, так еще и с добрый десяток своих соратничков в краевое заксобрание усадил.

Приблизительно вот такую красочную картину и нарисовал Малюте бывший главный финансист региона.

— … и никто, никто его уже не сможет остановить. Представляете, он даже нам с губернатором предлагал свое, г-мм, кураторство…

— И что же вы, согласились?

— Чур, вас, чур! Нет, конечно. Взяли время на раздумье до окончания выборов…

— Думаю, в свете последних событий, — с ехидной улыбкой прервал собеседника Малюта, — все может очень усложниться. Я слышал, что в таких случаях с физических лиц подушная подать многократно превышает издержки, так сказать, лиц юридических. Да к тому же юридическое лицо не своим кровным рассчитывается, а казенным. Так что для приватного кармана потери сразу становятся ощутимее.

— Ну что же вы такой бесчеловечный! Я к вам за сочувствием, а вы ёрничаете, — сосед махнул рукой и нажал пальцем кнопку вызова. — Давайте что ли еще по маленькой. Эй, девушка! — И опять понижая голос: — А я ведь предупреждал Беззубова, что так и будет, как вы мне сейчас сказали. Уж вы‑то наверняка знаете, какие деньги Павел Петрович ввалил в избрание генерала, — и, придвинувшись ближе, Жалейко зашептал в самое ухо Малюты.

— Да будет вам! — пораженно отмахнулся Скураш.

— Настаивать не стану. За что купил, за то продал. Но говорят, генерал на иконе клялся, что дружба у них навек, и деньги «сиротам» вернет, а, совершив марш-бросок на Москву, Петровичу отдаст всю губернию, восстановив ее в прежних советских границах. Вот и думайте теперь уже вы там, в Кремле, что делать? А то глядите, как бы не пришлось и вам Пашке Драке ковровые дорожки на Красной площади раскатывать, наши-то иные генералы уже давно катают, а Павлу Петровичу это ох как нравится…

Вскоре объявили посадку. Народ в салоне зашевелился, и разговор прервался сам собой.

С Востока в Европу лететь одно удовольствие: взлетел в Есейске в семь утра, в семь утра в Москве и приземлился. Из самолета недавние соседи вышли совершенно незнакомыми людьми и, даже не глянув друг на друга, разошлись в разные стороны, чтобы больше никогда в жизни не встретиться.

7.

Появление Малюты в Есейске не осталось незамеченным не только среди штабных Плавского, но и в, что называется, супротивном лагере. Народ, окружавший Беззубова, моментально смекнул, что проигравшего губернатора списали в тираж и никаких судов и пересудов по итогам второго тура не будет, так что всем, кто не полный дурак, надо срочно, толкаясь локтями, прорываться к телу нового избранника и любимца общенародного. Одним словом, Есейская губерния вступала в пору очередного «межлизня».

Традиционно российский чиновник — человек тихий и незаметный. Скоблит своим перышком по бумажке и снимает с того малую толику на достойное пропитание. И Бога не забывает, и с начальством делится. А что поделаешь, уж такие они, бюрократовы палестины: сам взял, другому дай, да и начальство не забывай! Придерживайся этой грамматики, и все у тебя будет по-доброму. Только совсем уж лихоимец да неразумный станет вымогать у обычного средненького бедолаги его неправедные серебреники. Нет, такого в порядочном учреждении или департаменте отродясь не водилось ни в былые, ни в нынешние времена. Правда, чего уж греха таить, в околотках и ныне могут, вместе с зубами, деньгу вышибить, что да то да! Ну еще могут иной раз прокурорские или грефовские поозоровать, а так полнейшая тишина.

Особенно такая благодать заметна в провинции. Там народ приученный, и доплату за поспешание в решении любого вопроса несет исправно. Главное, что ни просителю, ни чиновнику и в голову не придет, будто они какие лиходеи. Просто тот злосчастный конверт, за которым так гоняются серо-васильковые, из зависти, что ничего другого, более путного чем рыться в чужом белье, в жизни-то и делать не умеют; так вот конвертик этот служит своеобразным мостиком, поручительством того, что дело ваше будет исполнено и непременно в благоприятную для вас сторону. Все делается по веками заведенному к обоюдному удовлетворению сторон чину. Убыток-то невелик вышел, а посчитай, в каком прибытке остался! В канцелярию идут не отдавать свое, последнее, кровное, а спрашивать дозволения на прирост капиталов или достатка. Так что кроху дал — каравай умял! И что в этом крамольного? Нет, не чиновник в своем лихоимстве повинен, а лукавое высшее руководство государства, которое его, своего, можно сказать, подневольного пахаря, гнобит и в черном теле держит.

Как и весь люд иной. На чиновное жалование, что партикулярного, что военного служаки, квартиру порядочную не купишь, да что порядочную, и непорядочную тоже, детишкам образование не оплатишь, отдохнуть на курортах не сможешь. А на пенсию выйдешь — ее наши умники-депутаты именуют сроком дожития — так особо долго не заживешься и, ежели кто не поможет, то и похоронить-то по-человечески не на что будет. Об этом-то и болит голова у канцеляриста.

А здесь форменная катастрофа. Власть меняется! И притом — не просто местный междусобойчик: пообливали друг дружку помоями, как в былые времена на отчетных пленумах крайкома, сходили после этого в баньку, посидели за мировым столом — и живи себе спокойно дальше до следующего отчетного. А здесь дело труба — чужак наступает! Чужак, он, вестимо, чужих не любит, а чужие ему все, кто не свои. И в первую голову — местное, так сказать, аборигенное население.

У Плавского своих в Есейском крае не было. Да и откуда им было взяться? Местные колоборационисты, бросившиеся в добровольные помощники, как правило, не в счет. Такие кое-как пригодны лишь во время избирательных баталий, а в мирной повседневной жизни годятся разве что на роль мелких полицаев. Вот и потек служилый люд покрупнее в «Октябрьскую», дабы любыми путями примазаться к близкому кругу прединаугурационного лица.

Но не в «Октябрьской» решались эти вопросы. В гостинице орудовала, оставленная Алексеем Викторовичем без присмотра мелкая нечисть в лице Якова, Басира, рыжей Геллы, крестящейся и постоянно сплевывающей через левое плечо Арины Сергеевны, полной дамы преклонного возраста с вострыми глазками и тонким подвижным носом. Арина Сергеевна называла себя «мать солдатская» и всех именовала не иначе как «сыночек» или «деточка». На изрядном ее бюсте блестели какие-то медали и казачьи «потешные» кресты. В одном из дальних, слабо освещенных углов гостиничного холла нет-нет да и мелькала худая подтянутая фигура будущего всесильного начальника контрразведки Плавского Ляскаля, в общем-то доброго украинского парня, со странной, отнюдь не хохляцкой фамилией. Даже бывший сослуживец и кореш Малюты, Валера Литвинов, и тот, не удержавшись от соблазна, принимал духовенство и казачество, обещая заступничество и всяческое покровительство.

Плавский с самыми близкими людьми, сразу же после второго тура перебрался в официальную резиденцию Президента России, располагающуюся неподалеку от Есейска, на живописном берегу великой сибирской реки. Такие резиденции начали строить еще при Хрущеве, который первым из советских руководителей решил проинспектировать работу партподданных непосредственно на местах. До этого лично осматривать империю было заведено только у нерусских Романовых, ни Ульянов, ни Джугашвили, при всей их людоедской любви к народу, в этот самый народ никогда не ходили.

Имелась такая резиденция и в Есейском крае. Представляла она собой огромную, огороженную и хорошо охраняемую территорию прибрежного соснового бора, на береговой линии которого были выстроены весьма скромные по московским меркам деревянные коттеджи и два капитальных каменных дома, они-то, собственно, и являлись официальной резиденцией президента.

Ближний круг не без труда отговорил Плавского занять апартаменты Гаранта Конституции, напирая на то, что с недавнего времени, при всем его теперешнем величии, он все же является вассалом пока еще всесильной Москвы. Самый убийственный аргумент неожиданно выискал Саша Укольник, на голубом глазу задавший наивный вопрос:

— А вы, Иван Павлович, когда станете президентом, кому-нибудь разрешите спать на своей кровати?

— Чего?! — прорычал генерал и расположился в соседних, не менее шикарных апартаментах.

В это утро уже давно закончился завтрак, но едоки, сдвинув в сторону тарелки с недоеденными омлетами и кашами, выпроводив сконфуженных горничных и поваров, приставив к дверям охрану из своих людей и погромче включив телевизор, сгрудились на одном конце длинного обеденного стола. Решался самый главный вопрос — кадровый.

— Иван Павлович, Иван Павлович! Вы подумайте хорошенько, — в волнении кривил рот Алексей Викторович, — отдать место зама по финансам и экономике какому-то чужаку…

— Алексей Викторович, не уподобляйтесь аборигенам, — жестко оборвал его Плавский. — И я вас очень попрошу забыть это дурацкое слово «чужак»! В делах государственных нет ни чужаков ни свояков, есть только нужные и профессиональные люди. Все, закрываем эту тему. А Музадохов со своей командой закрывает экономическую тему. Так было обещано Ювиношвили за его добровольный вклад в наше общее дело…

— Но Иван Павлович! — не унимался Стариков.

— Никаких «но»! — отмахнулся Плавский. — Вы прекрасно знаете, сколько в нас ввалил этот банк, а с учетом будущих проектов, и вообще говорить нечего! Так, это решили, что там дальше, Марина Альбертовна?

— Промышленность и строительство. Эту тему просил Драков, — заглянув в свои записи, натянутым голосом произнесла женщина. Ей тоже не нравилось сегодняшнее упрямство шефа, который все самое лакомое раздавал направо и налево. — Но здесь надо хорошенько подумать, насколько это будет выгодно нам, — холодно добавила она, не поднимая глаз.

— А что он еще просит? — закуривая новую сигарету, кашляя и щурясь от дыма, спросил Плавский.

— О, да много чего! — встрял Стариков и, вскочив, как молодой солдат пред генералом, зачастил: — Промышленность — раз; строительство — два; северный завоз — три; курирование силовых структур — четыре; лесной комплекс — пять; спорт — шесть! Да все, короче, буквально все…

— Извините, что вас перебиваю! Он еще предлагает администрацию преобразовать в правительство края с председателем во главе, — вмешался доселе молчавший старший брат Александра — Михаил Укольник.

Густые брови Плавского медленно поползли вверх.

— Не понял. А губернатор что? В смысле, какие ему отводятся детородные функции?

— Иван Павлович, разрешите, я попробую насчет детородных функций пояснить как экономист, — бесстрастно произнесла Марина.

— Давай, тебе эта тема ближе, — съехидничал Стариков.

— Идея правительства для нас весьма заманчива, — пропустив колкость мимо ушей и зная, что генералу нравятся скабрезности, которые Алексей Викторович, чтобы потрафить шефу, вворачивает при любом удобном случае, продолжила экономическая дама: — Такие схемы: «губернатор — правительство — законодательный орган», давно уже существуют во многих регионах и неплохо себя зарекомендовали. В принципе, это калька системы государственного управления, но в меньшем масштабе. Для нас, с учетом ваших дальнейших планов, это вполне приемлемо. Считаю, что и нам вполне можно было бы обкатать эту схему.

— Но с этим спешить мы не будем, — подытожил генерал, не собиравшийся ни с кем делиться только что привалившей властью. — Вы пока думайте, пишите законопроекты, привлекайте специалистов. В целом предложение о правительстве заслуживает внимания, это действительно интересно, так Павлу Петровичу и передайте. Дайте-ка мне перечень его запросов. — Укольник-младший молча протянул губернатору листок. — Да-а, здесь и невооруженным глазом видно, что аппетит у союзничков явно зашкаливает. Ничего, подумаем и будем урезать…

— Да ему, бандитской роже, вообще ничего давать не надо! — взорвался вдруг Стариков. — Обнаглел совсем! Экономику ему отдай всю, но этого, оказывается, мало! Его, видите ли, еще и премьер-министром надо поставить! В тюрьму его надо, Иван Павлович! В тюрьму!

— Прекратить истерику! — рявкнул генерал, шарахнув кулаком по столу с такой силой, что неприбранная посуда подскочила вверх, жалобно зазвякав вилками и чайными ложечками. — Мой вам совет, Алексей Викторович, не вздумайте где-нибудь еще нести подобную чушь! С Драковым шутки плохи. Ему пока оставляем северный завоз, спорт ну и силовиков…

— Как силовиков? — не унимался Стариков, — бандиту и силовиков?!

— Смотрите, я вас при всех предупреждаю, что подобные реплики вас до добра не доведут. Весь правоохранительный блок будет под пристальным наблюдением Ляскаля, но он пока в этой области никто, просто бывший мент, так что пусть Драков предлагает своего, а Ляскаль пока за ним поприсматривает, заодно и опыту наберется, чтобы самому голову сразу в петлю не совать.

— А что будем делать с промышленностью? — спросила Марина Альбертовна.

— По вопросу так волнующей всех промышленности мы сегодня примем половинчатое решение, — не терпящим возражения голосом заявил Плавский.

— А это как? — искренне удивилась женщина.

— А вот так! — шумно вставая, подытожил шеф. — Я сейчас еду на заслуженную мной рыбалку, а вы садитесь и выстраивайте весь будущий штат до техперсонала включительно. И готовьте предложение по половинчатому решению главного экономического вопроса. Вот вам подсказка: мы должны его дорого продать, при этом сохранив за собой полный контроль. Без этого контроля делать нам в крае нечего.

8.

Самолет из Есейска прибывал по расписанию. Малюта вдруг почувствовал, что начинает волноваться. Вчера поздно вечером, когда он выходил из кабинета Таниной, сегодняшний день представлялся ему простым и понятным: приехал в аэропорт, встретил губернатора, сопроводил до Старой площади, сдал с рук на руки Победе Игоревне — и все. А вот сегодня почему-то с самого пробуждения его бил мандраж. В кармане заверещал мобильник.

— Малюта Максимович?

— Да, Скураш. Слушаю вас. Кто это?

— Это из администрации президента. Вы встречаете Плавского?

— Да, встречаю, только что объявили посадку самолета. Как встречу, сразу же перезвоню Таниной, как мы с ней и условились. А вы, простите, кто?

— Танину сегодня отстранили от должности в связи с переходом на другую работу, — после короткой паузы, отчетливо сказал голос.

— Что?! — в глазах Малюты потемнело, он моментально представил медленно багровеющее лицо генерала…

— Да вы не волнуйтесь. Все договоренности остаются в силе. Встречайте генерала и к четырнадцати часам сопроводите его в третий подъезд. Знаете, где это?

— Да, конечно.

— И ведите его прямо в приемную Николая Николаевича Пужина, который уже назначен вместо Победы Игоревны. Вы все поняли?

— Да понял, — стараясь не выдать голосом оторопь, произнес Скураш. — Но Пужина я не знаю. Мы только однажды мельком встречались в кабинете мэра Ульянограда.

— Это не важно. Он вас знает. Удачи. Главное, настраивайте вашего бывшего начальника на позитив, — произнес голос и отключился.

«Вот дела!» — Малюта засновал по залу официальных делегаций. — Просто дурь какая-то! Почему не позвонила сама Победа? Может, здесь кроется какой-то подвох? — он принялся названивать Таниной, однако, все ее телефоны, включая мобильный, глухо молчали. — Да, пожалуй, и не стоит сегодня звонить опальной знакомой, говорят это дурная примета. Главное, успокоиться, Плавскому подобная перемена должна, по всей видимости, понравиться. Если я только не ошибаюсь, этот Пужин из чекистов, службу закончил не то майором, не то подполковником, и это в предстоящей встрече может сыграть весьма положительную роль. При всех раскладах генералу с полковником любых войск и служб будет разговаривать привычнее и легче, чем с занудным гражданским клерком, а уж тем более с государственной матроной. Вот это я понимаю — карьерный рост: подполковник, зам мэра, главный контролер, первый заместитель Главы администрации! Вот это растут люди! Выходит, не зря тебя сегодня с утра колотило, Скураш! Ну ничего, Пужин так Пужин. Нам, кривичам, один хрен.

Плавский прилетел вместе с Анной Александровной и Стариковым. Супруге губернатора был подан отдельный автомобиль, и она отправилась по своим делам. Пересадив одного из охранников в свою машину, Малюта устроился в «мерседесе» Плавского и, с трудом уняв волнение, стал докладывать резко изменившуюся обстановку.

— Так говоришь, «розовую дамочку» ушли? Может, это и хорошо. Баба у власти, да еще на регионах…

— Иван Павлович, может, это они специально к вашему приезду постарались, — воспользовавшись паузой, вставил Малюта, — для полного, так сказать, замирения? Надо же как-то восстанавливать с вами отношения, да и Администрацией сейчас управляет неглупый человек, по слухам, скоро может зятем Царя сделаться…

— Да причем здесь зять! — раздраженно выпалил сидевший рядом с шефом Стариков. — Здесь просто чья-то умная разводка. На самостоятельные игры такого масштаба ваш бывший коллега-журналист не способен, на какую должность его ни поставь. — В голосе Алексея Викторовича чувствовалась нескрываемая досада, видимо, что-то непоправимо рушилось в его заранее выстроенных схемах. И вдруг его словно осенило. — А что если это начало худшего варианта, Иван Павлович? Ваш заклятый друг вам давно звонил?

— Ты думаешь, это его игры? — насторожился Плавский.

— А кто его знает, только на связь с ним выйти стоит, и лучше до визита на Старую площадь.

Малюта напрягся каждой частицей своего естества, пытаясь не пропустить ни единого слова из этого, как ему казалось, очень важного разговора. За короткое время работы в Совете национальной стабильности, он только мельком соприкоснулся с тайными механизмами, приводящими в движение властные структуры. Как обычный, не ведающий никаких тайн гражданин, он по наивности еще до недавнего времени верил в существование некой высшей державной справедливости, которая непостижимым образом нисходит на властителей страны, и те, из обыкновенных смертных чудным образом превращаются в носителей и распорядителей народной воли, заступников и судей своих подданных. Народная вера в доброго и мудрого царя, комиссара, начальника, секретаря Политбюро и, наконец, президента продолжала жить в народе и преспокойно здравствовать. И не было в том ничего случайного и необычного, так как вера эта была замешана на такой гремучей смеси, что и черти и угодники посворачивали бы себе шеи. В основе вековой российской веры в светлого Царя лежало всё — и христианство, и язычество, и основы земледельческой общности, и древние цеховые традиции, и врожденный славянско-татарский коллективизм, и почти столетняя уравниловка, а, главное, звериная тоска по свободе и лучшей доле. Самое поразительное, что этот крутой замес никуда не исчез из душ людей. Тот древний и простецкий человек по-прежнему жив и, как тысячу лет назад, продолжает с тупым упрямством обожествлять государство и своего властителя, желая видеть в нем героя, жреца и жертву одновременно. И только окунувшись в темную бездну самой власти, испытав на своей собственной шкуре всю ее мерзость и подлость, человек прозревает, но это не приносит ему ни радости, ни счастья, ни достатка. Боль и безысходность поселяются в душе, страдания и муки совести сотрясают ее, а главное, начинает денно и нощно точить страх. Страх собственной несвободы и беззащитности.

Однако человек, не сломленный этим грузом, как переболевший чумой, получает иммунитет и становится опасным для власти и ее жрецов. Также опасен для какой-нибудь из жутких сект прозревший адепт или вырвавшийся из ложи масон-отступник. Вот почему власть не может терпеть в своих рядах честных, добрых и совестливых людей, она их иссушает и черствит еще на первых побегушечных должностях, доводя до среднестатистического уровня обезличенной исполнительской массы. Если же этого не происходит, человек изгоняется, как прокаженный, превращается в сумасшедшего, смутьяна, революционера, врага народа, предателя демократии, расхитителя народного достояния. Постижение тайной интриги власти, ее приводных ремней — одна из величайших тайн, тяжкая и весьма опасная затея.

Поэтому, внимательно вслушиваясь в разговор Плавского со Стариковым, Малюта понимал, что каждая фраза этого диалога может стать для него ответом на множество мучающих его вопросов.

— Если это начало, первый шаг на большой доске подвижек, то он — полная сволочь, — продолжал Стариков. — Значит, он готовится кинуть вас в очередной раз.

— Ну, я-то ему не козел, чтобы покорно ходить за морковкой! — с пол-оборота начал заводиться генерал. — Давай соединяй меня с ним…

— Иван Павлович! Не надо пороть горячку, — покосившись на притихшего и старательно демонстрирующего свое равнодушие Скураша, с предупредительными нотками в голосе возразил советник и, как бы испугавшись своей прилюдной дерзости, уже более мягким тоном, добавил: — Вот сейчас доедем до офиса и по нашим опробованным каналам будем пытаться связаться с нашим Всеобъемлющим. Горячиться и спешить мы не имеем права, к тому же день сегодня очень важный для вас. Сейчас главная задача — обаять этого расстригу-комитетчика.

Во дворе невысокого старинного особняка в Замоскворечье творилось самое настоящее Вавилонское столпотворение. Все подъезды к дворику, где располагалась штаб-квартира партии Плавского, были забиты дорогими иномарками, а сам двор, тесный и по-московски захламленный, был заполнен пестрой гудящей толпой ожидающих. Эти господа, дорого одетые и вальяжно покуривающие, поразительным образом разнились с теми людьми, которые еще неделю назад несли к избирательным урнам свои бюллетени, как свою последнюю надежду на лучшее будущее.

Когда машина генерала остановилась и охрана распахнула дверцу, раздались громкие аплодисменты. Под эти угодливые овации, с чувством собственного превосходства и видом победителя, из недр автомобиля выбрался ослепительно улыбающийся Плавский. Сделав приветственный жест рукой, генерал, ни с кем не поздоровавшись персонально, прошествовал к подъезду.

— Иван Павлович! — разноголосо заволновалась толпа, выпячивая вперед разномастные коробки, пакеты и свертки с подношениями.

— Приму всех! — как на плацу, рявкнул Плавский. — Только где-то в обед. Нанесу непродолжительный визит в Кремль и вернусь к вам. Недоступная власть народу не нужна! Спасибо за теплую встречу!

Генерала распирала искренняя гордость. Он вновь победил, победил назло всем, и теперь ему никто не страшен. Есть цель, достигнув которой, он исполнит свое предназначение — спасти огромную, красивейшую и богатейшую, но смертельно хворую державу с ее нищим народом. Только он сможет раз и навсегда излечить души людей, изгнав оттуда унижение и обиду и воскресив их веру в силу справедливой и мудрой власти. Генерал особенно не задумывался, кто возложил на него эту тяжкую миссию. Бога он не знал, на духовенство смотрел как на скопище дармоедов и пройдох. Однако в свою исключительность верил и был искренне убежден, что за его спиной стоит некая всемогущая сила. Его не мучил вопрос, что это за сила: Бог, Дух, Дьявол, Инопланетяне? — ему было все равно, кто им управляет. И чаще всего он думал, что эта сила — он сам!

Это он, гордый и сильный человек, смог, сумел повернуть бесстрастное течение темной реки времени и повел за собой многомиллионную армию верящих в него людей. Как военный, он любил и умел командовать, но там, в армии, власть была какой-то куцей, пришибленной, лишенной размаха и полета, а главное, она распространялась только на подчиненных. Сегодня за ним миллионы, и это не только те, кто поддержал его в Есейском крае, за ним миллионов двадцать по всей стране, а может, и больше. Конечно, нельзя было поддаваться на уговоры этого афериста и во втором туре поддерживать живой труп Гаранта, не лежало нутро к этому, да уж что сделано, то сделано! Стариков тогда из кожи вон лез, доказывал, что Гарант к зиме кони двинет, а мы за это время освоимся в Кремле, правительство и администрацию на свою сторону перетянем. Перетянули! Через пару месяцев поганой метлой погнали вон! И главное, ничего в стране не произошло, вчерашние его избиратели, как ходили покорно на работу, где им ни хрена не платили, так и продолжают ходить, никто не бросился создавать партизанские отряды! Близкие сторонники и соратники, мать их в душу, мало того, что поотворачивались, так еще и в предатели его записали, на пленумах движения, под его имя созданного, стали причитать о смене лидера! О новой программе, новых перспективах! Суки! Ну ничего, скоро со всеми разберемся!

С подобными мыслями Иван Павлович поднялся на второй этаж своего старого московского офиса.

9.

Встреча есейских визитеров с новым фактическим управителем администрации должна была произойти в его старом кабинете, расположенном в непрестижном третьем подъезде Старой площади. В свое время сюда, почти на Варварку, загнали второстепенные управления и кабинеты разных бездельников, типа призванных крепить дружбу с Белоруссией и прочими сателлитами, обитали еще здесь и какие-то утробные структуры, обслуживающие огромный комплекс спецзданий.

Николай Николаевич, мужчина невысокого роста, слегка лысоватый, с глубоко посаженными круглыми глазами, длинноватым чувствительным носом и хорошими манерами, принял их весьма радушно. Сам вышел в приемную, долго тряс генеральскую руку и, конфузясь, сбивчиво поздравлял его с избранием.

— И вас тоже, как мне донесли, — Плавский выразительно глянул на Скураша, — можно поздравить с назначением на один из ключевых постов…

— Да, вот сегодня как раз президент принял такое решение и обнародовал свой указ, — слегка смущаясь, произнес Пужин, приглашая гостей пройти в кабинет. — Признаюсь, для меня так все неожиданно произошло, что до сих пор не могу придти в себя.

— Привыкайте, он на неожиданности да рокировочки ох как горазд — тоном большого знатока произнес Иван Павлович и явно хотел еще что-то добавить, но, натолкнувшись взглядом на умоляющее лицо Старикова, промолчал и только криво усмехнулся.

— Вы, Иван Павлович, извините, я пока не знаю, что вы предпочитаете, чай или кофе…

— Кофэ! — с характерным южным произношением бросил генерал, усаживаясь напротив хозяина.

Рядом бочком примостился Стариков. Малюта, немного поколебавшись, присел на крайнее кресло с пужинской стороны. Разговор шел вроде как и ни о чем, стороны обменивались любезностями, комплементами, рассказывали забавные случаи из своих биографий. Чувствовалось, что ни один, ни другой большого опыта переговоров такого уровня не имели и пытались, как могли, прощупать друг друга, прежде чем задать заранее заготовленные вопросы.

— Ну вот, выборы позади, и что вы можете сказать о крае, о бывшем губернаторе?

— Да что тут говорить, уважаемый Николай Николаевич, вы вот сейчас, насколько я понял, на губернии брошены, поездите, сами увидите, что творится. Я вам, как военный военному, скажу — слюнтяям такой ответственный пост, как губерния, доверять нельзя. Беззубов просто довел край до ручки! Не подумайте только, что я крови его или репрессий каких хочу. И в мыслях не держу! Хотя по-хорошему надо бы создать независимую комиссию и провести основательную ревизию, но, увы, таких традиций в нашей державе не заведено. Ничего, обойдемся! Мне Беззубов ни к чему…

— А как вы думаете, Иван Павлович, куда его можно трудоустроить?

— Да никуда, — хмыкнул Плавский. — Хотя, может, в какую науку засунуть. Пожалуй, не знаю, что вам и посоветовать. А край мы поднимем, попомните мое слово, — пробасил он, нахмурившись, и добавил: — Вам, наверное, понарассказывали, что, дескать, сейчас приедет такой горлопан и начнет права качать? Да нет, мирный я, с природно-ласковым голосом и лицом. Не надо мной детей пугать. Будем работать вместе. Президенты они, знаете ли, приходят и уходят, а держава наша и ее терпеливый народ остаются. Я, кстати, рад, что убрали вашу предшественницу, пустышка полная была…

— Ну, это в вас еще предвыборные страсти кипят, — видя, что генерал действительно начинает закипать, перебил его Пужин. — Она, кстати, весьма толковый работник, да и встреча наша — это ее задумка…

— А может, вы и правы, — неожиданно легко согласился генерал, — на самом деле меня сегодня больше всего волнует окончание посевной и будущий завоз на Север…

— Северный завоз, — извиняющимся тоном поправил шефа Стариков и пододвинул к нему лист бумаги.

— Ну да, конечно, северный завоз, — и заглянув в листок, отодвинул его обратно, — здесь мне напоминают, что надо бы поднять кадровый вопрос…

— Интересно, готов вас выслушать.

— Знаете, я вот с вами пообщался и решил пока повременить. Не стоит горячку пороть! Хочу как следует разобраться на месте, все взвесить, а потом уже, если понадобится, обращусь к вам за содействием. Договорились?

— Безусловно. По этому пункту остаюсь вашим должником. У меня к вам встречный вопрос, а как вы относитесь к наместнику президента в крае?

— Да никак не отношусь, как, впрочем, и федеральные структуры! Пару раз видел это чудо в штанах, но если президента такое устраивает, то, по мне, пусть себе бродит. Все равно — от него ни вреда, ни пользы.

— А как вы отнесетесь к тому, если наместником в край назначат Скураша?

От неожиданности Малюта дернулся так, что чуть было не свалился со своего стула. Все повернулись в его сторону с любопытством и некоторой долей недоумения, дескать, кто такой, откуда взялся и почему такое доверие? Стариков, громким сопением и нервным ерзаньем невольно выказал свое недовольство подобным поворотом дела, у него на этот счет явно были свои соображения.

— Ну что ж, я возражать не стану, приходилось с ним работать в Совете национальной стабильности, нареканий к нему не имел, да и как офицера знаю… — с некоторой долей удивления, но, как показалось Малюте, не без удовольствия кивнул генерал.

— Но Иван Павлович, — не выдержал весь издергавшийся Алексей Викторович.

— Никаких «но»! Ваше предложение, Николай Николаевич, принимается.

Дальнейшего разговора Малюта почти не слышал. Кровь стучала в висках. Реальность отказывалась восприниматься, голоса беседующих звучали глухо, как из погреба. Вот так, что называется, без меня меня женили! Только отвык от обязаловки каждый день таскаться на службу, вроде начал налаживать жизнь, а главное, стал вытаскивать нос из финансовой безнадеги, так на тебе. С одной стороны, конечно, хотелось бы определиться. А как же семья, ведь придется уехать из города… И что теперь делать? Встать и отказаться, мол, уважаемые товарищи, никуда я не поеду, оставьте меня в покое. Тебя и оставят, причем, навсегда, и первым это сделает тобой обожаемый Плавский, а про этих, со Старой площади, и заикаться нечего. Дураки никому не нужны. И ведь, как ни крути, серьезная должность. Второй раз не предложат. Здесь, к бабке не ходи, понятно, откуда всплыла его фамилия в устах этого, в момент ставшего ему симпатичным, человека: Победа Игоревна все же исполнила свое обещание, данное ему после возвращения из Есейска и протолкнула его вперед, сама угодив в яму монаршей немилости.

— Малюта Максимович! — повышая голос, обратился к нему Пужин.

— Да он, наверное, охренел от счастья, — засмеялся Плавский. — Скураш, вас ваше начальство дозваться не может. Эй, очнитесь!

— Извините, Николай Николаевич, действительно от неожиданности малость загрузился…

— Ну и как, разгрузились? День от ночи уже отличаете? — с приятной улыбкой отозвался хозяин кабинета. — Пока вы там сами с собой искали согласие, мы с губернатором договорились, что вы так и остаетесь нашим связником во всех щекотливых вопросах, при необходимости, возможно, придется и курьером поработать. В моем аппарате все вопросы будете решать вот с Игнатием Ивановичем Речиным.

Пужин поднялся со сдержанной улыбкой, давая понять, что разговор окончен и его ждут другие неотложные дела, все-таки первый день в должности. По спокойному статичному лицу было трудно определить, какое впечатление произвел на него губернатор и остался ли он доволен встречей с ним. Генерал же явно поднялся из-за стола с хорошим настроением и чувством исполненного долга и как поднаторевший в подаче себя публике политик, от окружающих этого скрывать не собирался. Он сверкал, словно начищенный самовар, давая всем понять, что добился главного — не он пошел в Москву на поклон, а царева челядь позвала его сама. Такой расклад, если его правильно использовать, многого может стоить. Да и сам Пужин, судя по всему, ему понравился, поэтому Плавский не лукавил, когда на прощание расточал комплименты хозяину кабинета. Напряжение, еще час назад существовавшее между этими людьми, незаметно испарилось, уступив место непринужденной раскованности и взаимной симпатии. Казалось, пообщайся они дольше, встреча закончилась бы неминуемым офицерским застольем.

В приемной, когда посетители уже выходили в коридор, Речин, продолжая улыбаться генералу, почти не шевеля губами, сообщил Скурашу:

— Шеф просил вас задержаться.

— Хорошо, — едва заметно кивнул Малюта и, выйдя в длинный коридор, ведущий к лестнице, громко, чтобы стоявшее за его спиной новое начальство слышало, произнес: — Иван Павлович, если вы не возражаете, я задержусь для уточнения задач и получения дальнейших указаний.

— Да, конечно, оставайтесь, вон теперь какие у вас высокие покровители! — как показалось Малюте, с грустью произнес генерал и, резко повернувшись на каблуках, пошел прочь.

Эта генеральская грусть, если она только не пригрезилась, отозвалась в душе Скураша какой-то странной тоскливой обидой, ведь его только что без зазрения совести разменяли на будущую выгоду, которую Плавский явно надеялся получить, имея своего человека на посту «государева ока», так называли президентского наместника в народе. Подавив в себе эту минутную слабость и нацепив на лицо маску озабоченной сосредоточенности, он вернулся обратно в приемную. Речин ожидал Малюту и, пройдя вперед, толкнул дверь кабинета, который они только что покинули.

Пужин разговаривал по телефону и, прижимая трубку плечом, что-то быстро писал в большом блокноте. Подняв глаза на вошедших, он едва заметно кивнул головой и левой рукой указал на стол совещаний. Скураш сел на уже ставший ему привычным обитый коричневой кожей стул. Оглядевшись, он поразился непритязательности обстановки кабинета. Ничего лишнего, никакой отсебятины, которую любят почти все чиновники, и которая, придавая рабочему помещению индивидуальность, в той или иной мере приоткрывает особенности и пристрастия проводящего здесь большую часть суток человека. А здесь полная, почти на манер сталинских времен, аскеза. Малюта поискал глазами Речина, но того в кабинете уже не было. «Тихо ходят, и двери у них хорошо смазаны» — отметил он про себя.

— Извините, — закончив разговор, который и разговором-то назвать было сложно, потому что за все время Николай Николаевич произнес только четыре слова, один раз «да», а в завершении: «хорошо, я понял». — Расскажите кратко о себе, семье, чем увлекаетесь, — подсаживаясь к Скурашу, попросил он.

Человек, которому часто приходится рассказывать свою биографию, знает, что нужно говорить в подобных случаях. Опуская сотни раз написанное во всех анкетах, акцент следовало сделать на конкретные эпизоды, не отходя от этой линии, и Малюта начал излагать свою жизнь, особый упор сделав на службу в военной газете, заочную учебу и работу в ветеранских общественных организациях.

— Хорошо. Судя по вашему рассказу, вы должны лучше моего знать, что и как надо делать, прибыв на место. То, что вы справитесь с работой, я нисколько не сомневаюсь, главная загвоздка в другом. Вы, наверное, почувствовали, что генерал, без колебаний согласившись с моим предложением, надеется использовать ваши добрые взаимоотношения в своих целях. Это закономерно, кто откажется иметь своего человека на должности чиновника, который обязан контролировать тебя самого и регулярно информировать об этом президента. Так вот, именно эту загвоздку вам и необходимо преодолеть еще до отъезда в край. Вы должны помнить — те люди, которые вас рекомендовали, были единодушны в своем мнении о вашей честности и преданности, как это ни пафосно звучит, идеям государственности. Я не призываю вас, что называется, стучать на вашего бывшего начальника, но принципиальная позиция по отношению к его действиям и поступкам у вас должна быть всегда своя. Ну вот, пожалуй, и все. Хотя нет, одну минуточку, — Пужин вернулся к своему рабочему столу, взял несколько листов бумаги и протянул их Скурашу — я бы хотел услышать ваше мнение по этому документу, который при расставании вручил Игнатию Ивановичу советник Плавского…

— Стариков Алексей Викторович…

— Спасибо, я помню. Фамилии, имена, отчества и лица я запоминаю автоматически, — с легкой улыбкой произнес Николай Николаевич, — издержки бывшей профессии, что поделаешь. Каково, кстати, ваше мнение об этом советнике?

— Сложный человек, крученый, с какой-то тайной в прошлом, но на Плавского имеет огромное влияние, — и, предвидя дополнительный вопрос, Малюта добавил: — С чем это связано, я не знаю, но не проконсультировавшись с ним, генерал не принимает ни одного важного решения. Кроме того, Стариков — своеобразный руководитель ближайшего круга губернатора.

— Хорошо, читайте бумаги, у нас мало времени.

Документ, набранный на трех листах, представлял собой банальный анонимный донос, так как не был никем подписан, и извещал о преступной деятельности Павла Дракова и прикрывающих его генералов, руководящих силовыми ведомствами края. Малюта почти обрадовался знакомой теме, которой его так неожиданно заинтересовал недавний попутчик, и он уже собрался было все пересказать бывшему пэгэушнику, но какой-то внутренний сторож, практически, снял с языка уже готовые сорваться слова.

— О Дракове я что-то подобное слышал, но с Плавским они, как меня уверяли, на сегодняшний день друзья-партнеры. Говорят, чуть ли не на иконе в дружбе клялись. Вы знаете, Николай Николаевич, мне кажется, что о содержании этого письма Плавский, скорее всего, ничего не знает. Да и не стал бы он вам оставлять неподписанный документ.

— Документ он бы, может, и не оставил, а вот информацию к размышлению, как говорится в известном фильме, нам подбросили. Спасибо. Вопросы ко мне есть?

— Собственно, вопросов нет, но, признаться, волнуюсь я сильно, и определенные противоречия меня еще долго будут раздирать. Но вас не подведу, об этом можете не беспокоиться.

— Еще раз спасибо, всегда рассчитывайте на мою поддержку и не стесняясь звоните мне или Игнатию Ивановичу. Уверен, что мы сработаемся, подполковник подполковника всегда поймет.

10.

В эту ночь над Москвой разбушевалась какая-то нездешняя, пришедшая из далеких веков буря. Такого Скураш, сколько жил в столице, не помнил. Летняя мирная темнота, столь желанная для влюбленных на укромных аллеях московских парков и скверов, в считанные минуты превратилась в почти живое косматое существо, облепившее и пронизавшее собой весь этот огромный город, с его многомиллионным населением, помпезными зданиями, мириадами электрических огней и пятью тлеющими углями Кремлевских рубинов — все исчезло с лица земли. И только клубящийся, сизый от безостановочно летящей сверху воды и бешеных вспышек молний мрак, подобный огромной, свалившейся на землю туче, накрыл холмистую землю древних угро-финнов, некогда отнятую у них коварными вятичами. Уличные фонари были бессильны справиться с небесной вакханалией и выглядели беспомощными огарками свечей в пульсирующем белесом зареве нездешней, потусторонней электросварки. Ветры всего мира, как ополоумевшие, носились по площадям и улицам обезлюдевшего города. Казалось, что всесильный и безразличный к судьбам людей Сварщик решил наконец выжечь по контуру городских границ несостоявшийся Третий Рим и, отбив окалину молотком, забросить его на мрачную свалку своих неудавшихся проектов. Ветры, получившие полную свободу, бесновались, как почуявшие кровь наемники, ворвавшиеся в побежденную крепость. В воздухе летали, словно обрывки газет, огромные рекламные щиты, падали троллейбусные остановки, пингвиноподобные урны и вырванные с корнем деревья. Местами легковые машины кувыркались и скакали по площадям, как воланы перекати-поля в степи. С Большого театра содрало кровлю и, скатав ее в огромные рулоны, расшвыряло в разные стороны. Старинными кленами, росшими на набережной, повышибало огромные драконьи зубы Кремлевской стены, и они валялись у ее подножья бесформенными рыжими глыбами. Особенно ужасающую картину представляли собой старые столичные кладбища. Вековые деревья были выворочены, обнажая истлевшие гробы, порушенные ими надгробия и кресты обратились в груды битого мрамора и гранита, испещренные золочеными осколками эпитафий. Прах из разбитых погребальных урн, перемешавшись с дорожной пылью, разлетелся окрест и, смытый дождем, к ужасу бессмертных душ, стекал пепельно-желтыми потоками в городскую канализацию.

Утром, как ни в чем не бывало, взошло радостное и беспечное, словно улыбка идиота, солнце. Оно безразлично щурилось на учиненную ночью разруху.

Люди, беспечнейшие из созданий, когда-либо живших на земле, влекомые своими каждодневными делами, пробегали по искореженным улицам и, бросив мимолетный взгляд на раздавленные деревьями машины, в душе радовались своему безденежью, не дающему возможности обзавестись собственным автотранспортом; и, с облегчением вздохнув, спешили на троллейбусные остановки. И только здесь, не найдя на месте привычные рогатые вагоны, начинали громко возмущаться. Где-то ближе к обеду добравшись до места работы, народ с круглыми глазами оправдывал опоздание ужасной бурей, которая, оказывается, ночью (а мы спали и ничего не слышали!) чуть было не сдула их родной город с лица Среднеевропейской возвышенности.

Проблемы города — это проблемы городских служб и отдельно взятого человека, как правило, не касаются, как не касаются его последствия цунами в Индонезии или выборов президента в собственной стране. Событие произошло, свершилось, о нем поговорили и дружно забыли. Так было и после той страшной ночи. Стараниями городского головы, в самые короткие сроки в столице все было прибрано, вычищено, отреставрировано, на что из городской копилки были изъяты соответствующие средства, которых с лихвой хватило бы на возведение нового, тысяч на четыреста жителей, города. Конечно же, эти деньги городу были компенсированы за счет госбюджета, а проще говоря, за счет окраинных территорий необъятной страны. Там природные катаклизмы — явление привычное, народ попроще, да и от чужого глаза подальше. Так что устоявшие клены на набережной выкорчевали, ямы засыпали и разбили на их месте клумбы, зубья стене вставили, крыши починили, местам пристанищ мертвых вернули первозданный вид, благо родственники, как мураши, набежали собирать, спасать и восстанавливать свои дома скорби. И все. Буря забылась. Метеорологи, как всегда, объяснили причины ее возникновения перепадами атмосферного давления, столкновение холодных и теплых фронтов, и этого научного мракобесия оказалось достаточным, чтобы люди в него поверили. Только несколько городских сумасшедших да с десяток стареющих, прозорливых и потому никого уже не боящихся батюшек, стали что-то невнятно бубнить о знамении Божьем, о его попустительстве, а самые буйные и дряхлые со страхом заявляли о посещении города главным Супостатом, самим Люцифером. Не могла, дескать, простая буря посшибать кресты на многих церквах, сколько и каких ветрищ-то было прежде, а кресты столетиями стояли, а здесь — на тебе — в одночасье и оземь! Нет, неспроста это все, по грехам и делам нашим воздается! И проломы в Кремлевской стене неслучайны, так ли уж ее деревцом прошибить можно? Нечто она не крепость, не детинец? Ее вон большевики с орудий разбомбить не смогли, а здесь гибкой макухой клена кирпичагу разворотило! Быть такого не может! Видно, сам рогатый ходил туда! Ох, не все чисто нынче за этой стеной, а ведь там испокон томятся чаянья и надежды народные! Молись, молись, Русь православная и инославная молись, как умеешь, ибо не ведаешь ты, что грядет, и отчего туча та пришла с северо-запада.

11.

Инаугурация из чужого, непонятного и труднопроизносимого слова в российском сознании быстро превратилась в синоним пышного праздника с хорошей, затяжной пьянкой. Особенно гулял и веселился служивый люд, для которого восшествие на руководящее место президента, губернатора, мэра или иного главы, означало окончание «межлизня» соответствующего уровня. Наконец-то после стольких волнений, интриг и подлостей появилась новая властная жопа, которую, согласно древней традиции, следовало впредь обихаживать своим чиновным языком, служа ей и поклоняясь. Ну, а уж если тебя соизволили позвать на само таинство снисхождения власти на избранника судьбы, то веселью твоему и оптимизму не должно быть ни конца ни края.

Большой концертный зал, БКЗ, Есейска гудел, как улей. Старая краевая знать чинно фланировала по просторным и светлым вестибюлям, учтиво и весьма сдержанно здороваясь друг с другом, ибо никто еще доподлинно не знал, кем завтра будешь ты, а кем притворно улыбающийся тебе бывший сотоварищ. Заметив средь зала небольшой кружок, в центре которого неизменно находился кто-нибудь из приехавших с Плавским людей, местные бочком подкатывали и внимательно прислушивались к речам, как правило, небогато одетого, в стоптанных башмаках господина, несущего с блеском в глазах порой откровенный вздор. Но, поди же ты разберись, что ныне вздор, а что рациональное зерно, из которого и должна чудным образом произрасти модель отечественного капитализма с дозированной демократией.

Церемония вступления в должность нового, шестнадцатого губернатора Есейского края была обставлена с подобающей такому случаю пышностью. Полный симфонический оркестр играл торжественную музыку, сцена была задрапирована государственными флагами и державными орлами, так как собственных гербов и знамен в крае еще не было. Официальную Москву представлял Главный контролер президента — Платонов Николай Платонович, занявший этот пост после ухода Пужина, а до этого служивший у Николая Николаевича заместителем. Человек из органов и к публичной политике никакого отношения не имевший. В накопителе для особо почетных гостей, он нервно теребил накрахмаленную салфетку, пил воду и от непривычной для здешних мест духоты неимоверно потел, серый теряющий форму костюм, давно не глаженные брюки и поминутное заглядывание в красную папку делали его длинную, нескладную фигуру смешной и жалкой. Николай Платонович, понимал всю возложенную на него ответственность и больше всего боялся что-нибудь напутать при оглашении президентского поздравления. Помогать и ассистировать ему в этом деле, был отряжен Замойленко Леонид Сергеевич, низкорослый щупленький человек с неразличимой в толпе внешностью, некогда служивший директором сиротского приюта одного из сибирских городов. В свой нынешний кабинет на Старой площади, Леонид Сергеевич был поднят силой первой волны отечественной демократии. За шесть лет своего пребывания в Москве, провинциальный тихоня умудрился сделать головокружительную карьеру и занимал пост начальника главного управления провинций и, как поговаривали знающие люди, эта должность не была для него пределом. Залогом такой уверенности был тот факт, что за весь свой чиновничий век Леонид Сергеевич не принял ни одного самостоятельного решения.

Малюта, хотя его официальное назначение пока еще не состоялось, держался поближе к официальным москвичам, решив про себя, что для пользы дела, пожалуй, следует произвести на них благоприятное впечатление. К назначенному времени народ не спеша стал подтягиваться в большой подковообразный зал, разделенный почти пополам широким поперечным проходом, на котором и располагались кресла самого престижного ряда. В центре разместился генерал с супругой, справа и слева от губернаторской четы расселись почетные гости. Малюте тоже определили место в этом ряду недалеко от правого края. Чуть дальше, явно, смущаясь, скромно сидел Драков. Молодой худощавый, со слегка вытянутым лошадиным лицом, ярко выраженными скулами, внимательными, цепкими глазами, он не производил впечатления монстра, каким его рисовали милицейские сводки и народная молва. Дорогой костюм сидел на нем нескладно, было видно, что к одежде подобного кроя он еще не особенно привык.

И вот оно начало торжества! Свет в зале постепенно гаснет, невольно приковывая внимание к сверкающей огнями сцене, и тишину взрывают торжественные звуки гимна. Эта державная музыка, призванная олицетворять мощь и величие государства, в последнее время вызывала у Скураша противоречивые чувства. Старая мелодия неизбежно тянула из памяти и старые слова: «Союз нерушимый республик свободных…» так что вместо трепета сопричастности к великим делам, в душе рождалась форменная ностальгия с горьковатым привкусом досады на нынешних властителей, которые сами ничего стоящего придумать не могут, а только рядятся в чужие обноски.

С первыми звуками гимна зал, как принято в подобных случаях, дружно встал, и в это же самое время из боковой двери по центральному проходу, не обращая внимания на державную песню, к своему месту гордо прошествовала Алла Пугачева, приглашенная на торжества самим генералом. Только умопомрачительных размеров шляпа скрывала ее самодовольную и слегка шалую улыбку. Если бы кто-то наблюдал за происходящим, не слыша звука, ну, допустим, глухой, ему бы представилась презабавнейшая картина: в зал входит Примадонна, и весь народ, во главе с губернаторской четой, торжественно встает. Злые языки потом долго обсасывали этот анекдот, а Плавскому Алла Борисовна с того момента резко разонравилась.

Но на этом казусы генеральской инаугурации не закончились. Возложив свою огромную лапищу на Конституцию, Иван Павлович прорычал краткий текст клятвы, обращенной к жителям края, после чего, согласно сценарию, на сцене появился владыко Евлагий, тогда еще находящийся в чине епископа Есейского и Тунгусского. Пропев приятным баритоном полагающиеся по такому случаю молитвы, он торжественно благословил генерал-губернатора на подвиг богоугодного служения народу образом Христа Вседержителя и по привычке протянул икону для целования, чем настолько сконфузил не верящего ни в черта ни в бога Плавского, что тот замер в изумлении. Неоправданная пауза затягивалась, из зала, с первых рядов, пытаясь исправить положение, принялись подсказывать, кто во что горазд и, как всегда и в таких случаях, невпопад. Между тем, архиерей, воспринявший замешательство Плавского, как приглашение молвить слово, обернувшись к залу, изготовился толкнуть проповедь. По рядам прокатился легкий ропот отчаянья. Местный люд, хорошо знающий о пристрастии своего епископа к публичному пустоговорению, предвкушая предстоящую веселуху, замер в ожидании. Ситуацию спас ведущий. Ловко оттеснив ничего не подозревающего владыку от стационарного микрофона, он громко возвестил повеселевшей публике:

— Благодарим честнейшего нашего архиерея за духовное напутствие губернатору. А сейчас слово предоставляется Главному контролеру Президента Российской Федерации, Платонову Николаю Платоновичу.

Все с облегчением вздохнули. Владыко, крепясь изо всех сил, чтобы не вспылить, с явной обидой направился в правую кулису. Но тут поднимающийся в этот самый момент на сцену главный контролер, неожиданно споткнулся на ступеньке, и чуть было не растянулся ему вослед. Серьезности это собравшимся явно не прибавило.

— Уважаемые есинтуковцы! — обратился сконфуженный Николай Платонович к аудитории.

Зал, несмотря на всю солидность собравшейся здесь публики, грохнул давно рвущимся наружу смехом. Со всех сторон послышались реплики: «Есейцы мы! Есейцы!»; «В Есентуки мы загорать летаем!»; «Да что же это такое?» Причина столь бурной реакции на банальную оговорку была заключена в том, что по приезде в край, Плавский первое время упорно называл его почему-то не Есейским, а именно Есентуковским, что, естественно, кого-то забавляло, а кого-то и откровенно злило. Политические противники тут же взяли географическую малограмотность генерала на вооружение и раздули из этого настоящую контр-пропагандистскую компанию. Конечно же, Платонов этого всего не знал и стоял за легкой, по американскому образцу изготовленной трибуной смущенный и красный, как школяр перед грозным педсоветом. Он не понимал, что произошло, и недоуменно смотрел на стоявшего рядом Плавского.

— Край наш называется Есейский, — слегка наклонившись к посланнику Москвы, громко произнес Иван Павлович.

— Извините, — выдавил из пересохшей глотки контролер, — я — не профессиональный оратор, и прошу меня простить за волнение. Разрешите мне все же огласить приветствие Президента Российской Федерации.

И огласил его, надо отдать ему должное, практически, без запинок и даже с неким подобием логических ударений.

Позже, когда весь официоз остался позади, многие подходили к Николаю Платоновичу со словами сочувствия и поддержки. Скураш, находившийся рядом с высоким гостем, видел, что тому неприятны подобные знаки внимания, и решил вмешаться.

— Извините, почтеннейший, к сожалению, не знаю вашего имени, — выступил вперед Малюта, когда некий господин, отлепившись от своей супруги, затянул очередное: «да не берите так близко к сердцу, государство огромное и областей уйма…» — должен заметить, вы будете уже сорок третьим человеком, заявляющим о слабом знании вашим губернатором географии. Отчего бы вам все это не изложить ему лично?

Господин моментально сделался пунцовым. Не зная, куда деть глаза, он пробормотал невразумительные извинения и торопливо смешался с толпой, двигающейся в сторону ресторана, где зрел большой инаугурационный банкет.

— Спасибо вам, Малюта Максимович, а то действительно достали они меня. Другие бы пропустили мимо ушей, а эти галдят и галдят…

— Провинция наша неисправима, Николай Платонович, — махнул рукой Малюта, — как была гениальной и бестактной, таковой и осталась. А ваша оговорка проскочила бы незамеченной, если бы Плавский по приезде в край сам пару раз не назвал его Есентуковским…

— Так вон оно в чем дело! А я думаю, с какого боку вы генерала ввернули? — рассмеялся Платонов. — Ну да ладно. Какие тут дальше планы? А то у нас сегодня ближе к вечеру самолет.

На самолет успели, хотя в ресторане пришлось добрый час дожидаться прибытия виновника торжества, которого неожиданно отвлекли от банкета неотложные дела. «Я сюда не шутки шутить приехал, работать придется всем!» — оповестил губернатор заждавшихся гостей.

В ускоренном порядке соблюдя все формальности и обменявшись дежурными тостами с Плавским, московские гости, в сопровождении Малюты и местного представителя Главного контролера, поспешили откланяться.

По дороге в аэропорт все больше молчали, каждый думал о своем. Где-то на полпути Малюта позвонил в депутатский зал уточнить время вылета, и ему сообщили, что рейс задерживается примерно на час. Чувствуя пасмурное настроение гостей, Скураш решил разрядить обстановку и предложил выйти прогуляться и немного подышать свежим воздухом. Идея всем понравилась, и группа расположилась на небольшой опушке живописной березовой рощи. Запасливый Малюта немедленно извлек из багажника две еще не успевшие согреться бутылки «Сибирской».

Как же все-таки хорошо пьется наша русская на природе! Блаженство ни с чем не сравнимое! После напряженного дня гости отдыхали душой и телом, а вскоре расслабились окончательно и, чувствуя себя в своем кругу, постепенно разговорились.

— Николай Платонович, вы заметили, что Плавского, который еще толком-то и в должность не вступил, уже, похоже, понесло? — начал Замойленко. — О чем только ни говорил в течение дня, а вот о Президенте даже и словом не обмолвился. Я уж молчу о каких-то там благодарностях, понимаю, обижен он на нас, но протокольный тост за здоровье Гаранта мог бы поднять, язык бы не отвалился! Чует моя душа, огребем мы с ним хлопот.

— Драматизировать, конечно, не надо, но тревожные звоночки уже присутствуют, — по-чекистски уклончиво ответил Платонов. — Сейчас, конечно, еще рано говорить что-то определенное, первые шаги все-таки не показатель, хотя кто его знает? А вот за здоровье и мудрость нашего Президента мы сейчас и выпьем.

Вставать, как подобает в таком случае, не пришлось, импровизированным столом служил застеленный чистой бумажной скатертью багажник служебной «Волги», так что, подобрав животы, народ дружно выпил. Никто из них тогда не знал своего завтрашнего дня, а, расскажи им сейчас про их будущее, никто бы и не поверил.

12.

Сухопарый мужчина, в белой рубахе с высоким расстегнутым воротом, резко остановился у окна выходящего в колодец двора комплекса зданий Московского кремля. Загадочная не то улыбка, не то гримаса блуждала по его лицу. Невысокий господин имел яркую запоминающуюся внешность: открытый лоб, которому большие залысины придавали сократовскую выпуклость, продолговатый, с небольшой хищной горбинкой нос, выдаюшийся вперед подбородок, толстоватые, чувственные губы и небольшие, глубоко посаженные, с характерным национальным выкатом, глаза, сверкающие лихорадочным блеском одержимого человека. Весь его облик, какая-то дерганая, изломанная фигура придавали ему сходство с неким мифическим существом, которое в разные времена и у разных народов называлось по-разному — у кого дьявол, у кого шайтан, у кого недобрый дух.

Михаил Львович Амроцкий, по прозвищу Гоблин, подлинного смысла этой клички, прицепившейся к нему еще со школьных времен, не знал, а трактовал ее всегда по-разному, в зависимости от обстоятельств. Так или иначе, существо это видилось ему не особенно кровожадным, азартным и очень авантюрным. В конечном итоге, его юношеские представления об этом неведомом нечистике и предопределили его дальнейшую судьбу. Амроцкий из штатного и весьма незаурядного служителя науки почти в одночасье сделался великим комбинатором, о масштабах и размахе прокруток которого местечковый Ося Бендер даже и мечтать не мог. Армагедоныч или Гоблин, как его за глаза называли близкие и друзья, умудрился превратить Кремль в огромную контору «Рога и копыта», а главного его насельника — в своеобразного директора Фунта, в обязанности которого входило сидеть, в данном случае на троне, до скончания века. Именно оттяжка этого неминуемого «скончания века» сейчас и будоражила кровь и воображение великого комбинатора.

Всякая смута рождает своих выразителей, иногда их много, иногда мало, как масть ляжет. Российская смута девяносто первого года родила полчища своих наперсников, но самым зловещим и одиозным из них, безусловно, был Михаил Львович, своеобразный Распутин нашего времени.

Человек небесталанный, он один из первых почуял запах огромных денег, которые можно без сопротивления и каких бы то ни было серьезных последствий присвоить себе. Нынешняя государственная власть со старыми советскими мозгами в словах «демократия» и «капитал» видела новые синонимы понятий «коммунизм» и «народное благо» и без зазрения совести рассовывала это самое достояние по собственным карманам. Именно поэтому она особенно нуждалась в ярких и талантливых теоретиках, умеющих оправдать любое воровство, представив его борьбой с красно-коричневой угрозой и необходимостью создания условий необратимости раздирающих страну процессов. Короче, страна решила в одночасье жить по-новому, по капиталистически, а все атрибуты и механизмы, управляющие этой страной, остались старыми, цэковско-обкомовскими, и понятие «народ и государство» все еще продолжало звучать как некое единое целое. Вот и бросился Амроцкий и ему подобные обирать это самое государство под благовидным предлогом обогащения самого народа. Как и подобает истовому продолжателю дела Троцкого-Ульянова, предложивших в свое время остроумный вариант «грабь награбленное», он с радостью согласился заменить известный лозунг «все вокруг колхозное — все вокруг мое» на еще более неопределенный и емкий — «всем — все и поровну». Однако совершить это без высочайшего благословения никто не мог, и Михаилу Львовичу понадобились годы труда, унижений и финансовых издержек, прежде чем он оказался у подножья российского престола.

Романтики демократизаторы, во главе со своим крепко пьющим вожаком, тешились наивными и оттого жестокими экспериментами, словно дети, потрошащие осколком стекла живую лягушку. Им казалось — еще немножко, и они узнают подлинную суть страны, их взрастившей, но чем дольше затягивались эксперименты, тем страшнее жилось людям, тем быстрее богатели самые недостойные, а высокие и правильные безвозвратно деградировали, унося с собой в небытие самое сокровенное — живой и древний дух земли. Тень Гоблина, зловещая и черная, медленно вставала над Кремлем.

Все, как всегда, решил случай. Начиная вторую предвыборную скачку, мало кто надеялся, что спивающийся «Боливар» вывезет. Лучшие отечественные умы демников, как стали именовать демократов, ломали свои извилины, только треск стоял в высоких кабинетах. Им на подмогу, словно тараканы, изо всех щелей лезли разные иноземные советники и консультанты. Мобилизовывалось всё, однако, парадокс состоял в том, что, чем больше привлекалось сил и средств, тем пессимистичнее виделся результат. Вот здесь и подсуетился Амроцкий, как нельзя вовремя подсунув Гаранту две хитрых идеи. Первая — организовать своеобразный «общак», куда бы скинули деньги главные буржуа страны, ведь это именно они, а не народ, были в первую очередь заинтересованы в продлении сроков правления Царя. Вторая затея заключалась в перекупке уже раскрученного кандидата в президенты. Рабочая схема: до первого тура все идут самостоятельно, а перед вторым «темная лошадка» сливает своих избирателей в их пользу, и грозные коммуняки остаются с носом. И что бы вы думали, обе идеи выстрелили с блеском! Михаил Львович в одночасье из средней руки миллионера-поскребыша превратился во всесильного фаворита монаршего клана.

Все это вспомнилось Амроцкому сегодня у кремлевского окна. Самым трудным было уговорить Плавского, идущего в той предвыборной скачке третьим, а вернее, заставить генерала поверить в обещания и незыблемость слова Гаранта. И он это сделал. Никто бы не смог, а он сделал! Конечно, пришлось потратиться на подкуп главного советника претендента, но это оказалось самым плевым делом, труднее было с самим Плавским. Он фордыбачился и набивал себе цену, а главное, требовал реальных гарантий. Ночные бдения на даче грозили обернуться форменным пшиком, если бы не одна крамольная мысль, осенившая его как-то под утро. Тогда он, провожая генерала до машины, предложил ему в лоб стать приемником престола в случае ухода со сцены Гаранта. Генерал, набычившись, буркнул: «Подумаю!» и уехал. К вечеру следующего дня дело было улажено. Ликованию Семьи не было предела.

Возможно, все бы и развивалось по его сценарию, будь генерал хоть чуточку гибче, дальновиднее и умнее. Но его понесло с первых же недель работы секретарем Совета национальной стабильности. И Михаил Львович был первым, кто предложил зарыть обратно в народный перегной народного любимца.

Но это все прошлое, прошлое. Сегодня другие заботы, другие реалии и снова, как нельзя некстати, всплыл этот Плавский, да еще где? В Есейском крае!

«Да, пожалуй, сейчас его надуть будет потруднее. Но нет задач невыполнимых, так, кажется, любит повторять Плавский. Обуем, дайте время, коли уж целую страну обули, то отдельно взятого генерала, да еще без армии, обуем за милую душу. Главное в другом — идея преемника, возникшая тогда спонтанно, сегодня обрела осязаемую оболочку многоходового действия и, можно сказать, стала реализовываться. Возможно, следует и поиграть с нынешним есейским губернатором, черт его знает, что там будет к двухтысячному году? Чтобы остаться в прикупе, надо карты в разных рукавах держать. — Михаил Львович механически почесал свой подбородок, словно потеребил невидимую бороду. — То, что Плавский попрет в президенты, тут особой прозорливости не требуется. Сейчас главное — не дать ему возможности отвязаться и начать искать союзников и спонсоров. В Есейск пролез с помощью местного криминального металлурга, а уж, когда на Москву пойдет, охотников будет хоть отбавляй. Так что сейчас — только самая крепкая и искренняя дружба, самая верная поддержка, главное, чтобы раньше времени не учуял, что он не одинок в очереди на должность преемника. А вон как он засуетился после последних перестановок! Дурак дураком, а чует, что заветное может уплыть. Прилетел с выпученными глазами: «Что за игры, Михаил Львович? Мы так не договаривались!» Можно подумать, что мы как-то по-другому договаривались. Стратег хренов! Одно хорошо, что прибежал он именно ко мне, значит, помнит, с чьей подачи взлетел. Это, может, самое главное и есть, может, именно это, когда надо, и выстрелит. Главное, не перегнуть палку, а так он, как наркоман, никогда с этой иглы не слезет».

Амроцкий любил иногда в часы недолгого досуга порассуждать на отвлеченные темы, и тогда он вырастал в собственных глазах до масштабов Спинозы и Макиавелли.

«Странное дело — политика, — с удовольствием зацепившись за любимую тему, думал Амроцкий, — и игра, и бизнес, и возможность самовыражения, и страсть, и наркотик, и все это в одном флаконе, вот уж поистине дьявольская смесь, стоит ее однажды попробовать и все, сгинул, пропал прежний человек; вместо него рождается кто-то новый, необузданный, самовлюбленный, тупо верящий в свою особую роль, готовый перегрызть глотку любому, кто посягнет на его заветное место. Ницше, безусловно, прав со своей белокурой бестией, но лишь отчасти. В большинстве своем перерожденный человек, приняв новую оболочку народного героя или избранника, духовно ломается и обращается в обычного безвольного слизняка, дрожащего за свое место. Его спокойно можно заставить выполнять самые немыслимые и мерзкие задачи. И нет в мире никого более подневольного, чем эти, в принципе, глубоко несчастные люди. Единицы, конечно же, пытаются остаться верными своим принципам и то, как правило, до прихода во власть. И нет сегодня в этой стране силы более аморальной и продажной, чем партия власти. И так в России было почти всегда. Однако простому народу это неведомо, он продолжает свято чтить своих кумиров и, после их смерти, выпрягаясь из последних сил, возводит им помпезные монументы, не взирая на царящие повсюду голод и разруху. И вот я — один из тех, кто все это видит, прогнозирует, одним словом, кашеварит на этой дьявольской кухне! Да, от скромности ты точно не помрешь. Главное, тебе самому не уподобиться тому приснопамятному коту, который настолько обожрался сметаны, что так и не смог из погреба вылезти».

Михаил Львович, отошел от окна, вид из которого не пленял взора особым колоритом, скорее наоборот, ломаные стены внутреннего двора, серые до монотонности, являли не совсем приглядную изнанку фасадной строгости и напускной помпезности. Боковая замкнутость пространства всегда вызывала в нем неприятные ощущения, ассоциируясь с тюремным двориком для прогулок. Подойдя к рабочему столу, он, не прерывая своих раздумий, начал механически собирать разложенные на нем бумаги и аккуратно складывать их в небольшой кожаный портфель. «Так, вот ты и зачислил себя в «кукловоды», но так ли это важно для тебя сейчас? Только не ври! Тебя это увлекает и будоражит кровь, без этого ты уже и сам не можешь, ты постепенно становишься заложником созданной тобой системы. Чем это может закончиться? Да по-разному, вплоть до полного обнуления, как тебя самого, так и всех твоих замыслов. Ну и пусть, ну и черт с ним! Однако я свое дело сделаю, я завершу то, что начал. Пусть потом придурки с университетскими дипломами ломают свои умные головы, доискиваясь, как мне это удалось, что в моих действиях было первично, а что вторично, был ли я масоном, и трудились ли рядом со мной невидимые полчища вольных каменщиков? Пусть ищут, пусть создают новые легенды, из которых со временем и вылупится новая история новой страны, история, которую я сделаю вот этими самыми руками. А пока, чем больше небылиц — тем лучше. И все же, пора в аэропорт, в ночь перед инаугурацией Плавский должен не своих чертей, а меня, созерцать. Так будет спокойнее и мне, и ему, и всем. Сибирским богатырем следует опять заняться вплотную и постараться держать его под рукой».

Минуту поколебавшись, он позвонил.

— Женя, давай дозированно, не через наши каналы запускай генеральскую тему. Пророкам хорошо заплати, пусть сорят до хрипоты на тему «если не он, то кто же?» Ты понял, это к нам никакого отношения не имеет, так, идет само собой, пока Царь колеблется, на кого ставить окончательно. И неплохо бы сегодня вечером уже что-нибудь запустить, пусть самое легкое. Хорошо? Я уже в полете.

Параллельно с этим разговором в голове комбинатора, как на невидимом дисплее, пронеслись сцены долгих дебатов по выбору кандидатов в приемники. Разговоры эти велись пока без привлечения Гаранта, фактически, за его спиной, но, как говорила его любимая дочь, исключительно в его интересах.

«Да, увлекательнейшая это все-таки страна — закулисье». — Михаил Львович, нацепив на лицо маску озабоченного державными заботами человека, суетливой, слегка подскакивающий походкой покинул свой кабинет, чтобы через час с небольшим забыться чутким сном в салоне своего самолета, уносившего его в далекий Есейск.

13.

Не было бы этой ночи, неизвестно, как бы повернулась судьба не только Плавского, но и всей матушки России.

Что же за великая тайная сила сокрыта в сумерках ночи, и почему она может творить подобные метаморфозы с судьбами людей и государств? Почему почти все отечественные перевороты, включая большевистский, происходили по ночам? Почему одна пьяная ночная посиделка в захолустном Беловежье обернулась крахом великой державы? Почему совсем недавно, в ночь повторного восшествия на трон, багряное пламя пожара тревожно полыхало над центром столицы, и страшные сполохи метались по оробевшим стенам вечного Кремля? Почему в отечественной истории ночь занимает едва ли не заглавное место?

Ночь постепенно разгоралась над величавой рекой, стремительно несущей свои темные воды на север, к берегам скрытого льдами океана, к древней, так и не найденной до сих пор колыбели таинственных ариев.

Торжественный день генеральского триумфа мало-помалу подходил к концу, официал и следующее за ним шумное застолье благополучно отгремело салютами, чтобы к ночи плавно перетечь в небольшой уютный зал загородной резиденции губернатора, где собрались только близкие из близких и проверенные из проверенных. Скураш многих из присутствующих совсем не знал и раздавал свои визитные карточки просто так, что называется, на всякий случай.

Проводив высоких московских гостей, он вернулся в город в хорошем настроении, успев за этот день обзавестись новыми знакомствами и нужными контактами. Да и высокие гости, слава богу, кажется, остались довольны. «Хотя, если честно, — думал Малюта, — что-то гости для подобного случая оказались не такие уж и высокие; принимая во внимание значимость края в экономике и геополитике страны, Москву должен был представлять кто-то более значимый, ну, скажем, глава администрации или премьер-министр, а не новоиспеченный контролер и неприметный демократ». Получалось, что Кремль как бы намекал вновь избранному сановнику и на его низкий рейтинг и на то, что ничего из его прошлых выходок не забыто, а, поручая прочитать казенный текст приветствия с факсимиле Гаранта главному контролеру, недвусмысленно давал понять, что следует ожидать постоянной опеки и будущего контроля за действиями генерала. Это ничего хорошего Малюте в его будущей работе не сулило.

Тем временем в гостиной шла довольно оживленная беседа. За всеми этими мыслями Скураш несколько отвлекся от происходящего и теперь с любопытством разглядывал присутствующих. Многие из них оказались родственниками четы Плавских, близкими или дальними, в этом он еще разобраться пока не успел, но к разговору начал прислушиваться с интересом.

— Может, и есть где-то какие-то тайные и невидимые организации, — явно со знанием вопроса вещал высокий, грузный человек с легким кавказским акцентом, кажется, приходящийся мужем сестры генеральской супруги, — и якобы, они творят некое пагубное дело, олицетворяя собой темное начало всего мира. Возможно. Но в отечественной истории таковых замечено не было. А кои если и существовали, то являли собой группы фанатиков и, как правило, людей ущербных, готовых за свое болезненное мироощущение принести в жертву не только самого себя, но и порядочную часть всего человечества. И, что самое главное, их тайные союзы всегда открывались народному взору и заканчивались судебными процессами, виселицами, Сибирью, а позднее — психушками и выдворением за пределы государства.

— Извините, ну, а как же быть с масонами? — перебил его сын генерала, Семен.

— Вольные каменщики, которых всегда в любезном нашем отечестве существовало в избытке, более являлись филантропическими клубами управленческих страт, чем некими паутинными творцами истории. Хотя их деятельность, кроме карьерного подтаскивания своих оккультных практик и приятного времяпрепровождения, и влекла к разжижению государственности и патриотизма в мозгах нашей творческой и научной интеллигенции, что в свою очередь давало благотворную почву для окукливания всевозможных крамольных партий и групп, а главное, рождало в широком обществе всеобщее к ним сочувствие. Это, пожалуй, и все, в чем можно было бы обвинить наивных романтиков, носителей фартуков, приверженцев циркуля и наугольника.

— А вот отец говорит как раз все наоборот. Они коварные, сильные и сплоченные, готовые выполнить любые указания своего руководства, и у нас в России они, якобы, воротят, что хотят. Ну, а если они такие безобидные, с чего бы тогда им прятаться? Выныривайте из подполья и работайте открыто, как клуб по интересам…

— Вы знаете, Сема, вопрос это сложный, и так сразу на него ответить трудно. Нет, вы скептически не улыбайтесь, я не собираюсь уходить от прямого ответа. У меня есть предложение перенести наши скучные для окружающих, и особенно женщин, разговоры на более подходящее время… Тем более, что всех уже к столу зовут.

— Олег Гайкович, ловлю вас на слове, масоны за вами. Только уж правду, по-родственному, хорошо?

— Обязательно, молодой человек, и непременно по-родственному.

«Вот уж где не ожидал столкнуться с этой темой, так именно здесь, — озадачено размышлял Малюта пробираясь к своему месту, обозначенному соответствующей табличкой, — было бы интересно дослушать их разговор до конца».

Первым слово взял сам виновник торжества.

— Все наши пути ведут к победе, и она у нас одна на всех! Я никогда не устану повторять, что только великий коллективный разум может победить черствость индивидуализма, поэтому мы сегодня сидим за одним столом, едим один хлеб, пьем одно вино, и за это единство я вам весьма признателен. По-хорошему, надо бы, конечно, сказать о каждом из вас хотя бы несколько слов, но вы за день сегодня так устали от речей, что я не рискну вас загружать новыми. Поэтому просто человеческое вам спасибо! Предлагаю не спеша выпить и закусить. Вы, все здесь сидящие — моя родня, по крови и по духу. Вы те, с кем бы я хотел пройти свой путь до конца, какие бы нам испытания не выпали. За нашу победу, друзья!

И понеслось в самых лучших традициях наших застолье широкое, а иными словами — среднерусская лихая и бесшабашная пьянка, когда не надо оглядываться на соседа, не надо контролировать свои эмоции и слова, когда всё хорошо и славно. Со стороны посмотреть, так действительно гуляла родня. Очень близкие люди. Кто-то что-то вспоминал, кто-то над кем-то подшучивал. Тостующие сменяли друг друга, но суть здравниц оставалась неизменной — мудрость, сила, воля и иные превосходные качества генерала, «о которых еще сегодня не говорили».

Отдельно генералом был провозглашен тост во здравие главного его союзника в крае, Павла Петровича Дракова. Скорее это был не столько тост, а, как показалось Малюте, публично повторенное какое-то более раннее признание, что-то вроде клятвы в вечной дружбе. Генерал говорил настолько прочувствовано, что все замолчали, а у Дракова глаза предательски заблестели непрошенной слезой.

Ввиду малочисленности присутствующих, по первому кругу прошли быстро, и компания постепенно распалась на маленькие группки по интересам и знакомствам. К перемене блюд многие вышли из-за стола размяться и покурить. Плавский удалился с Драковым на воздух, и проговорили на берегу реки не менее часа. Стариков как не кружил, не нашел предлога примкнуть к увлеченно беседующей паре, а охрана, видимо, получив соответствующие указания, никого и близко не подпускала. Видя, что попытки его тщетны, Виктор Алексеевич обратил свой взор на Скураша, усердно выпасающего Семена и Олега Гайковича, чтобы принять участие в заинтересовавшем его разговоре о масонах.

— Ну, посмотрите, Малюта Максимович, куда это годится? Губернатор богатейшего в России края уже битый час секретничает с бандитом. И как вы думаете, о чем они говорят?

— Признаться, я и не обратил на это внимание… — слукавил Малюта, старательно делая вид, что любуется верхушками огромных старинных кедров, в изобилии растущих вокруг здания резиденции.

— А зря, кому-кому, а вам на подобные вывихи обращать внимание надо. Тоже мне, око царево! И мало того, что обращать, но и докладывать куда следует, что вас там еще не инструктировали?

— Видите ли, любезный Виктор Алексеевич, я здесь присутствую как частное лицо, пригласил меня Иван Павлович лично, на должность я пока, к счастью, не назначен и докладывать ничего никому не собираюсь. А то, что они секретничают, так у них на то, наверное, есть свои основания. Союзники как никак.

— Не дай бог вам такого союзничка! Пойдёмте-ка, я просвещу вас, что это за птица — Паша Драка, — и, не дожидаясь реакции Скураша, Стариков крепко уцепился за его локоть и почти силой потащил к утопающей в зелени беседке.

Однако поговорить им не удалось, потому что как раз в эту самую минуту губернатор и основной союзник крепко обнялись, расцеловались и не спеша направились к уже явно заскучавшим гостям. Стариков, хоть и был обращен к начальнику тылом, очевидно, спинным мозгом почувствовал его приближение, резко обернулся и, моментально забыв про обескураженного такой переменой Малюту, опрометью бросился навстречу Плавскому.

«Ревнует он его что ли? — недоуменно глядя вслед Виктору Алексеевичу, подумал Скураш. — Странный человек, это же надо так беситься из-за присутствия у «тела» постороннего лица. Да, чудны дела твои, Господи! Надо же подобрать себе такое окружение — что ни персона, то фрукт. В Совете все было как-то по-другому, по-военному. Проще и понятнее, что ли, а здесь черт ногу сломит. Хорошо, что хоть мне не придется драться за доступ к телу, я ж теперь, вроде, и свой, и вместе с тем «хозяйский». В таком положении есть свои выгоды. Надо только ими правильно пользоваться, и это уже полностью будет зависеть от тебя самого, от того, как ты себя поставишь после назначения. Вот баламут!» — продолжал дивиться Малюта, глядя, как Стариков в своей излюбленной манере ухватил Плавского за локоть и поволок всё в ту же беседку.

Малюта, чтобы лишний раз не мозолить глаза, ушел на боковую тропинку, ныряющую в зеленые заросли какого-то декоративного кустарника. Тропинка оказалась коротким тупиком, упирающимся в крохотную площадку с ажурной садовой скамейкой, которая, казалось, парила над великой и быстрой рекой. Понимая, что он попал в весьма щекотливое положение, Скураш присел на лавку, рассудив, что уж лучше полюбоваться местными красотами, чем как ошпаренному выскакивать перед носом Плавского из кустов. Вид действительно открывался потрясающий. Живая, бугристая и перекатывающаяся вода, окрашенная последними густо-розовыми бликами заходящего солнца, беспечно неслась мимо, выказывая полное безразличие к кипящим на ее берегах страстям. Точно так же она неслась и тысячи лет назад, и ничто не может остановить этого раз и навсегда предопределенного движения. А все потуги человека что-то изменить во вселенской механике не оставались безнаказанными и, при минимуме сиюминутных выгод, оборачивались в будущем несравнимо большими бедами. Но в гордыне своей человек не замечал их истинных причин и списывал свое невежество на бессмысленную жестокость неразумной стихии. Не избежала подобной участи и эта величественная река. Перегороженная некогда огромной плотиной, она напрочь отказалась замерзать в самые лютые морозы и парила в зимние месяцы на протяжении добрых двухсот километров, словно прорванная теплотрасса в затрапезном городишке. Последствий этого парникового эффекта никто не анализировал, и даже мысли подобной никому в голову не приходило. Парит да и парит, зато иней красивый!

— Иван Павлович, Иван Павлович, нет, вы меня выслушайте, — раздался прямо над головой у Малюты голос Старикова.

«Только этого мне не хватало, — подумалось Скурашу, — еще чего доброго заподозрят, что я их подслушиваю, позора не оберешься…»

— И слышать я этого больше не желаю, — зарокотал генеральский бас, — какая вас муха покусала, черт побери?! Еще неделю назад вы же мне сами его нахваливали: «Паша — это наша надежда! Кроме него никто нам в союзники не годится! Он — именно тот человек, на которого можно оставить край в случае похода на Москву!» А сейчас что я от вас слышу? «Вор, бандит, посадить, с землей сравнять…» Кажется мне, что вы опять поверили в бескровную революцию, постоянно подсовываемую нам Амроцким. Если мне память не изменяет, именно после вчерашнего свидания с ним вы запели тут новые военные песни против Дракова. Не пойду я на прямое предательство, не по-мужицки это как-то, не по-честному…

— Иван Павлович, а вам и не надо ничего делать, а уж тем более светить свое честное имя в борьбе с этим оборотнем. Да, да и еще раз да, вы правы, я переменил к этому проходимцу отношение, но дело здесь не во мне и уж, тем более, не в Михаиле Львовиче, дело в самом Драчуне! Это ведь не вы, не я, а он первым начал нарушать договоренности и требовать от управленческого пирога самые лакомые куски. Что, я не прав? Вы же сами видите его аппетиты, не угомоним его в самом начале, он слопает нас всех за милую душу.

— Запарится лопать, — голос генерала, как показалось Малюте, прозвучал уже не так категорично, что, по всей видимости, не ускользнуло и от внимания Старикова, и основной советник взвился пуще прежнего.

— Я просто поражаюсь вашей гениальности и способности все взвешивать со скоростью компьютера и принимать единственно правильные решения. Ох, как не хватает, — с придыханием в голосе продолжил Алексей Викторович, — сегодня нашему многострадальному народу именно такого человека, с именно такими волевыми качествами, одно только и утешает, что ждать уже недолго осталось. Иван Павлович, — чуть ли не взвизгнул советник, — во имя своего будущего, во имя спасения нашего народа, отдайте Пашку в руки справедливого правосудия! Не вы, а суд и все, кому это положено, пусть решают его судьбу. Не виновен — никто его казнить не собирается, может себе работать вам и краю во благо, а виновен — в кандалы его да в тюрьму! — с неприкрытой злостью заключил он, и, слегка успокоившись, продолжил: — А потом он ведь не единственный наш союзник, да и высота, для штурма которой он собственно и был предназначен, уже взята. Сегодня о другом надо думать, а это другое и других средств, и других союзников потребует. Есть точные сведения, что Царь очень плох. Врачи сомневаются, протянет ли лето. И слова мои — не пустые эмоции, я вас очень прошу, когда разойдутся гости, уделить мне для разговора с глазу на глаз часа полтора. Я вам все подробнейшим образом изложу. А сейчас пойдемте, близкие уже заждались, пока вы там с этим бандитом миловались…

— Да с чего это вы взяли, что я с ним миловался, вы, это, давайте бросьте околесицу нести, и потом, я бы посоветовал повнимательнее относиться к словам, которые произносите, а то ведь, неровен час, я и обидеться могу, а в обиде я…

— Что вы, что вы, и нисколечко я вас обижать не собирался, — лисой заюлил советник, — если я что и делаю, то только вам во благо, а за это вы меня можете и казнить, и увольнять, воля ваша. Мне главное — Плавского для будущего сохранить и помочь ему осуществить предначертанную ему миссию!

Звук шагов и голоса постепенно стихли.

Малюта сидел, словно статуя, боясь дышать полной грудью. Только сейчас он почувствовал, что основательно взмок от напряжения и, посидев еще минут пятнадцать в своем укрытии, благо, уже почти стемнело, он перемахнул через невысокие перильца и начал спускаться к реке по крутому косогору, засеянному невысокой травой. У самой воды серо тускнела выложенная искусственным камнем тропка.

— Гражданин, кто вы такой и что здесь делаете? — неожиданно раздался голос, и из тени на дорожку вышел милиционер.

— Фу ты черт! — невольно вырвалось и Скураша, — напугал, да гость я, гость, вот пошел прогуляться, но, видать, с перебору заплутал. Как мне отсюда выбраться-то? «Этого только не хватало, — подумал он про себя, — интересно, заметил ли мент, откуда я спускаюсь?» — Ты лучше подскажи, как мне до всей частной компании добраться?

— Да что здесь подсказывать, идите прямо, там будет лестница вверх, вот по ней и поднимайтесь, как раз в первый корпус и упретесь. А еще лучше, я вас сам сопровожу. Извините, служба.

— Хорошо, давай сопровождай, — пытаясь изобразить в голосе нетрезвые нотки, согласился Малюта. — Эх, красота у вас здесь неописуемая.

— Это у вас там, в Москве, красота, а у нас, что? У нас дичь голимая. Так, денек-другой природой полюбоваться, а вот жить здесь, да еще в какой-нибудь таежной деревне, не приведи Господь! — милиционер замолчал, не то испугавшись откровенности с незнакомцем, не то вспомнив свою таежную деревеньку. — Вы бы, это, — продолжил он, — по траве поостереглись бы ночью ходить…

— А что такое, змеи?

— Да какие змеи, — с иронией в голосе отозвался не то сопровождающий, не то конвоир, — клещи у нас здесь энцефалитные свирепствуют. Вы в помещение когда придете — в туалет, или в свой номер — не стесняйтесь, разденьтесь да попросите кого-нибудь вас с заду осмотреть. Клещ, он, сволочь, укромные места любит — подмышки или, уж простите, мошонку. Так что я вам советую, обязательно осмотритесь, они, стервецы, новеньких любят. Хоть у нас здесь и травили по весне, а подстраховаться все-таки следует.

У Малюты сразу все зачесалось. Начало почти отчетливо казаться, что по его враз остывшему телу заползали какие-то неведомые насекомые.

— Слушай, ты меня так не пугай, с меня вон хмель враз слетел! Что, действительно так все серьезно?

— Чудной вы человек, что же я вас, как дите малое, пугать бы начал? Вы же начальник, да еще из столицы. Ну вот и дошли.

У лестницы их встретил еще один страж порядка, а с ним и начальник охраны Плавского, бритый налысо, почти квадратный крепыш с незамысловатой польской фамилией Каминский.

— Ну, слава Богу, Малюта Максимович, а мы вас уже обыскались. Шеф стал беспокоиться, говорит, может наше будущее государево око похитили местные развратные девицы?

— Да нет, Геннадий Адамович, какие девицы, вон служивый говорит, что если кто и отсосет, так только клещ, и тот энцефалитный, — усмехнулся Малюта.

— Они вам наговорят, слушайте их больше. Весь участок раза три травили, так что клещи маловероятны, хотя осмотреться на всякий случай не мешало бы…

— Вот и я о том же, — оживился было милиционер.

— А вот тебя персонально никто и не спрашивает, — не слишком любезно отозвался Каминский. — Смотри, если покусал начальника клещ, отвечать тебе придется.

— Да будет вам, Геннадий Адамович, пойдемте. А вам большое спасибо за помощь, — обернулся Малюта к стушевавшемуся сержанту и протянул руку.

— Пойдемте, пойдемте, — чуть ли не перебивая рукопожатие, заторопился Каминский и, пройдя буквально пару шагов, не понижая голоса, явно, для того, чтобы его слышали оставшиеся, с укором добавил, — вы так нам всю дисциплину и субординацию порушите. Нечего с ними ручкаться, пусть знают свое место. А то хорошо устроились — вчера одному служили, а сегодня другому! Дармоеды! На Кавказ их надо, пусть немного растрясутся.

Малюта еще с армейских времен привык относиться к солдату с уважением, и в иной обстановке за служак обязательно вступился бы, но сейчас ему было явно не до этого, и он промолчал.

— Малюта Максимович, да не волнуйтесь вы так насчет клещей! Шеф приказал всем собираться в баню, что бы завтра, так сказать, с чистыми помыслами и светлыми головами приняться за святое дело, там и посмотрим, присосался ли кто к вам, а то, может, действительно клещиху настоящую кликнуть. Здесь они ядреные и столичных ох как любят, надеются, дуры, что западет на них кто, да с собой в Москву увезет.

— Нет уж, любезный Геннадий Адамович, платными услугами двуногих клещих, как вы удачно выразились, никогда не пользовался и вам не советую, уж как-нибудь потерплю до жены.

— Ну, воля ваша, наше дело предложить. Я ведь, если честно, и сам так думаю, — смущенно улыбнулся Каминский. — Где баня знаете?

— Приблизительно…

— Тогда до встречи.

Малюта зашагал по дорожке к непритязательному двухэтажному строению, где ему был определен номер. Наконец, оставшись один, он принялся обкатывать случайно полученную информацию. В сухом остатке получалось, что Стариков со своей командой решил в одночасье покончить с опасным конкурентом и остаться безраздельным распорядителем генеральской головы и тела. Жмет он на самую больную и слабую клавишу в губернаторской душе и, судя по всему, дожмет и своего добьется. Знать бы только, кого они планируют в очередные генеральные союзники на новом этапе. Да и будет ли он, этот новый этап? Может, все краем и ограничится? Хотя, судя по всему, Плавский уже закусил удила и видит себя в Кремлевском кабинете. Конечно, дай-то Бог, а там глядишь, и нам чего-нибудь обломится. Да мечтается оно всегда легко и приятно, но что мне сейчас предпринять? Ну уж точно не звонить в Москву! Сначала дождись назначения, приезжай в край, утвердись, а там посмотрим, что к чему.

На всякий случай покрутившись нагишом перед зеркалом и клещей не обнаружив, он переоделся в спортивный костюм и собрался в баню. Он прекрасно помнил, что для генерала есть два святых действа — рыбалка и баня.

Задумавшись, Малюта чуть было не столкнулся с неспешно прогуливающимися у их корпуса Стариковым и Драковым.

— А вот и Малюта Максимович, наш будущий наместник Президента в крае, — вальяжно растягивая слова, прогнусавил Алексей Викторович, — познакомьтесь, прошу вас.

— Драков — депутат законодательного собрания края.

— Скураш, пока никуда не назначенный гость губернатора, — пожимая протянутую руку, сказал Малюта.

— Ну, вот и прекрасно, вы главное, не забудьте, кто вас познакомил… — ввернул Стариков.

— Спасибо, Алексей Викторович, — поблагодарил Малюта, — а то мы сегодня весь день с Павлом Петровичем то там, то здесь сталкиваемся, а представить нас друг другу так никто и не удосужился. Вот вы, с присущей вам прозорливостью, и устранили эту досадную неловкость.

— Да, конечно, спасибо вам, Алексей Викторович, — немного в нос пробубнил Павел, — ну так я пойду, а то еще дела есть. Так мы с вами договорились, завтра обедаем у меня дома. Я сам чего-нибудь вкусненького из старины сварганю. Жду. А вы простите, — поворачиваясь к Скурашу, продолжил Драков, — что так и не поговорили пока, может, завтра, может, еще когда, ладно? Думаю, что, э-э-э, времени у нас будет вдосталь.

«Пожалуй, для меня Дракова на сегодня уже предостаточно! Но Стариков — красава, юлит как котенок, такому яда в чай ближнему капнуть — раз плюнуть! Интересно бы послушать, о чем они там за Пашиным обеденным столом говорить будут», — как бы подвел итоги Малюта, шагая по направлению к бане. Ему почему-то было немножко жалко этого неискушенного и во многом наивного боксера.

14.

Назначение Малюты состоялось только в августе. Никаких особых инструкций и напутствий после выхода указа он не получил, в державные кабинеты приглашен не был, только будущий его начальник, которому, неизвестно с какого перепугу, поручили контроль за наместниками, носился по шестому подъезду Старой площади с воплями, что в Есейск не того назначили, что у Малюты дырка в голове, и вообще он безбашенный, но переплюнуть волю первого зама главы не так-то просто, а если честно, то всем было до фонаря. Державная Москва готовилась к очередному шунтированию, и никого чужие проблемы не интересовали. Это уже позже, поскитавшись по коридорам власти, Скураш стал догадываться об истинных причинах тех давних стенаний пыхтящего трубкой рыжебородого начальника, а причина была банальной и древней как мир — сладкая должность проплыла мимо без всякой личной пользы и выгоды. Ох, и не взлюбили его за это в родном управлении! А кому ты взлюбишься, когда чужому кошельку аборт сделал? Только на второй год наместничества Малюта сообразил, что к чему, и стал возить в Москву подношения. Пусть и мелкие, но всегда начальству желанные. Так уж устроен чиновничьей мир: низшие волокут высшим, а те свою очередь, еще более высоким, и так до… аж и боязно представить! Но как только Скураш принял условия игры и поволок, так у него тут же по-свойски оттяпали кусок безлюдной территории, благо формальные поводы были, и посадили туда парочку его бывших подчиненных, наделив их наместническими статусами. Вот так не мытьем так катаньем, начальство свое выкружило. Да и Бог с ним, что на тех липовых субъектах людей меньше проживало, чем в большой столичной многоэтажке, кого это волнует? Малюта еще когда написал докладную о ликвидации этих потешных субъектов, жрущих бюджетные деньги, как кот Василий дармовую сметану.

В Есейске нового наместника ждали с кипучим нетерпением, как когда-то давно дожидались в глухой провинции приезда справедливого барина, вот, дескать, он приедет и ужо всех рассудит. Как позже оказалось, нетерпенничали все, а пуще всех дожидалась нового объекта публичного обсасывания пишущая братия, которая прежде всего ждала от нового «царева ока» открытых баталий с губернатором и укорота генеральского не по дням, а по часам растущего аппетита. И каково же было всеобщее разочарование, когда пришлый чиновник закопался в бумагах, стал встречаться с простыми гражданами, начисто отгородился от журналистов, принялся ездить по городам и весям и летать по национальным поселкам, станкам и факториям, куда не то что москвичи, а и свои местные, районного уровня начальники раз в десятилетие заглядывали порыбачить да поохотиться.

Иной раз, намотавшись по богом забытым углам необъятного края, Малюта просто за голову хватался от беспросветной нищеты и дикости им увиденного. Страшные, выдубленные ветрами, дождями и метелями до металлической серости избы, глухие, такого же колера заборы, сараи и амбары, в беспорядке приткнувшиеся по берегам рек среди чахлой тайги, казались призраками, пришедшими из далекой древности. Они еще потом долго стояли перед глазами, не давая уснуть по ночам.

Скурашу, как всегда повезло с подчиненными. В отличие от общепринятой традиции всюду таскать с собой своих людей, он еще с армейских времен предпочитал доверять и работать с теми, кого Господь поставил под его начало, и, как правило, они очень редко его подводили. Да и подводят, по неписанным законам бюрократического дарвинизма, в основном, свои, выкормыши, которых тянут и которым черствый сухарь службы неведом. Вот эти как раз и готовы в одночасье слопать своего благодетеля со всеми потрохами.

Руководителем его небольшого аппарата был человек в годах, в прошлом из неудавшихся ученых, рассудительный до занудства, щепетила и педант, каких не сыскать уже в наше суматошное время, хотя само время для Потапа Филимоновича Третьяковского существовало лишь как философская категория и никакого касательства к обыденной его жизни не имело. Он, как никто другой, соответствовал внутреннему духу той земли, на которой родился он сам и все его, хранимые в памяти, видимые и невидимые предки. Детишек Бог ему не дал, оттого достаток в его доме водился, и жили они с супругой тихо, без зависти и в свое удовольствие. И только одна небольшая страстишка жила в душе Потапа Филимоновича: он до безумия любил коньяк, и не просто его любил, а по-настоящему знал, ценил и мог о нем говорить часами. Но коньячная заковыка, была, что называется, только запевом, потом наружу неизбежно вырывалась извечная болезнь русской интеллигенции — либеральное брюзжание о непотребности нашей действительности. Да, Третьяковский был неисправимым либералом. Как правило, он и ему подобные индивидуумы являются как бы хранителями, жрецами, что ли, великих идей, они служат им преданно, бескорыстно и фанатично. Возможно, именно им, а не запыленным томам и иссушенной собственной значимостью профессуре, человечество обязано сохранностью жизненной силы этих самых будоражащих мозги знаний; именно такие народные подвижники и не дают угаснуть Прометееву огню человеческого разума. Должностью своей Потап Фимимонович тяготился, но вынужден был обязанности исполнять прилежно, так как по-другому работать был не приучен, иных же способностей для изыскания средств к существованию не имел.

Малюта, подметивший такую необычность в своем помощнике, стал ее исподволь стимулировать, помаленьку перетаскивая из своего рабочего кабинета в комнату Третьяковского дорогие коньяки, которые наместнику в изобилии подносили по всякому случаю. Даже младенцу в нашей достославной державе известно, что бутылка спиртного, не взирая на свое достоинство и цену, взяткой не считается. Иногда после рабочего дня, не нарушая издревле заведенных традиций, тесный коллектив сгруживался вокруг третьяковского стола и предавался банальному выпивону.

Всякая выпивка на рабочем, так сказать, месте — дело нужное и неискоренимое. Иной раз она является единственной отдушиной в зачерствелой чиновничьей душе, через которую в нее проникает хоть какое-то дуновение свежих ветров и веяний. Главное, пьянка не только способствует сближению народа и руководящих сил, но становится первотолчком большинства служебных романов — этого лучезарного солнца романтики в холодной воде бюрократической обыденности, да и для обычного, ни к чему не обязывающего и, однако, весьма разгружающего секса подобные события служат наипервейшим толчком. Унаследованный Малютой коллектив для романов и интима, ввиду своей степенности, был неподходящим, так что с полным самозабвением отдавался словоговорению на самые что ни на есть крамольные темы. Так уж в здешних местах исстари повелось: народ попроще — молчун, откровенности из него клещами не вытянешь. Властители же дум, мужи ученые, до преступного говорливы, им-то терять нечего, одна отрада — языком натешиться, а страх, страх он как-то стороной от них сквозит, да и куда далее Сибири сослать могут, разве что, в соседнюю, сибирскую же волость. В тюрьме тюрьмой не испугаешь. Так что застолья на третьем этаже Серого дома, как именовала здание крайадминистрации местная молва, были порой бурными и всегда интересными.

— Незнающему человеку, простому обывателю, — после нескольких рюмочек коньяку издалека начинал Третьяковский, — рутинная работа бюрократа вашего ранга, Малюта Максимович, кажется каким-то таинственным действом, в результате которого как раз и происходит мудрое управление государством. На самом же деле, как все мы изволим наблюдать, все намного проще и примитивнее. Большая часть наших коллег приходит в присутствие и департаменты просто просиживать штаны, перекладывать бумажки и до самозабвения трепаться, а в последнее время шариться в интернете…

— Ну что вы опять за свое — бюрократы, бюрократы, — да нет их уже, этих бюрократов, погноили всех в наших лесных колониях еще до Второй мировой, — словно торпеда, врезалась в разговор Людмила Борисенко, средних лет и пышных форм женщина, отвечающая в команде за связи с общественностью и территориями. — Да и чего это вы на шефа наезжаете? Он и сам особо штаны не просиживает, да и нам, бывает, покурить некогда.

— Вы так без подхалимажа уже, значит, не можете? Ну я не в обиде, что с вас, молодой формации, возьмешь? Нынешний младобюрократ — пренеприятнейший субъект, впитавший в себя самые худшие качества партократа, разбавленные новомодными западными веяниями. Вас, досточтимая Людмила, это, конечно, ни в коем разе не касается…

— Да, куда уж мне, с моей-то биографией… — фыркнула Борисенко.

— Людмила Даниловна, да не заводитесь вы, что, не видите, он уже после второй рюмочки на своего любимого конька присел, — как ни странно, поддержала свою всегдашнюю оппонентку Мария Михайловна Варковская, доставшаяся Скурашу по наследству пенсионных лет секретарша, дама, что называется, приятная во всех отношениях. Первый порыв сменить ее на более молодого и покладистого сотрудника был придушен Малютой в самом его зачатке, и он до сих пор не мог надивиться своей прозорливости. Мария Михайловна оказалась незаменимым и наипреданнейшим человеком.

— И отчего же это вы все сегодня на меня нападаете? Малюта Максимович, голубчик, может, еще по махонькой нальем этим фуриям, а то ведь раздерут они меня…

— Да нет никаких проблем. Давайте по маленькой, только я бы попросил вас продолжить тему о пустопорожнем времяпровождении нашего чиновничества…

— Ох, и зря вы его об этом просите, — разливая на правах младшей коньяк, игривым тоном предупредила Борисенко. К слову сказать, работала она в аппарате вместе со своим мужем Геннадием, которого нещадно ревновала ко всякой мелькнувшей в коридоре юбке и, надо признаться, Геннадий действительно постоянно подавал к этому поводы. Во всем остальном это был прекрасный сотрудник: умный, молчаливый человек двухметрового роста и недюжинной физической силы, к тому же прекрасный аналитик и стилист.

Выпили третий, традиционный для здешних мест, тост за присутствующих здесь дам.

— Малюта Максимович, — зажевав коньяк крохотным кусочком лимона, вкрадчиво принялся развивать прерванную мысль Третьяковский, — вы ведь знаете, что я во время избирательной компании искренне поддерживал Беззубова и активно работал против Плавского? — бросил он первый пробный шар. Не дождавшись реакции Скураша и проигнорировав недоуменные взгляды остальных участников застолья, Потап Филимонович продолжил: — Да и сейчас я к вашему кумиру особыми симпатиями не пылаю. И вовсе не оттого, что он избрался благодаря поддержке откровенных бандитов, и вовсе не оттого, что край наш для него — всего лишь трамплин для прыжка в Москву, нелюбовь моя иного свойства, она, если хотите, местечковая: чужой он нам, нашему сибирскому миру, укладу. Сибирь, она ведь испокон веков отдельным континентом для России была, со своей честью, гордостью, укладом, со своим менталитетом, своей воровитостью и стыдом, да и со своим пониманием власти и чиновничества. Мы ведь в прошлом из-за Камня — так, кстати, ранее Урал именовали — и русского-то русским не признавали и требовали от него подтверждения своей русскости. Даже при большевиках и то с нашими традициями и былями считаться изволили, а ныне полный беспредел. Валит сюда всяк, кому не лень, гребет все под метелку, пользуясь нашей беспросветной нищетой, а нам только руками приходиться разводить, да обиду вместе с соплями на кулак наматывать. Я вот себе того простить не могу, как это я купился на посулы сановного алкоголика. Ведь изначально видно было, что врет беспробудно, а душа, истомленная темницей большевизма, просила надежды на свет и свободу, вот и поверили. И таких, как я, миллионы, между прочим. Легковерен, однако, интеллигент, и, заметьте, таким он был всегда, сколько б его не гноили и не резали.

— Извините, Потап Филимонович, — воспользовался короткой заминкой оратора Малюта, — интересная у вас философия выходит: Плавского не любите, хотя его не знаете ни как человека, ни как руководителя; Беззубова, который без зазрения совести за копейки распродал ваш — заметьте, ваш край — местным и пришлым бандитам, вы поддерживаете и при этом требуете какой-то местечковости в назначении или избрании руководителей губернии!

— Все так, да и не так, — хитро улыбнулся Третьяковский, который, похоже, и ожидал такой реакции собеседника. — Продал, говорите, край бандитам? Ну и что вам на это ответить?

— Правду и ответьте, — выпалила, как отрезала, Борисенко, наполняя янтарной жидкостью разношерстную посуду, за неимением бокалов, используемую коллективом в подобных случаях, — только уж не виляйте, все, как есть, и скажите. А насчет идейной преданности Беззубову, так это детский лепет. Я так, по-простому, по-женски скажу: идейность — это комсомольские сопли юности, а мы просто отрабатывали свой номер, чтобы на месте небедном остаться. И это еще чудо, что нас до сих пор не выперли, хотя мы-то как раз и есть тот самый пресловутый московский административный ресурс. Танина дала команду, вот мы Плавского и крыли по всем мастям. Да что вам, Малюта Максимович, говорить, вы сами в таких делах дока, насколько я понимаю, диссидентов в наместники не ставят.

— А с чего вы решили, что я диссидент, и, главное, откуда такая уверенность в моей привязанности к Плавскому?..

— Так ведь народ говорит… и биография… — смутилась женщина. — И служили вы вместе, и в Совете нацстабильности…

— Ну, допустим, служить я с ним никогда не служил. В Совете, может, с ним, а, может, и при нем был… Так что говорить могут много, а правду знают единицы…

— Ну, вот за правду, за нее, родную, давайте и выпьем, — незлобиво, умиротворенным тоном произнес доселе молчавший Геннадий.

— Филимонович, вы поглядите, до чего договорились, мой молчун и тот слово из себя выдавил, — приобняла мужа Людмила. — Ну так давайте за сказанное, а там и посмотрим, насколько вы в ладах с этой вертлявой особой по имени Правда.

— Не взирая на голосистых комсомолят, повествую вам, Малюта Максимович, чистейшую правду: да, Беззубов продал и безобразно дешево продал промышленность края откровенным бандитам, а если быть еще более точным, продал он ее людям Паши Дракова. Надеюсь, вы, Людмила, сейчас довольны?

— Ну в какой то мере.

— Это уже хорошо. Счастье женщины в ее удовлетворенности. Все-все, я более не смею касаться больной темы, — поднял руки кверху Третьяковский, предваряя очередной натиск Людмилы Даниловны. — Да, бывший губернатор продал флагман советской индустрии и иже с ним Дракову. Так ведь по закону продал! По вашему федеральному закону! Не все же родиной из Москвы торговать, или вы думаете, что всякие там столичные Пробанины, Гринские, Туменские, Хохморовские, Хадеры и прочая, прочая, прочая сволота, менее криминальны? А ведь именно им и спустил Гарант, не к ночи будь помянуто его имя, за бесценок самые лакомые куски отечественной общенародной промышленности и природные закрома в придачу. Вы вот полетаете по нашим Северам, подивитесь, что там творится. Народ вымирает, притом весь: и аборигены, и наши с вами единородцы, все подчистую, а нефть, газ, золото, платина, одним словом, все, что выворачивают из нашей земли пришлые ловкачи, все это уплывает невесть куда. Безвозвратно уплывает, и проку нам от этого нет никакого, потому как граждане мира нам и ломанного гроша, даже в виде подаяния, оставлять не желают. Вот так-то, любезный Малюта Максимович! Хотя как знать, может, вы такое состояние дел считаете верхом справедливости? Так вот по мне лучше уж пусть будет наш, доморощенный бандит, которого мы знаем, который здесь живет и никуда уезжать не собирается, ибо землю нашу любит и блюдет ее, как родную. Он такой же, как и мы, у него, равно как и у нас, другой Родины нет и, подчеркиваю, он нисколько не бандитистее ваших безродных беспризорников!

— Ничего себе вы завернули! — искренне изумился Малюта. — Хотя с какими-то вашими доводами я, честно говоря, вполне солидарен. Но прежде, чем мы продолжим наши дебаты, я бы хотел задать вам один весьма щекотливый вопрос: вы антисемит?

— С чего это вы взяли? — опустив на стол бумажный стаканчик, спросил Третьяковский.

— Во-первых, все перечисленные вами московские фамилии далеки от славянских корней. Во-вторых, как понимать термины «безродные беспризорники» и «граждане мира»?

— Да как хотите, так и понимайте, только, будет вам известно, я сам немножечко еврей, по материнской линии. Далекие предки ее как раз были выходцами из ваших родных мест в Белоруссии. Потом у меня жена тоже с подгулявшей наследственностью, так что для антисемитизма, извините великодушно, слишком много нестыковок. Хотя, как знать? Ныне все, что хочешь, могут о тебе рассказать, особенно наша непродажная пресса. Не удивлюсь, если и Шаевича кто-нибудь в антисемиты записать умудрится. Теперь о фамилиях. А вы что сможете мне назвать какие-то другие, более благозвучные для русского слуха имена банкиров и собственников, кому пропивший мозги обкомовский секретарь пораздавал народное достояние, обратив тем самым народ, чьей кровью и потом все это было построено, в нацию нищих? Представьте, в канун двадцать первого века, под боком просвещенной Европы, вдруг возникла, в одночасье образовалась нация нищих и оборванцев. Кому это нужно? Нет, это не я антисемит, это банкиры и олигархи антисемиты! Начнутся погромы, не их, а меня и мне подобных будет волочить по кровавым улицам толпа, а им что, они сядут в свои самолеты, на свои яхты и уплывут в свое никуда. Так уже было и не раз.

— Ладно, вы только, Потап Филимонович, на меня не обижайтесь, мы же только узнаем друг друга, поэтому какие-то недоразумения на первых порах вполне возможны. С национальными принадлежностями, слава богу, разобрались. А вот у меня, к сожалению, кроме бульбашско-кривицкой крови иной в родне, как говорят, не было…

— Ой ли? — разливая остатки коньяка, не совсем твердо произнесла Борисенко. — А татары, а шведы, а немцы, а поляки, наконец? Кто там еще через вашу незапятнанную Белоруссию к нам на Русь ходил?

— Все, согласен и на татар, и на поляков, и на литовцев…

— Вот видите, Малюта Максимович, — лукаво улыбаясь, иронически произнес Третьяковский, — и вас в антисемиты следует зачислить! Как быстро вы свое родство признали со всеми, даже с ненавистными поляками, а от нас, пархатых, отмежевались ловко. Нехорошо как-то, согласитесь? А ведь мы бок о бок годков триста с лишним живем! — и, заметив, что начальник слегка насупился, со смехом добавил: — Ну как, оказывается, не такие мы и простофили периферийные, а?

— Правы, правы вы во всем! Действительно самый сложный вопрос — национальный, так давайте его оставим на совести наших предков и запьем вот этим замечательным напитком, который всех уравнивает и примиряет. За интернационал и вечную дружбу людей, какая бы кровь не текла в их жилах! — и, не дожидаясь возражений хмелеющих подчиненных, Малюта опрокинул в рот свою рюмку. — Действительно хорош коньячок. Я вот все никак не могу понять, Потап Филимонович, почему у нас нет, да, оказывается, и не было, хорошего отечественного коньяка? Раньше пили и восхищались армянским, дагестанским, молдавским, а границы открылись — и эти когда-то небесные настои сразу приобрели вкус тривиальной сивухи, настоянной на гнилых дубовых опилках. Что у них виноградники лучше?

— Мозги у них лучше, и совесть на месте, — зажевывая выпитое неизменным лимоном, со вздохом произнес Третьяковский. — У них коньяк с курсом партии и правительства никак не пересекался, это, пожалуй, главное, ну и традиции, хранителем которых является прежде всего семья, род, община, живут там со времен открытия виноделия. А у нас сами знаете что! Последний осиновый кол в отечественное коньякокурение забил, совместно со своей ретивой супругой, ставропольский партсекретарь. Вы меня сейчас опять в экстремисты зачислите! Можете убивать меня, только я не верю, в то, что все наши несчастья творились сами собой, уж больно все складно получается. Под благородным лозунгом борьбы с пьянством вырубили лучшие лозы, посадив народ на суррогаты и наркотики, не поделили два партийный недоумка кабинет в Кремле — развалили величайшую державу, решили озолотить народ — все достояние передали в руки проходимцев и жулья! И что, опять во всем виноваты дураки и дороги?

— Я, знаете ли, Потап Филимонович, не сторонник мысли о всемирном антироссийском заговоре. Изредка шевеля остатками извилин, волей-неволей приходишь к страшноватому, прежде всего для самого себя, выводу: самым коварным врагом для всех нас являемся мы сами. Почему и как это происходит — другой вопрос, но, к ужасу, это все, наверное, так и есть. И нет других монголов, кроме нас самих! Пока мы не перестанем искать вражью силу где-то на стороне, мы от этого очумения так и никогда и не избавимся. Так вот, на самом деле, приблизительно это говорит и пытается претворять в жизнь Плавский. Пока, правда, только в своих политических заявлениях. И здесь я — его сторонник. А о том, что все вокруг жулики, так это не совсем объективно. И хотя наши политические оппоненты вовсю кричат об этом, однако, я, равно как и вы, не видел ни одного секретаря райкома или обкома, который бы после девяносто первого года ушел в леса и организовал партизанский отряд. Так что, огульно зачисляя всех в жулье, мы только льем воду на их мельницу, а это для госчиновника, я считаю, неправильно…

— Да я знаю, что вы считаете! — неожиданно для Скураша взвился Третьяковский. — Если вам от этого станет легче, я могу завтра же написать заявление об уходе!..

— Здравствуйте, бабушка, вот тебе и Юрьев день! — раскинув руки, как рефери, подскочила со своего места Мария Михайловна. — Ты что, Потап, мозги совсем пропил? Не обращайте на него внимания, перекалился он, Малюта Максимович, клинить начало нашего ученого, пора уже по домам расходиться. Вот дурила, взял и вечер испортил! Правда, Малюта Максимович, перегрев у него на политической почве. Он про бескорыстность в отношениях с Беззубовым не придумывает, они с ним друзья еще со студенческих времен. Ты ведь это прекрасно знаешь, — напустилась Варковская на Людмилу Даниловну, — «мы административный ресурс», «за место цепляемся», — передразнила она сослуживицу. — Не надо было масла в огонь подливать…

— Весь вечер сидела, сидела, молчала, молчала и, на тебе, прорвало! Пошли, Гена, домой! Извините, Малюта Максимович, сами видите, что за народ.

Компания быстро распалась, оставив в душе у Малюты неприятный осадок и удивленный вывод, что не все так просто в его малом совнаркоме и, при видимой гладкости, у всех растут свои зубы, уже давно наточенные на ближнего.

Но ни Скураш и никто другой даже предположить не мог, что подобная чересполосица и нервозность прочно угнездились не только почти во всех коллективах, семьях и, что самое поганое, в головах многих и многих добропорядочных жителей этого сурового края. Они, вслед за Третьяковским, повинуясь невесть кем заложенной в них программе, с маниакальным упорством хотели видеть и видели в специалистах, приехавших с Плавским, оккупантов, а всех, активно сотрудничающих с новой властью, спешили записать в полицаи. Почему это происходило, неизвестно, однако, что-то же толкнуло Антона Павловича Чехова еще во время его знаменитого путешествия на Сахалин, оставить в своем путевом дневнике не слишком лестные слова о местных обывателях. Возможно, некая душевная червоточина и является исторически сложившейся чертой характера местного населения, хотя и само население местным-то назвать можно с большой натяжкой. Так уж сложилось, что край этот благодатный в основе своей был этакой приблудно-сбродной империей, по большей части заселенной каторжно-конвойным людом, свободолюбивыми авантюристами, бродягами да комсомольцами-добровольцами великих строек социализма. Пройдя сквозь века и кровавые невзгоды, гремучая получилась смесь, имя которой пресловутый «сибирский характер». Не потому ли, особенно в последнее время, все кардинальные шаги, предпринимаемые Москвой, частенько делаются с оглядкой на Сибирь. Нет, не то что бы Москва боится своей огромной колонии, хотя, возможно и не без этого, она, скорее, страхуется и оттого спешит половчее обдурить и задобрить этих сильных, нелюдимых, пожалуй, немного завистливых, но все же доверчивых и наивных людей. И хоть за Уралом их и осталось с гулькин нос, народ они отчаянный, спуску могут и не дать. А кому нужны все эти буйно стучащие по исторической брусчатке Красной Пресни шахтерские каски? Так, они там, чего доброго, могут и про Сибирские полки вспомнить, и про Колчака с Семеновым, нет уж, лучше от греха подальше. Это только единоличный властелин Белоруссии Лукашенко по простоте колхозной мог перед своими депутатами в сердцах воскликнуть: «Всем прэзыдентам люди как люди попались, а мне — дурни». У нас правитель посметливее пошел — или сладко соврет, или промолчит с кислой улыбкой, или из-под бровей так зыркнет, как серпом по одному заветному месту полоснет. Наши от америкосов быстро усвоили: народ не выбирают, это народ выбирает, а из этого и соответствующий вывод — хоть и противно, да терпи — царем будешь.

15.

У Плавского что-то произошло со сном. Раньше никакие тревоги и нервные перенапряжения не могли отдалить минуты благодатного забытья, и генерал, как только его голова касалась подушки, погружался в крепкий, здоровый сон с практически полным отсутствием каких бы то ни было сновидений. Но, переквалифицировавшись из бравого вояки в периферийные губернаторы, Иван Павлович почувствовал себя не в своей тарелке, и нервная система, хоть и закаленная войнами и стрессами, стала давать сбои. Плавскому начали сниться сны. Это до такой степени удивило генерала, что он, от мелькания несуразных и, главное, никаким боком от него не зависящих картинок, стал просыпаться по ночам и в первые секунды, путая сон с реальностью, продолжал с кем-то спорить, кого-то ругать или отдавать распоряжения. Позже, очухавшись и окончательно придя в себя, он долго сидел в тупом оцепенении на смятой постели, понапрасну пытаясь отыскать логику и первопричины того, что ему только что пригрезилось. Не найдя ответа и не связав концы с концами, Иван Павлович принимался психовать, глотать прямо из бутылки свой любимый боржоми и хвататься за сигареты. После трех-четырех затяжек, невзирая на глубокую ночь обманутый организм, получив свою полагающуюся после пробуждения порцию никотина, автоматически приводил все органы в состояние бодрствования, и о скором возвращении сна можно было забыть. Пошатавшись по протокольно безвкусно обставленной опочивальне, в очередной раз порадовавшись отсутствию на широченном казенном ложе законной супруги, которая непременно стала бы приставать с пустыми вопросами и придирками, он, затолкав за спину подушки, пытался читать, но, не имея навыков регулярного общения с книгой, быстро уставал, отчего внутри нарождалась противная волна раздражения, и он снова хватался за спасительные сигареты. Генерал был человеком обязательным и чрезвычайно исполнительным, не важно, отдавали команды ему или же он сам ставил перед собой какие-то цели, все это должно было быть исполнено точно и в срок. «Приказ командира и рвение подчиненного могут горы свернуть!» — частенько говаривал он. Однако в этой новой и, чего греха таить, пугающей его своей непредсказуемостью жизни, все у него выходило как-то не так, ничего не спорилось и не давало нужных результатов. Ну, казалось бы, что еще надо: собрал людей, поставил задачи, определил средства, увязал, кто с кем взаимодействует, уточнил сроки докладов. Так нет же — сидят они перед тобой, глазами моргают, расходятся с озабоченными, недовольными, как двухпудовые гири, рожами, а главное, никто и не пошевелится, чтобы на полусогнутых броситься исполнять губернаторскую волю. Все вразвалочку, все с оговорками, с обязательными бумагами, а то еще, глядишь, и про неконституционность намекнут, или на решения законодательного собрания кивать станут, одним словом, по армейским меркам — полный бардак. Вот и рули губернией с такими управленцами! Но самое противное, что подобным образом к делу относятся не только аборигены, доставшиеся ему по наследству. Они-то чинуши старой закваски, что с них возьмешь? Вредят, сволочи, и саботируют, памятуя прошлую вольницу и воровскую безнаказанность, норовят все наперекор сделать. Отвратительно другое — когда вслед за местными держимордами, подобную мелкотравчатую позицию занимают и новые, прибывшие с ним люди! Вот где форменная подлость! Казалось бы, свои, а туда же, так и глядят, как бы чего для себя урвать, намутить, а дело, им порученное заволокитить. Хотя какие они, к черту, его люди! Тоже все с бору по сосенке. Того тот порекомендовал, этого — этот, а что поделаешь, отказать невозможно: и тот, и другой, и третий, и четвертый — все как-то участвовали и в его раскрутке, и в финансировании его избирательных компаний. А компаний этих за пятилетку было целых три и притом каких!

Избирательные баталии он любил и всегда вспоминал с особой охотой, как и краткое свое пребывание на войне, где ему пару раз чуть не пришлось погибнуть. А что, выборы — это та же война, только другими средствами и методами!

Но не о предстоящих, самых главных выборах болела сейчас у него голова. Надо было в обязательном порядке обустроить эту дурацкую провинцию, сделать из нее конфетку, всем показать, что он собой представляет как масштабный руководитель. Вот был всюду бардак, а он сумел навести порядок, дал людям не только надежду, но и реальный достаток, а раз сумел это сделать в крае, сумеет совладать и со всей страной. Если бы ему сказали раньше, что избранник народа настолько неволен в своих поступках и решениях, он бы не только не поверил, но и послал бы куда подальше подобного сказочника. А здесь это пришлось испытывать на собственной шкуре. Да если губернатор, высшее должностное лицо провинции, с почти неограниченной властью, избранный народом так опутан обязательствами перед своими явными и тайными кредиторами, то можно представить, в какой зависимости находится первое лицо всего государства. Страшно подумать! А чего ты хотел? Если нет за тобой ни партии с ее казной, ни наследства с заводами и пароходами, тут уж крутись-не крутись, а по неписаным правилам все равно придется кому-то продаваться. Возможно, в этом и скрыта основная фишка народовластия. Противно, но что делать, когда такова реальность: или сам под кого-нибудь ляжешь, или дожидайся, когда тебя кто-то заметит и сделает ставку как на резвого и перспективного скакуна. Не зря же политику часто сравнивают с ипподромом. Кто и когда это придумал, генерал не знал, но спинным мозгом чувствовал, что демократию в современной России изобретали не для того, чтобы народ мог сам собой управлять и жить по справедливости, а совершенно для других целей. Он сам видел, что уже давно в недрах родной компартии сами собой или надоумленные кем-то, возникли новые силы, озабоченные единственным вопросом: как бы устроить все так, чтобы на законных основаниях и, главное, бескровно одна группа удачливых людей могла отнять власть и деньги у другой подобной ей группы. Не гноить же себе подобных прохвостов в лагерях да подвалах Лубянки, мир не тот и время не то. Наверное, это и есть цивилизованный подход к проблеме власти. На хитром Западе к этому пришли уже века четыре тому, а мы в своей татарщине все по старинке мутузим друг друга смертным боем. Даже большевики, и те, кстати, начинали с народовластия, да и Гитлер, кажется, тоже.

«Что за бред мне в голову лезет? — думал генерал, с остервенением гася очередной окурок в переполненной пепельнице. — Может, сказать Старикову, пусть своих шаманов и ведьм пришлет, хоть бы сон нормальный восстановился, а то я точно такими темпами не только до Кремля не доживу, а, чего доброго, месяца через три в здешнюю «дурку» угожу. Хотя Москва — Москвой, «дурка» «дуркой», а о дне нынешнем надо думать, именно этот день будущее и кормит. Действительно, чехарда получается с кадрами: одного советуют — ставлю, другого — ставлю, а третьего советуют — надо кого-то из предыдущих снимать, штаты не резиновые, кого-то смещать приходится. А кого уволишь без вреда самому себе? Кругом одни засланцы, за каждым стоит мое обещание, и если что, не избежать обид. Надо что-то срочно предпринимать, иначе все это тебе может вылезти боком. Наверно так, Палыч, — обращаясь к себе как бы со стороны, продолжил свои рассуждения Плавский, он часто в долгих диалогах с собой прибегал к этому нехитрому приему, — садись и пиши тезисы своего завтрашнего совещания с ключевыми замами и направленцами. О бессоннице и планах на будущее будешь потом вздыхать».

Ни в чем не повинные подушки и книга разлетелись в стороны, пустая бутылка из-под «Боржоми» глухо бухнулась на прикроватный ковер. Приступ кипучей энергии охватил генерала. Он быстро прошел в кабинет, затворил окно, из которого уже тянуло предрассветной прохладой и речной сыростью, поежился и, накинув на плечи куртку от спортивного костюма, уселся за письменный стол. Ручка сама собой лихорадочно заскользила по клеткам толстой, как амбарная книга, рабочей тетради. Генерал писал долго, перечитывал написанное, зачеркивал и снова вписывал почти те же, только что зачеркнутые, слова. Промучившись таким образом, не менее получаса, он с досадой швырнул ручку на стол. Далее десятка маловразумительных и общих фраз он так и не продвинулся, хотя исчеркал добрых четыре страницы, зато его нестерпимо потянуло в сон. Боясь упустить этот благодатный момент, он поспешил обратно в спальню. Остывшая постель обдала приятной прохладой, и легкий сон мягко, по-кошачьи смежил его веки.

Генерал проспал долго, обеспокоенная охрана, осторожно заглянув в опочивальню и найдя охраняемое лицо мирно сопящим, не стала прерывать его отдыха, а сообщила в город, что шеф задержится на неопределенное время в связи с особой занятостью. Поинтересоваться, что за экстренная «занятость» образовалась у губернатора с утра, никому и в голову не пришло. Занят значит занят.

Плавский проснулся по-военному резко, как будто внутри сработала стальная пружина. Взглянув на вокзального вида часы, висевшие над дверью, он присвистнул от удивления, шел уже двенадцатый час.

Внеплановое совещание руководящего состава, началось через два часа после прибытия главы края на работу. Каждому служивому человеку издавна известно, что нет ничего более отвратительного, чем послеобеденное совещание. Да и как же по-иному, если разомлевший после обеда организм всякого человеческого существа непременно требовал покоя, легкой дремоты, к примеру, в курилке завода, на охапке душистого сена, просто на теплой, нагретой солнышком землице, на кожаном диванчике в комнате отдыха, или в уютном кресле прямо за рабочим столом, или же, на худой конец, на скрипучем расшатанном стуле обычного канцеляриста — все зависело от того, кто ты есть в этом мире и какого качества и весомости занимаемая тобой должность. И почему это тонкие натуры поэтов до сего часу ни разу не коснулись столь нежной и пикантной темы, как состояние послеобеденной чиновной души? А ведь этот заветный час-получас ох как важен в серой, обыденной жизни бумаговодителя. О как сладостны недолгие поклёвывания носом в легком мареве чуткого сна, как необычны и дерзки для казенных интерьеров и строгих начальствующих портретов интимные звуки утробного сопения молоденькой сослуживицы, а чего стоят пугливые, приглушенные обстоятельствами стоны все умеющей и преданной секретарши! Чем не ода во славу торжества жизни и естества!

И вот, вся эта красота и нега псу под хвост — со-ве-ща-ни-е! Страшное, словно чума, слово, ропотом прокатилось по коридорам и кабинетам Серого дома! Чиновничий дом, словно муравейник — все накрепко связаны друг с другом, и если старшие подались к главному, то средние не дадут младшим покоя, задергают, загоняют, изведутся сами и других изведут предположениями и страхами.

Собравшиеся в просторном губернаторском кабинете властители края единодушно отметили, что шеф в прекрасном расположении духа и ничего не предвещает потрясений и нагоняев, да и какие нагоняи могут быть после обеда. Чиновный люд все это моментально оценил и, поудобнее расположившись на жестковатых стульях, расслабился. Вот тут-то и грянула гроза.

— Я, по воле народа, с некоторых пор работаю в этом крае губернатором, — мягким, вкрадчивым голосом начал губернатор. — Уже почти три месяца мы с вами трудимся, а вот толку от моего правления и от наших с вами общих трудов всего-то с гулькин нос. Вот вы, Музадохов, ведаете, что это за мера такая, «гулькин нос», а?

Кирилл Вениаминович Музодохов, отвечающий в крае за состояние финансов, робко приподнял со стула свое молодое, но уже изрядно заплывшее жирком тело и с нескрываемым недоумением уставился на губернатора. Молодой засланец столичного банка за время работы в команде Плавского так и не понял своего основного предназначения. Более того, во время еженедельных полетов в столицу, он слезно жаловался своему руководству на дуболомство краевого начальника, собственники понимающе хлопали его по плечу и ненавязчиво продолжали требовать возврата вложенных в генерала денег с оговоренными процентами. Кирилл Вениаминович волновался, его банкирская истовость, так похожая на примитивную украдайку, никак не могла смириться с тем, что губернатор требовал основную массу денег отправлять на социалку, то бишь, на выплаты каких-то задолженностей по заработной плате учителям, медикам и инвалидам. Бред, да и только, с точки зрения практичного финансиста новой формации, постигавшего премудрости банковского дела в далекой смурной Америке. По всем тамошним экономическим букварям деньги нужны исключительно для того, чтобы работать и делать, как это ни банально звучит, новые деньги. Правда, еще задолго до этих букварей, сию примитивную формулу капитализма четко сформулировали основоположники марксизма и ярчайшими эпитетами в своих литературных произведениях описали классики соцреализма. Но ни тех, ни других в американских хайскулах не преподавали, да и в отечественных, к слову, тоже в последнее время не особенно жаловали, а посему, о «гулькином носе» банкирец впервые услышал только на данном совещании. Затянувшаяся пауза грозила обернуться бестактной неучтивостью.

— Иван Павлович, я вас, простите, не понимаю. Вы извините…

— А как же! С нижайшем поклоном, — переходя на свой устрашающий бас, резко поднялся с места губернатор, — я гляжу, вы быстренько и притом не в одиночку, — с недобрым прищуром осмотрел он собравшихся, — а все сообща решили, что я здесь специально как раз и посажен исключительно для того, чтобы подобных вам недорослей «извинять», «прощать» и переучивать работать на российский манер. Нет уж, дудки! А вы, голубчик, Кирилл Вениаминович, будете первым, кого извинять не стану, да и за что извинять-то? Вы не красна девица, а я не заезжий поручик, но одно я с прискорбием могу констатировать — в финансах вы соображаете не более, чем сибирская свинья в марокканских апельсинах. По вашему гиреподобному лицу вижу, что познанием устного народного творчества разум ваш не особенно отягощен, но это — дело наживное, возможно, когда-нибудь мы доживем до светлого времени, когда нынешние банкировы дети будут ниспровергнуты с плутовского олимпа, и там, в недрах народных, с кайлом в руках постигнут азы русскости, к которой они с таким пренебрежением до этого относились. Что же, — переходя на обыденный тон, вздохнул Плавский, — объясняю отдельно для выученных в заморских академиях: человек вы, по всей видимости, хороший и где-то даже старательный, однако для должности моего заместителя этих детсадовских качеств явно маловато, так что попрошу к исходу завтрашнего дня сдать все дела своему заместителю и отправляться домой к мамочке. И не надо мне ничего мычать! — предвосхищая оправдания совсем скисшего финансиста, рявкнул губернатор. — Все, хватит, мне надоело за вами сопли подтирать. Это мое окончательное решение.

Тягостное молчание, как мрачные, насквозь пропитанные бурей облака, повисло в кабинете.

— Теперь, дорогие работнички, я обращаюсь ко всем вам. Ко дню послезавтрашнему моим заместителям и начальникам ведущих управлений предоставить конкретные предложения по привлечению в край денег и отчеты об использовании тех крох, которые вы растащили. При этом не вздумайте мне подсовывать план ради плана, ибо выполнять их придется вам самим, а нет, — голос генерала опять стал наполняться металлическим рокотом, — я держать никого не стану, можете прямо сейчас написать заявления об уходе по собственному желанию.

— Павел Анатольевич, — обратился он к своему помощнику Ласкалю, — раздайте господам чистые листы для написания рапортов.

Павел с нескрываемым удовольствием обнес всех белыми, как мел, бумажными прямоугольниками, от которых на присутствующих неотвратимо повеяло холодом забвения и страхом нищеты.

— Все, я больше вас не задерживаю, идите работать, — победно оглядев своих и вовсе сникших подчиненных, с явной издевкой подвел итог губернатор.

Задвигались стулья, и только люди, стараясь не глядеть друг на друга, потянулись было к выходу из недоброго кабинета, как им преградил путь генеральский окрик:

— И еще, все в течение недели обязаны пересесть с персональных иномарок на автомобили отечественного производства, а ваши закордонные ландо будут реализованы на аукционе и вырученные деньги пойдут на оплату долгов по заработной плате учителям и работникам культуры. Вот теперь все. Новые машины получите в течение квартала, а пока на своих покатаетесь или на общественном транспорте. Что будет для вас весьма полезно, заодно, посмотрите, как народ живет и что про нас, бездельников, по утрам в автобусах говорит. Ну, вот теперь я, кажется, точно всем вам пожелал приятной и плодотворной работы! До свидания. А вы, Ляскаль, останьтесь.

Подчиненные из начальственного кабинета вышли хмурые и озадаченные, ни тебе привычных шуточек, ни дружеских подначек. Только миновав приемную и предваряющий ее холл, народ вполголоса стал выпускать скопившийся пар, да и то, делалось это с очень осторожно, иносказательно, с оглядкой, так сказать, на завтрашний день. Неизменные чиновничьи атрибуты, папки и большеформатные общие тетради, жгли руки и терзали уязвленное самолюбие, вернее, не столько сами атрибуты, сколько притаившиеся в них чисты листы бумаги; никто из подчиненных генерала так и не рискнул оставить эту «белую метку» на отполированном столе совещаний. Но чиновничья обида долгой не бывает и длится, как правило, до первой похвалы начальника, до первого доброго слова, приветливой улыбки, одобрительного кивка властной головы. Канцеляристы про то ведали и гнали прочь недобрые мысли.

Кабинеты быстро всасывали людей, длинный коридор опустел, только одинокая бесформенная фигура Кирилла Вениаминовича сиротливо темнела на фоне подслеповатого, выходящего во двор окна.

Непонятно, по чьей архитектурной прихоти, но почти все бесконечные коридоры казенных заведений при повороте обязательно упираются в большое окно с широким, удобным, как трамплин подоконником. Такими же окнами заканчиваются и коридорные тупики, которых особенно много в сталинской архитектуре. Темный, почти трагический силуэт изгнанного чиновника уже виделся этим стенам чем-то чужим, инородным и только что окончательно потерявшим всякий смысл своего пребывания в этой громадной серой кирпичаге, некогда построенной на месте взорванного большевиками величавого храма. Сейчас часто разводят руками, а что, дескать, поделаешь, время было такое, да и обкомовские чертоги тогда замышлялись и возводились, как новые кумирни нового божества, в которых должны были творить и фактически жить новые жрецы. А что, если вдуматься, в этом действительно была своеобразная преемственность, некогда византийцы и латиняне под корень рушили молельни и капища доверчивых и слабовольных славян и на их местах строили храмы своему Богу; не прошло и тысячи лет, как и эта уже полюбившаяся и ставшая родной красота пошла в одночасье на слом, так что места под эти помпезные строения выбирались со смыслом, а если хотите, и с умыслом, дабы тропа страха, ведущая к любому богу, не остывала. О этот страх! Великий и неистребимый, он всегда живет внутри каждого из нас, какие бы клеточки на шахматной доске социального неравенства мы бы не занимали. Гнездится это вечное чувство и в душах самых больших и самых непотопляемых руководителей любезного Отечества. Правда, чувство сие отлично от обычного липкого страха лишиться работы, которое постоянно гложет и держит в жесткой узде простого рабочего или мелкого служащего. Конечно же, крупному чиновнику новой России не грозит голодная смерть, и отвратительная нищета никогда не постучится в окно дома, где живет его семейство. Боже упаси, никому из обитателей Кремля или Белого дома даже и в голову не придет мысль броситься с близлежащего моста в Москва-реку, как это, осознав свое полное ничтожество в великой стране равных возможностей, некогда делали американские безработные и банкиры, сигая с Бруклинского чуда в великую реку обманутых и истребленных индейцев. Нет, такого конца наши властители душ и дум не страшатся, в них живет иной страх, страх, с потерей властного места очутиться, подобно сказочной старухе, у разбитого корыта и обратиться в обычного, хоть и не бедного, но бесправного, маленького человека. Какими средствами ты не гони этот страх, он все продолжает жить в бюрократовой душе и ждет своего часа, и чуть ты запнулся на скользком кремлевском ковре, попал в немилость, или какая иная приключилась с тобой напасть, как сразу летишь ты в бездну потных рядов рядовых сограждан нищей страны. И вот ты уже как все, как тысячи других, да еще с позорным тавром «бывший»! И никакие социальные гарантии не спасут тебя, а главное, не успокоят и не вылечат твою душу от этого страшного родового проклятия чиновничьего племени.

Одно слово «бывший» чего стоит! Бывший, то есть уже использованный, как известное всем резиновое изделие, тобой попользовались и выбросили за ненадобностью! Кто знает, может, поэтому чиновник в России, при всем своем всесилии, по сути, всегда был самым бесправным и запуганным гражданином, если словечко это, «гражданин», вообще применимо к нашим палестинам. Выкинули тебя — и кончилась лафа! Так что греби изо всех сил, пока из тебя «бывшего» не сделали, а то, что сделают, в этом уж не сомневайся. У нас мода на власть проходит быстро, как ветрянка, правда, иногда с серьезными и весьма затяжными осложнениями.

Когда Кирилл Вениаминович наконец добрался до своего кабинета, который, как и подобает финансовому ведомству, располагался в некотором отдалении, у дверей двое рабочих в синих спецовках старательно снимали со стены вывеску с именем и фамилией теперь уже бывшего владельца кабинета.

— Мишка, а кто он такой этот Мудадохов? Фамилия какая-то чудная, не то бурятская, не то казахская, — подавая гербовую рамку, спросил совсем еще молодой усатый работяга.

— Музадохов, грамотей хренов! И чему вас только в этих колледжах учат! Названий громких понавыдумывали, а по сути как были «пэтэухами», так ими и остались, — и, машинально смахнув пыль с рамки, безразлично добавил. — А кто ж его знает, видать какой-то московский жучок. Тебе-то что за дело? Ты, знай, саморезы крути. Да пробки, пробки куда ты, раззява, выкручиваешь, может, к вечеру новую трафаретку вешать придется.

Кириллу Вениаминовичу хотелось властно, до петуха в голосе, крикнуть: «Это я Музадохов! И не вам, недоумки, полоскать мою древнюю фамилию!», но вместо этого он еще сильнее втянул голову в плечи и бочком просунулся в некогда принадлежащий ему кабинет.

На одного маленького человека в стране стало больше.

16.

В уютной небольшой каминной, на удобных креслах вокруг продолговатого журнального столика, сидели четыре человека. Судя по утомленным лицам и по тому, как время от времени они вставали и прохаживались по комнате, пытаясь размять затекшие от долгого сидения ноги, можно было догадаться, что народ томится здесь уже не час и не два.

— И все-таки давайте итожить, — настойчиво предложила единственная в компании женщина, обликом и манерами очень похожая на своего державного отца. Как будто некий дух облегчения осенил ее собеседников, они одобрительно закивали, приготовившись выслушать резюме. — Ну и прекрасно. Значит вы, Михаил Львович, согласны с кандидатурой Пужина?

— В принципе да, на этом этапе он наиболее предпочтителен и уж ни в какое сравнение с нашим генералом не идет, хотя…

— Не с нашим, а с вашим, — перебил его долговязый, рыжеголовый господин, с лицом, отдаленно смахивающим на Гитлера. — Нам только еще раз не хватало прихода в Кремль этого самовлюбленного истерика. Достаточно и тех трех месяцев, когда он тут всех доставал своим дурковатым рыком…

— Генерал такой же мой, как и ваш, уважаемый Гол Владленович, — взвился, не сдержавшись Амроцкий, — и не будь его на том этапе, неизвестно еще, где бы мы сейчас все были! И давайте без мелких подначек, момент не совсем подходящий. Да, уважаемая, Наталья Николаевна, я еще раз подтверждаю, что солидарен с Голом Владленовичем и наиболее подходящим кандидатом в преемники на сегодняшний день считаю Пужина…

— Вы уж простите, может, я чисто по-женски чего-то недопонимаю, только странно, отчего это вы, Михаил Львович, все время, как заведенный, повторяете «на сегодняшний день», «на этом этапе»? Если вы в чем-то сомневаетесь, тогда давайте соберемся в другой раз, поищем более достойных, а если нет, тогда зачем же дергаться туда-сюда? Ведь именно с вашей подачи мы носились с генералом, как дурак с писаной торбой! И Совет национальной стабильности ему, и ранги помощников и советников, и постоянное членство в добром десятке международных комитетов и комиссий, а в итоге что? Хамство и черная неблагодарность! А главное, как он, подонок, мог желать смерти Отца, и притом, не таясь, не скрывая этого, обсасывать его болезни! Мразь! — Лицо Наталии побагровело от гнева, казалось, еще немножко, и она с кулаками бросится на Амроцкого. Но, в отличие от отца, она еще могла держать себя в руках и усилием воли подавила эту нечаянную вспышку. Да и перед кем метать молнии! Набрав полную грудь воздуха, она с шумом выдохнула его через нос: — Хорошо. Хотя хорошего, конечно, мало. Однако мои эмоции к делу не относятся, если мы убедимся в необходимости передать наше дело генералу, да хоть черту лысому, мои сантименты тому помехой не станут. В одном я уверена — спешить надо. Мы и так слишком много времени пустили псу под хвост. После генерала не менее полугода просеивали сквозь разные сита десятки других претендентов, наконец вроде забрезжил свет в конце этого дурацкого тоннеля, а вы, Михаил Львович, опять пытаетесь прятаться за свои «этапы» и, уж простите, вечные еврейские сомнения. Хватит. Если мы сейчас принимаем консолидированное решение, то это сегодняшнее решение и станет завтрашним днем для всей страны. Времени в обрез: не более полугода, так что я жду от каждого, подчеркиваю, от каждого, персонального решения. Договоримся — обратного хода не будет! Потом надо иметь в виду, что мне понадобится неделя, а может, и больше, чтобы подготовить маму, и уже только после этого вдвоем с ней начать осторожно и не спеша подводить отца к принятию этого важнейшего для него решения. А это, боюсь, может растянуться и на месяц, и на два, и на три, а может, и более. Так что давайте решать. Эдуард Валентинович, — обратилась Наталья Николаевна к сидящему рядом с ней летописцу Царя, щуплому невзрачному человеку, претендующему на роль её будущего мужа, — посмотри в свои записи, на чем мы при обкатке Пужина больше всего спотыкались?

— Да здесь и глядеть не надо, при всех поворотах всплывали всего два вопроса, — монотонным голосом ответил суженый, — первый, кагэбешное происхождение, и второй — возможность появления компромата времен работы в мэрии Ульянограда. Конечно, комитетское прошлое, — все так же монотонно продолжил Эдуард, — с точки зрения полноценного пиара, вещь проигрышная и ни в какое сравнение не идет со славой боевого генерала, миротворца и рачительного хозяина. Здесь есть над чем подумать…

— Нет уж, Эдуард, в этом деле не все так прямолинейно, — перебил его Гол Владленович, — может, для каких-то двух-трех сотен тысяч интеллигентов гэбэшное прошлое и покажется каиновым пятном, но не в целом для всего народа. Именно комитетчику народ, скорее всего, и поверит…

Голос «Ржавого Голика», как его в свое время метко окрестил Плавский, звучал излишне натянуто и недружелюбно, что не ускользнуло от чуткого уха Амроцкого: «Да, хорош союзничек! Он бедному Эдику увод Доченьки никогда не простит. Хотя мне какое дело! Да хоть глотки себе поперегрызайте, мне все будет в лыко», — а вслух произнес: — Гол Владленович прав, ген стукачества в наших согражданах так и не подавлен ни временем, ни материальным благополучием, так что сын стукача и внук стукача предпочтут последователя железного Феликса, это уж точно…

— Опасаться не выборов надо, — как бы не замечая реплики Амроцкого, продолжил Гол, — опасность будет нас подстерегать после вступления в должность нового хозяина страны. Где гарантии, что он, как человек системы, не потащит за собой своих? А что там за люди, не мне вам рассказывать. В целом я с кандидатурой согласен и даже был, так сказать, инициатором, знаю его не первый год и о неблагодарности с его стороны ни разу не слышал. Главное, он волевой и умеет держать слово, все остальное нарастет.

— Может, волевые качества в данном случае как раз и не столь важны, — мягко вставил, дождавшись паузы, Амроцкий. — Вот в этом, уважаемая Наталья Николаевна, как раз и заключаются все мои сомнения. Уж очень ответственно, ошибешься и прежде всего сам себя живьем закопаешь. Волевой, честный! Все это, конечно, хорошо, но вздорный и самовлюбленный дурак в погонах может быть более полезным и покладистым при определенных, а главное, критических обстоятельствах. Где гарантии, что он не взбрыкнет, вместе со своей волей, и не откажется выполнять наши условия?

— Наталья Николаевна, — видя, что она опять начинает закипать, хрипловато остановил ее Гол Владленович, — если позволите…

— Да, конечно…

— Это смотря что заложить в условия, которые мы ему предложим, если вам хочется стоя за его спиной рулить государством и чувствовать себя заправским кукловодом, тогда да, ни чести, ни воли такому человеку иметь не надо. Да, для безропотной марионетки наш кандидат не годится, как, кстати, и тот же генерал. — И видя, что Амроцкий дожидается малейшей паузы, чтобы его перебить, Гол предостерегающе поднял правую руку. — Одну минуточку, дайте мне закончить. Если же мы ему доверяем и предлагаем ограниченную самостоятельность в единой команде, сами при этом от активной политической деятельности устраняемся и собираемся заняться какими-то своими крупными и нужными для страны проектами, тогда дело другое, здесь и воля, и честность, и все прочие, так называемые, положительные качества понадобятся. Мне кажется, это абсолютно обоснованно.

— Непонятный и какой-то мутный термин: «ограниченная самостоятельность в единой команде». Что это такое? А если он со своей самостоятельностью совсем не туда всю эту махину повернет? — возразил Амроцкий.

— Да бросьте вы, — не сдержалась Наталья, — пусть куда хочет, туда и поворачивает, главное, чтобы нас это никаким боком не касалось, и чтобы лет пять-семь людей, которых ему назовут, никто бы даже пальцем тронуть не смел. Политики нам всем, надеюсь, хватило за последние годы с лихвой? — внимательно оглядев присутствующих и натолкнувшись на их непроницаемые физиономии, она, скривив губы в презрительной ухмылке, добавила: — Что же это я, как дура, обо всех по себе судить пытаюсь? Дело ваше, а, лично мне этих политических свар на всю оставшуюся жизнь хватит! Давайте, что еще у кого есть?

— Наталья Николаевна, так ведь и до второго пришествия можно из пустого в порожнее переливать, — с неожиданным напором произнес Эдуард Валентинович, — думается мне, следует все это итожить. К чему лукавить, Пужин нравится всем, все его обсмотрели со всех сторон, даже вечно мятущемуся Михаилу Львовичу и то возразить нечего, кроме смутных сомнений. Да и какие могут быть сомнения о еще не состоявшемся событии? Говорите, может куда-то переметнуться? Но куда? Кроме нас, в стране нет другой силы, которая бы могла его поддержать. Мы — одна единственная партия, стоящая у власти, другой нет и, надеюсь, не будет, а если и появится, то им уже будет не до нас. Сегодняшние коммунисты, демократы и прочие комики абсолютно ничего собой не представляют, да и вам ли мне это говорить! Стоит только дать команду их не подкармливать, как нагулянные рыла моментально спадут, и спеси поубавится. Так что нечего дергаться, останавливаться надо на Пужине, благо, крючков на него у нас имеется в избытке. Дергаться начнет — пожалеет. Разве я не прав?

— Спасибо, Эдик, за поддержку, — положив руку ему на колено, произнесла будущая супруга. Прав ты во всем. Пока наш ставленник собственным политическим мясом обрастет, пройдет не один конституционный срок, а время и не такие изъяны в нашей истории лечило. Будем считать, что вопрос решен, да?

Мужчины в знак согласия дружно встали.

— Нет, дорогие друзья, я прошу вас однозначно ответить: одобряете ли вы наш общий выбор? Не надо на меня так таращиться, — не то в шутку, не то всерьез произнесла женщина, — как-никак я отцовская любимица, и обкомовские замашки из меня никакими перестройками не вышибить, так что голосуем персонально. Кто за кандидатуру Пужина, прошу определиться! — и первая высоко подняла руку.

Остальные последовали ее примеру.

— Вот и чудненько! О следующей встрече договоримся по телефону. И просьба — Пужину ни слова, — при этом, она нарочито пристально посмотрела на Амроцкого.

— Наталья Николаевна! Я же могила…

— Знаю я вашу могилу, еще папин охранник о вашей чрезмерной болтливости не раз говорил…

— Клевета, чистейшей воды клевета…

Расходились быстро и молча, как воры с места только что совершенного преступления. Каждый уходил со своими, одному ему ведомыми мыслями и задумками.

Вот так незатейливо и почти буднично было принято решение о совершении очередного дворцового переворота. Что за паскудная в России власть, ну никак она не может без переворотов, что встарь, что ныне, и деться от этого некуда.

17.

Амроцкий торопился. Опасаясь слежки, он прибегнул к самой проверенной тактике: заехав к одной из своих многочисленных подружек, громко попрощался с водителем, демонстративно выгреб из салона увесистый букет цветов, коробку со снедью и, в сопровождении охраны отправился, якобы, на сладкую ночевку. Часа через полтора, так и не прикоснувшись ни к ужину, ни к подружке, он вызвал такси и уехал к еще одной зазнобе. Проговорив с опешившей от неожиданного визита девицей битый час, он с ее мобильного телефона вызвал машину жены и, какое-то время покружив по городу, отпустил ее в районе центра. Пробежав, для страховки еще пару проходных дворов, Михаил очутился в уютном московском дворике, на удивление не тронутым урбанизацией. Казалось, что время замерло у его ограды и, залюбовавшись патриархальностью архитектуры эпохи Растрелли, так и не посмело переступить некую незримую черту. Хотя это могло показаться только на первый взгляд и весьма неискушенному человеку. Старинный особняк со всех сторон был защищен небольшим старым парком, вернее, его остатками, и окружен глухими стенами более поздних построек. Через один из дворов сюда вела широкая сводчатая арка с ажурными воротами и маленькой калиткой, перед которой, переводя дыхание, и остановился Михаил Львович. Раздался негромкий металлический щелчок, кованая створка отошла в сторону, не оглядываясь, Амроцкий быстро пробежал по неширокой дорожке и скрылся в предусмотрительно распахнутом кем-то парадном.

В просторной двухсветной зале, с огромным, почти рыцарским столом посередине, в ожидании маялось человек двенадцать. Даже непосвященного взгляда было достаточно, чтобы смекнуть — народ здесь собрался непростой, всей стране известный и друг для друга не всегда приятный, однако, прочно повязанный одной незримой цепью, имя которой отечественный капитал. Где-то там, вне стен этого хитрого домика, все нынешние ожидальцы слыли непримиримейшими врагами и оголтелыми конкурентами. Они денно и нощно вели друг против друга настоящие войны на полное финансовое, а иногда и физическое, истребление друг друга, но здесь, в этих заповедных стенах, как по мановению волшебной палочки, они превращались в обычных, может быть, излишне серьезных и излишне располневших обывателей из старого и милого их сердцу местечка. Почему все произошло именно так, а не иначе, и именно им достались все ключевые позиции в отечественной экономике и финансах — вопрос весьма серьезный и настолько запутанный, что ответить на него с наскоку нелегко. Уж как-то так издревле повелось, что Россией, в общем-то, русские никогда и не управляли, и при великих князьях, и при царях, и при коммунистах, да и сегодня эта традиции не нарушена, и, возможно, правы те философы, которые считают «русскость» категорией наднациональной и к вопросам рода и крови никакого касательства не имеющей.

Амроцкий буквально ввалился в парадную залу, ни с кем не здороваясь, осушил пару бокалов шампанского, расторопно поднесенного на подносе лакеем в ливрее Александровских времен, и плюхнулся в первое попавшееся кресло.

— Все, господа, Рубикон пройден! — громко возвестил он.

Присутствующие в зале, до этого времени мирно беседовавшие, моментально повскакали со своих мест и окружили того, которого так долго дожидались. Всем не терпелось узнать из первых уст новость, о которой уже давно поговаривали в московской правящей макушке. Итак все сгрудились вокруг Михаила Львовича в трепетном ожидании.

Амроцкий, явно набивая себе цену, сидел, как каменный истукан, с полузакрытыми глазами, только едва уловимая улыбка загадочно блуждала по его толстым губам. Это был очередной пик его славы, его всесилия и значительности.

— К порядку, господа! — ударив небольшим молотком о бронзовый гонг, возвестил преклонных лет господин в старомодном сюртуке и сатиновых нарукавниках. — К порядку, господа! Прошу всех к столу. Начнем наше неформальное общение.

Все, включая виновника собрания, безропотно потянулись к столу, за которым у каждого было свое строго определенное место. Странный человек с молотком так и остался стоять у небольшого, расположенного чуть в стороне от основного стола изящного бюро с резными золочеными ножками. Публика рассаживалась по местам и, казалось, не обращала на него никакого внимания. Восстановилась тишина, и взоры всех с нескрываемым нетерпением устремились к Амроцкому.

— Пужин! — как самую сокровенную тайну, торжественно возвестил Михаил Львович.

Звенящая тишина длилась долгие две—три секунды, показавшиеся всем вечностью. И тут вдруг грянула буря! Заговорили все сразу, вернее, не заговорили, а закричали в полный голос. Народ снова повскакал с мест, замахал руками, не то ропот разбитой надежды, не то стон проклятий, не то рык возмущения метался по древнему залу и, отражаясь от высоких потолков и мраморных колонн, переплетаясь в нечто причудливое, нечеловеческое, превращался в почти живое существо, живущее своей, мистической жизнью.

— Да вы там все с ума посходили! — вопил один из ведущих банкиров.

— Все! Это полный конец! Это конец! Бежать, бежать отсюда надо и как можно скорее! — обреченно махал рукой нефтяник с ярко выраженным татарским лицом.

— Да с чего такой шухер? Можно подумать, хрен редьки слаще! Выживем и при этом! Чего галдим, единомышленники? Это еще далеко не погром! — пытался угомонить собравшихся смешной лысый человек, по совместительству, на пару с женой, работающий мэром одного из самых крупных городов в стране.

— Только нам октябрят не хватало! Они, конечно, ребята хорошие, но если какую ерунду замутят, так все лет тридцать кровавым поносам срать будут. Михаил Львович, надо что-то делать! Что вы молчите? — распалялся сосед напротив и медиамагнат по совместительству.

Кричали все, наверное, где-то с полчаса. Постепенно первые эмоции выдохлись, повисла тишина, и вдруг в нее ворвался громкий раскатистый хохот. Смеялся высокий молодой человек, в очках-велосипедиках, из бывших комсомольцев, умудрившийся прихватить в собственность огромный кусок нефтегазовой отрасли.

— Миша, ну и чего ты ржешь? — стараясь перекричать всех, обратился к нему кто-то из собравшихся.

— А что же мне, по-вашему, плакать, что ли? Вот придурки, возомнили себя солью этой земли! Надо было столько денег убухать в переизбрание этого пьяницы и параноика, чтобы заменить его на верного внучка железного Феликса! Вы как знаете, а я больше в разводках моего тезки участвовать не собираюсь и вас к тому же призываю! — бывший комсомоленок прекратил смеяться и, зло уставившись на Амроцкого, прошипел: — Что, Гапон, сияешь, как медная лампа? Думаешь, еще раз удастся нас законоводить и сбить влегкую приличный куш? Вот тебе хрен! — и он лихо закрутил кукиш.

— К порядку, господа! — дзынкнул молоток, и хрипловато прозвучал голос старика. — К порядку, господа!

— Действительно, — взвился мэр-миллионщик, привыкший всегда и всюду председательствовать, — одумайтесь друзья, так, чего доброго, мы друг другу в космы вцепимся…

— Ну, вам, допустим, с вашей лысиной это не грозит…

— Причем здесь моя лысина, на карту поставлено будущее страны, наше с вами будущее! Здесь не орать, не юродствовать, не вспоминать прошлые долги и обиды надо, здесь серьезный разговор требуется. По правилам нашего клуба каждый имеет право высказать свое мнение, и каждый волен его обсуждать, так давайте не будем нарушать вековых традиций. А вам, Михаил Самуилович, следует помириться с господином Амроцким…

— Или, согласно правилам, покинуть наше собрание навсегда — ненавязчиво, но тоном, не терпящим возражений, перебил мэра человек с молотком.

В зале воцарилась гнетущая тишина. Каждый из собравшихся знал, чем обернется для изгнанника отлучение от клубного сообщества. Смерть могла стать радостью избавления, по сравнению с теми унижениями и мытарствами, в которые автоматически обращалась жизнь изгоя.

Хадера, именно такое древнее слово служило нефтяному олигарху фамилией, сидел весь пунцовый и тупо буравил ненавидящим взглядом пространство перед собой. За последние годы он отвык не то что просить у кого бы то ни было прощения, а вообще видеть в людях себе подобных. Для него существовало только его слово и подвластная его воле покорная человеческая масса. Несмотря на свою молодость, он прекрасно знал, что банальные слова извинения, которых у него так домогаются, всего лишь дань традиции, и, выйдя с этого вонючего собрания, он будет волен, если захочет, стереть выскочку и клоуна Амроцкого в порошок, но сейчас традиция требовала повиниться, а повиниться значило, в первую очередь, унизиться. Унизиться все же было неизмеримо выгоднее, чем бросить открытый вызов всему миру. Зал, с кровожадностью римского Колизея, ждал его слова.

— Я беру свои обвинения обратно и прошу у господина Амроцкого извинения за мои несправедливые слова в его адрес.

Теперь все взоры обратились к Михаилу Львовичу, который в своем природном компьютере лихорадочно прокручивал сотни вариантов предполагаемой ответной реакции. Конечно же, он мог не принять дежурной фразы этого зарвавшегося спесивца, а потребовать объяснений по брошенным в его адрес обвинениям, но тогда собрание должно будет голосовать за проведение дознания и собираться еще раз, специально для разбирательства их тяжбы. Все это могло затянуться на годы, и в другое время он бы именно так и поступил, чтобы клещами, по миллиметру вытягивать из этого цэковского щенка нервы и деньги. В своем успехе Михаил Львович нисколечко не сомневался. Однако нынешние обстоятельства фактически не оставляли ему иного выбора, как принять извинения обидчика.

— Досточтимое собрание, братья! — с пафосом начал он звенящим от напускной обиды голосом. — Ныне не время для глупых обид и кухонных склок. Я бы мог вообще не информироаать досточтимого мажордома, — он почтительно повернулся к старику с молотком, — и не просить о срочном сборе нашего общества, чтобы поделиться с вами этой важной для всех новостью. Однако я пошел на это, пошел осознанно, рискуя собственной головой. Надеюсь, что все понимают, чем обернется для меня, а сейчас и для каждого из вас, разглашение этой тайны? — он с нескрываемым злорадством обвел взглядом притихших собратьев. — Я принимаю ваши извинения, Михаил Самуилович, ввиду вашего возраста и присущей ему недальновидности. Пройдет время, и оно покажет, насколько вы были несправедливы сегодня.

Вздох облегчения прокатился по залу, собравшиеся, вытянув шеи, оборотились к загадочному старику с молотком.

— Примирение свершилось! — возвестил он, стукнув молотком в гонг. — Однако с нарушителя порядка полагается отторгнуть на общие нужды единовременно десять миллионов условных единиц. Продолжим нашу работу.

Амроцкий торжествовал, все складывалось как нельзя лучше, он одним махом накрепко привязал к себе всех этих снобистских нуворишей, а, огласив сенсационную новость через клуб, значительно повысил свой рейтинг не только в любезном отечестве, но и далеко за его пределами. Теперь главное — не ослаблять нажима, в ближайшее время обязательно встретиться с Пужиным и по секрету уведомить его о его же будущем, пока это не сделал кто-то другой, — он как бы невзначай глянул на часы, — половина девятого, вечер только начинается, можно еще и сегодня успеть.

— Господа, господа! — обратился он к собранию. — У меня есть к вам предложение обсудить, взвесить все за и против, главное, не спешить, у нас есть еще время, думается, с полгода, и собраться здесь же где-то через месяц с уже готовыми предложениями. За месяц страсти поулягутся даже в самых буйных головах. Кандидат — это всего лишь кандидат, никто не исключает возможности его замены, тем более, что уже существует фигура известного вам генерала, она тоже обсуждалась, но пока была отставлена. А сейчас прошу меня простить, мне необходимо срочно встретиться еще с одним человеком, от которого будет многое зависеть в разрешении нашего вопроса.

— Нет, нет, — чуть ли не одновременно вскочили братья-банкиры, вне этих стен усиленно создающие себе имидж единственных покровителей православной церкви, — расходиться преждевременно! Пусть себе уважаемый Михаил Львович идет по своим важным встречам, а нам-таки следует остаться и все хорошенько взвесить. Встретиться через месяц, конечно же, можно и даже нужно, но и сегодняшнее обсуждение по горячим следам будет далеко не лишним! Да и многое прояснить необходимо, у меня лично в голове полная каша: какие преемники, когда существует конституция? Как это можно провести, не нарушая даже наших кондовых законов? — развел руками старший из братьев.

— Конституция — не помеха, скорее, даже наоборот, — не вставая, пустился в рассуждения мэр, по его озабоченному и слегка рассеянному виду можно было предположить, что он и сам бы был не против примерить на себя тогу преемника, — главное, безболезненно довести кандидата до премьерского кресла. Именно премьер, в случае недееспособности Гаранта, принимает на себя высшую власть в стране. Здесь все ясно. Конечно, следует отпустить нашего досточтимого вестника богов, а самим, у кого есть такое желание, поговорить. Наши братья-христиане правы, — не без издевки продолжил он, — дома мы замкнемся в своих переживаниях и ничего путного, кроме затяжного стресса, не получим. Сам с собой много не обсудишь, а делиться подобного рода информацией лично я ни с кем не собираюсь, да и вам, господа, не советую. Время-то еще есть, кто спорит, главное, его правильно использовать. Можно, безусловно, зациклиться на предложенной кандидатуре, можно и другую поискать, не такую мутную, возможно, и из нашей среды. На Царя и его семейку, хвала всевышнему, имеют влияние немало людей. Одним словом, есть о чем подумать!

— Ну, если из нашей среды, — давясь смехом, подал голос Хадера, — то моя кандидатура должна быть первой, раз уже я сделал первый, пусть и не совсем добровольный взнос!

Народ, обрадовавшись поводу, принялся зубоскалить, подначивать молодого коллегу, да и не только его одного. Многие поднялись с мест, чтобы попрощаться с Амроцким, иные тихо, по-английски, поспешили улизнуть под общий шумок от греха подальше. Эти, всегда молчаливые и тихие, неистово исповедовали древнейшую истину: меньше знаешь — крепче спишь!

Подошел к Амроцкому и Хадера.

— Михаил, ты действительно не обижайся на меня. Хрен его знает, что нашло, не мне тебе говорить, как я ненавижу всю эту лубянскую шарагу! А здесь какого-то майоришку — и в приемники! Охренеть! Вот и клинануло…

— Да я, собственно, и не обижался, если только самую малость, и то больше не за себя, а за тебя. Мы же не чужие люди, и сделал я для тебя добра вагон и маленькую тележку, а ты, где можешь, всюду мне гадишь. Хочешь повоевать, давай повоюем, только не здесь и не сейчас. Ты уж прости, некогда, я действительно спешу, другим разом договорим, — он, не подав руки, повернулся и, набирая скорость, засеменил своей слегка кособокой походкой к выходу. Чуть-чуть не дойдя до распахнутой для него лакеями двери, Михаил Львович остановился, круто повернулся и неожиданно буквально сгреб в объятья совершенно обалдевшего Хадеру.

— Мой тебе совет, Миша — зашептал он ему прямо в ухо, — меньше вякай и про майора, он, кстати, подполковник, и про свое желание стать преемником! Будь хитрее, вроде нашего мэра, начинай делать все издалека и меня слушай. А то и миллиарды твои не спасут, — и громко для всех добавил: — Я рад господа, что наш юный друг прозрел, а всякий зрячий осилит свой путь. До скорого свидания!

18.

Пужин был человеком системы и долгое время не сопротивлялся этому. Первый внутренний бунт против ее засилья произошел в нем относительно недавно, когда ему, как и тысячам других офицеров, ненавязчиво предложили попытать счастья в гражданской жизни. Нет, его никто не выгонял, но и особо не удерживал в родной конторе. Система рушилась, и с циничной откровенностью обнажалась её омерзительная сущность. И в один прекрасный день он собственным загривком почувствовал леденящее безразличие своего всесильного ведомства. Просто в одночасье, когда ему было как никогда трудно, он своей шкурой, всем естеством ощутил бездну своего одиночества и незащищенности. Понапрасну он ожидал помощи друзей и сослуживцев, впустую обрывал телефоны своих некогда чутких и справедливых начальников, но холодная невидимая стена отгородила его от них. Осторожно и неумело, как безногий ходить на протезах, он учился жить без служебной ксивы и подпорок грозного ведомства.

С трудом, но жизнь постепенно обретала новые, не менее привлекательные, чем в прошлом, очертания. К одному было сложно привыкнуть — то, что он делал сейчас, сильно рознилось с тем, чем приходилось заниматься в прошлом. Все было скорее наоборот, оказывается, своим рвением по службе он не укреплял основы своей Родины, как это ежедневно ему внушалось, а, наоборот, разрушал их и, служа народу, делал этот народ одним из самых несчастных и самых бесправных мире. Новая работа ему нравилась и забирала всего целиком без остатка. Да, скорее, это была даже не работа, а некая новая, неведомая и пьянящая своей свободой жизнь, жизнь, которой он не знал и которой втайне побаивался, очутившись за высоким забором внутренних запретов и ограничений. Только сейчас открылись его недюжинные организаторские способности, пригодилась феноменальная память и старые проверенные связи за рубежом. Он быстро, даже по новым меркам, делал карьеру, и ему это откровенно нравилось. Как только у Николая Николаевича появился свой собственный кабинет в историческом доме Ульянограда, а служебный телефон стал отвечать поставленным и вежливым голосом опытной и всезнающей секретарши, тут же, словно гномы из-под земли, возникли бывшие сослуживцы, коллеги, полинявшие и готовящиеся к выходу на пенсию начальники. И он, не помня обиды, всех их принимал, чем мог, помогал, куда-то пристраивал, кому-то рекомендовал, ничего не требуя взамен. Так постепенно складывался круг обязанных ему людей. Беда пришла неожиданно, как сама демократия, грянули выборы, и по воле его милости Народа, а также благодаря излишней самонадеянности мэра, свято верившего во всенародную к нему любовь, победил один из лучших его, мэра, друзей, который по замыслу хитромудрых политтехнологов обязан был прикрывать шефовы тылы.

Еще раз убедившись, что подлость, она и при демократах остается подлостью, Пужин двинулся дальше по руслу своей извилистой жизни. Однако новые мытарства ни в какие сравнения не шли с мытарствами прошлыми. Отказавшись от иудиного предложения бывшего коллеги остаться на своем хлебном месте и служить теперь уже ему, новому мэру, Николай Николаевич попытался заняться чистым бизнесом, но, не имея к этому ни склонности, ни особого таланта, вскорости загрустил. И опять подвернулся счастливый случай. Ему всегда везло на эти случаи! Совершенно случайно он столкнулся, что называется, нос к носу со своим бывшим университетским однокашником, а ныне одним из отцов новой экономики, всесильным москвичом Голом Владленовичем.

Встретились, обрадовались друг другу, повспоминали студенческие годы, позубоскалили над преподавателями, перешли к делам нынешним, и получил он предложение перебраться в столицу и усилить контроль за неимоверными деньгами, отпускаемыми на улучшение условий быта и работы всеми любимого Гаранта конституции. Вот так и состоялось его первое пришествие в Первопрестольную.

Пужин наматывал круги по живописному участку новой дачи. Бегать он не любил, а предпочитал быструю ходьбу, считая её наиболее эффективной, равномерно нагружающей все мышцы и дающей возможность спокойно обдумать и проанализировать все, что произошло за минувший день. А задумываться в последнее время было над чем. Какие-то странные и не совсем ясные веянья завитали над его слегка лысеющей головой. Разговор с главой Царевой администрации, по совместительству придворным летописцем и будущим зятем, сначала не вызвал никаких побочных мыслей и тревог. Разговор как разговор, как и полагается начальника с подчиненным. Хотя на этого начальника без улыбки смотреть было невозможно. Потертые джинсы и ковбойскую рубашку хоть и с боем, но все же удалось с него снять и переодеть его в приличный костюм, однако, носить обязательный для Старой площади галстук не смог заставить даже сам Царь. Ходил этот начальник подпрыгивающей походкой, сторонился большого скопления чиновного люда, на заданные вопросы отвечал односложно и весьма неопределенно, однако, при всей его косности и угловатости, был самым доверенным человеком у Царя, а особенно у злопамятной и подозрительной царёвой супруги.

Итогом второй их встречи стало предложение сделаться первым заместителем главы администрации, а иными словами, фактически, ее возглавить, так как сам Эдуард Валентинович был сейчас полностью занят работой над очередной книгой Главы государства. В принципе, вполне лестное предложение и, как считал сам Пужин, вполне заслуженное, но было в нем одно «но»! Место первого заместителя занимала всесильная подруга царевой дочки Победа Танина, и ухудшения их отношений никто, насколько ему было известно, не замечал. Он тогда о ней напрямую и спросил Эдуарда Валентиновича, чтобы избежать ненужных кривотолков в будущем.

— А как же быть с Победой Игоревной?

— Ей будет предложено вполне весомое по значимости место, да и, между нами, не тянет она, не все губернаторы её адекватно воспринимают, опять-таки завалила избирательную кампанию в Есейске, еще неизвестно, чем вся эта сибирская эпопея закончится. Так что пусть ее судьба вас особенно не смущает. Все будет нормально. Вы — другое дело, и хватка у вас бульдожья, так что мы вам доверяем. Ну так как, согласны?

— Не согласиться было бы с моей стороны глупо. Считаю, не о моём согласии следует говорить, а о благодарности Гаранту за его доверие, можете ему передать, что жалеть о своем решении ему не придется.

— Вот и хорошо, у меня, не поверите, камень с плеч свалился! Администрация — это же прежде всего сумасшедшая ответственность и колоссальные трудозатраты, а мы с Хозяином по три-четыре часа в сутки над книгой работаем. А потом мне весь материал надо с диктофона обрабатывать, систематизировать, перепечатывать, вычитывать, чтобы на следующий день представлять ему на просмотр. Колоссальный труд! Так что спасибо вам, а Президенту добрые слова за доверие вы сами в ближайшее время скажите.

На том и расстались. Потом были встречи с Царем, и официальные, и в домашнем кругу. Были длительные беседы с женой Самодержца, странные какие-то беседы, все больше о честности, преданности, о благодарности и неблагодарности, о доверии и предательстве. Приблизительно о том же пыталась с ним говорить и державная дочь.

В последнее время Гол Владленович зачастил. Придет в кабинет, посидит, чаю попьет, пустопорожние вопросы позадаёт и уйдёт. А здесь буквально вчера ни с того ни с сего спрашивает:

— А ты по бывшей своей работе не скучаешь?

— В мэрии что ли?

— Да в какой к черту мэрии! В вэчэка твоем некогда любимом? Ностальжи не гложет?

— Нет, вроде? Ты к чему клонишь?

— Да так просто спросил, — и, помолчав, добавил, — упущенное напрочь ведомство, а ведь когда-то основой государства считалось. Ну ладно я, пожалуй, пойду.

Все это и многое другое непрошенно и бессистемно лезло в голову ровно шагающего Пужина. Помимо разговоров, встреч, собственных мыслей в мозгу всплывали и вовсе неясные впечатления, какие-то вскользь замеченные мелочи, которых раньше не было. Все его встревоженное естество ожидало чего-то особенного и очень важного.

— Извините, Николай Николаевич, — прервал его размышления помощник, — вам уже третий раз звонит Амроцкий и, судя по определителю, с разных телефонов. Голос встревоженный, просит срочно с ним связаться.

— Пусть приезжает…

— Нет, он хотел бы встретиться на нейтральной территории, подальше от любопытных глаз…

— Любопытные глаза есть везде и всюду, а где он сейчас?

— Говорит, что в машине, недалеко от вашей дачи…

— Скажи, пусть едет к лесной развилке, я туда подойду. Тоже мне, конспиратор доморощенный выискался.

Из всего близкого Царева окружения Пужин особенно недолюбливал Амроцкого, каким-то скользким он ему казался, и после общения с этим то заискивающим, то невыносимо самодовольным господином неизменно хотелось вымыть руки. Но раз и навсегда приняв правила придворных игр, Николай Николаевич, старался ни на йоту от них не отступать. В сегодняшнем пасьянсе Михаил Львович занимал не последнюю позицию, и с его закидонами следовало считаться, а главное, опасаться его вечных интриг, непревзойденным мастером коих он не без основания числился.

Еще не дойдя до развилки, Пужин увидел спешащего ему навстречу Амроцкого. «Хорош гусь, — переходя с бега на быстрый шаг, чтобы выровнять дыхание, подумал он, — машину оставил за поворотом, чтобы не светить контакт. Ох, не простой он, проныра, не простой. Надо бы бывшим коллегам подбросить задание негласно собрать все об этом субъекте».

— Ну наконец! Здравствуйте, Николай Николаевич! Знаете, давайте свернем на тропинку, она вон там за кустиками, а то, неровен час, с каким-нибудь бегуном, вроде вас, столкнемся, а это совсем ни к чему.

— Добрый вечер. Можно и на тропинку, — как можно спокойнее, произнес Пужин, — так что же такое стряслось, к чему вся эта конспирация, и где это вы освоили ее азы?

— Книжки детективные в детстве читал. Не сочтите меня сумасшедшим, но я вам сейчас скажу такое, — зашептал он ему прямо в лицо, — только умоляю — никому ни слова, иначе голова моя полетит с хилых еврейских плеч долой! Нет, вы должны дать мне слово офицера, что все это останется между нами…

— Михаил Львович, не ставьте меня в дурацкое положение! Я же государственный чиновник и себе, фактически, не принадлежу, поэтому, естественно, авансом никаких слов никому давать не могу, мало ли что вы мне собираетесь поведать!

— Ладно, хорошо! Какой вы, право, строптивый, но после того, как вы всё услышите, вы пообещаете мне молчать?

— Смотря чего это будет касаться.

— Вас! В первую очередь вас и только вас!

— Хорошо, излагайте свою тайну, а то она, неровен час, взорвется внутри вас и погубит одного из творцов новой России, — сдерживая улыбку, понимающе произнес Пужин.

Амроцкий огляделся по сторонам и снова приблизился к самому уху Пужина.

— Мы приняли решение. До истечения второго срока Президент подаст в отставку и предложит вас в качестве своего преемника, — выпалил он на одном дыхании и замер.

— Кто это — мы? — после долгой паузы спросил Пужин, глядя на своего визави, как доктор психиатрического отделения на вновь поступившего пациента.

— А вот этого я вам пока сказать не могу, даже и не пытайте. Одно сообщу — люди достойные и действительно могущие всё.

— По-моему, это какая-то чушь. Даже, если предположить, что вы говорите правду, а не сошли с ума, то вся эта чушь не выдерживает никакой критики и отдает ирреальностью, — в голове бывшего чекиста творилось форменное короткое замыкание. Мысли скакали, словно блохи на его любимом далматинце. Что это бред сумасшедшего? Провокация? Подстава? Ловкая ловушка? Надо было что-то ответить этому человеку, ответить так, чтобы не дать ни единого повода усомниться в его полной лояльности к Президенту.

— Скажите, Михаил Львович, — окончательно взяв себя в руки, продолжил Николай Николаевич, — а зачем вы мне это рассказали? Ведь ваша информация касается меньше всего меня, а прежде всего напрямую связана непосредственно с безопасностью страны и лично Гаранта. Странный вы человек, пришли к одному из руководителей Администрации поделиться новостью, что где-то и кем-то готовится антиконституционный переворот, и требуете от меня слова офицера молчать об этом! Знаете, как это называется? Так вот, мы сейчас же едем к Эдуарду Валентиновичу, и вы ему все подробно поведаете…

— Никуда я из этого леса не двинусь, даже под конвоем, можете меня сразу прикончить, — на удивление волевым и твердым голосом заявил Амроцкий, куда только делось его халуйское подобострастие, — ничего ни о каких преемниках я вам не говорил, это вы сами, своими кагэбешными мозгами придумали весь этот бред и решили меня в это впутать! Что вы на меня уставились как, простите, баран на новые ворота! И скажу я это не борзописцу вашему, а лично, заметьте, лично самому Царю.

Такой эскапады Пужин не ожидал и, признаться, слегка опешил, чем незамедлительно поспешил воспользоваться Михаил Львович, закрепляя свой успех.

— Я все же держал вас за более умного и сообразительного человека! Неужели вы думаете, я вот так, с бухты-барахты, явился к вам с одной только целью испытать вашу верность деградирующему обкомовцу? Вы только не обижайтесь на меня, сами виноваты. Еврея, как и волка, не следует загонять в угол, за последствия вам никто и ломаного гроша не даст. Ладно, я вас на этой оптимистической ноте и покину. Главное вы услышали и, надеюсь, когда придет время, этого не забудете.

Он, не прощаясь, повернулся на каблуках и, подавшись всем телом вперед, засеменил по тропинке, довольный собой, представляя, какой рой догадок и терзаний оставил в душе недавнего собеседника.

19.

Утро субботы нельзя спутать с утром никакого другого дня. Внутренние часы, равномерно тикающие в каждом из нас, безошибочно сработали, едва их невидимые стрелки растопырились на половине седьмого. Малюта проснулся, словно от подземного толчка, и организм уже был готов сбросить с себя путы ночного оцепенения, как в мозгу проскочила по-школьному озорная мысль — суббота! И светлая волна какого-то лучистого облегчения окутала его, возвратив в приятное состояние досыпания. Провалявшись в этом блаженстве где-то часа два, Малюта осторожно открыл глаза. В комнате было уже почти по-осеннему холодно, и он не спешил вылезать из-под одеяла. Катерина, наверное, улизнула из спальни еще ночью, после того как они надышались друг другом, и он безмятежно заснул сном курсанта, только что совершившего марш-бросок. Вообще жена не разделяла его пристрастия спать с раскрытыми настежь окнами и в минуты их семейных войн неизменно укоряла, заявляя, что он специально придумал эти проветривания, не зависящие ни от времени года, ни от погоды, специально для того, чтобы выкурить ее из спальни. Но спать в душном помещении он не мог, ему неизменно снились военные кошмары. Наверное, эта чертова война будет тянуться вслед за ним до самой гробовой доски, как родовое проклятие. Отогнав неприятные мысли о прошлом, он принялся думать о нынешнем. В целом Малюта был доволен своей теперешней жизнью. Работа нравилась и время находилось для всего, даже на общение с детьми.

Вот странный парадокс, пока дети росли, времени на них катастрофически не хватало, а теперь он мог позволить себе часами спокойно общаться с детьми, говорить, спорить, что-то им рассказывать. Как-то так уж получилось, что всю семью вместе удалось собрать только здесь, в Сибири. И они с Катькой были счастливы, глядя на сыновей и дочку, которые, тоже устав от ранней самостоятельности, с радостью тянулись к родительскому теплу. Да и компания подобралась в закрытом для посторонних поселении на берегу Великой реки на редкость симпатичная. После долгих метаний Плавский наконец обзавелся стоящими и профессиональными заместителями и помощниками. Хотя, конечно, подковёрная борьба за близость к телу не прекращалась и поныне, но в нее, слава Богу, были втянуты не все, а только некоторые главы семейств, что позволяло прочим домочадцам наслаждаться роскошью общения, тишиной и налаженным бытом. Почти каждую субботу ближе к вечеру, как правило, затевалась вечеринка в складчину, на которую неизменно приглашали губернатора, и он действительно нередко присоединялся к ним. Пили вино, смеялись, ели необыкновенно вкусные шашлыки и слушали анекдоты, непревзойденным рассказчиком которых был Плавский, пели старые, уже начавшие забываться песни, резались в переводного дурака или стучали костяшками нардов. Мужики уходили в свою таинственную баню, женщины, сгруппировавшись вокруг мудрой и обаятельной Ноны Шалвовны, принимались за перемалывание произошедших на неделе событий и новостей, и несчастен был тот человек, который попадал под их жернова.

Одним словом, за окном Малютиного дома текла размеренная жизнь колониального поселения середины девятнадцатого века, обустроенная с современным комфортом. Так повелось исстари, в Сибири выходца из-за Урала никогда не считали своим и неизменно требовали от него подтверждения своей персональной, особой приверженности местному патриотизму, что ли. Посланцы с большой земли этого, как правило, не понимали, обижались, а если их было много, как в администрации Плавского, замыкались в свои поселения, вели себя по отношению к местным с вызывающим высокомерием, чем ещё больше настраивая против себя местную элиту. Представители аборигенного населения на заповедной территории спецобъекта «Кедры» появлялись редко, не считая, конечно, обслуги и охраны. Но именно сегодня должен был состояться большой сбор местных управленцев. И инициатором этого сбора был Скураш.

Первые звоночки чего-то неладного Малюта почуял еще в начале недели. На еженедельном совещании губернатора с руководителями основных федеральных структур в минувший вторник царила какая-то звенящая отчужденность. Это заметил даже Плавский и попытался своими анекдотами и армейскими шуточками хоть как-то расшевелить насупившихся силовиков, однако, в ответ получил лишь натянутые дежурные улыбки. Доклады и ответы генералов были до предела сухими. Совещание, как правило, растягивающиеся, с обязательным чаепитием, часа на полтора, в этот раз закончилось в какие-то тридцать минут.

— Чего это они у вас сегодня такие сухие, как рыбец осенью на ростовском базаре? — спросил губернатор у Малюты.

— Сам удивляюсь. Пойду разбираться, — пожал плечами Скураш.

— Ну разбирайтесь, разбирайтесь! И еще, я бы вас попросил не препятствовать Пилюрскому формировать генеральский клуб. Ничего здесь противозаконного нет, а вот лишняя смычка губернатора с силовиками и сильными края сего не помешает, да и вас туда следует ввести, а то, как же мы водку пить без царева ока будем?

Малюта предпочел ничего не ответить и, попрощавшись, ушел. Москва очень настороженно и ревниво относилась к смычке региональных федералов с губернскими структурами. А здесь и вовсе нечто странное получалось: губернатор, сам в прошлом боевой генерал, создает генеральский клуб во главе с самим собой. Запретить ему это формально никто не мог, но и поддержать этакую затею Москва опасалась — мало ли до чего они там в неформальной остановке доклубничают. Скурашу начальство строго настрого наказало: в клуб войти и о каждом его заседании докладывать отдельным сообщением.

Полдня Малюта бился над разгадкой утреннего молчания лампасных ягнят — все без толку, а после обеда заглянул без предупреждения к начальнику местного управления ФСБ, с которым у него как-то сразу сложились приятельские отношения, да и жены их сдружились.

Владимир Леонидович был уже изрядно навеселе.

— А, Малюта Максимович, проходи, проходи! А я тебя почему-то раньше ожидал…

— С чего это ты, Володя, при свете рабочего дня водочкой пробавляться решил?

— А вот решил и все, — и, заглянув в свою крохотную комнатку отдыха, половину которой занимал огромнейший сейф, позвал: — Выходи, Никита Савельевич, негоже от царёва наместника прятаться, мы же с тобой как-никак государевы люди.

Никита Савельевич, крупный, почти двухметрового роста, мужик, был генерал-лейтенантом милиции и возглавлял краевое управление МВД. Разные о нем ходили слухи: и что отец его из бывших немецких пособников, и в здешние края был сослан по путевке «Смерша» сразу после войны; и что сам главный милицейский начальник крепко связан с небезызвестным Драковым и его руками в одночасье расправился со всем организованным уголовным элементом. Однако все это было далеко от Малютиных интересов, если что не так, пусть с этим разбирается министерство и служба собственной безопасности, а лично его милицейский начальник вполне устраивал.

— Я тебе, Савельич, говорил, что вдвоем пить негоже, но вот, слава Богу, третий подошел. Малюта, вы не побрезгуете скромным генеральским застольем? Прошу вас.

Скураш не стал отказываться и молча присел за стол совещаний, уставленный нехитрыми закусками.

— Ну, так с чего генералы горькую глушат, а? Не скажите, буду пить не чокаясь…

— Ты видишь, товарищ главный мент, как за больное сразу цепляет? Главное, и пить, вроде, не отказывается и в то же время сам по себе, особняком! Покажи-ка ему бумагу, Савельич…

— Да зачем? Можно подумать, что он ее не читал еще до отправки? Давайте выпьем, да я побегу… -

— Никуда ты не побежишь! Кабинет твой за стенкой, а, послушай, давай прямо сейчас дадим команду размуровать дверь, что соединяла наши кабинеты! И на черта ее наши предшественники заглушили? Нет, это несправедливо! Органы должны быть во! — он с силой сжал кулак. — Вместе должны быть органы! Малюта Максимович, ты это поддерживаешь?

— Да вы и так уже вместе, ближе не бывает! Никита Савельевич, а какую бумагу я должен был прочитать до отправки? — не удержался Скураш.

— Какую-какую? Да вот эту! Которую вы со своим губернатором в Москву направили, — ответил вместо милиционера Владимир Леонидович и, вынув из-под милицейской фуражки, лежащей на столе, вчетверо сложенные листы бумаги, шлепнул их перед Малютой. — Вот, читай! Мне на Лубянке говорили, что ты иезуит и на иезуита учился, но я не думал, что до такой степени!

Малюта пропустил мимо ушей пьяную колкость и принялся читать адресованное министру внутренних дел письмо. Довольно-таки неплохим языком на двух страницах излагались все сплетни и слухи о начальнике местной милиции, сам он обвинялся в потворстве бандитам и коррупционерам. Завершалась эта дурно пахнущая бумага призывом срочно прислать комплексную проверку и отстранить от должности нынешнего краевого милиционера. Под письмом красовалась птицеподобная подпись Плавского.

Малюта онемел от прочитанного и машинально опрокинул в рот налитую рюмку водки.

— Дурдом какой-то… Откуда это у вас?

— Из министерства, сегодня утром «фельдом» доставили министру, а мне ребята по дружбе копию скинули… — досадливо крякнув, ответил Никита Савельич.

— И на меня приблизительно такая же телега на Лубянку сегодня прикатила, только я там — конченый алкаш и бездельник. Директора на месте пока нет, так что дружескую копию показать не могу, без доклада побоялись передать…

— Прокурор тоже алкоголик и мздоимец, — перебил чекиста милиционер, — начальник налоговой полиции — казнокрад и развратник, председатель краевого суда — гомосексуалист, мужику почти семьдесят лет, позор! А заправляет всей этой бандой дегенератов, спикер краевого законодательного собрания господин Шусь!

— Да бросьте вы! — вскочил Малюта.

— Мы бы и рады бросить, Малюта Максимович, да как бросить, когда рюмки уже налиты! Так ты что, в самом деле про эти писания ничего не знал? — абсолютно трезвым голосом спросил Владимир Леонидович.

— Если бы знал, ты думаешь, они бы из кабинета Плавского вышли? Это же полная чушь, и ударит она прежде всего по самому губернатору! И что, по всем силовиками такие пасквили разослали?

— Если бы только по силовикам! — хмуро отозвался начальник милиции. — Вон краевого ветеринара уже временно отстранили от исполнения обязанностей и вызвали в Москву для разбирательства.

— Я же тебе говорил — не мог Малюта в этом участвовать! Ну, сейчас сам убедился? Чтобы рассеять окончательно твои сомнения, скажу по дружбе, мне еще в пятницу ночью доложили, что в администрации края готовятся какие-то секретные бумаги, и в воскресенье их курьер должен доставить в столицу…

— Блин! И что же ты не мог мне позвонить и сказать об этом? Ты, кстати, и по закону обязан меня информировать, — перебил его Малюта.

— Конечно, обязан, но только по согласованию со своим руководством. Да и потом, о чем бы я тебя проинформировал? Что-то, где-то, кто-то пишет! Все, проехали, ничего уже не поделаешь… А пока, быть добру!

Чокнулись, выпили, задумались.

— Давайте так, вы шерстите по своей линии и готовьтесь к защите по всем пунктам этих дурацких обвинений, а я пока пойду к себе, чует мое сердце, что нечто подобное в обобщенном виде должны они были направить и на самый верх…

— Ну, в обход тебя, — разливая водку, усомнился Владимир Леонидович, — это вряд ли. Это чистейшей воды тебе подстава. А ты, как-никак, ставленник Плавского, его союзник.

— Я, между прочим, сюда, как и вы, назначен указом президента, — взвился Малюта, — и на должность наместника мою кандидатуру, да будет вам известно, не Плавский предложил, а Пужин! Да, я был и остаюсь политическим сторонником генерала и полностью разделяю его взгляды на обустройство страны! Но я отнюдь не его приспешник в сведении мелочных счетов! Хотя, с большой долей вероятности, я уже догадываюсь, кто мог быть инициатором этих цидулек.

— Ладно, Малюта, проехали! Мы тоже кое-чего знаем. Давай на посошок — и расходимся.

В канцелярию президента никаких бумаг от губернатора Есейского края не поступало — таковым был казенный ответ на звонок Малюты в Москву. «Это уже легче», — подумал он и попытался связаться с Плавским.

Губернатора нигде не было. Как в песне о нужном человеке: все его видели, но нигде его нет. В конце концов через всезнающего Ляскаля он узнал, что ИП срочно улетел в один из отдаленных районов Эркийского округа по неотложным делам, и дня три с ним связи не будет. Командировкой по неотложным делам в губернаторском окружении называли рыбалку, но в Эркию, как правило, улетали или после обеда в пятницу, или рано утром в субботу, да и потом на подобные мероприятия Плавский всегда приглашал Малюту. Чем это было вызвано, никто толком не знал, однако, Скураш неизменно занимал место в вертолете напротив губернатора.

К вечеру следующего дня весь край стоял, что называется, на ушах. Все письма дошли до адресатов, пришло подобное и на адрес Президента. В нём требовалось срочное создание большой межведомственной комиссии, тотальной проверки всего и вся и срочных оргвыводов, иначе губернатор за спокойствие вверенного ему края ручаться не мог и снимал, в случае не принятия конкретных мер, с себя всякую ответственность. Малюта переговорил со всеми близкими Плавскому людьми, не только в Есейске, но и в Москве, выслушал все их чертыханья и возмущения, договорился о консолидированной позиции и решил действовать, не дожидаясь губернатора. Придумал себе на субботу именины и созвал всех, так или иначе втянутых в этот конфликт чиновников.

Вдохновителем и инициатором всего этого паскудства, как он и предполагал, оказался Стариков и его люди. Они, видите ли, для поднятия всероссийского имиджа шефа, решили инициировать громкое уголовное дело по образцу узбекского и были стопроцентно уверены, что в Есейск пришлют если не Иванова и Гдляна, то хотя бы кого-то им подобного. Но все вышло с точностью до наоборот. Содержание писем преднамеренно слили в местные СМИ, и пошла писать губерния! В Москве недоумевали и сразу же выдвинули версию об управленческой несостоятельности недавно избранного губернатора, да ещё приписали попытку через замену неугодных ему силовиков на своих людей, фактически, вывести край из-под контроля центра.

Плавский вернулся с рыбалки в уже другой, абсолютно враждебный ему край. Узнав о несанкционированной инициативе Малюты, он поначалу напрочь отказался идти на импровизированные именины. Но после двух часов уговоров и мощного давления своих проверенных сторонников из столицы, дал добро и пришел во второй корпус президентской резиденции. Все честное собрание к именинному столу не прикасалось и готово было демонстративно покинуть «резервацию», так местные журналисты окрестили поселок «Кедры», если первое лицо края их проигнорирует. Но возмутитель спокойствия явился, и все поспешили усесться за стол.

Однако «именины» не задались. Плавский сидел взъерошенный, словно обиженный воробей, и без особого интереса слушал весьма колоритные и в основном верноподданнические тосты генералов и депутатов. Во время небольшого перекура Малюта, улучив минуту, когда губернатор, поговорив по телефону, остался один, в лоб задал так мучающий его вопрос. На лице генерала не отразилось ни единой эмоции.

— Какие письма, Малюта Максимович? Не знаю я ни про какие письма…

— Как не знаете, когда у меня есть все их копии, поручение разобраться во всем и доложить руководству…

— Что!? Вам поручили разбираться?… — моментально взвился Плавский, хватаясь за сигареты.

— А вы что, Иван Павлович, думали — сам президент бросит все и примчится раскручивать очередную интригу Старикова? — ледяным тоном спросил Малюта. — Однако, уверяю вас, суть сейчас не в этом. Сейчас главное — успокоить силовиков и местных депутатов, попытаться перетянуть их на свою сторону, иначе, мне кажется, краем управлять будет очень сложно…

— А зачем же вы тогда всем растрезвонили про мои докладные? И вообще, откуда они всё знают? — Плавский по-бычьи мотнул головой в сторону высыпавшей из обеденного зала публики.

— Иван Павлович, неужели вы действительно такой наивный? Из своих министерств, естественно.

— Так они, что там, в Москве, не собираются присылать сюда комиссию?

— Какую комиссию и, главное, зачем? — закипел Малюта. — Все, что вы написали, в министерствах давно знают как сплетни и наветы. Единственное, что может сделать Москва, так это проверить вашу финансовую и организационную деятельность. Вы за федералов не беспокойтесь, у них с результатами проверок все будет нормально, их по два-три раза в году проверяют, а вот для вас это будет первым испытанием и, насколько я понимаю, совсем несвоевременным. Мой вам совет, примиритесь с вполне лояльными к вам чиновниками. Своих людей на их места вам никто поставить не позволит, а пришлют, я уверен, не лучше этих. И еще, мы раньше с вами так откровенно никогда не говорили, так вот, мой искренний совет: гоните от себя Старикова, иначе будет поздно. Только профессиональный провокатор мог вам такое присоветовать и в одночасье поссорить почти со всеми министрами…

— Да причем здесь министры, что вы такое несете?! — загремел Плавский. — И ещё, если вы собираетесь и впредь со мной работать, не позволяйте себе давать мне никогда и никаких советов. Вы слишком многого не знаете. Идите к своим гостям, мне надо сделать еще один телефонный звонок.

19.

— Какие, к чёрту, именины! Он же родился где-то в ноябре или декабре! — негодуя, метался по гостиничному номеру Стариков. Я вам давно говорил, что он — засланный казачок! И имя-то какое — Малюта! Если ничего не предпринять, то он точно нас всех на дыбу вздернет и шкуры на лоскуты рвать будет.

В комнате, кроме Плавского, находилось еще человек пять верных Алексею Викторовичу людей. Губернатор собрал свой малый круг той же ночью и подробно рассказал собравшимся о том, что происходило на мнимых именинах Скураша. Однако было и кое-что, о чем он предпочел умолчать. Например, о том, как он, после разговора с Малютой, когда все присутствующие снова расселись за столом, предпринял весьма неуклюжую попытку примирения и даже своеобразного покаяния перед местными. Он также предпочел опустить своё обещание непременно наказать людей, готовивших эти злосчастные документы и убедивших его в необходимости их отправки. Послушав его рассказ, человек непосвященный мог бы подумать, что вся эта канитель была заранее спланирована Плавским исключительно для того, чтобы проверить силовиков и местных на их лояльность к нему. Он с самодовольным видом курил, вставив сигарету в неизменный мундштук, набранный из редкого сорта янтаря. Генерал оставался верен своему принципу — никогда не проигрывать, а перед подчиненными и неискушённой публикой оставаться всегда победителем, даже если для этого необходимо откровенно врать.

— Иван Павлович, поздравляю вас с очередной победой! — четко держа нос по ветру, произнесла Михайлина Гаржинова, молодящаяся женщина лет пятидесяти, исполняющая не совсем понятную роль в свите губернатора. — Нет, я без всякого подхалимажа, всегда поражаюсь вашему таланту заставлять любую ситуацию работать на себя…

— Вы в корне ошибаетесь, Михайлина Михайловна, я никогда в жизни не заставлял никого работать на себя лично, и в этом моя сила и моё отличие от тех, кто растаскивает сегодня Россию. Я умею и знаю, как обратить любое действие или бездействие во благо нашей общей с вами идеи, идеи всенародного благоденствия — придав голосу выражение суровости, изрек генерал.

— Да, да я вас пониманию! Но будущее народа настолько ассоциируется во мне, как и в мыслях миллионов простых людей, с вашей титанической деятельностью, что мы имеем полное право называть его вашем именем, — с деланной обидой возразила Гаржинова.

— Иван Павлович, да хрен с ним, с народом, он у нас особенно никогда не умел быть благодарным, надо думать, что делать с Москвой и местными законодателями, вы ведь понимаете, что они вам фактически объявили войну? — возбужденно обратился к губернатору Стариков.

— Виктор Алексеевич! — рявкнул генерал. — Я бы вас попросил впредь о народе в моём присутствии так не говорить! Это раз. Второе — война это привычное для меня состояние, и не было еще ни одного боя, который бы я не выиграл! Вот женщины, — он бесцеремонно ткнул пальцем в Михайлину Михайловну, — и те это понимают, хотя, в отличие от вас, не мнят себя великими аналитиками и комбинаторами. И, наконец, третье — Скураш прав — полную ерунду вы со своими дармоедами придумали, какие комплексные проверки, какие следователи по особо важным делам, вы-то хоть проверили, есть сейчас такие зубры в генпрокуратуре?

— Иван Павл…

— Не сметь меня перебивать! — грубо одернул Старикова начавший заводиться губернатор. — Что, не нравится, когда против шерсти? Ничего, придется выслушать! Не надо мне городить ерунду, что Малюта роет под вас и вашу группу, выполняя задание своего начальства со Старой площади. Чушь это полная! Я проверял по своим каналам, там даже не догадываются о вашем существовании! А вы тут возомнили из себя этакую ужасную грозную силу! Да тьфу вы, а не сила! Более того, они на полном серьёзе уверены, что весь этот бред с силовиками я придумал сам лично, чтобы увести край из-под контроля Кремля и начать развал России! Так кто в моем окружении враг? Я вас всех спрашиваю?! — генерал обвел присутствующих ненавидящим взглядом.

— Товарищ генерал-губернатор! — срывающимся от напряжения голосом вскочил навытяжку старший из братьев Укольников. — Мы же выполняли ваш приказ и хотели, чтобы все было как лучше…

— Что?! — взревел Плавский. — Так выходит, это я сам додумался до всей этой хуйни? Вон отсюда, и чтобы духу вашего поганого завтра в Есейске не было! Ну, кто еще желает обвинить меня в разрушении моей Родины?

Желающих возражать или оправдываться больше не нашлось. Все сидели, понуро опустив головы, и ждали любого повода, чтобы улизнуть подобру-поздорову, пока и их не постигла участь Стариковского любимчика.

На их счастье в кармане у генерала зазвонил телефон. Вообще-то Иван Павлович считал ниже своего достоинства носить с собой мобильные телефоны, их с полдюжины таскала за ним охрана, однако, для одного аппарата было сделано исключение, номера, которого никто не знал, даже Стариков. Вот именно этот телефон и зажужжал сейчас в одном из генеральских карманов. Зажужжал как-то особенно противно и настойчиво.

— Все свободны, — зло бросил Плавский, недовольный тем, что пришлось прервать разнос.

Буквально через секунду в помещении никого не было. «Тараканы ошпаренные»! — с пренебрежением глядя им вслед, подумал генерал и распахнул крышку телефона.

— Прошу извинения за ночной звонок, это я, — зачастила трубка голосом Амроцкого, — здравствуйте. Я, наверное, вас разбудил?

— Да какой разбудил! Я здесь со своими советничками секстренаж провожу! Так что ваш звонок для них прозвучал как глас Спасителя. Добрый вечер, чем обязан?

— Да это я вам обязан вашей благосклонностью, — слегка польстил московский полуночник, уловив суровость в голосе Плавского. — Есть обнадеживающие новости, Иван Павлович. — Амроцкий замолчал, побуждая собеседника задать встречный вопрос. Однако трубка упрямо молчала. — Удалось переместить «головную боль», завтра выйдет указ, — многозначительно завершил Михаил Львович.

— И куда, хотелось бы полюбопытствовать? — голос генерала сразу стал почти бархатным. — Действительно на ночь подняли настроение, а то чуть было не разогнал половину своей администрации…

— Гоните, если того обстоятельства требуют. Мы толковыми людьми всегда поможем, а о том, что у вас бестолочей полно, Москва уже, если не ошибаюсь, дня три как судачит. Что же касается нашего вопроса, так к бывшему месту службы его определили…

— В помощники градоначальника, что ли?

— Нет, по первой, основной специальности. Чистить совсем уже запаршивевшее ведомство.

— Вон оно как! Это хорошо, а там, не ровен час, и голову свернуть можно, народу одичавшего сейчас всюду полно, обязательно в чьи-нибудь интересы встрянет. И кому же это такая светлая идея пришла?

— Не поверите, не мне! При встрече все подробно расскажу, я к вам на днях собираюсь, не прогоните?

— Да Бога ради, хорошим людям, да с хорошими известиями всегда рады. Прилетайте, только время заранее сообщите, а то хозяйство у меня ныне хлопотное, подготовка к зиме, северный завоз. — И уже собираясь попрощаться, Плавский как бы спохватился: — Так, говорите, шумит Москва? Может, мне на поклон к Царю напроситься?

— Шумит, шумит, а нам сейчас шум вовсе ни к чему. Лучше бы обзвонить всех министров, извиниться и сказать, что в общей папке бумаг, представленных на подпись, скрытые недруги, еще от бывшего губера оставшиеся, умышленно подсунули. А насчет поклона Царю, весьма своевременная и дельная мысль. Принять не примет, а положительный момент останется. А того, кто вам дурацкую идею с письмами подсказал, гоните, да еще громкий приказ издайте. Да что это я! Не мне же вас, боевого генерала, учить, когда надо быть грозным и беспощадным, в том числе, и к друзьям. Всё, удачи вам.

— Спасибо за совет. Жду в гости… — произнес Плавский в уже всхлипывающую короткими гудками трубку. — Вот сука! — и, выйдя в коридор, раскатисто приказал: — Ляскаль и Михайлина Михайловна за мной!

— А мы? — заискивающе подал голос Стариков.

— Скажите спасибо, что здесь женщина, а то бы я сказал, куда вам следует направиться!

Стариковские остались стоять в коридоре сиротской группой.

Не успела богатырская фигура генерала и семенящих за ним приспешников скрыться за поворотом длинного коридора первого корпуса, как снизу по лестнице на их этаж вбежал запыхавшийся Петр Затеев — молодой человек из местных, когда-то крутившийся в подручных у Дракова. Во время избирательной компании Петр сидел на черной кассе, а в последние месяцы, искушенный посулами весомой должности, которую ему обещал пробить в администрации Стариков фактически открыто перешел в лагерь москвичей.

— Алексей Викторович! Можно вас на минуточку? — не переведя дыхание, выпалил Затеев и, не обращая внимания на недовольную физиономию Старикова, схватил его за рукав и чуть ли не силой увлек в открытую дверь комнаты, которую только что покинул Плавский. — Беда, Алексей Викторович, Драков встречался с Шусем, час как разошлись. Принято решение на завтрашнем заседании заксобрания начать против вас настоящую войну…

— Против меня лично? — перекосился Стариков.

— Прежде всего, против губернатора, ну, и всех не наших! А вас, вас… — молодой человек понизил голос и запнулся, настороженно обводя комнату колючим взглядом.

— Ну, так и что там насчет меня? — с нетерпением дернул его за рукав Стариков. — Да не крути ты головой, здесь все чисто, это же моя комната! Позавчера Саня лично проверял на «жучков».

— Страшно, Алексей Викторович, — зашептал он почти в самое ухо Старикову, — вас решили убрать, если останетесь в крае…

— В каком это смысле «убрать»? — возмутился считающий себя всесильным тайный советник генерала.

— Да, тише вы, у нас воздух слышит! — отшатнулся от него Петр.

— Как?.. — почти закричал побледневший Стариков, до которого начал доходить страшный смысл услышанного.

— Как, не знаю, но команду он уже отдал…

— Да как же это так, да какое он имеет право?! Надо же что-то делать!.. Петенька, родной, надо быстрее к губернатору…

— Так поздно уже…

— Не поздно, он только что пошел к себе. Нет, вместе пойдем! Ты ему все расскажешь. Пошли, пошли, — теперь уже Стариков толкал перед собой слегка упирающегося Затеева, сначала из своей комнаты, а потом и по коридору, невнятно причитая ему в спину: — Здесь своей жизнью рискуешь, а он не в грош не ставит…

— Алексей Викторович! А нам что делать? — крикнул им кто-то вдогонку.

— Не спать, дожидаться меня! — обернувшись, приказал всесильный.

К Плавскому их долго не пропускала охрана, ссылаясь на то, что губернатор уже отдыхает. Наконец из апартаментов выскочил озабоченный Ляскаль.

— Алексей Викторович, шли бы вы отсюда от греха подальше, он продолжает буйствовать. Приказал кадровиков разбудить. Мой вам совет, не ходите вы к нему сейчас.

— Да я не один, ты ему передай, что я с Затеевым, тут такое дело! В общем, меня заказали!

— Что?!. — Ляскаль юркнул обратно и через пару минут возвратился. — Проходите! — и, обращаясь к охраннику, распорядился: — Вызовите к губернатору Забродина и заварите для всех крепкий кофе.

— Ну, и что вы уже успели высосать из пальца, чтобы поправить свое пошатнувшееся положение? — не вставая из-за стола, изрек Плавский. — Только не надо меня пытаться разжалобить своим несчастным видом и страшными сказочками.

Стариков, как самый ценный аргумент, молча вытолкнул вперёд Затеева. Пётр, сбиваясь и путаясь, повторил то, что недавно рассказал своему покровителю.

— Сейчас люди Дракова, — почти обреченным голосом продолжил он, — обходят всех депутатов и предупреждают о последствиях, которые наступят для них в случае неправильного поведения на сессии.

— Ляскаль! Начальника милиции ко мне! — стукнул своей лапой по столу Плавский.

— Не надо, — тихим, сдавленным голосом произнес Затеев и, не обращая ни на кого внимания, отодвинул от стены стул и сел посреди кабинета. Никто даже и представить себе не мог того ужаса, который в одночасье выстудил душу этого раздавленного самим собой человека. Пётр со всей отчетливостью понял тоскливую безысходность своего положения. Увидев мелочность и трусость Старикова, на которого он сделал свою ошибочную ставку, ревущего и, казалось, вовсе не замечающего людей Плавского и всех этих копошащихся вокруг чужаков, он позвоночником почувствовал обжигающий холод Есейской воды. Как расправляются с неверными, он хорошо знал — колосник к ногам — и с обрыва. За двадцать минут сумасшедшее течение и острые, как резцы, придонные камни превращали человеческое тело в измельчённый корм для рыб. — Не надо никакой милиции… Шусь хвалился, что он уговорил главного мента завтра обратиться к депутатам с заявлением и попросить от имени всех федералов защитить от клеветы и нападок губернатора.

— Кто, я — клеветник?!! — взорвался Иван Павлович. — Да я их всех в бараний рог согну!!!

Затеев разрыдался, оттолкнул бросившуюся к нему со стаканом воды Гаржинову и выскочил прочь из комнаты. Больше его никто ни живым ни мертвым не видел.

20.

Если Государственная Дума у нас в стране — цирк с более или менее подготовленными и обкатанными клоунами, то законодательное собрание в провинции времен позднего Царя представляло собой цирк самодеятельный с весьма разношерстной труппой, состоящей сплошь из непризнанных гениев. Чуя вековую любовь народа к юродивым, во все выборные органы в начале нашей недолгой демократии первым делом ломанули деревенские дурачки, всевозможные выскочки да самоучки-всезнайки, на которых всегда была богата наша провинции. Уж кто-кто, а они, вслед за приснопамятным Маниловым, до точности знали, как нам и страну свою и весь мир обустроить.

Есейские законодатели мало чем отличались от своих собратьев. Под вместилище народных трибунов был приспособлен большой зал партийных торжеств в бывшем крайкоме партии. Со сцены убрали, как это теперь было принято, огромный гипсовый бюст бывшего шушенского сидельца, саму сценическую площадку разломали, заменив ее нешироким подиумом; ряды с бархатными креслами ещё сталинского формата выкинули; сделали хороший ремонт, расставили весьма симпатичные столики на двоих, наподобие ученических парт с удобными вращающимися креслицами. Каждое рабочее место снабдили микрофонами и специальными, заказанными за рубежом, механизмами для голосования. Вот так и завели мы во второй раз у себя парламент на западный манер и, с издевкой над собою, назвали его так же, как в начале века, Думой, начисто позабыв, к чему прошлые думцы страну нашу привели. Вообще не зря мудрые люди так опасаются тектонических временных сдвигов на стыках веков, есть в этих двух первых десятках лет что-то зябкое, даже при относительно мирной погоде, а уж тем более, в нашей искони расхристанной державе. Но река времени несет песок забвения, и заносятся следы прошлого, и мы, ступая по девственной целине, мним себя первопроходцами, не ощущая под собой сонма чужих грехов да старых могил.

Судя по обилию журналистов в зале и присутствию почти всех руководителей региональных управлений федеральных структур, заседание обещало быть интересным. Это Малюта отметил, как только вошел в зал и с трудом пробрался сквозь лес рукопожатий к своему месту. С утра ему шепнули на ухо, что после «именин» губернатор всю ночь буйствовал, уволил старшего Укольника, Старикова отправил в московское представительство чуть ли не простым клерком, а вместе с ними сегодня утром в первопрестольную отбыли наконец все экстрасенсы и колдуны, задержавшиеся в крае после выборов. Случились и еще разные увольнения и подвижки. Малюта недоумевал, с чего бы это? Вроде бы, вчера вечером все разошлись с миром или, по крайней мере, с надеждой на примирение, так, во всяком случае, ему показалось. Всё это было довольно странно, да к тому же еще и Владимир Леонидович, здороваясь в коридоре, коротко шепнул ему о готовящемся на сегодняшнем заседании побоище. «Да, и чёрт бы с ними, — подумал Скураш, — в конце концов, своих мозгов никому не вставишь…»

Однако волновал его сейчас не столько сегодняшний день, вся эта канитель как-нибудь сама собой да рассосется; не такие уж и безгрешные эти федералы на местах, и, будь его воля, он больше пяти лет чиновника на одном месте держать не стал бы. Но Царю виднее, если он, конечно, еще в состоянии хоть что-нибудь видеть. Сейчас Скураша волновала прежде всего проблема самого Плавского. До этого он как-то особенно о его внутреннем мире и не задумывался, нужды такой не было, да и знал его он плохо, так, встретились в служебных кабинетах и разошлись. Он — начальник, Малюта — подчиненный, вот и все взаимоотношения. Политическая составляющая генерала не в счет. Несгибаемый борец, трибун, говоривший пламенные и правильные слова — такого Плавского знали и любили миллионы людей, не один Малюта. А здесь, в Есейске, судьба заставила их жить, что называется, бок о бок, здесь никуда не денешься, все на виду, как в маленькой деревне, и захочешь спрятаться, не получится. И вот чем больше они общались, тем большее количество Плавских он узнавал, нет, не черт характера и особенностей личности одного человека, а именно совершенно разных людей, живших в одном человеке. Иногда ему даже становилось от этого немного страшно. Временами Малюте казалось, что он, наконец, узнал все столь различающиеся между собой «я» этого человека, но проходило время, и он с грустью признавался себе, что еще очень далек от полного понимания внутреннего мира того, который претендует стать очередным властителем России. Наблюдая за непредсказуемыми кульбитами народного любимца, Малюта приходил в ужас, на секунду представив, что всё это вытворяет президент!

— Добрый день, уважаемые коллеги, начинаем нашу работу, — прервал размышления Малюты голос Шуся, открывшего заседание.

Зал притих и напрягся, казалось, вокруг Скураша не было ни одного человека, не знавшего того, что здесь сейчас должно произойти. А может, все уже давно произошло, и сейчас разыгрывается последний акт этой трагедии или фарса?..

Утвердили повестку дня и изменения в ней; без особых обсуждений отклонили все инициативы, поступившие от администрации, отослав их в согласительные комиссии; единодушно утвердили обращение к Госдуме в поддержку письма курских законодателей и перешли к разному. Скураш давно заметил: почему-то так уж повелось на подобных мероприятиях, что «разное» всегда оказывалось гораздо более содержательным и животрепещущим, чем основное.

— Дорогие коллеги, — буднично возвестил председательствующий, — в наш адрес поступило заявление от начальника главного управления внутренних дел края. Сам уважаемый Никита Савельевич по служебным делам убыл в командировку и обратился к почтенному собранию письменно. С этим, гм-м, полным скорби документом, поработал независимый депутат Семитрусов, позвольте ему и предоставить слово. Пока Николай Захарович идет к трибуне, я бы попросил работников секретариата раздать депутатам текст данного документа…

— Арсений Викторович! У комиссии по этике есть реплика по регламенту!

— Товарищи депутаты, никто не возражает против реплики комиссии по этике? Прошу определиться.

Все проголосовали «за».

— Прошу вас, если вы не возражаете, с места.

— С места так с места. Этика никогда у нас в почёте не была, — обиженно произнес депутат Мурченко. — Итак, господа, комиссия по этике в перерыве ознакомилась с только что розданным вам документом и пришла к выводу, что данное заявление не может слушаться в открытом режиме, так как речь идет о чести и достоинстве высших федеральных чиновников, а также впрямую касается действий первого лица исполнительной власти края. У нас имеется мнение попросить удалиться приглашённых и представителей прессы и далее продолжить наше заседание в закрытом режиме.

По залу прокатилась волна недовольного ропота. Шусь, приняв озадаченный вид, бессильно развёл руками, дескать, извините, кина не будет, но не по моей вине, и произнес в микрофон:

— Будут ли у кого мнения по реплике председателя этической комиссии?

Неожиданно для всех, первым руку поднял депутат Драков.

— Прошу вас, Павел Петрович!

— Я, если можно, со своего места.

— Да, пожалуйста.

— Здесь, э-э-э, такое дело. Мы должны думать о будущем нашей, э-э-э, малой родины и ейной чести, потому что без чести, э-э-э, нашей мы станем бесчестными людями, а так жить неправильно, э-э-э, не очень хорошо так жить, — чувствовалось, что бывшему боксеру каждое слово, произнесённое публично, давалось с великим трудом.

— Так что вы предлагаете, Павел Петрович? — поспешил на выручку председатель.

— Я предлагаю, э-э-э, — ещё более смутился Драков, — согласиться с предложением комиссии, э-э-э, по этикету.

Кто-то на фоне оживления зала негромко захихикал.

— Цицерон ты наш! — с явной издёвкой, негромко произнес сидевший перед Скурашем депутат от коммунистов Смирницкий.

— Будут ли ещё предложения?

— Поддержать мнение Дракова, — послышались реплики с разных сторон.

Все посторонние без особого удовольствия покинули зал пленарных заседаний. Но более других, конечно же, по поводу неожиданно сорванного реалити-шоу, были возмущены телевизионщики.

Информация Семитрусова и жаркие дебаты по ней растянулись на долгих три с половиной часа. В зале не было ни одного человека, не высказавшегося по этому вопросу, и все мнения были явно не в пользу Плавского и его администрации. Резолюция и вовсе прозвучала как приговор: «Указать губернатору на грубейшие нарушения конституции РФ и Устава Есейского края в части, касающейся разделения прав и полномочий федерального центра и субъекта федерации. Признать деятельность администрации края неудовлетворительной. Заслушать Губернатора края на ближайшем заседании Законодательного собрания края. Утвердить состав комиссии по проведению тщательного расследования фактов, изложенных в обращении начальника Главного управления внутренних дел региона. Утвердить текст обращения депутатов к Президенту РФ о неконституционной деятельности главы администрации».

Все документы были исполнены с поразительной быстротой и аккуратностью. Заверенная по всем правилам копия резолюции была публично вручена Скурашу для оперативного информирования своего руководства.

В своей приемной Малюту ждали две новости. Первая: подписан указ о назначении Пужина директором Федеральной службы национальной охраны, и вторая: губернатор, после реорганизации своего управленческого аппарата, крепко отметил это дело и ушел в отпуск на неопределенный срок.

21.

Павел Драков сильно нервничал, ему казалось, что так он не волновался никогда в жизни. Однако страха как такового не было. Он хорошо знал себя — чем сильнее волнение перед схваткой, тем спокойнее и расчетливее будут его действия во время боя. Так было в спортивной жизни, так осталось и сейчас. Драков давал первую в своей жизни пресс-конференцию в Москве. Конечно же, сам он на такой отчаянный поступок никогда бы не решился. Павел вообще считал, что чем меньше светишься па публике, тем сильнее твоя власть над окружающими, а народ, мелькающий в телевизоре или поучающий всех со страниц газет, он всерьез никогда не воспринимал и в глубине души презирал. «Если ты такой умный, — подчас закипал он перед экраном, — чего же ты сидишь в ящике, иди сюда, к нам, к людям, которым жрать нечего, и умничай здесь, если не боишься по репе схлопотать».

Драков прилетел в столицу через пару дней после всполошившего всю страну собрания Есейских законодателей на очередной сбор ассоциации бокса и ни о каких встречах с журналистами даже и не помышлял. Конечно, ему льстило, что гостиничный телефон разрывался от предложений встретиться с бывшим союзником грозного генерала и, что называется, из первых уст поведать все западному и отечественному читателю и телезрителю о сибирской баталии. Паша отшучивался, как умел, сообщая звонившим, что «за ради справедливости и родной родины» готов Плавского вызвать, как бывшего боксера, на поединок, не глядя на ихнюю весовую разницу». И был искренне изумлен, когда на следующее утро в одной из популярных газет обнаружил весьма остроумный коллаж, на котором под броским заголовком «Бой бывших союзников. Кто — кого?!» они с губернатором, в полной боксерской экипировке изготовились к бою.

«Развлекаются, как малые дети», — подумал он, но газету аккуратно свернул и положил в свою спортивную сумку. Если носить костюм его, хоть и с большим трудом, но все же приучили, от спортивных сумок он отказаться так и не смог.

В дверь номера негромко постучали. В гостиничных апартаментах Драков был один, ребята, выполнявшие роль охранников и помощников, с его разрешения разошлись кто куда. Оружия он при себе никогда не носил и немного испугался: мало ли, что может произойти с приезжим депутатом в столице, тем более что дома он однозначно «объявил генералу войну на полное уничтожение», хотя словечка этого — «уничтожение» — он и не говорил, его после Шусь убедил приписать. Павел Петрович, не выключая телевизора, осторожно прошёл в спальню и позвонил по мобильному в соседний номер, где должны были отдыхать парни, дежурившие ночью. На радость, трубку взяли быстро.

— Гера, ты?

— Ну, я…

— Давай-ка, выгляни осторожненько в коридор, глянь, кто там ко мне в номер тарабанит… — негромко сказал он прямо в трубку.

— Счас, шеф! — после недолгого шуршания трубка хихикнула Гериным басом: — Девка к тебе, симпотная…

— Ты, это, зубы не скаль, я ее впущу, дверь не запру, а ты следом войди тихо, понял? Мало ли что… И своих на стрему поставь, понял?

— Ну, не в первой же… — шмыгнул носом охранник.

Девица оказалась действительно симпатичной, чем-то даже смахивающей на его жену.

— Вы Драков Павел Петрович? — не здороваясь, спросила она и, не дожидаясь приглашения, шагнула в номер.

— Ну, я. А ты что за птица? — оставив дверь непритворенной, спросил Павел, оценивающе оглядывая её фигуру сзади.

— Я никто и звать меня никак, я по поводу девочек. Вот это вам от них, — и, девица, развернувшись, сунула ему в руки продолговатый конверт. — Прочтите и, ничего не комментируя, ответьте, да или нет.

Пожав плечами, Паша распечатал письмо. На листочке было напечатано несколько предложений: «Моя фамилия Амроцкий. Мы знакомы. Надо срочно встретиться. Если согласны, верните записку Насте, она вас ко мне привезет. Безопасность гарантирую».

— Ну, если там девчонки такие же, как ты, то поехали, — протягивая обратно бумагу, ответил Павел.

Ехали недолго. На одном из перекрестков его попросили пересесть в остановившийся рядом микроавтобус.

— Здравствуйте Павел Петрович! Рад вас видеть в добром здравии и прекрасной форме, что для спортсмена, бросившего спорт, это большая проблема, по себе знаю, — похлопав себя по ляжкам, ослепительно улыбаясь, произнёс Михаил Львович. — Уж простите великодушно, что с такими предосторожностями, больно нешуточные дела закручиваются.

— Здрассте. А чего, мне даже нравится, как в кино про шпионов. А насчет спортивной формы, так надо в спортзал ходить, я вот со своими ребятами четыре раза в неделю тренируюсь…

— Шпионы, любезный Павел Петрович, — детские игры по сравнению с большой политикой, для неё, кстати, и шпионы были в свое время древними изобретены. — Ну да ладно! Я действительно очень рад, что вы откликнулись на мое предложение и согласились на встречу. Поверьте мне, совершенно без лести, я поражаюсь вашим успехам и уверен, что это далеко не предел. В ваши годы и такой взлет: мастер спорта, руководитель депутатской группы, успешный бизнесмен, один из владельцев металлургического гиганта, почти народный герой…

— Ага, спортсменка, комсомолка, красавица, понимаешь ли! А как же, мы, сибиряки, такие! — шуткой отозвался на его лесть Драков. — Вы бы говорили сразу, что надо, а то я ох как не люблю, когда меня хвалят! Бабка говорила, так и сглазить можно.

— Ну я-то не сглажу! Однако вы правы, дело весьма серьёзное, — сменив тон, продолжил Амроцкий, а про себя не без злости отметил: «Только из грязи вылез, а уже самомнения куда там! Подлый всё-таки в этой стране народец!» — Так вот, Плавский принял решение переть во всю дурь на Москву. Дури у него полно и поддержка кое-какая имеется, но финансов маловато. Деньги, однако, ему пообещали, если он вас с комбината вышибет…

— Интересно, как это у него получится? — набычился Драков. — У меня блокирующий пакет, между прочим!

— Раз вы так любите отечественное кино, я вам позволю напомнить один весьма известный фильм, где главному герою популярно объясняли, как можно с него бриллианты снять …

— Ну, помню — «Бриллиантовая рука» — бесхитростно ляпнул Павел и понял, что сморозил чушь. — «Вот гад, ещё и подлавливает!», — а вслух сказал: — Ну, насчет трупа, э-э-э, у него, это, руки коротки…

— До трупов, надеюсь, не дойдет, а вот посадить вас в тюрьму он, пожалуй, сможет. Мне его люди о таком варианте сообщали.

— Ну пусть попробует, мы тоже, э-э-э, не из тряпок сшиты. Я вот только в толк не возьму, вам-то какая выгода мне всё это раскрывать? Вы вроде как друганы с Плавским? А?

— Ну, друзьями мы никогда не были, так, временные союзники по достижению определенных целей. Кинул он меня, как и вас, Павел Петрович, — добавив в голосе обиды, признался Амроцкий.

— И на большие бабки? — посочувствовал Драков. — Это он может, это в его моде. Дрянным он оказался человеком, я же тоже ему поверил, все на голубой каёмке преподнёс, а он! — Паша с досадой махнул рукой. — Ну так научите, что делать-то надо, может, мы тоже союзниками станем повременными.

— Самое убийственное оружие против Плавского — это вы! — моментально выдал заготовленную фразу Амроцкий. — Да-да, не улыбайтесь, именно вы. Только вы можете рассказать всем, какой он коварный и беспринципный, как жаждет власти и для её достижения пойдет на самые крайности.

— Как это я смогу рассказать, да и кто меня слушать станет?

— Можете. Я все устрою. Сегодня вы встретитесь с журналистами и всей стране правду расскажете…

— Да я же, э-э-э, и говорить-то толком еще не умею и робею перед камерами…

— Все это не беда, а чтобы вам было легче, мои ребята с вами поработают, нарежут несложных вопросов. Все пройдет замечательно, главное, иметь боевой настрой, как перед выходом на ринг.

Павел ходил по коридору, его бил настоящий колотун. «И какого, блин, я дал себя уговорить, ладно с газетчиками и импортными телевизионщиками, там все быстро. Там не сложно, а тут целых полчаса сидеть и с умным видом вещать на всю страну! А главное, ежели дурь какую спорешь, то уже не переделаешь! Все потом дома будут пальцами тыкать, полный нокаут!»

Но деваться было уже некуда, его приглашали в студию.

— Уважаемые телезрители, — бодрым голосом начал популярный в то время ведущий Дмитрий Крысаков, — добрый вечер, сегодня у нас в гостях необычный человек. Прежде всего хотелось бы отметить его мужество, которого так сейчас не хватает не только рядовым гражданам, но и прежде всего, высшему руководству страны. И это не случайно, когда у власти парализована воля, общество само порождает таких людей, как наш сегодняшний гость. Знакомьтесь — Павел Петрович Драков, человек который сделал себя сам. Спортсмен, народный депутат, удачливый бизнесмен, защитник униженных и оскорбленных! — и, обратившись к оробевшему Павлу, продолжил: — Я не буду просить вас рассказать о себе, сегодня вашу биографию знает вся страна, скажите, вам не было страшно посягнуть на систему вседозволенности, созданную деспотом Плавским в крае?

— А чего это мне было страшиться у себя дома? Да, э-э-э, и не привык я уходить от противника. Я же боксер. Мне навязали драку, и я ответил. Э-э-э, если нас обидеть, то мы и выгнать можем…

— Вот так, я бы сказал, просто, без лишних экивоков, отвечает глубинка на хамство зарвавшейся власти — «выгоним!» Как не восхититься таким ответом! Представьте, что Плавский примет ваш вызов, и что? Вы в самом деле пойдете драться с таким верзилой?

— Ну, должен принять, если он мужик, а что большой, так не в массе сила. Он уже, наверное, и не упомнит, когда последний раз зарядку делал. Ему главное — власти побольше заграбастать…

— Давайте уточним, Павел Петрович, что главное для Плавского, который в последнее время открыто заявляет о претензиях на президентское кресло — благо для людей или сладость самой власти?

— Ну, я вам могу доложить, что на людей ему простых далеко, как говорится, наплевать. Ну а власть он любит, как обкурившийся травку…

— Признаться, мне очень жаль, что так быстро бежит эфирное время, потому что нам редко удается познакомить наших зрителей с такими феноменальными людьми, которые еще живут в нашей стране. Вообще феномен «Драковых» и их влияние на создание нынешнего нового российского общества, — упиваясь собственным краснобайством и временно забыв о собеседнике, продолжал Дмитрий, — остается и поныне далеко в стороне от внимания серьезных социологов и политологов, а совершенно напрасно. Ведь в каждой области, в каждом городе и городишке сегодня живет и творит свое незаметное дело свой Драков. Плохо это или хорошо, мы не знаем и знать не хотим, это, дескать, ниже нашего государственного достоинства! А ведь порой именно к ним идут люди в надежде на помощь и защиту, разуверившись в государстве и местных властях. И что вы думаете? Драковы им помогают! По-своему, пусть неумело, но помогают быстро и конкретно, без бумажной волокиты и унижений. Возможно, пройдет время, и Драковы превратятся в новых Строгановым и Морозовых, знающих и любящих свою землю, и сменят наконец надоевших всем олигархов, для которых земля наша — всего лишь предмет наживы и торга. Но для этого государство должно обратить на них внимание, как и на всё самодеятельное и самобытное, а не восхищаться липовыми заслугами липовых генералов, которые никогда никого не побеждали!

22.

Малюта, как и все его домочадцы, не отрывался от телеэкрана. Без конца звонил телефон, спрашивали, смотрит ли он телевизор. Телевизор он смотрел и силился понять, кто же за всем этим стоит? Сработано было на славу! Да, Паша Драка был на высоте, не без помощи опытных режиссеров, конечно, а так, ни дать ни взять, этакий шукшинский персонаж, герой-самородок из Сибирской глубинки. Но еще больше бы удивился Скураш, если бы узнал, что за четыре тысячи километров, эту же передачу внимательно смотрят еще два человека.

Плавский на дачу Амроцкого прибыл, как всегда, долгими окольными тропами. Не дожидаясь прилета своего лютого друга, генерал через север, куда он, якобы, отправился рыбачить, улетел в белокаменную, нигде не засветившись, провел несколько, по его мнению, важных встреч, после чего прибыл в этот памятный для него загородный дом. Собственно, именно здесь ему впервые и было предложено сначала поддержать во втором туре Царя, а затем и стать преемником, когда придет нужное время.

После легкого ужина Михаил Львович потянул гостя в большую гостиную со стеклянным эркером и огромной плазмой на противоположной стене.

— Вы, Иван Павлович, не упрямьтесь, если я предлагаю посмотреть телевизор, значит, знаю, что будет что-то интересное…

— Про меня? Да надоели они мне, все эти продажные суки, кто заплатит, под того и брешут, — раздраженно отмахнулся генерал. — Давайте лучше поговорим, меня все равно волнует этот чекистский офицеришка, неспроста он, как чёрт из табакерки, выскочил…

— Да успеем еще наговориться, — с улыбкой кивнул Михаил Львович, — ночь впереди, а передачу посмотреть надо, меня специально об этом предупредили.

— Хорошо, включайте свой ящик, — сдался генерал и налил себе коньяку.

«Боюсь, дружок, тебе сейчас валерьянка понадобится, а не «Хенесси» — исподволь наблюдая за генералом, подумал хозяин.

Однако, к удивлению Михаила Львовича, передача, казалось бы, ожидаемого эффекта на Плавского не произвела, и если бы не прикуриваемые одна от другой сигареты, да не опустошенная за полчаса бутылка коньяка, пожалуй, можно было бы и не заметить, что на самом деле он сжат, как пружина.

Голубое окно в подлый мир уже давно погасло, а в комнате все еще висела тишина. Амроцкому на какое-то мгновение стало жутко. А что если этот солдафон обо всем догадался и сейчас собирается с духом, чтобы встать и прикончить его чем-нибудь тяжелым, да вон хотя бы этим бронзовым бюстом президента, который ему когда в знак вечной дружбы подарил Царь. Страх был настолько реален, что он вдруг поднялся с места и на слабо гнущихся ногах, не в силах произнести ни слова, вышел вон из комнаты.

Темная тень подозрения неожиданно метнулась в голове Плавского, и он действительно подумал: «А может, шарахнуть эту гниду вот той бронзовой гнидой и положить конец всей этой несусветной канители? Как же мне надоело день и ночь барахтаться в чьем-то дерьме! Может, права мама, и стоит послать все это к черту да поехать вместе с Булдаковым ловить карасей на мое любимое болото? Чего мне, собственно, не хватает? Все есть, кроме, правда, семейного тепла, да и это, в принципе, может вернуться, если перестану из себя страшного клоуна корчить».

Однако, как ни старался генерал себя успокоить и вернуть назад что-то безвозвратно потерянное, нежное и простое, все равно в душу вползал сизый смрад его сегодняшнего дня, дух бесконечной гонки за самой страшной и самой сладкой мечтой, мечтой о власти. Когда и где заболел этой хворью, он уже не помнил, казалось, что ее бацилла дремала в нем с самого детства, с того самого момента, когда маленький мальчик Ваня, хлюпая разбитым носом, не опускал кулаков или зажатой в руке палки и бил, бил, бил своих обидчиков, бил и гнал до тех пор, пока его не останавливали взрослые, или пока он сам, выбившись из сил, не падал на раскаленную южным солнцем бурую пыль станичной улицы…

— Ну и как вам эта байда? — осторожно просачиваясь в комнату, прервал его мысли Амроцкий.

— Бред сивой кобылы, — дежурно буркнул генерал, еще не вернувшись в реальный мир. — Главное, узнать, какая сука ему все это проплатила? Этот Крысеныш, если мне память не изменяет, ведь ваш человек? — глаза гостя блеснули недобрыми огоньками.

— Ваша правда, был когда-то он в моей команде, но редкостной сукой оказался, блядовал на все стороны, кто больше даст, под того и ляжет! Представляете, работая у меня, на меня же заказы брал и сливал всю информацию, пока я его не прищучил. Так он, гаденыш, к Бусинскому переметнулся, и вот видите, что вытворяет? Поверьте, Иван Павлович, это не только вам вызов, это плевок и мне в лицо, — окончательно придя в себя, разлился соловьем Амроцкий. — Это же надо, подонка, уголовника вытащили на экран и решили из него отечественного Робин Гуда сделать. Эх, поспешили вы Пашку с короткого постромка спустить, пусть бы пока у ноги, как верный пес, покрутился, а потом, после того, как комбинат у него отнимите, можно было бы и в тюрьму сажать…

— Постойте, а не вы ли мне советовали его прижучить, подержать в черном теле, чтобы сговорчивее насчет акций стал? — поднял вверх брови Плавский.

— Иван Павлович, так ведь я вам Дракова советовал прижучить, а не телеги на краевых генералов писать! Вы хоть с министрами-то успели переговорить?

— Да как-то времени все не было, закрутилось все…

— Оно, может, и к лучшему! — вскочил в места Михаил Львович. Когда его обуревала жажда деятельности, он не мог усидеть на месте и сновал по комнате, подпрыгивая, как блоха. — Вы знаете, это очень даже хорошо, это чудненько! А не повернуть ли нам все это с точностью до наоборот! Они хотели вашей дискредитации, и им кажется, что они своего добились, правильно?

— Ну, — буркнул генерал.

— Ну так вот, на самом деле вы были правы, обращаясь к министрам за поддержкой в борьбе с коррупцией, которая, как ржа, проела все органы федеральной власти у вас в крае! Вы понимаете, куда я клоню?

— Пока не очень…

— Ну что вы, Иван Павлович! Вы как полновластный хозяин региона, как лицо, поддержанное Президентом страны, вскрыли вопиющие факты беззакония, когда, фактически, вся власть добровольно легла под новоявленного бандита, а силовики и депутаты, вместо того, чтобы бороться с этим бандитам, бросились вперегонки ему служить, понимаете?

— Кажется, понимаю, но смутно пока…

— Да что это с вами сегодня? Организованная преступность вместе с продажными чиновниками, — менторским тоном наставника, принялся растолковывать Михаил Львович, — организовала тотальный отпор губернатору, отказавшемуся от их правил игры и попытавшемуся донести все творящиеся в глубинке безобразия до оглохшей от безделья Москвы. Так что вы — не клеветник, как пытался представить вас краевой мент, а мужественный борец с коррупцией. Надо не медля, завтра же идти на прием к министру внутренних дел и директору ФСБ. Ваше письмо на имя Царя отписано в Главное управление президентского контроля, там мы ему ноги прямо сейчас и приделаем. — Великий путаник торопливо схватился за телефон.

— Але! Иннокентий Алиевич! Прости, что поздно, не ложился еще, телевизор смотрел? Да, да, ты прав, совсем бандиты распоясались, мало им провинции, так они решили и столицу под себя подмять! У тебя там письмо губернатора Плавского сверху расписано, надо ему полный ход дать. Все согласовано. Ссылаться на меня, конечно, не надо, но я только что приехал от Самого, — Амроцкий заговорчески подмигнул внимательно слушающему генералу, — так Первый в ярости, считает что это покушение на устои власти. Сегодня губернатора в лоскуты порвут, а завтра и от страны ничего не останется. Да не надо благодарностей! Говоришь, уже ходоки с другой стороны были, и кто? Шусь? Вот поганец! Ладно, это не по телефону, завтра забегу. Ох, и хороша у тебя секретарша! Нет, такие подарки не принимаю, если только поменяться. Пока, пока!

— Всё, с утра к контролерам, а они пристегнут и МВД, и прокуратуру, и еще кого надо, — потирая руки, сообщил Амроцкий.

Через два дня тяжелый маховик государственной машины со скрипом завертелся, набирая все новые и новые обороты, грозя перемолоть в пыль всё и вся, попадающее под его незрячую десницу.

Местные законодатели, как наиболее неустойчивый элемент, не взирая на злобное шипение спикера, начали быстренько отрабатывать назад и раскололись на несколько враждующих групп. В первые ряды, как всегда, вырвалась недалекая хабалистая бабенка, представляющая северные территории. Она верещала во всех местных газетах и телепередачах про зловредных ментов, продажных судей, загребущих налоговиков, близоруких коллег-депутатов, обходя при этом бархатным молчанием лишь своего тайного спонсора, Пашу Драку. Местные федеральные чиновники быстренько застрочили наверх, что они, лично, к законодателям за помощью не обращались, и во всем виновен главный милиционер, который, к тому же, является, чуть ли не родственником Дракова.

В край прибыла целая бригада следователей, собранных из разных губерний России, во главе с грозно рычащим заместителем министра внутренних дел Ильей Владимировичем Коловратовым.

Плавский торжествовал, все получилось, как он хотел, а главное, он теперь напрочь отбросил сомнения в искренности отношения к нему Амроцкого. Михаил Львович, в который раз воскрес в его душе как всесильный ангел-хранитель.

Удаление со двора Старикова благотворно сказалось на внутренней атмосфере Серого дома, да и в крае дела пошли, как это ни странно, в гору. Заполярный комбинат стал платить налоги, Есейский металлургический, погасив задолженность по электроэнергии, фактически закрыл все долги края по заработной плате бюджетникам. Паша Драка от греха подальше и не без помощи Амроцкого куда-то смылся. В общем, для всех настало некое подобие золотого века, а золотые века, как известно, долгими не бывают.

23.

Малюта с искренним сожалением смотрел на скрученного радикулитом Коловратова. Милицейский генерал хоть и хорохорился, но двигаться мог с большим трудом, а потому совещание проводил в своем гостиничном номере, который ему выделили в резиденции «Кедры». Подобные совещания проходили каждое утро, бригадиры отчитывались о проделанной за минувшие сутки работе и получали ценные указания. Два раза в неделю, соблюдая закон о гласности, Илья Владимирович должен был появляться перед прессой и информировать широкую общественность о ходе своей работы.

Скураш еще с журналистских времен поражался, как это милицейские опера и следователи вообще умудряются работать и хоть что-то раскрывать. Их, бедных, с утра до ночи заставляли писать какие-то планы раскрытия преступлений, а потом ежедневно отчитываться об их выполнении. Однако писанина была не самым главным бичом, особенно выматывали пустопорожние совещания, где милицейских за их же собственную проделанную работу пытались обвинить во всех смертных грехах. Ну а «палочная» отчетность, господствующая в органах еще с бериевских времен, напрочь отшибала руки даже самым талантливым и способным. Ты тут хоть тресни, но «палки», то есть показатели одной графы, должны были равняться или превышать «палки» другой, вот и вся арифметика. Однако же чем меньше палок было на бумаге, тем результативнее считалась работа, а что там делается на улице, всем было абсолютно по барабану! Высокое начальство по улицам не ходит, оно с мигалками пролетает, так что в любой работе главное — отчет.

Заместитель министра далеко от этой тактики не отходил. Пятьдесят восемь опытных офицеров рыли, что называется, буром, только рыли они, в основном, пока бумагу. Скураш видел это и откровенно злился, понимая, что вся эта титаническая работа превратится в очередную показуху и пойдет, скорее всего, псу под хвост.

— Нами уже проверено восемьсот уголовных дел, — грозно взирая на собравшихся поверх очков, ревел министерский генерал, — семьдесят четыре, непосредственно касающиеся организованной преступной группы Дракова, через прокуратуру возвращены на повторное расследование в органы дознания. Сам гражданин Драков П.П. объявлен во всероссийский и международный розыск, группа тесно работает с Интерполом.

«Такое ощущение, что он все это говорит для меня и представителей губернатора», — Малюте хотелось задать какой-нибудь каверзный вопрос, об эффективности и конкретике что ли, но его никто не обязывал контролировать работу замминистра, а сам он уже научился жить без лишней инициативы, которая, как правило, всегда вылезала боком.

Подчиненные разошлись, и Илья Владимирович с благодарностью принял из рук заместителя губернатора Зураба Беркуса спасительный стакан водки.

— Так и спиться недолго пока вылечусь, — крякнул генерал, ставя пустой стакан на стол и зажевывая оставшимся от чая печеньем.

— Может, распорядиться что-нибудь закусить приготовить? — спросил Беркус.

— Водка с закуской — это пьянка, а я лечусь. Вот изловим этого негодяя Дракова, тогда и закушу и выпью. Хотя, между нами, все в этом деле непросто, здесь и бизнесом и политикой не то что попахивает, а просто воняет. А у меня нос старой ищейки… — и он вдруг замолчал, не то от боли, не то смекнув, что ляпнул лишнее. — Хреново мне, ребята, я еще накачу да прилягу, может, отпустит? Вы уж простите старика.

В город Скураш возвращался вместе с Беркусом, сорокалетним, спортивного телосложения мужчиной, с бритым наголо черепом и цепкими серыми глазами. Будучи не то латышом, не то сваном, не то аджарским князем, а, скорее всего, и тем и другим одновременно, он являлся человеком крайне неординарным, интеллектуалом и остроумцем. Знакомы они были очень давно, еще с тех времен, когда Плавский делал в политике первые шаги. Обоим тогда генерал был очень симпатичен, и оба ему безвозмездно помогали, в надежде на перспективы в будущем. С приходом Зураба Петровича в администрации Плавского заметно оживилась международная деятельность, но не это было главным для Скураша в этом человеке. Беркус, как и он сам, будучи достаточно близок к генералу, при этом оставался как бы человеком не из команды, и также, как и он, стоял над постоянной склокой дворни за близость к телу. Мелочная и изнуряющая суета: кто что сказал, кто о чем подумал, кто с кем встретился, постоянные подозрения в измене, подсовывание друг другу жучков и компромата до того выматывала, что порою хотелось выть от безысходности. И только у них, да еще, пожалуй, у главы администрации Плавского, бывшего морского офицера Пилюрского, была простая человеческая возможность общаться, что называется, без двойного дна, говорить друг с другом ни о чем, просто спорить о литературе, о современном искусстве, театре, международных делах, травить анекдоты и откровенно измываться над Есейской действительностью.

— Ну и как тебе эти ментовские совещания? — чтобы прервать затянувшееся молчание, спросил Скураш.

— Да как тебе сказать, — пожал плечами Беркус, — мне кажется, Илья бы и рад дернуть на полную, да, похоже, начальство не велит, — Попомнишь мои слова, всё вертится вокруг нашего металлургического комбината. И Дракова по всему свету будут ловить только для того, чтобы акции отобрать, — и, помолчав, добавил: — Дураком он, конечно, полным будет, если на это пойдет…

— Почему дураком? Продал и все, от тебя отстали, а с такими деньгами ты во всем мире будешь кум любому королю!

— Да нет, Малюта, — покачал головой Зураб, — продавать надо было раньше, а в тюрьме какие могут быть торги, там и акции отберут и жизнь тоже. Так что как только услышишь, что Драков продал свои металлические акции, жди в ближайших газетах некролога о безвременной и глупой смерти зэка-миллионера. Может, грипп его сразит, может, дизентерия, а, скорее всего, сердечко прихватит. Да ладно, бог с ним, с этим беспутным Пашкой! Ты заметил, как переменился губернатор, вроде, воспрял духом…

— Еще бы, тут и покойник воспрянет, когда из тебя десятка полтора чертей изгнали? Главное вот, насколько его хватит, он же без войны долго не может, — отозвался Малюта. — Слыхал, что на прошлой неделе, пока ты в своих Франциях обретался, Амроцкий к нам прилетал…

— Да я еще и приземлиться не успел, как мне сообщили это пренеприятнейшее известие. Ты знаешь, что Амроцкого в Москве многие зовут Гоблином? Почему, думаю, гоблин? Порылся в справочниках по демонологии, оказалось, весьма мерзкий и коварный нечистик это из Скандинавии и Западной Европы.

— Если он и сатаненок, то, скорее, с Ближнего Востока, Асмадей какой-нибудь. Хотя ты знаешь, мне как-то приходилось уже слышать это словечко — гоблин, даже пытался философствовать на эту тему, вот, дескать, вырастили этих тварей на свою голову. Мне тогда старинный приятель возразил, что их прикаспийские гоблины ничем, практически, не отличаются от наших, разве что менее кровожадны. А ты ведь главного не знаешь, Зураб, чего Гоблин, — тьфу ты, уже прилипло! — чего Михаил Львович к твоему шефу прилетал?

— Наверное, опять трон предлагал…

— Может, и трон, только это тогда без моего присутствия, а при мне весь вечер подбивал его пойти в лидеры новой партии. В декабре же выборы, и они хотят сварганить новую партию в пику и коммунистам и отвязавшимся демократам, а главное, подконтрольную Кремлю. И название уже придумали и символику…

— Интересно, и как же они эту новую партию обозвать решили? — поудобнее устраиваясь на сидении, спросил Беркус.

— Весьма обтекаемо — «Объединенные обновленцы», а символом, по замыслу Гоблина, — тьфу ты! — и его команды должен стать барсук…

— Шутишь? Барсук-то с какого перепугу? — хохотнул Зураб.

— Думаю, что на западный манер, у них там слоны, ослы, бегемоты, а у нас родной барсук, как символ домовитости и зажиточности, по крайней мере, именно так мне, неразумному, и было объяснено отцом-основателем.

— Малюта, — проведя рукой по голому черепу, сказал Беркус, — а тебе не кажется, что странный какой-то символ получается, я бы даже сказал, с не совсем патриотическим подтекстом. Сам посуди: полгода зверюшка наш по лесам, и притом глухим лесам бродит, птичек душит, а полгода в вонючей норе дрыхнет. Лучше бы птицу какую взяли, вон таймырцы присобачили на герб краснозобую казарку, и хоть трава не расти. Все голову ломают, причем здесь птица и почти независимый Таймыр? А здесь грызун какой-то. Хотя, если честно, то грустно все это. Ну так и что, пошел шеф в партийные боссы?

— Ты не поверишь! — придвинулся ближе к другу Скураш. — Все воспринял в штыки, Амроцкого назвал авантюристом, отказался сам возглавить барсучье племя и движение свое, «Родина и Честь», как основу подставлять не дал. Пришлось, чтобы новой войны не возникло, посоветовать Михаилу Львовичу, подтянуть голодных ветеранов локальных войн, у которых еще с девяносто второго года имеется ничем не запятнанная общероссийская партия под громким названием «Народные патриоты»…

— Ух ты! И откуда ты это выкопал?

— Обижаешь, генацвали, зачем выкопал, сам когда-то помогал лепить. А что, пусть себе ребята денег влёгкую срубят, а то они под лужковское «Отечество» ложиться собрались, а там сплошняком гоблины, там и копейки не обломится.

Их разговор прервал водитель:

— Извините, что перебиваю вас, вот послушайте, уже второй раз передают, — он увеличил громкость радиоприемника.

— …при пересечении Греческой границы полицией задержан объявленный Интерполом в международный розыск предприниматель из Есейска Павел Драков…

24.

В скиту было тихо и пахло вечностью. Набегающей зеленоватой слезой мигала лампадка. От необычной тишины чуть слышное потрескивание двух толстых свечек с непривычки показалось треском лесного костра. Монахи, приведшие его сюда, куда-то бесшумно исчезли, словно растворились в густом озерном тумане. В ушах еще стоял гул вертолетного двигателя и пение несущейся в белом молоке моторки, когда вдруг из живого марева возник гранитный утес, он вздрогнул от неожиданности. Лодка резко крутнулась и зашуршала днищем по прибрежной гальке. Всего какой-то неполный час, и он очутился в другом мире, где совсем по-иному текло время и иными мерками измерялись ценности.

Впервые на этих островах он побывал еще мальчишкой, со школьной экскурсией. Церковные здания тогда скорее напоминали развалины и были поверх старинных фресок исписаны всякой похабщиной. В обветшалых хозяйственных постройках ютился какой-то странный в своей убогости народ, почти всегда пьяный и клянчащий деньги. Даже дети, осторожно выглядывающие из дышащих тайной и только им известных лазов и переходов, и те были какими-то дикими и не выходили из своих убежищ, как они их к себе не звали. Однако конфеты, оставленные на опрокинутом каменном кресте, исчезали непостижимым образом, стоило только немного отойти.

— Господи! Как это было давно! — Николай Николаевич осторожно, чтобы не спугнуть тишину, подошел к большому иконостасу, занимающему почти весь восточный угол небольшой кельи, перекрестившись, зажег одну из привезенных с собой свечей, две другие положил на неширокую полку рядом с истертым усердием и временем молитвенником в старом кожаном переплете с поломанными серебряными застежками. Молча глядел, как неспешно разгорается затепленная им малая жертва. И вдруг ноги как будто подломились сами собой, и некая неведомая сила поставила его на колени. Слова молитвы и слезы хлынули из него одновременно, заоконный, да и другие миры исчезли, осталась только эта увешанная почти до потолка иконами стена. Стена и десятки внимательных, пытливых, видящих тебя насквозь глаз невидимого и вездесущего Бога.

Вот он, ничтожный и маленький человек, стоит согбенным у лика всесильного великана, стоит и молитвенно просит, как когда-то просил Спаситель Отца своего: «Да минет меня чаша сия, если на то будет твоя воля!» Десятки, а может, сотни раз, он повторял эту просьбу и не слышал ответа, и тогда смирилась его душа, и сквозь молитвенную пелену слез увидел он, как рыжебородые Сергий и Герман простерли над ним свои руки, и где-то очень высоко зазвонили колокола.

Слезы высохли так же неожиданно, как и нахлынули, снова начали проступать очертания реального мира, зажженная им толстая свеча сгорела почти до половины и в одиночестве едва освещала погрузившуюся в мягкий серый сумрак келью. Две другие свечи, выгорев до конца, давно погасли. За стенами скита быстро угасал короткий северный день.

Пужин с трудом поднялся с колен, шатаясь, словно пьяный, кое-как добрался до узкого монашеского ложа, не раздеваясь, упал на чистую холстину набитого свежим сеном матраса, и сон, непроницаемый и плотный, как снежная лавина, накрыл его целиком.

Утро принесло пробуждение и неукротимую жажду жизни. Он был спокоен и полон решимости нести возложенную на него Господом ношу, какой бы непосильной и ненавистной она не была. Откровение снизошло на него сегодня ночью, и стало доподлинно ясно, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не станет ничьей марионеткой, а пройдет свой отмеренный судьбой и Богом путь так, как ему повелят его совесть и правда.

Скит благоухал хлебным духом. Николай Николаевич резко встал, но резкости почему-то не получилось, движения выходили какими-то неспешными, спокойными, размеренными. Тело приятно ныло, как после хорошей тренировки. Мерцания лампады и вчерашней догорающей свечи почти не было видно, луч только что взошедшего солнца желтоватым столбом, клубящимся утренней земной механикой, упирался в старинный образ Спаса. Большие и пытливые глаза как-то непривычно по-доброму и с любопытством рассматривали его, казалось, Христос молча спрашивал: «Неужели это тот, которого сегодня ночью ко мне приводили Валаамские святые и молили о заступничестве? Не больно ли хлипок, выдюжит ли?»

И Пужину не оставалась ничего иного, как выдюжить.

25.

Амроцкого била мелкая дрожь. Все не ладилось и валилось у него из рук. Голова была забита обрывками, кусками недодуманных мыслей и вовсе какой-то несуразной мутью, периодически выныривающей из памяти. Он тупо сидел за столом у себя дома и пытался в одиночку напиться, такого с ним не случалось уже лет двадцать. Однако когда подобное действо совершается принципиально и целенаправленно, организм мобилизует все свои скрытые возможности, чтобы воспротивиться и не дать спасительному алкоголю затуманить жаждущие отдохновения мозги.

Михаил Львович злился, хлестал свои любимые виски и никак не мог достигнуть состояния блаженной нирваны, когда мир тих, гладок и тебе на него наплевать.

До сегодняшней ночи все шло хорошо, все укладывалось в его сложные схемы, хотя были, были мелкие звоночки грядущей опасности. Когда он на прошлой неделе решил поделиться своими сомнениями с Голом Владленовичем, тот внимательно его выслушал и согласился. Вместе они пошли к Эдуарду, но тот, как всегда, работал над книгой, а до Наталии они не достучались, так что расстались в тот день в полном раздрае. Позже дочь Царя позвонила и сказала, что коней на переправе не меняют, отец дал окончательное согласие, все произойдет после думских выборов, и вообще нечего психовать, кандидат вполне приличный, папа с ним играет в шашки на щелбаны.

Щелбаны эти вообще добили Амроцкого, он живо представил эту дурацкую картину и заледенел изнутри. Потом было некогда, он носился с партией, ее съездами, высшими органами и финансированием. Ни Гол, ни Наташа дальше носа Царя ничего видеть не желали, а он, он один, думал о будущих президентских выборах, которые должны быть чистыми и убедительными, кого бы персонально ни пришлось избирать. Без партии это сделать красиво и театрально было невозможно. Но вот беда, политика и Царь так всем надоели, что никто из стоящих людей в партийную верхушку идти не хотел. Пришлось довольствоваться тем, что под руку подвернулось. Да и черт их бери! Все равно это предметы одноразового использования. Пройдут главные выборы, и можно будет разгонять этих дармоедов, а сегодня надо обязательно использовать живую энергию масс, новый Царь должен быть всенародным, по-другому нельзя! И так сложности с преемничеством могут возникнуть, особенно в международном плане.

И вот на тебе, как раз накануне подписания указа о назначении Пужина премьер-министром среди ночи и раздался этот звонок. Спросонья он никак не мог сообразить, кто с ним говорит, а когда дошло, то сон как рукой сняло. Далекий автоответчик повторял одну и ту же фразу: «Кандидат требует доработки, примите меры к его блокировке».

Вот мудаки, им понадобилось почти три месяца, чтобы вынести такой вердикт! А поздно! Поздно уже! Но оправдаться, сказать что-то в ответ этой талдычащей, как попугай, машине было невозможно. Михаил Львович испугался, он представил, во что может вылиться для него неисполнение воли клуба, даже звук злосчастного гонга проплыл похоронным маршем в его ушах. Надо было что-то придумывать, а думать не получалось.

Во второй половине дня по линии того же клуба принесли небольшой сверток, в нем находился маленький CD-диск. Он его прослушал, наверное, раз двадцать.

«— Это хорошо, что ты пришел за советом к старшим товарищам. Садись, выпить не предлагаю, знаю, что водку ты не пьешь, а твоего любимого баварского пива у меня нет. Старым стал, пиво врачи не рекомендуют. Мне Гаврила Петрович по-стариковски все рассказал. Понимаю тебя, твои сомнения, даже страх. Я бы, наверное, и сам боялся. Но идти, Коля, надо! Так дело поворачивается, что другого такого момента ни у тебя, ни у нас, ни у страны нашей не будет. Был бы я, как ты, верующий, сказал бы, что это промысел Божий, а так, по‑атеистически, думаю, что это проявление исторической справедливости. Может, еще и не все потеряно, может, еще хоть что-то и удастся возродить? Ты-то сам как думаешь?

— Да тяжело мне на эту тему думается. Как представлю себя в этой роли, смех разбирает, ну какой я, к черту, президент? Сами посмотрите!

— Вот это и есть главное, в этом-то вся суть и зарыта. Если не представляешь — значит, сможешь выполнить возлагаемое на тебя дело, значит, совесть в тебе еще не умерла. А чтобы легче было, представь, что это задание, а, по сути, оно так и есть, потому что идешь ты во вражеский лагерь не на год, не на два, а может, на всю жизнь. Так что стисни зубы и иди. Других на такое не пошлешь, некого, ты один. Вспоминай, чему тебя учили, да с твоим послужным списком ты и сам теперь кого хочешь научить сможешь. Напоследок я тебе один совет дам: подбирай людей себе сам, на наших не особенно надейся, не все они хороши для таких чистых дел. Вот, пожалуй, и все! Давай, иди, не следует, чтобы тебя хватились, да и, не дай бог, у меня засекли. В воскресенье у Гаврилы на даче встретимся. Ты уж помаскируйся маленько, к старикам отправляясь».

Это был один кусок какого-то разговора, были и еще два отрывка. Где и кто это писал, ему не сказали, а самому спрашивать в клубе принято не было. Вторая часть, если это можно было так назвать, была для Амроцкого не столь интересной и содержательной, в ней Ник. Ник. кому-то рассказывал про условия, которые ему необходимо выполнить по восшествии на престол. Да и что тут было интересного, если он сам редактировал и не раз, все варианты этих условий. А вот третий кусок был самым тревожным и интересным. Он был как бы специально вырван из большого разговора, наверное, кто-то решил, что Михаилу Львовичу можно открыть только эту весьма незначительную его часть.

Амроцкий сделал большой глоток виски и, воткнув в уши крохотные наушники, снова включил плеер. Он уже давно разделил эти три обрывка и перенес их на разные диски. Зашуршала пленка, и послышался искаженный посторонними звуками голос Пужина:

«— … мне бы так было легче. Но на меня давят.

— Главное, ты дал согласие, вот что главное. Бояться уже нечего, так что соглашайся на все, какие бы тебе условия не ставили, здесь для чистоплюйства не время.

— Но как быть с советами наших стариков, отмахнуться от их заступничества тоже нельзя, а они как раз за чистоплюйство, да и без их поддержки мне в тех стенах будет ох как неуютно.

— Брось ты, они давно совсем из ума выжили, думаешь, я не догадываюсь, что они тебе там поют на своей даче? Небось, про долг, про задание. Старики всюду одинаковы, что у вас, что у нас. Главное, ты помни — мы всегда рядом, и в беде тебя никогда не оставим.

— Тебе хорошо рассуждать, а ведь мне придется выполнять их условия. Там один Амроцкий чего стоит, он так и видит себя регентом при мне!

— Я тебя не узнаю! Тебе-то что до их условий! Мы их, кстати, внимательно изучили, ничего в них особенного нет, так, просят об отдельных услугах и сохранение своих людей на хлебных местах. Я бы на твоем месте вообще этого в голову не брал. Это не условия, так, детский лепет! Амроцкий твой — обычный позер и выскочка, будет надоедать, у тебя всегда найдется, чем его приструнить. Хоть сегодня можно из игры выключить. Мне бы с тобой о другом поговорить хотелось…»

На этом запись обрывалась. Судя по всему, разговор происходил в каком-то людном месте, скорее всего, в баре или в одном из поточных кафе.

Именно эта запись почему-то тревожила, да какой там тревожила, бесила Михаила Львовича! Что-то в ней было не то! Была какая-то тайна, несущая опасность. Он глянул на часы, было где-то около двух ночи, допил стакан, сунул плеер с только что прослушанной записью в карман и спустился к машине.

— На дачу Пужина, — отдал он распоряжение водителю и забылся спокойным сном человека, принявшего правильное решение.

26.

Известие о назначении Пужина председателем правительства сообщили Плавскому во время заседания генеральского клуба. Все официальные вопросы были уже решены, и почтенная публика расслаблялась за богато сервированным парадным столом. Неизменным организатором губернаторских застолий и балов с недавнего времени был его новый заместитель по молодежным делам Николай Вертер, человек оборотистый, весьма оригинальный и преданный своему шефу и его семье еще с молдавских времен. Он, кстати, и поспешил обрадовать начальника, как ему казалось, приятной новостью.

За последние месяцы Есейский губернатор раза четыре встречался со стремительно делающим карьеру Пужиным и публично рассказывал всем «по секрету», какие прекрасные у них складываются отношения и как Николай Николаевич, чуть ли не под запись, прислушивается к его советам, особенно во всем, что касается работы Совета национальной стабильности, который он, Плавский, когда-то непродолжительное время возглавлял.

— Что?! — взревел губернатор, вскочив со своего места и чуть было не опрокинув склонившегося к нему Вертера. — Когда, кто сказал?! — Он рванул на себе ворот накрахмаленной белой рубахи, стянутый неширокой лентой какого-то ордена, отчего крест с мечами брызнул рубиновым сгустком и зазвенел по блестящему лаком полу. — Кто дал право?

— Иван Павлович, — пребывая в полном недоумении и поднимая с пола награду, растерянно произнес вождь Есейской молодежи, — по всем телевизорам передают…

— Включить телевизор, — сникшим голосом распорядился генерал, тупо глянул на протянутый ему крест и сунул его в карман.

«Не к добру это срывание с себя крестов», — подумал Скураш и обратился к сидящему напротив краевому прокурору: — Что это он взбеленился?

— А кто его знает? — пожал плечами прокурор. — Вертер чего-то шепнул, он и взорвался. Скорее всего, в Москве что-то не так вышло. Сейчас телевизор все расскажет.

А телевизор вещал про то, что сегодня Царь отправил в отставку очередного Премьера, по его собственной, естественно, просьбе, и предложил Государственной Думе новую кандидатуру главы правительства — Пужина Николая Николаевича. Почти все сидевшие за столом откровенно недоумевали от столь бурной реакции генерала на эту, казалось бы, такую далекую от их края новость.

— Товарищ генерал-губернатор, — нарушил общее замешательство уже прилично захмелевший старшина генеральского клуба Алексей Матвеевич Невеликов, добрейший отставник, ведающий в администрации мобилизационными вопросами, — а давайте поднимем этот бокал за нового премьер-министра, простого русского подполковника!

Все ожидали реакции губернатора. Плавский взял себя в руки и, дождавшись пока ему нальют водки, ледяным голосом произнес:

— В принципе, у нас нет никаких возражений. За подполковника, так за подполковника, может, со временем, и до ефрейтора докатимся, а чем мы хуже Германии? Прошу вас, господа! — и прежде, чем опрокинуть водку в рот, едва слышно произнес: — Пусть, сука, чужим подавится!

Малюта, сидевший почти напротив, в отличие от своих соседей, не удивился этакому завершению тоста. Еще как-то давно Стариков, потом несколько раз всезнающие москвичи, а совсем недавно и Беркус рассказывали, что Амроцкий клятвенно гарантировал Плавскому кресло премьера, а следом и место преемника. Даже, якобы, у генерала состоялись какие-то встречи с Царем, его семьей и близким окружением. Малюта, свято чтивший незыблемость конституции, ни в каких преемников не поверил, а информацию эту так, на всякий случай, в уме держал, мало ли что, дыма, как говорится, без огня не бывает. «Черт те что, наверное, Гоблина кто-то переиграл, а, может, он сам решил сменить фигуры в только ему ведомой партии», — подумал Скураш и решил, поддавшись общему куражу, сегодня хоть раз просто нажраться и ни о чем не думать. «Может, бедной России еще и повезло, что не лихой вояка будет дальше ею управлять? Да какое тебе дело, ты вон пей, да лучше о себе думай! Трое детей, а у тебя в кармане блоха на аркане. Говорят, сосед твой по даче вчера вечером коробку из-под телевизора, полненькую долларов, домой приволок. Жена его не утерпела, сегодня утром Катьке проболталась. А ты все за перспективу несуществующую на чужого дядю спину гнешь!» — и он с досадой опрокинул рюмку себе в рот.

Тем временем, Плавский с рюмок перешел на винные фужеры и заставил всех последовать его примеру. Водку генерал глотал, как простую воду, при этом не пьянел, а только раскручивал безудержное веселье.

— Итак, господа генералы и примкнувшие к ним, на повестке генеральского клуба возник один весьма щекотливый вопрос, — с бокалом в руке потребовал тишины губернатор, — а где, кстати, старшина клуба, и почему не ведется протокол, а?

Бросились искать старшину, кто-то доложил, что тот в мужской комнате и бедняге плохо.

— Итак, господа! Обойдемся без протокола, коль старшина наш блюет, — продолжил Плавский. — По просьбе многих товарищей ставлю на голосование один вопрос: этично ли будет пригласить на наше высокое собрание женщин с пониженной социальной ответственностью?

— Этично! — оживилась публика.

— Голосуем бокалами, господа! Тост контрольный, кто не выпил — тот Филипп Киркоров.

Вечер набирал обороты, уже скинувший пиджак Вертер, сам уселся за барабаны, кто-то из членов клуба взялся за гитары, Зараев сел за клавиши, и губернатор, обхватив огромной лапищей микрофон, запел свою любимую и рвущую душу песню о белых птицах.

После аплодисментов, поздравлений и клятв во взаимной верности все опять сгрудились у стола.

— Друзья, — проникновенно начал Плавский, — запомните сегодняшний день, отсель мы начинаем жить своей, не зависимой ни от кого жизнью. У нас есть все и, что самое главное, — любовь и доверие нашего народа. Мы без Москвы обойдемся, а вот обойдется ли она без нас, посмотрим! Хватит уже таскаться за кремлевскую стену, как козлы за морковкой, и выклянчивать у них наши же деньги. Больше такому не бывать! Слышите, Скураш, это и для вас говорится, так, что не стесняясь, доложите своему начальству все, что я говорю…

Малюта попытался что-то возразить.

— Не надо, — перебил его абсолютно трезвым голосом генерал, — не надо наматывать сопли на кулак! Докладывайте своему покровителю! Вишь, как его несет вверх! Он же вас в свое время мне порекомендовал наместником в край, наши добрые с вами отношения от этого не пострадают. Так и говорите, отвязался Плавский, и не дай Бог они меня там не поймут, у меня хватит и сил и воли напомнить им про Колчака, — и выпив, добавил: — Все, бал закончен, все по домам! Завтра наступит новая эра, всем рекомендуется хорошенько выспаться и не опаздывать на службу.

На следующий день ничего из ряда вон выходящего не произошло. Экспедиционный корпус никто формировать не бросился, в новые Семеновцы, Шкуро и бароны Унгерды записываться не спешили. Была правда, одна новость — губернатор заболел.

Москва, как всегда, проснулась в час дня по-местному времени. Малюта уже успел добраться до своего кабинета. Голова была слегка тяжелой, но работе российского чиновника такое состояние головы никогда помехой не являлось. Наместника подмывало позвонить Речину и поздравить их с Пужиным с очередным повышением. То, что Игнатий Иванович и сейчас останется при шефе, он нисколько не сомневался. С одной стороны, он и радовался за них, в кои-то веки, какие-никакие, а все же знакомые, могут стать руководителями страны, а с другой — внутри шкребли поганые кошки, рушился целый мир созданных за два года иллюзий, исчезала, распадалась, как тлен, наивная мечта. Они долго говорили вчера про это с Зурабом. Примитивно и смешно устроена жизнь человека, нет для него ничего постоянного ни в радости, ни в горе. Только что, кажется, радовался он переполняющей его любви, а глядь, уже ненасытные глаза блуждают по чужому телу. Нескончаемой и кричащей бывает боль утраты матери или ребенка, а проходят короткие дни, и из уст, недавно источавших рыдание, вырывается веселый смех, и бежит человек дальше, чтобы жить, приспосабливаться, где-то не договаривать, кому-то приветливо улыбаться, мимо кого-то проходить, не заметив. Из нехороших маленьких поступков складывается очень даже и неплохая жизнь.

Малюта все же в Москву позвонил. Трубку поднял сам Речин, выслушал поздравления, поблагодарил.

— Ты чего не докладываешь о вчерашних излияниях твоего губернатора? Мы тебя зачем туда направили, слюни за ним подтирать? Все, Малюта, служба у двух господ кончилась, давай определяйся! Передай этому новоявленному Колчаку, что премьер ждет его в эту пятницу к шестнадцати у себя в Белом доме. Что молчишь?

— Слушаю начальника, да и говорить особенно нечего. Значит, ваши этот пьяный бред вам уже передали. А я-то думаю, с чего бы это вчера внучатый племянник железного Феликса меня все выспрашивал про то, собираюсь ли я ночью в столицу звонить?

— Ну вот и учись у племянников оперативности. Ладно, ты носа не вешай, это я так, для острастки, чтобы не забывал, с кем разговариваешь, с самим руководителем канцелярии премьер-министра. Хотя и к пьяному бреду иногда надо прислушиваться, так что ухо держи торчком, времена настают сложные. Все, пока! Ах, да, чуть было не забыл, ты по есейскому краю отвечаешь за выборы и, скорее всего, будешь назначен начальником избирательного штаба. Теперь все.

— Барсучьих, что ли выборов?

— Каких, на хрен, барсучьих, наших выборов! — выпалил Игнатий и бросил трубку.

Скураш дал отбой и решил, что рабочий день для него на сегодня закончился, как-никак долг он свой выполнил: начальство поздравил, ценные указания огреб, даже некую перспективу высветил, так что пора, как говорится, и честь знать. Да и Зураб, оставшийся дома, уже звонил пару раз и взял с него клятвенное обещание, что он бросит все и приедет выручать друга, потому, что, следуя кавказским обычаям, горец в одиночку пить не может. Уже прощаясь со своими явно обрадованными ранним уходом начальства подчиненными, он вспомнил о поручении доставить губернатора на встречу в Белый дом. По дороге он заглянул в первую приемную, где ему невнятно объяснили, что понятия не имеют, где и чем болеет генерал. Лживым голосочком то же самое повторила и Гаржинова, всезнающий Ляскаль нес какую-то чушь про усиление режима секретности, губернаторская охрана молчала, одним словом, куда не кинь, везде клин. Малюта не на шутку встревожился, до пятницы, как не крути, осталось неполных трое суток! Да каких трое, сегодняшний день уже не в счет, только завтра, а послезавтра уже и пятница, надо лететь! Он лихорадочно терзал свой мобильник, пока не позвонил Беркус:

— Ты где? Я бы на твоем месте поспешил, иначе мы с Иваном Павловичем доуговорим вчерашний двадцатипятилитровик без твоей помощи.

— Ты шутишь? Мне все говорят, что губернатор болен и чуть ли не при смерти, я уже в Москву собрался докладывать…

— Был при смерти, как и я, но сейчас мы реанимированы и проходим курс интенсивной терапии! Хватит трепаться, приезжай скорее…

Еще на крыльце дома Скураш вкратце рассказал Зурабу о московском поручении и попросил помощи. Договорились действовать сообща. Часа полтора пили, травили анекдоты, поражались коварству и наглости Амроцкого, который, оказывается, сегодня уже раза три звонил и порывался условиться о встрече.

— А я ему прямо в лоб и сказал: от винта, палестинская птица! Гадкий он человек, такие, как он, и погубят Россию! Как ты, Зураб, говоришь, его в Московских тусовках называют?

— Гоблином, — ответил генералу хозяин застолья, выкатывая новую, оплетенную ивовым прутом, двадцатипятилитровую бутыль. — Это хорошее аджарское вино, у нас его называют свадебным. Оно легкое, выпить можно много, говорить и петь долго, мозги не туманит, но уйти от гостеприимного стола никому не даст.

— Гоблин, говоришь? Какое гнусное и зловещее слово! — рассматривая свой бокал, растягивая слова, произнес Плавский. — Попомните меня, он просто так от нашей земли не отстанет. Сколько же нечисти ты еще родишь на свою погибель, моя земля? А может, земля и не рождает ничего подобного, может, мы сами как-то постепенно и незаметно для самих себя превращаемся в гоблинов, и уже недалеко то время, когда на земле будут жить одни гоблины? Одно радует — мы до этого не доживем! А пока только их тени витают над нами…

— Иван Павлович, — решился Малюта, чувствуя, что дальше серьезный разговор заводить будет уже поздно, — мне звонили из канцелярии правительства и просили передать просьбу Пужина, чтобы вы приехали в пятницу к нему на встречу.

— Нетушки, обломится, чтобы я к этому метру с кепкой на коньках первым на поклон пошел! Не дождутся! Пусть и не мечтают. Ты им, Малюта, передай: нужен Плавский, пусть сами в Сибирь летят, а в Москву я больше не ездок!

Сломался губернатор только на следующий день к обеду. Вино действительно оказалось славным, и только его чудодейственным свойствам Малюта и Зураб приписали положительный результат.

27.

В назначенное время губернатор Есейского края переступил порог главного кабинета на Краснопресненской набережной.

Летящее в бездну время замедлило свое падение и насторожилось в предчувствии перемен, а огромная страна с поразительным безразличием смотрела на все происходящее нетрезвыми, злыми и голодными глазами.

Оглавление

ТЕНЬ ГОБЛИНА

  Часть первая . МЕЖЛИЗЕНЬ

  Часть вторая . ТЕНЬ ГОБЛИНА

Реклама на сайте