«Отрава с привкусом дзен»

   Александр Щёголев Отрава с привкусом дзен[1]

Автор благодарит Во Го за разрешение использовать его сутры в этой безделушке и, приоткрывая тайну покойного мастера, сообщает, что Во Го смеялся, когда его называли дзен-буддистом.

Автор смеялся вместе с ним.

Убивая кота, не становишься ли котом?

Вечный вопрос

   1. Коан о мудрой собаке, избежавшей смерти

   Он из тех мужчин, кто может сломать себе руку, кинув снежок, кто роняет очки в выгребную яму, когда присаживается в деревенском туалете. Недоделок, каких мало. И даже теперь, когда Реальность позвонила в дверь его квартиры, он спит.

   Непостижимо…

   – Папа спит, – именно так и произнес с той стороны напряженный детский голосок.

   Восемь утра. Суббота. Есть время понежиться в неведении. А ведь Реальность – опасная штука, потому что в Ней есть всё. Как смерть – это вовсе не отсутствие жизни, так и безумие – не отсутствие рассудка. Готов ли ты к тому, милый мой Щюрик Барский, что безумие и смерть естественным образом вплелись в нашу с тобой Реальность?

   Мой указательный палец, коснувшийся кнопки звонка, это сила, которой невозможно противиться. Я терпеливо и молча жду, не отпуская кнопку. Звонить дважды – дурной тон. Дверь открывает мальчик (третий класс начальной школы, наметанным глазом определяю я). Очевидно, Барский-младший. И правда, Щюрик то ли жаловался, то ли хвастался вчера: мол, уже девять годов стукнуло моему несмышленышу, а он такой беспечный, что просто зла на него не хватает… Зла? Нет, зла нам не надо. Вовсе не с этой из мыслеформ я решил провести последние часы своей догорающей жизни.

   – Папа спит, – повторяет беспечный несмышленыш в образовавшуюся щель.

   Я рву дверь на себя.

   Я – в прихожей. Дыхания не хватает, болезненный комок стоит в горле, тошнота накатывает волнами, но с этими убийственными симптомами я уже свыкся. Я – и есть прихожая. Я – Добро. Я – всё…

   Вталкиваю малолетку в ванную комнату и защелкиваю шпингалет. Действую только одной рукой, вторая занята. Во второй руке – увесистый полиэтиленовый пакет, но его время еще не пришло. Ребенок вопит и бьется о дверь ванной, тогда мне приходится опрокинуть дубовую вешалку – от одной стены к другой. Вешалка высокая, резная, массивная. Ванная зажата надежно, взрослый мужчина не сразу выберется. Острый клинок боли пробивает мне солнечное сплетение, но я, не обращая на эту частность внимания, быстро осматриваюсь… В одной из комнат виден работающий компьютер, на экране застыла картинка из игры «Косой доктор». Игра – про жуткого зайца со шприцем, который убивает микробов разными изуверскими способами, пока не доберется до микробного босса… Это детская комната. Я никогда не был здесь раньше, но во всем, что касается детей, я не делаю ошибок. Очевидно, мальчик встал с утра пораньше – и тут же к компьютеру, пока родители спят… Однако вот и родители. Из другой комнаты выскакивает очумелый полуголый папаша, видит меня, поправляет очки и успокаивается. Потом видит опрокинутую вешалку и страдальчески морщится. Потом он подмигивает мне и тут же отводит взгляд, откровенно борясь с зевотой.

   Его лицо, страшно изуродованное давними ожогами, не вызывает во мне чувства неловкости. За годы и годы знакомства перестаешь замечать чужое уродство. Как, например, жена его… ведь он женат, как ни странно! Благополучный брак – соседям на зависть. Даже, вот, дитя нажили. Только «барский животик» (классическая шутка) да эта его трусливая манера не смотреть в глаза собеседнику достойны моей брезгливости.

   Брезгливо выждав секунду-другую, я заставляю себя подмигнуть господину Барскому в ответ. Взяв один из ботинков, свалившихся с полочки, я колочу каблуком о стену. Ух-ух-уххх! Не стена это, а перегородка: гудит, как набат.

   – Что вы делаете?! – Щюрик с ленцой изображает крик, подсмыкнув «семейные» трусы.

   Снова подмигивает мне и вымученно улыбается. Надеюсь, он уже пожалел о своей вчерашней просьбе…

   Почему, собственно, Щюрик? Почему буква «ю», а не «у»? Потому же, почему «аукцыон», «слюньки», а также «брацтво» и «скоцтво», то есть нипочему. Прикол, как любят говорить нынешние идиоты. Если со школы приклеилось что-то к человеку, отдирается оно только с кожей – кому, как не учителю это знать? Написал однажды маленький Шурик свое имя с ошибкой, кто-то увидел – и конец старому имени. Вдобавок, после несчастного случая, обезобразившего его лицо, и впрямь создавалось впечатление, будто парень постоянно всматривается куда-то, щурится от избытка света.

   В прихожей – стоваттная лампочка. Явный избыток света. Черт, в глазах мушки какие-то. Башня болит и кружится. «Башня» на языке этих идиотов означает «голова»…

   – А-а! Вот тебе, гад, на-получи! – всё валяет дурака Щюрик. И машет при этом мне рукой: входи, друг, входи, не стесняйся.

   Ребенок в ванной притих, слушает.

   Я вхожу в комнату. Разобранная постель и несвежая атмосфера меня не касаются.

   За окном лает собака.

   – А где жена? – интересуюсь.

   – Ида? – шепчет он. – Обещала быть в полдесятого. После дежурства она к матери зачем-то поперлась.

   Упоминание о чужой матери едва не валит меня с ног. Нельзя же так – сразу… Реальность кружится в хороводе. Я хватаюсь за дверной косяк. В полдесятого, думаю я. Дождусь ли, доживу ли? Хватит ли сил – дожить?

   – Ты чего в такую рань? – продолжает шептать муж и отец.

   – Разве? Договаривались на утро.

   – Я вчера очень поздно лег, – сообщает он укоризненно. – Что у тебя с голосом?

   – А что?

   – Осип, что ли?

   Голос у меня и впрямь будто не мой. Во рту – пустыня без воды и без жизни. Язык – как вросший в песок валун. Нестерпимо хочется пить.

   – Кое-кто вообще еще не ложился, – говорю я. – Догадываешься, кто?

   Он молча хлопает ресницами. Тогда я наконец достаю из полиэтиленового пакета тот скромный подарок, который приготовлен для этого подлеца, после чего швыряю сию драгоценность на журнальный столик.

   В пакете был кот. Дохлый, конечно, дохлее не бывает. Уже окоченевший. Стеклянные глаза остановились в точке познания Истины, бледный язык вывалился из окровавленного рта, когти на лапах яростно растопырены…

Всплеск на зеркальной глади прошлого (Курсив времени):

    …Я убил это ни в чем не повинное животное до того, как отправился на охоту за неким господином. Господин носил патетическую фамилию Русских… однако не о нем сейчас речь. Успешная охота за Божьими тварями требует особой нравственной мозоли, не так ли, подлый мой Щюрик? Вот в чем была проблема. Лично мне до нынешней ночи не довелось никого убивать – не сложилось, хоть и занимался я добрых пятнадцать лет боевыми искусствами. Может, потому и не сложилось. Убийство не есть ступень на пути самосовершенствования – так до сего дня я полагал. Иначе говоря, я резонно опасался, что в решающий момент дух мой даст слабину…

    Таким образом, этот кот подвернулся как нельзя более кстати. Не ожидая подвоха, он азартно рылся в картонной мусорной коробке возле ночного продуктового ларька. Десятки раз он тут промышлял и опасался кого угодно, только не случайных прохожих. Я поднял его за шкирку, отнес на пустырь – подальше от фонарей, под могильный свет луны, – и там совершил задуманное. В четыре часа ночи не нашлось никого, кто посмел бы полюбопытствовать: «Простите, сэр, чем таким вы заняты?» Зверь вопил и брыкался, сражаясь за свою жизнь, но достать меня было непросто – уж так устроена природа вещей. И все-таки он укусил меня, тварь! До крови. Бешеный? Пустил мне в жилы заразу? Даже если и так – плевать, плевать, плевать! Боль помогла мне решиться. Я перехватил его за задние лапы и шарахнул изо всех сил о бетонный забор.

    Сил у меня изрядно, малый мой рост ох как обманчив. Однако с первого раза казнь не удалась. Страшно ударившись головой, кот остался жив: побрел куда-то, качаясь, как пьяный. И тогда я снова взял его, разложил на битых кирпичах, выбрал кирпич поприличнее, примерился…

    «Убив червяка, не становишься ли ты червяком?» – один из вечных вопросов. Запрещая что-либо, мы берем на себя последствия того, что запретили. «Убив кота, не станешь ли ты котом?»

    Сегодня была такая ночь, что все вечные вопросы, поджав хвосты, трусливо попрятались под лавки. Моя ночь.

* * *

   – Что это? – спрашивает Щюрик, дрожащей рукою поправляя очки. До чего же пошлый жест!

   – Не обращай внимания, – отвечаю я ему. – Считай, что это спортивный снаряд для тренировки совести. А где ваша киса? Которая живая… пока.

   Он с ужасом смотрит на мертвое животное. Пусть потренируется, пусть.

   – Наша киса? – вникает не сразу. – Наша спряталась, чужих боится. Подожди… Это муляж, да? Фу, гадость. Зачем ты ее притащил?

   Объяснять ему – секунды жечь. Если не дурак, и так все понял. А он не дурак, этот уродец с жутковатой аппликацией вместо лица – сумел же он, в конце концов, очаровать такую женщину, как Ида! И на работе, по слухам, высоко ценится. Или все-таки дурак? Зачем, угостив меня жуткой своей таблеткой, ему понадобилось приглашать жертву в гости, что за дьявольский замысел? Ну, угостил бы – и покойся с миром, товарищ по детским шалостям…

   Эта собака за окном сводит меня с ума!

   Я валю Щюрика на ковер, как большого плюшевого медведя. Как партнера в кихон-кумите. Он крупный мальчик, зато я, пусть и не вышел ростом – учитель физкультуры. Пока еще учитель. Вдобавок – боевые искусства. Владею. «Л». ВладеЛЛЛ. Черт, заговариваюсь, мертвец ходячий. Сознание опять путается. Скоро конец урокам, пять минут до звонка… Страшно. Умирать любому страшно, даже такому, как я… Такому, как я? А какой он – я?

   Принимая на себя карму убийцы, приближаю ли я прощение? Душа мне подсказывает – да. Но разум, разум… Не добравшись даже до середины Пути, я страшусь конца – ну что за нелепость! Почему я не мог просто смириться и ждать конца? Ведь сколько раз я говорил ученикам: смирись сам, если взялся усмирять других… Великий Во Го однажды написал, я помню эти слова наизусть:

...

   «Контроль высших сущностей за деятельностью низших должен заключаться не в ограничении, а в предоставлении им возможности беспрепятственно развиваться – вплоть до самоуничтожения. К чему ограничивать то, что уже имеет предел?..»

   Так что же я делаю в этой берлоге? Беспрепятственно развиваюсь – вплоть до… И кто здесь высший? Хотелось бы думать – я…

   Усмиренный хозяин квартиры приходит в себя.

   – Ты чего, скотина? – хрюкает он, откровенно струсив.

   Вот теперь – никакой имитации, рассчитанной на перепуганного сына. Его малолетний наследник, запертый в ванной, тут же откликается: «Папа, папа, папа!» и звучно колотит чем-то в дверь – похоже, тазом. Тут тоже никакой имитации, ураган искренности. Тотальная искренность, как известно, это фундамент, на котором держится успех любого обучения. Искренность, а не квалификация педагога или способности ученика.

   Когда Щюрик пытается подняться, мой ответ следует автоматически. Захват кисти, вторая рука – партнеру на локоть, и он, падая, врезается в журнальный столик с дохлой кошкой. Что ж ему всегда не везет?! Очки его в толстой оправе слетают с носа. И вновь мой плюшевый медведь успокаивается, кашляя зубами. Тем временем я связываю ему волосатые руки и ноги длинным эластичным бинтом – ноги фиксирую в коленях и лодыжках, руки – за спиной.

   – Спятил… – выхаркивает он. – Скотина…

   Кто спятил? Да я один среди вас нормальный! Однако время для разговоров еще не пришло, урок еще не начат. Да и силы, честно говоря, вдруг кончаются…

   Я падаю в кресло. Воздуха в комнате явно недостаточно. Будет обморок, с отчаянием понимаю я. Коллапс. Ох, как некстати. Эй, есть здесь кто-нибудь Высший, не пора ли вмешаться?.. Меня рвет – прямо на их чистенький, гигиенически безупречный ковер. Чудеса. Я полагал, рвать мне уже нечем. Наверное, вышли остатки воды, которой я неумело делал себе промывание желудка, смешанные с остатками молока, которое я пил в идиотской надежде притормозить действие яда. А еще я пил марганцовку, крахмал, активированный уголь, антибиотики, даже кардиомин – дилетант, болван самонадеянный, – но поздно, слишком поздно. Так давно это было, и столько раз с тех пор меня тошнило, сначала успешно, потом безуспешно, что я чуть было не смирился… Спазмы сотрясли квартиру и утихли, оставив на месте этот проклятый сухой пыж, распирающий изнутри мою грудь.

   Нет мне освобождения. Цепи крепки…

   Я не смотрю на тело, барахтающееся под моими ногами, не слушаю, как плачет наказанный ребенок. Окно выходит во двор. Последний этаж. Там, во дворе, монотонно лает эта поганая псина, лает бессмысленно и бесконечно, однако нет сил, чтобы спуститься и убить ее…

Зеркальная гладь прошлого:

   …Был вечер пятницы. Была конференция городского масштаба под потрясающе свежим названием «Учитель года». Подведение итогов, прости Господи их всех. «Они» – это лауреаты, разумеется. Ну, то есть не я. Разве можно признать учителем того, кто не тусуется круглые сутки в городском отделе народного образования? Нонсенс. Тем более, если этот чудак, который ставит работу с детьми выше неформальных контактов с начальством, – мужчина. В учительском деле – матриархат, господа претенденты. Первое место (вместе с навороченным компьютером и путевкой в Турцию) было отдано по традиции представителю района-организатора, манерной даме с тугим кукишем вместо прически. Второе место (кухонный комбайн и путевка в Крым) получила экзальтированная крашеная блондинка в красном платье, красном шарфике и красных туфельках. Третье место (путевка в Одессу)… ну да сие неважно. Я со своей авторской программой «Слияние трех Лун» удостоился одной гвоздики в комплекте с назидательной брошюрой. В общем, без обид. Я бы почувствовал унижение, если бы хоть кто-то в зале был выше меня. Пусть распределяют между собой блага их сказочного мира, пусть укрепляют цепи их Кармы, собственными руками закаливают металл этих чудовищных звеньев…

   Брошюра, кстати, носила название: «Как молодеть, когда дети взрослеют».

   В перерыве мероприятия мы и встретились. В фойе, возле столика с напитками. Я, ты, и Витя Неживой. Это фамилия такая, а не кличка – Неживой. Бывает. Не то чтобы мы были друзьями, скорее – просто одноклассники. Ты после института пошел в страховой бизнес и сделал неплохую карьеру. Демонстрируя клиентам свою безволосую, слепленную из кусочков голову ты убедительно врал, как однажды застраховался в этой самой конторе, а после несчастного случая на полученные деньги купил себе квартиру. Витя Неживой записался в менты и дослужился до майора ЗООП. Ну а со мной… и так все ясно, что со мной. Мы, кстати, частенько встречались – то на улице, то в других общественных местах, – все-таки в одном районе проживали. И вот опять – случайная встреча… Ой ли? Случайность, как известно, непознанная закономерность, а в некоторых случаях – всего лишь хорошо организованный ход в преступной комбинации. Какой вариант выбрать? Не вдаваясь в метафизику, примем за основу сам факт встречи. Я ведь тогда ни о чем не догадывался, заглядывая в твои бесцветные глаза, которые ты старательно прятал от меня…

   Вечер пятницы, воскликнул я. Какая недобрая сила, друзья мои, занесла вас в этот музей размалеванных мумий?.. Ты с готовностью объяснил: мол, шеф твой – один из спонсоров, и ты – часть его свиты. Все просто. С Витей еще проще: учителка, которая преданно цеплялась за его мускулистую руку, оказалась сегодняшней возлюбленной нашего полисмена, вот и явился он с ней за компанию. Майор Неживой менял женщин через день, иногда – по два раза на дню. Знала ли об этом дамочка? Феноменальный был бабник, животное, тантрический йог… но я отвлекся.

   – Огорчен? – спросил меня проницательный майор.

   – Удовлетворен, – возразил я. – Внутренний мир некоторых особей, как и ожидалось, подтвердил вульгарную зависимость от внешнего. Хотя, честно говоря, лишний компьютер моим идиотам тоже не помешал бы.

   – Идиотами он называет учеников, ПИДАгог, – пояснил Неживой своей дамочке. – Всех без исключения. Кстати, познакомься, на самом деле это уникум. Вот ты у меня кто? Нормальная математичка. А он? Учитель физкультуры, литературы и физики, и все в одном флаконе…

   Уникум, не уникум, но Витя сказал правду. У себя в школе я добился права вести три совершенно разных предмета, наплевав на глухое недовольство коллег. Учебная нагрузка, как мы понимаем, это деньги. Поскольку я не гнался за деньгами, ничто не нарушало моего Равновесия, ни чья-то зависть, ни бесконечные интриги. «Не следует увлекаться противопоставлениями, чтобы не нарушить психику», – писал великий Во Го. Вот именно. Прежде всего меня интересовало объединение… Объединение столь отдаленных друг от друга дисциплин, как гимнастика, литература и физика – вплоть до полного их слияния. Этому и была посвящена моя конкурсная программа, благополучно не замеченная дорвавшимися до кормушки приматами. На уроках физкультуры, например, детишки у меня наматывали круги по спортзалу под сказки Толкиена, гениально прочитанные одним известным актером. Ставилась кассета, включался магнитофон – и вперед. Отжимания выглядят так: вдох – это нечетная строка из «Евгения Онегина», выдох – четная. Вдох-выдох, вдох-выдох – и роман в стихах освоен. Расчет траектории баскетбольного мяча, летящего в корзину – с проверкой на практике. Изучение закона Гука на примере подкидной доски. Сочинение на тему: «Нарушение 2-го начала термодинамики в творчестве М.А. Булгакова»… и тому подобные конфигурации. Кому-то все это покажется карикатурой, ярким образцом патопедагогики, на что я замечу, что никто – НИКТО! – из родителей не выразил протеста. Удивительные чувства испытываешь, когда на твоих глазах из идиота начинает формироваться человек с развитым мышлением и устойчивым внутренним миром – совершенный человек… Совершенство – вот она, цель моей работы.

   Правду сказал Витя, истинную правду! Равных мне нет, сколько не ищи.

   Когда речь зашла о педагогике, ты, Щюрик, и воспользовался моментом, поделился своей проблемой. Как бы по инерции. «Боюсь, – говоришь, – за ребенка. Целыми днями, – говоришь, – места себе не нахожу».

   Дескать, он у тебя маленький еще, и часто остается один дома. Долбишь человечку, долбишь, что нельзя посторонним дверь открывать – без толку! Даже когда вы с Идкой дома – все равно бежит впереди вас. Вы ему фильмы страшные подсовывал, триллеры всякие про маньяков – нет, не понимает. Идка говорит – задержка психического развития. Лишен чувства опасности. Вроде бы даже болезнь такая есть – отсутствие чувства опасности… Мало того, дверной замок за собой никогда не закрывает! С этим – просто беда. Приятели к нему бегают, сам он с улицы приходит – и все, дверь брошена. Забыл закрыть, видите ли. Бывает, не проследишь, и квартира полдня открытой может простоять…

   Такая печальная история. Дошло до того, распалился ты, что однажды в собственной прихожей вы с женой обнаруживаете какого-то детину! Здоровенный, в тулупе, с квадратной челюстью. Подергал, видать, за ручку: было открыто, он и вошел. Увидел вас – и нет его. Простите, мол, ошибся. Тебя потом час трясло. А если б взрослых дома не было? Что бы этот бродяга с ребенком сделал?.. Хорошо бы пугнуть мальца, подмигнул ты нам с Неживым. По-настоящему пугнуть, чтоб навсегда запомнил. Ну как, педагоги? Наука не против подобных методов?

   – Проси вот этого парня, – сказал Витя, хлопнув меня по спине. – Лучше его – не найти. Зверь, монстр, фанатик… Был я как-то в его келье, – принялся Кожух с восторгом рассказывать своей молчаливой подружке. – Абсолютно голые стены, ноль мебели, раскладушка в углу и нунчаки на подоконнике. Настоящий боевой монах-отшельник. От подробностей его холостяцкой жизни у тебя бы волосы дыбом встали, причем, по всему телу…

   – Ну что, Дим А с? – тихо спросил ты меня. – Поможешь?

   Монах-отшельник… Удачная шутка. Не знаю, не знаю. Прежде всего я – профессионал, и уже потом – монстр с нунчаками на подоконнике… Почему бы нет, весело подумал я. «Пугнуть мальца». В гостях у четы Барских я ни разу не был, так что ребенок никогда раньше меня не видел.

   А еще вот о чем мне тогда подумалось. Каким же ты, Щюрик, стал трусливым и мнительным, если готов опуститься до столь сомнительных воспитательных «методов». В детские годы, помнится, ты был решительно другим. Один наш с тобой опыт с подводной ракетой чего стоил…

   – Жди меня завтра, – шепотом пообещал я.

   2. Коан о бестолковых учениках, лишившихся ушей

   Прежде чем начать урок, я достаю из кармана пиджака записную книжку. Зачитываю вслух цитату:

...

   «Бездействие, как состояние, есть процесс служения Карме посредством минимального вмешательства в Реальность. Так, может, лучше умереть сразу, покончив жизнь самоубийством? Но самоубийство – так же есть действие…»

   – Что ты по этому поводу думаешь, Барский? – спрашиваю.

   – Бред, – откликается он сейчас же.

   – Вот и я думаю, что самоубийство в нашем с тобой случае – не выход…

   Мне нужна была сила, и я прикоснулся к ней. Мне нужно было хоть на миг вернуться в свой мир, и мудрые слова открыли дверь.

   – Между прочим, – добавляю с гордостью, – это была цитата не из кого-нибудь, а из Во Го.

   – Из какого Вого.? – с ужасом спрашивает Щюрик.

   – Не знаешь? Позор. Лучший российский автор в формате дзен, так что рекомендую. Жаль, публиковался только в Сети, да еще под псевдонимом.

   – Ты спятил, Дим А с, – корчится он.

   Я бы улыбнулся, если б смог выплюнуть зловонную трухлявую затычку, распирающую гортань. Кроме цитат в моей записной книжке хранится много чего полезного. Нестерпимо хочется проститься с внешней частью Реальности, пока есть еще время… а есть ли время?.. я хватаюсь за пульс – бусинки сердечных сокращений сыплются по ступенькам, обгоняя одна другую, вне ритмов и медицинских законов… листы записной книжки лениво перебирают воздух, как плавники висящей в воде рыбины… фамилии, телефоны, адреса – всё то, что никогда мне уже не понадобится… я бы заплакал, если б в сосудах моих осталась хоть капля влаги…

   Мальчишка продолжает методично бить чем-то в дверь ванной, и тогда я встаю.

   – Не смей трогать ребенка! – воет Щюрик мне вслед.

   Догадливый ты мой.

   Нет, я не за ним. В прихожей, среди лыж и ватников, я приметил комплект удочек. Хозяин, оказывается, не дурак порыбачить. Однако леска там слабовата – для моих целей не годится. Поэтому, не выходя из комнаты, я останавливаюсь возле дверного проема. Здесь мастеровитый хозяин устроил вместо двери остроумное украшение: свисающие до пола гирлянды из пивных пробок. Пробки нанизаны на толстенную леску, вернее сказать, на плетеный поликарбоновый шнур (ширина – около трех миллиметров в диаметре; выдержит любой вес). Обрываю всю эту конструкцию к чертовой матери и ссыпаю пробки в угол. Потом делаю из шнура удавку и возвращаюсь к своей добыче.

   У господина Барского завязаны и передние, и задние конечности, поэтому ставить его тушу на ноги приходится мне. Он пытается устроить возню, но одной зуботычины достаточно, чтобы процесс завершился. Петлю я набрасываю ему на шею, а другой конец шнура, встав ногами на разобранный диван, перекидываю через крюк, на котором висит люстра. Устанавливаю пленника точно под этой люстрой, после чего натягиваю и закрепляю шнур на крюке.

   – Не дергайся, – предупреждаю я друга детства. – Потеряешь Равновесие, и ты – висельник.

   – Зачем ты это делаешь, Клочков? – спрашивает он, на мгновение заглянув мне в глаза. – По-моему, спектакль с перебором.

   Все-таки к его лицу невозможно привыкнуть…

   – Зато пьеса хороша, – отвечаю я. – «Живой труп» называется.

   – В каком смысле? – силится он понять. – Это что-то из классики? – тужится он вспомнить.

   – Классика не умирает, в отличие от людей.

   Я обрываю эту болтовню и иду наконец вызволять Барского-младшего из темницы. Пришло время. Поднимаю вешалку, освобождая проход…

   Оказывается, он колотил в дверь не тазом! Здоровенный дюралевый бак для грязного белья проносится мимо меня – еле успеваю увернуться. Как мальчишка справлялся с этакой махиной? Да он воин! Я ловлю взбесившегося зверька на пороге, поднимаю в воздух и бережно встряхиваю. Что-то в нем смещается, что-то укладывается на место, и наступает взаимопонимание.

   Бак для грязного белья пуст, как великая русская мечта. Бак – это просто находка, это даже более кстати, чем пивные пробки на шнуре. Беру трофей свободной рукой, возвращаюсь в комнату и сгружаю всё на ковер. Пацан тут же вскакивает.

   – Обрати внимание на папу, – придерживаю я его. – Если ты вдруг решишь не слушаться старших, папа разволнуется и сделает себе очень больно. Ты когда-нибудь резал пальцы леской? А я резал, даже такой толстой.

   – Леонид, все это понарошку! – с героическим весельем всхлипывает Щюрик. – Как игра в чеченцев!

   Ага, значит моего подопечного зовут Леня? Приятно познакомиться.

   – Твое дело – стоять, – строго напоминаю я отцу. – Помни о леске, гроза чеченцев. Memento leska.[2]

   Я снова сажусь в кресло. «Мушки» в глазах, сверло в груди. Что-то страшное, необратимое происходит с моим организмом, но я блокирую все эти отчаянные предупреждения. Время есть, не может не быть… нарушится Равновесие, мир перевернется… но эта чертова псина во дворе меня просто достала! Достала!

   – Ты – Леня, – приветливо говорю я мальчику. – Так? В третьем классе учишься? ( Он кивает. ) Видишь, я угадал. Хорошо учишься? ( Он крутит головой – нет. ) Ничего страшного, Леня. Я отметок не ставлю, так что двоек не бойся. А называть меня можешь дядей Димой. Или дядей Дим А сом, как больше нравится. По отчеству не нужно, мои ученики обращаются ко мне без отчества. Все понял?

   Он упрямо кивает, так и не произнеся ни одного слова. Когда ребенок показывает характер – мне смешно!

   – Звонок на урок! – бодро провозглашаю я. – Дз-зенн! Дз-зенн!

   После чего надеваю бак для белья Леониду на голову. На маленькую стриженую голову с огромными от изумления глазами.

Зеркальная гладь прошлого:

   …Вчерашний вечер продолжался. Наша теплая троица – я, ты, да Витя Неживой с влюбленной обезьянкой под мышкой, – еще некоторое время постояла в фойе, игнорируя торжественное сборище.

   – Не хотите мятную конфетку? – спросил ты нас, доставая глянцевую упаковку. – Берите, берите!

   И сунул мне первому. Упаковка была уже вскрыта, и я бездумно взял одну штучку. Воспитание – это условный рефлекс. Бывают ситуации, когда предлагают, надеясь услышать отказ, и когда дают от чистого сердца. Я тебя прекрасно знал, Щюрик, слишком много общих воспоминаний нас связывало… так мне раньше казалось. Я верил в твою искренность. Даже симпатизировал тебе…

   Взял я эту невзрачную белую таблетку и положил себе под язык.

   Хотя, именно вчера утром я сел на трехсуточное голодание. Пятница у меня вообще особый день, без пищи, без воды и без тренировок – так называемый вялый день. Ладно, думаю, вреда не будет. Помойка во рту, а кругом женщины, приятный запах изо рта не помешает… Это оказалась не просто мята. Это была адская смесь мяты, ментола и эвкалипта, и я пожалел о сделанном уже через секунду. Зато опытный Витя, не отличавшийся хорошими манерами, решительно отвел твою руку с угощением.

   – А конфетки не отравлены? – с подозрением осведомился он.

   Наш майор имел очень специфическую манеру общаться, и шутки его были весьма своеобразны. Мент все-таки – злая порода, улыбка всегда с оскалом. Вот, например, типичная история (со слов Вити, ясное дело). Некий его сослуживец уходит в отпуск. Стоят они на лестнице, перекуривают. «Ты вещи-то свои из рабочего стола собрал?» – невзначай интересуется Неживой. «В каком смысле», – удивляется коллега. «Ну, мало ли что за время отпуска с тобой может случиться, а то ведь потом другим людям придется барахло из твоих ящиков на пол вываливать…» Через полчаса сослуживец отлавливает Витю в коридоре – специально искал, бедолага! – и спрашивает, крайне озабоченный: «Стой, я не понял! Почему кто-то будет вещи из моего стола на пол вываливать?»

   Юмор ментовского розлива – это когда не сразу распробуешь, шутит он, гад, или провоцирует. «Не отравлены ли конфетки…» Ты, Щюрик, сориентировался мгновенно, ответил Неживому в тон.

   – Нет, – говоришь, – я обычно только первую притравливаю.

   Дотошный майор заглянул в упаковку:

   – Так ты ему первую и дал, инквизитор.

   Потом мы дружно смеялись, и ты, Щюрик, беззаботнее всех. А потом конференция закончилась, и мы разбрелись в разные стороны…

* * *

   Бак – со вмятинами на дюралевых боках, однако это не мешает делу. Главное, что ребенку не составляет труда удерживать его на себе, настолько он легкий. Мальчик Леня разместился под этой штуковиной почти на половину своего роста, по пояс. Поразительно емкая тара! Пространства вполне хватает – и чтоб дышать свободно, и чтоб разговаривать.

   А еще для разговора мне нужен большой ажурный подсвечник, который я снял с верхней полки серванта и предусмотрительно поставил себе в ноги.

   – Леня, как ты думаешь, совершил ли ты ошибку, когда впустил меня в квартиру? – начинаю я.

   Под баком – молчание и слабое шевеление.

   – Попробуй ответить голосом, – помогаю я мальчику. – Мне ведь не видно выражение твоего лица, как и тебе – мое. Совершил ли ты ошибку?

   – Угу, – звучит глухой отклик.

   – Давай мы попробуем исправить эту ошибку. Я тебе помогу. Попробуем?

   – Угу.

   – Что бы ты сейчас обо мне не думал, я – мудрый человек, облеченный всеми правами учить молодых людей. На всем земном шаре еще с древних времен дикие первобытные люди собирали у костра маленьких мальчиков, чтобы подготовить их к тому моменту, когда они станут воинами. А воином в первобытном обществе становился мальчик 13-ти лет! С ними говорили мудрые старцы, и они запоминали все услышанное слово в слово, на всю жизнь. Вот и сейчас ты стоишь передо мной, как будущие воины стояли перед мудрым старцем. О чем я буду с тобой говорить? Люди делятся на умных и дураков. Умные очень осторожны, поэтому никто не может их заставить сделать самим себе плохо. Дураки, наоборот, только тем и заняты, что делают себе плохо, потому что проигрывают любому, кто скажет им хоть одно правильное слово. Близкий человек, папа или мама, никогда не заставит тебя сделать себе плохо, но есть другие люди, и эти люди – неизвестно кто. Они ходят по улицам и ловят момент, чтобы сказать тебе правильное слово, которому ты не сможешь сопротивляться… Тебе интересно?

   – Да, – тут же реагирует мальчик.

   – Ты любишь какао?

   – С молоком.

   – Тогда закрой глазки, – прошу я его. – Сейчас я буду считать до двадцати четырех. После этого ты совершенно успокоишься и любые правильные слова, которые ты раньше слышал, потеряют силу. Как я скажу, так ты и будешь думать, так и будешь смотреть на жизнь…

   Начинаю счет. «Один, два», – короткая пауза. «Четыре, пять». Пауза. «Семь, восемь и девять…» «Десять, одиннадцать и двенадцать…» Считаю тройками. Равномерно и отстраненно. А вот и конец счета: «Двадцать два, двадцать три и двадцать четыре…» Некоторое время молчу. «Ты спокоен». Снова молчу… Все в порядке, можно работать.

   – Теперь ты слушаешь меня очень внимательно, – произношу я медленно и ровно. – Ты слышишь только мой голос, никакие посторонние звуки нам не мешают. Мои слова входят в твои уши и растекаются по телу, как теплое какао с молоком. Это очень приятно. Теплое какао заполняет руки и ноги. Я все на свете знаю. Слушая меня, ты станешь самым умным. Твои уши ползут по телу, как две симпатичные улитки. Это смешно, правда? ( Из-под бака доносится рассыпчатое хихиканье. ) Они доползают до низа живота, и там останавливаются. Теперь твои уши – внизу живота. А теперь встань на колени и опустись попой на пятки. Ты находишься внутри волшебного колокола, который будет звонить каждый раз, когда появится какая-то опасность. Сядь поудобнее и держи колокол руками. Опасность далеко, и она очень боится слов. Я подарю тебе эти слова. Все, что я говорю, входит в низ твоего живота и теплой струей поднимается по спине. До затылка, до самой макушки…

   – Не получится, – вдруг шепчет Щюрик. – У ребенка очень плохая память. Мы его тестировали.

   Я, собрав волю в кулак, неслышно встаю. Вплотную приближаюсь к этому горе-папаше, пытаюсь поймать его взгляд. Бесполезно. Глаза прячутся в складках собранного по кусочкам лица. Лица, больше похожего на запеченную курицу.

   У Барского окровавлен рот. Сам виноват, оказал властям сопротивление. Я выдергиваю из разобранной постели угол простыни и с помощью куска тряпки привожу его внешний вид в относительный порядок. Ни самого Барского, ни простыни мне при этом не жалко.

   – Шнур не жмет? – участливо интересуюсь. – Поправить не нужно?

   – Очки, – просит он, нервно подергивая безволосыми бровями.

   – Что?

   – Верни очки.

   Законное желание. Я водружаю упавший аксессуар пленнику на нос. Массивная оправа удачно скрывает часть его шрамов. Ах, вот из-за чего он нервничал, закомплексованный чудак…

   – И без тебя видно, – чеканю слова тихо и зло, – что у вас проблемный ребенок. Вчера ты упоминал про задержку психического развития? Я добавлю частичную интеллектуальную ограниченность, истерический невроз, дизлексию и некоторые другие отклонения. Оттого, кстати, он такой ненормально внушаемый, если ты смог это заметить. Только при чем здесь его память?

   – Ну как же… – мямлит он.

   – Не нужна мне его память, успокойся. Ты, главное, стой смирно. Надеюсь, рот тебе заклеивать не придется?

   Возвращаюсь к ученику.

   – Ты в безопасности, Леонид, – говорю я прежним голосом. – Я дам тебе силу, как обещал. Я сделаю тебя умнее всех. Ты хочешь быть умнее всех?

   – Да, – отвечает мальчик еле слышно…

   И пошла работа. «Умные люди – это осторожные люди. Дураки – это неосторожные люди. Неизвестно кто – это враг», – вбиваю в него каждую фразу по два раза. Прошу повторить. Вслух. Он повторяет, сбиваясь и путаясь. Помогаю ему. Еще раз – повторить. Хорошо. Дальше. «Я хочу быть осторожным» (повторить вслух – три раза). «И я буду осторожным! (Три раза.) „Я ненавижу неизвестно кого!“ „Я презираю неосторожных дураков!“ „Я буду идти путем осторожных людей!“ „И я достигну хорошего, уважаемого положения в жизни…“ Молодец. Отдохни…

   Даю себе и мальчику небольшую передышку, затем начинаю главную часть.

   – Открой глаза, малыш. Все в порядке. Как я и сказал, у тебя в жизни все будет хорошо. Ты сейчас в безопасности?

   – Да.

   – Это потому, что ты внутри. Ты осторожен. Ты с папой и мамой, вам всем хорошо, ты играешь в компьютер, к тебе ходят друзья. Снаружи нет папы и мамы. Там – Неизвестно-Кто. Знаешь, как он делает? Вот как!

   Я бью железным подсвечником в бак – в нижнюю часть. Оглушительный звук. Дюраль – не бронза; наш колокол, увы, не поет, а дребезжит… Сидящий на коленях ученик в панике вскакивает:

   – Ой!

   – Ты внутри, он снаружи! – кричу я, с трудом усаживая его на место. – Внутри – в безопасности! Разбуди папу или маму!

   – Папа, – говорит Леонид. Голос его похож на голос робота.

   – Папа проснулся, – говорю я. – Неизвестно-Кто испугался и убежал. Но теперь никого, кроме тебя, нет дома, и опасность вернулась. Придется справляться самому. Даю тебе первое слово силы: «Кто там?»

   Бью подсвечником в бак. Дзззз, – отзывается колокол.

   – Кто там… – монотонно произносит Леонид.

   – Неизвестно-Кто просит: открой, пожалуйста. Его слово очень сильное и раньше ты не мог ему сопротивляться. Я даю тебе второе слово силы: «А вам кого?» Повтори.

   – А вам кого…

   – Неизвестно-Кто не отступает: мальчик, открой, пожалуйста. Ты не открываешь, ведь он снаружи. У тебя есть второе слово силы. Ударь им снова.

   – А вам кого?

   – Молодец. Неизвестно-Кто спрашивает: «Есть кто-нибудь из взрослых? Позови кого-нибудь из взрослых», – просит он. Ты отвечаешь: «Папа спит и не разрешил его будить».

   – Папа спит и не разрешил его будить.

   – Ты, конечно, знаешь, что ни папы, ни мамы дома нет, но Неизвестно-Кто этого не знает. Он испугается. Значит, ты – умнее. Он обязательно скажет еще что-нибудь, но ты ответишь: «Приходите позже». Повтори. (Повторяет.) И сразу уйдешь к себе в комнату. «Приходите позже», – самое сильное из всех слов. Давай-ка попробуем. Эй, мальчик, есть дома кто взрослый?

   – Папа спит и не разрешил его будить.

   – Я лучший папин друг.

   – Приходите позже.

   – Слушай, малец, он тебя накажет, если узнает, что ты меня не впустил! На компьютере запретит играть!

   Молчание.

   – Эй, друг, ты позовешь папу или нет?

   Тишина.

   – Ты чего там замолчал?

   – Я ушел, – объясняет Леонид.

   – Если ответил, значит ты испугался и не ушел. Ты проиграл. – Я трижды колочу подсвечником в бак. Мальчик орет.

   Мельком смотрю на Щюрика: он – с перекошенной рожей, вибрирует, но стоит спокойно. Помнит о леске, трус! Связанные ноги напряжены, как высоковольтные линии.

   – Ничего, это был его последний выигрыш, – говорю я через минуту, когда ребенок успокоился. – Сейчас ты в безопасности. Снаружи кто?

   – Неизвестно-Кто.

   – Он очень хитрый. Он может говорить и мужским, и женским, и даже детским голосом. Он думает, что ты глупый, и что тебя легко обмануть. Тебе предложат конфеты, мороженое, новые игры. Но ты хитрее и ничему не веришь. Вот он просится войти… – Я легонько, ногтем щелкаю по дюралевому боку.

   – Кто там, – откликается мальчик.

   – Незнакомая девочка. Говорит, что ваша соседка.

   – А вам кого? – уверенно спрашивает он.

   – Можно я от тебя позвоню? У нас телефон сломался.

   – Папа спит и не разрешил его будить.

   – Да я на минуту! Только позвонить.

   – Приходите позже.

   – Как тебя зовут, мальчик? Саша? Андрей? Алексей? ( Молчание. ) Хочешь зефир в шоколаде? ( Молчание. ) Чупа-чупс? А новые мультики? У меня диск есть. Я пока позвоню, а ты плеер посмотришь. ( Молчание. ) Ну я же знаю, что ты здесь! Видел новую петарду, «кузнечиком» называется? Подпрыгивает высоко-высоко, взрывается в воздухе, опускается на парашюте и на земле еще раз взрывается…

   – Может, хватит? – взрывается Щюрик – вместо петарды.

   – Вот и все, Леонид, – продолжаю я, не обращая на помеху внимания. – Неизвестная девочка ушла. Ты победил. Но опасность может вернуться в любой момент. Сиди и будь готов.

   Подхожу к отцу ребенка. Он явно устал, еле на ногах держится. Плевать, выдержит. Его усталость не сравнима с моей…

   – Воспитатель хренов, – говорю я ему. – Ты хоть раз объяснял сыну, что надо делать, если Неизвестно-Кто начнет ломиться в дверь вашей квартиры? Ты приклеил возле телефона бумажку с номером милиции и с вашим адресом? Ты учил его в случае чего бежать на балкон и кричать во все горло? Урок закончен, блин…

   – Ну, дурак я, дурак, – стонет Щюрик. – Ты прав, конечно.

   – Был бы нормальным отцом, давно бы отрепетировал подобные ситуации.

   – Давай продолжим в следующий раз.

   У Барского – почти истерика.

   – Может, тебя еще и развязать? – подыгрываю я ему.

   Он радуется, как дитя. Думает, я шучу, думает, сейчас все закончится.

   – Слушай, Клочков, ну ты такое выдал! Я ведь, знаешь, поверил. Пошли на кухню, запьем это дело. Жаль, Идка не видела…

   – А мы Идку подождем, – успокаиваю я его. – И правда, пусть посмотрит.

   Искусственные восторги вдруг забыты.

   – Подожди, я не понял…

   – Сохраняй, сохраняй Равновесие.

   – Ты что, в таком виде меня оставишь?

   – Чего ты не понял? Хватит ли у нас с тобой времени дождаться твою жену?

   Изумленный отец и муж, кажется, по швам лопнет от мысленного усилия. Глаза его вылезают из трухлявых морщин, почти как у мультяшного монстрика. Очки сползают с носа.

   – Пп-почему не хватит времени?

   – Так меня же отравили! Ну, ты знаешь.

   Изумление его не поддается измерению.

   – Отравили? Кто?

   – Ты.

   – Я?

   Тысячи оттенков ужаса! Чрезвычайно любопытно наблюдать сей пантомимический этюд.

   – Какой актер умирает в тебе, – кратко аплодирую я. – Вернее сказать, умрет.

Зеркальная гладь прошлого:

   …Шутка, она и есть шутка. Посмеялся и забыл. « Я обычно притравливаю только первую… » Да я и думать не думал об этом зигзаге нашего разговора и об этой злосчастной таблетке, когда возвращался домой!

   Я живу отдельно от родителей. Снимаю комнату неподалеку, за три квартала от старой квартиры. Мне так удобнее: во-первых, зачем постоянно расстраивать маму? Тот образ жизни, который я предпочитаю вести, приносил бы ей сплошные страдания. Во-вторых, зачем каждодневно напоминать моей старушке, что сын ее за тридцать один год так и не обзавелся ни женой, ни собственными детьми? Что все деньги, которые он зарабатывает частными уроками, вкладываются в оснащение школы? (Вот, кстати, отчего многое мне там позволено.) На мои средства, например, был куплен тренажерный зал, оборудованы кабинеты физики и литературы…

   Частным образом я зарабатываю довольно солидные по средним меркам суммы. Учителей моего уровня слишком мало, чтобы я испытывал хоть какую-то конкуренцию. Богатые родители желают делать из своих подрастающих идиотов… кого? Людей, кого же еще! Таких же, как они сами, только чуть-чуть лучше. Не «совершенного человека», упаси Боже! Перегнешь в этом деле палку – клиента лишишься. Да и какой смысл всерьез заниматься грубыми, избалованными существами, сформированными в бездушных семьях… примерно в такой семье, как твоя, Щюрик.

   Спрашивается, зачем мне нужна школа, зарплаты в которой не хватает даже на неделю полноценного вегетарианского питания? Иногда я размышлял об этом. Только в классе, только в группе истинно моих учеников, я чувствую себя Творцом, вот в чем дело. Или чувство Творца – иллюзия, гримаса тщеславия? Во Го утверждал:

...

   «Вопросы рождают нетерпение и неуверенность в себе. Но если они были заданы – должен быть дан ответ…»

   Вот он, ответ – что-то я в школе получаю, сам не понимая, что. А смогу это понять, лишь сделав очередные шаги моего Пути…

   Нелепое предположение, будто съеденная конфета может быть отравлена (спасибо тебе, Витя Неживой, черный ты наш юморист), совершенно неожиданно вызвало во мне одно малоприятное воспоминание, сгинувшее, казалось бы, навсегда. Случилось это летом за городом, куда родители отправили меня на пару недель – вкусить деревенских прелестей. Было мне тогда лет шесть-семь, не больше, а жил я у дальних родственников. Сосед этих самых родственников был запойным пьяницей. Помню, что трезвым или хотя бы прямоходящим я его ни разу не видел. И вот однажды утром лежал он на травке за сельским магазином – с бутылкой в обнимку, – когда на него наткнулся какой-то карапуз, который то ли за кузнечиком гонялся, то ли за лягушкой.

   – Эй, малóй, – обрадовался пьяница, – закусь кончилась! Слышь, сбегай в лесок, пошукай грибков. Только мухоморы не бери! Ну, не дурак, сам знаешь.

   Карапуз был послушным и очень ответственным человеком – сбегал в лесок и принес страдальцу его заказ. Не мухомор, само собой, кто ж не знает, как выглядит этот красавец? Совершенно другой гриб и тоже изумительной красоты – шляпка колокольчиком, на ножке платьице, как у балерины. Вожделенная закусь. Клиент к тому времени совсем перестал соображать, только выматерился, мол, почему так мало. И пошел у него пир горой…

   Домой пьяница вернулся днем, причем, изрядно протрезвевший, поскольку выпитый алкоголь неожиданно для него вышел наружу. А уже к вечеру ему стало так худо, и такие странные вещи начали твориться с его организмом, что в дом к нему сбежались все три местных врача. И ситуация быстро прояснилась. Пациент к тому времени был уже совершенно, стопроцентно трезв. Он помнил, как сожрал давеча по пьяни один подозрительный гриб, он прекрасно описал этот гриб, и единственное, что выпало из его памяти – каким образом сие лакомство попало к нему в руки…

   Бледная поганка. Вот чем угостился наш спившийся сосед. Токсин на фоне алкогольной интоксикации подействовал гораздо быстрее и опаснее, человек умирал в жутких мучениях. Я заходил тайком в его дом, насмотрелся. Даже в районную больницу не успели несчастного переправить. Ночью, пока искали транспорт, он удрал от дежурившей возле него родственницы, добрался до своего родного магазина и сел, опершись спиной о дверь. Так и умер, не дождавшись начала торговли…

   Соль истории вот в чем. Несмышленого пацана, притащившего из лесу отраву, звали Димой Клочковым. Иначе говоря, это был я. И знал о своем поступке – тоже только я один, никто больше.

   Кто и зачем прокрутил передо мной поблекшие кадры четверть вековой давности?

   Лишь спустя несколько часов, вернувшись с учительской конференции домой (в ту самую келью, которую Витя Неживой довольно точно живописал), я осознал, что в моей размеренной жизни что-то резко изменилось.

   Именно дома у меня впервые появились тошнота, понос и озноб…

* * *

   – Что там у вас за собака – гавкает и гавкает?

   Я подхожу к окну и выглядываю.

   Это простое перемещение вызывает одышку. У меня, в высшей степени тренированного человека!.. Трогаю пульс; лучше бы этого не делал. Я пытаюсь хоть немного успокоиться. Где оно, мое собственное Равновесие, кто вернет меня в исходную точку?

   – Рэм, – бесцветным голосом откликается хозяин квартиры. – Дворняжка с первого этажа, местный дурачок.

   Пегий бездельник по имени Рэм, в дальних предках которого, несомненно, обнаружилась бы лайка, забрался на садовую скамейку возле нашего подъезда; задравши пасть к небу, он охаивал всякое движение в окружающем его пространстве, виляя при этом свернутым набок хвостом.

   Я вспомнил классический коан, дословно звучащий так: «Имеет ли собака природу Будды?» Этот странный на первый взгляд вопрос требовал месяцев, а то и годов размышлений, чтобы в результате либо достичь желаемого просветления, либо попросту спятить. Нескончаемый собачий лай, несущийся со двора, помогал мне спятить и без всяких утомительных размышлений.

   – А машина чья? – интересуюсь я, чтобы отвлечься. – Твоя?

   На газоне – джип марки УАЗ. Новенький, чистенький. Классический атрибут любителей рыбачить и нанизывать пивные пробки на поликарбоновый шнур. На заднем стекле намалеван не предусмотренный правилами знак: «№1» в красном треугольнике. Знак, предупреждающий всех участников дорожного движения: мол, разуйте глаза, козлы, первый номер на трассе. Кто понимает – оценит этот вызов.

   – Моя.

   – Первый парень на деревне, – усмехаюсь я, – Ты пижон, Барский, и дети твои будут пижонами… были…

   Смотрим на мальчишку, скорчившегося под бельевым баком. Оттуда исходят шмыганье и прерывистые всхлипывания. Он шумно дышит через нос: ему хватает воздуха, как и его подлому папаше. Один я в этом доме разучился контролировать свои вдохи и выдохи.

   – Отпусти ребенка, – с отчаянием просит Щюрик. – Что он тебе сделал?

   – Для него урок еще не закончен, – терпеливо объясняю я ему. – А для тебя еще не начат.

   – Ты же мне пришел мстить. МНЕ. Отпусти его.

   – Ничего ты не понял.

   – Чего я не понял?

   – Ты, в качестве виновника моей смерти, только орудие. Я не держу на тебя зла.

   – Зачем тогда нас мучить? – он хрипло смеется, рискуя затянуть удавку навсегда. Неужели надеется, что я брошусь его вытаскивать? Почему-то он перестал бояться, трусоватый, суеверный Щюрик. Наверное, из-за усталости, из-за недосыпа, из-за бесконечных тягучих минут…

   – Вот послушай, что пишет Во Го, – я открываю записную книжку в нужном месте. – Как раз для нашего случая…

...

   «Карма есть воздаяние за реализованную причину. Мир причинно-следственных отношений устроен так, что причины всегда тоньше по сути, чем следствия. То, что находится в нашем прошлом – не причина, а всего лишь комплекс следствий. Первопричина всего находится в нашем будущем…»

   Изнуренно прикрыв веки, Щюрик покорно внимает. Когда я кончаю, задыхаясь, он равнодушно спрашивает:

   – И что дальше?

   Я бережно прячу драгоценные записи.

   – Цепи Кармы если и возможно порвать, – продолжаю втолковывать этому заблудшему, – то не местью, разумеется. Только познанием себя. Научить другого человека – значит познать себя, значит сделать очередной шаг на Пути. Цель жизни – это и есть шаги. Жизнь – это мучительная череда перерождений, Реальность за Реальностью. От звена к звену – до конца цепи. А процесс познания, Барский, увы, мучителен по определению.

   – Короче, мстить ты пока не собираешься?

   Ей-богу, его тупость выглядит просто вызывающей.

   – У тебя что, тоже вместо ушей улитки? – говорю, уже не надеясь на понимание. – Мне нужна первопричина. Я пришел к вам за своим будущим.

   – Ну ты, в белых одеждах! – язвит он. – Снизойди до нашего уровня. Что за таракан занес в твою гениальную башку, будто я тебя отравил?

   Моя реакция быстра и эффективна:

   – Есть другое предложение. Давай-ка ты признаешься сам – во всем и сразу.

Зеркальная гладь прошлого:

   …Собираясь из дому, я зачем-то взял с собой все наличные деньги. А ведь шел я, как мне тогда казалось, всего лишь на прогулку. Вечер пятницы благополучно превратился в ночь. Странное недомогание, столь внезапно скрутившее меня, столь же внезапно отступило, и я решил подышать воздухом, чтобы закрепить эту маленькую победу собственного организма. Ни о чем страшном я тогда не думал, Господь свидетель, никаких выводов еще не сделал… И все-таки прихватил с собой все свои денежные запасы.

   Покидая квартиру, я услышал, как где-то наверху хлопнула дверь. И голоса… были голоса, которые разом смолкли, едва я оказался на лестничной площадке. Я постоял несколько минут, глядя вверх и прислушиваясь. Заставив себя не валять дурака, я вышел в ночь…

   Приятной прогулки не получилось. Глухая тревога ворочалась в душе, не позволяла расслабиться, поворачивала мысли в совершенно ненужные стороны. Ноги сами понесли меня к дому родителей. Что мною двигало? Нормальная потребность повидаться? Необходимость удостовериться, что с родными людьми все в порядке? Или, может, детское желание спрятаться за чьей-то спиной?

   Еще издали я заметил, что возле знакомого подъезда маячат две темные фигуры. Я будто на стену наткнулся. Я понял вдруг, что это ловушка!

   Меня ждали.

   Самое безопасное на планете место прекратило свое существование. Возможно, меня поджидали и внутри родительской квартиры… Сзади за мной почему-то никто не следовал. Тылы я начал контролировать, едва ноги мои ступили на проспект – привычка, рефлекс. Однако вперед идти было решительно невозможно. Каждая дырка, каждая тропка в этих декорациях была за долгие годы мною освоена, и тогда я нырнул в ближайший подъезд, взлетел на бельэтаж, открыл окно во двор, спрыгнул на жестяной козырек, прикрывавший спуск в подвал, оттуда – на асфальт, – и пошел прочь отсюда, минуя арки, огибая дома, топча скверики и детские площадки, пока не почувствовал, что задыхаюсь…

   Мне не хватало дыхания! Это было немыслимо. Меня, спортсмена и философа, мастера во всех возможных смыслах, умеющего контролировать свое тело и разум, остановила вульгарная одышка. Это был шок.

   А потом меня начало рвать. А потом меня понесло – прямо в беседке, где я нашел временное убежище, – ураган, катастрофа, нокдаун…

   «Кто они? – в панике думал я. – Что они со мной сделали? За что они меня преследуют?»

   В муках вывернувшись наизнанку (раз, другой, третий), я опорожнил заодно и душу – от позорной растерянности. Похоже, за мной никто больше не гнался. Потеряли след, хищники. Преодолевая чудовищную слабость, я выбрался из пострадавшей беседки, разыскал уличный телефон и позвонил родителям. Никто не ответил! Вновь и вновь набирал я наш домашний номер – пустота, пустота, пустота… Их не могло не быть дома. Нонсенс, ошибка. Или – не ошибка?.. Ярость затуманила рассудок. Не преувеличу, если скажу, что до сих пор не испытывал я этого чувства. Ну, разве что в детстве – в позабытые, выброшенные на помойку времена. Однако слабость была сильнее ярости. Чем я смогу помочь маме, если сначала не помогу себе?

   Очень кстати мимо ехала «Скорая помощь». Я проголосовал, и машина притормозила. Двух минут объяснения и пятисотенной бумажки хватило врачу, чтобы решить: «Берем». Куда везете, поинтересовался я. Куда? В дежурную больницу, в «Волошинскую»…

   Очередной удар! Черт, говорю, сдается мне, эта больница пользуется дурной репутацией. Есть такие больницы, в которые лучше не ложиться, даже если выбора у вас нет. Что вы на этот счет думаете, спросил я у командира белых халатов. «Этика врача, – поморщился он, – не позволяет обсуждать с пациентами подобные вещи…» Лучше бы он помочился на меня, сортир на курьих ножках, не так противно было бы. Ох уж эта их «этика врача»! Своих близких, небось, не спровадит в гнилой барак, где заправляют грубые и ко всему безразличные мясники. А мы для таких чистюль кто? «Пациенты», никто… Может, лучше в одну из больниц скорой помощи, подаю я голос. На Костюшко, на Вавилова? Или, например, в Институт скорой помощи на Бухарестской? Да что вы так волнуетесь, зевнул врач, дезинтоксикационные мероприятия везде одинаковы… и капельницы везде одинаковы… вот что, друг, кричу я водителю, тормозни-ка ты здесь, возле Консерватории!

   Они все посмотрели на меня, как на дебила, однако возражать не стали. И пятисотенную, разумеется, возвращать не подумали, выгружая капризного пациента обратно на тротуар.

   Просто неподалеку от этой красивой старинной площади, которую я приметил сквозь окна автофургона, жил не кто иной, как Витя Неживой…

   Собственно, я бы ничего не имел против «Волошинской», если бы не два обстоятельства. Первое: невидимые подонки, кто бы они ни были, найдут меня в этой больнице на счет «раз». Вполне возможно, увы, что никакая другая больница мне не подходила по той же причине. Не найдут на счет «раз», найдут на «два» или «три». Найдут! Эта удивительно ясная мысль при упоминании об «этике врача» мгновенно пришла мне в голову… И второе. Именно в «Волошинской» трудилась редчайшая из женщин, звали которую по-восточному изысканно – Идея Шакировна.

   Твоя жена, Щюрик. Та самая, которую ты называешь попросту Идой.

   Что за Шакир дал своей дочери имя «Идея»? Взглянуть бы этому чудаку в глаза…

   И вспомнилось мне, как упомянул ты вскользь на учительской конференции, что твоя Ида как раз сегодня ночью дежурит. Работала она старшей медсестрой приемного покоя больницы. Очень уж не хотелось мне представать перед ней в этаком разобранном виде. Перед кем угодно, только не перед ней. Вот почему я спрыгнул, можно сказать, с подножки разогнавшегося экспресса. Тем более, к тому моменту мне опять ощутимо полегчало – кто ж знал, что временно…

   Брошенный один в ночи, я думал о твоей жене, Щюрик, и естественным образом вспомнил о тебе самом. Я вспомнил странную твою шутку с конфетой, я вспомнил, что за истекшие сутки моего голодания ничего кроме этой мятно-ментоловой дряни в рот не брал, а также я подумал о том, что убойный освежающий эффект, производимый твоим угощением, как нельзя лучше помогает спрятать любой посторонний привкус… И едва не поплывшая картина мира вдруг обрела точку Равновесия.

   Да что за чушь, рассердился я сам на себя. Да зачем Щюрику было меня травить? Что за шекспировские страсти, в которых нет главного – мотива?

   Отсутствие дороги – это бесконечное количество дорог, такова тайная мудрость жизни. Если смысл тебе не виден, значит, ты слишком высок для него. Наклонись…

   Я наклонился и увидел смысл.

   Неужели такое возможно, опять не поверил я себе. Я себе не поверил, черт меня побери! Но если я сам себе не верю, кто же мне поверит? Как поделиться с людьми кошмарной догадкой?

   Лишь одно не вызывало теперь сомнений. Загадочные «они» преследовавшие меня, не существовали! Наваждение растаяло. Стремительно раскрутившийся заговор, страх собственного дома – все это было помрачением мозгов, вызванным интоксикацией. Неведомый яд резвился в моих жилах, рождая бред преследования…

   Я обнял водосточную трубу и стоял так вечность. Да, мне удалось справиться с психозом, отыскав настоящее решение задачи. Но получил ли я облегчение?

   Один страх сменился другим.

   3. Коан о бесстрашном коте, прогнавшем мудрую собаку

   – Клочков, – шелестит пленник губами.

   – Я.

   – Может, ты унесешь куда-нибудь дохлого кота? Воняет же.

   – Вы ощущаете запахи? Лично я – уже нет.

   – Хорошо, будем нюхать. В чем я должен тебе признаться, Клочков?

   Храбрится, герой… Ну что ж. Загибаем пальцы.

   – На вопросы «кто» и «как» мы знаем ответ. Остается «зачем». Мотивы, господа отравители. Ваши мотивы весьма любопытны публике.

   – Да с чего, с чего ты взял, что это я!.. – опять входит Щюрик в штопор. – С чего ты вообще взял, что тебя… ну, это…

   – Есть аксиома и есть теоремы, – говорю я. – Мы занимаемся теоремами. Значит, признаваться ты не хочешь?

   – В чем?

   – Отлично. – Я встаю и приношу в комнату телефон. – Сейчас ты исполнишь один звонок.

   – Кому?

   – Видишь ли, я приготовил тебе подарок. Уверен, ты мечтал об этом все последние годы. Надеюсь, в знак благодарности твой трусливый язык, наконец, развяжется. Сейчас мы наберем телефонный номер…

   – Что ты опять задумал? – трясется он.

   Я его понимаю: неизвестность ломает и не таких картонных солдат. Я продолжаю интриговать – пока есть кураж, пока злая воля вновь не скрутила мое тело, пока не сделан последний шаг…

   Номер набран.

   – Доброе утро, – говорю я. – Это квартира профессора Русских? ( Глаза у Щюрика вдруг стекленеют – как у вытащенного из воды сома. ) Вас беспокоит Барский, муж Идеи Шакировны… – после чего быстро подношу трубку к уху нашего героя.

   – Вызовите милицию! – жалко кричит он.

   В трубке – короткое кваканье, затем – гудки.

   – И что сказали? – интересуюсь.

   Щюрик отвечает не сразу.

   – Сказали, идиотская шутка.

   – И правильно! В семье траур, а ты к ним со своей ерундой.

   Снова набираю номер.

   – Вторая попытка. Просто позови профессора, – предупреждаю я. – Давай без срывов, иначе мы никогда не дойдем до сути.

   – Андрея Гавриловича, пожалуйста, – вымученно произносит он.

   Пауза длится и длится. Я наслаждаюсь моментом…

   – Что?! – ужасается Барский. – Когда?!

   Разговор окончен. Я отнимаю телефон от его плоского, бесформенного уха. Он стоит неподвижно, как манекен, словно забыв, где он и с кем он.

   – Русских убили, – сообщает он непонятно кому. – Сегодня рано утром.

   – Хорошая новость, не так ли? – радуюсь я.

   Он обнаруживает меня в поле своего зрения.

   – Так это ты сделал? Ты…

   – Не волнуйся, с друзей денег не беру. Черт, да заткнет кто-нибудь этого идиотского пса?

   Откуда-то из глубины квартиры неожиданно выползает в прихожую толстый рыжий кот. Вот она, местная достопримечательность! Щеки подметают пол. Пугливо посматривая на меня, он медленно движется по замысловатой траектории, по пути брезгливо нюхает, поджав лапу, свои грязные блюдца, пятится и наконец останавливается возле туалета. Когтями поддев дверь, кот просачивается в темную щель – и нет его…

   – О! – умиляюсь я. – Что сие?

   – Вот влипли, – бормочет Щюрик, опасно раскачиваясь, – вот влипли… – как заевший в проигрывателе диск, – вот влипли…

Зеркальная гладь прошлого:

   …Неживой, когда надо, может быть очень хорошим парнем. Во всяком случае, для своих. Учитывая, что его сняли с бабы (или кого там с кого сняли), он имел полное право пристрелить меня на месте.

   Когда я намекнул ему о терзающих меня подозрениях, он заржал мне в лицо. Он ржал так страшно, как не ржал никогда. Еще немного, и развалился бы от запредельных вибрационных нагрузок, однако обошлось.

   – Пора тебе к мужу, чернильница, – с сожалением сказал он своей черноволосой учительнице. – Работу над ошибками сделаем завтра, слово офицера. Вот тебе деньги на такси…

   Через пять минут мы остались одни. Рассказывай подробно, потребовал Витя. Я рассказал. Хотя, какие там подробности? Бросающие в дрожь симптомы плюс умозаключения… Что ты лепишь, заговорил он серьезно. Щюрик тебя отравил? Не смеши мою портупею! Тебя-то с какой стати? Вот если бы он поднял руку на одного финта по фамилии Русских, я бы ни на секунду не засомневался, что это правда. Да я в любую дикость поверю, вдруг рассердился Неживой, – в карающего всадника без головы, в диверсионную операцию с применением шаровой молнии, – но при одном условии! Жертвой свихнувшегося Щюрика должен быть Андрей Гаврилович Русских, заведующий отделением гинекологии в Волошинской больнице. И никто другой. Вот, полюбуйся…

   Мы посмотрели несколько фотографий. Солидный дядя в белом халате на фоне обшарпанной больничной стены, он же – в строгом костюме на кафедре, он же – в плаще и с собакой на поводке. Морды были мне знакомы. И Андрея Гавриловича, и его собаки. Я регулярно встречал этого человека на бульваре, понятия не имея, кто он такой. Мир, ограниченный одним городским районом, воистину тесен.

   – На этом парне Щюрик и бзикнулся, – потыкал Коля пальцем в фото. – И на таких, как этот. Ну, в общем, сам понимаешь. Это коллега его бесценной супруги. Она – медсестра, вокруг – блестящие, еще не старые профессора…

   Что тут было понимать? С твоим лицом, Щюрик, оставшимся тебе на память о давнем взрыве, невозможно существовать без обостренных мужских комплексов. Женщина, с которой ты живешь, рождает сильные чувства. Даже такой уверенный в себе мужчина, как, например, я, испытывал бы определенное беспокойство… да что там – тоже ревновал бы. Насколько тяжело в этом смысле было тебе, бедолага! Не зря в твоем доме, как я успел заметить, нет ни одного зеркала… Непонятно другое. Почему Ида выбрала именно тебя? Ни пугающая внешность жениха, ни мнение родни ее не остановили… Вот вам доказательство того, что стереотипы мужской красоты для настоящей женщины – ничто.

   Пока Витя собирался-одевался, я решил снова позвонить родителям. Мама сняла трубку! Сразу отлегло от сердца. Выяснилось, что во время влажной уборки она переставила телефонный аппарат, отключив его от линии, а когда возвращала все на место, забыла включить штепсель в розетку… ошибка, чушь. «У меня – порядок, полный дзен! – успокоил я маму. – Так что сегодня не ждите…»

   – Бабки есть? – спросил Неживой, закончив сборы.

   Я показал ему пачку долларов.

   – Тогда поехали, – нетерпеливо скомандовал он.

   – Куда?

   – В лаборатории, есес-сно. В больницу ж мы не желаем? Какие вы все у меня чокнутые, господа интеллигенты, просто оторопь берет…

   Уже в автомобиле, объезжая люки и выбоины, он поведал мне правду о страховом агенте Барском и о его роскошной жене. О том, какие чудовищные страсти кипят в душах людей, которых, казалось бы, мы давно и хорошо знаем. Ох, как много любопытного Витя Неживой рассказал мне о тебе, тихий и правильный с виду Щюрик!..

* * *

   А мы все ждем и ждем, и оба понимаем – кого…

   – Зачем ты это сделал, Дим А с, – спрашивает он.

   – Ты про своего профессора?

   – Я про всё.

   – Это просто. Если занимаешься боевыми искусствами, то весь насквозь пропитан идеей самосовершенствования. Сегодня лучше, чем вчера, завтра лучше, чем сегодня. Преодолеваешь преграды, которые сам же и создаешь. Шаг за шагом. Бродячий кот, да обласкают его в кошачьем раю (я показываю на журнальный столик) – один шаг, похотливый кобель-профессор – следующий шаг, и наконец – ты… это привычка, Барский. Порядок вещей.

   – Это убогость мышления, Клочков, – говорит он мертвым голосом. – Теперь понятно, почему ты такой педант. Какое, к черту, «самосовершенствование»? Человеку все дано изначально. Открой свой цитатник, наверняка там написано то же самое.

   Надо же… Где он таких фраз понабрался, уродец? Я вдруг испытываю к Щюрику симпатию. Что-то прежнее возвращается, что-то живое, ведь на самом деле я теперь думаю точно так же! Всего одной ночи мне хватило, чтобы сломался порядок вещей. Несколько часов – в состоянии отложенной смерти…

   – А ты разговорился, – ворчу я. – Петля ослабла?

   Он висит на ниточке, мы с моей болью – растеклись в кресле. Ситуация под контролем. Однако петля на шее, конечно, не тот аргумент, не тот. Где же тот?

   – Да мы с Витей разыграли тебя! – произносит Щюрик с неожиданной энергией. – Ты что, до сих пор не допер?

   – Это признание? – уточняю я.

   – Какое, на фиг, признание! Просто хотели проверить, клюнешь ли ты на эту удочку.

   В его неуклюжем вранье – безумная надежда смертника. Как мне понятны эти чувства…

   – И что, клюнул?

   – Похоже на то.

   Он то ли смеется, то ли плачет. Жалкая сцена.

   – Жить хочешь, да? – спрашиваю я с сочувствием.

   – Хочу.

   – Оно и видно. Рыболов-спортсмен.

   – Не веришь, что разыграли?

   – А чему здесь верить? Можно, конечно, преднамеренное убийство назвать розыгрышем, но суть не изменится.

   – Какой же ты болван… – стонет Щюрик. – Да что же это такое… Как же это все получилось-то…

   Рыжий зверь в туалете настойчиво скребет кафель. У него – свой порядок, свои понятия о совершенстве. Справив невидимые людям дела, кот выходит – торжественно, с чувством выполненного долга. Уже не прячась. Вожак.

   – Долой разговоры! – восторженно объявляю я. – Как тебя зовут, гладкошерстный?

   – Кот Дивуар, – откликается Щюрик.

   Нежность вспыхивает в его голосе и тут же гаснет. Так-так. Нежность – хороший аргумент, думаю я. Нежность можно и нужно использовать…

   – Кот Дивуар?

   – Смешно, да? Страна такая есть в Африке.

   «Cote-d\'Ivoire»[3], беззвучно шевелю я губами. «Берег слоновой кости» в переводе. Обожаю французский… Острый приступ азарта сбрасывает меня с кресла:

   – Не учи учителя, двоечник!

   Рыжий жмется к полу, реагируя на звук. Я падаю сверху, как леопард, хватаю зверя за холку, собираю в горсть жировые складки, однако и он – из породы кошачьих; вывинчивается одним бешеным рывком, раздирает мне руку задними лапами и взлетает по одежде на вешалку.

   Ох! Полнота его и леность ввели меня в заблуждение. Зря я снял пиджак, зря закатал рукава… Тут же, не теряя темпа, кот прыгает поверх моей головы, рассчитывая скрыться в столовой. Отточенным киком я достаю его на излете: мой старенький кроссовок припечатывает животное к косяку. Коротко мявкнув, взъерошенный клубок шерсти несется на всех парах в детскую комнату. Взяв из туалета швабру, я иду следом. Из глубоких царапин на моей руке течет кровь, кожа местами лохматится, но боли нет. Вся моя боль – вокруг груди и вокруг головы…

   Кот обнаруживается под детской кроватью. Одного вида швабры достаточно, чтобы он, панически пометавшись между пыльными детскими игрушками, полез в узкую щель за шкафом. Мебель здесь стоит вплотную, этого я не учел. Слышны яростные, сумасшедшие по накалу звуки, идущие вдоль стены, и вот я вижу своего противника на шкафу, под самым потолком. Каким невероятным усилием смог он вознестись туда? Какой волей к жизни? Свесив щекастую морду, наблюдает за мной огромными зелеными глазами, полагает себя в безопасности. Ну-ну…

   Приношу из прихожей спиннинг. Крючок на конце – не простой! Тебе понравится, дьявольская бестия. Не один, а целых три намертво закрепленных крючка, называемых в просторечье «тройником». Тяжеленная блесна дополняет снаряжение. Очевидно, с этим инструментом, в отличие от швабры, рыжему бойцу сражаться еще не приходилось, оттого он так спокоен. По-моему, даже улыбается. Сейчас твою улыбочку перекосит, тварь. Я отматываю побольше лески, временно откладываю спиннинг и тщательно прицеливаюсь. Потом перекидываю «тройник» через кота, резко дергаю на себя, и с первой же попытки…

   Подсек! Есть!

   Противник, не успев ничего сообразить, валится вниз. Оглушительный вой наполняет квартиру: сразу два крючка застряли у Кота Дивуара где-то за ухом. Волоку добычу по полу – за леску, оберегая целостность своих и без того пострадавших конечностей. Зверь катается на спине, не понимая, как освободиться. А вот и спальня.

   – Леонид, не снимай бак! – задушенно кричит Щюрик.

   Да, зрелище не для детей. Но, с другой стороны, с чего бы Леониду нарушать запрет, если я не давал ему разрешения?

   По ходу движения бью в дюралевый бок ногой.

   – Кто там? – моментально откликается мальчик.

   – Дома кто-нибудь есть?

   – Папа спит и не разрешал его будить.

   – Врешь, Ленька, нет у тебя никакого папы.

   – Приходите попозже, – подытоживает он.

   «Мой ученик, – пронзает меня гордость. – Мой маленький идиот». Несвоевременная вспышка слабости…

   Подтаскиваю кота к ногам Щюрика. Потуже закручиваю спиннинг.

   – Ну что, – спрашиваю, – это прелестное существо, надеюсь, не отличается убогостью мышления? Или поищем кого-нибудь другого, кто поможет нам поговорить по душам? Я ведь педант, я найду…

   Крючки срываются.

   Дьявольщина!

   Одержимый бесом кот первый понимает, что он свободен – и только клочья окровавленной шерсти остаются под нашими ногами. А также – алая дорожка. На зубьях «тройника» висят какие-то ошметки… разглядывать не хочется.

   Куда зверюга телепортировалась? Разумеется, под разобранный двуспальный диван. Заглядываю – так и есть. Этого моего движения ему хватает, чтобы покинуть убежище: он уже на подоконнике. Напружиненный, в нулевой готовности. Ухо висит, голова деформирована, шерсть липнет к ране. Смотрит на меня – глаза размером со столовую ложку. Кровь капает на белый подоконник… Я лишь моргнул – он взлетает на форточку. Реакция у толстяка – как у мастера боевых искусств. На дворе месяц май, форточка нараспашку. Я беру «тройник» в руку, прикидывая, как бы это снова достать подлеца… а его и нет.

   Прыгнул вниз.

   – Что? – психует Щюрик. Ему ничего не видно, он развернут к окну спиной. – Что там?

   Пятый этаж! Открыв рамы и высунувшись из окна, я смотрю вниз. Возмущенно голосят бабы, задрав головы к нам. Похоже, Кот Дивуар попал в развешанное на веревках белье, в результате – остался невредим. Везунчик, в отличие от хозяина. Хорошо видно, как он стоит на полусогнутых, очумело озираясь, и кричит дурным голосом. Его замечает кретин-пес, величаемый Рэмом. Бессмысленный лай сразу прекращен.

   Невыразимое блаженство.

   «Имеет ли собака природу Будды?» Разумеется, да, но только не эта! Медленно ускоряясь, не веря своему счастью, пес двигается к упавшему с неба коту, еще не зная, с кем связывается.

   – Дим А с, я готов говорить, – трагически зовет Щюрик. – Только намекни, о чем?

   Я возвращаюсь.

   – Твоя жена, – помогаю я ему. – Недоверие плюс ревность. Намек понял?

   – При чем здесь моя жена? Я доверяю жене! – срывается он, дает от волнения «петуха».

   – Ты ведь не знал, что я знаком с Идеей Шакировной?

   – Ты? Знаком?

   – Ух, какая искренность в дрожащем от негодования голосе, – восхищаюсь я. – Надо понимать, ты не знал также и о том, что иногда я заходил к ней в гости на работу? «В гости на работу» – какая изящная фигура речи…

   – Заходил на работу? – удивляется он по инерции. И уж потом меняет тональность. – Ладно, черт с тобой. Обо всем я знал, конечно. Так что с того? У вас же с ней ничего не было… – голос его предательски завибрировал. – И не могло быть!

   – Но ведь ты не был в этом уверен? – я спрашиваю этак невинно. – Потому и возникает законное недоумение: что ты НА САМОМ ДЕЛЕ забыл на вчерашнем сборище?

   Он ловит мысль на лету.

   – Если бы я был уверен, что у тебя… с ней… я бы тебя…

   – Что? – подсказываю я. – Отравил?

   – Я бы тебя… заказал! – выкрикивает, как выстреливает.

   Некоторое время молчим мы оба. А ведь правда, размышляю я. Если следовать логике всего того, что порассказывал мне о Щюрике майор Неживой, то этот ревнивец не стал бы лично пачкаться. Перепоручил бы грязную работу кому-нибудь, кто со своей Кармой на «ты»… Законченная картина преступления плывет, теряет четкие контуры. Чужая комната кружится… или это у меня голова кружится?

   – А как насчет Русских?

   – А что Русских? С ним тоже ничего не было!

   Мы оба слышим, как оживает замок входной двери. Кто-то открывает дверь ключом…

   Наконец-то! Наконец-то! Мы дождались!

Конец урока. Большая перемена.

    Долгая медитация на берегу

    (Зеркальная гладь прошлого сомкнулась с хрустальным небом.)

   …В машине Вити Неживого мне опять поплохело, потом опять полегчало. Веселая получилась дорога…

   А ведь ты, было дело, уже страдал какой-то мудью, вспомнил Витя. Легкий бред, как говорится. В конце школы, да? Было, было! Даже ночевал у меня дома, прятался от кого-то, кого сам же себе и придумал… Ну, было согласился я. Спасибо за напоминание, добрый ты наш майор. Он радостно оскалился. Любил он добавлять людям приятного, особенно, когда его об этом не просили…

   «Мудь», как обозвал Витя вызванную из прошлого историю, длилась не больше недели. Случилось это в те далекие времена, когда я не стал еще учителем, а Неживой – ментом-зооповцем. В выпускном классе школы мы с ним подрабатывали курьерами, разносили пакеты разных форм и габаритов. Прихожу я однажды по адресу в частную квартиру, звоню. Третий этаж. Открывает мужик в плавках, в майке и… с пистолетом в опущенной руке.

   – Ты кто? – спрашивает.

   – Курьер, – говорю.

   – Ну и зря, – смотрит он на меня с прищуром. Берет пакет и захлопывает дверь.

   – А расписаться? – запоздало прошу я, снова звоню, жду неизвестно чего и удаляюсь.

   В некоторой прострации перехожу дорогу, стою на автобусной остановке. Подъезжает автобус. Переднее колесо взрывается, и машина, не снижая ход, врезается в столб с указателем. Что бы это значило? На остановке вопли, паника, а я смотрю на дом, из которого только что вышел, и кажется мне, будто в раскрытом окне третьего этажа мелькнул мужик в майке. Стреляли в колесо, что ли? Или… в меня? Бегу по набережной – никто за мной не гонится. В метро тоже ничего не происходит. И лишь при подходе к дому, пересекая проспект в группе других пешеходов – на зеленый свет, как положено! – вдруг замечаю, что какое-то авто не по делу разогналось. Мчится и мчится. Я прыгнул вперед – тем и спасся, а всех, кто шел сзади, раскидало на куски…

   Домой возвратиться я не смог. Первый раз в жизни я испугался родного дома… нет, не первый, но о той, прежней истории вспоминать настолько стыдно, что сил нет… в общем, спрятался я у Вити. Низкий поклон его родителям – приютили на несколько ночей, не задавая лишних вопросов. Своим родителям я звонил из телефонных автоматов, каждый раз меняя точку, чтобы ОНИ не засекли, – врал, что ночую у одной подружки, доставлял маме радость. Ни в школу, ни на работу не ходил. О том, что означал злополучный пакет, старался не думать. Было страшно до озноба, до тошноты. ОНИ представлялись вездесущими, беспощадными, но вся подлость ситуации заключалась в том, что рассказать о своих страхах я никому не мог, не смел, отлично понимая их внешнюю вздорность… даже Вите досталась лишь частичка правды… и рассосалась эта нелепая мания преследования сама собой. Витя принес мне газету с заметкой о том самом дорожно-транспортном происшествии возле моего дома, где я спасся лишь благодаря олимпийскому прыжку. Было написано, что водитель, козел, оказался дальтоником и скрыл это обстоятельство от медкомиссии. Он попросту не различал красных сигналов светофора, вдобавок – солнце в глаза светило… тогда же я и вернулся домой. И тогда же я окончательно укрепился в решении заняться боевыми искусствами (хотя, первые мысли о самосовершенствовании и о моем предназначении осветили мою жизнь годом раньше – спасибо тебе, мама… и прости меня, мама…)

   «Легкий бред»!

   Легкий, воздушный, совершенно невесомый – как туманная дымка в низине…

* * *

   …Подъехали к Главному управлению. Вход в лабораторию был не с Литейного, а со Шпалерной. Мертвая улица, освещенная единственным фонарем, уходила в бесконечность, но так далеко нам было не нужно. 1-й подъезд – ФСБ, 2-й – ворота, 3-й – наш.

   – Входи, не трясись, – пригласил меня Неживой. – Вот тебе ЭКУ.

   ЭКУ – и было Экспертно-криминалистическое управление, куда мы направлялись. А трясся я, кстати, от озноба. Витя предъявил удостоверение и сказал про меня:

   – Этот финт – со мной.

   – Пропуск нужён, трщ мъйр, – нервно возразил сержант.

   – Ты сколько здесь стены метишь? – участливо поинтересовался мой друг.

   – Два года как.

   – На третий не перевалишь, – улыбнулся ему Неживой. – И челюсть подними, а то бздёжь до Каляева дойдет.

   Тот неуверенно схватился за телефон: мол, надо бы связаться с дежурным по отделению.

   – После дежурства, – отрезал Неживой и нажал на рычаг отбоя.

   – Чего после дежурства? – не понял сержант.

   – После дежурства в госпитале с сиделкой связываться будешь. Через шнур. Совсем у мужиков мозги говном[4] поросли, – проворчал он в потолок, взял меня под локоть и повел.

   По крутой узкой лестнице, по которой одновременно прошли бы максимум полтора человека, мы вскарабкались на два пролета. Место, куда меня любезно привели, располагалось на втором этаже и функционировало круглые сутки. Полы были устланы багровым линолеумом, а в коридоре висел какой-то странный, не совсем медицинский запах…

   – Принюхиваешься? – заметил Неживой. – Это галоперидол так пахнет.

   – Что?!

   – Галоперидол – составная часть «правдодела», – сказал он как о чем-то совершенно обыденном. – Специфика службы.

   – Так ты меня обманом в психушку затащил?

   – А надо бы, – оскалился он. – Главное, Дим А с, ничему не удивляйся. Баксы в задницу не провалились?

   – Вот они, – показал я.

   – Тогда – за мной.

   Вошли в дверь без названия или номера. Дверь медленно закрылась – массивная, армированная. В кабинете не было окон. За столом печально сидел некий ханыга, подперев десницей щеку. По всему – человек был с похмелья.

   – Эй, Валенок, – позвал Неживой. – В рот брал или сам давал?

   Тот легким выхлопом дезодорировал помещение. Витя с наслаждением втянул ноздрями воздух и развил тему:

   – Есть что выпить?

   – Посмотри в сейфе, – наконец подал голос и хозяин кабинета. – Там, в колбе.

   В колбе был чистый спирт. Приятели выпили, не разбавляя, не закусывая, и вспомнили обо мне.

   – Видишь финта? – показал на меня Неживой.

   – А ЭТО что, с тобой? – ничуть не заинтересовался ханыга.

   – Это ОНО, – поправил его Неживой и пояснил мне: – Наш великий эксперт за людей держит только своих братков по лаборатории. Ментов вроде меня терпит, как неизбежное зло, а шпаков просто не видит. Проблемы со зрением… – и снова ему. – Слышь, Валенок. Надо бы человечку в задний проход залезть и посмотреть, какой заразой он испражняется последние два часа.

   – Перчатка не постирана, – меланхолично откликнулся эксперт.

   Неживой пошутил, срыгнув:

   – А если стволом?

   Потом он взглянул на меня, на мое лицо… и вдруг сообразил, что к чему. Шагнув ко мне вплотную, прошипел исключительно трезво:

   – Не вздумай махать яйцами, супермен. Ты в Главке, а не на Клавке. Если не этот парень ( он кивком указал на существо по имени Валенок ), то никто тебе больше не поможет. Усек?

   Есть на свете очевидные вещи. Не маши в Главке яйцами, не нюхай с кем попало галоперидол… Столько лет я жил, точно зная, что в моей Реальности – я хозяин. Я – и есть Реальность, а значит, глупо сердиться на дураков, жалкие тени которых иногда заслоняют от меня солнце и луну… и чуть было не растерял это счастье – в одну секунду.

   Токсин пожирал мою душу. Достаточно было понять это, чтобы раздражение проиграло схватку.

   – Я в порядке, – небрежно сказал я Неживому, протолкнув слова лжи сквозь распухающий в горле ком.

   Тот с подозрением осмотрел меня («Ну-ну…»), вернулся к эксперту, панибратски обнял его и начал с ним азартно шептаться.

   Я не прислушивался. Наползающая муть мешала вчувствоваться, врасти в это недоброе место, однако полочку с книгами я заметил. Выделялся томик с надписью «Токсикология» на корешке. Я вынул его, полистал, силясь что-то понять и запомнить, затем, повинуясь внезапному импульсу, сунул книгу под пиджак, в тайный «учительский» карман за подкладкой.

   – Почему он тогда не в больнице? – донеслось до меня, и слух мой, не спрашиваясь, тут же перешел в боевой режим.

   – Да потому что он с тараканами, – обрисовал ситуацию Неживой, прикинувшись простодушным и примитивным.

   – С тараканами бороться – не по моей части…

   – Да какая тебе разница, если он бабки плóтит, – давил простодушный Витя.

   – И какие-такие бабки он плóтит?

   – Ну, давай смету распишем…

   Через минуту-другую эксперт хлопнул ладонью по бумажке с начертанными фломастером цифрами, продуктом компромисса между леностью и жадностью, оторвал зад от стула и подошел ко мне. Оказалось, Валенок вполне был пригоден к осмысленной речи. Что жрали, спросил он напрямик. На трехсуточном голодании, ответил я, внутренне усмехнувшись. Начал вчера утром. Но чем-то все-таки траванулись, подмигнул он, – тем, о чем ни жене, ни другу не расскажешь, а только знающему жизнь цинику вроде меня. Не траванулся, а траванули, поправил я. Кто, мгновенно вспыхнул он. «Не ваше дело!» Ах, да, вспомнил он, тараканы неразумны… И чем, по-вашему, траванули? По симптомам похоже на бледную поганку, мужественно сообщил я. Сожрали маринованные грибы, догадался он. Грибов не ел, но, вероятно, можно сделать вытяжку, высказал я осторожное предположение… и подлить в утренний кофе, забурлил мой собеседник от восторга. Вытяжку, вы слышали? Каково! – оглядывался он, словно искал публику, – а то взять и вколоть синтетический аманитотоксин внутривенно, минуя кишечник, лучшему другу под видом морфия, – кстати, в каких отношениях вы с морфием?..

   Отсмеявшись, эксперт потребовал историю моей короткой болезни. С раскладкой по времени, желательно с точностью до часа. Я рассказал, не утаив ни одной физиологической подробности. Он стал серьезным. Вы что, видели, как люди умирают от бледной поганки, спросил он меня. В детстве наблюдал, сознался я. У вас кровяной понос, судороги, сильная слабость, боли в печени, рассердился он. Да? Пока нет, сказал я. Тогда не слишком ли пристально вы наблюдали в детстве за умирающим грибником? Бледная поганка, уверяю вас, исключена. А вот токсическими гастритами никогда не страдали? Нет? Жаль, жаль… Яд, с большой вероятностью, имеет растительное происхождение, пошел он размышлять вслух. Желудочно-кишечная симптоматика, отсроченное действие… да вот, хотя бы… да-да, почему бы и нет?..

   Что! – едва не закричал я. Что – «вот»?

   Например, ботулизм, неохотно закончил он. Не пугайтесь, это всего лишь версия. По первому впечатлению – нечто похожее, но… Консервы, конечно, вы за истекшие сутки не жра… не употребляли? Одну-единственную ментоловую таблетку, застонал я. Эксперт удовлетворенно покивал. Ботулический токсин можно внести куда угодно, если сделать это намеренно, а голодный желудок – комфортная среда для жизнедеятельности бактерий… Проверим, конечно. И другие версии обязательно проверим…

   Ни в какой задний проход, разумеется, мне не залезали. Шутки у них, у ментов, такие, что без вытяжной трубы не обойтись. Измерили температуру тела, которая оказалась нормальной. Взяли кровь, мочу, кал. С большой легкостью получили рвотную массу, сделали промывание желудка, бережно сохранив промывные воды – все это тоже пошло в дело.

   – И что теперь? – спросил я.

   – Теперь, молодой человек, комплекс лабораторных исследований, – тяжко вздохнул эксперт Валенок. – Химические исследования, физические, спектральные, микроскопические, бактериологические…

   – И что же мне делать? – спросил я.

   – Вам? Ждать. Но лучше – не здесь.

   На этом мой визит в ЭКУ закончился. Пятьсот долларов я передал Вите, потому что из моих рук эксперт их категорически не принял. Понимаю, доверие взяточника надо заслужить. Они оба срочно отправились в туалет – якобы по нужде, причем, криминалист был вооружен ультрафиолетовым осветителем. Очевидно, пугливый спец намеревался проверить, не помечен ли заработанный им гонорар…

* * *

   …Неживой остался на службе. Сказал, дождусь результата – и сразу тебе отзвонюсь. Я же – куда? – домой, конечно. В свой настоящий дом, к стареньким родителям, к маме. К вечному чувству вины, о котором мамуля моя не догадывается, к этому жалящему, разъедающему память чувству, о котором никто никогда не узнает… Но дрогнуло сердце, слетели с губ непрошеные слова: «Здесь притормозите», – и такси выгрузило меня вовсе не там, куда стремился дух умирающего воина.

   Не решился я – к маме. Реальность корчилась в агонии. Моя огромная и пустая комната с нунчаками на подоконнике не так уж пуста, как шепчутся, – вот туда я и приполз за утешением. Мои книги на полу, мои незатейливые спортивные снаряды… электроплитка, где я готовил себе овощи и каши… вовсе не за этим я вернулся. Ожидая ответ из лаборатории и все еще на что-то надеясь, я занялся самолечением. Мальчик наивный, идиот, бывший когда-то учителем…

   Справочник по токсикологии, который я украл у эксперта, поведал мне мое будущее. Червячок, живший до сих пор в подсознании, выбрался наружу. Не зашло ли действие токсина так далеко, что стало необратимым? – вот, оказывается, о чем я думал несколько последних часов. Я просматривал справочник и… нет, не плакал; глаза раздирала такая же сухость, как и все мое убитое тело. Страшный вопрос разрешился полностью. Чем бы ни накормили меня вчера, будь то вытяжка из бледной поганки, будь то споры ботулизма, – надежды нет. Ответ из лаборатории станет приговором, а приговор вскоре приведут в исполнение…

   Самолечение, как и следовало ожидать, дало обратный эффект. Опять меня вынесло из всех дырок сразу – и вместе с бессмысленной марганцовкой я освободился от страха. Я перестал наконец бояться! С ледяным спокойствием я сказал себе: вот он, уникальный шанс подняться на новый уровень самопознания. Перепрыгнуть через несколько уровней. Не упусти шанс, человек…

   Да, я всего лишь школьный учитель. Я – это цепь моей Кармы. Цепь прочна, но чем ее разбить, как не выполненным долгом?

   Простой кулак превратится в Лучезарную звезду, а удар кулака – в ослепительное прикосновение Мудрости… Лишь настоящий учитель шагнет на эту ступень!

   Взяв необходимое, я оставил свою келью навсегда. В конце пути меня ждал ты…

   Подвижные игры в помещении

   Она – из тех женщин, которые используют вместо зеркальца кухонный нож. Этот нож лежит в кухне отдельно от остальной утвари, чтобы сталь не попортилась.

   Такова семейная легенда, рассказанная однажды Щюриком.

   Поэтому я перевожу себя в режим «спинной мозг», чего бы это мне ни стоило. Чтобы никаких нам сюрпризов. Третий глаз на затылке, все интеллигентские рефлексии – в загон! Втягиваю дамочку в квартиру и захлопываю дверь. Одним взглядом она охватывает и разгром в прихожей, и сорванное украшение из пивных пробок, и труп кота на столике, и мою исцарапанную руку. Потом Идея Шакировна видит ноги сына, торчащие из-под бельевого бака, бежит в комнату – еще секунда, и грянул бы взрыв. Ох, наломала бы она дров… Я опережаю ее на эту секунду.

   – Ида! – зычно (как мне кажется) командую я. – Стой, раз-два!

   Она стоит. Тем более, мужа своего подвешенного обнаруживает.

   – Никаких телодвижений, – говорю я, – иначе потолок рухнет.

   Здесь главное – чем бóльшую глупость сморозишь, тем скорейшего эффекта добьешься.

   – Землетрясение? – с абсолютным хладнокровием спрашивает Идея Шакировна, осматриваясь. – Так я и знала, когда шла домой, что дома – тоже землетрясение.

   Голос у нее низкий, властный. Хозяйка.

   – Сумочку снимите, – прошу я. – Потом плащ. Потом – медленно – подайте все это мне.

   – С другой стороны, – как ни в чем не бывало продолжает она, – если потолок рухнет, то мой муж освободится от вашей петли. А Лёнечка, умничка, уже в укрытии. Причин для волнений нет. Из-за чего вы так волнуетесь, Димочка?

   Я – волнуюсь? Грандиозная женщина.

   – Устала, как собака, – жалуется она, – освобождаясь от сумочки и верхней одежды. – Двадцать человек за ночь! Везли и везли. Иногда и двух на всю больницу не наберется, а сегодня наш экспедитор просто уж не знал, куда машины разворачивать…

   Она взбрыкнула, все-таки взбрыкнула! Пока заговаривала мне зубы, освободила у сумочки защелку…

   В режиме «спинного мозга» свою реакцию я не контролирую. Некий сверкающий предмет, выпав из ее руки, тяжело брякнув о сервант, а сама шалунья уже лежит, опрокинутая на спину. Доля секунды. Я сажусь рядом, прижав коленом ее рассыпавшиеся по полу волосы. Какие же у нее великолепные волосы – рыжие, с зеленоватым отливом, совершенно натуральные… масть Кота Дивуара, надо полагать, подбиралась с толком, отнюдь не случайно…

   – А ну – кулаком! – яростно шипит женщина, неестественно задрав подбородок. – Добивай, шакал!

   – Леонид, не снимай бак! – в очередной раз кричит Щюрик.

   И смех, и грех.

   – Я не хочу никого избивать, – спокойно говорю я им всем. – Кулак не для того, чтобы бить, а чтобы направлять… Эй, папаша, – зову я Барского, – в какую часть ведра постучать? Поруководи хоть немного процессом воспитания, это же твой ребенок!

   – Отпусти Иду, ей больно! – кричит он.

   – В верхнюю часть бака или в нижнюю? – я терпелив.

   – В нижнюю.

   – Отлично. Объединив усилия, мы многого добьемся.

   Я кидаю пробочку от пива. Металл с готовностью отзывается. И Леонид тоже отзывается:

   – Кто там?

   В голосе мальчишки – слезы.

   – Теперь скажи что-нибудь своей жене, – велю я Щюрику.

   Та, не в силах шевельнуться, с ненавистью смотрит на меня снизу вверх.

   – Ида, он спятил, – выдавливает из себя урод. – Он решил, что я его отравил. Ты, главное, не принимай поспешных решений.

   Пользуясь положением, я смотрю поверженной женщине в глаза.

   – Оставим проблему безумия философам, многие из которых, кстати, истинную мудрость полагают именно безумной. Насчет остального, сказанного вашим мужем, – сущая правда. Жить мне, Идея Шакировна, всего ничего. И терять мне, соответственно, нечего. Ну как, можно рассчитывать на ваше благоразумие?

   – Буду паинькой, – отвечает она.

   «Буду паинькой», – густым, сочным контральто – ух, как впечатляет! Я убираю ногу с ее волос. Она свободна. Она, презрительно усмехнувшись, поправляет задравшуюся юбку и желает подняться.

   – Вам лучше посидеть на ковре, – останавливаю я это движение. – Отползите, пожалуйста, в тот угол. Правильно, сюда. А теперь снимите обувь и бросьте ее в прихожую. Спасибо.

   – Я женщина восточная, – соглашается Идея Шакировна. – Мое дело – повиноваться мужчине. Ваши изысканные, тонкие манеры, какие я имела удовольствие испытать на своей прическе, убеждают лучше любых слов. Даже мой парикмахер не додумался до таких радикальных приемов…

   Не обращая внимания на эти змеиные укусы, я поднимаю с пола вещицу, при помощи которой хозяйка квартиры только что пыталась атаковать меня. Это была… столовая вилка! Не простая. Огромных размеров, чистого серебра, старинной работы. Широко расставленные и очень острые концы. Настоящее оружие. Неужели медсестра носит в дамской сумочке этакий антиквариат?

   Неужели история про нож вместо зеркальца – не сплетня?

   – А вот перемигиваться друг с другом совсем не обязательно, – предупреждаю я, стоя к женщине спиной. – Я чувствую каждый ваш жест, поймите это наконец. Специально обучался. Если хотите поговорить с мужем – пожалуйста, говорите.

   – Как дежурство? – спрашивает Щюрик, пытаясь отвлечь жену. Мужественный парень. Черт возьми, он все более мне симпатичен, как в старые добрые времена.

   – Сумасшедший дом, а не дежурство, – подхватывает она тему. – В терапии бабка одна с ума сошла, всю ночь бродила по палатам, перебудила всех, потом улеглась спать в коридоре, никого не слушая, и под утро умерла. Ужас. А еще… – Идея Шакировна ненадолго примолкает. – Дикость какая-то, мальчики. Андрея Гавриловича убили. Говорят, палками задушили. Я, правда, представить себе этого не могу – чтобы палками…

   – Нунчаками, – вставляю я.

   – Чем?

   – Они же – «нинья» по-японски. Две крепкие палочки, скрепленные короткой стальной цепью. Такими задушить нетрудно.

   – Про Русских мы уже знаем, – поспешно говорит Щюрик. – Из новостей. Большое горе. Ты была у матери?

   – Обязательно.

   – И как она?

   – Как всегда. Поливает тебя грязью.

   Я разворачиваюсь к женщине. Антикварная вилка в моей руке – вместо указки.

   – Простите, что прерываю. Мне просто любопытно. Вы эту штуку всегда с собой таскаете?

   – Формально вилка не считается холодным оружием, – вместо жены отвечает муж. – По-моему, зря не считается. Эта распугает, кого хочешь.

   – Неживой посоветовал?

   – Неживой.

   Время абсурда, думаю я, сдерживая спазмы смеха. Время тотального дзена. Смех – основа дзена, равно как и плач… Рассмеяться или заплакать невозможно – умру от боли…

   – Особенно вилки эффективны в штыковом бою, – размышляю я вслух. – Пристегиваются к дезодорантам и пудреницам…

   – А серебро, кстати, очень не любят… сами понимаете, кто, – кокетливо добавляет дама. – Ночные организмы определенного сорта.

   – На самом деле вот что удивляет, – продолжаю я с ходу. – С какой стати старшая медсестра дежурит в приемном покое по ночам? Или вас понизили в должности, Идея Шакировна?

   Супруги молчат. Недоуменно переглядываются. Она берет слово:

   – Во-первых, людей не хватает. Во-вторых, «скорые» деньги – это не такая уж малая добавка к зарплате, зачем же отказываться? В третьих… какое вам дело?

   – И ты ей веришь? – обращаюсь я к Щюрику. Теперь – персонально к нему.

   – Ида, – голос его задрожал. – Идочка… Знаешь, кто убил профессора Русских? Этот человек. Это он, понимаешь! А десять минут назад он пытался убить нашего кота. Он на все способен. Я тебя умоляю, ты только не дразни его.

   Я с облегчением опускаюсь в кресло.

   – Слушайте меня внимательно, дети. Прежде чем мы перейдем к следующему уроку, запомните правила техники безопасности. Правила просты: ничего не делать без команды. Самодеятельность карается. В окна тяжелые предметы не швырять, в стены не стучать, не орать. Иначе всё кончится быстрее, чем нам бы всем хотелось.

   – Что кончится? – с вызовом спрашивает женщина.

   – ВСЁ! – вколачиваю я в ее личико.

   Она отшатывается. Я возвращаюсь в кресло.

   – Ида! – стонет мужчина.

   – И дома тоже… – искренне обижается она. – Ни сна, ни отдыха… Мечтала, как положу голову на подушку, вытяну ноги…

   А ведь их всех, конечно, придется убить, неожиданно для себя понимаю я. С непривычки – думать об этом непросто. Но разве не для того я сегодня тренировался, чтобы обратить непривычное в простую и доступную форму? В форму истинной Мудрости… И ребенка? – думаю я. С некоторым усилием: да, конечно. Ребенка – тоже. Моя Реальность – едина для всех, и шагнуть на новый уровень мы сможем только вместе. Они станут ступенькой, а я – тем, кто на ступеньке…

   Как последний звонок в выпускном классе – один на всех. Дз-зенн! Дз-зенн!

    Всплеск на зеркальной глади прошлого (КУРСИВ ВРЕМЕНИ)

    …Андрей Гаврилович Русских – известный собачник и к тому же – ранняя пташка. Я с ним частенько встречался на бульваре во время утренних пробежек, совершенно не предполагая, что у нас есть общие знакомые. Вернее сказать – знакомая. Он собаку выгуливал, я – себя. Как по часам, всегда в одно и то же время. У меня – режим, и у него, вероятно, нечто схожее. Такой же основательный, педантичный человек, как и я. В общем, достоин уважения. Был…

    Единственное, что я ко вчерашнему дню не умел, это лишать живое существо жизни. Но после жертвы, которую я принял от бездомного кота, привыкнуть к новому мироощущению оказалось на удивление легко. Кот – тварь полуразумная, так ведь и не всякий человек отличается от него интеллектом. Профессор Русских, например, не смог выжать из себя даже ту каплю истинного разума, которой он, по слухам, обладал… Я встретил его в крохотном дворике, выводящим на бульвар – ровно в 6:15, как и планировал. Лицо не прятал, зачем? Если кто меня увидит и запомнит, чем мне это повредит?

    Пес породы ротвейлер, гулявший в одном ошейнике, мгновенно почуял неладное. Нунчаки возникли из вшитого в пиджак чехла словно сами собой – тогда он кинулся на меня. Я позволил псу прыгнуть (мимо, разумеется!), и пока он разворачивался, озлобленный неудачей, ударил серией: но носу, по затылку, по хребту. Он словно споткнулся, застыл на секунду, оторопевший. По собачьему носу – это очень больно, это дико. Я нанес последний, акцентированный удар нунчаками – снова по хребту. Хрустнуло. Ноги у зверя подломились.

    – Что вы творите?! – завизжал профессор.

    Жалобно скуля, псина поползла обратно к хозяину. Привык побеждать, тупая башка? Привык ломать слабых? Отвыкай. А хозяин уже бежал прочь с воплем:

    – Помогите!

    Кто же вас услышит в такое время и в таком месте, профессор? Белые ночи только-только начались, светло и пусто. Мертвый дворик, стиснутый равнодушными стенами. Ночь с пятницы на субботу. Кто же вам поможет?

    Двумя прыжками я догнал его, свалил на песок и стреножил при помощи собачьего поводка, торчавшего у него из кармана.

    – Что вам нужно? – выл он, пока я работал. Но лишь достав специально взятый из дому диктофон, лишь включив пленку на запись, я открыл врагу свой голос.

    – Вы знакомы с госпожой Барской? – спросил я.

    – Вас подослал ее муж? – сразу сориентировался он. – Подождите, здесь явное недоразумение!

    И я понял, что выбрал верную мишень. И покатился допрос: вопрос-ответ, вопрос-ответ…

    Я вынул из гинеколога правду. Бывают ситуации, когда методы не важны – важна сама правда. Эта ситуация называется войной.

    Нужные мне ответы были получены, а враг, прошептав напоследок: «Не делайте этого», – лишился чувств… Он потерял сознание! Он ушел на темную сторону своей Реальности, став для меня недосягаемым.

    Это был знак. Оказывается, Высшее милосердие распространяется даже на таких недолюдей. И тогда я обнял его петушиную шею цепочкой моих нунчак. «Признай всё, как добро, и обретешь Добро», – прочитал я вместо отходной молитвы цитату из Во Го, довершил начатое и удалился, оставив орудие казни на трупе – как клеймо мастера…

   Следующий урок

Я должен не дышать, иначе я совру

Во Го

   4. Коан о строгом учителе, пощадившем бабочку

   – Ваш муж тут давеча клялся, что полностью доверяет жене.

   – Спасибо, я в этом не сомневаюсь.

   – Сказать, почему доверяет?

   – Вы можете говорить все, что пожелаете, хоть стихи читать, хоть рэп. Кстати, что у вас с голосом?

   – Голоса у меня нет и больше не будет. Такое бывает, когда концы отдаешь.

   – Вах! Я и забыла.

   – Ваш муж доверяет жене только потому, что проверяет каждый ее шаг. Как в поговорке.

   – Я женщина восточная, ваших поговорок не знаю…

   Прекрасна, как богиня. Возлежит на ковре в своем углу. Мечет молнии, одна из которых вдруг попадает в меня. Я пытаюсь встать с кресла, я встаю, но силуэт женщины раздваивается. Облепивший меня рой «мушек» вспыхивает, сгорая… Темнота обрушивается, как бетонная плита.

   А потом я вижу прекрасное женское лицо – над собой.

   – Всем по местам! – хриплю я, отталкиваясь от ковра рукой. – Учитель еще не подох!

   Лицо улетает в сторону.

   Я понимаю, что лежу. Лежал. Обморок длился секунду, не больше, и все же… Финал близок. Это очевидно.

   – Вы так странно дышите, – озабоченно говорит Идея Шакировна. – Все это время, не только сейчас. Вам действительно плохо?

   Если противник увидел ваше дыхание – вы проиграли, таков закон единоборств…

   – Я почти мертв, – говорю я равнодушно (равнодушно ли?). – Вчера, в перерыве торжественного мероприятия, где мы якобы случайно встретились, ваш супруг отравил меня. И то, что он до сих пор боится сознаться в этом, сути дела не меняет.

   Лицо богини непроницаемо. Мы смотрим на Щюрика. Тот стоит, закрыв глаза, и еле заметно покачивается.

   – Все это к тому, – продолжаю я, – что вам пора понять свое положение. Любой взбрык, и я с чистой совестью положу вас всех. И даже убегать после этого не стану. Лягу здесь же, в компании с остывающими телами, и дождусь неизбежного.

   Чтобы снова не грохнуться, я держусь за дверной косяк. Стою, согнувшись в поясе. Пустой желудок тяжел, как гиря. Пустой кишечник вот-вот лопнет от натуги. Мочевой пузырь тоже вроде бы не заполнен, однако помочиться хочется дико, и нечем, черт возьми, сколько я не пытался! Что это: дизурия, анурия? А-а, плевать…

   – Какие страшные вещи вы говорите, – откликается женщина после некоторого размышления. – Чем вы отравлены?

   – Сначала думал – вытяжкой из бледной поганки или даже чистыми аманитотоксинами. Но теперь ясно, что это, скорее всего, ботулический токсин.

   – Ботулизм?! Димочка, я наблюдаю за вами вот уже минут двадцать, и мне, как медику, кажется, что вы ошибаетесь. Все-таки я долгое время в инфекционном отделении проработала. Я могла бы вас осмотреть, с вашего разрешения… Но не буду, не буду спорить. Хотя, между нами, ботулизм – это нечеловечески страшная симптоматика… Неужели вы всерьез допускаете, что квалификации этого человека, – показывает она на мужа, – достаточно для таких сложных манипуляций с патогенной фауной и флорой? Он же экономист по образованию!.. Вы не позволите взглянуть в ваши зрачки?

   И спазмы отпускают меня. Нелепость ее вопросов приносит желанное облегчение. Я распрямляюсь. Азарт вскипает во мне, как уха в чане рыбака.

   Азарт мы изымаем при помощи марли. Добавляем честь воина и снова кипятим. Добавляем благородный кураж, вливаем полстакана крепчайшей мудрости и поджигаем. Вся муть, поднявшаяся со дна, вспыхивает и сгорает. «Тройная» уха готова. Чистый продукт. Совершенство.

   – Начало второго урока, – объявляю я. – Идея Шакировна, вы готовы?

   – К чему?

   – К усвоению нового материала. Слишком уж много вы, как медик, не знаете о своем «экономисте». Меня осматривать, большое спасибо, не надо. Давайте-ка лучше мы вместе убедимся, КАК он вам доверяет.

   Подзываю женщину и раскручиваю на ее глазах телефонную трубку.

   – Видите штучку? – вынимаю я крохотную микросхему. – Думаете, деталь от телефона? Проверьте – все работает и без нее. Это закладка, Идея Шакировна. «Жучок».

   – В каком смысле? – теряется она.

   – Подслушивающее устройство. Господин Барский имел странное хобби – прослушивать собственный телефон. А также всю квартиру целиком. Думаю, если порыться немного, можно найти похожие штучки и в других местах – на кухне, в столовой, в детской, и уж конечно – в спальне… Будем рыться?

   – Не надо.

   Она с интересом поглядывает на Щюрика.

   – Как вы думаете, зачем он устроил эту студию звукозаписи?

   – Я у него потом спрошу.

   – Так он вам и признался! Мне, вон, два часа признаться не может. Я сделаю это за него.

   – Дим А с, – громко и отчетливо произносит Щюрик. – Ты же никогда не был подлецом.

   – Да и ты, вроде, до сих пор никого не убивал. Итак, подъехал однажды наш герой к Вите Неживому с несколько щекотливой просьбой. Жена, говорит, к родне в Баку улетает и категорически не хочет, чтобы ее провожали. И вот очень хотелось бы знать, как она прибудет в аэропорт – не с провожатым ли? А то, может, она договорилась встретиться там с кем-нибудь? Может, вообще не одна в полет отправится?.. Поможем, сказал добрый Витя. «Семерочники» всегда не прочь подработать, если клиент свой. Встанет эта небольшая услуга… Триста баксов на группу, ну еще ящик пива в машину, если ребятам ждать придется… Надо ли продолжать?

   Я прервался, чтобы хоть как-то восстановиться. Мне, педагогу, трудно говорить? Я выдержу это испытание… Женщина молча отошла в свой угол, сползла по стене на ковер и села, неотрывно глядя в пол.

   – Отлично. В обговоренную заранее минуту приняла группа заказанного фигуранта. Вас, Идея Шакировна. Довели до аэропорта, усадили в самолет. Даже на фотопленку процесс снимали, чтоб у заказчика никаких вопросов. А в «наружке», между прочим, среди фотографов такие профи есть, настоящие снайперы, с любого расстояния лицо в толпе отыщут и зафиксируют. Это мне Кожух рассказал. Они так и называются: «снайперы». Короче, никаких посторонних «лиц» вокруг фигуранта не обнаружилось, женщина как приехала одна в аэропорт, так одна и улетела. Чистенькая. О чем клиенту и было доложено. Каково продолжение этой истории? Наш герой не успокоился. Все свои баксы, тайком заработанные и припрятанные от жены, выложил он, чтоб спецтехнику закупить. Опять же через Витю, естественно. И чтоб его обучили, как этой техникой пользоваться. Несколько уроков, и он сам себе «наружка-семерка». Когда жена вернулась от родни, все было готово к новой счастливой жизни.

   – Я этого вашего Витю в ночном горшке утоплю, если он когда-нибудь в больницу загремит, – глухо молвит старшая медсестра.

   Все-таки мне удалось пробить ее броню! «Идея Шакировна – шокирована…» Забавная игра слов. Кому, как не учителю литературы, подмечать такие лексические казусы.

   – И правильно, – соглашаюсь я. – Неживой мне выдал по секрету страшную тайну. Лично ему, когда требуется, ребята из «семерки» ту же работу за сотню баксов делают. Триста – это для «лохов» и «чайников»…

   – Я вам не верю, – перебивает она меня. – Ложь.

   – Тогда поверьте своей брошке. Снимите, снимите ее!

   Она не двигается. Керамическая брошь в форме бабочки, однажды присевшая к ней на кофту, остается в неприкосновенности.

   – Английская булавка, с помощью которой ваша бабочка крепится к одежде, – объясняю я, – вставлена в специальное углубление и залита смолой. Отстегните, посмотрите. ( Ничего не происходит. ) Но если расковырять эту смолу, в ней обнаружится весьма чувствительный приборчик, который Витя устанавливал собственноручно. Этакая капелька. А еще можно поискать – знаете где? – за подкладкой вашей сумочки, это уж совсем несложно.

   – Прекратите, – требует дама.

   Или просит.

   К общению с ней трудно приспособиться – привыкнуть нужно, медленно врастать. Чем, собственно, последние несколько лет я и занимался – то в мечтах, то навещая ее на рабочем посту…

   Я перемещаюсь к окну, стараясь не споткнуться, и выглядываю во двор. Джип Щюрика – на прежнем месте.

   – Приемная аппаратура у него в машине, – раскрываю я тайну. – Он ставил авто неподалеку от Волошинской больницы и слушал, слушал, чем там жена занимается… Невероятно романтичная история.

   Пижонский знак «№1» притягивает мое внимание. Короткий ряд воспоминаний приходит и уходит. А ведь когда-то этот парень и вправду был номером один. Что время с ним сделало? Что время с каждым из нас сделало?

Зеркальная гладь прошлого:

   …Все и всегда ты делал сам. Даже несмотря на свою вечную невезучесть. И руку, бросая снежок, ты ломал, и очки в выгребную яму ронял… Но чего мы только не вытворяли в отсутствие твоих родителей – если б знали они, из дому боялись бы на минуточку выйти! Ты был лидером, а я – так, привесок, подпевка. Хвостик. По двенадцать лет нам было…

   Кидали мы порох на раскаленную сковородку – не горстями, конечно, Боже упаси! По одной, по две, по три порошинки за раз, не больше. Ослепительные искры взлетали к потолку, как праздничный фейерверк. Микроскопические ракеты. Завораживающее зрелище. Порох изымался из полусгнивших патронов времен Второй Мировой, которые мы собирали летом на полях былых сражений. Железо сгнивало, а порох почему-то нет. Вынув начинку из гильзы, мы ее сушили. Немецкий порох – маленькие пластиночки квадратной формы. Советский – маленькие колбаски-цилиндрики. Советский летал заметно лучше, и потому ценился выше. Ты кидал боезапас на сковородку и преспокойно стоял рядом, наблюдал. Я кидал и отбегал в сторону, боясь, что искра в глаз попадет, – или пугливо приседал возле плиты, – но ты никогда надо мной не смеялся.

   И вот однажды выменял ты где-то здоровенный авиационный патрон, более похожий на снаряд. Может, и вправду снаряд? Сантиметров десять в длину. И пороху, должно быть, там было немеряно, и порох, должно быть, там какой-то особый, новый… Это был праздник. Патрон на удивление хорошо сохранился, никаких следов коррозии. И гильза, и пуля – устрашающей заостренной формы. Как подступиться к нему, как вскрыть?.. Вынуть пулю, предложил я. Плоскогубцами. Зажать гильзу в тисках – и… Сказано – сделано. Ты прикручиваешь тиски к папиному письменному столу, закрепляешь в них патрон, а я – жмусь на диване в противоположном конце комнаты. Ты дергаешь пулю плоскогубцами, дергаешь – ноль эффекта. Прикипело, выносишь ты приговор. Надо по краям оббить. Идиот, кричу я, вдруг она разрывная? Лучше в самой гильзе дыру проделать и весь порох ссыпать. Чем проделать? Да хоть гвоздем. Патрон уже закреплен, молоток и гвозди – в ящике под шкафом… И работа закипает вновь. Ты колотишь молотком по гвоздю, пробивая в гильзе дыру, а я бегаю по комнате с одной мыслью: лишь бы не грохнуло.

   Как вдруг… Готово! – радуешься ты. Смотрим. Отверстие, увы, получилось с загнутыми внутрь краями – хоть и немаленькое оно, порох никак не желает высыпаться. Порох-то здесь и вправду был особенный – необычайно крупные такие колбаски. Не вытряхивались, зараза! Надо пилить, сказал тогда я в отчаянии. Взять ножовку по металлу… Работал, разумеется, опять ты, а я выскочил из комнаты. Очень хотелось сбежать из квартиры, но стыд не позволил. Минут пять длилась эта пытка, и капризный патрон сдался-таки! Слышу – зовешь ты меня. Увидел я результат наших совместных трудов и чуть в штаны не наделал со страху. Что ж ты, идиот, говорю, так близко от пули пилил?! Кто же знал, что она такая длинная, улыбаешься ты. А пуля, между прочим, на самом деле оказалась непростой – некое серое вещество было залито в оболочку. Пошла бы ножовка буквально на миллиметр левее… К тому же металл в месте распила раскалился – не дотронуться.

   Вот в такие опасные игры, было время, мы с тобой играли…

   Порох, добытый из авиационного патрона, как выяснилось, летать со сковородки наотрез отказался. Просто сгорал, издевательски шипя – и всё удовольствие. Полный облом. Мучения были напрасны. Но дело совсем в другом. В тот раз – да, обошлось, и даже твоя врожденная невезучесть решила постоять в сторонке, хихикая в кулак. Через неделю стало ясно, почему.

   Через неделю мы с тобой взялись осуществить в ванной запуск баллистической ракеты из наземного положения…

* * *

   Время стремительно уходит, я чувствую это каждой клеткой умирающей плоти. Признание – вот катарсис, который нам всем нужен. Катарсис, дети – это очищение. Поэтому я вынимаю диктофон и включаю запись на воспроизведение.

   Некоторое время слушаем молча.

   – Голоса персонажей всем известны? – уточняю на всякий случай.

   Идея Шакировна едва сдерживается, чтобы не вскочить.

   – Вы его что, пытали? – атакует она меня. – Почему Андрей Гаврилович так странно слова выговаривает?

   У нее почти истерика. Да что там, истерика и есть. Впервые вижу, чтобы эта стальная женщина потеряла самообладание. Еще мгновение, и она снова бросится на меня…

   – Нет, просто у него песок во рту, – максимально спокойно вру я. – Перед интервью мы с ним немножко по земле покатались. В остальном – все в рамках закона.

   Бдительность, Клочков, бдительность. Третий глаз, «спинной мозг»… Дослушиваем запись без приключений, и я выключаю диктофон.

   – Дальше, – сипло просит Щюрик.

   – Дальше профессора не стало, – говорю я. – Это случилось уже без слов.

   Они осмысливают услышанное. Я жду. Время стремительно уходит…

   – Ты, вообще, понял, о чем была речь? – обращаюсь я к Щюрику.

   Барский тупо молчит. Куриная кожа его так называемого лица быстро приобретает гнилушный оттенок.

   – Это ложь! – кричит женщина. – Я не знаю, что это за трюк, но это же чушь собачья!

   Кого она хочет убедить? Меня? Или своего недоделка-мужа? Я решительно возвращаю себе инициативу. Я вновь обращаюсь к мужчине, только к нему, ибо для него и были сохранены эти предсмертные откровения.

   – Да, Щюрик, да. Несмотря на технические ухищрения, ты проморгал, что половая связь между твоей женой и господином Русских все-таки существовала. И не только потому, что это случалось довольно редко. Он имел Идею Шакировну в гинекологическом кресле, идиотик ты мой! Игра у них была, у профессора и медсестры – якобы осмотр. «В доктора». Медсестра подыгрывала похотливому козлу. Главное, на полном серьезе, никаких смешков или, там, оргастических стонов! Какая гадость… Нравилась ли ей эта игра? Может, и нравилась, выгоды-то для нее вроде бы никакой. А ты, растяпа, если и ловил в свой приемник каждое слово, думал – работают люди… Эй, Равновесие-то держи, держи!

   Женщина встает.

   – Всем понятно, что это фальшивка, – брезгливо цедит она. – У вас навязчивая идея, Димочка. Вы силой заставила Андрея Гавриловича оклеветать и себя, и других. Зачем?

   Лучше ей было этого не говорить. Лучше ей было не швырять в меня вопрос «зачем».

   – Повернитесь, – прошу я.

   – Что?

   – Спиной ко мне.

   Исполнено без возражений. Лишь плечами гневно передернула. «Навязчивая Идея»… Я подхожу сзади и обнимаю ее.

   Время застывает.

   Реакция женщины непредсказуема. Она не вздрагивает, не возмущается, не спрашивает: «Что это значит». Она просто сползает обратно на пол, ускользая из моих неловких объятий. Я присаживаюсь рядом.

   – Раздевайтесь, – говорю я ей. Она как будто не удивляется:

   – Зачем?

   Опять «зачем»!

   – Вы не верите в «жучков»? Поищем вместе. Может, тогда и в диктофонную запись поверите.

   – Отчего же, в «жучков» я готова поверить. А диктофонная запись все равно не для меня приготовлена. Какая разница, верю я в нее или нет?

   – Вы, медики, – привожу я новый аргумент, – люди двойных стандартов. Вы с удовольствием осматриваете всех, кого пожелаете. «С удовольствием» – это ваше выражение, припоминаете? Так почему бы кому-то не осмотреть и вас? С тем же чувством.

   – Не хочу, – отвечает она резко.

   Ну что ж… Я принимаю решение. Я угрожающе распрямляюсь.

   – Рассказать, что сейчас сделает смертник, взявший в заложники эту семью? Он посадит вашего мужа на диван. Рядом посадит вас. Вы оба – связанные и беспомощные. Потом он найдет нож, в лезвие которого вы, сударыня, глядитесь вместо зеркала… кстати, этот нож – не выдумка? Я не заметил у вас в доме ни одного обычного зеркала… хотя, неважно. Что потом? Я… то есть он, маньяк-смертник, разложит на ваших коленях вашего же единственного ребенка, чтобы вы наблюдали хирургическую операцию в деталях…

   – Да хватит! – обрывает меня Идея Шакировна. – Что за книжные зверства… – неуверенной рукой она берется за пуговицы своей кофточки.

   Она мне подчиняется!

   – Леонид, ни в коем случае не снимай бак! – садит Щюрик из главного калибра. Слова взрываются, как снаряды. Он зажмуривается с таким ожесточением, что лицо его сворачивается в пространстве – словно пожирает само себя. Искусная компьютерная анимация.

   Мальчик под баком что-то неслышно бормочет.

   – Юбку тоже, – скучно напоминаю я. – И все остальное.

   – Если вы дотронетесь до меня, – громко (для мужа?) предупреждает меня моя новая ученица, – то, боюсь, вам придется исполнить все свои угрозы. Боюсь, чувство брезгливости сильнее моего страха. Но ведь у… убивать нас всех… вряд ли ваша цель?

   Что ты знаешь о моей цели, богиня, мысленно усмехаюсь я. Что ты знаешь о цепях, сковавших мучительный ряд наших перерождений? Истязала ли ты себя в поисках того Лучезарного кулака, которым разбиваются невидимые цепи?

   Поэтому – разденься и ступай за мной, куда бы я ни позвал…

   – Догола, уважаемая Идея Шакировна, – укоризненно говорю я и, пока она устраняет недоделки, сообщаю классу: – Контрольная работа! Вспоминаем весь пройденный материал!

   Увожу женщину в детскую комнату. По ходу дела зачитываю текст из записной книжки – вместо задания:

   – Раз болезни и женщины существуют, надо ими переболеть. Идите к постелям больных и женщин. И те, и другие ищут лишь того, кто способен перенять их Карму…

   Щюрик, оставшийся в спальне, издает звуки, мало похожие на человеческие.

   Ида шагает впереди меня – каменная, восхитительно неестественная. Как часто я воображал это роскошное тело, которым так и не смог обладать! Вот сейчас – воспользоваться бы… Какая злая ирония. Организм мой необратимо отравлен. И кем? Ее же мужем… Первое, что любая интоксикация убивает в мужчине – это половую функцию. Так природа защищается от нездорового воспроизводства. Что же говорить о моем запредельном случае?

   – Прикройся чем-нибудь, – разрешаю я, когда мы остаемся одни.

   Она потрясена. Не верит своим ушам.

   – И так тошнит, – поясняю я. – И без тебя.

   Из кроватки выдернута простыня – взлетает под потолок и стремительно закручивается вокруг ожившей статуи, скрывая от глаз никчемные подробности. Все, конец эротическому эпизоду. Пронесшийся по комнате ветерок приносит некоторое облегчение.

   – Неужели этот кошмар только из-за того, что я тебе не дала ? – осторожно начинает Ида.

   Более убогого высказывания я не мог вообразить.

   Моя Идея, сделанная из плоти и крови, вдруг оказывается маленькой и пустой, ненастоящей. А ведь я всегда произносил это могучее слово с прописной буквы…

   – Когда-то я был уверен, что познать женщину своей мечты, это шаг к самосовершенствованию, – по возможности ровно отвечаю ей. – Но когда ты… не дала … я понял, что отказаться от тебя – куда б О льший шаг, настоящий рывок.

   – Тогда зачем этот трагифарс? – она поправляет простыню на груди. Я отвожу взгляд. Не хватало еще, чтобы меня и вправду стошнило.

   – Когда ты выбрала себе в мужья урода, я подумал, что ты тоже занимаешься познанием себя. Твой выбор – это был дзен такой глубины, до которой даже я в то время еще не доныривал.

   – Дзен? – пользуется она сменой темы. – Это твоя философия?

   – Ни в коем случае. Дзен – состояние, а философия – всего лишь наука. Ну, в общем, теперь это неважно… Ты любишь Барского?

   – Любишь? – удивляется Ида. – Я – его. Безо всяких «любишь». Не так ты спрашиваешь.

   – А как надо?

   – Надо: «Ты чья?»

   Мне весело от ее наивности. Иллюзии относительно госпожи Барской и без того уже рассыпались в труху, но я все же достаю драгоценную книжку, открываю нужный текст:

...

   «То, что кажется твоим – не твое, то, что кажется не твоим – ничье. Какие могут быть претензии у человека на атом золота? Почему же он претендует на личное обладание сотнями миллиардов подобных атомов?»

   – Смешно. Кто это сказал?

   – Неважно. Последний вопрос: почему именно Щюрик? Ей-богу, до сих пор не могу этого понять.

   – Тебе правду?

   Правду ли мне? Ох… А для чего еще я принес и принял столько страшных жертв, как не ради этого простого слова?

   И женщина открывает мне правду. У Щюрика, ты не поверишь, феноменально волосатый глютеус! Весь целиком, как у зверя… Глютеус? Ну, это… зад по-русски. И не только зад! Абсолютно безволосая голова декомпенсирована растительностью в других, интимных местах. Медсестра со стажем, она никогда в жизни такого не видела. Тем он и взял ее – раз и навсегда… Будущие супруги познакомились, когда Щюрик попал в инфекционное отделение – с тяжелым гриппом. Была эпидемия. Всем поступающим автоматически пенициллин вводить начинали, чтобы осложнений не было. «Куда здесь колоть-то?» – растерялась молоденькая медсестра Ида, увидев редкостную попу нового пациента… Все отделение приходило полюбоваться на диковину. Простой врач-инфекционист Андрей Гаврилович Русских, который в то время еще не стал профессором и не взял под себя отделение гинекологии, – и даже лечащим врачом Щюрика не был, – тоже приходил, расспрашивал… Вот какая она бывает, правда.

   Сильная женщина, ставшая чьим-то атомом – из-за секундного помешательства. Порочный врач, любящий чудеса и диковины… Сочетается ли все это?

   Лихорадка охватывает меня. Пробой в мозгах. «Озарение», как выражаются психиатры, «инсайт», как пишут некоторые писатели, вставляя через страницу смачное словечко. Получил ли я правду? Похоже, что да. Вот только…

   «Я – не то», – постоянный ответ Во Го на мои вопросы «Кто вы?». Хороший урок тем, кому подавай точные ответы.

   Я искал состояние, а мне подсунули философию. Туфту.

   – Почему у Щюрика попа волосатая, если ему делали пересадку кожи? – спрашиваю я по инерции. – Откуда лоскуты брали?

   – Не знаю, не любопытная.

   Я осматриваю комнату. Компьютер по-прежнему работает. На экране висит застывшая картинка: заяц в белом халате насадил на свой гигантский шприц монстроподобного микроба. Никуда от медицины не спрятаться, что за проклятье такое?

   – Тогда залезай на кровать.

   – На какую?

   – На детскую, – показываю я. – Других здесь нет.

   Женщина в легком ступоре. Я помогаю ей решиться: беру бесцеремонно под мышки и заталкиваю, куда сказано.

   – И что теперь? – осведомляется она, великолепно подбоченясь. – Мне опять раздеться?

   – У трупа нет эрекции, – говорю я. – Прыгай на кровати сама.

   – Прыгать?

   – Порхай, как бабочка. Ведь любишь бабочек, да? И кричи от нестерпимого счастья.

   Что-то есть в моем голосе, что помогает ей понять – беседы по душам закончились. Навсегда. Искры страха мелькают в ее больших глазах – впервые за это утро.

   – Что кричать?

   – «Да! Да! Да!» Или – «Нет! Нет! Нет!» «Еще, еще, еще!», «Дима, Дима, Дима!» На твой вкус, выбирай.

   – Димочка, пожалуйста… – лепечет она.

   – Пры-гай, – говорю я ей. – Кри-чи, – приказываю я. – Не испытывай судьбу, Идея Шакировна.

   Она покорно изображает страсть, не жалея ни детской кровати, ни голосовых связок. Я отворачиваюсь, чтобы не мешать этому интимному процессу. Я бы подкричал ей, да голова разламывается, мышцы лица чудят и поперхивание совсем жизни лишило. В паузе, переводя дыхание, она измученно спрашивает:

   – Зачем ты это придумал?

   – Сказано же, – отвечаю, – контрольная работа.

   – Для кого?

   – Для твоего мужа, конечно.

   И наконец Идея Шакировна понимает.

   – Ты чудовище! – успевает завопить она, прежде чем я зажимаю ей рот рукой, однако это помогает не вполне; она брыкается, она глухо воет в мою широкую ладонь: «Он же там… Он же там сейчас…», и я вынужден прекратить урок. Тащу женщину обратно в спальню – она держится за свою простыню так, словно в этой тряпочке – единственное ее спасение.

   – Лысик, лысик, между нами ничего не было! – вопит она, умудрившись укусить меня за руку. Я даю ей пощечину, однако она не унимается: – Не надо, лысик! Подожди, он разыграл тебя!

   Щюрик стоит, как стоял. Ничего не изменилось в его позе, в его опасной, чреватой многими сюрпризами позе. Я искренне изумлен:

   – Так ты не повесился?

   Счастливая жена кидается к мужу, но я срубаю ее порыв одним рефлекторным движением. Сюто-учи, удар ребром ладони. Она катится куда-то… я не смотрю.

   – Не повесился! – радуюсь я. – Ну, молодец… Слушай, я был уверен, что ты не выдержишь. Это же так просто – дернул ножкой, и конец унижениям.

   – Он тебя разыграл… – доносятся стоны откуда-то сбоку.

   Щюрик молчит и смотрит на меня. Мне в глаза – без промаха. Давно он не смотрел мне в глаза, мой бывший одноклассник, в виновности которого я неожиданно начал сомневаться.

   Я не отвожу взгляд. Позади меня – моя смерть. Впереди – Первопричина, которую я должен узнать, первое звено цепи, которое я должен найти и разбить… Ладно, пусть он победит, думаю я и отворачиваюсь. В этом поступке – тоже моя победа…

   – От желания обладать ты пришел к познанию желания обладать, которое, будучи направлено на конкретный предмет Реальности, – я показываю на барахтающуюся в простыне Идею Шакировну, – дает истинное знание об этом предмете. А именно – непричастность его к тебе.

   – Сам придумал? – выплевывает «лысик». – Или твой виртуальный Вого?

Всплеск на зеркальной глади прошлого (КУРСИВ ВРЕМЕНИ)

    …Что дает возможность признать разрушенным то или иное звено цепи Кармы? – писал Во Го. – Анализ собственной памяти.

    «Читайте книги о жизни людей, об их деятельности, – советовал я своим ученикам. – Читайте всё, но с единой мыслью – стремлением определить, что за что полагается…»

    Пришло время сказать эти слова самому себе, ибо анализ собственной памяти почти завершен.

    «Что за что полагается»?

    Мозгом предприятия был я, а ты, как обычно, был мотором, руками и тем, кто берет всю ответственность на себя. Испытание происходило в ванной комнате. Корпусом ракеты стала алюминиевая трубка для подводного плавания, отпиленная с двух сторон. Один конец мы наглухо заделали: крепко вбили круглую деревянную затычку и еще шурупом ее сбоку закрепили. Стабилизаторы вырезали из консервной банки и прикрепили к корпусу опять же шурупами. Другому концу трубки предстояло стать соплом: через него мы засыпали внутрь приготовленные заранее спичечные головки – коробков двадцать угробили, с запасом. Наконец, главное – спрыснули загруженное ракетное топливо бензином. Для верности…

    – Много не лей, – орал я на тебя. – Ракеты не на жадности летают, двоечник! Бензин вообще не горит, горят только его пары! Воздушная смесь! Оставь в трубке воздух!..

    Ты сделал все, как надо. Закупорил сопло куском пластилина, пропустил сквозь пластилин проводки системы зажигания, потом опустил ракету на дно ванной и аккуратно поставил ее на стабилизаторы…

    Двенадцатилетние сопляки, и вдруг – «запуск ракеты из наземного положения»! Такое бывает, господа родители, если фантазия ваших детей не признаётся за опасного и постоянно кружащего над вашей семьей демона, которого следует либо изгонять, либо хотя бы видеть.

    Провод системы зажигания был выведен наружу и оканчивался обычным штепселем. Штепсель предстояло вставить в розетку удлинителя, специально подтащенного из кухни. 220 вольт. Внутри ракеты случится короткое замыкание, искра, воспламенение горючей смеси… ну и далее – старт, отрыв… а чтобы чужую квартиру этим коротким замыканием не спалить, я впаял в шнур предохранители.

    Мой проект…

    Я – генеральный конструктор, ты – испытатель. Первый космонавт. Я жду на кухне, так было решено. Вся слава – тебе, я смирился с этим, когда оставлял тебя одного. Из снаряжения на «первом космонавте» были только очки в металлической оправе – именно они, вероятно, и спасли твои глаза… А потом был взрыв. Бензиновые пары не просто горят, господа родители – они взрываются; объясните это вашим детям. Но особенно эффектно рвется тара, в которой бензин хранится… Литровую банку с остатками горючего мы сдуру оставили там же, в ванной комнате. Вдобавок, готовя наше изделие к старту, ты пролил достаточное количество бензина – и на дно ванной, и на стиральную машину. Как же глупо это всё вышло… А потом я метался по квартире, не зная, что делать, выскочил на лестницу и начал ломиться к соседям. А потом были врачи, носилки, твои душераздирающие крики… и лицо, которое снилось мне много ночей подряд… и мой собственный нескончаемый крик: «Я же говорил ему накрыться тазом, говорил!..»

    Алюминиевая трубка воткнулась в потолок, и куски огня полетели вниз. Стеклянная банка с бензином, стоявшая на стиральной машине, взорвалась практически одновременно с пуском ракеты. Сжимая в руках штепсель шнура зажигания, ты прятался на четвереньках за чугунным бортом, но любопытство – оно ведь бывает сильнее даже инстинкта самосохранения. Вот и высунул ты свою кудрявую головушку. Ах, эти пикантные кудряшки, где они? Объект восторженного девчоночьего интереса… На голове твоей с тех пор не было больше волос. Вообще. Ни бровей, ни, ясное дело, усов. Не росли-с… А родители твои наконец спохватились и на корню подрубили наше с тобой плодотворное сотрудничество. Ты отстал на один класс, перешел в другую школу. Меня не подпускали к тебе столько лет, что мы успели забыть прошлое.

    Хотя можно ли забыть ТАКОЕ прошлое? Для тебя, как видно, это стало непосильной задачей. А для меня?

   5. Коан в коане. (Сиамские близнецы делят между собой имущество подлеца)

   Если Барский не виноват, почему он не взывает к справедливости, думаю я, присев на край разложенного двуспального дивана – поверх постельного белья. Почему не просит хотя бы о том, чтобы его из петли на минуточку вытащили, дали отдых измученным ногам? Он что, герой?

   Жить трусом, а умереть героем – как же это пошло…

   Я размышляю, сражаясь с распухающей в сознании дурнотой. Чтобы вскрыть гнойник, приходится воспользоваться записной книжкой – самым отточенным из всех режущих инструментов. Читаю вслух:

...

   «Если просят – делай. Не просят – не делай, но пойми, почему не просят. В этом – независимость от Реальности, а не в глупом барахтанье в болоте причинно-следственных отношений».

   – Это о ком? – неожиданно интересуется Щюрик.

   – О тебе, конечно. Почему, черт возьми, ты ни о чем меня не просишь?

   – Потому что я – номер один, – он пытается засмеяться. – А ты – номер два.

   Тратить силы на отражение этого выпада? Нелепость.

   – Есть новая версия, – говорю я пленнику. – Минут пять назад появилась. Там, в детской комнате. Надеюсь, ты не против моих методов дознания? Вот послушай и подумай… Предположим, отравил меня не ты. Оно и правда – не справиться тебе с такой хитрой работой, как начинка конфеты спорами ботулизма. Тогда кому я помешал? С какой стати свет клином на мне сошелся, да так остро, что кому-то пришлось радикальные меры принимать? Не забывай, что конфету я принял не из чьих-то, а из твоих рук… Объяснить эти странности можно только тем, что дело, собственно, не во мне. Объектом атаки был вовсе не я. А кто? Давай зададим несколько вопросов. Кто из твоих знакомых, ныне покойных, был раньше опытным инфекционистом – еще до того, как принял отделение гинекологии? Чья рука, кроме твоей, могла подложить отраву в упаковку, которая мирно лежала в твоем кармане? Наконец, чьему тайному счастью мешал спятивший, больной ревнивец вроде тебя, Щюрик?

   – Это неправда, – говорит Идея Шакировна так, что стекла в секретере дребезжат. – Не верь ему, умоляю. Про меня и Гаврилыча – неправда.

   – Любой сговор, пока он не выплыл наружу – неправда, – спокойно парирую я. – Профессор и медсестра – как же это пошло. Одна таблетка – и нет проблемы. Любовники хотят избавиться от незадачливого мужа, а страдает посторонний человек. Пошло, господа.

   Куриная кожа на лице Щюрика натягивается так, что, кажется, вот-вот лопнет.

   – Ложь! – гремит Идея Шакировна. – Какая ложь! Да я, если захочу, супом его отравлю, и сто вскрытий не подтвердят мою причастность.

   С подвешенным к люстре человеком что-то происходит. Я наблюдаю за ним. Он, скосив взгляд, смотрит на свою жену; прерывисто моргая, он смотрит только на нее, только на нее… Работа его мысли почти вещественна. Красота фигур, рождаемых его сознанием, изумительна.

   – Логично, – говорит он вечность спустя. – В твоей новой версии, Дим А с, почти нет противоречий, но есть один серьезный изъян: на самом деле все было не так.

   – Докажи, – требую я.

   – Зачем? Просто я знаю, как оно было и кто во всем виноват.

   Опять молчание. Вечность минует за вечностью.

   – Хорошо, я расскажу, – произносит Щюрик, как в прорубь ныряет.

   Я встаю. Неведомая сила поднимает меня с дивана, расправляет мне спину.

   – Это я тебя убил.

   Он сдался!

   Всё прежнее – забыто. Все версии на свалку. Краткий миг триумфа. Тот, чей мозг был орудием Кармы, тот, чья жизнь была всего лишь звеном, малой частью сковавшей меня цепи – сдался. Слабое звено надорвано…

   – Что же ты делаешь, дурак? – стучит руками об пол бывшая моя навязчивая Идея. – Димочка, умоляю вас, не верьте ему!

   – Я тебе всегда завидовал, – говорит Щюрик. – Я – лысик, юродивый. А ты – вон каким супером стал.

   – Может, ты не мог мне простить, что в ванной был не я? – подсказываю я ему. – Думал, я тебя подставил?

   – И это тоже, – легко соглашается он. – Пусть.

   – Ты думал, я послал тебя в ванную, а сам струсил. Но ведь, вспомни, я вообще предлагал никому туда не ходить, а шнур зажигания продеть под дверью. Плюс к тому – я же приказывал тебе тазом накрыться! Приказывал?

   – Ты прав, все так и было, – соглашается он.

   Голос его трепещет. Вероятно, от стыда.

   – Ты думал, что я виноват в провале испытаний, – помогаю я ему. – Взрыв – на моей совести, правда?

   – С бензином – да, твоя была придумка, – говорит он с вызовом. – Мне бы никогда в голову не пришло – ракета на бензине.

   – А пострадал почему-то ты один, – заканчиваю я его мысль. – Величайшая несправедливость.

   – С того дня – всё у меня наперекосяк! – кричит Щюрик. – Зато у тебя – сплошное везенье!

   Чувство удовлетворения переполняет меня. Я словно шар, наполненный водородом. Можно к полотку взмыть, но можно и сгореть, если кто-то чиркнет сдуру спичкой.

   Я разрезаю ножницами бинты на его ногах. Я ослабляю натяг удавки, вытравив около метра шнура с крюка. Затем – усаживаю своего палача на диван и сажусь рядом, обняв его за плечи. Руки ему освобождать не рискую – не справлюсь с двоими, если они дружно взбесятся. Силы мои не те, нацеленность моя – уже не та…

   – Ну отчего же всё наперекосяк, – возражаю я. – Такую жену сумел отхватить! Жил бы и радовался.

   – Спасибо тебе за Русских, – вдруг говорит он. И плачет.

   И я вдруг тоже пл А чу…

   Откуда только слезы взялись в смертельно обезвоженном организме? Священные капли влаги орошают мои стекленеющие глаза. Ком в горле пропускает несколько всхлипываний. Какое блаженство, какой подарок – перед самым Уходом. Мы сидим, сцепившись телами, как сиамские близнецы, и плачем – каждый о своем…

   «Спасибо за Русских…»

   Ради этих слов стоило сделать все, что я сделал!

   – Твоя Идея, хоть и пишется с прописной буквы, готова осчастливить не только философов, – бросаю я в воздух жестокие слова.

   – Я знаю, Дим А с, знаю. А у тебя какая идея? Дзен?

   – Дзен – не идея. Это состояние души. Это отрицание всего и одновременно утверждение всего.

   – Запомню. Спасибо тебе, Дим А с.

   – Откуда у тебя брали кожу для пластической операции? – спрашиваю его, как брата. – Почему не с задницы?

   – С поясницы, – легко и естественно отвечает он. – И еще с боков, где ребра. Задница у меня тогда в прыщах была, да и родители почему-то воспротивились.

   – А конфету как ты исхитрился изготовить?

   – Конфета – ерунда, – дергает он плечом, словно отмахивается от глупого вопроса. – Я же из семьи врачей, если помнишь… Да и с женой ума поднабрался, она ведь тоже… из этих… Я очень виноват перед тобой, Дим А с.

   – Не надо, Щюр. Ей-богу, не надо, я же тебя простил. Ты – всего лишь орудие, рукоять которого так далека от наконечника, что вообразить это расстояние страшно.

   – А ведь я наврал тебе, – усмехается он, ворочая затекшей шеей. – Помнишь, когда сказал, что раньше ты не был подлецом? Ох, каким же подлецом ты был, Дим А с… Мне рассказывали, как один твой коллега, учитель истории, попросил тебя отредактировать новый, еще не изданный учебник истории, который он сам написал. Дал тебе рукопись строго конфиденциально и даже деньги за работу готов был заплатить. Ну, и что в результате вышло?

   А что такого вышло, с трудом припоминаю я. Тот бойкий карьерист, если не ошибаюсь, в главе о Древнем Китае позволил себе выставить императора Ву в недостойном, карикатурном виде. Вдобавок он не отразил влияния чань-буддизма и шаолиньских монастырей на культуру народов Китая да и всего Дальнего Востока. Возмутительный непрофессионализм. Делом моей чести было уведомить об этом казусе вышестоящих товарищей…

   – …Ты ведь не просто переправил рукопись в ГорОНО и сделал это не то что без разрешения, даже без уведомления автора! – продолжает Щюрик, увлекаясь. – Ты ведь дал ее почитать именно тому чиновнику, который, как ты достоверно знал, был личным врагом твоего историка. Славная получилась интрига.

   – Зато всякие глупости в печать не попали, – не могу я не возразить.

   – Человека пинком под зад на очередной аттестации… Ты совершаешь подлости, Дим А с, в полной уверенности, что сражаешься за правду.

   О чем он, удивляюсь я. О себе, о своей ситуации? К чему была эта притча – этот, с позволенья сказать, коан?

   – Моралист Барский, – морщусь я. – Думаешь, не знаю, как ты звал меня «шибздиком»? За глаза, конечно. Я это знаю и совершенно по этому поводу не волнуюсь, как не волнуюсь, например, когда соседский таракан приползает ко мне в гости. Я просто снимаю с ноги тапок…

   А ведь он о том, догадываюсь я, что, по его мнению, кое у кого полностью атрофировалось чувство вины. Не будем тыкать пальцем, у кого… Вот это да! Тайная ненависть ко мне, которую Барский столько лет вынашивал в уродливом сердце, оказывается, приняла не только форму отравленной конфеты, но и расплющила его здравый смысл. Оно и понятно, должен же он как-то оправдать свой поступок? Вот скрытый комплекс и подсказывает: Клочков – подлец, Клочков не способен увидеть содеянного им зла.

   Плевать. Оставим в покое психоанализ, оставим в покое проблему относительности зла и добра.

   Как же их всех жаль! Как же не хочется лишать этих трех существ той единственной вещи, которую они еще не потеряли – их собственной Реальности. Щюрик Барский, его жена Ида, их ребенок Леонид…

   Но!

   Сказать мне, что я – без чувства вины? Да жил ли я хоть одну минуту без этого чувства?! Без этой воронки, которая утащила мой разум на самое дно Мудрости. И за что бы, спрашивается, Мiр так страшно казнил меня, будь я невинен?

   – Мне больше нечего рассказать, честное слово, – осторожно напоминает о себе Щюрик. – Ты что-нибудь решил?

   Я снимаю руку с его плеча, отодвигаюсь и отвечаю по возможности спокойно:

   – Сейчас позвоню Вите.

   Затем поставлю точку в этой затянувшейся истории, добавляю мысленно.

   Точку познания Истины…

В центре воронки (Катарсис)

    …Вечное чувство вины – это палач, искусство которого превосходит даже умельцев из Древнего Китая. Казнь, растянувшаяся почти на два десятка лет – что может быть изощреннее?

    Но всякая казнь когда-нибудь кончается. Радуйся этому, смертник…

    И ты, Щюрик, и твоя жена, и твой сын уже покаялись. Моя очередь. Сдохнуть без покаяния – дурной тон, братья и сестры. Тем более, если Причина Всего – настолько проста. Начало нынешних суток, которые так скоро для нас закончатся, лежит далеко в прошлом. Помню, я болел и никак не мог поправиться…

    В классе, кажется, девятом. Всю четверть пропустил, в школу не ходил. Точные даты по молодости да по глупости забываются, когда не придаешь им должного значения. Мы с тобой снова тогда сдружились, изредка встречались – подальше от родительских глаз. Сидели, помнится, в каком-то уличном кафе и поедали одну сосиску на двоих. Макали в солонку и откусывали с разных концов. В тот же вечер – вот совпадение! – я слег с пищевым отравлением. А тебе – хоть бы хны…

    Отравление – ладно, прошло через день, зато неожиданно началась ангина. И закрутилось-завертелось! Болезнь оказалась затяжной и плавно перетекала из одной формы в другую: ангина, тяжелый бронхит, снова ангина, снова бронхит. Конца-края моей немощи было не видно: неистребимые микробы закатывали в ослабевшем организме пир за пиром. Теперь-то ясно, что корень тех неприятностей – в бездумном применении антибиотиков, кои я пожирал килограммами по указке участкового педиатра (жлоба по повадкам и двоечника по сути). И начались эти неприятности несколькими месяцами раньше, в период борьбы с фурункулами, но мне-то, девятикласснику, откуда знать о таких вещах? Черт, думал я, полный отчаяния, неужели это ты, Щюрик… ведь лучший друг! Почему я слег, а ты – нет? Подсыпал что-нибудь в солонку, пока я девчонок проходящих разглядывал… подшутить, наверное, хотел… нет, думал я, не может быть, не бывает такого…

    Никогда я не спрашивал тебя ни о той злосчастной сосиске, ни о солонке. И не спрошу, потому что понимаю – ерунда все это… впрочем, я отвлекся.

    Мать моя тогда работала по сменам: трое суток – утро, трое суток – день, трое суток – ночь. Уставала невероятно, сон разрушила, сама полубольная стала. А тут вдобавок – сын из постели не вылезает… Я все это видел, как бы она ни бодрилась. И усталость ее, и растерянность, и депрессию.

    Что касается моей депрессии, глубина которой увеличивалась с каждой неделей, то она требовала, очевидно, отдельного лечения, только кто же заметит и забьет тревогу по поводу эмоционального состояния подростка? Не участковый же педиатр? Я лежал, смотрел бесконечный телевизор, иногда пытался читать, когда температура позволяла, а в голове моей таяла надежда на то, что финал этого лежания будет счастливым… Я был для матери обузой. Страшной тяжестью я был, которая незаслуженно легла на ее сгорбленные плечи. С каждой неделей я понимал это все более отчетливо.

    И вдруг я подумал… только подумал, всего лишь предположил! Никаких подозрений, ничего конкретного! Язык не поворачивается сказать… что, если маме надоест за мной ухаживать? Что, если ей УЖЕ надоело? Но тогда… что тогда? Как ей избавиться от ребенка, который никогда, понимаете – НИКОГДА не поправится?!

    Вспоминалась почему-то бледная поганка, которую я скормил простодушному алкоголику. Это воспоминание, казалось бы, никак не было связано с моими бронхитами и ангинами и, тем более, с внезапно возникшими страхами… и все-таки было как-то связано.

    Страхи мои…

    Я возвращался мыслями к тебе, Щюрик, и недоверие, возникшее столь внезапно (к кому? к лучшему другу!), тянуло рассудок в бездну. Совершенно нелепые подозрения – да, уже подозрения! – сводились к тому, что моя собственная мама решила меня… отравить. Лежа в комнате, я старался контролировать, что происходит в кухне, когда она готовит еду. Во-первых, с помощью слуха, во-вторых, с помощью внезапных выходов в туалет. Не может быть, непрерывно уговаривал я себя, что за чушь? «Мудь, легкий бред», – как выражался впоследствии Неживой…

    Для начала я категорически отказался от супов. От любых, от всех без разбора. Далее, когда мама приносила мне в постель еду, чего только не придумывал я, как только не изощрялся, чтобы она первой попробовала из моей тарелки! Не попахивает ли картошка плесенью, не кислая ли сметана? А почему опять яичница «глазунья»? Не желаю «глазунью»! (В жидком желтке, как мне казалось, особенно легко было спрятать отраву.) «Ты же всегда любил яичницу», – огорчалась мама моим капризам, однако уносила забракованную тарелку обратно… Особенно трудно было с жидкостями. Чай слишком горячий, заявлял я. Проверь сама!.. И мама послушно отпивала из чашки. Морс холодный! – и она прикладывалась к лечебному питью губами… Ужасающая раздвоенность требовала колоссального напряжения творческих сил. С одной стороны – сам же не веришь своим страхам, с другой – боишься, и все тут! С одной стороны – не можешь никому признаться и даже вида подать стыдишься, с другой – каждый прием пищи превращается в страшный спектакль, где игра в жизнь и смерть идет всерьез. Разум против подсознания… Вспоминать эти недели – невыносимо.

    – Мама, – однажды не выдержал я. – Ты хочешь меня отравить?

    – Что? – не поняла она. – Каша не нравится?

    Якобы не поняла…

    Я слышал потом, как она плакала. И с работы трехсменной на той же неделе ушла. Раза в два потеряла в зарплате. Начала звать меня на кухню, когда едой занималась – дескать, ей в одиночестве скучно. Я видел весь процесс приготовления пищи своими глазами, а потом ел – с полузабытым чувством удовольствия. Я к тому времени уже ходячим был, организм брал свое. Вероятно, та самая психическая раздвоенность мобилизовала защитные силы на борьбу с реальным противником. Страх смерти, даже такой нелепый, подтолкнул волю к жизни – и болезни были побеждены. И «мудь» была побеждена. Нескольких дней после моего безумного вопроса не прошло, как я искренне удивлялся: неужели я мог ТАКОЕ подумать о матери?! «Мама, ты хочешь меня отравить?..»

    Настоящий, взрослый стыд пришел позже.

    Столько лет минуло, а я до сих пор не могу простить себе того позорного вопроса. За все надо платить. Сегодня – счет прислали мне…

    Прости меня, мама.

    Именно после трех месяцев обескураживающей слабости и появилось у меня желание заняться боевыми искусствами. Во-первых, чтобы никогда в жизни больше не болеть, но в главных – чтобы научиться владеть своим страхом. Наивное, детское желание, однако… Я сделал первый шаг. Затем второй, занявшись поисками Равновесия. Я поднялся на уровень, с которого только и возможно очертить границы своей Реальности – чтобы управлять ею. Потом было осознание Кармы и Ее цепей, смирение, счастье каждодневных тренировок. Были ученики и была великая цель – вылепить из них совершенных людей, способных объединить в себе сразу три сущности: воина, ученого и поэта…

    И вдруг выясняется, что самый первый шаг – овладение своим страхом, – я так и не сделал! Тогда, много лет назад – не сделал… А сегодня, пометавшись по городу, который быстро растворяется в моем сознании; сегодня, познав тайну собственной смерти, – сумел ли я сделать этот шаг? В великую ночь с пятницы на субботу…

   6. Дз-зенн! Дз-зенн! (Звонок с урока)

   10:35, – машинально отмечаю я, вставая. Точное время правды. Прежде чем взяться за телефон, я возвращаю Щюрика в прежнее вертикальное положение и натягиваю шнур – как оно все и должно быть. Ноги у него, правда, свободны, однако надежд ему это не добавляет, потому что ресурс надежд исчерпан полностью.

   – Всем смирно, – командую. – Спинной мозг бдит.

   Переносная телефонная трубка лежит там, где я оставил ее – на тумбочке в коридоре. Люблю порядок, особенно в мелочах. Здесь, в коридоре, и состоится решающий разговор, итогом которого будет… будет…

   Страха – нет.

   Ни единой молекулы страха, как и воздуха. Совершенно нечем дышать. Прихожая тесновата для моей головы. Хватаюсь за пульс – и не могу найти.

   Неужели не успею…

   – Майора Неживого, пожалуйста, – посылаю я в мировой эфир.

   Я позвонил Вите на службу. В девять у них «летучка», которой пора бы уже закончиться. А служба у них, как известно, начинается с того, что кого-нибудь из стажеров посылают с бидончиком в пивной бар на улице Чайковского…

   Позвали!

   – Здравия желаю, – говорю. – Есть новости?

   Телефон взрывается.

   – Ты где мудями машешь, супермен? С семи утра тебя разыскиваю!

   – Я звоню от Барских…

   – Новости ему! – кипятится Неживой. – Ты держишься за что-нибудь? Новости такие, что держись!

   Я пытаюсь держаться за зонтик, висящий на оленьих рогах. Обрывается и то, и другое.

   Телефонная трубка медленно-медленно падает на пол, кувыркаясь в полете.

   Всё вокруг – медленное и торжественное, как видео-повтор решающего гола. Квартира искажается, комнаты наслаиваются одна на другую. «Всем стоять!» – хриплю я и бросаюсь в щель между комнатами, которая вот-вот сомкнется, но изображение вдруг сворачивается в кровавую кляксу, и, споткнувшись обо что-то (телефонную трубку?), я слышу собственное трагическое: «А-а!..»

   Звук остается.

   – По-моему, лучше его не трогать, – звучит с неба роскошное контральто. Идея Шакировна. Идочка.

   – Что с ним? – доносится из-за горизонта еле слышный крик Щюрика.

   – Ничего хорошего. Может, спазм коронарных сосудов… не знаю. Ты видел, как он дышал?

   – Как?

   – Как марафонец, добежавший до Афин.

   – Он жив?

   – Слушай, мне страшно до него дотрагиваться…

   Космическим холодом веет от слов женщины. Абсолютный ноль сочувствия. Кровавая клякса растворяется, и к звуку прибавляется картинка. Вероятно, я лежу на кухне: ножки табуретов и ножки стола, как стволы колдовского леса, окружают мое погибшее тело. В недосягаемой выси плывет белоснежным облаком кухонная стенка, уставленная бокалами, вазочками, рюмками, увешанная ковшиками, ситечками и прочей утварью.

   Где-то сигналит телефон. Никто не обращает на него внимания. Щюрик, по-видимому, до сих пор связан.

   – Он жив, – с абсолютным хладнокровием сообщает Ида. – Смотрит на меня.

   – Твой нож, – говорю я ей. – Который вместо зеркала. Где он?

   – Зачем тебе нож?

   Я хочу привстать и осмотреться. С первого раза не получается, но я упрям. Словно ниоткуда возникает надо мной женщина с искривленным от ненависти лицом. В ее руке пляшет кухонный тесак. У ножа – наборная рукоятка, какие в тюрьмах делают. Неужели тот самый? И впрямь – необычная вещь. В отполированном лезвии отражается майское солнце.

   – Зачем тебе нож? – повторяет Ида вопрос. – Кулаков мало?

   Свободной рукой она придерживает простынку между ног. Какие, право, мы стеснительные, женщины Востока…

   – Я должен не дышать, иначе я совру, – отвечаю максимально честно. – Дай мне нож.

   – Псих!!!

   Ее чувственный рот застывает в спазме. Линия губ изломана. Когда она замахивается – обеими руками, – стыдливую простыню срывает с бедер, открывая взгляду мертвеца живой родник. Когда она бьет, то беспомощная, казалось бы, жертва принимает разящую сталь плечом, а не грудью… Кое-какие рефлексы у меня еще работают! Поймав женщину за шею, решаю, что с этой героиней делать. На долю секунды она цепенеет.

   Сломать?

   Легко…

   Нет, пусть посмотрит, как уходят из Реальности истинные дзены! Пшла вон!

   Падает опрокинутая ею микроволновая печь. Она сама падает, и больше я ее не вижу…

   Тесак вошел мне в плечо сантиметра на полтора. Чепуха. Поднимаю упавшее оружие, обнаруживаю в холеном лезвии свое одухотворенное лицо.

   «Зеркало без подставки не замутится», – примерно так написал на стене шаолиньского монастыря одиннадцатилетний пацан, ставший впоследствии Шестым Патриархом. Под зеркалом он подразумевал сознание, которое не может загрязниться контактом с повседневностью. Изначальная чистота лишена возможности загрязниться. Нужно только найти его, свое сознание.

   Я нашел, что искал.

   Хочешь освободиться сам – освободи вместе с собой других, даже если тебя об этом не просят. Я освободил бездомного кота от вечной его помойки. Проблемный мальчик Леня патологически зависел от родителей? Теперь он свободен – на всю оставшуюся жизнь! Я освободил Щюрика от иллюзий и заодно научил этого горе-отца не перекладывать воспитание ребенка на чужие плечи. Идею Шакировну – избавил от самого себя. Даже профессора Русских освободил от явных проблем в его сексуальной жизни.

   Наконец, главное. Каждого из обитателей этой квартиры я научил никому не доверять – в точности, как сам я однажды посмел не верить собственной матери… Я роздал им всю мою Карму. Я очистился.

   Значит, можно уходить.

   «Дураки вы все! – говорил Шестой Патриарх своим ученикам, горюющим о скорой кончине учителя. – Если б знали вы, куда я ухожу, вы бы смеялись и плясали от радости!»

   Я пока еще в сознании. Правда, весь в холодном поту, и волны странной дрожи прокатываются по телу, и грудь стянута, словно ремнями, и прямая кишка тщетно пытается выдавить наружу хоть что-нибудь. Мне плохо… Это сердечный приступ.

   И это – вовсе не та смерть, которой достоин учитель!

   Какой дорогой уходят из жизни великие? Увы, не успел я договорить с Витей Неживым, не услышал окончательный диагноз, но ведь и без того ясно, что он собирался сказать… и без того – все предельно ясно…

   Истинные дзены уходят, останавливая дыхание. Вызываемая ими гипоксия должна быть так глубока и необратима, что гибель физического тела превращается в естественный и совершенно безболезненный ритуал. Разумеется, никакие препараты не применяются. Нужно подрезать уздечку своего языка, затем – одно легкое усилие – и язык проглатывается, полностью перекрывая гортань…

   По легенде именно так ушел Будда.

   Вот для чего мне нужен нож, идиотка ты малограмотная.

   Будда – не бог, а состояние души, так говорят великие. Степень святости, степень открытости сознания у великих не замутнена страхом… В последний раз я смотрю на себя в зеркало. Еще смотрю, еще. Никак не оторвать взгляд… Пора в путь. Записная книжка с цитатами? Тоже здесь, под рукой. Жаль, нельзя взять ее с собой. Знаешь ли ты, загадочный Во Го, не ответивший ни на одно из моих писем, что я тебя все-таки выследил – и настоящую фамилию знаю, и адрес. Когда-нибудь мы с тобой встретимся, если тебе, как и мне, удастся прервать цепь своих перерождений. Ты писал:

...

   «Для мысли нет временной тверди – она вечна. Поэтому первым шагом к разрушению цепей является признание вечности мысли…»

   Но если мысль вечна, то животный страх умирающей плоти просто смешон! Оставим всё животное – животным…

   Ритуал естественен и прекрасен.

   Превращаю зеркало обратно в нож. Открываю рот пошире, упираю язык в нёбо и чиркаю по уздечке лезвием. Рот наполняется кровью. Странное ощущение: язык словно теряет связь со мной, обретая собственную волю и разум. Словно некое животное заползло в теплую пещеру и укладывается на ночлег, выбирая позу поудобнее. Что теперь? Как проглотить ЭТО – не теоретически, а практически? Наверное, на вдохе… Одно хорошее усилие…

   Не получается.

   Нужно состояние души, равное достижению Нирваны. Пусть я не оставил после себя следов: учений, писаний, достойных учеников, монастырей, произведений искусства… не это важно. Один глоток – и гортань закупорена. Легко и беззаботно, как птичка зернышко склевала.

   Не получается…

   Рвотный рефлекс. Упрямый язык, пользуясь свободой воли, стоит горбом – или это я сам его выплевываю?.. Нужно расслабиться. Нужно качественно иное расслабление, до окаменения – почти паралич. Когда энергия из человеческого тела возвращается к истокам – в Небо, в Землю, к Предкам, – ты становишься статуей. Как это сделал Будда. Идеал. Ну же! Один хороший глоток…

   Я переворачиваюсь на живот и запихиваю упирающуюся тварь себе в горло. Язык рвется назад, но я держу его сильную тушу обеими руками. Не получилось красиво – получится некрасиво. Для истинного дзена не важен ни результат, ни, тем более, процесс. Восемь пальцев в рот, локти под себя. Не вырваться. Прощай, дыхание, изучению которого я подарил столько лет. Значение имеет только миг, когда понимаешь, что смысла нет ни в чем, даже в самом этом миге понимания…

   Становится нестерпимо жарко.

   Язык Вергилия, язык Рабле… Язык телячий в сметане…

   Прости меня, мама!

   Лопается гигантский пузырь; яичный желток растекается по тарелке; захлопываются двери метро; сверло вгрызается в пенопласт… Стремительный выпад противника, и я пропускаю прямой удар в солнечное сплетение. Лучезарный кулак! Золотой его блеск слепит глаза. Кто противник? Не видно. Я рефлекторно приседаю в позе гунбу, собираю остатки Ци, чтобы достойно принять новый удар… но все это не нужно. Реальность начинает движение, как перрон вокзала, назад – в прошлое, в про шлое, в прошлое, в прошлое…

(КОНЕЦ КУРСИВА ВРЕМЕНИ) Зеркальная гладь замутилась

   7. Может ли учитель с копытами – наравне с другими животными – иметь природу Будды? (Зачетный коан)

   …Идея Шакировна, хватаясь руками за дверцу холодильника, с трудом встала. Человек, расположившийся в проходе между столом и буфетом, уже не дергался, не корчился, вообще не шевелился. Агония длилась недолго. Тело лежало, поджав колени к животу, соединив локти на груди, запихав в рот едва ли не все пальцы рук. Окровавленные плечо и подбородок, синюшный цвет лица…

   Мое тело.

   Телефон сигналил и сигналил, однако женщина прежде всего набросила на себя халат. Потом вошла в спальню и сорвала с сына пустой бак. Потом – освободила мужа. Тот упал на диван, попытался вскочить, снова упал и снова попытался встать. Жена принесла из прихожей вопящую телефонную трубку и подала ее мужу.

   Звонил Витя Неживой.

   – Что за финты! – зарычал мировой эфир голосом майора. – Дим А с у тебя? Сюда его, живо!

   – Где Клочков? – спросил Щюрик у супруги.

   – Умер, – констатировала та. – Подойти не может, – громко и прямо в трубку, чтобы всем слышно было.

   – Умер? – задохнулся от ярости офицер. – Приколы прикалываете? Да я вас урою за такие шутки!

   – Он и правда отравился! – закричал в ответ Щюрик. – Взял и откинул копыта! Сразу, как тебе звонить начал!

   Неживой ненадолго заткнулся.

   – Из-за этого отравления Клочкову башню совсем свернуло! – докричал свое Щюрик. – Рассказать – невозможно!

   – Кто бы говорил про его башню… – произнес майор совершенно другим тоном. – Знаешь, зачем я вам названивал? Хотел успокоить этого психа. Результаты всех исследований – отрицательные. И пусть он дурака не валяет. Какое, в жопу, отравление… Откинул, значит, копыта?

   – Похоже на то.

   – Что за бред! – сказал Неживой с отвращением. Он поразмыслил секунду-другую и вдруг уточнил: – Ты ведь шутил насчет своей конфетки? Или нет?

   – А ты что, НЕ шутил?

   Неживой миролюбиво хмыкнул:

   – Пиво за мной, убогий. Согласен, я проспорил.

   – Из-за твоего пива он чуть всех нас не уложил! Ты где был, трепло?!

   Неживой зевнул.

   – Трупом твоего профессора занимался. Давай колись, это ты его… под шумок, да?

   Собеседник чуть слюной не подавился, пытаясь что-то ответить.

   – Не бзди, не бзди, – успокоил его майор. – Нунчаки – с отпечатками пальцев, плюс к тому свидетели есть. Зато профессора – нет. Что и требовалось доказать. Гениальная комбинация, я в восторге.

   – Это я в восторге! ( Голос Щюрика задребезжал, как дюралевый бак. ) Кому он больше мешал, мне или твоему генералу с его сыночком-аспирантом? И кому из нас с тобой лишние звезды на погонах понадобились?

   – Хватит ветры пускать, – злобно сказал Неживой. – Ты, вообще, думай, когда свой рот опорожняешь.

   Он выразительно постучал пальцем по микрофону.

   – А тебе что, так трудно было догадаться, где Клочкова искать?! – напомнил Щюрик.

   Офицер нехорошо усмехнулся.

   – Зачем искать? Может, ты тоже кому-нибудь сильно помешал, звездочет.

   Друзья долго молчали.

   – Опять шутка? – бросил Щюрик в пустоту.

   На том конце, зажав трубку ладонью, неразборчиво общались. Наконец пустота откликнулась:

   – Нам не дано предугадать, как наше слово отзовется. Еще Чехов сказал. Мне тут подсказывают, что это не я тебе, а ты мне должен пиво проставить.

   – С какой стати?

   – На всякий случай. Я, вот, с Клочковым полночи нянчился и почти поверил, что ему каюк настает. Чуть у самого башня не рухнула. Ё-моё, думаю, как же так… А потом эксперт позвонил, мозги мне поправил. Так что есть вопрос. Клиент точно сам по себе откинулся? Твердым предметом к его голове не прикладывались?

   – Такому приложишь, как же.

   – Мы к вам едем, – принял решение майор. – Вызывайте «скорую» и ничего не трогайте… Эх, жалко дурака. Дим А с, мастер хренов. Нет, ну что за дурак!.. – подытожил он с искренней обидой.

   На том и расстались.

   – У клиента третий глаз на затылке, – всхлипнул Щюрик – уже в короткие гудки.

   Его сильно трясло: он влез в брюки, в шерстяную рубашку, и все равно не помогало. А еще он смешно хромал на обе ноги сразу. Идея Шакировна, наоборот, держалась исключительно спокойно.

   – Есть новости? – осторожно спросила она, выждав минуту.

   – Неживой говорит – не было никакого яду.

   – А что за генерал?

   – Какой-то его начальник. У сына этого генерала проблемы с диссертацией, потому что Русских оппонентом был. Ой, да не хочу я о них о всех говорить…

   – Александр, у меня ни с кем ничего не было, – бросила женщина в воздух словно бы невзначай. – Ни с Гаврилычем, ни с этим, с каратистом твоим…

   Муж как бы не услышал.

   – Не травил я никого, – сказал он невпопад. – Не травил, понимаешь?

   Разговор забуксовал. Супруги Барские проследовали на кухню: мужчина – первый, женщина – вторая. Некоторое время они разглядывали труп. Мой труп…

   – Какого черта он подумал, что концы отдает? – то ли спросил Щюрик непонятно кого, то ли просто удивился. – Отчего он, вообще, умер, если не от яда?

   Из спальни пришли звуки. Кто-то кидал пивные пробки в бельевой бак.

   – Леонид! – крикнул отец, мгновенно вернувшись в свою реальность. – Сиди, где сидел, никуда не ходи!

   Звуки кончились.

   Тогда глава семьи, стараясь не коснуться мертвеца, гадливо поднял с пола записную книжку. Раскрыл наугад и зачем-то прочитал вслух:

...

   «Есть ли я? Есть. Есть ли я вне вашего восприятия? Я только там и есть».

   – Что это? – безразлично поинтересовалась женщина.

   – Цитатник, – ответил Щюрик, отчего-то возбудившись. – Вот, слушай…

...

   «Эта книга – не этап моего развития, но выражение благодарности людям за возможность ее написания».

   – Я имела в виду – откуда цитаты?

   – Не знаю и знать не хочу! – взвизгнул мужчина, замахал руками, чуть ли не запрыгал на месте, потеряв над собой контроль. Его уродливое лицо стало в этот момент просто страшным.

   Чувства освобожденного заложника наконец нашли хоть какой-то выход!

   С явным наслаждением перешагнув через труп, он оказался возле газовой плиты. Запалил конфорку и сунул бумажный трофей в синее пламя. Записная книжка погибать не желала, занималась огнем неохотно, и пришлось сначала содрать с нее обложку, а потом, перекладывая горящий брикет из руки в руку, медленно поворачивать ее и стряхивать пепел в сковородку. На изнаночной стороне обложки выделялась одна-единственная запись, исполненная крупными буквами:

...

   «ВСЁ В ВАШИХ ВОЗМОЖНОСТЯХ, ЛЮДИ».

   – Из-за этой лжи, – сказал Щюрик с ожесточением, – хорошие учителя и становятся шизофрениками. Или, наоборот, шизофреники становятся учителями…

   Когда с жертвоприношением было покончено, когда не осталось в сковороде ничего, кроме пепла, заговорила Идея Шакировна:

   – Странно. В том, что ты прочитал, нет ни намека на агрессию. И на ложь это не похоже… Хотя, какой-нибудь придурок даже из Толкового словаря сделает себе цитатник, мудрости которого будет поклоняться, как Корану. Дело не в придурках и не в их цитатниках. Есть люди, которым нужно постоянно получать подтверждение, что они все ближе и ближе к своему супер-высшему смыслу. Но силы человека ограничены. Вот и гробят они себя, когда доходят до предела физических возможностей.

   (Мудрая восточная женщина, думаю я… Спасибо тебе. Спасибо за понимание…)

   – Ты это к чему? – с подозрением спросил муж.

   – К чему? На твой вопрос отвечаю. От чего этот каратист подох, если его никто не травил? ( Она ткнула мое тело босой ногой. ) Переоценил себя. Видела я в токсикологии таких сильных парней. Почему-то особенно много их попадается как раз среди спортсменов. А их кумир, Брюс Ли, умер, кстати говоря, от простого аспирина, который ему подсунули сердобольные киношники.

   – Ну и плевать. Звоним в «скорую»?

   – Может, еще и первую помощь окажем?

   – Неживой сказал, вызывайте «скорую».

   – Делай, что хочешь…

   Странное отчуждение разрасталось, налипало, как снежный ком. Снег – в мае? Недоверие принесло с собой мороз и пургу – тотальное недоверие, которому хозяева случайно распахнули дверь квартиры. Это была чужая Карма…

   И тогда Идея Шакировна остановила всё.

   Она остановила мужа, суетящегося возле телефона, взяла его за плечи, повернула к себе, встряхнула.

   – Александр, – сказала она, поймав и удержав его бегающий взгляд. – Это неправда.

   – Что неправда? – якобы не понял тот.

   – Про меня с Русских. Он же старый и неопрятный! От него, не поверишь, иногда пованивало! От зав. отделением гинекологии – ты можешь себе такое представить?

   – Конечно, неправда, – мгновенно согласился Щюрик, бесцельно крутя в руках телефонную трубку.

   Кожа на его скулах натягивалась и обвисала, натягивалась и обвисала.

   – Стой, не отворачивайся. В детской комнате между нами знаешь что было? Твой Клочков заставил меня на кровати прыгать и оргазм изображать. А ты что подумал?

   – Примерно то и подумал.

   – Тогда в чем дело?

   – Ни в чем. Устал очень.

   – Я, между прочим, ночь не спала! – вдруг закричала женщина. – Говорила же, пациентка в больнице умерла! Все дежурство на ногах, потом – мать радости добавила… Ну-ка, повторяй за мной, – решительно потребовала она. – Ничего ТАКОГО не было. Ну?

   – Зачем?

   – Я же вижу, о чем ты думаешь. Повторяй!

   – Ничего ТАКОГО не было, – послушно отзывается муж.

   – Еще раз!

   – Ничего ТАКОГО не было…

   – А теперь скажи: «НИЧЕГО такого не было».

   – НИЧЕГО такого не было.

   – А теперь: «Ничего такого НЕ БЫЛО».

   – Ну, не было, не было! Отстань…

   Супруги целуются. Сухими, бесчувственными губами.

   И чувство возвращается…

   «Лысик мой, – прошептала женщина. – Шайтан хотел нас с тобой поссорить. Никто нас не поссорит, правда?» «Правда», – прошептал счастливый мужчина.

   И только теперь в семью возвратилась частица былого доверия.

   – Про «жучки» – тоже неправда, – твердо заявил Щюрик. – Наверное, этот ненормальный сам их насовал, пока я был связан. И про аэропорт. И в машине нашей нет никакого «спецприемника». Неживой приедет – спроси у него, он подтвердит!

   – Конечно, подтвердит, – пропела Идея Шакировна и засмеялась. – Чтобы Неживой – и не подтвердил?

   Через мгновение они оба хохотали, неожиданно для себя оказавшись друг у друга в объятиях…

   Мудрая восточная женщина все понимала.

* * *

   Мальчик Леня, временно забытый взрослыми, тихонько вылез из своего убежища за креслом. Бак для грязного белья давно был отброшен в сторону, но этот реквизит уже не требовался ученику для повторения урока.

   – Если Неизвестно-Кто будет ломиться в дверь, – бормотал он, просачиваясь в детскую комнату, – нужно бежать на балкон и кричать во все горло. Неизвестно-Кто хитрый, он умеет говорить даже девчоночьим голосом. Его слово ужасно сильное, но я ушел подальше и не слышу. У него есть петарды, но я ему не верю…

   Компьютер в детской все еще работал. Мальчик подсел к дисплею, сбросил игру и вошел в Интернет (подобные элементарные операции были ему по силам). Вызвал одну из виртуальных поисковых машин и набрал на клавиатуре:

   «Во Го».

   Подумал и дописал: «Скачать».

   Как хорошо, что родители этого не видели.

Точка познания истины

   Бессмертная душа умершего гостя заполняет комнаты до краев, заползает в углы, в трещинки на потолке, заглядывает под ковры, высовывается в форточку… слушает невнятные речи одинокого Леонида, кружит вокруг смеющихся супругов Барских – и умиляется…

   Скелеты в шкафах бессильно клацают зубами… темная сторона Реальности – светла и прекрасна…

   От чего же на самом деле умер этот великий человек, чье тело отдано в дар самым близким его друзьям?! Вскрытие вскоре подтвердит, что яда, как ни странно, не было и в помине. От чего же тогда? Не от закупорившего же гортань языка? Может быть, от чувства вины, первопричина которой, как теперь выяснилось, и вправду была не в прошлом, а в будущем?

   Все эти вопросы – суета.

   Бессмертная душа мастера счастлива. Она точно знает, что свободна, наконец свободна – ведь цепи Кармы разорваны!.. мурр, мурр, как спел бы Кот Дивуар… впрочем, этот зверь – иностранец, поэтому сказал бы он так: «miaou, miaou» или, возможно, «purr, purr»…

   Эй, при чем здесь «мурр» и «miaou»?

   Цепь разорвана! Тяжкий Путь перерождений закончен, впереди Нирвана… однако, правда ли это?

   Убивая кота, не становишься ли ты котом? Вечный вопрос, ответ на который – вот он, уже зачат, уже копошится в теплом чреве.

   Котенок. Совершенное тело будущего зверя…

   Тьфу, при чем здесь котята?! Брысь, сомнения, – радуется душа мастера. Ведь жертва принята, и нет тому более убедительного доказательства, чем образ Лучезарного кулака, осветившего мой последний миг…

   Из тени вдруг выползает страх – единственный поводырь ослепших, потерявших опору душ. Опять страх.

   Закончен ли Путь? Звено цепи лопнуло, освобожденная конструкция рушится вниз. Священный металл высекает искру жизни, – и конец разорванной цепи оказывается всего лишь началом новой…

   Опять цепь перерождений? Не может быть!

   Ослепшая душа мастера силится возмутиться, но вместо ответа получается почему-то…

   – Мурр!

   Кто я? Не хочу, не хочу!

   Страх превращается в ужас. Новое, совершенное тело скоро впитает своего хозяина. Ужас превращается в счастье…

   Брюхатая кошка в соседней квартире сонно потянулась.

    2001

Примечания

1

Дзен – система взглядов и физических упражнений, ведущих к состоянию озарения (просветления), конечная цель которых– достижение Нирваны ( информация для тех, кто успел забыть )

(обратно)

2

 Язык Вергилия

(обратно)

3

 Язык Рабле

(обратно)

4

 Язык Пушкина

(обратно)

Оглавление

   1. Коан о мудрой собаке, избежавшей смерти

   2. Коан о бестолковых учениках, лишившихся ушей

   3. Коан о бесстрашном коте, прогнавшем мудрую собаку

   Следующий урок

   4. Коан о строгом учителе, пощадившем бабочку

   5. Коан в коане. (Сиамские близнецы делят между собой имущество подлеца)

   6. Дз-зенн! Дз-зенн! (Звонок с урока)

   7. Может ли учитель с копытами – наравне с другими животными – иметь природу Будды? (Зачетный коан) . . . . .

Реклама на сайте