«Детдом»

Екатерина Мурашова Детдом

Глава 1

– Это был настоящий сумасшедший. Он лежал в Бехтеревке и у него был диагноз, который ему поставили в Военно-Медицинской Академии. А там, говорят, с диагнозами никогда не ошибаются. Но он как-то это все скрывал и даже умудрился устроиться в детский дом воспитателем. А там он почему-то вспомнил, что когда-то играл на бас-гитаре в школьном вокально-инструментальном ансамбле и даже пел про бабочек, которые летали в автобусе. Тогда про них все пели, и в каждой школе были ВИА. Их ВИА назывался «Шестое Чувство», а потом они все куда-то делись, словно и не было, как туфли на платформе или сапоги-чулки. И вот у него на шкафу каким-то чудом сохранилась бас-гитара, и почему он ее не продал с голодухи, он и сам сказать бы не мог, а потом сказал: Бог меня хранил, потому что где-то, не то в психушке, не то в тюрьме к ним приходил поп и говорил, что все, кто верит, спасутся. И он поверил, крестился, и теперь знал, что спасется, что бы не случилось. И получилось так, что в этом детдоме в кладовой лежали ударные, не бог весть что, но все же. И еще он нашел старого приятеля, еще со школы, рассказал про детдом, и после третьей бутылки приятель заплакал и отдал свою гитару и так получился полный набор, хоть сейчас начинай. Но это же был не просто детдом, а для детей с отклонениями и у всех у них на лицах написано, но он всех перешерстил и нашел-таки пятерых, у которых был слух и даже голос. И стал с ними заниматься, а они сперва вообще ничего не понимали, но потом втянулись и даже полюбили его. А у девчонки лицо стало не такое дебильное и волосы отрасли и оказалось, что она вовсе даже ничего. А учителя стали говорить, что у всех пятерых – явный прогресс и все это надо продолжать, но тут у него наступило обострение, потому что ему хотелось с девчонкой этой спать и она была не против, но он понимал, что это нельзя, потому что – дети, и очень мучился, а потом ему привиделось, что она пришла к нему ночью в комнату по карнизу, и он закрасил окно синей гуашью, а она стала светиться и видна была, как золотой силуэт, и тогда он заперся в коммунальном туалете и не хотел выходить, и соседи его час уговаривали, потому что он был вообще-то тихий и они его любили, а потом – сколько же можно без туалета – вызвали транспорт и его увезли. А ансамбль не распался и стал называться просто «Детдом», потому что у них фантазии совсем не было. И начальство велело им выступить на каком-то там благотворительном концерте, где спонсоры подарили детдому мягкую мебель, и они выступили, и спели какую-то песню, которую еще он для них сочинил, и все рыдали, потому что они совсем не кривлялись, стояли ровно и все были одинаково одеты. И тогда за них кто-то взялся, и устроил им выступления и гастроль по провинции, и везде был большой успех, потому что они были ни на кого не похожи, а музыка была еще его, шизофрениковская, и от нее все тащились, а потом они и сами научились, потому что – с отклонениями.

И они стали петь и играть, одна девочка и четверо пацанов, и им многие сначала помогали, за просто так, потому что невозможно же – когда все за деньги и за связи, любая душа от этого устает, и хочется, чтобы где-то что-то еще было. Вот они и были это самое «еще» и всем сначала казалось, что им помогать – это чистая благотворительность, и люди сами собой гордились и в зеркало себе улыбались хорошими улыбками. А потом вдруг как-то разом все поняли, что это что-то совсем другое, а они выступали в каких-то концертах вместе с другими группами, и когда они выходили, без всякого антуража, и дыма, и лазеров, и всех этих дерганий, то зал сначала смеялся и шикал, а потом вдруг замолкал и как будто бы сдувался или как будто бы все разом выпили какие-то таблетки, успокаивающие или еще какие, а девочка была в черном платье и в белых носках, почти без косметики, и все видели, что у нее лицо такое не ровное, без пудры, и один единственный луч светил на сцену, и еще один куда-то вверх, как будто бы там была звезда, и она пела, к ней обращаясь, а один из пацанов научился играть на саксофоне, и еще один на цитре, потому что им ее кто-то подарил, и все это делало их вообще ни на что не похожими, потому что такой набор инструментов совсем не должен звучать, а у них – звучал, но играли они как-то негромко, и слышно было только девочку, а остальное – как будто бы вдали, за холмом, и с залом что-то такое делалось, не знаю даже как объяснить, он словно полегал, как ковыль под ветром, и все это так мягко и совсем-совсем по-другому. И руководителем ансамбля стал один из мальчиков, который играл на саксофоне и у которого в общем все получалось, потому что он единственный из них мог что-то решать и вообще – думать. Он, правда, до седьмого класса не умел читать, но это потому, что у него с самого начала был очень сильный и самостоятельный характер, и его кормили какими-то таблетками, чтобы было удобнее с ним справляться. А когда он таблетки начал за щеку прятать и в туалет спускать, то у него сразу способности к учебе повысились и читать он научился месяца за три. А потом, когда начал в ансамбле играть, так им стали все учителя гордиться, и приводить в пример на всяких совещаниях, потому что – огромный прогресс , реконвалесценция основного заболевания, и вообще – музыкотерапия, как метод, себя оправдала, и надо внедрять ее шире, и глубже… А вообще-то их детдом числился в Питере передовым, и в программе у них был такой предмет – «этикет», чтобы все эти с отклонениями умели вилку держать, и здороваться правильно, и благодарить, и в целом вежливо разговаривать. И ему учительница этого «этикета» как-то сказала:

– У тебя, в отличие от большинства, есть шанс. Если постараешься, тебе удастся и весь ваш ансамбль в нормальную жизнь вытащить. Поэтому мой предмет для тебя – главный. Научишься, как правильно с людьми обходиться, никто в тебе никаких отклонений и не заподозрит. Слушай и запоминай.

Он так и делал – слушал и запоминал. А потом так и говорить стал, как его преподавательница «этикета» учила. Все думали – это у него стиль такой, специальный. Остальные-то из ансамбля – они на людях вообще больше молчали. Он им так велел. Они слушались – да им и самим так проще было. А он мог сказать залу:

– Сейчас я осмелюсь попросить вас о любезности – давайте одну минуту послушаем тишину. И в эту минуту, пожалуйста, если это для вас не очень затруднительно, посмотрите на того, кто сидит рядом с вами. Ничего не говорите, просто посмотрите. Пожалуйста.

И в зале, полном сумасшедших тинейджеров, минуту стояла гробовая тишина, и все смотрели друг на друга, а потом снова звучала эта странная, шизофрениковская музыка из-за холма, и девчонка пела, обращаясь к звезде, и в головах что-то происходило, и на каждый их концерт приходило все больше и больше народу, и теперь уже речь не шла о благотворительности и многим хотелось их «окучить», но они же все-таки были с отклонениями, и для них все устраивала все та же немолодая тетка, которая взяла их с самого начала, со времен спонсорского концерта и мягкой мебели. По первой специальности она была педагог-дефектолог, и хотя много лет проработала где-то в роно и профсоюзах, и называла себя «культмассовый организатор», но все-таки, видать, образование помогало ей их понимать, и она даже специально окончила какие-то менеджерские курсы, а всем остальным мальчик-руководитель вежливо говорил:

– Пожалуйста, выйдите отсюда, – и они выходили, потому что «что с идиотом разговаривать!», да и в глазах у него полоскалось что-то такое…

А потом им все стали говорить, что надо выпустить диск и сделать клип, потому что у современного шоу-бизнеса свои законы, и только так можно выйти на большую дорогу, и мальчик-руководитель растерялся, пошел в психиатрическую больницу к ихнему гуру и спросил того, что им теперь делать и нужно ли им вообще на большую дорогу, или можно остаться на маленькой. Гуру попросил принести побольше «беломору» и взял на раздумья два дня. Через два дня они пришли к нему всем ансамблем плюс тетка-организатор, но всех не пустили, сказали: по одному! – и они все стали нервничать и волноваться, а гуру-шизофреник за железной дверью кричал, что это нарушение прав человека, и он будет жаловаться в Совет Европы, а тетка шепнула лечащему врачу, что ребятишки-то из специфического интерната, и все друг с другом в эмпатической связи, и есть ли тут лишняя палата, если у них у всех разом начнется обострение…Тогда гуру выдали ватник и шерстяную шапочку и выпустили в больничный садик на скамеечку, и там у них состоялся совет, на котором гуру однозначно заявил, что на большую дорогу выходить можно, но клип должен делать человек, которому он, гуру, доверяет. Этим человеком оказался гурин друг детства, талантливый музыкант, с которым они когда-то вместе лежали в психушке, и он тоже слышал голоса и все такое, но потом ему в голову пришла гениальная идея – он решил стать пьяницей, чтобы алкогольные зеленые чертики сцепились с шизофреническими голосами, занялись друг другом, и все вместе оставили его в покое. Тогда идея показалась приятелям безупречной, но будущего гуру подвела физиология – его организм категорически не принимал алкоголь. Приятель, однако, достиг недюжинных успехов и даже успел поучиться в консерватории и на историческом факультете университета, а после окончательно спился и сейчас работал ночным сторожем на каком-то никому не нужном складе.

– Вас не затруднит сообщить нам адрес? – попросил мальчик руководитель, совершенно не удивляясь будущему сотрудничеству. Тетка-продюсер тяжело вздохнула, но ничего не стала говорить, так как, будучи единственным психически нормальным членом этого коллектива, понимала, что находится в явном меньшинстве. А принципы демократического централизма тетка уважала еще со времен комсомольско-партийной молодости.

И они сразу из больницы отправились искать гуриного друга, потому что мальчик-руководитель ничего никогда на потом не откладывал. Ему еще логопед в интернате об этом говорила. У тебя, вещала логопед, ко всем твоим прочим радостям еще и синдром дефицита внимания, поэтому все, что нужно сделать, следует делать сразу же. Потом у тебя ничего не выйдет. Он запомнил и так всегда и поступал, потому что всегда слушал, что ему умные люди говорили. Про свой-то собственный ум он еще в интернате все хорошо понял.

Но гурин друг с работы давно уволился, квартиру поменял на комнату и три ящика водки, и где его искать, никто не знал. Тетка-организатор уже начала тихо на что-то надеяться, но это она делала зря, потому что отступать они совсем не умели, просто не знали, как это делается. И они разослали везде гонцов из числа своих поклонников, к тому времени уже очень многочисленных, и в конце концов отыскали его в его же комнате, в которую входить можно было только в противогазе. А он в ответ на все попытки поговорить орал диким голосом: «Пошли на…, сволочи!» – и даже тетка-дефектолог начала роптать, что такое как бы слишком даже для их группы, но мальчика-руководителя все это совершенно не поколебало, потому что он получил указания сделать с этим человеком клип и диск, а все остальное были разные препятствия, которые следовало преодолеть.

И тогда они вызвали сантранспорт и забрали его, а квартирные бабки-соседки крестили их вслед и призывали на их головы всяческие благословения. Потом они почитали газету «Из рук в руки», заплатили за все, и поместили гуриного друга в Бехтеревку на ускоренный курс детоксикации и реабилитации. Первые трое суток он спал, а потом еще трое суток орал благим матом в индивидуальной палате, а они по очереди с ним сидели и выносили судна с блевотиной. Потом дело пошло на лад, и когда он спустя месяц оттуда выписался, у него оказалось такое одухотворенное лицо, похожее на Пастернака, Блока и Высоцкого одновременно и незадолго до их смерти…

И он сразу же сказал, что клип может быть только черно-белым, и выбрал для него их фирменную песню «Детдом», которая была конкретно про брошенных детей, но вообще-то про то, что все мы потерявшиеся в этом мире детдомовцы, и хотя каждый из нас на что-то надеется, на самом-то деле надежды «найтись» почти ни у кого нет.

Денег у них, конечно, особенных не было, но уже все, кроме них самих, понимали, что они – супер, эксклюзив, ноу-хау, и готовы были дать, чтобы потом поиметь в сто раз больше, потому что «культмассовый организатор» с пергидролевой химией на голове – это же несерьезно, а настоящая раскрутка только начинается и в результате можно черт те чего добиться. Но клип получился все равно очень простой, потому что они сами не хотели, чтобы было сложно и что-то мелькало. Они этого просто не понимали, потому что с отклонениями и уследить, если быстро двигается и меняется, не могли. Он был, как собирались, черно-белый и вообще-то такой, что от него у всех мурашки по спине бегали. Просто ряды каких-то серых столов, уходящих вдаль, и за ними сидят одинаково одетые люди и что-то ложками из мисок едят. То ли тюрьма, то ли лагерь какой, то ли колония во время обеда, и камера чуть-чуть подрагивает и рыщет туда-сюда, как будто не может найти точку обзора, и задник где-то теряется в какой-то белесой дымке, и все выглядит как-то очень непрофессионально. А потом вдруг где-то наверху открывается окно и оттуда падает солнечный луч, а в нем кружится пыль. И люди начинают поднимать головы от мисок и смотреть, а камера торопится к ним, и понимаешь, что все эти, сидящие за столами, не взрослые, а дети. А камера временами уже откровенно дрожит, как будто там кто-то не может сдержаться и не то плачет, не то мандражирует по-страшному, хотя движется она по-прежнему медленно, и показывает то руку с ложкой, то глаза, то лицо целиком. И все время за кадром мерещится дикий крик, хотя и музыка негромкая, и слова тоже:

«– Где мое место в этом мире?

– Я спрашиваю вас. Я спрашиваю вас!

– Но вы не знаете ответа-а-а…»

И кажется, что вот сейчас кто-то наяву заорет, и музыка ударит, как это бывает во многих клипах, которые делают профессионалы, и ждешь этого сначала спокойно, но ничего не происходит, и от этого делается все напряженней и непонятней, а потом эта дымка, которая похожа на бельмо, начинает все заволакивать, а камера начинает торопиться, чтобы успеть показать еще одно лицо, еще, еще… но явно не успевает, и музыка уходит за холм, и уже ничего не видно, но вдруг в самый последний миг мерещится, что все эти, там, в дымке, за столами, начинают вставать… и это отчего-то так страшно, что просто спина леденеет… И на этом все кончается, и уже из ниоткуда, мягко и повествовательно: «Я спрашиваю вас…»

Я не знаю, на кого это вообще-то рассчитано, но душу вытягивает – это точно…

Рассказчик замолчал, кивнул в знак того, что сказал все, что хотел, по-новому и как-то очень ловко обвил ногами ножки высокого табурета и потянулся за кружкой с пивом, которая стояла перед ним на столе. Четверо слушавших – трое мужчин и одна женщина – зашевелились и тоже приступили к ритуальным действиям: женщина неторопливо закурила тонкую и длинную коричневую сигаретку; один из мужчин – высокий и как-то неловко скроенный в районе талии – щелкнул дорогой зажигалкой и поднес ей огонек; самый пожилой из присутствующих поднял высокий стакан с минералкой, по стенкам которого медленно двигались пузырьки газа; последний, сидящий в слегка вызывающей позе ощутимо поодаль от остальных, цедил пиво из фирменной кружки, на боку которой переплелись две буквы, обозначающие название бара.

Интерьер бара не отличался чем-то особенным, но по какому-то легко уловимому, но трудно расшифровываемому единообразию лиц немногочисленных посетителей было понятно, что «чужие тут не ходят». На трех столиках из приблизительно восьми имеющихся в наличии горели плавающие свечи. Букеты из сухой травы и цветов стояли в высоких напольных вазах. Странноватые, явно авангардистские рисунки, в простых рамках висящие на стенах, производили впечатление подлинников. Подлинников – чего или кого? – подобный вопрос мог бы, наверное, озаботить случайного обывателя, но, как уже говорилось, случайные обыватели сюда практически не попадали. На столах и даже на стойке лежали некрашеные льняные салфетки с мережкой по одному из краев и монограммой из двух переплетенных букв в углу – все то же название бара.

По каким-то причинам мужчины изображали из себя джентльменов и ждали, пока выскажется женщина.

– В наше время уже не бывает ничего стоящего, валяющегося на дороге, – у женщины оказалось приятное, чуть хрипловатое контральто. – Я в это просто не верю. Здесь есть какой-то подвох. Возможно, они все сидят на амфетаминах или на героине – не случайно же их в детстве кормили таблетками…

– Если и так – что нам до этого? – пожал плечами старший мужчина. – Разве нам впервой иметь дело с наркоманами? И что это меняет? В чем-то это даже удобней, ведь если регулярно снабжать их качественным продуктом и следить, чтобы не превышали дозу…

– Никому и никогда не удавалось уследить даже за одним наркоманом! – наставительно подняв палец, сказал мужчина, который давал женщине прикурить. – Вся история западной эстрады – тому примером. Рано или поздно происходит срыв…

– Срыв рано или поздно происходит в любом случае, – флегматично заметил старший и на мгновение прикрыл глаза тяжелыми коричневыми веками. – Весь вопрос – в соотношении затрат и прибыли. Ознакомившись с конкретными обстоятельствами, мы можем заранее запланировать время действия проекта. Например, три или пять лет. Не знаю, заметили вы или нет, но в последнее время все как-то ускоряется. Мне лично кажется, что время имен и проектов, которые работают и приносят прибыль десятилетиями, вообще уходит. Сейчас мы видим на эстраде последних мастодонтов. Вы, те, кто помоложе, сможете потом этим даже гордиться…

– Я бы предпочел гордиться чем-нибудь еще, – независимо заметил тот, который сидел поодаль. – Чем-нибудь, сделанным своими собственными руками. Если вам неинтересно – флаг вам в руки, барабан на шею и семь футов под килем. Я займусь этим сам. В отличие от вас я видел не только запись их концерта, но и тот самый клип, о котором нам только что рассказали. Это, конечно, еще очень сыро. Но при том – не хорошо и не плохо. Потому что нет образца для сравнения. Это, как совершенно справедливо заметил милостивый государь, – кивок в сторону недавнего рассказчика. – другое. Перпендикулярное тому, что есть. Из этого и следует исходить. Главный сегодняшний дефицит в нашей профессии отнюдь не таланты, не техническое оснащение, не деньги и даже не менеджмент. Главный дефицит – ноу-хау. Придумать то, чего еще не было. Две девочки-лесбиянки – хорошо, этого еще не было, значит, это пойдет. Три девушки: одна белая, другая черная, третья – рыжая – тоже хорошо. Мне вам рассказывать? А здесь – уже готовое ноу-хау, на которое уже откликнулась публика. Причем, вот удивительно, никто этого специально, напрягаясь, не придумывал, никто не раскручивал – само вышло. Машина, выигранная по лотерейному билету…

– Позвольте, как же – никто? – картинно удивилась женщина и поправила сползшую бретельку платья цвета раздавленной вишни. Розовый с золотом платок, который прежде лежал на ее плечах, она уже давно повесила на спинку высокого стула. – А тот сумасшедший, который создал группу «Детдом»? И еще один – которого они лечили в Бехтеревке? И та женщина в кримпленовом костюме?

– Что за костюм? – цепко удивился молодой. – О костюме ничего не говорили.

Женщина вопросительно взглянула на рассказчика. Он кивнул и улыбнулся ей кривозубой улыбкой:

– Костюм действительно есть. Синий с юбкой до середины колена, с белым отложным воротником и такими же манжетами. Она говорит: отличный материал кримплен – двадцать лет ношу и все сносу нету… Здорово вы догадались!

Женщина победительно улыбнулась, а мужчина, сидящий поодаль, прищурился и произнес:

– Простите, мадам! Я понял свою ошибку. Мое поколение просто не помнит таких древностей, как кримпленовые костюмы.

Женщина тут же нахмурилась и выпала из беседы. Она не любила, когда ей напоминали о ее возрасте. Видно было, что ей хочется достать пудреницу с зеркальцем, заглянуть в нее и убедиться, что с ней по-прежнему все в порядке.

– Всех троих придется как-то ублаготворить, – сказал мужчина, допивший свое пиво. – С профсоюзной активисткой, я думаю, проблем не возникнет, а вот двое сумасшедших…

– Можно взять их в дело, – усмехнулся старший. – Поместить в загородный пансионат. Пусть пишут музыку и слова. Если, конечно, они еще в состоянии…

Некоторое время все, в том числе и сидящий поодаль, не торопясь, со вкусом обсуждали какие-то детали. Официант принес старшему еще стакан минералки, остальным мужчинам еще пиво и соленые крекеры к нему, а даме – кофе и сухое пирожное на крохотном блюдечке с бумажной салфеткой, изрезанной в кружево. Настроение компании стало ровным и профессиональным.

– Вы не понимаете! – сказал рассказчик, о котором все как будто забыли. – Все, что вы сейчас говорите, не имеет смысла. Они просто не станут иметь с вами дело.

– Такие вещи обсуждаются, – невозмутимо возразил старший из собеседников. – Условия бывают разные, для каждого они свои…

– Они – с отклонениями, я же пытался вам объяснить… Их не интересуют деньги и слава, а это, если отбросить всякую туфту, все, что вы можете им предложить…

– Не думаю, чтобы все обстояло так печально, – улыбнулся мужчина, который давал даме прикурить, а сейчас, повинуясь ее жесту, набросил на ее открытые плечи платок. – Среди нас нет новичков и дилетантов. Думаю, что, если мы примем положительное решение, то сумеем спокойно договориться. А если нет… что ж, есть разные способы склонения к сотрудничеству…

Глава 2

– Удивительно вкусно, если поджаренный на сливочном масле кусок булки намазать вишневым вареньем. Только именно вареньем, понимаете? Я имею в виду – не иностранным джемом, который похож на хорошо оформленную и правильно ароматизированную замазку, а именно настоящим вареньем, чтобы ягоды свободно плавали в прозрачном сиропе и сами были на вкус такие чуть-чуть резиновые, и на них можно было надавить языком и ощутить такую гладкую упругость… А булку намазать с двух сторон сливочным маслом и просто обжарить на сковородке. Конечно, ни о какой микроволновке и не может быть и речи, она все испортит. Просто поразительно, какое в ней все получается ненастоящее и невкусное. Хотя что тут удивительного? Мой сокурсник по Университету, который приехал учиться из города Кирова, рассказывал, что еще давно, когда на Западе только начали эти микроволновки выпускать, наши подсуетились, и то ли украли технологию, то ли сами быстренько скумекали, и стали в этом самом городе производить советские микроволновые печки. Они, естественно, были куда дешевле заграничных, и даже (что удивительно!) по дизайну не очень уступали своему западному прообразу. Только один недостаток у них был. Как-то там эти микроволны еще не очень удачно распределялись, и готовить можно было не только внутри этих печек, но и снаружи, если знать, куда поставить тарелку… Потом этот ударный эксперимент прикрыли, конечно, и нынешние микроволновки не чета тем, но все-таки… что-то такое не совсем нормальное в них до сих пор осталось… Так вот булка должна получиться золотой и хрустящей, чтобы чуть-чуть царапала язык, а в середине она обязательно пропитается вишневым соком и он будет капать на пальцы, и его, конечно, надо слизывать, и запивать сладким чаем…

Говоря все это, высокая женщина с пышными, почти седыми волосами и лицом, словно написанным средневековой кистью – никакой красоты, правильности и симметрии, только значительность, – выставила на стол чашки, сахарницу, розетки и банку с вишневым вареньем.

– Тетя Анджа, вы свой талант в землю зарываете, – заметила крупная молодая женщина с ленивыми движениями и ленивыми же, чуть раскосыми зелеными глазами. – Вам надо кулинарные книги писать. Вы всегда так вкусно рассказываете… А только где же нынче в Питере возьмешь настоящее вишневое варенье? Джема-то этого в супермаркетах сколько угодно…

– Такое варенье варят на Украине. Ну и у нас на юге, – объяснила та, которую молодая женщина назвала странноватым именем Анджа. – А у меня оно от Иры. К ней родственница из Краснодара приехала и привезла две огромные пластмассовые бутыли с вареньем. И мешок грецких орехов. Ну, Ирка мне и налила две баночки…

– Мам, бросила бы ты нам зубы заговаривать, а? – попросила третья из присутствующих в комнате женщин. Когда она встала, чтобы помочь матери принести из кухни поджаренную булку, Анджа сразу перестала казаться высокой. Дочь была едва ли не на полголовы выше матери, на вид ее рост достигал не менее ста восьмидесяти пяти сантиметров. – Скажи лучше сразу, зачем звала, чтоб не думать. Я твоих новостей боюсь.

– Потому и Настю с собой прихватила? – спросила Анджа. – Для моральной поддержки?

– Настька сама напросилась. Позвонила мне, я ей сказала, что к тебе поеду, а она говорит: «Ой, я тетю Анджу сто лет не видела!» – Ну, я ее и позвала. Неудобно было бы, если бы не так, верно? Надо же вежливость проявлять – ты сама меня учила, – дочь Анджи говорила так, как будто Насти в комнате не было.

Настя безмятежно щурилась в кресле, ее зеленые глаза были мечтательно полуприкрыты. Длинные пальцы держали розетку с вишневым вареньем, и она осторожно, ложечкой вылавливала оттуда по одной вишенке и клала на язык. Пальцы и вообще руки Насти казались значительно менее сонными, чем все остальное.

– А что, Настя, как у тебя дела? – спросила Анджа, отворачиваясь от дочери и спиной демонстрируя неодобрение ее бестактности. – Миллионершей еще не стала?

– Не зна-аю, – протянула Настя. – Это надо спросить…

– Замуж-то не собираешься?

– А заче-ем? Мне и так не пло-охо…

– Ну, ребенка родить…

– Ребенка, это я собираюсь, да, – слегка оживилась Настя. – А что, тетя Анджа, вы думаете, уже пора?

Анджа выразительным взглядом окинула полное, налитое Настино тело, ее обширные груди под тонким голубовато-розовым джемпером и выразительно кивнула:

– Пора!

– Ой, – Настя не очень ловко повернулась в кресле и капнула на брюки вишневым вареньем, обнаруживая некоторые признаки беспокойства. – Вот так уже, да? И ты, Антонина, тоже так считаешь?… Ну ладно тогда. Но это же так лень…

– Что лень, Настена? – не поняла Анджа. – Рожать ребенка?

– Да нет, ребеночек тут не при-ичем, – снова застопорилась Настя. – Как он может быть… Я к тому говорю лень, что это же самца подходящего искать на-адо…

Анджа поморщилась, а Антонина широко улыбнулась. Исключительно из-за общих размеров Антонининого организма ее широкая улыбка получилась слегка хищной и похожей на оскал.

– Хочешь, я тебе своего Виталика напрокат дам? – предложила она. – Он не курит, не пьет, ест только полезные продукты с не истекшим сроком годности. И искать его не надо. Когда не на работе, так дома перед телевизором сидит или в клубе в бильярд играет.

Настя пошире распахнула глаза и как будто всерьез задумалась над прозвучавшим предложением. Потом поставила розетку с вареньем на стол и медленно покачала головой:

– Ты, Тося, только не сердись, но мне умного надо. Я-то школу только за взятку закончила, так что сама понимаешь…

– А что тебе Виталик, дурак, что ли? – обиделась Антонина. – Он, если хочешь знать, все кроссворды на раз решает…

– Да нет, я ничего плохо-ого… – сказала Настя и деликатно зевнула, прикрыв рот сильной, как будто бы не от этого тела, ладонью. – Конечно, твой Виталик очень умный, но… – она помолчала, отыскивая образы, которые смогут донести до слушателей ее мысль. Никаким другим способом ее мысли на свет не рождались. – Понимаешь, у него такой ум, как бритая коленка, а мне нужно наоборот, чтобы как расточек с листочками из земли… Хочешь, я нарисую?

– Да иди ты со своими рисунками! – сердито отмахнулась Антонина.

– Девочки, не ссорьтесь! – скрипучим голосом гувернантки из английского романа сказала Анджа.

Настя сонно и доброжелательно улыбнулась ей и пожала плечами, указывая взглядом в сторону Антонины: мол, я не хотела.

– Она сама виновата! – также, взглядом и жестами ответила Анджа.

– Но ты все-таки скажешь…?

– Разумеется. Олег и Кешка приезжают в Россию. Олег не слишком распространялся по телефону, он не доверяет конфиденциальности международных линий, но кажется, Кешка, наконец, что-то вспомнил…

– Ого! – удивилась Антонина. – Ну что ж, лучше поздно, чем никогда. Это после того, как они в прошлом году ездили в Швейцарию, к психоаналитикам?

– Не знаю, ничего не знаю. Приедут и все расскажут.

– А он, Кешка, вообще-то может рассказывать? Отец мне писал, что у него речь так до конца и не восстановилась.

– Учитывая все обстоятельства…

– А можно мне узнать, о чем речь? – спросила Настя. – Или это что-то… конфиденциальное? – она с видимым трудом выговорила длинное слова и на мгновение удовлетворенно прикрыла глаза, явно гордясь богатством своего словарного запаса.

– Старая история, – фыркнула Антонина. – С приключениями и продолжениями. Потерянные дети, потерянные сокровища – в общем, мексиканский сериал в самом прямом (учитывая место проживания моего папочки) смысле слова.

– Ой, Тося, тетя Анджа, расскажите пожалуйста! – Настя молитвенно сложила ладони у пышной груди. – Я просто обож-жаю сериалы! Смотрю все, которые успеваю. Под них все так хорошо идет – и есть можно, и спать, и работать… Мне так «Бедная Настя» понравилась! Я прямо так переживала за принца Александра и эту… Натали, кажется… Прямо даже плакать все время хотелось, как у них ничего не вышло. Но как плакать я не умею, поэтому все кисель ела. Варила и ела, варила и ела, прямо кастрюлями…

– Настька, ты со своими сериалами скоро в дверь проходить не будешь, – заметила Антонина. – Застрянешь в проходе, как Винни-Пух и будешь «бедная Настя». Ни туда, ни сюда.

– Винни-Пуха я тоже люблю, – согласно качнула головой Настя. – И другие мультфильмы, где не очень быстро бегают. Когда быстро, я не успеваю. Поэтому и боевики не смотрю. А вот, тетя Анджа, я вас как раз спросить хотела: это когда все было-то, ну, про бедную Настю, я имею в виду?

– В семнадцатом веке, – быстро ответила Антонина. – Сразу после монголо-татарского нашествия.

– А-а, – протянула Настя. – Ну да. Спасибо, Тося.

Анджа тяжело вздохнула. Обе девушки не отличались особой интеллектуальностью и образованностью. Настя с трудом закончила швейное ПТУ, а Антонина после одиннадцатого класса выучилась на курсах секретарей-референтов и уже несколько лет работала по специальности. Соображая чуть быстрее приятельницы и заглядывая по утрам в «новости» сети Интернет, а вечером просматривая их же по телевизору вместе с бой-френдом Виталиком, Антонина не упускала случая уколоть Настю ее «дремучестью». Особенно она любила делать это в присутствии посторонних людей. Никаких психологических сложностей в этой бытовой стервозности не имелось. Налицо была обычная компенсация: последние пять лет Анастасия Зоннершайн оставалась едва ли не самым модным и востребованным дизайнером интерьеров, и получала за каждый выполненный ею заказ поистине баснословные гонорары. Когда имеющие деньги люди устали от однообразных «евроремонтов» (в сумрачном и вычурном Питере это произошло немного быстрее, чем в Москве), изобретенный Настей «торжественно-цветочный стиль», напрямую восходящий к советским поздравительным открыткам второй половины двадцатого века, приобрел поистине ошеломительную популярность в оформлении офисов, общественных зданий и даже жилых помещений. Так что Антонина элементарно завидовала.

– Если Александр П там еще молод, то, по-видимому, это пятидесятые годы 19 века, – сказала Анджа. – Может быть, конец сороковых. В 1861 году было отменено крепостное право.

– Ага-а, – снова согласилась Настя и бросила на Антонину умеренно укоризненный взгляд. – Так вы мне расскажете? Ну, теть А-анджа-а… Я же все равно, можно сказать, член семьи…

По сути, Настя Зоннершайн была брошенным ребенком. История ее собственного воспитания пестрила вполне «мыльно-сериальными» моментами (Подробно история Насти рассказывается в романе «Земля королевы Мод» – прим. авт.), и даже ее звучная фамилия досталась ей от второго мужа второй жены ее кровного отца.

Анджа улыбнулась. Недавно в каком-то журнале она прочла интервью со звездой латино-американских сериалов. Российский журналист задал ей «каверзный», как ему, наверное, показалось, вопрос: «Вы – прекрасная актриса. Зачем же вы тратите свой талант на откровенное „мыло“?» – «Я люблю играть в сериалах!» – темпераментно воскликнула латиноамериканка. – «Но почему?!» – «Да потому что там все, как в жизни! Неужели вы не понимаете?!»…

Анастасия Зоннершайн не читала не только книг, но даже и журналов (кроме специальных, из своей сферы, да и там – больше смотрела картинки), но наверняка со всей возможной для нее горячностью согласилась бы с актрисой. Ее любовь к сериалам имела вполне объяснимую природу – по ним она познавала жизнь человеческих страстей, в ином контексте ей попросту недоступную.

– Олег – это родной отец Антонины, – сказала Анджа. – Он археолог, довольно известный в своих кругах, много лет живет в Мексике.

– Угу, – сказала Настя. – А Кешка – кто? Тосин брат по отцу? И про что он вспомнил?

– Это действительно длинная и сложная история, – пожала плечами Анджа (прим.авт. – Подробно история Кешки рассказывается в романе «Забывший имя Луны»). – Первый раз мы с Антониной увидели Кешку на Белом море, где я вела практику у студентов. Антонине тогда было 11, а Кешке около тринадцати лет. Он был совершенно диким ребенком и вел жизнь северного Маугли.

– Ух ты! – оживилась Настя. – Прямо совсем диким? Как в мульфильме? И звери были? Пантеры, тигры, обезьяны и все такое?

Похоже было, что Настя совершенно искренне не представляет себе, где именно находится Белое море.

– Обезьян и тигров не было, там для них слишком холодно, но вот волк, кажется, был. Правда, это не он вырастил Кешку, а, наоборот, Кешка подобрал и вырастил его.

– Все равно здорово! – глаза Насти раскрылись почти во всю свою величину и оказались весьма красивыми и ощутимо вытянутыми к вискам. – А дальше?

– От местных жителей мы, биологи, узнали, что Кешкина дикая жизнь объяснялась произошедшей за несколько лет до того трагедией. Во время волнения на море перевернулась лодка, в которой были родители мальчика и сам Кешка с младшей сестрой. Все, кроме Кешки, утонули, а ему удалось как-то доплыть и выбраться на берег.

По всей видимости, от потрясения у мальчишки случился шок и полная амнезия. Он не вернулся в опустевший дом и вообще не вернулся к людям. Ему было где-то около девяти лет. Конечно, он должен был бы погибнуть, если не от воспаления легких, то от голода или еще от чего-нибудь. Но – не погиб, а ушел жить в лесное зимовье своего отца. С ним ушла их собака. Я так и не поняла, был ли пес в перевернувшейся лодке, или Кешка как-то забрал его с подворья.

Там они и жили. Кешка ставил силки, ловил рыбу, потом – охотился. Летом – собирал грибы и ягоды, сушил их в печи, замачивал клюкву и бруснику. Деревенские жители уже знали о его существовании, и по наказу жен и матерей проходящие мимо охотники оставляли в кешкином зимовье мешочки с крупой, хлеб, соль и сахар.

– А отчего же его не выловили и не отправили… куда-нибудь? – спросила внимательно слушавшая рассказ Анджи Настя. – Раз все знали, что он там живет…

– Видишь ли, Настя, нельзя застать врасплох существо, которое живет с собакой в лесу. А поймать кого-то в том же лесу… Понимаешь, в этом случае ловец должен быть физически сильнее и лучшим следопытом, чем тот, кого ловят. А на тот момент в том районе Беломорья как раз Кешка и был – лучшим. Он знал о приближении людей заранее, скрывался и не выходил к ним, и его месяцами и годами никто не видел…

Я и сейчас не знаю, чем его так заинтересовали приезжие биологи. Может быть, заслуга здесь – Антонины. Все-таки она тогда была еще ребенком, девочкой и , может быть, показалась Кешке не такой опасной, как остальные. А может быть, она пробудила в нем какие-то воспоминания о погибшей сестре… Во всяком случае, именно она первой вступила с ним в контакт, да и дальше он общался преимущественно с ней.

– Ага, понимаю, – кивнула Настя. – Это очень трогательно. Как в сериале. Ты ведь его до сих пор не забыла, правда, Тося?

– Вот еще! – фыркнула Антонина и отвернулась.

– Так или иначе, но инициация произошла. Кешкины мозги пробудились от травматической спячки и снова заработали. Правда, он так и не вспомнил саму трагедию с лодкой и почти ничего из того, что ей предшествовало. Я лично и сейчас не знаю, что именно сказала Кешке Антонина перед отъездом биологической экспедиции в Ленинград. Может быть, она и сама не помнит. Но факт остается фактом: менее чем через полгода Кешка сбежал с Беломорья и в товарных вагонах отправился на юг, в сторону Ленинграда-Петербурга.

Его способности к выживанию, по-видимому, оставались поистине колоссальными. И если к жизни в лесу он все-таки был приспособлен всей своей предыдущей, до травматической биографией, и имел какие-то определенные навыки, то существование в мегаполисе…

– Тося! – с упреком воскликнула Настя. – Ты что же, не оставила ему свой адрес?!

Антонина не ответила. Она смотрела в окно. Ее серые глаза были похожи на молодой лед, который покрывает только что замерзший пруд.

– Здесь следует учесть, – заметила Анджа. – что Кешка не только ничего не знал о жизни в городе и не умел читать и писать, но и практически не владел членораздельной речью и не понимал большую часть из того, что говорили ему самому…

– С ума сойти! – воскликнула Настя. Совершенно автоматически, явно не отдавая себе отчета в своих движениях, она вынула из сумки листок бумаги и коробку карандашей и начала что-то на листке рисовать. – И что же с ним стало в городе? Рассказывайте же скорей дальше, тетя Анджа!

– Первое время в городе Кешка вел жизнь, которую, вероятно, правильно будет сравнить даже не с жизнью бомжей или беспризорников, а с жизнью крупной бродячей собаки. Его подстерегали те же опасности, да и возможности у него были похожие. Однако, мозги его все это время работали уже вполне по человечески, и постепенно он заново обучался говорить и понимать окружающее его пространство. Приблизительно в это же время его подобрал один из руководителей тогдашних криминальных группировок, имевший то ли имя, то ли кличку Алекс. От этого Алекса Кешке впоследствии досталась фамилия – Алексеев. Алекс хотел сделать из Кешки не просто боевика (их тогда по просторам нарождающегося русского капитализма носилось в явном избытке), а боевика, преданного только ему лично, и во всем от него зависимого. То есть, такие вполне средневековые или даже рабовладельческие темы. Кешка, который был удивительно для своих лет силен и ловок физически, но явно туп эмоционально и интеллектуально, казался Алексу идеальной глиной для создания подобного персонажа. Надо сразу сказать, что Алекс просчитался. Кешка с самого начала ни минуты не собирался становиться его преданным слугой. Более того, он не любил и не одобрял самого способа жизни тогдашнего питерского криминалитета. Как своими едва проснувшимися мозгами он сумел сделать какие-то выводы и обобщения – неизвестно. Но он их сделал, и, научившись под руководством Алекса всему, чему мог научиться (сама понимаешь, что набор полученных Кешкой навыков был весьма специфическим – различные единоборства, владение холодным и огнестрельным оружием и т.п.), Кешка от Алекса попросту сбежал. Понятно, что бандит не простил своей живой игрушке такого предательства.

– Ой, тетя Анджа, ну прямо как в настоящем сериа-але! – сказала Настя. Ее карандаш стремительно порхал над листком и совершенно непонятно было, как такое замедленное существо может так быстро и как будто бы бессознательно двигать кистью. – Хорошо, что я заранее знаю, что конец хороший. А то бы я сейчас за него так нервнича-ала-а…

– Параллельно выяснилась еще одна странная вещь. Престарелый мошенник, с которым Кешка одно время жил в одной квартире, заявил Алексу, что Кешка – просто одно лицо с известным ленинградским вором по кличке Большой Иван, который сгинул неизвестно куда лет пятнадцать назад, при довольно странных и так и невыясненных обстоятельствах. Среди воровской общины ходили тогда смутные слухи о каких-то таинственных сокровищах, которые Большой Иван то ли где-то украл, то ли как-то про них узнал, то ли от кого-то унаследовал. И якобы эти сокровища, которые, впрочем, никто и никогда не видел, в корне изменили жизнь Ивана. Он завязал с воровскими делами, крестился в церкви в православную веру, оборвал все контакты и в конце концов исчез в никому неизвестном направлении.

Вполне логично было предположить, что Кешка – сын Большого Ивана. По датам и срокам все вроде бы совпадало. В самом деле, произошло что-то с душой человека, и уехал он жить на побережье Белого моря. Где-то по дороге женился, родил двух детей, и жил себе поживал, пока не оборвала его жизнь трагическая случайность… Непонятки оставались с сокровищем. Поскольку Алекс не мог даже вообразить себе, что полудикий Кешка не одобряет сам его образ жизни, то объяснение побега получилось таким – во-первых, психологическое – «сколько волчонка не корми, а он все равно в лес смотрит», а во-вторых и в главных, вполне материальное – «волчонок» мог вспомнить какие-то рассказы отца о загадочном сокровище и его местоположении. Решил ни с кем не делиться и сбежал.

Для любителей сериалов скажу сразу: ни о каком сокровище Кешка и не помышлял. Сбежав от Алекса, он попал в довольно специфическую богемную коммуну, которая жила в расселенном, предназначенном то ли под снос, то ли под капремонт доме. Там с Кешкой много занимались всякие художники и прочие богемные люди, которые восприняли его как занятную игрушку – природный феномен, и научили его читать, писать и даже как-то приблизительно выражать свои мысли. Впрочем, ты, Настя, лучше меня знаешь, как может повлиять на человека художественная богема. Когда коммуна естественным образом закончила свое существование (дом кому-то продали), Кешка решил, что он уже достаточно «развился» для обычной человеческой жизни и пришел к нам в гости. Антонина, по-видимому, все-таки оставила ему свой адрес, а он хранил его все это довольно смутное время своей жизни.

К этому времени Кешка уже умел что-то о себе и своих приключениях рассказать. Хотя, конечно, многое звучало для нас попросту диковато. Разумеется, мы тут же, как умели, занялись его судьбой. С помощью известной тебе тети Лены, которая в то время работала инспектором по делам несовершеннолетних, нам удалось поселить Кешку во вполне приличный приют под патронатом каких-то немцев-лютеран-спонсоров, в который как раз и собирали вот таких брошенных и живущих на улице детей. Он прожил там две недели и сбежал, причем вежливо предупредил нас с Ленкой и Антониной, чтобы мы за него не волновались. Ленка тогда что-то про него поняла и за руку отвела в обычный детский дом, над которым шефствовало ее отделение милиции. В детском доме Кешка прожил почти полгода и был в большом авторитете у местных хулиганов (а надо тебе сказать, было за что – Кешка был невероятно для своего возраста силен и ловок, прекрасно видел в темноте, слышал неслышимые для человека звуки, мог по запаху идти по свежему следу и т.д. и т.п.). Я тогда сама работала в школе преподавателем истории, вела что-то вроде исторического кружка, и он с удовольствием ездил с нами на загородные выезды. Какое-то время казалось, что все как-нибудь наладится. А потом он попросту исчез.

– Тетя Анджа, а почему вы его к себе не взяли? – спросила Настя. – Ему бы с вами точно лучше было жить, чем в этих детдома-ах.

Антонина вздрогнула и оторвалась от созерцания заоконного пейзажа. Видно было, что ей очень хочется покрутить пальцем у виска. Останавливало ее только то, что Настя на нее категорически не смотрела. Все ее внимание было приковано к рассказчице.

– Может быть и так, – невозмутимо подтвердила Анджа. – Но ты знаешь, мне отчего-то не хотелось поселять у себя и брать на себя ответственность за такого странного подростка. Не сказать даже, чтобы он мне очень нравился. Мне в его присутствии делалось как-то некомфортно, а моя мама, Антонинина бабушка (она тогда была еще жива) его попросту боялась и говорила, что он и покусать может.

– Тося, а ты? – Настя обернулась к приятельнице. – Ты его тоже боялась?

– Нет! – ответила Антонина и всем своим видом продемонстрировала, что более распространенного ответа от нее можно не ожидать.

– Я поняла, – сказала Настя. – Кешка исчез также, как и Большой Иван. Наверное, он соскучился по родине.

– Как выяснилось впоследствии, нет, – усмехнулась Анджа. – Некоторое время он провел в месте, не менее странном, чем все предыдущие места его пребывания. Это было что-то вроде школы, где готовили героев для боевиков…

-Там, где учат на актеров? – уточнила Настя. Она не воспринимала метафор. – Для телевидения?

– Нет, – вздохнула Анджа. – К сожалению, там учили как бы для жизни. Понимаешь, наш мир, к сожалению, устроен так, что в нем все время где-нибудь идет война…

– Я знаю и это ужасно, – серьезно сказала Настя. – Я не могу этого понять.

– Если бы тебе удалось, то все в мире, конечно, переменилось бы, – съязвила Антонина.

– Да, Тося, наверное, это оттого, что многие такие же необразованные, как и я, – согласилась Настя. Юмор и даже откровенный сарказм она тоже воспринимала далеко не всегда. – Но вы рассказывайте дальше, тетя Анджа.

– Дальше осталось рассказать совсем немного. И в основном – о сокровищах. Во-первых, выяснилось, что они действительно существовали. Мне и еще нескольким людям (к сожалению, среди них оказались и бандиты Алекса) удалось проследить их историю. Когда-то очень давно, много веков назад полоцкая княжна Ефросиния (ее потом канонизировали, то есть причислили к святым) велела изготовить для местной церкви удивительной красоты и святости (так полагали верующие люди) крест. Впоследствии у этого креста была отдельная, сложная и полная приключений история. Накануне войны с фашистской Германией этот крест и множество других сокровищ оказались в специальной комнате в обкоме коммунистической партии в городе Могилеве. В то время как раз обсуждался вопрос о переносе в Могилев столицы Белоруссии. Фашисты захватили Могилев буквально в первые дни войны. Большинство защитников Могилева погибли. Сокровища из «могилевского клада» исчезли. Сначала историки полагали, что их не успели вывезти из осажденного города и они достались немцам. Но и потом, после войны, когда просмотрели все документы специальной фашистской команды, которая занималась украденными у разных народов ценностями, их след не удалось отыскать. Ни одна вещь из «могилевского клада» никогда не всплывала на международных аукционах. Тогда стали искать внутри страны. Постепенно удалось выяснить, что сокровища все-таки вывезли из Могилева на грузовике и отправили в направлении столиц – то ли в Эрмитаж в Ленинграде, то ли в Москву – в Кремль. Ни туда, ни туда ценности как будто бы не прибыли. Если учитывать, что творилось в стране в первые месяцы войны с Германией – ничего в этом удивительного нет. Грузовик могли разбомбить при какой-нибудь переправе, сопровождающие люди могли погибнуть от обстрела, быть убитыми немцами или местным криминальным элементом и так далее и тому подобное. Однако, произошло нечто другое. Человек, сопровождавший ценный груз, привез его в Ленинград. Обнаружив северную столицу накануне блокады и с очень проблематичными перспективами в дальнейшем, он сначала растерялся. Потом решился и спрятал сокровища на Лиговке, в квартире своей бывшей любовницы. Пообещал, что вернется за ними после окончания войны, и уехал. Тогда же он велел ей отдать сокровища любому человеку, который предъявит некие, вполне определенные доказательства своих прав на него. Дальнейшая судьба этого человека неизвестна. По-видимому, он погиб где-то на полях второй мировой войны. Звали его Лев Шеин и он был отцом Большого Ивана и, соответственно, дедушкой Кешки.

– А почему же его любовница не забрала эти сокровища себе? – спросила Настя.

– Ценности такого рода и объема смертельно опасны для того, кто пытается ими воспользоваться в своих интересах. И бывшая подруга Льва Шеина, которая была весьма умна, прекрасно знала об этом. Если бы ты, Настя, читала Киплинга…

– Я помню! – воскликнула Настя. – Я смотрела мультфильм про Маугли. История про кобру и сокровище, которое она сторожила. Там они все убивали друг друга…

– Точно! – удовлетворенно сказала Анджа. – Сокровища такого рода безопасны либо для очень умных, либо для людей, которые просто не понимают их ценности. Именно таким был Маугли. И Кешка… Через много лет после войны на Лиговку явился Большой Иван, предъявил любовнице Льва какие-то неопровержимые доказательства своих прав (кажется, это была татуировка в виде креста Ефросинии Полоцкой) и забрал основную часть сокровищ по праву наследования. Сам он к тому времени был известным вором, а о своем наследстве узнал от дяди, Ильи Шеина, родного брата Льва.

После обретения «могилевского клада» в душе Большого Ивана и произошел уже упоминавшийся переворот. Он как-то пересмотрел свою жизнь и в результате в корне изменил ее. Трудно сказать, почему, крестившись, он не передал сокровища, по крайней мере крест, православной церкви. Может быть, оттого, что ему было хорошо известно о сотрудничестве многих, если не большинства действующих священников с тогдашним КГБ… Не знаю…

– Так и где же эти сокровища теперь?! – даже флегматичная Настя не выдержала промедления.

– Не зна-аю, – протянула Анджа и улыбнулась. – Может быть, Кешка как раз и вспомнил что-нибудь по этому поводу… После того, как мы нашли Кешку, стало понятно, что за ним ведут охоту бандиты, да еще и, кажется, представители церкви, которые тоже о чем-то когда-то пронюхали. От греха подальше отец Антонины, Олег, который тогда как раз приезжал в Россию, увез мальчишку с собой за границу. Здесь его, скорее всего, просто убили бы. Ведь он тогда действительно не помнил или, скорее не знал ничего о местонахождении клада. Большой Иван не собирался умирать в тот день, когда перевернулась лодка. Возможно, он полагал, что у него еще много лет впереди, чтобы передать сыну свою тайну… Настя, покажи-ка мне свой рисунок… Поразительно! Скажи, ты когда-нибудь видела… его?

– Кого – его? Вот это?… Наверное, нет, если только его на открытках не рисовали…

На листке быстрой и точной Настиной рукой был нарисован достаточно аскетический орнамент из сосновых и еловых веток, обрамлявший большой деревянный крест, с множеством вкрапленных в него драгоценных камней, не подвергавшихся огранке.

Антонина, привстав, тоже недоверчиво рассматривала рисунок.

– Откуда Настька могла знать? – требовательно обратилась она к матери.

Анджа лишь молча пожала плечами.

Глава 3

– Скажите честно, Владимир, вы любите русский народ?

– Простите, как? Весь народ сразу?… Я боюсь, что мне будет крайне трудно ответить на ваш вопрос…

Оба собеседника сидели в креслах в просторном холле гостиницы. На вид они были приблизительно одного возраста, может быть, спрашивающий постарше года на два-три. Позы же их различались весьма существенно. Старший свободно развалился в кресле, раскинув руки по подлокотникам и положив одну ногу в тяжелом кожаном ботинке на колено другой. Тот, кого назвали Владимиром, напротив, сидел на самом краешке кресла, выпрямив спину, сдвинув ноги и сложив руки на коленях. Одна кисть при этом прикрывала другую. То есть, если судить по популярным психологическим книжкам, в изобилии раскинутым на прилавке находящегося неподалеку книжного ларька, то старший являл собой максимальную степень открытости и раскрепощенности, а младший, наоборот, находился в состоянии полной закрытости и несвободы.

– Ладно, давай спрошу по-другому: чьи интересы для тебя важнее – русского народа или какого-нибудь другого, ну, например, казахского или еврейского?

Владимир честно задумался, и одновременно медленно и необидно разглядывал своего визави. Так дети смотрят на экспонаты не интересного для них музея. Визави ждал, нетерпеливо постукивая пальцами по подлокотнику кресла. На его открытом горле взад вперед ходил выступающий кадык. Черная рубашка промокла под мышками.

– Наверное, вы имеете в виду Курильские острова? – наконец спросил Владимир. – Надо ли отдавать их японцам? Простите, но я плохо знаком с историей вопроса…

– Да причем тут японцы! – воскликнул старший, не в силах справиться со своим раздражением. Видно было, что ему очень хочется коротко и емко охарактеризовать и ситуацию в целом, и человека, с которым ему приходится беседовать. Но почему-то он не может себе этого позволить. – Я же тебе совершенно о другом толкую. Вот ты знаешь, на кого вы, ну, я имею в виду ваша группа, похожи?

– Да, знаю, – с облегчением кивнул Владимир, радуясь тому, что хотя бы на один вопрос собеседника может ответить положительно. – Те, кто постарше нас, много раз говорили, что ни на одну из теперешних групп мы не похожи, зато очень похожи на ансамбль революционеров из Чили, которые ездили по миру и пели свои песни. Удивительно, что вы, Антон, тоже их помните.

– Да не помню я никаких чилийских революционеров! – огрызнулся Антон. – Че Гевару знаю – и все. А вы похожи на певца русской свободы – Игоря Талькова. С тех пор как его подло убили враги русского народа…

– Простите, но вы уверены? – осторожно перебил собеседника Владимир.

– В чем это?

– Может быть, Талькова убили именно враги Талькова?

– Ты что, издеваешься, что ли? – подозрительно спросил Антон, вглядываясь в безмятежное лицо Владимира, в котором, несмотря на чистую кожу и относительную правильность черт, как будто бы чего-то не хватало.

– Разумеется, нет. Прошу простить, если вам так показалось. Просто, я заметил, обычно именно так и бывает – всякие личные неприятности следуют человеку от его собственных врагов. И… я, разумеется, слышал песни Игоря Талькова в записи. Мне кажется, что мы играем и поем совершенно в другой манере, и в другой тональности…

– Да нет! Ты опять не понял! – загорячился Антон.

Его миссия явно проваливалась, вязла в зыбучем песке тусклых мозгов этого тупого… Ну он же, этот Владимир, явный дегенерат, это же очевидно! Впрочем, его об этом заранее предупреждали, да чего и ждать, если человек вырос в интернате для умственно отсталых…

– Ты смотри в суть! – Антон ткнул пальцем в выложенный разноцветной керамической плиткой пол, потом передумал и тем же пальцем указал куда-то наверх, где расположились скрытые от прямого взгляда светильники. – Вы же все вылезли из самой грязи, что-почем на своей шкуре знаете, а кто вас туда спихнул? Кто виноват в том, что всякие сволочи абрамовичи жируют, а русских детдомовских детей продают на запчасти буржуям, а?

Владимир промолчал и растерянно оглянулся на большую монстеру за своей спиной, как будто бы надеялся прочесть ответ на ее резных кожистых листьях.

– Да ты посмотри вообще, что делается! – продолжал Антон. – Русский народ в своей же стране оказывается шестой номер. Торговля, наука, искусство то же – все нерусские заполонили. И сказать об этом – не моги. Если там кого-то другого гнобят, то пожалуйста – вот тебе трибуна, говори что хочешь. А если за русских вступишься, что тебе скажут? Националист проклятый, в тюрьму тебя! Ты думаешь, я против евреев, да? Так я тогда тебе вот что скажу: евреи – молодцы! Они у себя там, в Израиле, всех поименно переписали, кого и как гои замучили, и на этом своих детишек смолоду воспитывают. Вот и нам так же надо! Чтоб ни одной слезинки русского ребенка зря не пропало, как Достоевский говорил. Тогда никому не обидно будет! Вот – правое дело, вот идея, за которую жизнь отдать не жалко! А ты говоришь: какие-то там чилийские революционеры. Да хоть бы и на эстраду взгляни: ни одного нормального человека нет – все либо старые перечники и переченицы, из которых прямо на сцене песок сыплется, либо – педерасты с лесбиянками. И деньги, деньги, деньги… А где духовность? Где святая русская Православная церковь? А из вас, если вас немножко отшлифовать, конечно, отличный рупор русского движения получился бы. Ты «Боже, царя храни» спеть можешь?

– Могу, наверное, – неуверенно согласился Владимир. – Я в фильме «Корона российской империи» слышал, там пели. Смешной фильм… А зачем это надо?

– Господи, о чем он говорит! – картинно воздев к потолку обе руки, воскликнул Антон. – Ты просто представь, как вы будете потрясающе смотреться! Ты – руководитель ансамбля, настоящий славянин, высокий, русоволосый. Тебе, между прочим, очень пойдет черная рубашка, и такие стильные, высокие ботинки на шнуровке. И всем твоим тоже… Один у вас только подкачал, тот, который чернявенький, в кучеряшках. Он, часом, не еврей?

– Женя? – уточнил Владимир. – Не знаю, не могу сказать. Когда ему было два с половиной года, его подбросили к комнате милиции на вокзале. Никто не знает, кто это сделал. Может, конечно, евреи…

– Нет, – вздохнул Антон. – Евреи своих детей на вокзалах не подбрасывают. Это уж скорее цыгане… Тоже, конечно, ничего хорошего…

– Увы! – вздохнул Владимир. – Мы потом узнавали. Цыгане тоже не очень-то отказываются от своих детей. Поэтому Женя всю жизнь думает, что то, что его забыли на вокзале – трагическая случайность, и надеется, что его родители найдутся. И вы знаете… – Владимир доверительно подался к собеседнику. – Мне кажется, что он совершенно не против евреев, цыган и даже канадских лесорубов, если вдруг окажется, что на вокзале его потеряли именно они.

Канадские лесорубы должны были бы насторожить Антона, но инерция предыдущего разговора оказалась сильнее и он передернул плечами.

– Ерунда какая-то! Кто теперь, через двадцать лет, найдется!

– Надеюсь, ваши родители, Антон, живы и здоровы? – вежливо спросил Владимир, и что-то в его тоне вдруг промелькнуло такое, отчего по спине русского националиста внезапно пробежал холодок.

– Да, – рассеянно подтвердил он. – Живы, здоровы. Правда, живут давно врозь. Да я с ними и не общаюсь почти… К чему это я? Да. Так что, вы согласны?

– Вы имеете в виду, согласны ли мы стать рупором русского народа? – уточнил Владимир. – А что, собственно, для этого нужно будет от нас? Я имею в виду, кроме приобретения черных рубашек и высоких ботинок?

И опять Антону на мгновение показалось, что этот чертов детдомовский дегенерат над ним издевается. Он помотал головой.

– Ну, это мы с тобой потом поконкретнее перетрем. Так, разом, все и не расскажешь, конечно. Я же пока предварительно…

– Я понял вас, – кивнул Владимир. – Разумеется, вы понимаете, что прежде, чем дать вам какой-то ответ, я должен буду посоветоваться с нашим продюсером и остальными членами группы.

– А кто это у вас продюсер? – подозрительно спросил Антон. – И откуда он взялся? У вас же вроде никого не было…

– Наш продюсер со времени основания ансамбля – Клавдия Петровна Прокопенко.

– Это та толстая тетка в кофте, которая тебе платочек на шее поправляла, что ли? – усмехнулся Антон. – И теперь вон там под пальмой журнал «Лиза» читает?

Владимир сухо кивнул. Антон посмотрел на него внимательно, что-то понял, сменил тон и произнес доброжелательно и серьезно.

– Вот что я тебе напоследок скажу, друг Владимир. Ты не думай, что я ничего не понимаю. Вы все без родителей росли, и эта тетка, я так вижу, вас считай что усыновила и в люди вывела. Вы ее в обиду никогда не дадите, какая б она не была – и это правильно. По-мужицки, по-человечески и еще как угодно. И пусть она при вас остается мамкой на всех, организатором быта на гастролях и прочее. Но только, договоримся мы с тобой или нет, но если вы хотите пробиться, то у нормальной группы сегодня должен быть нормальный, современный продюсер, и бухгалтер, и хореограф, и преподаватель вокала и прочее всякое, в чем я и сам не очень-то хорошо разбираюсь. И ты обо всем этом подумай. А если ты решишь, что вы – с нами, то знай, что тебе обо всем этом заботиться будет не надо, потому что партия всегда найдет для вас нужных людей, которые сумеют обеспечить достаточный уровень и все такое. Благо России все-таки еще не всем по барабану, ты это понимаешь, надеюсь?

– Конечно, понимаю, – так же серьезно ответил Владимир. – Вот вы же тут сидите, со мной разговариваете, и о ней заботитесь.

– О ком – о ней? – не понял Антон.

– О России, конечно, – удивился в свою очередь Владимир. – О ком же еще?

У девушки была странно, как будто бы ножницами перед зеркалом обрезанная челка. Черные свободные джинсы и светло-сиреневый свободный джемпер, в рукава которого она то и дело втягивала кисти, словно все время мерзла или чего-то боялась. Где-то внутри всего этого пряталась как будто бы неплохая по современным меркам фигура, из тех, которые в некоторых кругах принято пренебрежительно называть «вешалками». При наличии доброжелательности можно было бы вспомнить и о моделях – девушка была достаточно высокой, худой и длинноногой. Единственное, что у нее явно подкачало, так это размер груди, едва ли превышающий скромную единичку. В ушах девушки виднелись крошечные сережки-гвоздики – позолоченное серебро с каким-то прозрачным недорогим камешком. Светлые глаза казались невыразительными, возможно, их имело бы смысл подвести контурным карандашом или хотя бы обозначить и удлинить тушью ресницы.

Сидящая напротив девушки дама выглядела значительно «богаче» во всех смыслах. Все, что можно было подчеркнуть в ее зрелой красоте и многолетней ухоженности, было подчеркнуто, все, что следовало замаскировать и затенить – затенено и замаскировано. Косметические швы от недавней пластической операции были аккуратно прикрыты двумя изящными завитками идеально зафиксированной прически.

На девушку дама смотрела с любопытством и одновременно с легкой брезгливостью. Видно было, что ей хочется обратиться к ней «послушайте, милочка», но она не решается позволить себе быть настолько вульгарной.

Девушку звали Ольгой и ей недавно исполнилось девятнадцать лет.

Даму звали Мария Алексеевна Огудалова и ее действительный возраст нигде не афишировался. Она была талантливой и достаточно известной эстрадной певицей со своим репертуаром и своим кругом почитателей. Но в последнее время ей неоднократно намекали, что, если она хочет и далее удерживаться «в обойме», прыгать на сцене в умеренно короткой юбке уже недостаточно. По образу и подобию других «звезд» ей следует запустить какой-нибудь авторский проект, желательно с привлечением молодых исполнителей, в идеале – не слишком бездарных. Теоретически она была не против. Практическая проблема заключалась в том, что около эстрадная молодежь обоего пола Марию Огудалову совершенно не возбуждала и не привлекала. Все они казались ей недалекими, самонадеянными дилетантами. Какой была она сама в их возрасте – Мария Огудалова категорически позабыла.

– Скажите, Ольга, вы видели мой последний клип? – спросила Огудалова. Она хотела выбрать какую-нибудь подходящую тему для начала разговора. В конце концов, самой подходящей темой показалась, естественно, она сама и ее творчество.

«Если я сразу начну хвалить их группу, – объяснила себе Мария Алексеевна. – То она либо зазнается (и тогда с ней будет сложнее договориться), либо, если она умнее, чем кажется, догадается, что я сама не верю тому, что говорю, и просто им льщу.»

– Да, – ответила девушка, глядя на носки своих кроссовок. – Я видела. Он сделан… очень… на очень высоком профессиональном уровне.

«Эт-то что такое?! – слегка опешила Огудалова. – Комплимент или оскорбление? Или она просто по-другому разговаривать не умеет? Все-таки надо же помнить, что мне про них говорили… – успокоила она себя. – Что-то здесь, конечно, для имиджа придумано, для скандала, но что-то ведь и правда, должно быть…»

– А скажите, милочка, – не удержалась-таки Мария Алексеевна. – Вы лично действительно воспитывались в детском доме?

– Да, – девушка кивнула светловолосой головой и челка прикрыла выражение ее глаз. – Только он назывался «интернат».

– Сочувствую, искренне сочувствую, – на мгновение Огудалова действительно ощутила внутри себя некоторое размягчение и умилилась собственной (оказывается, сохранившейся!) сентиментальности. После стольких лет в дебрях дикого постсоветского шоу-бизнеса… – Кстати, вот о чем я хотела с вами поговорить. Как вы, Ольга, видите перспективы своего развития, как певицы?

– Да, – сказала Ольга и добавила полностью в разрез с предыдущим. – Никак не вижу. Мне это не надо. У нас перспективами занимается Владимир и Клавдия Петровна.

– Отчего же так? – искренне возмутилась Огудалова. В свое время ей пришлось долго доказывать бывшему мужу, музыканту и продюсеру, что у нее тоже есть мозги и собственное видение эстрадной карьеры. – Обычная песня! Но как вы, Оля, это позволяете? Ведь вы же должны понимать, что вся ваша лавочка держится на вас и вашем милом голоске (у Ольги был мощный, грудной голос очень широкого диапазона, и Марии Алексеевне это было прекрасно известно, но все-таки она не смогла удержаться от уменьшительного суффикса). Без вас они ничто, и практика и история эстрады сто раз это подтверждала. Где сейчас муж Эдиты Пьехи – Броневицкий? Где мой собственный муж? Кто о них помнит? Да возьмите примеры и поновее! В любом ансамбле главное – певица, а вовсе не музыканты и не подпевка…

– Да, – сказала Ольга. – Но наши мужчины тоже поют соло. Все. Кроме Егора, который стесняется. Мы надеемся, потом…

Мария Алексеевна почувствовала какое-то неудобство и лишь пару мгновений спустя осознала его происхождение. Ольга назвала своих согруппников-недоносков – мужчинами. Вот уж слово, не принятое на эстраде! Где-то даже неприличное, вульгарное. «Мужчина, вас тут не стояло!» За кулисами и на пятом десятке все называют друг друга «мальчики», «девочки», «пацаны», «ребята»… Если кто хочет выпендриться, говорит «коллеги по цеху». И сколько лет тем Ольгиным «мужчинам»? – Смех один! Нет, девчонка явно не в себе, как ее и предупреждали. И это «да» в начале каждой фразы. Наверное, ее какой-нибудь пробегавший мимо имиджмейкер-психолог научил: сначала соглашайтесь, милочка, со всем, так, дескать, будете производить хорошее впечатление, и разговор пойдет легче. Она и слушается. А что одно с другим согласовывать надо, этого понять не в состоянии…

– Поверьте моей долгой-долгой жизненной практике, Оля, – Мария Алексеевна постаралась придать своему красивому голосу максимальную задушевность. – Вам надо самой думать о себе и не ждать, когда о вас будут думать мужчины. Они ничем не хуже, но и не лучше нас, женщин. Тоже думают только о себе. О своей популярности, чаще – о своих деньгах, машинах, жизненных удобствах. Им удобно иметь карманную женщину-певицу, раскрученную и приносящую доход на блюдечке с голубой каемочке. А их обычный довод: «Ты мне всем обязана! Где бы ты была без меня?» Ваша главная задача, Оля, – не попасться на эту удочку. И я готова вам в этом помочь. Я уверена, – оценив навскидку «деревянность» своей визави как «очень высокую», Мария Алексеевна решила играть жестко. – Что вы уже получали или еще получите другие сходные предложения. Мое главное для вас преимущество перед другими: я – женщина, и потому не слишком склонна к рабовладению. Да, я знаю, на этом поприще подвизаются и другие… гм-м… артистки, но они, видите ли, любят молоденьких мальчиков и, наоборот, очень ревниво относятся к женщинам-певицам. Как бы не затмили их собственной славы. Я же к мальчикам равнодушна. Меня всегда, даже в молодости, привлекали мужчины зрелого возраста, с сединой на висках и жизненным опытом в чемоданчике. Мне интересны именно вы, Ольга, – здесь Мария Алексеевна решила все-таки перейти к комплиментам. – У вас очень хорошие голосовые данные и очень интересный, уже сформированный имидж. Руфина, с ее образом никак не вырастающего, малосимпатичного трудного подростка, всем уже надоела. Ты, кстати, не под нее челку обстригла? Зря! Твой сценический имидж гораздо круче, как теперь принято говорить. Эти простые платья и туфли-лодочки – великолепно. Сразу отсылает к Эдит Пиаф и Мирей Матье. У них ведь тоже было трудное детство. Эдит пела на улицах, а Мирей была старшей из семнадцати детей в семье. Разумеется, мы не будем все сразу менять. Но ты у нас будешь развиваться – вот в чем соль. Меня не интересуют проекты-однодневки, где все построено на одной-единственной песне, клипе или строчке в контракте. Ты понимаешь меня? На развитие сценического имиджа способны только действительно большие артисты. И этим театр в корне отличается от эстрады. Великий артист полностью проживает на сцене всю свою жизнь, от мальчишки-слуги «кушать-подано» до глубокого старца в «Короле Лире». Его роли меняются вместе с ним, с естественным течением времени, понимаешь? Вечность и мгновение… А на эстраде? О, эстраде подавай только молодых, она не прощает человеку его возраста! Взгляни на Валерия Леонтьева: ведь талантливейший же человек, многогранный, умница. И вот уже тридцать лет без перерыва скачет по сцене, как молоденький козлик, весь в поту и в этих дурацких блестках… И ведь никуда не деться! Либо продолжай скакать, либо уходи…

Мария Алексеевна вдруг спохватилась, сконцентрировала взгляд и увидела, что Ольга откинула назад послушную челку (она легла надо лбом мягкой волной), смотрит на нее и слушает с вниманием и подлинной, как будто, заинтересованностью.

– Ну, что скажешь? – отчужденно спросила Огудалова. Ей было почти стыдно. Неловкость еще усиливалась тем, что она не могла понять причины своей недавней откровенности. За кулисами она много лет слыла человеком сдержанным и не склонным к экзальтации.

– Да, – ожидаемо ответила Ольга. – Вы хотели в театре играть? Я видела. Это красиво, только жутко очень. Когда занавес поднимается, а там… все другое, другой мир. Как будто бы подглядываешь туда, куда вообще-то нельзя. Мне нравится, когда сначала кто-нибудь выходит и говорит, что – можно.

«Ну и ничего ж себе!» – мысленно воскликнула Мария Алексеевна Огудалова, несостоявшаяся театральная актриса, когда-то, по настоянию первого мужа, ушедшая с театральной сцены на эстраду за славой и большими деньгами. А вслух сказала:

– В средневековых постановках перед представлением, еще до поднятия занавеса, к зрителям всегда выходил один из артистов. Он кратко рассказывал содержание первого акта, благодарил зрителей за то, что они собрались, и приглашал их войти в то самое пространство, о котором ты говорила.

– Да, – сказала Ольга. – Это хорошо. Спасибо, что вы рассказали. Я запомню.

* * *

– Ну что? – спросил Огудалову человек лет тридцати пяти, поджидавший ее в машине. Несмотря на теплый, по настоящему весенний день, он был в длинном кожаном плаще на теплой подкладке. Губы у человека казались слегка подкрашенными, да и глаза, кажется, тоже… – Совсем дикая? Как и говорили?

– Коля, она замечательная! – темпераментно воскликнула Мария Алексеевна. – У нее, кажется, всего одна извилина, да и та почти выпрямлена этим их интернатом, но я ее хочу! – человек удивленно приподнял бровь. – Я хочу с ней работать, ты понял, извращенец несчастный! Лучше с ней отдельно, но можно и с этими ее… коллегами по несчастью. И я не потерплю, чтобы она досталась кому-нибудь другому. Мне все равно, слышишь? Мне все равно, как ты это сделаешь!

* * *

Теплый, нагретый электричеством и дыханием полумрак не разгоняли, а, наоборот, подчеркивали несколько разноцветных лучей, двигающихся по большой комнате в самых произвольных направлениях. В лучах плясали мириады разноцветных пылинок. Сводчатый потолок терялся где-то в вышине. Посередине всего помещения на высоте метров двух с половиной шла толстая загадочная труба, к которой было привязано несколько воздушных шариков разной степени сдутости. Иногда с нее срывались крупные капли и выразительно, блеснув в свете лучей, падали вниз. В углу, сидя на ящике огромных звуковых колонок, кто-то, отвернувшись, настраивал какой-то щипковый инструмент.

– Владимир, ну почему ты не хочешь, чтобы красный? – крикнули откуда-то сверху из темноты. Казалось, что говорящий сидит верхом на трубе. – Посмотри, как эффектно! Женя, скажи ему!

– Игорь, ну ты же знаешь, что я не могу объяснить, – спокойно ответили снизу. – Просто чувствую, что красный – не надо.

– Он очень возбудительный, – поддержал Владимира кто-то еще. – Нам так врач в детской психушке объяснял, когда мы на арттерапию ходили.

– Арттерапия – это рисовать, что ли? – спросили сверху.

– Ну да, только я больше на расческах играл. Знаете, если с «беломора» папиросную бумагу снять и склеить… Очень здорово, по-моему, получалось. Я даже Шостаковича мог. Врач не возражал, а вот остальные все побить пытались. И расческу отбирали…

– А давайте сделаем для Егора соло на расческе? – обернувшись, предложил тот, кто настраивал инструмент. – Представь, Владимир. Он выходит, стоит. Потом достает расческу, расчесывается ей. Кланяется залу, а потом играет Шостаковича.

– Точно, а на заднем плане будет как бы такое красное солнце, – воодушевленно откликнулись с трубы. – Это как бы восход. Или, лучше, закат. А Егор на его фоне будет как черный силуэт. Только ему надо будет в профиль повернуться… Хорошо бы сделать так, чтобы расческа просвечивала…

– А расчесываться зачем? – спросил Владимир.

– Как зачем?! … Хотя, да… Вроде бы и незачем… Это я не подумал… – обескуражено согласился автор идеи.

Посередине комнаты-подвала-студии стоял единственный стул, по виду – венский. На нем нервически сидел немолодой человек в аккуратных усиках, кашне и ботинках с поразительно длинными и узкими носами. Поколебавшись, он деликатно, но внушительно похлопал в ладоши.

– Господа! – призвал он. – Может быть, мы вернемся к нашему разговору?

– Да, конечно, простите, пожалуйста, – тут же откликнулся Владимир. – Игорь, займись своим делом. Женя, Егор, Дмитрий… Мы слушаем вас…

– Я говорил о том, что главное для творческого человека – это сохранить свою свободу. Вы со мной согласны?

– Возможно, – уклончиво сказал Владимир. – А от чего свободу?

– От всего, – усики насекомо пошевелились. – Я имею в виду в первую очередь свободу самовыражения.

– Да нас как-то никто пока не угнетал, – пробормотал невысокий чернявый юноша. – Мы уж как-нибудь, наверное, заметили бы…

Владимир бросил в сторону чернявого укоризненный взгляд и тот, усмехнувшись, прикрыл рот узкой ладонью.

– Вы еще новички, неофиты и не все знаете, – усмехнулись в ответ Усики. – Мир эстрады – это непрерывное состязание амбиций. Вы знаете, например, что ВСЕ артисты прочитывают ВСЁ, что о них пишут? У самых известных даже выделен для этого отдельный человек…

– Зачем? – удивился даже Владимир. – Ведь пишут-то чаще всего ерунду!

– Совершенно верно, – человек со стула выразительно поднял длинный указательный палец. – Но по валовой массе этой ерунды эстрадные дивы и мены судят о своей популярности, об ее взлете или падении. Никто из них не заинтересован в том, чтобы о них писали правду…

– Почему?

– Потому что правда всегда скучна и никому неинтересна.

– Так пусть тогда ничего не пишут. Пусть просто песни слушают, – предложил бывший исполнитель Шостаковича на расческах.

– Господи, молодой человек, как вы наивны! – с досадой воскликнули Усики. – Даже не знаешь, как с вами и разговаривать! Вы что же думаете, что свои колоссальные, в миллионы долларов гонорары эстрадные, киношные и прочие голливудские звезды получают – за что? – неужели за свои актерские, певческие и прочие танцевальные таланты?!

– А за что же еще?

– Да при современных технических средствах звездный дуэт можно сделать из мартышки и аллигатора! И даже не слишком дорого встанет. Вы чего, правда не понимаете, что ли?

– Не понимаем, – за всех ответил Владимир. – Если вас это не очень затруднит, объясните, пожалуйста.

– Пожалуйста! – фыркнули Усики. – За те самые тысячи у нас и миллионы у них они продаются – все, целиком, с потрохами. Биография и предки, родные и близкие, друзья, любовь, секс и свадьбы, ссоры, разлуки и разводы, дети, престарелые родители, любимые болонки, любимые развлечения, пороки и пристрастия, хобби и болезни. Короче – всё. В прежние, до шоу-бизнесные времена, это называлось «продать душу» и всегда оплачивалось довольно хорошо. Причем, заметьте, и тогда, когда во все это была примешана, кроме денег, еще и всякая мистика, – регулярно, если верить литературе, находились желающие. Ну, а теперь от желающих просто отбою нет. Красивую звездную жизнь все видели по телевизору, так что… Извольте! Все на потребу публике, все на потребу журнальчикам, замасленным от жадных и потных пальчиков своих читателей… Почему, вы думаете, все эти журнальчики делают глянцевыми, то есть – водоотталкивающими? И ведь, поверьте, читатели журнальчиков прекрасно разбираются в сути: пусть они сами не живут так, как эти великолепные, длинноногие небожители, но зато именно они, читатели-налогоплательщики, купили этих самых звезд с их звездными потрохами, и их слезы, и их аборты, и их любознательно наблюдаемое толпой старение, – все заранее проплачено, все станет им известно с любым количеством подробностей, как только они того захотят. Без зрителей и слушателей, без читателей скандальных журнальчиков, без папарацци и фанатов их просто не существует в природе. Они – ноль, дым, фикция. Они как античные и индийские боги, которые просто умирают, когда им перестают курить фимиам… Но, увы! – людям нужны не только и не столько их таланты, сколько их болячки, которые, будучи умножены на миллионные тиражи журнальчиков, тиражируются на всех и примиряют толпу с ее собственным, отнюдь не звездным, но зато приватным и уютным существованием… Вот только не надо никого жалеть – потому что насильно никто никого не покупает, и кроме десятков пробившихся наверх, всегда есть сотни и тысячи тех, кто неустанно мечтает, спит и видит, молится о том, чтобы именно к нему пришли и сторговали его «душу».

Никакой певческий или там актерский талант не стоит таких гонораров. Если не верите мне, то сами узнайте о зарплате артистов театра, или прочтите в каких-нибудь недавно вышедших мемуарах о том, сколько платили популярным артистам кино и эстрады в советское время, когда никто, ничего и нигде не писал об их личной жизни, а редчайшие интервью с ними напоминали передовицы в советских же газетах.

– Это поистине удивительно, то, что вы сейчас говорите! – сказал Владимир после довольно продолжительного молчания. – Боюсь, что мне придется долго думать над вашими словами…

– Тогда, если так, мы вообще не будем продаваться! – решительно заявил чернявый Женя.

– Во! – воскликнули Усики, и дальше обращались только к чернявому, обрадовавшись уже тому, что хоть кто-то в этой странной компании соображает с приблизительно нормальной скоростью. – Я же именно об этом вам уже битый час и толкую. Смотрите, все просто как дважды два. Я от вас ничего не скрываю и, значит, мне ни к чему вас обманывать. Предупрежден, значит вооружен – есть такая старая русская пословица. Предупреждены и вооружены – это вы, – поспешно добавили Усики, сделав внутреннюю поправку на умственное развитие своих собеседников и тот неоспоримый факт, что любая пословица является, по сути, метафорой. – Вы можете и хотите петь и играть – так? И, естественно, хотите получать за это деньги. Достаточно денег, чтобы можно было жить, покупать нужные вам вещи, аппаратуру, снимать клипы, записывать диски и все такое. Может быть, вы хотите повидать мир или поехать в зарубежные гастроли, потому что обычно на вашем месте все этого хотят. Может быть, вы хотите купить наряды и украшения для ваших девушек и вашей солистки. Наверняка, вы хотите иметь какое-нибудь более приличное жилье, чем те три комнаты в коммуналке, которые выделило вам на всех наше родное государство. Для вашего нежного возраста и прочих привходящих вы неплохо разбираетесь в том, как петь и как нравиться публике. В остальном же вы, простите, не разбираетесь ни шиша. Сейчас я говорю даже не об организации гастролей или правильной рекламе. Я говорю о том, что вы ни шиша не разбираетесь в том, что, как и почем продается. И потому – вас, талантливых птенчиков, которым каким-то чудом удалось пробиться своими силами (а точнее, опираясь на свойственную нашему народу сентиментальную любовь к сирым и убогим), вот-вот купят со всеми потрохами, а вы даже и не поймете, что с вами случилось, и потом годами не сможете даже мизинцем пошевелить без одобрения больших и (уж поверьте!) вовсе не сентиментальных дядь и теть. Я же предлагаю вам честную сделку.

– Какую? – спросил внимательно слушавший монолог Усиков Женя.

Егор, снова отвернувшись, продолжал настраивать инструмент, а по-прежнему невидимый осветитель Игорь, вероятно в знак протеста, сделал все бегающие лучи красными, отчего внутренность помещения стала похожей на преисподнюю накануне совершения недавно описанной Усиками сделки. Иногда Игорь проводил лучом вдоль трубы и тогда она миражом возникала прямо в воздухе, похожая на влажную, кровоточащую царапину.

– Очень простую, Женечка, очень простую. Вы продаете мне свою легенду, существующую на сегодняшний день. Все это – несчастное детство, брошенные дети, интернат для умственно-отсталых, гуру-шизофреник, концерты на молкомбинате и макаронной фабрике и детдомовцы, объедающиеся потом макаронами с сыром, огромное количество слюнявой жалости, вываленное на ваши стриженные головы нашими добрыми гражданами, которые просто горючими слезами заливаются, когда видят, что кому-то еще хуже, чем им, а если кому-то вдруг лучше, то тут же готовы и глотку перегрызть… В общем, весь набор в одном флаконе. Я сначала даю вам деньги, так сказать, аванс, а уже потом беру эту историю и делаю из нее по всем правилам конфетку, которую и представляю вам на окончательную подпись и одобрение. Если вам там что-то конкретное покажется оскорбительным или еще каким, вы это сможете поправить или вовсе убрать. А после того, как вы эту конфетку одобрили, вам вообще ничего делать будет не надо, кроме того, что вы и так умеете – петь и музыку играть. Обо всем остальном я и мои люди позаботимся. И, заметьте, никаких больше продаж и покупок. Вы вольны делать все, что вам заблагорассудится, вольные, как птицы в полете. Наоборот, это мы будем к вам приспосабливаться…

– Зачем это вам? – спросил Владимир. – Вы говорили, что не хотите лукавить. Будьте так любезны. Приспосабливаться к нам, когда звездный дуэт можно сделать из обезьяны и крокодила. Зачем? Простите, но мы что – так дорого стоим?

– Вы стоите столько же, сколько любые на вашем месте, – Усики подобрались, но почти не задержались с ответом. – Для вашей группы уже состоялся нулевой цикл раскрутки, у вас просто уникальные для сегодняшней эстрады (и при этом подлинные!) биографии. Все это – сэкономленные деньги, которые пришлось бы вкладывать в мартышек и аллигаторов. Естественно, что я предпочитаю беседу с вами походу в зоопарк или экспедиции в джунгли.

– Благодарю вас… за интересную беседу! – поклонился Владимир. – Мы обязательно подумаем над вашим предложением.

«А может быть, они все-таки понимают метафоры? – засомневались Усики, уже садясь в машину и оглядываясь на тяжелую дверь, ведущую в полуподвал стоящего на отшибе дряхлого особнячка. – Ну, вот хотя бы этот, который у них за главного? И тогда я зря сказал про зоопарк…»

* * *

– Вовочка, это ты? – обрадовалась хозяйка, закутанная в уютный, обширный, цветастый байковый халат, из тех, что продаются на вещевых рынках с надписью «большие размеры». На ее голове рядами выстроились вроде бы уже давно исчезнувшие из продажи оранжево-желтые бигуди, которые перед употреблением надо варить в кастрюле. – Проходи, проходи, мальчик мой. А у меня, как знала, как раз беляши готовы. Маленькие, как ты любишь. А чего ж ты один, без Олечки, без мальчиков?

– Прошу прощения, Клавдия Петровна, за несвоевременный и необъявленный визит. Я пытался позвонить, но ваш мобильник не отвечает, а городской телефон все время был занят…

– Это я с подружками болтала, – вставила Клавдия Петровна, но сбить Владимира с недосказанной формулы было невозможно в принципе.

– Если я помешал вам, нарушив вашу приватность, скажите мне, пожалуйста, об этом, и я немедленно покину ваш дом, принеся вам соответствующие извинения.

– Вовочка, ну ты хоть среди своих эти Аннушкины штучки брось, а? – досадливо сказала Клавдия Петровна. – Уши же вянут слушать. Я все понимаю, надо быть вежливым, но…

– Скажите мне, пожалуйста… – непреклонно начал Владимир.

– Все, все, все! – воскликнула Клавдия Петровна. – Ты не нарушил мою приватность и я рада тебя видеть! Все!

– Спасибо за то, что согласились принять меня в неурочное время, – Владимир наклонил голову, привычно переобулся в безразмерные байковые шлепанцы неопределенного цвета (похожие когда-то выдавали посетителям музеев) и прошел в большую из двух комнат. – Как здоровье Ларисы Тихоновны?

– Да все также! – вздохнула Клавдия Петровна. – Без перемен. Врачи все ходят, ходят, чего-то назначают, да только мне кажется, что без толку это все. А ходят-то потому, что я им деньги плачу…

Лариса Тихоновна, престарелая мать Клавдии Петровны, несколько лет назад перенесла средней тяжести инсульт, а потом, не до конца оправившись, встала с кровати «цветочки полить», упала и сломала шейку бедра. С тех пор она фактически превратилась в лежачую больную, за которой нужен был постоянный уход. Клавдия Петровна ни на что не жаловалась, но ей приходилось нелегко, так как с каждым проведенным в постели годом старуха становилась все более капризной и нетерпимой. Когда из-за развившейся глаукомы она перестала разбирать текст в книгах и газетах (проработав всю жизнь учительницей словесности, Лариса Тихоновна всегда много читала), она не удовлетворялась телевизором (там все ерунду какую-то показывают!) и требовала, чтобы ей каждый день читали вслух.

– Если Лариса Тихоновна не спит, я могу почитать ей, – предложил Владимир.

– Посмотрим потом, – отмахнулась Клавдия Петровна. – Ты ведь небось не затем пришел, чтоб старухе Драйзера вслух читать. Сначала чаю выпьем с беляшами да поговорим.

Владимир помог Клавдии Петровне накрыть маленький столик у окна (сервировка стола входила в детдомовскую программу обучения этикету). Сам заварил и сам разлил чай в низкие широкие чашки («когда мужчина приглашен на чаепитие с дамой, он заваривает и наливает чай, а дама подает на стол сладости»). Когда Клавдия Петровна вернулась из кухни с тарелкой аппетитно-масляных беляшей, Владимир встал, пододвинул ей стул и не садился, пока не села хозяйка.

– Да ну тебя, оглашенный! – махнула рукой Клавдия Петровна, но видно было, что ей приятно. Про себя она решила, что потом все-таки попросит Вовочку минут двадцать почитать матери. Лариса Тихоновна явно выделяла Владимира, благоволила к нему и говорила, что он «не наглый, как все нынешние». К тому же Владимир вслух читал «громко и с выражением», как обычно читают ученики третьего класса. Если он сегодня порадует старуху чтением, то она помягчает и, возможно, у Клавдии Петровны в кои-то веки выдастся спокойный вечерок, без дерганий и бесконечных придирок, с возможностью посмотреть телевизор…

– Ну давай, выкладывай, зачем пришел? – строго и даже грубовато велела Клавдия Петровна после первой чашки чая.

Она вытерла вспотевший лоб клетчатым носовым платком, а Владимир привычно, словно испрашивая поддержки, окинул взглядом фотографии и полки на стенах. На фотографиях были изображены по преимуществу выстроившиеся в ряды люди с фирменными советскими улыбками и умеренно стеклянным выражением молодых лиц. На каждой фотографии где-то в рядах стояла и молодая Клавдия Петровна. Несколько фотографий отображали встречу зрелой Клавдии Петровны времен ее профсоюзной карьеры с какими-то, должно быть, известными людьми опять же советских времен. На полках, кроме немногочисленных книг, стояли грубоватые, тускло блестящие кубки с эмблемами. Когда-то, в далекой молодости, Клавдия Петровна успешно толкала ядро и на пике формы заняла четвертое место на чемпионате Советского Союза. Кубки были ее честно заработанными призами. В целом комната имела какой-то мемориально-ностальгический вид. Где-то в углу явно напрашивалось пыльное красное знамя с золотыми кистями и пионерский барабан. Со всей прочей обстановкой явно дисгармонировал висящий у входа большой бумажный плакат, изображавший ансамбль «Детдом», в полный рост и в полном составе стоящий на сцене.

– Некоторые события последнего времени поставили меня в тупик, – спокойно сообщил Владимир. – Это касается не только меня. Поскольку я некоторым образом отвечаю за… за весь наш ансамбль…

– Кто приходил и что говорил? – спросила Клавдия Петровна. – Говори коротко и без подходов.

Владимир, насколько возможно сократив «подходы», рассказал о визите Усиков, патриота, и о разговоре, который состоялся между Ольгой и Огудаловой.

– Я, если позволите, Клавдия Петровна, не совсем понял, что именно им от нас нужно? Если дело обстоит именно так, как описал господин с усиками, то почему бы им не выпустить на сцену кого угодно, попросту придумав им «несчастную» биографию, аналогичную нашей. А если дело все-таки в каких-то наших личных талантах и находках, то почему никто из них об этом даже не упомянул? Как можно эксплуатировать что-либо, не называя этого и не признавая его существования! Это просто неудобно и, конечно, нерационально. Может быть, вы сочтете возможным мне объяснить?

Клавдия Петровна долго молчала, опустив голову и то и дело прикладывая к лицу и шее платок. Потом сокрушенно покачала головой.

– Ох, Вовочка, если бы я сама могла во всех этих современных делах разобраться и тебе подсказать! Я ведь росла и на ноги становилась, когда и слова-то такого – «бизнес» – в помине не было. Слова-то я выучила, конечно, а толку что! Старую собаку новым штукам не научишь… Если хотите и дальше тем же делом заниматься, придется вам, видно, идти на поклон к кому-нибудь из этих…

– Простите, но об этом не может быть и речи! – резко возразил Владимир. – Ваше сотрудничество с нами, Клавдия Петровна, устраивает нас по всем параметрам. Мой же визит к вам объясняется единственно моим желанием прояснить для себя окружающую нас на данный момент остановку.

– Я тебе так скажу, Вовочка: на данный момент несколько средних размеров акул, почуяв добычу, кружат вокруг вас в мутной воде и прикидывают степень вашей съедобности и тот кусок, который удобнее отхватить первым. Вот мадам Огудаловой явно наша Оленька приглянулась… А о талантах – ты спрашивал – они не упомянули по одной простой причине: деньги их интересуют гораздо больше. Я даже и не знаю, как это все получилось. Даже самой себе, не то что тебе объяснить не могу. Жили, жили, вроде бы вообще о деньгах не думали… Соцсоревнования всякие, честь страны, коммунизм – светлое будущее… – Клавдия Петровна бросила задумчивый взгляд на стены. – А потом вдруг – р-раз… и они, проклятые, на первом месте оказались… Непонятно… Где ж это все до времени пряталось-то?

– Значит, если мы и дальше хотим развиваться в этом же направлении, нам понадобится еще чей-то совет? – уточнил Владимир.

– В самую точку! – с облегчением сказала Клавдия Петровна. – Ты не думай, я вас, пока я вам нужна, не брошу, а только… Слушай, а что там сейчас Аркадий-то, гура ваш? В своем уме или как? Сама понимаю, что не дело, но как-то же вы с ним умудряетесь советоваться. Вот и клип сделали ни на кого непохожий – многим, я знаю, нравится…

– Надо говорить «гуру», – педантично поправил Владимир. – К сожалению, у Аркадия Николаевича сейчас не лучший период. Женя и Дмитрий недавно навещали его в больнице…

– Не надо бы Димочке лишний раз туда ходить. Сам бы лучше сходил или Егорка с Олечкой. Не ровен час…

После начала творческой деятельности ансамбля «Детдом» диагнозы членов группы нигде и никем не афишировались. Даже ушлые журналисты как-то описывали все в прошедшем времени: воспитывались в интернате для умственно-отсталых, а потом… Потом, получается, вылечились полностью и окончательно. Святая сила искусства. Или изначально были здоровы, что тоже годится. Карательная психиатрия, печальная участь оставшихся без родителей детей…

Все эти варианты не имели никакого отношения к истине. Относительно психически здоровым можно было считать Владимира, у которого из-за событий раннего детства, возможно, действительно сформировалась лишь функциональная задержка развития. У Ольги не было никакой задержки, зато имелось множество плавно перетекающих друг в друга страхов, от которых она время от времени пряталась в самые неожиданные места. Особенно она почему-то боялась воды, никогда в течение сознательной жизни не плавала ни в реке, ни в бассейне и даже не принимала ванну. Мылась только под душем. Женя имел в своем активе периодически (впрочем, в последние годы достаточно редко) возникающие припадки неконтролируемого буйства, которые, несмотря на внешнюю Женину субтильность и маленький рост, делали его опасным для окружающих. Егор же иногда, без всяких внешних причин, попросту «отключался» и тогда ложился на кровать или на пол и лежал молча, глядя перед собой широко открытыми глазами и не отвечая на вопросы окружающих. Врачи полагали, что в Женином и Егоровом случаях речь идет о какой-то очень ранней, скорее всего, перинатальной травме и следующем за ней органическом поражении головного мозга. Сия травма уже случилась, все свои поражения нанесла, и теперь с ней можно было только жить, надеясь на какую-то последующую компенсацию. Ольге традиционно ставили диагноз «неврастения». В случае же Дмитрия явно имел место какой-то процесс и прогноз все время оставался муторно-неясным. Когда Дмитрий впадал в окончательный пессимизм, он всегда приставал к Жене (почему-то только к нему) с одним и тем же вопросом: «Обещай мне, если я окончательно свихнусь, лягу в угол и буду слюнями истекать, ты меня убьешь. Пристрелишь или еще как-нибудь, все равно. За грех это не сочтется, потому что я тогда буду уже не человек. А мне так спокойнее жить будет. Обещаешь?» – Женя, серьезно кивая, каждый раз обещал непременно пристрелить друга в случае вышеописанного неблагоприятного развития событий. Дмитрий, как ни странно, после очередного такого обещания сразу успокаивался.

– Аркадий Николаевич сам просил Дмитрия прийти, – пожал плечами Владимир. – Сказал, что давно с ним не беседовал. Вы же знаете, когда у него обострение, ему с Дмитрием сподручнее всего. Я не сумел отказать… Вы думаете, можно спросить у Аркадия Николаевича?

– Да нет! – тяжело вздохнула Клавдия Петровна. – Что там у сумасшедшего спрашивать! Так это я, от безысходности.

– Из любого, самого сложного положения обязательно есть выход, – назидательно произнес, как будто бы прочитал в конспекте, Владимир. – И мы его обязательно отыщем. А сейчас, Клавдия Петровна, я с вашего позволения съем еще один, последний, но от этого не менее восхитительный беляш и отправлюсь к Ларисе Тихоновне.

– Благослови тебя Господь… – тихо сказала Клавдия Петровна. – И прости меня, дуру неверующую.

Глава 4

В единственной комнате квартиры явно доминировал компьютер. Все остальное жалось по стенкам и вело себя скромнее некуда. Компьютер и его технические прихлебатели стояли на очень большом, старом, совершенно не компьютерном столе и были переложены книгами, как яблоки для сохранности перекладывают сухой травой. Причем физиономия у этого компьютера была откровенно мужской. А в хозяевах, напротив, числилась женщина. Уже известная нам Анджа, она же – Анжелика Андреевна Аполлонская.

– Анджа, скажи честно, ты что – волнуешься? – спросила сидящая в кресле полная, красивая и ухоженная женщина. Особенно хороши были у нее предплечья, белые, округлые, с тонкими золотыми браслетами. День стоял по-весеннему знобкий, в квартире гуляли, проветривая сами себя, веселые, засидевшиеся за зиму по щелям сквозняки. Несмотря на это гостья была в платье без рукавов, но с высоким воротом, скрывающем шею.

Сама хозяйка сидела у стола на крутящемся офисном стуле и теребила длинными пальцами компьютерную мышь.

– По-видимому, да, – откликнулась она с ноткой сомнения в голосе.

– Но почему? Ты что, до сих пор… до сих пор испытываешь к Олегу какие-то чувства?

– Не говори ерунды!

– Почему же это ерунда? – меланхолично вопросила гостья. – Вполне нормально, по-моему. В юности любовь-надежда. В старости любовь-благодарность…

– За что же это я, по-твоему, должна его благодарить? – искренне удивилась Анджа.

– Ну-у… за Антонину хотя бы.

– Антонина – это да, – кивнула Анджа. – Это серьезно. Но мне почему-то кажется, что многими годами ее одинокого выращивания я оплатила свой благодарный вексель. И теперь мы с Олегом вполне в расчете за… гм-м… ну, скажем так – за момент инициации Антонининого существования.

– Ты бы еще сказала: за расход генетического материала! – рассмеялась женщина в кресле. – Сказать по чести, я и не думала, что для тебя все это еще так живо…

– А тебя, Светка, никто и не просил думать! – огрызнулась Анджа. – По крайней мере – думать на эту тему.

– Ну надо же мне о чем-то думать, – примирительно произнесла женщина. – Пока Настька внуками меня не обеспечила…

Светлана была приемной матерью дизайнера Насти. Своих детей у нее быть не могло после раннего неудачного аборта. С Анжеликой они вместе учились на биологическом факультете Университета и с тех пор дружили. Четвертый муж Светы Леонид был старше ее и занимался чем-то, связанным с нефтью. Так что в деньгах Светлана не нуждалась. Иногда казалось, что она нуждается в Анжелике, хотя невозможно было понять, какого именно рода эта нужда. Встречаясь время от времени и даже по телефону, подруги постоянно пикировались, задевали или подкалывали друг друга. По уровню материального достатка и кругу общения они тоже принадлежали теперь к разным слоям, и вроде бы не имели даже общих тем для разговора.

– Если твою Настьку не пнуть как следует пониже спины, она сама просто не озаботится, – заметила Анджа. – Я тут намедни попыталась…

– Спасибо тебе, подруга.

– Не за что. Почему бы вам с Леонидом просто не выдать ее чин чином замуж? Мне кажется, она даже и противиться-то не будет. Просто не заметит. Будет себе сидеть на свадьбе куль-кулем и рисовать узоры на салфетках…

– Наверное, ты права, – подумав, сказала Светлана. – Проклятые предрассудки мешают. Человек должен быть свободным…

– Вот уж чего человеку не надо, так это свободы! – заметила Анджа. – Вся история тому подтверждением: как только его хоть от чего-то освобождают, он тут же начинает оглядываться в поисках следующего ярма, в которое можно просунуть шею. Когда «охтинскую богородицу» – петербургскую аферистку начала 20 века Дарью Смирнову, наконец, засудили за мошенничество, обобранные и одураченные ее поклонники устраивали демонстрации возле окружного суда на Литейном проспекте и вопили: «Дорогая матушка, умрем за тебя!»

– Да я же не про то, что Настьке свободы надо, – досадливо нахмурилась Светка. – Я про себя. И про тебя тоже – ты ведь от Антонининого Виталика не в восторге, а и слова небось поперек не сказала…

– Не сказала, – согласилась Анджа. – Где мне судить?

– Отчего же и не тебе? Ты – мать все-таки.

– Именно – все-таки… Я слишком много времени, а главное, слишком много сил тратила на себя.

– О чем ты говоришь, подруга?

– Это трудно описать. Что-то вроде ледяной иглы внутри позвоночника, которая никогда не дает расслабиться. Нельзя привалиться к чему-нибудь надежному, теплому. Потому что заранее известно – за спиной ничего нет, рассчитывать можно только на себя и свои силы. Жаловаться нельзя и некому. Ирка называет это «грехом гордыни». Мне трудно судить, но, возможно, в христианском учении говорится именно об этом. Почти двадцать лет я помнила, что на мне – Антонина, а за мной – никого. Знала это каждую минуту и боялась – не справиться. Просыпалась посреди ночи – а что станет с ней, если я тяжело заболею? Попаду под машину? Потеряю и не смогу найти работу? Не смогу заработать достаточно денег? А вдруг она все-таки захочет учиться, и я не смогу оплатить ее учебу? Вокруг все рушилось и летело в тартарары, менялись имена, цены, общественно-экономические формации. Если бы был хоть кто-то, чью руку я могла бы сжать и получить ответное пожатие… Я прекрасно понимала, что мне, в сущности, на общем фоне везет. У меня была молодость, образование, работа, друзья, мама, крыша над головой. Многие не имели в активе и этого. Может быть, если бы у меня был отец, все сложилось бы по-другому. Но это – заморочки для фрейдистов. У меня были только ощущения. Странно, но пока был Советский Союз, я чувствовала себя уверенней, и как бы немного под защитой. Наверное, тоталитарное государство в чем-то все же заменяет людям Бога. Когда не осталось и его, у меня, фигурально выражаясь, все время были отпечатки ногтей на ладонях. От сжатых кулаков. Я прекрасно понимала, что напрасно так напрягаюсь, видела, что большинство людей этого, кажется, не делают, но не могла иначе. Когда у меня возникает фантазия кого-нибудь во всем этом обвинить, я обвиняю – Олега. Честное слово, мне проще было бы жить – вдовой…

– Анджа, ты с ума сошла! – с испугом воскликнула Света. – Что ты такое говоришь!

– Ничего. Обычные человеческие чувства, в норме не пригодные к обнародованию.

– Но при чем тут Олег? Он же уехал и ничего об этом не знал.

– Я же сказала: когда у меня возникает фантазия. Обычно я не хуже тебя знаю, что человек только сам виноват во всех своих заморочках. Как ты помнишь, я четыре года была замужем за вполне приличным человеком. Что бы мне было не прислониться к его плечу?

– Да, действительно! – с издевкой повторила Светлана. – Совершенно не понимаю: что это ты не прислонилась к плечу Карасева?

– Он… Олег распахнул для меня двери и показал, как оно может и должно быть между людьми… а потом уехал и двадцать лет жил на другой стороне глобуса. Я на своей стороне научилась не просыпаться с памятью, мучительно нацеленной на него. Я научилась жить с ледяной иглой в позвоночнике. И вот теперь он приезжает сюда… Зачем, Светка? Я совершенно не хочу его видеть!

– Анджа… – Светлана казалась озадаченной и нешуточно расстроенной оборотом беседы. – Я знаю тебя лет двадцать пять, но ты… ты никогда не говорила ни о чем подобном. Я, да мы все и подумать не могли… Ты всегда казалась такой спокойной, уравновешенной…

– Да я не казалась – я и была спокойной и уравновешенной, – улыбнулась Анджа. Серые ледяные осколки в ее глазах растаяли, и лицо сразу стало мягче и округлей. – Да и сейчас нет никакого повода для паники. Подумаешь, встреча однополчан… Где те страсти, где те сражения, где павшие на них? Поля давно заросли травой, кости выбелил ветер и птицы свили гнезда в кронах выросших из воронок березках… Кто герой, кто предатель – какое это теперь имеет значение? Никакого, ровным счетом никакого… Не обращай внимания, Светка, не циклись, как говорили в наши студенческие времена. Помнишь?

Светлана с сомнением смотрела на подругу и очевидно для постороннего взгляда циклилась. Более всего ее интересовали руки Анджи, которые оставили терзать мышь и уже давно исчезли где-то под столом. Ей хотелось вытащить, развернуть их и проверить, нет ли на ладонях отпечатков ногтей.

– Может быть, мне уйти от Леонида? – спросила она наконец, глядя на свой собственный маникюр, состоящий из накладных ногтей устрашающей длины и украшенный каким-то серо-зеленым орнаментом – последний писк визажной моды.

– А смысл? – спросила, в свою очередь, Анджа. Светлана с облегчением увидела, как правая рука подруги выползла из-под стола и снова завладела многострадальной мышью. Мышь вертелась, подпрыгивала и виляла хвостом.

– Мне даже как-то неловко говорить, потому что я получаюсь тут уж совсем какой-то сволочью. Понимаешь, он стал какой-то старый…

– Ничего удивительного, Леониду и в самом деле немало лет, он всегда много работал… Но, ты знаешь, когда я в последний раз его видела… он выглядел, по-моему, вполне прилично. Дай бог всем мужикам в его годы… Или… погоди… он чем-то болен?

– Ну ты, подруга, даешь! – восхитилась и возмутилась Светлана. – Значит, ты думаешь, что Леонид чем-то серьезно заболел и я сразу же, не дожидаясь острой фазы, решила сделать от него ноги… Ничего себе, мненьице обо мне…

– Светка, я…

– Да ладно. Я тоже крылышек за спиной не ношу. Понимаешь, он стал старый… как-то психически, от головы. Брюзжит, всех не одобряет, что бы не читал или не смотрел, все время такой напыщенно-возмущенный тон: «А эт-то что такое?!» «Нет , ну что за придурки!» Ничего его не радует, не веселит, не увлекает. Только вот это его брюзжание, и доказательства, что кто-то в чем-то ни черта не понимает, или неправильно делает. Он, вроде, и сам это чувствует, но ничего не может поделать. Недавно ехали по университетской набережной, я попросила шофера остановиться, решила поностальгировать, с трудом вытащила Леонида к сфинксам, стою, что-то ему рассказываю времен нашей с тобой боевой молодости. И тут же – двое таких ободранных студентиков – он и она. Из современной хиповой генерации, не знаю, как уж они теперь сами себя называют, но амуниция все та же – сумочки-тряпочки, браслеты-фенечки, хайратники, бахрома. Смотрят друг на друга, чирикают, едят какой-то пирожок с кошатинкой, один на двоих, по очереди откусывают. По глазам видно, что не из богатых семей… Вдруг Леонид меня прерывает на полуслове и говорит: «господи, какие же они счастливые!» Я, когда сообразила, в чем дело, решила проявить чудеса понимания. «А, – говорю, – счастливые, это потому, что у них все впереди, да?» – «Нет, – отвечает мой супруг. – Откуда я могу знать, что у них впереди? Может, там и нет ничего. Счастливые, потому что вот сейчас этому пирожку, и этой набережной и друг другу радоваться могут. А я уже ни черта не могу. Знаешь, так хочется им сейчас что-нибудь подарить. Вот, хоть этот джип, что ли… или хоть кредитку с кодом – и за это присосаться, отвампирить кусочек их радости.» – «Не надо, – говорю я. – Только все испортишь.» – Огрызнулся: «Сам знаю!» – и больше до дома ни слова не сказал…

Я думала про все это, и вот что придумала. Если бы мы с ним в молодости поженились, вот как те ребятишки, и у нас за тридцать лет все уже было, так я бы наверное, не только не злилась, а даже жалела его или просто за обыкновенное дело считала. А тут… он же мне чужой, понимаешь? Было такое джентльменское соглашение двух одиночеств, все всех устраивало, а потом ему все (вообще все, а не только я) надоело, он перестал держать марку, и вдруг, откуда-то, сразу, рядом – чужой старик. И нельзя вспомнить, когда у него были кудри и блестящие глаза, и молодой смех, и как возились, задыхаясь от восторга, на продавленном диване на чьей-то даче… Нет якоря в прошлом, и не за что зацепиться сегодня. Понимаешь меня? Вот я нашла зонтик в углу шкафа, ребро сломано, и жучки поели. Рухлядь.

«А когда-то мы бежали под ним под проливным летним дождем через Дворцовую площадь…» – «А у тебя были белые босоножки…» – «И у них отвалился каблук и ты прибивал его обломком кирпича под Аркой Генерального штаба» – «И так и не сумел прибить и ты шла по лужам босиком, в чулках…» – «А этот чертов зонтик уже тогда ни на что не годился, его выгибало ветром, и мы были все мокрые и целовались на эскалаторе в метро „Гостиный двор“„ – «А у тебя был такой холодный и мокрый нос, и ты все время, как щенок, тыкалась им мне в шею“…

И все это даже не говорится вслух. А вслух просто: «Выбросить, что ли?» – «Оставь, пусть будет. Кому он мешает?» – «Ну ладно, пускай» – И взгляд глаза в глаза, а там – тот летний дождь, и нет вокруг никаких морщин, и обвисшего брюха, и тухлой отрыжки погасшего огня…

И мне совсем не хочется Леонида жалеть и понимать тоже не хочется. Я сволочь, конечно, это даже и не обсуждается…

И еще, понимаешь, ему теперь, похоже, секс вообще не нужен. При том он не импотент, нет вовсе, все может. Просто ему – не хочется, ни к чему как-то. Не только со мной, вообще ни с кем. Конечно, иногда он со мной все же трахается, из вежливости – женат все-таки, положение обязывает. Обычно раз в месяц, по вторым понедельникам, после совещания в главке – он в этот день пораньше приезжает. Все время хочу и забываю посмотреть, записано ли у него в ежедневнике, после «совещ. в Гл.» – «тр. Св.»? Так и хочется ему всю морду расцарапать, когда он…

– Заведи любовника, – предложила Анджа.

– Ты же знаешь, что я не могу. У меня принцип. Я никому из всех своих мужей никогда не изменяла.

– Принципы для того и существуют, чтобы их нарушать. Не забывай, в конце концов, что ты живешь на деньги Леонида. И неплохо, надо заметить, живешь, ни в чем себе не отказываешь.

– Подумаешь! – фыркнула Светлана. – Пойду работать, заработаю денег. Что у меня – семеро по лавкам? Голова есть, здоровье тоже.

– Я слышала, что люди быстро привыкают к высокому уровню потребления, – официально заметила Анжелика.

– Как привыкают, так и отвыкают, – отмахнулась Света. – Ты думаешь, я так уж западаю на все эти массажи-макияжи, фитнес клубы и прочее? Мне все равно все это не впрок, я по жизни толстая и пирожные люблю, и колбасу розовую с туалетной бумагой и холестерином. В Париже и в Индии (детская мечта!) я побывала, а все остальное… Мне, знаешь, Анджа, по-любому надо бы на работу устроиться. Ну сколько, в самом деле, можно бездельничать?! Дело хоть какое-то будет, уставать начну не от тренажеров, коллектив нормальных теток и дядек, дрязги всякие, жалобы, что денег до получки не хватает…

– Светка! – предупредила Анжелика. – У тебя симптомы той же болезни, что и у Леонида. Я об этом никогда не думала, но, возможно, она заразная. Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.

– Но в другую-то можно? Моемся же мы каждый день, а не один раз в жизни, – отпарировала Света. – А насчет работы для меня – подумай. И если тебе что-нибудь такое подвернется, свистни сразу же. Хорошо?

– Обязательно, – кивнула Анжелика. – Как только – сразу же свистну. Но ты могла бы попросить Леонида. У него есть связи…

– Ага! – некрасиво окрысилась Светка. – Он сначала не одобрит вообще идею, побрюзжит недельку, а потом подберет для меня что-нибудь подходящее – респектабельное и скучное донельзя. И буду я вместо тренажерных залов и массажных кабинетов где-нибудь изящно перебирать бумажки или чему-нибудь такому председательствовать. Магазин-то открыть он мне не позволит…

– Светка! – удивилась Анджа. – Ты что, хотела бы открыть магазин?!

– Ага, – мечтательно кивнула Света. – И чтобы там торговали знаешь чем? – Анжелика отрицательно помотала головой, потом предположила:

– Косметикой? Украшениями? Женской одеждой?

– Всякими строительными товарами, – сказала Света. – И красками, и лампочками. Знаешь, мне с детства очень нравится, как свежие доски пахнут… Я еще можно кафе, только обязательно в подвале… Чтобы там было всегда накурено, и собирались всякие люди, и спорили, и думали, что они что-то такое в мировом порядке решают…

– Светка, не говори ничего больше. Я поняла.

* * *

На первый взгляд комната похожа на декорацию к какому-то старому, незлому и по-хорошему глуповатому фильму. Что-то про освоение целины или пятилетние планы. Декорации призваны подчеркнуть молодость и аскетичность эпохи.

«– Марья, корма засыпаны?

– Засыпаны.

– Техника на поля вышла?

– Вышла… Иван, ты меня любишь?

– Не время, Марья, не время!»

Две стоящие вдоль стены узкие тахты аккуратно застелены одинаковыми клетчатыми пледами. В изголовье треугольником стоят подушки. Шкаф для одежды, телевизор на стенной полке на кронштейнах. Полка выглядит самодельной, телевизор – вполне современным. Два стола, обычный письменный и компьютерный. Огромное количество дисков сложены в высокие контейнеры. Два старых венских стула и одна недавно покрашенная табуретка со следами ремонта. С мебелью – все. Темные, старые обои, матовая, но сильная лампочка, свисающая с потолка на длинном проводе, старый деревянный карниз без занавесок, на подоконнике – горшок с чахлой геранью, за окном – недалекая стена соседнего дома. Полное отсутствие уюта. Очень спокойная и в целом законченная обстановка.

Девушка стоит у окна. Юноша – ближе к двери. Разговаривают как будто бы по телефону через пару континентов. Связь – плохая.

– Как здоровье Аркадия Николаевича? Ты говорил с врачом?

– Говорил. Врач сказал: состояние стабильное.

– А как ты сам думаешь, Владимир? Как видишь?

– Я думаю, Ольга, что кризис действительно позади. Можно опять ждать ремиссии.

– Хорошо бы так…

Они всегда называли друг друга полными именами. Когда-то, еще в детдоме, их научила этому преподавательница этикета. «У вас у всех красивые и значительные имена, – объяснила она им. – Владимир, Евгений, Георгий, Дмитрий, Ольга. Они звучат и это важно. В вашем патологически коммунальном интернатском бытии, где практически никто никогда не остается один, вы можете это использовать. Звучание ваших имен послужит для вас хоть какой-то защитной стеной. Нынешнее общество вообще тяготеет к фамильярности, называя это демократизмом. А вы, из-за вашего изначального положения детей-париев, прямо-таки на нее напрашиваетесь. Всех так и тянет снисходительно похлопать вас по плечу или сочувственно погладить по голове. Вы понимаете меня?»

Их преподавательница этикета происходила из старинного, но странного рода. Только в России, наверное, бывают такие роды, которые в течении 200 лет, несмотря на все перемены, остаются в непререкаемой, отдающей высокомерием оппозиции существующему государственному устройству. Возможно, их нелепые на первый взгляд усилия каким-то причудливым образом компенсируют особенности толпы, охотно и плавно, как водоросли, колеблющейся вместе с модой и линией правящей партии. Декабристы – народовольцы – эсеры – большевики – диссиденты и т.д.

Анна Сергеевна носила длинные черные юбки без разреза, умела ставить границы и всегда выглядела так, как будто бы еще в детстве случайно проглотила линейку, но за много лет приспособилась вполне к своему положению. С нелегкой руки Владимира все сказанные ею слова музыканты ансамбля «Детдом» воспринимали как прорицания оракула.

Они всё поняли и какое-то время все пользовались этим. Потом Женя и Егор устали и сократились. А Ольга, Владимир и Дмитрий продолжали называть друг друга полными именами. И все окружающие их тоже так называли. Они сохраняли границы, но иногда не могли вспомнить, зачем это нужно. Вот как, например, сейчас.

После окончания коррекционной школы государство признало их вполне самостоятельными гражданами и выделило им на пятерых три комнаты в пятикомнатной коммуналке на Нарвском проспекте, в третьем от улицы проходном дворе. Все думали, что Ольга и Владимир поселятся вместе, потому что еще в интернате было очевидно, что они – пара. Но получилось иначе. Ольге выделили отдельную комнату, самую маленькую и светлую. Владимир поселился в одной комнате с Дмитрием, а Егор – с Женей. Соседи – строительный рабочий-пенсионер и супружеская пара немолодых бухгалтеров, узнав, что в освободившиеся комнаты въедут пятеро бывших детдомовцев, да еще и музыканты – обреченно затихли. Но скоро поняли, что все их опасения были напрасны. Вселившиеся ребята не устраивали никаких дебошей, не включали современную музыку и с сумрачной регулярностью и тщательностью роботов убирали места общего пользования. Вычурная вежливость старшего из них иногда просто пугала. Впрочем, с соседями детдомовцы почти не общались, а все попытки любопытных стариков влезть в их быт пресекали вежливо, но неукоснительно. Чуть податливее других казался соседям увалень Егор. Через него они и узнавали новости из жизни квартирной молодежи. Однако, на самый животрепещущий вопрос: «Какие, собственно, отношения между вашим „старшим“ и девушкой?» – не мог ответить и он.

– Владимир, может быть, нам и не надо ничего этого? – спросила Ольга. – Мы могли бы тоже устроиться куда-нибудь, как Женя с Егором. Или еще как. И жить спокойно.

Помимо всех музыкальных упражнений, репетиций и концертов, Женя с Егором работали дворником на одно место на площадке возле автомобильного салона. По очереди по утрам подметали площадку, сгребали листья или убирали снег. Опустошали урны, чистили газоны. Деньги на двоих платили небольшие, но верные и нелишние. Инициатором этой деятельности был Женя. Он уверял, что ему, чтобы «не психовать», нужна какая-то осмысленная физическая активность, например, наводить чистоту. А Егору та же активность нужна для того, чтобы, наоборот, когда-нибудь не заснуть и не отключиться окончательно.

– Я не хочу, Ольга, чтобы ты работала дворником.

– Да. Я, наверное, могу выучиться на секретаря. Помнишь, у меня получалось с компьютером. И ошибок в письме я никогда не делаю. Если бы я окончила курсы…

– Ты не хочешь петь?

– Да. Я могла бы петь для вас… для друзей… просто так… А чего хочешь ты, Владимир?

– Как только я сам буду знать, я скажу тебе – первой. Аркадий Николаевич говорит, что у человека есть врожденная потребность в самореализации. Я, кажется, забыл фамилию ученого, который ее открыл. Возможно, его звали Ламарк.

– Он что-нибудь тебе посоветовал? Прочитать книги Ламарка?

– Нет. Он сказал, что сам не знает, а нам надо отыскать человека, в бескорыстии которого можно быть уверенными, и поговорить с ним о нашей дальнейшей судьбе.

– Да. Такие люди существуют? Я много раз слышала, что все продается.

– Ты сама знаешь, что это не так. Аркадий Николаевич порекомендовал мне обратиться к одной женщине. Он сказал, что она очень умна и во всей этой ситуации наверняка станет исходить из наших, а не из своих собственных интересов. До того, как продали и расселили их коммуналку, он жил с ней в одной квартире. Мы приходили туда и я ее, кажется, даже смутно помню. Такая высокая, с пышными волосами.

– Да! – оживленно воскликнула Ольга. – Я тоже ее помню. У нее тогда почему-то жили морские свинки. Штуки четыре или даже пять. Ужасно глупые и симпатичные. Они пахли опилками и сеном. Она давала их мне поиграть. Как ее зовут? Где она теперь живет?

– Аркадий Николаевич дал мне ее новый адрес. Ее зовут Анжелика Андреевна Аполлонская.

* * *

– Антонина, у меня такое впечатление, что ты хочешь не то о чем-то меня попросить, не то что-то спросить. Решайся, пока самолет еще не прилетел, – сказала Анжелика, рассеянно скользя взглядом по табло прибытия.

Со времени, когда она смотрела на него прошлый раз (несколько секунд назад) на табло ничего не изменилось. Самолет из Франкфурта (именно там, в Германии находилась самая удобная развязка для перемещения из Мексики в Россию) по прежнему задерживался.

– Да, мама, – слегка улыбнулась Антонина. – Я была бы тебе очень признательна, если бы ты теперь перестала кидать вокруг себя эти дезинфицирующие взгляды.

– Дезинфицирующие? – подняла бровь Анжелика.

– Ну да. Видела по телевизору рекламу про то, как какое-то средство убивает микробов в унитазе? Так вот мне кажется, что тебе сейчас достаточно на этот унитаз просто посмотреть – и все микробы в нем сдохнут от ужаса.

– Я не совсем понимаю, о чем ты говоришь, но могу, наверное, просто почитать книгу. Пойдем, сядем. А где Виталий?

– Виталик пошел в зал отправления играть на автоматах, – объяснила Антонина. Велел позвонить ему по мобильнику, когда объявят прибытие. Впрочем, в том зале его тоже, кажется, объявляют.

– Не понимаю, зачем ты вообще притащила его с собой? Если бы вы были женаты, это еще туда-сюда, сразу представить прибывшему отцу своего мужа… А так… Какое дело Олегу до твоего бой-френда, а Виталию – до твоего как бы отца? Что они будут друг другу говорить?

– Не знаю, – Антонина пожала широкими плечами. – А на твой вопрос отвечу, если ты объяснишь мне, зачем ты привезла с собой тетю Лену.

– Может быть, ты заметила, что это не я ее, а она меня привезла сюда на своей машине. У нас, как ты знаешь, машин нет. Я не знаю, сколько у Олега и Кеши багажа…

– Я уверена, что они вполне могли бы разориться на такси…

– Что же касается твоего намека относительно того, что я взяла Лену для моральной поддержки, – невозмутимо продолжила Анжелика, как будто бы ее и не перебивали. – Это абсолютно справедливое предположение. Но в моем случае это объяснимо – нас с Олегом связывают все-таки непростые отношения с давней историей. Что же касается тебя, то у тебя с ним никаких отношений попросту никогда не было.

– Зато у тебя нет с ним кровного родства, – отпарировала Антонина. – А у меня – есть.

– То есть, ты хочешь сказать, что твой Виталик каким-то образом будет охранять тебя от неуместных реплик со стороны пресловутого «голоса крови»? – уточнила Анжелика. – Спорное предположение, но за неимением лучшего…

– А куда, кстати, подевалась тетя Лена? – спросила Антонина.

– Она снаружи, в машине, говорит по телефону. Как только закончит, подойдет сюда.

– А мы все с ихним предполагаемым багажом в ее машину поместимся? – подозрительно спросила Антонина. – Насколько я помню, мой папаша довольно крупный. Да и Кешка обещал быть немаленьким…

– В ее машине девять посадочных мест, – сказала Анжелика. – Она специально, по моей просьбе, взяла «Фольксваген», в котором они на дачу ездят и возят вещи. У самой Лены совсем маленькая машинка, я не помню марку…

– Ты пока читай, а я, пожалуй, тоже выйду наружу, прогуляюсь, – сказала Антонина.

– Когда вернешься, снова придется проходить досмотр, – напомнила Анжелика.

– Ничего, пройду, – мотнула головой Антонина. – Оружия я с собой не ношу… Если что прояснится, сразу звони.

На автомобильной стоянке Антонина сразу приметила фургончик маминой подруги, но не торопилась к нему подойти. Смотрела вокруг, крутила головой, втягивала воздух большими ноздрями. На окружающих международный аэропорт полях все еще кое-где лежал снег, но сами поля уже неуловимо изменили цвет. К серо-желтой зимней гамме прибавилось чуть-чуть розового. На заросшие деревьями и кустами холмы Пулковской обсерватории легла голубоватая, почти прозрачная вуаль. В стеклянном небе бессмысленно на первый взгляд выписывали круги белые чайки, всю зиму столовавшиеся на окологородских свалках и помойках. Воробьи отчаянно орали в чахлых декоративных кустах, окружавших автостоянку. Весна вышла на старт и теперь, в спокойном предвидении неизбежного, безмятежно потягивалась, лениво наслаждаясь последними безработными днями.

– Ну что там мама? – спросила Лена, едва увидев подходящую к ней Антонину. – Не очень… того? Я уже закончила и иду к ней…

– Почему – мама? – немедленно надула губы Антонина. – Почему никто не спросит: как там я?

Капризы в исполнении огромной Антонины всегда смотрелись прекомично, и Лена и теперь не удержалась от улыбки.

– Пусть твой Виталик спрашивает, – усмехнулась она. – Где он, кстати? Неужели нашел в аэропорту бильярд?

– Нет, удовлетворился игральными автоматами.

– Самолет еще не прибыл?

– Нет. Раз мама не звонит, значит – нет.

– Слушай, Тоня, а ты вообще помнишь этого мальчика, Кешку? – спросила Лена. – Хотя какой он теперь мальчик! Ему теперь… ему теперь лет двадцать шесть, да?

– Насчет лет точно не знаю, – сказала Антонина. – А так, конечно, помню. У меня же, в отличие от него, нет амнезии…

В кармане Антонининой куртки заиграли первые такты мелодии из кинофильма «Крестный отец».

– Угу! – сказала Антонина, не доставая телефон. – Уже идем.

Лена с Анжеликой и Антонина с Виталиком парами стояли в небольшой толпе встречающих. Многие держали перед собой карточки с легко прочитывающимися, и более или менее замысловатыми по содержанию надписями латиницей. «Господин Отто Шуленберг» «Отель Москва» «Конференция по болезням эпигастральной области» «Герменевтика» «госпожа Анна Амейн и Ко» «ЦНИИГООП»… Чтобы отвлечься от ожидания, Анжелика и Лена негромко спорили, пытаясь угадать, кто из выходящих в зал к какой вывеске направится. Лена угадывала чаще и откровенно торжествовала победу над психологом-профессионалом. Анжелика в свое оправдание ворчливо попрекала Лену ментовским прошлым. Разнополую компанию небрежно одетых молодых людей обе согласно отнесли к вывеске недорогого отеля «Москва». К немалому изумлению дам вся компания сгрудилась вокруг загадочной «герменевтики». К «эпигастральной области» с ослепительной улыбкой подошел импозантный негр лет пятидесяти с небольшим чемоданчиком из крокодиловой кожи и в таких же, в тон, туфлях.

– Тоник, а ты его вообще-то узнаешь? – спросил Виталик. – Может, нам тоже надо было карточку написать.

– Узнаю, – мотнула головой Антонина. – Я сегодня с утра специально на фотографию посмотрела.

Казалось, все пассажиры франкфуртского рейса уже прошли таможню и разъехались, а Олега с Кешкой все еще не было.

– Может быть, он привез что-нибудь археологическое в подарок здешним коллегам и его задержали? – предположила Лена.

– Это на вывозе могут задержать, чтобы не увозили национальное достояние, – возразила Антонина. – А на въезде-то что?

– Если, конечно, он мумию не привез, или еще что-нибудь в этом роде, – сказал Виталик и сам засмеялся собственной шутке.

Все четверо увидели их одновременно. Легко шагая через толпу, они оба выделялись своим совсем не немецким, не зимним загаром. Оба несли на плече одинаковые сумки, кажущиеся небольшими и легкими. Они были почти одного роста. Юноша казался чуть светлее глазами и кожей, и двигался с трудно описываемой, но сразу же улавливаемой подсознанием грацией. Если наблюдение удавалось вывести в сознание, то сначала непременно возникала мысль о танцовщиках и спортсменах. Потом эта мысль отбрасывалась, и оставалось опасливое недоумение. Верхняя часть лица молодого человека скрывалась в тени полей широкополой шляпы.

– Анджа, смотри! – потрясенно прошептала Лена. – Олег-то… совсем седой!

– А мы-то с тобой – что? – не глядя, огрызнулась Анжелика. – Ты-то хоть крашеная…

По контрасту со светло-кирпичным загаром, который никакими усилиями нельзя заполучить в солярии, волосы Олега действительно казались очень яркими и серебристо-голубоватыми. Светлые глаза сияли в предвкушении. Типичная «заграничная» улыбка оживлялась и углублялась чисто русской и не особенной скрываемой растерянностью, которая в контексте прочего выглядела почти трогательно. Пара привлекала внимание.

– Черт побери, Тоник! – прошептал Виталик, дергая Антонину за рукав. – Однако, эффектный у тебя папаша!

– А то! – ответила Антонина. – Фирма веников не вяжет.

В этот момент Олег увидел Анджу, хотя вообще-то первой (хотя бы из-за роста) он должен был увидеть Антонину. Тут же его взгляд словно расплавился, и на какое-то мгновение всем заинтересованным лицам помстилось одинаковое, жуткое, почти научно-фантастическое: из глаз Олега исчезли зрачки, то есть черные дырки как будто бы закрылись, оставив только ослепительно-льдистое бледно-голубое сияние. Казалось, что на встречающих взглянуло какое-то древне-ацтекское божество (прим.авт. – Бог древних ацтеков, прибытия которого они ожидали из-за океана, мыслился ими светлокожим и голубоглазым.)

– Не может быть! – сказала Ленка.

Анджа качнулась навстречу и одновременно сделала шаг назад. Антонина осторожно поймала мать за рукав пальто и держала, как будто бы та могла убежать.

Тем временем юноша подошел к встречающим, поставил на землю сумку (она впечаталась в пол так, как будто была наполнена кирпичами), сдернул с головы шляпу, отвесил всем общий, какой-то очень латиноамериканский поклон, выпрямился, а потом, снова склонившись, поцеловал руку Антонине. Поскольку все это было проделано молча, с серьезным выражением лица, то, несомненно, произвело достаточно сильное впечатление.

– Не обращайте внимания, – сказал, подходя, Олег. – Кай перестанет стесняться и тогда его манеры будут менее экзотическими… Здравствуйте!

Современная цивилизация, несмотря на весь свой индивидуализм (а может, именно благодаря ему) очень положительно относится к невербальным контактам. Только что на глазах всей компании переобнимались и перецеловались целый самолет немцев и их друзей, родственников, дальних и ближних знакомых. Однако, на мгновение все застыли.

Потом Лена решительно шагнула вперед и обняла Олега. Он благодарно чмокнул ее в лоб, и попытался в свою очередь облапить Анджу. От созерцания этой картины трем разным людям одновременно (Виталику, Лене и Антонине) пришла в голову мысль, в которой фигурировал образ телеграфного столба.

– Здравствуй, отец. Здравствуй … Кай, – сказала Антонина.

– Здравствуйте. Как погода в Мексике? – спросил Виталик.

– Спасибо. Погода в Мексике прекрасная, – ответил Олег. – Ясно и солнечно.

Кай щелкнул каблуками остроносых, ручной работы ботинок и приветственно оскалился в сторону Виталика.

– Ваше общение похоже на тренинг социальных навыков в сумасшедшем доме. Полет над гнездом кукушки, – сказала Лена. – Пойдемте в машину. По дороге все придут в себя.

В машине Кай сел на место рядом с водителем, Анджа – с Олегом, а Антонина с Виталиком разместились сзади. Сумки прибывших, которые оказались просто парадоксально тяжелыми, положили в багажный отсек.

– Мы с Каем забронировали отель, – сказал Олег.

– Замечательно, – сказала Анджа и, кажется, облегченно вздохнула. – Но потом, когда вы положите вещи, приведете себя в порядок и все такое, милости прошу ко мне. Мы с Леной приготовили стол…

– Непременно. Спасибо.

– Кеша… то есть, Кай, а ты помнишь русский язык? – спросила Лена, не отрывая взгляд от дороги.

– Си, – с готовностью ответил молодой человек и снова дружелюбно оскалился.

Лена только тяжело вздохнула.

* * *

– Можно войти? Я не помешал? – после стука дверь отворилась и на пороге комнаты показался высокий белокожий юноша, похожий на оживший корень сельдерея. Несмотря на наличие всех положенных членов, высматривалась в его фигуре какая-то внешняя бесформенность, являвшаяся, по-видимому, лишь отражением происходящих внутри процессов. – Если помешал, я могу на кухне посидеть или у Егора.

– Ну что ты, Дмитрий! Как ты можешь нам помешать – ведь это твоя комната, – обстоятельно возразила Ольга, для убедительности даже исключив из речи свое обычное «да». – Заходи. Мы рады тебя видеть. А если бы мы с Владимиром хотели уединиться, пошли бы ко мне.

– Правильно, – подумав, согласился Дмитрий, прошел в комнату, сел на свою тахту и оглядел друзей таким взглядом, как будто их разлука длилась не несколько часов, а несколько месяцев или даже лет, и теперь он искал следы произошедших в них перемен. Ничего не обнаружив (что не удивительно), Дмитрий сплел длинные пальцы, прикрыл глаза и сказал. – Слова – удивительная вещь. Они как будто живые. Я вам сейчас скажу просто слова, а вы попробуйте угадать, про что это. Хорошо?

– Хорошо, – разом сказали Ольга и Владимир и приготовились слушать, развернувшись в сторону друга и вроде бы совершенно не удивившись предложению Дмитрия.

– Навстречь, Бесперечь, В печь! В печь! Речь, Обречь, Меч, Нет свеч, Сберечь, Лечь! Лечь! Извлечь И сжечь Стеречь, Увлечь С плеч! С плеч! –

Дмитрий замолчал и смотрел на юношу и девушку, не торопя их даже взглядом.

– Да. Я думаю, это про то, как кто-то хотел от чего-то отвертеться, но у него не очень-то получалось, – сказала, наконец, Ольга. – Он уж и так, и эдак, а оно все равно тут.

– Я полагаю, лирический герой хотел избавиться от части себя, – добавил Владимир. – Но это – невозможно.

– Здорово, спасибо, – сказал Дмитрий. Видно было, что он не понял абсолютно ничего из сказанного. – А ведь это просто слова. Занятно, правда?

– Безусловно, занятно, – кивнул Владимир.

* * *

Антонина и Виталий увезли бывшего Кешку на экскурсию по вечернему Петербургу.

Все, включая самого Виталия, были уверены, что сегодня вечером Виталий отправится играть на бильярде. Однако, действительность оказалась иной. В награду – одинаковые иронические усмешки матери и дочери. Этот странный молчаливый Кай с его похожими на оскал готовыми улыбками казался опасным. Он был намного выше Антонины ростом, двигался по тротуару, как будто крался по лесу, и шляпа закрывала его глаза. И красивый отец Антонины, и дурацкий Кай – они оба были похожи на разбойников, флибустьеров из детских фильмов и книжек. Это тревожило Виталика.

Лена убежала домой фактически от полного стола, по звонку, который сама организовала столь очевидно, что это могло бы показаться даже грубым стороннему наблюдателю. Тому, кто плохо знал отношения подруг.

Олег сидел за столом и медленно, аккуратно, но непрерывно ел и пил. Анжелика давно наелась и стояла у окна.

– Почему ты не ешь? – спросил Олег. Она все еще не могла привыкнуть к тому, как он говорит по-русски. Грамматически правильно, но с отчетливым акцентом. – Ты сидишь на какой-нибудь диете? Сберегаешь фигуру? Я знаю: в Европе и Америке это модно. А в Мексике модно быть толстой. Мне нравится.

– Я уже наелась. Ты забыл: я всегда ела много, но быстро. Поэтому всем казалось, что я ем мало. Если тебе нравятся мексиканские стандарты, ты будешь очарован теперешней Светкой. Помнишь ее?

– Конечно, помню. Света всегда казалась мне привлекательной.

– Теперь ее привлекательность потяжелела килограмм на пятнадцать. А почему «Кай»? – спросила Анжелика. – Он же вообще-то Иннокентий. Можно было бы Кен…

– Кен – слишком по-американски. Он сам выбрал. Кай – из «Снежной королевы» Андерсена. Странник по звездам с берега северного моря, игравший льдинками в вечности, забывший свое прошлое. По-моему, очень романтично…

– Пожалуй, хотя отчетливо попахивает твоей, а не его фантазией. И кому уготована роль Герды?… Расскажи мне о нем. Что с ним было за эти годы? Что он такое теперь?

– Он очень сильный, по-своему умный и совсем не несчастный, – объяснил Олег. – В строгом медицинском смысле называть его нормальным человеком, наверное, нельзя. Речь у него так полностью и не восстановилась. Тут, конечно, очень помешало то, что я его тогда увез из России, и ему пришлось сразу привыкать к испанскому, английскому…

– Ну, это трудно, конечно, но все же – жизнеспособно, – пожала плечами Анжелика. – А вот если бы ты его не увез, здесь его просто убили бы или, в крайнем случае, изувечили…

– Да, разумеется, – кивнул Олег. – Он закончил там специальную школу для глухонемых…

– Почему для глухонемых?! – изумилась Анжелика. – Он же слышит не хуже любой собаки!

– После приезда он, естественно, ничего вокруг не понимал и не почти не мог говорить, даже по-русски. Культурный шок. Я посоветовался по его поводу с тамошними психиатрами, и один из них – темпераментный латинос – дал мне дельный совет: обучить Кешку универсальному языку жестов, как обучают глухонемых детей. Традиции имплантации в общество глухонемых людей есть в каждой стране – сказал он. А потом, мол, поглядим. Я посоветовался с самим Каем и он воспринял эту идею на ура. Говорить жестами ему очень нравилось с самого начала пребывания в городе. Я нашел соответствующую школу в Мехико и устроил его туда. Он обучался великолепно, учителя просто не могли им нахвалиться. А учитывая, что он слышал всех окружающих, а я сначала старался говорить с ним по-английски, чтобы приучить его к международной речи… В общем, года через два-три он уже великолепно понимал испанский, умел на нем читать и писать, и кое-как понимал английскую речь, если говорил не носитель языка. В это же время он закончил школу для глухонемых. Мексика – страна еще более изворотливая, чем Россия. В Университет на исторический факультет Кай поступал как глухонемой. Мы все врали, что он не слышит, но умеет читать по губам. В кабинетах чиновников я в красках рассказывал сериал про его происхождение (Тарзан, льды, волки, Петербург, русская мафия), они качали головами, цокали языками, охали, ахали… В конце концов отыскали какую-то квоту для инвалидов и приняли его на бесплатное место и фактически без экзаменов. Проучиться он сумел только два года, потом – ушел. Не мог высидеть на лекциях, не успевал конспектировать. Не мог прочитать нужное (очень большое) количество исторической литературы. Не мог общаться со сверстниками, жить студенческой жизнью. Я не стал его заставлять. Что поделать, если ему – не дано? Потом он работал со мной в экспедициях. Я его, конечно, кое в чем поднатаскал, но многое в нем было от природы, точнее, от предыдущих этапов биографии. Прекрасный проводник, очень надежный товарищ, очень внимательный археолог-практик, на замечательном уровне – археологическая интуиция, иногда просто пальцем указывает, где нужно копать и – угадывает. У меня у самого такое появилось только лет через пятнадцать после начала работы в раскопе. Плюс, конечно, его прямо-таки невероятное чутье на лес и всяческую опасность. Несколько раз он фактически спасал жизни моих людей. Один раз и меня самого – тоже…

– Замечательно. Стало быть, не зря ты с ним столько возился… У тебя там, в Мексике, есть дети?

– Нет, – ответил Олег. – Только Антонина. И Кай. Но он, скорее, младший товарищ.

– А что же с его памятью?

– Я не считал нужным торопиться. На него и так слишком много всего свалилось за короткий промежуток времени. Шутка ли сказать? Ведь не случайно же он все это забыл – понятно, что мозг защищается. Ну я и боялся, как бы у него мозги не перегрелись. Да и говорить он почти не мог. Хотя еще в Мексике все тот же психиатр, который про глухонемых посоветовал, мне сказал: для того, чтобы была такая жуткая многолетняя реакция с полной амнезией, должно быть что-то еще, кроме перевернувшейся лодки. Слишком уж устойчивая, как выяснилось впоследствии, личность, чтобы мозг так долго прятался от уже известного Каю факта гибели родных. Но я не теребил его.

А потом он наловчился говорить по-английски, я поднакопил денег и в прошлом году мы поехали в Цюрих, к тамошним психоаналитикам. Анализ длился всего три месяца (это очень мало по тамошним меркам). Потом Кай от него отказался. Поскольку платил за все я, да и англоязычный Кай все-таки производит впечатление существа не до конца вменяемого, этот психоаналитик согласился со мной побеседовать. И сказал мне следующее: травма и амнезия Кая связана не с самой перевернувшейся лодкой, а с выбором, который пришлось сделать девятилетнему мальчику. Дело в том, что, когда лодка перевернулась, отца, по-видимому, ударило не то бортом, не то веслом, он сразу потерял сознание и утонул. А Кешка и его мать всплыли и держались на воде. Мать держала на плаву трехлетнюю сестру, которую она не выпустила в момент катастрофы. Кай уже и тогда был не по годам силен и прекрасно плавал. Он мог не только доплыть до берега, но и спасти девочку. Или попытаться спасти мать. А главное – он должен был сделать выбор…

– Боже мой… – прошептала Анджа.

– Вот именно… – откликнулся Олег.

Некоторое время оба молчали.

– И что же произошло дальше? – наконец, спросила женщина. – Он вспомнил?

– Об этом мы можем только догадываться. Погибающая мать, только что потерявшая мужа, скорее всего, повинуясь материнскому инстинкту, умоляла сына спасти дочь. Он… мне даже трудно представить себе…

– Так что же с девочкой?

– Я же сказал: мы можем только догадываться, что он теперь вспомнил и знает. Скорее всего, он вытащил девочку на берег, но не сумел ее выходить. Она, наверное, умерла у него на руках от переохлаждения или еще чего-нибудь в этом роде. Ведь три года – это очень мало. А мать он оставил погибать в волнах…

– Какая трагедия, страшно даже думать об этом. Понятно, почему он столько лет ничего не помнил… Но почему же вы приехали именно теперь?

– Кай попросил. Он ничего не объяснял мне, но я подумал: может быть, теперь, вспомнив, он хочет навестить могилу сестры и хотя бы символически проститься с матерью и отцом? Согласись, это вполне естественное желание…

– Ну конечно! Значит, вы поедете на Белое море?

– Не знаю. Мы еще не обсуждали с Каем наших здешних планов. Знаю только, что мне наверняка придется уехать на несколько дней в Москву. Там 25-27 мая будет конференция по археологии Мезоамерики. У меня доклад.

– Наверное, тебе захочется побольше пообщаться с Антониной…

– Сейчас мне хотелось бы побольше пообщаться с тобой. Но ты явно не горишь желанием… Кстати, этот Антонинин молодой человек… Он кто?

– Он – Виталик, продавец в магазине электроники. Она с ним живет уже несколько лет. Думаю, что вместе они по-своему счастливы.

– Почему-то мне кажется, что скоро этому счастью придет конец.

– Олег! Что за странные намеки?!

– Никаких намеков. Просто, да будет тебе известно, в древнеамериканских культурах очень много времени уделяли предсказаниям. Вот я и нахватался…

– Странно… и неприятно…

– Прости. Скажи, Анджа… А у тебя сейчас кто-нибудь есть?

– Олег, это просто смешно… И какое тебе до этого дело? Я же не спрашиваю тебя, как устроена твоя личная жизнь с привлекательными мексиканками приятной полноты…

– Ты могла бы спросить…

– Не буду. Это глупо. Вспомни, в конце концов, сколько мне лет.

– Я старше тебя на полтора года.

– Но, кажется, гораздо лучше сохранился. Во всех смыслах. Здоровый мексиканский климат…

– Белка, зачем ты хочешь меня обидеть? Неужели ты все еще не простила…

– Не называй меня Белкой. В нашем возрасте это смешно и глупо.

– Хорошо. Тогда скажи мне сразу, – возле носа, рта, на загорелом лбу Олега внезапно обозначились морщины, которые сразу сделали его старше лет на десять. Голос зазвучал резко и властно. – А что не смешно и не глупо? Что еще позволено в нашем возрасте и в нашем положении? Я буду знать и буду поступать в соответствии. В конце концов, я здесь – в квартире, в городе, вообще в стране – в гостях. А ты – хозяйка. Негоже гостю… Но мне хотелось бы сразу знать правила.

– Что б тебе этот вопрос задать лет эдак двадцать пять назад, – усмехнулась Анжелика. – Многое тогда могло бы сложиться по-другому.

– Да! – с вызовом подтвердил Олег. – Могло. Но ты не захотела. Никак не хотела смириться с тем, что другие люди могут быть другими, могут не желать жить по заранее, раз и навсегда установленным и подробно оговоренным правилам.

– Но так же удобнее, – с ноткой растерянности проговорила Анжелика. – Удобнее для всех. Меньше разочарований, обманов, непонимания.

– Видишь ли, милая Анджа, – Олег словно вспомнил о чем-то и голос его слегка смягчился. – Люди все-таки устроены чуть-чуть посложнее, чем правила дорожного движения и инспекция ГАИ, за их соблюдением наблюдающая. Хотя цель, конечно, та же самая – удобнее для всех.

– Возможно. Допустимо. Замечательно, – произнесла Анжелика, внимательно взглянула прямо в глаза Олега и с силой сплела длинные пальцы, словно удерживая себя от какого-то слова или шага. – Я – догматик, ретроград, примитивная натура, которая всю жизнь пытается гармонию алгеброй… и так далее. Готова со всем этим согласиться, тем более, что не один ты мне это говоришь. Все не могут ошибаться, где-то, конечно, они правы. Но ты-то, ты-то сам… Как ты себе все это представлял? Являешься спустя много лет такой загорелый, импозантный, улыбающийся, хвост колечком… дружелюбный, как бродячая дворняжка… и все раскрывается тебе навстречу, одна сплошная радость и счастье? Ты-то ведь (мы уже это допустили) натура не примитивная!

– Нет, – вздохнул Олег. – Имея дело с тобой, ни на что легкое и воздушное я не рассчитывал… Мне жаль только, что ты так настроила Антонину…

– Ерунда! – Анжелика энергически взмахнула рукой. – Никак я ее не настраивала. Наоборот, я была бы счастлива, если бы она воспользовалась твоими предложениями, посмотрела мир, поехала бы куда-нибудь учиться. Она же фактически так и не имеет никакого образования, если не считать этих секретарских курсов. Неужели ты думаешь, что я от этого в восторге?

– То есть, ты хочешь сказать, что она сама, без твоих рекомендаций, отказалась и от моей помощи, и от моего участия в ее судьбе?

– Да разумеется! Я же тебе уже сказала, она сделала это вопреки моим рекомендациям!

– А как же она тебе это объяснила? Должна же была как-то…

– Ссылкой на Туве Янссон.

– ?!

– Это такая скандинавская писательница. Про муми-троллей, помнишь?

– Да. Правда, весьма смутно.

– Ну, если хочешь понять дочь, перечитаешь. Антонина сказала, что для восстановления равновесия среды просто обязана быть хемулем, если уж у нее оба родителя – ярко выраженные Снусмумрики.

– Я вспомнил. Снусмумрик – он всегда уходил. Внезапно, не прощаясь. И сочинял песенки.

– А Хемуль делал зарядку, сидел на диете и собирал гербарий.

– Ну ладно. Я – Снусмумрик, я сбежал, уехал в Мексику. А ты-то почему? Куда ушла ты? Я не понял.

– Я эмигрировала на Землю королевы Мод.

– Что? В каком смысле? Земля королевы Мод?! Это… это что-то в Антарктиде, кажется…

– Именно в Антарктиде, – кивнула Анжелика.

– Я не понял… я не понимаю… Белка! – почти жалобно вскрикнул Олег. – Ты меня запутала. Я – уже почти латиноамериканец. Там все просто и, главное, снаружи. Я отвык от сложностей русской души!

Анжелика тихо, волнующе засмеялась. Как будто бы торжествуя победу. Олег опустил голову и прикрыл глаза большой смуглой кистью, на которой ярко выделялись розовые, чистые ногти.

* * *

– Ну что они там? Рассказывай, Ленка! – велела Света.

В просторной комнате явно присутствовало несколько источников света, но ни один из них не был виден. На низком столике со стеклянной крышкой расставлены напитки и всякие, довольно странно скомпонованные между собой закуски: маринованные черемша и чеснок, орехи, засахаренные кусочки манго, папайи и еще чего-то круглого, вполне свежие бананы, виноград, красная и белая рыба, сушки с маком в большой хрустальной вазе.

Света полулежит в низком кресле, похожем на продавленный с одной стороны шарик для пин-понга, держит в одной руке бокал с вином, другой – то и дело тянется попеременно к разным закускам и засовывает себе в рот все подряд, без всякой видимой системы. Лена сидит в таком же кресле с ногами и маленькими глотками цедит ярко-желтый сок из высокого бокала.

– Слушай, Ленка, а почему ты ничего не ешь? – спрашивает Света. – Хочешь какого-нибудь салата? Или я горячее разогрею… Бережешь фигуру?

– Да нет, – отмахивается Лена. – Я все ем, только медленно. Ничего не нужно. Разве что булки принеси пару кусков. Если у тебя есть, конечно. Что за маразм с этими сушками?

– Я вообще-то все ем с булкой или с хлебом. Да еще и чаем сладким запиваю. Диетолог мне сказал: нельзя. Ни хлеб, ни булку – слишком много углеводов. А я без всего есть не могу. Вот – сушки, тоже ведь, по сути, булка. Но во-первых, их есть неудобно и много не съешь, а во-вторых, я их грызть боюсь – протез новый, дорогой, как сволочь, вдруг сломается? А зубных врачей я с детства ненавижу…

Лена от души рассмеялась.

– Ага! Тебе смешно… – огорчилась любительница булки.

– У всех – свои проблемы, – утешила Лена.

– Ага, слыхала! – окрысилась Света. – У кого жемчуг мелкий, у кого – суп жидкий. У меня, конечно, жемчуг. А суп – у кого? Не у тебя же… А, у Любаши с Иркой, наверное. Ты на это намекаешь?

– Светка, остынь и не заводись. У тебя не жемчуг, а невроз. И жрешь ты поэтому без остановки. Тебе бы не у диетолога, а у невропатолога полечиться, – заметила Лена.

– Вот еще, буду я таблетками травиться! – фыркнула Светка. – Лучше уж углеводы жрать… Ну ты вообще будешь рассказывать или как? Если еще нет, так я пойду булку тебе принесу и поставлю рагу в микроволновку…

– Не надо рагу, Светка, и булку тоже не надо. Я вот орешков сейчас… Знаешь, что меня больше всего поразило, в первую минуту просто едва с ног не сшибло? То, как они между собой похожи!

– Кто похож? – не поняла Света. – Олег и Антонина?

– Да нет! Олег и Антонина – что ж тут удивительного? Все-таки отец и дочь. Да и не так уж, кстати, она на него и похожа. Анджа и Олег!

– Как это?

– А вот так! Я и сама ничего не понимаю. Я же прекрасно помню Олега, да вроде он с молодости не так чтобы и сильно изменился. У них с Анджей не было никакого внешнего сходства! Ну, если не считать того несомненного факта, что все русоволосые, сероглазые европеоиды похожи друг на друга больше, чем, к примеру, они же похожи на негров или на китайцев. А теперь – это просто жутко делается. Оба высокие, седые, все черты как будто одним и тем же резцом прорезаны, а в глазах какой-то такой переменчивый, разноцветными искрами блеск… ну вот, как в твоей хрустальной вазе. И еще: даже не глядя друг на друга, они двигаются – почти синхронно. Прямо мистика какая-то! Знаешь, бывает такой феномен – старички-супруги становятся друг на друга похожи ко времени золотой свадьбы, или еще чище – собаки часто похожи на своих хозяев. Но это, в конце концов, понятно и легко объяснимо на вполне материалистической основе. А тут? Они же близко знали друг друга всего около года, никогда не жили вместе, а потом полжизни провели на противоположных сторонах планеты, практически не общаясь между собой. И вот эта странная одинаковость. Они похожи на брата и сестру, давно потерявших друг друга. Ты понимаешь, как это может быть?

– Конечно, понимаю, – с наигранной ленцой, слегка шепеляво от накиданных в рот орешков и засахаренных фруктов, ответила Света. – Странно, что не понимаешь ты. Хотя… прости, это-то как раз понятно. Ты же, Лена, никогда и ничего не ставила на карту страстей, и потому просто не знаешь, как это работает.

Лена ничего не ответила, но как будто бы чуть-чуть побледнела под слоем компакт-пудры.

– Олег и Анджа похожи как два человека, выжившие после одного и того же пожара. Представь: обгоревшие лохмотья, лица в саже, руки в ссадинах. Тут, пожалуй, и негра от китайца не очень-то отличишь… В самом начале судьбы их опалило одним и тем же пламенем, и всю свою дальнейшую жизнь они строили в соответствии с этим. Вовсе неудивительно, что получилось одинаково. А что до половины планеты и половины жизни… Только в юности можно верить, что это – надежное расстояние, и достаточное время, чтобы забыть. Ерунда! Еще фантаст Иван Ефремов писал о том, что в подобных случаях мало и половины Галактики, и сотни тысячелетий…

– Светка, Светка, Светка… – тихо сказала Лена. – Замолчи сейчас… Светка, Светка…

– Что, подруга? В чем дело?

– Я сейчас умру от зависти!

– Да-а? – прищурилась Света. Полная рука замерла на середине пути к тарелке с маринадами, и женщина внезапно сделалась похожей на свою падчерицу, Анастасию Зоннершайн. – Андже завидуешь? А что ж тебе, Леночка, помешало-о то-оже?…

– Молчи, Светка, молчи, прошу тебя…

– Хорошо, молчу. Но ты не расстраивайся. На весах Вечности жизнь человека может оказаться очень большой или очень маленькой. Но никто наверняка не знает, от чего это зависит. Тем более в молодости, когда и приходится выбирать…

– А сейчас, Светка, а сейчас? – с лихорадкой во взоре спросила Лена, судорожно скусывая с губ сверхстойкую помаду. – Сейчас мы, по-твоему, уже ничего выбирать не можем?

– Отчего же нет? Можем, наверное, – Света поерзала, поудобнее проминая крутыми бедрами свое диковинное кресло. – Но – смысл? У тебя, Ленка, хоть дети есть… И у Анджи с Олегом – Антонина.

– При чем тут дети?

– При том. Вообще-то, я так думаю, после климакса женщина должна воспитывать внуков. Если, конечно, обстоятельства сложились благоприятно.

– А у тебя уже был климакс?

– Не знаю, вроде бы еще нет. Для меня, как ты знаешь, это значения не имеет. Детей у меня нет, а Настька с внуками не торопится. Это только Ирке у нас как всегда повезло…

– А что должны делать мужчины?

– Ну, они могут до смерти делать вид, что у них климакса не бывает. Все равно у нас в России мужики долго не живут. Даже до шестидесяти, вроде бы, по статистике не дотягивают. И правильно, между прочим, делают. Вон у моего мужа, Леонида, сейчас как раз психический климакс – так это застрелиться легче, чем так жить.

– Ой ли?

– Конечно, – убежденно сказала Света. – Им воспитание внуков по психологии и естественному ходу вещей не положено, стало быть, согласно Дарвину: надо оставить ученых, ну и прочих стратегов поумнее – в качестве вожаков, а остальные – могут стреляться.

– Добрая ты все-таки, Светка, просто сил нет, – задумчиво протянула Лена. – А знаешь, у моего мужа, пожалуй, тоже… Только вот я как-то так не думала, как ты говоришь… И он ведь существенно моложе твоего Леонида…

– Да это ведь туда-сюда, плюс-минус три лаптя, – сказала Света. – Твой-то, уж прости, и раньше куда скучнее моего был…

– Гм-м… А как у Иры дела? Ты с ней давно виделась?

– Пересекались как-то у Анджи. Я минут пятнадцать выдержала и убежала. Ирка говорит и думает только о Мариночке.

– Так ее Никитка на маме этой Мариночки все-таки женился?

– Нет, конечно. Подозреваю, что и не собирается. Такие прохиндеи, как Никитка, женятся только в самых крайних случаях.

– А ребенок?

– А ребенок, по его понятиям, вовсе не крайний случай. Так, мелкое недоразумение. Говорит: я ее рожать не заставлял, да и все остальное было по обоюдному согласию.

– Вот мерзавец!

– А то ты Никитку не знала и не видала во всей красе! Еще когда инспектором по делам несовершеннолетних работала…

– А чем он сейчас вообще занимается-то?

– Вроде бы автомобили ремонтирует и перепродает. Но точно – я так понимаю, что и сама Ирка не знает. Да ей это сейчас по барабану. Не знаю, как там с Никиткой обернется, но уж от бабушки Иры Мариночка и ее мама никуда не денутся. Ирка этого просто не допустит.

– Но это же, наверное, хорошо… – с нерешительно-вопросительной интонацией сказала Лена.

– Конечно, хорошо, – кивнула Света. – Женщине с ребенком легче, и Ирка при деле. Только общаться с ней сейчас я, уж извини, совсем не могу. Никогда она особым умом не блистала, а теперь уж и вовсе… Трендит и трендит, остановить невозможно. «Мариночка то, Мариночка сё, а вот у Мариночки…» Голова кружится и тошнить начинает. У Анджи терпения больше – она ее слушает и даже головой в нужных местах кивает.

– Ты просто завидуешь, – улыбнулась Лена. – Вот родит Настька кого-нибудь, тогда поглядим, как ты запоешь…

– А еще неизвестно! – возразила Света. – Ирка всегда и над детьми чахла, как Кощей над златом, и над муженьком своим запойным. А у меня вообще материнский инстинкт природой не инициирован. Может быть, я и не почувствую ничего.

– Почувствуешь, почувствуешь! – с непонятной угрозой сказала Лена. – Вот увидишь.

* * *

Весенний дождь не обещал грозу, но все равно пах озоном и молодостью. В сплетенье заоконных ветвей уютной влагой набухали почки. Полосатая кошка, не нашедшая своего счастья в марте, с решительной и мокрой мордой пробиралась по карнизу, направляясь от балкона к крыше соседнего флигеля.

Захваченные общим порывом, оживали даже неодушевленные предметы. На стеллаже пошуршивали между собой толстые почтенные книги и сварливо переругивались с лежащей под полками стопкой современных общественно-политических журналов. Старая вытертая овечья шкура ползала по дивану и пыталась пастись. Телефон звонил весело и истерично, едва ли не подпрыгивая на старой этажерке. Анжелика прихлопнула его рукой, как лягушку в траве, и почувствовала, как трубка ткнулась ей в ладонь мокрым собачьим носом.

– Здравствуйте, Анжелика Андреевна! Простите, что осмелился побеспокоить вас. Скажите, пожалуйста: могли бы вы сейчас оказать мне любезность и уделить минуту вашего внимания?

Сочтя телефонного шутника достаточно корректным, Анжелика велела ему продолжать.

– Прежде всего, позвольте представиться: меня зовут Владимир. Ваш телефон дал мне Аркадий Николаевич, ваш бывший сосед по коммунальной квартире на Лиговском проспекте. Он сказал, что вы, может быть, вспомните его…

– О, Аркадий! Конечно, я прекрасно его помню, – Анжелика обрадовалась и встревожилась одновременно. – Где он сейчас? Что с ним? Он попал в какую-то переделку? Ему нужна помощь?

– Покорно благодарю, – ответил все тот же ровный голос на другом конце провода. – Аркадий Николаевич сейчас находится в больнице психо-неврологического профиля, но его состояние, несомненно, улучшается. Дело, с которым я обращаюсь к вам, касается Аркадия Николаевича только отчасти. Он сказал мне, что я могу осмелиться просить вас о личной встрече…

– О господи! – вздохнула Анжелика. – Разумеется, я встречусь с вами, если Аркадий просил об этом и даже дал вам мой телефон. Но скажите, Владимир, вы что, лежали с Аркадием Николаевичем в одной палате? И вас просто раньше выпусти… то есть, я хотела сказать – выписали из больницы?

«Может быть, он обидится и не станет настаивать на встрече?»

– Мне никогда не доводилось лежать в психиатрической больнице, – спокойно ответила трубка. – Хотя я и воспитывался в интернате для детей с неврологическими заболеваниями…

– А! – воскликнула Анжелика. – Я поняла! Вы, Владимир, один из бывших воспитанников Аркадия, из того интерната, в котором он работал. Может быть, я даже вас когда-нибудь видела.

– Безусловно. Я тоже имел честь встречаться с вами, хотя мы и не были официально представлены…

– Боже мой, достаточно! Вы знаете мой теперешний адрес?

– Да, Аркадий Николаевич был настолько любезен… Но я, разумеется, никогда не осмелился бы без звонка…

– Владимир, немедленно прекратите! Кто обучил вас этой странной манере разговора?

– Учительница этикета Анна Сергеевна…

– Чьи заветы вы бережно храните в своем трепетном сердце, исполненном благодарности за проявленную к вам любезность и открытый для отдохновения и благостного преобразования ума источник мудрости, в котором вам и вашим сподвижникам по интернату было позволено черпать, докуда не переполнятся кладовые вашего почтительно внимающего разума. – Анжелика остановилась, чтобы перевести дух. Трубка молчала, но источала при этом флюиды почтительного восхищения. – Приезжайте в понедельник, Владимир, в любое время после семи вечера. И слушайте напоследок анекдот. «Английский лорд после кораблекрушения очутился на необитаемом острове. Он построил три хижины. Через некоторое время его обнаружили с другого корабля. Один из высадившихся матросов спросил:

«Сэр Джон, а зачем вам одному три хижины?»

«Видите ли, в одной из них я живу, другая – это клуб, который я посещаю, а третья – клуб, который я игнорирую».»

Договорив, Анжелика слегка отодвинула трубку телефона от уха, ожидая смеха собеседника.

– Спасибо, – ответила трубка спустя несколько мгновений. – Я обязательно подумаю об этом анекдоте. До встречи, Анжелика Андреевна.

Глава 5

– Время бандитского капитализма в России прошло. Все так говорят, да, наверное, это и вправду так. И черт с ним! Не очень-то его и жалко, этого времени, когда могущество, богатство и сама жизнь измерялась только наличной наглостью и количеством стволов в руках верных тебе «пацанов», готовых в любую минуту прибыть на разборку из гнилых кабаков и постелей раскрашенных дешевок. Верных… Ха-ха! Верность мерили все той же наглостью, и к более рисковому и жестокому переходили целыми группировками, а самые борзые, едва подрастая, объявляли о своей самостоятельности и претензии на долю в пироге. И, как правило, тут же гибли от руки более опытных. Закончились гангстерские войны… И пес-то с ними! Вовсе дурак тот, кто до сих пор за стаканом водки вздыхает «о былых боевых временах», о несущихся в ночи беэмвухах, ощетинившихся сборным огнеплюющимся железом и молодыми обезьяньими амбициями, об игре нервов на лесных полянах и площадках первых частных бензоколонок, освещенных скудными огнями. Такой же идиот, как те из лохов, кто, побывав на настоящей войне, до конца жизни с зеленой соплей вспоминает о «воинском братстве» и времени, когда гнил в окопах во имя тухлых амбиций сволочей-политиков и экономических интересов продавцов оружия и воротил наркобизнеса. Все это для тех четырнадцати павианов из пятнадцати, которым по древнему, еще до людей придуманному положено уйти в расход. Встать «на перо», сдохнуть, спиться, быть застреленным, просто тихо гнить в своей однокомнатной, засранной донельзя берлоге на окраине – не все ли равно? Пятнадцатый павиан должен не только выжить, но и стать «бугром», вожаком, главным, оставить плодовитое и жизнеспособное потомство. Так говорила в ментовском кабинете во время следствия эта… Черт, ведь и телкой-то ее не назовешь… Женщина, да! Единственная женщина с умными и нежадными глазами, которую он видел в своей жизни. Не будь ее, был бы уверен, что ум и жадность просыпаются в телках одновременно и в одном и том же месте. Сказать, в каком?… Наплевать! От суда он тогда отвертелся – и это главное. Пятнадцатому павиану нет дела до телок, и того места, которым они живут и думают. А та женщина, разумеется, исключение. И не случайно с ней рядом не было мужика. Но это хорошо, что она тогда при нем объяснила. Это правильно. Что же нужно пятнадцатому павиану теперь, когда закончилось бандитское время? Нет вопросов. Сегодня даже сосунки из старших классов дворовых школ (именно из такой школы его когда-то, много лет назад исключили за хулиганство) доподлинно знают об этом. Деньги! Они сегодня дают ответы на все вопросы, затыкают все рты, заставляют сиять многоцветный (а не голубой, как во времена его детства!) экран телевизора и бегать по листку виртуальной бумаги бодрые перья талантливых борзописцев. Пятнадцатого павиана сегодня определяют деньги, которыми он может распоряжаться по своему усмотрению. Выиграли в гонке бандитского времени те, кто не просто выжил, но и сумел ухватить за хвост синюю птицу удачи, превратить ее из наглости и подручных стволов в легальный и внешне законопослушный бизнес. Это было даже не очень сложно когда-то (поскольку законодатели, а значит, и законы, продавались так же, как и все остальное), но все равно мозгов хватило у немногих. Трудно одновременно уметь стрелять и, не дрогнув, стоять под дулом и думать о прибылях и оборотах. Кто же ухватил птицу счастья? Эти… из новых зубастых, которые не успели подрасти вовремя, кивают на жидов, кавказцев и прочих масонов. Якобы они все расхватали. Сомнительно это. Отчего так, по какому признаку? Разве что действительно – избранный Богом народ, и он им напрямую помогает. Это еще Тимоти, который сам еврей, говорил. Избрал и – пожалуйте за черту оседлости, в озверение погромов, в газовые фашистские камеры… Сомнительно как-то. Про павианов – понятнее. И даже у старых воров было понятнее и честнее: воровской фарт – он либо есть, либо нет. Будь ты хоть русский, хоть еврей, хоть вообще китаец какой-нибудь. Боян занятно рассказывал про старых, еще послевоенных воров… Про Большого Ивана… Вот она – синяя птица счастья, которую упустил, не сумел словить. Клад Большого Ивана, несметные сокровища, которые не то его отец, не то его дед спер у коммунистов. (Тот же Боян все ими восхищался. Говорил: коммунисты – еще те воры были, на много лет фартовые – едва ли не полпланеты под себя подгребли! И ведь как Закон соблюдали! Сами никогда не работали, все для других планы составляли и идеологию блюли. Великие воры! Смешно…) А ведь фактически держал этот клад в руках. Караулил сокровища на Лиговке, где во время войны терялись их следы, и вдруг… Пащенок погибшего Ивана сам попал к нему в банду по пустому стечению обстоятельств. Вот он – фарт! Слабоумный мальчишка, вполне возможно, знал что-то про клад. Или вспомнил бы рано или поздно. Или иным образом навел… Он жил с ним почти два года, ел, фигурально выражаясь, из той же миски, спал возле кровати, как собака. Кто же мог подумать, предположить даже, что он – сбежит?! Без документов, не умея читать, писать, практически не умея разговаривать… Но он все-таки сбежал, прятался, уворачивался, а потом и вовсе сгинул куда-то, кажется, его увезли за границу. Интересно, вспомнил ли он там что-нибудь? Вряд ли. За границей он, наверное, наоборот, все забыл окончательно. Россию, русский язык, родителей, все свои предыдущие приключения. Нигде и никак этот клад целиком не всплывал. Он следил на всякий случай. Ведь, чтобы его достать, пащенку Большого Ивана пришлось бы вернуться. А потом все это как-то превращать в деньги. На аукционах, или продавать в частные коллекции. Ничего не было… Значит, так и лежат где-то сокровища без пользы, ждут своего пятнадцатого павиана, который придет и обратит их в дело. Жаль… Ну разумеется, он не голодает, совсем даже не голодает. Разумеется, вписался в следующий этап. Бизнес, вложения, прибыли, ценные бумаги… Но как скучно все это! Кровь в венах течет синяя и холодная. Иногда по ночам он просто физически чувствует, с каким трудом она пробивается по сосудам к вяло трепыхающемуся сердцу. Как хорошо было бы бросить здесь все, муторное и вязкое, оставить тем, кому он нужен, этот гранитный город, похожий на склеп, покрытый изморозью, и уехать туда, где тепло и солнце, где пальмы, бананы, «и над баобабами закаты словно кровь» – вот, даже детская песенка вспомнилась – короче, туда, где живут настоящие павианы… Купить маленький остров, построить там дом в колониальном стиле, разбить сад, в котором круглый год будут цвести какие-нибудь цветы и летать бабочки, завести достаточно прислуги, устроить на берегу океана тир, в подвале – бильярд, привезти туда несколько преферансистов из числа старых мастеров, пару мулаток, не знающих ни слова по-русски, и одну индианку потолще с гирляндой живых цветов, лежащей на шее и грудях. И чтобы груди были большими, смуглыми, сухими и горячими (как надоели эти современные тощие диетические девки с мурашками на бледной, всегда влажной от какого-то крема коже, постоянно выпрашивающие какие-нибудь цацки!)… Увы! Не стоит обманывать себя. Здесь и сейчас ты вовсе не бедствуешь. Но для реализации и воплощения твоей мечты нужны совсем другие деньги.

Бандитское время закончилось. Но клад Большого Ивана так и лежит где-то, дожидаясь…

* * *

Главное, что он понял, вынес из своей довольно-таки непутевой жизни, это то, что Бог все-таки есть. Где, откуда, каким образом… Это все вторично, но главное: Он – есть. А ведь было, было время – сомневался. Даже и когда в семинарии учился. Роптал даже супротив. Хотя, что значит – роптал? Это уже сомнения – в сторону. Разве можно роптать против того, кого нет? Никак невозможно.

Нрав ему такой был отпущен – супротивный, и в ногах и прочих членах постоянное беспокойство. Не иначе как специально – во испытание. Способностей, одаренностей всяких –тут грех жаловаться, не поскупился Творец. И рисовал хорошо, и премудрости учебные на лету схватывал, и музыку до светлых слез чуял. Но никогда, с самого детства не мог на месте сидеть и спокойно одним делом заниматься. Всегда тянуло куда-то, казалось, вот за тем пригорком самое интересное и прячется… И понимал умом, что надо бы погодить, обдумать, разобраться, да ноги уже сами прежде разума решили – и побежали. Куда только не заносило! Даже и вспомнить теперь – грех один! И хиппи каким-то недоделанным побывал, и кришнаитом в желтых одеждах, и на мотоцикле ездил, пока однажды в кювете обе ноги не сломал… Все было. Но разве не разные дороги к Нему ведут?

Пока в гипсе после аварии лежал, как раз время подумать было. В гипсе не побежишь, как не старайся. Тоже – Его произмышление. Лежал и думал. Из «Мухи» (прим.авт. – Художественное училище им. Мухиной в СПб) его к тому времени уже поперли, с третьего кажется, курса. Или с четвертого? Жалко, конечно. Доучился бы тогда, был бы – специалист по художественному литью. Искусствоведом мог бы стать… Но тогда, на больничной койке, решилось иначе. Все вокруг менялось, плыло, все с детства привычные ориентиры разом пропали. И в поисках вечности он опять рванулся за грань. Почему нет? Богоискательство – для русского человека традиционно. Он считал себя русским, хотя в школе, бывало, дразнили жиденком. Из-за веснушек и рыжих волос, наверное. Крестился, поступил в семинарию, что в самом конце Старо-Невского проспекта, возле Александро-Невской лавры. Считал ворон в бывшем монастырском саду, сидел веснами среди зарослей черемухи на берегу реки Монастырки, обхватив руками худые колени. Бог тогда словно в прятки с ним играл. Покажется и снова спрячется. Догони, мол, отыщи…

К тому времени он уже порядочно разбирал свое собственное устройство, и жалел, что в православии нет боевого какого-нибудь служения, орденов, вроде как, скажем, у иезуитов или там тамплиеров. Есть, конечно, странничество, но как-то это не совсем, казалось, по нему. В чем смысл? Ходить по миру с кружкой, собирать пожертвования на какой-нибудь монастырь… Раньше странники хоть живыми книгами и газетами были. А теперь? Телевизор, радио, кино, компьютеры вот появились…

Ему хотелось какого-нибудь конкретного дела, может быть, даже подвига. «Недоделок» – дразнили еще сверстники в школе. Так и оставалось: несмотря на годы, он как-то все не матерел, какая-то субтильность оставалась в теле, да и из души не до конца выветрилась романтическая легковесная восторженность. После окончания семинарии и рукоположения можно было бы жениться, взять приход с полуразрушенным храмом, недавно отданным Церкви государством (тогда было много таких) – и вот он тебе, подвиг. На много лет утруждения хватит…

Не по нему тогда показалось. Снова рванулся за увал, за пригорок, в синие дали. Куда от Бога убежишь? Только в грех, в объятия врага рода человеческого, не к ночи будь помянут. Грешен, грешен бессчетно…

Кто скажет, как занесло его в ту северную церквушку, что на полпути между Чупой и Керестью, где и приход непонятно из кого, и волки по ночам едва ли не в придел заходят, и в священнике неизвестно в чем душа держится… Что спрашиваешь, Фома неверующий?! Постыдился бы! Неужто до сих пор тебе непонятно, кто и как…

Почти полгода прожил в ветхом домике вдовца-священника, колол дрова, носил воду и был почти счастлив.

А потом однажды, завьюжной ночью, когда после бурана все стихает, и мир, как Божье творение, предстает во всей своей хрустальной, первозданной и пречистой красоте, в рассказе старика-священника ему открылось его служение… Он до сих пор помнит, как сверкали звезды на зеленоватом небе и значительно молчали огромные ели в синих снежных кафтанах. Трещали от мороза стены и ступеньки крыльца и уютно потрескивали дрова, горящие в печурке.

Уже сама по себе история выглядела какой-то сказочной, почти былинной, или уж вычитанной в детской книжке с потертой обложкой, на которой несколькими штрихами изображен летящий пиратский бриг. Он сам в отрочестве рисовал такие картинки и даже, рыжий «недоделок», осмеливался мечтать под одеялом, как однажды по праву ступит на прогретую тропическим солнцем и омытую штормовыми волнами палубу…

В истории, которую, буднично пришлепывая губами и то и дело отпивая жидкий, с брусничным листом, чай из выщербленной по краю кружки, рассказал ему старый священник, было все, чего только могла пожелать его душа: древние святые и древние же разбойники, украденные и пропавшие сокровища, драгоценный крест Ефросинии Полоцкой с бесценными реликвиями в нем, наступающие на Русь враги, вор старший и вор младший – раскаявшийся, изменивший свою жизнь…

– Он, Большой-то Иван, тогда меня спрашивал, а я ему и ответа дать не мог. Что я знаю, если столько лет вдали от большого мира? Он говорил: как так, священники тайну исповеди на бумажке записывают и в КГБ передают? Я, мол, доподлинно знаю. У меня кореш на этом самом погорел, да и в тюрьме, и в лагерях многие рассказывают. Скажи, святой отец, как это может быть? А почем мне знать, правда это или нет, если я сам этого КГБ в глаза не видел? Бога просил: вразуми! – да, видать, недостоин оказался. Не вразумил. Пришлось своим куцым умишком. Он говорит: ты – честный поп, это и по твоей житухе нищей видать, так хочешь, я тебе этот крест навовсе отдам? Остальное зарою, детишкам будущим в наследство, а крест – в твоей церквухе убогой святость лелеять будет. Грешен два раза: и за крест испугался (ты только подумай: одна из величайших святынь мира православного в строеньице, где я дверь, уходя, колом подпираю, чтоб от ветра не распахивалась! А ну как украдут лихие люди – на Беломорье их во все года немало было?!), и себе мороки не захотел, ушел, так сказать, от ответственности. Это ж, если б я, рукоположенный священнослужитель, такой крест принял, утаить-то от Церкви никак нельзя, что б там этот Иван про нее не думал. Ну и началось бы… суета сует, да всяческая суета… А я уж от этого за много лет отвык. Хотелось дожить свой век спокойно… Да вот не вышло! Грех на мне, мает меня, оттого и перед тобой нынче исповедуюсь…

Иван все мои сомнения, как умный человек, понял правильно. Хорошо, сказал, святой отец, сделаем так: я вместе с женой тут где-нибудь неподалеку осяду и буду жить честной христианской жизнью. Крест и прочее покуда спрячу понадежнее. Поглядим, как на святой Руси дальше дела повернутся. Если все по-старому будет, так не обессудьте, детям своим по нашему воровскому обычаю тайну передам. Ну а вы уж, святой отец, молитесь за меня, что ли. Я к вам иногда заглядывать буду…

Заглядывал редко. Я, каюсь, не ждал и не звал особенно. Тяжело мне с ним казалось. Слишком уж много в нем было нутряной, жильной силы, от которой мне – таракану запечному – ознобно делалось. Трус я, чего уж от тебя-то скрывать. Честный, верующий, старательный, за всю жизнь ни дня без утруждения мирского или молитвенного не провел – но трус! Вот и нынче свою маету на тебя перевалить норовлю…

Погиб Большой Иван несколько лет назад. Утонул в шторм, лодка перевернулась. Жена его утонула, и дочка тоже. Мальчишка выжил, но ума, видать, от потрясения лишился. Живет в зимовье с псом диким образом, от людей прячется. Я пытался приманить его, но даже увидать не сумел… Грех на мне… Но вот тут недавно ученые приезжали, я от людей слышал, что он с ними как будто бы якшался, и даже разговаривать начал…

Это была тайна!

Тайна, самым прямым образом гнувшая к земле старого трусливого священника (он уж и ходил не по двору, только опираясь на палку), горячила и разгоняла его собственную кровь! Он тогда, помнится, даже вышел в одной рубахе на крыльцо и растер снегом лицо, шею, предплечья.

Успел ли Большой Иван поведать сыну свою тайну? Ведь он явно не собирался умирать и думал жить со своей семьей еще долго и счастливо. Но, с другой стороны, кому, как не бывшему вору, знать о превратностях судьбы-злодейки? Что это такое: передать тайну по воровскому обычаю? Что именно имел в виду Иван, разговаривая со священником? Какой-такой воровской обычай передачи тайн? И если сын Большого Ивана все же что-то знает, то что он с этим знанием станет делать? Особенно, если учесть, что мальчик совершенно одичал… Но вот еще появились какие-то ученые. Должно быть, биологи или геологи, больше на диком Беломорье ни у кого, вроде бы, дел нет. Если им удастся мальчика разговорить, значит, крест-святыня опять может оказаться в руках людей неверующих…

Вот он – подвиг! Вот оно – прощение и искупление всех грехов. Вот оно, исполнение своей задачи, которая всегда зналась, мерещилась на грани сна и бессонницы, тянула за синий горизонт, под недостижимую арку радуги – райского моста. Не случайно, значит, мерещилась! И, конечно, Господь призвал к исполнению этой задачи именно его, а не согнутого крючком старика… Он с трудом удерживался от того, чтобы по-мальчишески не запрыгать от радости.

Подбросил дров в и так жарко пылавшую печь. Выпил воды из горлышка кувшина, плеснув себе на грудь. Проходя, склонился и от избытка чувств поцеловал пятнистую руку старого священника. Тот в испуге отдернул кисть.

– Не бойтесь, святой отец! – рассмеялся он. – Вы расскажете мне все, что знаете, а я пригляжу за этим мальчиком, и, коли это вообще возможно, верну крест Ефросинии нашей матери церкви!

– Благослови тебя Господь! – сказал старый священник, перекрестил его и заплакал.

Глава 6

Анжелика сидела за компьютером и писала письмо. Настя Зоннершайн лежала на тахте на животе и просматривала старый пожелтевший альбом с вышивками и мережками, который достался Анжелике от ее прабабушки. Анжелика не раз предлагала Насте забрать этот раритет себе, так как ни она сама, ни Антонина никогда никаких склонностей к художеству не проявляли. Настя всегда отказывалась.

– Теть Анджа, как вы не понимаете! Вот я посмотрю их, восхитюсь (даже во взрослом состоянии Настя не всегда верно спрягала глаголы и склоняла существительные) , а потом еще года два их не вижу. И каждый раз, как вспомню, они у меня другим боком поворачиваются, и что-то изменяется. А подглядеть нельзя, к вам ехать лень, вот и получаются новые композиции…

Анжелика считала, что логика художников закономерно должна отличаться от логики обычных людей, и потому с Настей никогда не спорила.

– Теть Анджа! – вспомнила Настя, оторвавшись на мгновение от созерцания разноцветных узоров. – Вот вы тогда, помните, нам с Тосей про варенье рассказывали? Так я тогда же еще, пока ощущение на языке и перед глазами не забыла, сделала композицию для внутреннего дизайна. Ночь сидела, день и еще одну ночь. Потом неделю отсыпалась. Называется: «чай с вишневым вареньем». Вишневое с коричневым и чуть-чуть золотистого, как будто бы на чашке и на блюдечке ободок. Чаинки кружатся, листья вишневые, и ягодки… Понимаете? И вот, мне агентша сегодня сказала, что сразу же, с колес аж три шутки уже купили. Ну, придется, конечно, под индивидуальные проекты еще немного покумекать, но это уж ерунда, не работа. Одна кафешка в Москве, один массажный салон с бордельным уклоном у нас, и еще, представьте, для себя – олигарх откуда-то из Краснодара. Наверное, он тоже вишневое варенье в детстве любил… Хи-хи-хи! – Настя засмеялась своей собственной шутке и, аккуратно послюнив палец, перевернула шуршащую страницу альбома. – Теть Анджа, вы меня слышите вообще?

– Слышу, слышу, Настена, – откликнулась Анжелика, продолжая стучать по клавишам. – Поздравляю тебя с удачей и прибылью. Что мне причитается, как автору идеи?

– Я-а-а… – Настя на мгновение растерялась, а потом вдруг покраснела жаркой волной, хлестнувшей по подбородку откуда-то снизу, со стороны выреза ворота. – Ой, а я и не подумала совсе-ем… Коне-ечно! Теть Анджа! Вы мне скажите, сколько надо, а я бухгалтеру скажу. Или это процент? Или, хотите, прямо сейчас к автомату сбегаю и со своей карточки сниму?

– Настена! Не дури! – Анжелика оторвалась от экрана и строго взглянула на девушку, которая от волнения уже начала приподниматься и теперь стояла на тахте на четвереньках, напоминая очень большую собаку-сенбернара. – Ну когда же ты, наконец, начнешь хоть какие шутки понимать!

Настя со стоном и скрипом рухнула обратно на тахту. Вверх взлетели клубы мелкой пыли.

– Ф-фу! – сказала Анжелика. – Настена, ты мне тахту сломаешь! Она не рассчитана на то, чтобы по ней прыгал кто-то с твоим весом.

– А я не прыгала – я упала! – обиженно сказала Настя. – Вечно вы с Антониной надо мной издеваетесь, пользуетесь тем, что я – глупая, и не понимаю, когда всерьез говорят, а когда – просто та-ак… Ну вот, как всегда… а я уже было обрадовалась, что вы, теть Анджа, денег возьмете…

– Настена, я же сказала, не дури!

– Ну ла-адно, – Настя, растревожившись, все не могла успокоиться. – А как же я должна была правильно сказать… Ну вот вы говорите, а я?…

– Просто улыбаешься – мол, поняла и приняла шутку, и все. Если по-женски, с кокетством, могла сказать: поцелуй причитается! Вы, теть Анджа, такая умная! – подбежать ко мне (для этого с тахты сползти надо!) и чмокнуть меня в щечку. Или, если больше по-мужски, тогда говоришь: Конечно, причитается! Следующий раз приду, принесу бутылек, закуску, отметим, как полагается. А если по мне, так можно было открытку вишневую на память нарисовать, как ты в детстве мне на все праздники рисовала. Мне очень нравилось, я их и до сих пор храню…

– Правда, теть Анджа?! – Настя явно растрогалась. Но выражать свои чувства иначе, чем в рисунках и орнаментах, она не умела, и потому рука ее невольно, сама собой, искала карандаш и бумагу.

Звонок прозвучал неожиданно пронзительно и прервал урок на полуслове.

– Кстати, Насть, ко мне тут человек один должен прийти, – вспомнила Анжелика.

– Мне уйти-и? – спросила Настя.

– Да нет, а впрочем, как хочешь…

– Ага-а… – протянула Настя и снова углубилась в рисунки полуторавековой давности.

– Здравствуйте, Владимир! – хозяйка быстро и внимательно оглядела стоящего на пороге молодого человека. Он был одет чисто и аккуратно, но без каких-либо признаков вкуса или стиля. («Детдом!» – горько констатировала Анжелика.) И оказался намного моложе, чем она предполагала. – Раздевайтесь и проходите в комнату.

Ускорить ситуацию не получилось. Владимир, естественно, держал в руках цветы и с тщательностью старой ламповой ЭВМ выговаривал положенные в подобных случаях (с его, естественно, точки зрения) формулы. Анжелика ждала, слегка морщась.

Наконец, цветы были вручены, а прочие формальности закончены. Прошли в комнату.

– Это – Владимир, это – Анастасия Зоннершайн, – скороговоркой сказала Анжелика. – Настя – довольно известный дизайнер. Вы можете говорить при ней, не обращая на нее внимания.

– Почему? – спросил Владимир.

– Потому что у всех свои заморочки, – объяснила Анжелика. – Вы, к примеру, слова в простоте сказать не можете, а Настя – заметит вас и сконцентрирует внимание на вашей фигуре хорошо если к тому моменту, когда вы соберетесь уходить…

– А я его зна-аю, – неожиданно сказала Настя, обращаясь к Анжелике и совершенно игнорируя Владимира. – Он играет на чем-то и поет. Я в телевизоре видела. У них девочка-певица в черном и белом. И освещение. Все вместе – как текст на странице. Черное и белое – вы знаете, это не моя тема, но заценить могу. Довольно классно получается, хотя и сухо, и хрустит. Он – ваш родственник, да, теть Анджа? Тогда, если они когда-нибудь задумают цветовую гамму сменить, пусть скажут, я им нарису-ую-у…

– Владимир, вы и вправду поете? – спросила Анжелика. – Настя говорила именно про вас?

– Да, с вашего позволения, – Владимир поклонился сначала в сторону Анжелики, а потом – в сторону Насти, которая уже снова, отвернувшись к стене, листала страницы. – Наша группа называется «Детдом».

– Тогда, Владимир, обращаю ваше внимание, – серьезно произнесла Анжелика. – То, что сказала сейчас Настя, дорого стоит во всех смыслах. Не берите в голову форму предложения. Насте, в отличие от вас, никогда не преподавали этикет, и она не очень-то умеет взаимодействовать с людьми по общепринятым правилам. Но дизайн и художественное оформление от Зоннершайн – это модно и это фирма. При этом учтите, что Настена, несмотря на все ее странности, всегда держит свое слово. Она вам пообещала – вы это услышали?

– Безусловно, да! Я крайне признателен госпоже Зоннершайн за ее щедрое предложение.

– Хорошо, а теперь садитесь и излагайте, – вздохнула Анжелика. – Если захотите чаю, скажете сами. Я сделаю.

* * *

Спустя некоторое время Анжелика сняла с этажерки телефон, набрала номер и, не обращая абсолютно никакого внимания на обоих своих посетителей, сказала в трубку:

– Светка, ты знаешь, я, кажется, нашла тебе работу. Потом объясню подробнее, а ты пока морально готовься.

* * *

Настя собралась уходить вслед за Владимиром. В просторной прихожей довольно крупная девушка умудрялась двигаться так, словно, кроме нее, там никого не было. Владимир рассыпался в благодарностях. Анжелика трагически поднимала брови. Еще один звонок прозвучал почти истерически. На пороге стояли Олег и Антонина.

Анжелика, обречено вздохнув и на мгновение прижмурив глаза, забормотала представления:

– Олег, это Настя, воспитанница Светы, дизайнер, Антонина, моя дочь, это Владимир, воспитанник Аркадия, с которым я жила в одной квартире, певец, Настя, Владимир, это Олег…

В конце концов Анжелика уже и сама плохо понимала, кто кого воспитывал, Владимир под шумок неожиданно коротко попрощался и ускользнул на лестницу, а все внимание оставшихся сконцентрировалось на Насте Зоннершайн, которая в одном сапоге столбом стояла посреди коридора, широко распахнув свои зеленые раскосые глаза и отвесив книзу тяжеловатую челюсть.

– Тося, кто это?! – наконец спросила она, указывая пальцем.

– Мой отец. Его зовут Олег, – несколько обалдело ответила Антонина.

Настя шагнула вперед босой ногой, обеими руками потрясла смуглую кисть Олега и, широко улыбаясь, сказала:

– Вы знаете, Олег, я просто офигитительно рада с вами познакомиться!

Мать и дочь изумленно переглянулись. Никто из них никогда не видел Настю Зоннершайн, самостоятельно проявляющую инициативу при контакте с незнакомым ей человеком. Олег о Настиных особенностях ничего не знал и поэтому вполне дружественно и равнодушно с ней поздоровался, покосившись, впрочем, на ее полуобутые ноги. Судя по всему, ноги Насти не произвели на него сильного впечатления, да, сказать по правде, ничего такого особенного (не считая одинокого сапога) в них и не было. То ли дело ноги его родной дочери Антонины, длина которых явно приближалась к полутора метрам…

* * *

Ольга сидела на краешке ванной, спустив ноги внутрь, и лила воду из душа себе на колени. Вода была очень горячей и колени и бедра девушки давно уже приобрели мраморную окраску. Белые и розовые прожилки на красном. Длинная белая футболка, в которую была одета девушка, завернута узлом высоко под грудью, а мокрые волосы скручены узлом на затылке. Капли с узла падали на пол, на потрескавшуюся шахматную плитку – грязно-красную с грязно-желтым.

Ванная комната в коммунальной квартире была очень большой, никак не менее девяти метров. В какой-нибудь хрущевке из нее получилась бы вполне полноценная комната. Кроме огромной, порыжевшей от ржавчины и времени ванной в ней стояли еще три стиральные машины – одна детдомовцев, и две – соседей, две корзины для грязного белья и старый шкафчик с отвалившейся передней дверцей, в котором все хранили стиральный порошок, старые мочалки, начатые банки с краской и прочие нужные вещи. И еще много места оставалось внизу, а особенно – наверху. Выкрашенные облупившейся синей краской, всегда влажные стены уходили вверх, к потолку, первоначальный цвет которого давно не угадывался. Словно часть дизайна, все приблизительно на одной высоте, по стенам висели на вбитых ржавых гвоздях разноцветные и разноразмерные тазы с отколотой эмалью. Когда в ванной кто-нибудь мылся или стирал, под потолком собирались красивые клубы пара, сквозь которые радужно просвечивала одинокая и далекая лампочка. В целом обстановка тревожно и где-то забавно напрямую ассоциировалась с той атмосферой, которую ансамбль «Детдом» создавал на сцене. И если вспомнить о том, что у «детдомовцев» почти отсутствовала фантазия…

Ольга не пошевелилась, когда за ее спиной медленно приоткрылась дверь. Дмитрий вошел, притворил за собой дверь и долго стоял молча, прищурившись и наблюдая движение радужных облачков под потолком. Потом сказал:

– Ольга, ты не закрыла дверь, чтобы можно войти.

– Да, Дмитрий, – сказала Ольга, по-прежнему не оборачиваясь.

– Но ты думала, не я. Не я должен. Владимир. Но он не войдет сюда. Он сидит в нашей комнате и делает так, – Дмитрий вытянул вперед худые руки и несколько раз сжал и разжал кулаки.

Ольга обернулась, чтобы посмотреть на его жест. У нее была очень длинная шея. Большой узел волос на затылке придал ее плавному движению что-то змеиное. Потом она встала в ванной лицом к Дмитрию. Он смотрел на нее. На фоне темно-синих стен и ржавой ванной ее кожа казалась светло-золотистой. Только колени и бедра оставались розово-мраморными.

– Скажи, Дмитрий, я – красивая? – спросила Ольга.

Дмитрий подумал, потом сказал:

– Футболка мешает и узел. Сними ее и распусти волосы.

Ольга, не торопясь, выполнила его просьбу. Нагнувшись, положила сложенную футболку на край ванной. Потом выпрямилась, подняла обе руки и раскрутила волосы.

– Что это у тебя? – спросил Дмитрий, указывая на внутреннюю сторону левого предплечья девушки.

– Да. Это всегда было, – ответила Ольга, опустила руки и повторила вопрос. – Я – красивая?

Дмитрий сделал ей знак, чтобы она не двигалась. Отошел назад и присел на одну из стиральных машин. Оперся на нее руками и долго смотрел. С волос Ольги стекали по бедрам капли воды. У девушки были узкие ступни и длинные пальцы на них. Светлые волосы внизу живота почти терялись в радужном влажном полумраке.

– Ты очень красивая, Ольга, – сказал наконец Дмитрий. – Как на картине.

– Да, – сказала Ольга. – Спасибо тебе, Дмитрий.

– И тебе тоже спасибо, Ольга. Ты – весна.

Произнеся последние слова, юноша вышел из ванной и плотно притворил за собой дверь. Девушка некоторое время стояла, не шевелясь, а потом, словно проснувшись, подняла руки и принялась снова закручивать в тяжелый узел свои длинные, ниже пояса, волосы.

* * *

Стволы берез в лесу, невдалеке от побережья, странно блестели. Как будто заблудившиеся лучики играли в убранных в шкаф хрустальных бокалах. Они не понимали, в чем дело, пока Анжелика не подошла и не дотронулась до них пальцем.

– Это же лед! Смотри, это лед, Олег!

– Точно!

Словно отлакированные стволы оказались покрыты тонкой ледяной корочкой. Палец, тут же намокая, скользил по ней. Подо льдом была мокрая, набухшая, уже живая кора.

– Наверное, сначала шел дождь, а ночью подул холодный ветер с залива, снизил температуру до минуса, и выморозил их. А теперь они потихоньку оттаивают, – предположила Анжелика.

– Да, так и было, – кивнул Олег и предложил. – Пойдем на берег.

Олег сказал, что сто лет не видел северного моря. Он хотел взглянуть на Финский залив не с набережной новых кварталов в Гавани, а где-нибудь за городом, и позвал Анжелику сопровождать его, не надеясь, что она согласится. Но она согласилась. Вначале они думали, что Кай тоже поедет с ними. Но молодой человек отказался в последний момент, как всегда, ничего не объясняя. Никто и не требовал от него объяснений, потому что все знали: у него были свои отношения с северными морями. И свой к ним счет.

На пляже уже не было снега, но залив еще прятался подо льдом, и несколько отчаянных рыболовов черными точками маячили на розоватом горизонте. По обтаявшим торосам, вокруг темно-желтой полыньи кругами бегали дети и собаки. Над ними, вертикально, как на невидимом лифте, вверх-вниз летали чайки. Взрослые люди медленно, погружая обувь в холодный влажный песок, брели вдоль берега. Казалось, что всех их носит ветром.

На краю пляжа носатый кавказец, сунув руки в карманы болоньевой куртки и подняв воротник, приплясывал возле уютно тлеющего мангала. Запах шашлыка клочьями разлетался по пляжу, заставляя бегающих собак исходить бессильной слюной и обиженным лаем.

– Как это странно – лед в апреле, – сказал Олег. – Море подо льдом. Смотри как солнце светит через… я забыл…

– Торосы. Это называется торосы, Олег.

– Точно! Торосы! Я помню, как мы с тобой когда-то давно были на заливе зимой и ты пряталась от меня в ледяных пещерах и расщелинах этих торосов. Солнце светило сквозь лед и получались синие и зеленые окошки в заколдованный мир. Я заглядывал туда и видел тебя…

– Синюю и зеленую, – улыбнулась Анжелика.

– Весна и лед. Я и забыл, как это бывает…

– А что сейчас у вас, в Мексике? Какая погода? – заинтересовано спросила Анжелика.

– Мексика разнообразная страна, потому что там горы. В поясе тьера темплада, на высоте до двух с половиной тысяч метров, где живет основная часть населения, сейчас очень красиво. Еще совсем не жарко. Все, что может цвести, – от дубов до кактусов – цветет в полную силу. Самки койотов выкармливают в логовах головастых щенков, оленьи хомячки по вечерам выходят посмотреть на закат и сидят возле своих норок под кактусами и юкками. Тамандуа или четырехпалые муравьеды учат своих неповоротливых детенышей разрушать термитники и добывать оттуда вкусных насекомых…

– Ты хорошо рассказываешь, Олег. Я хотела бы взглянуть на эту красоту…

– Никаких проблем, Анджа…

– Оставим. На мою зарплату экскурсия в Южную Америку мне не светит… Но в этом нет ничего страшного. Нельзя побывать везде. В двух шагах от дома обычно прячутся удивительные места, в которых никогда не был. Лучше ты мне потом побольше расскажешь о Мексике…

– Да, Анджа. Ты не хочешь съесть мясо, который продает этот человек? Он похож на латиноамериканца, случайно занесенного сюда через океан ураганом. Кто он на самом деле – грузин?

– Вряд ли, скорее азербайджанец. Их здесь много. И их действительно принесло ураганом. Но, в отличие от девочки Долли из Канзаса, они, кажется, вовсе не рвутся домой.

– В Штатах та же проблема с мексиканцами.

– Что тебе до проблем Штатов?

– Ничего совершенно. Мне нет никакого дела до проблем переселенцев – грузин, азербайджанцев, мексиканцев, русских…

– Прости.

– Это ты прости. Мне действительно нет дела. Я – гражданин мира. Меня пригласили на конференцию в Москву, как мексиканского ученого, специалиста по Мезоамерике. Я долго смеялся. Авторы приглашения даже мою совершенно русскую фамилию умудрились как-то исковеркать на испанский лад… Так ты будешь есть это мясо… забыл, как оно называется…

– Оно называется – шашлык, – сказала Анжелика. – И я буду его есть.

Они купили три шашлыка у носатой жертвы социального урагана и съели из них едва ли четыре кусочка на двоих. Остальное с чувствительным удовольствием и умильной благодарностью на мордах сожрали шныряющие вокруг собаки. Благородный королевский пудель, извлеченный из припаркованного неподалеку мерседеса и неторопливо прогуливающийся вместе с хозяйкой вдоль берега, внезапно рванулся вбок и с отчаянным тявканьем тоже схватил кусок мяса, буквально вырвав его из пасти мелкой дворняжки. Немолодая дама – хозяйка пуделя безнадежно вздохнула и сожалеюще улыбнулась Анжелике и Олегу:

– Ничего не поделаешь – плебей! – сказала она. – Увы! Ни родословная, ни порода, ни стрижка с укладкой – абсолютно не гарантирует… Это еще туда-сюда. А вот если учует где-нибудь гнилую рыбью голову…

– Ничего страшного, – расшаркался Олег. – Собаки все-таки не люди. Нам не понять их удовольствий…

– Да, конечно, – рассеянно согласилась дама и направилась обратно к своему мерседесу. Уже сделав несколько шагов, она внезапно обернулась и добавила. – Но знаете, когда живешь в одной квартире и спишь в одной кровати, хотелось бы все-таки больше взаимопонимания…

Олег и Анжелика взглянули друг на друга и согласно улыбнулись.

– Ленинград намного меньше Мехико, и в нем народу меньше, а пробки – такие же, если не хуже, – сказал Олег. – Днем через центр вообще не проехать.

Сразу же по приезде он, по совету и наводке коллеги-историка, купил подержанную иномарку-форд, так как за много лет проживания в Мексике привык передвигаться на машине. Сегодня, в воскресенье, они по настоянию Анжелики приехали на залив на электричке.

– Я слышала об этом, – ответила Анжелика. – Но меня это почти не касается. Я езжу в основном на метро. А в нем пробок не бывает. Только толпа в час пик.

– Кай любит ездить в метро, – заметил Олег. – И толпы, что удивительно, не боится совершенно. Кажется, он ездит просто так – туда-сюда, без всякой цели. Мне кажется, что ему вообще скучно. Как раз хотел поговорить с тобой об этом. Нельзя ли его чем-нибудь занять? Я много времени провожу с коллегами, нашел трех старых друзей, двух университетских и одного, представляешь?! – еще школьного. Встречаюсь с ними, они обещали еще кое-кого в ближайшее время отыскать. Часто сижу в БАНе, в зале редких книг и рукописей… А он мается от безделья. Нельзя ли найти ему какое-нибудь дело?

– Именно дело? – удивилась Анжелика. – По-моему, в Питере для молодого человека есть, что посмотреть, есть, чем развлечься…

– Проблема в том, что Кай не умеет развлекаться. Так же, впрочем, как и я сам. Поэтому я не смог научить его. Смотреть он, разумеется, умеет, но из-за особенностей биографии видит не то и не так. Поэтому осмотр традиционных питерских достопримечательностей для него тоже практически лишен смысла… Антонина по моей просьбе пыталась что-то ему показывать, но, кажется, между Каем и этим ее Виталиком не возникло взаимной симпатии. А он везде таскается за ними следом…

– Я его понимаю. Твой Кай все-таки очень экзотичный, и Виталик вполне закономерно опасается… К тому же Кешка и Антонина давно знакомы… А что, там, в Мексике у него не было… девушки, подруги, возлюбленной?

– Не могу тебе точно сказать. Видишь ли, так с самого начала повелось, что мы с Каем не очень-то лезем в личную жизнь друг друга. Мексиканки очень темпераментны и любвеобильны, а Кай – совершенно нормальный молодой мужчина, совершенно нормально интересующийся женщинами. Так что что-то наверняка было, но вот чтобы что-то долгое или, тем более, постоянное… Он ничего не говорил, и я сам не замечал. Во всяком случае, когда мы уезжали в Россию, его не провожала никакая женщина…

«А тебя, значит, провожала?» – хотела спросить Анжелика, но, разумеется, не спросила.

– Меня провожали двое коллег-историков и приятель-мексиканец – владелец ресторана, – сообщил Олег. – Одна из историков – женщина. Ей недавно исполнилось шестьдесят лет. Она передала мне материалы для стендового сообщения на конференции в Москве.

– Олег, ты же понимаешь, что меня это совершенно не касается, – неубедительно заметила Анжелика.

– Все, что твое – касается меня, все что мое – тебя, – косноязычно и темпераментно заявил Олег и быстро зашагал вдоль ледяной кромки. Его почти седые волосы трепал балтийский ветер. Уже слегка выцветший загар и резкие черты археолога-полевика заставляли оборачиваться праздно гуляющих. Анжелика, ругаясь себе под нос, с трудом поспевала следом.

Глава 7

– Ну и как тебе все это показалось? – спросила Анжелика.

Она сидела на тахте, подобрав под себя ноги. На коленях у нее лежала стопка каких-то листков откровенно рекламного вида, и она их задумчиво перебирала.

– Если одним словом, то – странно, – ответила Света. – Ты видела их клип?

– Да, Владимир приносил с собой диск.

– Они вообще не похожи на людей. Скорее на человекоподобных роботов из романов Айзека Азимова. По большому счету это жутко. В них во всех словно отсутствует какая-то главная составляющая…

– Немудрено. Им всем сейчас около девятнадцати лет. Владимир, если не ошибаюсь, на год старше других. Значит, ему – двадцать. И в их жизни не было главного, что формирует людей к этому возрасту – семьи. Они – подкидыши. Их растили, кормили, одевали, учили, может быть, даже жалели. Но всего этого, разумеется, мало. Владимир рассказывал мне: в начале их самостоятельной жизни они не понимали, что чай надо заваривать – в их интернатской столовой, в чайниках он всегда был желтым и сладким. Чтобы приготовить себе еду, они читали инструкции на этикетках, но долго не могли поесть макарон, которые часто давали в интернате и которые они все любили. Все дело в том, что на макаронных упаковках не печатают инструкцию, а сами они просто не могли догадаться, что их надо кидать в кипящую воду…

– А что, они все действительно – сироты? Я где-то слышала, что сейчас настоящих сирот мало, у большинства есть живые и относительно здоровые родители…

– Могу сообщить тебе то, что известно мне самой. Про себя Владимир ничего не рассказывал. Женю нашли на вокзале. Его родители неизвестны – живы они или не живы, сама понимаешь, тут могут быть любые варианты. Ольгу перевели к ним в интернат из какого-то провинциального детского дома. В нем находились нормальные дети, а у нее обнаружились страхи, нарушения поведения, всякая прочая неврология. Там, по месту, ее лечить было некому и нечем, вот ее и прислали в Питер, в специализированное учреждение. А вот у Егора, в отличие от всех остальных, имеется целая куча родственников, включая родную мать, и он даже поддерживает с большинством из них какие-то контакты…

– Почему же он…

– Его родственники – это братья и сестры. В каком-то вполне удивительном количестве – предположим, десять. Самый старший брат сейчас в тюрьме, еще один – погиб в драке, одна из сестер вышла замуж за рыночного торговца, кажется, туркмена, другая – работает проституткой на Витебском вокзале. Остальные – еще маленькие и находятся в разных детдомах и интернатах.

– Господи, какой кошмар! – вздохнула Светка. – А что же их всеобщая мать…

– Их всеобщая мать сейчас почти постоянно находится в психиатрической лечебнице. Психические нарушения у Егора – наследственные. Его мать – не алкоголичка и не наркоманка. Просто, так же как и он, она периодически «отключается». И тогда ей все по барабану – даже собственные дети. Какая-то сложная органическая патология коры, по всей видимости. Во «включенном» состоянии она ходила на работу (служила уборщицей в больнице), стирала, готовила, читала детям сказки и даже устраивала детские праздники. И зачинала следующих детей…

– От кого?

– Это ей было, как я понимаю, глубоко безразлично. Главное, чтоб человек был ласковый, и по-доброму к ней и к детям относился. По словам Владимира, только Егор помнит около двух десятков сменяющих друг друга «пап». Представь, был даже один негр! И теперь среди братьев Егора есть очаровательный мулатик. Егор явно выделяет его, потому что он здоров, сообразителен, пластичен и хорошо поет. Впрочем, монголоиды среди Егоровой родни, насколько я поняла, тоже имеются. Есть сестричка-китаяночка…

– С ума сойти! И никто, ничего…

– В перестройку, насколько я понимаю, никому не было дела до этой очаровательной семейки. Уже потом, во время очередного мамашкиного «отключения», когда скончался от какой-то инфекции девятимесячный младенец, а младшие дети чуть не перемерли от голода, соседи начали вызывать всех подряд и писать во все инстанции. Это возымело какое-то действие. Мамашу госпитализировали, лишили родительских прав, кажется, стерилизовали, а детей распределили по домам малюток, интернатам и так далее. Кого-то одного, кажется, сразу усыновили и увезли за Уральский хребет – забыла спросить, какая у него была этническая принадлежность… В общем, Егор всех их знает, помнит и периодически навещает…

– Вот удивительно, – задумчиво сказала Света. – Ты только задумайся, Анджа. Ведь множество людей слышало эту историю, которую ты мне только что рассказала, и все наверняка осуждали эту больную женщину, которая… ну дальше все понятно. За дело, в общем-то осуждали, тут спорить не с чем. Но вот интересно: какое количество из этих людей задумалось или хотя бы просто вспомнило о том, что при всем этом безобразии присутствовали еще полтора десятка мужиков, скорее всего, психически вполне здоровых и дееспособных? И, кажется, по общему мнению получается, что они тут как бы ни в чем и не виноваты?

– Не знаю, Светка, – Анжелика покачала головой. – Я не думала об этом специально…

– Никто не думал, – Света как-то по-лошадиному дернула шеей. – Специально, я бы сказала, не думал… Ну да ладно… А последний из них, Дмитрий?

– Отец Дмитрия был наркоманом, и мать отказалась от него еще в роддоме. Сказала, что ей не нужен ребенок от урода. Интересно, чем она думала на девять месяцев раньше…

– Известно, чем! – фыркнула Света.

– Ну а все-таки, что ты решила? Мне же нужно дать какой-то ответ этому вежливому биороботу Владимиру, да и Аркадий, когда выйдет из психиатрической больницы, скорее всего позвонит мне… Я им искренне сочувствую, но ничем помочь не могу. Сама понимаешь, что менеджер из меня – менее, чем никакой. Отрицательная величина в менеджменте. Тем более, что что-то такое у них там уже имеется…

– Я имела счастье видеть обеих, – заметила Света. – Одна – старорежимного вида дама с фиолетовыми кудрями и белым накрахмаленным кружевным воротником, похожа на сушеную воблу, зовут – Анна Сергеевна Милорадович. Вторая – этакий пожилой розовый поросеночек, из бывших профсоюзных активистов. Вместе смотрятся как умеренно злая карикатура на наше советское прошлое. Ну, а их подшефные биороботы, стало быть, из Азимовского будущего…

– Прелестное сочетание! – воскликнула Анжелика. – Прошлое и будущее. Здесь и сейчас наличная материальная субстанция отсутствует. Кстати, именно такое, бесплотное, впечатление они и производят. Интересно, как выглядит их личная жизнь? И еще кстати… Твоя Настя совершенно неожиданно для меня предложила им, точнее Владимиру, покровительствовать. В смысле художественного оформления, как я поняла. Так что, если и ты за это возьмешься, то выйдет что-то вроде семейного подряда…

– Слушай, я как раз хотела тебе сказать…С Настькой беда совсем!

– Что случилось?! – встревожилась Анжелика.

– Мне ее агентша звонила, и еще директор бюро, просили повлиять… А я что могу? Девке скоро тридцатник стукнет!

– Если я правильно помню, Насте – двадцать шесть лет, – сказала Анжелика. – Но что именно с ней происходит?

– Да ничего, в том-то и дело! Лежит себе на диване, смотрит журналы, телевизор, чай пьет. И все время улыбается, как идиотка!

– А говорит-то что?

– Ты что, Анджа, Настьку не знаешь? Она же никогда ничего про себя не говорила и не скажет!

– Ладно. Тогда что она рисует?

Света задумалась.

– По работе – ничего, в этом и проблема, – наконец, сказала она. – А вообще я видела у нее на столе листки… Наверное, это амурчики. Такие толстые летающие младенцы, обвитые виноградными или кленовыми, или еще какими-то листьями… Анджа! Черт побери все на свете! Неужели… неужели ты думаешь, что Настька беременна?!!

– Ну, или беременна, или влюбилась, другого объяснения я не вижу, – пожала плечами Анжелика.

– Но я не понимаю – как?! Она же, кроме работы, никуда не ходит, никого не видит, ни с кем не встречается. Как и когда она могла… ну, если не влюбиться, то хоть переспать с кем-нибудь?

– Мало ли. Сама говоришь – взрослая девушка, за всем не уследишь…

– Ладно! Если так, то это… Это же здорово, Анджа! Только я вот о чем подумала: если она просто влюбилась, то он, этот ее объект… он же может и не догадываться… Настька-то просто лежит себе на диване и балдеет, что с нее, дуры, возьмешь, но надо же…

– Но тебе-то конкретных внуков хочется? – догадливо усмехнулась Анжелика. – Знаешь, мне почему-то кажется, что Настена, если захочет, вполне сумеет свой объект соблазнить…

– Ну, вообще-то учитывая ее прошлое, конечно, но… Я все-таки волнуюсь: вдруг у нее вся сексуальность в орнаменты сублимировалась?

– Не волнуйся, – утешила подругу Анжелика. – Не вся. Не так давно Настена прямо говорила нам с Антониной, что хочет ребенка… А если желаешь что-то узнать доподлинно, так позвони или сходи к Израэлю Наумовичу, – посоветовала она. – Если кому-то что-то про Настену и известно, так это ему.

Весьма пожилой ювелир Израэль Наумович Зоннершайн был вторым из четырех мужей Светы и единственным, по жизни, конфидентом Анастасии. Именно его фамилию она выбрала при получении паспорта и носила ее гордо и сознательно.

– Да, пожалуй, ты права, – подумав, кивнула Света. – Если кто-то и знает, то – Израэль. Я к нему съезжу. Все равно давно обещалась навестить…

– Послушай, Светка, каждый раз собираюсь тебя спросить, и все забываю: родная мать Насти… Она вообще жива?

– Померла года четыре назад, – невозмутимо сообщила Света. – То ли от передозировки, то ли просто сердце не выдержало. Сколько ж можно…

– А Настя… она знает?…

– Знает, знает, – оживилась Света. – Тут такая хохма вышла, я разве тебе не рассказывала? Обычно кому рассказываю, не верят. Только с Настькой такое и может… В общем, ей позвонил Роман, Настькин отец, ему кто-то из тусовки передал про смерть первой жены, ну он и решил дочери сообщить. Сам был уже никакой, в зюзю, и сказал, что на похороны не пойдет, но она может… Настька пришла ко мне советоваться: идти или не идти? Я помозговала в одну сторону, в другую, потом решила, что как бы ни было – лучше все-таки пойти, проводить, так сказать, мать в последний путь. Мало ли как потом обернется, а уже не переиграешь… Так Настьке и сказала. Она пожала плечами и согласилась. В назначенный день купила лиловые гвоздики, пришла: губки бантиком, платье темно-синее, черный цвет, как ты знаешь, она не любит. Никого, естественно, не узнает, да и мать толком даже в лицо не помнит. Но – настроилась, сделала печальную морду (обстановка все-таки соответствует), прошла в зал, попрощалась честь-честью с покойницей, всплакнула даже, вытерла глаза эксклюзивным платочком собственного дизайна, и тихо ушла…

– Ну и… – не выдержала Анжелика. Рассказ и откровенный сарказм Светы явно не доставлял ей никакого удовольствия.

– Да ты представляешь, эта дуреха зал перепутала! – воскликнула Света. – Попрощалась вместо собственной матери с чужой покойницей!

– Да иди ты! – простодушно изумилась Анжелика. – Не может такого быть!

– Вот я и говорю – никто не верит! – торжествующе воскликнула Света и наставила на подругу указательный палец. – И ты – тоже. А так, между прочим, все и было. Настька она и есть Настька…

– Ну… не знаю… – Анжелика с сомнением покачала головой.

* * *

Лицо у женщины было красное и гастрономически обусловленное, как будто бы она только что отошла от плиты и сняла фартук. Все остальное – завитые и залитые лаком волосы, красная помада на губах и неуклюжий, почти новый шерстяной костюм, напротив, говорили за то, что она пришла в гости.

– Ирка, сними пиджак и повесь его вот туда! – велела женщине Анжелика. – А то тебе в нем удобно, как в тумбочке.

– Ага! – облегченно сказала гостья. – Не могу, не получается. А ведь три часа по рынку ходила, подбирала, мерила, чтобы и по размеру подходил, и цвет неброский. Вроде бы там все правильно сидело и женщина-продавщица такая любезная… Видно, просто это не мое, чтобы костюм. Я, знаешь, с детства сарафаны любила. Удобно, просто, просторно. Жалко, что их теперь не носят…

– Почему же не носят? – возразила Анжелика, пожав плечами. – За модой следит часть молодежи, шоу-бизнес, да, может быть, еще эти – посетители стеклянных кабинок – бутиков, которые по всему миру понастроили. Для них главное – сезон и этикетка фирмы. Это такая, ну… безобидная разновидность общественного слабоумия. Для нормальных людей нынче только один стиль – эклектика. Носят всё, что нравится, удобно и так далее. А сарафан это, кстати, очень… изыскано, пожалуй. И тебе точно пойдет, потому что у тебя внешность типично славянская.

– Правда, Анджа? Неужели исы… изысканно? – обрадовалась Ирка. – Тогда я себе сошью! Вот такие, на кокетке. Две или три штуки – разных цветов!

– Лучше закажи профессионалу, чтобы выглядело и сидело, – посоветовала Анджа. – У меня бывшая соседка – портниха. И фасон смоделирует, и возьмет относительно недорого.

– Отлично! Спасибо тебе! – оживленно поблагодарила Ира. – Буду хоть человеком себя чувствовать и двигаться свободно, не одергиваясь каждую минуту… Так ты мне теперь расскажи скорее, что там у вас происходит-то? Как у вас с Олегом, как все остальное? Что это еще за музыканты какие-то? Светка твоя все темнит, а Ленка с Любашей и сами не знают… Я только этого мальчика у Любаши видела, когда он с Мишкой приходил… Батюшки мои, ну и странный же он! – Ирка приложила ладони к румяным щекам и покачала крупной головой, покрытой смешными лакированными завитушками.

– А что у него с Мишкой, получилось что-нибудь? – спросила Анжелика.

Лена, Любаша и Анжелика учились вместе в одной школе, Ира выросла с Анжеликой и Любашей в одном дворе, Света училась с Анжеликой на биологическом факультете Университета. Все вместе, познакомившись благодаря Анжелике, дружили уже очень много лет.

Мишка был единственным сыном Любаши, которая вырастила его без мужа и бабушек. Она работала инженером в государственном НИИ и все смутные перестроечные годы в одиночку сражалась с нищетой, стиснув зубы и никому не жалуясь. Все детство Мишка ужасно много болел и был типичным ботаником, очкариком и маменькиным сынком. Возможно, именно в пику всему этому он впоследствии поступил в училище МЧС, успешно окончил его и теперь работал в отряде спасателей. Надо сказать, что за последние годы мужской учебы и работы Мишка заматерел, потяжелел, огрубел и нынче на ботаника не походил совершенно. Отношения Мишки с матерью (они по-прежнему жили вдвоем) были весьма сложными. Много лет стиснутые зубы Любаши до сих пор слегка (по привычке) поскрипывали, одичавший с годами Мишка закономерно огрызался. По-хорошему, им надо было бы разъехаться, но таковой возможности пока не представлялось.

Когда Олег поставил перед Анжеликой вопрос о хотя бы временном «трудоустройстве» Кая-Кешки, Мишка был первым, о ком она подумала. Сильный и ловкий, видящий, слышащий и обоняющий мир едва не на порядок лучше обычного человека, великолепный следопыт, обученный когда-то ремеслу боевика, Кай, по мнению Анжелики, вполне мог бы приходиться спасателям, которые, кроме снимания кошек с деревьев и залезания через балкон в запертую квартиру, конечно же, сталкивались и с действительно чрезвычайными ситуациями, цена которых измерялась в человеческих жизнях.

Мишка, которому мать передала соображения подруги, покачал головой с откровенным и презрительным сомнением, и сказал, что это «бабская точка зрения на серьезное дело» и «такие вопросы так не решаются». Однако, после уговоров и требований матери все-таки согласился встретиться с «этим вашим суперменом». Короткая встреча и разговор наедине с Каем (Любаша в беседе с Иркой утверждала, что во время этой встречи на пол в комнате регулярно падало что-то очень тяжелое – возможно, кто-то из собеседников!) довольно существенно изменили Мишкину позицию. Он по-прежнему сомневался в успехе, но теперь уже сам хотел переговорить с своим непосредственным начальством.

– У Мишки с Кешкой полный облом! – сказала Ирка и энергично взмахнув рукой, развила свою мысль. – Зачем, спрашивается, революцию делали, зачем Белый Дом брали-сдавали? Зачем такую красивую страну развалили? Все как было, так и осталось, разве что колбасы и наркотиков больше стало. «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой – человек!»

Непосредственное начальство отказало Мишке сразу и категорически, да еще и пальцем покрутило возле виска, недвусмысленно и нецензурно выразив сомнения в мишкиных умственных способностях. Гражданин иностранного государства, без диплома-образования, без справок-бумажек, с временной гостевой визой – вот так, за здорово живешь, станет работать в отряде спасателей?!

«Если неймется, пусть твой латинос попробует с хачиками на стройку устроиться, мусор выносить, – издевательски сказал командир. – Там, глядишь, и без документов возьмут».

Мишка бешено скосил глаза, до хруста сжал кулаки и вышел из комнаты.

Кай ждал его на улице и по лицу сразу все понял.

– Ничего, – сказал он.

– Глупость! – сказал Мишка. – Такой, как ты, один раз в пятьдесят лет по жизни бывает. И учили тебя – не чета многим нашим.

– Ничего, – повторил Кай. – Найду другое. Телефон мой ты знать. Если что – звонить будешь мне. Когда дело есть – бумагу не спрашивают.

Мишка молча кивнул, исподлобья рассматривая молодого мужчину. Внешность собеседника Мишка оценить не мог (он же не телка, мужик!), но вот мускулатура, а главное почти сверхъестественная точность и экономичность движений – этому можно было только бессильно завидовать. Кай странно говорил по-русски: иногда почти чисто, без акцента, а иногда вдруг переставлял все слова в предложении, приобретал плавающий неопределенный акцент и терял окончания. В конце концов у Мишки (который был не особо интеллектуальным, но современно мыслящим молодым человеком) создалось впечатление, что в мозгу Кая судорожно, рывками пытается самонастроиться какая-то плохо установленная компьютерная программа.

– Мишка сам расстроился, как бы не больше него, – сказала Ирка. – А тот только глазами луп да луп. Молчит и улыбается. Он вообще-то нормальный? Что Олег-то говорит?

– Нормальный, нормальный. Насколько это было возможно в его жизненных обстоятельствах – даже сверх того, что все от него ожидали. Он понимает пять языков, включая язык глухонемых. На трех умеет читать и писать. На четырех – худо-бедно, но говорит.

– Да-а, – протянула Ирка. – А так, с виду, не скажешь.

– А у тебя-то как дела? – светски поинтересовалась Анжелика. – Как Люся? Володя, Никитка?

– А чего у меня? – Ирка почесала нос-картошку (типично славянская внешность, как и отрекомендовала ее Анжелика!). – У меня все так же. Люська в техникуме своем учится, хотя я, если честно, так в толк и не взяла: что это за «промышленные технологии» такие? Что она делать-то будет, когда закончит? И математика там такая сложная, я как-то в тетрадку заглянула и… Мама моя! Но у Люськи вроде пока все получается, оценки хорошие… Тьфу, тьфу, тьфу! – Ира три раза постучала по ручке кресла, на котором сидела. – Володя… Ну что Володя? Работает и пьет, пьет и работает. Все как всегда. Вот сейчас я тебе про Мариночку расскажу. Семь месяцев всего, а уже такая умница, все-все понимает…

Приблизительно минут через пятнадцать Анжелика дала отмашку. Ирка послушно замолчала.

– Никитка будет жениться или как? – спросила Анжелика.

– Да не знаю я! – с ноткой отчаяния сказала Ирка. – Как заставишь? Мы с отцом уж плешь ему за Мариночку проели. А он только усмехается. Боюсь я за него…

– А что такое?

– Да не понимаю я, чего он там в этих своих автомобилях крутится. Как бы не подставили его, как Жору, отца-то его горемычного…

Анжелика всегда полагала, что никто Жору, отца Никиты, не подставлял, и очутился он когда-то в тюрьме вполне по заслугам. Ну, а то, что там и умер – это, конечно, не повезло. А прохиндей Никитка и сам кого хочешь подставит… Но Ирка считала своего старшего ребенка белоснежным ангелочком (даже когда он стоял на учете в детской комнате милиции, и Ленка по Иркиной просьбе то стращала его всевозможными напастями, то вытаскивала из всевозможных переделок), и Анжелика с ней не спорила, так как вполне понимала бесполезность сего занятия.

– Я думаю, что Никитка умнее Жоры, – глядя на подругу честными серыми глазами, сказала Анжелика. – Да и время теперь другое.

– Твоими бы устами… – вздохнула Ира. – Ну ты-то расскажи теперь! Что это за музыканты вдруг у Светки объявились? Она говорит: ты сосватала…

Анжелика как могла коротко обрисовала подруге ситуацию и происхождение музыкантов. Ирка качала головой, удивленно вскрикивала, цокала языком, привставала, размахивала руками, требовала подробностей, в общем, являла собой картину заинтересованного и эмоционально вовлеченного в тему рассказа слушателя. Учитывая, что проблема не касалась ее никаким боком… Анжелика (которая вообще-то была профессиональным психологом и работала в консультации) рассказывала и одновременно думала о том, что Ирка от природы с избытком одарена тем, чему молодых психологов долго и часто безуспешно обучают. Она умела искренне интересоваться другими, совершенно посторонними для нее людьми, огорчаться их неудачам и радоваться их успехам. От этого, несмотря на все трудности и заурядность ее собственной судьбы, Ирка была счастливым человеком. Анжелика иногда даже завидовала подруге. Совершенно, впрочем, белой завистью…

– Ну и чего теперь, Анджа? – напористо спросила Ирка после окончания рассказа Анжелики. – Что делать-то надо, чтобы их продвинуть как следует?

– Гм-м, боюсь, что тут я некомпетентна, – пробормотала Анжелика. – Все-таки шоу-бизнес – это явно не моя епархия…

– А Светка?

– Светка, кажется, всем этим не на шутку увлеклась. Ну, ей надоело бездельничать и ее понять можно. Она же вообще-то умна, энергична… Сейчас она пытается придумать какую-нибудь концепцию их развития. Самое удивительное, что ее Настя тоже вроде бы принимает в этом какое-то участие…

– Так это же хорошо! – воскликнула Ирка. – Анастасия – это фирма. Никто же не знает, что она – Светкина падчерица. Все вокруг подумают: если Зоннершайн в этот ансамбль вкладывается, значит, дело будет…

– Именно. Так и мы со Светкой и рассуждали. Но вот у них есть явный перекос, и что тут сделать – не ясно…

– Какой перекос? – спросила Ирка.

– Звериная серьезность. Все их песни… В них совсем нет легкости, игры. От них устаешь. Чтобы по-настоящему завоевать аудиторию, стать действительно популярными, им нужно сформировать вторую половину репертуара. Хотя бы одна-две песни, во время исполнения которых слушатель мог бы передохнуть, улыбнуться… Понимаешь?

– Чего это? Не понимаю совсем! – упрямо выпятив нижнюю губу, сказала Ирка. – Ты хочешь, чтобы они, вот такие, как они есть, пели: «Зайка моя, я твой зайчик!» Да это же ерунда какая-то, Анджа!

– Нет, я имела в виду вовсе не «зайчиков», Ирка, – терпеливо объяснила Анжелика. – Понимаешь, весь мир искусства, вообще весь мир так устроен. Есть высокое искусство и как бы низкое. Трагедии Шекспира и площадный театр. Верхняя и нижняя половина одного и того же. Единое целое. Посмотри – даже сам человек визуально разделен талией на две половины. Есть телесный верх – голова, сердце, и телесный низ…

– Но, Анджа! – с комическим испугом воскликнула Ирка. – У меня уже давно нет талии!

– На пятом десятке это необязательно, – заверила подругу Анжелика. – Это называется – цельная личность!

– А-а… А я придумала! – вдруг сказала Ирка.

– Что ты придумала?

– Ну песню. Для ансамбля. Ты же говорила – им надо.

– Ирка! – Анжелика взглянула с сомнением. – Ты, конечно, цельная личность, но разве умеешь песни сочинять?

– Не умею, конечно, – засмеялась Ирка. – Я ее просто вспомнила. Ты, кстати, ее тоже знаешь. Помнишь, мы в КМЛ (прим. авт. – КМЛ – комсомольско-молодежный лагерь.) после девятого класса ездили? Турнепс в совхозе пололи?

– Помню, – вздохнула Анжелика.

– Конкурс самодеятельности не забыла? И Натку, деревенскую девочку, организатора нашего? Так вот, та песня называется – «Конфеты в полосочку поперек»!

Анжелика некоторое время молчала и хмурилась, припоминая события тридцатилетней почти давности. Потом вдруг улыбнулась заинтересованно:

– А что, Ирка, ты и слова ее помнишь? А ну-ка – напой!

Ирка закатила глаза и запела. Голос у нее был высокий, слегка визгливый, в общем такой, какой нужно. Когда зазвучал припев второго куплета, Анджа начала подпевать.

* * *

Пронзительный, прямо-таки душераздирающий свист взвился к обшарпанному потолку зала, и, казалось, прошил бывший дом культуры пищевиков насквозь. Сверху, красиво кружась в лучах прожектора, медленно посыпалась какая-то клочковатая труха. Откуда-то запахло тропическим лесом.

Музыканты на сцене, только что закончившие прогон новой программы, невольно вздрогнули и закрутили головами.

– Здорово! Нет, ну правда здорово! – Олег сидел на продавленном стуле в первом ряду и теперь, вынув пальцы изо рта, изо всех сил аплодировал. – Молодцы, ребята!

Кай вытирал пальцы об джинсы и молча улыбался.

Анжелика быстро, телеграфным движением нажимала на заложенные уши указательными пальцами и злобно косилась на сидящего рядом Олега.

– Это чего, такой латиноамериканский способ одобрения, что ли? – спросила Светка, которая сидела через ряд сзади. Оттуда, по ее словам, было легче оценить.

– А то! – сказал Олег. – Не только в Латине, в Штатах тоже так…

– Бедные американские артисты! – вздохнула Клавдия Петровна.

– Какая дикость! – согласно добавила Анна Сергеевна.

Обе дамы сидели в том же ряду, что и Света, отделенные от нее тремя пустыми креслами.

Группка верных фанатов «Детдома», состоящая в основном из клонированных девиц от тринадцати до двадцати лет отроду, улучила минуту, пока взрослые дяденьки и тетеньки ругались между собой, и пробежав по проходу, как умели выразили кумирам свое буйное восхищение. В зал их пустили по личной просьбе Ольги, которая, в отличие от юношей, почему-то клонам-фанаткам сочувствовала и симпатизировала. Правда, в обмен на Ольгину благотворительность тетеньки-организаторы потребовали от девчонок, чтобы те сидели сзади и абсолютно тихо.

Когда фанатки пробегали мимо середины зала, Настя Зоннершайн, сидящая там в полном одиночестве, оторвалась от альбома, который она держала на колене, перестала жевать конфету и бросила на них заинтересованный взгляд. Казалось, вопреки обычному ходу вещей, она пытается не зарисовать, а осмыслить проносящееся мимо явление.

– Мальчики, Ольга, Игорь! – крикнула Света. – Давайте еще раз новую песню, про конфеты. Музыканты, поэнергичней в начале. Вы там как будто спите. Женя – хорошо. Он подросток, просыпающийся к любви. Но вам-то не надо под него подстраиваться. Вы-то вначале играете уже состоявшуюся любовь его старшего брата!

– Светка, они у тебя совсем не умеют двигаться, – обернувшись, сказал Олег. – Стоят, как певцы на эстраде пятидесятых годов.

– Это у них такой стиль, – возразила Света. – Кстати, привлекает внимание. Им и не надо скакать, как наскипидаренным.

– Какой ж это стиль, если они иначе не умеют? – поддержала Олега Анжелика. – Если они начинают двигаться, то движутся, как те самые роботы, о которых мы с тобой говорили…

– А что я могу?! – огрызнулась Светка. – У меня, если хочешь знать, даже вообще слуха нет! И на танцах я всегда партнерам на ноги наступала!

– Не кипятись, у меня тоже нет слуха, – примирительно сказала Анжелика.

– Отличная команда! – рассмеялся Олег. – Клавдия Петровна! Анна Сергеевна! А у вас слух есть?

– Я в народном хоре десять лет пела! – весело откликнулась Клавдия Петровна. – Вот как раз в этом самом клубе! Потому нас сюда задешево и пускают. Ликочка, Светочка, говорю вам как старый ас народного пения: «Конфеты» – просто блеск. Ничего подобного на эстраде нет. Даже если нынешние и ставят что-нибудь вроде «синего платочка», так они обязательно ёрничают и этим все портят. А наши, по счастью, кривляться не умеют, у них все всерьез… Я даже прослезилась, ей-богу!

Анна Сергеевна поджала тонкие губы:

– Чтобы красиво двигаться, молодым людям нужны уроки профессионала. В Российской империи дворянских детей учили не только танцевать, но просто правильно ходить, вставать, садиться…

– Кажется, это называется хореограф, – сказала Анжелика.

– Точно! Умница! – воскликнул Олег, повернулся к ней и ласково дотронулся до ее руки. Анжелика явно хотела отдернуть руку, но не успела. Олег уже обернулся в другую сторону. – Я придумал! Кай! Вставай и иди на сцену!

– А что я там делать? – спросил Кай, послушно поднимаясь.

– Ты покажешь им, как можно двигаться. Будешь танцевать. Если они сумеют, то подыграют тебе. Нет, так нет. Иди!… Кай – блестящий танцовщик! – повысив голос, сказал Олег уже для всех. – Он учился в школе танцев в Мехико, его выдающиеся успехи признавали и мексиканцы, и негры. Это колоссальный успех. Ведь европейцы по определению, по природе менее пластичны, чем чернокожие и латиносы. Но Кай – исключение из правил.

Юноша поднялся на сцену, снял и положил на рояль свою неизменную шляпу, которая в помещении болталась у него за спиной. Потом так же неторопливо прошел по сцене взад-вперед, останавливаясь в некоторых местах и коротко подпрыгивая на двух ногах. Владимир и другие музыканты «Детдома» стояли неподвижно и молча наблюдали. Ольга ходила за ним вслед, склонив голову набок и как будто бы подчиняясь какой-то программе.

– Если можно играть ту песню, которая про лес и страну за холмом. Пожалуйста, – сказал Кай, обращаясь к Владимиру.

Владимир растерялся, не понял, и вопросительно взглянул на Ольгу. Она сообразила сразу, сделала знак ему и Дмитрию и отошла к роялю.

– Пожалуйста, – сказал Владимир.

Зазвучала музыка и с первыми же тактами, ничего не выжидая, Кай начал двигаться.

– Если говорить начистоту, то это не слишком напоминает танец, – прошептала Анжелика на ухо Олегу минуту спустя.

– Конечно, это не танец в европейском понимании. Нет набора элементов, стандартных позиций, – ответил Олег. – Это – стихия движения и чувств, как у негров. Своеобразный транс. Но, в отличие от чернокожих, у него это по-северному сдержанно, и не так откровенно сексуально.

– Да-а… Так, пожалуй, даже сильнее…

– Просто тебе так созвучно, и легче воспринимать. Ты сама – северный человек. Мексиканский преподаватель танцев, помнится, просто-таки умолял Кая раскрепоститься и выпустить наружу те страсти, которые в его танце только подразумеваются.

«Я – посох, Который вы можете взять с собой, Отправляясь в странствие за своей судьбой…» —

Так пела Ольга, а Кай на сцене становился этим посохом, перевоплощался в него. Их «сыгранность» между собой была удивительна, как будто они провели в совместных репетициях долгие годы.

На обычно бесстрастном лице Владимира пропечаталось удивление.

Настя Зоннершайн быстрыми штрихами набрасывала в альбоме клавиши огромного рояля, на которых танцевали крылатые разноцветные эльфы. Мелодия их танца буквально рвалась с листа вверх.

– Тебе не кажется, что я нашел им хореографа, а заодно трудоустроил Кая? – самодовольно хихикнул Олег на ухо Анжелике. Она жестом показала, что ничего не слышит, так как оглохла после его с Каем дурацкого свиста. Олег за плечи развернул Анжелику лицом к себе, накрыл ее уши своими большими горячими ладонями и помассировал их. – Теперь слышишь? – спросил он.

Песня и танец закончились одновременно, с точностью до одной восьмой. Кай, смиряя дыхание, подошел к роялю, опустился на одно колено и прижал к губам руку девушки. Когда он выпрямился, Ольга шагнула к нему, крепко обняла и спрятала лицо у него на груди. Кай, стоящий лицом к залу, улыбнулся улыбкой, на которую невозможно было смотреть. Женя, глядя на них от кулис, сел, где стоял, Егор уронил микрофон вместе со стойкой, а Дмитрий с преувеличенной деловитостью перелистывал тетрадь с нотами. И никто из них не смотрел на Владимира. Игорь отвел луч прожектора со сцены в середину зала.

Там во весь рост стояла Настя Зоннершайн и внимательно наблюдала за происходящим. При этом на сцену она не смотрела вовсе.

Глава 8

Звонок телефона застал Анжелику с книгой на тахте – ее обычное положение, когда она не на работе. Анжелика не увлекалась ремонтом и благоустройством квартиры, редко смотрела телевизор и почти не готовила для себя еду, удовлетворяясь разогревом полуфабрикатов. Иногда она сама с ленивым удивлением спрашивала себя: что, собственно, она тут, в этом мире, делает? И, не найдя ответа, оставалась к этому, в сущности, равнодушной.

– Слушай, Анджа, а первое мая в России еще справляют? – спросил Олег.

– Ну, номинально праздник вроде бы остался, но про всемирную солидарность трудящихся уже никто ничего не помнит. Вроде бы и есть праздник, в вроде бы и праздновать нечего. А зачем тебе?

– Я думаю, может быть, нам следует устроить вечеринку? Или как теперь это называют в России? Где-нибудь после их концерта. Заодно можно было бы отметить старт новой программы «Детдома», наше сотрудничество, успехи Кая, всех этих девочек, мальчиков и тетенек, и… это повод тебя увидеть.

Анжелика улыбнулась и запустила свободную руку в густые, взъерошенные от лежания на диване волосы.

– Олежка, ну зачем тебе я? Ты же всегда предпочитал молоденьких девушек. К тому же полных. А я – старая и довольно худая…

– Ура! – рявкнул Олег.

Анжелика испуганно отпрянула от трубки, потом снова осторожно поднесла ее к уху.

– Что ура? – спросила она.

– Первое – ты кокетничаешь, второе – ты назвала меня Олежкой. И то и другое – первый раз за все время после моего приезда.

– И вовсе я… – начала Анжелика, но тут же оборвала себя. – Если ты хочешь праздничную вечеринку, то нужно приурочивать ее к 9 мая, – деловито заметила она. – День Победы у нас по-прежнему празднуют по полной программе. Тем более, что у них и так два концерта из трех запланированных как бы посвящены этой дате.

– Отлично! – воодушевлено согласился Олег. – Значит – День Победы.

– Но где ты планируешь это сделать? – спросила Анжелика. – Возможно, у вас в Мексике это не проблема, но у нас в начале мая на улице еще холодно, в ресторане – дорого, а в моей квартире все заинтересованные лица просто физически не поместятся.

– Ребята предложили свою квартиру. У них там три довольно больших комнаты и, как выразился их старший, Владимир, – «обширные подсобные помещения». Как ты понимаешь, меня заинтересовало именно последнее…

– Старый седой пошляк…

– Конечно, мэм, вы совершенно правы. А насчет того, кто мне нравится, так ты, Белка, забыла одну простую вещь: я – археолог, а не рекламный агент.

– Ну и что из этого следует? – не поняла Анжелика.

– А то. Для археолога чем древнее находка, тем она ценнее. Ценность объекта с годами только повышается!

Положив трубку, Анжелика некоторое время без видимой цели ходила по комнате, перекладывая разные предметы с места на место. Потом приблизилась к окну и увидела лужи на асфальте, в которых отражалось солнце. Сверху казалось, что из стеклянных грядок растут вверх сверкающими листочками золотые репки. Анжелика вспомнила, что уже много лет не видела солнца, отражающегося в луже. Подошла к зеркалу, взглянула на свое отражение и улыбнулась сама себе.

* * *

Света позвонила ближе к вечеру и даже приветствия проговорила откровенно взвинченным тоном.

– Что случилось? – спросила Анжелика.

– Я съездила к Израэлю. Поговорила с ним про Настьку.

– И что же он тебе сказал?

– Он подтвердил твои предположения и, сияя, сообщил, что девочка, наконец, влюбилась.

– Замечательно.

– Израэль тоже очень рад. По его словам, она теперь хочет всего нормального: спать с ним, жениться, если получится, а если не получиться – родить от него ребенка.

– Отлично. Значит, у тебя, наконец, будут внуки. А Израэль Наумович знает, в кого именно она влюбилась?

– Израэль с ним, разумеется, незнаком. Но Настя описала ему своего избранника и он воспроизвел для меня это описание, как я понимаю, почти дословно.

– Настя? Описала? Словами? – удивилась Анжелика. – И не попробовала нарисовать?!

– В том-то и дело, – вздохнула Света на том конце провода. – Теперь слушай Настькино описание: «Он похож на супергероя, который спасает мир в конце каждого уикэнда и ему это порядочно надоело. Но он все равно выполняет свой долг и не перестает улыбаться миру. Говорят: „божественная красота“. Так вот этот человек красив безбожно, в крайнем случае язычески, и в этом есть даже какой-то вызов небесам…»

– Чудесное описание! – восхитилась Анжелика. – Даже не думала, что Настена может быть таким поэтом. Но любовь, конечно, делает с людьми удивительные вещи…

– Анджа, ты понимаешь, что это может быть за человек?

– Нет, конечно, – удивилась Анжелика. – Когда человек влюблен, он всегда видит своего избранника или избранницу Аполлоном или Марьей-царевной. А остальные не замечают в них же ничего особенного…

– Анджа! Ты забыла одну вещь! – крикнула Светка. – Не считая орнаментов и интерьеров, у Настьки нет вообще никакой фантазии. Даже влюбившись, она просто не может ничего придумать. Это описание не только ее возлюбленного, но и реального человека. И… Анджа! Анджа! – в нашем кругу я знаю только одного человека, внешность которого подходит под это описание. И ты его знаешь тоже…

* * *

– Это был успех. Новый успех, если вы , конечно, понимаете, что я хочу сказать. Вы скажете: в мире, где все повторяет одно другое, как будто бы уже и не может быть ничего нового. Конечно, с одной стороны это так и есть, но вы все равно будете не правы. Потому что нельзя забывать: в этом мире регулярно появляются новые люди. Новые души, которым надо как-то приспосабливаться, чтобы считать себя не вовсе пропащими, а еще лучше – просто хорошими людьми. Иначе человеку весьма неудобно жить в этом мире, да что там – погано просто жить, если не можешь иногда посмотреть на себя в зеркале и сказать: вполне ничего себе парень! Как ни крути, единственный в своем роде! А чтобы это получилось, надо обязательно знать: вот это правильно и серьезно, а вот это – так себе всё. И не обязательно, чтобы это «правильно» было совсем новым, просто к нему надо – относиться, если вы понимаете, что я хочу сказать. Отношение, то есть процесс, а не просто увидеть, услышать, сожрать и все такое прочее на уровне подкорки. И они на этом и сыграли. Кто их надоумил – бог весть. Но новые души пришли и услышали. Прежние их песни – вы и сами знаете, они все на дрожи или на слезе. Позабыт, позаброшен, да еще с шизофрениковской подкруткой, да без агрессии, как у всех этих – роков, панков, металлов. Когда без агрессии, оно больше цепляет, странно, что те не догадываются. Музыка – она же сама за себя, в нее перца добавлять не надо. К дню Победы они странное выбрали: «Хотят ли русские войны?» – Песня-то вообще-то хорошая, и вроде бы в тему, но все равно тревожно прозвучала как-то, и давно ее не пели-то, с советских еще времен. Да у них и все тревожно звучит, может быть, мне и померещилось что-то, а может и вправду какие-нибудь там им уже мозги накрутили. Самое чудное – песня про конфеты в полосочку поперек. На сцене дождь проливной идет – как уж у них там это устроено, я не разбираюсь. И они под этим дождем – натурально мокрые, и как будто бы пар поднимается, а на заднике едва виднеется вроде бы дом деревенский, и цветник перед ним. Слова – ну это просто смех один, а не слова.

«Они целовались, а я набрел, Глазами хлопая и ни с места, А это мой брат и его невеста Они целовались, а дождик шел…»

И вот там девочка в белом платье и парень целуются под дождем, просто силуэты, а этот стоит и смотрит. И все у них уже есть, а у него – еще ничего. И они – движения такие странные, неловкие вроде бы, но очень точно все передают – деревенская пара, ни слов, ни жестов, вообще ничего про любовь. Просто юность и дождь.

«С тех пор я повсюду их стерег, Канавы облазил все и кюветы, А брат мой невесте дарил конфеты, Такие в полосочку поперек…»

И зал почему-то сразу же подхватывает про эту полосочку, они уже сроднились с ними, и с подростком и с братом, у которого с невестой, это все понимают, еще ничего толком не было, только целовались и эти конфеты… И так это непривычно для них, для этих сегодняшних, новых ребят в зале, что они уже на все готовы, и ощущают их как неоткрытую тайну, и ждут, чего еще будет…

«Закрыл я эту тайну на сто замков, никто не узнал, ни мать, ни батька. Ее разболтала девчонка Катька Соседка наша моих годов. ….. С тех пор я повсюду ее стерег, Крапивою жалил ее повсюду… Откуда я знал, что дарить ей буду Конфеты в полосочку поперек?»

И такой у него вид, честно-беспомощный, что их просто с места срывает этим вопросом и весь зал в едином экстазе, но не ревет, как у всех этих, а – выдыхает, если вы понимаете, о чем я: «Откуда я знал, что дарить ей буду конфеты в полосочку поперек?» И вдруг, наперекор их обычаям – на сцене светло, и везде цветы. Говорят, это какая-то известная женщина-дизайнер для них сделала. И дождь, наверное, тоже она. Получилось – здорово, не вульгарно, как обычно на эстраде бывает, а как будто бы во сне. Все остается – названным и неназванным, познанным и непознанным одновременно. И девочки поклонницы лезут на сцену, несут еще цветы, а мальчик достает откуда-то газетный кулек и угощает их. Вы понимаете, конечно, чем? Конечно, конфетами в полосочку поперек. А девочка на свету, в белом мокром платье, босая, вдруг оказывается еще более загадочной, чем в их шизофрениковских сумерках, и такой пронзительно-желанной и недостижимой одновременно, что просто дух захватывает…

На фоне экзальтации рассказчика голос из полумрака прозвучал пыльный и скучный:

– Что ж, по всей видимости, вы правы: они действительно обретают свое лицо. И если мы хотим чего-то в этом деле добиться, пора действовать решительно и неотложно.

* * *

– Может ли это быть?! Может ли такое совпадение… Какое совпадение, идиот маловерный! Забыл ли, в чьей все руке?! Забыл, какое тебе служение по просьбе твоей, по милости изреченной Творцом отпущено? Благодарю, благодарю, сто тысяч раз благодарю Тебя! Прости, что не по уставу, но ведь зато от чистого сердца, а это, доподлинно знаю, всегда зачтется. Вот и не верь после этого в Божий промысел, в прямое даже руководство, которое вроде бы каноном и отрицается. Что ему, зачем ему какие-то там певцы-музыканты, пусть даже и расхваленные знакомыми за непохожесть на всю эту жестяную, дребезжащую и громыхающую как трамвай на стыках молодежную культуру. Душа, избалованная с собственной греховной молодости, просит музыки – так иди в храм, помолись, певчих послушай или уж, если неймется, ступай в консерваторию с филармонией. Нет, пошел на этот концерт… Рукой, мозгом, телом единым – кто двигал? Даже жутковато как-то, как вспомнишь, подумаешь… Неужто до сих пор сомневался, маловерный?! Стыд! Стыд! Прости меня, Господи! Узнал сразу, но трудно было поверить. Мелькнул раз, другой, с кем, с чем спутаешь его походку, движения дикого зверя. Вырос, конечно, заматерел, но не очень-то и изменился. Загар для северной весны странный. Неужели ходит в эти… как их называют-то, прости, Господи? Хотя, нет, наверное, приехал откуда-то. Не было же его здесь, не было много лет. Сколько? Даже подумать, вспомнить… С тех пор как потерял мальчишку из виду, что-то делал, жил, утруждался, как сказал бы покойный старичок-священник с Белого моря, но ничего и сравнить нельзя… Ждал? Ждал, конечно, теперь-то можно признаться. И вот! На таких тусовках, как они говорят, все всех знают. Друзья, родители, знакомые, родственники… Выбрал девчонку постарше, спросил: «Вот этот, сейчас из-за кулис выходил, вместе с ними кланялся – он им кто?» – Девчонка проморгалась на рясу, ковырнула от удивления в курносой сопелке, однако, ответила вежливо: «Разве вы не в курсах? Это же их новый хореограф, блин! Американец и вообще полный отпад! Видали, как у них класс поднялся? Я лично от „конфеток“ прямо кончаю! Теперь точно все в шоколаде будет, и международное турне, как у „Татушек“. Только „Детдом“ здорово прикольнее. Вы в курсах?» – Он кивнул, поблагодарил, и уже знал наверняка: теперь он больше не сойдет с пути. И все будет так, как промыслил Господь.

* * *

Походка юноши напоминала о пингвинах, дрессированных тюленях, клоунах – в общем, об арене цирка. Лицо не нарушало сложившегося от походки впечатления. Нос картошкой, румянец, светлые стоящие торчком прямые волосы, толстая, оттопыренная нижняя губа. Слегка помятый вид и выражение сдерживаемого удивления, как будто бы человек только что проснулся и не окончательно отдал себе отчет в том, где он находится.

В данный момент молодой человек находился в церкви, а еще точнее – в соборе Александро-Невской лавры. Купив в лавке целый пучок тонких коричневых свечей, он пошел вдоль стены, старательно зажигая и вставляя свечи возле икон. При этом прилежно крестился и шевелил губами, повторяя шепотом: «рабу Божьему Александру за здравие и освобождение, рабу Божьему Валерию за упокой, рабе Божьей Валентине за здравие и выздоровление от недугов, рабе Божьей Оксане…»

Когда свечи закончились, юноша низко поклонился куда-то в сторону алтаря и еще несколько раз перекрестился, повторяя вслух какие-то довольно бессвязные обрывки молитв.

Он пробыл в церкви довольно долго и несколько раз на протяжении этого времени к нему пытались обратиться, преимущественно немолодые женщины с блеклыми просвирными лицами. Он шарахался в сторону и ничего не отвечал. Женщины поджимали губы и качали покрытыми платками головами.

Говорить он не умел и не любил. Говорить в церкви с кем-нибудь, кроме Бога, казалось ему почти кощунством, хотя он и не знал самого этого слова. Когда к ним в интернат приходил толстый священник в черной рясе и с рыжей бородой, многие нервно-больные дети испугались его и прятались по углам. Но юноша, который был тогда ребенком, почему-то совсем не испугался, а наоборот – священник ему понравился и показался очень красивым. У священника была ухоженная и мягкая, как мочалка, борода, белые пухлые пальцы, большие прозрачные и розовые уши, а поверх рясы висел золотой красивый крест, который он почему-то сначала принял за ключ, отпирающий сундук с сокровищами. Священник рассказывал, а он и еще некоторые дети, которые не боялись, с удовольствием слушали его, и смотрели картинки в книге. А потом его крестили, и сказали, что Бог всегда с ним и никогда его не оставит. Ему это в целом понравилось, но вообще-то он никогда не чувствовал себя особенно одиноким. Всегда рядом кто-то был и иногда хотелось от них уйти и спрятаться. Тогда он просто ложился там, где стоял, и закрывал глаза. Наверное, Бог присутствовал и при этом тоже, но с закрытыми глазами Его не было видно, и Он ему, в общем-то, не мешал. Уже потом другой священник, весьма похожий на первого, объяснил ему, что нужно делать, чтобы Бог мог тебе помочь. И он очень этому обрадовался, потому что вообще-то редко понимал какие-нибудь объяснения, хоть в школе, хоть еще где, а это оказалось довольно просто и понятно. С тех пор он регулярно ходил в церковь и крестился, молился, и ставил свечи, и даже выучил символ веры и еще три по половинке молитвы. Ему очень нравилось, как в церкви поют, и как там пахнет. Больше всего он любил стоять там, в каком-нибудь темном уголке, и молчать. В эти минуты ему даже казалось, что он счастлив…

Уже за пределами храма, на паперти он обернулся, чтобы перекреститься в последний раз, и в этот миг его тронули за рукав куртки. Он обернулся с выражением досады на простодушном лице, и внезапно вместо пожилой тетки увидел монаха или священника в черном длинном одеянии и в шапочке, название которой он знал, но забыл.

Лицо у монаха было все усыпано веснушками, и от этого никак не получалось разобрать его возраст. Может быть, ему было тридцать лет, а может быть – и все пятьдесят.

– Брат Георгий, я хочу поговорить с тобой.

Юноша испугался. Он не хотел и не умел говорить, тем более, с незнакомым ему человеком. Хорошо бы сейчас рядом оказался Владимир, или хотя бы Женя! Они умеют складно сочетать между собой слова, знают, что нужно сказать в том или ином случае, и люди по большей части понимают их правильно. Но и оттолкнуть священника и убежать было бы, наверное, неверно. Вдруг Бог на это обидится и кого-нибудь под горячую руку покарает?

– Да, – сказал он на всякий случай, вспомнив Ольгу.

– Пойдем, сядем, – пригласил незнакомец, и он послушно пошел за ним на старое кладбище перед ступеньками храма, на котором почему-то были похоронены всякие герои и прочие деятели времен Советского Союза. Они сели сбоку от кладбища на лавочку, и он, по привычке, огляделся: не видно ли где Бога, или хоть кого из его посланников. Сейчас ему очень пригодился дельный совет. Бога не было видно, зато к их ногам сразу собралось очень много голубей. Самые наглые из них вспрыгивали на лавочку и едва ли не клевали людей, требуя пищи. Он вдруг вспомнил, что что-то такое было, с голубем и Богом одновременно, и заволновался.

– Истинно ли ты веруешь, чадо? – спросил монах.

– Да, – ответил он на всякий случай, хотя и не знал правильного ответа.

– Ты не удивлен, что я знаю твое имя?

– Нет, – сразу сказал он, потому что этот вопрос был ему понятен. Имени своего он никогда ни от кого не скрывал. Пусть знают, ему что – жалко?

– Понимаешь ли ты, для чего все мы посланы на эту землю?

Он закрыл глаза и промолчал. Если странный человек не догадается сам отвечать на свои вопросы, то дело худо. Скорее всего, он просто свернется в клубок прямо вот здесь на скамейке. Если лечь головой к краю и подогнуть ноги… Все равно будет со всех сторон неловко… Но, кажется, он, к счастью, догадался…

– Мы посланы, чтобы противостоять злу и умножать добро делами своими. А также, чтобы славить Господа нашего.

Он приоткрыл один глаз, потому что сказанное прозвучало вполне разумно.

– А чего вам от меня-то надо? – наконец сумел сформулировать он.

– Все наши благие дела во славу Его. Каждый на своем месте славит. Пахарь – на ниве, рыбак – в море, рабочий – у станка, художник – у мольберта. Если бы тебе выпало славить Господа, что бы ты делал?

«Уснул бы», – хотел сказать он, но не сказал, потому что понимал, что ответ – неверный. Верного ответа он не знал. Может быть, монах подскажет, как иногда, отчаявшись объяснить, подсказывали ему учителя в школе?

– Может быть, ты выстроил бы дом? Или испек хлеб? Или учил бы людей Священному писанию? Или, может быть, ты спел бы Ему песнь?

Последнюю фразу монах выделил голосом, молодой человек тут же среагировал на интонацию и радостно воскликнул:

– Да! Песнь! Я умею!

– Прекрасно, чадо, – в свой черед обрадовался монах. – Ты один поешь или с братьями?

Он замялся. Как правильно ответить?

– Я пою с друзьями и Ольгой. Мои братья не поют. Один из них умер, другой – в тюрьме, остальные – еще слишком маленькие.

– Твои друзья веруют в Бога?

– Не знаю – да или нет. Я никогда не говорил с ними об этом.

– Почему?

Он снова прикрыл глаза, не в силах отвечать. Почему небо над головой, а земля под ногами? Почему в небе летают птицы? Почему люди делятся на мужчин и женщин, а зеленый цвет – на синее и желтое?

– Ты можешь поговорить с ними, и объяснить им, что нет выше и блаженней задачи, чем славить Бога. Вы могли бы славить Его все вместе. Это принесло бы вам блаженство и на земле, и на небе. Многие заблудившиеся, услышав вас, могли бы обратиться к истинной вере.

– Да, – сказал он, потому что (права Ольга!) это было сказать проще всего.

– Сироты всегда были истинно Божьими детьми, – сказал монах. – Вас Он призревает особенно. Вы избранные, вы к Нему ближе. Кому, как не вам, Георгий?

– Да, – ответил он, ожидая, что монах уйдет. Но тот не ушел, а, достав откуда-то из-под рясы кусок хлеба, принялся кормить голубей. Голуби клевали сердито и суетливо. В верхушках старых деревьев, оставшихся еще от монастырского сада, ворочался ветер.

Выждав несколько минут, монах заговорил снова. Георгий слушал его, изнемогая, и со всем соглашался.

* * *

– Анджа! Анджа! Анджа! Скажи! Скажи! Скажи! – Светка выпила, наверное, не меньше полбутылки текилы (с некоторых пор это ее любимый спиртной напиток), у нее красное лицо и ищущий взгляд. – Ты только скажи мне честно. Ты не думай, что я не понимаю. Я очень даже понимаю, и Ленке тоже сказала: почему Антонина такая высокая выросла, а? Она не знала, а я Ленке объяснила: потому что на пепле всегда вырастают хорошие урожаи, раньше, у наших предков, даже было такое земледелие, про него и в учебниках писали: подсечно-поджоговое… Или засечно-огневое? Не суть! Важно, что на пожарище овощи там всякие и прочее хорошо растет. Хотя Антонина, конечно, не овощ. Она – тот еще фрукт. Это Настька моя – овощ в орнаменте. Ты мне только скажи! Пусть там все эти детдомовцы, и внуки, и всякая прочая дребедень, но если тебе он хоть вот настолько нужен… если ты хоть вот столько… – Светка с трудом, прищурившись, соединила перед глазами указательный и большой пальцы. – Хоть вот столько думаешь, что у вас с ним еще чего-то может быть… и тебе… и тебе… Ты мне только скажи! Я тогда Настьку придушу и буду вот так держать до тех пор, пока она мне клятву не даст, что найдет себе другого супергероя… И пусть только… пусть только попробует тогда… Но если тебе уже все равно, если у вас кончилось… Что кончилось-то? Что вообще может на этом свете кончиться, Анджа-а, кроме нашей паскудной жизни-и…

– Светка, успокойся сейчас, – из стоящих на столе ингредиентов Анжелика соорудила огромный эклектический бутерброд и всучила его подруге. Светка, шмыргая носом и всхлипывая, сразу же начала жадно и некрасиво есть.

– То, что ты сейчас говоришь, это вообще какая-то ерунда, запоздавшая на четверть века.

– Ты забыла, забыла его, да? – жадно спросила Светка, пытаясь ухватить Анжелику за рукав свитера и роняя на стол начинку бутерброда.

– Что за вопрос? Как я могу его забыть, если вот уже почти месяц регулярно вижусь с ним и с Каем?

– Я не про то… Ты все понимаешь и хочешь меня обмануть. Скажи мне, Анджа! Мне важно знать, потому что я сама… я сама не могу…

– Что еще случилось, Светка? Чего ты не можешь? Ты все-таки рассталась с Леонидом, да? Израэль Наумович заболел? Что?

– Анджа, Роман умирает, – почти спокойно сказала Света и отложила наполовину съеденный бутерброд.

– Та-ак, – сказала Анжелика. – Жаль, конечно. Как любого человека. Но ты-то тут причем?

Роман был первой любовью и первым мужем Светы, а также родным отцом Насти Зоннершайн. Когда-то он был весьма талантливым художником, но пьянство и прочие излишества уже довольно давно превратили его в руины во всех смыслах, включая творческий.

– Как это я – причем? – удивилась Света.

– А так, – Анжелика сняла со светкиного бутерброда кусочек копченой колбасы, держа двумя пальцами, посмотрела его на свет, медленно положила колбасу на язык и пояснила свою мысль. – Ты его полюбила, а он бросил жену с дочкой и тебя, девчонку, из семьи увел в свой богемный свинятник. Жена после этого свихнулась окончательно, а девочка осталась фактически сиротой при живых родителях. Ладно. Ты с ним жила столько лет, и он тобой только что кисти свои не вытирал. Вспомни, как зубы тебе выбил, если другое забыла. Ты все прощала, потому что любила. Ладно. Потом ты уже без него растила его дочь от первой жены, и лиха с ней повидала, не дай бог каждому. Ладно. Но что же теперь-то? Неужели ты полагаешь, что все еще что-то ему должна?

– Нет. Ничего я никому не должна, – твердо сказала Света.

– Слава богу, что ты это понимаешь.

– Я просто не могу, ты понимаешь, Анджа, не могу совсем! Он ничего у меня не требует и не просит, он мне теперь наоборот говорит: уходи. А сам просто сидит на дне ямы и смотрит глазами больной собаки. Такой большой, седой, лохматый пес. Когда-то все любили его, играли с ним, заставляли его кувыркаться, приносить палку. И он всех любил, ему нравилось развлекать людей, доставлять им удовольствие своими штуками. А теперь он состарился, заболел, глаза не видят, лапы не ходят и его выбросили на помойку подыхать… И он там лежит, голодный, положив голову на лапы, и все понимает, и не осуждает никого… Он ведь даже трезвый теперь, напиться не может, потому что у него печень…

Анжелика закусила губу и отвернулась.

– То есть, если я правильно поняла, Роман, как и положено нормальному алкоголику, умирает от цирроза? – ровным голосом спросила она.

– Анджа, не притворяйся! – укоризненно грозя пальцем, сказала Светка. – Ты не умеешь притворяться, я тебя слишком давно знаю. Ты сама не такая, но хочешь, чтобы я была такой… Я все-о ви-ижу…

Анжелика встала, отошла к окну, задумалась, глядя на улицу. «Хорошо умирать весной», – пришла откуда-то абсурдная мысль. Анжелика согласно качнула головой.

– Хорошо, Светка, – сказала она. – Я понимаю. Роман, каким бы он ни был, – самая большая любовь твоей жизни. Ты не можешь в последний час оставить его без помощи и поддержки. Значит, поддержи его. Навещай его, лечи, утешай, говори ему о своей любви. Читай ему вслух, рассказывай об успехах его дочери. Найми ему сиделку или положи его в платную клинику с хорошим уходом. Денег возьми у Настены, ей все равно тратить пока некуда. Когда он скончается, похоронишь его по высшему разряду, позовешь всех его богемных приятелей, кто еще жив, напоишь их до положения риз, а потом поставишь на могиле Романа шикарный памятник из розового мрамора…

– «Но», Анджа, что – «но»? Говори скорее!

– Да, ты правильно поняла. Есть – «но». Одно, но очень большое. Не смей еще раз ломать свою жизнь ему в угоду! Не смей рвать с Леонидом и обрекать его на такую же одинокую собачью старость! У Леонида сейчас просто уже не хватит сил начать все сначала и, если ты его бросишь, он останется совсем один. Он ни в чем перед тобой не провинился. Он дал тебе все, что у него было, он принял в нагрузку с тобой безумного подростка Анастасию, он любил тебя пусть не страстно, но бережно, так, как никогда не любил Роман! Пусть Роман уйдет с миром, это гуманно и справедливо. Но ты и Леонид – вы должны продолжать жить вместе…

– Я не хочу ему врать!

– Леонид прощал тебе многое, простит и это.

– Я никогда не изменяла Леониду, и ты это знаешь! – крикнула Светка, сорвала пробку с ею же принесенной бутылки коллекционного вина, и отхлебнула прямо из горла.

– И дальше не изменишь, – цинично усмехнулась Анджа. – Вряд ли алкоголик, умирающий от цирроза печени, еще на что-то такое способен. Так что с этой стороны все в порядке…

– Я не могу…

– Можешь. На твой век достаточно резких движений, Светка. Сиди и не чирикай.

– Почему ты думаешь, что тебе позволено решать…

– Не думаю, а знаю, – спокойно сказала Анжелика. – Потому что ты за этим ко мне и пришла. Чтобы я решила. За тебя и за себя. Сама ты просто устала решать, выдохлась, можно сказать… И вот, я решила. Я дарю тебе спокойную старость, Светка, спокойную, безмятежную старость со спокойной совестью, с внуками и Леонидом… В сущности, ты ее вполне заслужила…

Света со стуком уронила голову на стол и хрипло зарыдала. Анжелика осторожно отодвинула подальше от нее тарелки с закусками и бокалы, потом присела на тахту, сложила руки на коленях и уставилась пустым взглядом куда-то в пространство.

* * *

Старая квартира вдруг ожила молодыми голосами. Настя Зоннершайн, неожиданно оживленная и сверкающая зелеными раскосыми глазами, теряя на ходу тапки, бродила по всем комнатам и подсобным помещениям в сопровождении почтительного эскорта, состоящего из Егора, Жени, Ольги и трех соседей.

– Вот здесь надо лампы дневного света с декоративными кожухами и можно сделать зимний сад, – показывала Настя на кухонный тупичок с окном, заваленный какими-то ящиками, треснутыми абажурами и старыми детскими колясками. – Потолки высокие, поэтому правильно будет – лианы. Здесь – темно, значит, надо решать в светлых тонах. Сюда зеркало, чтобы то отражалось, не пропадал свет, и обои какие-нибудь флористические, но не яркие, а пастель, как будто бы это – тень тех, настоящих, плюс в зеркале отражается…

Ольга слушала дизайнера с интересом, но ничего не понимала. Егор с Женей восхищенно смотрели на вздымающуюся от творческого энтузиазма грудь Насти. Пожилые соседи с некоторой оторопью пытались представить себе свою коммунальную кухню в пастельных тонах, а также в зеркалах и лианах, отражающихся друг в друге.

Ира обустраивала стол, накрытый в самой большой комнате и не принимала в этом деле ничьей помощи, кроме помощи Владимира.

– Сразу видно, дисциплинированный молодой человек, и с понятием, – объяснила она Анжелике. – Знает, где что в квартире лежит, что с чем сочетается, не путает куда вилку, куда нож… А уж вежливый-то… Знаешь, Анджа, я тут подумала, – добавила она шепотом. – если в детдомах теперь так детей воспитывают, так не сдать ли туда половину тех, которые нынче по улицам бегают, и кроме матерных, иных слов не знают?

– Владимир – исключение, – также шепотом ответила Анжелика. – А где твой Володя?

– Мастрячит что-то, – отмахнулась Ирка. – Пускай себе, вреда не будет. Руки занимает, пока пить нельзя.

Иркин муж Володя сидел на унитазе и, вооружившись плоскогубцами, чинил распределительный кран. Настя со свитой в туалете уже побывала, и определила, что высокий затуалетный шкаф можно очень эффектно замаскировать под каменный грот, оплетенный плющом. Теперь Володя, потомственный работяга, не лишенный, впрочем, эстетического чувства, мысленно смаковал этот грот, а также виды, которые открывались всем желающим в вырезе Настиного тонкого, в пастельных тонах, джемпера.

Дмитрий стоял у окна в комнате Ольги. Рядом с ним в кресле разместилась Анна Сергеевна.

– Дима, вы принимаете прописанные вам таблетки? – настойчиво спросила она.

– Нет, Анна Сергеевна, – вежливо ответил юноша. – Мы решили, что сейчас в этом нет необходимости.

– Кто это – мы? Такое решение может принимать только ваш лечащий врач.

– Врач согласился. («А что ему оставалось?» – подумал Дмитрий.)

– Ну тогда – другое дело.

Олег и Кай в кухне проворно чистили картошку большими ножами и кидали очищенные клубни в кастрюлю, стоящую на плите. Ирка доверила им эту работу только после того, как Олег неопровержимо-исторически доказал ей, что картошка когда-то была завезена на Русь именно из Южной Америки, и стало быть, самыми компетентными из собравшихся в картофельном вопросе являются именно они с Каем.

– Как там у тебя с ними? Ты понимаешь их? – спросил Олег.

– Да, – ответил молодой человек.

– А они тебя?

– Да.

– Счастливый! – Олег пожал плечами. – А вот я ни черта не понимаю.

– Да, – в третий раз сказал Кай. Олег угрожающе взмахнул ножом. Молодой человек тут же, отшвырнув картошку, парировал удар и занял оборонительную позицию.

– Вы чего, с дуба упали?! – ошеломленно спросила с порога вошедшая в кухню Антонина.

– Все в порядке!

Олег отсалютовал дочери кухонным ножом, а Кай просто опустил руки и улыбнулся.

– Долго вам еще? – спросила Антонина. – Тетя Ира говорит, пора за стол садиться. А то у нее все готово, а Настька уже прилаживается в коридоре какую-то розетку вокруг зеркала рисовать. Соседи пошли краски искать.

– Мы уже заканчиваем, – сказал Олег, заглянув в кастрюлю. – Вряд ли, на фоне всего остального, гости съедят столько картошки.

– Ничего, ребятам на потом останется, – практично заметила Антонина. – Завтра разогреют. Как я поняла, они себе сами не очень-то готовят, а их Ольга вообще малахольная какая-то – от нее дождешься.

– Они воспитывались в детском доме, – напомнил Олег.

– Ну и что? – пожала плечами Антонина. – Вон Кай вообще бес знает где воспитывался, после того, как его из волчьей стаи выгнали. А ничего – картошку чистит. Ты умеешь готовить, Кай?

– Да, Антонина, – сказал Кай. – Я всегда любил приготовлять пищу. Особенно хорошо я могу готовить мексиканскую кухню. Ты сейчас сможешь попробовать.

– Вот видишь! – сказала Антонина, обращаясь к отцу. – Обязательно попробую, Кай. Спасибо… Значит, давайте заканчивайте, ставьте картошку, и приходите.

За столом все уместились с трудом, несмотря на то, что принесли еще маленький столик из кухни. Пожилых соседей пригласили, но они вежливо отказались и тихо заползли к себе в комнаты. Володя сходил к ним с бутылкой водки и выпил первый тост – за Победу.

Молодежь про Победу знала мало, но вежливо поддержала старших. Анжелика по давно укоренившейся привычке к интеллектуальным упражнениям провела блиц-опрос и выяснила, что из девяти собравшихся молодых людей только пятеро твердо уверены в том, что в ту войну мы воевали с фашистской Германией. Остальные – не уверены. Егор, например, считал, что мы воевали с Америкой. И Америка нас победила.

Из всех «детдомовцев» спиртное пили только Женя и Ольга. Остальные – воздерживались и наполняли бокалы кока-колой. Володя попробовал было шуметь по этому поводу, но Ирка весьма чувствительно ущипнула его под столом за ляжку и он заткнулся.

Потом были тосты за успех «конфеток» и программы в целом.

Детдомовская молодежь, явно к застольям не привыкшая, спокойно, без видимого напряжения отмалчивалась. Клавдия Петровна выпила текилы, пошла красными пятнами и теребила нитку искусственного жемчуга на шее. Анна Сергеевна поджимала губы так сильно, что это мешало ей есть. В роли тамады выступал Виталик. Семеро здоровых мужиков бодро сожрали всю картошку. Тонкие закуски, типа спаржи и морепродуктов, меланхолично, запивая текилой, поедала Света.

Курящих среди собравшихся почти не было, но все регулярно выходили «курить». В обширной кухне Лена сидела на крышке облезлого кухонного буфета, болтала ногами и о чем-то путано рассуждала, размахивая рукой с сигаретой. Анжелика, отвернувшись и склонившись над раковиной, чистила картошку на добавку. Олег попытался было отобрать у нее нож, но с Анжеликой ссылки на американское происхождение картофеля не прошли.

Настя, осторожно, но совершенно профессионально дымя Володиным беломором, провоцировала Олега на рассказы об Америке и путешествиях. Олег рассказывал. Любопытная Ирка пришла из комнаты послушать.

– … И теперь вся маленькая и малочисленная Европа, – вещал Олег. – Стоит, подобно средневековому замку, на высоком утесе, а вокруг бушует неисчислимое море других народов и рас, которые и мыслят, и действуют совершенно непредставимым для европейца образом. И когда этот прибой захлестнет скалу и смоет замок… тогда, возможно, мир вовсе не рухнет, а, как и предсказано, все станут как дети, и наступит царствие божие…

– О чем это он? – спросила Ирка у Лены.

– Это он, возможно, негритянский фильм «Матрица» посмотрел и впечатлился, а может, Шпенглера с Киплингом перечитал и решил, что миссия белого человека потерпела поражение, – не поворачиваясь, откликнулась от раковины Анжелика.

– А она – о чем? – спросила Ира, указывая пальцем на объект своего недоумения.

– Понимаешь, Ира! – проникновенно сказала Лена. – Люди издавна живут группами. И у каждой группы есть свой код доступа, чтобы отличить своих. Самый большой ключ доступа – это язык. Но есть деление и помельче, состоящее из определенных слов и выражений, которая эта группа употребляет. Ну, например, язык математиков, или шоферов-дальнобойщиков, или музыкантов, или медиков. Это не обязательно слова, это могут быть случаи из жизни, которые понятны тем, кто жил в одном дворе или учился в одном классе, но непонятны никому другому. Или названия книг, которые эта группа читает, или названия музыкальных направлений и имена кумиров… А общем, некая система, которая позволяет опознавать духовно родственное существо и общаться с ним через голову чужих окружающих…

– Дамы, зачем вы морочите Ире голову… – начал Олег. – Она же не понимает…

– Чего это я не понимаю?! – обиделась Ирка. – Только сказали бы человеческим языком: отвали, Ирка, дай поговорить, я бы и ушла! А то слова в простоте сказать не можете, развели, понимаешь… «миссию белого человека»…

Ирка состроила презрительную гримасу и вышла из кухни.

– Только у одной прослойки нет своего ключа доступа! – провозгласила Лена и затушила сигарету в тарелке с объедками. – У чиновников и клерков. Я – чиновник, и муж у меня – чиновник. И дочь учится в институте, чтобы стать – чиновником. Ненавижу чиновников!… Пошли отсюда, Настена!

Лена обняла слабо сопротивляющуюся Настю и увела ее из кухни.

– Анджа, ты меня избегаешь, – сказал Олег.

– Вот еще, – сказала Анжелика.

– Но еще недавно мне показалось, что мы…

– Тебе показалось. Иди догони Ирку и утешь ее какой-нибудь американской байкой. Настя тоже хочет их послушать.

– А ты? Ты хочешь, чтобы я ушел?

– Да, – мгновение поколебавшись, сказала Анжелика.

– Хорошо, – кивнул Олег.

Она не увидела его кивка, глядя прямо перед собой, в раковину, на треть засыпанную картофельными очистками. С порезанного пальца Анжелики на белый клубень капали и расплывались маленькими звездочками алые капли крови.

* * *

– Этот дикий юноша совершенно очаровал нашу девочку, – сказала Анна Сергеевна Клавдии Петровне. Они единственные так и остались сидеть за праздничным столом. Все остальные куда-то разошлись. – Я так и не поняла: он что, индеец?

– Нет, кажется, наоборот, совершенно русский, – покачала головой Клавдия Петровна. – Но Оленька действительно смотрит ему в рот.

– Это особенно удивительно на фоне того, что он почти ничего не говорит. Только улыбается своей странной улыбкой.

– Но зато как он двигается! Аннушка, это ты, надеюсь, оценила?!

– Безусловно. Помесь змеи и леопарда. Я потому и спросила про индейцев, что Америка, и сразу вспоминаются романы Фенимора Купера про Чингачгука и Соколиного Глаза… Иногда кажется, он Ольгу просто гипнотизирует…

– Чушь! – решительно отмела Клавдия Петровна. – Просто у нее сейчас возраст подходящий, а тут как раз он – весь из себя такой необычный…

– А как же Владимир? Я думала, у них…

– Что мы можем? – философски сказала Клавдия Петровна. – Никто не в силах уберечь молодость от ее первых разочарований…

– Если бы они были твоими собственными детьми, ты бы так не говорила! – упрекнула коллегу Анна Сергеевна. – Ты бы хотя бы попыталась… Есть же еще и интересы дела, этот их ансамбль, который может всем им помочь окончательно выйти в люди. Если они сейчас переругаются на почве ревности, то это же уже невозможно будет поправить… А этот русский индеец – он как приехал, так и уедет…

– Как знать… – пожала плечами Клавдия Петровна. – Может быть, все дело в том, что когда-то я была слишком послушной дочерью… И слишком увлекалась интересами дела и общественной активностью…

– Ну знаешь, Клавдия! – решительно не одобрила коллегу Анна Сергеевна.

Клавдия Петровна неодобрение проигнорировала, наколола на вилку маринованный грибок Ирининого изготовления, долго его разглядывала, о чем-то задумавшись, и наконец положила в рот.

* * *

– Слушай, Светка, объясни мне одну вещь, – попросила Ира, подсаживаясь к подруге.

– Если по философии или по религии, то не буду, – сразу открестилась Света.

Общение с Анджей и Леной в сочетании с употреблением крепких спиртных напитков часто будило в Ире (как в типичном представителе русского народа) желание размышлять о жизни и осмыслять действительность. Света была хорошо знакома с этой ее особенностью.

– Нет, я не про это, – отмахнулась Ира. – Смотри: Настя твоя запала на Олега – это понятно. Ну, кто бы на него, такого шикарного, не запал! Только наша Анджа замороженная, да и та когда-то не устояла… Девочка-певица хвостом ходит за бывшим Кешкой, теперь Каем. Это тоже ясно, он воспитанник Олега, да к тому же от него самого, как от дикого зверя, какое-то прямо излучение идет… Но вот ты мне теперь объясни, чего Тоня-то бесится? Ведь ее-то Виталик при ней…

– А разве с Антониной что-то такое происходит? – искренне удивилась Света.

– А то! Да она же того и гляди разнесет чего-нибудь, Виталика своего покусает или просто в истерику кинется.

– Ну и ну! – покачала головой Света. – Если ты, Ирка, права, то я прямо и не знаю…

– Может быть, Андже сказать? Пусть попробует разобраться и сделает чего-нибудь.

– Нет! Нет, Ирка! Оставь Анджу в покое!

– Ну, как хочешь…

Вообще-то Ира была оптимисткой. Но почему-то именно сегодня ей все время казалось, что все ее обижают. Поразмышляв немного над этим феноменом, она решила выпить еще водки. (Вино Ира не любила и считала его употребление напрасной тратой времени. Если и пила, так только в угоду утонченным подругам.) Водка безусловно помогла. Случайно встреченный на обратном пути из туалета ее собственный муж Володя сразу ее понял и пригласил в комнату пожилой пары бухгалтеров, где они впятером продолжили праздновать день Победы. Молодежи они дружно решили не мешать и только один раз пригласили их спеть всем вместе гимн, потому что прекрасно понимали: гимн нужно петь торжественно и обязательно громко, а у них самих уже просто ни сил, ни голоса не хватит. Молодежь тоже все поняла и послушно откликнулась, разве что, кажется, не знала слов и не помещалась в комнате. Но тогда Володя построил всех в коридоре напротив кухни («пролетариат еще не потерял своей ведущей роли! – объяснил он подвернувшимся Жене и Егору. – Он себя еще покажет!»), велел Олегу дирижировать и громко и внушительно запел:

«Союз нерушимый республик свободных Сплотила навеки великая Русь! Да здравствует созданный волей народной Единый могучий Советский Союз!»

Пожилые руководительницы ансамбля и прочие тетки дисциплинированно пели. Молодежь сначала нерешительно подтягивала без слов, но потом навострилась подхватывать припев:

«…Па-артия Ле-енина, сила народная, Нас к торжеству коммунизма ведет!»

Голоса у молодежи были звонкие и чистые, и все вместе получалось очень душевно. Всем так понравилось, что на гимне не остановились и, логически погружаясь в историческую перспективу, спели сначала «День победы», потом «Вставай, страна огромная!», а потом и «Варшавянку».

Серьезно выводя тихим и пронзительным речитативом:

«Вих-ри враждеб-ны-е ве-ют над нами, Темные силы нас злобно гнетут. В бой роковой мы вступили с врагами, Нас еще судьбы безвестные ждут…» —

Владимир пытался одновременно припомнить слова «Боже, царя храни», вспоминая русского националиста Антона, и из своих резонов полагая, что вскоре дело дойдет и до этого. На последних, громоподобных тактах «Варшавянки», там, где «Марш, марш впере-е-од, рабочий народ!», в дверь позвонили. Владимир сразу сообразил, что пришли соседи, которых гремящий на всю лестницу хор достал до печенок, и, с трудом протолкавшись сквозь строй хористов, ринулся извиняться. Держа в двух руках четыре бутылки с иностранными наклейками, сверху пришел новый русский, который в прошлом году выкупил и расселил верхнюю коммуналку. Теперь он, не торопясь, делал в ней евроремонт.

«Забористо поете, ребята! Прямо душа разворачивается! – сказал сосед сверху, и, заглянув за плечо Владимира, добавил. – Ни фига себе, сколько вас тут! Можно и нам к вам? Победу отметить, святое дело!»

Нового русского, естественно, пустили. Вместе с ним пришли четыре шабашника из Белоруссии, которые делали у него ремонт. Выпили за знакомство, а потом в честь гостей из Белоруссии и при их непосредственном участии исполнили «Молодость моя, Белоруссия, – песни партизан, сосны, да туман!» Потом двое из четырех шабашников и сам новый русский принялись ухаживать за Светкой. Третий положил было глаз на Ирку, и они с Володей пошли на лестницу «покурить». Там шабашник все понял и сказал: «Без вопросов, мужик, если ты с ней двадцать лет живешь, так какие вопросы? И тебе и ей памятник ставить можно. Совместный. Как Минину и Пожарскому.» Четвертый белорус, самый старший и, по всей видимости, бригадир, женщинами не интересовался, степенно пил водку, закусывая ее картошкой и луком, и агитировал бухгалтеров и Виталика за батьку Лукашенко.

* * *

Кай сидел на глубоком подоконнике, свесив ноги. Его широко открытые глаза медленно скользили по рисунку на обоях. Он видел на стенах диковинных зверей, похожих на древние индейские фрески. Звери перемещались, скалили зубы, ссорились, играли и спаривались между собой. Их скрытая от посторонних глаз жизнь забавляла Кая и заполняла текущий мимо него ручеек времени. Праздник, который шумел за стеной, не раздражал его, но казался слишком громким и похожим на вечеринки мексиканских студентов. Кай искренне не понимал, зачем люди, собравшись вместе, столько разговаривают и вообще издают столько разнообразных звуков. Сам он из всех звуков по настоящему любил только голоса леса и шум прибоя. За отсутствием леса и моря он предпочитал тишину. Впрочем, человеческая музыка тоже часто была ему приятна. Услышав что-то понравившееся один раз, он легко запоминал мелодию, и потом свободно, в любой момент воспроизводил ее у себя в голове, получая удовольствие, равноценное повторному прослушиванию.

Дверь медленно открылась. Кай оторвался от созерцания жизни обойных зверей и скосил глаза. Ему казалось, что еще до появления кого-либо он угадал вошедшего. Но он ошибся. На пороге стояла Антонина. Некоторое время оба молчали. Их молчание не было тягостным. Ручеек времени как будто бы остановился в камнях и потек вспять. Взъерошенный полуголый мальчишка и высокая серьезная девочка снова смотрели друг на друга на одном из островов Белого моря. Скрученные ветром сосны цеплялись за скалы и настороженно наблюдали за ними. Чайки резко вскрикивали над салмой и чиркали крыльями в вечернем сгустившемся воздухе. Антонина знала, что Кешка-Кай мог перемолчать кого угодно. Но все-таки первым заговорил именно он.

– А где Виталик? – спросил Кай и в пустой комнате отчетливо раздался звон разбитого стекла.

– Почему он должен…? – спросила Антонина.

– Не знаю, – пожал плечами Кай. – Ты знаешь лучше.

– Ты даже не писал мне писем, – сказала она.

– Да, – сказал он.

– Ты помнишь?… – спросила она.

– Да, – сказал он.

Когда биологи уехали с базы, он унес с веревки ее забытый зеленый шерстяной носок с дыркой на пятке и потом долго таскал его с собой, как собака таскает и прячет под подстилку тряпку или мячик.

– Тебе больше нечего сказать мне?

– Да, – сказал он.

Антонина долго смотрела на него. Он пил ее взгляд глазами и улыбался.

– Вы с Ольгой очень подходите друг другу, – наконец, сказала она. – Она тоже все время говорит: да.

Он промолчал, но задержал дыхание на вдохе и выдохнул только тогда, когда она вышла за дверь. Потом вернулся к разглядыванию рисунков на обоях. Ручеек времени снова мерно журчал рядом с ним.

* * *

Ольга стояла возле двери, не решаясь подойти. Как будто бы это была не ее комната, и она заглянула сюда случайно и в первый раз. Кай подвинулся на подоконнике и показал ей на место рядом с собой. Она приблизилась, посмотрела вприщур прямо на него, потом села и стала смотреть перед собой.

– У тебя глаза, как махровые колокольчики, – сказал Кай.

– А разве бывают такие? – спросила Ольга.

– Не знаю. Ты здесь живешь?

– Да. Тебе не нравится?

– А почему у тебя нет цветов в горшках? Или кошки?

– Да. У нас ни у кого нет, хотя я люблю цветы, Егор любит кошек, а Владимир – собак. Наверное, мы боимся.

– Чего вы боитесь?

– Да. Нас всех когда-то бросили, и теперь нам страшно взять кого-то живого. Вдруг это сидит где-то внутри нас, и мы тоже – бросим? А ведь каждый из нас знает, каково это.

– Откуда ты знать, что тебя бросили? Может, так вышло…

– Да. Но я не верю. Маленькая верила. Придут, найдутся. В детских домах все верят. Да.

– Это не есть… это неправильно.

– Да, – сказала Ольга. – Но ведь ты тоже меня бросишь. Уедешь с Олегом в свою Америку и все.

– А разве я тебя уже взял? – спросил Кай.

Ольга молча кивнула.

Кай, помолчав, тоже кивнул. Тогда она легко спрыгнула с подоконника, и как будто бы пошла к двери. Потом обернулась и решительно подошла вплотную к нему. Он раздвинул колени, и она прижалась к нему животом и грудью, спрятала лицо у него на шее. Он обнял ее. От него к ней шло чистое тепло, как от ровно горящего костра. Она несколько раз вздрогнула и успокоилась.

– Ты знаешь зверей на обоях? – спросил Кай.

– Конечно, знаю, – ответила Ольга. – Они глупые.

– Нет, – возразил он. – Просто они нигде не бывали. Только на фабрике, где делают обои, в магазине и здесь.

– А ты везде побывал? – спросила она.

– Нет, не везде, конечно. Но много.

– Я тебя ждала, Кай, – сказала она.

– Да, – сказал он.

Она отстранилась и закрыла глаза.

– Ты хочешь, чтобы здесь? Сейчас? – с сомнением спросил он.

– Да, – сказала она. – Я закрыла дверь на задвижку. Никто не войдет. Слышишь, они там поют?

– Слышу, – согласился он и приласкал лицо девушки, словно изучал пальцами ее черты и пытался что-то в них отыскать. Она положила руки ему на плечи, а потом подняла их вверх, чтобы он мог снять с нее свитер. Он не торопился. Что-то тревожило его, но поводов было так много, что он никак не мог нащупать верный.

– Скажи мне что-нибудь ласковое, – попросила она.

Кай, не медля, темпераментно произнес что-то по-испански, потом, подумав, добавил пару английских выражений.

– Я так не понимаю. Ты по-русски скажи, – попросила Ольга.

Молодой человек задумался, а потом по всему его сильному телу вдруг прошла крупная дрожь.

– Оленька моя… птенчик мой звонкий, птичка моя голосистая… – сказал он странным, высоким и одновременно грудным голосом.

Ольга изо всех сил оттолкнула его руками и пронзительно закричала.

– Ольга, нет! – крикнул в ответ Кай и рванул на груди застежки джинсовой рубашки. Вырванные с мясом металлические пуговицы посыпались на пол и заскакали от подоконника, как будто комната целиком была наклонена в сторону двери. – Смотри!

– Ольга!!!

От сильного удара дверная задвижка отлетела со скрежетом, дверь стремительно распахнулась, ударившись об угол кровати. В открывшемся проеме стоял Владимир, а за его спиной – Дмитрий и Олег. Владимир смотрел исподлобья и как будто бы не верил увиденному. Дмитрий тянул длинную шею. Глаза Олега метали голубые молнии ацтекского идола.

Открывшаяся их взору картина в общем-то не оставляла места для толкований. Кай в распахнутой на груди рубашке, наполовину обнаженная девушка с остановившимся взором, судорожно сцепившая кисти рук в попытке прикрыться от чужих взглядов.

– Девочка, что он… – начал Олег.

Сценам с подобным уровнем неловкости любые слова противопоказаны, и потому никто из вошедших, разумеется, не ожидал, что Ольга или Кай станут что-нибудь объяснять. Однако, к удивлению присутствующих (их количество постепенно увеличивалось за счет подходивших из коридора), Ольга заговорила.

– Ничего, – каменным голосом произнесла она. – Он – ничего. Я сама хотела. Ты слышишь, Владимир? Все – я сама.

Никто не знал, что делать. Настя Зоннершайн, вся какая-то зеленоватая и похожая на деталь растительного орнамента, держала за рукав Олега. Олег пытался вырваться и несколько раз что-то начинал говорить. Остальные безмолвствовали. В конце концов ситуацию неожиданно разрулил новый русский, со значением переглянувшийся со старшим белорусом. Решительно пройдя в комнату, он обнял Кая за плечи и сказал:

– Вот что, пацан, бери-ка ты сейчас свои шмотки и пошли ко мне наверх.

Кай спокойно подчинился. Выходя, он на мгновение встретился взглядом с Владимиром. «Ох, и ни черта же себе!» – подумали большинство присутствующих. Анжелика, Олег и один из белорусов-шабашников (окончивший в юности философский факультет Минского университета) подумали о мифологемах и архетипах.

Старший белорус с той же хозяйской решительностью вытолкал из комнаты всех остальных и закрыл дверь, сам оставшись внутри.

– Одевайся, девонька, – сказал он, присаживаясь на застеленную кровать и отвернувшись. От окна за его спиной слышался металлический шелест, как будто бы там работал какой-то довольно сложный и тонкий механизм.

– Тебя Олюшкой звать? – спросил мужчина и, не дождавшись ответа, добавил. – У меня доча чуть постарше тебя будет. Тоже надурила немало… Ты-то с этим пошла, чтоб тому доказать, так?

– Да. Нет, – сказала Ольга за его спиной.

– Вот, – усмехнулся белорус. – И говорите мне после этого, что бабы не дуры, а такие же умные, как мужики. Поди-ка сюда.

Ольга, уже полностью одетая, подошла к нему.

– Вы что, правда все детдомовские? – спросил белорус, снизу вверх глядя на девушку. Ольга молча кивнула.

– Эка как! – крякнул дядька, за руку притянул девушку к себе, усадил на колени и долго качал, что-то негромко напевая по-белорусски. Ольга тихо и расслабленно плакала.

Глава 9

Настя Зоннершайн опиралась локтем на подголовник дивана и длинными пальцами держала собственный слабый подбородок, как купчихи с картин Кустодиева – чашку с горячим чаем.

– Если бы я стала венчаться, никогда – в белом, – сказала она.

– Отчего же, Настя? – заинтересованно спросил Олег. – В белом, это – традиционно.

– Не хочу, – флегматично ответила девушка. – Цвет операционных комнат, скользкий цвет. Ничего нет или ничего не стало.

– Вы имеете в виду: в белом – непроявленность или развоплощенность? А как же, белый – символ чистоты? Цвет снега?

– Да плевала я на такую чистоту… Ой… Я хотела сказать, что где-то слышала: чукчи или кто там на севере живет, никогда не скажет – снег белый, у них там слов двадцать обозначают оттенки. Вы, Олег, разве видели когда белый снег?

– Пожалуй, нет. Но – что же вы, Настя, предпочитаете?

– Я бы выходила замуж в розовом. Такой, знаете, хороший, насыщенный цвет, когда у маленьких лопоухих мальчишек солнце сквозь уши просвечивает…

– Чудесно! Чудесно, Настя! – ласково засмеялся Олег. – Я сам в детстве был ужасно лопоухим. В младшей школе меня даже дразнили. Потом это как-то куда-то делось…

– Значит, у вашего сына будут такие же уши, – сказала Настя. – Он пойдет весной в школу по лужам. Коричневый ранец, желтое солнце в колючих слепящих иглах, и розовые уши.

Олег несколько раз сжал и снова разжал кулаки.

– Увы, Настя! У меня есть дочь Антонина, а Кай достался мне подростком, и сейчас он уже совсем взрослый… У меня не будет…

– Отчего же нет? Да, если вы теперь захотите. Можно без розового платья, – спокойно сказала Настя, встала, выпрямившись во весь рост, и несколько даже повернулась из стороны в сторону, как будто бы демонстрируя товар с разных сторон. Олегу показалось, что сейчас она улыбнется, чтобы показать зубы и, защепив пальцами, приподнимет подол длинной цветастой юбки, обнажая икры и лодыжки.

– Вы, Настя, всегда так живете, минуя всяческие препятствия, и сразу же переходя к сути? – спросил Олег, помолчав время, достаточное, по его мнению, для того, чтобы вызвать смущение девушки. Настя осталась спокойной и сосредоточенной.

– Конечно, я давно поняла, что иначе мне никак, – кивнула она. – Я же глупа, вы разве не заметили?

– Вы изумительно талантливы, – Олег кинул взгляд на разбросанные повсюду рисунки. Трудно было принять слова девушки за что-нибудь, кроме кокетства. Но Настя не кокетничала, и от четкого осознания этого факта у Олега возникло странное ознобное чувство, шнуром протянувшееся от макушки вниз, вдоль позвоночника. Поклонники восточных идей, несомненно, связали бы это ощущение с системой чакр.

– Да, и это тоже, – легко согласилась женщина. – Вам, Олег, мешает что-нибудь из двух? Что больше? Я могла бы постараться, если надо… Другие же притворяются как-то!

– Ради бога, Настя, только не надо притворяться!

– Отлично! Я так и думала, что вы скажете. Это всегда только еще больше запутывает. Как люди умудряются тогда договориться, я вообще не понимаю…

– По большей части, так и не могут, – вздохнул Олег. – Живут, не договорившись, или, наоборот, расстаются. Настя, Настя… Вы изумительны и увесисты, как большой изумруд…

– Ага, – улыбнулась наконец Настя. – Я такая. Круглая, зеленая и холодная… Но раньше я была и другой. Поэтому для вас, Олег, я смогу быть разной. Недолго, наверное, но зато совсем такой, какой вы захотите. Такая игра…

– Настя, милая, я слишком стар для подобных игр…

– А вот чепухи-то не надо говорить! – рассердилась женщина. – В зеркало бы поглядел, что ли. Вон оно, на стенке висит. Если боитесь, так так и скажите. Я – чего же тут не понять – сама боюсь.

– Настя, Настя, – пробормотал Олег. – Ну как же тебе, девочка, объяснить то, чего я и сам-то себе объяснить не могу…

* * *

Четыре подруги свободно расположились в низких креслах в гостиной просторной Светиной квартиры. Пятая – Любаша сидела на краешке, выпрямив спину. В юности она серьезно занималась бальными танцами и с тех пор сохранила вполне балетную осанку. Впрочем, одновременно прямая спина отвечала и какой-то детали ее внутреннего устройства.

– Я пока не знаю, что именно, но что-то делать все равно надо! – решительно заявила Ирка, качая ногой в пушистой тапке. – Сколько уже времени, как она пропала?

– Десять дней, – ответила Анжелика.

– Ей есть, куда пойти? – спросила Света. – Какие-то подруги по интернату, родственники?

– Родственников у нее нет, близких подруг вроде бы тоже. Последние годы она общалась только с Владимиром и другими ребятами из ансамбля. Еще с Аркадием, их первым руководителем, но он сейчас в психиатрической больнице. В эти дни она к нему не приходила, это ребята проверили. Клавдия Петровна и Анна Сергеевна тоже никакой информации о ней не имеют…

– Не хочется вас расстраивать, – сказала Света. – Но мне кажется, что с девушкой случилось что-то… самое нехорошее. Она ведь и была-то, как я понимаю, не слишком психически здорова, а тут… такая сцена кого хочешь из седла выбьет.

– То есть ты думаешь, что она теперь в каком-нибудь сумасшедшем доме, что ли? – уточнила Ирка. – Но это же можно, наверное, узнать…

– Это еще был бы благополучный вариант, – вздохнула Света.

– Но если бы… если бы она наложила на себя руки, – осторожно сказала Любаша. – Тогда ее… то есть ее тело где-нибудь бы нашли. Вряд ли она стала бы как-то специально прятаться.

– Утопленников, бывает, не скоро находят, – деловито заметила Лена. – У нас в ментовке, бывало…

– Типун тебе на язык! – выругалась Ира.

– А что говорит Кай? – спросила Света у Анжелики.

– Кай, как ты знаешь, вообще редко что-нибудь говорит. А уж здесь-то…

– Правильно! – одобрила Света. – Настоящий мужик не должен обсуждать свои отношения с женщиной…

– Но тогда надо и устраивать их так, чтобы они не делались публичным достоянием, – резонно заметила Лена, закуривая и подтягивая к себе металлическую пепельницу, стоящую на низкой стеклянной столешнице. – А в данном случае очень неплохо было бы все-таки выяснить, что там между ними действительно произошло… Как ты думаешь, Анджа, Кешка мог попытаться ее снасильничать?

– Я не знаю, но Олег говорит – вряд ли. Никакой гиперсексуальностью Кай не отмечен, особой страстностью в проявлении любых чувств – тоже. Наверное, следует считать, что Олегу виднее. Но мы не можем знать…

– Можем, – неожиданно заметила Ира. – Если узнаем, кто запер дверь. Ведь Владимир, когда услышал крик Оли, вышиб задвижку…

– Дверь заперла сама Ольга, – сказала Анжелика. – Это и она говорила, и Кай подтвердил.

– Тогда, значит, никто никого не принуждал, – с явным удовлетворением сказала Ира.

– Но что же ее так напугало? – спросила Любаша. – Она ведь раньше жила с этим… Владимиром, да? Руководителем их ансамбля?

– Если верить словам Клавдии Петровны, – вздохнула Анжелика. – Между Владимиром и Ольгой никогда не было физической близости.

– Господи, твоя воля! – вздохнула Света. – Час от часу не легче. Сколько ей лет-то? Девятнадцать? И, значит, вся эта шобла ворвалась к ним в комнату как раз в самый момент Ольгиного прощания с девством? Так от этого у кого хочешь крыша съедет!

– В милицию-то ходили? – деловито спросила Любаша.

– Ходили, – вздохнула Анжелика.

– Можно себе представить, – уточнила Лена.

– Разумеется. Девушка совершеннолетняя, убежала из дома после ссоры. К тому же всегда была психически неуравновешенной. Заявляют об исчезновении не родственники, а не поймешь кто… Фанаты ее ищут! – неожиданно закончила Анжелика.

– Кто?! – удивилась Любаша.

– Поклонники творчества ансамбля «Детдом», – объяснила Лена.

– Угу. В Интернете полно всяких воплей, типа: «Ольга, вернись, мы тебя любим!» А в какой-то умеренно желтенькой газетке тиснули статью, в которой во всем обвиняют бедного Владимира. Дескать, это он ее терроризировал и подавлял (в том числе и в сексуальном плане), и не давал проявиться ее творческой индивидуальности.

– Бедный мальчик! – вздохнула Ирка. – Вот уж кому досталось…

– Владимир между тем говорит странные вещи, – заметила Анжелика.

– Он еще что-то говорит? – нешуточно удивилась Света.

– Вполне. И, между прочим, то же самое, что твоя Настена…

– Как это? Причем тут Настя? Объясни, Анджа! – потребовала Любаша.

– Ольга, если кто не знает, исчезла вовсе не сразу после известного инцидента с Каем, а через два дня на третий. При этом она вовсе не убежала из дома в аффекте, а ушла совершенно спокойно, сообщив Егору, который видел ее последним, что идет в магазин и еще по каким-то своим делам и вернется к вечеру, когда у них должен был состояться концерт. При этом она не взяла с собой абсолютно никаких вещей, но, по-видимому, взяла паспорт (по крайней мере, дома его не нашли). В течении этих двух дней Ольга совершенно нормально общалась со своими друзьями, в том числе и с Владимиром, и даже встречалась с Настей по поводу каких-то интерьерных проектов. И Настя, и Владимир в один голос утверждают нечто для нас с вами странное…

– Что же? – не удержалась Любаша.

– Они говорят, что все нами сейчас обсуждаемое Ольгу как будто бы вообще не задело. То есть она была совершенно спокойна по поводу эпизода с едва не потерянным на глазах у изумленных зрителей девством. Хотя что-то ее, безусловно, беспокоило, и о чем-то она напряженно размышляла. Когда Владимир напрямую спросил ее, не следует ли ему пойти и хотя бы попытаться набить Каю морду, она от него попросту отмахнулась, как от человека, который городит чепуху. Когда Настя, в свою очередь, предложила ее, наоборот, с Каем помирить, она удивленно подняла брови и сказала, что никогда с ним не ссорилась, а все произошедшее – это дурацкое стечение обстоятельств и ее собственные проблемы, в которых никто посторонний не виноват и вообще не замешан. Кроме всего прочего, в эти два дня они продолжали все вместе спокойно репетировать…

– Ну хорошо, пусть так, – согласилась Любаша. – Это странно, конечно, но они все не слишком здоровые психически люди, и нам, быть может, не понять, как они воспринимают то или другое. Но куда же она, Ольга, в таком случае подевалась? Если отправилась спокойно решать свои проблемы, то почему никому об этом не сообщила?

– Видишь ли, Владимир утверждает, что никуда Ольга не сбегала. Он думает, что ее – украли.

– У Владимира основной диагноз – паранойя? – живо откликнулась Светка.

– Не знаю… – Анжелика покачала головой. – Не думаю. Но мне кажется, что во всем этом надо как следует разбираться…

* * *

На ветвях заоконного тополя сидела в гнезде большая серая ворона. Из окна Андже были видны только ее хвост и голова. Ворона крутила шеей, и время от времени негромко каркала, словно, поразмыслив, высказывалась по какому-то вполне конкретному поводу.

– Ты понимаешь, зачем твой Кай вообще полез в это дело? – раздраженно спросила Анджа. – Ольга и Владимир – чудесная, чистая пара. «Она мерцала возле него, как лампадка возле иконы»…

Олег долго молчал, сплетая и расплетая длинные, сильные пальцы.

– Может быть, ей просто надоело мерцать? И захотелось – гореть? – наконец сказал он.

– И где же она теперь, с твоего позволения, горит? – осведомилась Анжелика.

– За что ты злишься на меня, Анджа? Что я сделал не так?

– Если не считать того, что у нас с тобой вообще все вышло не так, то ничего особенного, – примирительно улыбнулась Анжелика. – И я, разумеется, не об этом. Просто я волнуюсь за девочку и, естественно, с каждым прошедшим днем все больше подозреваю, что ее уже нет в живых… Теперь мне даже хочется, чтобы Владимир оказался прав, и ее кто-нибудь украл…

– Кому и зачем это могло бы понадобиться?

– Да не знаю я! Но кажется, придумала, как это можно было бы хотя бы попытаться узнать…

– Как же? – живо заинтересовался Олег.

– Если милиция искать Ольгу не хочет или не может, значит, надо найти других. Профессионалов, которые захотят и смогут. За деньги, конечно.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, если ты еще не понял, частный сыск.

– Анджа! А ты не… – Олег взглянул на женщину с явным подозрением. – До сего момента я полагал, что все эти частные сыщики существуют только на страницах книжек в мягких обложках. Во всяком случае, в России. Светка рассказывала мне, что ты одно время читала много детективов и вроде бы даже как-то статистически их изучала. Может быть, это на тебя… ну, в каком-то смысле оказало влияние?

Анжелика улыбнулась, явно не обидевшись на предположение Олега.

– Единственное, чему меня научил этот опыт, так это тому, что дилетант не должен разыгрывать из себя детектива иначе, чем на страницах дешевых масскультурных романов и таких же сериалов… Кстати, Олежка, ты знаешь, что очень забавно говоришь по-русски? – спросила она.

– О чем ты? О моем акценте? Я сам его не слышу, но мне о нем уже сто человек сказали.

– Нет, я-то имею в виду вовсе не акцент. Ты забыл живой язык и поэтому проговариваешь то, что обычно не проговаривают, и останавливаешься там, где обычно не прерываются в живой речи, но зато часто останавливаются по законам классической русской литературы 19 века. К тому же ты пропустил целую эпоху в нашей истории, не знаешь ее жаргона, и потому не можешь говорить «языком улицы». Ты употребляешь слова и конструкции, которые сейчас встречаются в основном в учебниках и в письменной речи: «до сего момента» «оказало влияние» и все такое…

– «Горби», «перестройка» – сказал Олег. – Зашибись, какой отпад!

– Вот именно это! – Анжелика ткнула в Олега пальцем и рассмеялась. – У нас уже лет двадцать никто не говорит: «зашибись» и «отпад».

– Я понял, – сказал Олег. – Так же как во времена нашей юности школьники уже не носили фуражек, а молодежь уже не говорила: «Старик, ты гениален!» – а художники все продолжали иллюстрировать книжки детьми в фуражках (потому что во времена их детства фуражки еще носили), а литературные герои восьмидесятых (в том числе и те, которые, по замыслу авторов, жили в далеком будущем) говорили языком инженеров и физиков конца шестидесятых. Но ведь они-то не покидали родную страну!

– Ага – «по замыслу авторов» «не покидали родную страну»! – все еще смеющаяся Анжелика протянула руку, как будто бы хотела шутливо потрепать седую шевелюру Олега. Во всяком случае, он именно так истолковал ее жест и поспешно нагнулся, чтобы ей было удобнее это сделать. Но она уже убрала руку и снова стала серьезной.

– Обстоятельства сложились так, что я просто знаю одно, вполне конкретное детективное агентство, – сказала Анжелика. – И именно к его руководителю я и собираюсь обратиться.

Олег засунул в волосы свою пятерню и некоторое время задумчиво почесывал там, как будто бы завершая какое-то дело. Потом сказал:

– Ну что ж, наверное, в данном случае действительно лучше что-то делать, чем не делать ничего. Тебе понадобятся деньги…

– Частный сыск действительно удовольствие не из дешевых, но у ребят из «Детдома», как ни странно тебе это покажется, есть какие-то деньги. К тому же Настя Зоннершайн, которая теперь считает себя частью их коллектива, уже сказала, что доплатит недостающее.

– Между прочим, я, через Кая, тоже в некотором роде член их коллектива, – с обидой сказал Олег. – И через него же, возможно, виноват в самом исчезновении девушки.

– Ну знаешь! – усмехнулась Анжелика. – Это что-то для меня слишком тонкое. Не ты же ее в конце концов соблазнял!… Но, впрочем, если желаешь, можешь разделить расходы с Настеной. Мне это, как ты понимаешь, совершенно все равно.

– А откуда в числе твоих знакомых появились частные детективы?

– Это Вадим. Ты, разумеется, его не помнишь, хотя вы, кажется, даже пару раз виделись, когда ты в прошлый раз приезжал в Россию. Он когда-то работал в органах, потом у него было охранное агентство, потом он расширился и сделал свою деятельность более многообразной. Использует, как я понимаю, сохранившиеся старые связи…

– Отчего же не помню? – скрипучим попугайским голосом спросил Олег и отвернулся. – Он искал Кешку и могилевский клад по согласованию с белорусскими чекистами, и ухаживал за тобой. Возможно, даже был в тебя влюблен. Последнее, кажется, без всяких согласований…

– Олег, ну, ей-богу, это даже не смешно! – дрогнувшим голосом сказала Анжелика. – Мало ли за кем ты ухаживал и в кого был влюблен за последние двадцать лет! Понятно же, что я не имею к этому никакого отношения и не могу это обсуждать…

– Имеешь и можешь, – упрямо, по-подростковому выпятив губу, заявил Олег.

– Олег, давай оставим этот разговор, – ровно сказала Анжелика. – И обсудим более насущные вопросы.

– Давай, – так же ровно согласился Олег и почти равнодушно добавил. – Просто я хотел, чтобы ты знала, что за всю свою жизнь я был по-настоящему влюблен только в одну женщину. Зачем-то мне нужно, чтобы ты знала…

Теперь они стояли у окна вдвоем, Олег за спиной Анжелики, но не касались и даже не глядели друг на друга. Оба выжидающе и напряженно смотрели на ворону, словно она одна могла дать им какой-то ответ. Ворона как будто чувствовала этот двойной взгляд, беспокоилась, и приподнималась, и ворочалась в гнезде, поудобнее передвигая морщинистыми узловатыми лапками три голубовато-серых яйца, из которых через пару недель должны были вылупиться горластые уродливые воронята.

* * *

Владимир лежал на тахте, подложив подушку, и делал вид, что читает книгу. Дмитрий аналогичным образом делал вид, что смотрит телевизор – какую-то музыкальную программу. На экране, на фоне абстрактно оформленного задника быстро мелькали какие-то пестро одетые люди и что-то кричали в большие, хищные микрофоны.

Потом Дмитрий встал, подошел к лежанке Владимира и остановился, глядя на друга сверху вниз. Владимир отвел глаза от книги и ожидал, ничего не спрашивая. Дмитрий спросил сам:

– Владимир, мы будем что-то делать или будем ждать, пока Ольга вернется?

– Или не вернется? – спросил в ответ Владимир.

– Или не вернется, – подтвердил Дмитрий. – Надо знать. Нет возможности иначе. Егор уже пятый день лежит, не встает. Женя его кормит насильно. Но сам Женя вот-вот сорвется. Я просил соседей никак не обращаться к нему. Но они не поняли – волнуются за Егора. Нельзя понять, потому что они Женю еще не видели, когда он…

– Что ты сам? – спросил Владимир. – Что ты сам думаешь, Дмитрий?

– Я начал опять пить таблетки, чтобы не заболеть, – сказал Дмитрий. – Теперь у меня в голове вата, но я еще могу ждать.

– Я не знаю, могу ли я, – признался Владимир. – В этом все дело.

Дмитрий некоторое время поколебался, потом ухватился кистью одной руки за запястье другой, как бы подбадривая сам себя, и сказал:

– Я не понимаю, что это значит, но я думаю, ты должен об этом знать. У Ольги и у Кая – одинаковые татуировки. Только у хореографа здесь, – Дмитрий указал на левую сторону своей груди. – а у Ольги – вот здесь, на внутренней стороне руки, ближе к плечу.

– Что за татуировки? – спросил Владимир, отложив книгу и садясь на тахте.

– Крест. И у того, и у другой. Наверное, это что-то христианское.

– Я никогда не слышал и не читал, чтобы христиане делали какие-нибудь татуировки. Но я мало знаю.

– Разве ты не видел у Ольги эту татуировку? – поинтересовался Дмитрий, как будто бы слегка удивившись.

– Нет, – промолвил Владимир и, помолчав, спросил, едва разжимая губы. – А ты откуда…

– У Кая, когда мы вошли, была разорвана рубашка, – объяснил Дмитрий. – Я обратил внимание, потому что уже видел такое раньше – у Ольги. Я думал, она рассказывала тебе…

– Нет, – сказал Владимир.

– Можно спросить у Кая, – предложил Дмитрий.

– Я не смогу.

– Если получится, я сам спрошу, – пообещал Дмитрий, сделал еще шаг и присел на самый краешек тахты.

Владимир подвинулся и согнул ноги, обхватив руками колени. С минуту оба юноши молчали, потом Дмитрий сказал:

– Ты держись, если можешь. Теперь все от тебя зависит, Владимир, ты же понимаешь.

– Я постараюсь, – сказал Владимир. – Но я не могу обещать…

* * *

– То-ося, я все хотела тебя спросить: а что ты скажешь, если я рожу тебе братика? Или ты больше сестричку хо-очешь?

Настя Зоннершайн лежала на животе поперек широкой кровати в своей квартире, и что-то по привычке рисовала. Под листок на кровати для твердости был подложен какой-то глянцевый журнал, и из-под краешка рисунка выглядывал каблук и пятка модели с обложки. Сама квартира напоминала сшитую из открыток коробочку, которые прилежные советские девочки изготавливали в кружках «Умелые руки» в конце семидесятых годов. Внутри коробочки было светло, тепло и уютно. Пахло чем-то праздничным – не то свежим кексом, не то оранжерейными цветами.

– Что-о-о? – подпрыгнула Антонина и уронила другой глянцевый журнал, который до этого медленно листала, разглядывая представленные в нем интерьеры. – Настька! Что ты городишь?!

– Ну почему же сразу – «горо-одишь»? – лениво удивилась Настя. – Как будто бы я уже и не могу-у…

– Чего ты не можешь? – Антонина поднялась со стула и, шагнув, грозно нависла над Настей всеми своими ста восьмьюдесятью пятью сантиметрами.

Настя витальную угрозу проигнорировала, и даже не повернула головы в сторону приятельницы. Вместо этого она облокотилась об тахту, подперев обеими ладонями смешно сплющившееся при этом лицо, и попыталась объяснить:

– Мне двадцать семь лет. Я хочу ребенка родить. Это плохо, что ли?

– Ребенок – это нормально, – признала Антонина. – Но почему это твой ребенок будет моим братом?

– Ну потому-у… – протяжно промычала Настя, по-видимому утратившая дар членораздельной речи от сложности темы.

– Так. Давай конкретно, – предложила Антонина и снова присела на стул, на этот раз повернув его спинкой вперед и оседлав. Сейчас ей хотелось создать между собой и малохольным дизайнером хотя бы такую преграду. Бессильно распластавшееся на тахте Настино тело вызывало в душе Антонины какие-то странные, мало управляемые эмоции и желания. И эти эмоции Антонине категорически не нравились. – Что происходит? У тебя что, роман с моим отцом?

– Обязательно тебе надо все назва-ать, – откликнулась Настя. – Заче-ем? Что вам всем в словах, я не понимаю. Вот дядя Израэ-эль говорит, что в каждом камне спрятана целая поэма природы, и ювелир ее оттуда достает своими руками, чтобы другие тоже могли ее увидеть и прочесть. Руками. Это я понима-аю… Хочешь, я тебе покажу?

Настя перекатилась по кровати и вытащила откуда-то (Антонине показалось, что из-под подушки) целую пачку листов. Среди них были белые, голубые, розовые и даже зеленые. На всех рисунках без исключения был изображен Олег. Часто, составляя ему компанию, откуда-то из переплетения плюща выглядывал пухлый младенец. На некоторых листах можно было видеть и девушку, отдаленно похожую на саму Настю. Несходство заключалось в том, что нарисованная, вся обвитая какими-то листьями и ветвями Настя излучала первобытную вакхическую радость, почти полностью преображающую ее незначительные изначально и еще смазанные нетренированностью интеллекта черты. При взгляде на некоторые листы вполне взрослая Антонина мучительно краснела.

– У? – спросила Настя, поднимая на Антонину взгляд и тяжелые веки, как поднимают с пола упавшую книгу.

– Что все это значит? – обвинительным, визгливым тоном начала Антонина. – Ты что же себе думаешь?! Ты думаешь, что вот так вот можешь…

– У-у, – сказала Настя. – А почему нет?

– Настька! Ты когда-нибудь о ком-нибудь кроме себя думаешь?!

– Да. Вот о тебе думаю. Я потому и спросила: ты кого хочешь, братика или сестричку? Мне-то самой все равно.

– Настя, послушай меня, – Антонина отчетливо и безнадежно пыталась взять себя в руки. – Я не спорю: ты молодая, талантливая и вообще все при тебе. Тебе может хотеться замуж, и родить ребенка, и все такое. Я вполне готова допустить, что мой так называемый папаша на тебя может запасть и даже уже запал, особенно, если ты уже показала ему эти рисунки… Он всегда был слаб по этой части…

– А! – догадалась Настя. – Ты о нем беспокоишься? Так я же ничего плохого… Ты же понимаешь, мне ни от кого ничего не нужно, и денег я могу заработать и вообще… Мне надо, чтобы просто все случилось… Ну не знаю я, как словами сказать… То-ося…

– Мне совершенно наплевать на этого гребаного супермена, моего так называемого папашу! – отчеканила Антонина. – Так же как и ему с самого начала было наплевать на мое существование. Хоть с кашей его ешь! Но есть еще и моя мать!

– Тетя Анджа? – нешуточно удивилась Настя. – А что-о-о…

– А то! – отрезала Антонина. – Как сказал бы дядя Израэль: найди-ка ты себе другой камень для проявления из него великой поэмы, а? Добром тебя прошу…

– Тося! Подожди! Я не понимаю! – Настя встревожено заелозила по кровати и от волнения даже перестала растягивать слова. – Почему? Тетя Анджа и Олег когда-то… да! Но они же уже тогда разошлись, и ты родилась, а он уехал… И что же? Ничего же у них нет и быть не может. Ты выросла, она состарилась, и его давно забыла, да и с самого начала… Я не понимаю, как она могла его отпустить. Значит, не нужен… А он… он просто невозможный какой-то, я раньше думала: таких не бывает, и я…

– Да знаю я! – с досадой перебила Антонина. – Видела сто раз! У него это, наверное, в крови, жалко мне не передалось. Называется – артистизм. Даже когда он от усталости падает на колени, и бессильно опускает руки, все равно такое впечатление, что он проделывает это на сцене и весь в белом, как артист Караченцев из рок-оперы «Юнона и Авось»…

– Мы уже все решили: он поедет на конференцию в Москву, и я тоже поеду, у меня там один заказ давно висит, я им вроде бы пообещала, но все лень было ехать помещение смотреть, а вот теперь…

– Нет! – сказала Антонина. – Или я не я, или – нет!

Настя, не понимая, с обиженным рыбным выражением лица смотрела на давнюю приятельницу. Вакхического восторга в ее облике не было и в помине.

* * *

Спустя еще несколько дней Олег отбыл на конференцию в Москву. Настя осталась в Петербурге и продолжала как ни в чем не бывало рисовать свои орнаменты и проектировать интерьеры. Никто из осведомленных о текущих событиях лиц так и не понял, что произошло. Анжелика и Антонина хранили молчание.

* * *

Раздевшись в коридоре, Вадим достал из кармана маленькую пластмассовую расчесочку и, найдя глазами зеркало, быстро причесался. Волосы у него, как и у всех мужчин, поредели с возрастом, но лысины не было и в помине. Анжелика рассмеялась.

– Что вас так насмешило, Анджа? – спросил Вадим. – То, что я все еще пытаюсь выглядеть получше?

– Нет, – ответила женщина. – Просто, когда я в первый раз увидела вас в своей прихожей много лет назад, вы тоже доставали из кармана точно такую же расчесочку. Я подумала: интересно, это та же самая?

– Полагаю, что нет. Я аккуратен и вещи живут у меня достаточно долго, но все же не настолько…

– Отлично, Вадим, – Анжелика два раза хлопнула в ладоши, изображая аплодисменты. – Я помню, сколько минуло лет. И знаю, что они не прошли мимо меня. Обмен любезностями можно считать законченным. Проходите в комнату.

Отношения Анжелики и Вадима можно было назвать продолжающимися много лет, а можно было сказать – нет у них никаких отношений. Во всяком случае, некая психологическая странность в этой истории, несомненно, присутствовала. Когда-то очень давно Вадим был сослуживцем Любаши по проектному институту. Именно она и познакомила его с подругой. Потом у них два раза с промежутком в семь лет начинался как бы роман, который оба раза ничем не кончился, а просто сошел на нет. Причину этого ни мужчина, ни женщина так и не поняли до конца, отчего в их отношениях осталась некая тянущая недоговоренность, которая, впрочем, после определенного возрастного рубежа ощущалась обоими не тягостной, а вполне живенькой и где-то даже приятной. Обоим было симпатично и безопасно думать и вспоминать о «переживаниях», которые несомненно присутствовали когда-то в их жизни, и в которых как бы еще не поставлена последняя точка. Особенно, учитывая, что все это когда-то происходило не просто так, а на фоне неких приключений, преступлений, поиска сокровищ и прочего выделения адреналина.

– Как молоды мы были, как молоды мы были… – сказал Вадим, усаживаясь в кресло. Он достал из кейса строгую черную папку и положил ее себе на колени.

– Что-то в вас, Вадим, все-таки осталось от рыцаря плаща и кинжала, – усмехнулась Анжелика.

– Конечно, – в тон ей откликнулся Вадим. – Разве вы не знаете, что бывших рыцарей не бывает? Это – пожизненное звание.

– Знаю, разумеется, знаю… Изволите ли – кофе?

– Анжелика, вы что, подражаете моему мальчику-клиенту, возлюбленному пропавшей Ольги?

– Это мой мальчик, а вовсе не ваш! – беззлобно огрызнулась Анжелика. – И они с Ольгой не были любовниками – в том-то, возможно, и все дело! Не хотите кофе, тогда рассказывайте!

– Вы знаете, Анджа, мне с самого начала казалось, что это дело не столько детективного, сколько психологического плана. То есть в нем, как сказал бы незабвенный Холмс, главное – это дедукция. Конечно, немаловажны в нашем детективном ремесле и различные спецсредства…

– Вадим, ради всего святого! – поморщилась Анжелика. – Кончайте павлинничать и говорите по существу. Удалось ли вам хоть что-нибудь нарыть с помощью этих ваших спецсредств?

– Увы, Анджа, годы не смягчили ваш нрав! – картинно всплеснув одной рукой (другой он продолжал придерживать папку), воскликнул Вадим. – А я так надеялся, что мне удастся хотя бы немного распустить перед вами хвост в своей нынешней литературно-романтической ипостаси. Ведь, казалось бы, что может быть литературнее частного сыщика…

– Короче, Склифософский! – прорычала Анжелика.

– Короче: ребятам необходимо снова встретиться со всеми, кто собирался заняться их карьерой, стать их продюсером или иным образом подгрести их под себя.

– С двумя из четырех они уже встречались. Владимир должен был вам рассказать…

– Не рассказал. Вообще не рассказчик.

– Он на грани. Слишком много на него всего свалилось. Ольга пропала, остальные, кроме него, музыканты ансамбля в полном ауте. Две пожилые продюсерши сидят на нитроглицерине. Художественный руководитель и так находится в психушке, стало быть, его нельзя волновать…

– Увы! С художественным руководителем в интересах дела все-таки придется побеседовать. Я сделаю это сам и постараюсь быть аккуратней. С продюсершами я уже разговаривал. Пожилые дамы – старая гвардия и крепче, чем вам, Анджа, кажется. С заинтересованными в ансамбле лицами Владимиру придется встретиться еще раз. Условие: при этих встречах должен присутствовать мой человек. В качестве осветителя, секретаря, телохранителя, таракана запечного – как угодно.

– Может быть, магнитофон?

– Нет. Вслух все равно ничего сказано не будет. Как вы себе это представляете? «Мы украли вашу солистку, теперь будете на нас работать?» У нас все-таки не Чикаго тридцатых годов… Очень многое можно только увидеть…

– Хорошо, я передам Владимиру. Да вы и сами можете…

– Лучше, если ему скажете об этом вы или Света. Он как-то все-таки на вас запрограммирован…

– Вадим! Вам он тоже показался похожим на биоробота? – оживилась Анжелика.

– Мороз по коже, если честно! Сплошная научная фантастика.

– Эге! Вы еще Кешку-Кая не видели! Вот это уж действительно…

– Бывшего Маугли? Отчего же не видел! Видел и даже разговаривал. Он – другой жанр, фэнтези или как оно там теперь называется…

– Кай рассказал вам, что произошло между ним и Ольгой?

– Он сказал: ничего не произошло. В сексуальном смысле, по-видимому, так и есть. Но вообще-то он мне врал.

– Как это? Кай все-таки пытался ее изнасиловать?

– Нет, ни в коем случае. Скорее уж – она его. Но потом произошло что-то такое, что намертво блокировало их обоюдное и молодое эротическое чувство.

– Что же это такое может быть? – недоверчиво спросила Анжелика. Опираясь на свой собственный жизненный опыт, она искренне полагала, что молодое и обоюдное эротическое чувство может намертво блокировать разве что недалекий ядерный взрыв.

– Я бы тоже очень хотел это знать… – протянул Вадим. – Здесь, может быть, и не ключ к разгадке, но весьма существенная деталь в общей мозаике. А что вы, Анджа, знаете о том, как прошли встречи с заинтересованными лицами, о которых мы говорили?

– Что конкретно вас интересует?

– Ну вообще-то мне, понятное дело, хотелось бы узнать, не причастен ли кто-нибудь из них к исчезновению Ольги.

– А что, это в принципе возможно? Когда Владимир излагал мне свои предположения, мы со Светой, честно сказать, сначала восприняли их как разновидность паранойяльного бреда…

– В принципе – возможно все. Мир шоу-бизнеса не очень похож на мир обычных людей. Там многие вещи вывернуты наизнанку или скорее искривлены, как в комнате кривых зеркал. По сути своей он и есть та самая комната. Знаете, такой аттракцион, где тонкие кажутся толстыми, низкие – высокими, старые – молодыми, красавцы – уродами и наоборот…

– Мир кривых зеркал… – повторила Анжелика.

– Звучит почти красиво, – кивнул Вадим. – По крайней мере интригующе. На самом же деле все имеет свою цену. Многие готовы платить. Это с одной стороны. С другой стороны из-за нефтяных котировок сейчас в нашей стране очень много денег, столько, что их даже не успевают все украсть… Но это вы, наверное, и сами знаете…

– Простите, но я не очень внимательно слежу за тем, как именно наше государство распродает нефть, – извинилась Анжелика. – Может быть, мне следовало бы быть более внимательной.

Способность многих мужчин с той или иной степенью ловкости произвольно приплетать одно к другому, публично демонстрируя тем самым функционирование своего логического аппарата и за счет этого повышая собственную значимость в глазах окружающих, всегда ее забавляла. Особенно занятными, на взгляд Анжелики, были мужские рассуждения о футболе, природе человеческой агрессивности, общественных процессах, финансовой политике государства и международных отношениях. Неуклонно растущую популярность женских романов в мягкой обложке Анжелика объясняла тем, что большинству женщин эти демонстрации вовсе не казались забавными, да и самим мужчинам они изрядно поднадоели в течении 19 и 20 веков.

– Шоу-бизнес вполне годится для того, чтобы вкладывать в него деньги, – Вадим продолжал увлеченно развивать свою мысль, по-видимому, не подозревая о направлении мыслей собеседницы. – Но тут сразу возникает дефицит оригинальных идей. Ну сколько всего в текущий момент времени нужно блескучих попрыгунчиков, чтобы от них не рябило в глазах и зритель отличал их одного от другого? Не так уж много – это понимают все заинтересованные в данном бизнесе умные люди. С третьей стороны, любое неожиданное решение в сложившихся условиях можно раскрутить быстро, эффективно и очень выгодно. И тут – всем известный феномен, описанный еще Карлом Марксом: там , где вращаются действительно большие деньги, нормы морали и уж тем более этические требования сами собой отползают на задний план. Вы понимаете, о чем я говорю? Еще с одной стороны, Владимир совершенно четко сформулировал…

– Четвертая, – спокойно подсказала Анжелика.

– Что – четвертая? – сбился с монолога Вадим.

– Сторона четвертая, – вежливо пояснила женщина и доброжелательно улыбнулась мужчине. – Вам следовало сказать: с четвертой стороны, Владимир совершенно четко сформулировал… Продолжайте, пожалуйста, я внимательно вас слушаю.

– Спасибо, – несколько обескуражено проговорил Вадим и продолжил, с явным усилием изменив-таки формулировку. – Владимир сказал мне, что сейчас же согласится на любые требования того, кто пообещает ему немедленно вернуть Ольгу в целости-сохранности и сдержит свое обещание. Единственная закавыка – ни требования, ни обещания пока в производство так и не поступили. Хотя вроде бы прошло уже достаточно много времени.

– Может быть, все это время они пытаются как-то уговорить девушку? – предположила Анжелика. – «Стокгольмский синдром» и все такое?

– Можно представить себе и это. Только в таком случае я бы делал ставку не на эфемерный «стокгольмский синдром», а на какую-нибудь более тяжелую артиллерию, например, наркотики…

– Ужасно…

– Да уж, ничего особенно приятного. Однако, что есть, то есть. Давайте-ка пока предпримем любезную, должно быть, вашему психологическому сердцу операцию: разложим все по полочкам. Если у вас, Анджа, есть какая-нибудь дополнительная информация, вы будете сообщать ее мне по ходу дела. Что мы имеем на сегодняшний день? Если допустить, что Ольга не наложила на себя руки и не уехала добровольно в неизвестном никому направлении (в обоих этих случаях шанс найти ее весьма невелик), и рассмотреть всю ситуацию с ее исчезновением в преломлении через шоу-бизнес, то у нас есть четыре заинтересованных лица или групп. Первая, естественно, – дама…

– Мадам Огудалова встречалась с ребятами буквально на днях, и при этом чуть ли не рыдала от горя. Предлагала любую помощь, но в беседе со Светкой вроде бы намекала на то, что Ольга была натурой слишком тонко устроенной для этой паскудной жизни…

– То есть, мадам изволили предположить, что девушки уже нет в живых? Уже интересно…

– Или она хотела, чтобы все думали, что она так считает.

– И это не исключено. Во всяком случае, именно Огудалова была напрямую и конкретно заинтересована в Ольге и только в ней. Насколько я понял, в мальчиках-музыкантах она никакой перспективы не видит. С ней, несомненно, придется встретиться еще раз. Далее следуют националисты…

– Вроде бы они и должны быть под подозрением в первую очередь, – заметила Анжелика. – Все-таки в анамнезе радикальные теории, погромы, нападения на людей и все такое. Но… как-то мне не верится в их тонкий, скрупулезный расчет. Какие-то они у нас все-таки убогие до бескрайности…

– Да, – согласился Вадим. – Я вас понимаю. Один мой старый приятель в определенный момент вдруг проникся какими-то чувствами к угнетаемому кем ни попадя русскому народу. Некоторое время переживал унижение сам, а потом решил найти единомышленников и начать что-то делать. Когда нашел, жаловался мне: «Вадик, ну ты можешь мне объяснить: почему за русский народ борются все сплошь такие ублюдки?» Я же не нашел ничего более умного, чем предположить, что какова идея, таковы и последователи…

– Да, национализм большого народа – ничего глупее не придумаешь, – кивнула Анжелика. – Но как вы думаете, Вадим, они действительно могли?…

– Не знаю, и это надо срочно выяснить. Пусть Владимир свяжется с ними и просто поставит задачу: найти Ольгу. Мол, найдете – мы с вами. Самое интересное – их первая реакция. Она все решит.

– А если вдруг они ее быстренько и найдут? Что же тогда – исполнять данное обещание?…

– Да вы что, Анджа, с ума сошли?! Мы их тогда просто по судам затаскаем. Похищение с целью шантажа – это вам не хухры-мухры. Националисты, они как мыши, клопы и тараканы – боятся прямого света. Ведь в прямом свете убогость их идеологии особенно четко просматривается. А настоящей крыши наверху, такой, какая была у погромщиков начала 20 века, у них пока нет… Следующей у нас идет церковь…

– Нет! Это – нет! – решительно заявила Анжелика. – Не станет православная церковь заниматься такими, более чем сомнительными делами. Ей сейчас это просто не нужно, она и так на коне. Собственности по всей стране наотдавали столько, что обустроить не успевают. Руководители государства в церковные праздники стоят в храмах со свечками и оловянными глазами. Нет! Это католики для рекламы устраивали рок-концерты в церквях, да и то при прошлом, прогрессивном папе…

– Но может быть, речь идет не о всей церкви, а о каком-то… ну, я не знаю, ордене, что ли…

– Я никогда не слышала, чтобы внутри православной церкви были ордена, – задумалась Анжелика.

– А как же Пересвет и Ослябя, боевые монахи, посланные Радонежским на Куликовское поле? – спросил Вадим. – Откуда они-то взялись?

Анжелика, не удержавшись, рассмеялась.

– Вадим, вспомните, как много лет назад именно вы, желая произвести на меня впечатление, доказывали мне, что Сергий Радонежский был агентом розенкрейцеров… Нет, в самом православии, кажется, ничего такого нет. Зато от всех основных направлений христианства с завидной регулярностью ответвляются секты…

– Вот – секта! – обрадовался уже преодолевший смущение Вадим. – Не случайно же Егор, который все-таки регулярно ходит в церковь, и кое-что во всем этом понимает, никак не мог определиться с чином того, с кем он беседовал – священник… монах… ни тот, ни другой… Секта!

– Секта, решившая приобрести себе в собственность вокально-инструментальный ансамбль? – усомнилась Анжелика. – И использующая для этой цели похищение людей? Что-то как-то чрезмерно экзотично, и слишком напоминает писания Дэна Брауна…

– Да, здесь, пожалуй, нельзя с вами не согласиться, Анджа, – кивнул Вадим. – Но у нас еще остается продюсерский центр «Гармония». Именно этот центр присылал к ребятам своего эмиссара на переговоры. Как нам удалось выяснить, в основе «Гармонии» лежит криминальный капитал, но это само по себе ни о чем нам не говорит, так как в нашей стране сейчас у половины любых крупных контор и предприятий ноги растут именно оттуда. В случае «Гармонии» все уже довольно давно легализовано. Эмиссара все ребята дружно называют «Усики». На самом деле «Усики» имеет вполне звучное имя – Петр Игоревич Погорельцев, и в своих кругах считается весьма крепким профессионалом.

– Станет ли крепкий профессионал заниматься столь сомнительными вещами? – поставила вопрос ребром Анжелика.

– Станет, – кивнул Вадим. – Если сумеет убедить себя и окружающих, что, например, укрывает талантливую девочку-певицу, бывшую детдомовку, от сексуально озабоченного иностранца и психически ненормальных одногруппников. Вы только представьте себе, какая это будет желтая, жареная, ароматная, дорогостоящая утка! Да после такого жирного скандала с девочкой можно смело записывать диск, делать любую программу и при этом быть уверенным, что независимо от ее художественного и музыкального уровня внимание слушателей и зрителей будет обеспечено.

– Тогда почему же ее до сих пор еще не подали к столу?

– Простите? – удивился Вадим.

– Утку. Жареную утку, я имею в виду, – пояснила Анжелика.

– Взрослым дядям и тетям надо убедить Ольгу, что дело обстоит именно так. Или на чем-то подловить ее. Или, попросту, купить. Она же, насколько я успел понять, очень непростой человечек. Возможно, они просчитались именно в этом – думали, что она более обычная и более-менее похожа на стандартную малоумную молодежь из «Дома-2» и прочих молодежных фабрик по клонированию. Ведь их всех очень легко купить – для профессионала это очевидно. Ярмарка-праздник более-менее породистого скота в сельскохозяйственных американских штатах. С аукционами, конкурсами, хотдогами, кока-колой, танцами и фейерверками – все как положено. Каждый из них уже возникает на экране (сцене, помосте) с биркой на шее – объявленная цена. Делайте ваши ставки, господа! Кто больше? И ведь по количеству их столько, что эта самая «Гармония» вполне закономерно могла ошибиться, принять аутентичность «Детдома» за чистый имиджевый ход…

– Вадим… – Анжелика с шелестом потерла одна об другую замерзшие ладони. Она сама терпеть не могла этот вульгарный жест, но кисти рук мерзли почти нестерпимо, хотя в комнате было не так уж холодно. «Наверное, нарушения периферического кровообращения,» – отстраненно подумала Анжелика и произнесла вслух. – То, что вы говорите, звучит весьма логично и правдоподобно, в отличие от происков националистов и, уж тем более, загадочного православного ордена. Но мне очень тревожно. Что, если они так и не сумеют с Ольгой договориться? Что тогда? Отпустить ее они не могут, так как, по их понятиям, она вполне может обнародовать всю историю только что описанным порядком, и тем самым привлечь позитивное внимание к себе и «Детдому» (Мы, в отличие от других, не продаемся!) и одновременно здорово повредить «Гармонии». Да что там, при умном подходе к делу и достаточной доле мстительности и стервозности можно попросту камня на камне не оставить от репутации фирмы, не говоря уж о возбуждении уголовного дела, также возможном… Что же они тогда? Убьют ее?

– Это вряд ли. Скорее то, о чем мы с вами, Анджа, говорили с самого начала. Доказать на практике, что девушка невменяема. Разве можно верить психопатке и наркоманке?

– Ужасная перспектива. Итак, мадам Огудалова, наци и «Гармония». Каковы же будут ваши действия?

– Я уже сказал: встречи с «подозреваемыми» под нашим наблюдением, ну и, собственно, то, что называется частным сыском. Непрофессионалам редко удается спрятать человека так, чтобы ниоткуда не торчала та или иная ниточка. А профессионалом в области похищения людей никто из наших фигурантов, к счастью, все-таки не является.

Глава 10

Закат выглядел отвратительно, по мнению Владимира. Над сизо-серой ножевой поверхностью озера словно разбросаны по небу клочья свежего, еще сочащегося мясного фарша. Кай, напротив, глядел страстно, не отрываясь, и хищно раздувал большие, красиво прорезанные ноздри. У его ног стояла бело-синяя и, по всей видимости, тяжелая сумка.

Владимир молчал, ожидая. Дети, которые растут в детдоме, часто излишне суетятся, требуя от мира недоданного им внимания, и потому бывают навязчивыми. Владимира сей недостаток счастливо минул.

Кай сказал, что он хочет говорить, и ему удобно делать это где-нибудь за городом. Владимир самым комфортным местом на свете считал тихую комнату с минимумом вещей и плотно закрытой дверью. Но спорить с Каем не стал и сразу же согласился. Помимо всего прочего, он допускал, что Кай хочет все-таки драться, хотя это и казалось ему в сложившихся обстоятельствах совершенно нелогичным. Но поскольку юноша уже знал, что на свете существует множество видов и разновидностей логик, он постарался отнестись к происходящему с пониманием. Шансов против Кая у него не было в любом случае, хотя драться в комнате действительно неудобно. На берегу Ладожского озера куда сподручней.

В электричке, почти пустой в середине недели и в середине дня, Кай молчал, и за два часа поездки, кажется, даже ни разу не пошевелился. Если бы не проблескивающие зелеными искорками глаза, можно было бы забыть о его существовании. Владимир достал предусмотрительно взятую с собой книгу в мягкой обложке и прилежно читал ее, водя глазами по строчкам и ничего не понимая.

Пока ждали автобуса, ехали на нем до станции Заостровье и шли сначала по грунтовой дороге, а потом и прямо по лесу, Кай заметно оживился. Говорил он по-прежнему крайне мало, но то и дело указывал Владимиру на что-то и одновременно недвусмысленным жестом демонстрировал, что следует делать с тем, на что обращено его внимание. Владимир легко понимал Кая и даже не находил его манеру особенно странной. Ребром ладони к глазам – смотри! Указательный и средний палец к уху – слушай! Круговые движения всех пальцев руки сразу – потрогай! Отчетливое шевеление ноздрей и даже всего носа целиком (Владимир никак не мог сообразить, как это у Кая получается, ведь вроде бы люди от природы лишены такой способности) – нюхай! Нежные, еще не раскрутившиеся улиточки папортниковых листьев, капли обжигающе холодной воды в подушечках ярко зеленого мха, растущего на огромных валунах, оживленный, слегка удивленный шум пробудившегося после зимы леса, желто-фиолетовые цветы печеночницы с их слабым, странным, съедобным запахом. Как оглашенные, орали в весеннем лесу птицы. От их непрекращающегося, вездесущего крика начинала бить дрожь.

– Рано весенние цветы мало пахнут, – счел нужным объяснить Кай. Он знал, что на обоняние обычные люди почти не обращают внимания. – Потом, летом, – сильно. Осенью – опять слабо.

Владимир молча кивнул, наклонился, чтобы разглядеть паучка на листке ландыша, который, пятясь, очень быстро шевелил передними лапами, вытягивая паутину.

– Живет, – прокомментировал Кай.

– Эт-то точно, – здесь уж даже Владимир не удержался от иронии. При всех своих странностях и особенностях наши герои все же были и оставались двумя молодыми самцами, интересы которых схлестнулись вокруг одной и той же самки. Во всяком случае, именно так понимал ситуацию Владимир.

Но над Каем и его манерой говорить и объяснять свои мысли так много иронизировали, что он сделался к этому попросту нечувствительным.

– Да, – сказал Кай. – Странно. Многие люди про себя знают точно – я живу, – для верности он ткнул себя пальцем в грудь. – А другие для них – будто рисунки стоят, бегают, разговаривают. Люди, звери, деревья, трава – все. Не чувствуют их разве? И еще: если от них не брать, не меняться с ними, – Кай плавным, но четко очерченным жестом обвел рукой весь мир, включив в него не только лес и озеро, но и мясной закат. – Так ведь сам скоро станешь – рисунок, плоский такой, меньше живой, чем Настя рисует. Как – не понять это? Я не знаю.

Владимир честно и потому очень долго думал над длинной философской речью Кая.

– Правильно ли я понял, что вы, Кай, чувствуете вот этого паука? – наконец, спросил он. – И при желании даже можете с ним в каком-то смысле отождествиться?

– Да, – кивнул Кай. – И лист, на котором он, и цветок, который вон, из этого листа высунулся. И солнце, и лес, и озеро. Как иначе? Ты разве – нет?

– Я – нет, – твердо сказал Владимир и, подумав, добавил. – К сожалению. Прошу меня извинить.

Кай спрятал кулаки в карманы куртки и, опираясь на них, поднял плечи, как бы говоря: «чего там извиняться! Не можешь – тебе же хуже!»

Когда солнце зашло окончательно, Владимир практически перестал видеть. Только светлые полосы на поверхности озера приковывали взгляд, изгибались, двоились, двигались и жили какой-то своей, особенной жизнью. Яркая белая звезда висела низко над горизонтом. Вкрадчиво шуршал прибой, и где-то в лесу неуверенно пробовал голос соловей. Кай же как будто и не заметил исчезновения дневного светила. Он ступал и двигался также уверенно, как и до заката. Пожалуй, наоборот, с наступлением темноты в его движениях проявились какой-то особой четкости общий рисунок и чисто инстинктивная грация сумеречного зверя. Чуть отступив с линии прибоя, он развел костер на вершине небольшой дюны, поросшей мхом, вереском и молодой, тонкой, похожей на зеленые волосы травой. Достал из сумки котелок, две кружки, буханку хлеба, банку консервов, нож, чай в жестянке и коробку с кусковым сахаром. Разложил все это на траве. Владимир сидел на камне, смотрел с интересом. Помогать обустраивать лагерь даже не пытался, так как понимал, что будет только мешать.

– Сейчас чай будет, – сказал Кай. – Я думал: можно сок из березы пить. Поглядеть – поздно, время прошло. Ты лучше сидеть на земле, теплее.

– Благодарю вас, мне не холодно.

– Сейчас – не холодно, не чувствовать. Потом – раз, замерз, простудился. Я виноват. Озеро большое, почти море, ветер от воды.

Сидение на сухом камне казалось Владимиру более полезным для здоровья, чем сидение на влажной и холодной земле, однако в том, что касалось бытия на лоне природы, он безусловно доверял Каю. Поэтому послушно сполз с камня и пересел на мох, поближе к костру. Кай кинул ему в качестве сидения облизанную Ладогой сухую дощечку, которую принес с берега.

Пока не вскипел и не заварился чай, оба молодых человека молчали, глядя на пламя. Владимир не столько понимал умом, сколько чувствовал ритуальный характер происходящего, и с удовольствием даже подчинялся ритму окружающего его пространства. Когда в кружки был налит круто заваренный чай, Кай протянул ему толстый кусок хлеба и грубо вскрытую банку. Владимир, которому холодное, жирное содержимое банки вовсе не показалось аппетитным, тем не менее подковырнул ножом и взял двумя пальцами кусок, положил его на хлеб и откусил.

– Здесь, на берегу Ладоги, самое похожее место на то, где я сначала жил, – немедленно после этого сказал Кай и тоже откусил от своего ломтя. – Тут мне легче. Ты знаешь, я плохо умею говорить, и еще забыл русский язык, а сейчас надо сказать сложное.

– Благодарю вас за еду и напиток, – расшаркался Владимир, который понял, что драться прямо сейчас Кай не будет, и немного расслабился. Ритуал разделенной пищи и воды – Владимир никогда не интересовался этнографией, но вполне понимал его суть на интуитивном уровне. – Попытайся я сам все это проделать, полагаю, что я столкнулся бы с существенными трудностями. Теперь я внимательно слушаю вас, Кай.

– Ловко ты умеешь. Я завидую. Может быть, мне тоже надо брать урок у женщины Анны Сергеевна?

– Я думаю, что Анна Сергеевна согласилась бы с вами позаниматься, – вежливо предположил Владимир. – Хотя она говорила, что ваша стихия не слова, а движение.

– Это так, – кивнул Кай. – Я даже когда хочу думать, должен двигаться, иначе нельзя, не выйдет. Я ходил всю прошлую ночь, готовился говорить сегодня. Хорошо, Олег уехал в Москву, иначе он не мог бы спать, сердился на меня.

– Полагаю, что за долгие годы общения с вами Олег привык к вашей манере мыслить, – предположил Владимир. – И она вряд ли вызывает у него раздражение.

Кай причмокнул губами и качнул головой, но не стал еще раз озвучивать свою зависть к свободе речи, которой, как ему казалось, сполна обладал Владимир. Ему никогда не приходило в голову испытывать зависть по этому поводу к тому же Олегу, кругу Анжелики, к цюрихскому психоаналитику или профессорам мексиканского университета. Ему было очевидно, что для этих людей правильная и красивая речь является таким же имманентным атрибутом, как восход и закат для луны и солнца. Но вот Владимир, который был существенно моложе его самого, и вырос в условиях, когда развитая и грамотная речь вроде бы не особенно и предполагалась… И, главное, совершенно очевидно, как именно он этого достиг, ведь другие члены ансамбля «Детдом» говорят не намного лучше самого Кая. Молодой человек постановил для себя серьезно поразмышлять на эту тему в одну из выпавших свободных минут. Это было важно. Кай давно понял, что он видит, чувствует и понимает мир не так, как большинство людей. Иногда (впрочем, с годами все реже) ему очень хотелось рассказать об этом хоть кому-нибудь. Всегда не хватало слов и это отзывалось болью где-то посередине груди. Но, может быть, вопреки мнению специалистов трех стран, его речь еще может быть улучшена?

– Скажи, Владимир, что ты станешь делать теперь, когда Ольги нет? Какие твои возможности. Другие – я видел, ничего не могут, пока ты не начал.

– Я мог бы делать практически все, что надо совершить, чтобы улучшить ситуацию, – ответил юноша. – В отличие от моих друзей, я достаточно психически стабилен. К счастью или к сожалению. Но я не вижу пути. Если я вас правильно понял, и ответил именно на ваш вопрос, Кай…

– Правильно. Тогда я предлагаю тебе: пока Ольги нет, давай забудем то, что было в комнате. Что нам делить, когда ее нет? Все равно она вернется и решит. Чтобы ее вернуть, работает тот человек, знакомый Анжелики Андреевны. Я ему не верю, у него сухая душа, знаешь, как у больной собаки бывает сухой нос, но ты – как хочешь. Мы с тобой можем сидеть, смотреть, можем делать.

– Вы знаете, Кай, что именно можно сделать?

– Я думаю, каждый – то, что умеет. Я читал газеты, смотрел Интернет. Ты это не делаешь, я знаю. Все решили, что вас уже нет – развалились, умерли от наркотиков, сошли с ума – каждый придумывает, что может. Надо сделать наоборот.

– Вы полагаете, что будет правильным, если мы будем выступать, петь? Без Ольги?

– Да, я так считаю. Я понимаю, надо будет писать новую программу, но это поднимет твоих друзей, не даст им быть как кисель. Сейчас их можно поливать молоком и есть ложкой. Что глотает Дмитрий?

– Какие-то препараты, предотвращающие психотические рецидивы. С вашего позволения, почему…

– Я кое-что чувствую по этому поводу. Не спрашивай как. Я много чувствую такого, про что не могу сказать. Олег говорит: это во мне от зверя и еще – дикарское магическое сознание. Так вот: еще немного и Дмитрий сам – предотвратится. Надо сейчас… Я помогу вам. Ты видел, как я умею… не знаю, танцевать или что. Но это – может быть. Я сделаю номер. Мы найдем песни. Ольга говорила, те песни хорошие, в которых целая судьба, а не набор слов. Пусть даже совсем простая, как та, про конфетки.

– Да, я тоже осведомлен об Ольгиной точке зрения по данному вопросу. На сегодняшний день у меня не сложилось определенного мнения о том, правильно ли это.

– Я думаю – правильно. Я много слушал эти дни. Радио, телевизор, диски. Почти все – одинаковое, не отличить. У кого хорошие слова, тот и гаучо, мужчина, то есть, я хотел сказать по-русски, – на коне. Музыка у вас есть, тут вам повезло, слова найдем…

– Можно попросить Аркадия Николаевича.

– Аркадия Николаевича или еще как – это все равно.

Кай подкладывал в огонь все новые обломки досок, палки, сухие корни, и разгорающееся пламя принимало участие в их разговоре. Временами Владимиру казалось, что он слышит его низко гудящий голос. Соловей чему-то возражал, против обыкновения спустившись совсем низко, в прибрежные кусты шиповника. Даже само озеро как будто бы вступало в разговор поднимающейся в ночи волной. Владимир жался к огню и вспоминал слова Кая об ощущаемом им единстве всего сущего. Юноше становилось, пожалуй что, жутко, хотя вообще-то он вовсе не отличался пугливостью. Но Кая было как-то уж слишком много вокруг. Это был его мир, и хотя сам Кай по-прежнему оставался косноязычен, небо, лес и озеро грозно говорили с Владимиром от его лица, убеждая неопровержимо. Кай знал, что делал, когда вез его сюда. Против такого Кая у кого были бы шансы? «Интересно, великолепный Олег знает ли своего воспитанника таким?» – подумал Владимир.

– Правильно ли я вас понял, что вы сделаете для нас танцевальный номер?

– Да. Я, как говорят Олег и Анжелика Андреевна, весьма экзотичен. Это будет ни на что не похоже и это опять привлечет к вам внимание. Смотри!

Кай издал душераздирающий дикарский клич и прыгнул из положения сидя, видимо, только за счет силы выпрямленных ног. Хотя, возможно, он успел толкнуться и костяшками пальцев, добавив в прыжок силу рук (до этого Владимир видел, что Кай легко, почти как обезьяна, передвигается и даже подпрыгивает на всех четырех конечностях). В прыжке молодой человек перемахнул через костер и искры взвихрились и закрутились ему вслед широкой спиралью. Для Владимира, сидевшего по другую сторону от костра, Кай, почти сгруппировавшись в воздухе, вылетел как будто бы середины огненного цветка и неожиданно мягко и точно приземлился рядом с ним. Все это не показалось Владимиру особенно красивым, но, несомненно, было эффектным. Прыжков такой высоты он не видел, кажется, даже в балетных спектаклях, на которые их несколько раз возили на деньги спонсоров еще в бытность в интернате.

– Я понял вас, Кай, – сказал Владимир, проморгавшись и потрясая головой, чтобы утишить звон в ушах. – Вы полагаете, что в этом случае, может быть, быстрее проявятся те, кто держит у себя Ольгу с целью приручить и деморализовать нас… Я согласен! Благодарю вас за ваше великодушное предложение.

Владимир поспешно поднялся. Несмотря на отсутствие ночного зрения, ему хотелось немедленно отойти в сторону, в лес, выйти на пляж, все равно куда, и там убедиться, что все – лес, озеро, трава, деревья, птицы, существует, как и прежде, по раздельности, и совершенно вне зависимости от Кая. Грозный объединенный мир был ему как-то не по зубам. Он не умел пользоваться его силой, подобно Каю, и потому чувствовал себя угнетенно.

– Я не все сказал. Но я могу ждать, пока ты сходишь по надобности.

Автоматически двигаясь в более светлую сторону, Владимир вышел на берег озера, поднял голову и увидел небо, сплошь усыпанное звездами, пульсирующее могучими музыкальными аккордами. Прибой становился сильнее едва ли не с каждой минутой. Владимир плотно зажмурил глаза, потом обернулся. Костер весело горел позади. Темная, как будто бы вырезанная из черной бумаги, фигура Кая не двигалась. Все вместе казалось маленьким, камерным и напоминало декорацию на сцене. Владимиру захотелось вернуться, но он, смиряя свое желание, постоял еще несколько минут, пристально вглядываясь в поверхность озера. В конце концов ему стали мерещиться бегучие огни на воде и какие-то полупрозрачные, взвихривающиеся из волн фигуры.

– Волны поднимаются в ночи, – сказал Кай вернувшемуся Владимиру.

Молодой человек ворошил палкой угли и закапывал туда картошку, которую вынул все из той же объемистой сумки.

– Вы полагаете, к утру может начаться шторм? – вежливо осведомился Владимир, испытывая облегчение. Он умел и любил говорить о погоде. Это была одна из первых тем, освоенных им под руководством учительницы этикета Анны Сергеевны. Она утверждала, что, как и для жителей Лондона и вообще Англии, тема погоды для петербуржца – одна из главнейших и потому абсолютно беспроигрышная.

Но Кай не любил и не понимал вежливых абстракций.

– Шторм – вряд ли. Если да, перенесем лагерь, – сказал он. – Я говорю тебе, ты слушай сначала, потом спросишь, что непонятно. Иначе я буду сбивать… сбиваться.

– Я слушаю вас, Кай, – наклонил голову Владимир. У него было усталое лицо. В отличие от Кая, он был дневным животным и не умел жить по ночам.

Кай видел это и даже ощущал запах владимировой усталости. «Разве предложить сначала отдохнуть? – подумал он и тут же отказался от этой мысли. – Владимир не сможет спать здесь. Не умеет. Только еще больше измается».

– Все может быть не так, – начал он, двигая рукой в такт своим словам. – Не так, как я и ты говорили только что. Ольгу, может быть, украли из-за меня…

– Из-за вас?! – не удержался от восклицания Владимир.

Кай предупреждающе поднял руку: «Потом!» – Владимир согласно кивнул.

– Все видели: она ходила за мной. Почему – я не звал! – не спрашивай, не знаю. Есть вещи – много слов, мало смысла, даже совсем нет. Слова, слова, слова, – одно цепляется за другое, и так дальше. Ты умеешь, я – нет. Помню русское слово: если из ниток, называется – кружева. Бывает очень красиво. Когда женщина и мужчина ходят друг за другом – это как раз такая вещь. Все много говорят, но сказать нечего на самом деле. Ольга – хорошая девушка. Красивая, большая и все остальное.

– Большая? – опять удивился Владимир. – Вы хотели сказать: достаточно взрослая?

– Да нет. Мне такие нравятся, чтобы достаточно большие, – Кай слегка смутился и сделал обеими руками недвусмысленный жест, обрисовывая фигуру своего женского идеала. – Чем больше, тем лучше. А тебе разве нет?

Владимир молча пожал плечами. То, что сексуальные предпочтения Кая затормозились на уровне древних богинь плодородия, его не слишком удивило, но слегка успокоило. Несмотря на довольно высокий для девушки рост, Ольга оставалась скорее худощавой.

– Я видел, ты видел, другие тоже могли видеть, что она – со мной. Этим другим нужна не она. Им нужен я. Они знать, что я буду менять на ее… на свободу для нее – все.

– Зачем вы кому-то нужны? – спросил Владимир, и тут же смутился в свою очередь, так как вопрос прозвучал достаточно двусмысленно и даже где-то оскорбительно. Но Кай, по-видимому, не улавливал обиды из вторых смыслов.

– Я – Кай, или «кей», если по-английски, – спокойно объяснил он. – «Кей» – значит «ключ».

– Я знаю, – кивнул Владимир. – Но я думал: Кай – это из сказки про Снежную Королеву.

– И это тоже. Такая игра. Олег это любит. И Анжелика Андреевна. Они много играли в слова, когда были молодые. Потом Антонина росла без отца. Я так понял – они доигрались до того, что совсем перестали понимать, где что. Так бывает. Я видел много раз. Ты знаешь: когда я был маленький, у меня была амнезия – потеря памяти? Тебе, другим – кто-нибудь рассказывал о я… обо мне?

– Анжелика Андреевна – совсем кратко, в двух словах. С вашего позволения – это крайне захватывающая история, но мы не настаивали на подробностях, так как нам еще прежде объясняли, что любопытство подобного сорта вульгарно и недопустимо в обществе приличных людей.

– Ага! – Кай, по всей видимости, не понял сути высказывания Владимира, но восхитился его формой. – Анжелика Андреевна здорово образованная. Как Олег. Я и ты – нет. Поэтому буду так, чтобы мало слов. Совсем коротко: мой отец спрятал какие-то сокровища. Клад, понимаешь?

– Понимаю. А где сейчас ваш отец?

– Он умер, утонул в Белом море. Мне было тогда девять лет.

– Мне очень жаль.

– Чего тебе жаль? – не понял Кай.

– Что ваш отец покинул этот мир, что вы, Кай, потеряли родителя в раннем детстве… Это такая вежливая формула, – пояснил Владимир, заметив на лице Кая длящееся недоумение.

– Ага! «Мне очень жаль», – повторил Кай, явно заучивая.

– Но что же клад? – напомнил Владимир.

– Да. Я мальчишкой ничего не помнил, и, значит, никто не знал: успел мне отец что-нибудь сказать про клад или не успел?

– Подождите пожалуйста, Кай. А что это был за клад, который он спрятал? – Владимир мыслил строго последовательно, в отличие от Кая, мыслительный поток которого существовал в виде почти произвольной, управляющейся из подсознания смены целостных блоков-образов, включающих в себя не только и не столько логически-словесную, сколько зрительную, слуховую, тактильную и даже обонятельную информацию. – Как он попал к вашему отцу?

– Не знаю наверняка. Кажется, он у нас… дается в наследстве – можно так сказать?

– Передается по наследству?

– Да. Все эти вещи где-то украл еще мой дед. Или они ему по случаю достались – я так понял, что тогда шла очень большая война, все вокруг гибло и совсем перепуталось.

– Если я правильно понял, ваш дед был кем-то вроде пирата? – усмехнулся Владимир.

– Да, – серьезно подтвердил Кай. – А мой отец был вором. Правда, потом, когда на него передался по наследству этот клад, он перестал воровать и спрятался от других воров на Белом море. Там я и родился.

– А ваша мать? – не удержался Владимир. Этикет там или не этикет, но бывший детдомовец просто не мог не задать этого вопроса.

– Я почти ничего не помню о ней, – деревянным голосом сказал Кай. – Она утонула вместе с отцом… Тебе жаль, я знаю.

– Простите… А вот, скажите пожалуйста, касательно того клада… – Владимир проявил чудеса дипломатии так явно, что даже вызвал улыбку на лице Кая. – Что он, собственно, из себя представляет? Сундук с золотом, как в пиратских романах и фильмах?

– Да кто его знает! – пожал плечами Кай. – Я ж и не видал его целиком никогда. Олег говорит, что какое-то золото там должно быть. Монеты, наверное. Но, в основном, старинные украшения для женщин и всякое такое. А еще там должен быть деревянный крест и какие-то вещи, важные для церкви. Ты, Владимир, в какого-нибудь бога веришь?

– Кажется, нет, – подумав, ответил Владимир. – Во всяком случае, в настоящее время я ничего такого не ощущаю, и ранее тоже не ощущал. Хотя Анна Сергеевна настоятельно рекомендовала мне сделаться приверженцем какой-нибудь конфессии. Она сама полька по происхождению и советовала мне присмотреться к католичеству, так как, по ее словам, именно оно наиболее соответствует моему темпераменту и может повысить мою адаптивность. Что вы, Кай, думаете по этому поводу?

– Ты знаешь, Владимир… Мне, конечно, трудно судить… – от неожиданности вопроса Кай даже начал слегка подражать собеседнику в манере разговора. – Мексика – католическая страна. Поэтому я видел там много католических… католиков. Но, честное слово, никто из них даже близко не был похож на тебя по темпераменту!

– Да? – удивился Владимир. – Я подумаю об этом… Но вы спрашивали… Может быть, вам следует знать: Егор еще с интернатских времен очень серьезно относится к религии.

– Да. Это меня и насторожило. Монах! Он проявился уже после того, как я стал с вами работать. Егор рассказывал, что он – рыжий, в веснушках, интересовался вашим ансамблем. Когда я был еще мальчишкой, похожий монах следил за мной. Тогда я так и не сумел узнать, что ему было нужно…

– Монахи украли Ольгу? – недоверчиво переспросил Владимир. – Чтобы шантажировать вас?

– Да я и сам понимать могу, что ерунда какая-то получается, – потупился Кай. – Но подозрительно есть, никуда не деться.

– А кто-то еще, кроме церкви, может интересоваться вашим наследственным кладом?

– Да, конечно! Я все хочу тебе сказать, а как-то не получается. Кто-то из тех, кто знал моего отца. Бандиты, которые знали меня. Когда я приехал с Белого моря, я некоторое время жил у них. Им известно, что я – ключ. Именно от них Олег и спрятал меня в Мексике.

– Зачем же вы вернулись теперь, Кай? – спросил Владимир, внимательно глядя в лицо собеседнику.

Некоторое время по лицу Кая проносились отзвуки самых разных чувств. Потом лицо перекосила мучительная гримаса рождения. Но ничего так и не родилось.

– Сам не знаю, – сказал он.

Некоторое время оба молодых человека молчали. Слышен был лишь глухой рокот ночного прибоя и потрескивание дров в костре. Кай взял палку и механическими движениями выкапывал и выкатывал из углей на траву печеную картошку.

– Прошу простить, но я, кажется, так и не понял главного, – промолвил, наконец, Владимир. – Успел ли ваш отец передать вам тайну клада или так и унес ее с собой в могилу? Или ваша память по-прежнему скрывает это от вас?

– Олег возил меня в Цюрих. Это в Швейцарии. Там врач пытался помочь мне вспомнить. Кое-что я действительно вспомнил. Но я не знаю – это все или не все.

– Но из того, что вы вспомнили…

– Отец говорил со мной об этом кладе. И даже показывал мне что-то из него – кажется, тот самый крест. Но где именно он спрятан – я сейчас не помню, не знаю. Хотя почему-то кажется, что должен знать. И как будто бы даже знал когда-то, помнил, что это – важно. Может быть, я смогу что-то вспомнить или понять, когда окажусь на том месте, где родился и жил когда-то… Я слышал, что так бывает. Или видел в каком-то фильме в кино.

– Да, – кивнул Владимир. – Это возможно. Я тоже читал о таких случаях в художественной литературе, а она, несомненно, как-то отражает саму жизнь…

Кай ловко разломил угольно-черную картошку, посолил содержимое и в один кус выел ароматную рассыпчатую мякоть. Владимир попробовал повторить манипуляцию Кая с другой картошкой, но только весь вымазался в угле и обжег пальцы.

– Не получается… – виновато сказал он.

– У кого что, – философски заметил Кай и вдруг оживился. – Я умею есть картошку, ты – говорить. Хорошо. Слушай, Владимир, ты теперь быстренько скажи за меня, что из всего этого следовать, чтобы найти Ольгу – а?

– Если я вас правильно понял… – завелся Владимир.

– А короче можешь?

– Нет, увы! Прошу простить…

– Ладно, ты прости. Говори, как умеешь.

– Если я вас правильно понял, вы хотели бы попытаться отыскать этот ваш наследственный клад, который пригодился бы в том случае, если вас попытаются шантажировать. Так повелось, что когда речь идет о действительно больших деньгах, цена им измеряется в судьбах и жизнях. Если придется, вы вполне готовы отдать вышеупомянутые ценности за жизнь и здоровье Ольги. С другой стороны, вы готовы рассмотреть и мою гипотезу, а именно, что Ольгу пленили с тем, чтобы заполучить под свою руку наш ансамбль и возможные прибыли от данного проекта. Для того, чтобы заставить этих людей засомневаться в своем плане и сделать следующий ход, и одновременно для того, чтобы не дать нам всем окончательно прокиснуть, вы считаете целесообразным, несмотря на отсутствие Ольги, интенсифицировать наш творческий процесс и даже любезно предлагаете свои услуги в этой области.

– Фантастика! – по-испански воскликнул Кай и протянул Владимиру уже очищенную, посоленную и разломанную пополам картошку. – Я, хоть через голову прыгни, никогда так не сказать. Как ты думаешь, эта ваша Анна Сергеевна дорого возьмет с меня за свои уроки?

– Думаю, она согласится заниматься с вами бесплатно. Благодарю вас, очень вкусно. Ваш случай – очень сложный, вызов ее профессионализму. Когда-то она также говорила про меня…

– Ну с тобой-то у нее все получилось… Ну ладно. Теперь мы все выяснили, до рассвета еще часа три, я буду спать, ладно?

Кай снова распахнул зев своей универсальной сумки и достал оттуда скатанное валиком грязно-коричневое шерстяное одеяло. Поднялся на ноги и встряхнул его. Владимир успел заметить на одеяле какие-то индейские узоры и грубый, через край, шов ровно посередине.

– Их здесь два, – сказал Кай. – Хочешь, разрежу, – он кивнул на нож в ножнах, лежащий на траве. – Отдам тебе половину. Тоже ляжешь.

– Нет, благодарю вас, – поспешно отказался Владимир. – Я, к моему глубочайшему сожалению, плохо приспособлен к жизни на природе, и потому вряд ли смогу спать на земле, даже под великодушно одолженном вами одеялом. Я, с вашего позволения, просто посижу у костра… А почему одеяла сшиты?

– Да я всегда сшиваю по два, – мотнул головой Кай. – Даже в доме. В гостинице – тоже сшил. Не понимаю этого с самого начала, как с моря приехал. Кто так решил? На голову натянешь – ноги вылезают, ноги завернешь – шея открыта. Олег вон, мы с ним одного роста, все время мучается. Говорит: такой стандарт одеял принят в цивилизованном мире. Смешно, правда? Я два одеяла сошью, завернусь, – нормально, хорошо. Так ты точно не хочешь? Я вообще-то могу хоть и вовсе на голой земле спать, а уж одеяла обратно сшить – мне никак не трудно.

– Благодарю вас, нет.

– Ну как хочешь. Вон там дрова лежат, поломаешь, когда надо будет. Меня разбудить не бойся, я только на опасность просыпаюсь, а не на громкие звуки. Еще одну сосну-сухостоину я за дюной повалил и оставил, ну и на берегу досок полно, прибоем выбрасывает. Налево я все собрал, а направо – нет.

Говоря все это, Кай расстелил на траве свое одеяло, лег на край, завернулся, точнее, закатался в него, образовав продолговатый коричневый кокон, поерзал пару мгновений и затих. Владимир, как ни прислушивался и не приглядывался, не видел и не слышал даже дыхания молодого человека. Да и чем он там, собственно, дышал, сквозь три слоя плотного шерстяного одеяла?

К рассвету Владимир замерз до костей, проголодался и все время бегал в туалет. Печеная картошка лежала у его ног, но ему не удалось удовлетворительно разделать ни одной из них. Дров было навалом, но костер безнадежно погас и, сколько он не подкладывал в него досок, упорно не желал разгораться, хотя и изрядно дымил. К утру прибой несколько поутих, зато поднялся пронзительный, резкий и холодный ветерок, от которого было некуда скрыться. Мочевой пузырь почти непрерывно подавал сигналы неблагополучия, и Владимир постоянно отбегал от гнусно дымящего костра на берег.

Рассвет над великим озером показался ему таким же отвратительным, как и закат.

Глава 11

– Анджа, я прекрасно понимаю, это глупость и ребячество, что я к тебе пришла. Все тут люди взрослые, и ничего нельзя, да и не надо, по большому-то счету делать. Но мне, наверное, надо просто еще кому-то рассказать. А ты все-таки не чужой человек и психолог…

– Давай рассказывай, Любаша, – вздохнула Анжелика. – Не тяни кота за хвост. Что там у нас еще случилось?

Последние дни она отчего-то чувствовала себя сильно и непропорционально уставшей. Вроде бы ничего такого особенного и не делала, а все же… По привычке подыскивать точные сравнения и формулировки, Анжелика внутренне проговорила ситуацию так: как будто бы разом навалились на плечи приблизительно десять непрожитых лет, которые непонятно откуда взялись и о которых не помнишь и не знаешь ничего, кроме того, что они – были и оставили свой след в душе и в теле. После отъезда Олега на конференцию в Москву и начала Вадимова расследования стало вроде бы чуточку полегче, но отнюдь не понятней. «Когда переваливаешь за вершину жизни, – сама себе сказала Анжелика. – Естественным порядком становится виден конец у подножия горы. В зависимости от мировоззрения он представляется либо окончательным тупиком, либо началом чего-то следующего. В этом нет ничего странного. Дети выросли, карьера либо состоялась, либо нет. Во всяком случае очевидно, что уже нет смысла особенно суетиться. Даже при самом оптимистичном взгляде на мир, жить, созерцая мрачные запертые ворота – несколько напряжно. Вот и все. Больше ничего нет. Как говорит Любаша, я же все-таки психолог…»

– Два дня назад мне позвонила Леночка и сказала…

– Леночка? – удивилась Анжелика. Кажется, подобного наименования в обиходе подруг не существовало никогда. Лена или Ленка.

– Ну да, не наша Ленка, а ее дочь – Леночка-маленькая, – объяснила Любаша.

– Что с Ленкой?! – Анжелика привстала в кресле, схватившись за подлокотники. – Что с ней?! Почему ты не позвонила мне сразу?

Поймав удивленный взгляд подруги и уловив обвинение в своем тоне, Анжелика, смиряя себя, разжала кулаки и, сидя, выпрямилась на манер самой Любаши. («Так вот что означает ее обычная поза! – мелькнула неожиданная мысль. – Она просто многое вокруг не одобряет, но из воспитанности скрывает это.»). Но в чем дело? Во взрослом состоянии Анжелика никогда не позволяла себе ранжировать подруг и все рассуждения на тему «кто моя самая-пресамая, лучшая-прелучшая…» казались ей весьма инфантильными. Но практика, как известно, критерий истины. Мысль о том, что именно с Ленкой что-то случилось, а она узнает об этом опосредованно, через вторые руки, а главное, может быть, – поздно, поздно, поздно! – неожиданно бросила сдержанную и холодноватую Анжелику почти на грань истерики. Разумеется, ей удалось взять себя в руки.

– Вряд ли ты сможешь здесь что-нибудь сделать, – несколько отстраненно заметила Любаша. От нее, по-видимому, не укрылась Анжеликина борьба с собой, но одному богу было известно, как она ее истолковала. – Даже ты. Или кто-то другой. Хотя Леночка просила именно об этом…

– О чем же, черт побери? – в низком голосе Анжелики отчетливо послышались рыкающие нотки.

– Все дело в том, что Лена ушла из семьи.

– Ленка? Ушла от Демократа? Не может этого быть! – воскликнула Анжелика.

Из всех подруг именно Ленка всегда выступала апологетом прочного и единственного брака. Отрицала скоротечные романы и добрачные интриги. В конце концов, ее мужем стал скучноватый, но весьма положительный чиновник (Анджа с самого начала знакомства прозвала его Демократом. Постепенно кличка привилась.), не споро, но уверенно поднимающимся по карьерной лестнице. В начале, пока сама Ленка работала в милиции инспектором по делам несовершеннолетних, ее семейное счастье еще вызывало какие-то сомнения. Но Лена всегда готова была подстраиваться под мужа, и проделывала сие так весело и даже азартно, что это невольно воспринималось как игра и пробуждало невольную симпатию. Она пекла пирожки к приходу Демократа с работы и украшала салфеточками дом. Леночка-маленькая все детство проходила в пенных кружавчиках и напоминала молочный коктейль. Несмотря на весь прогресс материалов и бытовой техники, Ленка по-прежнему вручную крахмалила воротнички рубашек мужа и постельное белье. Они вместе отмечали семейные праздники (например, годовщину того дня, когда он сделал ей предложение), один раз в месяц обязательно посещали театр, и всегда ходили в гости всей семьей. Иногда Анжелику посещала мысль, что все это – затянувшаяся на много лет истерика, но она, конечно, держала ее при себе. Когда же Лена по настоянию мужа бросила работу в ментовке, родила второго ребенка и после декретного отпуска по протекции мужа устроилась на работу в мэрию, последние сомнения отпали и все приняли ситуацию как должное. Лена тщательно ухаживала за собой, выглядела моложе всех подруг (хотя самая лучшая фигура по-прежнему оставалась у Любаши) и недавно отремонтировала новую четырехкомнатную квартиру. Здесь Анжелику немного удивило то, что Ленка отказалась от оригинальных дизайнерских советов Насти Зоннершайн и заявила, ярко блеснув глазами: «Евроремонт, так евроремонт! Пусть будет как положено!» Демократ с годами располнел на сытных Ленкиных харчах, обрел осанистость и представительность, многократно описанную в литературе критического реализма.

– Как ты понимаешь, я и сама ужасно удивилась, – пожала плечами Любаша. – Особенно, если учитывать все обстоятельства. Леночка плакала, когда рассказывала. По ее словам выходит, что Ленка не просто сбежала, но еще и спуталась с каким-то человеком, намного моложе ее. Да к тому же этот человек, представь себе, кавказец!

– Не представляю совершенно! – искренне сказала Анжелика.

– Вот и я тоже представить не могла. Но факты, как ты знаешь, упрямая вещь.

– И что же там теперь? С Демократом все более-менее ясно. Он демонстративно сосет валидол и благородно скорбит, обманутый в лучших чувствах. Играет Каренина. Но что же Ленка? Дети?

– Ленка, как я поняла, живет со своим кавказцем в комнате, которую он снимает. У него, кажется, даже нет ленинградской прописки. Дети разделились. Леночка категорически осуждает мать, считает, что помимо всего прочего, она не только себя, но и их с отцом сделала посмешищем для окружающих. «Подумала бы о папиной карьере! А если уж так напоследок приперло, полечилась бы в поликлинике, уколы поделала. Лечат же кошек как-то, когда им неймется…» – это ее подлинные слова.

– Мерзавка! – скривилась Анжелика.

– Я знаю, что ты Леночку всегда недолюбливала, но, согласись, все это уж как-то действительно слишком. А она… что ж, максимализм молодости, кто из нас им не страдал? Ты вон сама до сих пор кашу с той тарелки подъедаешь, с Олегом-то…

– А что Вася?

– Васю мне лично жалко больше всех. И если я чего-то по большому счету не понимаю, так это то, как Ленка могла с ним решиться… Он, конечно, любит и отца и мать, и никак между ними выбрать не может. Демократ с Леночкой его, как я понимаю, настраивают против Ленки, но тут же еще учесть надо, что он сейчас подросток и весь из себя поперечный…

– Я поговорю с Ленкой! – решительно сказала Анжелика. – Но, может быть, там есть что-то такое, чего мы не знаем? Чего-то Леночка тебе не сказала? Может они там поссорились как-то или еще что?

– Зачем ей мне врать? – удивилась Любаша. – Ведь мы же всегда у Ленки можем узнать. Она как раз на то и напирала, что ничего, ровным счетом ничего не случилось! Просто вот так на ровном месте попрощалась и ушла… Знаешь, Анджа, в чем-то я тут с Леночкой согласна. И обидно мне. Это просто ужас что такое гормоны с бабами делают…

– Ага! – немедленно окрысилась Анжелика. – Вот мы все ровесницы. И с тобой гормоны ничего такого ужасного не сделали. И со мной тоже, хотя живем мы с тобой поодиночке уже черт знает сколько лет. И с Иркой ничего не сделали, несмотря на то, что Володя ее уже давно от водки импотент. И даже со Светкой, которая от природы сексуальнее, чем мы все, вместе взятые и помноженные на наше общее количество, тоже ничего такого особенного не произошло. А вот с Ленкой – р-р-раз и… крышу снесло! Тебе не кажется, что что-то здесь не сходится?

– Да я понимаю, что тут, конечно, что-то и из твоей области, – согласно вздохнула Любаша. – Но все равно ведь дикость, как ни крути, правда? Если ты, психолог, как-нибудь сумеешь разобраться, ты мне потом объясни, ладно? Я же, ты знаешь, никому болтать не стану…

– Если сама пойму, объясню. Только, знаешь, сдается мне… Ладно! – Анжелика оборвала сама себя. – Давай я тебя хоть чаем, что ли, напою, а то сидим два часа кряду, и маковой росинки во рту не было. Вот что значит – Ирки со Светкой, известных любителей пожрать, с нами нету…

Любаша бледно улыбнулась и едва заметно кивнула.

* * *

«Странная группа „Детдом“, сравнительно недавно появившаяся в списках хит-парадов и собственно на сцене, до сих пор умудряется держаться особняком едва ли не от всех направлений современной музыкальной культуры, что поневоле заставляет считать ее саму – новым и самобытным явлением. С одной стороны она вовсе не тяготеет к попсе, аскетична в оформительских проектах, и не имеет в своем активе ни одной песни типа „я пришла, ты ушел…“. К тому же ребята вовсе не чураются острых и жестких социальных тем, что, несомненно, сближает их с традициями рок-культуры. Но, увы! Их музыка, их самосознание и весь строй выступлений никак не связаны ни с роком, ни, тем более, с прочим, бесконечно множащимся, растекающимся на рукава и сливающимся обратно, как ручьи весной, музыкальным андеграундом.

Что же движет, что вдохновляет ребят из «Детдома»? Кого они считают своими учителями? Куда собираются двигаться дальше в своем творчестве? К сожалению, это практически невозможно узнать, так как члены группы не дают интервью. Беседа же с их продюсером (им оказалась немолодая женщина по имени Клавдия Петровна) также оставила нашего корреспондента в полнейшем недоумении. «Любое искусство должно служить людям, и делать их лучше, – сказала Клавдия Петровна в ответ на вопрос о творческих планах группы. – „Лучше“ – так и запишите, пожалуйста. Вот именно в этом направлении мы и будем работать.»

«Музыкальное обозрение»

«Нашему корреспонденту удалось задать несколько вопросов руководителю таинственной группы „Детдом“, которая привлекает в последнее время повышенное внимание публики. Ее песни вот уже довольно давно не покидают первые строчки хит-парадов, но о самих музыкантах неизвестно практически ничего, кроме циркулирующих в фанатских кругах экзотических и довольно-таки противоречивых слухов. Наш корреспондент попытался прояснить ситуацию.

– Правда ли, что с вами в память о собственном тяжелом детстве работает латиноамериканский артист, который вырос в резервации для индейцев, долгое время лечился в психиатрической лечебнице и стал прототипом для культового фильма 70х «Полет над гнездом кукушки»? Правда ли, что солистка по имени Ольга ушла со сцены, чтобы родить ребенка от индейца-хореографа? Правда ли, что вам покровительствует и спонсирует ваш ансамбль известный нефтяной магнат, побочным сыном которого является один из членов вашей группы? Говорят, что когда-то магнат отказался признать ребенка, и обманутая мать в отместку отдала его в детский дом, а теперь он пытается таким образом искупить свою вину перед сыном. Правда ли…

– Прошу прощения, мне надо спешить на репетицию. Поэтому отвечу коротко: с вашего позволения, все – неправда!»

«Все звезды»

«Скажите начистоту: вы действительно воспитывались в детдоме, или это – удачный пиар ход проекта, часть продуманного профессионалами имиджа?»

«Эхо Москвы»

«Георгий, согласны ли вы с тем, что любая хорошая музыка, исполняемая крещеным и верующим человеком – славит Бога нашего Иисуса Христа?»

Христианское радио «Мария»

«Дорогая редакция журнала, пожалуйста, пришли мне адрес, или фотку, или хоть что-нибудь про Владимира, руководителя группы „Детдом“. Я и пять моих подружек просто от него фанатеем! Он такой вежливый и благородный, а у нас парни только матюгами все и разговаривают. Пожалуйста, очень вас просим!!!

Марина, 14 лет, Нижний Тагил»

«Много лет читаем вашу газету и очень ее уважаем. У вас всегда можно узнать свежие и достоверные новости. Теперь ответьте, если не трудно, мы очень интересуемся: говорят, что известный петербургский дизайнер Анастасия Зоннершайн стала любовницей руководителя музыкальной группы „Детдом“ – Владимира. Теперь этот творческий союз совместно оформляет их спектакли. Так ли это? В любом случае, мы с мужем с симпатией следим за творчеством обоих. Счастья вам, ребята!

пенсионеры Глушковы, СПб»

«Солистку ансамбля „Детдом“ украла чеченская мафия и продала в гарем арабскому шейху!!! Милиция, как всегда, бездействует! Талькова убили. Талантливых ребят, самостоятельно вылезших из социальных низов, куда жидовская перестройка загнала всех русских, стремятся руками и ногами отморозков-инородцев затоптать обратно! Россияне! Русские!!! Доколе станем терпеть?!!!

«Патриот»

Форум сайта «»

«А что, ребята, ваш латиноамериканский хореограф – действительно глухонемой? Как же он танцует, если не слышит музыки?!»

Vam-pirr

«Так я не понял, они на чем сидят-то: на колесах или уже на герыче? И какой диагноз у ихнего основателя? Одни говорят: шиза, другие – паранойя. Хочется, наконец, разобраться…

Псих со стажем.»

«Объясните же: что с Олей?! Волнуемся ужасно! Оля, где ты?! Мы – твои верные фанаты! Вернись к нам!!! Без тебя „Детдом“ – не существует!»

Kisa @ Bjaka

«Как всегда, русских дураков и дурочек поймали на жалость. Ах, бедненькие, несчастненькие, подумать только, – в детдоме воспитывались! А то, что у нас сегодня при живых родителях больше беспризорников, чем в Гражданскую войну, и больше детей-наркоманов, чем в Колумбии – это всем наплевать. Умные дяди посидели и придумали, чего еще на эстраде не было. Теперь всей страной размазываем и утираем розовые сопли. Размазываем и утираем… А умные дяди деньги лопатой гребут…

Skeptic»

«Пацаны! На фоне других, которые чернуха, бред, или просто „дрожка“, еще братьями Стругацкими описанная, – вы делаете хорошее дело. Потому что поете про жизнь, как она есть. Понятно, что вы еще зеленые, и каждый вас сожрать норовит, но – держитесь и не сдавайтесь! Если вам что конкретно понадобится, пишите прямо по моему адресу. Я прошел спецназ ВДВ и еще кое-что умеем. Удачи!

Тимофей К., Москва»

«Detdom» – forever!

Oopss

Кому вы продались, суки? И куда Ольгу продали?!

W

Женечка из «Детдома», ты мне очень нравишься. Давай, солнышко, я тебя усыновлю!

Мама Тамара, 26 лет, Сызрань

Владимир – ублюдок из лужской помойки, который говорит столь аристократично и дипломатично, что практически ничего нельзя понять. Это не стиль, а дерьмо на палке.

Semen

Подскажите, где можно найти в И-нете гитарные аккорды «Конфеток»? Очень надо.

Ирунчик

Питерцы! Кто знает из достоверных источников, ответьте! Правда ли, что продюсером «Детдома» стала жена одного из олигархов? Это ее недавно показывали по «МузТВ»? А куда дели Клавдию Петровну, Ольгу и что это вообще значит? Они теперь будут петь за деньги, что скажут? Или эта старая корова с кем-нибудь из них спит, и оплачивает полученное удовольствие деньгами мужа? Что теперь будет с группой? Они станут как все, да?

Света, Петрозаводск

Дмитрий, я тебя люблю! Ты такой стильный и сексуальный. Особенно глаза и задница. Когда ты играешь на флейте, я просто обтекаю. Давай как-нибудь встретимся, ради тебя я готов на все!

Vikentij

* * *

Анжелика и Лена не спеша прогуливались по дорожкам Таврического сада. Лена курила одну сигарету за другой. Анжелика осматривала окрестности и размышляла. На детской площадке, на солнышке сидели несколько бомжей-доходяг. Согласно христианской доктрине, каждый из них обладал бессмертной душой и был сотворен по образу и подобию Божьему. Согласно учению о Карме, каждый из них в прошлой жизни ограбил храм, убил десяток человек или не накормил голодного ребенка. Сказать по чести, во все это разом и по отдельности Анжелике верилось с трудом. Но, может быть, эти конкретные бомжи находились под юрисдикцией мусульманского или иудейского бога?

– Светка рассказала мне историю про то, – сказала Анжелика. – Как Настя Зоннершайн явилась в крематорий попрощаться с умершей матерью, перепутала зал (она так давно не видела мать, что просто забыла ее. Ее знакомых она вообще никогда не знала), простилась с чужой женщиной и даже ничего не заподозрила. Все выяснилось потом. Почему-то эта история не выходит у меня из головы. Я думаю: это черный Светкин юмор или все-таки правда?

– Думаю, что правда. Мир вообще выглядит более-менее нормальным только за счет статистики и операции «среднее арифметическое». Каждый человек выполняет ее каждый день, сразу после чистки зубов и до завтрака. Иначе можно попросту свихнуться. Множество отдельных случаев чего угодно поставят дыбом как угодно уложенные волосы. Я это поняла еще тогда, когда работала в ментовке, инспектором по делам несовершеннолетних. Да ты и сама это прекрасно знаешь…

– Знаю. Можно считать, что от одного конкретного, известного тебе случая мои никак не уложенные, полуседые волосы уже стоят дыбом…

– Ты ждешь, что я сейчас буду как-то объяснять, оправдываться? Не дождешься.

Ленка уселась на скамейку, закинула ногу на ногу, закурила. Анжелика присела рядом и спокойно смотрела на нее, пытаясь при этом стереть с лица профессиональное выражение.

– Почему-то мне кажется, что это не твоя собственная инициатива. Признайся: кто тебя просил вызвать меня погулять и как следует психологически пропесочить? – язвительно поинтересовалась Ленка. – Леночка? Скорбящий муж? Любаша? Или это всеобщий заговор, направленный на то, чтобы глупая блудная овца вернулась…

– Все дело в русской интеллигенции и ее безнадежном стремлении дойти до литературного предела, – заметила Анжелика.

Пытаясь понять бессмысленное на первый взгляд высказывание подруги, Ленка на мгновение перестала щетиниться.

– Что ты имеешь в виду? – полюбопытствовала она.

– Ну, я имею в виду, что если хорошенько поскрести русского, среднего возраста интеллигента, прижать его к стенке и сказать: «оставьте на полке только одну книгу», то окажется, что вся братия разделится на две приблизительно равные половины. Одна из них воскликнет, мучительно закатывая глаза и подняв палец к потолку: «Булгаков! Конечно, только Булгаков!» Вторая – поправит воображаемое пенсне, опустит взгляд долу и произнесет серьезно и весомо: «Чехов. Антон Павлович. Какие могут быть споры.»

– Не лишено изящества, – подумав, признала Лена. – Но что ж здесь для нас? Для меня конкретно?

– Вся соль – в стремлении непременно определиться, даже если и нет внешнего принуждения. Ты всегда была душой за Булгакова. А жила так, как будто бы на полке у тебя – Чехов, и ты с этим давно смирилась.

– Ты не любишь Булгакова! – обвиняюще наставив палец с острым ногтем, заявила Ленка.

– Ага, – кивнула Анжелика. – И еще – пролетариат. Ты же знаешь.

(прим. авт. – Анжелика перефразирует цитату из романа Булгакова «Собачье сердце». Ее собственные отношения с пролетариатом подробно описаны в романе «Земля королевы Мод»)

– Я помню, ты еще в студенческие годы говорила мне, что тебе не нравится Маргарита.

– Да мне и Мастер не нравится, – пожала плечами Анжелика. – Хотя нечисть там, безусловно, весьма симпатичная. Я впервые прочитала сие бессмертное произведение лет в 18, но так до сих пор и не поняла, какие такие бедствия поразили эту самую Маргариту? Самая разумная рационализация, которая приходила мне в голову по этому поводу, выглядит так: «Любовник Марго оказался человеком хотя и талантливым, но слабым, безвольным, и далеко не таким оборотистым и хватким, как муж, в связи с чем неглупая женщина провидела множество психологических и вполне материальных проблем, которые, по воле симпатизирующего ей автора, успешно разрешились путем прямого вмешательства инфернальных и божественных сил».

– Ты сама глупа и цинична, – заявила Лена, поднимаясь со скамейки.

– Так убеди меня в рамках нашей литературно-жизненной дискуссии.

– И не подумаю. Что я не понимаю, что ли, на что ты намекаешь?

– А я разве намекаю? – удивилась Анжелика. – Прости, мне казалось, что я говорю прямым текстом, без всяких намеков.

– В целом, да, – вынуждена была признать Лена. – Просто у тебя такая кучерявая манера выражаться. Ирка бы все то же сказала проще, без литературных реминисценций: «Чего, подруга, с жиру бесишься?» А ты Маргариту приплела…

– Ну, по сравнению с тобой у Маргариты ситуация была куда более тяжелая. У нее не было детей, которых надо было растить и обихаживать, на службу она не ходила, всю домашнюю работу за нее делала домработница, книжек, кроме романа Мастера, она, кажется, никаких не читала, а телевизоров и компьютеров тогда еще не было. Поневоле станешь ведьмой. Хотя бы от безделья…

– Недобрая ты, Анджа. Злая даже.

– Есть такое дело. Правда, на горе и бедствия я бы в этом случае ссылаться не стала. Скорее, на собственный характер…Слушай, Ленка, а он что, действительно кавказец? – с любопытством спросила Анжелика. – Или просто брюнет?

– Он абхазец. Приехал в Россию из Сухуми восемь лет назад. Сначала жил в Москве, потом, через два года перебрался в Питер.

– А чем он занимается? Работает в торговле?

– Он работает в милиции.

– А! Так вот оно что! – воскликнула Анжелика и как будто бы поставила где-то воображаемую галочку. – А сколько ему лет?

– Тридцать четыре.

– Не слабо… У него есть семья? Абхазская родня и все такое…

– Его семья погибла. Если ты помнишь, там был такой грузино-абхазский конфликт…

– Ага, – кивнула Анжелика.

Все, что она знала о кавказских семьях и кавказской родне, говорило за то, что вся семья Ленкиного избранника не могла погибнуть ни при каких, традиционных для Кавказа вооруженных разборках. Но, может быть, у него были какие-то особые причины на то, чтобы сказать ей именно так…

– Ну, и чего же это такое? – неожиданно требовательно спросила Лена. – «О ты, последняя любовь, ты и блаженство, и безнадежность…»? Или как?

– Кто, интересно, буквально только что обвинял меня в литературных реминисценциях?

– Объясни мне!

– Или как, – спокойно сказала Анжелика.

– Что?!

– Ну, ты меня спросила – это последняя любовь или как? Я думаю – или как.

– Прекрати издеваться! – рявкнула Ленка. – Иначе я теперь же уйду!

– А вот слабо нам с тобой сейчас поссориться из-за абхазского милиционера! – усмехнулась Анжелика. – Где-то это будет даже романтично.

– Пожалуй, – не удержавшись, хихикнула в ответ Лена. – Я, знаешь, тоже подумываю в милицию вернуться. Там работа живая, у меня, как никак, опыт, а несовершеннолетних правонарушителей, сама понимаешь, за последние годы меньше не стало.

– А что в мэрии? Надоело?

– Чиновники! – с невыразимым презрением выплюнула Ленка. – Понимаешь, они просто чертовски или, как ты говоришь, – инфернально взаимозаменяемы. На место одного можно посадить сотню других. Или заменить сотню – двумя, или даже одним компьютером. Никто ничего не заметит, и никогда не узнает, и не спохватится. И это при том, что если работяга ушел от станка, пахарь – с поля, продавщица из магазина, регулировщик с перекрестка, а хирург от операционного стола… Понимаешь меня? Чиновники же еще и размножаются не как все люди, а как гидры из сказок – почкованием. И все такие сразу получаются чистенькие, смазанные кремом, наодеколоненные. Представляешь, там все мужики делают маникюр! И ходят по лестницам, по коридорам, по кабинетам, в лифтах ездят – вверх-вниз, туда-сюда, направо-налево… Мне иногда там просто страшно, как в американском ужастике, Анджа!

– Ух ты! – сказала Анжелика. – Ты даешь, подруга! Прямо такой фильм можно сделать про чиновников, в стиле Чарли Чаплина. Только обязательно цветной. Может быть, нам еще и этим заняться? В дополнение к музыкальному ансамблю?

– А что, твой Вадим так и не нашел девочку? Никаких следов?

– Увы, пока никаких…

– Боюсь, что она уже так и не найдется. Жалко мальчика…

– Еще как и жалко!… Ну, ты уже кончила себя-то жалеть?

– Да я толком и не начинала.

– А Вася?

– Амаршану должны жилплощадь от милиции дать. Тогда я Васю к себе заберу. Амаршан согласен.

– Сомнительно все.

– Еще как. Но есть жизнь и не жизнь. Каждый выбирает.

– Ты тоже на что-то намекаешь?

– Нет, я, как и ты, говорю прямо. Ты выбрала и я – тоже. В вашей ситуации мне всегда было жалко Олега. И не жалко – тебя. У тебя хотя бы Антонина была. А ему – только этот странный Кай под занавес…

– Да какие его годы!

– А чего же он прежде-то ждал?

– Вот уж не знаю и знать не хочу!

Переругиваясь, подруги все повышали тон и ускоряли темп движения. В конце концов они просто бегали по дорожкам парка кругами и орали. Бомжи с детской площадки провожали их изумленными взглядами. В конце концов один из них, самый старший и самый страшный на вид, не выдержал и крикнул:

– Эй, тетки! Бросьте вы ругаться-то! Сделайте лучше доброе дело – добавьте десятку ветеранам Куликовской битвы! Трубы горят!

Лена и Анжелика остановились. Осознав и опознав внешний раздражитель, подруги отреагировали по-разному. Анжелика презрительно фыркнула, а Лена полезла в сумочку. Бомжи зашевелились, напоминая ожившую кучу тряпья. Старший бомж окинул собратьев торжествующим взглядом и подмигнул небесам. Лена и Анжелика посмотрели друг на друга и расхохотались.

Глава 12

– Как бы мне повидать отца игумена?

– А по какому делу? – молодой монах-секретарь, сидящий за столом, оторвал взгляд от книги, снял очки, прищурил близорукие глаза, всматриваясь в посетителя. Рукава его подрясника были закатаны до локтей, юношески тонкие предплечья поросли длинными золотистыми волосками. Рядом с книгой стоял стакан с водой.

– По очень важному, брат. Важнее и придумать нельзя, – пришелец говорил с придыханием, убедительно поблескивая странными, рыжими глазами, обрамленными светлыми ресницами. – Речь о возвращении в монастырь церковной святыни.

Монастырю не в первый раз оказывали пожертвования. Возможных спонсоров начальство велело принимать без проволочек. Рыжий монашек на первый взгляд на спонсора похож не был, но кто из смертных может похвалиться, что провидит пути Господни?

– Отец игумен нынче в саду, – сказал секретарь. – С тварями малыми разговор ведет.

– Спаси тебя Господь! – кивнул посетитель.

– Во славу Божью! – недоуменно отозвался молодой монах в спину ушедшему.

* * *

Сухенький старичок сидел на скамье за грубо сколоченным деревянным столом и крошил на столешницу кусок пирога. Синички, пеночки, овсянки или еще какие-то мелкие разноцветные пичужки бесстрашно прыгали прямо перед ним, дергали хвостами и клевали подношение. Видно было, что они предпочитали начинку – рис с мясом или яйцо с капустой. Сам старичок был похож на одушевленный мультфильмовский пенек, а его руки напоминали сухие сосновые корешки, вылезшие из песчаника. С ветки вполне живой сосны, под которой и стоял стол со скамейками, спрыгнула рыжая тощая белка и оглядела столешницу. Поворошила лапкой куски пирога и осуждающе взглянула на старичка. Тот засуетился, заерзал, заулыбался и вытащил откуда-то из складок одежды пригоршню орешков. Белка довольно фыркнула, взяла в лапы орешек и уселась поудобнее на краю стола, распушив еще облезлый после зимы хвост. Маленький кудлатый песик у ног старичка подобрал уроненный белкой кусок пирога и встал на задние лапки, опираясь на колени человека. Казалось, что за кадром этой картинки вот-вот зазвучит бодрый непритязательный мотивчик из доброго советского мультфильма про зверюшек. Мешало два факта: на старичке был подрясник (с теплой стеганой безрукавкой поверх) и наперсный крест, а между зеленеющих крон выглядывал не нарисованный домик-пряник, а округлый купол и беленые стены храма.

Рыжий не то монашек, не то священник, в потертой рясе и кроссовках, выглядывавших из-под нее, стоял, прислонившись к нагретому солнцем корявому стволу. День был по-летнему теплый, но пришельца, казалось, колотил озноб. Прыгающие по столу птички подозрительно косились на него бусинками темных глазок.

– Поймите, отец игумен, – устало сказал он. – Это реальный шанс. Возможно, последний. Если не успеть сейчас, святыня уйдет за границу, потом попадет в чью-нибудь частную коллекцию и будет потеряна для церкви.

– Как, бишь, зовут-то тебя? – скрипуче осведомился старичок. – Повтори.

– Варсонофий.

– Это что же, монашеское, что ли, имя? Больно уж не по-мирскому…

– Да. Нет…

(«Расстрига,» – подумал настоятель и тяжело вздохнул).

– Отец игумен, ну какая сейчас разница?! Вы слышите ли, что я вам сказал? Можно вернуть в монастырь напрестольный крест Ефросинии Полоцкой, потерянный в 1941 году.

– Откуда ж возьмется святыня? – спросил старик.

– Говорю же: есть путь. Помощь нужна и благословение. Пусто место заполнено будет!

– Разве не знаешь, Варсонофий, что крест напрестольный уже лежит в соборе?

– Как?! – в рыжих глазах расстриги мелькнуло изумление и, кажется, бешенство.

– А вот так! – строго сказал игумен, испытывая неясное беспокойство, подозрительно напоминающее испуг («Чего мне бояться-то?! Господь со мной!»). – Еще в 1992 году, во время празднования тысячелетия Полоцкой епархии и Православной церкви на Беларуси было решено всеправославную святыню восстановить. По благословению Иерусалимского Патриарха Диадора II и Патриаршего Экзарха всея Беларуси митрополита Филарета поручили воссоздать святыню брестскому ювелиру-эмалировщику Николаю Петровичу Кузьмичу. Им же была восстановлена техника перегородчатой эмали, утраченная, казалось, навсегда. Только через пять лет с начала работы удалось воссоздать крест. В 1997 году восстановленный древний Крест преподобной Ефросинии Полоцкой был освящен в Свято-Симеоновском соборе Бреста, а потом положен у нас, в монастыре, в храме Преображения Господнего.

– О чем вы говорите, отец игумен?! – внимательно выслушав, воскликнул Варсонофий. – Можно сделать копию, на вид ничем не хуже оригинала, но – все остальное?! Крест, который Лазарь Богша в 12 веке сделал, разве можно сравнить!

– Да что ты все говоришь-то! – рассердился, наконец, старый монах. – Где он, крест этот? У тебя в суме? Где? Не вижу! Нету? То-то! Беспокойство в тебе суетное вижу, а более – ничего. Молиться бы тебе надо, чадо! Молиться о ниспослании смирения. Господь милостив…

– Господь – это конечно, – кивнул Варсонофий. – Его милость словами не изречь и грехами мирскими не исчерпать. А церкви, церкви-то православной, значит, крест Ефросинии не нужен больше? Раз новый есть? Даже и выслушать в тягость? Суеты много?

– Слушал я тебя довольно, – старик сурово нахмурил седые брови. – Куда-то бежать, что-то искать, кого-то догонять… Подвиги во славу Господа верой совершаются, а не беготней. Это бы тебе и усвоить пора – чай, не мальчик уже. На сем и закончим. Молитва остального достигнет. Коли голоден, зайди на монастырскую кухню, покормят тебя. Если переночевать негде, примем и на ночлег. А после заутрени…

– Благодарствую, отец игумен, – кивнул Варсонофий. – Пойду я прямо сейчас. Помолюсь в пути. Может, еще успею на сегодняшний поезд.

– Куда поедешь-то? – не удержался настоятель. Странный посетитель все же раздразнил его любопытство.

– В Петербург. А там поглядим, как сложится, – сказал Варсонофий.

Глаза расстриги были прищурены и смотрели сквозь рыжие ресницы вдаль. Пальцы рук и кончик носа отчетливо шевелились. В молодости игумену доводилось видеть в скошенных полях охотящуюся на мышей лису. Нынче он отчего-то вспомнил эту давнюю картину.

Когда посетителя простыл и след (ушел, как растаял, даже благословения не испросив!), старый монах все сидел за столом, уставясь в одну точку. Белка доела орешки и скрылась в ветвях, птички склевали крошки и улетели, кудлатый песик растянулся под столом и сладко спал, дергая во сне задними лапами. Молодой секретарь уж три раза подходил и уходил снова, не решаясь прервать дум настоятеля. Одна мысль не давала покоя: «А вдруг все-таки – правда?!!»

Вспоминал все, что знал о кресте Ефросинии. В 1161 году после строительства Спасского храма игуменья Ефросиния хлопотала об обеспечении его богослужебными книгами и всем необходимым. Она пригласила художников, которые искусно расписали стены храма библейскими сюжетами. Особое место было отведено для хранения уникального напрестольного Креста – его преподобная Ефросиния заказала лучшему ювелиру Киевской Руси Лазарю Богше. Тот, обладая исключительным талантом и профессиональным мастерством, основал целое направление в древнерусском ювелирном искусстве.

Наличие точной даты изготовления – 1161 год – и имени мастера, указанных на кресте, давали все основания считать полоцкий шедевр великой драгоценностью культуры Древней Руси. Полоцкий крест к тому же – всеправославная святыня, драгоценная реликвия вселенского христианства.

Шестиконечная форма креста, по мнению богословов, символизирует первобытный свет: шесть концов означают шесть дней творения мира. Изображения на Кресте иллюстрируют почти всю историю Нового Завета и древней церкви. Крест украшен драгоценными камнями и металлами. Изображения Иисуса Христа, Богородицы, Иоанна Предтечи, Архангелов Михаила и Гавриила, четырех евангелистов, апостолов Петра и Павла, святой Ефросинии и других святых угодников выполнены на пластинах перегородчатой эмали – это исключительно сложная ювелирная техника средневековья.

Особую ценность придают реликвии частицы святых мощей, размещенных в Кресте. На лицевой стороне – Кровь Христа в верхнем перекрестье, «Древо Животворящее» в нижнем перекрестье. На обратной стороне – камень от Гроба Пресвятой Богородицы в верхнем перекрестье, частица Гроба Господня в нижнем перекрестье. В Крест вложена также кровь святого Дмитрия, частицы мощей святого великомученика и целителя Пантелеймона и иных угодников Божиих. Эти святые реликвии были доставлены в Полоцк специальной экспедицией, которую направила в Византию преподобная Ефросиния. Создание задуманного стоило такой большой работы и усилий, требовало таких значительных материальных средств, что на боковых пластинах Креста преподобная заказчица благословила выгравировать надпись, чьим старанием, для какой церкви был сделан Крест и сколько это стоило. Знаменитые князья иногда жертвовали для храмов очень дорогие вещи, но равного Кресту Ефросинии Полоцкой не было.

Перечислив в себе, словно с листа прочитав, все известное, игумен вздохнул пожалуй что с облегчением. «Не может быть! Господь не попустил бы такого. Рыжий монашек-расстрига с дрожащими руками и бегающими глазками и всеправославная святыня. Нет! Видно же по нему, что в душе – бродяга, корсар, флибустьер, что более всего ищет – не веры, не подвига, а – приключений. Обычная мирская суета-сует и всяческая суета… А впрочем, все в руце Божьей…»

Бормоча слова молитвы, старый игумен с трудом поднялся со скамейки и, тяжело шаркая, направил стопы свои к храму, на престоле которого, за царскими вратами хранилась копия креста Ефросинии Полоцкой, честно исполненная белорусским мастером. Над пышно зеленеющими свежей листвой деревьями закатывалось солнце.

* * *

Несмотря на включенное освещение и летний день снаружи, в подвале было холодно. Кай, в наброшенном на плечи пончо, пытаясь что-то кому-то объяснить, прыгал между колонками, проводами и инструментами и был похож на большую, фантастически проворную лягушку. Осветитель Игорь честно старался уследить за его движениями, но то и дело терял объект. На единственном стуле, сгорбившись, сидел основатель группы «Детдом» Аркадий Николаевич, временно выпущенный из психиатрической больницы без всяких документов, под честное Светкино слово и цветной телевизор «Панасоник», купленный Настей Зоннершайн для комнаты отдыха медсестер. Рядом с ним, почтительно внимая, стоял новый звукорежиссер группы Юрий. Он был, в общий тон группе, немногословен, одет во все черное и оттого постоянно терялся. Искали и звали его обычно в двух шагах от того места, где он реально находился. Единственным человеком, который постоянно не столько видел, сколько ощущал текущее местоположение Юрия, оставался Кай. И, надо сказать, оно ему не всегда нравилось. Но в своем деле Юрий был классным специалистом – это все признавали. Сделать же новую программу без звукорежиссера – невозможно решительно. Настя Зоннершайн, с блестящими в полутьме раскосыми глазами, неуклюже и неуклонно передвигалась по подвалу вслед за Каем, пытаясь отловить его, зафиксировать на одном месте и поподробнее рассмотреть геометрический рисунок на пончо. Женя сидел на корточках в углу и разговаривал с Егором. Дмитрий перебирал клавиши расстроенного пианино и болезненно морщился, слыша фальшивый звук. Владимир пытался одновременно слушать Кая и Аркадия Николаевича. У него, естественно, ничего не получалось и оттого мучительно болела голова.

– Я понял концепцию ребят так, что мы просто жмем на все кнопки подряд, – сказал Аркадий Николаевич, обращаясь к Юрию. – Причем делаем это по всем каналам восприятия. Чтобы все будило эмоциональность и пробирало до костей. Музыка, слова, движение, свет, цвет…

– При этом заметьте, Аркадий, – откуда-то из пыльной темноты проявилась Света в теплой вязаной кофте со стразами, наброшенной на плечи. – Нам не нужны судороги. Многие популярные группы и исполнители, кажется, ставят своей задачей создать в зале что-то вроде электрошоковой терапии или массового гипноза по Кашпировскому. Чем больше народу неуправляемо дергаются, тупо вращают глазами и брызгают слюнями, тем лучше. Нам это решительно не надо. Тонкие эмоции, индивидуальная работа чувств – вот наша задача.

– А это вообще возможно, Светлана Александровна? – вежливо спросил Юрий. – Ведь музыку на концертах слушает – толпа. В этом вся соль. Найти нужные кнопки. Объединить в ритмических судорогах. А потом вести – куда захочет тот, кто заказывает музыку.

Женя и Егор подняли головы, прислушиваясь. Дмитрий тоже перестал бренчать на пианино.

– Вот мы и постараемся добиться того, чтобы вас слушала не толпа, а – люди, – бодро сказала Светка. – И объединялись не в судорогах, а во вполне человеческих переживаниях. Есть прецеденты. Была советская эстрада. Были и есть филармонии и концертные залы…

– Жабы любят музыку. И слушают ее совершенно индивидуально, – поддержал Свету Кай.

Настя фыркнула от смеха, ухватила-таки Кая за край пончо и притянула к себе.

Юрий с сомнением качнул головой, но возражать больше не стал.

– Я, как я понял, отвечаю за общую концепцию, – продолжал Аркадий. – Чтобы все между собой хоть как-то связывалось и одновременно было достаточно шизофренично, в русле изначального фирменного стиля «Детдома».

– Именно, – серьезно кивнул головой Владимир. – Это именно то, чего от нас ждут.

– Ну, с этим юношей ожиданий мы не обманем, – Аркадий опасливо покосился в сторону Кая, который в данный момент не прыгал, надежно зафиксированный Настей Зоннершайн. – Песню «Маугли» я уже фактически дописал. Осталось чуть-чуть отделать… и аранжировка… здесь мне будет нужна ваша, Юрий, помощь…

– Всегда к вашим услугам! – Юрий звучно щелкнул каблуками высоких шнурованных ботинок, а Владимир потер пальцами глаза, тщетно пытаясь что-то сообразить или вспомнить через терзающую его головную боль.

– Танец Иннокентия… или как это назвать… в общем, я видел это, и могу подтвердить: достаточно впечатляюще, хотя, на мой вкус, больше все-таки похоже не на Маугли, а на Брюса Ли…

– Ну, на Брюса Ли тоже есть любители! – оптимистично заверил Аркадия Юрий. – И немало, поверьте. А прыжки у Кая просто сверхъестественные! И название для песни вы придумали классное: «Красный цветок».

– Так звери у Киплинга называли огонь, – сказал Владимир.

– Конечно. Но кроме того – сколько ассоциаций!

– Настя, так тебе удалось сделать вот это… то, про что Владимир говорил? – окликнула падчерицу Света. – Ну, как будто бы Кай в начале выпрыгивает из середины огненного цветка…

– Тетя Люба сказала, что к концу неде-ели будет. У них в институте одна фирма по конверсии фейерверки выпуска-ает, так они по индивидуальному зака-азу… А лепестки будут вокруг, я уже придумала, там как будто бы джу-унгли, а на полу – стекло, вроде бы вода, он встанет на четвереньки и будет в него смотре-еться, как в зе-еркало. Ну, когда он там у Аркадия по тексту понимает, что он все-таки челове-ек… Ой, Кайчик, ты дай мне свою одежку до завтра, а? Тебе же не жа-алко?

Завладев пончо Кая, Настя, ковыляя, как большой паук, утащила его в угол подвала и там затихла.

Остальные продолжили обсуждение будущей программы.

* * *

– Вам письмо, – девушка на рецепшене мило улыбнулась.

Кай автоматически ответил на улыбку, а потом, жестко прищурившись, разорвал конверт и развернул крупно отпечатанный на принтере лист бумаги.

«Иннокентий, если хочешь увидеть Ольгу живой, забери крест и прочее, и давай меняться. Время и место обсудим позже.»

Подписи в записке не было.

* * *

– Скажи, скажи, это правда, это ты наверное знаешь? Девочка действительно жива? Я ведь говорила с этими… Господи, какие же они омерзительные, плебейские! Особенно эта их новая покровительница, жена какого-то нефтяного нувориша! Ни капли вкуса, ни капли такта, толстая, вся увешанная какими-то дешевыми стекляшками… И дизайнер – ходит как корова, растягивает слова по-скобарски, все время словно спит. Меня там у них едва не вытошнило. Неудивительно, что девочка не смогла там! Пыль, нищета духа. Юноши, все, кроме одного, с дебильными лицами. Все – со двора объедков… Но они ведь тоже ее ищут, даже наняли какого-то человека – и ничего, так я поняла – ничего. Зачем им мне врать, ведь я им предлагала – все… Ты уверен?

– Теперь да, мадам. Уверен. Я знаю, как вас это волнует и не стал бы вас понапрасну беспокоить, не проверив все. Похоже, девочка действительно нашлась, но…

– Что – но?! Если она нашлась, то я не желаю слушать никаких «но»! Когда она будет здесь, у меня?

– Видите ли, мадам, мне очень жаль, но девочка отыскалась в таком месте, откуда ее, боюсь, невозможно будет выпустить на эстраду и сделать из нее звезду, как вы, кажется, предполагали…

– Ерунда! Напугал! Я все знала про нее с самого начала и за деньги вытащу ее из любого сумасшедшего дома. Наоборот, за это она еще больше будет мне обязана и благодарна!

– Но она не в сумасшедшем доме, мадам, и полагаю, просто не согласится…

– Да ты скажешь мне, наконец, или я тебя сейчас просто пришибу!

* * *

– … В конце концов ребята выбрали для обкатки не очень большой, но довольно престижный и популярный в определенных кругах зал. Называется «Средняя рогатка». Там было трудно идеологически. Это андеграунд, панк, рок и всякая такая лабуда. Ты понимаешь, я все равно никогда одно от другого не отличу. У меня же слуха нет и только одна градация для оценки: вот это я могу слушать, а вот это – нет. Скажу честно, у меня не получилось с ними договориться. И у Владимира – тоже. Они нас просто презирали на уровне физиологических ферментных выделений, как полосатый помоечный кот презирает сидящего на подоконнике за стеклом перса. Получилось – у Кая и Аркадия. Наверное, они достаточно дезадаптивные. А может быть – по-другому пахнут.

Наши ребята, они вроде бы вообще лишены честолюбия и согласны были выступить у них «на разогреве», то есть сначала – это, если ты не знаешь, по их стандартам самая проигрышная очередь. Я лично этого вообще не понимаю, по-моему, как раз хорошо – у зрителей еще восприятие свежее, но у них считается – плохо. Может быть, потому, что зал еще в судорогах не бьется, и его еще надо до этого довести. Но «Детдом» все-таки уже известная группа, и устроители всего этого поставили его в середину – чтобы ни рыба, ни мясо.

И поимели, как и можно было предположить, культурный шок.

Представь: прямо перед нашими выходит на сцену довольно известная и довольно старая группа (я знаю, потому что твой Никитка ее еще несколько лет назад слушал) и поет свою новую, в такт всему прочему песню. Зал уже достаточно «разогрет», ревет, приветствует их. Пиво льется рекой. Текст такой:

«Мы изолированы от своих собственных снов, Мы слышим эхо тысяч чужих шагов, Поделено небо на квадраты и, Не выпив ни капли, мы словно поддатые. В решетке смыслов какое сплетенье – мое? Я выучил слишком много слов на букву «ё» Мы – панки, мы альтернатива попсе, Мы выбрали правильное пиво, как все, как все, как все… Наш город – усыпанный жестянками рай. В нем есть все. Ты свободен. Что ж – выбирай! Наша жизнь – увешанный рекламками ад. Ты свободен, но ты как будто не очень этому рад? Со двора колодца не видно Галактику – Млечный путь. Уже скоро утро, а мне никак не уснуть, потому что – … Мы изолированы от своих собственных снов, Мы слышим это тысяч чужих шагов… НО! Я вышел на крышу, я увидел звезды И я свободен опять. Поймите, простите, любите, творите! Я буду учиться летать…. Я – буду учиться летать!!!»

Все понятно, да? Залу тоже все понятно. Певцы на сцене в каких-то драных джинсах, в майках с рожами, изгибаются, подпрыгивают, брызгают в зал слюнями. Зал приветствует кумиров, стучит ногами, сплевывает хабарики на пол и открывает новые жестянки. Здоровый подростковый протест молодых павианов. Агрессивная толпа, блестяще описана зоопсихологом Конрадом Лоренцем.

И вот на сцену выходят Егор со своей балалайкой (или как она там называется?) и Женя с гитарой, а Дмитрий с Владимиром и инструментами прячутся где-то в тени. Больше на сцене ничего нет, но Игорь-осветитель делает со светом что-то такое, отчего кажется, что сцена и весь зал как-то раскачивается. И Егор с его добродушно-дебильной физиономией начинает негромко рассказывать:

« Об этом, товарищ, не вспомнить нельзя, В одной эскадрилье служили друзья, И было на службе и в сердце у них – Огромное небо, Огромное небо, Огромное небо – одно на двоих!…»

– Господи! «Огромное небо»! – ахнула Ирка. – Как же они решились?!

– А вот так и решились. У Клавдии Петровны сохранился проигрыватель и пластинки. Они неделю сидели и слушали старые песни, выбирали… Дальше там, если помнишь, у них прямо над городом у самолета отказал мотор. Здесь Егор с Женькой как будто просыпаются и за их плечами из полутьмы появляются остальные, и даже Кай (удивительно, но оказалось, что он тоже умеет петь – ему главное слова выучить, а то, что у него акцент, это всем даже нравится). Нарастает тревога, и сцена раскачивается все быстрее…

«Мелькают кварталы, но прыгать нельзя, Дотянем до леса, – решили друзья. – Подальше от города смерть унесем, Пускай мы погибнем, Пускай мы погибнем, Пускай мы погибнем – но город спасем!»

Взрыв они, кажется, оформили все той же Любашиной пиротехникой. После него в зале стояла такая гробовая тишина, что, казалось, они там все просто взорвались и умерли… Конец этой песни помнишь? Они в нем ни слова не изменили.

«В могиле лежат посреди тишины Отличные парни Советской страны Светло и торжественно смотрит на них…»

– «Огромное небо, огромное небо, огромное небо – одно на двоих…» – прошептала Ирка и вытерла слезу в углу глаза.

– Они собирались начать свое выступление с «Маугли». Но Владимир переиграл в последний момент и ты понимаешь, что они сделали? И в той, у прошлой группы, песне и в этой – герои погибли, упали с высоты. Но – почувствуйте разницу! Тот – не нашел чем себя занять, а эти – спасли город ценою своей жизни! И не надо считать всех молодых идиотами – зал всё понял, и отреагировал адекватно – аплодировал чинно, как на концерте в Филармонии. Кажется, даже кто-то крикнул «браво, бис!». А какая-то девочка лет четырнадцати, вся в слезах и помаде, так прониклась, что положила цветы у ног Жени, как на могилу того летчика.

Дальше уже пошел в чистом виде культурный шок, потому что после «Огромного неба» зал просто не знал, как реагировать правильно. И потому все эти девочки и мальчики – слушали себя. И, естественно, их, «детдомовцев». А они как будто специально их раскачивали, не давали настроиться на что-то одно. Владимир и Юрий сделали такое замечательное попурри из старых песен: «Я начал жить в трущобах городских…», «Ария мистера Икс» и прочее такое же. Душераздирающе смотрится и слушается. Не сиюминутно, а на уровне экзистенции человеческого социума. Архетипическая драматургия брошенного человека, ребенка, юноши. То есть, опять все о том же, но на совершенно ином уровне. Зал начал просто оседать, сползать на пол от эмоционального перегрева. Тогда они спели «Конфетки». Без Ольги, просто рассказывали всю историю. А потом Дмитрий сел к роялю, Владимир в белом костюме встал рядом и запел старинный, из 18 века романс:

«Не повторяй мне имя той, Которой память мука жизни, Как на чужбине песнь отчизны Изгнаннику земли родной…»

А осветитель Игорь включил ту самую звезду, на которую всегда пела Ольга, и все, кто хоть что-то про «Детдом» знали, поняли, к кому он обращается, и передали тем, кто не знал. А Владимиру Кай на весь романс позволил всего один единственный жест – в самом конце он развязывает галстук, который у него был на шее повязан по-старинному (Настя два дня по картинке из старого журнала училась завязывать), и который как будто бы его душит, и так стоит, опустив руки и без всякой экзальтации…

… Ну, а потом начал прыгать Кай.

Тут у них у всех, конечно, просто рты пооткрывались. Все-таки они на концерт шли, а не на балет, и не на латинские танцы, и не на демонстрацию искусства Шао-Линя… Готова спорить, что слов «Красного цветка» никто не слышал и не запомнил. Хотя слова вообще-то хорошие. Про то, как человеку распознать в себе зверя и научиться жить с ним, не давая ему подчинить себя. И музыка тоже ничего себе… Но все, конечно, смотрели только на Кая. Как он вылетел в самом начале из этого огромного Красного Цветка (Идея Владимира, дизайн Настькин, пиротехника Любашина – огромные нарисованные хищные лепестки и красные с желтым искры из середины), так я и сама глаз от него не могла оторвать, хотя и видела сто раз на репетициях. Надо признать – танцевал он там или не танцевал, но все было именно о том, что Аркадий для него сочинил – борьба человека и животного в одном теле, в одной душе. И когда человек в конце концов победил и он поднял как-то этот Красный Цветок в виде символа своей победы (фаллический символ, но я держу его в своих руках – кто бы спорил!) – вот тут-то тинейджеры наконец и взревели! Оторвались на полную катушку. Я думала, что стропила рухнут или еще что. Во всяком случае все милиционеры, которые снаружи дежурили, вбежали в зал с дубинками наперевес – это я своими глазами видела…

Кого мне было искренне жаль, так это те две группы, которые должны были после них выступать… Слушай, Ирка, а чего ты сама-то не пришла поглядеть, и я тут теперь должна тратить цветы своей селезенки, тебе концерт пересказывать? Подумаешь, что молодежный клуб, посидела бы, вспомнила молодость… Помнишь, как мы на «Машину Времени» на стадион ходили?

– Помню, конечно, помню… «Вот! Новый поворот! Что он нам несет?…» – Ирка притопнула толстой ногой. – Я бы хотела, Светочка, честное слово, хотела… Но у меня балансы, понимаешь, балансы на работе были. Мне никак… Но я, честное слово, очень за них рада! И за тебя!… Только вот Олю-то так ведь и не нашли, да?

Светка кивнула.

– Ой, как мне ее жалко… – вздохнула Ирка. – Прямо слов нет как… Всех жалко! Ты про Ленку-то нашу слыхала?

– Слыхала, конечно, – Света подняла плечи к ушам, демонстрируя крайнюю степень недоумения. – До сих пор поверить не могу!

– А я, если хочешь знать, Ленку понимаю. Только вот никак не могу в толк взять, зачем ей этот кавказец, или кто он там, понадобился.

– Ну как же? – удивилась Светка. – В этом соль. Если не кавказец, так зачем же от Демократа-то уходить? Жила бы себе спокойно в четырехкомнатной квартире со всеми удобствами…

– Нет, – упрямо сказала Ирка. – Я понимаю, но – без кавказца. Я бы, если уж решилась, одна жила.

– Почему же так, Ира? – осторожно спросила Света. – Мне казалось, ты одиночества как раз не любишь. Ты же привыкла всю жизнь заботиться о ком-то. Что б ты одна-то делала?

– А ничего! – ответила Ирка. – Приходила бы с работы и на диване валялась… Ты только пойми, Светка, ну хоть попробуй понять: я же за всю свою жизнь никогда, ни одного самого маленького времени не ела то, что хотелось съесть, одежды не покупала такой, какую мне хотелось бы носить, не делала того, чего бы мне самой, лично хотелось. У меня это уже внутри сидит, в кожу, в мозги въелось. Прихожу в магазин или на рынок, и сразу автоматически прикидываю, чтобы подешевле и практично. Двадцать пять лет супы да каши каждый день варю, потому что – сытно и дешево. Терпеть эти супы не могу, да и с каш вон, давно расперло так, что на бочку похожа…

– Так готовь другое что…

– Ну так у Володи же работа физическая, ему много есть надо. Он после смены один может кастрюлю борща съесть. Не стану ж я себе отдельно, что повкуснее готовить, а на всех – денег не хватит.

– Ирка, да ты ж неплохо бухгалтером зарабатываешь! – удивилась Светка. – И Володя, насколько я знаю, не тунеядствует, и когда не пьет, все в дом несет.

– Когда не пьет… Вот именно! – скривившись в гримасе, воскликнула Ирка. – А почем я сказать могу, когда он пьяный будет, когда – трезвый! Столько лет, и все равно – не угадаешь. Все время боюсь, все время беды жду не разбери поймешь откуда. Каждый день, каждый вечер, изо дня в день, из года в год: по ночам вздрагиваю да кошмары смотрю, по утрам саму блевать тянет, как будто с похмела. От запаха этого вечного меня просто колотун бьет, бывает даже мерещится там, где и нет ничего. Хоть в бухгалтерии у нас, где вообще одни тетки. Анджа говорит: нюхательные галлюцинации у сумасшедших – самые страшные, прогноз плохой. А какой у меня прогноз? Даже если и есть сегодня деньги вроде бы лишние, я их в комод прячу, на черный день, потому что как знать – что завтра будет? Напьется или не напьется, принесет денег или не принесет? А если вовсе сляжет, с ума спрыгнет, или цирроз? Не молодеет ведь мужик. От алкоголизма сразу-то не помирают, на одни лекарства денег сколько нужно. И уход, мне ведь не разорваться. Вон ты же сама про Романа рассказывала. И Люську еще три года как минимум тянуть… Как потратить теперь на что-нибудь красивое, веселое, без чего обойтись можно? Страшно! И Никитка еще… Как поругается с очередной бабой, так куда же – домой возвращается, к Люське в «детскую» комнату, а она же взрослая уже девушка, лечь, раздеться, всякое такое, а он вообще мужик, пока нету – она его и забыла почти. Да как придет, от него еще и чужой бабой пахнет. И в одной комнате! Тут сразу такое начинается – шум, гам, вдрызг гормоны, как Анджа бы сказала, едва до драки не доходит, а кому мирить? – мне, конечно, мои дети-то! По уму, конечно, надо бы, чтобы Никитка с Володей в одной комнате, а мы с Люськой – в другой, да только как Володе-то такую свинью подложить, ведь Никитка-то ему и вовсе никто, не родной? Он придет с работы, устал, подремать хочет, а Никитка музыку эту свою дурацкую до ночи крутит, и телевизор смотрит. Володя-то и сам не прочь, да он все футбол, новости, да про природу, а Никитке – музыка, боевики да ужастики. Два телевизора – мне и места нет. Я, ты ж знаешь, сериалы всякие люблю, и про любовь, и чтоб пели, и чтоб красиво. Не помню, правда, чтоб хоть один сериал целиком посмотрела. Я же вообще-то аккуратистка, у меня папа военный был, и меня приучил: мне нравится, чтобы все по полочкам разложено, полы намыты, занавески настираны, у каждой вещи – свое место. Какое там! Молодая была – плакала даже от злости: ну никак не получается! Только все разложу, намою, так они сразу р-раз и … там носок вонючий заткнут, тут лужа с ботинок натекла, Вовка пьяный в туалете не спустил, а здесь дети у телевизора орехи грызли и суп ели, так и оставили… Потом уж и стараться перестала. Утешаю себя: хорошо хоть не случилось сегодня ничего страшного, день прошел – и ладно. Вот так каждый день и считаешь все, и думаешь: где порвется? Там или там? Хорошего уж и ждать сил нет. И сделать ничего нельзя, только крутиться и крутиться, как белка в колесе… А вот если бы я вдруг одна оказалась, так я бы все спокойно разложила, просчитала, сделала бы в квартире или хоть в комнате красиво, купила бы себе листьев зеленых и мяса, и хлеба из пяти злаков, чтобы не толстеть, и пирожных со взбитыми сливками, и каждый месяц с получки сразу бы на еду откладывала и на оплату коммунальных счетов, и на остальное покупала какую-нибудь одну обновку не на рынке, а в хорошем магазине. В кино бы сходила, в Вологду бы к тетке старой съездила, подарков отвезла, погуляла бы там, свободная, по улицам, по сторонам поглазела, храмы бы вологодские обошла. Красивые они в Вологде, теплые, утешные, с питерскими не сравнить, я ведь с детства помню, как с бабой Нюрой в церковь к реке ходили… А может быть, и вообще в Швецию или в Данию съездила бы на пароме. Ходила б там вся такая по палубе, в обновках, с перманентом и умной книжкой под мышкой (книжку я бы у Анджи взяла и читала в свободное от экскурсий время). И не снились бы мне никакие кошмары про мужнину пьянку, а наоборот, всякие дорожные впечатления и Ганс Кристиан Андерсен… И зачем мне тут кавказец, разобрать не могу!

– Бедная ты, бедная Ирка! – с искренним сочувствием воскликнула Света. – Да зачем же тянешь-то все это действительно? Бросила бы давно пьяницу своего…

– Да как же я его брошу, – вздохнула Ирка. – Если он-то любит меня все эти годы!

– Что ж это за любовь такая, если пьянка – жены дороже? – возмутилась Светка.

– Да ведь больной он, наследственный, – вздохнула Ирка. – Мне Анджа еще когда объяснила. У него в роду бессчетно этих алконавтов, и какие-то там ферменты уже с Петра 1, наверное, не работают. А лечиться он всегда согласный. Как я что новое в газете вычитаю, или расскажет кто, он – пожалуйста. Не помогает только… Но может, когда и выйдет чего, другие же вылечиваются. Вот я тут недавно прочла: китайская колдунья Же Ме Пу или Ме Же Пуй – не помню…

– Если Жемепу – тогда, наверное, французская… – вздохнула Светка. – Только ведь, Ирка, ни у китайцев, ни у французов алкоголизм не распространен, так что откуда ей…

– Ну, у меня вырезка есть, в записной книжке отложена, – не слушая, продолжала Ирка. – Там и имя точное, и телефоны для записи… А Володя, он всегда согласный. Бывают, знаешь, такие алкаши, все выкобениваются – я, мол, не больной, меня просто не понимают, или там политический строй не устраивает, или жена, или смысла в жизни нет, а сами лежат на диване – и не делают ни черта. Такого бы я и сама в два счета к чертям собачьим выгнала. Но мой-то – не таков. Ни дня за всю жизнь без работы не сидел. Каков бы ни был – проспится и в цех, к половине восьмого. И меня по-честному любит, без дураков. Подарочки мне всегда приносит, как попрошу чего, если не на рогах, сделает обязательно. Говорит: «Ты у меня самая красивая!» – Это я-то, старая баба, бочка-матрешка с дешевой помадой, по морде размазанной! А он так видит! Я бы и сама хотела так любить, да не могу уже. Все замечаю: и что грузный стал, и кожа серая, и ногами шаркает, и пердит… Вот ведь судьба-злодейка как устроила. Пьянство его все до крошки из меня выжгло. Всю любовь и вообще все. Жалость только осталась, ведь без меня-то тут же и пропадет. Убить сразу – и то лучше. А какая из меня убийца? Я даже мышь в мышеловке удавить не могу – жалко, пусть живет…

– Действительно, убийца из тебя, Ирка, никакая… – согласилась Светка, вытерла украдкой углы глаз и неожиданно робким, девчачьим жестом погладила подругу по широкому плечу.

Ирка страстно и с удовольствием всхлипнула и рухнула в Светкины объятия. Ревели обе, трубно, от души, с размахом, как все еще умеют реветь русские бабы.

Глава 13

Трудно поверить, что все совпало именно так. Обычно подобные совпадения бывают не в книжках даже, а в старых фильмах. Потерпел человек крушение на самолете, шел-шел по заснеженной пустыне, совсем уже было замерз, вдруг видит – домик стоит, а в нем окошко светится, заглянул туда, а там – ба! – его давным-давно потерянная женщина, вроде бы даже жена. Как же этот фильм-то назывался? «Два капитана», кажется. Тут любой скажет: в жизни такого не бывает! А вот ведь бывает, да еще как!

Вообще-то он за эти годы почти и не изменился. Ну, вырос еще, конечно, заматерел, все-таки не мальчишка теперь, а мужчина. Но главное осталось прежним. Движения, манера говорить, смотреть исподлобья, странный, в полуприседе оборот через плечо. Придурок остался Придурком. Спутать его невозможно ни с кем.

Понятно теперь, почему никто из боевиков, и никто из воров не мог отыскать его тогда, много лет назад. Его просто не было в России. Мексиканский археолог спрятал его, а потом как-то увез его с собой, сделал из Кешки-Придурка – Кая.

И надо же так сложиться, что приехав обратно в Россию, Кешка попал не куда-нибудь, а именно в эту конкретную музыкальную группу, которой как раз и заинтересовалась продюсерская фирма, имеющая с ним совместные дела и проекты. Именно для «Детдома» Кешка сыграл ловкого и сексуального Маугли с Красным Цветком, по которому теперь, после выхода клипа, стонут девчонки по всей России и к которому выстраиваются в очередь режиссеры и продюсеры русских боевиков. Уникальный юноша – сам по себе проект.

Поняли теперь. Но он-то, Алекс, догадался, знал об этом еще много лет назад. Он приютил, он кормил, он учил, он создал для них Кешку-Маугли. А ведь они еще не знают главного. Кай – кей. Мальчик-ключ. Вспомнил ли он что-нибудь о кладе, который завещал ему его отец, вор по кличке Большой Иван? Глупый вопрос. Вспомнил наверняка, иначе не приехал бы в Россию после стольких лет! Какие же конкретно планы у Кешки-Придурка-Кая? Почему он прыгает на сцене вместе с этой ублюдочной детдомовской мелюзгой и вообще ведет себя так, как будто никакого клада не существует? Может быть, за сокровищем отправился кто-нибудь другой? Кому мог довериться Придурок? Странная женщина Анжелика (их пути прежде пересекались несколько раз, и он легко узнал ее – за прошедшие годы она почти не изменилась, только волосы над высоким лбом стали почти седыми) здесь, на месте. А вот где археолог? Ни в зале на концертах, ни за кулисами его не было видно. Но должен же он был поздравить воспитанника с успехом! Это следует выяснить немедленно.

И действовать, действовать, действовать! Этот удивительным образом предоставленный ему шанс завладеть сокровищем Большого Ивана – наверняка последний. Другого уже не будет…

* * *

– Я принес диктофонную запись, Антон. Если захочешь, можешь прослушать ее потом. Правда, там довольно плохо слышно, так как почти рядом с диктофоном Георгий настраивает свою цитру.

– Хорошо, оставь, я послушаю. Но расскажи сам, как ты понял.

– Дело гораздо интереснее, чем можно было предположить. И, кажется, пахнет большими деньгами.

– Деньгами? Что ты имеешь в виду? Прибыль от их проектов?

– Совсем нет. Тот, кого они называют Каем, на самом деле не американец, а русский. То, что он плохо говорит, ничего не значит, просто он в детстве был умственно отсталым, как и они все. На том, по всей видимости, и сошлись. Но Кай не просто русский американец и талантливый танцовщик. Сейчас ты можешь надо мной смеяться, Антон, но потом сам послушаешь и скажешь. В общем, дело в том, что этот Кай знает, где спрятан какой-то очень ценный клад, главное в котором – некий крест с драгоценными камнями из города Полоцка. Я уже заглянул в Интернет и, представь себе, сразу узнал, что этот крест действительно существовал, сделан был в 12 веке, пропал в 1941 году, а цену ему теперь никто и определить не возьмется, кроме специалистов, потому что кроме всего прочего – он еще и церковная святыня, и церковь, надо думать, за него ничего не пожалеет.

– Та-ак. А откуда же этот гребаный Кай, который и умственно-отсталый, и жил-то все это время где-то в Америке…

– Это из разговора понять нельзя. Кажется, вся эта история так и тянется из 1941 года, когда на нас фрицы напали, а Полоцк, Белоруссия – это же как раз западная граница.

– И чего же теперь?

– Теперь Кай обсуждал с Владимиром, ихним руководителем, как бы им этот клад достать и, может быть, выкупить на него Ольгу, ихнюю солистку.

– Час от часу не легче! А у кого же это они ее выкупать-то за крест собираются? Разве она не сама сбежала?

– Да не знаю я! Откуда мне знать? Они же со мной не особенно-то откровенничают. А девушку я и вообще никогда не видел, мне и спрашивать не с руки. Они в принципе мало словами общаются, даже между собой. А с чужими – и вовсе никак. У них же, считай, только один Владимир говорить и умеет.

– Да уж… Знаю, доводилось беседовать…

– Ну вот, я и говорю. Но что касается выкупа, так я понял, что там не только крест, но и золото какое-то, украшения, оружие и еще какие-то ценные вещи… Понимаешь, о чем я?

– Согласен. Все это очень пригодилось бы нашему общему делу. Да и православная святыня будет сохраннее в руках у истинных патриотов, а не у сомнительного русско-американского дебила. Это достойная задача, вокруг которой можно сплотить ряды…

– Вот и я о том же думаю, Антон… О том же самом…

* * *

Форум сайта «»

«Кай, спору нет, – высший класс. Но как же теперь будет, друзья? Рано или поздно он уедет в свою Мексику или даже в Голливуд (давайте смотреть правде в лицо – кино вряд ли упустит такое дарование!) и увезет с собой всех остальных „детдомовцев“? Давайте как-нибудь объединимся и не допустим этого!»

Кирилл

«Клип „Красный цветок“ – это полный отстой. Все в лучших традициях современной попсы. Поскорее бы этот прыгучий как блоха американский придурок убрался из группы и оставил „Детдом“ в покое!»

Nikki

«Олечка, где бы ты ни была, знай, что мы тебя не забыли! И никакой распрекрасный Кай нам без тебя не нужен! По настоящему любить умеют только женщины. Возвращайся в „Детдом“!!! Твои фанатки ждут и любят тебя.

Kisa@Bjaka»

«Дмитрий, ты великолепен! Я записал ваш концерт на видео и теперь смотрю его каждый вечер перед сном. Когда ты садишься за рояль и волосы падают тебе на лицо, я начинаю фантазировать… Ты – мой кумир!

С надеждой на встречу Vikentij»

* * *

– Кай, прости, что беспокою, но – край. Ты говорил – можно, если что. В гостинице никого, но тетя Анджа дала номер твоего мобильника. Мы все видели твой клип, это потрясно, я не хотел, но ребята сказали – звони! Чем черт не шутит! Они тоже тебя знают – вот в чем закавыка и надежда. Времени – ни минуты. Ты меня вообще узнал?

– Миша, я тебя узнал, но я ничего не понял, – честно признался Кай.

При этом он достаточно много брал с интонации, чтобы догадаться: Мишка звонит вовсе не для того, чтобы поздравить его с выходом клипа и прочими успехами сценической карьеры. Кай едва не на ходу выскочил из набитого троллейбуса, в котором ехал по Большой Пушкарской, вбежал в подворотню, завернул за угол и прислонился спиной к обшарпанной стене.

– Говори медленно и четко. Короткие предложения. Здесь тихо. Я слушаю ты.

– Зато у нас тут в любой момент может стать очень громко… – напряженно хохотнул в трубку Мишка.

– Говори!

Кай молча слушал минуты две, потом спросил:

– Как добраться самое быстро? – выслушал ответ, отключил телефон, выскочил на улицу и побежал в сторону Невы размеренной рысью, легко обгоняя медленно ползущий транспорт.

* * *

Подразделение МЧС вместе с похожими на стаю жуков ребятами из спецназа окружило обыкновенную желто-синюю бензоколонку, расположившуюся на обочине Приозерского шоссе. Движение по шоссе было перекрыто уже около пяти часов, что создавало очень сильные неудобства и транспортную напряженность во всей северо-западной части области. В окружающей бензоколонку зеленой полосе везде что-то чернело и щетинилось оружием или снаряжением. На обочине стояли три пожарные машины с несколько остолбенелого вида пожарными. Отдельно выделенная группа мрачных мужиков в камуфляже отгоняла от места происшествия журналистов. Две скорые помощи стояли на обочине, метрах в двухстах. Около них никого не было видно. Несколько местных милиционеров по-зековски сидели на корточках возле раздолбанного уазика и курили. Пожилой военный с вислыми усами и погонами капитана артиллерии что-то хрипло кричал в мегафон сорванным голосом. Что именно он кричал, не понимали даже стоящие рядом с ним солдаты.

Мишка, Кай и еще двое молодых эмчеэсовцев стояли в лесу, на другой стороне дороги, метрах в пятнадцати от милицейского уазика.

– Как ты оказался здесь? – выразил общее недоумение Мишка. – Я послал встретить тебя там, за оцеплением.

– Ты знаешь, я не умею объяснять им, – пожал плечами Кай. – Я просто прошел по лесу.

– Но там же стоит оцепление!

– Да. Но лес – это не пустыня, не саванна. Там деревья, а люди, которые стоят, вверх не смотрят. Я прошел поверху.

– Я же вам говорил! – торжествующе воскликнул Мишка, обращаясь к товарищам и поднимая палец. – Он не только на сцене Маугли. Он по жизни такой…

– Что там? – Кай для верности указал пальцем на виднеющуюся между деревьев бензоколонку.

В этот раз рассказывал старший из эмчеэсовцев, отстранив Мишку, который, как и большинство героев нашей истории, речистостью не отличался.

– Обычное, в сущности, по нынешним временам дело. Трое ребят-срочников сбежали из ближайшей военной части. Чем уж их там так допекло, мы не знаем и не узнаем теперь, наверное. Вон капитан с заставы с мегафоном бегает, гимнастерку на груди рвет, клянется, что у него в части дедовщины не было и нет. Верить ему не станем, сами в армии служили, все про их клятвы знаем. Сбежавших трое – двое русских и один, что для нас важно, вроде бы грузин. Или еще какой-то кавказец. Все трое – не питерские, так что родителей-друзей-одноклассников задействовать быстро не удастся. Что еще важно? Оружие они с собой унесли, но никого покамест из него не шлепнули. Даже в части, как я понимаю, убегая, ни с кем конкретно счеты не свели. То есть крови на них пока нет. Теперь следующий пункт программы. В головах у них сейчас, понятное дело, кроме обид, да унижений, да адреналина, пусто и ничего вообще нет. Соображалка, считай, не работает. Да и без того – много ли было? Из этого и исходить надо. Однако сделали – на все сто. Захватили они, значит, ту бензоколонку. Вон там, за входом в цистерну, у будочки один из них прячется, держит что-то, вроде бы зажигалку и факел какой-то. Понятно, что стрелять в него никто не будет (промахнешься, взлетит все к чертовой матери!), но он на всякий случай бережется. Остальные двое – внутри, караулят заложников. Заложников – одиннадцать человек, из них мужчин всего трое, остальные – женщины и дети. Детей четверо – двое мальчишек-подростков, которые при бензоколонке крутятся, подрабатывают, еще одна – совсем кроха, дочка кассирши. И еще девочка десяти лет с матерью в машине была, которая как раз на заправку подъехала. Четверо женщин – кассирша, продавщица из магазина, еще двое – из машин, одна пожилая совсем – мужик в «москвиче» мать на дачу вез. Этот мужик и его мать, как я понял, одни и остались вменяемые – разговаривают с этими ребятами, убеждают их в чем-то. Остальные – в полном ауте. Женщины за дочек боятся, парни с бензоколонки – сами за себя. Пацаны телевизора насмотрелись, тоже трясутся. Впрочем, есть от чего. Если он хоть папиросу горящую в цистерну кинет, рванет так, что никого в живых не останется. Мы уж узнавали, недавно бензовоз приезжал, стало быть, бензину там больше половины будет. Всем достанет.

– Чего они хотят? – сосредоточенно спросил Кай. Глаза у него стали узкими, и какими-то странными скользящими движениями он разминал кисти и запястья рук.

– Понимаешь, Кай, они, конечно, хотят миллион долларов и вертолет, чтобы вместе с заложниками лететь в Грузию. Ты только меня не спрашивай, почему туда – я не знаю. Может быть, как раз потому, что один из них по национальности грузин. Там, говорят, заложников отпустят. Насчет миллиона долларов я тебе ничего не скажу, а вот такого вертолета, чтобы отсюда до Грузии без посадки долететь, у нас в ближайших краях точно нету. Уже предлагали им автобус, чтобы, мол, до аэродрома доехать и там на самолет сесть. Но они, как ты понимаешь, слушать про это не хотят, потому что не окончательно же дураки и знают: ни до какого аэродрома они живыми не доедут.

– Миша сказал: они знают про меня. Что?

– Они отрубили телефон, который на колонке был, отобрали у всех заложников мобильники и говорят по ним. Включают по мере надобности. У нас в МЧС психолог есть, он с ними больше всех и базарил.

– Откуда же они номер узнали?

– Да он им свой и прочие номера на плакате написал, вон, видишь, там транспарант из фанеры. Они ему и звонили… Так вот он спросил: с кем бы вы хотели поговорить. Они: только с президентом, пусть он, наконец, узнает, что в армии творится. Дураки, молокососы – что с них взять! Добрый царь, а злые бояре его обманывают. Ну, с президентом проблемы, конечно. Тогда психолог и говорит: может, вы кому из публичных питерских людей доверяете: губернатору там, или артисту какому-нибудь… Ну вот, кто-то из них «Детдом» и назвал. Клип они по телику видели, и диск слушали, и еще что-то. А тут Мишка как раз подсуетился: Кай – это же, говорит, считай, что кореш мой! Ну мы посовещались с ребятами и потихоньку от начальства тебя и вызвали. Понимаешь – что получается? Договориться не удается, дорога перекрыта, сверху на начальство давят, спецназовцы того и гляди на штурм пойдут, они разговаривать не приучены – только мочить в сортире, а тем терять нечего, швырнет он свой факел, и тут уж вообще никого не останется, только пожарникам работа. А нам детей жалко… мы же спасатели, как-никак.

– Начальство – против? – усмехнулся Кай.

– Ага, – кивнул Мишка. – Ты же знаешь. Артистов и американских поп-звезд, говорит, нам тут только и не хватало!… Ну так мы сейчас им позвоним, значит, скажем, что вот, Маугли из «Детдома» по вашему желанию доставили, а ты попробуй их на что-нибудь уговорить… чтоб хоть детей отпустили, что ли… Если сразу не поверят, покажешься им издалека, вон хоть с того БМП, что ли, или подпрыгнешь, как ты умеешь, чтобы признали, у них вроде там бинокль есть…

– Не надо звонить, – сказал Кай и несколько раз растопырил и снова сжал пальцы. – Я пойду туда. Что я могу им обещать?

– Погоди, братан, погоди! – растерялся эмчеэсовец-рассказчик. – Куда ты пойдешь? Кто тебя пустит? Там же в любой момент все рвануть может…

– Меня не надо пускать. Я пройду сам. Скажи только: что я могу обещать, когда стану говорить с ними? Я не хочу убивать. Я буду пытаться сказать, хотя я это плохо могу.

Мишка посмотрел на Кая, который уже медленно перетекал в направлении к дороге, и вдруг понял, что тот действительно может просто пойти на бензоколонку и убить всех троих солдат-дезертиров, но не хочет этого делать.

– Это вообще-то главное начальство решает, но у него сейчас, в сложившихся обстоятельствах не спросишь, так ты обещай что хочешь, главное, чтобы они заложников отпустили… – нерешительно предложил рассказчик, который тоже что-то такое про Кая понял и даже отошел на шаг в сторону.

– Хорошо. Я буду делать попытку, – сказал Кай. – Предупредите своих, чтобы не удивляться очень. И не мешать… До свидания, я пошел…

Кай отошел в сторону кустов малины и вдруг исчез в лесу, вообще-то довольно негустом и даже местами прозрачном.

Эмчеэсовцы переглянулись.

– Вот человека-то подставили… – сказал один из них.

– Да и нам мало не покажется, если что, – добавил второй.

– Сдается мне, что мы все сделали правильно, – увесисто вымолвил Мишка. – Пошли ребят предупредим, что к террористам артист пошел…

– Где он пошел-то? – поинтересовался рассказчик. – Он же вообще в другую сторону…

– Поживем-увидим, – пожал плечами Мишка. – Теперь наше с вами дело – ждать и без толку не рыпаться. И других от того же удержать.

* * *

Кай появился на пороге магазинчика при бензоколонке, ослепительно, по-американски улыбаясь и подняв вверх обе руки, развернутые ладонями с растопыренными пальцами к зрителям. Он выглядел довольно эффектно и совершенно не агрессивно. В светлых волосах застряло несколько листочков. Одна из штанин была разорвана на колене, и в прорехе виднелась белая кожа. На ногах не было обуви. Из кармана джинсовой рубашки торчал оранжевый цветок маргаритки, сорванный в вазоне перед въездом на бензоколонку. Зрители – их было тринадцать человек – замерли с открытыми ртами.

– Я – Кай, – сообщил он присутствующим. – Член музыкальной группы «Детдом». Я хорошо танцую, но плохо умею говорить, и поэтому вы должны извинить меня за это. Если бы здесь был Владимир из нашей группы, он мог бы сказать лучше. Но его здесь нет, а есть я.

Произнеся все заранее заготовленные им слова, Кай расфокусировал зрение и осмотрелся по сторонам. До того мгновения все его внимание было полностью сосредоточено на автоматах в руках двух молодых парней. Кай готов был прервать свою речь и прыгнуть вперед в любую секунду. Расстояние он рассчитал еще снаружи, глядя через окно, и знал, что успеет.

Картина внутри магазинчика была достаточно успокаивающей и стабильной, если позволено так говорить о текущем моменте теракта с захватом заложников. Молодая, хорошо одетая женщина с холеной внешностью прижимала к себе худенькую девочку с двумя большими бантами-заколками. Глаза у женщины были круглыми от испуга и обведены черной каймой, не то от переживаний, не то от размазавшейся туши. Девочка смотрела очень серьезно и держала в руке большую бутылку спрайта с таким видом, как будто бы собиралась метнуть ее в неожиданного пришельца. Другая женщина, помоложе и попроще одетая, неподвижно сидела на табуретке в углу, а совсем крохотная девочка примостилась на полу возле ее ног. Малышка ела шоколадку, откусывая ее прямо от большой плитки, и запивала кока-колой из банки. Пальцы и мордашка у девочки были измазаны шоколадом, а рядом на полу лежали еще две пустые обертки и банка из-под лимонада. «Если весь шоколад съела сама девочка без помощи матери, – подумал Кай. – То у нее вот-вот должно начаться несварение желудка.» Остальные заложники тоже сидели на полу, опираясь спинами о прилавок. Только для пожилой, за семьдесят, женщины, в платке и теплой вязаной кофте, кто-то подставил пластмассовый ящик из-под бутылок и постелил на него сложенный картон. Поразительно, но почти все заложники, исключая бородатого, в возрасте мужчину, что-нибудь ели или пили. Мужчина курил беломор.

– На бензоколонке курить нельзя, – назидательно заметил Кай.

– Иди ……..! – спокойно отругнулся мужчина. – Все равно взлетим скоро. Хоть подымлю напоследок. Не трескать же мне, мужику, сладости… Так я что-то не совсем тебя понял, парень, ты откуда тут взялся-то?

– Где Гамлет?! – звенящим голосом спросил один из солдат-дезертиров. Ствол автомата, направленный на Кая, дрожал в его руках. – Почему он тебя не заметил? Почему не предупредил нас?!

– Ты что, правда, тот Кай-Маугли? – приглядываясь, спросил второй солдатик, щуплый и лопоухий. – Вообще-то похож…

– Правда, правда, – кивнул Кай. – А Гамлет, этот тот парень, который был у цистерны с бензином? Так он не мог меня увидеть, потому что я очень тихо умею ходить. Я же Маугли, вы помните?

– Где Гамлет?! – повторил дезертир. Руки у него тряслись все сильнее. Глаза стали белыми от страха.

– С ним все в порядке. Он скоро вернется в себя и, я думаю, придет сюда. Я просто подошел к нему и немного успокоил. А автомат я выбросил в бензин, внутрь. На всякий случай. Гамлет лежит в тени, ему не будет плохо. Я думаю, его дразнили из-за имени, да? Я знаю: Гамлет – принц датский. Когда я был беспризорником на улице, а потом недолго жил в детском доме, там был такой мальчик, бурят. Его звали Санжежап Мункожапович. Понимаете, как его дразнили?

– Ну, Жопой, конечно, – пробасил мужик с беломором. – Чего ж тут не понять?

– Ты был беспризорником, Кай? – спросил щупленький солдатик.

– Что ты сделал с Гамлетом, паскуда?! – истерически крикнул второй солдат, потрясая автоматом. Кажется, он единственный из присутствующих понял, что все уже закончилось, и спецназ в любой момент может начинать штурм.

– Да вырубил он его просто, ты чего не понял, что ли? – сказал мужик. – Чего орать-то? Очухается твой Гамлет, сюда придет… Да вот и он, кажется…

Кай шагнул внутрь и пропустил и поддержал под локоть шатнувшегося на пороге темноволосого юношу с большим и горбатым носом. Руки у юноши были связаны сзади ремнем.

– Что?… – потерянно спросил он. – Кто это, Андрюха…

– Проходи, Гамлет, садись вот здесь, у окна, – ласково сказал Кай. – Голова не болит, нет?

Грузинский юноша со связанными руками опустился на пол и смотрел на порыжевшие носки своих кирзачей. Ему явно было трудно и стыдно взглянуть в глаза своих товарищей, которых он таким ужасным образом подвел.

Лопоухий солдатик перехватил автомат одной рукой и озадаченно почесал затылок. Третий солдат швырнул свой автомат на пол и заплакал.

– Зачем плакать? – сказал Кай с отчетливым грузинским акцентом. Гамлет поднял голову и удивленно взглянул на него. – Плакать не нада. Теперь как раз дагавариваться станем.

– О чем тут договариваться?! – всхлипнул дезертир Андрюха. – Все уже. Ты, артист, свое дело сделал. Ловко у тебя вышло, чего уж там. Сейчас спецназовцы нас расстреляют при попытке сопротивления, или уж капитан лично пристрелит, чтобы не выяснять ничего…

– Ну уж нет, – сказал Кай. – Наоборот, мы сейчас все выяснять будем. Сначала я вам про себя расскажу… Люди, вы еще подождать можете?

– Отпустите нас! – истерически завизжала хорошо одетая женщина. – Немедленно отпустите!

– Хорошо, – кивнул Кай. – Подождите. Сейчас я им скажу, что часть заложников отпускают…

– Слушай, парень, я не понял, что тут у тебя за игры… – начал было приподниматься мужик с беломором, но старушка-мать неожиданно дернула его за рукав.

– Сиди, Витюша! – строго сказала она и поправила немного сбившийся на сторону платочек. – Ты же не хочешь, чтобы тех мальчиков убили? Они же никому ничего плохого не сделали, нет? Посмотри, какие они молоденькие, и у каждого мама есть. Им еще жить и жить. Так? Тогда слушай вот этого мальчика, в рубашечке с цветочком. Кажется, он знает, что делает.

* * *

Две женщины с двумя девочками медленно шли к шоссе по раскаленному от солнца и мучительных ожиданий множества людей асфальту. Младшая девочка безмятежно грызла сникерс. Старшая – хмурилась и оглядывалась назад с каким-то странно мечтательным выражением на худеньком личике.

* * *

– Слушай, что там эта твоя поп-звезда два часа делает?! – тряс Мишку старшина спецназа. – Поет он им, что ли? И куда делся тот грузин, который цистерну караулил? Если твой артист его по-тихому снял (хотя я ума не приложу, как это возможно!), так надо же быстро идти туда и брать их всех…

– Он просил не мешать… Не мешать… – стоически повторял Мишка, который, если честно, и сам ничего не мог понять в ситуации. – Вы же видите, заложников выпускают… А Кай вообще не поет, он – танцует. Наверное, он с ними разговаривает («Два часа?» – изумился про себя Мишка) …Он просил – не мешать!

Слухи всеми силами старались не пропускать, но они все равно просачивались. Журналисты, попрятавшись по кустам от жары и конкурентов, звонили в свои издания. Пожарники выясняли между собой, кто что видел или слышал про группу «Детдом», солист которой почему-то обезвреживает террористов вместо спецназа и частей МЧС. Врачи скорой с пристрастием допрашивали о подробностях освобожденных заложниц, а самый пожилой из них, подробно расспросив самую младшую заложницу о том, что она делала во время заключения, безуспешно пытался отобрать у малышки две заныканные ею плитки шоколада «Марс». «Мамаша, да скажите же вы ребенку! – раздраженно обратился он к практически сомлевшей от переживаний женщине. – У нее же сейчас гипергликемическая кома начнется!»

– … Вот так это все и было… – закончил свой биографический рассказ Кай.

Все слушатели были полностью захвачены косноязычным, но полным приключений повествованием. Мать Витюши даже пару раз всплакнула от жалости к сироте. Лопоухий солдатик непрерывно облизывал губы. Гамлет, сидя на полу со связанными руками, жалел обо всем сразу, и думал о том, что скажет отец, когда ему сообщат, что сына расстреляли при попытке совершения террористического акта.

– Теперь вот что, – сказал Кай. – Я буду говорить сначала, а вы потом говорить мне, согласны или нет. Было так: я артист, вы хотели меня видеть, звали сюда. Миша из МЧС позвонил мне. Я пришел и стал убеждать вас – отпустить заложников, во всем разобраться миром. Гамлет все это время стоял там, у цистерны. Я не бил его. Я убеждал здесь. Потом вы решили сами сдаться, и позвали Гамлета… Виктор, вы сейчас развяжете Гамлету руки, иначе нам не поверят… Гамлет послушал, как я, Кай, «жил в трущобах городских и добрых слов я не слыхал», заплакал и сказал: «Вай, вай, как я был не прав!» – и утопил свой автомат в бензине…

Все было так, вы согласны?

Старушка поспешно закивала. Витюша, помедлив и покосившись на мать, тоже кивнул.

– Кай, ты – супер! – радостно осклабились пацаны-подростки. – Мы никому не скажем! «Детдом» – forever!

Два парня с бензоколонки были явно не согласны, но им ужасно хотелось, чтобы все поскорее закончилось. Суженые звериные глаза и сам странный облик таинственно появившегося Кая пугали их едва ли не больше, чем солдаты-дезертиры.

– Пускай, – сказал один из них.

– Ладно, – добавил второй.

– Ладно-то ладно, – сварливо сказала продавщица из магазина. – Но я лично согласная только в том случае, если мне кто-нибудь возместит все, что тут Зинкина оторва сожрала и все остальные прочие. Не хочу я, чтоб с меня высчитывали!

– Вот стерва-то, прости господи, – вздохнул Витюша и полез в задний карман брюк за бумажником. – Едва ведь жива осталась…

Кай вынул из кармана рубашки цветок маргаритки и картинно преподнес его продавщице. Потом из того же кармана вынул свернутую стодолларовую бумажку.

– Я собирался давать взятку милиционерам, – объяснил он. – Но это не стало нужно… Возьмите…

– Не возьму! – продавщица решительно спрятала руки за спину. – У вас, мужчина, – не возьму! Вы и так всех спасли! И детство у вас вон какое тяжелое было!

– Не надо так волноваться… – попросил Кай. – Мы решать этот вопрос. В остальном – договорились, так?

Продавщица зажмурилась и кивнула, сжимая в ладошке увядший от жары цветок.

* * *

Большое количество очень серьезных, правильно упакованных и при оружии мужчин смотрели на то, как от бензоколонки к оцеплению шли люди. На шаг впереди всех шел босой Кай, на шее которого вольно болтались два автомата. Грузин Гамлет что-то темпераментно доказывал ему, а лопоухий солдатик буквально заглядывал в рот. Третий дезертир шел вяло и понуро. Пацаны и парни с бензоколонки щурились на солнце и бездумно радовались жизни. Витюша и продавшица с двух сторон поддерживали светло улыбающуюся старушку в платочке.

– Кай, виват! – завопил Мишка, потрясая сжатым кулаком. Трое приятелей поддержали его.

Спецназовцы смотрели хмуро и тихо жужжали, как стая тяжело вооруженных жуков.

Кай остановился посреди дороги, оглядел всех и сказал:

– Я обещал вот ему, – он пальцем указал на лопоухого солдатика. – Если мы договоримся правильно, то будет расследование, а я буду танцевать для него «Красный Цветок». Но в магазине нет место. Поэтому я танцевать здесь, сейчас. Жаль, нет музыка, но я могу так.

Кай начал танцевать. Все смотрели ошеломленно. Несколько эмчеэсовцев помоложе, милиционер-стажер, медсестра из машины скорой помощи, пацаны-заложники и двое прорвавшихся сквозь оцепление журналистов молодежных телепрограмм, образовав широкий круг, азартно отбивали ритм и подпевали слова. В конце танца продавщица магазина с бензоколонки бросила Каю свежесорванный ею цветок маргаритки, и он поймал его, и триумфально поднял к высокому небу в знак победы человека над темной частью своей души. Все бешено зааплодировали. Пожарники стучали сапогами, а капитан хрипел что-то в мегафон. Даже спецназовцы ворочались и поскрипывали в своей сбруе.

Внезапно сквозь собравшуюся толпу протолкался немолодой уже человек в форме МЧС. Морщины на его лице свидетельствовали о его уме и были гармоничны, как план Петербурга.

– Кешка! – воскликнул он. – Неужели это действительно ты?! Да что я спрашиваю! Кто же еще мог сделать такое, как не наш Маугли!

– Павел Петрович? – поколебавшись, спросил Кай.

Мужчина вместо ответа сгреб его в объятия.

* * *

– Это наше главное начальство, – объяснил Мишка Каю, показывая на Павла Петровича, отдающего поодаль какие-то приказы.

– Я его знаю, – ответил Кай. – Когда-то он собирался сделать из меня солдата удачи. Анжелика и Олег помешали ему.

– Ага, – сообразил Мишка. – Действительно, был какой-то смутный этап в биографии отца-командира. Но сколько же тогда было лет тебе, Кай?

– Приблизительно пятнадцать. Точно я не знаю.

– Ни фига себе… Ну, потом он все-таки вернулся служить государству…

– Понимаю, – кивнул Кай. – Спасать людей лучше, чем их убивать.

– Ты – молоток! – Мишка изо всей силы ударил Кая по плечу. Тот присел, чтобы сделать Мишке приятное. – Мы все у тебя в долгу!

Павел Петрович вернулся к молодым людям.

– Вот, – сказал он, протягивая Каю коробочку, напоминающую большой мобильный телефон. – Михаил прав. Мы действительно у тебя в долгу. Могли, вполне могли погибнуть люди. Благодаря тебе все живы. Возьми. Специальная разработка, так что особенно никому не демонстрируй, и не хвастайся. Тем паче за границей. Но берет где угодно. И координаты через спутник. Мой код встроен в память. Когда понадобится, можешь на меня рассчитывать…

– Спасибо, Павел Петрович, – поклонился Кай, спрятал коробочку в нагрудный карман и аккуратно застегнул его. – Я всегда помнил вашу науку…

– Молодец… – растроганно сказал мужчина. – Я тоже тебя помнил и гадал, что же с тобой стало.

– Со мной все стало хорошо… – улыбнулся Кай и пошел в лес. – До свидания и удачи вам…

– Куда ты? – удивился Мишка.

– Да у меня где-то там кроссовки лежат. – Кай пошевелил голыми пальцами босых ног. – Я-то могу и так, но в городе неудобно… Счастливо тебе! Звони, если что…

* * *

– Антонина, ты можешь говорить со мной? Ты узнала меня?

Молчание в трубке тревожило Кая. Обычно ему было ясно, как действовать правильно, подсказка словно всплывала откуда-то изнутри него, минуя стадию рассуждений. Но здесь отчего-то все казалось сложным. Она не хочет говорить с ним? Почему? Он чем-то обидел? Не позволяет Виталий? Как сделать, чтобы все было правильно, как надо?

Гортанный голос Кая и его странный, ни на что не похожий акцент невозможно было спутать ни с чем другим.

– Здравствуй, Кай. Я тебя узнала. И я уже с тобой разговариваю.

– Если ты согласишься, давай встречаться где-нибудь сейчас. Где ты захочешь.

– Кай, скажи, что-нибудь еще случилось? – в голосе Антонины тревога.

Каю почему-то это нравится. Почему? Как странно…

– Ничего не случилось. Я хочу советоваться с тобой.

– Хорошо. Давай встретимся через час где-нибудь в центре… Ну хотя бы около Летнего сада. Тебя устраивает?

– Конечно, – тихо засмеялся Кай.

У Антонины от его смеха мурашки по коже. Почему?

* * *

С Невы дует теплый ветер. По аллеям Летнего сада и лицам гуляющих быстро пробегают кружевные тени. Кажется, что все люди и сам сад что-то скрывают. На скамейках дремлют молодые мамы и караулят спящих в колясках младенцев. Рядом с ними сидят петербургские интеллигенты и читают умные книги без картинок на обложках. У знаменитых статуй странные лица и странные фигуры. «Неужели кто-то действительно считает их красивыми?» – думает Антонина. На постаментах уже лежат опавшие листья.

Кай ждал ее у входа, со стороны Марсова поля. Он сидел на корточках и крошил булку уткам. Утки утробно крякали, торопливо глотали куски и были похожи на ожившие пузатые бутылки. Антонина окликнула его, он выпрямился и обернулся одновременно, двигаясь с этой своей негородской и вообще нечеловеческой грацией, и шагнул к ней, протягивая обе руки, развернутые ладонями вверх, и на пальцах у него были крошки от булки.

И она тоже не знала, как правильно, и потому протянула ему руку и пожала его жесткую ладонь и даже немного потрясла ее, а он опять засмеялся, почти беззвучно, но она уже немного привыкла к мурашкам от его смеха и поэтому почти не обратила на них внимания.

– Когда я только приехал в Город, – сказал Кай. – Я пытался жить здесь, потому что здесь было немного похоже на лес.

– Где – здесь? – удивилась Антонина.

– Здесь, в Летнем саду. Я думал, что смогу ночевать на деревьях. Но сторож прогнал меня. И я долго жил на скамейке на Марсовом поле, возле Вечного огня. Она и сейчас там стоит, я проходил мимо и смотрел ее. Она мне, как дом.

– С ума сойти! – искренне сказала Антонина. – Непонятно, как ты вообще выжил тогда.

– Твоя мама говорит: у меня высокие адаптивные возможности. Твой отец говорит: хорошая генетика.

– А ты сам-то что думаешь?

– Я не скажу тебе, – просто ответил Кай.

– Но почему?!

– Это уже был бы ответ. Я звал тебя говорить о другом.

Антонина насупилась, но Кай как будто не обратил на это внимания.

– Ты с самого начала понимала меня лучше, чем другие. Там, на море – лучше, чем я сам. Теперь мне нужен совет.

– Я тебя слушаю, – мигом растаяла Антонина.

Совета у нее спрашивали редко. На работе она считалась деловой и исполнительной секретаршей. Не более, но и не менее – начальство ее за то и ценило, и неплохо оплачивало ее вполне квалифицированный труд. Немногочисленные друзья и подруги, большинство из которых получили высшее или хотя бы средне специальное образование, полагали крупную Антонину женщиной, безусловно, приятной и эффектной, но недалекой. Виталик, несомненно, посоветовался бы с ней, если бы нашелся повод. Загвоздка заключалась в том, что в налаженной жизни Виталика советы как бы и не требовались вовсе.

– Мне нужно понять, где спрятан крест и все остальное, – сказал Кай. – Я чувствую, что знаю, но не могу сообразить. Понимаешь?

– Пока не очень, – Антонина присела на скамейку и накрутила на палец прядь жестких и густых волос, которые она носила свободно распущенной копной. При ее росте и статях это было вполне позволительно и весьма эффектно. – Ты хочешь сказать, что твоя амнезия еще не окончательно прошла и ты не все вспомнил?

– Нет. Я думаю, что вспомнил все, что мог. Просто это где-то в моих руках, в моей голове, но я не понимаю – где.

– Я мало знаю об этих сокровищах. Что они такое?

– Я знаю еще меньше. Это что-то такое, что во время войны с немцами спрятал мой дед. Он даже не украл напрямую, как я теперь понимаю. В какой-то момент он просто растерялся и не знал, кому отдать. Могилев захватили немцы, в Ленинграде начиналась блокада, и многие думали, что его тоже вот-вот захватят. Теперь они лежат шестьдесят лет и уже превратились в клад. А этому кресту – почти девять веков.

– Здорово! – вздохнула Антонина. – Интересно. А ты их когда-нибудь видел?

– Я видел крест, – сказал Кай. – Отец показывал мне, это я точно помню. Он большой и темный, с не ограненными камнями. Я часто видел его и потом, в зеркале.

– В зеркале? – удивилась Антонина.

– Да. Ты не помнишь? На море ты видела меня… почти без одежды. Вот! – Кай расстегнул рубашку и распахнул ее. Антонина невольно подалась назад. – Видишь?

С левой стороны на груди Кая была качественно выполненная трехцветная татуировка в форме креста. Из-за хорошо развитых мышц груди крест казался слегка изогнутым.

– Это он? – спросила Антонина, протянула руку и осторожно дотронулась пальцем до татуировки. Кай улыбнулся и прижал руку Антонины своей ладонью.

– Слышишь, как бьется сердце? Чувствуешь, как горячо? – сказал он. – Я – Кай, но в моей груди нет льдинок. Они растаяли.

Антонина с силой отдернула руку.

– Что же с кладом? – отчужденно спросила она. – Отец показал тебе крест, а потом?

– Наверное, он что-то говорил при этом, – вздохнул Кай. – Но я не помню – что. Только картинку.

– Но, может быть, он так и не рассказал тебе? Собирался рассказать позже, когда ты подрастешь?

– Может быть и так… Но я как-то чувствую здесь, – Кай приложил руку ко все еще раскрытой груди. – Что могу знать, должен понять… И это где-то совсем близко.

– У тебя ничего не осталось от той, прежней жизни? – спросила Антонина. – Из твоего детства?

– Да, – кивнул Кай. – И я повсюду таскаю это с собой. Уже много лет. Раньше я думал – вот все, что осталось от моей памяти. А теперь, когда я помню, – не знаю зачем.

– Большинство людей никогда не теряли память, – рассудительно заметила Антонина. – И тем не менее практически каждый хранит что-то важное или просто памятное для него. Это нормально.

– Да, – согласился Кай и достал из сумки маленький, упакованный в полиэтилен узелок. – Вот оно. Я догадался, что ты захочешь смотреть.

– Что это? – оживилась Антонина и осторожно развернула узелок.

В нем оказалась дешевая картонная иконка Божьей матери, выцветшая и слегка помятая, пупсик-голыш со стершимся лицом и большой, тяжелый перстень с непонятной монограммой.

Кай молчал, ожидающе глядя на Антонину.

– Иконка – это понятно, – принялась вслух рассуждать девушка. – Твои родители были верующими людьми и, должно быть, у вас в доме были иконы. Ты знал, что они придавали этому большое значение, и взял из красного угла иконку на память о них. Здесь занятно то, что где-то там у вас хранилась бесценная святыня всей церкви, а ты много лет таскаешь с собой картонный грошовый новодел. Но это, как мы уже выяснили, понятно. Тебе, мальчишке, конечно, никакой разницы не было. Пупсик – это либо твоя собственная игрушка, либо, что скорее – память о сестре. Все-таки с пупсиками чаще играют девочки. Самое странное – перстень. Если где-то и есть ключ к сокровищам, то, по всем законам жанра, он должен быть именно в нем. Перстень явно мужской и мог принадлежать только твоему отцу… Ты помнишь его из своего детства?

– Кого, отца? Конечно…

– Да нет! Я имею в виду перстень. Помнишь ли ты, чтобы отец носил его?

– Да. Кажется, да, помню…

– Но как же тогда он оказался у тебя? Ведь по идее, если отец носил его, так он должен был и утонуть вместе с ним… Ты помнишь, как уходил жить в лес?

– Нет, не помню совсем. Психоаналитик из Цюриха сказал: скорее всего, как раз это я не вспомню никогда. Тогда моя личность как бы отсутствовала, спала. Чтобы не умереть от переживаний. Поэтому нет помнить ничего.

– Ладно, Кай, успокойся… – Антонина тревожно заглянула в глаза молодого человека и, поколебавшись, погладила его по руке.

Кай улыбнулся. Люди часто подозревали в нем какие-то глубокие и тонкие волнения и переживания, меряя его по своей мерке. Он же из-за особенностей своей биографии обладал крайне высоким порогом психической, эмоциональной и даже болевой чувствительности. Иными словами – Кай редко вообще что-нибудь сильно чувствовал. Разумеется, это не относилось к его зрению, слуху, осязанию и обонянию. Тут Кай мог дать несколько очков вперед не только абсолютному большинству людей, но даже и иным городским собакам.

Однако, прикосновение Антонины было ему приятно и, чтобы продлить ощущение, он достаточно картинно приложил ладонь к глазам и закусил нижнюю губу. То, как люди внешне проявляли свои чувства, всегда казалось ему несколько смешным, но на всякий случай он уже давно обучился этому искусству. Иногда даже пускал свое умение в ход. Антонина, разумеется, поймалась и сжала свободную руку молодого человека своей – сильной и горячей.

– Кай, Кай… а вот… А вот попытайся вспомнить, где ты последний раз видел этот перстень. Ну, до того, как он оказался у тебя?

Кай честно сосредоточился и вдруг вскочил, внезапно изменившись лицом.

– Вспомнил! – воскликнул он. – Правда вспомнил!

– Что? Что? – заволновалась Антонина. – Говори скорее, пока не забыл обратно.

– Помню, что перстень лежал на полке в такой маленькой мисочке. Там еще была какая-то тряпка с узором, или салфетка, или руки вытирать – полотенце… Наверное, как раз из этой мисочки я его и взял тогда, вместе с иконкой… Но почему он там лежал?

– А может быть, у твоего отца с годами распухли руки и перстень уже не влезал на палец? – предположила Антонина. – У моей мамы тоже есть бабушкино золотое кольцо. В молодости она его носила, а сейчас уже не может. На меня-то оно вообще только лет до тринадцати налезало… И твой отец также. Других украшений у него не было, вот он перстень и хранил на полке, отдельно от всего…

– Ага, – сказал Кай. – Но если кольцо – просто украшение, то что же тогда ключ?

– Не знаю, – честно призналась Антонина. – Надо еще думать.

– Хочешь, я побегу, тебе мороженое куплю? – спросил Кай. – А ты еще сидишь и думаешь.

– Хочу, – сказала Антонина.

Все сладкое она любила, хотя и считала безусловно вредным для фигуры. Кай, как нормальный зверь, не любил ничего холодного и горячего, и из всей еды предпочитал мясо, рыбу, хлеб, а также ягоды и фрукты – все по отдельности. Светка говорила, что Кай – интуитивный сторонник раздельного питания.

Когда Кай ушел, Антонина честно стала думать над тем, где бы отец Кая мог спрятать свой клад и как до него добраться. Она совершенно не верила в сложные, многокомпонентные схемы сокрытия всяческих тайн с помощью таинственных шифров и отсчета шагов от тени кривой сосны ровно в полночь. Такие схемы, по мнению Антонины, были пригодны исключительно для приключенческих романов и фильмов. В реальной жизни все должно быть достаточно просто. Самое простое для Большого Ивана было бы, конечно, дождаться совершеннолетия Кая и сказать: «Знаешь, сынок, сокровища лежат там-то и там-то. Имей это в виду.» Обычный человек только так, скорее всего, и поступил бы. Не планировать же в самом деле свою безвременную смерть путем утопления, и не писать загодя шифрованные послания, спрятанные в никому не известном месте… Но, если рассудить с другой стороны, Большой Иван был вором, а, значит, идея превратности судьбы должна быть ему весьма близка. И ведь что-то же имел он в виду, когда сделал своему маленькому сыну татуировку в форме креста. Значит, загодя готовил его к роли своего наследника, хранителя клада. Хранителя? – Антонина споткнулась на этом слове и неожиданно задумалась в другом направлении. А действительно, что, по мнению Большого Ивана, должен был сделать с бесценной реликвией и прочими сокровищами выросший Кешка? Уехать за границу Советского Союза, превратить все в деньги, купить себе виллу на Канарах и жить в свое удовольствие? Вряд ли… Передать своим собственным детям? В чем смысл? Отдать крест церкви? Но почему этого не сделал сам Иван? Ведь он явно был верующим человеком…

Размышляя подобным образом, Антонина машинально крутила в пальцах памятные вещицы Кая. Перстень был приятно тяжелым, неровным и почему-то горячим на ощупь. Гладкий пластмассовый пупсик, наоборот, холодил пальцы. Иконку в простой картонной рамке Антонина старалась не трогать, так как она и без того была уже старой, и девушка боялась повредить важную для Кая вещицу. Однако, Антонине всегда не везло – она с детства была не слишком ловкой, и проходя мимо стола, обязательно роняла чашку, стоящую на углу. Иконка соскользнула с ее коленей, упала на скамейку, а уже с нее – на дорожку парка. От удара поблекшая картинка с большеглазой Марией окончательно отклеилась от подложки. Антонина поспешно подняла иконку и попыталась вставить картинку на место. Потом вдруг прекратила свои попытки и удивленно уставилась на две бумажные половинки у себя в руках…

Когда Кай вернулся и протянул ей большое эскимо, завернутое в блестящую бумагу, Антонина подняла взгляд ему навстречу и спросила:

– Слушай, а зачем тебе этот клад вот сейчас понадобился? Ты же здесь, в России, уже сравнительно давно ошиваешься, да и до того столько лет прошло… Вроде бы тебе до него и дела не было. Что ж ты с ним теперь делать собрался?

– Мне этот клад не нужен – ты верно сказала. По мне – пусть бы лежал, где лежит. Я знаю: вблизи сокровищ люди странно себя ведут, я хотел сказать… часто не лучшим образом. Но вот, еще живы люди, которые помнят, что я – ключ к тайне Большого Ивана. Хотя время прошло, но мне говорили – меня легко узнать. Я…все время забываю… – экзотичный, вот какой, вроде белого воробья в стае. И тот, кто спрятал Ольгу, на самом деле хочет этот клад. Мне лучше его сначала иметь, а потом – разговаривать…

– То есть, этот клад нужен тебе, чтобы спасти Ольгу? – отчужденно уточнила Антонина. – У тебя уже что-то требовали?

Кай опустил голову.

– Может быть, я… как это говорят… – хватаюсь за соломину.

– Что ж, садись вот здесь, – Антонина показала Каю на место рядом с собой. – Смотри сюда. Я, конечно, здесь не все поняла, но ты, я думаю, легко разберешься и этот свой клад отыщешь. Полагаю, тебе придется съездить на море, в родные места. Ну, да дело того стоит… Да, да, вот здесь он и есть. Надо только догадаться, что это за помещение. Но выбор, как я понимаю, небольшой. Желаю удачи и личного счастья!

Антонина поднялась со скамейки, тряхнула роскошной гривой волос и удалилась, оставив на скамейке подтаявшее эскимо. Ее походка была так мощно энергетически заряжена, что, когда она проходила мимо, сидящие на скамейках Летнего сада интеллигенты поднимали головы от умных книг и провожали ее восхищенно-бессильными взглядами.

Кай тоже смотрел ей вслед. Содержание его взгляда было трудно определить словами. Не существовало таких слов – вот и все. Да и зачем бы им быть? О таком не говорят – так, по крайней мере, считал сам Кай.

* * *

– Олег, вы не могли бы объяснить мне…

– Послушай, Антонина, а отцом ты меня никак называть не можешь?

В гостиничном номере были задернуты шторы и приглушенно работал кондиционер. Комната была просторной, но двое присутствующих в ней людей были весьма физически крупными и они, и их отношения заполняли весь объем комнаты целиком. При этом Антонина старалась не смотреть на широкую кровать, на которой лежала рубашка Кая.

– Простите, не могу.

– Ладно, а хоть на «ты»? Пусть будет «Олег». Ну так, как меня Кай зовет.

– Н-не знаю, – девушка с сомнением покачала головой. – Я попробую.

– Уж попробуй, пожалуйста… Так что я должен тебе объяснить-то? Давай, в темпе выясним и пойдем. Анджа наверняка уже в метро едет или даже у театра ждет. Она всегда раньше назначенного приходит – я еще с молодости помню.

– Да, мама никогда не опаздывает, – невозмутимо кивнула Антонина. – Она говорит, что заставлять себя ждать – это худшая разновидность хамства. Оно показывает, что чужое время ты ценишь ниже, чем свое.

– Да уж… Узнаю белкины формулировки… Пойти и удавиться! – проворчал Олег, который всегда и всюду опаздывал. В какой–то год предприимчивый мексиканский студент-историк даже принимал перед его лекциями ставки, на сколько лектор опоздает в этот раз.

– Я хотела спросить вас… то есть тебя про Кая…

– А что с Каем? – встрепенулся Олег. – Мне казалось, что у него как раз все нормально. Если, конечно, не считать этих историй с пропавшей девочкой и мальчиками-террористами… Ты думаешь, это сильно на него подействовало? Я-то, честно сказать, полагал, что после всех своих детских приключений он устойчивый, хоть об дорогу бей…

– Олег, я хотела говорить не о Кае, а о себе, – сказала Антонина.

– О себе?! – Олег сел на кровать и с размаху бросил крупные кисти рук между колен. – Я чего-то сильно не понял, так?

– По-видимому, так, – кивнула Антонина.

– Что ты хочешь знать?

– Я хочу знать, сколько в этом артисте-супермене, который дает интервью газетам и выступает в ток-шоу про настоящих героев, по которому обтекают несовершеннолетние девочки и вполне зрелые мужики, осталось от того дикого мальчишки, которого я когда-то встретила на Белом море…

– Всё! – решительно сказал Олег. – Кай из тех редких аутентичных существ, на которых колебания окружающей среды практически не оказывают никакого влияния. Эти люди одинаково себя ведут во дворце и в помойке. Они, разумеется, проходят какой-то свой путь развития, но этот путь направляется изнутри, а не снаружи. Фактически они сами формируют вокруг себя среду или просто игнорируют ее требования, оставаясь верными своему внутреннему компасу. Такие люди часто бывают героями книг, но в жизни мне довелось повстречать всего два таких экземпляра – это Кай и твоя мать. Света называет это явление – «обезьяна вне иерархии», и говорит, что подобное изредка встречается уже в животном мире, у высших приматов.

– Что ж, исчерпывающе, – сказала Антонина. – Вероятно, я просто не вхожу в его окружающую среду.

– А твой Виталик? – как-то слишком уж настойчиво удивился Олег.

– А если сравнить? – усмехнулась Антонина. – И вспомнить историю вопроса?

– Кай – животное, – подумав, сказал Олег. – Но не в уничижительном, а в самом простом и потому не лишенном благородства смысле этого слова. Он видит рядом с тобой самца и делает прямой вывод. Он ни склонен никого ни в чем винить и рассуждать об этом. Просто потому, что не умеет этого делать. И в этом он тоже отличается от человека и близок к животным. Все происходящее всегда кажется ему правильным. Что-то может не нравиться, но правильности это отнюдь не отменяет. Если ты хочешь, чтобы его поведение изменилось, ты должна прямо показать ему, что наличный самец тебя не устраивает. И еще одно ты должна учесть: нынешний Кай – животное достаточно светское и вежливое, но не игровое, и поэтому играть с тобой в обычные молодежные игры он не будет. Его в детстве не научили приносить палку, и он не знает, как и главное зачем это нужно делать…

– Спасибо, Олег, – Антонина склонила голову и потупила взгляд. – Я подумаю над тем, что вы сказали… Это важно для меня…

Олег запустил обе руки в свою седую шевелюру, сжал кулаки и сильно потянул вверх.

– Тоня… девочка… – простонал он. – Ты… А я, кажется, еще больший дурак, чем всегда думал! Господи, какой же я нелепый, ничего не разумеющий, ископаемый дурак! Анджа мне этого никогда не простит!

– Я вас… я тебя не понимаю! – поднимаясь, сказала Антонина. – Если тебя это интересует, то мама всегда была достаточно высокого мнения о твоих интеллектуальных возможностях. Она часто говорила, что не понимает, как при скрещивании двух умных, образованных людей могло получиться такое неинтеллектуальное существо, как я. Но это, кажется, все равно. Пойдем, а то действительно опоздаем в театр. Мама будет злиться…

Глава 14

– Я боюсь за Владимира! – сказал Дмитрий, входя в комнату к Жене и Егору.

Обе комнаты, в которых жили юноши, были обставлены практически одинаково. От комнаты Владимира и Дмитрия данное помещение отличалась тем, что на его стенах висели картинки из календарей – церковного содержания на стороне Егора и с фотографиями хищных животных – львов, тигров, волков – на стороне Жени. Все вместе получалось достаточно интересно.

– Ты боишься, что Владимир сорвется? – спросил Женя. Сорваться – это было ему понятно.

– Или перестанет все делать? – спросил Егор, который легко мог представить себе подобный исход событий.

– Я боюсь, что он кого-нибудь убьет и его посадят, – исчерпывающе объяснил Дмитрий и сел на стул посередине комнаты.

– После смерти Клавдии Петровны даже у него снесло крышу, – печально констатировал Егор.

– И я его понимаю, – добавил Женя.

Клавдию Петровну обнаружила соседка. Женщина лежала у входа в парадную и к приезду скорой была мертва уже около получаса. Причиной смерти сначала считали удар по голове тяжелым тупым предметом, а потом – после экспертизы – острую сердечную недостаточность, развившуюся на фоне психической и физической травмы. То есть, если бы соседка вошла в парадную практически вслед за преступником, Клавдию Петровну еще можно было бы спасти. Именно этот факт почему-то доводил Владимира до состояния практической невменяемости. Приблизительно полтора десятка человек, включая судебного следователя, по очереди объясняли ему, что подобные вещи нельзя предусмотреть заранее, и он никак не мог все время ходить по пятам за пожилой женщиной, чтобы быть готовым ей помочь… Ничего не помогало. По образному выражению Егора, у Владимира действительно «снесло крышу». Зрелище было до крайности угнетающим. Анжелика, как психолог-профессионал, считала, что смерть Клавдии Петровны сыграла роль спускового крючка. Владимир уже слишком давно отвечал за все сразу и с момента исчезновения Ольги жил в состоянии крайнего, граничного напряжения всех сил. Пожилой психиатр, который наблюдал Владимира с момента его поступления в интернат, ничего не объяснял, ссылаясь на врачебную тайну, но категорически настаивал на госпитализации и мощном фармакологическом лечении. Причем называл в присутствии Анжелики препараты, обладающие сильно выраженным седативным действием, то есть тормозящие все психические процессы без исключения. Складывалось такое впечатление, что медик предлагал просто «выключить» Владимира из реальности на какое-то время. Причина этого оставалась непонятной, но, несомненно, существовала. Легкомысленным перестраховщиком пожилой врач не выглядел ни с какого бока. Самым поразительным оставалось то, что Дмитрий, ближе всех знающий Владимира, похоже, был согласен с заключением эскулапа.

Анжелика считала такой радикальный путь не слишком приемлемым и даже не слишком эффективным (нельзя же держать его на седативных препаратах до конца жизни!) и для относительной стабилизации Владимира без зазрения совести воспользовалась единственной зацепкой, которую сумела придумать. Глубоко пожилая и тяжело больная мать Клавдии Петровны после трагической смерти дочери осталась одна. Никаких родственников, желающих ухаживать за лежачей, невыносимо капризной больной, разумеется, не сыскалось. Медики предложили временно поместить ее в больницу, своеобразную «передержку», где находились нищие, никому не нужные старухи, и оформлять документы в интернат для хроников.

Анжелика явилась перед невменяемо мечущимся Владимиром в виде символического ангела с пылающим мечом и грозно произнесла четыре ключевых словосочетания: «Мать Клавдии Петровны, брошенная, никому не нужная, интернат!»

Владимир, как и предполагала Анжелика, среагировал моментально и сравнительно адекватно. В настоящее время уход за капризной, невыносимой для посторонних старухой, находящейся после смерти дочери в состоянии непрерывной истерики, и выразительное чтение ей книг составляли практически основное занятие художественного руководителя ансамбля «Детдом».

– Он хочет кому-нибудь отомстить, – сказал Дмитрий. – Говорит, что только тогда успокоится.

– Кому это? – удивился Егор. – Если милиционеры кого-нибудь найдут, посадят в тюрьму. А если не найдут, тогда – кому же мстить?

– Ты думаешь, ее случайно убили? – спросил Дмитрий.

Егор промолчал. Он не мог думать на такие темы, это для него было слишком тяжело. Он каждый день ходил в церковь и, как умел, молился за упокой души Клавдии Петровны (он знал, что она была коммунисткой и атеисткой, но в его глазах это ничего не меняло) и еще за то, чтобы Господь укрепил его собственные силы. Егор понимал, что у друзей и без него много проблем и искренне не хотел умножать их ухудшением своего собственного состояния.

– Ну, сумку же у нее украли, – заметил Женя. – Может быть, это все-таки вор?

– Владимир в это не верит, – сказал Дмитрий. – Тем более, что они через день позвонили.

– Кто – они?

– Эти, из центра «Гармония». «Усики», помнишь? Они выразили сочувствие в связи с гибелью нашего продюсера, предложили организовать похороны «как положено в мире людей искусства». И, конечно, взять нас, снова осиротевших, под свое крыло. Он так и сказал: «снова осиротевших». Я думал, что Владимир половину трубки от злости откусит. Даже испугался, честное слово.

– Вы с Владимиром думаете, что это они Клавдию Петровну убили?! – недоверчиво спросил Егор.

Видно было, что подобная мысль просто не укладывается у него в голове. Мир в целом представлялся ему малопонятным, но достаточно безобидным и простодушным. Он понимал, как можно украсть или даже убить по стечению обстоятельств, но планировать это заранее… Все деловые криминальные разборки казались ему придуманными специально для фильмов-боевиков, чтобы было интереснее. Во времена реального бандитского передела капиталов в России Егор был слишком маленьким и уж совсем ничего не соображал.

– Так этот, из милиции, сказал же, что ее, по-видимому, не собирались убивать, – напомнил Дмитрий. – Только напугать. Может быть, как раз требовали, чтобы она нас этой «Гармонии» сдала, заставила нас. Они же знали уже, что Владимир сам никогда не согласится. И не знали, что у нее сердце больное и она умрет.

– Ну уж конечно, про старую женщину – никак не догадаться, что если ее по голове стукнуть, то плохо станет! – язвительно сказал Женя. – Зато вот теперь Владимир, конечно, обязательно согласится с ними работать! Да его в его нынешнем состоянии в клетку к львам сажать можно, – юноша указал на одну из картинок, висящих на стене. – Они там с ума от страха сойдут!… Нет, как хотите, а мне кажется, что это обычный вор – стукнул по голове, схватил сумку и убежал. Убивать, конечно, не собирался…

– Да, я тоже так, как Женя, думаю, – поспешно сказал Егор и украдкой перекрестился.

– Думать вы можете, что хотите, – пожал плечами Дмитрий. – А с Владимиром что-то делать надо. Сколько он еще с этой старухой Ларисой Тихоновной сидеть будет? А потом?

* * *

Светка светилась изнутри, как будто обмотанная под одеждой елочной гирляндой. И одновременно стеснялась. Анжелика смотрела с подозрением и не ждала хорошего. Молчала, доставала из холодильника и ставила на стол все подряд, не глядя. Светка в состоянии эмоционального возбуждения не слишком-то разбирает, что есть. Главное, чтобы оно было.

Светка разливала вино в высокие бокалы. Руки у нее слегка дрожали. Взгляд блуждал по стенам, как будто она что-то искала в давно и до мелочей знакомой комнате.

– Ну? – не выдержала, наконец, Анжелика.

– Настька беременна! – тут же выпалила Светка, развернула и съела шоколадный глазированный сырок и закусила его сырой сосиской. – К весне родит!

– Та-ак, – сказала Анжелика. – Быстро они… А что же говорит счастливый отец? Какие у него планы касательно дальнейшего?

– Не знаю, – растерялась Светка. – Я как-то не думала… Настька же, ты знаешь, она вообще ничего не говорит. Она только распашонки рисует и детскую проектирует… колыбель там и все такое… Довольная такая, толстая, лоснится, как сметану слопала… Мурлычет даже…

– Ну тут вы с ней похожи, – мрачно констатировала Анжелика, проводив взглядом следующий сырок. – А он там у нее хоть вообще появляется?

– Да нет, вроде. Я, ты знаешь, их вообще ни разу вместе не видела… Как-то они, видать, так…

– Как-то так, значит?! – переспросила Анжелика и ее тон не предвещал никому ничего хорошего. – Стало быть, он собирается опять уехать и еще одного ребенка вот так же оставить… И пусть она, значит, сама как-нибудь… А он, как всегда, весь в белом…

– Анджа! Анджа! Да погоди ты заводиться-то! – невнятно воскликнула Светка, поспешно прожевывая кусок черного хлеба с маслом и горчицей. – Это же совсем другое дело! Мы же все знаем, что Настька сама на него вешалась, он ей, наверное, и не обещал ничего!

– Да он и мне ничего когда-то не обещал – вот ведь какое совпадение, – задумчиво сказала Анжелика. – И что же с того? Не изнасиловала же она его, в самом-то деле! Понимал, небось, что делает – не прыщавый ведь юнец семнадцати лет отроду. А значит – у ребенка должен быть отец. Тем более, что вот он, в наличии – здоровый, красивый, вполне, на первый взгляд, вменяемый. Если, конечно, не учитывать его отцовский анамнез…

– А может… – Светка поколебалась, прежде чем сказать, и решительно, в поддержку себе, откусила еще половину сосиски. – Может и ну его совсем, а, Анджа? Уедет и уедет себе… Кому какое дело? Кто узнает? Я Настьке помогу, ты же знаешь, я всю свою горемычную жизнь хотела маленького нянчить… И Леонид тоже, знаешь, как оживился, когда я ему сказала? Просто глаза заблестели, как давно уж не было. Нынче уже школу и университет выбирает, куда ребенка учиться пошлет. А до того – попросил даже как-нибудь невзначай показать ему этого Олега, а потом – я тайком подглядела – слазил в Интернет, и все там читал про него ссылки, и какие-то даже его труды на английском. Изучал, значит, происхождение будущего внука. Потом сказал, что его все устраивает, с интеллектом у ребенка явно будет все в порядке, и поскольку на Настьку, несмотря на все ее художественные таланты, особых надежд нет, – будем воспитывать сами…

Анжелика несколько раз молча сжала и разжала кулаки. На ладонях остались полукруглые отпечатки ногтей.

– Израэль мне звонил, – сказала Светка. – Я от него и узнала. Настька, конечно, его первого оповестила. Сказала, что фамилия у ребенка в любом случае будет – Зоннершайн. Теперь там, кроме него, маленького зоннершайнчика ждут еще штук пять бездетных еврейских тетушек. Израэль плакал, когда рассказывал. А сам он сейчас мастерит золотую звезду Давида, инкрустированную алмазами. В подарок ребенку.

– Роман жив? – спросила Анжелика.

Светка кивнула.

– Он знает?

Светка помотала головой.

– Скажи ему. Он – единственный, кому этот ребенок действительно внук. Пусть знает. Вдруг он до его рождения не доживет.

– Хорошо. Я скажу. Роман обрадуется, я знаю, ведь он-то Настьку всегда любил.

– Н-нда-а… «И много-много радости…» – процитировала Анжелика детскую песенку про елочку. – А помнишь, чем все с елочками кончается?

– Тьфу, тьфу, тьфу! – яростно сказала Светка и, обернувшись, громко три раза постучала по спинке стула. – Пошла ты, подруга, знаешь куда….!

– Я пойду, – кивнула Анжелика. – Но вот еще что: может быть, тебе, в связи с вновь открывшимися обстоятельствами, пока с «Детдомом» больше не работать?

– Это почему еще?! – подозрительно, как на врага, глядя на Анжелику, спросила Светка. – Настьке еще когда рожать, а у ребят, кроме меня, и нет никого. Анна Сергеевна, ты же знаешь, в больнице лежит, с обострением желчного пузыря. Перенервничала на похоронах, прямо из-за стола, с поминок и увезли беднягу. Сейчас врачи решают вопрос об операции… Что ж я, по-твоему, как самая последняя сволочь…

– Все это так, – сказала Анжелика. – Но дело в том, что якобы украденную сумку Клавдии Петровны милиционеры нашли в соседнем дворе в помойном баке. И там же – правда, отдельно, лежала старая косметичка, в которой она носила деньги, паспорт и кредитную карточку. Все – на месте. Исчез только красивый маленький кошелек, в котором Клавдия Петровна хранила мелочь. Каким бы идиотом не был предполагаемый вор, но, прежде, чем выбрасывать сумку, в кошелек он все-таки должен был заглянуть. Милиционеры прямо говорят, что такой прокол возможен только в том случае, если кража – чистое прикрытие, причем не запланированная заранее, а импровизация на месте, когда стало ясно, что жертва скончалась. Они надеются, что кошелек тоже найдется. Опрашивают окрестных бомжей…

– А откуда ты все это знаешь? – подозрительно спросила Светка.

– Вадим выяснил по своим каналам и пересказал мне.

– И что же из этого следует?

– Реальный кандидат в продюсеры «Детдома» сейчас ты, а вовсе не «культмассовый организатор» Клавдия Петровна. Вполне может быть, что с тобой не «поговорили», и тебя не ударили по голове только потому, что испугались реакции нефтяного магната Леонида. Вполне возможно, что прежде, чем стукнуть Клавдию Петровну, ее пытались просто припугнуть и даже о чем-то с ней договориться. И тогда вся эта история – неудавшийся намек тебе: занималась бы ты, тетка, своим шейпингом и фитнесом, и не лезла бы ты в шоу-бизнес, в котором все равно ни хрена не понимаешь… Я прекрасно знаю, что характер у тебя – бойцовский, и отступать ты не привыкла, да и ребят жалко очень, но теперь, с возникновением этого ребенка, ты становишься страшно, чудовищно уязвимой, тем более, что Настя сейчас крутится в этой же тусовке и узнать обо всем не представляет проблем…

Осознав сказанное Анжеликой, Светка побелела под слоем косметики и судорожными движениями, не попадая, макала в горчицу сразу обе оставшиеся сосиски.

– Пожалуй, единственным приемлемым вариантом остается… – задумчиво сказала Анжелика.

Светка, позабыв про свою недавнюю неприязнь, взглянула на подругу с надеждой. Все-таки, как ни крути, но еще со студенческих лет она считала Анжелику умнее себя.

* * *

– В сложившихся обстоятельствах единственным приемлемым вариантом остается, – сказала Анжелика, заканчивая свой рассказ. – Если ты, Олег, немедленно женишься на Насте и увезешь ее с собой в Мексику до той поры, пока здесь все не прояснится.

Олег попытался было что-то сказать, возразить, но Анжелика жестом остановила его.

– Я знаю лучше других, что ты не очень-то любишь брать на себя ответственность за зачатых тобою детей, но здесь, пойми, просто нет другого выхода. Спешу тебя успокоить: когда все устаканится, я думаю, что ты вполне сможешь положить ее на место, там, где взял. Сама Настя, скорее всего, ничего даже не заметит, разве что обогатит свое творчество тропическими мексиканскими цветами и лианами. Надеюсь, я не разбила тебе сердце, и ты не слишком обольщался насчет ее чувств к тебе? Ты, разумеется, прекрасен во всех отношениях, пятнадцатый павиан и все такое, и речь здесь идет об особенностях эмоциональной жизни самой Настены. Возможно, после родов в ней произойдут какие-нибудь гормональные сдвиги и она сумеет полюбить своего новорожденного ребенка и даже еще кого-нибудь. Но сейчас из всех живущих на земле мужчин она по-настоящему привязана только к одному. Его зовут Израэль Наумович Зоннершайн. И твой будущий ребенок уже заранее посвящен ему. Ты, кстати, не против, если он будет носить звезду Давида?… Так что можешь не волноваться. Все это временно. И ненужного тебе ребенка здесь, в России с нетерпением будут ждать три дедушки, одна фанатеющая бабушка, и целый клан еврейских родственников.

Анжелика закончила говорить. Потом женщина и мужчина долго сидели в креслах друг напротив друга и молчали. Олег молчал сгорбившись и опустив голову. Анжелика сидела прямо, кусала губы и смотрела на его седую шевелюру.

– Анджа, – наконец, Олег поднял голову и взглянул женщине прямо в глаза. В его собственных глазах была подлинная, нешуточная мука. – Я понимаю, что я – идиот, и мне нет прощения. Все так запуталось, что у меня кружится голова. Мне сорок пять лет, но я не приспособлен к этой, нормальной человеческой жизни, для меня годятся только археологические объекты, которые тихо лежат в земле и никуда не бегают, ничего не чувствуют. Про них я все понимаю. Это не оправдание, а просто констатация факта. Если ты скажешь, я теперь действительно женюсь на странной Светиной падчерице, и увезу ее и ребенка в Мексику, от какой-то известной тебе опасности, также, как увез когда-то Кая. Наш с тобой год и Кай – это самое хорошее, что было в моей жизни, я имею в виду как человека, а не как историка. Вполне может быть, что Настя с ее ребенком тоже как-то украсят мою жизнь…

– Ты забываешь, что это не только ее ребенок! – гневно блеснув глазами, напомнила Анжелика.

– Как бы я хотел об этом забыть… Но никак не могу, и это все время напоминает мне о том, какой я осел… Белка! – Олег встал, подошел к Анжелике и легко опустился на пол у ее ног, положив ладони ей на колени. – Белка! Дотронься до меня, посмотри мне в глаза и поверь мне прямо сейчас, чтобы мне больше не пришлось тебя в этом убеждать. Потому что я и так слишком хреново себя чувствую. Белка! Настя Зоннершайн действительно ждет ребенка, и я к этому действительно причастен. Но этот ребенок – не от меня!

– Что-о?! – Анжелика отпрянула, сбросила со своих колен руки Олега, но тут же снова схватила их в свои. Она лучше всех знала – отец ее дочери обладает массой недостатков, но он никогда не был лжецом. И теперь он говорил правду. Кажется, в его голубых глазах даже блеснули слезы.

– Олег! Но как это может быть?!! Я ничего не понимаю. Ты причастен, но ребенок – не от тебя?! Ты что, оплатил ей искусственное оплодотворение? Да Настя сама сто раз могла бы… Она же запала именно на тебя и это все видели и все знали… Олежка! Посмотри мне в глаза и немедленно объясни: кто отец Настиного ребенка? Если не от тебя, то от кого она собирается его рожать, и, черт побери все на свете, причем тут ты?!

– Отец Настиного ребенка – Кай! – сказал Олег, встал на колени и, склонившись, совершенно по-детски обнял ноги Анжелики и спрятал лицо в подоле ее юбки.

Анжелика по-прежнему сидела выпрямившись, с абсолютно офонаревшим выражением лица.

Глава 15

– Анджа, у меня есть для вас несколько новостей – некоторые хорошие, некоторые плохие, некоторые… гм-м… пожалуй что странные. С каких начать?

Вадим сидел перед Анжеликой за столиком уличного кафе и неторопливо помешивал сахар в кофе. Кажется, он с удовольствием играл частного детектива. Красивый город, лето, тополиный пух, вкусный кофе и женщина, которая уже много лет нравилась и интриговала… Анжелика с несколько туповатым видом смотрела на ящики с цветущей петуньей – элемент дизайна кафе.

– Анджа, что с вами? – с беспокойством спросил Вадим. – Вы плохо себя чувствуете?

– Да нет, в целом все просто отлично, – отмахнулась Анджа. – Говорите, Вадим. Начните с хороших новостей. А странные можете оставить себе. На память.

– Главная хорошая новость – Ольга жива и, по всей видимости, относительно здорова.

– Правда?! – радостно воскликнула Анжелика и глаза ее живо заблестели. – Господи, как хорошо! Но где же она? Где была все это время?

– Это история мне не совсем понятна, и прояснить ее до конца сможет только сама девушка. В самом общем плане дело выглядело так: до недавнего времени Ольга жила в небольшом северном женском монастыре…

– Ну надо же! – ахнула Анджа. – Все-таки церковники! А мы-то с вами думали… Или она туда сама, по своей инициативе отправилась?

– Вряд ли сама, так как Ольга по всем отзывам никакой вообще религиозностью не отличалась. Надо думать, ей помогли или как-то убедили. Но дальше – еще интереснее. Сравнительно недавно ее забрали из монастыря и теперь она живет под Москвой, в загородном доме кого бы вы думали?

– Московского митрополита? – предположила Анжелика.

– Ничего подобного! – Вадим торжествующе поднял палец и улыбнулся. – Согласно достоверным агентурным данным в настоящее время Ольга квартирует в особняке мадам Огудаловой!

– Ага! – сказала Анжелика и задумалась.

– Положение с юридической точки зрения достаточно сложное, – признал Вадим. – За пределы территории усадьбы Ольгу не выпускают, внутрь тоже не пускают никого из чужих. Я видел фотографии, сделанные моим сотрудником. Проникнуть в особняк насильно можно только путем полномасштабного штурма с применением стенобитных орудий, так как все эти новорусские виллы в первую очередь отличаются фантастической крепости и величины заборами. Ордер на обыск тоже получить скорее всего не удастся. Слишком велик риск для того, кто его подпишет. Ну как мы докажем, что в загородном доме всероссийски известной певицы насильно удерживают никому не известную в Москве девочку, вполне, впрочем, совершеннолетнюю и дееспособную? Даже если она там и живет, так мало ли чего она там делает… С чего вы вообще все это взяли? Фантазия у вас, товарищи… и все в этом же духе. Ведь ее, насколько я понимаю, даже в розыск не подавали… В этом направлении я и стал думать. Если бы у Ольги обнаружились хоть какие-то родственники, они могли начать ее официально разыскивать, и тогда машина поневоле хоть как-нибудь провернулась бы в нашу пользу… Я послал человека разузнать подробности о биографии девочки и… Анджа, вы хорошо на стуле сидите?

– Нормально вроде бы сижу, – откликнулась Анжелика. – А что, начинаются странности?

Весть о том, что девочка жива и здорова, оказала на нее расслабляющее и умиротворяющее воздействие. Жива и здорова – вот и хорошо. Не бросилась с моста, не сошла с ума, не ушла трупом под снег, не попала под машину… А что она нынче делает, молится в монастыре или поет с Огудаловой – какая, в сущности, разница? Пусть с ней теперь Владимир разбирается, ему как раз какое-нибудь дело как воздух нужно. Пусть попробует устроиться к мадам садовником или полотером. В каждом первом детективе о таком пишут…

– Да, да, именно странности, – откликнулся Вадим. – Все тайны детдомов, усыновления и прочего – вещь весьма условная. И потому мой человек быстро и относительно легко накопал много всего интересного. И вот по всем полученным им данным вполне может выйти так, что наша девушка Ольга – пропавшая сестра нашего же супермена Кая. Как вам, Анджа, такой оборот событий?

– Потрясающе! – сказала Анджа и словно в доказательство потрясла головой. – Объяснитесь, пожалуйста!

Вадим не без элемента торжественности отхлебнул кофе из крошечной чашечки. Анжелике показалось, что сейчас он достанет расчесочку и аккуратно причешет слегка растрепавшиеся от ветра негустые волосы. Тут же перед ее глазами возникла взлохмаченная серо-голубая шевелюра Олега и его отчаянные глаза, глядящие на нее снизу вверх. Чтобы отогнать ненужные воспоминания, Анжелика потрясла головой еще раз.

– Про Ольгу удалось выяснить следующее. В возрасте приблизительно трех лет девочка поступила из детского отделения больницы в детский дом, находящийся недалеко от города Беломорска. Ребенок уверенно называл свое имя – Оля, но был крайне напуган и едва оправился от двухстороннего воспаления легких. В больницу Беломорска девочку привезли байдарочники – семейная пара инженеров-физиков из Москвы, которые традиционно проводили свой отпуск на Карельских реках и на берегах Белого моря. По их сохранившемуся в документах обстоятельному рассказу (по-видимому, интеллигентные, образованные супруги специально старались писать подробнее, в надежде, что их описание поможет отыскать родственников малышки) дело обстояло так: они пережидали шторм в устье какой-то реки. Потом, когда наступила светлая северная ночь и волнение окончательно улеглось, вышли в море и плыли вдоль берега, разыскивая стоянку, на которой были бы дрова и одновременно было поменьше комаров и прочего гнуса. Внезапно кто-то из них заметил на берегу какое-то шевеление. Сначала они решили, что там прячется не слишком крупный зверь, и осторожно, не торопясь, подплыли ближе, любопытствуя сделать какое-нибудь естественнонаучное наблюдение. Однако, прислушавшись, услышали что-то вроде плача или стона, увидели скорчившуюся в расщелине на мху маленькую фигурку и больше уже не медлили. Выскочив на берег, физики к своему ужасу увидели маленькую девочку, насквозь мокрую и практически теряющую сознание от переохлаждения, усталости и, возможно, голода и жажды (здесь нельзя забывать, что Белое море – соленое). Пока женщина раздевала малышку, заворачивала ее в сухой спальный мешок и пыталась напоить холодной водой и накормить печеньем (девочка выпила пару глотков воды, но от еды отказалась), ее супруг быстро обежал все вокруг и не нашел никаких признаков жилья, лодки, лагеря или вообще какого-либо присутствия человека. У физиков была с собой карта, по которой они и прокладывали собственный маршрут. Взглянув на нее, они посоветовались между собой. В общем-то, они сделали правильные выводы: девочка здесь явно одна и по возрасту просто не могла прийти по лесу из ближайшего населенного пункта, до которого было больше тридцати километров. Стало быть, ее каким-то образом выбросило на берег из моря. Уточнять подробности не было ни времени, ни возможности – надо было спасать ребенка. Супруги были достаточно сильными и решительными людьми – об этом говорил и сам способ их отдыха. Они уложили завернутую во все теплое, что у них было, девочку в багажное отделение и, забыв об отдыхе, почти сутки гребли сначала вдоль побережья, а потом вверх по реке до железной дороги. Там они, ничтоже сумняшеся, с помощью красного свитера женщины остановили первый же проходящий мимо поезд и уже на нем доехали до Беломорска. В Беломорске, по очереди неся девочку на руках, прибежали в больницу. На все про все у них ушло около сорока часов. Врач из больницы сразу же положил ребенка под капельницу и сказал, что они успели вовремя.

На следующий день московские физики зашли в милицию и узнали, что трехлетнюю девочку Олю в розыск не подавали. Тогда они написали подробное заявление, оставили все деньги, которые у них были, медсестре в больнице, чтобы она хорошо ухаживала за девочкой и, когда станет можно, покупала ей яблоки, шоколадки и печенье, и уехали домой, к двум своим детям-школьникам, которые в это время жили с бабушкой на даче в подмосковном поселке Орудьево.

Осенью они специально сначала писали, а потом и звонили из Москвы в Беломорскую милицию и там им сказали, что родственников девочки отыскать не удалось, но с ней самой все в порядке, и сообщили почтовый адрес детдома. Эти супруги-физики были достаточными занудами. Они списались и с детдомом тоже. Приблизительно на пятое письмо им ответили, и какая-то не слишком грамотная воспитательница подтвердила все уже им известное и подробно отписала, что девочка физически здорова, но очень нервная, страдает припадками и страхами, смертельно боится воды, и просто помыть ее в ванне – каждый раз большая проблема. Родители ее и родственники до сих пор не нашлись, хотя в милиции Беломорска имеют в виду, а навещать ее физикам, пожалуй, не надо, так как все детдомовские дети на такое реагируют непредсказуемо, и как бы не стало хуже. С тех пор каждый год в конце лета физики посылали спасенной ими девочке большие посылки с московскими сладостями и обновками – обязательно новое платье, колготки, ленты, нарядные кофточки и юбочки. Писем они больше не писали. Когда Ольгу перевели в питерский интернат, москвичи потеряли ее след.

– А где они сейчас, эти физики? – спросила Анджа. – Ваш человек встречался с ними?

– Нет. Это невозможно. Уже несколько лет, как они уехали из Москвы и сейчас живут и работают где-то в Калифорнии.

– Что ж, это даже в чем-то закономерно. Но как же все это произошло, вы можете понять, Вадим?

– Я думал, как раз вам проще будет восстановить всю картину. Ведь вам что-то рассказывал и Олег, и сам Кай. Ольга, по словам ребят из ансамбля, ничего о своем самом раннем детстве не помнит. Кроме страха перед водой, у нее не осталось никаких воспоминаний. Даже беломорский детский дом, откуда ее забрали в возрасте приблизительно восьми лет, она вспоминает с трудом.

– Ну что ж… Вероятно, Кешка вытащил ее на берег. Потом… развести огонь он, конечно, не сумел. Да и сам был до крайности вымотан. Тем более, что девочка наверняка плакала и звала маму и папу. Она не понимала, куда они делись, но мальчик-то прекрасно знал, что они погибли, и помощи ждать неоткуда. Можно предположить, что какое-то время дети провели на побережье, зарывшись в мох, ветки и прочие подручные материалы. Кешка старался согреть сестру своим теплом. Потом она, наверное, заснула, а он немного пришел в себя и принял единственно возможное решение: идти куда-нибудь, где можно найти помощь. Нести на себе трехлетнюю сестру он не мог, поэтому идти должен был он один. Но и оставить малышку одну на побережье приблизительно на два дня (быстрее Кешка просто физически не сможет дойти до поселка и вернуться с подмогой) тоже было никак невозможно – сестра умрет раньше, и Кешка прекрасно это понимал. Здесь он, скорее всего, вспомнил про зимовье отца, которое находилось значительно ближе к месту трагедии, чем поселок. Наверное, он рассуждал так: из зимовья можно принести сухие вещи, спички, котелок, согреть и накормить сестру и согреться самому. Потом можно будет доставить ее в зимовье. А уж тогда, когда она будет в безопасности, и им обоим будет сухо, сыто и тепло, можно идти к людям…

Когда Кешка вернулся из зимовья с сухой одеждой, спичками и котелком, на берегу никого не было. Не было и никаких следов того, куда делась девочка. Зверей, питающихся человеческими детенышами, на Беломорье нет. Если бы малышка, ослушавшись его приказа ждать, ушла в лес, он легко отыскал бы ее следы, да и ее саму – измученный ребенок просто физически не мог уйти далеко. Кешке оставалось предположить только одно: море каким-то образом забрало-таки причитающуюся ему жертву. И вот эта-то последняя потеря и оказалась роковой для рассудка девятилетнего мальчика…

– Да-а, – сказал Вадим. Его любование собой и обстоятельствами незаметно куда-то подевалось. Теперь он был серьезен и, пожалуй что, печален. – Скорее всего, как-то приблизительно так оно все и было…

– Не говоря уж об Ольге, оба юноши имеют право знать… – заметила Анжелика.

– Оба? – переспросил Вадим.

– Конечно. Кай и Владимир. Я же, кажется, говорила вам: Ольга (словно чувствовала что-то!) проявляла к Каю повышенный и недвусмысленный интерес. Слава богу, что это не успело ни во что вылиться (только инцеста нам в этой мексиканской истории и не хватало!). Ну, а бедняга Владимир, сравнивая себя с Каем, кажется, уже решил, что у него нет шансов… Я думаю, что они оба очень обрадуются такому обороту событий – и это еще мягко сказано! Мне надо срочно увидеть их!

– Подождите, Анджа! – вздохнул Вадим и призывно постучал ложечкой по чашке, вновь привлекая внимание женщины. К сожалению, это еще не все мои новости.

– Ах да, остались еще неприятные, – поморщившись, вспомнила Анджа. – Ну давайте, говорите, что ли. Куда же деваться!

– Разведка выяснила, что Юрий, новый звукорежиссер ансамбля «Детдом», который так эффективно работал с Каем и Владимиром над новой программой, одновременно является достаточно активным членом неонацистской партии. Национал-большевики или как они там еще называются…

– Вы думаете…

– Я пока ничего не думаю, я просто констатирую факт, от которого, по-моему, в сложившихся обстоятельствах не стоит отмахиваться… И еще одно – на мой взгляд, куда более серьезное. Помните, я говорил вам, что в основе благосостояния продюсерского центра «Гармония» лежат отмытые криминальные капиталы?

– И вы же, помнится, утверждали, что в самом этом явлении нет ничего удивительного или настораживающего, – напомнила Анжелика. – Это, дескать, для постперестроечной России дело самое обычное…

– Совершенно верно, – согласился Вадим. – Но тогда я еще не знал конкретных лиц и имен. Теперь знаю. Одним из финансовых покровителей этого дела является некий персонаж по имени Алексей Иванович Крутиков, более известный вам и мне под кличкой Алекс…

Анжелика вздрогнула и уронила на пол ложечку. Вадим зачем-то полез ее доставать и долго и неуклюже возился под столом. Женщина поджала ноги под стул.

– Это тот самый Алекс…? – нерешительно уточнила Анжелика, когда Вадим все-таки вылез из-под стола, и отдал ей ложечку. Непонятно было, что с ней теперь делать. А вот с Алексом и так все ясно – можно было и не спрашивать.

– Тот, тот самый, – подтвердил Вадим. – Охотник за сокровищем Большого Ивана, криминальный покровитель и первый городской воспитатель Кешки. Если помните, у Кешки даже фамилия в его честь – Алексеев. Трудно себе представить, чтобы сегодня Алекс не узнал своего бывшего воспитанника в экзотическом Кае-Маугли…

– Господи, – прошептала Анжелика и потерла пальцами виски. – Господи! Куда ты только смотришь! Как все запуталось! Нацисты, церковники, бандиты… Я уже ничего не понимаю! Неужели всем этим бедным ребятам мало уже свалившегося на их головы! Почему бы не дать им пожить спокойно! Несчастный Кай!… Вадим! У вас же черт знает сколько лет стажа работы со всем этим барахлом. Что сейчас надо делать?

– В первую очередь – предупредить всех заинтересованных лиц о вновь открывшихся обстоятельствах, – твердо сказал Вадим. – Предупрежден, значит вооружен. А что касается Кая, которому, как я понимаю, угрожает наибольшая опасность, так он, насколько я помню, и в четырнадцать лет уже был крепким, никому не по зубам, орешком. А теперь уж и вовсе на овечку не тянет. Вспомните хоть его последние подвиги с этими дезертирами…

– Ладно. В принципе, вы правы, – подумав, сказала Анжелика. – Пусть я уже не очень четко понимаю, кто в этой истории плохие парни, а кто – хорошие, но слабаков в ней не было и нет – это точно. Стало быть, давайте вооружать информацией участников…

* * *

Чета пожилых бухгалтеров в ответ на вопросы Вадима и Анжелики только развела руками.

– Уехали, не сказавшись, – хором сообщили они. – Все разом. Собрались, как будто надолго. Рюкзаки взяли. Ключи вот оставили, на всякий случай. А куда, зачем – извиняйте, добрые люди, не сказали ничегошеньки. Да они и всегда так… Слова лишнего не скажут. А как Оленька пропала, так и вовсе… Егорушка смурной был, и все оглядывался, а остальные ничего, бодрые вроде… Нет, того, который у них прыгает и скалится по-звериному – того не видели. Но, может, он к ним уже потом где присоединился…

* * *

– Здравствуй, Олег!… Я понимаю, что ты ужасно рад, но про себя, к сожалению, не могу этого же сказать… Олег, я совершенно не расположена сейчас выяснять с тобой отношения. Мне нужно срочно поговорить с Каем. Как его найти? Невозможно? Почему?… Куда? Не знаешь? Какая записка? Длинная? Ты можешь прочесть ее вслух? Слушайте, Вадим… «Олег, я решил уезжать на некоторое время. Так нужно. Не волнуйся за меня. Всем привет. Кай»… Что ж, по-своему исчерпывающе. Спасибо, Олег…

* * *

«Популярная группа „Детдом“, вокруг которой в последнее время происходит так много разноплановых и даже трагических событий, в полном составе уехала на гастроли. Но вот беда – никто не знает куда именно… Продюсер группы Светлана Александровна хранит загадочное молчание, поклонники в панике…»

«Музыкальное обозрение»

* * *

Когда-то Ирка росла с Анджей в одном дворе, и значит, на сегодняшний день она знала ее больше тридцати лет. Да что там – даже больше тридцати пяти. И за все эти годы она ни разу не видела и не слышала, чтобы Анжелика ныла. Все неприятности (да и приятности, если припомнить, тоже) Анджа встречала спокойно и строго, испытующе глядя исподлобья и заранее готовясь посмеяться над собой и окружающими, если ситуация это позволит. Никто и никогда не видел Анджу жалующейся на кого-то конкретного или на жизнь в целом. И тем не менее в настоящий момент Анжелика именно – ныла.

– Ирка, я больше так не могу! Ты знаешь, я всегда готова была допустить, что чего-то в этой жизни не понимаю и даже в принципе не могу понять. Все люди разные, кто-то глупее меня, кто-то умнее, кто-то просто лучше разбирается в каких-то конкретных вопросах. Но сейчас мне кажется, что все вокруг – просто идио-оты! И я тоже идио-отка-а!

– Анджечка, а ты не можешь сейчас сказать мне, что он тебе конкретно сказал? – осторожно спросила Ирка. – Чтобы я могла понять…

– Кто сказал? – встрепенулась Анжелика.

– Ну Олег, конечно, – вздохнула Ирка.

– А, Оле-ег… Олег сказал мне, что ему надоело бегать на поводу у биологических программ, и хотя бы на склоне лет хочется побыть просто человеком. По этому поводу он немедленно предпринял следующее: когда Светкина Настена прямым текстом заявила ему, что хочет от него ребенка (ну не идиотка ли!), потому что, видите ли, этот ребенок обязательно получится умным и красивым, Олег провел с ней воспитательную беседу весьма занятного содержания. Во-первых, похвалил ее за желание кого-нибудь родить, и сказал, что это обязательно нужно сделать, раз уж так приперло и время подошло (ну, скажи по-честному, – не идиот ли!). Во-вторых, сообщил Настене, чтобы она не расстраивалась его отказом, потому что вообще-то очень ему нравится и все при ней, и любой мужчина будет счастлив…и тому подобное. Ну и в завершение этой мудрой и последовательной речи: он никак не может стать отцом ее ребенка, так как уже старый (генетический материал может оказаться с дефектом), да к тому же у него уже есть дочь – Антонина (тоже ума палата!) и приемный сын Кай (тут уж и говорить не о чем!), и в какой-то загадочной связи с этим фактом, обнаружившейся спустя много лет после самого происшествия, – он любит, оказывается, не кого-нибудь, а меня (ну надо же на кого-нибудь свалить!)! Настена выслушала всю эту галиматью с самым серьезным видом, сложила свои прекрасные умные руки на толстых коленках и спросила умного дядю, что же ей теперь делать. Олег тут же проникся ответственностью за ту, которую он приручил («Где ты ра-аньше бы-ыл?»), задумался (лучше бы башкой об стенку треснулся и сознание потерял!) и породил удачный, как ему показалось, план. Он предложил Насте родить ему не сына или дочь, а внука или внучку…

– Это как это?! – ошеломленно спросила Ирка, придерживая пальцами отваливающуюся челюсть. В голове ее немедленно и бесшумно пронеслись какие-то ужасные кадры из американских научно-фантастических фильмов.

– Ну, ты понимаешь, он же вроде как считает Кая своим приемным сыном…

– Ф-фу ты! Слава богу! – облегченно выдохнула Ирка и вымела из уголков своего сознания размножение почкованием в пробирках и больших, опутанных проводами ваннах. – То есть, он предложил ей вместо него обольстить Кая, и от него и родить… И это будет как бы его внук…

– Да нет, видишь ли! Для нормального человека, пусть даже и героя мексиканского телесериала, это было бы вроде бы и ничего. Но для осознавшего ответственность Олега – слишком просто. Он, идиот, решил выступить в роли сводника. Сначала объяснил сомневающейся Настене, что Кай – по генетике это даже лучше его самого. Потому что родословная известна и мы знаем, что у Кая были весьма креативные дед и отец (в смысле – один чекист и мошенник, а другой – вор и отшельник), и сам он выжил наперекор ужасным испытанием, которые другой, менее жизнеспособный экземпляр непременно свели бы в могилу. Настена, естественно, впечатлилась. Она вообще-то не очень внушаема, но все-таки Олег на нее как-то по особенному действует, и все, что от него исходит… Далее, что еще интереснее, он перешел к самому Каю…

– Что ж, он прямо так ему и сказал: обрати внимание на Настю и затащи ее в постель, чтобы она могла от тебя забеременеть? – ахнула Ирка.

– Тут Олег не очень-то распространялся, но думаю, что все было еще занятнее. Не знаю, держал ли он свечку, но где-то около того… Видишь ли, у Кая и Олега довольно специфические отношения. Олег, насколько я могу понять, может просто велеть Каю: пойди и сделай то-то и то-то. Я, Олег, считаю нужным, чтобы это было так. Кай пойдет и сделает. Что-то такое от Ветхого Завета, понимаешь? Человек совершенно свободен в своих повседневных поступках. Но в неких важных сферах, граничащих с областью сакрального, где нет и не может быть однозначных толкований, кто-то должен знать, как правильно, и указывать другим. А ты – только подчиняешься. Разумно, если отец указывает сыну, а не наоборот. Возможно, что это вовсе не новообразование их отношений и зерно просто легло на уже удобренную почву – допускаю, что именно так воспитывал сына и Большой Иван.

– Жуть какая! – сказала Ирка, снова возвращаясь мыслями к фантастическим фильмам. – А если Олег прикажет ему что-нибудь… ну, такое… Я, конечно, ничего про Олега плохого сказать не хочу, но…

– Если приказ пойдет вразрез с базовой этической программой, Кай откажется его выполнять и уйдет. Мы знаем наверняка, потому что такое уже было в его жизни – когда он жил у бандита Алекса. Алекс приказал Кешке избить беззащитного человека. Кешка не выполнил приказ и просто убежал от него. Искусство выбирать повелителей входит в эту программу, понимаешь? Добрый царь и все такое… Бедняге Олегу так и не удалось избавиться от биологических программ, на которые он катил бочку…

– И, значит, Настя…

– Я полагаю, что от выполнения этого распоряжения Олега Кай получил даже некоторое удовольствие. А Настя получила то, что и хотела – беременность. Светка висит на люстре от восторга.

– Слушай, Анджа, а почему это – плохо? – спросила Ирка.

– А что – тебе тоже нравится? – язвительно поинтересовалась Анжелика, сразу напомнив Ирке себя прежнюю. – Ну что ж, я и говорю – след потерялся. Кстати, Олег стоял передо мной на коленях, и выл в голос, что он – последний осел.

– Почему? – Ирка действительно потеряла нить анжеликиного повествования. – Ты же говоришь, он сам все это устроил…

– Устроить-то устроил, только впоследствии образовалась еще одна серия в нашем сериале: оказывается, его родная дочь имеет виды на его приемного сына!

– Кто? Кого? – Ирка таращила глаза и честно пыталась понять. Она любила сериалы. – А-а! Кай, значит, нравится Антонине. А он уже с Настей… А с Настей-то, ты думаешь, у него серьезно? А как же ее Виталик… А вы с Олегом… А Светка…

– Ирка! Замолчи сейчас! – заорала Анжелика. – Я больше не могу! Потерянные братья и сестры! Дети, родившиеся не от того, от кого надо. Бандиты и сокровища. Герои и террористы. Сиротки и несчастная любовь… Ирка! Ты, кстати, никогда ребенка на вокзале не теряла? А то там еще Женя не оприходованным остался… Меня достало жить внутри сырых, дешевых, легко узнаваемых, плохо пропеченных сюжетов! Можешь ты это, наконец, понять и перестать таращить глаза!

– Ага! – сказала Ирка, захлопнула рот и некоторое время послушно молчала. Потом спросила:

– Слушай, а что сам Кай-то говорит по этому поводу?

– Он ничего не говорит, – сказала Анжелика.

– Почему?

– А потому что он исчез. Убыл в неизвестном направлении. Вместе со всем ансамблем «Детдом». Предупреждая твой вопрос: Олег ничего не знает. Это, видишь ли, та область, где у Кая свобода воли и прочего.

– А Настя? – спросила Ирка.

– Что – Настя? Кому какое дело до Насти?! – окончательно обозлилась Анжелика. – Ты думаешь, он, воспитанник Олега, прямо только и переживает теперь за этого ребенка? Ты еще вспомни, как он меньше месяца назад прямо на автоматы этих отморозков пер! Какое ему дело!

– Да я не об этом, – спокойно возразила Ирка. – Я говорю: Настю спросили, не знает ли она, где Кай?

– Настю? – удивилась Анжелика. – Кажется, нет. Но, может быть, Светка?… Да какая разница! Настя про себя-то не очень точно знает, где она находится…

– А ты все же позвони ей, – посоветовала Ирка. – Вот смотри, у меня здесь телефон записан. Вот трубка. Набирай…

Анжелика, находясь в своеобразном ступоре от переживаний, послушно набрала номер, подождала, пока Настя возьмет трубку…

– Здра-асте, тетя Анджа-а… – Настин голос плавал, не приземляясь.

– Настена, ты не знаешь, куда делся Кай и прочие трубадуры? – не тратя времени на обычные вежливости, спросила Анжелика.

– Прочие – не зна-аю, – ответила Настя. – А Кайчик уехал к себе, на Белое море, за тем крестом, который у него на груди выколот. Когда приедет, обещал показать мне краси-ивое и дать срисовать. И еще обещал морскую звезду сушеную привезти-и…

– Так, – сказала Анжелика, положив трубку. – Время пришло. Кай в сопровождении «Детдома» отправился за пиратским кладом своих предков. И все, кто, предположительно, за ним следит, вероятно, двинулись вослед…

Глаза у Анджи сузились, волосы встали дыбом, губы сжались в узкую некрасивую полоску. Ирка глядела на нее со страхом и недоумением.

– Чего ты говоришь? Я не понимаю… – жалобно сказала она.

– Видишь ли, Ирка, в нашем кино только что поменялся жанр, – объяснила Анжелика. – Сериал про несчастную любовь и брошенных детей закончился. Начался боевик.

* * *

Старый раздолбанный автобус марки «ПАЗ» бодро подпрыгивал на усыпанной крупными белыми камнями дороге. Пыль клубилась за ним красивым пушистым хвостом и оседала на кусты вереска и невысокие кривые сосны, растущие среди беломошника.

Несколько немолодых теток с пустыми ведрами (ездили на станцию продавать чернику) и два угрюмого вида мужика недоверчиво смотрели на сваленные позади рюкзаки и неместных парней, не слишком похожих на обычных туристов. Особенное внимание привлекал Кай с его акцентом и неизменной, болтающейся на спине широкополой шляпой. Еще на станции, на грязной асфальтированной площадке у водонапорной башни, где ждали автобуса, одна из теток дернула за рукав Егора, казавшегося наиболее понятным, и спросила, исподтишка указывая пальцем: «Этот у вас… иностранец, что ли?»

– Нет, что вы, тетенька! – радостно улыбнулся Егор. – Он-то как раз тут и родился. Теперь вот везет нас на экскурсию.

Идея говорить про экскурсию и Кая-экскурсовода принадлежала Владимиру, и была просто вопиюще неудачной. Она была придумана для отвлечения внимания публики, но привлекала так, как если бы все пятеро на ходу размахивали красными флагами. К сожалению, никто из членов экспедиции не мог этого понять и поправить ситуацию.

В автобусе Женя и Егор сидели впереди, вовсю вертели головами и рассматривали окрестные пейзажи, сказать про которые «проплывающие за окном» возможным не представлялось. Пейзажи за окном мелко тряслись, а временами ощутительно подпрыгивали в такт дорожным колдобинам. Но Женю с Егором все устраивало. Они то и дело указывали на что-то пальцем и обменивались междометиями, по-видимому, прекрасно понимая друг друга. Дмитрий сидел один, опустив голову и погрузившись в какие-то свои думы.

Кай отвлекал и развлекал Владимира, вместе с которым сидел за заднем сидении. Если бы Анжелика могла пронаблюдать эту сцену, то она наверняка не без язвительности заметила бы, что Кай научился у Олега принятию ответственности за… и делал это не менее ловко, чем его учитель.

– Владимир, ну-ка скажи что-нибудь! – Кай ткнул приятеля кулаком в бок.

– Простите, про что вы хотели бы услышать?

– Про меня, – заявил Кай. – До моря тут километров пятьдесят осталось, там деревня Гридино и автобус назад повернет, а до поселка, где я жил, еще двадцать, всего, значит, семьдесят километров. Ну…

– Вероятно, вы, Кай, сейчас испытываете сложные чувства от свидания с родиной, которую покинули столь давно… – неуверенно сказал Владимир, подскакивая на ухабах и хватаясь руками за сидение, которое само норовило слететь на пол с железной рамы.

– Вот, вот… – промурлыкал Кай и зажмурился от удовольствия и одновременно от сознания правильно исполняемого долга. – Давай дальше!

– Возможно, вам слегка не по себе, ведь вы многое позабыли и не знаете, что именно предстанет теперь перед вашим взором. К тому же вас наверняка одолевает светлая печаль по вашим погибшим родителям…

– Ох, одолевает! – вздохнул Кай и почесал нос.

– Но ведь есть еще и радость узнавания и ликование по поводу встречи с ландшафтами, среди которых вы провели свои ранние годы и сформировались как личность! – подумав, воодушевился Владимир.

Кай взглянул на юношу с откровенным восхищением, сосредоточился и немедленно испытал все упомянутое Владимиром. Ликование выразилось в уже знакомом Владимиру жутковатом зверином оскале.

– А ты чего? – спросил Кай после некоторого периода удовлетворенного молчания. Говорить и дальше только об его персоне показалось ему неприличным.

– Я? – растерялся Владимир.

– Ну, например, тебя не одолевает желание дать мне в нос? – Кай решил помочь музыканту. Он давно знал, что говорить о себе – самое трудное.

– В связи с чем? – заинтересовался Владимир. В настоящее время он не испытывал подобного желания, потому что его укачало в автобусе и к тому же у него болел отбитый об железную раму кобчик, но сама проблема показалась ему заслуживающей внимания. К тому же разговор с Каем отвлекал его от неприятных ощущений в желудке.

– Я – твой соперник, во всяком случае ты так думаешь. Я не дал тебе спокойно сидеть и страдать. Я всех вас потащил искать свой клад, который вам не нужен. Ты не любишь лес, – загибая пальцы, перечислил Кай.

Владимир с завистью смотрел, как Кай ловко приспосабливается к толчкам и броскам автобуса, работая всем своим гибким телом. В отличие от Владимира, он не бился ни обо что ни головой, ни задом, и для сохранения равновесия ему даже не надо было хвататься за обломанную дугу сидения впереди. От пыли, набившейся уже и внутрь автобуса через открытые окна, Владимиру хотелось чихать. Под нос стекали сопли, но он боялся отпустить руки, и вытереть их. Теперь он боялся даже говорить, так как уже два раза больно прикусил язык. Но Кай ждал ответа.

– Я понимаю, что разочарую вас, – стараясь не просовывать язык между зубами, сказал Владимир. – Но, кажется, я действительно не люблю природу. Это серьезное упущение в структуре моей личности. Прошу прощения.

– Ничего, – махнул рукой Кай. – Нельзя же любить все без разбора.

– Я, кажется, люблю собак, – сказал Владимир и искательно посмотрел на Кая, желая одобрения. Искреннее восхищение молодого человека его способностью вести беседу помогало Владимиру переносить трудности пути.

– Хорошо! – ожидаемо обрадовался Кай. – Я тоже их люблю. Когда я жил здесь, у меня была собака Полкан.

– С вашего позволения, какой породы и какого окраса была ваша собака? – напрягшись, поддержал беседу Владимир. Сидящая через проход и впереди от них тетка в больших резиновых сапогах оглянулась и в упор посмотрела на него.

– Здравствуйте. Как поживаете? – мученически улыбнулся Владимир.

Кай весело оскалился и надвинул шляпу на глаза, а тетка поспешно отвернулась.

– Полкан был никакой породы, – подумав, сказал Кай. – А окрас – хвост бубликом и такие пышные штаны. Очень красивый. Из-за Полкана я человека убил… Потом, после Полкана, у меня еще был Друг. Друг был породы волк.

(прим. авт. – история детства Кая изложена в романе «Забывший имя Луны»)

Тетка в резиновых сапогах поднялась и, не оглядываясь и хватаясь руками за поручни, пересела вперед.

– Ты убил человека?!! – внезапно перейдя на «ты», Владимир обернулся, схватил Кая за плечи и посмотрел ему прямо в лицо ужасно расширившимися глазами. Прежде, чем Кай успел ответить, автобус подбросило на очередном ухабе и Владимир с грохотом рухнул в проход. Кай тяжело вздохнул, наклонился, извлек его оттуда и даже слегка отряхнул от пыли.

Владимир весь дрожал от непонятного возбуждения. В углах его губ выступила кровавая пена. «Кажется, он еще раз прикусил себе язык,» – подумал Кай и сказал, махнув рукой за окно, где автобус пробирался уже по поросшим низкорослым лесом приморским дюнам:

– Я – взялся отсюда. Родился здесь. А ты – откуда взялся?

– Я расскажу тебе. Вечером у костра, – сказал Владимир с видом человека, кидающегося в прорубь, и Кай так и остался в недоумении: что именно вызвало экзальтацию юноши – решение рассказать о своем прошлом или готовность еще раз переночевать в явно нечеловеческих условиях.

* * *

Когда автобус скрылся из глаз в облаке пыли, Егор и Женя, явно предварительно сговорившись между собой, в один голос заявили, что клад, который где-то спокойно лежал еще до рождения Кая, вполне может полежать там еще немножко и не прокиснуть, а вот им, раз уж они сюда приехали, надо непременно посмотреть море, так как они вообще никогда Белого моря не видели и никогда не ночевали в лесу у костра. Дмитрий пожал плечами и вроде бы с ними согласился, а Владимир состроил страдальческую гримасу, но ничего не возразил. Ему было явно неуютно в целом и все равно – искать клад немедленно или еще погодить.

Кай ничего не сказал, но знаками показал: почему нет? – и повел всех в лес почти перпендикулярно дороге, глядя на солнце и к чему-то принюхиваясь.

Они шли довольно долго и устали все, кроме Кая, который в любом лесу чувствовал себя, как домохозяйка на собственной кухне, и Дмитрия, который вдруг оказался на удивление хорошим ходоком, сосредоточенно смотрел себе под ноги, почти не спотыкался и не отставал от проводника.

А потом Кай остановил всех, поднял руку и молча провел пальцами по своим ушам. Егор, подошедший к нему ближе всех, увидел, как чуть заостренные уши Кая отчетливо пошевелились и повернулись к северу, и потряс головой, потому что знал, что такого просто не может быть. Но Владимир уже понимал язык жестов, и тихо сказал остальным: «Слушайте!»

И они стали слушать и вскоре все услышали, как совсем недалеко лежит и размеренно дышит что-то огромное и живое. У Жени расширились глаза и ноздри и весь он стал похож на большую темную лягушку. «Оно там!» – прошептал он и прыжками ринулся вперед.

Когда остальные вышли на берег, Женя уже сидел на камне, обхватив руками худые колени, и смотрел на волны. Глаза у него были прозрачные, как два аквариума. Волны с шипением накатывались на облизанные прибоем скалы и у каждой из них был симпатичный гребешок из белой пены. Серые тучи ходили над горизонтом, а между ними, как мяч с горы, медленно катилось красное солнце. Егор раскрыл рот и остался стоять, забыв снять рюкзак. Дмитрий аккуратно пристроил свой рюкзак у основания того камня, на котором сидел Женя, и, не оглядываясь, медленно пошел вдоль берега. Иногда он нагибался и подбирал что-нибудь, выброшенное прибоем – черно-белую ракушку-мидию или пучок водорослей-фукусов с гроздьями воздушных пузырьков на верхушках листьев.

У Владимира был одинокий и потерянный вид. Он озирался по сторонам и явно не любил природу ни в каком ее виде.

Каю не хотелось разговаривать. При виде родных краев в нем пробудились всякие инстинкты. Он охотно посидел бы как Женя, или побродил в одиночку, как Дмитрий. Может быть, даже повыл бы немножечко, как Друг, пробуя голос. Но, кроме инстинктов, у него была ответственность, которой научил его Олег. Поэтому он вздохнул и сказал, обращаясь к Владимиру:

– Пойдем делать стоянку.

* * *

Женя, Егор и Дмитрий заснули в палатке сразу после ужина, так и не дождавшись, пока окончательно стемнеет. Петербуржцев трудно удивить белыми ночами, но Дмитрий попросил Кая разбудить его, когда солнце после двухчасовой «ночи» будет вылезать из моря. Из всех «детдомовцев» регулярно читали книги только Владимир и Дмитрий. Причем Владимир читал все подряд, так как Анна Сергеевна сказала ему, что это полезно, а Дмитрий – предпочитал исторические и классические приключенческие романы. В каком-то романе он прочитал про зеленый луч и теперь надеялся его увидеть. От свежего морского воздуха у всех, кроме Кая, кружилась голова. Егор храпел, а Женя время от времени тоненько вскрикивал во сне.

Владимир рассеянно возил ложкой в миске, раз в пятнадцать минут зачерпывая оттуда остывшего риса с тушенкой. Все остальное время он отмахивался от комаров, которых дым костра почему-то совершенно не смущал.

– Невкусно? – спросил Кай, который давно съел свою порцию.

– Очень вкусно. Благодарю вас, – пресно ответил Владимир. Каю стало скучно. Он подумал, что лучше бы поехал за кладом один. Ответственность – такая утомительная вещь. Кажется, ее придумали люди, которые любят усложнять себе жизнь.

– Надо успеть до осенних штормов, – хмуро сказал Кай. – Днями уже начнется – я в небе чую. Когда шторма приходят – плохо, все мутное – море, воздух, глаза. Ты совсем скиснешь. Только вороны штормам радуются – им в воздухе играть привольно. А ты кого убил-то?

– Отца, – ответил Владимир.

– Вона как. А за что?

– Он пьяный был, с матерью поссорился и ее топором зарубил, а я – убежал в сарай, взял ружье и его через окно застрелил. Прямо в сердце попал. Мне восемь лет было.

– А-а! – сказал Кай. – А мне уж, наверное, одиннадцать. Я за Полкана мстил, охотник его убил… А как же потом?

– Я ружье бросил и в сарае опять спрятался, а дядька Федор, сосед, прибежал на выстрел, все увидел и сделал так, как будто это он сам себя, отец-то, из угрызений совести, что жену убил. И милиции так же сказал. Милиционеры, может, и поняли что, но раздувать не стали. Восемь лет все-таки – чего со мной делать? Отдали в интернат для дебилов, но, видно, намекнули там кому-то, потому что меня потом много лет самыми сильными таблетками кормили, хоть вроде бы и с головой все в порядке было. А дядька Федор меня прикрыть хотел. Думал, может быть, я потом от страха и позабуду, как все на самом деле было. Я, видишь, не позабыл.

– Так и лучше – все про себя наверное знать, – сказал Кай.

– Тебе – виднее, – уклончиво заметил Владимир.

– Это ты правильно сказал – мне очень хорошо видно. Я про себя вообще ничего не знал, в Город приехал, как на другой планете очнулся. Кто я? Откуда взялся? А ты теперь боишься, что ли?

– Конечно, боюсь. Если я в восемь лет отца убить смог, так теперь – что же?

– Потому и шаркаешься перед всеми?

– Ну, разумеется. Кто я такой, если всю шелуху отбросить? Убийца, как ни крути. У меня там, внутри, главного барьера нет. Когда Клавдию Петровну убили, я в себе, вот здесь, – Владимир указал на середину груди. – почувствовал, что могу хоть сколько народу перестрелять – показали бы только, кого. А если ошибка? Что ж я получаюсь – чудовище, не человек!

– Так и я тогда не человек, – жестко сказал Кай, поднимаясь во весь рост. Искры от костра плясали в его глазах. – А кто – человек? Кто судить и разбирать станет? Что б с вами было, если б вас сумасшедший Аркадий за волосы из дебильного интерната не вытащил? Что б со мной было, если б не Олег, не Антонина, другие? Кто про себя точно скажет, как бы он на твоем или на моем месте сделал?

Повинуясь взгляду Кая, Владимир тоже поднялся, и теперь оба молодых человека стояли напротив, глядя в глаза друг другу. Костер стелился по земле от ветра и человеческого напряжения. Невдалеке с шуршанием ползала по скалам едкая соленая вода.

– Ты правильно делаешь, что боишься! – тихо, с яростным змеиным нажимом и холодной угрозой сказал Кай. – Бойся, Владимир, и никогда не забывай. Так и будет всегда – и у меня, и у тебя – каждый день, каждый год, пока не умрем насовсем – как в песне про Красный Цветок. Помнишь, как я тебе говорил, что всё – одно? Каждый день прогонять мрак, отвоевывать себя, и держать на весу, как воду в ладонях. Так любой делает, если он человек, и никогда нельзя победить – насовсем. Это как прилив и отлив. Море уйдет, и будет песок, и норки пескожилов, и ракушки на литорали. Но оно обязательно вернется…

– Значит, держать себя на весу, как воду в ладонях? – переспросил Владимир.

– Да! Держать! – рявкнул Кай.

– Спасибо…

– Ты должен был сказать: благодарю вас! – Кай беззвучно рассмеялся и внезапно легко растянулся на земле, как большой зверь.

– Благодарю вас, – Владимир улыбнулся в ответ и тоже лег, подражая Каю. Угли потрескивали в костре. Земля была теплой. Через несколько минут юноша уже спал.

Кай свернулся в клубок и долго лежал, глядя на огонь. Потом разбудил Дмитрия, умылся росой и быстро ушел в лес. Дмитрий только мельком видел его глаза и, сам не признаваясь себе в этом, испугался почти до дрожи.

Мягкий свет утреннего солнца заливал черные прибрежные камни, и делал их бело-розовыми и блестящими, похожими на глазированный зефир.

* * *

– Тося, я тобой разговаривать хочу, – сказала Настя, входя в комнату.

Антонина расположилась возле трюмо и красилась. Вечером они с Виталиком собирались в клуб. Виталик впустил Настю, поприветствовав ее рассеянной улыбкой, и торопливо протрусил обратно к компьютеру, из которого слышались взрывы и свист пролетающих боеприпасов. Антонина уже накрасила один глаз и теперь была похожа на большого лукавого Арлекина.

– А меня спросить? – поинтересовалась она у Насти.

– Ну так вот, – не поняла Настя. – Я как раз и спрашиваю: можно?

– Ну давай, коли тебе надо, – вздохнула Антонина. – Разговаривай. Только о чем?

– Так просто, – Настя пожала круглыми плечами. – Ни о чем. Ну как-то же люди между собой разговаривают. Время так проводят. Я теперь тоже хочу. Видишь, даже блокнот и карандаши с собой не взяла…

Антонина отложила щеточку для ресниц и взглянула на Настю с проснувшимся интересом.

– А для чего это вдруг тебе понадобилось? – спросила она.

– Ну-у, я подумала: пускай у меня теперь все будет как поло-ожено, – помолчав, сказала Настя.

– Смелое решение! – не то одобрила, не то усмехнулась Антонина. – Тогда давай сначала поговорим о косметике. Видишь, я как раз макияж навожу. Тебе это должно быть близко – ты же художник. Так вот ты, Анастасия, какую фирму предпочитаешь? Ланком? Максфактор? А может быть, ты патриотка и что-нибудь из российских?

– Я… – растерялась Настя. – Я не знаю. Когда была подростком, покупала что поярче и подешевле, ну, чтобы Сергею, третьему Светиному мужу досадить… А теперь мне агентша говорит, когда какие-нибудь переговоры официальные, и я в салон хожу. А там они мажут тем, что им кажется подходящим… Наш менеджер еще ругается, требует, чтобы я себе одного какого-то мастера выбрала. А то они каждый раз мажут по-разному и меня потом даже сотрудники фирмы не узнают, спрашивают у нее, почему я опаздываю. А я вот тут же, в кресле сижу. Смешно, правда? – Настя попыталась заглянуть в глаза Антонине. – Но я их, визажистов, никак запомнить не могу, они все какие-то одинаковые, да ведь и наверное по расписанию как-нибудь работают… А потом все это вечером с мылом смываю…

– Ага, ясно. А что насчет парфюма? – не унималась Антонина. – Какие духи, как ты полагаешь, подходят к твоему стилю? Наверное, цветочные, да? У нас, например, в роду наследственное предпочтение «Белой сирени». А у тебя? А, может быть, что-нибудь такое… тонко-душноватое, вроде «Елисейских полей»?

– Я мыло ландышевое люблю, чтобы пахло, – подумав, сказала Настя. – И пену для ванны. Любую.

– Ага! – опять легко согласилась Антонина. Разговор с Настей, похоже, начинал доставлять ей удовольствие. – С парфюмом тоже, более-менее, понятно. А вот еще обычная тема для девичье-бабских разговоров – парни и мужики. Ты каких предпочитаешь? Толстых, худых, может быть, культуристов? Блондинов, брюнетов?

Настя вопросительно взглянула на Антонину, потом на Виталика. Виталик увлеченно жал на кнопки, по видимости не обращая никакого внимания на разговор.

– Молчаливых, – не слишком затруднилась с ответом Настя.

– Почему же так?

– Не надо пытаться понять, о чем они говорят, и стараться впопад ответить.

– А о чем они молчат – это тебя не интересует?

– А это я как раз знаю, – невозмутимо сказала Настя.

Антонина, восхитившись ответом, даже несколько раз хлопнула в ладоши.

Далее разговор продолжался в том же духе и очень напоминал детскую игру «с правилами». Часто Антонине казалось, что она беседует с девушкой лет пятнадцати-шестнадцати отроду. Настя, по видимости, была всем довольна.

Еще один звонок в дверь прозвучал неожиданностью для всех.

Виталик взглянул на Антонину укоризненно, кивнув на экран компьютера, где, в данный момент, по-видимому, происходили какие-то судьбоносные события.

– Слушай, Настька, открой, пожалуйста! – попросила Антонина. – А то я с тобой так глаз и не докрасила. Как бы не напугать кого…

Настя послушно поднялась и направилась в прихожую. Там она некоторое время повозилась с замками, но, наконец, открыла дверь. Антонина, с интересом прислушивающаяся к происходящему, не уловила никаких приветствий и вообще ничего вербального. Однако, дверь хлопнула, закрываясь, а в прихожей явно что-то происходило.

– Вот, – сказала Настя и впустила в комнату Ольгу.

Ольга выглядела еще более худой, чем запомнилась Антонине. В ней не было ничего мягко-девичьего и романтического, т.е. соответствующего ее сценическому облику. Лицо ее казалось взрослым, некрасивым и отчужденным. Виталик молча встал из-за компьютера. Так же он вставал, когда в комнату входили родители Антонины.

– Ольга?! – не удержалась Антонина. – Ты нашлась!

– Да. Где Кай и Владимир?… Скажите, пожалуйста…

Настя, которая, как нам уже известно, часто не понимала, о чем люди говорят, но зато прекрасно знала, о чем они молчат, первая догадалась, что девушка находится на грани нервного срыва.

– Садись! – резко сказала она, обращаясь к Ольге. – Тося, у тебя водка есть? Или хотя бы вино?

– Водки нет, – сориентировался Виталик. – Мы не пьем. Вино есть. «Черный лекарь», где-то полбутылки – подойдет?

– Подойдет. Стакан или чашку, – сказала Настя. – Только полную. Ольга, ты случайно не куришь?

– Да. Не курю, – ответила Ольга.

Настя надавила ей на плечи и силком усадила на стул. Антонина встала во весь рост и смотрела на нежданную гостью сверху вниз со сложным выражением на лице. В комнате стало очень тесно. Виталик принес вино в чашке с колокольчиками. Ольга горящими от возбуждения глазами взглянула на Настю.

– Пей! – сказала Настя. – У меня оба родителя алкоголики, я знаю, что говорю.

– Да, – согласилась Ольга и выпила вино.

Настя отпустила ее и, скрестив ноги, села на пол. Виталик вполоборота присел к компьютеру. Антонина, похожая на маяк, стоящий посередине комнаты, осознала неуместность своего воздвижения и тоже опустилась на прежнее место – низкую банкетку возле трюмо.

Ольга покачнулась на стуле, зажмурилась и переборола себя, плотно сжав кулаки.

– Кай уехал на Белое море, – сказала Настя. – Он оставил мне записку. Про Владимира и остальных я не знаю. Они ничего не сказали.

– А ты? Ты-то здесь – как? – спросила Антонина. В отличие от Насти Зоннершайн, у нее было нормальное, в полном объеме развитое любопытство.

– Да. Вы хотите знать?

– Ну разумеется! – пожала плечами Антонина. Ольга ей не нравилась. В ней было больше льда, чем в холодильнике, который давно не размораживали. Лед не был чистым и пах пельменями. «Она – Снежная королева Кая!» – напыщенно подумала молодая женщина и сама поморщилась от этой мысли, как будто бы откусила лимон.

– Да. После того вечера я испугалась, потому что всегда пугаюсь, когда не понимаю. Так было с самого начала, как я себя помню, и поэтому я жила в интернате для нервнобольных, а не в обычном детском доме. Теперь я уже взрослая и какое-то время могу бороться с этим. Потом – больше не могла. Не знала, что делать. Владимир, наверное, мог бы помочь, но мне казалось нечестным к нему обратиться. Тут я встретила человека, он мне много рассказал и объяснил. Сначала я думала – случайно, но теперь понимаю, что нет. Он сказал, что знает такое место, где мой страх – уйдет, и я могу в это место отправиться, но не должна никому ничего говорить. Я согласилась, потому что у меня больше не было сил, а в больницу, как Аркадий Николаевич, мне совсем не хотелось. Я поехала с ним туда и мой страх действительно прошел.

– Что это был за человек и что это за место? – быстро спросила Антонина.

– Человек был, кажется, монахом, а место – женский монастырь.

– Как интере-есно, – мечтательно сказала Настя.

– Монастырь?! – Антонина подняла брови. – А в чем же соль всей истории?

– Зачем Кай поехал на Белое море? – вместо ответа спросила Ольга.

– За крестом, – ответила Настя.

Ольга, не торопясь, расстегнула пуговицы на блузке. Все, включая Виталика, с интересом наблюдали за происходящим. Отложив блузку и оставшись в одном белом простеньком лифчике, Ольга подняла вверх левую руку. На внутренней стороне предплечья у нее была татуировка.

– Кто-нибудь из вас видел Кая… без одежды?

– Я видела, – сказала Настя. – У него – точно такой же крест, как у тебя. Только побольше и на груди. А что это значит?

Антонина потрясла головой. Пышные распущенные волосы на мгновение закрыли вспыхнувшее лицо. Она уже понимала, что все сейчас происходящее – важно для нее лично.

– И что же это значит? – повторила она, безуспешно пытаясь увязать концы с концами.

– Монах Варсонофий сказал, что я – сестра Кая, – сказала Ольга, опустила руку и потянулась за блузкой.

– Как же это может быть? – изумленно спросил Виталик.

– Когда я попросила Кая сказать мне что-нибудь ласковое, он вдруг сказал… – Ольгино лицо задрожало, но она опять перемоглась. – он вдруг сказал то, что, наверное, говорила когда-то наша мать… Я не вспомнила напрямую, но мне стало… как-то так…

Некоторое время все присутствующие в комнате молчали. Потом Антонина спросила дрогнувшим голосом:

– Послушай, Оля, а у тебя в детстве, совсем-совсем давно, был такой маленький пластмассовый пупсик?

– Да, – сказала Ольга и медленно сползла со стула на пол, потеряв сознание. Никто так и не понял, вспомнила ли она пупсика, или просто из последних сил ответила так, как всегда отвечала на все вопросы.

Сидящая на полу Настя Зоннершайн положила голову Ольги к себе на колени и осторожно похлопала девушку по бледным, ввалившимся щекам. Она видела, что так делали в каком-то фильме.

Виталик отправился на кухню, по-видимому, за водой.

– Интересно, что они все сейчас делают на Белом море? – неизвестно у кого спросила Антонина.

* * *

День был светлый и веселый, как фонарик. Ветер сильно шумел в темно-зеленой, просвеченной солнцем листве тополей. На скамейках и на асфальте лежала тонкая светло-бежевая пыль. Ольга ела мороженое-трубочку, а Варсонофий – большой сливочный брикет. Брикет таял и сладкие капли, похожие на белые пуговички, стежкой капали на порыжевшую рясу.

– Так ты, Ольга, хочешь быть певицей или нет? – спросил Варсонофий. – Я так и не понял.

– Да. Хочу, – кивнула Ольга и аккуратно лизнула мороженое. – Мой кумир – Эдит Пиаф.

Варсонофий покачал головой, но ничего не сказал. Как несостоявшийся служитель культа, он лучше других знал, что там, где речь идет о кумирах, слова ничего не значат.

– А почему же ты тогда от этой Огудаловой тоже сбежала? – снова спросил он, помолчав. – Она бы тебе как раз и помогла на первых порах…

– Да. Это было очень смешно, как в детском кино. Мария Алексеевна никуда меня не отпускала, боялась, наверное, что я опять с ума сойду или снова в монастырь убегу. Она хотела, чтобы я подписала какой-то контракт, но я понимала, что нельзя (я же в этом совсем не разбираюсь) и отказывалась. Говорила, что мне надо посоветоваться с Владимиром и Клавдией Петровной… – девушка вспомнила, и ее глаза потемнели от горя, как темнеет лес, когда на него находит облачная тень. – Все никак не могу поверить, понять, что Клавдии Петровны нету… Кто… Нет, и рассуждать никак не могу!… В общем, Мария Алексеевна не знала, что делать, а ее доверенный человек сказал ей, что я – поломаюсь, поломаюсь и все подпишу. Вот она и ждала. Приходил учитель по вокалу, она, когда приезжала, сама со мной занималась… В общем, мне там тоже было неплохо. Только я нервничала за наших мужчин… А потом однажды я гуляла по саду и через забор, прямо к моим ногам прилетел самолетик, знаете, такой обыкновенный, бумажный, в детстве их все делают. Я его подняла, развернула, а там – представляете? – оказалась записка, адресованная именно мне! А в записке написано, что все меня ищут, а Каю угрожает опасность, и поэтому лучше бы мне появиться, пока он не наломал каких-нибудь дров. И про смерть Клавдии Петровны тоже было там написано…

– И ты даже не догадываешься, кто тебе эту записку подбросил?

– Нет, но я почему-то сразу ей поверила.

– А как же ты ушла, если тебя специально караулили и не отпускали?

– Да… – Ольга пожала неширокими плечами. – Но это же они так думали, что не отпускают, а не я… Я просто ночью спустилась из окна, проползла вдоль кустов, чтобы под камеру не попасть, и перелезла через забор с яблони на рябину, чтобы сигнализацию не задеть. Хотя мне кажется, что там и нет никакой сигнализации, это они меня просто специально пугали. А овчарка Джильда еще и лицо мне на прощание облизала. Я с ней, конечно, ужином поделилась… Этого уж я и вообще не понимаю, хотя, вы же знаете, сама трусиха ужасная. Но это же как нужно бояться нормальную собаку, чтобы она на тебя бросилась!…

– Просто ты – сестра этого сумасшедшего Кая, вот и все дела! – усмехнулся Варсонофий. – Я, например, и в молодых годах собак боялся и сейчас боюсь. И они всегда норовили меня хоть обгавкать.

– Варсонофий, мне нужно туда! – настойчиво заглядывая в глаза монашку, сказала Ольга. – Туда, где сейчас Кай, Владимир и все. Я, может быть, и родилась там, и сестра его по крови, но ничего не помню, ничего не найду, просто в лесу заблужусь. Вы мне поможете туда добраться, отыскать их?

– Помогу, девочка, и все, что хочешь, для тебя сделаю, но при одном условии, – сказал Варсонофий. – И ты это условие знаешь. Мне нужен крест Ефросиньи Полоцкой. Я должен вернуть его церкви. Это мой обет.

Ольга задумалась. Как и все дети, выросшие в детдоме, она слишком хорошо знала цену пустым обещаниям.

– А если этот крест вернете не вы сами, а кто-нибудь другой, ну хоть тот же Кай… Это подходит?

– Если ты пообещаешь мне, что сумеешь уговорить своего братца – подходит. Господь-то все равно всю правду видит. Этот крест не ваше семейное достояние – а всего православного мира.

Глава 16

Женя сидел на корточках у небольшого озерца-болотца с ржавой, но прозрачной водой. На краю болота росли хилые сосенки и высокие стрелолисты. Дальше – мелкими цветами цвели какие-то болотные травки, вальяжно стелились листья уже отцветшей кубышки, а в далекой глубине ходили радужные прозрачные тени – то ли от проплывающих по небу облаков, то ли от загадочных и невидимых подводных обитателей. Огромный, черный жук-плавунец с механической регулярностью всплывал из глубины на поверхность, загребая двумя мохнатыми лапами, и замирал, выставив брюшко и захватывая воздух. Лягушки, разлапившись и невесомо повиснув между стеблей, глядели переливающимися глазами. Незнаемая водяная мелочь быстро сновала взад-вперед по каким-то своим подводным делам. Женя смотрел загипнотизировано, в его собственных глазах плавала ржавчина бездумья.

Егор расположился на камне метрах в ста от берега (он прошел туда, закатав штаны, перед началом прилива) и ловил рыбу. Удочку ему снарядил Кай. В банке из-под огурцов плавали две мелких камбалы, похожие на подгоревшие оладьи. Все, в том числе и сам Егор, знали, что с окончанием рыбалки камбалы будут снова отпущены в море. Егор был счастлив. Суровые морские просторы вызывали у него влечение чувств и почтительный трепет всех членов. Одновременно море казалось Егору простым и понятным. Вчера у вечернего костра он сказал, что море похоже на Бога и если с ансамблем у них все-таки ничего не выйдет, он теперь знает, что ему делать – он станет моряком и будет ходить вместе с другими на рыболовецком судне. Кай объяснил ему, что такие судна называются – сейнера, и Егор почти благоговейно заучил это слово. Вообще, исключая время рыболовной медитации, на море он вдруг оказался чрезвычайно разговорчив, подробно выспрашивал у Кая о названиях, привычках морских обитателей, приметах, касающихся погоды и прочем подобном. В тех случаях, когда мог, Кай кратко, но неизменно отвечал.

Владимир после пережитого потрясения, наконец, научился спать «на природе» и теперь спал почти непрерывно, просыпаясь только для того, чтобы поесть. После каждого эпизода сна лицо становилось все более румяным, привлекательным и человеческим. Кай, наоборот, все больше становился похож на крупного зверя, волка. У него даже походка изменилась и, когда в неопределенных северных сумерках он выходил из леса к костру, все дружно вздрагивали.

Дмитрий и Кай сидели возле костра и смотрели на огонь. Еду не готовили, чайник вскипел, но дров, выброшенных штормами, хватало, и их не экономили. Сухие дрова горели почти без дыма и от комаров и мошки практически не защищали. Беломорский комар, бодрое крупное животное, приспособился летать и в дыму, и даже под дождем. Мошка, дорвавшись до тела, выкусывала кусочки кожи, вызывая у чувствительных к ее укусам людей огромные отеки (из состава «Детдома» чувствительными оказались Дмитрий и Женя). Впрочем, ко всему можно было приспособиться – мошка исчезала с заходом солнца, а комары не слишком досаждали днем, когда поднимался ветер.

– Кай, в чем дело? – спросил Дмитрий, палкой помешивая угли в костре. – Мы сидим здесь. Егор и Женя ловят кайф – пускай. Владимир просто отдыхает – в кои-то веки никому от него ничего не надо, в лесу за все отвечаешь ты. Его сняли с поста. Это понятно. Но – ты? Ты можешь сказать: хватит, пошли, мы сюда за делом ехали. Все встанут и пойдут. Но ты молчишь. Почему? Ради Егора и Женьки? Ты в чем-то сомневаешься…

– Это видно? – спросил Кай.

– Мне и, наверное, Владимиру. Но он не хочет видеть, он хочет спать и есть. Женя и Егор просто живут жизнь каждый день и радуются. Ты – как натянутая струна. Почему?

– Что чувствуешь ты сам? – Кай ждал ответа.

– Может быть, это место, где ты жил, снова потянуло тебя к себе? – подумав, спросил Дмитрий. – Ты снова превращаешься в Маугли?

– Нет, не это, – Кай досадливо помотал головой. – Это все ерунда. Придумали. Если не нужно для жизни, никто никогда ни в кого не превращается.

– Тогда – что же?

– Я чувствую, что кто-то идет по нашему следу.

– За нами следят? Кто? Зачем?

– Кто – я не знаю. Зачем – это понятно.

– Но ты хотя бы догадываешься?

– Может быть по-разному. Есть варианты. Но чтобы делать, надо знать наверняка.

– Почему же они не проявят себя? Ведь мы сидим здесь, у всех на виду, никуда не убегаем.

– Кроме меня, нельзя достать клад. Никто не знает, где. Они ждут, когда мы сделать это. Потом – мы их увидим.

– Значит, тебя именно это так гнетет? – спросил Дмитрий. – Ты боишься этих преследователей? И поэтому мы сидим здесь и не идем дальше?

Лицо Кая оставалось практически бесстрастным, но Дмитрий уже давно научился угадывать степень волнения молодого человека по его речи. Когда Кай был совершенно спокоен, он тщательно сочетал между собой слова и говорил по-русски практически правильно. Когда Кай находился в ярости или на любой другой высоте эмоционального напряжения, он говорил кратко, но тоже верно, так как тут, по-видимому, срабатывало уже подсознательное, детское владение родным языком. В промежуточные минуты волнения Кай говорил хуже всего.

– Нет! – сказал Кай и глаза его блеснули уже знакомой Дмитрию жутью. – Мы сидим здесь, потому что я не могу знать, как поступать дальше.

– Объясни. Ты – лесной человек, индеец, Маугли и следопыт. Если ты захочешь сбить их с толку, запутать следы, они вряд ли что против тебя смогут. Ты можешь пойти и взять этот клад один. Мы останемся здесь в качестве прикрытия. Будем сидеть, ловить рыбу. В конце концов, если все-таки не удастся от них отвязаться, мы можем уехать обратно в Питер без всяких кладов и подождать другого раза.

– Я не знаю, как правильно, – вздохнул Кай. – Думаю, думаю, голова распухла, ничего не выходит… Клад нужен, чтобы выручать Ольгу. Раз. Есть люди, которые знать, что я – ключ к кладу. Два. Слишком много денег, сокровищ – у многих обычных людей сносит крышу, становятся как ненормальные. Перестают бояться, понимать, рассчитывать и все такое. Значит, меня в покое не оставят – три. Никак нельзя спрятаться, убежать – я не хочу уезжать в Мексику сейчас, а в городе, еще где-то я слишком заметный. Это уже получилось четыре. Выход, который есть, неправильный.

– Почему – неправильный? И что это за выход?

– Убить всех, кто идет за нами. Это можно, но я – не хочу, – пожал плечами Кай.

Дмитрий передернулся. Так вот отчего бесится и нервничает Кай! Вовсе не оттого, что не умеет запутать следы в лесу. Он знает, что преследователи не оставят его в покое в любом случае. Найдет он или не найдет этот клад. Достанет его или не достанет в ближайшие дни. Будет ли он бегать по беломорским лесам или выступать на петербургской эстраде. Он – ключ к сокровищам такого рода, которые заставляют людей терять разум и убивать. Если Кай укажет путь к кладу или завладеет им сам, его убьют. Если он оставит клад лежать здесь, его все равно не оставят в покое, и, может быть, убьют или замучают Ольгу. Старая история, ничего нового. Выпущенный на свободу джинн из бутылки. Сокровища затерянного города и королевская кобра, которая предупреждала Маугли. Маугли усвоил урок, но единственный выход из положения его не устраивает – он не хочет убивать сам.

– Слушай, а их, тех, кто идет, что – много? – осторожно спросил Дмитрий.

Всякие неприятные картины проносились в его воображении. Теперь он уже жалел, что связался со всей этой историей. А что, если их всех захватят в плен, из расчета, что Кай поделился с ними своей тайной? И будут допытываться всякими ужасными способами… Владимир, наверное, что-нибудь знает, Кай говорил с ним. Жалко Егора и Женьку, которые и вовсе попали ни за что не про что. И себя тоже жалко, хотя и говорят и пишут в книгах, что у шизофреников с инстинктом самосохранения – непорядок. Кай в нынешней истории не нравился Дмитрию категорически. Как бы он ни поступил в дальнейшем.

– Это ничего не значит, – сказал Кай. – Один, два, много – какая разница?

«Для тебя, может, и не значит, – подумал Дмитрий. – А для нас – очень даже!»

В теплый тихий приморский вечер, у жарко горящего костра ему вдруг стало зябко и неуютно.

* * *

Кай думал, передвигаясь с места на место. Он плавал в обжигающе холодной воде Белого моря, нырял, захватывая обеими руками пучки скользких фукусов, играя, тянул за собой по воде широкие и длинные пластинки ламинарии – морской капусты. Собирал мидий, варил их в котелке и потом лущил на плоском камне, чтобы занять руки. Проходил или даже пробегал рысцой километры вдоль побережья, иногда взбирался на стволы елей и сосен и раскачивался на вершине, прислушиваясь к вою ветра. Пробуя голос и память, отойдя подальше от лагеря, выл на луну и однажды даже дождался неуверенного ответа от кого-то из сородичей Друга.

Он ждал, но внутри его не происходило ничего такого, что могло бы дать ответ. Он разбил лагерь практически на том же месте, где погибли его родные, и не испытывал совершенно ничего по этому поводу. Никакие призраки не тревожили его душу и память. Ни одна из разворачивающихся вокруг клада интриг и психологических проблем и подвижек музыкантов «Детдома» его не интересовали. Постепенно Каю становилось попросту скучно. «Ску-учно…» – как сказала бы Настя Зоннершайн, которая с самого начала знакомства казалась Каю похожей на пышный и сдобный, но отчего-то говорящий батон. Вспоминать Настю было приятно, как есть свежеподжаренную камбалу.

Кай часто зевал, широко раскрывая зубастый рот, и бездумно лежал на каком-нибудь валуне, глядя в далекое небо. Он помнил, что постепенно, ближе к осени, небо будет становиться все ниже и с началом штормов совсем опустится на лес и море, повиснет на вершинах деревьев. Тогда чайки, перечеркнутые струями дождя, будут летать как будто бы под серым пуховым одеялом. Каю уже хотелось осени. Ему мнилось, что внешняя, природная маята может изгнать маяту внутреннюю. Одновременно он понимал и то, что его надежды напрасны. Он забыл бы обо всем и уехал, но не мог бросить и, значит, предать Ольгу второй раз. Пластмассового пупсика он носил в нагрудном кармане.

«Может быть, прав Дмитрий, и я так и не стал до конца человеком?» – спрашивал сам себя Кай.

Отмотав за ночь полтора десятка километров, переплыв широкую салму, и отыскав самый высокий гребень, он осторожно залез на хлыст, оставшийся от погибшей в результате низового пожара ели. Так нашел место, где брал его мобильный телефон. Ему пришло два сообщения. Первое было от Олега: «Кай, опасность. Алекс – старый знакомый. Звукорежиссер Юрий – националист.» Прочитав это сообщение, Кай довольно оскалился. Спасибо, Олег, кое-что становится ясным. Как любой нормальный зверь, Кай любил старых врагов, привычки которых более-менее известны. Второе сообщение прислала Антонина: «Где ты, Кай? Схожу с ума.»

Сберегая заряд, Кай не стал отвечать Олегу. Олег верит в силы воспитанника и все поймет. Хватаясь за самое человеческое, что сумел отыскать в себе, он не смог позвонить, но отправил Антонине сообщение:

«Ты нужна мне, как лес, как море, как небо.»

Светило солнце. Внезапный крупный дождь на мгновение повис в воздухе, как множество нитей хрустальных бус. С треском осыпался на листья и рассмеялся. Промокший Кай слез с мертвого дерева и побежал изо всех сил.

* * *

– Вита-алик? – припоминая, сказала Настя. – Здра-авствуй, Вита-алик!

Виталий стоял на пороге без тапок, в полосатых носках и футболке с видом Московского кремля. Смотрелся он потерянно. В глазах – разочарование и, пожалуй, непонятный испуг.

– Я к Тосе пришла, поговорить, – объяснила Настя и вежливо добавила. – Можно?

– Можно, – Виталик посторонился и пропустил Настю в маленькую прихожую, посередине которой, подошвами друг к другу, лежали огромные уличные мужские ботинки. Насте показалось, что перед ее приходом они играли в ладушки. Она засмеялась.

– А Тоника нет, – сказал Виталик и сморщил нос.

– А где же она? И когда вернется? – спросила Настя.

– Она уехала. И я не знаю, куда… Она мне ничего не сказала!

– Ага, – промолвила Настя и внимательнее посмотрела на молодого человека. Большие ноги Виталика в полосатых носках показались ей трогательными. – Значит, тебя тоже бросили.

– Почему? – глупо спросил Виталик, а потом уточнил свой вопрос. – А кого еще?

– Меня, конечно, – Настя пожала круглыми плечами, сбросила уличные туфли и босиком прошла в комнату. – Кай тоже уехал. И мальчики-музыканты, для которых я рисовала песни. Их певица Ольга одичала, как кошка, которая ушла от хозяев жить на чердак. А тетя Анджа и Олег сидят на дереве, как птицы осенью, и глядят в разные стороны. Но видно, что и они скоро – улетят… Таких, как мы с тобой, всегда бросают. И это правильно.

– А почему? – Виталик не сумел быть оригинальным, но сумел слабо улыбнуться. Видение странных и пугающе красивых родителей Антонины, отчужденно сидящих на ветках большого дерева в ожидании отлета и болтающих ногами, позабавило его.

– Как почему? – удивилась Настя. – Потому что им время – лететь. Или бежать, плыть, догонять, искать и все такое. А другим – время оставаться. Ты разве не знал, что Тося – такая?

– Наверное, не знал, – сказал Виталик и снова закручинился.

Насте захотелось развлечь и утешить его. Она огляделась в поисках карандашей и бумаги, но, разумеется, их не обнаружила. Ни Виталик, ни Антонина не умели рисовать и ничего не писали. В сумке, которую Настя оставила в прихожей, был небольшой блокнот и даже карандаш, но идти за ней было лень.

Настя вытянула опухающие от ходьбы ноги и сказала:

– Когда я училась в школе, у меня были две подружки. Точнее, они дружили между собой, а ко мне прибегали, когда ссорились. Когда у них был мир, я их не интересовала, потому что была слишком глупой и все время, на уроках и дома, срисовывала открытки. У меня даже на обложке дневника кто-то написал: «Настька – дура», а мне все было лень стереть. Я только потом пририсовала к надписи листочки и такие усики, как у душистого горошка. Получилось даже красиво, как будто заголовок в книжке. Так вот, я хотела рассказать про подружек. Одна из них всегда кого-то ловила. Понимаешь, всех подряд! Я помню, как она ловила бабочек, жуков, котят из подвала, привидения в школьном туалете, шпионов, парней из старшего класса и еще много всего. Потом я бросила школу, долго ее не видела, и повстречала несколько лет назад. Она стала журналисткой в каком-то журнале и долго рассказывала мне, как вместе с другими журналистами и учеными ловила инопланетян на какой-то горе в Сибири и даже, кажется, почти поймала. А другая подружка все время кого-то отпускала. Такое у нее было увлечение. Она тайком выпускала жуков, которых первая подружка сажала в спичечные коробочки (и из-за этого они все время ссорились), выпускала на волю птиц, купленных на Кондратьевском рынке на деньги, которые давали ей родители, и даже волнистого попугайчика, которого ей подарили на день рождения. Представь, он не погиб, а долго жил с воробьями во дворе Бадаевского хлебозавода. Мы иногда видели его, когда ходили в школу. Однажды она выпустила в Обводный канал трех еще живых и двух уже дохлых карпов, которых ее мама купила, чтобы приготовить угощение для гостей к юбилею бабушки. В шестом классе она убеждала мать, что та должна отпустить отца к любовнице, которая у него в то время была (отец вовсе не хотел уходить, но она настаивала и, в конце концов, ее родители все-таки развелись). Потом, уже став постарше, эта подружка доказывала мне, что мы должны куда-то отпустить Чечню, хотя я так и не поняла, куда она могла бы от нас уйти и кто бы ее такую взял. Она звонила мне сравнительно недавно и убеждала меня подписать письмо, чтобы отпустили какого-то Ходорковского… Ты понимаешь, что я хочу сказать: все это от нас не слишком-то зависит…

– А что же делать? – спросил Виталик.

Антонина всегда говорила ему, что ее давняя знакомая Настя Зоннершайн – талантлива от Бога, но дура кромешная. Теперь, лично познакомившись с Настей и послушав ее, Виталик вовсе так не думал. Наоборот, в Насте ему даже померещилась какая-то изначальная мудрость.

– Как что? – удивилась Настя. – Жить, коне-ечно. Вот ты что вообще-то делаешь?

– Вообще-то я работаю в магазине электроники, – с удовольствием объяснил Виталик, который любил свою работу. – Продавцом-консультантом. Понимаешь, компьютеры, принтеры, ноутбуки и все такое.

– Ага, – сказала Настя и надолго задумалась. Потом спросила. – А можно, я лягу?

– Ложись, конечно, – Виталик, может быть, слегка удивился, но вовсе не расстроился Настиной бестактностью. Присутствие в квартире почти незнакомой женщины почему-то совершенно не напрягало его. Наоборот, с ней было даже как-то уютнее. – Хочешь, я чайник поставлю. У меня кофе есть и печенье с отрубями, чтобы не толстеть.

– Хочу! – оживилась Настя. – Только мне кофе, наверное, не надо. Мне, если можно, чай.

– Ты из пакетиков пьешь? – спросил Виталик с порога.

– Пью, – сказала Настя. – И подбрось мне, пожалуйста, мою сумку из коридора. Я ее где-то под вешалкой кинула. У меня там блокнот.

Когда Виталик вернулся из кухни с подносом, на котором он красиво расставил чашки, чайник и вазочку с печеньем, Настя лежала на тахте на животе, подняв согнутые в коленях ноги, и увлеченно чиркала в своем блокноте.

Виталик некоторое время стоял и смотрел на Настины слабо шевелящиеся ноги в ажурных гольфах телесного цвета. Под коленками у Насти были глубокие голубые ямочки, похожие на следы в свежем снегу. Потом он поставил поднос на стол и налил в чашки чай.

– Давай, что ли… – неуверенно сказал он, поскольку Настя решительно не обращала на него никакого внимания. Виталик даже подумал о том, не сесть ли ему к компьютеру и не поиграть ли пока в какую-нибудь игру.

Но тут Настя подняла голову и радостно улыбнулась ему навстречу.

– Ты только погляди, как я здорово придумала! – сказала она. – Твой магазин где находится? Мы – на Петроградской. От нас ехать далеко? Да это неважно, я своим в фирме скажу, что у вас – эксклюзив. Ну, понимаешь, как бы опытная партия. А там поглядим, хотя я почти уверена…

– В чем ты уверена, Настя? – осторожно спросил Виталик, подгрызая печенье. Он уже заглянул в Настин блокнот и увидел там какие-то кубики и призмы, расписанные цветами.

Настя перекатилась и села на тахте, взяла чашку и печенину, откусила.

– Невкусная, значит – полезная, – убежденно сказала она. – Сейчас я тебе все объясню. Понимаешь, сейчас ведь многие накупили всей этой вашей техники. Компьютеры, принтеры, сканеры, фиганеры, да? И у некоторых они уже полкомнаты занимают. У меня у самой все это есть. И все эти ящики, такие обтекаемые и серые, и слегка шершавые, как большие засохшие сопли или слизняки грибные. Я-то для себя уже давно решила, а про других не думала как-то, пока ты не сказал. Вот смотри: их можно делать наборами: «северные мотивы» – это строго, с шишками, вереском, хвоей, «тропические мотивы», «русское поле» или вот еще просто яркое, с блестками и стразами – это для кавказцев и прочих, они такое любят… Тут еще смотри какая выгода может получиться: евроремонт теперь считается уже не модно и не прикольно, а многие люди в него столько денег вложили, и мебель под эту серость стерильную купили. Как это расцветить и сделать, чтобы последний писк? Вот – ответ от Анастасии Зоннершайн! Технику-то часто меняют, она теперь стареет быстрее, чем там диван или мебельная стенка. И получится – выгодно, красиво и офигитительно оригинально. Все вокруг серое, успокаивающее, как в сумасшедшем доме, а компьютеры – все в цветочном стиле… Я даже думаю, не сделать ли мне так у себя? А у тебя, Виталик, краски есть? Хочешь, я тебе на пробу вот эти два ящика сейчас разрисую? Не понравится, смоешь потом тряпочкой… А то мне не терпится… Ты только представь на ваших полках: одна полка – то, другая – сё! Можно же и под заказ делать – это нетрудно, быстро и недорого, не то, что целые интерьеры… И совершенно индивидуально, как хохломские миски и столики. Моим в фирме тоже понравится… Надо будет не забыть менеджеру позвонить…

– А ведь точно, Настя! – воодушевился внимательно слушавший женщину Виталик. – И ведь сразу же продажи повысятся, потому что ни у кого такого не будет. И главное, если он одну такую штуку купил, так ему же потом надо весь набор покупать, чтобы в одном духе все получилось…Можно прямо и прайслисты так выпускать, все – в комплекте и в одном стиле: значит, компьютер, монитор, принтер, сканер, факс, ксерокс…

– Ой, смотри, каких я мышей придумала! – взвизгнула между тем Настя. Виталик взглянул на лист, с которого задорно смотрели полдюжины разных мышей: в виде раковины, в виде стручка гороха, в виде шишки, в виде настоящей симпатичной мышки…

– Настя, ты просто офигитительно умная! – искренне сказал Виталик и ласково погладил женщину по коленке. – А кто говорит по-другому, так они сами дураки!

– Спасибо! – Настя потерлась щекой о плечо Виталика, потому что в руках у нее были блокнот и карандаш. – А клавиатура у нас будет мох такой изумрудно-зелененький или пруд с ряской! И лягушечку можно сделать. Это детям понравится! Я для своего ребенка обязательно сделаю лягушечку!

– Настя! У тебя разве есть ребенок? – удивился Виталик. Антонина никогда ему ничего про Настиных детей не говорила. – А он кто – мальчик или девочка?

– Да я не знаю еще, – Настя погладила себя по животу. – Он еще здесь сидит. Но я вообще-то девочку хотела бы. С ней, наверное, проще будет… Хотя и мальчик тоже хорошо…

– Ой, как хорошо! – воскликнул Виталик и внезапно понял, что его почему-то действительно очень радует, что у Насти будет ребенок. Более того, он вдруг ощутил какую-то тревогу и даже ответственность за судьбу этого ребенка. «Ведь Настя, она же такая… – подумал он, с трудом подбирая слова для выражения своего мыслечувства. – Она же такая непрактичная… Ее же надуть – легче легкого. Она сама как ребенок…»

– Слушай, а кто же отец? – спросил он в конце концов вслух. – Он на тебе станет жениться?

– Вряд ли. Это – вряд ли, – подумав совсем чуть-чуть, ответила Настя. – Да я и сама, знаешь, не уверена, что я теперь хочу с ним жениться… Зачем мне вообще-то?

– Не хочешь выходить замуж, – машинально поправил Виталик и вдруг вместе с продолжающейся тревогой ощутил и облегчение тоже. «Что же это я такое странное чувствую?» – подумал он, и это был первый опыт рефлексии в его жизни. Сам не зная о том, в этот момент Виталик здорово повзрослел.

Настя Зоннершайн доела печенье и теперь рисовала оформление набора офисной техники в стиле «болото». Получалось – премиленько.

* * *

Настроение у Анжелики было душераздирающим и терпким, как Летний сад накануне листопада. Сама она признавала это вполне нормальным для образованной тетки накануне менопаузы. Жизнь сложилась так, как сложилась, и самым разумным было бы просто признать этот факт.

А вот Олега все-таки что-то не устраивало. Он пытался о чем-то говорить и это было ненужно и натужно, как растянутая в две руки бельевая резинка. По своей природе и Анжелика, и Олег были скорее молчаливы. Много разговаривали только во время исполнения профессиональных обязанностей (чтения лекций и психологического консультирования) и по причине душевного неустройства.

– Ты помнишь, Белка, когда-то мы говорили с тобою целые ночи напролет… Придумывали целые истории, рассказывали их друг другу…

– Какое все это имеет значение… теперь? – спросила Анжелика. – С высоты прожитых лет романтизировать половой инстинкт можно разве что опираясь на воспоминания юности.

– Ты уверена, что с высоты?

– Ну хорошо, пусть из пропасти прожитых лет. Как тебе будет угодно. Кай уехал на Белое море, это важно. И еще куда-то делась наша с тобой дочь. Давай лучше поговорим об этом.

– «Эта роза растет в страсти моря, глубина этой розы – любовь», – процитировал Олег.

– Что это? – удивилась Анжелика.

– Это стихи семилетней девочки, дочери Марины Цветаевой, – объяснил Олег. – По-моему, они замечательно выражают суть наших с тобой отношений.

Анжелика потрясла головой, как трясут лошади, отгоняя оводов.

– Ты знаешь, Анджа, почему никто из нас двоих так толком ничего и не добился в этой жизни?

– Это ты-то ничего не добился?! – Олегу все-таки удалось удивить ее. – Это как же тебя понимать? И чего ты, собственно, под этим «добиться» имеешь в виду?

– Видишь ли, Анджа, чем дольше я живу, тем больше мне кажется, что полная самореализация человека – штука все-таки парная. Так же, как и у развитых животных.

– А как же медведи? – спросила Анжелика. – Они самореализуются в одиночку. А павианы, на которых мы больше всего похожи в социальном плане, – так те прямо стадом и самореализуются. И уж кто как умеет…

Олег поморщился. Он не любил, когда ему возражали в тех областях, где он был не особенно уверен в себе. Там, где сомнений в его компетенции не было, он более всего ценил как раз хороший научный спор.

– Ты уходишь от разговора…

– Я? – удивилась Анжелика. – Ни от чего я не ухожу. Просто не очень люблю размазывать сопли по рельсам, когда поезд уже давно ушел. А вот о вещах конкретных поговорила бы с удовольствием. Что нам теперь делать? Как ты полагаешь? Не можем же мы просто сидеть, сложив руки, и ждать, когда эти почти дети во всем разберутся и все разгребут?

– Скажи, ты считала себя ребенком в их возрасте? – парировал Олег.

– Нет, конечно. Но моя мама считала и говорила, что я дура недоразвитая, и, может быть, где-то она даже была права…

– Ты жалеешь, что все так…

– Олежка, не начинай снова! Что делать сейчас? Вадим говорит…

– Да, да! Что же говорит твой распрекрасный Вадим?

– Олежка, ты что – ревнуешь?!

– Если честно, то да. Так бы и удавил голыми руками. Или даже горло перепилил его собственной кретинской расчесочкой…

– Идиот! Старый, седой идиот… Скажи, а тебе этот клад как историку, что, совсем не интересен?

– Знаешь, я специально старался не думать об этом все эти годы, когда Кай жил рядом со мной. Настоящий исследователь должен быть бесстрастен по отношению к объекту исследования. В этом залог его объективности, хотя, конечно, она все равно никогда не бывает абсолютной. А этот клад… он для меня с самого начала как-то излишне эмоционально нагружен…

– Может быть, ты и прав… А скажи мне еще вот о чем: почему раз за разом на протяжении многих лет эти загадочные сокровища вроде бы случайно, но стягивают в тугой узел судьбы все одних и тех же людей? Семья Кая, Алекс, Вадим, загадочный рыжий монах, я, мои подруги, ты… Что это за мистика такая?

– Я думаю, что скопление очень ценных материальных предметов, то, которое принято именовать сокровищем, по закону перехода количества в качество приобретает еще и некое духовное измерение. А уже это духовное измерение начинает искажать под себя нити судеб, перекраивает материальный мир по механизму обратной связи. Например, раз за разом притягивает к себе некоторых людей, вплетает их судьбы в свою жизнь. Кроме того, оно само обретает подобие биологической жизни, судьбы, характера. Может даже сформировать «свой круг» друзей и врагов так, как это делает обычный человек. Именно отсюда легенды о злобных или, наоборот, охранительных драгоценных камнях, проклятых кладах…

– Да-а… Спорно, но, по крайней мере, оригинально. А как ты думаешь, «наше» сокровище – оно какое? Какой у него характер? Насколько оно опасно для нашей молодежи?

– Ну, если судить по археологическим и прочим легендам, то «наше» сокровище – еще довольно спокойное и безобидное. Большинство кладов гораздо более кровожадны…

– Твоими бы устами… – вздохнула Анжелика. – Но если вспомнить всю историю с самого начала, с 11 века… Публичное изнасилование Владимиром полоцкой княжны Рогнеды, попытка их общего сына заколоть папочку, полоцкий князь-волхв Всеслав, умевший, по мнению современников, оборачиваться волком. Ефросиния, если я правильно понимаю, его родная то ли внучка, то ли правнучка – и сотворенный ею крест как бы искупление и одновременно аккумулятор всех этих симпатичных событий… И уже потом, здесь… Гибель семьи Кая, «красной проститутки» Фроси , семьи Кривцовых (прим. авт. – эти события описываются в романе «Земля королевы Мод»)… Не верится мне как-то, уж прости, в «безобидность» этого дурацкого клада…

Глава 17

На следующее утро позвонила Света.

– Так ты едешь? – спросила она у Анжелики.

– Прости, куда?

– Как куда? – удивилась Светка. – Туда же, куда и все, естественно. Оставить молодежь без присмотра? В конце концов, у тебя где-то там родная дочь ошивается. И ты единственная дорогу и обстановку знаешь, потому что когда-то была там в экспедиции. Ленка сказала, что моя иномарка не годится, так как на тамошних дорогах сразу сядет на брюхо и там и останется. Едем на милицейском козле, Ленка его где-то по своим каналам на время раздобыла, под залог своей машинки. Олег уже спальники и палатки купил, он все-таки полевик и лучше всех в этом разбирается…

– Олег? Спальники?

– Ну да! Если не едешь, так ты хоть пальцем в атлас ткни, где это приблизительно все может быть: база ваша, деревня, откуда Кай родом, и все такое. Атлас я в ларьке купила, а Ленка еще какую-то стратегическую морскую карту притаранила. Ну, это на случай, если придется уходить океаном через северный полюс…

– Почему через северный полюс?!

– Чтобы сразу с кладом в Канаду попасть! – Светка разозлилась. – Ну что ты все ерунду спрашиваешь?! Олег, между прочим, только и спросил: когда и где встречаемся?!

– А кто едет-то?

– Я, Олег и Ленка со своим абхазцем. Еще одно место в козле свободно… Так ты родишь когда-нибудь или нет?!

– У каждого порядочного сокровища должен быть «свой круг», – загадочно усмехнулась Анжелика. – «Зеленая лампа» собирает друзей…

– Кончай юродствовать, вставай на лыжи! – распорядилась Светка. – А то там скоро и вправду снег выпадет, и тогда концов не найдем! Что они там делают-то, в самом деле? Клад, что ли, делят?

* * *

– Я бы хотел, чтобы вы вернулись назад, – сказал Кай, палкой помешивая пшенную кашу, лениво булькающую в котелке над тлеющими углями. – В море и вокруг смотреть больше нечего. Шторма, ветер, холодно. Поход закончен. Можно вернуться и петь песни.

– А вы, Кай? – спросил Владимир. – Вы тоже вернетесь вместе с нами? Или у вас другие планы?

– У меня другой план. Я должен… Но я не хочу, чтобы вас коснулось.

– Ну что ж… – Дмитрий с облегчением вздохнул, встал и потер гудящие от неудобной позы колени. – Я думаю, что раз уж сам Кай так считает (а он знает, как ему удобнее), нам надо собираться и…

– Я лично никуда без Кая не поеду! – сказал Женя. – Так и знайте.

– Я, в общем, тоже не планировал… – осторожно заметил Владимир.

– Как Женька, так и я, – невнятно пробормотал Егор, пробуя ложкой готовность каши.

– Я так понимаю, – впервые на памяти «детдомовцев» Женя предложил свое понимание развития событий. – Что все это время ты по каким-то своим памяткам или наводкам пытался этот самый клад отыскать. Нас просто не трогал, потому что сразу понял – в лесу мы ноли без палки и мороки от нас больше, чем пользы. Если на что и сгодимся, так это только потом – тащить эти сокровища на горбу, если их вдруг много окажется. Ты – «волк-одиночка». Тебе десять километров туда пробежать, двадцать обратно – как не фиг делать. Но у тебя, как я понял, ничего не вышло. То ли вспомнил неверно, то ли догадки неправильные, то ли и не было там ничего, а вся эта история – просто сказка, каких тысяча штук в каждой библиотеке. Ну а теперь тебе просто так сдаваться западло, но и нас дальше за нос водить неловко. Но я тебе, Кай, вот как скажу: вместе приехали, вместе и уедем. С кладом или без клада – это уж дело десятое.

Владимир молча кивнул, соглашаясь со словами друга. Дмитрий страдальчески зажмурился. Егор уплетал дымящуюся кашу.

Кай не стал спорить, ушел из лагеря и где-то думал до вечера, потом вернулся и озвучил следующий по счету план.

Все с ним согласились, но не потому что план был хорош, а потому, что другого все равно не было. Потом Владимир уснул, Женя с Егором пошли смотреть на море, а у Дмитрия жутко разболелась голова. Он сидел у костра, придерживал голову руками и думал о том, что, по сравнению с диким лесом, битком набитым какими-то неопределенными злобными личностями, даже сумасшедший дом (его вечный кошмар с самых ранних лет, которым его пугали в интернате) представляется вполне милым и уютным местом.

* * *

– Ну здравствуй, что ли, Придурок! – голос прозвучал на удивление знакомо, как будто и не было этих десяти лет, в течении которых они не виделись.

Кай даже вздохнул с облегчением. Пусть самым неблагоприятным для него образом, но все же события начали происходить. Томительное ожидание закончилось.

– Где Ольга? – не оборачиваясь, спросил Кай. – Она жива?

– Не знаю, – в голосе не было никакого подвоха, только насмешка умного человека над глупым.

– Как?! – Кай резко повернулся.

Алекс стоял у входа в зимовье, его кожаная куртка была распахнута. Одной рукой он держался за притолоку, а другой направлял на Кая круглое дуло пистолета. Людей разделяло около четырех метров, которые Кай в принципе мог преодолеть одним прыжком.

– Знаешь эту машинку? – спросил Алекс, легонько покачав ствол и плотно затворив за собой дверь. – Она из новых.

Кай не любил огнестрельное, да и вообще любое оружие за то, что оно было законченной сущностью и звало также, как кусок теплого хлеба и стакан свежего молока. Только хлеб и молоко зовут к тому, чтобы их съесть и выпить, а вот оружие… Но все-таки когда-то из Кая готовили боевика и солдата удачи, и «машинку» в руках Алекса он узнал. Это был пистолет-пулемет АЕК-919К «Каштан». Разработан на Коровском Механическом заводе в середине 1990х годов. Первоначально за образец был взят австрийский ПП Steyr MPi-69, однако после выпуска малой пробной партии был обнаружен ряд недостатков, и русские оружейники «Каштан» несколько усовершенствовали. Обновленный образец получил индекс АЕК-919К, и в настоящее время активно рекламируется для вооружения экипажей боевых машин и авиатехники, а также для сил спецназначения МВД и армии.

Принципиальным для Кая оставался тот момент, что скорострельность «Каштана» достигала 900 выстрелов в минуту, а емкость магазина 30 патронов. То есть прыгнуть-то он, конечно, успеет, но противник, в свою очередь, успеет выстрелить, и до Алекса долетят уже две половинки Кая…

– Как? – повторил Кай.

– Я блефовал, – объяснил Алекс. – Узнал от Погорельцева, что девчонка куда-то исчезла, что у вас с ней что-то было, ну и решил попробовать тебя немного поторопить. А то ты приехать-то приехал, но вместо того, чтобы отправиться за сокровищами, все какими-то глупостями занимался… Как видишь, у меня все получилось.

– То есть, про Ольгу ты ничего не знаешь? – уточнил Кай.

– Абсолютно ничего, Придурок, – подтвердил Алекс.

– Меня зовут Кай, Алекс.

– А вот это мне абсолютно все равно, Придурок, – усмехнулся Алекс. – Для меня ты Придурком был и Придурком умрешь. И под этим именем я буду тебя вспоминать… где-нибудь на экваторе…

– Кто и зачем убил Клавдию Петровну? – спросил Кай.

Алекс рассмеялся. Ситуация ему нравилась. И Придурок, в сущности, нравился ему с самого начала знакомства. Жалко, что у них тогда не сложилось. Теперь Придурок заматерел, стал красивым и еще более опасным животным. Но «Каштан» уравнивает любые шансы. Ремень от «Каштана» висел на плече, и поэтому рука совершенно не уставала держать прицел.

– Придурок, ты что, начитался дешевых детективов? А я-то полагал, что ты так и остался неграмотным. Но, может быть, ты смотрел детективы по телику? Там тоже всегда в самом конце преступник, перед тем, как убить, рассказывает жертве все обстоятельства дела, подробно останавливаясь на психологических мотивах совершенного им преступления. А пока он так распинается, успевают прибежать хорошие парни в бронежилетах и убить всех плохих и спасти всех хороших. У нас с тобой не этот случай, Придурок. Никто сюда не прибежит, чтобы тебя спасти. Ты умно сделал, что пришел один, и не взял сюда своих поющих идиотиков. Чтобы уравнять шансы, мне пришлось бы их перестрелять еще до начала нашего с тобой разговора. А так, может быть, они останутся живы…

– Кто и зачем убил Клавдию Петровну? – спросил Кай.

– Нет, ну ты все-таки как был, так и остался – совершенно неинтересный собеседник, – поморщившись, вздохнул Алекс. – Придурок он и есть придурок. И вообще, чем дольше живу, тем больше поражаюсь – насколько вокруг мало по-настоящему умных людей… Но вижу, мы с места не сдвинемся, пока я тебе не отвечу. Никто эту вашу тетку не убивал, Придурок. Артист Погорельцев решил с ней так договориться, используя криминальный оттенок. Она-то сама и вообще никому не мешала. Он даже хотел предложить ей денег за то, чтобы она уговорила своих психов отшить эту, жену нефтяного деятеля. Вот та ему все карты путала, а тронуть ее напрямую он, идиот, боялся… А тетка-то как раз оказалась не из пугливых. Чуть ли не с кулаками на посланника набросилась. Ну, он ее тряхнул маленько… Кто же мог знать, что у нее сердце ни к черту?

– Ага, – сказал Кай и снова отвернулся, вернувшись к прерванному приходом Алекса делу.

Небольшое зимовье Большого Ивана, вопреки предположениям Кая, вовсе не разрушилось до основания за много прошедших лет. Дверные петли кто-то регулярно смазывал. В углу лежанки свернутыми примостились два совершенно не истлевших одеяла, на крючке висели овчинный тулуп и свитер с обмахрившимся воротом. На подвесной полке выстроились жестянки с солью, сахаром, чаем, крупой. На столе у окошка – керосиновая лампа и толстая свеча на деревянной подставке, сгоревшая до половины. На полу под полкой рассыпаны несколько гильз. У железной печки лежит несколько расколотых полешков. В углу стоит веник и разбитые, обрезанные по щиколотку валенки. Даже мох в щелях между бревнами выглядел достаточно свежим. По-видимому, кто-то из деревенских охотников изредка посещал старое зимовье и следил за его сохранностью. Судя по слою пыли, последнее человеческое посещение избушки пришлось на прошедшую зиму.

– Что – «ага»?

Алекс напомнил себе, что поведение Придурка всегда выглядело обескураживающим и никогда не походило на поведение обычных людей.

– Мне больше нечего у тебя спросить, Алекс.

– Зато у меня есть, что у тебя спросить, – Алекс усмехнулся. – Где сокровища Большого Ивана? Ты вспомнил? Ты ведь за ними явился в эту развалюху?

– Я мало что вспомнил, потому что отец ничего толком не успел мне сказать. Но я подумал, мне подсказали и – вот! Я уже нашел крест. Смотри, Алекс!

Кай вытянул вперед руку с крестом не то благословляющим, не то проклинающим жестом. Жест получился очень сильным. Алекс едва удержался от того, чтобы нажать на спусковой крючок. На темном дереве что-то тускло блеснуло – не то эмаль, не то – не ограненные драгоценные камни.

– Ты можешь попробовать взять его и уйти с ним, – предложил Кай. – Раз не нужен выкуп за Ольгу, я отдам так.

Алекс улыбнулся неприятной улыбкой. Его положение вдруг показалось ему не таким уж неуязвимым. Судя по всему, Придурок действительно отдаст крест. И сколько же Алекс пройдет с ним по этому лесу? Ведь здесь, на побережье Белого моря даже целая роща «Каштанов» бессильна против Маугли-Кая. Когда-то они уже ловили его в заснеженном лесу. И тогда у них тоже было оружие… Застрелить Придурка прямо сейчас? Взять крест и быстро уйти, отказавшись от надежды найти все остальное? Поискать самому? Но где и как?

Крест Ефросинии, безусловно, был самой ценной частью могилевского клада. Но слишком уж знаменитой и уникальной. И, стало быть, доказать его подлинность, а потом продать, не привлекая к себе внимания, будет чрезвычайно трудно.

– А где все остальное? – спросил Алекс.

– Остальное я не нашел, – ответил Кай. – Крест лежал отдельно, я вспомнил, отец показывал мне. Больше ничего. Может быть, есть только крест. А может быть, есть и еще что-то, в другом месте. Я не знаю.

– Ты врешь! – Алекс повысил голос, едва не пустив петуха. Все-таки напряжение было слишком велико. – Говори, или я тебя сейчас же пристрелю!

Кай даже не вздрогнул, а Алекс вспомнил, что Придурок с детства обладал невозмутимостью замшелого валуна, и пожалел о своей вспышке. В любых разборках, от семейного скандала до межгосударственного кризиса в конце концов выигрывает тот, кто дольше сохраняет спокойствие.

– Я думал, что ты помнишь, Алекс. Я никогда не вру. Когда не хочу говорить – молчу.

– Мог и научиться, – почти миролюбиво проворчал Алекс.

Кай не ответил, отложил крест Ефросинии в сторону и склонился над столом, рассматривая и перебирая пальцами какие-то вещи в ржавой жестяной коробке из-под конфет. Что именно находилось в коробке, Алексу не было видно.

– Придурок! – позвал Алекс.

– Меня зовут Кай.

Внезапно вся ситуация показалась Алексу лишенной смысла и едва ли не смешной. Почему-то вспомнилась высокая женщина со странным именем Анджа, которая рассказывала про павианов и покровительствовала Кешке-подростку. Показалось, что она тоже могла бы сейчас посмеяться над происходящим.

– Ты действительно отдашь его?

– Конечно. Любая жизнь дороже любой вещи.

– Но я могу сейчас застрелить тебя и забрать крест.

– Конечно. Но есть какие-то причины и из-за них ты еще этого не сделал. Они действуют теперь и будут действовать через минуту. Может быть, ты тоже ждешь хороших парней, Алекс?

Вот тут Алекс не выдержал и улыбнулся, и Кай с готовностью ответил на улыбку противника своим коронным волчьим оскалом. Как странно и курьезно поворачивается порой жизнь, – подумал Алекс. Пожалуй, лучше и доходчивее всех написал об этом Дюма. Интересно, читал ли Придурок сагу про четырех мушкетеров?

– Отойди к лежанке, Иннокентий, – сказал Алекс. – Залезь на нее с ногами и прижмись к стенке. Крест оставь на столе.

Кай пожал плечами и, не особенно торопясь, выполнил приказ. Каштан был хорошим и увесистым аргументом, а Кай, несмотря на сложившееся о нем за последнее время мнение окружающих, вовсе не был супергероем. И, что характерно, он никогда не хотел им стать. Подумав, Кай решил, что и отец-вор, и дед-чекист безусловно одобрили бы его теперешний выбор. Живой Кай, несомненно, при любых обстоятельствах понравился бы им больше, чем мертвый.

Алекс, по прежнему держа Кая под прицелом, подошел к столу и, также не торопясь, протянул руку к всеправославной святыне…

– Не трожь крест, нечестивец! – гневный вопль слился со звоном разбитого стекла.

Маленькое подслеповатое окошко словно взорвалось, а Алекс вздрогнул и, не успев обернуться на звук, нажал на спусковой крючок…

Кай зарычал от боли и скорчился на лежанке у стены, обхватив себя руками.

Алекс грязно выругался, перевел ствол «Каштана» в окно, выстрелил короткой очередью, быстро шагнул обратно к двери и запер ее на засов.

– Придурок, ты еще жив? – позвал он.

– Ага! – конструктивно ответил Кай. Помолчав и, видимо, проведя какую-то внутреннюю ревизию своего состояния, спросил. – А кто там подошел? Хорошие парни?

Алекс осторожно выглянул в разбитое окно.

– Попрятались, – сообщил он. – Но ты знаешь, мне показалось, что это был поп.

– Был монашек. С самого начала, – подумав, сказал Кай. Неловко пошевелился и не сумел удержать болезненный стон.

Алекс поморщился. Затем подошел к печке и, присев так, чтобы видеть Кая, принялся готовить растопку.

Некоторое время в избушке царило молчание. Было слышно только тяжелое дыхание Кая. Потом Кай спросил:

– Зачем?

– Пока неизвестно, кто там снаружи, – с непонятной ему самому готовностью объяснил Алекс. – Мне надо подумать. При любой попытке влезть сюда я брошу этот чертов крест в печку. Если там церковники, это должно их остановить.

Кай промолчал в ответ, а Алекс помотал головой, пытаясь справиться с наползающей тошнотой.

Глава 18

– Он сожжет его!

– У него что-то вроде пулемета, потому что стреляет очередями. Кай наверняка ранен или убит!

– Проще всего было бы через крышу, но там, кажется, тоже бревна, только расщепленные пополам…

Все три реплики прозвучали одновременно. После наступило молчание.

Ольга, Антонина и Варсонофий сидели на корточках за большим валуном. Антонина привалилась спиной к камню. На ее щеках, лбу и шее краснели пятна лихорадочного румянца. Ольга, напротив, была бледна. Веснушчатое лицо Варсонофия по цвету напоминало грязный песчаник с вкраплениями глины.

– Кто он такой? Вы знаете? – спросила Ольга.

– Бандит. Я его помню, – ответила Антонина, с силой сжимая одной рукой кисть другой. – Он много лет охотится за этим кладом… Но почему он не берет этот чертов крест и не уходит?! Каю нужна помощь!

– Может быть, надеется забрать еще что-нибудь? – спросила Ольга.

– Он не знает, сколько нас тут и кто мы такие, – сказал Варсонофий, преодолевая нервную дрожь, которая в самом прямом смысле заставляла его стучать зубами. – Поэтому боится выходить. Вам нельзя показываться…

– Пусть смотрит и убирается! – прошипела Антонина.

– Не думайте – он никого не оставит в живых… Нельзя отдавать ему крест!

– Да гори он синим пламенем! – рявкнула Антонина. – Кай важнее!

Варсонофий перекрестился. Его губы шевелились, по-видимому, он шептал молитву.

– Дрова когда-нибудь прогорят, – философски заметила Ольга.

– А Кай за то же время истечет кровью! – огрызнулась Антонина.

– Что ты предлагаешь?

– Где-то же должны быть остальные – Дмитрий, Женя, Егор, Владимир…

– Может быть, Алекс уже убил их? Или, наоборот, Кай каким-нибудь образом покупает за этот крест их жизнь?

– Нельзя отдавать ему крест!

– Да заткнитесь вы, Варсонофий! Без вас тошно! Надо придумать какой-нибудь план…

* * *

Из всех пятерых только Анжелика не имела прав. Остальные четверо, двое мужчин и двое женщин вели машину по очереди, сменяя друг друга и почти не разговаривая между собой. Приблизительно в четырехстах километрах от Петербурга полетело сцепление. Потом забились жиклёры в карбюраторе. Ленка спала прямо на обочине, вытащив на дорогу переднее сидение и свесив голову на сторону. Из уголка ее губ стекала капелька слюны. Светка безостановочно курила беломор, выпрошенный у проезжего водилы «Камаза» после того, как кончились ее собственные сигареты. Олег сверкал глазами от злости, сжимал и разжимал тонкие сильные пальцы и беспрекословно подчинялся коротким просьбам-приказам абхазца Амаршана. Амаршан поменял сцепление и продул жиклеры. Проходя по обочине мимо спящей Ленки, он отставил в сторону измазанные машинным маслом руки, поцеловал ее в уголок губ и слизнул капельку слюней. Светка изобразила, что ее тошнит, а Анжелика мечтательно улыбнулась.

На лесной дороге недалеко от побережья козла трясло так, что сломалась рессора.

– Все! – револьверно высказался Олег, заглянув под машину.

– Бывает, – сказал абхазец Амаршан, достал из-под сиденья топор и велел всем искать подходящее полено.

Анжелике казалось, что она смотрит заключительные кадры какого-то боевика.

В деревне их встретили с такой откровенной враждебностью, что Анжелика, которую отправили на переговоры, в какой-то момент даже испугалась – как бы не прибили или не заперли куда-нибудь. Поморы – вольные люди, издавна сами себе власть. Вести путешественников к зимовью Большого Ивана местные охотники отказались категорически – ни за рубли, ни за водку, ни за доллары.

– Здесь у них до нас побывало уже очень много людей, – объяснила Анжелика друзьям. – Кто именно – они мне не сказали. Но по обмолвкам я догадалась, что Кай, Владимир и компания – были наверняка. Про Антонину никто не упоминал. Сначала местные ничего не заподозрили, даже по-своему забавлялись этим нашествием, а потом… Их злость и страх, как я поняла, вызваны тем, что кто-то из деревенских охотников отправился с кем-то из пришельцев проводником и до сих пор не вернулся, хотя прошло уже очень много времени после назначенного им самим срока. Понятно, что этот пропавший повел не Кая с друзьями, а кого-то другого…

– Почему же они сами не сходили по следам этого охотника и не разобрались, куда он подевался? – спросила Света.

– Это поморы, – пожала плечами Анжелика. – У них специфическая этика и не очень-то коллективистская мораль. Она вообще не позволяет лезть в чужие разборки, пока не позвали. Да и тогда следует еще три раза подумать. Древнее условие выживания, естественный отбор. Когда-то они пришли сюда небольшими отрядами, почти без женщин. Матерые, сильные, вооруженные до зубов мужики. Если бы все лезли без спросу в чужие выяснения отношений, перебили бы друг друга почти сразу.

– И что же мы будем теперь делать? – растеряно спросила Лена, которая никогда, даже в молодости, не ходила в походы.

– Искать, – сказала Анжелика, пожав плечами. – Глупо возвращаться обратно, проделав такую дорогу. Здравый смысл, мои воспоминания плюс один полевой археолог и один бывший боевик-партизан…

– Амаршан никогда не был партизаном! – возразила Лена.

– Только рюкзак я не понесу, – сказала Светлана. – Я уже старая и толстая.

– Разумеется, мадам, – расшаркался Олег. – Исходя из вашего преклонного возраста и избыточного живого веса, ваши вещи понесу я.

Света с притворным гневом замахнулась на него, и он проворно отскочил.

– Можно ли заплатить и договориться оставить машину у кого-нибудь во дворе? – спросил абхазец Амаршан. – Иначе – разберут на запчасти.

– Не зна-аю, – с сомнением сказала Анжелика.

– Я договорюсь! – высокомерно заявила Светлана, без всякого стеснения скинула куртку и просторную футболку и натянула на себя блестящую облегающую майку без рукавов. Потом достала косметичку из кармана рюкзака. – Выньте из этого гроба на колесах те вещи, которые понадобятся, и пустите меня за руль.

Олег и Амаршан отрицательно покачали головами и слитно шагнули вперед. Светкины белые руки словно окатило расплавленным золотом клонящегося к закату солнца. Анжелика вспомнила «белорукую Изольду» и сделала успокаивающий жест.

– Оставьте. Если Светка захочет, все поморы этой деревни уложатся в штабеля вокруг нашего «козла» и будут там лежать, поджидая ее возвращения.

* * *

Выстрелы они услышали на следующий день, на привале, отдыхая в кружевной тени невысоких сосенок. Амаршан и Олег разом вскочили, женщины остались почти спокойными. Амаршан раздул жесткие крылья носа, словно принюхиваясь, а Олег достал из-за пазухи висящий там на веревке сложный компас и, положив его на ладонь, принялся ориентироваться.

– Охотники, наверное, – сказала Анжелика. – Впрочем, для охотничьего сезона еще рано.

– Тогда – браконьеры, – предположила Света. – Местные жители имеют вполне бандитский экстерьер, и вряд ли отличаются особенной законопослушностью. Олег, ты чего позеленел-то?

– Охотники не стреляют очередями, – что-то сообразив, объяснила Лена, которая, как бывший милиционер, все же разбиралась в оружии.

– Ага! – быстро сориентировалась Светка и пружинисто поднялась с вересковой подстилки. – Тогда пошли. Олег, ты направление засек?

Лена поднялась вслед за подругой и потянулась за рюкзачком, но Амаршан сделал останавливающий жест рукой и остро взглянул на Олега.

– Олег! Мы не знаем… Опасно… Женщин надо оставить…

– Это ваших, кавказских женщин можно где-нибудь оставить! Как сумки или чемоданы. А нас – выкуси! – Светка фыркнула и изобразила неприличный жест. – У нас традиции другие. Учти на будущее. Раскомандовался тут, чурка нерусская! Анджа, Ленка, пошли!

* * *

Во время последующего маршброска малоподвижная в своей обычной жизни Анжелика выдохлась первой. Следующей за ней – Лена. Светка на ходу подхватила символические рюкзачки, оставленные подругам мужчинами, и повесила оба себе на одно плечо.

– В спортзал надо ходить, подруги, форму поддерживать! – наставительно сказала она. – В нашем-то возрасте!

– В нашем-то возрасте во лесам бегать вроде и ни к чему… – задыхаясь, выговорила Анжелика.

– А если все-таки приходится? – резонно возразила Светка.

* * *

– Избушка на курьих ножках, – бесстрастно и неожиданно констатировал Амаршан. Видимо, в детстве ему читали не абхазские, а русские сказки.

– Интересно, кто там внутри? – спросила Лена.

– Надо обойти, постучаться, зайти и посмотреть, – сказала Анжелика.

Амаршан взглянул на женщину с явным разочарованием во взгляде. Видимо, до этой реплики она казалась ему значительно умнее.

– Если стреляли именно здесь, то сейчас там, в избушке может находиться человек или люди – вооруженные и доведенные до крайности, – объяснил Олег.

Амаршан опустил рюкзак в заросли болиголова, сделал какой-то знак Олегу и начал осторожно двигаться по правому краю полянки, на которой стояло зимовье. Олег как будто бы понял, что от него требовалось и пошел влево. Оба мужчины передвигались на удивление бесшумно и быстро исчезли из вида.

Анжелика, подумав, приложила палец к губам.

– Мы можем разговаривать, – не понижая голоса, возразила Лена. – Слов в избушке не слышно, но само наше присутствие они уже уловили. Если, конечно, там вообще есть кто-нибудь живой. Пусть думают, что с задней стороны сидят какие-то тетки и базарят между собой.

– Кажется, к нам кто-то бежит, – заметила Света, невозмутимо доставая нож из ножен, висящих на поясе. – Большой и тяжелый.

– Светка, не дури и не воображай себя Зеной – королевой воинов! – предупредила Лена. – Ты не умеешь пользоваться ножом как оружием. Этому не учат в тренажерных залах. Не стоит дразнить гусей.

– Ма-ама-а! – басовито взвыла Антонина и, упав в объятия Анжелики, разрыдалась. Анжелика с трудом устояла на ногах. – Ка-ай!

Светка удивленно охнула и уронила нож в куст вереска. Лена подошла сзади, развернула девушку за могучее плечо лицом к себе и с размаху закатала ей звонкую пощечину.

– Перестала выть! Быстро! Узнаешь меня? Тогда говори! Кто? Где? Что происходит? – прошипела она.

Антонина на удивление скоро пришла в себя и заговорила всхлипывая и шмыгая носом, но связно и почти отчетливо.

* * *

– Послушайте, Алекс или как вас там! – Олег приставил руки ко рту. Впрочем, и без того голос его получался звучным и грозным – сказывалась привычка отдавать команды рабочим на открытом воздухе, в археологическом раскопе. – Вы окружены! С нами два действующих милиционера! («Олежка не любит врать. Видно, придется мне теперь и вправду в ментовку возвращаться!» – прошептала Лена на ухо Амаршану.) Вам имеет смысл сдаться властям! Если вы не желаете этого делать, то сидите там до посинения вместе с этим вашим крестом! Мы готовы гарантировать вам все, что вы только сумеете придумать в сложившихся обстоятельствах! Но позвольте нам забрать Кая и оказать ему помощь!

Отец Варсонофий стоял на коленях и молился. Амаршан нервно раскрывал и закрывал большой перочинный нож. Света и Лена сидели за валуном рядом друг с другом с потерянными лицами.

Анжелика разобрала рюкзак Олега и достала аптечку и котелок.

– Здесь есть вода? – спросила она у Ольги. – Река, озеро, ручей, болото, в конце концов?

– Да. Но я не знаю, – Ольга покачала головой. – Мы никуда не отходили.

– Избушку должны были строить недалеко от источника воды, – сама с собой рассудила Анжелика. – Хотя, впрочем, это зимовье, а зимой достаточно снега…

* * *

– Придурок, ты меня слышишь? – спросил Алекс.

Кай, скорчившийся на лежанке, не отозвался. Дыхания его тоже не было слышно.

– Ну что ж, тогда прощай что ли, Придурок, – сказал Алекс, заложил входную дверь на еще один засов, достал из-под стола канистру с керосином, отвинтил крышку и принялся не торопясь поливать все подряд вонючей прозрачной жидкостью. Делая это, он негромко разговаривал не то с умолкнувшим Каем, не то сам с собой. – Гляди-ка, как получилось. Все там собрались… Археолога я узнал, и женщину Анжелику. Девочка твоя вроде тоже здесь. Как-то нашлась, значит. Куда только эти идиоты поющие подевались – неясно. Ну да это теперь тебе и мне все равно. Сдаваться в ментуру мне не по чину и не по годам. Ты, Придурок, концы не вовремя отдал и сокровища из рук уплыли. Стрелять теперь всех этих девок и теток? Может, оно и вышло бы, да как-то… Как ни крути, как ни думай, но другого выхода у меня никак не получается… Ну и что ж с того? Может быть, и не самым лучшим образом все получилось, но не хуже какого другого. Ведь если рассудить как следует, то что мне на этом тропическом острове делать-то из того, чего я еще в жизни не делал? Нечего, если по правде сказать. Стало быть, все, в общем, и правильно получается… Прощаться мне вроде бы не с кем, наследство тоже некому оставлять. А с тобой, Придурок, мы, выходит, уже попрощались…

Алекс снял куртку, потрогал приклад «Каштана», по-прежнему висевшего у него на ремне, одной рукой поднял зажженную керосиновую лампу и, несильно размахнувшись, швырнул ее на пол возле запертой двери.

* * *

Окружившие избушку люди сообразили, что происходит, когда огонь уже разгорелся, а внутри раздался выстрел. Запах почувствовали все разом.

– Крест!!! – завопил Варсонофий, оторвавшись от молитвы и вцепившись в свою рыжую жидкую бороденку. – Он его сжег!

– И все остальное – тоже, – заметил Амаршан, не имевший в горящей избушке личных интересов. Однако, заметив, что Олег бросился к входу в зимовье, побежал вместе с ним и ударил слитно. Несмотря на предостерегающий окрик Анжелики, к ним присоединилась Антонина.

– Заперто!

– Папа! Спаси Кая! – перекрывая нарастающий гул огня, крикнула Антонина. – Пожалуйста, папа! Я тебя прошу!

Олег огляделся, прищурившись. Его сходство с ацтекским идолом снова дало о себе знать.

– Пока не прогорит, дверь не открыть, – сказал Амаршан. – Окно слишком узкое.

– Господи Иисусе, сыне божий, помилуй мя и помоги мне, грешному!!! – взвыл Варсонофий и ласточкой кинулся в окно зимовья, из которого уже вырывались языки огня. Для его щуплой фигурки окно оказалось вполне подходящим по размеру.

– Царствие ему небесное, – автоматически откликнулась Светка и по-кержацки, двумя пальцами перекрестилась.

Огонь разгорался. Из щелей в стенах, в которых сгорел затыкавший их мох, летели искры.

– Бери вон то бревно! – скомандовал Олег Амаршану, скинул ветровку и обернулся к женщинам. – Есть что-нибудь не синтетическое?

– Олег, ты с ума сошел! – крикнула Лена, присевшая возле потерявшей сознание Антонины. – Даже не думай! Там уже давно все задохнулись и сгорели!

Анжелика склонилась над вещами и вынула оттуда свою старую, выбеленную временем штормовку со значком ГТО на клапане кармана. Вылила на нее воду из плоской фляги. Молча кинула Олегу.

– С ума сойти! Я ее помню, – сказал Олег, с трудом влезая в рукава. – «И выштопан на штормовке лавины предательский след…» Амаршан, взяли!

С четвертого удара прогоревшая по краям дверь рухнула внутрь, и Олег сразу же скрылся в туче искр. Анжелика отвернулась и закрыла руками лицо.

* * *

– Несмотря на то, что в условиях почти поголовной неграмотности населения важнейшим из искусств для нас является кино, отступление южан и пожар в Атланте тут совершенно не причем. Это – жизнь, а обо всем остальном я подумаю завтра! – пробормотала Светка, замачивая клок своей белой футболки в котелке с водой и передавая его Анжелике.

(прим. авт. – Света цитирует В.И.Ленина и вспоминает роман «Унесенные ветром»)

Абхазец Амаршан посмотрел на нее с откровенным подозрением. До сей минуты именно Светка казалась ему самой зловредной, но и самой здравомыслящей из присутствующих на сцене женщин. Разочарованно вздохнув, он присел на корточки и замер в этой позе. Никто, даже Лена, не обращал на него внимания.

Олег, практически голый, сидел на расстеленной куртке, опершись руками о землю. Анжелика, поджав губы, промывала водой и смазывала синтомициновой мазью его многочисленные ожоги. На черном от сажи лице Олега ярко сияли голубые глаза. Когда он шипел и скалился от боли, к сверканию глаз добавлялись еще и белые зубы. В целом картинка напоминала хорошую рекламу старого надежного банка или новой зубной пасты.

– Слушай, Олег, а как это вышло, что ты весь поджарился, а у Кая – практически ни одного ожога? – спросила Лена.

– Он сразу, как загорелось, завернулся в какую-то тряпку и скатился под койку, – объяснил Олег. Речь его была слегка невнятной из-за продолжающейся одышки и распухших губ. – Там и дышать можно было, и огня не было. А когда мы с Амаршаном дверь вышибли и я стал его звать, он оттуда выполз вместе с одеялом, я его схватил и наружу вытащил…

– А что его рана? – продолжала расспрашивать Лена, по-прежнему обращаясь к Олегу. Она искренне интересовалась состоянием Кая, но одновременно старалась отвлечь Олега от болезненных для него манипуляций Анжелики.

Амаршан почувствовал себя обиженным. Он считал, что при всех раскладах воин, разбирающийся в огнестрельных ранениях, в их пестрой компании один – он сам. Неужели его женщина думает иначе?

– Пуля прошла навылет. Кажется, задела кость. Кровь он сам как-то остановил – Кай что-то такое умеет делать, я еще по экспедициям знаю. Но, похоже, кровопотеря все-таки была большая. Я вколол ему местно два антибиотика, которые у меня были в аптечке. Антонина перевязала. Сделали, что могли, тем более, что отсюда до ближайшего врача, как я понимаю, далековато. А как там дальше повернется, будет ли воспаление, нагноение и все такое, сказать трудно. Вообще-то у Кая в норме иммунитет дубовый, и все заживает, как на собаке…

– Дай-то бог… – вздохнула Лена. – Олег, может, тебе какое обезболивающее дать?

– Он отказывается, – откликнулась Анжелика. – И Кай тоже. Все, что есть, отдали Варсонофию. Ему нужнее.

– Монашка жалко, – печально сказала Света, склонившаяся над расстеленным в тени спальником, и сморщившаяся от жалости и ужаса при виде представшей ее глазам картины. С другой стороны от импровизированного ложа, на корточках, почти точно повторяя позу Амаршана, молча сидела Ольга. – Или кто он там такой. Хорошо, хоть без памяти – не мучается… Спокойно лежит. Может, выживет все-таки?

– С такими ожогами не выживают, – жестко сказал Амаршан. – Перед смертью, скорее всего, в себя придет. Я видел. Воды надо приготовить.

Ольга молча поднялась и направилась к дымящимся развалинам.

– Оля, ты куда? – окликнула ее Лена. – Что-то ищешь?

– Да. Там ведра были. – ответила девушка и втянула кисти рук в рукава ветровки, как будто ей было холодно. – Не сгорели, нет.

– Сгорел ведь, бедняга, ни за грош, – продолжила тему Света. – Ладно, Олег Кая спасал. А чего он-то туда, в огонь полез?

– Варсонофий хотел спасти крест Ефросинии Полоцкой, – объяснила Анжелика. – Он много лет пытался его найти и вернуть Церкви. Это, наверное, у него был такой обет. Или подвиг – я не знаю точно, как это в христианстве называется.

– Слушай, Анджа, ты все так ловко объясняешь, объясни и мне заодно: почему этот ваш Алекс не захотел сдаваться? – спросила Лена. – Он же бывший бандит, честно, на свой гангстерский лад, пережил весь криминальный период истории новой России, все про него знает и понимает. Что он, милиционеров никогда не видел? Нравов их не знал? Лазеек в законах не понимал? Чего он вдруг так психанул-то?

– Я не могу знать наверняка, но думаю, что там вообще никакого аффекта не было, – откликнулась Анжелика. – После нашего выхода на сцену Алекс все просчитал и понял, что та дальнейшая дорога, которая вырисовывается для него в будущем, его не привлекает ни в каком варианте. И решил уйти резко и красиво. Разумеется, сообразуясь со своими, флибустьерскими по сути, понятиями. Он ведь тоже много лет искал эти сокровища. И отправляясь на Белое море, психологически все поставил на эту карту… Я говорила Олегу, что от самых духовно оформленных сокровищ нельзя ждать добра так же, как и от простого пиратского сундука с золотыми монетами. Нужно быть таким бескорыстным любителем истории, как ты, Олежка, или уж совсем асоциальным Маугли, как Кай, чтобы много лет жить выживать рядом с древними кладами. Здесь, в лесу, и Алекс, и Варсонофий проиграли окончательно и бесповоротно… И, несмотря ни на что, я лично рада, что эта многолетняя история закончилась…

– Ну, а мне все равно жалко, что этот ваш крест сгорел, – заявила Светка. – И я столько лет про него слышала, да так и не увидала…

– Да. Нет! – громко сказала Ольга.

– Поясни, девочка, что ты имеешь в виду, – ласково попросила Лена.

Вместо ответа Ольга сунула руку за пазуху и медленно вытащила оттуда довольно большой предмет, похожий на три перекрещенные между собой школьные линейки, украшенные каким-то закопченным орнаментом.

Все три женщины одинаково вытаращили глаза. Олег рывком вскочил на ноги и громко зашипел от боли. Мусульманин Амаршан по виду остался совершенно равнодушным к явлению древней святыни.

– Как?! – наконец выговорила Светка. – Как он у тебя оказался?

– Да, – сказала Ольга. – Варсонофий выкинул его в окно, в кусты, а сам вылезти уже не сумел. Рясой, наверное, за что-то зацепился. Или от дыма задохнулся.

Олег между тем внимательно рассматривал крест, не обращая внимания на ожоги, вертел его в чутких пальцах профессионала.

– Чуть-чуть только обгорел, вот здесь, внизу, – наконец сказал он. – Вот тут эмаль потрескалась. Но это, скорее всего, раньше. И здесь два камешка выпали. Это может, раньше, а может, и сейчас, от удара. Ольга, ты помнишь, куда он упал-то? Вы там никто не топчитесь. Я потом посмотрю, глядишь, камешки и найдутся…

* * *

Кай лежал на спине, плотно сжав губы. По его лицу, как тени облаков по холмам, бродили мысли. Антонина спросила о них уже несколько раз и теперь сочла возможным обидеться и замолчать. Обида была не очень настоящей, потому что молчать с Каем было легче всего. Все остальное с ним казалось почти невозможным.

Варсонофий пришел в себя и явно умирал. Все, кроме Кая и Антонины, находились возле него и достаточно бестолково пытались облегчить его страдания.

– Ты слышал, Варсонофий спас-таки этот ваш передающийся по наследству крест, – сказала Антонина. – Теперь он у Ольги, твоей сестры. А что дальше?

– Разве это важно? – спросили глаза Кая в то время, как губы его остались неподвижными.

– Конечно, важно! – рассердилась Антонина. – Вон, люди погибли. Что же это – просто так, что ли?

– Ты, пока шла от них ко мне, раздавила полтора десятка муравьев, – все так же молча, взглядом ответил Кай. – Просто так?

– Да ну тебя! – девушка махнула большой рукой, и прохладное дуновение воздуха достигло горячего лица Кая, донеся до его чутких ноздрей запах Антонины. – Ты такой же блажной, как мои родители. Сравнил тоже – люди и муравьи!

Она наклонилась к лежащему и с самым независимым видом поцеловала плотно сжатые губы Кая. Кай, наконец-то разомкнув губы, осторожно ответил на поцелуй и улыбнулся.

– Ничего не бывает просто так, – сказал он. – И муравьи, и крест, и твоя дорога ко мне. Нам можно не думать об этом. Так устроено без нас.

– А если я хочу – думать?! – Антонина упрямо выпятила губу.

– Тогда думай, пожалуйста, – покладисто сказал Кай.

Потом в его глазах появился вполне латиноамериканский призыв. Антонина прекрасно поняла его «сделанность», но не смогла не ответить.

– Тебе вредно, – для порядка сказала она.

– Полезно, – возразил Кай.

И девушка снова склонилась над ним, потому что в конце концов жизнь всегда торжествует над смертью.

* * *

– Видите, он мечется, волнуется о чем-то, надо ему что-то сказать или сделать, чтобы он успокоился! – Лена, сжимая и разжимая кулаки, присела рядом с лежащим на земле Варсонофием, пытаясь что-то угадать по его невнятному бормотанию.

Ольга, сидевшая на земле с другой стороны, молча обмывала лицо умирающего монашка и подносила ему кружку с водой. Время от времени Варсонофий делал глоток и продолжал метаться на своем жестком ложе. Варсонофию уже показали спасенный им крест Ефросинии и громко объяснили, что святыня практически не пострадала от пожара. Сообщили, что Кай выжил, а бандит Алекс, наоборот, погиб.

– Я думаю, что он волнуется потому, что боится умереть без совершения нужных церковных обрядов, – предположила Анжелика. – Мы так и не узнали, кто он такой – монах, священник, еще кто-то. Но уж верующим-то человеком Варсонофий наверняка всегда был и остается…

– Как там это у них называется: соборование? Исповедь, помазание?… Вот черт, Ирки нету! – пробормотала Светка, ударяя кулаком одной руки по ладони другой. – Она существо воцерковленное, наверняка знает, что там делать надо, а уж кто-нибудь из нас изобразил бы… Все равно он уже, наверное, людей не разбирает. А вот обряд помнит скорее всего, коли думает о нем… Или нет?… Слушай, Амаршан, ты у нас как, верующий?

– Я мусульманин, – с достоинством ответил абхазец. – Верую в Аллаха и пророка его, Мухаммеда.

– Вот и отлично! – воскликнула Светка и за рукав подтащила Амаршана, который до этого держался слегка в стороне, поближе к ложу Варсонофия. – Бог, если он есть, все равно на всех один, и там, потом, на том свете как-нибудь сам разберется. А здесь человеку нужно дать умереть спокойно и достойно. Поэтому давай, Амаршан, быстренько изобрази, что там у вас положено в случае, когда человек умирает!

– Но он же христианин…

– Все равно любой верующий в единого Бога человек в такой момент ему ближе, чем атеисты, – рассудительно поддержал Светку Олег. – Подумай, Амаршан, ведь вы оба полагаете, что Варсонофий совсем скоро предстанет перед глазами Того…

Абхазец кивнул. Светка отпустила его рукав и он сделал шаг вперед.

– Надо положить его ногами к Мекке, – нерешительно сказал он.

– Это необязательно, – поспешно возразила Анжелика. – Вы, Амаршан, просто скажите, что у вас там надо – молитву или что-то еще…

– Калимат-шахадат говорят и суру «Ясин» читают. Суру я наизусть не знаю…

– Давай тогда Калимат-шахадат, – бодро сказал Олег.

Лена отошла в сторону и села на землю, подняв к груди колени, прикрыв глаза и подперев щеки руками. Она любила и Светку, и Анджу, и Олега, но иногда их отношение к жизни и даже к смерти ставило ее в тупик. Вот, например, сейчас. Невозможно же в теперешнем, радикально изменившемся мире жить так, как жили в придуманном книжном будущем космонавты и физики-теоретики , созданные фантазией писателей-шестидесятников. Или, если очень хочется, то все-таки можно?

– Ла илаха илла-ллаху, Мухаммадун-Расулу-ллахи… – послушно затянул между тем Амаршан.

Варсонофий ( как и можно было предположить, хоть чуть-чуть подумав), от чтения над ним мусульманских молитв вовсе не успокоился. Слегка приподнявшись на ложе, он жестом отослал от себя Амаршана и подозвал Анжелику.

– Не надо… новый крест сделали… зачем… – с трудом разобрала склонившаяся над умирающим женщина. – Двое сказали: не надо…

– Ничего не понимаю… – Анжелика пожала плечами. – Новый крест?

– Да, – сказала Ольга. – Я знаю. Варсонофий говорил мне. Мастер изготовил для церкви точно такой же крест и его положили на место настоящего. Получается, что этот уже как бы не очень и нужен…

– Но это же подлинник! – удивилась Анжелика.

– Да. Но Варсонофия, как я поняла, не благословили на поиск…

– Бедняга! – вздохнула Анжелика. – Так вот что его гнетет! Он выследил, нашел-таки крест Ефросинии после долгих лет поисков, спас его из огня, а получается, что он церкви не так-то и нужен… Он умирает, а крест опять остается в руках людей, которые, по его мнению, ничего не понимают и не имеют к нему никакого духовного отношения…

– Но мы же, – чего врать-то! – и вправду не имеем, – проявив неожиданную для нее тонкость чувств, пробурчала Света. – Для Кая с Ольгой это что-то вроде наследства, для Олега – прикольная археологическая древность, для Алекса – много-много денег…

– Слушай, Белка! – Олег решительно взял Анжелику за локоть и оттащил ее в сторону. – По всем признакам ему уже совсем недолго мучиться осталось. Будем считать, что с единым Богом Амаршан про него уже договорился. Теперь – земное. Ты умеешь говорить лучше всех нас. Пойди и быстро скажи ему, что с этим крестом и вообще все он сделал как надо!

– Олежка, ну что я, атеистка, могу сказать верующему человеку, возможно, даже православному монаху или священнику…

– Быстро, Белка, на кокетство времени совсем нет! Иди и говори!

Анжелика подошла к ложу умирающего и опустилась на колени. Ольга в последний раз обтерла Варсонофию лицо, поднялась и сделала шаг назад. Лена встала с земли и отряхнула сосновые иголки. Олег выпрямился и сжал губы. Как раз в эту минуту подходившие к остальным Антонина и Кай остановились там, где стояли. Антонина хотела поддержать молодого человека, но Кай отрицательно помотал головой и ухватился рукой за тонкий кривой ствол молодой березы.

– Варсонофий, вы нашли и спасли христианскую святыню. Вы избавили ее от гибели в огне и от корыстных рук. Я клянусь вам перед лицом Бога, моря, огня и всех иных возможных законов, что теперь крест Ефросинии не покинет пределов России и не будет служить злу и обогащению. Богу наплевать на церковную политику и всякую подобную человеческую суету. Именно вы, Варсонофий, истинный слуга и паладин Господа, потому что служили Ему не за корысть и награду. Служили всегда, даже сомневаясь в самом Его существовании, ошибаясь и страдая. Он видит чистоту ваших помыслов и справедливо оценивает ее. Вы сделали все, что могли, Варсонофий…

«Спаси тебя Господь!» – шепотом подсказала Светка, которая все же была крещеной и даже венчалась в церкви с каким-то из своих четырех мужей.

– Спаси вас Господь! – громко повторила Анжелика.

– Во славу Божью! – едва слышно прошептали потрескавшиеся, сочащиеся сукровицей губы бывшего священника и монаха-расстриги.

Его дыхание было едва заметным, пальцы рук и ног судорожно подергивались, но в целом теперь он выглядел гораздо спокойнее, чем до начала странноватой речи Анжелики. На скулах всех троих мужчин ходили одинаковые желваки. По лицу Светки, Лены и Антонины текли слезы. Ольга, стуча зубами о край, судорожными глотками пила воду из кружки, из которой до этого поила умирающего.

* * *

– Все-то кругом нее, прости господи, рыцари, – бормотала Света, раскладывая на обрывке клеенки бутерброды с плавленым сыром, хлеб, вскрытые банки с гусиным паштетом и порезанные кружочками огурцы и лук. – Алекс – последний флибустьер бандитской России, этот бедолага – паладин Господа, про Олега уж и говорить нечего – рыцарь науки в самом чистом виде… Еще про того своего ухажера забыла – Вадима, рыцаря плаща и кинжала… Вот ведь повезло-то бабе, а говорят – рыцари перевелись… Все-таки главное, как ни крути, – это правильный взгляд на проблему… Кушать подано! Садитесь жрать, пожалуйста!

Никого не дожидаясь, Света начала торопливо и некрасиво есть сама. Только сейчас она почувствовала, как проголодалась. Молча наблюдавший за ней Амаршан склонился над импровизированным столом, взял бутерброд с сыром и кусок огурца, кивнул в знак благодарности и пошел искать Лену. Нашел ее сидящей под березой и стал кормить из рук, как птичку, отщипывая от бутерброда по маленькому кусочку.

– Тьфу! – сказала Светка, обращаясь к стоящей поодаль Анжелике. – Смотреть противно. Как у Марининой в романах.

– Причем тут Маринина? – удивилась Анжелика.

– Ну, у нее тоже в конце всегда выживают и имеют личное счастье только милиционеры и их родственники, – пояснила Светка. – Каменская и компания. Остальные либо погибают физически, либо терпят моральный крах, либо просто остаются за скобками повествования.

Анжелика печально улыбнулась.

– Давай ешь! – грубовато приказала Света подошедшей Ольге. – А не то петь не сможешь от худобы. Вон и так уже вся просвечиваешь. Чего там твой братец-то с Тоней? Есть они будут или им друг друга облизывать хватает?

– Да, – сказала Ольга и послушно взяла бутерброд. – Кай написал письмо и хочет, чтобы мы с Тоней его отнесли.

– Какое письмо? Почему вы с Антониной? – хором спросили Света и Анжелика.

– Да. Не знаю, – грустно сказала Ольга.

Анжелика с тревогой взглянула на нее. Ей показалось, что девушка находится на грани нервного и просто физического истощения. Как бы прямо сейчас сознание не потеряла. И уж во всяком случае, никакое письмо она никуда нести не может.

* * *

– Так надо, – упрямо повторял Кай, держась рукой за плечо и то и дело жмурясь, не то от слабости, не то от боли. – Олег, скажи им: так надо!

В конце концов все собрались вокруг спроворенного Светой стола, на котором, впрочем, уже не осталось практически ничего съестного. Несколько синеватых чешуек лука задумчиво дожевывал абхазец Амаршан, который в общем споре не принимал никакого участия.

– Олег! Ты понимаешь что-нибудь? Что за странный выверт? Может быть, у него уже горячка начинается? – спрашивала Анжелика. – Нужно позвать и привести сюда ребят из ансамбля? Никаких проблем. Пусть объяснит, как туда добраться, и кто-нибудь сходит, вот хоть ты или Амаршан. Мы подождем здесь. Зачем это запечатанное письмо и что это за игра в секреты? Почему идти должны непременно Ольга с Антониной?

– Так надо, – повторял Кай, болезненно морщась.

– Он знает что-то такое, чего мы не знаем, – сказал наконец Олег. – Спорить с ним и переубеждать его бессмысленно именно потому, что у нас разные сведения относительно сложившейся ситуации. Мы сейчас можем либо подчиниться, либо проигнорировать его слова и просьбы. Но это его лес и его история, и потому я склонен ему доверять…

– Мам, ну в самом деле, – поддержала Олега Антонина. – Ну давай мы с Ольгой сходим за ребятами, отнесем им это письмо, приведем их сюда… Ну что, если они с Владимиром так договорились: без Кая они с места не двигаются? Вот будет вместо Кая его письмо. Нам трудно, что ли?

– Делайте, что хотите, – Анжелика устало махнула рукой. – Только учтите, что Ольга эти пятнадцать километров по лесу может просто не пройти. И тогда тебе, Антонина, придется волочь ее на себе. И я все равно не понимаю: почему бы все это, включая доставку письма, не проделать Олегу, которого все ребята из ансамбля прекрасно знают?

– Так надо, – повторил Кай и в голосе его послышались умоляющие нотки.

– Да черт с вами со всеми! – в сердцах воскликнула Светка. – Давайте только скорее. Я уже домой хочу. Хоть пожрать как следует и на кровати выспаться.

– Женщины не могут идти одни. Я пойду с ними, – спокойно сказал Амаршан, выступая вперед. – Я не устал, не ранен, если надо, помогу Ольге.

Кай взглянул абхазцу в лицо и, сразу же отведя глаза, выругался по-испански.

– Тебя только здесь не хватало… – проворчала Светка.

– … чурка нерусская, – с готовностью добавил Амаршан.

– Именно! – подтвердила Светка. – И вообще – не смей надо мной издеваться. Я тебе по возрасту в матери гожусь.

Амаршан только крякнул, а Лена пунцово покраснела.

* * *

– До свидания, Кай, – сказала Ольга.

– Ты могла бы звать меня Кешей, как в детстве, – предложил Кай.

– А я тебя так звала?

– Да. А я тебя звал – Олька.

– Ты потом расскажешь мне? Ведь я сама ничего не знаю. Ни о тебе, ни о себе, ни о наших родителях.

– Обязательно, – сказал Кай и одной рукой притянул Ольгу к себе, а другой – вложил что-то ей в ладонь.

Ольга поняла руку к глазам и увидела пупсика голыша с носом-кнопкой и стершимся лицом.

– Да, – дрогнувшим голосом сказала Ольга, уткнулась носом в шею Кая и тонко всхлипнула. – Мне даже кажется, что я его помню…

– Обязательно, – подтвердил Кай. – Это была твоя любимая игрушка. Ты никогда с ним не расставалась. И тогда в лодке он тоже был с тобой…

– Кеся, блатик… – выдохнула Ольга, сжала ладонь и вздрогнула, приходя в себя.

Кай до хруста стиснул зубы и ласково погладил девушку по спине.

– Теперь иди, Олька. Вам пора.

* * *

Антонина довольно уверенно пользовалась компасом, который дал ей Олег. Из-за прошедших дождей лишайники уже не хрустели под ногами, а проминались мягко, как будто идешь по бледно-зеленому ковру с высоким ворсом. Большие шляпки перезревших подосиновиков напоминали разбежавшихся по полянкам гномов. До берега моря, по расчетам Антонины, оставалось около четырех километров. Дальше нужно будет идти вдоль берега.

Ольга, бледная до лишайной прозелени («Беломорская Белоснежка от подосиновиков-гномов» – подумала Антонина) движение группы, тем не менее, не замедляла. Казалось, что даже потеряв сознание, она будет точно ставить ногу и держаться еле заметной звериной тропы, которая явно вела к побережью. Антонина быстро заметила, что, если тропа сворачивала в сторону от нужного направления, то впереди оказывалось либо болото, либо глубокий овраг, либо плохо проходимые заросли болиголова. Стало быть, спрямлять тропу по азимуту смысла не имело.

На хребтинке очередной возвышенности, где ветер сдувал комаров, Антонина решила устроить привал. Удобно уселась в выемке заросшего мхом валуна, отпила воды из фляги и, убедившись, что Амаршан отошел по своим делам достаточно далеко, протянула руку к Ольге:

– Давай письмо!

– Да, – сказала Ольга, но письмо не достала. – А зачем?

– Зачем-зачем, – проворчала Антонина. – Читать будем. Что за секреты, в самом деле? Что мы ему, почтальоны, что ли? И надо же вообще знать, что тут происходит.

– Да, – сказала Ольга, достала письмо Кая и отдала его своей спутнице. Антонине показалось, что Ольге действительно неинтересно, что в нем написано.

Разорвав и развернув заклеенный бумажный лист («Откуда он его взял-то? Не иначе, как у моей матери. Это она всегда с собой бумагу носит. А клей откуда? Может, у отца с собой был?»), Антонина забегала глазами по строчкам.

«Владимир, как получишь письмо, – писал Кай неровными печатными буквами. – Возьми Ольгу, Антонину, Женю, Егора, Дмитрия. Рассказов женщин не слушай. Все не так. Сверни лагерь и быстро, как сможете, идите в деревню. Там хоть что отдай, в тот же день уезжайте на станцию. Ни с кем не говори. Садитесь на первый проходящий поезд, как станут билеты. Езжайте в Ленинград. Там ждите вестей. Я буду стараться сделать все хорошо. Кай.»

Приписка, еще корявей, чем основной текст:

«Амаршана – придумай что-нибудь – постарайся отправить назад. Дорогу он сам, наверное, не найдет, да и пускай. Ольгу и Антонину увези любым способом»

* * *

– Ну и что ты об этом думаешь? – спросила Антонина, когда Ольга закончила читать письмо, свернула его и спрятала обратно в карман.

– Да. Ничего, – сказала Ольга.

– Что все это, по-твоему, значит? – настаивала Антонина. – Почему ему надо отправить нас всех в Питер, да еще таким идиотски секретным, срочным образом? Что он там сам собирается делать и зачем ему при этом нужны мои родители и тетя Света с тетей Леной?

– Низачем, – сказала Ольга, зевнула и потрясла головой, отгоняя подползающую дрему. – Каю низачем не нужны твои родители и эти тети. Он отправляет подальше тех, кого может отправить. Тех, за кого он отвечает и кем может командовать. Все остальные находятся в ведении Олега. А Олегом Кай командовать не может. Вот и все.

– Как – все? – не поняла Антонина.

– Да. Все, – подтвердила Ольга и опять зевнула.

– Странные у тебя представления об устройстве мира, подруга, – вздохнула Антонина. – И что же мы теперь, по-твоему, должны делать?

– Искать Владимира и остальных, – казалось, Ольга слегка удивилась вопросу. – Что же еще?

– А потом?

– Потом – посмотрим… У тебя тоже странные представления, – нашла возможным заметить Ольга. – Как читать книгу не сначала, а с тридцатой страницы, или петь песню с третьего куплета.

– Господи! – театрально всплеснула руками Антонина. – Вот напасть-то! Хоть бы один человек в этой истории был кругом нормальный! Что Владимир этот замороженный, что Настька-художница, что Кай-супермен, что вот сестричка его… Ты хоть рада, что у тебя брат-то объявился?

– Да. Конечно, рада. И все наши наверняка рады тоже. Теперь мы точно знаем, что кто-то когда-то может найтись.

– Ну… наверное, – неуверенно согласилась Антонина. – А что он тебе говорил, когда вы прощались? Про письмо – ничего?

– Да. Про письмо ничего не говорил. Он отдал мне пупсика. Помнишь, ты меня про него спрашивала у Насти. И Кеша спрашивал про Настю тоже. Я сказала ему, что она и ребенок чувствуют себя хорошо.

– Какой ребенок? – рассеянно переспросила Антонина.

– Настин ребенок. И Кешин тоже. Он родится зимой. Ты не знала? Я думала, тебе отец сказал или мать. Они оба знают.

Антонина неуклюже слезла с камня и постояла немного, на мгновение прикрыв глаза. Потом пошла вниз с хребтинки, туда, где на мокрых кустах висела мелкая, спелая, уже тронутая винным привкусом дикая малина. Ольга, не шевельнувшись, смотрела ей вслед.

* * *

– Господи, ну что он там делает уже который час? – нервно спросила Лена. – Ему надо лежать, у него потеря крови огромная, не говоря уже про все прочее.

– Кай копает могилы, – невозмутимо ответил Олег.

– Слушай, а ты не мог бы его как-нибудь отговорить от этого дела? Ведь ты же имеешь на него хоть какое-нибудь влияние! Помимо его собственного здоровья есть же еще милиция, следствие и все такое…

– Кай так понимает свой долг, – пожал плечами Олег. – В этом аспекте я не имею на него влияния. Милиция и все такое его не интересуют.

– Олежка, а ты не мог бы ему помочь в исполнении этого его долга? – спросила Анжелика. – Ну, чтобы он действительно все-таки не перенапрягался…

– Я бы с удовольствием, но, видишь ли, лопата только одна. Я пробовал сменить его, но он отказывается.

– А почему ты сказал, что он копает могилы? – спросила Света. – Для Варсонофия – понятно. А этого Алекса – так пусть бы его звери сожрали или уж милиция забрала.

– Я спросил. Кай говорит, что Алекс много лет был его врагом, а до этого они с ним, фигурально выражаясь, ели из одной миски и спали на одной подстилке. Их многое связывает, и даже фамилия Кая – Алексеев, в его, Алекса, честь. Личный враг – это почти также важно, как друг. Выкопать для него могилу – это та малость, которую Кай может сделать в плане окончательного расчета с Алексом.

– Еще один рыцарь печального образа! – зло фыркнула Светка. – Как трогательно! Он сейчас истечет кровью, копая могилу подстрелившему его врагу, а я так просто скончаюсь от сентиментального умиления…

– Олежка прав, – поддержала Олега Анжелика. – Отношения этих двоих были слишком сложными, чтобы теперь кому-нибудь имело смысл туда лезть. Пусть Кай делает то, что считает нужным.

– Анжелика и Олег! – торжественно и горько сказала Светка. – Знаете, почему вы, – такие умные, красивые и талантливые, – всю свою жизнь прожили в одиночестве, глядя в горизонт, со стиснутыми зубами? Я вам скажу. Вы не понимаете человеческого утомления от высот. В вашем присутствии у большинства нормальных людей делается горная болезнь…

– Светка, прекрати! – крикнула Лена. – Немедленно прекрати всем завидовать! Ты тоже умная, красивая и талантливая!

Анжелика согласно кивнула головой. Именно в этот момент кусты на краю полянки раздвинулись, и оттуда вышел Кай с лопатой на плече, а за ним – несколько одинаково одетых, коротко стриженных молодых людей, с несколько растерянным выражением на чем-то похожих между собой, славянского типа, лицах.

Глава 19

Раскрасневшаяся от стопки водки Ира расположилась в кресле у окна и смотрела на Анжелику круглыми, как пуговицы глазами. Любаша, по обыкновению выпрямившись, сидела на стуле возле стола. Анжелика рассказывала не садясь, и часто переходила с места на место – благо размер комнаты и небольшое количество мебели это позволяли. Иногда она брала с полки какую-нибудь книгу и даже раскрывала ее, как будто собиралась прочесть цитату, но потом снова закрывала и педантично ставила на то же место. Слушательницам приходилось следить за Анжеликой глазами, а временами и слушать рассказ, словно мяч переброшенный через плечо. В той или иной степени это раздражало обеих, но ни Ира, ни Любаша не решались сказать подруге: Сядь! Обе полагали, что Анжелика имеет право рассказывать именно так, как ей удобно.

– А чего же эти придурки-националисты хотели-то? – спросила Ира. – И где они все раньше были?

– Ну, хотели-то там все одного и того же – сокровищ. Крест им нужен был для идеологической озаглавленности движения. А все прочее как у всех – деньги, деньги, деньги. Бороться за какую-нибудь идею – это ведь бесплатно никак не получается. Есть, пить, одеваться, ездить, встречаться с единомышленниками, издавать соответствующую литературу, платить адвокатам, развлекаться, в конце концов – на все это нужны средства. Помнишь, мы даже в школе проходили – у эсеров и большевиков тоже постоянно возникали эти проблемы. И они их временами решали вполне сходным образом.

Что же касается того, где они были раньше – так сидели на побережье и ждали, когда Кай принесет им клад на блюдечке с голубой каемочкой. Нападать раньше им смысла никакого не имело. Кай им скажет: ничего не знаю, ничего не вспомнил – и что тогда? Ехать домой, несолоно хлебавши?

В общем, рассудили они правильно: подождать, пока он этот клад достанет, тогда уж все разом и отобрать. А в милицию он, думали они, скорее всего, не пойдет, потому что объяснить всю эту историю государственным органам правопорядка будет достаточно затруднительно.

Кай, который о преследовании знал (но до поры до времени не понимал, кто именно его преследует), вместе со своими сподвижниками расположился на берегу Белого моря и начал разведывательные действия. Довольно скоро стало понятно, что уследить за Каем в лесу никто из заинтересованных лиц не может. Следовательно, он сам в своих передвижениях свободен, но вести дальше неуклюжих «детдомовцев» нельзя категорически. Тогда он попытался отправить их домой, но они этому решительно воспротивились. Уехать сам Кай не мог, так как все еще полагал, что тот, кто требует крест, действительно держит в плену Ольгу. Еще через некоторое время из сообщения Олега Кай узнал предположительный состав своих противников. Исходя из этого, он разработал достаточно сложный план. Согласно одной его части Владимир и компания должны были сидеть на берегу и отвлекать на себя внимание националистов. Что они честно и проделывали. Другую часть плана Кая разрушил Алекс, который сам был не дурак и попросту нанял в деревне человека, показавшего ему дорогу к зимовью Большого Ивана. Алекс прекрасно понимал, что в любом случае зимовья Кай не минует, да и сокровища, если они вообще существуют, должны располагаться где-то поблизости.

Историю, которая разыгралась вокруг зимовья, вы уже знаете. Девушек к избушке привел, естественно, Варсонофий, который знал о местоположении зимовья Большого Ивана много лет назад. Что именно происходило в избушке между Каем и Алексом, мы, я думаю, не узнаем уже никогда. Алекс погиб, а Кай вряд ли станет кому-нибудь об этом рассказывать.

Что же касается «детдомовцев», то они, получив письмо Кая, в котором он категорически требует от них убираться в Петербург, прихватив с собой девушек, разделились во мнениях. Дмитрий и Владимир были склонны подчиниться полученным инструкциям, полагая, что Каю виднее, что делать. Егор, Женя и девушки, понимая, что дело нечисто, настаивали на возвращении к зимовью. В конце концов, как и опасался Кай, ситуацию взял в свои руки старший мужчина – горный воин Амаршан. Он решил: возвращаться, но осторожно. И в конце – всем остановиться и по возможности спрятаться, а он, Амаршан, один пойдет к зимовью и разведает обстановку, чтобы 1) не угодить в какую-нибудь неизвестную ловушку и 2) иметь возможность помочь Каю и компании. С этим (наихудшим из возможных) планом согласились все без исключения.

– Послушай, а Кай-то все это время знал, где находятся сокровища, или нет? – спросила Ира.

– А где был крест Ефросинии, пока они все туда-сюда ходили? – спросила Любаша.

– Крест Ефросинии все время был у Ольги. Как-то так получилось, что, когда Варсонофий выбросил крест из горящей избушки, именно она подняла его с земли и дальше хранила у себя, выдавая на подержание тем, кто желал на него посмотреть и прочее. То, что Кай отослал крест вместе с Ольгой, тоже вполне объяснимо – ведь он не очень хорошо представлял себе дальнейшее развитие событий и стремился обезопасить все и всех, кого мог. Если в чем-то его тогдашнее поведение кажется не очень логичным, то здесь нельзя забывать и о том, что молодой человек был ранен, пережил в избушке сильнейший стресс и потерял много крови.

Крест Кай нашел легко и сразу. Большой Иван, который в последние десять лет жизни стал человеком верующим, по всей видимости, как-то использовал святыню в своей повседневной духовной практике и поэтому хранил крест отдельно от всего остального – в специальной нише, выдолбленной в одном из бревен зимовья. Кешка, по всей видимости, вспомнил об этом тайнике или просто вычислил его по другим сохранившимся у него воспоминаниям.

Что же касается остальных сокровищ, то об этом дальше.

Идея русского национализма всегда представлялась мне небогатой. Непосредственное знакомство с ее сторонниками только укрепило мое и так-то не слишком высокое о ней мнение.

Пока дело не доходит до откровенного ксенофобического мордобоя, то есть до чистой биологии, которая заставляет стаю галок бить и гнать прочь галку-альбиноса, они, похоже, просто не знают, что делать. Единственные, кто действительно пострадали в этой истории с националистами – это бедняга Амаршан и музыкант Женя. Амаршана, «черного» по определению, отловили, когда он в одиночку отправился на разведку и по настоящему начистили ему его откровенно кавказскую физиономию. Женя был у них под вопросом (то ли цыган, то ли еврей?) и трогать они его, в общем-то, сначала не собирались. Но он вдруг отчего-то впал в такое боевое неистовство, которого просто нельзя было от него ожидать. Владимир потом объяснил мне, что это проявление его неврологической болезни, однако, националистам, на которых он кинулся, от этого было не легче. В конце концов Женю пришлось просто связать.

То, как они потом пытались с нами договариваться – это просто смех и слезы. Кая, даже раненного и уже почти на грани полного отключения (на него крайне угнетающе подействовало то, что не удалось отослать к чертовой матери девушек и музыкантов «Детдома»), они просто боялись. С нами, старшим поколением, держались с напускной наглостью и пренебрежением. «Детдомовцев» и девушек пытались запугивать. Размахивали бейсбольными битами, как герои какого-то американского фильма. Все время совещались между собой и никак не могли найти верный тон.

Честно сказать, мы со Светкой так вымотались от всего этого, что просто расстелили спальники и легли спать. Кажется, это произвело на националистов довольно странное впечатление. Один из них (по-видимому, теоретик движения) даже заявил, что над Гитлером вся интеллигенция тоже сначала смеялась и презирала, а потом горько пожалела. В его словах, безусловно, был некий резон, но у меня к тому моменту не было сил для дискуссий, глаза сами собой закрывались, а голова болела так, как будто там два кило ртути перекатывалось из стороны в сторону. Олежка же просто шатался и едва не терял сознание. Одежду он кое-как натянул, все пузыри на нем полопались, и боль, наверное, была адская. А анальгетиков у нас, как вы помните, никаких вообще не было, так как все они ушли на облегчение предсмертных минут Варсонофия.

Впрочем, вести переговоры от старшего поколения осталась, кроме Олега, еще и Ленка. Кажется, оттого, что Амаршану набили-таки морду , у нее выделился адреналин и открылись какие-то дополнительные резервы. (Ехидная Светка до этого заявляла, будто Ленке обидно, что ее герой в этой истории остался невредимым, и ей, в отличие от меня и Антонины, не пришлось архетипически перевязывать его раны. Не знаю, не знаю, но в последней серии нашего боевика Ленка и вправду выглядела пободрее, чем в предыдущих.)

Кай, естественно, утверждал, что ни про какие сокровища он ничего не знает и не помнит, приехал сюда, чтобы навестить родные места и почтить память родителей, и все время как будто чего-то ждал. Националисты ему возражали, угрожали и все такое, но в общем-то все уже понимали, что устроить филиал гестапо под открытым небом у них не получится (кишка тонка), морально Кай, Ленка, Владимир и Олег начисто переигрывают их по очкам, и вообще – ситуация патовая.

Можете не верить, но, несмотря на всю напряжность момента, я на какое-то время все-таки отрубилась, и проснулась (или пришла в себя) только тогда, когда на сцене появились новые действующие лица во главе с твоим, Любаша, сыном.

– Господи, а Мишка-то там откуда взялся?! – охнула Ира.

– Мишку, а точнее его начальника Павла Петровича вызвал Кай. Тогда, когда лежал под нарами в горящей избушке и думал, что там и погибнет. Он боялся за Ольгу, Антонину и «детдомовцев», и просил Павла Петровича избавить их от славных националистов.

– Вот же самообладание у человека! – удивилась Любаша. – Раненный, в горящем доме… А как же он их вызвал-то?

– Для этого он использовал какой-то секретный прибор со спутниковым наведением, который ему подарил Павел Петрович в благодарность за освобождение заложников и в память старой дружбы.

– Нет, ну я от вас просто тихо балдею! – радостно осклабилась Ирка. – Ну ты подумай, Любаша, совсем как в кино, а? Так, значит, эмчеэсовцы сцепились с националистами…

– Да вот здесь придется тебя, Ирка, разочаровать, – вздохнула Анжелика. – Боя, как такового, не случилось. Националисты с их бейсбольными битами явно не тянули против профи… На том все, можно сказать, и закончилось. Каю и Олегу была оказана квалифицированная медицинская помощь. Мужчины трогательно обнимались, ухали, скалили зубы, хлопали друг друга по плечам и вели себя точь-в-точь как павианы-самцы после удачно проведенной операции по захвату куска территории у соседней стаи. Запал был так силен, что даже обычно отчужденные «детдомовцы» и распухший Амаршан присоединились ко всеобщему мужчинскому действу. Про нас, женщин, вообще забыли, чему я, честно сказать, была только рада. Потом, после ритуального распития водки из жестяных крышечек, наши неожиданные спасители забрали окончательно деморализованных и разоруженных чернорубашечников и куда-то отбыли походным порядком, оставив нам Мишку по личной просьбе Кая. Я продолжала тихо радоваться тому, что мне обо всем этом думать не надо, и они, по счастью, как-то обо всем договорились и справились сами. Когда гусары с песней покинули город, все немного расслабились. Ольга захлопотала вокруг Кая, Антонина принялась рассказывать Мишке все по порядку, а моим подшефным павианом оставался Олег, который к тому времени держался уже исключительно на мужской гордости и честном слове.

– Ну, а сокровища-то? – не выдержала Любаша. – Я понимаю, что они никого в этой истории не интересуют, но все же: вы их нашли или нет?

– На обратной стороне дешевой иконки, которую много лет таскал с собой Кай, Большим Иваном был нарисован план зимовья и место тайника, в котором, в железном самодельном сейфе хранилась самая ценная часть могилевского клада. Ключом к сейфу служил перстень Большого Ивана. Обо всем этом Кай не вспомнил, но догадался с помощью Антонины. От пожара сейф, естественно, не пострадал, так как находился под полом зимовья, но достать и открыть его ребята сумели не скоро… Здесь должна вам сказать, подруги, что древние сокровища не произвели на меня особого впечатления. Все золото какое-то тусклое, все камни какие-то мутные…

– Ну, на тебя, Анджа, не угодишь! – всплеснула руками Ирка. – Сокровища ей, видишь ли, какие-то не такие! Я вот вообще в жизни никаких сокровищ не видела, кроме кольца с изумрудом, которое нашей главной бухгалтерше муж подарил на тридцать лет свадьбы! Она сказала, что оно сорок тыщ стоит, но ведь врет же, наверное…

– А что же теперь с ними будет? – спросила Любаша.

– С кем? – не поняла Анжелика. – С Каем? С «детдомовцами»? С националистами?

– С сокровищами, – уточнила Любаша. – Ведь это же огромные деньги, огромные ценности. Только этот крест Ефросинии Полоцкой… Нужна же какая-то охрана, надежное место… Где они теперь-то находятся?

– Я не знаю, – спокойно сказала Анжелика.

– Как?! – Любаша даже подскочила на стуле. – Как ты не знаешь?! А кто же тогда…

– Так получилось, – Анжелика пожала плечами. – И это почему-то кажется мне правильным.

* * *

– Хочешь, Анджа, я тебе хохму скажу? – сказала Света в телефонную трубку и хрипло засмеялась. – Такая смешная хохма, прямо усраться можно!

Анжелика поморщилась.

– Светка, ты что – пьяна? – спросила она. – Тогда давай лучше потом поговорим…

– Н-нет, я сейчас хочу! Ты просто должна, об-бязана меня выслушать, потому что это все из-за тебя!

– Из-за меня? – удивилась Анжелика. – А что же еще случилось?

– Ты еще помнишь Виталика? – язвительно спросила Света. – Он жил с твоей Антониной до того момента, пока она куда-то не удрала. Когда ты о нем упоминала, ты всегда делала так: пф-ф! – и такую гримасу, которая становилась у Настькиного питбуля, когда Сергей давал ему понюхать рюмку с коньяком. Так вот, Виталик съехал с их общей с Антониной квартиры, и теперь живет у моей Настьки! Представляешь, какая хохма! Это все те чертовы перевертыши, которые всегда были вокруг тебя, подруга. Они просто к тебе притягиваются, как железные опилки к магниту. Виталик должен был стать твоим зятем, а станет, кажется, – моим. Мой внук должен был быть внуком Олега, а стал – сыном или дочерью вашего с Олегом приблудыша. Ты должна была быть с Олегом, это все видели, что вы – пара, красивые, как черти, а вы всю жизнь на разных половинках планеты в одиночку вынашивали свою гордость и еще черт знает что… Все наоборот, Анджа! Перевертыши!

Анжелика внимательно и до конца дослушала не слишком связные Светкины излияния, а потом серьезно сказала:

– Светка, послушай теперь меня. Я, конечно, предполагала, что у Насти может на фоне беременности измениться гормональный фон, а, значит, и поведение, но не думала, чтобы так сильно. Светка! Ты можешь на нее как-нибудь повлиять? Если нет, попробуй задействовать Израэля. У нее же уже скоро вторая половина беременности начнется. Ей сейчас просто опасно сожительствовать с Виталиком. Виталик – крупный, сильный молодой человек, я думаю, достаточно сексуальный, тем более, что он обижен на Антонину, а Настя для него – новый объект. Это может быть вредно для ребенка! Настена не понимает, но ты-то должна понимать!

– Ха-ха-ха! – захохотала Светка. – Наша правильная викторианская Анджа не может поверить в то, что другие тоже – не лыком шиты. Если хочешь знать, сексуальный Виталик и гормонально отъехавшая Настька живут как братик с сестричкой, хотя и облизывают друг друга практически непрерывно. Виталик мне в этом поклялся, и я ему – верю! У них совместный деловой проект!

– У Настены с Виталиком? – искренне изумилась Анжелика. – Деловой проект? А можно узнать, в чем же он заключается?

– Можно! – торжествующе сказала Светка. – Проект, между прочим, уже не только запущен, но и уже дал первую прибыль. А на выставке офисной техники в Гавани получил, между прочим, медаль и заказов уже сейчас столько, что Настьке впору расширять свою контору. Только она об этом сейчас не думает, а думает, наоборот, о том, что надо бы квартиру побольше, чтобы с детской, и ремонт с дизайном, но Виталик ей пока и мечтать об этом запретил, чтобы она не перенапрягалась… И она уже водила его в гости к Израэлю, а Израэль потом звонил мне, и волновался, и спрашивал: не антисемит ли Виталик? Наверное, переживал за свою звезду Давида с алмазами и еврейских родственников. Я его уверила, что Виталик никакой не антисемит – правильно ведь?

– Вроде бы ничего такого… А что же проект? – напомнила Анжелика.

– Это такая компьютерная техника с настькиным дизайном и целыми наборами. Обставляешь, например, офис или квартиру техникой в стиле – «морское побережье» или «русский лес». Виталик даже придумал в комплект с каждым набором давать такой диск в подарок от магазина – где-то море шумит, где-то птички поют, а где-то мартышки кричат…

– Ага! Поняла! – быстро сориентировалась Анджа. – Молодцы, ребята! Очень креативно! Все эти серые ящики действительно были скучные и напрашивались… Оживление техногенной среды. Пост хай-тек. Я помню, в какой-то старой фантастике космонавты тосковали по родине и вешали порезанную бумажку на вентилятор и было похоже, что лес шумит…

– Ну, Настька, как ты понимаешь, старую фантастику не читает, да и Виталик тоже, так что это их совместное ноу-хау. Он, кстати, оказался весьма оборотистым, и уже через свою фирму оформляет патент… Начальство его, конечно, сразу повысило – сделало сначала старшим менеджером, а теперь – начальником отдела. Настька, конечно, всю славу – ему, ей-то самой, ты знаешь, сто лет ничего не надо…

– Верь, я действительно за них рада, – сказала Анжелика.

– Но Тонька-то твоя – какова, а! Р-раз и…

– Надо полагать, что некоторые склонности Антонины просто молчали до времени, – подумав, сказала Анжелика. – Все-таки она – дочь Олега. Да и сама, помнится, в ранней юности увлекалась Гринписовскими акциями…

– Ага, Гринпис! Как же! Убил лесоруба – спас дерево! – Светка опять пьяно захохотала и отключилась.

* * *

– Настик, ты куда это собираешься? – спросил Виталик.

– Дела-а у меня, – откликнулась Настя, тщетно пытаясь застегнуть сапог на распухшей ноге.

– Что за дела? – удивился Виталик. – Ты мне ничего не говорила. С фирмы звонили? Зачем они тебя опять беспокоят? Тебе же лежать надо, ногами кверху, как врач сказал, чтобы отеков не было. Хочешь я им позвоню, передоговорюсь? Пускай сами приезжают, если им нужно…

– Не надо никуда звонить, – сказала Настя. – И фирма тут не причем.

– Ты к врачу? Или в магазин? Тогда давай я с тобой пойду. Мало ли что?

– Нет, Виталик, не на-адо со мной, – Настя вроде бы даже смутилась. – Я к Каю иду, мне с ним поговори-ить…

– Зачем это?! Что ты, не можешь с ним поговорить, когда ты там этим ансамблем занимаешься? Совершенно, кстати, тебе это теперь ни к чему: темно там, пыльно, музыка все время грохочет. Фирма – ну бог с ней, но надо же и о своем здоровье подумать… Там с ним и разговаривай! – совершенно непоследовательно закончил Виталик.

– Ну, Вита-алик! Ну чего ты, в самом деле… – Настя не знала, что сказать и от этого явно нервничала. Кровь отлила от лица, на тугих щеках стали заметны пигментные пятна, а зеленые глаза превратились в щелочки. – Я там у них рисовать могу, а говорить не могу, все время кто-то мешает… Мне одной надо…

– Опять этот Кай! – Виталик вскочил и всплеснул руками. – Везде этот Кай! Куда не сунешься, везде – он! Честное слово, Настик, если бы я был по специальности не менеджером по электронике, а киллером, так я пристрелил бы этого Кая бесплатно, даже без всякого заказа!

Настя молча шагнула к Виталику, встала на цыпочки и влажным холодным носом успокаивающе поелозила по его чисто выбритой щеке. «Так собачки делают,» – подумал Виталик и едва не прослезился от обиды и умиления.

– Мне Кай все равно, – сказала Настя. – Ты мне верь, Виталик. Я – настоящий честный хемуль, не то, что Антонина. Она-то все прикидывалась хемулем, а на самом деле – Снусмумрик, как и ее родители.

– Был бы я киллером… – мечтательно закатив глаза, пробормотал Виталик.

– Ты – мой хемуль, – строго сказала Настя. – И я тебя таким люблю.

– А как он родится, – Виталик с нежностью и некоторой опаской погладил Настю по сдобному, округлому животу. – И тоже по веткам прыгать начнет? Что мы тогда делать будем?

– Ничего, – Настя пожала плечами. – Будем его любить и воспитывать, как настоящего хемуленка. А если он все же не воспитается и уйдет, тогда напечем ему пирогов в дорогу и помашем хвостами. Но у нас же тогда еще другие, стопроцентные хемулята останутся, которых я от тебя рожу…

– На-астя-а, – сказал Виталик и сжал кулаки, чтобы не заплакать. В сущности, он был очень сентиментальным человеком, только рядом с Антониной эта его черта как-то не проявлялась. – Я тебе бифидок низкокалорийный купил…

– До свидания, Виталик, – сказала Настя. – Когда вернусь, будем плиту в кухню подбирать по каталогу.

* * *

– Они ничего не боятся – и в этом все дело, – сказала Мария Алексеевна Огудалова и отпила апельсиновый сок из высокого стакана.

Вместе с Вадимом и продюсером Погорельцевым она сидела за столиком в кафе концертного зала. За соседним столиком расположились Света и Лена. Шум разговоров вокруг напоминал о больших старых вентиляторах.

– Это смелость отчаяния, – заметил Вадим. – Хуже того, что случилось с ними в самом начале жизни, уже ничего не может быть.

– Но они точно решили? – спросила Мария Алексеевна у Вадима, дождалась кивка и обернулась ко второму собеседнику. – И вам, любезнейший Петр Игоревич, значит, тоже – от ворот поворот?

– Угу, – пробормотал Погорельцев, который пил коньяк из широкого бокала. – Умственно отсталые – что с них возьмешь? Не понимают своей выгоды…

– Не скажите, – задумчиво возразила Огудалова, вращая на пальце золотое кольцо с огромным рубином. – Не все так просто. У мужа той женщины Светланы много денег, да и… Да и в самих этих женщинах – что-то такое в них есть… Особенно вот в той, некрашеной, которая с тем потрясающе красивым иностранным мужчиной… археологом, кажется?

– Я знаю этих женщин много лет, – сказал Вадим. – Они фактически в одиночку пережили все наши смутные времена, заплатили полную цену, но при этом ни разу не прогнулись и никого не предали. И точно такими же – не прогибающимися – воспитали своих детей, родных и приемных. Формальный успех вроде бы на нашей стороне, но ведь, согласитесь, Мария Алексеевна и Петр Игоревич, мы не можем сказать того же – о себе? Ведь нам с вами приходилось прогибаться?

– Ну разумеется, и неоднократно ! – энергично подтвердил Погорельцев. – Если хочешь преуспеть, то как же иначе?

Вадим перевел вопросительный взгляд на женщину.

– Если бы вы только знали… – вздохнула Огудалова. – Если бы вы только знали, Вадим…

– Но ведь дело того стоило, Машенька? – лукаво подмигнул Погорельцев. – Дело того стоило?

– Любовь – единственное оправдание человека в этой жизни, – сказала Мария Алексеевна и надолго замолчала.

* * *

– Ну куда там Анджа с Олегом подевались?! – раздраженно спросила Света. – Они принесут мне когда-нибудь поесть или нет? Я их даже не вижу…

– Вон там олежкина шевелюра, – привстав, сказала Лена. – А Анджу он собой заслоняет, чтобы не толкнул кто…

– «Заслонивши тебя от просту-уды, я подумаю – Боже Всевы-ышний!» – невероятно фальшиво пропела Света.

– Светка, прекрати немедленно! – велела Лена. – Слушать противно!

– Ладно, – Света примирительно дотронулась до тонких пальцев подруги. – Это я от голода зверею. Сейчас съем пять-шесть пирожных и пару-тройку бутербродов с икрой и успокоюсь до вечера.

– Вот и хорошо, вот и славно. Чего злиться, в самом деле? Смотри, какой у ребят успех!

– Действительно, УСПЕХ, Ленка? – спросила Света. – Я ведь только на репетициях была и на прогонах в рок-клубах. Но там, сама понимаешь, во-первых Настькины декорации не очень-то развернешь («Огудалова от них просто рот разинула!» – не удержавшись, вставила Лена), а во-вторых, публика специфическая – они все равно вопить будут и стучать ногами, хоть бы там крокодил с гиппопотамом пели и танцевали… А сюда ехала из больницы, от Романа, но никак не успевала, да еще в пробке застряла…

– Как Роман?

– Да все так же, можно сказать. Ничего хорошего, – вздохнула Светка. – Я его уговариваю не помирать, пока Настька не разродится. Он, вроде, согласен…

– Да уж… Но здесь-то публика та, что не обманешь!

– Само собой. Приехала, опоздала, так пока через ограждение пробиралась, и доказывала, что не верблюд, милиционеров послушала. Они говорят: этого нам только не хватало – чтоб этому «Детдому» повылазило! Пришли целыми взводами афганцы бывшие, «чеченцы», какая-то кавказская диаспора, и в довершение всего – делегация от ветеранов и комитет солдатских матерей. Что, если они все между собой сцепятся – хоть пулеметы по углам ставь! Как они только узнали?

– Ну, чего тут удивительного-то? – возразила Лена. – «Афганцы» – это от Аркадия Николаевича и их общего соседа Семена. Кавказцы – это абхазцы Амаршана. А прочие – ты же сама говорила, что они уже выступали по городу, трудно ли узнать-то?

– А как – получилось у них, в большом-то зале?

– Все получилось отлично! – кивнула Лена.

– Расскажи! – потребовала Светка. – У тебя, конечно, хуже получается, чем у Анджи, но поскольку ее Олег заслонил…

– В общем-то, все ведь от них и ждали чего-нибудь такого, – начала Лена. – теперь, когда Ольга вернулась. Все понимали, что они не успели подготовить ничего нового (слухи-то ходят, хотя наверняка никто ничего толком не знает), но все равно ждали. И Ольга же всегда всем заявляла, как свою идеологическую программу: в каждой песне должна быть судьба конкретного человека, как у Эдит Пиаф. Вот она для начала и спела ее песню, которую сама же на русский, точнее петербургский лад и переделала. Ну, у Деланэ, на мой взгляд, лучше было:

«Слушай, парижский народ, Слушай, как грохочут в ночи сапоги, Смотри, парижский народ, на вечные тени, Которые проносятся в твоем небе!»

Но всех, конечно, и так зацепило. В нашем-то петербургском-ленинградском небе тоже своих теней хватает…

А потом на сцене возник этот Настенин клуб или что он там такое, и начали показывать кино. А они все в соответствующих костюмах, весь их персонал, включая Настену с брюхом, Виталика, Тоню, Олега, чуть ли не подсобных рабочих, все собрались на сцене и смотрели туда, как бы на экран, по белому лучу, к которому уже все поклонники «Детдома» привыкли. Кино было настоящее, про войну, документальное, но Кай на сцене танцевал и как бы дублировал действие. Рассказывал Владимир, у него голос самый благородный, на Левитана похож.

Молодежь просто слушала и ждала, что будет, а те, кто песню узнал и ветераны, и эти солдатские матери – сразу плакать начали. Там же содержание такое же простое, как и в «Конфетках». Чего тут не понять? Какое-то далекое село, какой-то занюханный колхоз, прошло много лет после войны…

«Раз в село прислали по весне Фильм документальный о войне…»

Вдруг в одном из кадров кинохроники деревенская старуха видит своего погибшего на войне сына. Он бежит в атаку…

«Мать узнала сына в тот же миг, И пронесся материнский крик…»

Помнишь, кто-то говорил, что в их фирменной песне «Детдом» за кадром все время мерещится дикий крик, который так и не звучит наяву. Так вот здесь он и прозвучал. Ольга взвыла так, что на сцене чуть лампочки не полопались:

«Алексей! Алешенька, сынок!» — Словно сын ее услышать мог… Кадр сменился. Сын остался жить. Просит мать про сына повторить. Просит мать про сына повторить – И опять в атаку он бежит…»

Вот это – повторные кадры кинохроники – Кай очень здорово сыграл. Все-таки у него талант – как ни крути.

А в конце – когда старушка все понимает, но все не находит себе места в своей одинокой избушке, где фотографии убитого сына на стене, переходит, пересаживается туда-сюда и в конце концов не выдерживает, выходит в палисадник, смотрит на дорогу, возвращается, но все время ждет, что вот сейчас «… посреди тревожной тишины, постучится сын ее – с войны». Я здесь и сама от слез не удержалась, а уж что в зале среди всех этих солдатских матерей делалось… А молодежь – они же чувствительнее, чем мы обычно думаем, и у них, бедняг, даже способов реагирования на такое нет – так они даже аплодировать стеснялись, только все несли и несли Ольге и Каю цветы…

А потом Кай танцевал «Красный цветок», и они все вместе пели «Детдом», а в конце Ольга, которая никогда напрямую к залу не обращалась, вдруг сказала прямым текстом, что каждый может когда-нибудь «найтись», и повстречаться со своей мечтой или давней потерей, надо только верить, и ждать, и не опускать рук…

– Замечательно! – шумно выдохнула Светка. – И вполне понятно, что на девочку вся эта история повлияла инициирующим образом.

– А чем она закончилась-то? – спросила Лена. – Ты уразумела что-нибудь? Куда они все это дели и вообще…?

– Насколько я поняла, они долго совещались, рядили так и эдак, но со всех сторон получалось, что непонятно – кому и как все это теперь разом можно было бы отдать. Продать, получить деньги и купить остров в Тихом океане – не так воспитаны. Да тут еще и Анжелика (мистики на старости лет дуре захотелось!) подлила масла в огонь: как-то походя объяснила всем, что это дурацкое сокровище само выбирает своих людей, а все чужие от соприкосновения с ним просто гибнут. Все предложения были рассмотрены и, насколько я поняла, в конце концов победило Мишкино: они основали тайный орден, – деловито оглядываясь, сказала Света.

– Погоди, Светка! – Лена потрясла головой, словно отгоняя морок. – Какое тайное общество?! Там же ничего такого не было! Там был Могилевский обком партии, дедушка-чекист и обратившийся к Богу отец-вор. Все вполне понятное и без всякой мистики и тайных орденов! Ты ничего не перепутала?

– Да нет, Ленка! – досадливо поморщилась Света. – Ты ничего не поняла. Ты просто привыкла, как в книжках: герои узнают, что много веков существует какое-то тайное общество, которое что-то там такое хранит, чего-то скрывает и так далее. И тут-то все и начинает разворачиваться… Но здесь другая точка истории. Ты понимаешь, надеюсь, что всякое тайное общество когда-нибудь было основано? Ну, в какой-то вполне конкретной точке времени и пространства, вполне конкретными людьми и по совершенно конкретному поводу?

– Понимаю, – обалдело согласилась Лена.

– Ну вот, можно считать, что ты как бы поприсутствовала при закладке фундамента. Такая тайная секта хранителей священных российских реликвий. Все передается по наследству, в узком кругу, после соответствующих испытаний, изустным посвящением. Спустя пару-тройку веков, в годину трудную, все всплывет, священный крест Ефросинии воссияет над народом и Россия возродится в блеске своего подлинного величия… Потом кто-нибудь напишет об этом роман… Но если Анджа сейчас же не принесет мне мои пирожные или хотя бы бутерброд, я ее саму сожру с потрохами и Олегом в придачу!

* * *

– Ольга, я прошу тебя оказать мне честь и стать моей женой! – сказал Владимир, опустившись перед девушкой на одно колено.

– Да, – тут же сказала Ольга («А что бы она, интересно, сказала, если бы пришлось отказывать?» – подумал Кай). – А зачем ты притащил с собой Кая?

– Иннокентий – твой единственный живой родственник, – объяснил Владимир. – Согласно этикету, я могу просить у него твоей руки.

– Так ты у меня просишь руки или у него? – искренне заинтересовалась ситуацией Ольга.

Кай выругался по-испански себе под нос. Он чувствовал себя последним дураком, что поддался на уговоры Владимира и согласился присутствовать при их объяснении. Отчего бы Владимиру самому не поговорить с Ольгой?! Можно подумать, что он разговаривать не умеет, а она – не хочет за него замуж!

– Ну ладно, вы теперь сами, а я пойду, – сказал Кай и вышел из комнаты.

Дмитрий, Егор, Женя и все трое пожилых соседей стояли на кухне. Женя и рабочий-пенсионер нервно курили. Старушка-бухгалтерша сосала валидол. Все вместе выжидательно смотрели на хореографа. «Ну как?» – спросил, наконец, Дмитрий. Кай замысловато выругался еще раз и кивнул головой.

Ольга в комнате прикрыла глаза, ожидая поцелуя и всего дальнейшего. Не дождавшись, открыла их и с недоумением увидела, что Владимир собирает вещи в рюкзак.

– Я пока, до свадьбы поживу у Ларисы Тихоновны, – объяснил он. – Ей уход нужен, да и Анна Сергеевна сказала, что так, с раздельным проживанием жениха и невесты – правильно. Да… прости меня, пожалуйста, я так разволновался, что чуть не забыл… Вот! Кольцо в честь нашего с тобой обручения! Это аквамарин. Я выбирал его в цвет твоих глаз. Пожалуйста, прими…

Ольга тяжело вздохнула, приняла из рук жениха маленькую изящную коробочку и пошла на кухню к остальным, чтобы не мешать Владимиру собираться.

За время ее отсутствия Кай, который кое-что про Владимира понимал, успел вспомнить светины рассуждения о его сестре и сформулировать фразу, которой он собрался ее утешать.

Когда Ольга вошла в кухню, бухгалтерша сразу заинтересовалась кольцом, а Кай сказал:

– Возможно, инициация Владимира произойдет после рождения вашего совместного ребенка.

* * *

– Ты такой же, как и мой отец! – обвиняюще наставив палец, сказала Антонина. – Конфетка протухшая! Красивая обертка и совершенно негодная начинка внутри. Виталик, которого я из-за тебя бросила, в сто раз порядочнее, умнее и честнее тебя. А мама из-за отца бросила дядю Карасева, который ее любил и вообще замечательный человек.

– Виталик и Настя – хорошо вместе, – спокойно заметил Кай. – Настя приходила, говорила мне, я так понял.

– Конечно! – продолжала на повышенных тонах Антонина. – Ты понял так, как тебе удобнее понять. Лишь бы спихнуть на кого-нибудь, лишь бы ни за что не отвечать самому! Обрюхатил дуру Настьку и спихнул ее дураку Виталику! Едва не трахнул собственную сестру! И тут же, по случаю, ссылаясь на общее прошлое и старую память, принялся облизывать меня. Коз-зел! Узнаю папочкину школу!

– Антонина, ты говоришь много и в разные стороны. Но я понимаю. Если хочешь, можешь просто ударить меня. Это будет быстрее. Если тебе захочется…

– Вот еще! – фыркнула Антонина. – Стукнуть тебя так, чтобы ты как следует почувствовал, я все равно не сумею…

– Можешь взять табуретку или еще что-нибудь, – невозмутимо предложил Кай.

– Идиот! – рявкнула Антонина. – Бревно недоделанное! Не желаю с тобой больше разговаривать и иметь никакого дела!

– Да, – согласился Кай. – Только я хочу, чтобы ты могла всегда знать. Это немного слушать – одна минута. Помнишь, ты спрашивала меня: как я, когда мне было 14 лет, выжил в незнакомом городе? Хотя почти не умел говорить и почти ничего не понимал? Я тогда ответил тебе: не скажу. Теперь хочу сказать, перед тем, как ты уйдешь. Я выжил потому, что однажды ты позвала меня, жалкого, всеми брошенного ублюдка, в мир людей, дала свой адрес, и я каждый день, каждый час думал: ты меня ждешь. Я жил и выживал – тобой. Твоей улыбкой, твоим лицом, тенью от твоих волос на камнях, твоими словами ко мне, твоим запахом. И убеждал себя: я не иду к тебе не потому, что боюсь. Потому, что мне надо сначала стать человеком, а уже потом… Но уже тогда понимал, что это я вру сам себе…

Антонина долго молчала, отвернувшись к окну, и, когда ответила, в голосе ее уже не было злости, только усталость.

– Ты перестарался, Кай. Слишком много усилий. Ты не захотел ничего принять от меня и ни о чем меня не спросил. Тетя Ира, которая верит в православного бога, называет это грехом гордыни, и обвиняет в нем обоих моих родителей. Ты уже давно не дикий мальчик с берега моря, который забыл все, включая человеческий язык. Ты стал суперменом, танцовщиком, и еще черт знает кем. Ты выучил четыре языка. Ты тайный наследственный хранитель древних сокровищ. О тебе пишут в журналах, в Интернете, тебя показывают по телевизору. Я – слишком обыкновенная, слишком простая для такого набора, Кай. Ты не смог вовремя остановиться и льдинки твоего любимого моря все-таки сложились от твоих стараний. Получилось – «вечность». Заклятие Снежной Королевы сработало. А Герда не пришла. Она попросту испугалась величественно сверкающих ледяных чертогов и повернула назад. Мне жаль, Кай.

– Мне тоже жаль, Антонина, – согласился Кай. – Но все-таки ты помни…

– Хорошо, я буду помнить, – кивнула девушка.

* * *

Анжелика подняла трубку радиотелефона за бока, двумя пальцами, как дети берут с камней крупных ящериц. Трубка вела себя достаточно прилично, не вырывалась и не пыталась укусить или отбросить хвост-антенну.

– Можно, я приеду к тебе?

– Сейчас? – удивилась Анжелика. – Но ведь сейчас уже десять часов вечера, а у тебя завтра самолет в семь тридцать утра и наверняка заказано такси к отелю. Это глупо, Олег!

– Я хочу тебя увидеть, поговорить и попрощаться.

– Мы уже виделись, и прощались, и пили водку, и ели Иркины соленые огурцы, которых нет в Мексике, и в конце, кажется, даже пели песни, а Кай танцевал на столе что-то латиноамериканское и разбил всего одну тарелку. Ты что, позабыл об этом?

– Мы прощались и говорили все вместе, а я хочу – только с тобой.

– Олежка! – вздохнула Анжелика. – Ну зачем тебе это нужно? Ты приедешь, мы будем несколько часов мотать друг другу нервы, пытаясь выяснить или понять то, что в принципе не может быть выяснено или понято между людьми, а с утра – совершенно и окончательно измотанные – поедем: ты в Мексику, а я на работу в консультацию. И главное – это ничего, абсолютно ничего не изменит.

– Я хочу говорить не о нас с тобой, а о наших детях – Антонине и Кае, – сказал Олег.

– Хорошо, приезжай, – помолчав, сказала Анжелика.

* * *

К приезду Олега Анжелика постелила чистую скатерть, выставила на стол начатую бутылку коньяка и бутылку вина, расставила простые закуски – принимать гостей она не собиралась, и поэтому в холодильнике практически ничего не было. Олег привез большой горшок с нелепо огромным кустом лилово-желтых осенних хризантем – он помнил, что Анжелика не любила срезанные цветы. С трудом переволок его через порог и, втащив в комнату, поставил в угол, как напольную вазу. Больше его девать было некуда, так как по объему куст вполне органично смотрелся бы в средних размеров палисаднике. Мокрые хризантемы разом изменили всю стереометрию комнаты. Они пахли холодной водой питерских каналов, и в воздухе невидимой, но ощутимой дымкой сразу повисло что-то булгаковское. Анжелика украдкой даже бросила взгляд в окно, чтобы убедиться, что она по-прежнему живет на третьем этаже, а вовсе не в подвале.

– Белка, твой стол похож на крепость, подготовившуюся к осаде, – с усмешкой сказал Олег. – Бутылки – это башни. Бутерброды – бастионы. Кукуруза – ядра для пушек. А кофе – это горячая смола, которую надо лить на головы осаждающим. Ты надеешься защититься от меня всем этим?

– А ты собираешься напасть?

– Не знаю, Белка, с тобой я никогда ничего не знаю…

– Да, я помню, ты говорил, что ты спокойно чувствуешь себя только с археологическими древностями, которые лежат себе спокойно на одном месте тысячу лет, и на ближайший век-другой никуда убегать или как-то меняться не собираются…

– Милая Белка, только не обижайся, но в чем-то главном ты так похожа на объекты моей работы… Это комплимент…

– Так ты будешь есть или нет?

– Нет, не буду. У меня рука не поднимается пожирать бастионы твоей добродетели.

– Тогда говори.

– Мне жаль Кая. Наша с тобой дочь его отвергла. Она сказала, что он похож на испорченную конфету, и он пришел и действительно был похож на фантик от барбариски. Как будто бы она его съела…

– Что же мы с тобой можем с этим поделать?

– Я чувствую свою вину.

– И правильно делаешь.

– Она сказала: ты слишком заметный, чтобы я могла верить тебе и твоим чувствам. А он всю жизнь старался, имея в виду ее светлый образ…

– Жаль только, не счел нужным сообщить ей об этом. Как это знакомо…

– Вот именно, Белка, вот именно! – с мучительной гримасой на лице воскликнул Олег. – Мне страшно, и больно, и обидно думать, что Кай и Антонина, любя друг друга также как и мы с тобой, также проведут жизнь на разных планетах!

– Мы их вырастили и они похожи на нас – что ж тут удивительного? Много лет назад мне тоже казалось, что ты – слишком яркий, слишком красивый, слишком талантливый, чтобы всерьез интересоваться мною… – задумчиво сказала Анжелика. – Да и ты едва ли не каждый день подтверждал это…

– Я боялся того, что испытывал к тебе, и от страха вел себя, как последний дурак. Оно было жутковатым и, пожалуй, непосильным для моей тогдашней двадцатилетней души. Ты была в чем-то намного старше меня… А потом еще много лет подряд мне казалось, что меня просто выбросили, как половую тряпку, у которой вышел срок годности…

– Олежка, я все понимаю, но не нужно… бессмысленно говорить об этом теперь… Я предупреждала тебя. Мы просто сотрясаем воздух. Еще немного и нам обоим станет попросту скучно. Со времен вышеописанных событий прошло четверть века. Через несколько часов ты улетаешь в Мексику…

– Я куплю тебе билеты и ты приедешь ко мне в гости.

– Не приеду. Ты только напрасно потратишь деньги.

Олег молча подошел к Анжелике, обнял ее и поцеловал ее волосы. Она, не сопротивляясь, подняла к нему лицо:

– Олежка, это ничего не изменит… Только причинит потом лишнюю боль…

– Ну и пускай причинит, ну и пускай не изменит, – с детским упрямством, ласкаясь, пробормотал Олег. – Я так соскучился по тебе, мне все равно…

Анжелика легко вздохнула и спрятала лицо на груди мужчины.

Потом Анжелика, приподнявшись на локте, разглядывала Олега, который лежал на спине с закрытыми глазами, как будто зверь, притворившийся мертвым. Ей было нешуточно интересно, что он скажет.

Олег почувствовал ее ожидание, и его губы беззвучно зашевелились. Ей показалось, что он переводит в уме с испанского.

– Скажи, Белка, я тебя хоть немножечко возбуждаю? – не открывая глаз, жалобно пробормотал он.

Анжелика расхохоталась и упала обратно в постель, уткнувшись носом куда-то в руку Олега.

– Чего ты смеешься? – опасливо спросил Олег.

– Ничего… Олежка, глупый! – Анжелика не глядя провела пальцами по лицу мужчины, словно на ощупь запоминая его черты. – Я никогда не могла забыть, что ты – самый красивый на свете. После тебя мне ни с кем…

– И я! И я тоже никогда не мог забыть тебя! – темпераментно, с резко усилившимся латиноамериканским акцентом воскликнул Олег, целуя женщину. – Ты – самая лучшая! Ты – благоуханный цветок!

– О господи! – вздохнула Анжелика и покосилась в угол, где поставленным на попа веником отдыхали хризантемы. – Хватит, Олежка, я все поняла, можешь заткнуть фонтан своего красноречия. Уже почти утро. Тебе пора вставать, ехать за вещами в отель, а потом – в аэропорт. Прости, но провожать тебя я не поеду. Ты сможешь выспаться в самолете, а мне надо хоть час поспать. Иначе я не смогу работать, а отменить прием тоже нельзя – люди записаны.

Перед окончательным расставанием оба, снова одевшись, подошли к окну. Утро уже действительно почти наступило. Темнота посерела. Где-то шаркал метлой невидимый дворник. Внизу, прямо под окном стояла машина-такси с освещенным лампочкой салоном.

– Смотри! – удивленно сказала Анжелика. – Такси! Ждет кого-то. Может быть, тебе…

– Это Кай, – пояснил Олег. – Он привез вещи и караулит меня, чтобы я не увлекся и не опоздал на самолет…

– Он что, просидел здесь всю ночь?!

Олег не ответил и пожал плечами. На дереве за окном с недовольным карканьем просыпались вороны. Одна из них – черная и растрепанная, деловито крутилась вокруг такого же черного и растрепанного гнезда.

– Что они тут делают? – спросил Олег. – Ведь осенью и зимой воронам не нужны гнезда.

– Они его караулят, чтобы не заняли, – объяснила Анжелика. – Это очень хорошее гнездо – старое, большое и надежное, близко от кормовой помойки и достаточно высоко от земли. Заодно ремонтируют помаленьку. Гляди – он здесь веточку поправит, там подсунет что-то. Ведь рано или поздно всегда приходит весна. И тогда гнездо обязательно понадобится…

* * *

– Ну что? – не оборачиваясь, спросил Кай, когда Олег влез на заднее сиденье такси и уместил там свои длинные ноги.

– М-м-м, – нечленораздельно промычал Олег.

– Да, – в голосе Кая отчетливо прозвучала зависть. – Ты обаятельный и говорить умеешь. Ты кого угодно уговоришь. Даже если тот и не хочет.

– Нет! – торжествующе возразил Олег. – Ты ничего не понимаешь, Кай. Она белье в постели поменяла еще до моего прихода.

– Что ж… Рано или поздно всегда наступает весна, – заметил Кай.

Олег вздрогнул от неожиданности, но больше ничего не сказал. Откуда нам знать?

Конец

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Реклама на сайте