«Дом, который построил Джек»

Глава 1

А ВОТ ВАМ И ФЕРМЕР, ЧТО СЕЯЛ ПШЕНИЦУ,

А ВОТ И ПЕТУХ, ЧТО С УТРА ГОНОШИТСЯ…

Мэтью казалось нелепым, что он, адвокат, лежит здесь, на мокром песке, под холодным дождем. Собственно, ради чего? Да и надежды мало.

Мэтью замер. Он слышал сердитый рокот волн, накатывающихся на берег, шелест пальм на ветру. И все.

— Так ничего и не услышал? — прошептал Уоррен.

— Нет, — тихо ответил Мэтью.

Они лежали за деревом неподалеку от дома на холодном сыром песке, с моря дул яростный ветер. Был третий день февраля, а дождь как зарядил, так и не переставал уже пятые сутки.

Мэтью думал о словах Ральфа Пэрриша.

Слова, слова… Их можно услышать, к ним прислушаться, но они ничего не значат, пока не сложатся в картины. У Мэтью слова пока не сложились в образы.

Ральф прикатил во Флориду повидаться с братом. Взял и неделю назад прикатил из своей Индианы, — о чем свидетельствовал номерной знак на его машине. Приехал на сорокалетие братца, а братец Пэрриша был гомиком, и Ральф отлично знал это, но оказалось, совсем не готов был увидеть. Мужчины в доме братца были одеты в женские платья! Танцевали в тесных объятиях, целовались друг с другом!!! И Ральф поспешил подняться наверх, в свою комнату. Оставалось десять минут до полуночи. А около семи утра раздался отчаянный крик брата. Ральф бросился вниз.

Ральф выглядел чуть старше пятидесяти, седые виски, нос луковичкой, тонкие губы. Простой фермер из Индианы, он, должно быть, отлично прижился бы здесь, в Калузе, куда теперь перебралось так много уроженцев Среднего Запада. Но он арестован — будто это он убил младшего брата! Его широким плечам тесна грубая тюремная роба, он растерян, подавлен — он пытается понять.

Слова, слова…

Джонатан, этот самый брат, радушно встречал гостей на своей вечеринке в ту пятницу. Погода была прохладная, а на нем плиссированные парусиновые брючки-слаксы и сшитая на заказ шелковая рубаха, расстегнутая до пояса. На волосатой груди массивная золотая цепочка с распятием, украшенным причудливой резьбой, — подарочек бывшего любовника, — «итальянский эпизод», как он выразился «в своем сучьем стиле». Да, Ральф так и сказал про «сучий стиль» своего братца. «А сам ты часом не педик?» — подумал тогда Мэтью.

Слова, слова…

Но образы, картинки уже возникали, уже складывались. Распятие — это так, пустячок от одного чикагского дантиста, по имени Брюс, которого он оприходовал прямо в сортире, а потом взял в приятели на все лето в Венеции. А Джонатан — весь такой гладенький и стройный, этакий бледный блондинчик с голубыми глазками и золотым распятием от Брюса. Он встречал гостей, а колокола церкви Святого Бенедикта мерно отзванивали: бом-бом-бом, уже семь, поспешите, ребята! В этой маленькой флоридской Калузе не принято опаздывать и терять минуты удовольствия!

— Джонатан, это просто восхитительно! — Голос был мужским, но платье — от Кардена, и бриллианты, и норковый палантин, и духи «Пуазон»… Пожилая местная «королева», одна из пассий Джонатана? Уже здесь, у старого дома на берегу залива, где в воздухе смешивались ароматы «Шамилар» и «Чайной розы» с вольным ветром, летящим с океана, — уже здесь они готовы были забыться в блаженстве. Они охали и ахали, а солнце садилось над заливом, и это был последний ясный закат, перед долгим, серым и дождливым ненастьем.

— Мой братец, знаете ли, эдакий фермер-джентльмен, — сообщает Джонатан.

И некто, затянутый в черную кожу, — велосипедист, представитель «простой» профессии? — интересуется с наивной любознательностью:

— А что они, эти фермеры-джентльмены, глубоко пашут?

Надушенная «королева» в норковом палантине бормочет: «Это гадко, гадко», и похлопывает Джонатана японским веером.

Вот так и складываются эти картинки: из слов, запахов, звуков.

Вот Джонатан включает новый компакт-диск, — чей-то подарок к его нынешнему празднику, кто-то говорит уже о первых звуках, как, мол, они холодны, бодрящи и ослепительно резки, и тут же парочка начинает обниматься в медленном танце, и раньше чем кто-то выдохнул слово «СПИД», все уже танцуют, точно в старые времена, ох уж эти милые, безвозвратные старые времена: рука на талии, другая на шее, пальцы широко расставлены, ласкают и шею и затылок, ну, покружись со мной, мой сладенький!

Ральф Пэрриш смотрит на это гала-представление и чувствует, что желудок у него выворачивается наизнанку. Он сообщает об этом братцу совершенно откровенно, тот удивлен, поражен, возмущен, и Ральф почти бегом отправляется наверх.

И до него все доносится и доносится смех, — это они над ним. И снова музыка. И взрывы смеха. Наконец он впадает в беспокойный сон. Ему снятся залитые солнцем поля пшеницы — его жизнь, и доход, и радость, — но колосья полегли, они истоптаны и смяты, из них поднимаются те, что смеялись там, внизу… И тусклый рассвет за оконной шторой. И стук дождя, барабанящего по стеклам. И уже не смех, а спор о чем-то, все горячее, все злее. И вдруг — пронзительный крик брата.

Слова, слова, много слов, они переполняли его, превращаясь в развернутые картины, и Ральф, еще не совсем проснувшись, выпутался из влажной простыни и рывком сел.

А брат все еще кричал, и Ральф видел этот крик: кроваво-красное пятно на бледно-сером полотне рассвета.

А потом — снова слова:

— У меня их нет! Я даже не знаю, где они!

Это его брат. Еще один вопль. И молчание. И Ральф несется вниз по лестнице. Хлопает дверь, в окно он видит, кто-то мчится по кромке залива, рассекая завесу дождя. Кто-то весь в черном. А на полу его братец — большим красным пятном.

Светлые парусиновые слаксы и шелковая блуза в крови, и весь он красен от крови, которая течет из шести резаных ран. А в груди торчит нож, и Джонатан смотрит на него снизу вверх. В глазах ужас и боль.

Позже он скажет Мэтью:

— Я сразу подумал: скорее вытащить нож — ему станет легче!

Он вытащил нож. И кровь хлынула ему на лицо и на руки.

— Так много кровищи было, — так он скажет потом Мэтью.

Слова, слова… Памятные слова под этим упорным дождем. И кровавые образы.

Ральф твердил, что мужчина в черном либо сам убил его брата, либо видел, как это произошло. Если он убийца, то почти наверняка вернется в дом. Так случается, и нередко. Полицейские Калузы уже закончили свою работу и ушли. А Мэтью и Уоррен так и лежат под дождем, ожидая, не появится ли тот, в черном.

— Ты так ничего и не слышишь? — прошептал Уоррен.

— Нет, — отозвался Мэтью. — А что?

— В доме кто-то есть, это точно.

Уоррен поднялся на ноги. Ему тридцать четыре, высокий, стройный, в прошлом полицейский в Сент-Луисе, а теперь частный детектив здесь, в Калузе. Из кобуры на поясе он достал «смит-и-вессон» 38-го калибра. Уоррен обошел вокруг дерева, за которым они прятались, а Мэтью не к месту представилась вдруг теплая, сухая постель у него дома. Но он двинулся вслед за Уорреном вверх по тропинке, к ступенькам крыльца, скользким от дождя, а мрачные тучи неслись и неслись по темному небу. На стеклянных створчатых дверях черного хода все еще белеет табличка шерифа — «Место преступления. Не открывать».

Уоррен прислушался и утвердительно кивнул, да, кто-то был там, внутри. Теперь и Мэтью слышал эти звуки, довольно громкие и вовсе не осторожные.

Двери были заперты, но Уоррен справился с замком в несколько секунд. В гостиной ни души. В темноте понемногу проступали очертания мебели: несколько легких пальмовых кресел, книжный шкаф, диван, у стены письменный стол, черный дверной проем. И снова шорох, сопенье, какая-то возня, там, за дверью, где была кухня.

Они сделали несколько тихих бесшумных шагов и остановились на пороге. Открыто окно. И занавеска колышется на мокром морском ветру. Глаза уже привыкли к темноте. Холодильник. Раковина. Столик. А на одном из стульев… что-то плотное, притаилось и — дышит, и глаза, блеснувшие точно в прорези маски.

— Стоять! — Уоррен сделал резкий выпад вперед, крепко сжимая пистолет обеими руками.

Мэтью схватил его за плечи, но было уже поздно: хлопок выстрела, и мертвый енот мешком плюхнулся со стула.

Во Флориде еноты совсем не так прелестны и милы, как на севере. Их не хочется приласкать и погладить. Они вовсе не похожи на добродушных и кротких увальней: косматый мех, тощие тела, резкие движения, повадки скорее гиен, чем енотов. Они проникают в мусорные ящики так же легко и проворно, как грабители или полицейские в запертые дома.

— Одним меньше, — сказал довольный Уоррен, — они еще и бешенство переносят, и вообще, нам повезло…

Но Фрэнк Саммервилл не обрадовался, что Мэтью с Уорреном вломились в дом Пэрриша и пристрелили там енота.

— У вас не было никакого права соваться в этот дом, — сказал он.

Они сидели в конторе Фрэнка «Саммервилл и Хоуп» на улице Херон. Название улицы было как-то связано с большой флоридской цаплей: снова картинка, вызванная словом, ослепительное солнце Флориды, и она — эта цапля, чистит перья своим длинным проворным клювом. А дождь продолжал идти. Если бы у Фрэнка спросили, каким ему видится ад, он ответил бы: «Как ливень во Флориде». Он переехал из Нью-Йорка и часто с тоской говорил о Большом Яблоке, так американцы называют Нью-Йорк. А Калузу он звал Маленьким Апельсином. Майами — Большим Тамэле, — это блюдо такое, мясо по-мексикански: старался поддеть этим испаноязычное население. Он вообще ненавидел Флориду. «Ну и ехал бы обратно в свой Нью-Йорк, — думал Мэтью, — раз такое дело». Но все же он надеялся, что Фрэнк привыкнет, останется. Он был хорошим другом, с ним было интересно работать. И смотреть на него было приятно: темные волосы, круглое лицо, карие глаза, сорок лет, сто семьдесят три сантиметра ростом.

Мэтью по глазам видел: Фрэнк не в своей тарелке, и причина — не затяжной дождь и не дохлый енот.

— Что случилось?

— Что случилось! Вы вламываетесь в дом после того, как полиция провела там…

— Пэрриш убежден, что убийца вернется.

— А что бы он мог еще, по-твоему, говорить?

— Фрэнк… он невиновен.

— Ну да, он так и говорит.

— Иначе я никогда бы не взялся вести это дело.

— Твои правила мне известны.

Они помолчали. Мэтью посмотрел ему в глаза.

— Ты хочешь поговорить со мной, а, Фрэнк?

— О твоих правилах? Разумеется.

— Нет, не о моих правилах.

— Ты считаешь, что мир состоит из хороших ребят и из плохих. И что хорошие не убивают.

— Такие, по-твоему, у меня правила, да?

— Получается, что так, — сказал Фрэнк и кивнул.

Они еще помолчали.

— Ну, рассказывай, — сказал Мэтью.

— Тебе и слушать о таком дерьме не захочется.

— Захочется.

Фрэнк посмотрел на него и тяжело вздохнул. Потом отвернулся к окну. По стеклам барабанил дождь.

— Леона, — сказал Фрэнк.

Леона Саммервилл была его женой. На три года моложе, на три сантиметра ниже Фрэнка. Узкое очаровательное лицо, высокие скулы, черные волосы коротко подстрижены на голландский манер. Чуть вздернутый нос, большой рот и ослепительная улыбка. Да еще осиная талия, крутые бедра, длинные ноги и пышная грудь. Каждую неделю ходит на встречи Лиги защиты дикой природы. Может, поэтому Фрэнка так и расстроил этот дохлый енот.

— Что с ней? — спросил Мэтью.

Фрэнк повернулся. Теперь дождевые змейки сползали по стеклу за его спиной.

— Я думаю — блуд, — выдавил он из себя, помолчав.

Слова, слова… Но пока никаких картин. Только, мельком, одна: совершенно голая Леона в объятиях незнакомца с пятном вместо лица. Кадр из эротического видеофильма, вспышка, щелчок, картинка. Но делать стоп-кадр почему-то не хотелось.

А Фрэнка прорвало, и полились слова, слова. Постоянные исчезновения Леоны и такие нелепые объяснения… Я собираюсь в кино с Салли. Мне надо сделать маникюр, ну а маникюрша, понятное дело, принимает дома и по ночам. Я обедаю с девочками в понедельник вечером. В Марина-Лоу. У сестры день рождения, надо купить подарок, а магазины торгуют, сам понимаешь, допоздна. В субботу весь день не жди — благотворительная распродажа всяких пустячков в пользу церкви, надо приделывать ярлычки… И постоянные телефонные звонки. Снимаешь трубку — короткие гудки. Алло, алло? А оттуда, видите ли, гудки! Или звонят разные мужики и просят то Бетти, то Джин, то Алису, то Фрэн, а потом — прости, друг, не тот номер набрали. Да еще нижнее белье, в туалетном столике, в самой глубине ящика. Трусики с вырезом где надо, она никогда их при нем не надевала. Пояса с подвязками, чулочки со швом. Бюстгальтеры с этакими дырочками для сосков. То новая стрижка, то духи, то другой сорт сигарет. А прошлой ночью… Мне следует остановиться? Это уж совсем личное, — Фрэнк замолчал.

— Да ладно, давай уж все, выговорись.

— Ну, она ходила к этим защитникам дикой природы… так, во всяком случае, она сказала. Ушла после обеда, а домой заявилась почти в полночь. И так каждый раз — эти встречи обычно заканчиваются около половины двенадцатого. — В его глазах было страданье. — Мэтью, я не хочу в это верить.

— Я — тоже.

Казалось, Фрэнк вот-вот расплачется.

— Извини, но уж все так все. Она… понимаешь, она… ну, она вставляет в себя такую резиновую хреновину. Когда мы… ну прежде чем заняться любовью, она… она отправляется в ванную и… и запихивает ее туда. — Он снова отвернулся к окну. Дождь так и не прекращался. — А недавно я уже был в постели, когда она явилась домой. Я смотрел, как она раздевается. И я… я, понимаешь ли, хотел с ней побаловаться, она улеглась рядышком, а я начал… ну, понимаешь… целовать ее и… ну, лапать ее… и… У нее уже была там эта хреновина. — Фрэнк замолчал, в тишине неназойливо стучал дождь. — Она уже была в ней, Мэтью, когда она вернулась оттуда.

Снова, снова эти картинки. Они лежат обнаженные в постели. У Фрэнка стоит, как у быка, Леона выгибается под его безумными ласками. Его руки блуждают по ее грудям, по животу, и, наконец, пальцы начинают ощупывать там, внизу, а она резко выворачивается, выскальзывает из постели: «Потерпи, говорит, я сейчас». Но его пальцы уже были там, и он уже все понял, там была эта хреновина.

— Она… она заявила, что она, мол, знала, что мы займемся любовью, чувствовала это. Но это же… это не в ее духе. Она никогда… я хочу сказать… словом, это всегда происходило вдруг.

Мэтью кивнул.

— А ты не узнавал, была ли в самом деле встреча у этих защитников природы, именно тогда?

— Была, была, это я точно знаю, да и не глупа же она!

— И ее там видели?

— Там их человек пятьдесят или шестьдесят, и никто не следит, кто там был, кто ушел пораньше, кто…

— Следишь только ты. Засекаешь время, проверяешь духи, сигареты, белье…

— Да. Именно этим я и занимаюсь.

— А тебе не приходило в голову, что она говорит правду?

— Что она, одна из твоих хороших ребят, да?

— Я всегда так и думал, Фрэнк.

— Я знаю, насчет этой резинки она мне соврала.

— Как ты можешь знать наверняка? Может, она и в самом деле чувствовала…

— Тогда какого же черта она сказала: «Потерпи, я сейчас», если там уже была эта проклятая хреновина?

— Может, ты неверно понял ее. Может…

— Нет.

— Может, она имела в виду…

— Нет!

— Ну, спроси ее, ласково, по-хорошему, поговори с ней! Господи, ведь она твоя жена!

— Значит, ты советуешь так? — Их глаза снова встретились. — А Уоррен сейчас очень занят? — спросил Фрэнк.

— Да, очень. А что?

— Я хочу его к ней приставить.

— По-моему, не надо, не глупи, Фрэнк.

— Я должен все знать. А ты не мог бы… ты не поговоришь с ним? — спросил Фрэнк.

Мэтью вздохнул.

— Ну, если ты решил…

— Да, пожалуйста.

— Но мне придется рассказать ему, ты же понимаешь…

— Ну да, конечно… Да-да. Разумеется.

Мэтью снова вздохнул и сказал:

— Я поставлю его на эту работенку.

— Спасибо.

— Но очень надеюсь, что ты ошибаешься.

— Я — тоже, — сказал Фрэнк.

«Все в жизни идет своим чередом, — думал Уоррен. — Если дама начала блудить, она не остановится ни завтра, ни через неделю. Тут нет необходимости спешить, да и нельзя — дело, что называется, деликатное. А вот тип в черном — это и срочно и важно».

Уоррен сидел за столом над четвертой кружкой с пивом. «Не схватить бы СПИД в таком притоне», — подумал он. Флорида на третьем месте по количеству гомиков после Нью-Йорка и Калифорнии, но в Калузе уже семьдесят пять случаев СПИДа или чего-то похожего на него. Подумать только — семьдесят пять — что-то слишком много! Не хватает только подхватить эту штуку от пивной кружки.

Бармен сказал, что покажет ему Иштара Кабула, как только тот войдет. Иштар Кабул. Имя? Скорее — прозвище? Кабул, известно, — город в Афганистане, а Иштар — по-арабски утенок, есть такой герой в мультфильме — Говард-утенок.

С тех пор как Уоррен начал заниматься этим делом — исключая минувшую ночь, когда он подстрелил этого несчастного енота, — он выискивал свидетелей, которых намеревался вызвать для показаний прокурор штата. Их было двенадцать — гостей на празднике Джонатана, который вон чем обернулся. Столько же, как известно, бывает и присяжных. Вот они и выслушают рассказ свидетелей о том, что Ральф Пэрриш и его братец здорово поссорились в ту злополучную ночь.

Большинство свидетелей Уоррен обнаружил по адресам, которые дал ему прокурор штата, а остальных принялся разыскивать в городских барах, которые обычно посещали педики. В Калузе было три таких бара: «Скандал», что прямо над греческим ресторанчиком в Майкл-Мьюз, «Популярность» — напротив аэропорта, на шоссе 41, и «Котелок с омарами» на углу Десятой и Цитрусовой улиц. «Котелок с омарами» был самым старым и грязным. Педики называли его «Котелком с дерьмом». Это ему рассказал Кристофер Саммерс, которого он обнаружил в общественном парке, напротив Марина-Лоу, одного из наиболее известных районов Калузы, где фланировали гомики. Сегодня Саммерс ничуть не походил на потасканную королеву: ни норкового палантина, ни драгоценностей, ни японского веера. Сидит себе на скамеечке под дождем эдакий преуспевающий банкир — возможно, он и был им на самом деле — в светло-коричневом тропическом костюме, под большим сине-белым зонтом с рекламой местного радио. Уоррен присел на скамейку. Через полминуты Саммерс спросил его, не будет ли ему угодно пожаловать к нему домой и чего-нибудь выпить. Уоррен вежливо отказался, пояснив, что рассчитывал потолковать с ним о вечеринке, которая была дома у Джонатана Пэрриша вечером в минувшую пятницу.

— О! — только и сказал Саммерс.

Потом они сидели и разговаривали, точно любовники, притулившись друг к дружке под этим большим сине-белым зонтом, по которому слегка постукивал дождь.

— Да, — сказал Саммерс, — был там один весь в черном, как я припоминаю, в черной коже, Иштар Кабул.

Уоррен спросил, не принадлежит ли этот Кабул к какой-нибудь черной секте, с таким-то названием.

— О, нет-нет, — ответил Саммерс, — он такой же белый, как и мы с вами, ему лет двадцать с небольшим, и он — гомик. — До этой злополучной вечеринки Саммерс видел его только один раз: Кабул выходил из «Котелка с омарами», а Саммерс проходил мимо.

— Вы уверены, — повторил он, — что не хотите пойти ко мне домой и выпить? Я разожгу камин, отдохнем от этого ужасного дождя. Ведь вы не собираетесь идти в ту забегаловку, в тот «Котелок с дерьмом»?

Но Уоррен был «уверен», и как раз «собирался», и сидел вот теперь в этом самом «Котелке» со своими размышлениями и опасениями над четвертой кружкой. Стены бара, точно паутиной, были затянуты непременными рыболовными сетями, и дохлые красные омары высовывали из них свои клешни, как бы пытаясь вырваться на свободу. Столы напоминали крышки каких-то люков, их медь потускнела и стала зеленовато-грязной. Да еще этот тусклый и дымный свет, как в кинофильме «Касабланка». За длинной, исцарапанной стойкой сидели одни мужчины. Из проигрывателя-автомата громко звучал рок-н-ролл.

Иштар Кабул появился без четверти одиннадцать, и бармен чуть заметно кивнул. Он был по-прежнему в черном, и Уоррен подумал, что у этого гомика хорошие нервы. Ведь если он был тем котом, который задрал Джонатана Пэрриша и потом умчался в дождь, можно было предположить, что теперь-то он станет носить исключительно белые или розовые одежды.

Он сложил черный зонт, стряхивая с него воду по всему полу. Черные волосы, черные джинсы, черный свитер с вырезом на шее в форме буквы «U», рукава закатаны до локтей. Черные сапожки. Черный кожаный напульсник на правом запястье, а на левом — часы «Сейко» с маленьким компьютером на черном ремешке. На груди бирюзовое ожерелье, в левом ухе маленькая бирюзовая серьга. Яркие голубые глаза: и взгляд, выискивающий доверчивую добычу.

Уоррен поднял руку.

— Иштар! — крикнул он. — Давай сюда!

Кабул обернулся на голос и прищурился.

— Сюда-сюда! — снова позвал Уоррен и помахал рукой.

Кабул подошел к столику.

— Мы разве знакомы?

— Теперь знакомы, — ответил Уоррен и широко улыбнулся, блеснув отличными белыми зубами, a big wateqnelan wting gun. — Присаживайся, Иш. Поговорим немного.

— Никто не называет меня Ишем, — недовольно сказал Кабул и хотел отойти.

— А как тебя называл Джонатан Пэрриш? — спросил Уоррен ему в спину.

Кабул замер на месте. Черные джинсы плотно обтягивали ляжки, портной знал: товар надо показывать лицом. Он повернулся словно в замедленной съемке.

— Кто-кто? — спросил он.

— Джонатан Пэрриш. Садись давай.

Кабул медлил.

— Присаживайся, дорогой, я тебя не укушу, — сказал Уоррен и снова во весь рот улыбнулся.

Кабул оглядел его с головы до ног, в голубых глазах — настороженность и вопрос. Но он все-таки сел, повесив черный зонт на спинку стула.

— Ну и что? — спросил он, через стол посмотрев на Уоррена.

— Где же ты пропадал? — спросил Уоррен. — Ну, по крайней мере, с прошлой субботы, а?

— А ты кто такой? — спросил Кабул. — Легавый, что ли?

— Наполовину, — ответил Уоррен.

— Как это?

— Я частный детектив.

— Да ты шутишь! Я думал, они бывают только в книжках.

— Ну, вот же я, собственной персоной, — сказал Уоррен, — можешь потрогать.

— Да, век живи — век учись, — сказал Кабул и покачал головой. — Чего только не бывает!

— Итак, Иш, тебе нравится все черное, а?

— Время от времени, — сказал Кабул. — К тебе поедем или ко мне?

— Это гадко, гадко, — повторил Уоррен слова, которые Саммерс говорил Кабулу ночью во время вечеринки. Но глаза Кабула уже блуждали по залу в поисках подходящего партнера, происходящее за этим столиком, казалось, совсем перестало его интересовать.

— На той вечеринке ты тоже был в черном, не так ли? — спросил Уоррен.

— Какой еще вечеринке? — рассеянно спросил Кабул.

— Ладно, давай начистоту, — сказал Уоррен. — Ты был в черном тогда на вечеринке. А утром брат Пэрриша видел, как кто-то в черном бежит из дома, когда Джонатан уже лежал в луже крови и с ножом в груди. Я хочу знать, где ты был в то утро, в семь часов?

— Дома, в своей постели.

— Один?

— Не смеши меня.

— И с кем же?

— С дамой по имени Кристи Хьюз.

— Так уж и с дамой?

— Да, с дамой.

— Ты что же, на оба фронта работаешь, а, Иш?

— Да по мне, хоть бы и с крокодилом, если бы не такие острые зубы!

— А полиции о ней известно?

— Да, они уже говорили с ней и знают, что я был там. А в чем, собственно, дело? Полиция ведь уже нашла убийцу.

— Мы так не считаем, Иш.

— Кто это «мы»?

— Я, — ответил Уоррен. — Значит, насчет этой дамы все точно?

— Все точно, — улыбнулся Кабул. — А как тебя-то звать?

— Уоррен Чамберс.

— Я могу называть тебя Уорр?

— Не можешь.

— Тогда нечего называть меня Ишем!

— А как тебя зовут на самом деле, Иш?

— Ты невозможен, — сказал Кабул и кокетливо закатил глаза.

— Герман? Арчибальд? Родни? Уж если ты выбрал себе имя Иштар, то прежнее имя, наверно, и вовсе замечательное!

— А какое твое настоящее имя? — спросил Кабул. — Лерой?

— Ну, это уже что-то расистское, — сказал Уоррен.

— Нет, расистским было бы имя Эймос.

Все это начинало развлекать Кабула. Ему ничто не угрожало: полиция уже потолковала с ним, так какого же хрена он должен рассказывать что-то этому невзрачному частному детективу? Пора уже было показать небольшое представление и вылить на этого человечка порцию дерьма.

— Позволь мне кое-что объяснить тебе, сапфирчик ты мой, — сказал Уоррен. — У нас есть клиент, которому грозит электрический стул, сечешь? А теперь давай предположим, что мы попросим прокурора штата устроить опознание, и если, скажем, наш клиент признает в тебе того кота, который удирал тогда из дома…

— С какой это стати? Я же был у себя в постели. Это называется лжесвидетельством.

— А если он считает, что лжесвидетельство лучше, чем электрический стул, а? Подумай, правильно ли ты себя ведешь, Иш!

— Не называй меня Ишем.

— Ну, извини меня, Иштар. До тебя, я вижу, начинает доходить?

— Да, — сказал Кабул. — Начинает доходить.

— Так, может, ты прекратишь всю эту бодягу? Или ты хочешь, чтобы я вывалил все это дерьмо перед прокурором штата, или, может, не будем этого делать? — Уоррен откровенно блефовал. У окружного прокурора уже была своя версия, и он не собирался проводить никаких опознаний. — Решай!

— Но я же был в постели, с дамой, ее зовут Кристи Хьюз!

— Значит, у тебя такая версия, да?

— Полиция проверяла, они же…

— Я тоже проверю, — сказал Уоррен.

— Ну и проверяй!

— Проверю-проверю. Только я куда опытнее их! Так что тебе хорошо бы знать наверняка, был ты с ней или нет. В противном случае, когда наш клиент тебя опознает…

— Тебе меня не запугать.

— А я тебя и не запугиваю. Я пойду, — сказал Уоррен и поднялся из-за столика. — Приятно было познакомиться. Обязательно передам Кристи от тебя поклон.

— Подожди-ка минутку, — сказал Кабул, — присядь.

Но Уоррен продолжал стоять.

— Она уже и так напугана, — сказал Кабул. — Оставь ее в покое, ладно?

— А что ее напугало-то?

— Это же дело об убийстве!

— Да ну?

— Твой парень нарасскажет там легавым кучу всякого дерьма о каком-то человеке в черном…

— О тебе, — уточнил Уоррен.

— Нет, черт подери, не обо мне! О ком-то, кого он сам придумал. Чтобы спасти свою задницу.

— До тебя уже доходит, — сказал Уоррен. — И в тот же миг, как только он тебя опознает…

— Оставь Кристи в покое, ладно?

— Почему?

— Я не хочу, чтобы полиция снова приезжала к ней. Она уже подписала протокол. А ты приедешь туда и перепугаешь ее…

— Это я-то?

— Ты заставишь ее изменить свой рассказ…

— Так она лгала, Иштар, а?

— Я не говорю, что она лгала. Но если она изменит свой рассказ… И если твой парень скажет, что я и есть тот самый, кого он видел на побережье…

— Он именно так и скажет, это я тебе обещаю.

— Тогда у нас обоих будут неприятности.

— Но у тебя их будет больше, чем у этой дамы. Так чем же я могу ее запугать, Иштар?

— Ну, например, заставишь сказать, что я с ней не был.

— Но ты же был с ней, не так ли? Ты ведь так и сказал полиции. И Кристи это клятвенно подтвердила.

— Да.

— Тогда о чем же ты волнуешься?

— А я и не волнуюсь.

— Отлично. Тогда я вот прямо сейчас пойду и потолкую с ней.

— Нет, подожди. Я не хочу, чтобы у нее были из-за меня неприятности, — сказал Кабул.

— Ты был с кем-то другим? Наверно, не с Кристи?

Кабул не ответил.

— Так кто же это был, Иштар?

— Человек, с которым я был, женат, — сказал Кабул.

— И как же его зовут?

— Но ты же втянешь его в неприятности.

— Нет, я только осторожненько с ним поговорю. С глазу на глаз.

— Не верю я тебе!

— Тогда я буду следить за тобой, пока не застану вас вместе в постели, а уж тогда-то это дерьмо в самом деле расползется повсюду. Появятся фотографии, Иштар. В красках. Давай говори.

Кабул на этот раз молчал довольно долго.

— Послушай, — сказал он наконец, — я в самом деле люблю этого парня и не хочу доставлять ему неприятности, поверь мне.

— Как его зовут?

Кабул снова замолчал. Кто-то в другом углу пронзительно захохотал. Кабул отвернулся и через плечо, почти шепотом, еле выдавил из себя:

— Чарльз Хэндерсон.

— Спасибо. А теперь скажи адрес, пожалуйста.

— Он живет на Сабал-Кей, — очень неохотно ответил Кабул.

— А где на Сабал?

— Я не знаю адреса. Такие большие частные дома. Ну, башни.

— А номер квартиры?

— Я никогда у него не был.

Он повернулся и просительно посмотрел на Уоррена.

— Послушай… пожалуйста, будь поосторожнее, — сказал он. — Понимаешь, Чарльз очень застенчивый и очень ранимый…

— И женатый, я это все знаю, — сказал Уоррен.

— Да, — вздохнул Кабул.

— Ему вообще не о чем беспокоиться. Да и тебе тоже. Если ты и в самом деле был с ним в то утро.

— Да, был.

— Надеюсь, что так, — сказал Уоррен.

На самом деле он думал, что Кабул лжет ему в глаза. Иначе все было бы просто, но просто никогда не бывает.

Глава 2

А ЭТО ПЕТУХ, ЧТО С УТРА ГОНОШИТСЯ,

ТОРОПИТ СВЯЩЕННИКА СТРИЧЬСЯ И БРИТЬСЯ…

Тело находилось в одном из отделений большого холодильника в морге больницы «Добрый самаритянин». Его привезли на «скорой помощи» с Уиспер-Кей утром тридцатого января и в тот же день произвели вскрытие. Было уже пятое февраля, но взять тело для погребения по-прежнему было некому. Единственный, кто мог бы это сделать, находился в тюрьме, и его-то и обвиняли в убийстве.

— Его умело убили, — сказал Блум. — Точнехонько в сердце — и привет, Чарли. А порезы на ладонях — это при самообороне.

Он, казалось, совсем не замечал той вони, которая шла из трех помещений, где лежали трупы, и еще из одного, забитого химикалиями. Мэтью же просто задыхался, он с трудом подавлял рвотные позывы, ему хотелось зажать нос, но он опасался, что это подорвет его престиж.

— Нож из того комплекта, что лежит там, на кухне, — сказал Блум. — Поварской нож. Длина лезвия двадцать пять сантиметров.

Удобное оружие. Значит, тот не шел в дом, чтобы убить, но случилось что-то, и он нашел в кухне этот нож. Но что случилось? Кто убил и почему?

— На ноже остались отпечатки пальцев обвиняемого, — заметил Блум.

Он сообщал факты совершенно бесстрастно, этот здоровенный мужик со сломанным носом, с лапищами уличного драчуна и нью-йоркскими интонациями. Половину своей жизни он был полицейским. Факты, факты, одни только факты, господа.

— Обвиняемый был весь в крови жертвы, та же группа, никаких сомнений. Положительная реакция на СПИД, тебе это известно?

— Нет, — ответил Мэтью.

— Прокурор штата, отдел шерифа и мы тоже считаем, что утром Ральф Пэрриш все еще злился на брата и на все это нечестивое сборище, вот и заколол его. Ты можешь надеяться только на одно: доказать, что это не было преднамеренным убийством, тогда его квалифицируют как убийство второй степени. А не то — быть твоему клиенту на горячей сковородке.

И никаких эмоций в голосе! Поджарят, мол, твоего клиента, фермера из Индианы, который до этого рокового дня. Бог знает сколько лет, поддерживал своего единственного братца, давал ему возможность жить на широкую ногу здесь, в солнечной Флориде, где сезон дождей умещается в один коротенький месяц февраль. Он же оплатил и этот прекрасный дом на берегу залива в Уиспер-Кей. И мирился с тем, что его братец-гомик, смотрел на это сквозь пальцы до той ночи, когда не смог сдержать отвращения ко всему этому.

— Я любил моего брата, — повторял Ральф Пэрриш, и Мэтью ему верил.

Да, хорошие ребята и плохие ребята.

Детектив Морис Блум был из хороших ребят. Но в этом деле они с Мэтью стояли на противоположных позициях.

— Не за те дела ты берешься, — сказал ему Блум. И он выглядел грустным, ведь Мэтью был его приятелем. — Кроме того, здесь все очевидно.

— Но ты же знаешь о человеке в черном, — сказал Мэтью. — Который сбежал, когда Ральф спускался по лестнице. Он говорил о нем на допросе и…

— Знаю, конечно, и мы уже с ним поговорили, — сказал Блум.

— С Иштаром Кабулом?

— Это его уличная кличка. Он — Мартин Фейн, еврей.

Блум покачал головой, удивляясь, что очаровательный еврейский мальчик стал гомосексуалистом. Там, где рос Блум, таких превращений не было. Некоторые из них могли стать полицейскими, но только рядовыми, — выше уровня капитана полиции в Нью-Йорке поднимались обычно только ирландцы. В последнее время на службу принимались и негры, ну а уж если ты еврей, то лучше пробиваться в раввины, еще вернее — стать каким-нибудь бухгалтером.

— Мэтью, — сказал Блум, — ведь у твоего клиента в руке было оружие убийства и…

— Он вытащил его из раны…

— Тебе не кажется, что это глупо?

— Он думал — брату станет легче от этого.

— Это он сказал, чтобы объяснить, почему он весь в крови.

— Но так и было!

— Нет, Мэтью, не так. Если и можно найти такого глупца, то разве что на Марсе, где ни кино, ни телепередач. На самом деле твой клиент поссорился с братом накануне ночью, у нас есть двенадцать свидетелей, которые готовы поклясться, что уже тогда дело едва не дошло до тумаков. А утром ссора вспыхнула с новой силой.

— И один из этих свидетелей — Иштар Кабул, а остальные…

— Ты считаешь это загадочной историей, — сказал Блум. — Нет тут никакой загадки, Мэтью, и никаких незнакомцев, убегающих по побережью в клубящиеся туманы, никаких…

— Но ведь был же он!

— По словам Пэрриша. Он — единственный, кто видел загадочного человека в черном.

— Но Кабул-то был на вечеринке в черном.

— И одновременно в постели с одной дамой… — оборвал его Блум и добавил: — У него алиби, Мэтью. Это может подтвердить и прокурор штата, спроси у него. Кабул чист, поверь мне. Его дама поклялась всеми святыми, что они были вместе тогда, в семь часов утра.

— Значит, ты говоришь, дама?

— Дама… А ты что, никогда не слышал о бисексуалах?

— И зовут ее Кристи Хьюз?

Блум прищурился.

— Так ты уже знаешь? Тебе рассказал прокурор штата?

— Нет, он мне не рассказывал.

«Я БЫЛ В ПОСТЕЛИ С ДАМОЙ ПО ИМЕНИ КРИСТИ ХЬЮЗ».

Таково было первоначальное алиби, высказанное Кабулом Уоррену накануне вечером. Соврал, выходит, полиции и Уоррену тоже пытался соврать. Единственным отличием было то, что полиция была готова принять эту ложь, поскольку они уже получили своего убийцу. Уоррен же не был готов принимать на веру НИЧЕГО: ведь он-то трудился над тем, чтобы доказать, что Ральф Пэрриш не совершал убийства.

— Я думаю, у вас есть заявление от мисс Хьюз, — сказал Мэтью.

— Да, с клятвенной присягой.

— И получается, что Кабул чист, — сказал Мэтью.

— Разумеется. А здесь лежит педик, который вел роскошную жизнь на денежки брата. Этакий гомик-петушок, отнюдь не паинька. В прошлом сентябре он обвинил одного из своих любовников в организации драки на сборище гомиков, наш дорогой Джонатан Пэрриш.

— Расскажи-ка об этой драке, — попросил Мэтью.

— Нет проблем.

Это было седьмого сентября прошлого года, ночью в уик-энд перед Днем труда. Звонок с жалобой на это сборище раздался без четверти одиннадцать. Управление полиции Калузы отреагировало не спеша, только в одиннадцать двадцать четыре. Дело было в «Скандале», в баре для гомиков, над греческим ресторанчиком в Майкл-Мьюз.

Приехавший туда по вызову полицейский в форме — в Калузе носят такой голубой костюмчик — поставил свою машину за углом. Он сразу понял, кто был причиной вызова: высокий блондин удерживал за руку этакую знойного вида бабенку в пурпурном платье и туфлях на высоком каблуке и с ремешками на лодыжках, с пурпурной кожаной сумочкой на плече и в светлом парике с завитками. У блондина текла кровь из пореза над левым глазом, а женщина старалась вырваться от него, но он крепко ее держал. Та ночь выдалась жаркой и влажной. Платье на женщине было в беспорядке. Вокруг подмышек и на груди расплывались большие пятна пота. Офицер полиции записал, что температура была девяносто шесть градусов по Фаренгейту, о чем можно было судить без всякого термометра — по одному виду этой дамы.

Блондин представился Джонатаном Пэрришем и сказал, что это он позвонил в полицию, потому что у него пропал бумажник и стянуть его было некому, кроме этой темпераментной дамы. Он трепался с ней в баре… сказал он, их разговор внезапно перешел на секс. Дама сказала ему, что занимается этим и берет по сотне баксов за сеанс. Он вытащил бумажник и положил его на стойку бара, а потом она извинилась и ушла в сортир, а его бумажник-то тю-тю, исчез! Она скоро вернулась и на его слова о пропавшем бумажнике заявила, что знать о нем ничего не знает. Тогда он и вызвал полицию. И теперь он хотел, чтобы полицейский обыскал женщину и туалет, потому что если бумажник не отыщется в ее сумочке, лифчике или трусах, то тогда он может оказаться и в туалетном бачке.

Полицейский Рэндольф Хэсти не знал, как ему быть. Он не мог обыскивать даму, не имея на то веских причин, а заявление Пэрриша было явно недостаточно весомо. Поэтому был уверен, что окажется по уши в дерьме, если он, мужчина-полицейский, станет искать в трусах и лифчике этой красотки. Он даже не был убежден, что имеет право входить в женский туалет без ордера на обыск. Подумав обо всем этом, он в своем рапорте ограничился такими осторожными словами: «В начальный момент улики на месте происшествия были неясны, согласно 901.151». Это был шифр из флоридского кодекса о задержании и обыске. Но уже в следующие десять минут Хэсти еще больше запутался. Красотка в парике и с большими грудями стала казаться ему неестественной. Слишком много помады было у нее на губах, и косметики вокруг глаз. И голос какой-то сипловатый. Может, это вовсе и не женщина? Но в таком случае он ИМЕЕТ ПРАВО обыскать ее, то есть его. Если, конечно, в самом деле был совершен уголовный проступок.

Тут Пэрриш сказал ему, что эта дама ударила его в глаз своей сумочкой и нанесла кровоточащий порез, что было несомненно уликой оскорбления действием, то есть преступлением первой степени. Если, конечно, Пэрриш говорил правду.

— Так вы обвиняете этого человека в оскорблении действием? — спросил его Хэсти.

— Да, обвиняю, — ответил Пэрриш.

— Мисс, — сказал Хэсти, — вы не мужчина?

Знойная блондинка в пурпурном платье ничего не ответила.

— Если это лицо — мужчина, — сказал Хэсти Пэрришу, — то, полагаю, я могу обыскать его.

— Да, это мужчина, — сказал Пэрриш.

— Как вас зовут, мисс? — спросил Хэсти.

Блондинка по-прежнему молчала.

— Его зовут Марк Делассандро, — сказал Пэрриш.

— Очень хорошо, мисс. — И Хэсти приступил к обыску.

С явным смущением он обнаружил под лифчиком Делассандро парочку грудей из губчатой резины, а в трусах — нашлепки из такого же материала для увеличения ягодиц. Однако бумажника Пэрриша там не было. Как и в женском туалете, куда он вошел, деликатно постучав в дверь и отрывисто рявкнув: «Офицер полиции идет!»

— Я не нашел свидетельств совершения преступления, — сказал он Пэрришу.

— А разве это не преступление, что он ударил меня своей сумочкой?

— Вы готовы это заявить под присягой? — спросил Хэсти.

— Да, готов.

В полицейском участке, который назывался в благопристойной Калузе Управлением общественной безопасности, Блум поговорил с Марком Делассандро и выяснил, что они с Пэрришем живут вместе как любовники с середины июля. В тот вечер они отправились в «Скандал» — причем на Делассандро были платье, парик, туфли и все эти резиновые подкладочки, купленные для него Пэрришем в калузском дамском магазинчике под названием «Разная ерунда», и этот порез над глазом появился в результате скоротечной ссоры, которая началась у них где-то в половине одиннадцатого.

Из слов Делассандро он понял, что ссора произошла из-за того, что Пэрриш принялся флиртовать с каким-то здоровенным двадцатилетним сукиным сыном, в голубой морской тельняшке и драконом-татуировкой на груди. После пары рюмок мартини этот педик стал хвастаться, что он-де единственный во всем Нью-Йорке может напрягать любой орган своего тела посильнее тех, кто выступает в мюзик-холле. Он сидел такой сексуальный и хитрющий и весь этак извивался и хвастал, словно Мистер Америка, а Пэрриш, глядя на него с обожанием, моргал ресничками. Делассандро почувствовал себя не в своей тарелке, ревновал и ощущал нечто похожее на женскую беспомощность. Тогда он взял сумочку, размахнулся и от души врезал ею по голове Пэрриша, рассчитывая выбить ему глаз, но, к сожалению, дело ограничилось лишь небольшим порезом.

Делассандро утверждал, что вся эта история с бумажником выдумана. Пэрриш вообще никогда не носил при себе бумажника, потому что бугор нарушил бы линию его сшитых на заказ брюк да к тому же исказил бы ту естественную выпуклость, которой он любил щеголять. Что касается сексуального приставания к мужчине, то они с Пэрришем часто разыгрывали на публике этакое представление, забавы ради, что-то вроде игры, которая их обоих волновала. Однако он почувствовал, что уязвлен, и ударил Пэрриша сумкой, пытаясь выбить ему глаз.

«Стало быть, наверняка оскорбление действием, — подумал Мэтью. — А вторым обвинением может быть попытка оскорбления действием с отягчающими обстоятельствами».

— В чем же вы его обвинили? — спросил он.

— Да ни в чем, — ответил Блум.

Мэтью удивленно посмотрел на него.

— Я тебе объясню, Мэтью, — сказал Блум. — По моему мнению, это обычная семейная стычка, которую полицейский должен уладить на месте. Но это было не совсем так, поскольку Делассандро признался, что хотел выбить Пэрришу глаз, а это считается причинением серьезного телесного повреждения, влечет за собой постоянную нетрудоспособность и физический недостаток, как определено в нашем уставе под кодом 784.045… Поэтому я вмешался в это дело. Ты следишь за ходом моей мысли?

— Слежу, слежу.

— Так вот, я стал думать. Если я отправлю Делассандро за решетку — а ему всего двадцать четыре года, — то уже через десять минут его возьмут в оборот уголовнички, и ему придется провести годик в тюрьме по обвинению в оскорблении действием, да еще пять лет за отягчающие обстоятельства. Вот я и спросил себя: «Мори, разве ссора между двумя педиками — достаточное основание, чтобы отправить этого мальца в тюрьму, где ему на спине нарисуют сиську и будут трахать круглые сутки?» И знаешь, какой я получил ответ?

— Какой же?

— «Мори, я думаю, тебе лучше всего предупредить его и отпустить восвояси». Ты меня понимаешь?

— Разумеется. У тебя доброе сердце.

— Черт подери, — сказал Блум. — Пэрриш ведь не представил нам заявление, как обещал, а Делассандро отказался подписать свое признание и заявил, что он все это выдумал. Поэтому я спросил себя: «Мори, а собственно, где дело-то?» И знаешь, какой я получил ответ? «Нет у тебя никакого дела, Мори».

— Да-а. Ты и отпустил Делассандро на все четыре стороны.

— Да, отпустил, — сказал Блум. — И у нас с тобой этого разговора не было.

— А ты не видел его после убийства?

— Делассандро-то? Он живет в Сан-Франциско. Он не убивал Пэрриша, если ты это имеешь в виду. Я уже тебе говорил, кто убийца, только ты плохо меня слушаешь.

— Я тебя хорошо слушаю, Морис.

— Мы уже говорили, что этот Джонатан вел роскошную жизнь на денежки своего благородного брата из Канзаса…

— Из Индианы.

— Неважно откуда, главное, что у него лопнуло терпение, особенно когда он увидел всех этих выпендривающихся гомиков…

— Кстати, твоих главных свидетелей, Мори.

— Не думай, что прокурора штата это не беспокоит. Но они слышали и видели эту ссору, Мэтью, и это главное. А братец проснулся еще более взбешенным, чем ночью. Священник, который живет по соседству, слышал, перепалка там была, что надо.

— Какой еще священник? — заинтересовался Мэтью.

— Ты же составил список свидетелей, он там должен быть.

— У меня нет священника в списке.

— Значит, это новый свидетель. Узнай у прокурора штата, он тебе скажет имя. Это священник из церкви Святого Бенедикта. Они разбудили его своими воплями.

— Это было так громко?

— Да.

— А в полицию он не позвонил?

— Нет.

— Значит, слышал, но в полицию не позвонил, — констатировал Мэтью.

«А священники одеты в черное, — думал он, — и, возможно, Иштар Кабул чист, с кем бы он там, черт подери, ни спал утром в день убийства».

— Ты сможешь сам потолковать с ним, — сказал ему Блум. — Поверь мне: здесь все элементарно. Свидетелями этой ссоры были двенадцать человек и еще этот священник, а попробуй-ка опровергнуть свидетельство священника! И твой клиент, на месте преступления, в окровавленной одежде и с орудием убийства в руке. Скажи мне, будь так любезен, ради чего ты взялся за это дело?

Дождь с неослабевающей силой стучал по крыше темно-серого «форда» Уоррена Чамберса. Он купил его четыре года назад, это был идеальный автомобиль для частного детектива: потрепанный, невзрачный, незаметный ночью и мало бросающийся в глаза днем. Для этой профессии не годятся ослепительные «корветы» или «альфа-ромео», нет, только не для этой профессии, ребята, даже если вы и в состоянии себе такое позволить.

Его встреча с Чарльзом Хэндерсоном, с которым, как утверждал Иштар Кабул, он находился в постели в день убийства, была назначена на шесть часов вечера. По телефону, из осторожности, представился ему Гарольдом Лонгом, сказав Хэндерсону, что ему полагается получить пожертвование по страховому полису. На свете не найти человека, который отказался бы от встречи по такому поводу.

До вечера он был свободен, и, позвонив Хэндерсону в одиннадцать утра, Уоррен поехал по адресу, который дал ему Мэтью, чтобы присмотреться к дому Саммервилла, получить представление об этом месте, узнать, сколько там паркуется автомобилей, есть ли садовник, служанка, человек, присматривающий за бассейном, и всякие-прочие — в общем, надо было узнать, кто там на законном основании входит и выходит. Проезжая мимо этого дома во второй раз, Уоррен увидел, что Леона выезжает, пятясь, из гаража на своем зеленом «ягуаре» и отправляется Бог знает куда. Он последовал за ней сначала к салону красоты на Люси-Серкл, где она провела часа полтора и вышла, по-новому причесанная. Существует аксиома: женщина никогда не станет менять прическу просто так, следовательно, есть причина, и причина эта бывает обычно мужского рода.

Потом она подрулила к закусочной на площади, заняла столик у окна и сидела там, похлебывая что-то похожее на йогурт. Рассеянным взглядом смотрела на дождь за окном, глаза ее разок скользнули по серому «форду», заставив Уоррена подумать, не пора ли ему завершать первый день работы.

Было уже половина второго. Несколько мужчин, сидевших в закусочной, проводили ее взглядом, когда она выходила на улицу. Да это и не удивительно, она была красива, к тому же костюм для аэробики эффектно демонстрировал ее зад. Уоррену показалось, что она улыбается. Многие замужние женщины, если у них заводится любовник, полагают, что и для всех они теперь желанны, и начинают вовсю щеголять своими ножками и ходить подпрыгивающей, вихляющей походкой, и сразу видно, что она считает себя сексуальной и соблазнительной, ей кажется, если уж один посторонний мужчина захотел ее трахать, то и всем остальным хочется того же. И это тоже аксиома.

А сейчас было уже три часа дня, и Уоррен сидел за зеркальным стеклом бывшего магазинчика пляжных принадлежностей, а теперь студии для занятия аэробикой. Зеркальное окно было выкрашено в розовый цвет, а слова «Работа над телом» написаны красным. Леона Саммервилл, с черным зонтом и в желтых колготках, в черном трико и туфлях для аэробики, зашла в студию в тринадцать сорок пять, и он не знал, сколько она там намерена скакать. А до этого он внимательно смотрел, как она перебегала площадку перед домом, у которой припарковала зеленый «ягуар», как перепрыгивала через лужи, а черное трико и желтые колготки неплохо демонстрировали ее задницу. Она вошла в студию в тринадцать сорок пять. Уоррен думал о том, что она совсем не та женщина, которой нужна работа над телом, но, может быть, до того, как она стала ходить сюда, она весила сто тридцать килограммов и была лилипуткой? Если толстая же замужняя женщина вдруг начинает худеть, значит, она завела интрижку на стороне. Еще одна аксиома.

Уоррен в этот день был просто набит аксиомами. Их рождала его наблюдательность и прирожденное чувство юмора.

Выйдя из закусочной, Леона бросилась бегом к телефонной будке, даже не открыв зонтик, так и понеслась сквозь дождь, словно думала об этом все время, пока пила йогурт и смотрела в окно.

Когда замужняя женщина начинает звонить из телефонов-автоматов на улице, муженек, — смотри в оба! Аксиома номер…

Уоррен пристально следил за Леоной. Вот она повернулась спиной к потоку машин, опустила монетку в щель автомата, на память набрала номер. Наклонилась к микрофону. Улыбнулась. Что-то быстро говорит. Кивает. Вешает трубку. Выходит под дождь, но уже не улыбается, открывает зонтик и бежит к припаркованному «ягуару». Сложила зонтик, забралась в машину. Завела двигатель. Посмотрела на часы. Снова кивнула и поехала в студию «Работа над телом».

Было уже четверть четвертого, а она все еще торчала там. Сколько же, черт подери, длятся эти сеансы? Наконец дверь открывается. Суматошная стайка женщин в трико, колготках, теплых гетрах. Ух ты, еще идет дождь… Увидимся завтра, Бэтти… Позвони мне, Фрэн…

Леона Саммервилл появилась в дверях в своем черно-желтом одеянии и скорчила гримасу, глядя на дождь. Ее зонтик с щелчком раскрылся, точно парус над яхтой. Она помчалась к своей машине легкими прыжками антилопы, ее желтые ноги мелькали и казались полосками солнечного света. «Интересно бы знать, кому она звонила», — подумал Уоррен, трогая машину с места.

— Она поехала прямо домой, — сообщил он Мэтью по телефону. — Я следил до половины шестого, тогда уже и Фрэнк приехал домой. А она больше из дому не выходила.

— Хорошо, — сказал Мэтью.

— Ты хочешь, чтобы я следил за ней и позже, вечером? Я сейчас еду к Чарли Хэндерсону, по делу убийства Пэрриша. Но если ты узнаешь, что она собирается вечером выходить, я мог бы потом последить за ней.

— Я уточню это у Фрэнка.

— Он хочет, чтобы я ее застукал?

— Он хочет знать все.

— Если парень подсылает к своей жене детектива, он уже знает, что она трахается на стороне. Такова аксиома этого дела.

— Посмотрим.

— Я перезвоню тебе, когда закончу с Хэндерсоном.

— Я буду дома.

— Еще поговорим, — сказал Уоррен и повесил трубку.

Чарльз Хэндерсон, биржевой маклер деловой фирмы «Ллойд, Мэллори, Форбс», расположенной на главной улице Калузы, был один в конторе, когда без десяти минут шесть приехал Уоррен. Хэндерсон сказал, что он обычно уезжает домой в половине шестого, потому что нью-йоркская биржа закрывается в четыре, а коммутатор фирмы отключается в пять, так что нет смысла оставаться здесь дольше.

— Если только, конечно, тебя не выдвигают для получения пожертвования по страховому полису, — сказал он с ухмылкой.

Это был высокий, худощавый мужчина лет сорока с небольшим, как решил Уоррен, ранняя седина, голубые глаза, загорелое лицо. На письменном столе в рамке фотография женщины с двумя девочками, вероятно, его жена и дочки. Одет он был консервативно, словно член британского парламента, ничто в его разговоре и манерах не выдавало в нем гомосексуалиста.

— Так кто же умер? — спросил Хэндерсон.

— Джонатан Пэрриш, — ответил Уоррен и пристально посмотрел ему в глаза.

Но в них ничего не отразилось. Ни интереса, ни волнения.

— Мне незнакомо это имя, — сказал Хэндерсон. — Вы уверены, что нашли верную кандидатуру для пожертвования?

— А имя Иштар Кабул вам знакомо? — спросил Уоррен.

В глазах промелькнула мгновенная вспышка. И тут же исчезла.

— Как вы сказали?

— Иштар Кабул.

— Этого имени я тоже не знаю, — сказал Хэндерсон. — А в чем дело?

— Не в страховке. Но и не в шантаже, если вы об этом подумали.

— Нет, я просто подумал, не позвонить ли мне в полицию.

— Я бы не стал этого делать.

— Кто вы такой?

— Уоррен Чамберс.

— Вы говорили…

— Потому что только так я смог бы побеседовать с вами.

— О чем?

— Я хотел выяснить, где вы находились утром тридцатого января.

— А зачем вам это нужно?

— Значит, нужно.

— Я задал вам вопрос.

— Так и я вам задал.

— Это напоминает Пинтера.[1]

— Что еще за Пинтер? — спросил Уоррен.

Хэндерсон внимательно посмотрел на него.

— Вы полицейский? И что же вы расследуете?

— Я — частный детектив и работаю на одну юридическую фирму.

— Это не ответ.

— Мой дедушка говорил мне, что если тебе не нравится конкретный вопрос, то надо просто что-нибудь ответить.

— Я был в Саване, в штате Джорджия, — сказал Хэндерсон.

— Тридцатого числа?

— Нет, седьмого. Я следую совету вашего дедушки.

— Вот так? Вам не понравился мой вопрос, мистер Хэндерсон?

— А о чем вы спрашивали?

— Где вы были тридцатого января в субботу в семь часов утра?

— Вы правы: вопрос мне не нравится. И мне не нравится все. Вы приходите сюда под ложным предлогом. Называете имена людей, которых я не знаю…

— Вы не знаете Иштара Кабула?

— Я никогда о нем не слышал.

— Тогда почему вы сразу решили, что это он, а не она? Иштар ведь может быть и женским именем.

— Женщина ли это, мужчина или свинья с тремя глазами — я ничего не знаю о человеке по имени Иштар Кабул.

— И даже никакого плотского знания, а?

Следи, следи за его глазами. Ага, теперь в них настороженность.

— Я женатый мужчина, — сказал Хэндерсон. — Если вы предполагаете, что…

— Я знаю, что вы женаты.

— А откуда вы… Ах да, эта фотография.

— Нет, мне Иштар сказал.

— У меня двое детей…

— Я знаю.

— Тоже Иштар сказал?

— Да нет, вот эта фотография.

— Что разыскивает юридическая фирма, которую вы представляете?

— Убийцу, — ответил Уоррен.

— А что, этот Кабул кого-нибудь убил?

— Наш клиент видел, как человек, одетый в черное, убегал с места преступления.

— Это был Кабул?

— Иштар был одет в черное на той вечеринке, ночью накануне убийства.

— У этого Кабула нет никакой другой одежды?

— Я буду с вами откровенным, мистер Хэндерсон. Я наговорил Иштару кучу всякой ерунды насчет того, что наш клиент опознает его, но он вообще не видел Иштара в лицо. Так что он просто не может его опознать.

— Тогда этому Кабулу не о чем беспокоиться.

— Это не совсем так. Мы можем взять у него показания под присягой. И если он будет придерживаться своего алиби, а вы будете отрицать его, тогда получается — он что-то скрывает. И прокурор штата будет обязан выяснить, что же именно он скрывает.

— А что за алиби, мистер Чамберс?

— А вы не знаете?

— Я полагаю, что этот Кабул сказал, что был со мной.

— А почему же вы так решили?

— Вы упомянули о плотском знании, поэтому я и предположил, что…

— Вы правильно предположили.

— Значит, этот Кабул действительно заявил, что был со мной?

— Да, этот самый Кабул сказал, что вы были с ним в постели утром тридцатого.

— А если я скажу, что я не был?

— Тогда мы притянем его к показанию под присягой.

— Ну, вот и берите это оттуда, мистер Чамберс. Этот самый Кабул не был со мной, а я не был с ним. Этот человек лжет, а я был очень рад с вами познакомиться.

— А вы понимаете, что если он не сможет доказать…

— Это исключительно его проблема.

— Тогда прокурор штата…

— Ну и что?

— Но он вас любит.

— Прокурор штата?

— Мы разыгрываем сценку из Пинтера? — спросил Уоррен.

— А что это за Пинтер?

Они помолчали.

— Ах ты, я забыл сказать вам, что следующий шаг…

— Следующий шаг заключается в том, что вы отсюда уберетесь.

— Следующий шаг такой: если Иштар захочет спасти свою задницу, назовет ваше имя, то нам с вами придется идти к прокурору штата…

— Идите к нему сами.

— Не вынуждайте меня перейти к жесткой игре.

— А это называется как? Мягкой игрой?

— Пока все это только между вами и мной. Ваша жена сидит дома, готовит вам обед, а ваши дорогие маленькие дочурки…

— У нас есть экономка, которая готовит обед.

— Великолепно, тогда дослушайте меня до конца. Мы отправимся с вами к прокурору штата и скажем, что есть показание Иштара, где он клятвенно утверждает, что был с вами утром тридцатого. И он пригласит к себе Иштара, который скажет ему: «Да, это тот самый человек, с которым я был вместе», а прокурор штата выслушает вашу версию, на тот случай, если Иштар лжет. Вам не захочется ведь объяснять вашей жене, почему вдруг прокурор штата захотел поговорить с ее преданным муженьком? Почему это Иштару Кабулу показалось, что он был с вами в постели в то утро? Это может стать очень грязным делом, мистер Хэндерсон.

— А оно могло бы стать менее грязным, если бы я вам сейчас сказал, что мы были вместе в то утро?

— Да. Оно будет не таким грязным, потому что все здесь и закончится.

— Что меня может в этом уверить?

— Вот как я себе все это представляю, мистер Хэндерсон: Кабул попросил Кристи Хьюз сделать ему алиби…

— Ну задница, — сказал Хэндерсон с чувством и закатил глаза.

— Она клятвенно подтвердила, что в то утро Кабул был с ней. Я могу предположить, что Иштар заставил ее солгать по двум причинам: или он совершил это убийство, или он щадит вас. Если верно второе, у нас нет никаких оснований разматывать этот клубок. Мы разыскиваем того, кто сбежал из дома утром тридцатого. И не собираемся преследовать двух взрослых людей, которые по взаимному согласию в уединении занимаются своими делами.

— Откуда вы знаете, что и я не солгу, чтобы защитить его? Так же, как поступила Кристи.

— Потому что вы бы это уже сделали, а не тянули бы всю эту бодягу.

Хэндерсон замолчал, и казалось, что это длилось довольно долго.

— Мы были вместе, — сказал он наконец.

— Отлично. В какое время?

— С двух часов ночи и до полудня. Я дожидался, пока он уйдет с вечеринки. Моя жена думала, что я ездил в Тампу по делам.

— Где вы его ждали?

— В доме у одного друга.

— Его имя и адрес, пожалуйста.

— Ее. Энни Лоуэлл, Прибрежное шоссе, дом 1220.

— Это на Фэтбэк-Кей? Я проверю.

— Судя по вашим словам, я думал, что все здесь и закончится.

— Я вам солгал, — сказал Уоррен.

Глава 3

А ЭТО СВЯЩЕННИК, ПОБРИТЫЙ, ОПРЯТНЫЙ,

КОТОРЫЙ ВЕНЧАЕТ МУЖЧИНУ ПОМЯТОГО…

Уоррен должен был проверить все, что касается Иштара Кабула.

Энни Лоуэлл, женщина восьмидесяти двух лет, жила в роскошном доме на Фэтбэк-Кей. Она не была мерзкой старой каргой, как это обычно предполагается в таком деле. Хэндерсон был ее биржевым маклером, и она сколотила уйму деньжат с помощью его любезных и умелых услуг, так что не видела никаких оснований, почему бы ей не позволить ему время от времени пользоваться ее домиком для гостей, расположенным позади главного дома; какие тут могут быть вопросы?

Она знала, что иногда он принимает в гостевом домике знакомых мужчин, но ее не волновало, что они там делают, если это не пугает лошадей. Энни могла припомнить еще те времена, когда не было телевидения. Она не думала, что занятия Хэндерсона со знакомыми мужчинами в гостевом домике, что бы они там ни делали, могли оказаться еще хуже того, что показывают сейчас по телевизору.

А затем главный вопрос. Да, она знает мужчину, с которым был Хэндерсон в то утро. Его зовут Мартин Фейн. Это и есть Иштар Кабул. По-арабски — Говард-утенок.

Второй обязанностью Уоррена была Леона. Она уехала на зеленом «ягуаре» из своего дома на Пеони-Драйв вчера в восемь вечера, приехала к дому женщины, оказавшейся миссис Шарли Хоровитц — Уоррен узнал это по письмам из ее почтового ящика, которые он внимательно просмотрел этим утром, — и была там часа два с половиной. После этого она отправилась прямо домой и прибыла на Пеони-Драйв без четверти одиннадцать. Если только у Леоны не было лесбийской связи с миссис Хоровитц — а это было маловероятно, поскольку Уоррен позднее узнал, что той семьдесят один год, она жена отставного гинеколога, Марка Хоровитца, мать двоих детей и бабушка троих внуков, да еще и секретарь флоридской Лиги защиты дикой природы, — то Леона Саммервилл была совершенно чиста.

Все это Уоррен и отрапортовал Мэтью в десять минут одиннадцатого холодным, мрачным и мокрым субботним утром.

В декабре прошлого года, когда Мэтью еще регулярно встречался со своей бывшей женой, Сьюзен, она спросила его, не думает ли он, что Леона Саммервилл изменяет мужу.

— Что-что?

— Я думаю, что она крутит с кем-то любовь.

— Нет.

— Или собирается закрутить.

— Уверен — нет.

— Она одевается как женщина, посылающая такие сигналы.

Болтовня в постели. Бывшие муж и жена, обновляющие взаимные обеты в неумирающей любви и обсуждающие проблему супружеской верности Леоны. В ту ночь шел дождь. И сегодня утром тоже идет дождь. Быть может, в Калузе всегда идет дождь. Вода течет под мост, струится по водосточным желобам, а он так и не видел Сьюзен с прошлого Рождества.

Еще один видеофильм. Внезапный. Шокирующий своей отчетливостью. Впрыгнувший незваным гостем в кинопроектор его сознания. Два или три года назад в Калузе состоялся благотворительный бал. Они со Сьюзен собирались ехать туда вместе с Саммервиллами, и те уже выехали на своем «ягуаре», чтобы захватить их с собой… А он в то время встречался с Дейл О’Брайен? Или это была не Дейл? Неважно. А на Леоне было надето обтягивающее зеленое платье, подходящее к цвету ее автомобиля. Фрэнк в смокинге и при черном галстуке сидит за рулем. Щетки «дворников» мелькают по ветровому стеклу, и покрышки шуршат по мокрому асфальту.

Леона сидела сзади рядом с Мэтью и помогала ему получше завязать галстук, а Фрэнк осторожно вел машину по изгибам и поворотам скользкой дороги. Выглядела Леона потрясающе. Зеленое платье облегало ее тело и отсвечивало потускневшей медью. А волосы своей изящной лепкой напоминали черный античный шлем. И в них какое-то зеленое перышко, прямо над ухом. На глазах зеленые тени, а на ресницах темная тушь. Карие глаза посверкивают в мягком освещении «ягуара» и напряженно смотрят на его черный шелковый галстук, а руки с длинными красными ноготками поправляют его.

Свет отбрасывает янтарный отблеск на выпуклые верхушки грудей, которые едва умещаются в глубоком вырезе платья. А пальцы все поправляют галстук. И колени касаются его колен. И над нейлоном идет этакая электрическая эманация.

— Вот так, — говорит она. И колени разом отодвигаются.

И рот как у Карлы Саймон, знаменитой актрисы, и два ряда белоснежных зубов. Губы в движении, она что-то говорит ему, но он не слышит — будто перед ним немое кино.

Щелчок! Часы на приборной доске «гайа» показывали без четверти одиннадцать. Когда Мэтью ехал по подъездной дорожке к церкви Святого Бенедикта на Уиспер-Кей, он вдруг подумал, а не оканчиваются ли, в конечном счете, прелюбодеянием все браки.

Он вышел из автомобиля, негромко поворчал на дождь и побежал под беснующимся ливнем к домику священника, вверх по усыпанной истоптанным гравием дорожке, мимо большого деревянного креста рядом с пригнувшимися под дождем кустами. Церковь, построенная в духе испанской архитектуры, модной в начале века, глядела на Мексиканский залив и возвышалась над клочком земли, за которым были только серое небо и серое море. Дом Пэрриша стоял не более чем в сотне ярдов к северу от церкви, занимал небольшой участок земли и тоже глядел на море. Мэтью был виден дом с того места, где он стоял под проливным дождем, дергая дверное кольцо плотной деревянной двери домика священника. Мэтью приехал на четверть часа раньше назначенного срока, но надеялся, что отец Эмброуз выйдет на стук прежде, чем он успеет растаять под дождем.

Священник выглядел так, словно он забрел сюда прямиком из «Имени Розы».[2] На нем были сандалии и коричневая накидка до пят, которая могла бы сойти за сутану, небольшое полированное распятие из дерева и серебра висело на его груди на черном шелковом шнуре. Его бритую голову окаймлял венчик коричневатых волос, которые были под стать его карим глазам. Он как раз только что закончил бриться, когда пошел открывать дверь Мэтью, и его лицо было обклеено перепачканными кровью кусочками туалетной бумаги. На вид ему было лет около пятидесяти, но, возможно, сбивала с толку его бритая голова.

Отец Эмброуз предложил Мэтью чашечку кофе, и он пожалел, что согласился: кофе был таким, словно в него подмешали стрихнин. И вот он сидел в аккуратненьком теплом приходском домике, стены которого были заставлены полками с книгами по теологии в пыльных кожаных переплетах, и огонь ярко горел в маленьком камине, и струи дождя скатывались по цветным стеклам окон, а отец Эмброуз рассказывал ему, что произошло утром тридцатого января.

Шум дождя, капли которого стучали по крыше его домика, разбудил его задолго до рассвета. Лежа на узкой кушетке в тесной спаленке он прислушивался к дождю и думал, что если до утра дождь не кончиться, мало кто придет на воскресную службу. Серый рассвет тускло пробивался сквозь небольшое окно из цветного стекла.

И вдруг он услышал крики. Голоса становились все громче и пронзительнее, и он сначала решил, что они доносятся прямо из-за его окна, или с лужайки, или, может быть, с побережья, где подростки куролесили порой, напившись пива. В полумраке он встал с постели, сунул ноги в сандалии, накинул дождевик прямо на трусы — он всегда спит только в коротких боксерских трусах — и вышел в ту комнату, в которой они сейчас сидят, а потом к входной двери и распахнул ее настежь, в этот завывающий шторм.

Он, прищурившись, посмотрел сквозь хлеставший дождь. На лужайке не было ни души. Но ярость голосов все нарастала, и стало ясно, что доносились они из дома Пэрриша.

Отец Эмброуз знал, что там живет гомосексуалист. Полуночные вечеринки у него дома не обходились без шума. Однако теперь это было совсем другое, — не шум веселой попойки, а разразившийся скандал. И отца Эмброуза пробрала дрожь. Что там кричали, он не мог расслышать — слова заглушал ветер. Но и без того он ощущал в их силе надвигающийся взрыв и внезапно перекрестился и прошептал: «Боже, спаси нас». Он с неминуемой и пугающей уверенностью знал, что подобная ярость не может разрешиться только словами.

Слова, снова… Неразличимые на ветру, разносимые обрывками звуков под бешеным дождем, несущие в себе угрозу надвигающегося ужаса…

Потом — резкое, отчетливое, единственное различимое слово, которое ножом прорезалось сквозь ветер и дожди.

— Нет!

И — кошмарный вопль.

Огонь вдруг издан треск и шипение. Загорелось новое полено. Отец Эмброуз покачал головой.

Мэтью внимательно наблюдал за ним.

В гостиной домика священника было тихо, если не считать шипения влажных поленьев в камине и непрестанного стука дождя по кедровой дранке крыши.

— Вы расслышали только один вопль за словом «нет»? — спросил Мэтью.

— Да, всего один вопль.

Ральф Пэрриш рассказывал Мэтью, что он проснулся от шума ссорящихся голосов и вопля брата. А потом он услышал, как его брат…

— А вы не слышали, как кто-то кричал: «У меня нет их, я даже не знаю, где они»?

— Единственное слово, которое я мог разобрать, было «нет». А остальные слова…

Он снова покачал головой.

— Отец Эмброуз… вы сказали, что когда голоса разбудили вас…

— Нет, меня разбудил дождь.

— Но позднее вы услышали ссорящиеся голоса… и пошли к двери вашего домика и выглянули на лужайку… А после этого посмотрели на побережье?

— Да.

— Вам его видно от дверей вашего дома?

— Да, конечно.

— И там не было ни души, ни на лужайке, ни на побережье?

— Нет, никого не было.

— А не было ли кого-то на побережье после того, как вы услышали этот вопль? Не видели ли вы, как кто-то бежит от дома Пэрриша?

— Нет, я больше не смотрел на побережье.

— А что же вы сделали?

— Я закрыл дверь. Шел очень сильный дождь. Я весь вымок.

— Вы закрыли дверь в свой домик. И что потом?

— Я запер ее. Я испугался.

— Вы испугались, но в полицию не позвонили?

— Нет.

— А почему же нет? Вы ведь только что слышали ссору, какой-то вопль, вы испугались… и не позвонили в полицию.

— Я не хотел привлекать внимания к церкви Святого Бенедикта.

— Почему?

— Среди моих прихожан есть гомосексуалисты, мистер Хоуп. Наш хор, весь музыкальный отдел наводнен педиками. Если бы в доме Пэрриша на побережье стряслась беда, то я бы не хотел, чтобы это бросило тень на законопослушных гомосексуалистов из моего прихода.

— Поэтому вы и хранили молчание.

— Да.

— А когда вы пошли в полицию?

— Я не ходил туда.

— Не ходили? А мне вчера сказани, что прокурор штата хочет вызвать вас в качестве свидетеля.

— В четверг ко мне приходил какой-то детектив из управления шерифа. Он проводил опрос в этой местности. И я не мог достаточно убедительно солгать ему в том, что я слышал в то утро.

— А он спрашивал вас подробно о том, что вы тогда слышали?

— Нет, его вопросы были общими. Он хотел знать, не видел ли и не слышан ли я чего-то необычного.

— В утро убийства?

— Да, и в течение предыдущих суток.

— И вы?

— Я рассказан ему о той ссоре и о вопле.

— Я имел в виду — в течение суток перед убийством.

— Нет. Ничего выходящего за рамки обычного.

— А не видели ли вы кого-нибудь в черном поблизости от дома Пэрриша? — спросил Мэтью.

Отец Эмброуз посмотрел на него снизу вверх. Мэтью был знаком этот взгляд. В нем были настороженность и холод.

— Так видели или нет?

— А почему вы об этом спрашиваете?

— Видели ли вы кого-нибудь в черной…

— Нет, — ответил отец Эмброуз.

Он наблюдал, как автомобиль Мэтью Хоупа съезжает с гравийной дорожки, как он исчезает в завесе дождя. А потом он смотрел только на дождь и размышлял, почему он не рассказал о той парочке, которую обвенчал за день до убийства. «Просто проезжаем мимо», — сказал высокий мужчина. «Такая очаровательная старая церквушка», — сказал рыжий коротышка. «Вполне подходящее местечко, чтобы обвенчаться», — снова подал голос темноволосый мужчина.

Был яркий солнечный день, наверно последний перед сезоном дождей. Они сидели там, на лужайке, позади его домика и болтали о чем-то. Мужчина был с ног до головы одет в черное. Черная куртка и брюки. Темно-синяя тенниска, которую можно принять и за черную. Легкие черные туфли, а носков вообще не было. Рукав куртки был разорван чуть выше правого локтя. Высокий темноволосый мужчина лет сорока с неряшливой трехдневной щетиной на подбородке, он выглядел потрепанным и поизносившимся в пути. И вот он сидел под солнышком и подавал вполне невинные реплики, а позже стал задавать такие же невинные вопросы. Он снял куртку: очень уж жарко было на солнцепеке. А рыжему коротышке, что был с ним, вряд ли было больше двадцати — двадцати одного. Длинные волосы цвета ржавчины, голубые глаза, веснушчатое лицо. На нем выгоревшие голубые джинсы, бледно-голубая тенниска, пояс с серебряными заклепками, сандалии. Оба сильно нервничали.

Но люди ведь всегда нервничают, когда берут на себя обязательство вроде такого, как тут не нервничать! Поэтому они всегда и задают массу вопросов или говорят о погоде или о том, как очаровательна церковь. Так ведь это и в самом деле была красивая церковь, этакая средневековая жемчужина, аккуратненько поставленная на прибрежный песок и глядящая на закаты, в которых она пылает светом, ниспосланным самим Господом. А цветные витражи-стекла в ней в самом деле были средневековыми. Сработанные мастеровыми XVI века, они были перевезены сюда из маленькой деревушки в Италии в качестве дара от одного прихожанина из Уиспер-Кей, который, вернувшись в родные края, сколотил себе состояние на выпуске алюминия. Церковные скамьи из красного дерева были изготовлены прямо здесь, в Калузе, но за годы, прошедшие со дня постройки храма, их закапали воском и истерли до блеска, на них появился налет, которому, казалось, было несколько веков.

Ну, а эти двое нервничали, потому что решили навсегда связать свои жизни перед взором Господним. В глазах Господа. Люди искали Божьего благословения.

Вопросы, которые они задавали, имели мало отношения к церемонии, о которой они просили. Им хотелось знать о погоде в Калузе, этим людям, просто ехавшим мимо, которые приметили эту на удивление красивую, маленькую, вроде бы средневековую жемчужину-церковь, вросшую вот здесь в песок. Всегда ли так жарко? Или чаще идут дожди? Холодно ли здесь? Ветрено ли? Или всегда так вот мило? А еще им хотелось знать, где они могли насладиться вечерком хорошим праздничным ужином, есть ли здесь в городке романтическое местечко с канделябрами и с вином, где они смогли бы всерьез и в уединении поразмышлять о том важном шаге, который они предприняли, да и выпить за свое будущее, — так есть в городке подобное местечко, а? Отец Эмброуз обычно отсылал парочки в зал орхидей в гостинице «Адлер».

Всегда были такие вопросы и комментарии, эта сумбурная болтовня, чтобы скрыть нервозность. Эта парочка совершала важный шаг. Священную церемонию перед взором Господним.

Он обвенчал их в маленькой часовенке рядом со своим домом в четыре часа дня двадцать девятого января, за день до убийства. Они стояли на коленях перед алтарем. Мужчина в черном и этот рыжий коротышка.

— Дорогие братья во Христе, — сказал он им. — Вы готовитесь вступить в священный и серьезный союз, который установлен самим Господом. И поскольку творец этого — сам Господь, то брак по своей природе священный институт, требующий от тех, кто вступает в него, полной и неограниченной самоотдачи. Этот союз еще и потому считается таким серьезным, что он пожизненно связывает вас тесными и интимными отношениями, которые глубоко повлияют на все ваше будущее, а оно — со всеми надеждами и разочарованиями, успехами и неудачами, наслаждениями и страданиями, радостями и огорчениями — скрыто от ваших глаз. Вы знаете, что из этого состоит любая жизнь, и все это вам предстоит испытать и в собственной жизни. Не ведая, что ждет вас, вы берете друг друга для лучшего и для худшего, для богатой жизни и для бедной, в здоровье и болезни, до тех пор пока смерть…

Они были в часовне втроем. И не было никого, кто бы мог возразить против этого союза. Последние лучи солнца струились сквозь окна-витражи. Отец Эмброуз посмотрел сверху вниз на мужчину в черном.

— Берете ли вы, Артур Нельсон Хэрли, этого человека себе в супруги, чтобы жить с ним вместе в священном браке, готовы ли вы любить, уважать его и заботиться о нем в здоровье и болезни, в процветании и в несчастье, забыв обо всем другом, пока продлится жизнь вас обоих?

— Беру, — ответил он.

Отец Эмброуз посмотрел на рыжего коротышку.

— Берете ли вы, Уильям Гарольд Уолкер…

Конечно, для этой парочки ему пришлось изменить церемонию и опустить слова, которые могли бы намекнуть, что этот акт официально к чему-либо обязывал. Он также выбросил все слова, подразумевающие пол, хотя некоторые в подобных случаях настаивали, чтобы одного из них именовали «мужем», а другого — «женой», а не называли бесполым словом «супруги».

Впрочем, за столько лет отец Эмброуз выработал некую церемонию, которая, кажется, устраивала участников. Только не надо думать о Риме! Риму неведомо, что он творит в этом отдаленном уголке Флориды, и отец Эмброуз надеялся, что там никогда и не узнают, уж, во всяком случае, от него. Отец Эмброуз смотрел на это так: если двое мужчин хотят пожениться, то Бог мой, почему не обвенчать их! И если это будут две женщины, два крокодила, две змеи, два кабана, два цыпленка, любые две твари, созданные Господом, если уж им захотелось пожениться, отец Эмброуз предложит им утешение священного таинства и Бог с ним, с этим Римом!

Ему нравилось рассказывать гомосексуалистам, которые приходили в церковь Святого Бенедикта, шутку о католическом священнике, а вы разве ее не знаете? Парочка гомосексуалистов хочет пожениться, и они сначала идут к раввину, который отказывается их венчать, потом к протестантскому священнику, снова отказ, и вот в конце концов они приходят к католическому священнику, и он говорит: «Разумеется, я обвенчаю вас, что все они понимают в настоящей любви?»

Шутка помогала его клиентам расслабиться, а то они очень нервничали, когда приезжали сюда, и, конечно, боялись стать предметом насмешек или презрения. Эта шутка подразумевала, что католический священник и сам был гомосексуалистом. Вероятно, это случается, но в этом отношении отец Эмброуз был кристально чист. Его единственный сексуальный опыт был с одной девушкой. Давно, еще до того, как его мать решила, что у него есть призвание священника. Ему это понравилось, но он был человеком цельным, а его любовь к Господу требовала полной самоотдачи, так что почти никогда он не оглядывался назад со страстным желанием повторить невыразимое блаженство, которое разделил с пятнадцатилетней Молли Пиерсон на крыше чикагского дома много лет назад. Правда, время от времени он думал о том, как сложилась жизнь Молли, вышла ли она замуж.

Не проходило недели, даже когда был не сезон, чтобы кто-то не стучался в дверь приходского домика и не спрашивал отца Эмброуза. Как правило, это была пара мужчин. Женщины бывали редко. Возможно, им вообще не нужно ничьего благословения, они чувствуют себя Божьими избранницами и не видят нужды заботиться о том, чтобы еще и подтвердить это.

Стучат и стучат в дверь его домика. «Мы тут как раз проезжали мимо, приметили эту очаровательную церквушку, вот и подумали, а почему бы не обвенчаться». Конечно, они слышали о нем, об этом бритом наголо священнике, который венчает педиков, его имя было известно среди них в большинстве городов США. Он допускал, что рано или поздно в Риме, не приведи Господи, об этом узнают. А до тех пор…

Это блаженство на их лицах, когда он произносит: «Да благословит Господь ваш союз». Эта радость, которую он и сам испытывает, зная, что доставляет им такое удовольствие, и его палец, увлажненный церковным миро, чертит символ креста на одном лбу, а потом и на другом: «Да благословит Господь ваш союз!»

Но эти двое… они оставили странное ощущение тревоги. Возможно, они вообще не были гомосексуалистами и весь этот ритуал был какой-то насмешкой. Но чего ради, с какой целью?

Он вспоминал вопросы, которые они задавали, сидя на лужайке. Еще до всей этой церемонии. Вопросы были целенаправленными, правда, не с самого начала. Сперва они просто интересовались недвижимой собственностью на побережье здесь, в Калузе. «Теперь, когда мы готовимся сделать этот серьезный шаг, пора подумать о том, чтобы по-настоящему обосноваться где-нибудь. А в этой Калузе вроде бы миленькое общество».

Это говорил тот, в черном. «А как вы думаете, может быть, здесь еще осталась какая-нибудь собственность на побережье?» Это спросил рыжий коротышка, посверкивающий глазками и красный от смущения. А потом они перешли к дому Пэрриша. А как, мол, насчет того дома по соседству? Как вы думаете, его не продают? А кто его владелец? Может быть, он захочет его продать? А вы не знаете, как зовут владельца? Как, вы говорите, пишется его фамилия? А звать его, говорите, Джонатаном, да? Джонатан Пэрриш, так? А живет он один?

Все это спрашивал тот, в черном. Теперь отец Эмброуз пытался припомнить все, что он им рассказывая о Джонатане Пэррише и в какой момент они потеряли интерес к этому и перестали задавать вопросы.

Скорее бы прекратился этот дождь! Эти мысли и этот дождь были странно, болезненно связаны: они пугали.

Двое мужчин, сидевших в баре с Уорреном Чамберсом, были полицейскими. Уоррен понимал, что мысль получать приказы от черномазого отнюдь им не улыбается и это их соблазнила оплата, которая была уж больно хороша. Они могли бы сойти за близнецов, если бы не глаза: голубые у одного и карие у другого. Массивные плечи и грудь, широкие запястья и огромные ручищи, а лица — прямо как у полковника Оливера Норта:[3] высокомерные, угрюмые, самодовольные… Уоррен предпочел бы работать с парочкой крокодилов, но в этих краях непросто было найти умелую помощь по слежке. Всего-то четверо полицейских на суточных дежурствах, — шестичасовыми сменами. Чарли в это утро работал от шести до полудня. А Ник только что отработал смену от полудня до шести вечера.

Они сидели в баре под названием «Кэрли», рядом с шоссе номер 41, близ автострады, ведущей в южные штаты. Уоррен был единственный негр в этой забегаловке. Это было не так уж необычно для флоридского городка Калузы, однако он думал, что Чарли с Ником чувствуют себя не слишком уютно, сидя и распивая спиртное с черномазым, даже если учесть, что именно он эту выпивку оплачивает.

— Мы думаем, что кто-то наметил этот дом для налета, — сказал Чарли.

— К этому заключению мы пришли по отдельности, — добавил Ник.

Они даже разговаривали, как близнецы.

— А вы побеседовали с остальными двумя? — спросил Уоррен.

— Да, сегодня. Они не заметили ничего подозрительного.

— Эта машина проезжала мимо, в ней сидели двое мужчин.

— Водитель одет во все черное.

— А другой рыжий.

— Когда это было?

— В мою смену, — ответил Чарли, — где-то около десяти.

— Какой марки машина?

— Голубая «хонда-сивик».

— Номера флоридские?

— Да.

— Взята напрокат?

— Нет. Вы все время опережаете меня, Чамберс. Вы хотите слышать то, за что вы платите, или хотите отвечать вместо меня?

«Вышибить бы все твои проклятые нахальные зубы», — подумал Уоррен. А вслух сказал:

— Хорошо, продолжайте.

— Они проехали мимо этого дома, потом въехали на дорожку к церкви, там развернулись и еще раз прокатились мимо дома. Но на этот раз медленнее, рассматривая там все, приглядываясь.

— Это было в десять десять — десять пятнадцать?

— Да, где-то так.

— Машина не останавливалась?

— Нет. Просто медленно проехала мимо, и оба они смотрели во все глаза.

— А где находились вы?

— Внутри дома.

Чарли заметил недовольное выражение лица Уоррена.

— Что-нибудь не так?

— Да нет, если это вас не беспокоит.

— Примерно тогда и я подключился, — сказал Ник. — В свою смену.

— Замечательно.

— Если бы кто-то нас застукал, мы показали бы свои удостоверения и сказали, что нам дало задание калузское управление полиции.

— У меня никаких претензий нет, — сказал Уоррен.

— Но вас вроде бы это немного беспокоит, — сказан Чарли.

— Нет-нет.

— Я имею в виду вот что: раз вы хотите, чтобы мы увидели, как кто-то войдет в дом, то лучше всего наблюдать изнутри дома, разве не так?

— Да, этот способ лучше всего, — сказал Уоррен и подумал: «Сломать бы твой проклятый деревенский нос местах в шести».

— Итак, — сказал он вслух, — это было примерно в десять, в десять пятнадцать, когда машина проехала там во второй раз.

— Да, так, — ответил Чарли.

— В какой вы были комнате?

— В спальне на втором этаже. Оттуда отлично видно дорогу и побережье тоже, если переходить от окна к окну. Единственное неудобство в том, что там нет кондиционера, а наверху все чертовски прогревается и очень душно.

— Даже при таком проклятом дожде, — добавил Ник.

Уоррен давно заметил, что законопослушные полицейские из простонародья редко откровенно нарушают правила. Они могут пристрелить вас за один неприязненный взгляд, но они всегда осторожны и вежливы в выражениях и почти не допускают бранных слов.

— И когда в следующий раз эта машина проехала мимо? — спросил Уоррен.

— Что-то около одиннадцати двадцати, — ответил Чарли. — Не только проехала мимо, но и припарковалась на другой стороне улицы.

— И сколько они там просидели?

— Почти весь день и еще ночь — до пяти утра, — сказал Ник.

— Так-так, — пробурчал Уоррен.

— Я все время следил и все видел из окна верхнего этажа. Мы же не любители какие-нибудь, — сказал Чарли, глядя в его нахмуренное лицо.

— Надеюсь, что нет. Хотя выглядит это как раз по-любительски: двое стерегут дом, попеременно глазея из окна и маяча перед входными дверями.

— Никто меня не видел в окне, — сказал Чарли.

— А я проехал мимо вроде как по своим делам.

— А они так и продолжали сидеть?

— Да они там весь день просидели, — сказал Чарли. — Я же говорил, — и потом до утра.

— И вы говорите, что они не знали, что вы в доме?

— Да, я говорю, что никто меня не заметил.

— И что же вы сделали, Ник? Разъезжали взад-вперед, пока они наконец не заметили вашу машину?

— Я же вам говорю, что меня никто не видел, — сердито сказал Чарли.

— И меня тоже, — сказал Ник. — Я только один раз проехал мимо дома и припарковался у Пеликанового рифа, прошел вверх по побережью, вошел в дом с черного хода и сменил Чарли, где-то без двадцати час.

— А «хонда» все еще была припаркована там?

— И в котором часу она уехала?

— После пяти утра.

— И они сидели, наблюдая за домом, все это время, так?

— Да, наблюдали, — сказал Ник.

— Рассматривали карты, очень долго и подробно, — сказал Чарли, — но за домом наблюдали.

— А почему же, как вы думаете, они наблюдали за домом такое продолжительное время? — спросил Уоррен.

— Только не потому, что засекли кого-то из нас, — ответил Чарли, — если вы так предполагаете.

— А я думаю, что они заметили там какое-то движение, — сказал Ник. — Пытались увидеть, кто входит в дом и в какое время выходит. А дом выглядел пустым, и они не получили никаких сведений.

— Если только не заметили, как вы входили туда со стороны побережья.

— Нет, они же сидели в машине, когда Ник пришел меня сменить, — сказал Чарли. — Вы начинаете раздражать меня, Чамберс. Если вы полагаете, что мы не способны сделать эту проклятую работу, доступную даже для маменькиных сынков, то наймите себе кого-нибудь другого. Никто из моих знакомых не согласился бы торчать целый день в пустом доме за какие-то дерьмовые десять баксов в час.

— Значит, десять баксов дерьмовые? — спросил Уоррен.

— Я получаю по пятнадцать, когда слежу за посетителями в загородном клубе, — сказал Чарли. — Когда они там танцуют.

— И сколько раз в неделю вы этим занимаетесь?

— Ну…

— Черт подери, вы меня уже достали, — сказал Уоррен. — Вы здесь получаете по шестьдесят баксов в день и работаете каждый день, что означает, по-моему, четыреста двадцать баксов в неделю, а это побольше, чем вы имеете в полиции. Работа по совместительству никогда не оплачивается так высоко, и вы это знаете.

— Может быть, это и верно, — сказал Чарли. — Только это не означает, что мы обязаны выслушивать, что нас, мол, засекли два каких-то засранца хиппи в «хонде». Мы не любители, Чамберс. Если вы полагали, что мы любители, то на хрена было нанимать нас. И гоните наши баксы. Мы ведь работу-то делаем, мужик.

Последовало довольно долгое молчание.

— А может быть, еще пивка? — спросил Чарли.

Уоррен подал знак официантке, темноволосой девушке в очень короткой мини-юбке, чтобы она принесла им еще по порции. Когда спустя пять минут официантка подала пиво и отошла от стола, Чарли сказал:

— Ну, ребята, я вроде попробовал чуть-чуть этого самого, там, у нее под юбочкой.

— А по моей руке скользнула ножкой, — сказан Ник.

— Да, там у нее под юбочкой, — повторил Чарли, словно заезженная граммофонная пластинка.

— Да, там найдется что-то в самом деле сладенькое, под этой юбочкой, — сказал Ник и облизнул губы.

— А почему вы назвали их хиппи? — спросил Уоррен.

— Мы говорим об этой кошечке, а он о хиппи, — сказал Чарли и покачал головой. — Что-то у тебя не в порядке, парень.

Уоррен подумал, что они, должно быть, признали его своим. Деревенские мужики не стали бы обсуждать белую кошечку с негром, если бы не считали его старым добрым другом. Возможно и другое: его отповедь по поводу почасовой оплаты подзавела их. Ведь он же прямо сказал им: я плачу вам хорошие баксы и ожидаю от вас за это работы. И затронул их самолюбие. В конце концов, может быть, они и не любители.

— Так почему же хиппи? — снова спросил он.

— Один был одет во все черное и выглядел так, словно он проспал в этой одежде целый месяц, — сказал Чарли. — В левом ухе у него сережка. Длинные волосы черного цвета. На вид лет сорок, и в общем со всех сторон засранец хиппи.

— Это и в двадцать-то лет слишком поздно, — сказан Ник и покачал головой.

— И другой тоже под стать, — сказал Чарли. — Длинные рыжие волосы, одет в барахло, из какой-то мусорной корзины.

— Настоящая парочка проклятых хиппи-взломщиков, — сказал Ник.

— Вы говорите, что они там засекли движение… Когда же они сделают попытку?

— Эй, он спрашивает у нас совета, — сказал Чарли.

— Черт меня подери, — подыграл ему Ник, — это у любителей-то совета.

Но оба уже улыбались.

— Если они просидели там с половины двенадцатого…

— С одиннадцати сорока, — уточнил Чарли.

— Так, с одиннадцати сорока и до пяти утра…

— Было чуть-чуть больше пяти.

— Есть вероятность, что именно тогда они и планируют совершить налет? Между полуночью и пятью утра?

— Может быть и так, — сказал Чарли.

— Значит, завтра, между полуночью и пятью утра, так? — Уоррен хотел подтверждения.

— Может быть, — ответил Ник.

Он тоже улыбался.

— А что тут забавного-то? — спросил Уоррен.

— Мы ведь прикинули…

— Это было, когда я вошел с заднего хода, чтобы сменить Чарли, и мы оба стали наблюдать за этой «хондой» из верхнего окна…

— И никто при этом нас не засек, Чамберс, потому что мы использовали старый трюк, спрятавшись в тени…

— И тогда мы прикинули, что если эти два засранца хиппи наблюдают за домом с таким интересом…

— Сидя так, словно им принадлежит эта чертова улица…

— Не заботясь о том, что их могут увидеть, что их внимание к этому дому может показаться подозрительным…

— В общем, мы подумали: они настолько чем-то поглощены, что вряд ли заметят, если кто-то подойдет сзади к их машине и проверит номерной знак.

— Поэтому когда я сменил Чарли, он прошел по побережью до Пеликанового рифа, а потом вернулся обратно по улице и засек номерной знак на машине…

— И проверил его через автосправочную, — сказал Ник.

— И узнал имя и адрес человека, которому принадлежит эта машина, — сказал Чарли, ухмыляясь.

— Она зарегистрирована в Сент-Пите, — сказал Ник.

— Что означает, что они не местные и остановились здесь в каком-нибудь мотеле…

— И у нас есть возможность отыскать их, даже если их и не сцапают с поличным в доме Пэрриша…

— Если только они не спят прямо на побережье, что, судя по их виду, весьма вероятно.

— Как его зовут? — спросил Уоррен.

— Артур Нельсон Хэрли, — ответил Чарли. — Только я не могу вам сказать, тот ли это, который весь в черном, или это рыжий. — Его ухмылка стала еще шире. — Это оттого, что я всего лишь плохонький старый любитель, вы же понимаете.

— Давайте-ка снова позовем эту маленькую девчушку и попросим у нее еще немного пивка, — сказал Ник.

Глава 4

А ВОТ И ТОТ САМЫЙ МУЖЧИНА ПОМЯТЫЙ,

ЦЕЛУЕТ ОН ДЕВУШКУ, СТРАХОМ ОБЪЯТУЮ…

В телефонном справочнике Калузы, на его желтых страницах были номера сорока девяти гостиниц и двухсот шестнадцати мотелей. В понедельник утром, восьмого февраля двое мужчин, работавших на юридическую фирму «Саммервилл и Хоуп», поделили между собой гостиницы и мотели и принялись обзванивать их.

Двадцатипятилетний Эндрю Холмс работал со списком мотелей. Он имел докторскую юридическую степень, полученную в Мичиганском университете, а в конце июля собирался сдавать экзамены в адвокатуру. Фирма «Саммервилл и Хоуп» платила ему сорок тысяч долларов в год за работу в качестве помощника юриста. Фирма также обещала немедленное повышение оклада до пятидесяти тысяч в год, когда его примут в адвокатуру. Если бы Эндрю захотел остаться в Нью-Йорке, он смог бы начать с шестидесяти — семидесяти тысяч баксов в год, потому что сдал экзамены с отличием и был редактором «Юридического обозрения». И вот теперь, в этот дождливый понедельник, он сидит здесь, во Флориде, непрерывно набирая номера телефонов и любезно прося позвать Артура Нельсона Хэрли.

В наружном вестибюле Синтия Хьюлен за своим секретарским столиком работала по списку гостиниц, который был значительно короче, и прерывалась только для того, чтобы отвечать на звонки из города. С того места, где она сидела, скрестив свои восхитительные ножки, в большие окна вестибюля ей было отлично видно, что происходит на улице. По тротуарам барабанил дождь, он струился по водостокам, заливал полотно дорог. Она еще никогда в жизни не видела такого сильного дождя. Она родилась и выросла в Калузе, теперь ей было двадцать пять, и никогда еще, ни разу, не было такого настойчивого, обильного, непрерывного, кажущегося вечным, проклятого дождя. А Синтия обожала солнце и старалась не пропустить ни малейшей возможности позагорать на побережье или в лодке. Но загар начинал блекнуть. Она заметила это, когда потянулась к трубке телефона. Посмотрела на свою руку, повернула ее: да, ее загар определенно сходил. Она вздохнула, сверилась со списком гостиниц и стала набирать номер прибрежного клуба «Край полумесяца» в Сабал-Кей, когда на ее пульте вспыхнул огонек — звонили из города. Она нажала кнопку и сказала:

— Доброе утро, фирма «Саммервилл и Хоуп».

— Позовите, пожалуйста, Мэтью Хоупа.

— Алло? — сказал Мэтью. — Кто его спрашивает?

— Мэтью?

— Да, Марси.

— Как ты живешь?

Это была Марси Франклин, которая, — во всяком случае, до середины прошлого месяца — считала Мэтью премилой принадлежностью своей жизни. Ей было тридцать три года, но иногда ее голос звучал как у подростка. Именно он так звучал, когда, пытаясь сладить с прерывистым дыханием, она призналась, что повстречала шестидесятилетнего профессора гуманитарных наук из Нью-колледжа в Сарасоте и безумно влюбилась в него, и вот почему она, хотя и получала огромное наслаждение от недолгих — с двадцать четвертого декабря по тринадцатое января — отношений с Мэтью, теперь чувствует, что им следует покончить с этим, хорошо?

В канун Нового года Марси призналась, что любит его и что он убийственно красив. Он, правда, не поверил ей. Но все равно, это было очень мило с ее стороны.

При росте сто восемьдесят три сантиметра и весе восемьдесят два килограмма, с темными волосами и карими глазами, Мэтью не обольщался относительно своей внешности, считая, что есть гораздо более красивые и эффектные мужчины. Он ходил в бассейн «Наутилус». Три раза в неделю, и большинство спортивных тренажеров, которыми он пользовался, были установлены на мощность в восемьдесят килограммов. Он играл в теннис на уровне второго разряда, с довольно паршивеньким левым ударом и еще худшей подачей. Он имел белую шестиметровую яхту «Кикс», которую он никогда даже и не выводил в залив. Ему было тридцать восемь, так что осторожнее надо, старичок, осторожнее…

Но в присутствии изумрудно-зеленых глаз Марси… Он был быстрее ветра и был способен одним скачком брать самые немыслимые высоты. Теперь это станет воспоминанием, как и этот голос в телефонной трубке.

— Мэтью, — сказала она, — я вот почему звоню: Джейсон ведь не знает о нас с тобой…

— Джейсон?

— Мой жених.

Он уже был ее женихом. Фантастика!

— Он не знает про наши отношения, и я надеюсь, что если ты собираешься присутствовать на балу Посейдона в эту субботу, ты не дашь понять ни словом, ни жестом, что мы с тобой знаем друг друга немного больше просто поверхностного знакомства. Ну, как-то довольно коротко. И знаешь ли, не стоит смотреть на меня так, как будто ты знаком со мной ближе, чем должен считать Джейсон, вот чего я хочу.

— Марси, я никогда не скажу твоему жениху, что мы с тобой друг друга близко знаем.

— Хорошо. И никаких томных взглядов, Мэтью, никаких тайных прикосновений, никаких…

— Да я даже не приглашу тебя танцевать.

— Отлично. Извини меня, но он очень ревнив.

— Я понимаю. Спасибо, что позвонила, Марси.

— И не подсаживайся за наш столик поболтать.

— Зачем мне это делать?

— У него, понимаешь, есть этакие антенки.

— Прости, мне представился таракан. У него тоже есть… Прости.

— Я тебе говорю, он может улавливать даже сигналы.

— Не сидеть, не болтать, не смотреть, не прикасаться, не танцевать, я все усвоил, — сказан Мэтью. — Я тебя никогда не знал, ладно?

— Ну, ты не обязан заходить настолько далеко, хотя…

— Расслабься. Я не буду на этом балу.

— Но ты говорил…

— Нет, Марси. Тебе не о чем беспокоиться. Я весь вечер в эту субботу буду сидеть дома, один-одинешенек…

— Перестань, Мэтью.

— Буду прихлебывать мартини и таращиться на дождь…

— До свидания, Мэтью, мне пора бежать.

— До свидания, Марси, — сказал он и повесил трубку.

Он сидел, хмуро глядя на телефон, вдруг осознав, как ему обидно, что она бросила его с такой небрежностью. Она ведь говорила: «Я люблю тебя, Мэтью Хоуп». Как раз в канун Нового года: «Я люблю тебя, Мэтью Хоуп».

Выбираясь из «ягуара» на автомобильной стоянке братьев Джордж, Леона Саммервилл высоко обнажила ножки, чем привлекла внимание четырех подростков, которые пытались запихнуть упакованную стиральную машину в пикапчик. Один из них крикнул ей:

— Эй, мамаша!

А другой спросил:

— Как тебя зовут, сладенькая?

Леона улыбнулась. Когда она входила во вращающиеся двери универмага, какой-то мужчина шел ей навстречу. Он прокрутился в дверях и снова вошел следом за ней в магазин. Он стоял, качая головой от изумления, и следил взглядом, как она, вихляя бедрами, пробирается в толпе к эскалатору. Когда Уоррен проходил мимо, мужчина повернулся к нему и сказал: «М-да», а потом, все еще качая головой, вышел из универмага. Уоррен быстро прошел по залу, вступил на эскалатор и посмотрел вверх, на Леону, которая еще не сошла с движущейся ленты, и взволнованно отвернулся, поняв, что из-под коротенькой юбки может увидеть ее трусики.

Она сошла с эскалатора на втором этаже, и он последовал за ней в отдел дамского белья — в деловой Калузе, у братьев Джордж это называлось «Интимные одеяния», о чем и гласила надпись, выполненная зеленым шрифтом на розовато-лиловом фоне. Леона прошла мимо женщины-манекена, одетой в черное нижнее белье: бюстгальтер, пояс с подвязками, сетчатые чулки и трусики, оканчивающиеся низко на бедрах.

Интимные одеяния. Многие с трудом могли бы верно написать слово «одеяния». Они бы спутали «е» с «и» или «я» с «е», если бы их попросить произнести это по буквам, не глядя на надпись. Но только не он. Слово «одеяния» часто встречалось ему, когда он печатал донесения для управления полиции в Сент-Луисе, поскольку старшим офицерам почему-то всегда хотелось знать, какого рода это чертово одеяние было надето на том или другом человеке.

На Леоне была бледно-голубая мини-юбка из грубой хлопчатобумажной ткани со слегка расстегнутой медной «молнией» на левом бедре. В этой юбке, в белых сандалиях на высоком каблуке она выглядела высокой голоногой девчонкой, но короткая белая тенниска подчеркивала, что она — женщина: с мощными грудями и напрягшимися сосками, возможно, потому, что она не носила бюстгальтеров.

Уоррен, возможно, ошибался относительно причин изменения веса и фасона прически или звонков из телефонов-автоматов, но был совершенно прав насчет тоненькой тенниски и отсутствия бюстгальтера на даме, столь отлично сложенной, как Леона Саммервилл. Если бы она была его женой, он ни за что не разрешил бы ей выходить из дому в таком одеянии, даже если бы он шел рядом и она была прикована наручниками к его левому запястью.

Уоррен готов был поклясться, что как раз сейчас у нее начинается какая-то интрижка. Она разглядывала красный пояс с подвязками. А он в другом конце магазина стал перебирать какие-то шнурки и ленты. Леона теперь смотрела на красные сетчатые чулки, а он — на нее. «Бог мой, — подумал Уоррен. — Эта дама…»

Вдруг она обернулась, и их глаза встретились. На ее лице появилось слегка лукавое выражение. У него сердце подскочило к горлу, и он отвернулся. Но она уже засекла его. Никогда в его жизни не случалось такого. Никогда! Он ведь следил за машинами в Сент-Луисе, у их владельцев были радары, позволяющие учуять легавых, если они были где-то на расстоянии мили, и — никогда! И вот в этой захолустной крохотной Калузе его засекает какая-то домохозяйка, которая трахается направо и налево!

О, Бог мой!

— Алло?

— Простите, это мотель «Олбемарль»?

— Да.

Лиззи Борден[4] останавливалась в гостинице «Олбемарль» во время ее визита в Лондон в 1890 году. Эндрю Холмс знал подобные вещи.

— Скажите, у вас не остановился мистер Хэрли?

— Хэрли?

— Да, Артур Нельсон Хэрли.

— Одну секунду, — ответил мужчина на другом конце провода.

Эндрю ждал. Угол Пиккадилли и Олбемарля. Ему хотелось спросить у мужчины, с которым он разговаривал, а не знает ли он, что когда-то и в Лондоне была гостиница «Олбемарль».

— Никто под таким именем у нас не зарегистрирован, — ответили ему.

— А вы не могли бы сказать, не регистрировался ли он у вас в последние несколько дней?

— Нет, — сказал мужчина и повесил трубку.

Все там же. Все в том же сереньком «форде». Высокий негр со сложением баскетболиста, в темных очках, в хлопковых брюках-слаксах, в желтовато-коричневом свитере с рукавами, закатанными до локтей. Он ушел сразу, как только она посмотрела на него там, в отделе дамского белья, и снова ждет ее у магазина.

Дождь тем временем немного ослаб. И, не открывая зонтика, Леона быстро пошла к «ягуару», обходя лужи. Она открыла дверцу со стороны водительского места, забралась внутрь, опустила стекло, бросила зонтик на заднее сиденье и завела двигатель. Сзади, за двумя дорожками и тремя машинами, завелся двигатель «форда». Она, пятясь, вывела «ягуар» с места парковки, все время смотря в зеркало заднего обзора, а потом свернула на дорожку, ведущую к выезду с автомобильной стоянки на главную улицу. И снова посмотрела в зеркало. Серый «форд» как раз выезжал следом за ней.

Она сделала правый поворот на главную улицу. И «форд» сделал правый поворот. «Отлично, — подумала она, — а теперь проверим-ка по-настоящему». И минут десять она крутила этот «форд» через левые и правые повороты по деловой части Калузы, а потом повернула на юг, на Тамайами-Трейл, двигаясь в направлении Манакавы, после чего снова повернула на север, к Калузе. «Форд» ехал сзади.

Леона читала о насильниках, об убийцах, которые целыми днями преследовали свою жертву. Она подумала, не остановить ли ей полицейский автомобиль. Странно, но она не испугалась, а лишь испытывала раздражение. Часы на приборной доске показывали уже без десяти двенадцать, и ей вовсе ни к чему было это осложнение. Она проверила время по своим наручным часам. И не знала, что делать, может быть, стоило позвонить и отложить встречу.

Но все-таки она поехала по бульвару Бэйоу, а «форд», пропустив вперед пять машин, следовал за ней. Она въехала на автомобильную стоянку административного здания Бэйоу и, посмотрев в зеркало заднего обзора, увидела, что «форд» еще не припарковался.

Снова зарядил сильный дождь. Было без пяти двенадцать. Она посмотрелась в зеркало, немного подкрасила губы, а потом стерла. Швырнула косметическую салфетку в небольшой пластиковый контейнер для мусора. Было без трех двенадцать.

«Форд» припарковался и выключил двигатель. Леона закурила сигарету, посидела, смакуя ее и поглядывая на часы. Двери конторы, расположенные на одном уровне с тротуаром, распахнулись. Черный зонтик, а все остальное белое: белая юбка, маленькая шапочка, рейтузы, унылые туфли на резиновой подошве. Выбегает под дождь. И бежит в маленькую красную «тойоту». Юбка мечется, дверцы автомобиля захлопываются. Включается двигатель. Машина уезжает.

Леона загасила сигарету. Часы показывали пять минут первого. Она достала с заднего сиденья зонтик, раскрыла дверцу и зонтик почти одновременно и вышла под дождь. Юбка взлетела высоко к ее бедрам, оголяя длинные ноги.

Когда она стремительно шла к зданию, то ощущала на своей спине взгляд негра.

— Мистер Хоуп?

— Да, Син?

— Звонит… бывшая жена… По шестому каналу.

— Мерси. Есть какие-нибудь успехи по звонкам?

— Пока нет.

— Продолжайте звонить.

— Я дошла до гостиницы «Магнолия».

— Отлично. Спасибо.

Он нажал шестую кнопку.

— Привет, Сьюзен, — сказал он.

— Как живешь, Мэтью?

— Спасибо, отлично. А ты как?

— Просто замечательно. Ты не собираешься на бал Посейдона в субботу вечером?

Ах, эта добрая старушка Сьюзен. Попала прямо в яблочко.

— Почему ты спрашиваешь? Хочешь помочь мне повязать галстук?

— Нет, спасибо, я делала это много лет, — сказала Сьюзен.

— Может, хочешь застегнуть мне запонки?

— И это я делала, — сказала она.

— Так почему же ты хочешь это знать, сладенькая?

— Ты назвал меня «сладенькая»? Мэтью…

Поосторожнее, не болтай чепуху, у нее что-то важное.

— Да, сладенькая, — сказал он, — я назвал тебя сладенькой. Сила привычки, знаешь ли. Извини.

— Только не называй меня «сладенькой» на балу, ладно?

— Подожди, не говори мне ничего, — сказал он. — Ты будешь там с одним старым тараканом, и ты хочешь, чтобы я ни словом, ни жестом не показывал, что мы с тобой когда-то были вместе…

— Тепло, но пока не горячо, — сказала Сьюзен. — Ему двадцать три года, и он…

— Сьюзен, как тебе не стыдно!

— Мэтью, пожалуйста, не позволяй себе…

— Двадцать три?

— Мэтью…

— Извини. Но все-таки двадцать три?!

— Да, и он футболист и играет за «Бакс». А рост у него сто девяносто три, Мэтью… И весит он сто десять килограммов…

— Ну, понятное дело, футболист.

— И он очень ревнив. Вот поэтому-то я и звоню. Я не хочу никаких неприятностей в субботу вечером, Мэтью…

— Так и я тоже не хочу!

— Так что, пожалуйста, не приглашай меня танцевать…

— Обещаю.

— И не болтай со мной…

— Не буду сидеть рядом, не буду смотреть на тебя. Я все понял, Сьюзен.

— Мэтью, это не шутка. Я искренне боюсь за тебя.

— Тогда я останусь дома и на бал не пойду.

— Мэтью…

— Буду прихлебывать мартини и глазеть на дождь за окном. Может, и ты составишь мне компанию. Мы опробуем мой новый надувной матрас.

— Но ты же ведь в самом деле не купил надувной матрас?

— А ты приди и проверь, Сьюзен.

— Не искушай меня, — сказала она и повесила трубку.

— Я тоже люблю тебя, — сказал он молчащему телефону и положил трубку на место.

Он еще не успел убрать руку, как раздался звонок.

— Да?

— Миссис Саммервилл на пятом канале, — сказала Синтия.

— Спрашивает меня?

— Да.

— Хорошо, я возьму трубку.

Он нажал пятую кнопку.

— Привет, Леона.

— Мэтью, извини, что беспокою тебя, ты, должно быть, занят… Нельзя ли встретиться с тобой сегодня вечером?

Он немного помолчал, раздумывая.

— Мэтью?

— Да-да. Что стряслось-то, Леона?

— Я не хочу обсуждать это по телефону, не хочу приезжать к тебе в контору, не хочу, чтобы узнал Фрэнк.

— Так в чем дело, Леона?

Он-то знал, в чем дело. Это не просто звонок женщины, которую ты знаешь многие годы, и она жена твоего партнера и просит о встрече, но только не в конторе, потому что она не хочет, чтобы ее муж узнал, потому что тогда ей грозит развод.

— Ты можешь встретиться со мной в Марина-Лоу, в пять часов? — спросила она.

— Хорошо.

— Вот тогда и поговорим.

— Да, Леона.

— Спасибо, Мэтью.

Он положил трубку. И почувствовал, что ему хочется завопить: телефон зазвонил снова. Он снял трубку.

— Да?

— Мистер Хоуп, это Эндрю.

— Я слушаю вас, Эндрю.

— Мы нашли его, мистер Хоуп.

Проблема оказалась сложной.

С этим нельзя было пойти в полицию. Мэтью не мог позвонить Морису Блуму и сказать, что он нашел мужчину в черном, остановившегося в одном из мотелей Калузы, наблюдавшего за домом Пэрриша в субботу, а утром в день убийства опрометью бежавшего вдоль залива. В чем, собственно, не было преступления, если, конечно, он не совершил убийства, прежде чем сделать пробежку вверх по побережью.

Мэтью сначала позвонил в контору Уоррена, но отозвался автоответчик, и он продиктовал, что они обнаружили Артура Нельсона Хэрли, и попросил, чтобы Уоррен ему срочно перезвонил. Он хотел вместе с ним, умным и опытным офицером полиции, съездить в мотель, чтобы уменьшить риск, который всегда есть при встрече с возможным убийцей. У Уоррена был при себе пистолет, и он умел им пользоваться — пример тому пристреленный енот.

Шел уже третий час, и Мэтью нервничал. Он боялся потерять Хэрли. Было бы совсем хорошо, если бы тот попытался явиться в дом Пэрриша, и тогда бы они схватили его таким вот образом за незаконное проникновение и возможную кражу имущества, что являлось правонарушением второй степени параграф 810.08. Тогда Блум мог бы задать ему много вопросов, включая и тот, где он находился в семь часов утра тридцатого января.

Но если Хэрли не вернется, если он заметил, что дом под наблюдением, то у них есть его адрес в Сент-Питерсберге, который дала автосправочная. Поэтому они могут и там его выследить. Правда, для убийцы он ведет себя несколько странно: почти сутки торчит у дома убитого и не спешит убраться — поскорее и подальше.

Мэтью не хотелось ехать в мотель одному, но пришлось.

Мотель назывался «Прибрежный замок Кале» и находился в двенадцати милях от побережья.

Несмотря на затяжной дождь, на дверях висела табличка «Свободных мест нет».

Любители зимних путешествий обычно не следили за прогнозами погоды во Флориде, а интересовались погодой Мичигана, Индианы, Иллинойса, Огайо или Торонто. Если там шел снег, они знали, что здесь сияет солнце, в мотеле найдется дюжина незанятых комнаток, в окнах окажутся кондиционеры, а перед входом — маленькие деревянные крылечки. Будет там и бассейн с прозрачной водой, в котором плавает одинокий, кем-то позабытый резиновый дракон…

Сегодня все было наоборот: шел дождь, а свободных мест не было.

Это место напомнило Мэтью о сороковых годах. Его родители мечтали купить себе во Флориде маленький мотель, да и зажить там как король с королевой. Но в те времена не разрешалось строить ни гостиниц, ни мотелей на побережьях Калузы — местные постановления о зонах были тогда строги. Мотели — их было десять или двадцать — растянулись вереницей вдоль шоссе номер 41, называемого Тамайами-Трейл. Немногочисленные гости этих мотелей не считали трудным проехать по нему до диких пляжей, которые были пустынны, и можно было поплавать голышом в одиночестве при полной луне. А сам городок был скорее рыбацкой деревушкой, маленькой и сонной. Все это изменилось на рубеже пятидесятых и шестидесятых годов, когда произошло открытие Калузы и всего западного побережья Флориды. Строители и подрядчики почуяли запах денежек и принялись убеждать политиков, что туризм — хорошая штука. Постановления о зонах изменились, а гостиницы и мотели стали вырастать на белых песках, как грибы. Прощайте страстные мамины-папины мечты о собственном мотеле на Тамайами-Трейл. Исключая разгар сезона, мотели на материке пустовали, а мечту на пустующих комнатах не построишь.

Мэтью выбрался из «карлэнн-гайа», раскрыл зонтик и прошел по грязной подъездной дорожке к конторе. Женщина лет сорока была за стойкой с черной пластиковой табличкой: «Ирен Маккоули, управляющая», а рядом располагался пластиковый штатив с бланками для получения карточек «Американ-экспресс». Ирен Маккоули, если это была она, стояла наклонившись над газетой и читала ее, опершись локтями о стойку. Она подняла глаза на Мэтью, когда тот вошел, и смотрела на него, пока он закрывал зонтик.

— Опять сняли табличку, что свободных мест нет? — спросила она. — Если вы подыскиваете комнату, то у нас все заказано до конца месяца.

— Вы мисс Маккоули? — спросил он.

— Миссис Маккоули.

«Жаль», — подумал он, так как она была весьма привлекательна. Серьезные голубые глаза. Блестящие коричневые волосы почти до плеч, завитушечки на лбу. Черные короткие шорты и черная блузка, обнажающая спину. Тонкий нос, большой рот. Хорошая грудь и ножки тоже ничего, насколько он мог их увидеть. Она почувствовала, что он ее разглядывает. Недовольно приподняла брови. «Ну и что? — говорило выражение ее лица. — Все на своих местах?» И он вдруг испытан волнение.

— Меня ожидает мистер Хэрли, — солгал он. — Вы не могли бы сказать, в какой он комнате?

— В одиннадцатой, предпоследняя справа.

— Спасибо, — сказал он, раскрыл зонтик и шагнул в дождь.

Подход, который он разработал, был довольно простым. Мистер Хэрли? Это вы, да? Я Мэтью Хоуп, адвокат. Из фирмы «Саммервилл и Хоуп». Я представляю интересы Ральфа Пэрриша, которого обвиняют в убийстве собственного брата, Джонатана Пэрриша. Этак вот спокойненько, все дальше и дальше…

А теперь надо изменить ритм. Мистер Хэрли, мой клиент назвал ваше имя как свидетеля событий, которые произошли утром тридцатого января. Прежде чем мы удовлетворим требование прокурора штата об установлении вашего алиби, я хотел бы знать, не могу ли я услышать от вас несколько слов.

Так, хорошо. Здесь возможны две реакции. Да, я тот самый человек, которого ваш клиент видел убегающим, и я в самом деле свидетель убийства, но я боялся сам предлагать свои услуги. Убийство совершил не ваш клиент, его совершил… Кто же? Таков был первый возможный сценарий: доброжелательный свидетель указывает на истинного убийцу. В этом случае неприятности Пэрриша станут достоянием прошлого, а заодно и неприятности Мэтью.

Но вот второй сценарий. Гораздо опаснее. Я не понимаю, о чем, черт вас подери, вы говорите. В таком случае мистер Хэрли, этот предполагаемый мужчина в черном, становился также и предполагаемым убийцей. И что же дальше? Извините, что побеспокоил вас, сэр, и — уматывать отсюда побыстрее, прежде чем Хэрли…

Прежде чем что?

Мэтью хотелось, чтобы Уоррен Чамберс со своим пистолетом был здесь, в «Прибрежном замке Кале»! Низко пригнув голову, держа зонтик наклонно, словно черный щит, отражающий встречный ветер и беснующийся дождь, Мэтью ринулся через внутренний дворик, обегая лужи, перескакивая через ручейки и проделывая довольно неплохо забег по пересеченной местности, пока не провалился по голень в какую-то рытвину, до краев наполненную холодной бурой водой.

— Черт подери! — воскликнул он и услышал позади себя серебристый смех.

Он повернулся и увидел Ирен Маккоули, стоявшую снаружи у дверей конторы. Руки она уперла в бедра, а ноги были длинными и стройными, как он и думал. Тугие черные шорты, свободная черная блузка без спины, ножки в черных сандалиях на высоких каблуках и без задников были слегка расставлены. Он вдруг понял, что она ему напомнила: афишу фильма «Проклятый янки», когда он был еще подростком, и эту картину крутили в Чикаго. Лола, получающая все, что захочет, желанная, с ее раздвинутыми ножками в нижнем белье и на высоких каблучках; стрельни-ка ей прямо в промежность, Гвен.

— Это действительно плохое место, — сказала Ирен. — Здесь многие попадаются. Мне надо было предупредить вас.

— Лучше поздно, чем никогда, — угрюмо буркнул он.

Его туфли, носки да и брюки тоже были в грязи. Он посмотрел на все это, приподнял промокшую брючину, вынул ногу из туфли, а когда опустил, вода так и захлюпала в мокасине.

— Позвольте мне предложить вам полотенце, — сказала Ирен и пошла обратно, в контору.

Мэтью последовал за ней. Он стоял на ступеньке у входа, под зонтиком, и чувствовал себя довольно глупо.

— Давайте уж, заходите, — сказала она. — Здесь нет бесценного персидского ковра.

Если уж на то пошло, там вообще не было ковра, а был зеленый линолеум, протертый до дыр перед стойкой и диваном, стоявшим у противоположной стены. Наружная дверь громко захлопнулась за ним.

Когда он сидел на диване, стягивал с ноги мокасин и носок, когда принимал из рук женщины с серьезными голубыми глазами и блестящими коричневыми волосами чистое белое полотенце, он испытал странное чувство — будто все это уже было когда-то: он сидел в этой маленькой комнате, калорифер исходил сухим теплом, пахло мокрой одеждой, дождь все лил и лил, а эта женщина протягивала ему чистое белое полотенце.

— Спасибо, — сказал он.

Их глаза встретились.

— Мне надо было предупредить вас, — снова сказала она.

Он начал старательно вытирать ногу.

— Позвольте, я отожму ваш носок.

— Нет, ну что вы в самом деле…

— Мне это нетрудно, — сказана она и взяла с пола носок.

Ее рука промелькнула перед ним, на ногтях был ярко-красный маникюр. Ирен открыла наружную дверь и стояла, придерживая ее бедром; она выжимала носок, а дождь так и хлестал.

Да, он уже был здесь раньше и переживал эти мгновения.

— Я люблю дождь, — вдруг сказала она.

Наружная дверь снова захлопнулась.

— Позвольте, я положу его на калорифер.

— Мне действительно нужно повидать мистера Хэрли.

— Да никуда он не денется в такой дождь, — сказала она и отправилась за стойку. Он смотрел, как она расправляет носок на защитной сетке электрического калорифера. — Надо засыпать эту яму, как только закончится сезон. Придет лето, здесь будет мертво, как на кладбище, и у меня будет много времени.

Дождь настойчиво колотил по крыше. От голубого носка поднимался пар.

— Надо последить, чтобы он не сгорел, — сказала она и улыбнулась. — Вы приехали в Калузу? Или живете здесь?

— Я здесь живу.

Их глаза снова встретились.

— Может, вы смогли бы приехать и помогли бы мне засыпать эту яму, — сказала она. — Как-нибудь летом.

Стучал дождь, воздух был душный и влажный. Тишина. И отчетливое сознание, что он уже здесь был. Этот протертый линолеум. Эти окна с жалюзи. И даже этот календарь на стене. И дождь, обволакивающий, поглощающий — молотящий по крыше.

— Думаете, вы сможете это сделать? — спросила она.

— Может быть, ваш муж захочет сам это сделать? — сказал он.

— Маловероятно.

— Ах, нет?

— Если учесть, что он умер года четыре назад…

— Мне очень жаль, — сказал Мэтью.

— А мне не очень.

Мэтью улыбнулся.

— Как поживает мой носок? — спросил он.

— Вы, кажется, очень торопитесь повидаться с Хэрли, — сказала Ирен.

— Я не хочу упустить его.

— А может, вам стоит подумать, не упускаете ли вы что-нибудь еще? — Она подошла к калориферу и дотронулась до носка. — Нет, все еще сырой.

— В любом случае мне придется его надеть, — сказал он.

Она пожала плечами, сняла носок с калорифера и отдала ему.

— Вы долго у него пробудете? — спросила она.

— Я и сам не знаю.

— Я собираюсь часа в четыре что-нибудь выпить. Буду рада, если вы присоединитесь ко мне.

— У меня назначена еще одна встреча на пять часов.

— Ох, — сказала она.

Ирен смотрела на него, пока он надевал носок и мокасин.

— Я не знаю, как вас зовут, — сказала она.

— Мэтью Хоуп.

— Рада познакомиться, Мэтью.

Она протянула ему руку, и он взял ее.

— Позвоните мне как-нибудь.

— Позвоню.

— Когда бы то ни было. Я буду здесь.

— Позвоню, — снова сказал он и высвободил руку.

Он взял зонтик и подошел к дверям.

— Нет ли там других рытвин? — спросил он с улыбкой.

— Есть как раз перед номером десятым, метрах в пяти от парадной двери. Вы просто обогните ее подальше.

— Спасибо.

— Не провалитесь снова, — сказала она.

— Не провалюсь.

Он с щелчком раскрыл зонтик и шагнул в дождь. А она подошла к входной двери и смотрела вслед, пока он пересекал внутренний дворик. Мэтью боролся с искушением пустить ей пыль в глаза, этак ринуться через дворик, наподобие морского пехотинца, штурмующего укрепленную точку с пулеметом, безрассудно прошлепать по грязи. Но он сдержал себя и двигался медленно и осторожно, чтобы не попасть в еще одну воронку с грязной водой. Он старался сейчас думать только о грядущем разговоре с Хэрли.

Он подошел к комнатке-кабине под одиннадцатым номером. Жалюзи на окнах были опущены. Мэтью взошел на низенькое деревянное крылечко, подошел к двери и постучал.

— Кто там? — спросил женский голос.

В компьютерной комнате здания Управления общественной безопасности полицейский Чарльз Маклин рывком выдернул несколько листков бумаги из маленького матричного принтера. Всего три минуты назад он внес в компьютер имя Артура Нельсона Хэрли, а потом добавил буквы ПИ, то есть «поиск информации», и еще буквы АК, что означало «Аль Капо»,[5] поскольку специалист, придумавший эту программу, был итальянцем. Это подразумевало более широкий поиск информации, чем обычный, ограниченный поиск, не выходящий за пределы предыдущих пяти-семи лет. При следующем вопросе Чарли отпечатал буквы ФЛ, то есть «Флорида», а не ЮС для поиска по всей территории США, поскольку он знал, что поиск по всем штатам должен выйти на картотеку ФБР, и в итоге дело затянется на целые часы.

Хотя Чарли и не сидел в тот момент в доме Пэрриша, он, тем не менее, по совместительству выполнял работу для Уоррена Чамберса, а жалованье получал от управления полиции Калузы. Чарли никак не мог понять, чем ему нравится этот черномазый. Ему хотелось, чтобы Чамберсу везло, чтобы он ни делал. Он сгорал от нетерпения поскорее рассказать Уоррену, что он провел стандартную проверку Хэрли и нашел то, что уже выглядело здоровенной ямищей, полной дерьма.

Даже не отрывая отрезной полоски с края отпечатанного листа, Чарли начал читать его. «Послужной список» Хэрли, занявший целый лист, уходил в прошлое лет на двадцать, к тем временам, когда его впервые арестовали за вооруженное нападение. Самый последний арест был восемь лет назад в Талахасси, и его тогда обвинили в оскорблении действием с отягчающими обстоятельствами и в попытке убийства, поскольку он набросился на одного мужчину с разбитой пивной бутылкой и едва не убил его.

Чарли издал протяжный негромкий свист.

Глава 5

А ЭТО ВОТ ДЕВУШКА, СТРАХОМ ОБЪЯТАЯ,

КОТОРАЯ ДОИТ КОРОВУ РОГАТУЮ…

Девушке, которая открыла дверь в комнату-кабинку номер одиннадцать мотеля «Прибрежный замок Кале», было не больше девятнадцати. На ней были просторные белые шорты и белая блузка типа мужской, надетая навыпуск. Воротник блузки был вышит желто-голубыми цветочками, что гармонировало с цветом ее длинных прямых волос и глубоко посаженных глаз. Она была примерно на седьмом месяце беременности.

— Я ищу мистера Хэрли, — сказал Мэтью. — Артура Нельсона Хэрли.

— Арта сейчас нет, — ответила она.

— Он придет?

— Как вас зовут?

— Мэтью Хоуп.

— Арт вас знает?

— Нет.

— Вам надо было сказать об этом раньше. Я бы не открыла незнакомцу.

— Если бы вы позволили мне войти, — сказал Мэтью, — то мы, возможно, смогли бы…

— Кто там, Хэл? — спросил из глубины комнаты мужской голос.

— Какой-то Мэтью Хоуп, — сказала она через плечо.

За ее спиной внезапно появился мужчина. Мэтью дал ему на вид года двадцать два — двадцать три, рыжие волосы, голубые глаза, лицо усыпано веснушками. Он был в выцветших голубых джинсах, еще на нем были тенниска, пояс с серебряными заклепками и сандалии.

— Что вы хотите? — спросил он.

— Я адвокат, — сказал Мэтью. — Мне бы хотелось…

— Вас что, бабушка прислала? — удивленно спросила девушка, и ее глаза расширились. — Почему же вы не сказали? Заходите.

— Спасибо.

Он закрыл зонтик, стряхнул с него воду, все еще стоя в дверном проеме, а потом шагнул в комнату и закрыл за собой дверь. «Так, — подумал он, — бабушка». В комнате две кровати, сдвинутые вместе. Пара чемоданов в углу. Телевизор. Раскрытая дверь, а за ней ванная комната, в которой никого не было. Мэтью подумал, а не стоит ли сказать им, что его и вправду прислала бабушка.

— Вы Артур Хэрли? — спросил он молодого мужчину.

— Я Билли Уолкер.

— Это ваша жена, мистер Уолкер?

— Нет.

— Я Хэлен Эббот, — представилась девушка. — Я знала, что она до нас доберется в конце концов. Билли, разве я тебе не говорила?

— Да, ты так и говорила.

— Но почему она послала вас искать Арта? — спросила она Мэтью. — Арт только разговаривал с ней по телефону.

— Ну… — сказал Мэтью.

— У Арта не было никакого личного контакта с ней. В первый раз с ней поехал повидаться мой отец, перед Рождеством, а потом уж съездила и я, где-то в прошлом месяце.

— Так-так.

— Я знаю, что вы не можете вести переговоры с моим отцом, пока он лежит в больнице. Но почему бы вам не потолковать со мной? Это ведь я ее внучка, а не Арт. Какое, черт подери, отношение имеет он к бабушке?

Мэтью понятия не имел, какое отношение имел Арт к бабушке, а также к Хэлен, если только он и не обрюхатил ее. Он знал только, что Артуру Нельсону Хэрли принадлежит автомобиль, который был припаркован напротив дома Пэрриша днем в субботу. И в нем сидели двое мужчин и вели наблюдение за домом. Одному было лет сорок, и он был одет во все черное, а другой молодой и рыжий. Билли Уолкер был рыжим и молодым. Стало быть, решил Мэтью, тот в черном и есть Артур Нельсон Хэрли.

— Вы не знаете, когда он вернется? — спросил Мэтью.

— Я думаю, это и есть ответ на мой вопрос! — сказала Хэлен. — Она хочет, чтобы вы разговаривали с ним. У меня просто слов нет! Она выписывает этот проклятый чек, но, видите ли, не на мое имя!

Мэтью промолчал.

— Ее что, не устраивает моя цена? — спросила Хэлен.

Мэтью молчал.

— Вы знаете, как выполнять поручение, правда ведь? — сказала Хэлен. — Бабушка сказала вам, что надо поговорить с мужчиной, и вы хотите говорить только с мужчиной.

Снаружи донесся шум подъехавшей машины. Хэлен подошла к двери. Голубая «хонда-сивик» как раз выехала из дождя и затормозила прямо перед кабинкой. Водитель распахнул дверь и выбрался из машины, ему было минимум сорок. Но одет он был не в черное, а в зеленое. Зеленые полистироловые брючки-слаксы и такого же цвета спортивная рубашка с короткими рукавами. В левом ухе была серьга. Длинные черные волосы были распущены. Он выглядел как «проклятый засранец хиппи».

— А вот и Арт, — сказала Хэлен.

Артур Нельсон Хэрли вошел в комнату.

— А это кто? — спросил он, посмотрев на Мэтью.

— Бабушкин адвокат.

— Да?

Хэрли посмотрел на Мэтью внимательнее.

— Он получил указание разговаривать только с тобой, — сказала Хэлен.

— Кого вы представляете? — спросил Хэрли. — Старуху? Или обеих: и ее, и дочь?

— Ну…

— Я вас спрашиваю: знает ли мать Хэлен, что вы здесь?

— Нет, — сказал Мэтью.

— Тогда все, что вы хотите нам сообщить, идет от старухи, верно? Элиза не имеет никакого…

— Ну, нет, так бы я не сказал.

— А как бы вы сказали?

Мэтью заметил на левом предплечье Хэрли татуировку, где большая змея душила какого-то маленького зверька.

— Мистер Хэрли, — сказал он, — как вы знаете, я адвокат…

— Адвокат Софи Брэчтмэнн.

— Нет.

— Так вы не адвокат бабушки? — спросила Хэлен.

— Нет.

— Тогда чей же?

— Я представляю интересы Ральфа Пэрриша, которого обвиняют в…

— Пэрриш!

Это имя прозвучало в комнате так, словно его прошипела змея, вытатуированная на руке Хэрли, но оно вырвалось у Билли таким наэлектризованным шепотом, что испугало даже его самого. Он виновато посмотрел на Хэрли, оба понимали, что, повторив это имя, Билли подтвердил, что знает его.

— Вы знали Джонатана Пэрриша? — сказал Мэтью.

— Что вам здесь нужно? — спросил Хэрли.

— Прокурор штата дал указание провести проверку алиби…

— Да мы даже и ногой не ступили в этот дом! — сказал Билли.

— В день убийства вы не были где-нибудь поблизости? — спросил Мэтью.

— Убийства? — переспросил Билли.

— Какого еще убийства? — спросил Хэрли.

— Все, что мы сделали, это…

— Билли, заткнись! Кого убили?

— Джонатана Пэрриша.

— Ох, черт подери! — воскликнул Билли.

— Когда?

— Тридцатого числа прошлого месяца.

— А где?

— В его доме на Уиспер-Кей.

— О, Господи, Арт! Мы следили за домом, где этого мужика…

— Я сказал тебе, чтобы ты заткнулся!

— Я знал, что эти проклятые картинки доведут нас до беды!

— Ты не слышал, что он велел тебе заткнуться? — спросила Хэлен.

— Теперь этот мужик приходит к нам и толкует что-то о прокуроре штата…

— А что за картинки? — спросил Мэтью.

— Всего хорошего, мистер Хоуп, — сказала Хэлен.

Если белый человек хочет изменить свою внешность, ему не особенно трудно это сделать. Он надевает другую одежду, приклеивает фальшивые усы или поддельный нос, пересаживается в другой автомобиль — вот вам и новый частный детектив. А если негр захочет, чтобы его не узнали, это сделать чертовски трудно. Он может поменять и одежду, и автомобиль, и нос, и даже отпечатки пальцев, но он не в состоянии изменить цвет кожи. И если лицо, за которым он следит, смотрит по сторонам и везде видит этого негра, то уже не имеет значения, как он одет, потому что он черный и его засекли, и ничего уже с этим не поделаешь.

И небо, и залив, и дождь были такими же серыми, как старенький «форд» Уоррена, когда он увидел, что Леона Саммервилл выходит из зеленого «ягуара», и ее встречного беглого взгляда было довольно, чтобы понять — она засекла его снова. От места встречи с врачом в административном здании Бэйо он проследовал за ней до ее дома и ждал на расстоянии в два квартала, на Пеони-Драйв, пока она снова не появилась в половине пятого. Потом он поехал за ней сюда, в Марина-Лоу. Она сидела за рулем, прямая и стройная, и на этот раз не мотала машину туда-сюда: она засекла его и знала, что он едет за ней.

Теперь она передавала ключи служителю стоянки. Она оделась, как полагалось для вечерних приемов, — на ней была бледно-голубая плиссированная юбка, такая же блузка и такие же туфли-лодочки на низком каблуке. Она прекрасно выглядела, вполне подходяще для любовного свидания в уютном местечке. На лице ее блуждала улыбка. Она оглядела автостоянку, зная, что он сидит в машине и наблюдает за ней.

Как он признается Мэтью Хоупу, что он сорвал наблюдение?

Леона Саммервилл уже собиралась войти в здание, но тут Мэтью Хоуп, собственной персоной, подъехал к парадному входу в своей желтовато-коричневой «карлэнн-гайа», вышел и приветливо окликнул ее:

— Леона!

Она обернулась и приветливо улыбнулась ему.

Мэтью отдал служителю ключи. Леона взяла его под руку. Уоррен внимательно наблюдал, как они вместе вошли внутрь. «Хм-хм, — подумал он. — Нет-нет!» Но почему, собственно, нет? Неужели это возможно? Он очень надеялся, что нет. Как же ему были ненавистны все эти интрижки!

Хэлен рыдала, чего Хэрли совершенно не выносил. Ему хотелось ударить ее, сделать что-нибудь такое, чтобы ей пришлось зарыдать по-настоящему, и в то же время ему хотелось обнять ее, приласкать, утешить. Все чувства смешались в нем, никогда в жизни не было ничего подобного. Он бы и сам был не прочь понять, что все-таки в нем происходит. И о ребенке он думал, которого она носила в себе. Интересно, кто родится? Он надеялся, что девочка, — мальчикам труднее сладить с этим миром, слишком много здесь для них припасено дерьма.

— Ну, не плачь, малышка, успокойся, — он обнял ее и поцеловал.

Билли сидел на другой кровати. А Хэлен все сопела и всхлипывала, сморкаясь в маленький носовой платок, обшитый тесьмой.

— Пожалуйста, малышка, я не могу смотреть, как ты страдаешь, — сказал Хэрли и снова поцеловал ее.

— Я, наверно, сорвала все это, — сказала Хэлен, прижимая к глазам мокрый платок. — Я, наверно, рассказала ему слишком много… Но он же представился как бабушкин адвокат…

— Он этого не делал, — сказал Билли. — Он и не говорил, что он адвокат твоей бабушки. Ты сама ни с того ни с сего так решила.

— Так говорил этот мужик, что он адвокат Софи, или нет? — спросил Хэрли.

— Боюсь, что нет, Арт. Мне так обидно, черт меня подери. — Она всхлипнула, и слезы так и полились снова. — Мне бы сообразить, что он здесь что-то вынюхивает!

— Успокойся, дорогая, — сказал Хэрли, обнимая ее и похлопывая по плечу. — Что он спрашивал?

— Да все о тебе расспрашивал. Когда ты вернешься.

— А с чего ты решила, что он что-то вынюхивает?

— Он же спрашивал про тебя…

— Что именно?

— Спрашивал, не знаешь ли ты Джонатана Пэрриша, не жена ли я Билли.

— И ты ему сказала, что нет?

— Да. Билли ведь сказал ему свое имя, и я тоже…

— Потрясающе, теперь он знает наши имена!

— Твое имя он уже знал, Арт, — сказал Билли, вставая и направляясь к телевизору. — Еще до того, как он пришел сюда, он знал твое имя.

— Ладно, довольно, — сказал Хэрли.

— Если мы с тобой женаты, — сказал Билли, улыбаясь, — это вовсе не означает, Арт, что ты можешь мне давать указания.

— А я говорю: довольно, — он снова повернулся к Хэлен. — Что же ты ему рассказала насчет своей бабушки?

— Я сказала, что приезжала повидаться с ней.

— А ты говорила, почему ты приезжала повидаться с ней?

— Извини, Арт. Мне следовало быть более осторожной, но я в самом деле думала, что он бабушкин…

— Ты упоминала о деньгах, Хэлен?

Она посмотрела на него и готова была снова заплакать.

— Так упоминала или нет?

— Я, я… я… возможно, сказала что-то такое насчет… насчет того, устраивает ли ее моя цена.

— Ты сказала и о том, что она выписала чек, — подсказал Билли.

— Нет, я не говорила…

— Ты сказала, что тебе хотелось бы, чтобы чек был выписан на твое имя.

Хэрли нахмурился.

— Извини меня, Арт, — сказала Хэлен.

— Ничего страшного, дорогая.

Он молчал, обдумывая все это. Билли стоял у телевизора, решая, включить его или нет. Хэлен сидела на кровати, скрестив ноги на индийский манер, и смотрела на Хэрли, стараясь понять, очень ли он на нее злится. Раньше он колотил ее. И это уже вошло в привычку, он был горячий мужик. Но с тех пор, как она забеременела, он ни разу не прикоснулся к ней.

— Насколько я понимаю, — сказал Хэрли, — этому адвокату известно, что ты приезжала повидаться со своей бабушкой и хочешь получить от нее чек.

— Да, — сказала Хэлен.

— А он знает, зачем они тебе?

— Не думаю.

— А ты что скажешь, Билли?

— О «зачем» вообще никакой речи не было.

— О сумме упоминали?

— Цифры вообще не назывались.

— Значит, он не знает, что мы рассчитываем на миллион долларов?

— Ну откуда же, Арт? — сказала Хэлен.

— Стало быть… он знает только, что ты приезжала, чтобы поговорить с ней о деньгах. И рассчитываешь на какой-то чек.

— Он также знает, что мы ждем переговоров, — сказал Билли.

— Откуда же, черт вас подери? — спросил Хэрли.

— Потому что Хэлен…

— Потому что я… думала, что она послала его для переговоров с тобой. И я, должно быть, что-то об этом сказала.

— Он также знает их имена, — сказал Билли, — которые ты сообщил ему, дорогой муженек. Хэлен не имеет к этому никакого отношения. Ты, видно, хочешь свалить вину на нее. А ты сам выболтал ему все и назвал имя старухи.

— Так я же думал, что он ее адвокат. Хэлен же говорила, что он…

— Преподнес ему имя на серебряном подносе — Софи Брэчтмэнн. И имя ее дочки тоже назвал — практически раскрыл для него все карты, — уныло сказал Билли.

— Ну, все мы делаем ошибки, — сказал Хэрли, подошел к Хэлен и поцеловал ее в макушку. — Кто из вас первый может бросить в другого камень?

— Я, — сказал Билли. — Я вообще ни хрена ему не говорил.

— А кто сболтнул, что мы наблюдали за домом? — спросил Хэрли. — Кто сболтнул о карточках?

— Может, я и…

— Так что мы все виноваты. Но что сделано, то сделано. Теперь важно просчитать следующий шаг.

— Наш следующий шаг — это убраться отсюда к чертовой матери, — сказал Билли.

— Нет, наш следующий шаг — отыскать фотографии, — возразил Хэрли.

— Он прав, — сказала Хэлен. — Ничто не убедит ее, пока она их не увидит, те, где я снята вместе с матерью.

— Но мы даже не знаем точно, есть ли вообще такие, — сказал Билли.

— Они существуют, это точно, — сказал Хэрли.

— Только потому, что так кажется какой-то черномазой…

— Ей не кажется, она действительно помнит.

— Поговори с ней подольше, так она и Рождество Христово вспомнит.

— Но она же была, когда нас фотографировали, — воскликнула Хэлен.

— Мы должны их найти, — настаивал Хэрли.

— Возвращайся к дому Пэрриша, — сказала Хэлен.

— Это невозможно, — возразил Билли.

— Надо проникнуть в дом и отыскать эти фотографии.

— Да ведь в этом доме совершено убийство! — воскликнул Билли. — Ты что, не слышал, что он сказал?

— Но карточки-то в доме, — сказала Хэлен.

— Да, где-то в доме, — согласился Хэрли.

— Мы покажем ей фотографии, и она увидит бусы, — упрямо настаивала Хэлен.

Дождь прекратился. И радуга волшебной аркой встала над калузским заливом.

— Загадай желание, — сказала Леона.

Они сидели за столиком для двоих у окна, смотревшего на пристань. Парусные шлюпки поскрипывали на ветру, гуляющему по их оснастке. По серому небу изодранными клоками все еще неслись тучи. На западе проступала слабая голубая полоска.

— А разве загадывают желание, глядя на радугу? — спросил Мэтью.

— Я всегда загадываю. Чего тебе хотелось бы больше всего на свете?

— Если скажу, это не сбудется, — сказал он.

— А кто это установил? — спросила Леона.

— Это правило, проверенное временем.

— Правила, тем более, проверенные временем, для того и существуют, чтобы их нарушали, — сказала Леона. — Я скажу тебе свое желание. Ты готов?

— Не искушай судьбу.

— Да черт с ней, с судьбой.

Она порядочно выпила, и это уже становилось заметно. Коктейль, два мартини… Они были здесь около часа, а она так и не сказала, зачем его вызвала.

— Я хотела бы… я хотела бы быть счастливой, — отрывисто сказала она и посмотрела в свою рюмку.

— Я думал, что ты и так…

— Счастлива? Ты в самом деле так думал?

Она взглянула на него. Потом подняла рюмку и в молчаливом тосте протянула ее к радуге. И выпила.

— А теперь ты.

— Но радуги уже почти нет, — пытался отговориться Мэтью.

— Так говори скорей, пока она совсем не исчезла.

— Да я могу загадать желание и на луну. Если я произнесу это вслух, то…

— Поторопись, она же исчезнет!

— Чтобы ты была счастливой, — сказал Мэтью и быстро выпил.

Леона с удивлением посмотрела на него.

— Почему? — спросила она. — Для тебя это действительно важно?

— Просто не хочу, чтобы ты была несчастной, — сказал он и пожал плечами.

— Но я несчастна.

— А ты не хочешь мне рассказать почему?

Она покачала головой.

— Зачем ты меня позвала, Леона?

Она подняла рюмку, осушила ее и сказала:

— Давай еще возьмем!

— Сначала поговорим, — сказал он.

Леона вздохнула. «Вот оно, начинается, — подумал он. — Сейчас скажет: Мэтью, я хочу развестись с Фрэнком».

— Мэтью, — сказала она, — за мной следят.

Первое, что он испытал, было чувство облегчения, а потом — чувство досады: значит, Уоррен сорвал наблюдение.

— Не смеши меня, — сказал он.

— Нет-нет, я в этом уверена.

— Ты что, видела кого-то?

— Видела.

— На кого он похож?

— Это высокий негр, он ездит на старом сером «форде».

«Ах, черт подери», — подумал Мэтью. А вслух сказал:

— А с чего это он стал за тобой следить?

— Может быть, Фрэнк подозревает меня?

«Вот теперь-то точно начинается», — подумал он.

— Мэтью, он прав. У меня в самом деле интрижка.

Мэтью промолчал.

— Может быть, Фрэнк приставил ко мне частного детектива? — спросила она.

Мэтью не ответил.

— Чтобы застукать меня в постели с поличным. Сделать снимки на месте преступления. Теперь ты мне позволишь еще порцию? — И она показала официанту пустую рюмку. Тот кивнул и поспешил к бару.

Она повернулась к Мэтью и снова улыбнулась.

— Фрэнк тебе ничего не говорил? Например, чтобы приставить ко мне детектива?

— Нет, — солгал он и тут же подумал: а собственно, почему? Леона была с ним откровенна, почему бы и ему не выложить карты на стол и открыто не рассказать обо всем. Но было уже поздно, пусть уж она сама…

— Если бы он думал, что у меня какая-то интрижка, он бы тебе сказал?

— Не знаю.

— А ты ему рассказывал, когда у тебя было с Агатой Хеммингз?

— Нет.

— А вообще мужчины рассказывают друг другу о таких вещах?

— Некоторые рассказывают, я — нет.

— Некоторые женщины тоже рассказывают, — сказала она и посмотрела в сторону бара, где для нее готовили коктейль. — Но не я. У меня нет друзей среди женщин. А тебя я считаю другом.

— Спасибо, — кивнул Мэтью.

— А ты меня?

— Да.

— Хорошим другом?

— Очень хорошим.

«Ну, начала, так говори же!» — подумал он.

— Ну и как друг, — спросила она, — ты хотел бы, чтобы кто-то делал мои фотографии, через окно мотеля, голой, с раздвинутыми ногами, во время этого?..

— Леона, я…

— Коктейль «Танкэрей» со льдом, — сказал официант.

Он, видимо, что-то услышал, и вид у него был виноватый. Леона посмотрела на него снизу вверх и ангельски улыбнулась.

— Спасибо, — сказала она.

— Сэр? Еще один, для вас?

— Нет, спасибо, — ответил Мэтью.

Официант поспешил отойти от столика.

— Думаю, я смутила его, — сказала Леона.

— И не только его, — не глядя на нее, буркнул Мэтью.

— Не будь ханжой, — она подняла рюмку. — За радуги и за желания.

Он смотрел на нее, пока она пила.

— Ты расскажешь, почему ты несчастлива?

Леона глубоко вздохнула.

— Может быть, потому что старею.

— Чепуха, — сказал он. — Сколько тебе лет, Леона? Тридцать семь? Тридцать восемь?

— Через месяц будет сорок.

— А выглядишь на двадцать пять.

— Ах ты льстец, — сказала она и через стол дотянулась до его руки. — Дорогой добрый друг, дорогой мой друг, — сказала она и вяло улыбнулась. — Мэтью?

— Да, Леона.

— Нет у меня никакой интрижки.

Она стиснула его пальцы и пристально посмотрела ему в глаза.

— Если Фрэнк тебя спросит, скажи ему, что ничего нет, хорошо?

Отпирая дверь своей квартиры в кооперативном доме, Уоррен Чамберс услышал, что внутри звонит телефон. Он оставил ключ в замке, пробежал через гостиную и схватил трубку.

— Алло!

— Уоррен, это Мэтью.

— Привет, Мэтью.

«Сейчас я должен все рассказать ему, — подумал он, — что меня засекли и что я знаю: ты встречался сегодня днем с нашей подозреваемой. И хотя меня засекли, я готов ознакомить тебя, Мэтью, со сценарием, который у меня успел сложиться. Итак. Твой партнер подозревает, что его жена крутит любовь на стороне, и просит тебя приставить к ней частного детектива. Ты обязан это сделать и назначаешь меня. Но так как долбишь эту дамочку ты сам, ты предупреждаешь ее, что какое-то время, пока частный детектив занят работой, они должны быть очень осторожны. Поэтому вы трахаетесь тихонько, извини уж мне такое выражение, пока частное расследование не засвидетельствует, что она чиста. Ну, а потом, когда Саммервилл успокоится, вы уж тогда наверстаете, возьмете свое, ну не совсем свое, так что чертям станет тошно. Ну, и как? Ты доволен, Мэтью? Не такое уж плохое продвижение вперед за такое короткое время, а?»

— Уоррен, ты слышишь меня? Тебя засекли.

Уоррен прищурился.

— Уоррен, ты меня слышишь? Тебя…

— Да, я знаю. Но откуда узнал ты?

— Мне сказала Леона. Мы сегодня днем с ней выпили немного. Я хочу, чтобы ты приставил к ней кого-нибудь еще, — говорил Мэтью. — Прямо сейчас. Что ты молчишь?

— Радуюсь, что ты говоришь мне это, — сказал Уоррен.

— Что-что?

— Рад узнать, что ты хочешь продолжить наблюдение.

— Я что-то не совсем понимаю, Уоррен. Почему бы мне его не продолжать? И чему тут радоваться?

— Не знаю, Мэтью. Но в мире есть много причин, по которым люди хотят, чтобы началось расследование, а потом еще больше хотят, чтобы его прекратили.

— Ты случайно не пьян?

— Нет, Мэтью. Я начну подыскивать кого-нибудь прямо сейчас. Выбор-то у нас не ахти какой, ты знаешь.

— Я знаю. Сделай, что сможешь.

— Сделаю, Мэтью… Имя Уэйда Ливингстона тебе ни о чем не говорит?

— Говорит. Он — гинеколог. А что такое?

— Леона приезжала к нему сегодня днем.

— Ну и что?

— Ничего, — сказал Уоррен. — Может, она беременна.

— Или ездила на ежегодную проверку.

— Может быть, и так. Я проследил за ней после этого визита, подождал вблизи ее дома до половины пятого, а потом она поехала в Марина-Лоу.

— Стало быть, это была твоя тачка. Уоррен, мне понадобится все, что можно раздобыть, о семье Брэчтмэннов.

— Ладно. Срочно?

— Я отправлюсь туда завтра, если они дадут согласие меня принять.

— Кто это «они»?

— Софи или Элиза, кто-нибудь из них.

— Сейчас возьмусь за эту работенку. Что-нибудь еще?

— Я встретился с Артуром Хэрли, хотел, чтобы мы поехали вместе с тобой, но тебя не было.

— Ты очень рисковал, Мэтью.

— Почему?

— У него «послужной список» длиной с мою руку.

— Откуда ты знаешь?

— Один из моих ребят-полицейских прокрутил его через компьютер. А ты как отыскал его?

— Обзвонил подряд все гостиницы. Он остановился в мотеле «Прибрежный замок Кале», с ним молодая блондинка по имени Хэлен Эббот и Билли Уолкер. Ты можешь еще раз попросить ребят из полиции заложить их в компьютер?

— Попрошу.

— И дай мне знать, кто будет следить за Леоной, ладно?

— Если я найду кого-нибудь.

— Ты поищи, Уоррен.

— Кого-нибудь хорошего, да?

— Это ты сказал, а не я.

— Ты даже не представляешь себе, как я рад, что ты не…

— Что-что?

— Да так, ничего. Еще поговорим, — сказал Уоррен и повесил трубку.

Намыливаясь под душем, скользя руками по животу и грудям, Хэлен Эббот думала, а не морочат ли они себе попусту головы. И имеют ли истина и справедливость хотя бы какое-то отношение к этому миллиону долларов.

Она верила, что отец сказал ей правду, и если все-таки справедливость существует, то семья Брэчтмэннов поймет, что Хэлен заслуживает всего, о чем просит. Но кто сказал, что справедливость должна торжествовать?

Ее отец долгие годы хранил эту тайну, пока вдруг не решил, что хранит ее слишком долго. Тогда и рассказал ей все. И отправился повидаться с ее бабушкой. И вернулся назад ни с чем.

Было это как раз перед Рождеством. Она уже почти полгода была знакома с Артом. Познакомились они в июле, в каком-то баре в Сент-Пите, куда она зашла еще с одной девицей. Там сидели Арт и Билли: Арт выглядел лет на двадцать старше Билли и был скорее похож на его отца, чем на приятеля. Позже она узнала, что они познакомились в федеральной тюрьме, в Рэйфорде, где сидели в одной камере.

Ее возбуждало то, что Арт был заключенным, пускай бывшим. Тогда он рассказал ей, что они с Билли только на этой неделе освободились. А посадили его за то, что он набросился на какого-то мужчину с разбитой пивной бутылкой и чуть не прикончил его. И это ее тоже возбуждало: ощущение силы и опасности. Еще он сказал, что у него давно не было женщины. И не хочет ли она ему помочь в этой невеселой ситуации.

Как потом оказалось, Билли и ее подружка обсуждали ту же самую проблему. Потом они вчетвером пошли к ней домой, покурили там немного травки, выпили вина и легли: они с Артом на большую кровать в спальне, а Билли с Вандой пристроились на диванчике в гостиной.

Потом ее отец попал в переплет, его отдубасили так, что пришлось лежать в больнице. Они с Артом встречались, и она как-то ему рассказала о его поездке к Брэчтмэннам.

— Это пивовары? — спросил он. — Да, я знаю их, ну не их, а их пиво! Клевое такое пивко, я все время его пью. А зачем он к ним ездил?

Она рассказала ему все, и Арт внимательно слушал.

— Из этого можно извлечь уйму бабок, — сказал он.

А потом объяснил ей, что отцу нечего было являться к ним жалким просителем, и неудивительно, что они велели ему уматывать к чертовой матери. Надо сделать вот что: теперь надо Хэлен поехать к ним, только у нее должны быть на руках козырные карты, чтобы можно было играть наверняка: вот, мол, я, можешь меня потрогать, не привидение какое, а живьем, и ты сама знаешь, что это железно и что я стою этого дерьмового миллиона, черт побери!

Она поехала туда в январе. Арт к тому времени разузнал насчет этих карточек, и она считала, что будет вполне достаточно упомянуть о них, не обязательно иметь их при себе. Сказать им, что она знает все про эти карточки и эти бусы.

Она была до смерти перепугана, когда увидела этот дом. Огромный, на берегу Мексиканского залива, вокруг железная ограда, и она представляется охраннику: Хэлен Эббот, приехала, мол, повидаться либо с Софи, либо с Элизой Брэчтмэнн. В тот день дул приятный теплый ветерок, это было месяц назад, он трепал ее длинные светлые волосы, жарко не было, но ее ладони покрылись потом — от страха.

Охранник у ворот нажал на кнопку селектора.

— Да, Карл? — спросил женский голос из микрофона.

— Миссис Брэчтмэнн, какая-то девушка хочет повидаться либо с вами, либо с вашей дочерью, зовут ее Хэлен Эббот.

Молчание. И снова голос:

— Пусть идет.

Глава 6

А ВОТ, ПОГЛЯДИТЕ — КОРОВА РОГАТАЯ,

БОДАЕТ ОНА ТУ СОБАКУ КОСМАТУЮ…

Они пили кофе и закусывали еврейскими булочками в забегаловке на Сабал-Кей под названием «Майамское Дели». Было восемь утра, шел девятый день февраля, и все улыбалось февральскому солнышку, которое после этого чертова затяжного дождя наконец-то сияло вовсю. По прибрежному шоссе проносились мимо них сверкающие в лучах солнца автомобили с опущенным верхом. Флорида снова была похожа на самое себя.

Высокой, стройной блондинке, с вьющимися волосами и темными карими глазами, сидевшей рядом с Уорреном Чамберсом, было двадцать шесть лет, и звали ее Тутс Кайли. На ней была темная тенниска, подрезанные голубые джинсы и сандалии. Она была частным детективом, хотя и выглядела бездельницей с пляжа.

— Где вы обучались этому делу? — спросил ее Уоррен.

— У Отто Самалсона и Мэй Хеннеси.

— Что за Мэй?

— Китаянка, которая на него работала. Она вернулась в Китай, когда Отто убили. Вы его знали?

— Только по хорошим отзывам.

— Он был одним из лучших детективов, — сказала Тутс.

— А вы?

— Я вполне хороша, — сказала она и пожала плечами. — Отто научил меня многому.

— И сколько вы с ним проработали?

— Шесть лет. Я начала работать на него, когда переехала из Иллинойса.

— И когда закончили?

— Два года назад.

— Почему?

— Вы знаете почему, иначе бы не спрашивали.

Над столом повисло молчание. Уоррен взял чашечку и отхлебнул кофе.

— А кто дал вам кличку Тутс? — спросил он.

— Это не кличка. Это мое имя. Мне его дал отец. Он назвал меня в честь Тутса Тилеманса, лучшего игрока на губной гармошке. Мне еще повезло! Он же мог назвать меня Боря.

— Тоже игрок на губной гармошке?

— Вы что, никогда не слышали о Боре Миневиче?

— Нет.

— Не слышали о Боре Миневиче и о «Плутах-гармонистах»?

— Сожалею, но нет.

— Ну вы даете, — сказала Тутс и покачала головой.

— И как вы себя чувствуете под этим названием? «Безделушка» — подумать только!

— Ну это же мое имя! Кроме того, иногда я ощущаю обязанность доказать наше несоответствие — меня и имени.

— Хорошо, что вы не феминистка, — сказал Уоррен.

— А кто вам сказал, что нет?

— Глории Стэйнем,[6] случись она поблизости, не понравилось бы, если бы в рядах феминисток…

— Ну и хрен с ней, с этой Глорией Стэйнем, мне и ее имя не нравится. Расскажите мне о работе.

— Сначала скажите, все ли теперь с вами в порядке?

— С чего это вы? Я что, выгляжу как-то не так?

— Вы выглядите загорелой и здоровой. Однако это может совмещаться с кокаином.

— Мне нравится это слово. Сов-ме-щаться. Вы его сами придумали?

— А как вам нравится другое слово? Кокаин.

— Раньше очень нравилось. Иногда о нем вспоминаю, но это проходит. Со мной все в порядке, мистер Чамберс.

— И сколько это длилось?

— Почти два года. Теперь все в порядке.

— Вы уверены? Если с вами это все еще случается, я хотел бы об этом знать.

— Не употребляю я кокаин. Или давайте скажем иначе: я больше не употребляю кокаин. Я чиста. Вам что нужно, мистер Чамберс? Письменное показание под присягой? Я же вам сказала. Мне хочется думать, что мое слово все еще чего-то стоит.

— Было время, когда оно ничего не стоило.

— То было тогда, а это — сейчас, — сказала она и тяжело вздохнула. — Мистер Чамберс, вы мне предложите работу или мы будем заниматься все утро этой вот хреновиной?

— Зови меня Уорреном, — сказал он и улыбнулся. — Патент у тебя еще есть?

— По классу «А». В июне заплатила пошлину в сто баксов за его возобновление. Так что за работа?

— Слежка по супружеским делам. Один мужик хочет знать, не гуляет ли его жена на сторону.

— А ты что, сам не мог справиться?

— Меня засекли, — сказал Уоррен.

— Стыдно тебе, — сказала она. — А кто клиент?

— Некий Фрэнк Саммервилл. Мой партнер в юридической фирме, на которую я и работаю.

— А дама?

— Леона Саммервилл.

— И когда мне приступить?

— Тачка у тебя есть?

— Клевая тачка.

— Какого типа?

— Да так, что-то неопределенное.

— Ну, это самое лучшее.

— Отто ездил на выцветшем голубом «бьюике-сэнчюри».

— А я езжу на выгоревшем сером «форде».

— У меня полинялый зеленый «шеви», — сказала Тутс.

Уоррен достал конверт из внутреннего кармана куртки, положил его на стол и, похлопывая по нему рукой, сказал:

— Вот адрес дамы и номер ее телефона. На случай, если тебе это понадобится для каких-нибудь гнусных целей.

Тутс улыбнулась так, словно уже придумала, как воспользоваться телефоном Леоны Саммервилл.

— Там внутри пять ее фотографий, — оказал Уоррен, — одна цветная, а остальные черно-белые. Телефонный номер, по которому ты сможешь разыскать меня, и почтовый ящик, которым ты можешь пользоваться, — все в конверте.

— Почтовый ящик тоже в конверте? — спросила Тутс невозмутимо.

— Нет, моя умница, почтовый ящик на почте, на Люси-Сёркл, а в конверте только ключ. Ты не интересуешься, как оплачивается твоя работа?

— Я думаю, так, как мне платил Отто.

— А сколько это?

— Пятьдесят баксов в час.

— Мечтать никому не возбраняется…

— Но столько мне платил Отто, — сказала Тутс, пожимая плечами.

— Да брось ты, — сказал Уоррен.

— Сколько же платите вы? — спросила она.

— Сто шестьдесят за восьмичасовой рабочий день.

— Мечтать никому…

— Послушай, это двадцать баксов в час.

— Спасибо, делить я еще умею. И за кофе тоже спасибо, — сказала Тутс и встала. — Было очень приятно познакомиться.

— Ну-ка сядь, — сказал Уоррен.

— Чего ради? Чтобы ты смог нанять вылечившуюся наркоманку по цене какого-то рикши? Не выйдет, мистер Чамберс.

— Снова возвращаемся к мистеру Чамберсу? Ну, а как звучит двадцать пять в час? — спросил он.

— Сорок звучит лучше, — сказала она.

— Тутс, мы оба знаем расценки.

— Думаю, что знаем.

— Текущая расценка — это тридцать пять в час.

— Тогда почему же ты предложил мне двадцать?

— Потому что, если бы ты все еще принимала кокаин, ты бы вцепилась и в это.

— Значит, ты все еще проверяешь?

— Нет, когда ты запросила пятьдесят баксов, было похоже, что ты прикидываешь, сколько соломы ты сможешь купить на такие деньги.

— Я сказала «пятьдесят», чтобы ты подумал, что не так уж я безумно нуждаюсь в этой работе.

— А ты безумно нуждаешься в ней?

— Я нуждаюсь в работе, — сказала она. — Ты хочешь платить мне двадцатник, что ж, отлично, я согласна, но это не означает, что я наркоманка.

— Я заплачу тебе тридцать пять, — сказал он. — Плюс накладные расходы. Больше просто не могу.

— Спасибо, — сказала она и кивнула.

— Хочешь еще немного кофе?

— Нет, я хочу взяться за работу, — сказала она, беря конверт.

Охранник у ворот весил не менее ста пятнадцати килограммов. На нем была коричневая униформа, на поясе в кобуре красовался большой пистолет.

— Да? — резковато, почти грубо, бросил он Мэтью.

У него были торчащие уши, маленькие черные усики, такого же цвета аккуратно прилизанные волосы и карие глаза, сидящие слишком близко друг к другу. Он был похож на сильно увеличенную копию Адольфа Гитлера.

— У меня назначена встреча с миссис Брэчтмэнн на одиннадцать часов, — сказал Мэтью.

— Ваше имя?

— Мэтью Хоуп.

Охранник нажал кнопку на селекторе.

— Миссис Брэчтмэнн?

— Да, Карл?

— Мужчина по имени Мэтью Хоуп говорит, что у него назначена встреча на одиннадцать часов.

— Пропустите его.

— Хорошо, мадам.

Он надавил на другую кнопку. Ворота начали медленно раздвигаться.

— Езжайте по дорожке прямо до конца, — сказал он. — Паркуйтесь справа.

Мори Блум как-то говорил Мэтью, что полицейские считают себя хорошими ребятами, так как блюдут закон, а всех правонарушителей — плохими ребятами, поскольку они закон нарушают. Хорошие ребята не любят плохих ребят. Спроси об этом любого полицейского. Недостаток этого принципа состоит в том, что в нем нет места для оттенков: один в неположенном месте паркует свой автомобиль, другой совершает убийство, и оба должны уместиться в категории плохих ребят, так как оба нарушили закон. Если же вы заспорите с полицейским и попытаетесь объяснить ему, что при всем том вы являетесь добропорядочным гражданином, он мигом наденет на вас наручники за сопротивление задержанию, а потом швырнет вас на заднее сиденье своей машины, словно пластиковый мешок с мусором.

Патрульный полицейский на шоссе мог своим поведением за пять минут разрушить образ блюстителя закона как этакого доброго, симпатичного парня. Мори говорил, что полицейским не мешало бы время от времени думать об этом.

Этому же Карлу «Гитлеру» достаточно было полминуты, чтобы волосы на загривке Мэтью ощетинились. А был он всего лишь охранником.

Мэтью холодно кивнул ему, завел свою «гайа» и проехал через открывшиеся ворота вверх по дороге. В зеркало заднего обзора ему было видно, что Карл стоит, уперев руки в бедра, и смотрит ему вслед. Ухоженная дорога плавно вилась между посадками сосен и пальм. Солнечные лучи отражались от полированного желтовато-коричневого капота машины. Слышался приглушенный плеск волн, накатывавшихся на невидимый берег, и аромат морской воды доносился через открытые окна машины. Флорида. Мэтью улыбнулся. И не спеша направил машину по очередному изгибу дороги.

Тут и возник перед глазами дом Брэчтмэннов, во всем своем величественном блеске, метрах в пятнадцати от кромки Мексиканского залива, воды которого в этот ясный солнечный день едва заметно переходили от изумрудно-зеленого цвета на мелководье к кобальтово-голубому на глубине.

Большая часть песка на южной оконечности Фэтбэк-Кей была смыта во время ураганного шторма в сентябре минувшего года, однако побережье на участке Брэчтмэннов сохранилось, и это еще раз подтверждало нехитрую аксиому, что богатым везет. Согласно сообщению Уоррена, этот особняк в испанском стиле был построен где-то в начале века, когда Джекоб Брэчтмэнн, которому тогда было двадцать восемь лет, привез семнадцатилетнюю невесту, Шарлотту, в Калузу, преподнес ей в подарок этот дом и построил новый пивоваренный завод, немного меньше того, который был у него в Бруклине.

С тех пор как он был построен, дом устоял против пятисот ураганов и все еще выглядел вполне впечатляющим памятником удали и прибыльной расчетливости Джекоба Брэчтмэнна.

Мэтью припарковал свою «гайа», выбрался из нее и пошел к парадной двери.

Разбираясь в своих чувствах, Леона думала иной раз, что если она еще что-то и любит в нем, то это его преданность юриспруденции. Именно здесь пребывал тот центр его жизни, без которого существование потеряло бы для Фрэнка всякий смысл. В его домашнем кабинете полки с книгами, хранящими юридические премудрости, занимали сплошь три стены. Письменный стол красного дерева был массивен, на нем чернильный прибор ручной работы, медная лампа с зеленым абажуром. Оконца, расположенные под потолком над рядами книжных полок, создавали эффект церковных хоров, особенно в солнечные дни, когда в косых лучах солнца лениво плавали и светились пылинки. Это не была жилая комната, скорее официальный кабинет адвоката, и Леона чувствовала себя здесь гостьей, к тому же незваной.

Она подошла к книжным полкам и принялась искать флоридские юридические акты за прошлый год. Фрэнк приносил их из конторы домой, когда приходили новые. Они должны ей помочь. Она взяла с полки том с алфавитным указателем и стала перелистывать его, ища нужную страницу, ведя пальцем вдоль слов: парашюты, паровые катера, паспорта, пенициллин, перья, пиво, пики, пилы, пистолеты…

На страницах мелькали: мародерство, мошенничество, насилие, ненормальное поведение, ножи, нравственность. Остроконечные предметы… Ах, это чересчур далеко. Она стала листать в обратном направлении: осеннее правонарушение, осада, оружие и огнестрельное оружие. Отлично! Ей нужна глава семьсот девяносто. Она уселась за письменный стол Фрэнка, включила лампу с зеленым шаром-абажуром и открыла книгу, изящно отделанную кожей.

Сначала она подумала, что у нее возникнут сложности, потому что подраздел 790.05 гласил: «Если кто-либо будет носить с собой или же иметь в своем непосредственном владении пистолет, электрическое оружие или устройство, или винтовку „Винчестер“, или иную магазинную винтовку в любом из округов данного штата, не имея на это разрешения…» — Черт подери, значит, необходимо разрешение! — «…полученного от округов данного штата, то такие лица считаются виновными в правонарушении второй степени».

Черт подери! Да как же это возможно? Да еще в штате Флорида? Она продолжала читать, и в подразделе 790.25, озаглавленном «Законное владение, хранение и использование огнестрельного и прочего оружия», нашла исключения: «положения подразделов 790.05 и 790.06 не применяются в следующих случаях и несмотря на упомянутые разделы, следующие лица могут законно владеть, хранить и на законном основании использовать огнестрельное и прочее оружие, патроны и снаряжение для законных целей…»

Леона задержала дыхание. В конце длинного списка лиц, для которых делались исключения из запретительных разделов, она отыскала следующее: «Лицо, хранящее оружие у себя дома или на месте работы». И это, как она решила, делало законным — едва ли не для каждого в штате Флорида — владение оружием. Да, к тому же этот раздел завершался такими словами: «Истолкование»: «Данный акт можно толковать более свободно с тем, чтобы проводить в жизнь политику в интересах конституционных прав, позволяющих хранить и иметь при себе оружие для законных целей. Данный акт должен служить уточняющим и дополнительным к существующим правам, позволяющим иметь при себе оружие и гарантированным сейчас законами и решениями судов штата Флорида, и из него не вытекает ничего такого, что могло бы умалить либо ограничить какие-либо из этих прав. Данный акт перекрывает любой закон, указ или постановление, вступающее с ним в противоречие».

Лицемерие закона удивило Леону, но и вполне удовлетворило ее, так как она поняла, что может отправиться в оружейный магазин без всякого разрешения и совершенно законно приобрести смертельное оружие.

Софи Брэчтмэнн была толстой дамой со слуховым аппаратом, который не работал. Она извлекла из уха усилитель и потрясла его, потом встряхнула коробочку с батарейками. Засунула усилитель обратно в ухо и стала крутить регулятор силы звука.

— Что-то с ним не в порядке, — объяснила она Мэтью. — Вам придется говорить очень громко.

В молодости она, наверно, была хорошенькой. Вряд ли красивой и стройной, но этакой милашкой, и не такой толстой, а пухленькой, даже кругленькой. Возможно, внутри этой расплывшейся женщины все еще обитала молодая привлекательная девушка, которая более полувека назад завоевала сердце Франца Брэчтмэнна. Но сейчас это было не более чем тенью — неким слабым намеком. Тучное тело в строгом черном платье, обрюзгшие руки и ноги, одутловатое напудренное лицо, жесткая линия рта, седые волосы — все выглядело так, словно всегда было старым. Молодыми остались только голубые глаза, живые и острые.

Мэтью смотрел в них. Они были очень похожи на глаза Хэлен Эббот.

— Итак, в чем заключается ваше дело, мистер Хоуп? — спросила она. — По телефону вы сказали, что у меня может быть информация, которая поможет вашему клиенту. Речь идет об убийстве?

— Да, мадам.

Они сидели в омываемой солнцем нише большой гостиной, высокие окна, выходящие на залив, были открыты, день был великолепным. Однако женщина была одета в черное.

— Я хочу сразу сказать вам, — заметила она, — что мне неприятны люди, которые защищают преступников, в особенности убийц.

— Я бы не взялся за это дело, — сказал Мэтью, — если бы считал, что мой клиент виновен.

— Должно быть, так говорят все адвокаты по уголовным делам, — сухо сказала Софи. — Я дам вам пятнадцать минут, чтобы вы рассказали мне все, что считаете нужным.

— Мы пытаемся найти одного человека, которого мой клиент видел утром в день убийства.

— Что-что?

— Человека, которого мой клиент видел…

— Да, и что же?

— Возможно, это и был убийца…

— Если только им не был ваш клиент.

— Нет, мой клиент им не был, — мягко сказал Мэтью. — Но даже если это лицо и не является убийцей…

— Что-что?

— Я говорю, что если этот человек, которого видел мой клиент, не является убийцей… Существует вероятность, что он был свидетелем убийства. Нам бы очень хотелось отыскать…

— Но при чем здесь я? — сказала Софи и посмотрела на часы. — У вас осталось двенадцать минут. И говорите погромче, вы что-то мямлите. Мой слуховой аппарат неисправен, я же вам говорила.

— Я считал, что я кричу… Миссис Брэчтмэнн, — сказал он, — расскажите мне о вашей внучке и ее друзьях.

— Понятно, — сказала Софи и покачала головой. — Эта маленькая сучка снова всплыла на поверхность!

— Мы говорим о…

— Мы говорим о Хэлен Эббот, — сказала Софи. — Какое, черт подери, она имеет отношение к вашему клиенту?

— Миссис Брэчтмэнн, двое из приятелей вашей внучки были…

— У меня нет никакой внучки. Хэлен Эббот — лгунья и авантюристка, — сказала Софи. — Так же как и ее папаша.

— Ее отец в больнице, — сказал Мэтью. — Вы это знаете?

— Нет, но я рада это услышать.

— В любом случае у Хэлен Эббот есть два приятеля… по имени Билли Уолкер и Артур Хэрли…

— Да, я говорила с Хэрли по телефону. Вам известно, о чем был разговор?

— Как я понимаю, речь шла о деньгах. Она что-то говорила про цену, которая вас должна устроить.

— Пусть и не надеется, маленькая сучка!

— …что вы, мол, выписали какой-то чек…

— Да я скорее сгнию в аду! Претензии Хэлен Эббот — ложь от начала и до конца!

— В чем заключаются ее претензии, миссис Брэчтмэнн?

— Она говорит, что она моя внучка. А у меня есть только один ребенок, мистер Хоуп, моя дочь Элиза, которая никогда не была замужем, и у нее не было детей.

— Но тогда почему Хэлен Эббот…

— Мистер Хоуп, я не собираюсь углубляться в дело, которое на протяжении последнего месяца доставляет неудобство мне и моей дочери, — она посмотрела на часы. — У вас еще осталось девять минут. Вы сказали мне, что я могу быть полезна вашему клиенту. Счетчик тикает. Говорите.

— Не знаете ли вы или ваша дочь кого-нибудь по имени Джонатан Пэрриш?

— Пэрриш? Нет.

— У вас нет никакого предположения, зачем Артуру Хэрли и его приятелю понадобилось наблюдать за домом Пэрриша?

— Нет. Мой единственный контакт с Хэрли был по телефону.

— Билли Уолкер говорил о каких-то карточках, картинках. Вы не…

— Каких это еще картинках? Живопись? Фотография?

— Не знаю. Я вас спрашиваю. Он сказал, что они доведут их до беды.

— Эти карточки?

— Да. Вы не знаете, что он имел в виду?

— Нет.

— Миссис Брэчтмэнн…

— У вас осталось семь минут.

— Но кто их считает-то? — сказал Мэтью и улыбнулся.

— Я считаю, — сказала Софи.

— Миссис Брэчтмэнн, я понимаю, что вы не хотите разговаривать о Хэлен Эббот, но… Но мне известно, что ее отец приезжал повидаться с вами где-то в декабре, как раз накануне Рождества…

— Это правда.

— И сама Хэлен приезжала сюда в прошлом месяце. Вы не могли бы рассказать мне что-нибудь об этих визитах…

— Нет.

— …поскольку я защищаю невиновного человека, который, возможно, отправится на электрический стул, если я не смогу доказать…

— Мистер Хоуп, я восхищена вашим упорством, но… я же сказала: нет.

— Миссис Брэчтмэнн, если эти визиты хотя бы отдаленно связаны с делом, которым я занимаюсь…

— Я не понимаю, как они могут быть с ним связаны.

— Пожалуйста, — сказал Мэтью. — Не могли бы вы уделить мне время? — спросил он.

Она посмотрела на него, потом на свои часы.

— Пять минут — это все, что у вас осталось.

Мэтью улыбнулся.

— Я согласен.

— Это было в прошлом году, как раз накануне Рождества, — сказала она.

Он назвался Чарльзом Эбботом и сказал охраннику у ворот, что хочет видеть Софи Брэчтмэнн по важному делу. Софи вспомнила, что этот человек работал шофером лет двадцать назад у ее мужа. Миловидный молодой англичанин. Она смутно припомнила его светлые волосы и голубые глаза и попросила Карла провести его в дом.

Чарльз Эббот вошел в гостиную комнату с видом на море. Был декабрь, сияло солнце, и хотя комната и была принаряжена к Рождеству — огромное дерево в углу, гирлянда, венки из веток вечнозеленых растений в комнате и на перилах лестницы, ведущей в верхние этажи дома, все равно это не Рождество, каким оно бывает в Нью-Йорке, где снег, мороз — здесь человек ощущает сияние солнца и моря. Нет, это не Рождество. Наверно, так же это воспринимал и Эббот — он до восемнадцати лет жил в Англии. Он изменился за прошедшие годы… Так сколько же времени-то прошло? Он напомнил ей, что он оставил свою работу девятнадцать лет назад. Если быть совсем точным, девятнадцать лет и четыре месяца, а она-то разве не помнит? Он улыбнулся, когда говорил это. И вдруг Софи почувствовала себя неуютно.

Ему, как она предположила, было где-то около пятидесяти, и он все еще был привлекательным, хотя немного поношенным и жалким: прошедшие годы не были к нему милосердны. Он отощал и не был таким ослепительным блондином, как в молодости, и глаза выцвели. У него отросли жидкие усики, которые этак по-щегольски двигались, когда он говорил и улыбался. Эта улыбка чем-то беспокоила ее. Почему он так улыбается? Что ему нужно в доме Брэчтмэннов?

И он объяснил ей, что приехал по поводу своей дочери, Хэлен. Софии вежливо улыбнулась:

— Я не знала, что у вас есть дочь, Чарльз.

— Да бросьте вы, — сказал он.

Она посмотрела на него.

— Я что-то вас не понимаю.

— Как поживает Элиза? — спросил он.

Это фамильярное упоминание ее дочери еще больше разволновало Софи.

— Мне нужен миллион долларов, миссис Брэчтмэнн, — сказал он.

Она от изумления заморгала.

— Чтобы я хранил молчание о ребенке вашей маленькой золотоволосой девочки.

— Я не понимаю, о чем вы.

— О ребенке Элизы! — сказал Эббот. — Я говорю о Хэлен, о вашей внучке, миссис Брэчтмэнн. Мне нужен миллион баксов, миссис Брэчтмэнн! Вы хотите сохранить ваш престиж, ваше имя, да, в конце концов, и ваше пиво, миссис Брэчтмэнн? Или хотите, чтобы все пивососы узнали, что ваша золотая девочка забеременела от шофера?

— Это абсурд, — сказала Софи и нажала на кнопку селектора.

— В его претензии не было никакого основания, — рассказывала она. — Это все было высосано из пальца. Когда он начал работать у нас, Элиза была ребенком, и ей было шестнадцать, когда он ушел. Вы теперь можете представить себе его подлость? Сочинить такую историю? И вернуться обратно, спустя все эти годы, с таким наглым шантажом? Я велела Карлу вышвырнуть его вон, как грязную собаку, которой он и был.

— Но на этом история не закончилась, — сказал Мэтью.

— Нет. Его дочь приехала повидаться со мной. Эта маленькая сучка, которая характером вся в папашу. Она пыталась выдоить меня, совсем как ее папаша.

— Вы не могли бы припомнить точную дату ее посещения?

— Это было двадцать восьмого числа прошлого месяца, в четверг.

«За два дня до убийства Пэрриша», — подумал Мэтью.

А Софи Брэчтмэнн, забыв об отпущенных ею на этот рассказ пяти минутах, продолжала. Она впустила ее в дом больше из любопытства, чем по другой причине. Ей хотелось посмотреть, на кого похожа эта бесстыжая. Она была похожа на своего отца. Светлые волосы и голубые глаза. Точь-в-точь ее отец.

— Ох, бабушка, — сказала она, чуть не плача, и упала перед Софи на колени. — Я люблю тебя, бабушка!

Она обхватили черные юбки, играя этакую слезливую мелодраму, причем вполне примитивно, но Софи вовсе не собиралась ей потворствовать.

— Но вы даже не знаете меня! — сказала Софи. — И уже так любите.

— Я хочу узнать вас и мою мамочку. Пожалуйста, позвольте мне узнать…

— У вас здесь нет никакой мамочки.

— Бабушка, пожалуйста…

— И никакой бабушки.

— Меня не волнуют деньги… Не думайте!

— Тогда для чего же вы здесь?

— Деньги были папиной идеей. Все, что я хочу…

— Вы хотите того же самого, что и он, вы, маленькая лгунья.

— Я обещаю вам…

— Вы можете обещать, что никогда впредь не явитесь сюда, потому что в следующий раз я этого вам не позволю, вы меня слышите?

— Я хочу видеть мою мать. Я могу доказать, что она моя мать! В следующий раз, когда я приеду…

— Следующего раза не будет.

— Я предъявлю это доказательство…

— Убирайся вон! Немедленно.

— Мне нужна моя доля! — закричала Хэлен, уже совершенно иным тоном. — Да, черт подери! Я хочу получить свое! Не меньше, чем миллион.

— Вот ты и показала свое истинное лицо, воровка. «Деньги были идеей папы», — передразнила ее Софи.

— Я хочу миллион долларов, ты, старая корова! — завопила Хэлен. — Ты бы лучше достала свою чековую книжку! Потому что в следующий раз, когда я приеду сюда…

— А не вышвырнуть ли мне и тебя прочь, как я вышвырнула твоего…

— Ты еще услышишь обо мне, — сказала Хэлен и выскочила из комнаты.

Миссис Брэчтмэнн замолчала. Мэтью ждал. Молчание затягивалось.

На заливе неожиданно показалась шлюпка с красно-голубыми парусами. Треугольный флажок плескался по ветру. Мэтью захотелось вдруг оказаться там, в этой шлюпке. Чтобы ветер развевал его волосы. Там, снаружи, так чисто и светло. А здесь, в этом доме…

— Затем был телефонный звонок Артура Хэрли: у них есть доказательство, и им нужен миллион долларов. Я повесила трубку. Это шантаж от начала до конца. И они знают это. И знают, что я это знаю.

Софи Брэчтмэнн посмотрела на свои часы.

— Ваше время вышло, — сказала она. — Всего доброго, мистер Хоуп.

Глава 7

А ЭТО СОБАКА, СОБАКА КОСМАТАЯ,

КОТОРАЯ КОШКУ ГОНЯЕТ ЛОХМАТУЮ…

В среду утром Уоррен Чамберс пришел в контору без нескольких минут девять. Мэтью только что заказал кофе и датский сыр из магазина деликатесов на Хероне. Он позвонил Синтии и попросил ее сделать еще один такой же заказ. А Уоррен сразу же стал излагать дело.

— Я нанял одну женщину по имени Тутс Кайли, — сказал он, — которая работала на Отто Самалсона. Она очень хороший работник. Во всяком случае, была такой. Но некоторое время не работала.

— А почему?

— Она употребляла кокаин.

— Это замечательно, — сказал Мэтью.

— Я думаю, что сейчас с ней все в порядке, надеюсь, что так. Мэтью, поверь мне, этот город не наводнен опытными сыщиками. Так что давай рискнем. Если она не справится, я компенсирую потери, идет?

— Ну, это уж мы как-нибудь сообразим вместе. И никаких «но».

— Я надеюсь, что с ней будет все в порядке. Она работала с Отто, когда он сорвал эту мошенническую операцию по уклонению от налогов, которую проворачивали Гэйбл и Уорд, ты помнишь? Четыре года назад. Клиентом Отто был парень по имени Луис Горвич…

— A-а! Что-то связанное со скотом, так?

— Точнее, с нефтяными скважинами.

— Почти угадал. А как ее настоящее имя?

— Так и есть — Тутс. Посмотрим, что будет, ладно? А что касается семьи Брэчтмэннов, — сказал он и потянулся к карману своей куртки как раз в тот момент, когда раздался звонок на письменном столе Мэтью и ему сообщили, что пришел человек из магазина деликатесов.

В упаковке было все заказанное Мэтью, и, отпустив посыльного и продолжая разговаривать, они принялись за завтрак.

— Следовало бы отказаться от сыра, — сказал Уоррен, вгрызаясь в кусочек датского. — В нем много холестерина.

— Что тебе удалось достать по Брэчтмэннам? — спросил Мэтью.

— Немного. Ты не замечал, какая у нас тут, в Калузе, примитивная библиотека? — Он вытер руки бумажной салфеткой и достал из кармана куртки несколько сложенных желтых листков. — Это семейное древо. Для справки. Здесь всего лишь четыре поколения. Причем я следовал той ветви, которая окончилась здесь, в Калузе.

Мэтью откусил сыра, отхлебнул кофе и взял написанную от руки страничку.

Готфрид Брэчтмэнн жен. на Элизе Мехлер

Джекоб Брэчтмэнн жен. на Шарлоте Шэпке

Франц Брэчтмэнн жен. на Софи Уитт

Элиза Брэчтмэнн…

— Готфрид Брэчтмэнн был пивоваром в Мюнхене, — пояснил Уоррен. — Он женился на Элизе Мехлер, дочери тамошнего банкира, и она родила ему двоих детей, Анну и Джекоба. Джекоб — единственный, кто нас интересует. Этот тот самый, который приехал в Америку.

— Когда?

— В начале века, в тысяча девятьсот первом году. Приехал сюда с женой, Шарлоттой. Говорят, это была необыкновенная красавица, роковая женщина. Джекоб начал американскую ветвь Пивоваренной компании Брэчтмэннов.

— Здесь, в Калузе?

— Нет, в Бруклине, близ Нью-Йорка. Это была первая ветвь. Сейчас их девять, включая и здешнюю. Я расскажу об этом позже, Мэтью. А сейчас давай сосредоточимся на семье.

— Ладно.

— В тысяча девятьсот пятом году, зимой, Джекоб и Шарлотта приехали в Калузу. Они влюбились в это место и в следующем году, когда родился их сын Франц, построили здесь дом, на Фэтбэк-Кей.

— Я был там.

— Наверно, красотища?

— Да, там великолепно.

— Мы добрались до тысяча девятьсот шестого года. Брэчтмэнны переезжают в новый дом, и Джекоб начинает строить второй пивоваренный завод в Калузе, а спустя двадцать семь лет здесь уже было четыре пивоваренных завода, и Брэчтмэнны стали двенадцатыми по счету крупнейшими пивоварами в США. На одной шикарной вечеринке в Палм-Бич красавец Франц знакомится с восемнадцатилетней Софи Уитт, она только что приехала из нацистской Германии… Ты меня слушаешь, Мэтью?

— Слушаю, слушаю.

— В тысяча девятьсот тридцать третьем Франц Брэчтмэнн женился на Софи Уитт.

— А когда родилась Элиза?

— В феврале пятьдесят второго. Софи тогда было тридцать семь лет.

— Поздновато, чтобы рожать.

— Это точно. Но тем не менее она родила прекрасную девочку, настолько прекрасную, что счастливый отец — он назвал ее в честь своей бабушки — спустя несколько лет стал выпускать сорт пива с факсимильным изображением его дорогой доченьки. Ей было тогда два года. «Золотая девочка» тебе ни о чем не говорит? А марка «Прекрасное пиво»? Ты же понимаешь, Мэтью! Она-то и продвинула Брэчтмэннов с двенадцатого места, и они стали одной из крупнейших пивоваренных компаний страны. Старик Джейк ко времени, когда родилась внучка, уже умер. Не дожил до такого торжества!

По просьбе Мэтью Уоррен более подробно рассказал всю эту историю.

Компания Брэчтмэннов владела пивоварнями в девяти штатах. Первая пивоварня в Бруклине выпускала в день пять миллионов бутылок и девять миллионов жестяных банок с пивом, а пивоварня в Калузе, самая маленькая из всех пивоварен Брэчтмэннов, отправляла потребителям почти два миллиона баррелей пива в год. Компания выпускала также напитки, владела дрожжевыми и солодовыми фабриками и несколькими сельскохозяйственными предприятиями, где выращивали и обрабатывали зерно и ячмень, необходимые, чтобы варить пиво.

Валовой доход компании за бюджетный год равнялся пяти с половиной миллиардам долларов, что показывало рост на семь и шесть десятых процента в сравнении с предыдущим годом. Чистая прибыль составила триста шестьдесят четыре миллиона долларов, на сорок два миллиона долларов больше, чем в предыдущем году. За последние восемь лет долевые прибыли Брэчтмэннов вырастали в среднем на шестнадцать процентов в год. Компания, основанная Джекобом Брэчтмэнном в тысяча девятьсот первом году, пережила его смерть в тысяча девятьсот сорок пятом и смерть его сына пять лет назад. Теперь она процветала под руководством Софи Брэчтмэнн, которая в возрасте семидесяти трех лет была единственным крупнейшим держателем акций компании. Дела компании вела ее дочь Элиза, которой теперь тридцать шесть лет. Личико прелестной маленькой девочки, какой она была двух лет от роду, все еще украшает этикетку названного в ее честь пива, которое принесло семье Брэчтмэннов целое состояние.

— Ты отлично поработал, — сказал Мэтью.

— Это только начало. Мне надо провести еще кое-какие раскопки.

— И что же ты полагаешь найти?

— Грязь, — ответил Уоррен.

Мэтью возненавидел больницы, когда заболела мать Сьюзен. В пятьдесят шесть лет ее не стало. Она, которая за свою жизнь не выкурила ни одной сигареты, умирала от рака легкого. Врачи сделали биопсию, зашили ее и сказали, что сделать ничего не могут. Брат Сьюзен тогда принял решение скрыть от нее, что она безнадежна. Потому что, видите ли… она, конечно, замечательная женщина, и могла бы вынести такое известие, и, может быть, даже была бы рада возможности умереть с достоинством, но нельзя, понимаете ли, лишать ее возможности бороться, сопротивляться… О Господи! Мэтью и раньше не любил его, а тут просто…

Он помнил, как однажды днем пришел в больницу. Его теща лежала в подушках, ее голова была запрокинута к окну, туда, где сквозь жалюзи лился солнечный свет. Они были очень похожи со Сьюзен, те же черные глаза и каштановые волосы, полный рот с припухлыми губами, у нее уже с возрастными морщинками по краям. Она была красавицей в свое время и все еще выглядела красивой, хотя и измученной болезнью, от которой она быстро умирала. Она плакала, когда Мэтью вошел в палату. Он сел рядом с ее койкой.

— В чем дело, мама? — спросил он. — Что случилось?

Она взяла в свои ладони его руки и сказала:

— Мэтью, пожалуйста, скажи им, что я пытаюсь.

— Кому сказать, мама?

— Врачам.

— Что?

— Что я пытаюсь, я действительно хочу выздороветь. У меня просто нет сил, Мэтью.

— Я поговорю с ними, — сказал он.

В тот же день он нашел в коридоре одного из врачей. И спросил его, что можно рассказать ей. Ничего, согласно решению семьи, — ответил ему врач.

— Я тоже из этой семьи, черт подери, — сказал Мэтью. — Что вы ей сказали?

— Что она выздоровеет, если хорошо постарается…

— Но это же ложь.

— Таково было решение семьи…

— Независимо от усилий она умрет.

— Мистер Хоуп, мне кажется, вам следует обсудить это с вашим шурином. Я пытаюсь укрепить ее дух, это все, что я могу для нее сделать.

Она умерла на следующей неделе, должно быть, не догадываясь, что умирает, не понимая, что делает последний вздох. Было ли это благом, Бог весть. Он очень любил эту женщину, и ему до сих пор ее недоставало. Возможно, из-за нее он и женился на Сьюзен.

Эти больничные запахи с избытком антисептика. Эти звуки и жужжание электронных мониторов. И вызов по селектору срочно требующихся врачей. И голоса сиделок, говорящие с больными как с младенцами.

Чарльз Эббот лежал в отдельной палате на четвертом этаже калузской больницы. Медсестра в коридоре за столиком сказала Мэтью, что Эббот находится здесь с двадцать первого декабря прошлого года, уже пятьдесят два дня, это очень долго, только безнадежные больные лежат столько, а то и дольше, но…

— Он был в коме почти месяц, — сказала она. — Видели бы вы его, когда он попал сюда.

Мэтью не ожидал, что Эбботу так плохо. Он лежал в постели с гипсом на руках и ногах, его лицо было синюшным и бледным, правый глаз полузакрыт.

Больницы, больницы… Он представился Эбботу и сел рядом.

— Меня интересует Джонатан Пэрриш, — сказал Мэтью.

— Никогда не слышал о нем.

— Двое людей, которых вы знаете, вели наблюдение за его домом.

— А кто эти двое?

— Билли Уолкер и Артур Хэрли.

— Их я тоже не знаю, — сказал Эббот.

— А я думаю, что знаете, сэр, — сказал Мэтью. — Они живут в Калузе, вместе с вашей дочерью.

— Хорошо, предположим, что я их знаю. Ну и что?

— Вы не могли бы сказать, почему их интересует дом Пэрриша?

— Не имею представления.

— Какое отношение Джонатан Пэрриш имеет к Софи Брэчтмэнн?

— Так это она послала вас ко мне? — сразу же спросил Эббот.

— Нет. Я представляю интересы человека, которого обвиняют в убийстве. Я пытаюсь…

— Тогда откуда же вы знаете ее имя? Что вам нужно здесь, мистер Хоуп? Или это Элиза послала вас?

— Я никогда не видел Элизы Брэчтмэнн.

— Но с Софи-то вы встречались?

— Да.

— Это она рассказала, как найти меня?

— Нет, рассказала ваша дочь.

— Что-что?

— Она сказала мне, что вы лежите в больнице. А я обзвонил все больницы в…

— А она не говорила вам, как я оказался здесь?

— Нет, сэр.

— На меня напали четверо мужчин с бейсбольными битами.

— И когда это было, мистер Эббот?

— Двадцать первого декабря, через два дня после моей поездки к Софи. Интересное совпадение? Они выследили меня. Я выходил из бара на Палметто, и вдруг они набросились на меня вчетвером.

— Вы никого из них не узнали?

— Нет. Скорее всего наемные головорезы.

— А вы сообщили об этом в полицию?

— Мне не понадобилось сообщать. Полицейские появились одновременно со «скорой помощью».

— Значит, полиция в курсе, что с вами случилось?

— Не надейтесь, что они поймают наемных бандитов. Элиза лучше знает, как использовать местные таланты.

— Элиза?

— Да. Это, конечно, она напустила на меня этих бандитов. Старуха, правда, не одобряет подобную тактику…

— Вы думаете, что Элиза Брэчтмэнн наняла четырех человек, чтобы…

— Именно это я и думаю. Я ездил повидаться с Софи девятнадцатого. Как только я уехал, она наверняка поговорила с Элизой, та забеспокоилась, и на тебе! Двадцать первого я попадаю в больницу с проломленным черепом, сотрясением мозга, восемью сломанными ребрами, переломами рук и ног, со сломанным носом и ключицей и шестью выбитыми зубами — все это подарок маленькой «золотой девочки». Вы говорите, никогда не встречались с ней?

— Никогда.

— Элиза очень красивая женщина, я полагаю, это проклятые арийские гены. Софи толстая старая дама, но, когда я работал у них в имении, она тоже была красива. Тогда ей было за пятьдесят, но она следила за собой, делала по тридцать — сорок заплывов в день и выглядела лет на десять моложе. И волосы у нее все еще были светлыми, они начали седеть в…

— Когда же это было?

— Я начал работать у них в шестьдесят втором. Мне тогда было двадцать два, я приехал во Флориду из Калифорнии, с хорошими рекомендациями. Мистер Брэчтмэнн сразу же нанял меня. Элиза тогда была десятилетней девочкой. Длинные светлые волосы, зеленые глазки… вы же видели этикетку пива «Золотая девочка», не так ли? Это Элиза. Я не видел ее с шестьдесят девятого, когда родилась Хэлен, но в прошлом августовском номере в журнале «Тайм» была напечатана статья об их компании, и там была ее фотография, волосы коротко обрезаны, и глазки все те же — зеленые кошачьи глазки. Хэлен сильно напоминает свою мать, только у Хэлен глаза голубые. Как у меня. Я полагаю, голубое лучше зеленого, вам не кажется? И ходит она так же, как ее мать. Та же кошачья походка. Сейчас она беременна, а беременные женщины ходят вперевалочку, ведь так? Но она и сейчас двигается как большая кошка на охоте, этак крадучись. В точности как Элиза.

— Вы говорите, что Элиза — мать Хэлен. Но Софи Брэчтмэнн так не думает.

— Это она вам сказала? Что за лживая старая карга, — Эббот слабо покачал перевязанной головой. — Она прекрасно знает, что произошло. С чего бы она стала платить мне деньги? Полмиллиона долларов. Столько она заплатила мне.

— А я думал, что она отказалась вообще платить вам. Она сказала мне…

— Это верно, она не дала мне и пяти центов, когда я приезжал повидаться с ней перед Рождеством, она приказала своему человеку вышвырнуть меня с их территории. А я толкую о том, что было тогда. Я говорю о шестьдесят девятом годе, когда Элиза была беременной, и Софи совсем обезумела.

— Расскажите мне об этом, — попросил Мэтью.

— А какая мне от этого польза? — спросил Эббот.

— Но и вреда ведь никакого. Расскажите!

Эббот посмотрел на него, а Мэтью весь обратился в слух.

В январе тысяча девятьсот шестьдесят девятого года губернатор Калифорнии Рональд Рейган просит легислатуру[7] штата изгнать из университетов преступников-анархистов и современных фашистов. В Лос-Анджелесе начинается суд над убийцей Бобби Кеннеди. В Париже на колокольне собора Парижской Богоматери вывешивают флаг Вьетконга.

В Калузе, штат Флорида, в имении Брэчтмэннов, девушка с длинными светлыми волосами и бледно-зелеными глазами, которой исполнится семнадцать только в следующем месяце, однажды вечером приходит в комнату над гаражом и говорит их шоферу, что она от него беременна. До официального разрешения абортов в США еще четыре года.

На часах одиннадцать. Двадцатидевятилетний Чарльз Эббот смотрит по телевизору новости. Он узнает, что Линдон Бэйнс Джонсон только что продал права на публикацию своих мемуаров за полтора миллиона долларов. И ему мгновенно приходит в голову мысль, во сколько, интересно, Брэчтмэнны будут готовы оценить его, Чарльза Эббота, мемуары. Он может рассказать им — а почему, собственно, только им? — обо всем, что произошло в декабре прошлого года. Обо всем.

Ох, это такие приятные мемуары.

Шестнадцатилетняя Элиза входит в его комнату посреди ночи. Она в слезах, и попадает в его объятия. Ему еще в Лондоне объяснили, что никогда не следует спрашивать прекрасную молодую леди, почему она в слезах и почему она в ваших объятиях. Просто осушите поцелуями слезы, и расстегните блузку, и дайте этим очаровательным грудкам скользнуть в ваши руки, и поцелуйте розовенькие сосочки школьницы, и поднимите юбочку над белыми-белыми бедрами, и спустите невинные хлопковые панталончики, и позвольте своему старому приятелю самому найти непростой путь туда, где ох как тепло и влажно.

В конце января петушки и курочки вернулись домой, в свой курятник, чтобы там спариваться друг с другом, и девушка, вся в слезах, рассказала, что у нее не пришла менструация, а она должна быть примерно в середине месяца, и она уверена, что беременна, и не знает, что ей делать, потому что родители ее убьют.

— Так-так, — рассеянно говорит ей Эббот, поскольку озабочен совсем другим: он прикидывает, как ему лучше потратить деньги, которые он получит от семьи Брэчтмэннов. Он знает, его товар стоит не меньше ста тысяч. Во столько это обойдется любому предприимчивому журналу новостей в США. Он уже представлял себе эти заголовки: «Золотая девочка беременна. Отец — шофер Брэчтмэннов».

Что-что? Золотая девочка беременна? Эта драгоценная маленькая девочка Франца Брэчтмэнна с этикетки Прекрасного Пива? Беременна, как простая шлюшка? И отец шофер, ни больше ни меньше? Ах, ах, ах, ну и ничего себе скандал, ничего себе номер! Вполне достаточно, чтобы перестать пить это пиво!

Нет, он не пойдет сразу разговаривать с семьей, потому что подозревает, что девушка попросту зря запаниковала. Единственная не пришедшая менструация — это еще совсем ни о чем не говорит. Он подождет. В феврале, когда Элиза скажет ему, что у нее не пришла вторая менструация, они пойдут вместе к ее матери, к спокойной, прекрасной, здравомыслящей, стройной Софи.

— Боюсь, что наша красавица попала в интересное положение, — скажет ей Эббот.

И голубые глаза Софи уставятся на живот дочери, только там еще ничего не заметно.

— Это правда? — спросит Софи.

И Элиза кивнет.

— Ну как ты могла оказаться настолько глупа? — скажет ее мать.

Эббот сочувственно поцокает языком. Глаза Софи и его встретятся. И между ними электрической дугой пролетит по воздуху смертельная ненависть. И он вдруг подумает, что не совершил ли ошибку, придя к матери. Возможно, иметь дело с отцом было бы безопаснее. Поскольку они католики, об аборте не может быть и речи. Но если бы они и были готовы пойти на компромисс с верой, то все равно оставалась опасность утечки информации, и первоначальный скандал возрос бы в геометрической профессии, если бы семья Брэчтмэннов вывезла свою беременную золотую девочку делать аборт где-то за пределами США. Нет, аборт — неподходящий выход из положения.

Элиза должна родить. Может быть, удастся организовать подходящую свадьбу с кем-то? Ей только что исполнилось семнадцать. Стоит только объявить о свадьбе — и люди пойдут чесать языками, и снова возникнет опасность еще более крупного скандала, который может уничтожить пиво «Золотая девочка». А если пятно позора ляжет на пиво, то компания понесет громадные убытки. Вот так история!

С Эбботом было не так сложно. Надо расплатиться с ним хорошенько, да и выставить его на все четыре стороны. Если заплатить ему достаточно и, возможно… А почему бы и нет? Заплатить ему, и пусть он даст ребенку свое имя, заберет его с собой и навсегда исчезнет из их жизни.

— Скажите мне, мистер Эббот, вас устроит, если все это будет оценено в полмиллиона долларов?

Полмиллиона долларов — это больше, чем Эббот мог просто себе вообразить. Он даже не стал обсуждать эту сумму — ну и дурак же он был, — побоявшись, что Софи откажется, если он попытается торговаться с ней.

И вот в феврале шестьдесят девятого Софи поставила в известность, что она берет Элизу в Европу на школьные мартовские каникулы, покататься на лыжах в Цюрсе и в Лехте, затем купят себе кое-что в Париже и в Лондоне… Она молила Бога, чтобы мужу не пришла в голову мысль разделить их компанию. Правда, она знала, что в течение следующих месяцев он будет занят строительством еще одного пивоваренного завода, девятого по счету, в Денвере.

Путешествие в Европу затянулось. В апреле Софи послала телеграмму в школу Святого Марка, в Калузе, сообщая им, что Элизе помогает в занятиях какой-то репетитор. В школе все были потрясены. Что это еще за нелепость? Однако Брэчтмэнны были богаты и могущественны, и добрые традиции обязывали сделать реверанс перед их причудами.

В начале мая в разговоре с мужем по телефону Софи сказала ему, что они, возможно, задержатся за границей на всю весну и лето во Флориде, такая дьявольская жара, да и Франц занят новой пивоварней. А когда Франц сказал, что надеется выбраться к ним на недельку в середине месяца, она пришла в восторг. «Ах, дорогой, — сказала она, — это будет просто замечательно!» И испытала неописуемое облегчение, когда он через несколько дней сообщил, что в Денвере возникли проблемы и он не сможет к ним приехать.

Софи много думала, как лучше все устроить. Должен ли ребенок родиться в Европе или в Штатах? Если в Европе, то исчезновение будет абсолютным. Однако Эббот наотрез отказался покидать Америку. Софи подозревала, что существует темное европейское прошлое, от которого он скрылся, и больше эту тему не затрагивала.

В июне Эббот встретился с беременной Элизой в Нью-Йорке и отвез ее к акушеру-гинекологу, которого рекомендовал ему какой-то давний друг из Лондона. Эббот сказал гинекологу, что они только что приехали из Англии и нужно, чтобы кто-то присмотрел за Элизой и принял у нее роды. У него пока нет в Америке медицинской страховки, но он заплатит доктору вперед наличными, если он захочет.

— Нет-нет, не делай глупостей, именной чек вполне подойдет, — сказал ему доктор.

Спустя два месяца в больнице Ленокс-Хилл, на углу Семьдесят седьмой улицы и Парк-авеню, родилась Хэлен Эббот.

— В августе шестьдесят девятого, — сказал Эббот. — Спустя пару дней после краха с акциями по лесу.

— Это было…

— Девятнадцатого.

— Вы были там, когда родилась девочка? — спросил Мэтью.

— Да.

— А Софи Брэчтмэнн?

— Она была в Нью-Йорке, но в больницу ни разу не приезжала. Я зарегистрировал Элизу Брэчтмэнн под именем Элизы Эббот — миссис Чарльз Эббот.

— Стало быть, вы говорите…

— Нет, я не говорю, что Элиза когда-либо была моей женой. У вас есть дети, мистер Хоуп?

— Да.

— Когда ваша жена рожала, вас просили показать свидетельство о браке?

— Гинеколог жены знал, что она…

— Она показывала ЕМУ свидетельство о браке?

— Нет.

— И тот врач, к которому мы приехали в Нью-Йорк, тоже не спрашивал об этом. Мы представились ему как муж и жена, вот и все. Мистер и миссис Чарльз Эббот. А Софи открыла на наше имя текущий счет в Нью-Йорке. Из этого счета мы оплатили гонорары доктору и все расходы по больнице. На чеках были отпечатаны имена Чарльз и Элиза Эббот. А когда родилась моя дочь, то в больничных записях она была зарегистрирована как Хэлен Эббот.

— Значит, на вашем пути не осталось и следа Элизы Брэчтмэнн. Как же вы хотите доказать…

— Тогда-то я и не думал о том, чтобы доказывать что-либо, мистер Хоуп. Я делал то, за что мне заплатили. Присматривать за Элизой во время родов, принять из ее рук ребенка, да и скрыться с глаз долой из ее жизни. Так я и сделал, вернулся обратно в Калифорнию. Вырастил Хэлен, которая стала очаровательной молодой женщиной.

Мэтью промолчал.

— А потом мне пришло в голову, что я обманут. Эта тайна стоила гораздо больше, чем они мне заплатили.

— Поэтому вы и вернулись обратно в Калузу.

— Вы правы. Как раз перед Рождеством появился нежданно-негаданно в доме Софи…

— И попросили у нее миллион баксов.

— И оказался в больнице, потому что Элиза забеспокоилась. Она наверно подумала: о, Бог мой, он явился сюда через столько лет, а с ним снова пришла угроза для компании. Потому-то она и позаботилась обо мне на свой лад — напустив на меня отряд головорезов, чтобы они помогли мне изменить намерения. — Он горестно покивал. — Но я получу свои денежки, мистер Хоуп, попомните мои слова. Арт Хэрли ездил в больницу Ленокс-Хилл, искал там доказательства. И нашел сиделку, которая в то время работала в родильном отделении. И теперь мы знаем, что есть нужные доказательства.

— Что за доказательства?

— Фотографии. Люси была там, когда их делали.

— Люси?

— Ну, эта сиделка. Люси Стронг.

— И что же снято на фотографиях?

— Элиза с ребенком, который лежит у ее груди.

— А Софи Брэчтмэнн видела их?

— Пока что нет.

— А почему вы их не показали?

— Потому что у нас их еще нет.

— А у кого же они?

— У какого-то Джонатана Пэрриша, который их делал, — сказал Эббот.

Леона выбралась из зеленого «ягуара», закрыла дверцу и направилась к двери магазина. На зеркальном стекле окна было выведено: «Оружейная лавка Бобби. Оружие покупается, продается и обменивается. Все принадлежности для стрельбы».

Она глубоко вздохнула, повернула дверную ручку и вошла в магазин. Колокольчик над дверью звякнул. Мужчина, стоявший в дальнем конце магазина, повернулся к ней. Он выглядел совсем не так, как человек, который, по ее понятиям, должен торговать оружием. Это был не мощный, мужественный, загорелый стрелок, а, напротив, круглолицый маленький мужчина в брючках цвета хаки и в спортивной рубашке с короткими рукавами. Он широко улыбнулся во весь рот, увидев Леону.

Повсюду, куда ни посмотри, было оружие. На стенах магазина винтовки и дробовики. В витринах вдоль двух стен лежали пистолеты. Но больше всего их было в центральной витрине.

— Добрый день, мадам, — сказал мужчина, выходя навстречу ей из-за прилавка. — Я Бобби Ньюкс, а это мой магазинчик. Могу я помочь вам выбрать оружие?

Оружие. Это слово будто выстрелило в нее. Да, она пришла сюда купить оружие. Но то, что оно было названо вслух, неоспоримо определяло его смертоносную силу. Оружие. Она была окружена в этом магазине орудиями смерти.

— Да, спасибо, — сказала она и двинулась к прилавку.

— Какой тип оружия вы хотите иметь, мадам? — спросил Ньюкс.

Сказать ему, что она хочет попрактиковаться в стрельбе по мишеням? Или поохотиться в лесу? Она ведь смотрела только постановления за минувший год, а новейшие законы позволяли практически каждому иметь у себя припрятанный пистолет. Не зная этого, она нервно улыбнулась и сказала:

— Я не знаю. У меня никогда не было оружия.

— А не думали ли вы о винтовках? Что-нибудь вроде этого «ремингтона», вон на стене? Или тот «спрингфилд»?

— Нет, я в самом деле…

— А о дробовике вы не думали? Или вам нужно ручное оружие?

— Да-да. Ручное.

— Давайте-ка взглянем на этот прилавок, — сказал Ньюкс, — здесь все виды пистолетов. Есть кольты и «ламы», «раджерсы» и «севиджес», «стейрс» и «дерринджерс»…

— И все это пистолеты?

— Да, мадам, это все названия пистолетов. «Бернаделли», «кросмэнсы», «смит-и-вессоны»…

— А это что за пистолет? — спросила она, постучав пальцем по стеклянной витрине.

— В нижнем ряду? — спросил Ньюкс.

— Нет, над ним. И немного левее. Да-да. Вот этот.

— Это модель Айвера Джонсона Трэйлсмена, из-за формы ствола его называют «курносый». Многие женщины считают его тяжеловатым, он весит семьсот граммов. Здесь много легких пистолетов, возможно, они больше вам подойдут. Вы будете его держать дома, для самообороны? Или носить при себе?

— Держать дома, — сказала Леона и прокашлялась.

— Неплохая идея в наши дни, — сказал Ньюкс. — Вот замечательный легкий пистолет «лама», воздушная модель. Автоматический пистолет, весит всего четыреста семьдесят пять граммов, его магазин вмещает восемь патронов. Замечательный пистолет.

— А что такое магазин? — спросила Леона.

— Магазин? — спросил Ньюкс и прищурился. — Позвольте, я покажу вам.

Он выдвинул заднюю часть витрины, просунул туда руку и вытащил пистолет, о котором только что говорил.

— Вот, видите, здесь, в рукоятке пистолета, его еще называют обоймой… — Он сделал что-то, заставившее этакую штучку, похожую на ящичек, выскользнуть из рукоятки. — …Со всеми этими пулями в ней. Она действует только автоматически, имейте в виду. В других револьверах нет магазинов, их заряжают в таком цилиндре… ну, вы видите этот вот револьвер, в витрине?

— Вот этот?

— Да, это «смит-и-вессон-терьер» тридцать второго калибра, очень маленький револьвер, вам, возможно, захочется его иметь. Вы видите этот цилиндр вон там?

— Вот здесь?

— Да, вы показываете прямо на него. Вот здесь-то и заряжается револьвер. Вы помещаете туда пули одну за другой, а в автоматический вы просто заталкиваете магазин внутрь — и на этом работа закончена. Револьверы или автоматические пистолеты — это фактически одно и то же, две стороны одной и той же монеты. Это вопрос вкуса.

— Мне все же нравится, как выглядит вот этот, — сказала Леона.

— Это Айвер Джонсон. Замечательное оружие, мадам, оно также бывает тридцать второго калибра, а еще есть такая же винтовка двадцать второго калибра, если это…

— Нет, мне не нужна винтовка.

— Нет-нет, мадам, я не говорю о винтовке как таковой, я говорю о калибре пули, это мы называем винтовкой двадцать второго калибра. А в этой модели цилиндр револьвера вмещает восемь пуль.

— А сколько пуль вмещает вот эта модель?

— Это шестьдесят шестая модель, вмещает пять пуль.

— Хм, — сказала Леона.

— Вы, кажется, склоняетесь к револьверу, мадам.

— Вот этот револьвер очень мило выглядит.

— Да, мадам, это замечательный револьвер. Но должен вам сказать, что мне поистине нравится из револьверов, так это здесь, в центральной витрине, мадам, позвольте мне только обойти вокруг прилавка и показать вам.

Он достал из кармана колечко с ключами, отыскал тот, который был ему нужен, отпер витрину и отодвинул часть стеклянной верхушки.

— Вот кольт «кобра», — сказал он, доставая пистолет из витрины. — Это частично алюминиевый вариант специального пистолета для детективов. Различие состоит в том, что «специальный» весит пятьсот девяносто граммов, а «кобра» — всего лишь четыреста двадцать, что делает его удобным для женщин. Он шестизарядный и также выпускается в модели двадцать второго калибра. Если вы когда-нибудь захотите поиграть в охоту, это будет для вас идеальным оружием, потому что его можно специально заказать и с пятидюймовым стволом.

— Он в самом деле выглядит очень мило, — сказала она.

— Да, он мил, мадам. А вы не хотите подержать его?

— А можно?

— Конечно. Он не заряжен, так что вы можете не беспокоиться.

— А вы уверены?

— Ну, взгляните сами, — оказал он и щелкнул цилиндром, выдвигая его наружу. — Ничего в нем нет, мадам. Совершенно безопасно.

Леона взяла револьвер. Рукоятка, отделанная ореховым деревом, хорошо ложилась в ладонь и была холодна. Ствол отразил огни над головой. Леона навела револьвер на входную дверь. Ее палец был внутри ободка со спусковым крючком. Она нажала пальцем на спуск. Послышатся негромкий щелчок.

Теперь она представляла, как пользуются этим револьвером. Как он стреляет и как убивает.

— Я беру его, — сказала она.

Тутс Кайли сгорбившись сидела за рулем потрепанного зеленого «шеви» и видела, как Леона выходит из оружейной лавки с пакетом в руках. Она повернула ключ в зажигании и двинулась с места прежде, чем Леона успела отойти на три шага от входной двери.

Преследуемый обычно не обращает особого внимания на машину, которая отъезжает раньше, чем он заберется в собственный автомобиль. Но если он уже сел и поехал, и внезапно другой автомобиль тоже срывается с места и едет вперед или пристраивается следом, то весьма вероятно, что это привлечет внимание. Тутс сделала так, как обучил ее Отто. Засеки своего подозреваемого, заведи машину, тронься с места, и пускай она думает, что ты просто уезжаешь. Ей и в голову не придет, что ты следишь за ней. А ты ее потом перехватишь в нескольких кварталах дальше по трассе.

Отто знал все, что надо знать о работе по наблюдению. И все, что можно было знать о кокаине. «Возвращайся, когда разделаешься с этим, — сказал он Тутс. — Я не могу тебя использовать в твоем нынешнем состоянии». Она-то покончила с этим, а его убили.

Тутс проехала в другой конец автостоянки, развернулась, по кругу вернулась обратно, к месту своей парковки. Леона Саммервилл заводила автомобиль довольно долго. Тутс сделала еще один круг. Когда она проезжала мимо в третий раз, Леона наконец завела «ягуар». Тутс поехала позади нее, размышляя, для чего это ей понадобилось оружие.

Глава 8

А ВОТ И БЕССТЫЖАЯ РЫЖАЯ КОШКА,

ВОТ КРЫСУ ОНА ПРИДУШИЛА НЕМНОЖКО…

Временами Уоррену Чамберсу казалось, что все в Калузе было ерундой. Взять, например, морг. Не тот морг при калузской больнице «Добрый самаритянин», который Уоррену ни разу не доводилось видеть, а морг при калузской газете «Геральд трибюн»,[8] где в девять часов вечера в среду он вместе с Тутс Кайли пытался собрать кое-какую информацию о семье Брэчтмэннов.

Обычно, если вы пользуетесь газетным моргом так, как им следует пользоваться, исчерпывающий материал по любой искомой теме находится в главной картотеке, а дубликаты по отдельным историям можно отыскать в картотеках более мелких. Например, возьмите Уоррена Чамберса. В морге «Геральд трибюн» не было никакого дела по Уоррену — ни в главной картотеке, ни где-либо еще. Но если бы там было такое дело, то оно, по всей вероятности, было бы обозначено «Чамберс, Уоррен», и в нем содержалось бы все, что только кому бы то ни было захотелось о нем узнать: где он родился, как звали его родителей, где он жил, его различные занятия за все эти годы, вплоть до настоящего времени. Этакое полное досье на Уоррена Чамберса. Все о нем, что только появлялось в газетах, было бы здесь, в главной картотеке.

Но этот основной источник неизбежно вызывал бы необходимость копий, которые собирались бы в различных других папках. Если бы была какая-то история о том, как Уоррен работал на управление полиции Сент-Луиса, то копия этой истории возникла бы в деле, озаглавленном «Сент-Луис», а также в деле под заглавием «Полиция». Главное досье представляло собой этакую грибницу, которая порождала дополнительные дела. Но вам не приходилось просматривать их, чтобы понять, что представляла собой первоначальная программа. Вы просто возвращались к папке «ЧАМБЕРС, УОРРЕН».

Ну, конечно, в этом ерундовом морге ерундового городка Калуза, не было больших дел на кого-либо из семьи Брэчтмэннов. Ничего по Брэчтмэнну, Джекобу, который открыл в городе первый и единственный пивоваренный завод, а также построил самые роскошные частные дома в Калузе. Ничего по Брэчтмэнн, Шарлотте, ослепительной красавице, которую Джейк привез с собой в Калузу, женившись на ней. Ничего по сыну Брэчтмэнну, Францу, который женился на Софи. Равно как и ничего по самой Брэчтмэнн, Софи, и по Брэчтмэнн, Элизе, которая, если верить Софи Брэчтмэнн, была завершением родовой линии Брэчтмэннов здесь, в Америке, поскольку она все еще была не замужем и не имела детей, но, однако, согласно отцовскому свидетельству Эббота, являлась матерью Хэлен Эббот, которая теперь и была единственной наследницей состояния Брэчтмэннов.

И конечно же, не было никакого дела, озаглавленного «Эббот, Хэлен».

Зато было дело под заглавием «Синатра, Фрэнк», который никогда не жил в городке Калузе, штат Флорида.

Уоррен покачал головой. То же самое сделала и Тутс. Им предстояли долгие поиски.

Мужчина, который пропустил их в этот морг, был репортером, знающим Уоррена. Он сказал, что если кто-нибудь спросит их, что они делают, то они должны сказать, что, мол, исследуют историю для Энди Маркеса. Так звали репортера. И вот сейчас, в девять часов вечера в четверг, при сверкающих вспышках зарниц, то и дело прорезающих небо за высокими окнами, при отдаленном громе — дождь лил где-то над Сарасотой или еще дальше к северу, — Уоррен и Тутс пытались справиться с газетной справочной системой, потому что они знали наверняка: здесь должно быть что-то по одной из самых выдающихся семей в Калузе.

— А что, если мы посмотрим на слово «пивоварня»? — спросила Тутс.

— Попробуем, — сказал Уоррен, и они вместе отправились к делам на букву «П».

— И куда же она таскала тебя сегодня днем? — спросил он.

— В оружейную лавку.

— Что-что?

— Ну да. Наша дама купила себе оружие. Во всяком случае, косвенно, получается, что так. Она провела с полчаса или даже минут сорок пять в «Оружейной лавке Бобби», что на углу Трейл и Вест-Сидэр. А когда вышла, несла с собой какой-то пакет — вот я и предположила, что это было оружие.

— А для чего это ей покупать оружие?

— Возможно, решила пристрелить кого-то.

— Бог мой, надеюсь, что нет, — сказал Уоррен. — Так, в «Пивоварнях» ничего нет. Что же это, черт подери, за газета такая?

— Попробуй-ка посмотреть «Пиво», — сказала Тутс.

— Ладно, — сказал Уоррен. — В котором часу ты с ней рассталась?

— Я ждала неподалеку от ее дома, пока не вернулся муж. Во всяком случае, я полагаю, что это был ее муж. Он открыл дверь своим ключом.

— На чем он приехал?

— На коричневом «мерседесе».

— Да, это он, — сказал Уоррен.

Ничего не оказалось и на слово «пиво».

— О, Господи, — простонал Уоррен.

— Посмотри «Алкогольные напитки», — сказала Тутс.

— Это еще хуже, чем рыться в торгово-промышленном справочнике.

Уоррен отыскал толстую папку, озаглавленную «Алкогольные напитки», и отнес эту папку на длинный стол, расположенный между окнами и картотекой.

Светили две лампы под зелеными абажурами. Полыхнула молния. Потом донесся раскат грома. В комнате было уютно. Они уселись рядышком и принялись перелистывать вырезки в этой папке. Никаким хронологическим порядком там и не пахло.

— Это что-то невозможное, — сказал Уоррен.

— Взбеситься можно, — подтвердила Тутс.

Они отыскали вырезку от десятого июня тысяча девятьсот тридцать пятого года, где была история о создании Общества анонимных алкоголиков в Нью-Йорке. Потом им попалась вырезка от шестнадцатого мая тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, где говорилось, что Советский Союз сократил производство водки, поднял возраст, с которого в магазинах разрешается отпускать спиртное, с восемнадцати лет до двадцати одного года, а также запретил продажу спиртных напитков по рабочим дням раньше двух часов. Они нашли явно по ошибке попавшую сюда историю о кончине Джона Белуши пятого марта тысяча девятьсот восемьдесят второго года от избыточной дозы наркотиков. Они нашли вырезку от седьмого октября тысяча девятьсот тринадцатого года со статьей о смерти пивовара Адольфуса Буша. Потом им попалась вырезка за пятое декабря тысяча девятьсот тридцать третьего года с историей о вызвавшей всеобщее ликование отмене восемнадцатой поправки к конституции США.[9] Потом — за шестнадцатое января тысяча девятьсот двадцатого года, со статьей, где сообщалось об официальном начале запрета на продажу спиртных напитков по всей стране. И небольшая вырезка от двадцать третьего ноября тысяча девятьсот двадцать первого года, где говорилось о законе, ограничивающем продажу пива, который также провозглашал незаконным то, что доктора прописывали пиво для медицинских целей. И…

— Я не верю своим глазам! — воскликнул Уоррен.

Материал на первой странице, датированный четырнадцатым сентября тысяча девятьсот шестого года. Заголовок гласил: «Пиво Брэчтмэннов. Открытие пивоварни в Калузе». А в подзаголовке значилось: «Джекоб Брэчтмэнн открывает новое производство на Тамайами-Трейл». В этом материале рассказывалось все о новой пивоварне на национальном шоссе номер 41 и объяснялось, что вряд ли она поднимет высоко уровень местной занятости, поскольку в пивоваренном деле интенсивно не используются рабочие руки, а администрация будет руководить процессом из своей конторы в Нью-Йорке. Но тем не менее городок Калуза гордился, что его выбрали местом для строительства первого пивоваренного заведения Брэчтмэннов за пределами Нью-Йорка, что он может приветствовать семейство Брэчтмэннов в качестве соседей. Далее в статье описывалась «очаровательная красавица из Европы Шарлотта Брэчтмэнн» и «изысканное имение в испанском стиле», построенное Брэчтмэннами на Фэтбэк-Кей. В статье осторожно упоминалось, что миссис Брэчтмэнн ожидает своего первого ребенка в ноябре.

И больше в этой папке с «Алкогольными напитками» о Брэчтмэннах ничего не было.

— Ну, где будем искать дальше? — спросил Уоррен.

— Посмотри-ка на «Рождения», — сказала Тутс.

Там оказалось восемь папок, озаглавленных «Объявления о рождениях». И каждая из них была по меньшей мере в десять сантиметров толщиной.

— Пусть они будут в хронологическом порядке! — взмолился Уоррен.

Так и оказалось. Они знали, что рождение Франца Брэчтмэнна ожидалось в ноябре тысяча девятьсот шестого года — это им подсказала папка «Алкогольные напитки». И вот он, Франц Эберхард Брэчтмэнн, ах ты маленькая прелесть, в статье, вырезанной из страницы с общественными новостями калузской «Геральд трибюн» за девятнадцатое ноября тысяча девятьсот шестого года.

— А теперь посмотри-ка «Некрологи», — сказала Тутс.

Вспышка молнии сверкнула совсем близко, сразу за ней последовал оглушительный удар грома, и стало темно.

— Черт подери, — сказал Уоррен.

Они посидели в темноте, пока свет загорелся снова. И тут же снова выключился.

— Черт подери, — повторил Уоррен.

В темноте им было слышно, как дождь стучал по стеклам. Снова вспыхнула молния. И еще сильнее громыхнул гром.

— Ненавижу Флориду, — сказала Тутс.

Они ждали. Свет загорелся снова спустя минуты три. Все еще шел сильный дождь. Зеленые абажуры на лампах, янтарные отблески на поверхности стола придавали комнате вид, защищенный от взбесившейся стихии. Почему-то хотелось говорить шепотом.

Уоррен подошел к ящикам, стоящим наверху, и рывком открыл один из них с буквой «Н». Некрологи, ничего, кроме некрологов. Как и в ящике под ним еще ниже.

— Мы провозимся здесь всю ночь, — сказала Тутс.

— Нет, он ведь умер пять лет назад.

— Откуда ты знаешь?

— Из библиотеки.

Они нашли сообщение о смерти Франца Эберхарда Брэчтмэнна на первой странице «Геральд трибюн» за девятнадцатое апреля тысяча девятьсот восемьдесят третьего года. Заголовок материала был напечатан буквами того же размера, что и заголовок основного сюжета о бомбардировке посольства США в Бейруте. Возможно, это было случайным, но, расположенные рядышком, они читались так: «Посольство США подверглось бомбардировке умирает пивной барон».

Словно Франц Эберхард Брэчтмэнн был убит во время нападения. На самом деле он умер в собственной постели, естественной смертью. А если прочитать это по-другому, то эти объединенные заголовки звучали так, как будто Брэчтмэнн был пьян, когда умирал: «Подвергшись бомбардировке, умирает пивной барон».[10] На самом же деле он был трезв как стеклышко и отошел в мир иной вскоре после легкого обеда.

— Да, это та еще газетка, — сказал Уоррен.

На странице с некрологами давался обзор жизни покойного. Детство он провел в Калузе, учился в Чоате, а потом в Гарварде, часто ездил за границу с очаровательной женой Софи и с дочерью Элизой, которая вдохнула жизнь в самое популярное пиво Брэчтмэннов «Золотая девочка». Фотография с этикеткой этого пива была помещена в центре колонки. Блондинка, малышка лет трех с веселыми глазками, улыбается всем этим пивососам. В материале рассказывалось о многолетней помощи Брэчтмэннов художественному музею в Калузе, — речь шла о ремонте и восстановлении музея. В статье также упоминалось о чрезвычайно щедрых вкладах Брэчтмэнна в разнообразные благотворительные предприятия. Цитировались и слова Джекоба Брэчтмэнна, основателя этой компании, который в тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда его сын принял от него руководство, сказал: «Я провел компанию в целости и сохранности через времена „сухого закона“, и теперь мой сын может принять ее».

И Франц Брэчтмэнн в самом деле принял компанию. В тысяча девятьсот тридцать четвертом году, когда ему было двадцать восемь лет, несмотря на браваду его отца, компания едва выжила в условиях акта Уолстеда.[11] Начиная с того времени и до тысяча девятьсот восемьдесят первого года, когда в возрасте семидесяти пяти лет Франц передал пост управляющего компанией своей в то время двадцатидевятилетней дочери, он построил шесть новых пивоварен и привел компанию к ведущему положению среди крупнейших пивопроизводителей мира. В статье сообщалось, что это было не простой задачей. В тысяча девятьсот сорок первом году, когда США вступили в войну с Германией, по всей стране вспыхнули антигерманские настроения, и все, что даже отдаленно звучало как германское, по сути дела бойкотировалось. Продажа пива компании Брэчтмэннов превратилась в пытку, и тянулось это до самого конца войны. По сути дела, только в тысяча девятьсот пятьдесят четвертом году, когда Франц придумал новый сорт пива «Золотая девочка», дела компании пошли на подъем. С тех пор единственная серьезная угроза ее стабильности возникла пять месяцев назад, вскоре после того как Элиза стала управляющей. Именно тогда внутренние проблемы привели к обвинениям и контробвинениям…

— Вот она, — сказал Уоррен.

— Кто это — она? — спросила Тутс.

— Грязь.

Но это было все, что они там нашли. Этот абзац заканчивался мыслью о том, что все было благополучно улажено, дело до суда не дошло и компания поднялась на еще более значительные высоты в иерархии пивопроизводителей. Материал завершался сообщением о том, что жена покойного, Софи, и его дочь Элиза пережили его и что траурные церемонии в Калузе будут проведены частным образом.

— Ах ты, черт подери, — сказал Уоррен. — И где же мы будем искать теперь?

— А что искать-то? — спросила Тутс.

— Эти внутренние проблемы и обвинения и контробвинения, которые были улажены без суда.

— Дай подумать, — сказала Тутс.

Уоррен внимательно смотрел, как она думает.

— А как насчет «Официальной хроники»? — спросила она.

Мэтью посмотрел на часы, стоявшие на тумбочке у кровати. Без десяти минут полночь. И звонил телефон. Джоанна! Должно быть, что-то с его дочерью, там, в Вермонте.

— Алло? Мэтью? — Голос какой-то женщины.

— Да-да?

— Это Ирен.

— Извините, кто?..

— Вспомните мотель, — сказала она. — Ирен Маккоули.

— О, привет! Извините, что у меня голос такой…

— Нет-нет, все нормально. Вы, вероятно, спали.

— Вообще-то спал.

— И я тоже. Но потом я проснулась и подумала, а нет ли вашего номера в телефонном справочнике. И он там был.

— Да.

— Вот я и звоню.

— Ну, привет.

— Привет. Извините, что я вас разбудила.

— Нет, ничего, все нормально.

— Как живете?

— Отлично. Просто замечательно. А вы?

— Хорошо.

— Я надеялась, что позвоните, — сказала она.

— Да я собирался. Но тут столько накопилось дел, что я…

— Не нужно со мной всех этих церемоний.

— Ладно, понял.

Снова молчание. А потом она спросила:

— Может, мне приехать?

— Что-что? — спросил Мэтью.

— Вы хотите, чтобы я приехала? Я бы пригласила вас сюда, но это место — такая дыра. Ну, вы же сами видели.

— Да.

— В каком смысле «да»? Что вы это видели? Что это дыра? Или приезжайте?

— Во всех трех смыслах.

— Отлично, — сказала Ирен. — Куда мне ехать?

Ночью, около полуночи, лежа рядом с Леоной, Фрэнк раздумывал, что она делала в его кабинете. Там не было ничего, что могло бы пригодиться женщине, которая крутит любовь на стороне. Ни ежедневника с перечислением вечеринок, где она могла бы выяснить, когда и где он будет, ни валяющихся без дела наличных денег, которые она могла бы взять, чтобы купить себе щегольское белье с кружевами, вроде того, которое он нашел в ящике туалетного столика. Ничего, чем она могла бы воспользоваться. Так зачем же она ходила туда?

Он догадался, что она была там сегодня. Кабинет был его коконом, и он знал каждый его сантиметр. Приходя с работы, когда Леоны не было дома, он делал себе коктейль «Серебряная пуля» и усаживался там в большое, обитое кожей кресло. Он потягивал коктейль, прислушивался к шепоту пальмовых ветвей за высокими окнами, а со всех сторон его окружали любимые книги. По четвергам приходила уборщица. Но сегодня был не ее день. Однако кто-то заходил сюда, пока он был в конторе, а поскольку в доме жили всего двое, а он не был там, значит, это была его дорогая женушка. Он не знал, что сегодня она приходила сюда дважды. Первый раз, чтобы просмотреть флоридские юридические акты, а второй — чтобы припрятать кольт «кобра» двадцать второго калибра, который она купила в «Оружейной лавке Бобби».

От долгого сидения в доме Пэрриша у него уже начинало буквально зудеть в заднице. В этой комнате не было ни удобного кресла, ни стула, чтобы сидеть и в то же время смотреть в окна. Кресло, стоящее внизу, было большое и удобное для отдыха, но настолько мягкое и глубокое, что, сидя в нем, нечего было и думать увидеть что-то происходящее за окнами. К тому же оно было слишком тяжелым, чтобы тащить его сюда, на второй этаж.

Полицейский Чарльз Маклин был готов сказать Уоррену Чамберсу, что он бросает работу. Сейчас было за полночь, дождь барабанил по крыше, хлестал по окнам, косыми потоками метался по асфальту площадки перед входом в дом. От дождя ночь становилась невыносимо темной и долгой.

Чарли знал, что в такую погоду «плохие ребята» и носа не высунут. Он знал это по долгому опыту полицейской работы. Никто не любит трудиться под дождем — ни мелкий воришка, ни серьезный преступник. Кому же, черт подери, захочется мокнуть, будь он воришка или нет? Вы выходите из дома с телевизором, который только что украли, и промокаете насквозь, прежде чем успеваете забраться в автомобиль. Или выходите из винной лавки, которую только что ограбили, и можете в любой момент поскользнуться на мокрой мостовой и сломать себе ногу, так и не успев добраться до машины. Вы нападаете на девушку в парке, вы собираетесь изнасиловать ее, но всякая охота отпадает, когда твои члены мокры, хоть выжми, а дорожки покрыты разливанными лужами.

И какого же черта ему сидеть здесь в эту промозглую ночь? Никому и в голову не придет соваться в дом, что бы ни было припрятано где-то там, внутри.

Чарли не знал, что некто уже находился в доме.

— Я была по-настоящему огорчена, что ты не позвонил, — сказала Ирен.

Она свернулась в одном из кресел в гостиной Мэтью, подобрав под себя ноги. Короткая черная юбка, красная блузка с большим вырезом. Черные сандалии на высоких каблуках, вокруг лодыжек узенькие ремешки. Красные модные сережки, инкрустированные настоящим серебром. Блестящие коричневые волосы, завитки, беспорядочно бегущие по лбу. И голубые глаза, внимательно глядящие на него.

— Извини, — сказал он. — Я должен был позвонить, но… Я работаю над одним делом об убийстве, и столько всего вдруг закружилось…

— О, Господи, убийство, — сказала она.

Она отхлебнула из своей рюмки. Джин с миндальной горчинкой.

— И со льдом, пожалуйста, — попросила она.

А дождь лился по раздвижным стеклянным дверям. Мэтью включил огни над бассейном, и было видно, как дождь суматошно клюет голубую поверхность воды. Пальмы раскачивались на ветру, шуршали листьями, тряслись, словно в модном танце.

— Ты полицейский? — спросила она.

— Нет, — ответил он. — Я адвокат и хочу вытащить мужчину, которого несправедливо обвиняют в убийстве.

— Тебе нравятся дела об убийстве? — спросила она.

— Да.

— А почему именно это?

— Может быть, потому, что это трудно, — сказал он. — Заставляет все время быть в напряжении.

— Трудно в каком плане?

— Во всех. Трудно распутать, понять, где правда. Каждый рассказывает свое и по-своему…

— О чем?

— Обо всем, — сказал он. — Да, она моя бабушка, нет, она не ее бабушка. Да, существует доказательство, только мы его еще не достали. Да, есть эти картинки, детские фотографии, но их забрал убитый. Ну и так далее. Находятся ли эти картинки в доме Пэрриша? На самом ли деле их забрал…

— В это как-то и церковь втянута?

— Церковь?

— Ну, ты же говоришь: дом Пэрриша.[12]

— Джонатана Пэрриша. Убитого. А священник церкви Святого Бенедикта, думаю, солгал мне, о чем-то умолчал.

— О чем?

— О человеке в черном.

— О, Господи, — сказала Ирен. — Пропавшие детские фотографии и лгущий священник, человек в черном. Совсем как у Агаты Кристи.

— Это устарело, — сказал Мэтью и скорчил гримасу.

— У меня есть идея, — сказала Ирен и отставила свою рюмку.

— Что за идея? — живо спросил Мэтью.

— Почему бы нам не выключить все, кроме огней над бассейном…

— Сейчас, — сказал Мэтью и посмотрел на нее.

— У меня нет ни лишаев, ни СПИДа.

— У меня тоже нет, — сказал Мэтью.

— Я не сплю с людьми из групп повышенного риска, — сказала она.

— Я — тоже.

— Но на самом деле все гораздо сложнее, — серьезно сказала она. — Я имею в виду, что мне завтра может позвонить какая-нибудь потаскушка, которую мой покойный муж трахнул в Сан-Франциско лет десять назад, и сказать, что она когда-то спала с одним гомиком, который трахался с девушкой — лесбиянкой, а та жила еще с одной лесбиянкой-наркоманкой, которая только что умерла от СПИДа…

— Понимаю, — сказал Мэтью. — Это что-то вроде стишка «Дом, который построил Джек».

— Вот-вот, — сказала она.

Они оба замолчали. Только перешептывались, переговаривались друг с другом капли дождя.

— Ну, так что же будем делать? — спросила она.

— То же, что мы делали, когда нам было по семнадцать.

— А у тебя не будет каких-нибудь осложнений?

— Не больше, чем в семнадцать, я думаю.

— Тогда поцелуй меня, — сказала она.

Уоррен и Тутс отыскали первые упоминания об этом деле в папке, озаглавленной «Официальная хроника», и жадно проглотили все, что прямо или косвенно касалось их героев. Вплоть до газетной страницы от десятого ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

Словно два подростка, вцепившиеся в один комикс, тесно сдвинув головы, они читали эту историю.

«Энтони Холден, агент по закупке сельскохозяйственного товара при калузском отделении Пивоваренной компании Брэчтмэннов, был спешно уволен Элизой Брэчтмэнн, которая стала главной управляющей компании в июле прошлого года. Наш репортер позвонил на пивоваренную фабрику и спросил у Элизы Брэчтмэнн, почему она уволила человека, который проработал на фабрике в течение двадцати двух лет.

— Он похитил наше имущество, — ответила она. — Энтони Холден — мошенник».

Уоррен поднял брови и посмотрел на Тутс, она ответила ему таким же удивленным взглядом.

Элиза Брэчтмэнн высказала опрометчивое обвинение, в то время как осторожность была совершенно необходима. Дело в том, что в штате Флорида крупное воровство подлежало уголовному наказанию первой степени на максимальный срок в пятнадцать лет. Газета в точности процитировала ее слова, а спустя три дня они были повторены и газетой «Нью-Йорк таймс».

Элизе скорее всего и в голову не приходило, что служащие из отдела преступлении полицейского управления Калузы по завершении расследования придут к выводу, что никаких улик против Энтони Холдена не было и в помине. Это означало, что Энтони Холден не был мошенником, хотя и был им публично объявлен. А это — хорошее и достаточное основание, чтобы предъявить иск по обвинению в клевете.

— Дело начинает идти на лад, — сказал Уоррен.

В другом месте дело тоже начинало идти на лад, когда зазвонил телефон. Мэтью снял трубку. Часы на тумбочке показывали четверть второго.

— Алло?

— Мэтью, это Уоррен. Прости, я понимаю, что сейчас поздно…

— Привет, Уоррен, ничего, все нормально.

Рядом с ним Ирен повернулась, дотягиваясь до пачки с сигаретами. В темноте вспыхнула спичка.

— Но я подумал, что ты, возможно, захочешь раскрутить все это прямо завтра же с утра.

— Что ты раздобыл, Уоррен?

— Я не знаю, какое отношение имеет ко всему этому семья Брэчтмэннов, но ты сегодня днем сказал, что у Пэрриша оказались в руках какие-то фотографии Элизы и ее ребенка…

— Если верить Эбботу… который, возможно, лжет.

— Однако у Брэчтмэннов была масса неприятностей в восемьдесят втором, когда они договорились уладить дело, не прибегая к суду, и вот теперь мне интересно, почему же они просто не заплатили Эбботу пару долларов и не отправили его восвояси.

— Но Эббот просит миллион.

— В восемьдесят втором на их счету было пятьдесят семь миллионов, — сказал Уоррен.

— Введи-ка меня в курс дела, — попросил Мэтью.

Он положил руку на обнаженное бедро Ирен. Она слегка подвинулась и повернулась так, чтобы ему было удобнее, а Уоррен рассказывал ему про то, как Элиза Брэчтмэнн уволила Энтони Холдена в ноябре тысяча девятьсот восемьдесят второго года.

— Заявила, что он обокрал компанию. Вот точная цитата: «Он похитил наше имущество. Энтони Холден — мошенник».

— Ух ты, — сказал Мэтью.

— Ух ты, — прошептала Ирен, но несколько по иному поводу — его рука все выше забиралась по ее бедру.

— Отлично. А неделю спустя Холден предъявляет иск. Ты знаешь, где мы это отыскали? В папке, озаглавленной «Клевета», представляешь себе? Так или иначе, он запросил семь миллионов долларов в качестве компенсации за понесенный ущерб. Сообщается, что его жалованье у Брэчтмэннов составляло двести тысяч долларов в год плюс премии по биржевым сделкам. Он заявил, что, обозвав его мошенником, Элиза Брэчтмэнн снизила его потенциальные заработки в будущем.

— Что ж, вероятно, снизила, — сказал Мэтью.

— Он также запросил пятьдесят миллионов долларов за понесенный моральный ущерб.

— Это меня не удивляет, — сказал Мэтью. — Моральная компенсация — это что-то вроде гражданского штрафа, который должен отбить у ответчика охоту когда-либо впредь повторить подобное.

— Точно. Холден заявил, что Элиза просто-таки убила его, так как теперь он вряд ли когда-нибудь сможет получить работу в пивоваренной промышленности.

— Это его слова?

— Да, из газетного интервью. Хочешь, я прочту тебе точную цитату?

— Пожалуйста.

— Так, калузская «Геральд трибюн» за восемнадцатое ноября тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Он сказал: «Элиза Брэчтмэнн убила меня. Если в этом бизнесе, как и в любом другом, вы прилепляете к человеку ярлык мошенника, то он мертв».

— Что и было основой его иска, который был улажен вне рамок суда. Не знаешь, за сколько?

— Я не знаю. Как ты думаешь, где нам еще посмотреть? У них тут очень забавная система комплектации материалов.

— А где ты?

— В морге «Геральд трибюн». Мы смотрели на «Взаимные соглашения», но там только куча дерьма про калузских индейцев и первых испанских поселенцах. Мы смотрели на «Претензии» и на «Арбитраж», на «Утрату собственности» и даже на «Выплаты». В папке «Выплаты» оказалась только одна вырезка. Обзор пластинки ансамбля «Роллинг-Стоунз».[13]

— Да брось ты все это, Уоррен. Вот только раздобудь мне адрес Холдена…

— Я даже не знаю, в Калузе ли он еще. Это ведь было довольно давно.

— А ты попытайся, ладно? Если найдешь что-нибудь, позвони мне утром в контору.

— Хорошо.

— Доброй ночи, Уоррен, — сказал Мэтью.

Он положил трубку и повернулся к Ирен.

— Ты всегда так занят? — спросила она и погасила сигарету.

Леона не спала и в темноте прислушивалась к слабому храпу Фрэнка, лежавшего рядом. Она подумала, а не Мэтью ли нанял того негра, который преследовал ее. Сегодня его что-то не было видно. Интересное совпадение: в понедельник поговорила со своим добрым приятелем Мэтью, а в среду — все, никакого преследователя.

Она вовсе не ожидала, что так будет. Она просила Мэтью встретиться с ней только для того, чтобы он помог Фрэнку успокоиться, если и в самом деле ему было нужно какое-то успокоение. «Что-что, у Леоны интрижка? Не смеши меня, Фрэнк. Голову даю на отсечение, что это бред».

А может, Фрэнк вовсе ничего и не подозревает. Тогда, может, и не стоило приоткрывать свои карты, идти на риск каких-то подозрений и обсуждений? Если уж она решила сделать то, что считает нужным.

Револьвер был спрятан там, где он никогда и не подумает искать его. В книгах или за ними — прятать надежнее всего. Кольт двадцать второго калибра лежит за «Договором» Корбина. Если случится, что Фрэнк его обнаружит, она ему скажет: почувствовала, что нужна защита. Столько ночных краж по соседству, столько наркотиков везут через Флориду с Восточного побережья. Видишь, Фрэнк, и патроны, тоже есть — позади этих томов «Словаря законов о неграх». Он, видимо, спросит, а почему же она не посоветовалась, ну, а она тогда… А! Все это идиотизм! Что-нибудь придумаю.

Никогда ему его не найти. Он и не притрагивается к этим книгам с тех пор, как окончил адвокатское училище. Не найдет он его. А когда дело будет сделано… Если уж оно должно быть сделано, то лучше бы поскорее.

Красивый английский майор Сальвадор Агнотти играл Макбета, а она — леди Макбет в колледже Хантера осенью тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года. Ей тогда было двадцать, а ему — двадцать один. И она до сих пор помнила… Ах, эти невинные деньки!

— Пьяна была надежда, в которую рядились вы?

И оба расхохотались. Долго они не могли пройти эту строку — «Пьяна была надежда, в которую рядились вы?» Она опробовала с десяток разных вариантов. Пьяна была надежда? Пьяна была надежда? Пьяна была надежда? Зал буквально отпадал, как только она начинала эти пробы. И ее тут же разбирал смех. Они оба беспомощно повизгивали. Толстая профессорша Лидия Эндикотт, преподававшая речь и драматическое искусство, терпеливо ждала.

— Продолжайте, ребята, ну, давайте же?

И в конце концов она все-таки нашла! Какое наслаждение от этого верного тона, от скрытого яда этих слов!

— Пьяна была надежда, в которую рядились вы? Теперь, зеленая и бледная, проснулась, глядит на свой порыв?

Сала даже непроизвольно передергивало, когда она начинала следующую строку. И она находила в этом уже не авторский смысл, а некий намек, который привносил в эти строки красавец Сальватор Агнотти.

— Отныне так же я и любовь твою ценю!

В этом же явлении они спотыкались еще об одно препятствие:

— Давала я сосать…

Тут уже хохотали не только они, но даже сама профессор Эндикотт вторила им.

Но зато потом… На представлении… Сал смотрел на нее с благоговением, когда она произносила эту часть монолога, словно он был по-настоящему испуган грозной женщиной, в которую превратилась эта девочка из колледжа.

«Давала я сосать и знаю — сладко нежить родного сосунка… И все же я, хотя б и улыбался он в лицо мне, сосок бы вырвала из мягких десен и выбила б из черепа мозги… когда б клялась, как вы».

Господи. Она клялась себе все эти двадцать лет, что сделает то, что должна была сделать.

«Рожай одних мне сыновей, — это говорил ей Макбет. — Из твоего бесстрашного металла — одних мужчин ваять!»

Ах, Сал, Агнотти. Со своим милым лицом, пытающийся выглядеть царственным и суровым, в своей фальшивой бороде, милый, голубоглазый Сал, такой молодой и невинный. И однажды… если только ситуация резко не изменится… Скоро… она совершит убийство. Если только она сумеет призвать на помощь свою силу, волю и смелость.

Лишь смелость натяните… «Лишь смелость натяните!» Сал вскрикнул, когда она в первый раз на репетиции произнесла эту строку. А она все никак не могла сладить с этой строкой всерьез. А потом получилось. И слова и смысл — Шекспир получился. И она сказала своему перепуганному королю те ободряющие слова, в которых он нуждался:

«Лишь смелость натяните на колки, и выйдет все!»

Она не могла проиграть. Она будет сидеть с револьвером двадцать второго калибра в руке, и никто не прошепчет ей на ухо слов ободрения, она будет одна — маленькая Леона, одна-одинешенька, со своим револьвером, нацеленным в его голову или в его сердце, маленькая Леона, с надеждой, что придет смелость и она нажмет на спусковой крючок.

Ах, только бы знать, где же эти колки. «Боже, помоги мне, — подумала она, — я собираюсь убить».

Чарли услышал какой-то шум внизу. Он отвернулся от окна, прислушался. Кто-то ходил в темноте. Он вытащил из кобуры свой тридцать восьмой и на цыпочках пошел к дверям. Под ним скрипнула доска. Он замер и снова прислушался: внизу кто-то был.

Он стал спускаться по ступенькам. Из нижней гостиной шел слабый свет, кто-то возился там, подсвечивая себе тусклым фонариком.

Почти не дыша, держа пистолет наготове, Чарли прошел полпути вниз. Оставалось пять ступенек, четыре, три, две… Кухня осталась справа, он вступил в гостиную. На столе у дальней стены светился крошечный фонарик, человек в черном, настороженно согнувшись над стопкой бумаг, торопливо рылся в них, перебирал руками в черных перчатках. Человек почувствовал, что он не один, обернулся, бросил взгляд на Чарли и потянулся к чему-то на крышке стола.

— Стоять! — закричал Чарли, но было поздно.

Сверкнул на миг ствол пистолета в руке, одетой в перчатку, попав в лучик света от крохотного фонарика, а потом вспышка и обжигающая боль в плече. И еще одна вспышка, на этот раз Чарли ощутил, как раскаленный гвоздь впился в его лоб… И больше ничего не было.

Глава 9

А ЭТО ВОТ КРЫСА, ТА САМАЯ КРЫСА,

КОТОРАЯ СОЛОД СГРЫЗЕТ ОЧЕНЬ БЫСТРО…

Ирен вышла из-под душа, и вся в капельках воды стояла перед большим зеркалом, а Мэтью вытирал ей спину мохнатым желтым полотенцем. Их глаза встретились в зеркале. Он улыбнулся и поцеловал ее шею. Было утро четверга, совсем еще раннее утро. В спальне зазвонил телефон, и Мэтью бросился на звонок. Это был Мори Блум.

— Мэтью, — сказал он, — у меня здесь несколько офицеров полиции, которые сказали, что они выполняют работу для Уоррена Чамберса по делу Пэрриша. Я подумал, что это ты разрешил их нанять…

— Да, чтобы они сидели в доме Пэрриша, это верно, Мори.

— Дом Пэрриша — это место преступления, Мэтью.

— Был местом преступления. Этот дом принадлежит моему клиенту.

— Кто это тебе сказал?

— Держатель закладной, первое федеральное бюро в Калузе. Ральф Пэрриш — владелец дома. Он купил его для брата, и Джонатан там жил, но принадлежит-то он ему. И мы находились там с разрешения его владельца.

— Ты и половина управления полиции Калузы.

— Только четыре полицейских, Мори.

— Уже три. Один убит, — сказал Блум.

— Что?!

— Чарли Маклин, застрелен из «смита-и-вессона» тридцать восьмого калибра этой ночью. Тело обнаружено в шесть утра, когда Ник Элстон пришел его сменить.

Мэтью молчал.

— Ты меня слушаешь? — спросил Мори. — Какие-нибудь соображения есть?

— Тебе бы следовало обыскать дом сверху донизу, чтобы…

— Мы уже это сделали, Мэтью. После первого убийства.

— Вы не находили там какие-нибудь детские фотографии?

— Что?

— Фотографии ребенка у груди матери.

— Мы же их не искали.

— Теперь надо поискать, если их не успел унести тот, кто убил Чарльза.

— Давай-ка более понятно, а, Мэтью?

— Поищи в мотеле «Прибрежный замок Кале», кабинка номер… подожди минутку, Мори. — Он прикрыл рукой микрофон. Ирен в коротких трусиках стояла у раковины в ванной, изучая зубные щетки Мэтью. Он спросил у нее:

— Эта компания все еще в кабинке номер одиннадцать? Хэрли и его приятели?

— Прошлым вечером были там.

Он убрал ладонь с микрофона.

— Мы выследили двух человек, которые наблюдали за домом Пэрриша, — сказал он Блуму. — Их зовут Артур Хэрли и Билли Уолкер. Ты мог бы навестить их. Кабинка номер одиннадцать в «Прибрежном замке Кале» на Сорок первом шоссе. На Хэрли есть уголовное досье.

— Спасибо, — сказал Мори. — Почему ты мне это рассказываешь, Мэтью?

— Потому что, если один из них убил Джонатана Пэрриша, мой клиент может отправляться домой, в Индиану.

— Сейчас я разыскиваю того, кто застрелил Чарли Маклина.

— Это, возможно, одно и то же лицо.

— Может быть. Детские фотографии, говоришь? Я пошлю туда несколько человек.

— Дай мне знать, что вы найдете.

— Ладно, — сказал Блум и повесил трубку.

Ирен чистила зубы, склонившись над раковиной. Мэтью подошел к ней, обнял за талию и прижался к ней. Они посмотрели на себя в зеркало.

— А мы с тобой похожи, — сказала Ирен.

— Совсем не похожи.

— Нет, похожи.

— Может быть, попытаемся выяснить это в постели? — спросил Мэтью.

— Подходящая мысль, — сказала она.

И тут же зазвонил телефон. Ирен посмотрела на него.

— Ты что, всегда занят? — спросила она.

Мэтью взял трубку.

— Мэтью, это Уоррен. Я достал адрес Энтони Холдена. У него сейчас заведеньице для ремонта катеров и лодок. Называется «У капитана Хука», только не спрашивай меня почему. Это у южного моста, ведущего на Уиспер. Что тебе еще нужно?

— Проверь по больнице Ленокс-Хилл в Нью-Йорке. Я разыскиваю все, что касается рождения Хэлен Эббот в августе тысяча девятьсот шестьдесят девятого года. Ее родители — Чарльз и Элиза Эббот. Там еще была и сиделка по имени Люси Стронг, которая работала, когда родилась девочка. Если тебе удастся разыскать ее, это нам поможет.

— А где ее разыскивать?

— В Нью-Йорке.

— Это же было девятнадцать лет назад.

— Я знаю. Но попытайся. Тебе придется туда слетать.

— О, Бог мой, Нью-Йорк в феврале. Что-нибудь еще?

— Пожалуйста, не звони мне десять минут, — сказал Мэтью и повесил трубку.

— Хвастунишка, — улыбнулась Ирен.

В то же утро в десять минут девятого дверь гаража в доме на Пеони-Драйв отъехала вверх, и Фрэнк Саммервилл вывел коричневый «мерседес-бенц» на подъездную дорожку. Сидя в своей машине, припаркованной по диагонали на другой стороне улицы, Тутс Кайли видела, как он дотянулся до солнцезащитного щитка над головой. Вот он нажал на дистанционное управление — и дверь гаража снова опустилась. Она завела двигатель и поехала вверх по улице. Спустя пять минут она обогнула квартал и снова припарковалась, на этот раз в другом месте, рядом с недостроенной автостоянкой, домов на пять дальше дома Саммервиллов.

Ровно в половине девятого в начале подъездной дорожки показался зеленый «ягуар» Леоны Саммервилл. Она посмотрела по сторонам, а потом сделала правый поворот на Пеони и тут же свернула влево, на Хибискус-Вэй. Тутс за ней не поехала. Она выбралась из машины и пошла к дому Саммервиллов. На ней был модный коричневый деловой костюмчик и белая блузка. Прогулочные туфли на низком каблуке, серовато-коричневые чулки.

Тутс подошла к входной двери и несколько раз позвонила. А сама тем временем изучила замок. Дверь никто не открывал, да она и знала — открывать некому. Замок был чепуховой штучкой на пружинном запоре. Чтобы с помощью кредитной карточки отпереть замок, ей понадобилось две минуты. Она еще раз позвонила в звонок, а потом, как будто адресуясь к кому-то находящемуся внутри, громко сказала: «Это Марта Холловэй!» — и, повернув дверную ручку, вошла в дом. Заперла дверь изнутри. Постояла. Прислушалась. Ни звука.

«Это называется незаконным проникновением в чужое владение, — подумала она. — Параграф 810.08. Если кто бы то ни было без должных полномочий, без разрешения или приглашения сознательно проникнет в какое-либо строение и останется там… Уголовно наказуемое преступление второй степени. Карается сроком тюремного заключения, не превышающим двух месяцев. Я не хочу, чтобы меня здесь прихватили», — подумала она.

Она немедленно принялась за работу. В доме было три телефона. Тутс всадила по жучку рядом с каждым аппаратом. Один под кухонным шкафом, около настенного телефона. Другой — за ночным столиком, рядышком с телефоном на тумбочке у кровати. Третий — в кабинете, под крышкой письменного стола, почти около телефона. Жучки, которые она воткнула, были не настоящие подслушиватели телефонных разговоров, которые записывают обе стороны этих бесед: Тутс не хотела затевать всю эту возню с угольными микрофонами и заменой их на ее собственные микрофоны. Ее жучки были небольшими передатчиками, и микрофоны включались от звука голоса. Работающие от батареек микрофоны следовало менять каждые двадцать четыре часа. И Тутс завтра утром снова придется рисковать. Но это ей пришлось бы сделать в любом случае: нужно прослушать запись и решить, надо ли записывать и дальше. Если бы на пленке оказалось хоть что-нибудь полезное, Тутс сняла бы свое оборудование и с радостью унесла ноги.

Без пяти минут девять, когда Тутс прятала магнитофон на верхней полке стенного шкафа в спальне, она услышала, что к дому подъехала какая-то машина. Кто-то вернулся! Один из них что-то забыл!

Перед входом в заведение «У капитана Хука» помещался большой рекламный щит, изображавший пирата с черной заплаткой на месте правого глаза и с железным крюком, заменявшим ему правую руку. Еще в детстве бабушка рассказывала Мэтью, что когда она была девочкой и жила в Чикаго, она каждую субботу ходила в кино, и один из немых сериалов назывался «Железная клешня». Перед началом каждой серии тапер бренчал на пианино импровизированный аккомпанемент, а они снова и снова распевали хором: «Тра-ля-ля, тра-ля-ля, вот Железная клешня! Тра-ля-ля, тра-ля-ля, вот Железная клешня!» Мэтью помнил, как бабушка говорила. «О, Мэтью, это было т-а-а-а-к жутко». Его маленькая сестренка Глория считала, что это отвратительно — человек с железной клешней вместо руки. Мэтью же казалось это даже удобным: ведь можно себе что-нибудь поджарить на такой руке. Глория, которая была в своем обычном раздраженном состоянии, сказала на это, что и сам он — тоже отвратителен.

Рекламный щит перед заведением был виден издали, уже на спуске с моста. Этот здоровенный пират с железным крючком. И надпись над его треуголкой — «Все для мореходов! Заведение „У капитана Хука“». Вы съезжали с моста и ехали мимо площадки с магазинчиками и лавочками, построенными наподобие деревеньки на мысе Код.[14] И придумал же кто-то! А потом вы сворачивали обратно, на грязную дорогу, которая шла мимо площадки, параллельно мосту, с задней стороны рекламного щита, и упирались в само заведение.

Здесь было много моторных катеров — и под навесом с жестяной крышей, и на воде. Обшарпанные пристани, бензиновые насосы. Какое-то ветхое строение с небольшим деревянным щитком, — копией большого рекламного щитка, и наконец главная контора. Серое небо предвещало новый дождь, вода выглядела неспокойно. Мэтью открыл тонкую дверь и шагнул в большую захламленную комнату. Чего тут только не было! Якоря различных размеров и форм. Спасательные пояса и спасательные круги. Жестяные банки с маслом для моторов. Средства для полировки меди. Инструменты. Разные кепочки: одни голубые, другие белые, с надписью «Капитан», или «Первый помощник». Сигнальные ракеты. Морские карты. Туфли для гребли. Письменный стол, заваленный бумагами. Календарь на стене с изображением блондинки в обрезанных джинсах среди снастей какой-то яхты. В дальнем конце комнаты на полу лежал большой мотор системы Эвинруда, а вокруг него были в беспорядке разбросаны детали. Ключи от катеров и лодок висели на листе фанеры, к каждому был прикреплен маленький пластиковый поплавок.

Какой-то молодой человек в перепачканной маслом нижней рубахе и в голубых джинсах сидел на корточках около мотора с отверткой в руках.

— Вам нужна помощь? — спросил он.

— Я ищу Энтони Холдена, — сказал Мэтью.

Молодой человек с подозрением смотрел на него. Мэтью, в льняном костюме, в белой рубашке с голубым галстуком, в черных туфлях с синими носками, выглядел в этом заведении явно неподходяще.

— А по какому поводу? — спросил молодой человек, сильно загорелый, несмотря на дождь, который лил последние несколько недель. Жесткие голубые глаза. Мускулистые руки и грудь, рельефно облепленные нижней рубахой. Во рту зажата зубочистка.

— По поводу судебного иска, — сказал Мэтью. — Где я могу его найти?

— Кто-то возбуждает иск против Тони?

— Нет, это было давно, — сказал Мэтью. Он достал из бумажника визитную карточку. — Передайте ее мистеру Холдену, если вам известно, где он.

Молодой человек взял карточку, внимательно рассмотрел ее, потом перевернул.

— Хоуп? — спросил он.

— Да.

— Мэтью, значит?

— Мэтью Хоуп.

— Вы что, чем-то знамениты? Имя вроде бы знакомо.

— Вряд ли. Обычное имя.

— Я скажу ему, что вы пришли, — сказал молодой человек и отправился к закрытой двери в дальнем конце комнаты.

Его не было минут пять. Вернувшись, он сказал:

— Идите прямо вон туда.

Мэтью вошел в небольшой кабинет. Мужчина, сидевший за письменным столом, весил минимум сто пятнадцать килограммов. У него были длинные светлые волосы, закрывавшие уши, а на лбу завившиеся локонами. На груди висел золотой медальон, пальцы были унизаны кольцами, а ногти выкрашены в ярко-красный цвет. Он был наверняка заядлым педиком.

— Миссис Саммервилл! Это я! Кэти!

На полке над головой Тутс катушки магнитофона начали слегка жужжать, включенные голосом женщины. «Отлично, — подумала Тутс, — все работает».

— Миссис Саммервилл? Вы дома?

Молчание. «Экономка, — подумала Тутс. — Кошмар! Она же весь день будет заниматься уборкой. А как же мне-то прикажете выбраться из стенного шкафа?»

— Мистер Холден? — сказал Мэтью.

Тот поднялся из-за своего стола. На вид ему года сорок два — сорок три, толстый и круглый словно Будда. Он вразвалочку пошел к Мэтью, широкие брюки колыхались, сандалии шлепали по деревянному полу, короткая толстопалая рука тянулась к Мэтью, лицо приветливо улыбалось.

— Мистер Хоуп, — сказал он, — рад вас видеть.

Мэтью пожал его руку. Влажное, вялое рукопожатие.

— Мистер Холден, я представляю интересы одного человека по имени Ральф Пэрриш, которого…

— Да-да, я знаю. Я читал все об этом в газетах. И я в это втянут, да?

Этакий кокетливый, проказливый взгляд, который ухитрился выразить две различных реакции. Я? Втянут в какое-то убийство?! Какая нелепость! Но в то же самое время: я! Втянут в убийство! Ах, как интересно, как волнующе!

— А вы втянуты? — спросил Мэтью.

— Точно не знаю. Но вы здесь, и я должен узнать — почему.

— Мистер Холден, примерно лет шесть тому назад…

— О, Бог мой, это, — сказал Холден и отмахнулся толстой рукой.

— Ваше внезапное увольнение из этой компании…

— Да-да, — нетерпеливо сказал он.

— И ваш последующий иск по поводу клеветы…

— А также попытки опозорить меня, — сказал Холден.

— И это было улажено вне рамок суда.

— Да. За полмиллиона, их было достаточно, чтобы я купил себе вот это маленькое заведение, спасибо. Эта великая красавица,[15] наверно, не понимала, что окажется в беде, делая такие нелепые заявления прессе. Иначе бы поостереглась. Да я бы превратил эту пивоварню в автомобильную стоянку, если бы она не уладила дело полюбовно.

— Под великой красавицей вы…

— Ну да, это Великое Пиво, как фамильярно величают нашу любимую управляющую. Или еще, если уж начистоту, Элизу зовут Рыжей Сукой.

— А почему она вас уволила?

— Вам нужна истинная причина или пристойная?

— Если вам угодно — обе.

— А почему я вообще должен вам что-либо рассказывать?

— Вы вовсе не должны. Но я всегда могу попросить о…

— Да-да, дать показания под присягой, как мне все это надоело!

— Да, это малоприятная форма общения.

— Мне все это хорошо известно, — сказал Холден и вздохнул. — Я уже давал эти проклятые показания под присягой… — Он снова вздохнул. — Она сказала, что я обокрал компанию. Это было пристойной причиной, чтобы уволить меня.

— Обокрали, как?

— Ну, что крадут люди, мистер Хоуп? Не газетные же вырезки или резиновые бинты? Конечно же, огромные суммы денег.

— То есть?

— Для пивоваренного дела не требуется много народу, вы знаете. Двадцать человек в дневную смену, пятнадцать — в вечернюю и в ночную. Плюс пара контролеров, и еще главный мастер для каждой из смен. Человек сорок, максимум сорок пять, которые вырабатывают два миллиона баррелей пива ежегодно. Так что можно сказать, что это низкие накладные расходы, не правда ли? По крайней мере, в том, что касается рабочей силы.

— Да, я бы тоже сказал так. Но какое это имеет отношение к…

— Управление — это нечто другое. Когда я начал работать на Брэчтмэннов, у них было семь пивоварен по всей стране, причем каждая из них имела местную группу управления. Я был агентом по закупкам. Из-за этого-то и разгорелся весь сыр-бор. Вы любите пиво?

— Благодарю вас, нет.

— А я выпью немного, если вы не возражаете, — сказал Холден и двинулся через всю комнату к холодильнику. Его брюки, широкие, как пижама, развевались на ходу.

— Я пристрастился к нему, работая на Брэчтмэннов. Это приходится кстати, когда имеешь дело с грубой работой. Он достал из холодильника банку, открыл ее, поднес ко рту и выпил. — Обожаю пену, — сказал он. — Вы женаты?

— Разведен.

— Педик?

— Нормальный.

— Жаль, — сказал Холден. — Так о чем мы говорили?

— Вы работали агентом по закупкам на…

— Да. А агент по закупкам при пивоварне отвечает за приобретение ингредиентов, из которых и приготовляется пиво. Это — солод, хмель и либо рис, либо зерно.

— Угу, — сказал Мэтью.

— Вы знаете, что такое солод? А хмель? Тоже нет? Ну что вы! Хоть немного всякий знает. Хмель — это высушенные созревшие цветки хмеля, в них содержится горькое ароматическое масло. Когда я работал на Брэчтмэннов, покупал хмель в Вашингтоне, в Айдахо, в Орегоне, даже в Польше и Чехословакии. Смесь разных сортов хмеля в различных количествах придает сортам пива их отличительный вкусовой букет. Рецепт пива «Золотая девочка» был секретным. Я его знал, поскольку именно я делал закупки.

«Он украл этот секретный рецепт и продал его компаниям Анхузера и Буша или Пабсту или Миллеру… Вот потому-то она его и уволила», — подумал Мэтью.

— Я не крал секрета, если вы об этом подумали, — сказал Холден. — По сути дела, я не крал вообще ничего.

— А Элиза Брэчтмэнн заявила, что вы украли.

— Ну разумеется! — Брови Холдена поднялись. — Что еще можно было ожидать от сучки ее полета?

— Заявила, что вы украли у нее огромные суммы денег, разве не так вы сказали?

— Да.

— Ну, а точнее?

— Солод. В этом-то и суть дела. Она заявила, видите ли, что я пожирал солод их компании.

— Я все-таки не знаю, что такое солод.

— Пивоваренный солод, или ячменный, — это одно и то же. Он важен для пивоваренного процесса и выцеживается из сырого ячменя… не буду входить в детали, потому что, по правде говоря, это слишком скучно. Достаточно сказать, что без ячменного солода, мистер Хоуп, вообще не будет никакого пива. И вот теперь-то мы и добрались до сути обвинения нашей великой красавицы.

— И в чем же эта суть?

— Потерпите, мистер Хоуп. — Холден вздохнул. Потом отхлебнул пива. И посмотрел на жестянку. — Было время, когда я испытывал отвращение к запаху солода. Ах да, — он сделал еще глоток, — когда я работал на Брэчтмэннов, мы владели солодовнями, которые обеспечивали тридцать процентов наших потребностей в солоде. Но тридцать процентов — это все же не сто, и поэтому мне пришлось обратиться к зарубежным солодовникам, чтобы приобрести недостающие семьдесят процентов. Вы должны понять, как много солода мы ИСПОЛЬЗОВАЛИ, мистер Хоуп, и как дорого он обходился нам.

— И сколько же вы использовали?

— Чтобы сварить два миллиона баррелей пива, которое мы поставляли на рынок ежегодно, нам нужно было шестьдесят три миллиона фунтов солода.

— Такая уйма солода, — сказал Мэтью. — И во сколько он вам обходился?

— Цены на бушель меняются все время, но в тысяча девятьсот восемьдесят первом году мы тратили около пяти миллионов долларов ежегодно на солод, который мы получали из внешних источников.

— Пять миллионов, — протянул Мэтью.

— То ли прибыль, то ли убыток, — улыбнулся Холден. — По мнению Элизы, это была по большей части прибыль.

— Как же так? Она ведь заявила, что вы воровали, но как?

— Возвращал обратно часть уплаченных денег, от разных солодовников, с которыми я имел дело.

— И насколько крупные суммы вы возвращали?

— Пятьдесят центов за бушель.

— Разве это много?

— В одном бушеле тридцать четыре фута солода. Подсчитайте-ка, мистер Хоуп.

— Лучше сами подсчитайте.

— Мы использовали шестьдесят три миллиона фунтов солода в год. Разделите это на тридцать четыре фунта в бушеле — и вы получите один миллион восемьсот пятьдесят тысяч бушелей, что-то близкое к этому.

— При возврате пятидесяти центов за бушель.

— Так заявила Элиза.

— Это же масса денег.

— Я был бы рад их иметь, — сказал Холден.

— И какое доказательство у нее было для подобного заявления?

— Да никакого.

— И все-таки она уволила вас и сказала газетчикам…

— Сумасшедшая баба. — Холден покачал головой.

— Так почему же она вас уволила, мистер Холден? Вы говорите, что была пристойная и истинная причина. В чем заключалась истинная причина?

— Вы хотите сказать, что вы не заметили? — спросил Холден и улыбнулся. — Ведь я же педик. Мой любовник оказался ее хорошим приятелем.

— И кто он?

— Джонатан Пэрриш.

— Из всего этого следует, — сказал Блум, — что ты оказался плохим парнем.

Он сидел в кабинете за письменным столом, похлопывая по копии полицейской сводки, где значились преступления Артура Хэрли. Купер Роулз, партнер Блума, сидел на краю стола. У Роулза были широкие плечи, крутая грудь и здоровенные ручищи. Человек, с которым лучше не связываться. Мужчина, на которого Артур Хэрли восемь лет назад бросился с разбитой пивной бутылкой, был негром, Купер Роулз — тоже.

— Так то было тогда, а это — сейчас, — сказал Хэрли.

— А теперь ты, значит, стал паинькой, да? — спросил Роулз.

Хэрли посмотрел на него так, словно это заговорил таракан.

— Ответь-ка мне, Арти, — сказал Роулз, — теперь ты паинька?

— А почему я здесь? — Хэрли посмотрел на Блума. — Вы что, обвиняете меня в чем-то?

— А ты этого хочешь?

— Я хочу знать…

— Куп, — сказал Блум, — ты не посоветуешь мне, в чем бы нам его обвинить?

— Как насчет непристойной брани в адрес офицера полиции, который…

— Он не имел никакого права арестовывать меня.

— А кто говорит-то, что тебя арестовали? — спросил Блум. — Полицейский вежливо попросил тебя проехаться с ним и ответить на его вопросы — только и всего.

— Значит, это был не арест? А как же у вас это называют? Полевыми расследованиями, что ли? Я под арестом, а раз так, то вам бы следовало почитать мне о Миранде[16] и раздобыть мне адвоката.

— Ты не под арестом, — сказал Блум.

— Прекрасно. — Хэрли встал. — В таком случае я просто пойду в…

— Сядь на место, — сказал Роулз.

— Твой приятель сказал мне, что я не…

— Сядь, сука, на место! — рявкнул Роулз.

Хэрли со злобой посмотрел на него.

— Я думаю, что тебе лучше присесть, — мягко сказал Блум.

— Ну, и что дальше? — спросил Хэрли, садясь. — Я провел слишком много времени в тюрьме за вещи, которых не делал.

— Это уж точно, — откликнулся Роулз. — В тюрьмах вообще одни невиновные.

— Ну, не все.

— Только ты.

— Пару раз я на самом деле был невиновен. Я ничего не делал, но в тюрягу меня упекли.

— Как нехорошо, — сказал Роулз.

— Конечно, и это еще называется правосудием, — проворчал Хэрли. — Да я и сейчас ничего не сделал.

— Никто и не говорит, что ты что-то сделал, — сказал Блум. — Мы просто хотим потолковать с тобой.

— Я полагаю, вы и с Билли тоже хотите потолковать? Вы его тоже приволокли сюда. Куда вы его подевали? В соседнюю комнату? Задаете ему те же вопросы, что и мне, сверяете наши рассказы?

— А разве мы тебе уже задавали вопросы? — спросил Роулз. — Нет? Тогда заткнись, черт тебя подери!

— Почему? Твой партнер только что сказал, что я ничего не сделал. И в этом случае…

— И в этом случае, сука, заткнись, — сказал Роулз.

— Если я ничего не сделал, что же вы имеете в виду под этим?

— То, что ты не убивал офицера полиции, к примеру, — сказал Блум.

— Ух ты, черт подери, — сказал Хэрли, — так вы это пытаетесь на меня навесить? Господи, выпусти меня отсюда!

— Сядь на место, — сказал Роулз.

— Нет, сэр, вы лучше перечислите мне мои права, прямо сию же минуту, черт подери! Раз уж убили какого-то легавого, то лучше знать свои права и иметь адвоката. И Билли тоже надо это сказать. Скажите ему, что ваш легавый сыграл в ящик. Парни, это же серьезное дело. Если так, то это очень серьезно. Не убивал я полицейского, черт подери!

— А кто сказал, что ты убил полицейского? Я сказал, что ты не убивал офицера полиции. — Блум говорил терпеливо и спокойно.

— Разумеется, черт вас подери.

— А для чего вы наблюдали за домом Пэрриша? — спросил Роулз.

— Так вот в чем дело, — вздохнул Хэрли.

— Вы в самом деле наблюдали за домом Пэрриша, верно?

— Верно, и кто-то в доме был, так что я и не собирался туда входить, пока они не выйдут. А в чем дело-то? Там легавый был в доме? И его убили?

— Что-то ты чертовски много знаешь о том, что было там и чего не было, — сказал Блум.

— Я узнаю сыщика, когда его вижу, а это был сыщик. Он украдкой смотрел в окно, не надо быть гением, чтобы понять, что это сыщик. Значит, там, внутри, был полицейский, да? И его там прихлопнули, верно? Ну, уж точно ни я, ни Билли этого не делали.

— Так для чего вы наблюдали за домом? — спросил Роулз.

Преступники умеют уходить от вопросов не хуже, чем кинозвезды. Вы спрашиваете знаменитую актрису: «Правда, что в следующем году вы оставляете династию?»[17] А она вам отвечает: «Погода в Южной Калифорнии такая замечательная». Вы спрашиваете преступника: «Что ты делал с инструментом для взлома?» А он отвечает: «У моей матери хроническая ангина». И те и другие одинаково ловко и нагло уходят от вопросов, на которые они не хотят отвечать. И все, что может сделать полицейский или газетчик, — это задавать один и тот же вопрос снова и снова.

— Для чего же вы наблюдали за домом?

Если повторять и повторять вопрос, возможно, к Рождеству удастся получить на него ответ.

— Сначала скажи мне, в доме и правда убили полицейского? — спросил Хэрли.

— Да, — ответил Блум.

Роулз посмотрел на него. Блум пожал плечами. Жест, говорящий: «Давай играть в открытую — и посмотрим, что получится». Роулз скорчил гримасу, что означало: «Он же бандит, черт его подери, и мы не получим от него ни одного слова правды, независимо от того, как мы будем играть».

— Итак, я был прав. Полицейского в самом деле пристукнули в доме. Когда это случилось? — спросил Хэрли.

— Вообще-то полицейский — он! — рассердился Роулз. — И это он задает здесь вопросы.

— Это было прошлой ночью, — сказал Блум.

— Меня там прошлой ночью не было, — быстро сказал Хэрли.

— Где же ты был?

— Дома, в постели с подружкой, которая, между прочим, беременна.

— Мы отправляли в тюрьму толпы парней, у которых были беременные подружки, — сказал Роулз. — Ты что, ждал, что мы разрыдаемся?

— Нет, такого я не ожидал, не волнуйтесь.

— Как ее зовут? — спросил Блум.

— Хэлен Эббот. Давайте, позвоните ей сейчас же! Она в мотеле и не знает, почему вы зацапали меня и Билли. Спросите ее, где я был прошлой ночью, спросите. Возьмите телефон и спросите. И она скажет вам, что я был дома, в постели вместе с ней.

— В какое время?

— Всю ночь.

— С какого времени и по какое?

— А когда был убит полицейский?

— Отвечай на вопрос, черт тебя подери! — заорал Роулз.

— Послушай, ты, — сказал Хэрли, — я ведь отвечаю на вопросы добровольно, и ты не имеешь права…

— С какого времени и по какое? — спросил Роулз.

— Ну, мы вернулись с ужина, должно быть, часов в девять. Немного посмотрели телевизор и пошли спать. Билли с нами в той же комнате, на другой кровати. Спросите у него, где мы провели прошлую ночь, — и он вам скажет. Спросите их обоих. Никто из нас не был поблизости от дома Пэрриша прошлой ночью.

— В котором часу вы ходили завтракать сегодня утром? — спросил Блум.

— Около восьми.

— Втроем?

— Да.

— И где завтракали?

— В «Бэргер-Кинг».

— Для чего вы наблюдали за домом Пэрриша?

Вопросы пошли по четвертому кругу.

— Бабушка Хэлен сказала, что она нам не верит, — ответил Хэрли.

— Что, снова о «погоде в Калифорнии» и «ангине моей матери»?

— Но она ведь знает, что мы говорим правду.

— О чем?

— Что Хэлен — ее внучка. Дело в том, что нам необходимо доказательство.

— Чего?

— Того, что она — ее внучка. Поэтому и нужно найти эти детские фотографии, — сказал Хэрли.

— Так-так.

— Мы думаем, что они находятся в доме Пэрриша. Вот поэтому мы и наблюдали за ним, но мы не собирались туда входить, когда поняли, что там уже кто-то есть.

— Что за детские фотографии? — спросил Роулз.

— Фотографии Хэлен, когда она была ребенком, вместе с ее матерью, понимаете? Хэлен и ее мать. Фотографии, на которых они сняты вместе. И тогда бабушка не сможет сказать, что девушка, которая нянчит ребенка, — не ее дочь, потому что это она и есть. Я имею в виду, что это ее лицо. И это подтвердит, что Хэлен говорит правду. О чем бабушка знает и сама. Но нам необходимо это доказательство. Эти картинки. И мы думаем, что они в этом доме, потому и следили за ним.

— Но вы не входили внутрь?

— Никоим образом.

Полицейские посмотрели друг на друга.

— Ну, и что ты думаешь? — спросил Блум.

— Это слишком уж глупо, чтобы быть правдой, — сказал Роулз.

А теперь заработал пылесос. Экономка была в гостиной. Мысли Тутс крутились со страшной скоростью. Ковер в хозяйской спальне тянется прямо в стенной шкаф. Скорее всего она будет пылесосить и внутри тоже. А может быть, и не станет открывать дверцу шкафа. Но если, предположим, она ее откроет? Захочет повесить что-нибудь принесенное, скажем, из химчистки, убрать сюда пару туфель или платье, оставленные на кресле, да мало ли причин, по которым она может заглянуть в стенной шкаф и обнаружить там кудрявую блондинку с мокрыми от страха трусиками. Надо как-то выбираться отсюда. Но как?

И тут зазвонил телефон. На полке, прямо над головой Тутс, раздался едва слышный щелчок. Звонящий телефон привел в движение механизм, катушка магнитофона слегка зажужжала. Пылесос выключили.

— Иду-иду! — закричала экономка.

Тутс в одно мгновение выскользнула из шкафа. Осторожно и аккуратно она двигалась вдоль дверного косяка; змея или какой-нибудь таракан вряд ли бы сделали это более проворно и ловко. А толстая задница экономки, покачиваясь, двигалась по покрытому коврами коридору к телефону, висевшему на стене в кухне. Тутс проскользнула в коридор. А экономка потянулась к телефону. «Только не поворачивайся в эту сторону», — взмолилась Тутс, лихорадочно стараясь сориентироваться. Открытая дверь ведет во вторую спальню на другой стороне прихожей, та сторона дома выходит на улицу. Гараж должен находиться…

— Алло?

Быстрый взгляд в сторону кухни. Экономка облокотилась на стойку, повернувшись большим жирным задом в сторону столовой.

— Да-да, это дом Саммервиллов.

Гараж находится рядом с кухней. Нет никакой возможности попасть в гараж, минуя эту Брунгильду.

— Извините, но миссис Саммервилл сейчас нет. Может быть, что-нибудь передать ей?

Бежать в кабинет по другую сторону прихожей бессмысленно. Тупиковая комната, высокие окна.

— Да, миссис Горовитц, я напомню ей. Да-да, собрание будет сегодня вечером. Не могли бы вы сказать это по буквам? Лига чего?

Промчаться через прихожую в кабинет. Оставаться там, пока Брунгильда не пройдет дальше по коридору и в хозяйскую спальню, а тогда что есть духу к входной двери.

— Лига защиты дикой природы Флориды, да, мадам, я вас поняла. И собрание будет сегодня вечером. В доме миссис Колмэн. Да-да, мадам. В восемь часов. Да, мадам, я записала, я оставлю записку прямо здесь, у телефона, на тот случай, если она не вернется к тому времени, когда я буду уходить. Да, мадам, большое вам спасибо.

Трубка повешена на крючок. Экономка двинулась вверх по коридору и включила пылесос. Она пропылесосила дорожку, прошла мимо кабинета и скрылась в хозяйской спальне.

Там открыла дверцу стенного шкафа и прилежно принялась пылесосить его нутро. А Тутс Кайли была уже в кабинете.

Спустя пару минут она оказалась за входной дверью и быстро пошла к тому месту, где припарковала свой «шеви».

— Ну, и как прикажешь нам возвращаться обратно в мотель? — поинтересовался Билли.

— Сядем на автобус, — предложил Хэрли.

— По-твоему, в этом невзрачном городишке водятся автобусы?

— Да, я видел автобус, — сказал Хэрли.

Идти пешком до Сорок первого национального шоссе слишком долго. Близилась полночь, все вокруг в теплом ночном воздухе казалось туманным и неясным.

— Значит, ни хрена мы не получим, ты это понимаешь? — спросил Билли.

— Да, — сказал Хэрли.

— Мы избежали ответственности за убийство, но мы ведь сказали им об этих картинках… Нам пришлось сказать. Иначе бы получилось, что мы потому и следили, чтобы убить этого проклятого легавого. Вот нам и пришлось рассказать…

— Да что ты зарядил одно и то же! Никто тебя и не обвиняет.

— А кто говорит, что кто-то меня обвиняет? Если бы мы не рассказали им об этих карточках, они бы насели на нас за убитого легавого, потому что знают, что мы следили за домом Пэрриша.

— Да. А ты знаешь, откуда они разузнали об этом? Да от того проклятого адвоката, который приходил в мотель.

— Нам придется забыть об этих карточках. Теперь полиция перевернет все в доме вверх дном, найдет фотографии, а без них старуха будет по-прежнему талдычить, чтобы мы уматывали к черту, вот такие дела. Так что дело лопнуло, Арти, нам нечего больше делать в этом дерьмовом городке.

— Да, — сказал Хэрли.

Но сам-то он думал, что дела у него здесь еще есть. Первое, что он должен был сделать, — это научить впредь маленькую мисс Хэлен Эббот с ее здоровенным животом не раскрывать перед незнакомыми адвокатами как двери дома, так и некоторые тайны. Научить ее держать пасть на замке, если даже придется для этого вышибить ее проклятые зубы.

Следующее, что он должен был сделать, — это отыскать мистера Мэтью Хоупа и растолковать ему, что не надо вставать на пути у Артура Хэрли. Нечего ходить в полицию и болтать там, что, мол, Артур Хэрли наблюдал за домом, где пристукнули какого-то легавого, нечего было, сука, лишать Артура Хэрли миллиона баксов. Только из-за того, что у тебя длинный язык, проклятый адвокатишка.

Глава 10

А ЭТО ВОТ СОЛОД, КОТОРЫЙ ХРАНИТСЯ

В ДОМЕ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ ДЖЕК…

Ральфу Пэрришу не нравилось, как обошелся с ним округ Калуза. У фермера-хлебороба из Индианы были жалобы по поводу тюремной одежды, в которую его обрядили, баланды, которую он был вынужден хлебать, и того обстоятельства, что ему приходилось день и ночь защищать свою задницу, не то его превратили бы в педика и он уподобился бы своему покойному братцу.

Мэтью явился в окружную тюрьму, чтобы побольше узнать у Пэрриша о его покойном брате и ближайших его приятелях. Пэрриш горько сетовал, что его, законопослушного гражданина, без всяких оснований и улик держат за решеткой и не позволяют выйти под залог. Мэтью пришлось долго и терпеливо объяснять ему, что у прокурора штата достаточно доказательств, чтобы обвинить Пэрриша в совершении не просто убийства, а братоубийства, поэтому об освобождении под залог не может быть и речи. Пэрриш, словно не слыша, продолжал свои жалобы: он ведь привык к открытому воздуху, к солнцу, к работе под открытым небом, а здесь он сидит взаперти и лишен всего этого. Мэтью слушал его терпеливо и сочувственно: так обойтись с фермером было действительно жестоко. Но кто-то ведь убил его брата, и прокурор штата полагает, что это сделал именно он.

— Ненавижу этот городишко, как же мне не повезло, и надо же было такому случиться, — потерянно повторял и повторял Пэрриш.

— Я понимаю, — сказал Мэтью.

— А вам что-нибудь удалось? Есть хоть какая-то надежда?

— Возможно. — И Мэтью рассказал ему о последних событиях.

— Я знал, что он вернется в этот дом! — воскликнул Пэрриш. — Это тот самый человек, Мэтью. Найдите его и…

— Да, но этот человек не слишком-то покладист. Имя Артура Хэрли вам ни о чем не говорит? Этот человек вместе с неким Билли Уолкером — вспомните, вы не слышали это имя? — следил за домом вашего брата… Вы их не знаете?

— Нет.

— А о Брэчтмэннах вы ничего не знаете: об Элизе, о ее дочери Хэлен, о знаменитом пиве Брэчтмэннов «Золотая девочка»?

— Простите меня, мистер Хоуп, но я никогда о них не слышал, ничем не могу вам помочь, а пива я вообще не пью, простите, сэр. — Голос его звучал так, словно он признавался в чем-то постыдном.

— Скажите мне, мистер Пэрриш…

— Зовите меня Ральфом.

— Ральф, почему вы купили этот дом в Калузе?

— У меня было много денег, а у моего брата не было ничего. Вот я и прикинул, что если я могу помочь ему…

— Но почему именно Калуза? Почему не Ки-Уэст, не Майами, не Палм?..

— По правде говоря, мой брат провел некоторое время в Ки-Уэст, но он сказал, что там обстановка слишком неприличная даже для него. Вот он и выбрал Калузу.

— Когда это было?

— Ки-Уэст? Где-то еще в шестидесятые, когда появились эти хиппи в изодранных джинсах, но с тысячами долларов в чеках «Американ-Экспресс».

— И ваш брат был одним из них?

— Да, он присоединился к ним.

— Сколько ему тогда было лет?

— Дайте сообразить. Это было году в шестьдесят восьмом или шестьдесят девятом, стало быть, ему было двадцать или что-то около этого.

— Он тогда много ездил?

— Да, по всей Флориде, и в Калузе тоже был.

— Он тогда уже был педиком?

— Даже раньше, когда он еще жил в Индиане; это проявилось давно — он еще был подростком.

— И сколько же он пробыл в Калузе?

— Дайте подумать. Я знаю, что он уехал из дому где-то в сентябре, это была осень шестьдесят восьмого, и на Рождество его не было, он все еще был во Флориде. Я посылал ему открытку к дню рождения сюда, в Калузу. Ему тогда исполнился двадцать один год. Он арендовал какой-то дом на Фэтбэк-Кей, и открытку я послал ему туда. Я хорошо это помню.

— А когда он уехал из Калузы?

— Точно не знаю. Он был в Вудстоке летом шестьдесят девятого, когда хиппи вели борьбу за всеобщую любовь, за мир… Он прислал мне открытку из Вудстока, а той же осенью уехал в Европу и был там почти год. Франция, Италия, Греция, а потом отправился в Индию…

— И когда он вернулся обратно, в Штаты?

— В семьдесят втором.

— Снова в Индиану?

— Нет. Сначала Сан-Франциско, Лос-Анджелес, потом Сан-Диего, и некоторое время провел в Мексике, — он любил путешествовать. Потом Нью-Йорк, он прожил там довольно долго. А в восемьдесят первом я купил этот дом на Уиспер-Кей, и он переехал сюда.

— Ваш брат когда-либо называл человека по имени Энтони Холден?

— Нет, такого имени я не слышал.

— В восемьдесят втором он работал агентом по закупкам на пивоварне Брэчтмэннов. Энтони Холден. Это было спустя год после того, как вы купили дом.

— Нет. Не припомню. Мы довольно регулярно переписывались с братом, иногда я приезжал сюда, да и Джонатан бывал у меня в Индиане, но, сколько помню, он не упоминал это имя и я не видел такого человека.

— И об Элизе Брэчтмэнн он никогда не говорил, не писал вам?

— Да от него месяцами вообще могло не быть никаких известий, он словно пропадал, проваливался куда-то, а потом вдруг приходила открытка из какой-нибудь глуши в Иране, например. Потом переписка снова налаживалась. Всякое бывало.

— А когда он уже был в Калузе, тоже не упоминал в письмах об Элизе Брэчтмэнн, о знаменитой золотоволосой девушке?

— Нет, мистер Хоуп… Уже в пятнадцать лет мой брат был гомосексуалистом. Вряд ли его и тогда и позже могла интересовать какая-нибудь, даже самая распрекрасная девушка. Он уже тогда совершенно не обращал внимания на представительниц противоположного пола.

— А Энтони Холден считает, что Элиза Брэчтмэнн была одной из приятельниц вашего брата.

Пэрриш отрицательно покачал головой.

— Точнее — очень хорошей приятельницей. Вы в самом деле никогда о ней не слышали?

— Никогда.

Мэтью глубоко вздохнул.

Билли суетливо собирал вещи. Время от времени он посматривал в тот угол, где на полу, около стены лежала Хэлен.

Ему хотелось убраться как можно скорее и как можно дальше от Калузы, от Артура Хэрли, от этой женщины, которая лежала там, вся в крови. Хэрли забрал машину, хотя сначала собирался вызвать по телефону такси, чтобы доехать до аэропорта. Быстренько он смотался отсюда, ну и хрен с ним!

Билли швырнул в саквояж какие-то тряпки и снова посмотрел на Хэлен. Ее рука поднялась, скользя по стене, и вяло сползла вниз. От руки остался кровавый след.

Когда в начале третьего Мэтью вернулся в контору, Синтия вручила ему стопку посланий. Но позвонить он решил только Мори Блуму.

— Привет, Мэтью, — сказал Блум. — Есть две новости. Мы допросили Хэрли и его дружка Уолкера и отпустили их восвояси. У нас нет причин их задерживать, и они, я думаю, говорят правду, что не заходили внутрь дома.

— Ладно.

— И второе: в доме работала целая команда, она осмотрела каждый сантиметр. Они начали после нашего с тобой разговора рано утром и вот только что вернулись оттуда. В спальне на втором этаже они нашли какие-то фотографии в коробке из-под обуви, но ни на одной из них нет никаких детей. Там только Пэрриш и его юные приятели резвятся на побережье. Так что тот, кто побывал в доме, очевидно, нашел их, если они, конечно, вообще там были. Что сейчас их там нет, я тебе головой ручаюсь.

— Хорошо, Мори, спасибо тебе.

— Есть какие-нибудь другие идеи?

— Пока нет, а если возникнут ты мне поможешь, Мори?

— Мы оба боремся за правосудие и истину, — сказал Блум. — Будем держать связь. — И повесил трубку.

И почти немедленно позвонила Синтия.

— Звонит Уоррен, — сказала она. — Он в аэропорту.

— По какому каналу?

— По пятому.

Мэтью нажал на пятую кнопку.

— Да, Уоррен?

— Мэтью, я могу успеть на самолет, который улетает в Нью-Йорк в четырнадцать тринадцать. У меня всего восемь минут. Я нашел женщину по имени Люси Стронг, она негритянка. По голосу похоже, что ей где-то за пятьдесят, она была сиделкой в родильном отделении, когда летом шестьдесят девятого там лежала Элиза Эббот. Она помнит мужчину, который делал фотографии, но она ничего больше не захотела рассказывать по телефону — боится попасть в беду.

— В какую еще беду?

— Это неважно, в какую именно. У меня осталось шесть минут, чтобы добежать до самолета. Негры всегда боятся попасть в беду, так уж нас белые приучили. Так мне лететь?

— Лети, — сказал Мэтью.

— Я тебе позже перезвоню. — И Уоррен повесил трубку.

— Билли, помоги мне, — попросила Хэлен.

Он не ответил, снял с вешалки свой единственный костюм и отнес его к саквояжу, не посмотрев на Хэлен, скорчившуюся у стены. Аккуратно свернул костюм, убрал его, а потом вернулся к туалетному столику, чтобы забрать пару нарядных рубашек, которые лежали там в верхнем ящике.

— Он уехал, Билли? Ты должен мне помочь.

— Я никому ничего не должен.

— Билли, пожалуйста.

Он снова вернулся к туалетному столику. Проверил все ящики, чтобы убедиться, что ничего из его барахла не осталось. Порылся в трусах и лифчиках Хэлен, в ее свитерах и блузках, но не обнаружил там своих вещей.

— Билли! Я истекаю кровью.

— Заткнись. — Он, закрыл чемодан и защелкнул замки.

— Мне надо в больницу.

Зазвонил телефон. Он снял трубку.

— Алло?

— Мистер Уолкер? Пришло такси, сэр.

— Я сейчас выхожу, попросите его подождать.

Он положил трубку.

— Билли? Помоги мне. Пожалуйста.

«Сейчас, разбежалась, — подумал он. — Поможешь тебе, а потом этот проклятый псих набросится и на меня!»

— Билли?

Но его уже не было.

Для парковки каждой машины на бетонном бордюре мостовой черной краской по трафарету были написаны имена: ФРЭНК САММЕРВИЛЛ, а рядышком — МЭТЬЮ ХОУП. На площадке Саммервилла стоял коричневый «мерседес-бенц», а у Хоупа — желтовато-коричневая «карлэнн-гайа».

На другой стороне улицы припарковалась голубая «хонда». Сидевший за рулем Хэрли внимательно наблюдал за зданием, в котором размещалась юридическая контора «Саммервилл и Хоуп». Улица Херон, 333. В начале третьего Хэрли увидел, что Хоуп вышел и идет к своей машине.

«Отлично, — подумал он. — Теперь поговорим напрямую, мистер Хоуп. Посмотрим, куда вы направляетесь, а мы уж погоняем вас вокруг квартала, дорогой наш, мы вас вырубим».

Он завел двигатель.

Утром, когда Ирен вернулась в мотель, приехала полиция, и этих двоих увезли. В половине первого они оба вернулись на такси. В начале второго тот, что постарше, укатил на «хонде», а теперь и молодой уезжает на такси. Значит, в кабинке осталась только беременная женщина.

Ирен посмотрела в журнал регистрации. Мистер и миссис Артур Хэрли. И мистер Уильям Гарольд Уолкер, который представился братом этой девушки. На этой работе не стоит задавать слишком много вопросов, если вы хотите продолжать зарабатывать себе на жизнь, да и просто жить. Надо сдать им кабинку по существующей оплате для троих и не задаваться вопросом, а не устроят ли они там забаву вдвоем, да еще и с беременной! Один сверху, другой снизу. И хорошо помнить правило: не задавай вопросов — и тебе не солгут. Да, сэр, да, мистер Хэрли, надеюсь, что вам с женой и вашему шурину понравится это помещение, вы можете хорошо позавтракать в столовой, на той стороне Сорок первого шоссе. Пускай уезжают, пускай делают что хотят, Ирен это не касается. Таков уж бизнес. Такова жизнь. Однако…

Ведь Мэтью интересовали эти люди. Сегодня утром, когда она у него была, кто-то позвонил ему, а потом он спросил ее об этой компании в одиннадцатой кабинке, еще он сказал, что Хэрли с Уолкером были выслежены, когда они наблюдали за домом Пэрриша, и что было бы неплохо их пощупать, и что на Хэрли есть уголовное досье.

Еще Мэтью сказал, что один из них, возможно, убил Джонатана Пэрриша или мог знать, кто убийца, и потом, после этого разговора, приезд полиции… Ну, не совсем «потом», потому что еще какое-то время было отдано их с Мэтью любовным радостям. Полиция приехала, когда она уже вернулась в свой мотель, и увезла этих двоих. У нее был какой-то туман в голове — ничего удивительного: в этой карусели вертелось так много — та ночь, возвращение, полицейские, эти возможные преступники, оставленная маленькая женщина с большим животом. Было о чем подумать. Может быть, ей следует позвонить Мэтью и рассказать, что тут происходит? Возможно, Хэрли вернется за своей беременной женой, если она в самом деле его жена. Ирен как-то раз сдала кабинку какой-то беременной женщине с мужем, но выяснилось, что это проститутка со своим сутенером. Эта дама успевала обслуживать клиентов за час, и целую неделю на дороге к мотелю Ирен сновали машины — туда-сюда, дама работала регулярно и четко. Потом эта парочка, наверно, отправилась отдыхать куда-нибудь в Италию, на озеро Комо, — на вполне заслуженный отдых.

Зазвонил телефон. Ирен взглянула на пульт управления. Звонили из кабинки номер одиннадцать.

— Контора, — сказала она, — добрый день.

В трубке послышался какой-то странный звук.

— Алло? — сказала Ирен.

Снова тот же звук и — молчание.

— Миссис Хэрли? Это вы?

Едва слышный голос и единственное слово:

— Пожалуйста, — и гудки, гудки в трубке — как сигнал бедствия.

Мужчина, появившийся из двери, отделанной ореховым деревом, улыбнулся и протянул руку.

— Мистер Хоуп? — сказал он. — Я Генри Кэртис, секретарь мисс Брэчтмэнн.

— Рад с вами познакомиться. — Мэтью пожал ему руку.

Кэртис посмотрел на карточку Мэтью.

— «Саммервилл и Хоуп», адвокат… Кто-то отыскал в нашем пиве еще одну змею? — спросил он, улыбаясь. — Или ржавый гвоздь? Или гнездо скорпионов? Или использованный презерватив? — Он бросил быстрый взгляд на секретарский столик, за которым седовласая женщина решала кроссворд. — У нас целый взвод адвокатов, и им отнюдь не приходится маяться бездельем, зоркость и фантазия наших клиентов просто поразительны! Если они еще чего не находили плавающим в нашем пиве, то разве что пресловутого лохнесского чудовища. — Кэртис снова улыбнулся.

Мэтью понравился этот человек.

— Я знаю, что вам назначена встреча… — сказал Кэртис.

— Да. Я сегодня говорил с мисс Брэчтмэнн по телефону и…

— Только боюсь, ее совещание несколько затягивается. Она просила меня позаботиться о вас, пока вы будете ждать.

— А вы не знаете, это надолго?

— Думаю, не слишком, — сказал Кэртис. — А пока я мог бы показать вам пивоварню… Во всяком случае, это поможет убить время. Если только вы не предпочтете просматривать торговые журналы.

— Нет.

— Я так и думал. Миссис Хоскинс, мы будем внутри. Пошлите кого-нибудь, когда мисс Брэчтмэнн освободится, хорошо?

— Да, мистер Кэртис, — ответила секретарша и снова углубилась в кроссворд.

Ирен открыла дверь запасным ключом и никого не увидела.

— Миссис Хэрли! — позвала она.

Никакого ответа.

— Миссис Хэрли, где… вы?

За диванчиком в глубине комнаты Ирен увидела Хэлен, та лежала на полу в луже крови, она была без сознания. Рядом валялся опрокинутый телефон.

Ирен схватила трубку, исходившую сигналами тревоги.

— О, Господи! — вырвалось у нее.

Вход разрешен только работающим здесь сотрудникам. Хэрли прочитал это объявление и прошел справа от него — через калитку. Вот так и надо обращаться с объявлениями: бегло взглянуть и идти дальше. Тогда всем будет ясно: ты — работающий здесь сотрудник и вход тебе разрешен.

Выньте все предметы из карманов при работе в зоне разгрузки зерна! Красные буквы на белом фоне. Ни шагу без инструкций, что ли? На это объявление и вовсе стоило наплевать, — не собирался он работать ни в этой зоне, ни в любой другой. А что он собирался сделать, так это разыскать мистера Хоупа, и он это сделает, если даже ему придется пересыпать пригоршнями все это проклятое зерно!

Не курить в этой зоне! На этот раз белые буквы на красном фоне. Все больше проклятых объявлений. Он пересек большую площадку, отделенную от автостоянки оградой из невысоких столбиков с цепями и открытыми в нем воротами. На автостоянке тоже были объявления и знаки, но они его не касались. Его касалось только одно — как незамеченным пройти мимо железнодорожных вагонов и попасть внутрь, где…

О, Господи! Мэтью Хоуп, собственной персоной, шел ему навстречу.

Хэрли быстро присел за ближайшим железнодорожным вагоном.

— Вот сюда и прибывает наше зерно, — рассказывал Кэртис. — А также солод и пшеница. В каждом из вагонов около двухсот тысяч фунтов. По насосным шлангам зерно перекачивается на пятый этаж, где его дробят, а потом переправляют в весовую и взвешивают. Эти вагоны привезли солод.

— Откуда?

— Главным образом со Среднего Запада. Хотите посмотреть на варку?

Мэтью глянул на часы.

— Не беспокойтесь, нам дадут знать, когда она освободится, — сказал Кэртис.

Как только двери за ними закрылись, Хэрли вышел из-за своего укрытия, быстро поднялся по бетонным ступенькам и по световому табло на лифте определил, что Хоуп и его спутник поднялись на четвертый этаж.

На металлической двери лифта, конечно же, тоже было объявление: «Опасно! Мучная пыль. Будьте осторожны! Запрещается курить, зажигать спички, иметь открытый огонь». Он нажал на кнопку, двери открылись. Такое же объявление висело и внутри лифта.

Хэрли нажал на кнопку пятого этажа.

— Здесь, на четвертом этаже, мы храним солод, — сказал Кэртис. — В каждом из этих бункеров содержится по сто тысяч фунтов. Он лежит здесь и ждет своего срока.

— Понятно, — сказал Мэтью.

— А теперь мы снова отправимся вниз, и я покажу вам следующие этапы — приготовление сусла…

— Сусло? Это что-то сладкое, мне кажется, приторно-сладкое?

— Да, вы совершенно правы — это экстракт солода, который должен хорошенько перебродить. Пойдемте, я вам это покажу.

Никогда не сходи на нужном тебе этаже. Ты рискуешь совершенно некстати столкнуться с нежелательным тебе человеком нос к носу. Надо подняться этажом выше, сойти по ступенькам вниз — вот так, как сейчас Хэрли, — осторожно открыть двери, украдкой заглянуть, посмотреть, что за ними. И никаких внезапностей, Хэрли их ненавидел.

Большая арабская цифра «четыре», белая на черном фоне, у дверей лифта. Те же объявления. Он приложил ухо к двери. Ничего не слышно, кроме глухого гула работающих машин. Херли приоткрыл двери и увидел, что они снова входят в лифт! Это еще зачем? Он держал дверь чуть-чуть приоткрытой, пока за ними не закрылись дверцы лифта. Опускаются. Третий, второй… И останавливаются на первом этаже. Хэрли вернулся к лестнице и побежал вниз.

Блестящий резервуар из нержавеющей стали метра три в диаметре, куполообразная медная верхушка. Он напоминал водолазный колокол, который по ошибке вдруг всплыл внутри здания. В медном потолке круглое отверстие, диаметром чуть меньше метра. От наклонной стороны купола на петлях откинута плотная стеклянная крышка, окаймленная сталью. В отверстие резервуара вставлена защитная загородка в форме креста: будто круглый пирог аккуратно разделили на четыре равные части. На самом же деле никаких пирогов, — эта крестовина была просто страховкой, чтобы никто не свалился ненароком в кипящее варево.

— Температура там градусов сто семьдесят по Фаренгейту, — сказал Кэртис.

На нем и Мэтью были желтые шапочки с вплетенными в ее центр красными буквами П и Б — монограммой пивоварен Брэчтмэннов. В этой дурацкой шапочке Мэтью ощущал себя шутом. Однако это было его сугубо личным делом: над их головами висело объявление: «Вниманию служащих: здесь нельзя находиться без головных уборов!» Нельзя — значит, изволь подчиниться, что бы ты там ни ощущал.

Здесь было удушающе жарко. Контрольные панели в дальнем конце зала были все в кнопках, выключателях, красных и зеленых лампочках, вентилях, но, кроме Кэртиса и Мэтью, здесь не было ни одной живой души. Мэтью помнил, что Энтони Холден говорил ему: в вечернюю смену здесь работают только пятнадцать человек — на всех пяти этажах здания…

— Эта защитная загородка поднимается, — сказал Кэртис, — если вам захочется заглянуть внутрь.

Мэтью не хотелось, но Кэртис уже приподнимал тяжелую загородку. Он откинул ее в сторону, быстро глянул в резервуар сам, а потом отступил назад, чтобы дать заглянуть и Мэтью.

— Это «Золотая девочка», — сказал он, — до сих пор наше самое популярное пиво. В нем самый высокий процент отборного ячменного солода двойной перегонки.

— А каковы иные варианты? — спросил Мэтью.

— Ну, шестикратная перегонка, — несколько удивленно сказал Кэртис. — Разница в пене, как минимум, доллар за бушель. «Золотую девочку» мы варим с двойной перегонкой. В других сортах нашего пива есть кое-что двойной перегонки, но в основном там шестикратная. Сам процесс тот же самый. Солод и вода находятся в печи вот в этой стороне, а зерно и вода в печи в той.

Мэтью посмотрел в указанном направлении. Еще один громадный резервуар из нержавеющей стали, только без купола.

— Мы доводим и то и другое до кипения, — разъяснял Кэртис, — а потом перекачиваем зерно и воду в варочный резервуар и смешиваем с солодом. Загляните вот сюда, внутрь.

Мэтью заглянул и увидел пузырящийся, кипящий раствор. Пар ударил ему в лицо. Пахло горячим пивом, неодолимый запах перехватил дыхание. Он вспомнил, как Энтони Холден говорил ему: «Было время, когда я испытывал отвращение к запаху солода». Всякое излишество пресыщает.

Дверь в дальнем конце платформы открылась. Мужчина в такой же желтой шапочке шагнул оттуда на платформу.

— Хэнк? — позвал он. — К телефону.

— Спасибо. — Кэртис повернулся к Мэтью и сказал: — Вернусь через минуту.

Мэтью кивнул. Кэртис вышел следом за мужчиной и закрыл за собой дверь.

Мэтью остался один. Он еще раз быстро заглянул в варочный резервуар.

Вот он Хоуп. Один-одинешенек у здоровенного кипящего котла. Хэрли открыл двери пошире. Теперь надо пройти мимо большого резервуара, справа от двери, а потом пересечь помещение и попасть туда, где металлические ступеньки с желтыми трубчатыми перилами ведут к платформе, на которой стоит Хоуп. Хэрли двигался быстро, но бесшумно. Миновав первый резервуар, подошел к ступенькам, ухватился за желтые перила и начал подниматься, шесть ступенек вели вверх, на платформу, где Хоуп все еще стоял спиной к нему. Хэрли подумал: «А вот и мы, адвокат!»

И обеими руками вцепился в него.

Это было так внезапно, что Мэтью сразу же поднял руки, а повисшая на нем тяжесть тянула его вниз и одновременно туда, к исходящей душным паром дыре, где кипела и булькала коричневая смесь солода, зерна и воды.

Плохая ситуация может стать только еще хуже. Так говорит Морис Блум, которому как-то удавалось выживать среди городской уголовщины, — видеть, слышать, противостоять…

Рука вцепилась в воротник куртки Мэтью. Сильный толчок сзади. Мэтью стукнулся лбом о край отверстия. Дурацкая бумажная шапочка слетела с головы и упала в кипящее варево. А тот, позади него, все силился приподнять его, перекинуть головой вниз туда, вслед за шапочкой.

Не жди. Сделай собственный шаг, и сделай его быстрее. Это снова Блум. Мэтью стиснул правый кулак. И согнутым локтем сделал резкое движение назад — так, мальчишками, они играли в паровоз. Локоть утонул в чем-то мягком: послышалось что-то вроде «у-уф». Мэтью изо всех сил пытался вывернуться из рук, которые все толкали и толкали его к этой гигантской кипящей кастрюле. Ему удаюсь ногой нанести слепой, отчаянный удар — снова во что-то мягкое. Вопль боли, и руки, вцепившиеся в него, ослабили свою бульдожью хватку. Только теперь Мэтью смог обернуться и увидеть противника. Лицо Хэрли не было лицом человека — это была маска — смесь боли, ненависти и ярости.

Борись за преимущество.

Следующий удар был коленом в пах. Хэрли взревел и скорчился от немыслимой боли. И еще раз коленом, теперь уже в челюсть, которая хрустнула. И Хэрли, шатаясь, отступил назад, к краю платформы. Мэтью работал правой рукой, как колотушкой, он размахивался ею по широкой дуге и с силой опускал кулак на лицо Хэрли. Потом, вложив всю силу плеча и руки в обжигающий апперкот, он двинул Хэрли в его сломанную челюсть и отшвырнул его назад, ослепшего и кричащего от боли — тот покатился по ступенькам, по лестнице и его голова со стуком ударялась о них, пока он кувырком катился вниз. Мэтью следил за ним, тяжело дыша и все еще сжимая кулаки. Но Хэрли уже лежал неподвижно на металлическом полу.

Кулаки разжались. И тут дверь между контрольными панелями открылась.

— Мистер Хоуп?

Кэртис поднимался на платформу в своей нелепой желтой шапочке.

— Я очень сожалею, — сказал он на ходу, еще не понимая ситуации. — Мисс Брэчтмэнн уехала и сегодня не вернется.

И тут он увидел, что Мэтью едва держится на ногах, а ниже, на полу лестничной площадки, ничком распростерлось пугающе неподвижное тело.

— Позвоните в полицию, — сказал Мэтью.

В аэропорту Уоррен взял такси. Шофер колесил по всему Бронксу не меньше получаса. Он предупредил Уоррена, что не слишком хорошо знает город. Денег набежало почти на шестьдесят долларов. Поняв, что не получил чаевые, таксист выразительно посмотрел на свою ладонь, потом перевел взгляд на Уоррена.

— Позвольте квитанцию, — сказал Уоррен.

— Хорошо, — ответил таксист и оторвал от ленты счетчика небольшую полоску бумаги. Сердито нахмурившись, передал ее Уоррену.

— Какие-то проблемы? — спросил Уоррен.

— Да, есть проблемка, — ответил таксист. — Ты действуешь мне на нервы.

— А моя проблема в том, что мне придется обратиться в бюро по найму такси. Ваш номер есть на квитанции, а имя на карточке приборной доски — Альберт Ф. Эспозито. Я уверен, что с вами свяжутся по этому поводу, мистер Эспозито.

— Напугал прямо-таки до смерти, — сказал таксист.

— Буква эф означает Фрэнк, мистер Эспозито?

— Эф означает, что ты вонючий фраер.

— Всего вам доброго, — сказал Уоррен и вышел из такси.

Здесь чертовски холодно. Зря он жаловался на флоридскую погоду. Да и темновато. В Калузе в это время были бы еще сумерки. Там закат длится долго: небо над океаном становится сначала красным, потом — багряным, затем изжелта-розовым, закат остывает постепенно, и соответственно краски теплой палитры меняются на более холодные, через лиловые переходя в сумерки. Здесь было уже совсем темно, хотя времени всего-то половина восьмого. Лес небоскребов из красного кирпича, груды грязного снега, из-за которого было еще более знобко. Он не успел заскочить домой за пальто — рейсы были довольно редкими и нужно было спешить. Подрагивая от холода в легкой спортивной куртке, он разыскивал дом Люси Стронг, свой адрес она дала ему по телефону.

Люси Стронг была ошарашена: человек прилетел из Флориды, чтобы поговорить с ней!

Ей было слегка за пятьдесят, но выглядела она значительно моложе, потому что все еще вела активную и добропорядочную жизнь, так она объяснила Уоррену. Она до сих пор работала в больнице Ленокс-Хилл в Манхэттене, в том же родильном отделении, обожала детишек; а разве Уоррен не обожает детишек? И можно ли их вообще не обожать.

Оказывается, можно, но Уоррен не признался в этом Люси Стронг. Он просто кивал и улыбался и думал, а не начнется ли снегопад снова. Он пропустил последний вечерний рейс в Калузу, но еще мог успеть на какой-нибудь из рейсов до Тампы. Если только аэропорт Кеннеди не завалит снегом. Уоррен ненавидел снег, из-за него он и уехал из Сент-Луиса.

— Так в чем же дело-то? — спросила Люси. — Это должно быть очень важно, раз полицейский прилетел из Майами.

— Из Калузы, мадам, — сказал Уоррен. — И я не полицейский.

— Так кто же вы тогда? ФБР?

— Нет, мадам. Я частный детектив. Провожу расследование дела об убийстве для одного адвоката, который…

— Вот потому-то я и подумала, что вы полицейский, — сказала она. — Когда вы сказали мне, что речь о каком-то убийстве. По телефону.

— Вот моя визитная карточка. Я всего лишь частный детектив.

— Понятно. — Она взяла карточку, посмотрела на нее, кивнула и потом вернула обратно.

— Мисс Стронг, — сказал он, — по телефону вы сказали мне, что вы были здесь летом тысяча девятьсот шестьдесят девятого года, когда женщина по имени Элиза Эббот родила…

— Я не была в тот самый момент, когда она родила, но я работала в родильном отделении, да. Она была одной из моих пациенток.

— Это было в августе шестьдесят девятого, девятнадцатого августа.

— Как я уже сказала, я не была там в самый момент рождения, но хорошо ее помню. Красивая молодая женщина, только очень печальная. Не знаю, в чем уж там было дело. И муж у нее был такой приятный! Он был, как я припоминаю, значительно старше ее, этот англичанин и говорил с таким забавным акцентом. Ну как обычно это бывает у англичан: его звали Роджером, по-моему. Или Найгелом. Ну что-то в этом роде.

— А может, Чарльзом?

— Чарльзом? Может быть, по-британски и так. Ведь их принца зовут Чарльзом.

— Да, — сказал Уоррен. — Чарльз Эббот.

— Верно, верно, — Люси обрадованно кивнула.

— А фотографии, о которых мы говорили по телефону, делал мистер Эббот.

— О нет.

— Вы говорили, что мужчина…

— Да, но не муж. Я подумала, что это был ее брат. Те же светлые волосы и голубые глаза. Иногда женщина выходит замуж за мужчину, который выглядит в точности как ее отец или брат, вы никогда не замечали этого? А я это замечала много раз. Приходит навестить девушку ее отец, а он — точная копия ее мужа. Просто поразительно.

— Значит, мужчина, который делал фотографии… вы говорите, он напоминал Чарльза Эббота?

— Да, оба блондины, оба голубоглазые.

— А сколько ему было лет? Тому, который делал фотографии.

— Молодой. Двадцать. Или двадцать один.

— И когда это было?

— Девочке было несколько дней. Она как раз кормила ее, я помню. Я тогда подумала, что это немного странно, даже если он и был ее братом. Я имею в виду ее обнаженную грудь и все такое. Очень уж она была небрежна. Ребенок лежал на ее груди и сосал. Я как раз туда вошла, когда он делал снимки. Ребенок лежит на груди матери, сосет, такая милая маленькая крошка, ее ручонка покоится на груди, а на ней — маленький браслетик. Я сказала ему, чтобы он сейчас же перестал фотографировать! Я не знаю, сколько снимков он уже успел сделать, но он пользовался вспышкой, и я подумала, не повредило бы это ребенку… Вел он себя очень любезно, такой обаятельный молодой человек. Он убрал фотоаппарат и представился, настоящий джентльмен.

— Не припомните, как его звали?

— Джонатан Пэрриш. Так я и сказала тому парню, который приезжал сюда месяц назад.

— Что еще за парень?

— Его зовут Артур Хэрли. Он был очень удивлен, узнав об этих фотографиях.

— Да уж, я готов побиться об заклад, что это так, — сказал Уоррен. — Но вы говорите, что на ребенке был браслетик. Это что, драгоценность?

— Да, на ручке младенца. Но это никакая не драгоценность. Это просто личный знак с именем ребенка, написанным на бусинках. Чтобы, не приведи Господь, не перепутать детей.

— А что это за бусинки-то?

— Маленькие, белые, с голубыми буквами. В наши дни используют пластиковую полоску и пишут на ней имя. Тогда были бусинки. Да вы у своей мамы спросите. Бьюсь об заклад, она до сих пор хранит ваши детские бусинки.

— Скорее всего хранит, — кивнул Уоррен.

Как ему не терпелось рассказать обо всем этом Мэтью.

С независимым видом Леона вышла из дому в модном льняном костюмчике и желтовато-коричневых туфлях-лодочках на высоком каблуке. Открыв дверцу «ягуара», припаркованного на подъездной дорожке, она внимательно проверила улицу, как делала это обычно. Высматривает Уоррена, его потрепанный старенький «форд», но его не было. А за добрую сотню метров от дома, на противоположной стороне улицы был припаркован потрепанный «шеви», на который Леона не обратила ни малейшего внимания.

Тутс знала, что Леона отправляется на собрание Лиги этой самой дикой природы. Спасибо Брунгильде, ее мощному голосу, способному перекрыть шум пылесоса. Завтра утром Тутс снова должна проникнуть в дом, чтобы проверить магнитофон. Теперь она это сделает позже, уже после ухода Брунгильды. Хватит с нее сегодняшней игры в прятки, только чудом не превратившуюся в игру в кошки-мышки.

Вечером она последует за Леоной Саммервилл к дому миссис Колмэн, где она будет слушать о планах защиты и сохранения редчайшего калузского гуся. Тутс уже начала молиться Богу, чтобы Леона оставила машину незапертой.

Молитва, наверно, дошла по назначению, Леона не заперла свой «ягуар». Большинство людей в солнечной Флориде, паркуя автомобиль на автостоянке у какого-нибудь кинотеатра или у торгового центра либо просто притыкая его к тротуару, близ ресторана или магазина, запирают его. Но редко делают это, когда паркуют около приятеля или родственника. Считая, что здесь парковать его более безопасно. Но если бы они знали, как много автомобилей, припаркованных близ домов их дорогих друзей и обожаемых родственников, угоняют ежедневно, они бы запирали свои машины, да еще бы оставляли сидеть за рулем рычащую гориллу весом этак килограммов на девятьсот.

Тутс умела забраться в закрытую машину и завести ее без ключа. Но на это требовалось время. Ей не очень-то хотелось, чтобы ее сцапали с поличным как автомобильного воришку и отправили в тюрьму. Судьи в штате Флорида не питали к ним снисхождения, потому что много дорогих «кадиллаков» и «мерседесов», «БМВ» и «ягуаров» воровали по заказу, а потом перегоняли на север, где было легче реализовать их. Тутс даже нервно передернулась, когда представила, как легавый из управления шерифа подкатывает сюда и говорит: «Извините, мисс, но почему вы открываете это окно проволочным крючком, а?»

Поэтому она обрадовалась, когда Леона оставила дверцу незапертой. Она даже не удостоила своего верного «ягуара» нежным прощальным взглядом. На почтовом ящике дома значилась фамилия Колмэн. Собрание Лиги защиты дикой природы Флориды должно было начаться здесь в восемь часов. Было без трех восемь.

Тутс подождала до четверти девятого, потом подошла к зеленому «ягуару», посмотрела по сторонам и быстро открыла дверцу со стороны места водителя. Она сразу же полезла под приборный щиток и потянула на себе рычаг, открывающий капот. Потом закрыла дверцу, снова огляделась и подняла капот машины.

У нее ушло три минуты, чтобы присоединить проводки к системе зажигания автомобиля, три минуты, чтобы протащить их назад, к панели за приборным щитком, и подключить к питанию двигателя. Сердце ее колотилось как бешеное. Она осторожно опустила капот и вернулась обратно, внутрь машины. Вытянула из-под приборного щитка концы своих проводков. Присоединила их к крошечному микрофону и плотно закрепила его под самым центром приборного щитка.

В отличие от тех передатчиков с частотной модуляцией, которые она пристроила в доме Саммервиллов, жучок, который только что воткнула, не требовал ежедневной смены батарейки, поскольку был подключен к автомобильному двигателю. В плотном уличном движении, которое бывает порой в Калузе в разгар сезона, передающая эффективность такого жучка не превышала расстояния квартала. А на открытой дороге Тутс могла рассчитывать на четверть мили.

У нее не было возможности проверить свою систему. Часы на приборной доске в машине Тутс показывали двадцать один тридцать семь, когда собрание кончилось. Леона села в «ягуар», и приемное устройство в машине Тутс поймало звук захлопывающейся двери и запуск двигателя. Спустя несколько секунд, когда Леона включила радио, Тутс услышала голос диск-жокея, ведущего коммерческую программу. Звук долетал до Тутс четко и ясно. Она улыбнулась: жучок работал. И еще раз она улыбнулась, когда началась музыка: диск-жокей запустил одну из ее любимых песенок, основную мелодию из кинофильма «Лето сорок второго».

Леона, кажется, куда-то торопилась — очень уж быстро она поехала в соседний жилой район. «Отлично, — подумала Тутс, — давай съездим и туда». Когда «ягуар» выскочил на Сорок первое национальное шоссе, Тутс подъехала к нему сзади совсем близко. Она слегка приотстала, когда Леона въезжала на автостоянку на Саусвэй-Мэлл. По стоянке Леона проехала до самого конца. Здесь, позади универмага, была собственная автостоянка, хуже освещенная, чем главная стоянка перед фасадом здания.

Пять-шесть здоровенных грузовиков, доставлявших товары для магазина, припарковались под углом к его задней стене. Около одного из грузовиков, в его тени, стоял чей-то черный «корвет».

Леона остановила машину. Тутс проехала мимо нее. Она успела лишь взглянуть на мужчину, сидевшего за рулем «корвета». В зеркальце заднего обзора она видела, как Леона бежит к «корвету», как развевается ее юбка. Тутс сделала на «шеви» круг, в сторону универмага, потом завернула обратно и подцепила «корвет», как раз когда тот выезжал из-за торца здания. Тутс не стала приближаться к нему слишком быстро. Она держала дистанцию, но не теряла «корвет» из виду.

А он, весь черный, пробирался сквозь ночь, словно подводная лодка, бесшумно и стремительно, и держал курс в сторону Сарасоты. Всякий раз, когда свет встречных фар освещал ветровое стекло «корвета», Тутс видела два силуэта — мужской и женский. Голова Леоны была повернута в профиль в сторону мужчины. Теперь они набирали скорость — здесь, на окраине, машин почти не было. Часы на приборной доске у Тутс показывали без четверти десять.

Спустя пять минут «корвет» въехал на стоянку придорожного мотеля «Калусара». Мотель стоял на полдороге между Калузой и Сарасотой, поэтому и был назван столь игриво. Тутс проехала еще с полмили, сделала левый поворот у закусочной, снова вырулила на Сорок первое шоссе и приблизилась к мотелю с противоположной стороны. Сделала осторожный левый поворот, въезжая на автостоянку. Черный «корвет» был припаркован у комнаты-кабинки номер двадцать семь. В машине никого не было. На его номерном знаке стояли буквы МУ. Она запомнила номер. Тутс проехала мимо «корвета» к дальнему концу стоянки, развернула машину так, чтобы она смотрела на шоссе. На часах было ровно десять.

В двадцать минут одиннадцатого Леона и ее дружок-доктор — ну а как еще прикажете понять буквы МУ, если не медицинское управление? — вышли из кабинки и быстро пошли к «корвету». Двери хлопнули. Двигатель завелся. Тутс последовала за ними обратно, к автостоянке Э. С. Дэниелса, где Леона села в собственную машину и покатила домой.

А Тутс соображала, почему же Леона — при таком алиби с этим собранием по дикой природе, предусмотрительно приспособленным к ее текущим делам, — столь небрежно расточает вечернее время.

Глава 11

ВОТ ДОМ, КОТОРЫЙ ПОСТРОИЛ ДЖЕК…

Уоррен был потрясен.

— Что ты сделала? — спросил он по телефону.

Тутс снова рассказала ему о жучках, которые она воткнула в доме Саммервиллов и в машине Леоны. Она очень гордилась собой.

— Тебе не следует снова заходить в этот дом, — сказал Уоррен.

— Но я должна вернуться туда. Магнитофон…

— Меня не волнует, если твой магнитофон сгниет или заржавеет на этой полке! Не смей больше заходить в этот дом, ты меня поняла?

Последовало долгое молчание.

— Хрюкни разок, если ты еще здесь, — сказал Уоррен.

Он очень устал. Нет, он никогда не поймет, с какой стати эта чертова метель в Денвере вызывает отсрочку вылета из Нью-Йорка. Он считал это просто бессмыслицей. Если какой-то самолет попал в снегопад в Колорадо, то почему это должно влиять на рейс из Нью-Йорка в Тампу?! Будто у авиакомпании только один или два самолета. Вот тогда и вправду снег, выпавший в Скалистых горах, может вызвать трехчасовые задержки вылетов по всему Восточному побережью страны. Но сколько бы Уоррен ни ворчал и ни злился, до Тампы он добрался только в два часа ночи. И еще полтора часа таксист вез его до Калузы.

Без четверти четыре он позвонил Мэтью и разбудил его, чтобы рассказать, что он узнал от Люси Стронг. Мэтью был рад этому раннему звонку. Потом Уоррен позвонил Тутс, которая была рада, что ее разбудили в четыре утра. Однако, мгновенно проснувшись, она доложила Уоррену о своем вторжении в дом Саммервиллов и об установленных там жучках. Но, получив вместо одобрения чуть ли не взбучку, она обиженно замолчала. А он все ждал, когда же она подаст голос.

— Тутс? — позвал он.

— Да.

— Ты слышала, что я сказал?

— Между прочим, я думала, что ты будешь доволен.

— Нет, я недоволен, — сказал он. — Ты не должна туда возвращаться. Я не хочу, чтобы ты рисковала своей взбалмошной, хотя и очень изобретательной головой.

— Это, конечно, очень мило, но записи могут объяснить нам, что это за доктор.

— Какой еще доктор?

— Она вчера вечером села в черный «корвет» с табличками МУ. Они доехали до мотеля «Калусара» и были там в кабинке полчаса.

— Таблички МУ, говоришь? А ты заметила номер?

— Конечно.

— Скажи его мне. Я попрошу одного из своих дружков-полицейских посмотреть по автосправочной. А ты проверила журнал регистрации в мотеле?

— А как я могла это сделать?

— Я тебя научу. Потому что, возможно, это был доктор Уэйд Ливингстон? Хотя я уверен, он не стал бы регистрироваться там под собственным именем.

— А что это за Ливингстон?

— Акушер-гинеколог с конторами в административном здании Бэйо на бульваре Уэст-Бэйо, 837. Леона навещала его в понедельник.

— Он принимает пациентов в мотелях? — спросила Тутс.

Уоррен засмеялся.

— А сегодня пятница, — сказал он, — двенадцатое февраля, день рождения Линкольна.

— Вообще-то очень рано, хотя и день рождения Линкольна. — Тутс выразительно зевнула.

— В любом случае, — сказал Уоррен, — по пятницам наша дама к двум часам ездит на занятия аэробикой в студию «Работа с телом», это на бульваре Магнолий, в двух кварталах к западу от ресторанчика «Какаду» на Сорок первом шоссе. Пожалуйста, будь там.

— Я планировала быть около ее дома в восемь утра.

— Отлично.

— Но это было до твоего звонка в четыре утра.

Уоррен посмотрел на часы.

— Сейчас только без пяти четыре, — сказал он.

— Тем более, — сказала она и повесила трубку.

В десять часов того же утра Мэтью уже был около дома Брэчтмэннов. Над водой поднимался туман, и дом казался эфемерным, сотканным из тумана.

Охранник Карл «Гитлер» узнал Мэтью. Оттопыренные уши, маленькие черные усики, черные, аккуратно прилизанные волосы, карие, близко посаженные глаза…

— Чем могу вам помочь? — спросил он.

— Не могли бы вы сообщить мисс Брэчтмэнн, что приехал Мэтью Хоуп, чтобы с ней повидаться?

— Отчего же, конечно.

В его тоне ощущался сарказм, не совсем уместный для его должности. Он нажал кнопку селектора.

— Да-да?

Голос старухи, Софи Брэчтмэнн.

— Мисс Брэчтмэнн, тут приехал какой-то Мэтью Хоуп и хочет повидаться с вашей дочерью, мадам.

— Мисс Брэчтмэнн уехала на пивоварню, — сказала Софи.

— Миссис Брэчтмэнн? — сказал Мэтью в селектор.

— Да, мистер Хоуп?

— Миссис Брэчтмэнн, у мене была назначена встреча с вашей дочерью вчера днем, но мы с ней…

— Моя дочь сама решает свои дела, — сказала Софи. — Ее здесь нет, мистер Хоуп. Она уехала на пивоварню в самом начале…

— Я звонил на пивоварню, прежде чем поехать сюда, миссис Бречтмэнн. Они сказали, что вашей дочери сегодня не будет там.

Молчание.

— Миссис Брэчтмэнн?

— Да?

— Мне хотелось бы поговорить с вашей дочерью.

— Всего вам доброго, мистер Хоуп.

И щелчок в микрофоне.

— Вали-ка отсюда, приятель, — сказал охранник.

— Я еще вернусь, — сказал Мэтью.

В то же утро, без двадцати одиннадцать, Леона позвонила по телефону из спальни. Она не подозревала, что под ее ночным столиком работает передатчик частотной модуляции. И хотя батареи передатчика к тому времени порядком сели, их мощности было все-таки достаточно для работы магнитофона, спрятанного в стенном шкафу в другом углу комнаты. Его катушки начали вращаться, как только она заговорила.

— Доктора Ливингстона, пожалуйста, — сказала она. — Это миссис Саммервилл… Уэйд, это я.

Одной этой фразы было бы достаточно, чтобы убедить любого судью, что между этими двумя субъектами существуют интимные отношения.

— Уэйд, не мог бы ты еще немного…

Долгое молчание.

— Извини, Уэйд, но…

Снова молчание.

— Уэйд, я должна тебя увидеть. Я знаю, но… Но я же должна поговорить с тобой. Угу. Уэйд… да-да. Уэйд, я приеду к полудню. Когда твоя медсестра уйдет перекусить. Уэйд, пожалуйста, выслушай меня. В конце концов, на этот раз ты мог бы по крайней мере… нет, Уэйд, пожалуйста, не надо! Если ты повесишь трубку, я все равно перезвоню. Выслушай меня, ладно? Пожалуйста, выслушай меня. Я припаркуюсь около конторы, и все, что тебе придется сделать, — это пройтись до… Я просто хочу поговорить с тобой. Десять минут. Ты можешь уделить мне десять минут? Это все, о чем я прошу тебя, — десять минут! Спасибо, Уэйд. Большое тебе спасибо, дорогой. Увидимся в самом начале первого. Спасибо. И еще, Уэйд…

Молчание.

— Уэйд?

Снова молчание. Леона положила трубку.

В то же утро, ровно в одиннадцать часов, «седан» без опознавательных знаков, принадлежащий управлению полиции, подъехал к внешним воротам поместья Брэчтмэннов. За рулем сидел детектив Морис Блум, а рядом с ним Мэтью Хоуп.

Охранник посмотрел на служебный значок Блума.

— Сообщите Элизе Брэчтмэнн, что приехала полиция, — сказал он.

Карл подошел к селектору. Ответила София Брэчтмэнн.

— Пропустите этих джентльменов, — сказала она.

Мать и дочь ждали в гостиной. Чарльз Эббот описывал Элизу Брэчтмэнн как очаровательную женщину. Его описание было не совсем точным.

Элизе было под сорок. Короткая, почти мужская стрижка придавала еще большую выразительность ее высоким скулам и зеленым, блестящим глазам. Рот с полными губами несколько портила гримаска постоянного недовольства, но в то же время она странно усиливала сексуальность. Что ее действительно портило, так это нос. Он был слегка великоват для ее лица, и крючковатый кончик носа нарушал цельность этой странноватой, уже тускнеющей, своеобразной красоты. Нос был, несомненно, унаследован по прямой линии от дедушки Джекоба — эдакий венский вариант, — портрет которого свирепо взирал на них с высоты стены над камином.

— Сожалею, мистер Хоуп, что мы с вами вчера разминулись, — сказала Элиза, — но, право же, мистер Хоуп, из-за этого не стоит вызывать полицию, — прибавила она с улыбкой.

Ее глаза игриво мерцали. Она так шутила. Однако в сегодняшнем визите Мэтью ничего забавного не было.

— Мисс Брэчтмэнн, — сказал он, — разрешите спросить, не будете ли вы возражать если мы с детективом Блумом зададим вам некоторые вопросы.

— Это имеет отношение к делу Пэрриша? Мама говорила, что вы приезжали сюда в прошлую…

— Да, это имеет отношение к делу Пэрриша, — сказал Мэтью. — Вы знали его?

— Кого? Вашего клиента?

— Нет. Джонатана Пэрриша.

— Не знала.

— Значит, вы не знали его, — сказал Мэтью.

— Нет.

Мэтью посмотрел на Блума.

— Мисс Брэчтмэнн, — сказал Блум, — согласно тому, что рассказал мне мистер Хоуп, есть достаточное основание полагать, что вы все-таки знали Джонатана Пэрриша.

— И что же вам рассказал мистер Хоуп?

— Мисс Брэчтмэнн, — сказал Мэтью, — я разговаривал с одним человеком по имени Энтони Холден… Ведь его-то вы знаете?

— Этого скота я знаю.

— И он утверждает, что причина, по которой вы уволили его…

— Я уволила его, потому что он вор!

— Но у него другая версия.

— Этот человек — вор! Он вымогал обратно у наших солодовников выплаченные им деньги. Он воровал, мистер Хоуп. Потому-то я его и уволила.

— А у вас есть доказательства этого воровства?

— Да.

— Тогда почему же вы не отдали его под суд? Если Холден в самом деле был вором, значит, ваши слова не являлись клеветой.

— Неужели вы думаете, что я этого не понимаю? Но зачем было трепать в суде имя Брэчтмэннов? Мы же производим пиво, мистер Хоуп, а не сенсационные газетные заголовки. Я расплатилась с ним и считаю, что это — меньшее зло.

— Вы сошлись с ним на полумиллионе долларов, это верно?

— Да.

— Столько же вы заплатили и Чарльзу Эбботу.

— О, Бог мой, — сказала Софи, — снова этот паршивый пес.

— Боюсь, что так.

— Молодой человек, ведь вам уже известно, что я отказалась дать мистеру Эбботу хотя бы пенни!

— Да, вы вышвырнули его вон.

— И теперь вы снова являетесь и говорите мне…

— Я говорю о деньгах, которые вы заплатили ему в шестьдесят девятом, — сказал Мэтью. — Полмиллиона долларов.

— Это он вам сказал? — спросила Элиза. — Будто мы дали ему… Он лжец. С какой стати мы бы…

— Чтобы избавиться от него, — сказал Мэтью.

— Не говорите глупостей.

— И чтобы сбыть с рук ребенка.

— Какого еще ребенка?

— Вашу дочь, — сказал Мэтью. — Элен Эббот.

— У меня нет никакой дочери, — сказала Элиза.

— Мисс Брэчтмэнн, — начал Блум, — вот тут у меня есть…

— Выметайтесь отсюда, — сказала Софи. — Оба! Вы не имеете права являться сюда и вторгаться в наши… частные владения.

— Мисс Брэчтмэнн, — снова сказал Блум, — у меня ордер, который дает мне полномочия произвести…

— Что?! — воскликнула Софи.

— Ордер на обыск, мадам. Буду признателен, если ваша дочь прочитает его. Он дает мне полномочия…

— Ничего подобного она делать не будет, — отрезала Софи. — А вам следует немедленно покинуть этот дом.

— Нет, мадам, я не собираюсь этого делать. — Блум и помахал перед ними ордером. — Это подписано должностным лицом окружного суда, и это дает мне право…

— В таком случае, как мне известно, вы не будете возражать, если я позвоню своему адвокату. — Софи потянулась к телефону.

— Вы можете позвонить хоть генеральному прокурору, если пожелаете, но это никак не помешает мне обыскать это помещение.

— Для чего? Что вам нужно здесь, мистер Блум?

— Две вещи, — сказал он и снова протянул ордер Элизе. — Если бы вы прочитали этот…

— Не прикасайся к этой бумажке! — закричала Софи. — Убирайтесь вон из моего дома, мистер Блум! И заберите с собой этого любителя грязных делишек!

— Все нормально, — вдруг сказала Элиза.

Голос ее звучал глухо, глаза смотрели рассеянно.

— Элиза… — сказала мать.

— Позвольте взглянуть на ордер.

— Элиза!

— Дайте мне его, пожалуйста.

Она протянула руку. И Блум отдал ей ордер. Она развернула его и молча принялась читать. Потом подняла глаза.

— Револьвер «смит-и-вессон» тридцать восьмого калибра, — произнесла она.

— Да, мисс. Таков калибр и модель револьвера, из которого был убит офицер полиции по имени Чарльз Маклин ночью в среду.

— И вы думаете, что револьвер находится в нашем доме?

— Да, он может оказаться здесь.

— И эти фотографии? Вы считаете, что они тоже могут быть здесь?

— Да, мисс.

— Фотографии младенца и ее матери, как сказано в ордере. — Ее голос дрогнул на слове «матери».

— Да, мисс.

— Мои фотографии и моего ребенка, как сказано в ордере.

— Маленькой девочки по имени Хэлен Эббот, — сказал Блум. — С бусинками на запястье, на которых написано ее имя.

Элиза взглянула на мать и сказала:

— Ты же видишь, они все знают.

В ее глазах были слезы.

Леона отодвинула книгу «Договора» Корбина на полке в кабинете Фрэнка. Там лежал кольт «кобра» двадцать второго калибра. Она взяла его в руку, повертела и положила на письменный стол Фрэнка. Поставила книгу обратно на полку. Потом сняла пару томов словаря «Законов о неграх» и, достав из-за них коробку с патронами, положила ее на письменный стол. Потом поставила тома обратно на полку. Она улыбнулась, села за стол в кресло-вертушку Фрэнка и принялась заряжать револьвер так, как показывал Бобби Ньюкс, маленький человечек в оружейной лавке, который знал все о смертоносном оружии.

Защелкнув цилиндр, она положила револьвер в сумочку. Настенные часы показывали без двадцати двенадцать.

Она глубоко вздохнула и направилась к автомобилю.

Обе женщины наперебой пытались объяснить все Мэтью и Блуму.

— После звонка Хэрли, — говорила Софи, — я поняла, что мы снова попали в беду. Визит Эббота в наш дом был опасен. Вообще-то, после того… после несчастного случая с ним я не думала, что снова увижу его.

— Но потом появилась Хэлен, — сказала Элиза.

— Да. Эта Хэлен.

Женщины посмотрели друг на друга.

— Я должна признать… это сходство. — Софи потом покачала головой и вздохнула.

— Да. — Элиза тоже вздохнула.

— Твои волосы, твои глаза…

— Только голубые.

Обе женщины вздохнули.

— Понимаете ли, джентльмены… — произнесла Софи снова вздохнула. — Отдать вот так… ммм… внучку было… было совсем непросто.

— Отдать дочь, — сказала Элиза.

— Но, видите ли, — продолжала Софи, — я понимала, что если мой муж узнает об этом… если бы нам не удалось скрыть это от Франца, то ведь… он бы убил их обоих. Сначала этого сопливого пса, Чарльза, а потом и Элизу. Я думаю, он убил бы свою собственную дочь. За то, что она обесчестила наш дом.

— Опозорила имя Брэчтмэннов.

— Имя, которое символизировало достоинство и — Дело.

Женщины замолчали. Над океаном все еще поднимался туман, он клубился в высоких окнах, толпой молчаливых призраков из прошлого; призраки глядели на двух несчастных женщин, которые мучительно пытались разобраться в содеянном ими почти двадцать лет назад, пытались оправдать себя, свое решение.

— Мы были вынуждены вычеркнуть их из нашей жизни, — сказала Софи. — И Эббота, и ребенка. Чтобы защитить Элизу… защитить наш дом…

— Дом? — спросил Мэтью.

— Да, и дом тоже, но, наверно, в первую очередь — пивоварни.

Мэтью кивнул. А Софи снова вздохнула.

— И все-таки, когда она вернулась, взрослая женщина, беременная… о, Боже милостивый, беременная, как и она тогда, столько лет назад… и так похожа… будто время повернуло вспять.

— Мама, пожалуйста…

— О, Боже милостивый, и называла меня бабушкой…

Софи закрыла лицо руками.

— Подумайте сами, — сказала Элиза, — если уж защитить этот дом было важно тогда…

— …то теперь это стало еще важнее, — подхватила Софи. — Как мы могли признать ее? И размотать весь клубок, который катился из прошлого?

Софи покачала головой.

— Я попросила ее уйти, сказала, что у нее нет здесь матери и бабушки. И чтобы она никогда больше не приходила сюда. А она сказала, что у нее есть доказательство. Хотя я знала, никакого доказательства не было.

Тикали часы, стоявшие на каминной полке. С портрета неприязненно смотрел Джекоб Брэчтмэнн.

— А потом позвонил этот Хэрли, — сказала Элиза.

— И объявил нам, что знает об этих фотографиях.

— Вот потому-то я и поехала к Джонатану…

Джонатан… Джонатан… Вернемся назад. Еще не наступил рассвет тридцатого января… Элиза еще не знает, как она уладит это противостояние. Шел дождь, и она была соответственно одета: черные брючки-слаксы и черная вязаная кофта, черный дождевик и черная шляпа и припущенными полями, делающая ее похожей на Грету Гарбо. Так как было довольно холодно, надела и перчатки, тоже черные. Припарковав автомобиль у Пеликанового рифа, пошла по побережью к его дому. По дороге она проигрывала предполагаемый разговор. Ей очень не хотелось идти к нему, тем более просить об одолжении. Он столько раз наносил ей обиды, которые не забыть. И столько раз она мечтала о нем и не могла отделаться от мучительной игры: что было бы, если бы… Если бы он не был гомосексуалистом. Но он им был. Если бы он не сказал ей, что у их отношений нет будущего. Но он так сказал. И неизбывная жалость к себе: ах, если бы я его не встретила, если бы не легла с ним в постель… тоже с этим терзающим «если».

Воспоминание пробуждало все: и шепот дождя, и бормочущее шуршание океана — все вызывало в памяти прошлое, складывалось из отдельных картинок в картину — в кинофильм. Время было не властно над этим кинофильмом. Оно превращалось в ничтожный пустяк — раз в ее власти было, щелкнув переключателем или перемотав пленку, снова жить в любом часе, в любом году. Но жить в любом часе было больно, и Элиза лихорадочно щелкала тумблером памяти, перебегая от эпизода к эпизоду. Итак, фильм под названием «Моя жизнь с Джонатаном». Такой дешевенький, короткий фильм в роскошных декорациях — дом-дворец на побережье Флориды. На титре снова: «ноябрь тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года».

Восхитительная, благоухающая ночь. Японские фонарики на террасе, какой-то ор, мелодии Битлзов. А Элизе всего шестнадцать, и она пришла на день рождения к своей подружке, Марсии Натансон, которой сегодня уже исполнилось семнадцать.

Мальчишка, который легкими шагами взбегает на террасу, — это самое восхитительное, что она видела в своей жизни! Длинные светлые волосы и сияющие голубые глаза. Фигура и движения танцора. Босые ноги. Он в голубых джинсах и белом свитере. На других пиджаки и галстуки, а Джонатан словно с другой планеты.

С эгоизмом юности, Элиза тут же подумала о нем как о некоем приложении к себе, такой совершенный партнер, такой идеальный дружок! Оба блондины, стройные, с ясными глазами, вместе они будут вдвойне прекрасны. Она пленит этого великолепного пришельца, приручит этого дикого и роскошного звездного мальчика, сделает его своей собственностью. Уверенная в своей внешности, подстрекаемая своей распускающейся сексуальностью, она не сомневалась в победе над этим двадцатилетним незнакомцем, тем более что оказалось, появился он вовсе не из другой галактики, а из Индианы.

И этим же поздним вечером она уже лежала на побережье в его объятиях. Он ограничивался только поцелуями, это было странно, но она еще ни о чем не догадывалась. А спустя две недели, в доме, который он арендовал на Фэтбэк-Кей, она все-таки настояла и отдала ему свою девственность, все еще ничего не подозревая. Той ночью она шептала: «Я люблю тебя», не чувствуя его растерянности, почти паники.

«Моя жизнь с Джонатаном». Фильм Элизы Брэчтмэнн. Вторая серия. Действующие лица (в порядке их появления): Элиза Брэчтмэнн. Джонатан Пэрриш. А также Чарльз Эббот в роли Чарльза Эббота.

В первый раз она пришла к Эбботу в конце декабря. Разыскала его в комнатке над гаражом. Пришла в отчаянье и слезах, потому что не прошло и часа, как Джонатан Пэрриш объяснил ей, что он гомосексуалист и ничего с ней делать не намерен. А тот случай был экспериментом, он был обязан это проделать, чтобы доказать себе. Доказать? Что доказать? Ну, что эти девушки… женщины… эти самки не в состоянии удовлетворить его.

Вот потому-то она и оказалась здесь, в комнате над гаражом… На титрах — «декабрь тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года»… чтобы заняться любовью с этим, в отместку Джонатану. В слезах, в гневе и стыде, она пришла сюда для любви?.. Нет-нет! Никогда больше Элиза Брэчтмэнн, звезда этого тоскливого, коротенького, дешевого фильма, не станет любить никакого мужчину. Она здесь просто для того, чтобы ее трахал этот шофер, служащий ее отца. Лакей. Она рыдала на его плече, пока он этим занимался.

И — прокрутка вперед. Перескочим через нудные месяцы ее беременности и этого страха, мучительных родов, пропустим и это проклятое бегство. Она стала взрослой, она привыкла к боли, которая началась еще тогда, когда Джонатан захлопнул дверь в их сон. Сон этот до сих пор просачивается в ее сознание незваным гостем, спит ли она или бодрствует: двое прекрасных людей, идущих вместе по жизни. Это сон, который никогда не сбудется, ведь его никогда не сможет удовлетворить никакая девушка, женщина, самка…

Так что нетрудно понять, как она была удивлена (в этом месте камера приближается к ней, чтобы взять крупным планом ее изумленное лицо), когда спустя несколько дней после того, как она родила, кто бы, вы думали, явился в больницу, как не этот голубой гений. Свеженький после недавних развлечений в Вудстоке, он щеголял своими длинными светлыми волосами и светлой бородкой. Как же затрепетало тогда ее сердце!

Он захотел снять ее вместе с ребенком, и сделал по меньшей мере дюжину кадров, когда вошла сиделка и запретила фотографировать. Он поцеловал Элизу в щеку, когда уходил. Этакий братский поцелуй. Он обещал прислать ей фотографии. И исчез.

И она снова рыдала. Боль, боль… Никаких фотографий он так и не прислал. И она больше не видела его до…

Новый титр — «октябрь тысяча девятьсот восемьдесят первого года». Спустя двенадцать долгих лет, это вам не шуточки! Монтаж кадров. На переднем плане — Джонатан Пэрриш на побережье Уиспер-Кей. А на заднем плане — дом, который купил для него Ральф, его брат. Джонатан Пэрриш снова в городе и берется за свои старые шалости, вступает в растущее сообщество калузских педиков, разумеется, осторожно, но не настолько, чтобы об этом не узнала всевидящая, всезнающая Элиза Брэчтмэнн, сценарист, режиссер и главная звезда жалкого, коротенького, низкоразрядного кинофильма. Элиза все еще лелеет свой сон, видите ли, она все еще живет в стране «Если бы…». Порой ей кажется, что вся ее жизнь — утрата. Утрата Джонатана, ребенка, отца. Утрата и боль, такое дешевенькое кино, ребята. Когда она узнала, что Джонатан крутит шашни с мерзким гомиком Холденом, который работал у Брэчтмэннов агентом по закупкам, она решила немедленно положить этому конец, чтобы защитить Джонатана. Она знала, что это за человек, знала о его омерзительном прошлом, об ордах молодых парней, которых он совратил и использовал. Ей бы следовало давным-давно его уволить, но это противоречило политике компании, введенной в обиход ее собственным отцом: если ты проработал здесь пятнадцать лет, работа тебе гарантирована. Эта гарантия не относилась только к ворам. Поэтому она и сочинила эту историю, будто он обворовывает компанию, и даже зашла настолько далеко, что подделала документы, чтобы показать, что он, мол, вымогает назад уже уплаченные деньги. А как она была испугана и выведена из себя (следует еще один крупный план ее лица: широко открытые зеленые глаза, удивленная мина рта…), когда Холден подал иск за клевету и оскорбление.

Позднее она узнала, что идею такого иска предложил Холдену мистер Догадайтесь Кто. (Крупный план Джонатана Пэрриша, он ухмыляется в камеру и шаловливо указывает пальцем на самого себя, в другой руке у него трость, похожая на мужской член.) Она уладила это дело, не доводя его до суда. И возненавидела Джонатана Пэрриша. Но сейчас придется пообщаться с ним еще разок. В это холодное дождливое утро в конце января… Это было тридцатого января, но здесь нет титров, они не нужны ей, чтобы помнить утро, когда она навсегда прогнала его из своей жизни.

Джонатан… Джонатан… Вот она идет по побережью к его дому на фоне серого неба и дождя, одетая в брючный черный наряд, это черный траур по невинности, любви, ребенку.

Он стоял на кухне у стола, когда она вошла. И выглядел как после бессонной ночи. Он разрезал грейпфрут на две половинки большим поварским ножом. Он объясняет, что у него была ссора с братом… Он чувствует себя отвратительно… Не хочет ли она половинку грейпфрута? Она качает головой, нет. Немножко кофе? Нет. Премного благодарны.

Он делает замечание, что, мол, сейчас немного рановато для светского визита, не так ли?

— Что-то случилось?

— Я пришла за фотографиями.

— Что за фотографии? О чем ты?

— Наши фотографии, которые ты делал в больнице. Мои и ребенка.

— Господи, когда это было!

— Джонатан, они мне нужны. Они здесь!

— Да я и не помню.

— Они у тебя?

— Элиза, ну, в самом деле…

— Постарайся вспомнить.

Он смотрит на нее, она уже и раньше видела этот взгляд и хорошо знает, что он означает.

— А если они у меня, сколько ты за них заплатишь?

— Сукин сын, ублюдок!

— Так сколько же, Элиза?

— Минетчик проклятый, педик!

Она уже выкрикивает эти слова. И тянется к ножу, лежащему на столе.

— Нет! — кричит он.

И визжит, словно баба. Потом кричит:

— Положи его на место!

А она надвигается на него с ножом.

— У меня их нет! — вопит он. — Я даже не знаю, где они!

Она не верит ему, ее больше не интересует, где находятся эти проклятые фотографии, она охвачена яростью. Она понимает только, что это тот самым человек, который причинил ей так много боли, которому не нужна она — женщина, человек, который предал ее уже не один раз и который погубил всю ее жизнь. Ее зеленые глаза сужаются, зубы стиснуты, нож в ее руке становится оружием.

Она бросается и со всей силой вонзает в него нож.

Джонатан вопит, потом умолкает. И умолкает все. Даже дождя не слышно. Она отнимает от ножа руку, и Джонатан оседает на пол.

А она выбегает в дождь.

Тутс видела — Леона вышла из дома без четверти двенадцать. На Леоне были черные трико и колготки. Черные туфли-лодочки на низком каблуке. На плече черная сумка. Спортивные туфли, связанные за шнурки, были переброшены через другое плечо. Она швырнула и туфли и сумку на заднее сиденье «ягуара» и забралась в машину. Тутс была сзади нее, неподалеку.

Она последовала за Леоной вверх по Сорок первому шоссе и повернула на бульвар Бэйо, все время держась за ней, и когда та припарковала автомобиль перед фасадом административного здания Бэйо, на бульваре Уэст-Бэйо, дом восемьсот тридцать семь. Двухэтажное белое здание с несколькими вывесками мрачно высилось впереди. На одной из вывесок значилось «Уэйд Ливингстон, доктор медицины».

Леона закурила сигарету. Короткие нервные клубы дыма вылетали из окна «ягуара» со стороны водительского места. На приборной доске у Тутс часы показывали без трех двенадцать, потом стрелки сошлись на двенадцати.

Одна из дверей конторы открылась. Какая-то сиделка во всем белом и туфлях на плоской подошве вышла из двери и двинулась к маленькой красной «тойоте». Она подняла взгляд на небо, пожала плечами, села в автомобиль, завела его и тронулась с места.

Тутс все ждала. Леона выбросила сигарету в окно. Дверь конторы снова открылась. Высокий темноволосый мужчина в очках, в синем костюме вышел из дверей, присмотрелся к автостоянке, заметил зеленый «ягуар» и пошел к нему. «Доктор Ливингстон, — подумала Тутс. — Полагаю, что так».

Ливингстон, если, конечно, это был он, подошел к «ягуару», открыл дверцу со стороны пассажирского места, быстро сел и захлопнул дверцу.

— Давай уедем куда-нибудь отсюда к черту, — сказал он.

Жучок работал прекрасно. Как легко, когда говорят только два человека. Если пользоваться жучком, когда в комнате четыре — пять человек, то можно просто свихнуться, пытаясь выяснить, кому принадлежит каждый из голосов. Но на этот раз все было просто. Всего два человека, да еще мужчина и женщина. Да здравствует такое различие!

— Хорошо, Ли, почему вдруг такая срочность?

«Этакое ласкательное имя», — подумала Тутс.

— Ненавижу, когда ты зовешь меня Ли.

— О, извини, я забыл…

— Меня зовут Леона.

— Да, Леона, я же сказал: извини.

Молчание.

— Вот мы и встретились, почему такая срочность?

— Я хотела должным образом попрощаться.

— Я думал, что весь прошлый вечер был посвящен должному прощанию. Леона, если ты намерена… затягивать до бесконечности…

— Нет. Я же знаю, что ты хочешь покончить с этим.

— Я уже покончил с этим, Леона.

— Да, я знаю. Но я — не покончила.

— Куда мы едем?

Она делала левый поворот на автостоянку при муниципальном центре Хэйли. Большие рекламные щиты извещали об автомобильной выставке на следующей неделе. Грузовики, легковые автомобили, трактора…

— Поговорим здесь.

— Мы могли бы поговорить и по пути. Я не понимаю, почему…

— Я не люблю разговаривать и одновременно вести машину.

Тутс въехала за ними на стоянку. Там было припарковано несколько автомобилей. «Служащие», — предположила Тутс. Среди них какой-то желтый грузовик-пикапчик. Мужчина в рабочем комбинезоне шел по диагонали через стоянку по направлению к автомобильному бюро, расположенному на противоположной стороне улицы.

Леона остановила машину. Тутс проехала вокруг стоянки, обогнула центр, а потом припарковалась так, чтобы видеть «ягуар», рядах в трех от него. Рискованно, быть может, но ей хотелось записать каждое слово этого разговора на пленку, а если бы она поставила машину слишком близко позади них, то, возможно, привлекла бы еще больше внимания. Машина, припаркованная на виду, не выглядела подозрительной.

— Ну, хорошо, давай поговорим, — снова голос доктора. — Ты говоришь, что хотела поговорить, так давай…

И внезапно молчание. Тутс повернулась к магнитофону, думая, что там что-нибудь не в порядке. Катушки вращались, и ручка громкости стояла в положении «включено».

— Что это такое, Леона?

Голос Уэйда Ливингстона или кто он есть, черт подери. Тутс и раньше слышала такие интонации: человек пытается говорить спокойно, а сам на волосок от паники.

— Ну, и как это выглядит, ничего?

— Убери револьвер, Леона, сию же минуту!

Он старается выглядеть спокойным, но паника бьет ключом.

— Я же тебе сказала, что хочу закончить это должным образом.

«Черт подери, — подумала Тутс, — да ведь она собирается пристрелить его!»

— Ты сказал, что хочешь покончить с этим, Уэйд, ну, вот давай и покончим.

Тутс была уже на полдороге к их машине. Она бежала, а они ее не видели. Доктор, Уэйд Ливингстон, судорожно пытался открыть дверцу со своей стороны, а Леона сжимала револьвер обеими руками, как это делают женщины-полицейские в рекламных телероликах. «О, Господи, не убивай его!» — взмолилась Тутс и, уцепившись за ручку дверцы «ягуара», рывком распахнула ее. И хотя они не были знакомы, она назвала ее по имени: «Леона!» — и завопила: «Не надо!» Она схватила ее за плечо и потянула к себе, надеясь, что револьвер не выстрелит случайно и не проделает этакую здоровую дырку в голове доктора.

— Я Тутс Кайли, — сказала она. — Отдайте мне револьвер.

Она протянула руку. Револьвер в кулаке Леоны дрожал.

— Отдайте его мне, хорошо, Леона?

А Уэйд Ливингстон, вжимаясь спиной в дверцу машины, смотрел на все это словно загипнотизированный.

— Кто вы? — спросила Леона.

— Я же вам сказала, Тутс Кайли. Отдайте мне эту штуку, ну пожалуйста.

Леона колебалась.

— Ну, давайте же, Леона, — сказала Тутс. — Есть более подходящие способы, поверьте мне.

Леона посмотрела ей в глаза.

— Вы офицер полиции? — спросил доктор. — Если так, то я хочу выдвинуть обвинение против…

— Вы полагаете, вашей жене это понравится? — спросила Тутс, действуя исключительно по наитию. И лицо доктора побледнело.

— А вот я так не думаю, — сказала Тутс.

Туман над водой начинал рассеиваться и рваться, и сквозь него уже проглядывал горизонт. Элиза сидела рядом с матерью, обессиленная своей обличительной речью с признанием в убийстве. Она поставила знак равенства между своей любовью к Джонатану Пэрришу и неким фильмом сомнительной направленности, и вот теперь она сидела, втиснув свои руки в руки матери, словно кадры этого фильма все еще мерцали и мерцали на экране ее сознания.

— Мисс Брэчтмэнн, — сказал Блум, — возвращались ли вы в дом Пэрриша в какое бы то ни было время после дня убийства?

Типичный голос полицейского. Ровный, лишенный эмоций.

— Да.

— И с какой же, простите, целью?

— Найти фотографии.

— Был ли кто-нибудь в доме, когда вы туда пришли?

— Вы же знаете, что был.

— Мисс Брэчтмэнн, не мог бы я теперь получить оружие и фотографии, указанные в ордере на обыск?

— Я покажу вам, где они. — Она, высвободила свои руки из рук матери, встала и сказала: — Все в порядке, мама. Правда.

Потом она повернулась к ним, к Мэтью и Блуму. Солнце теперь уже почти пробилось сквозь туман. Высокие стеклянные окна ожили от этого света.

— Никто даже и не подсчитал, — сказала она и улыбнулась.

Она смотрела на Мэтью. Быть может, потому, что Блум был полицейским, от которого, ей казалось, она не могла ожидать никакого сострадания. А может, потому, что включила и свою мать в число тех, кто не подсчитал. Она смотрела на Мэтью с улыбкой на лице.

— Вы понимаете? — спросила она.

— Нет, извините, я не…

— Ребенок-то родился в августе. — Улыбка все еще не сходила с ее лица. — С Эбботом я была вскоре после Рождества. В самом конце декабря. Теперь вы понимаете?

Мать уставилась на нее. Мэтью уже понял и подсчитал.

— Ребенок был доношенным, — сказала Элиза.

— Элиза, что ты…

— Я забеременела в ноябре, и ребенок родился точно в срок.

— Что?

— Это ребенок Джонатана.

Софи Брэчтмэнн поднесла руку ко рту.

— Он этого и не знал — ну разве не смешно? В ту ночь, когда я пришла рассказать ему… ну понимаете, это была та ночь, когда он решил… ну… объяснить мне, что из этого никогда ничего не выйдет, та самая ночь, когда он сказал… когда распрощался со мной. — Элиза пожала плечами. Она все еще улыбалась. — Вот я и пошла к Эбботу, в его жалкую комнатенку. В гневе и в… в…

— Элиза, — простонала ее мать.

— Какой прекрасный ребенок у нас был, — сказала Элиза. — У меня и у Джонатана.

— Элиза, дорогая…

— Какой прекрасной семьей мы могли бы быть.

— Дорогая, дорогая…

— Ох, мама, — сказала она и разрыдалась. — Мне так жаль, мне ужасно жаль, пожалуйста, прости меня.

— Дорогая моя золотая девочка…

Мэтью смотрел на них. «Вот дом, который построил Джек, — подумал он. — А вот и конец дома, который построил Джек».

Было три часа дня. Тутс и Уоррен сидели в конторе Мэтью. Тутс рассказала им, что Леона с доктором находились в интимной связи. Здесь не было сомнений, и теперь с этой связью покончено.

— И что же в итоге мы должны сказать Фрэнку? — спросил Уоррен.

— Я пока что не знаю. Надо подумать.

— Я имею в виду… с этим ведь покончено, Мэтью. Ну… дашь мне знать, какого рода отчет тебе нужен.

— Ладно, — сказал Мэтью. — Вы оба отлично поработали. Надеюсь, мы еще поработаем вместе, мисс Кайли.

— Тутс, — сказала она.

— Не хочешь ли сходить выпить пивка или еще чего-нибудь? — спросил ее Уоррен.

— С радостью, — сказала она.

— Мы еще поговорим, Мэтью, — Уоррен улыбнулся и вышел следом за Тутс.

Зазвонил телефон. Мэтью снял трубку.

— Звонит Ирен Маккоули по пятому каналу, — сказала Синтия.

Он нажал на кнопку.

— Алло?

Было десять минут четвертого. Ирен звонила, чтобы сообщить ему: ночью в больнице умерла Хэлен Эббот.

— Я пыталась до тебя дозвониться рано утром, — сказала она, — но ты уже уехал. Этот сукин сын с ней такое сделал.

— Кто? — спросил Мэтью.

— Хэрли. Она, умирая, назвала его имя. Полиция его разыскивает.

— Полиция уже его получила, — сказал Мэтью. — Я позвоню им и добавлю еще работенки по тому же направлению.

— Мэтью…

— Да.

— Ребенок тоже умер.

— Очень жаль, — сказал он. И подумал, что это уже полный конец дома, который построил Джек.

В пять часов он снова встретился с Леоной в Марина-Лоу. И первым делом она сказала:

— Я ведь говорила тебе, что у меня нет никакой интрижки, не так ли?

— Это технические подробности, — сказал Мэтью.

— Нет, Мэтью, мы ведь уже покончили с этим.

— Он уже покончил с этим.

Она посмотрела на него.

— Откуда такие подробности?

— У нас есть магнитофонные записи. Это жучок спас тебя от многих неприятностей, Леона. Если бы Тутс не услышала разговора…

— Я бы пристрелила его.

— По всей вероятности.

— Почти наверняка.

Она отхлебнула из своей рюмки. Уже второе мартини.

— Ты слишком много пьешь, — сказал он.

— Я знаю. Так это Фрэнк приставил ко мне хвост?

— Да.

— Стало быть, я должна поблагодарить его.

— За что?

— Если бы мисс Кайли не поставила в моей машине жучок, я бы выстрелила в доктора Уэйда Ливингстона и убила его. А мисс Кайли была нанята Фрэнком, следовательно…

— Строго говоря, ее нанял Уоррен Чамберс, которого нанял я, по просьбе Фрэнка.

— Все равно все возвращается обратно к Фрэнку.

— В самом деле?

— Ну, если именно он нанял…

— Ты знаешь, что я имею в виду, Леона. Должно ли все это вернуться к Фрэнку?

— Ох.

— Что мне ему сказать? Чего бы ты хотела?

Леона пожала плечами, подняла рюмку, осушила ее и знаком попросила официанта принести еще одну.

— Нет, Леона, — сказал Мэтью. — Больше ни одной. — Так что мне сказать Фрэнку?

— Позволь мне сказать ему.

— Хорошо, и что же ты ему скажешь?

— Все.

— И что потом?

— Я не знаю. Надо посмотреть.

— Когда началась эта история с Ливингстоном?

— Пару месяцев назад.

— Это не так плохо.

Она надолго замолчала, потом посмотрела прямо в глаза Мэтью и сказала:

— Я все еще люблю его, Мэтью.

— Тогда либо перестань любить, либо разведись, — сказал Мэтью.

— Ладно.

Мэтью тяжело вздохнул.

— Я очень сожалею, — сказала она.

— Ну да, — сказал он и снова вздохнул.

— В самом деле.

— Фрэнк ведь попросит моего совета, ты же понимаешь. Когда ты расскажешь ему, он захочет узнать мое мнение. Мы ведь с ним партнеры, Леона.

— И что же ты ему скажешь?

— Я скажу ему, что он должен сделать все, что в его силах, чтобы удержать тебя. И не думать о другом варианте, который мог бы подойти, когда ты трахалась с каким-то чужаком. Вот это я и скажу ему, Леона.

— Спасибо, — сказала Леона.

И внезапно разрыдалась.

Пэрриш торопился успеть на девятичасовой рейс до Индианаполиса. Он уже упаковал вещи и собирался уходить, когда Мэтью зашел в гостиницу повидаться с ним в этот ранний вечер. Теперь, когда все обвинения с него были сняты, он хотел как можно скорее убраться из этой чертовой Калузы.

Он пожал Мэтью руку.

— Спасибо, — сказал он. И, понимая, что Мэтью спас ему жизнь, не имея ни малейшего представления о том, что же это за человек, Пэрриш произнес: — Если когда-нибудь будете в Индиане, заезжайте. Я буду счастлив вас видеть.

— Я редко выбираюсь в том направлении, — сказал Мэтью и улыбнулся.

Он думал: «Я сделал все, что мог, я наконец-то добился успеха, соединил все концы с концами — а теперь остается только пожать друг другу руки и распрощаться».

— Я полагаю, это означает, что больше я вас никогда не увижу, — сказал Пэрриш.

— Скорее всего именно это и означает, — ответил Мэтью.

Вот дом, который построил Джек.

А это вот солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А это вот крыса, та самая крыса, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А вот и бесстыжая рыжая кошка, вот крысу она придушила немножко, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А это собака, собака косматая, которая кошку гоняет лохматую, которая душит мохнатую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А вот, поглядите — корова рогатая, бодает она ту собаку косматую, которая кошку гоняет лохматую, которая душит мохнатую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А это вот девушка, страхом объятая, которая доит корову рогатую, бодающую собаку косматую, которая кошку гоняет лохматую, которая душит мохнатую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самым солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А вот и тот самый мужчина помятый, целует он девушку, страхом объятую, которая доит корову рогатую, бодающую ту собаку косматую, которая кошку гоняет лохматую, которая душит мохнатую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А это священник, побритый, опрятный, который венчает мужчину помятого, целует тот девушку, страхом объятую, которая доит корову рогатую, бодающую ту собаку косматую, которая кошку гоняет лохматую, которая душит мохнатую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А это петух, что с утра гоношится, торопит священника стричься и бриться, чтоб стал бы тот чистым, побритым, опрятным и чтоб обвенчал он мужчину помятого, а тот — чмокнул девушку, страхом объятую, которая доит корову рогатую, бодающую ту собаку косматую, которая кошку гоняет лохматую, которая душит косматую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

А вот вам и фермер, что сеял пшеницу, а вот и петух, что с утра гоношится, клюет он пшеницу и вновь гоношится, торопит священника стричься и бриться, чтоб стал бы тот чистый, побритый, опрятный и чтоб обвенчал он мужчину помятого, а тот — чмокнул девушку, страхом объятую, которая доит корову рогатую, бодающую ту собаку косматую, которая кошку гоняет лохматую, которая душит мохнатую крысу, которая солод сгрызет очень быстро, тот самый солод, который хранится в доме, который построил Джек.

Примечания

1

Пинтер Гарольд (род. 1930) — известный английский драматург, автор популярнейших комических пьес и телепьес.

(обратно)

2

«Имя Розы» — весьма популярный на Западе роман современного итальянского писателя и философа Умберто Экко, где действие происходит в итальянском монастыре во времена инквизиции. Чрезвычайно популярна и экранизация «Имени Розы».

(обратно)

3

Оливер Норт — герой популярного американского «полицейского» телесериала.

(обратно)

4

Лиззи Борден — жена сэра Роберта Бордена (1854–1937), виднейшего канадского политического деятеля, премьер-министра Канады в 1911–1920 годах.

(обратно)

5

Аль Капо — сокращение от Аль Капоне — знаменитого американского гангстера, итальянского происхождения.

(обратно)

6

Глория Стэйнем — феминистка, известный борец за женские права. Тутс в буквальном переводе означает нечто никчемное, безделушку.

(обратно)

7

Легислатура — законодательный орган штата (в США).

(обратно)

8

В английском языке слово «морг», помимо его основного значения, подразумевает еще и отдел справочных материалов при редакции той или иной газеты.

(обратно)

9

18-я поправка по сути дела вводила в США «сухой закон».

(обратно)

10

Непереводимая игра слов: на современном англо-американском жаргоне «подвергнуться бомбардировке» означает «напиться в стельку».

(обратно)

11

Уолстед Эндрю (1860–1947) — американский конгрессмен, инициатор фактического принятия «сухого закона», действовавшего в США в 1920–1933 гг.

(обратно)

12

Непереводимая игра слов: фамилия Пэрриш на слух воспринимается так же, как английское слово «приходской», «церковный».

(обратно)

13

Непереводимая игра слов: название знаменитой песни ансамбля «Роллинг-Стоунз» «Сатисфэкшн» («Удовлетворение») имеет еще несколько значений, в частности — «выплата», «уплата долга».

(обратно)

14

На мысе Код 22 декабря 1620 года с корабля «Мэйфлауэр» высадилась одна из первых групп европейских поселенцев в Северной Америке. Об их первых примитивных и экзотических поселениях здесь и идет речь.

(обратно)

15

Выделенные слова даны в тексте в испанской транскрипции.

(обратно)

16

В связи с рассмотрением дела некоего Миранды в суде штата Аризона Верховный суд США в 1972 году принял знаменательное решение: арестованный имеет право не отвечать ни на какие вопросы, пока ему не предоставят адвоката.

(обратно)

17

«Династией» в мире кино США называют Голливуд и связанные с ним киностудии.

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg