«Сколько костей!»

Жан-Патрик Маншетт Сколько костей!

I

Зазвонил телефон. Я изобразил извиняющуюся улыбку и снял трубку.

– Кабинет Тарпона, – сказал я притворно приветливым тоном.

– Это вы, Тарпон? Говорит Коччиоли. Офицер полиции Коччиоли. Вы меня узнали?

– Да.

– Я хочу отправить к вам клиента. Вас это удивляет?

– Немного.

– Тем не менее это так, – сказал офицер полиции Коччиоли. – Я подумал о вас, потому что случай довольно необычный. Речь идет о старой даме.

– Я знаю.

Я взглянул на старую даму, сидевшую напротив меня, по другую сторону стола, и вторично улыбнулся ей извиняющейся улыбкой, как бы давая понять, что разговор будет недолгим. В ответ она тоже улыбнулась мне натянутой улыбкой. Было очевидно, что она чувствовала себя неуютно в кресле и что ей было бы удобнее сидеть на стуле. Она принадлежала к типу людей, которые садятся на край стула, наклоняются вперед, кладут локти на стол и много говорят, заставляя служащих Социального обеспечения терять уйму времени на бесконечные объяснения. Вот такого она была типа. В кресле же ей было неуютно потому, что никак не удавалось сесть на его край, с которого она то и дело соскальзывала. Кроме того, я бы не назвал ее старой дамой, хотя...

– Вот как? Значит, она уже у вас? – спросил Коччиоли на другом конце провода.

– Да.

– Хорошо, я перезвоню вам позднее и все объясню, но сейчас должен вам сказать в двух словах, что отправил ее к вам потому, что она приятельница моей родственницы, и потому, что она настаивала, чтобы я свел ее с частным детективом. Вы понимаете, я должен был ее к кому-то направить, в противном случае она пошла бы сама к какому-нибудь шарлатану, и он нагрел бы ее. Будьте любезны, выслушайте ее дело, только прошу вас не говорить ей, что она требует от вас невозможного. Тарпон, вы слушаете меня?

– Да.

– Не говорите ей, что это невозможно, хорошо?

– Посмотрим, я еще не составил мнения.

– Какого мнения? – спросил офицер полиции.

– Моего. Мнение, суждение, умозаключение... Вам знакомы эти слова?

– Нашли время для острот! – воскликнул Коччиоли с досадой. – Послушайте, скажите ей, что вы берете ее дело, что вам понадобится недели две на его решение и что ваш тариф – двадцать тысяч франков в неделю. Вы нам кое-чем обязаны, Тарпон: в прошлом году, если бы мы захотели, у вас были бы крупные неприятности по делу Сержана. Но если вы вытянете из нее более сорока тысяч, то я вам гарантирую, Тарпон, что вы будете иметь дело со мной. Она на мели, Тарпон, так что будьте милосердны.

– Я не сказал "нет", – заметил я. – Я подумаю. Перезвоните мне через часок.

– Вам ничего не нужно делать, Тарпон. Впрочем, ничего и не сделаешь. Возьмите ее сорок тысяч, а через две недели скажете ей, что следствие не дало никаких результатов. Вот и все. Вы согласны?

Я вздохнул и повесил трубку. Поставив локти на стол, оперся подбородком на скрещенные руки и посмотрел на даму приветливым и проницательным взглядом. На ней были хлопчатобумажное лиловое платье послевоенного фасона, черный жакет из шерсти, черные чулки, черные ботинки на шнурках и с квадратными каблуками высотой три сантиметра и черная шляпка из лакированной соломки. Она походила на мою мать, живущую в Алье. Но моей матери семьдесят лет, а этой даме было лет на десять меньше. Вот почему я бы не сказал о ней, что она была старой, хотя было видно, что она вступила в третий возраст, но вступила как-то сразу, внезапно, может быть, всего несколько дней назад. У нее были седые волосы, лицо воскового цвета. Никакой косметики и никаких украшений, если не считать огромной искусственной жемчужины, украшавшей булавку на шляпке. У нее была большая черная сумка, из которой она достала конверт из крафта, двадцать два на двадцать восемь сантиметров.

В конверте лежали исписанные листы бумаги, фотографии различного формата, любительские фотоснимки, в основном изображавшие дочь старой дамы в разные периоды жизни, от младенчества до тридцати шести лет. Я узнал это из комментариев старой дамы, которые она давала, показывая мне фотографии и время от времени заглядывая в свои записи.

Фотографий было слишком много, мне было бы достаточно одного из последних снимков, но старая дама считала, что я должен знать подробную биографию ее дочери, что, впрочем, не могло мне помешать, и иллюстрировала свои слова фотоснимками.

Короче, она рассказала мне о своем деле. Я сказал ей, что полиция или жандармерия лучше бы справились с той работой, которую она поручает мне. Она впилась руками в край стола, положив большие пальцы на его крышку, и объяснила мне, Что уже обращалась в полицию, но ей ответили, что она должна запастись терпением, что пока ничего не прояснилось и надо подождать, и даже знакомый инспектор говорит то же самое, не лично ее знакомый, а знакомый приятельницы ее сестры, инспектор Коччиоли, который и посоветовал ей обратиться ко мне.

– Обычно я беру двести пятьдесят франков в день, не считая расходов, – сказал я. Я лгал, так как беру больше, разумеется, в том случае, когда могу. – Так что вы видите, это очень дорого, особенно для весьма проблематичного результата.

– Я подсчитала, что смогу заплатить тысячу франков, я имею в виду новых франков, – сообщила старая дама.

Глядя на ее внешний вид, создавалось впечатление, что это все ее сбережения.

– Вот что я вам предлагаю, – проговорил я. – Я возьмусь за ваше дело за четыреста франков и буду вести его, скажем, в течение двух недель, в свободное время.

– У вас много свободного времени?

– Откровенно говоря, да, вполне достаточно, – ответил я.

На самом деле у меня практически не было работы вот уже в течение пяти недель. До этого я наблюдал за одним складом, который несколько раз пытались поджечь, а в настоящее время старался обнаружить, кто из шести служащих аптеки воровал из кассы деньги, как утверждал владелец аптеки.

Старая дама надолго задумалась и сказала, что ее это устраивает. Она выписала мне чек, мы пожали друг другу руки, я проводил ее до двери, мы еще раз обменялись рукопожатием, и она ушла.

Я посмотрел на часы. Скоро шесть часов вечера субботнего дня. Этот вечер я должен посвятить Альберу Пересу, двадцатидевятилетнему лаборанту, в течение трех лет работавшему в аптеке месье Жюда, в Шестом округе Парижа. Владельца аптеки действительно зовут Жюд.

Я надел серый плащ поверх коричневого костюма и обвязал шею черным шарфом. Коччиоли мне так и не перезвонил – тем хуже. Я подключил телефон на "абонент отсутствует", взял портфель и вышел. На тротуарах и в кафе шлюхи уже заняли позиции, а на шоссе автомобили выскакивали из ворот Сен-Мартен и застывали с включенным мотором перед светофором в облаке голубых выхлопных газов. Я не пошел за своим "пежо" из опасения, что Альбер выкинет со мной тот же номер, что и на прошлой неделе. Я сел в метро на станции "Страсбур – Сен-Дени" и, заглядывая через плечо в газеты других пассажиров, прочитал основные новости, опубликованные в "Франс суар", "Монд" и "Паризьен либере". Я вышел на станции "Сен-Жермен-де-Пре". Согласно "Франс суар" ситуация была драматической, согласно "Монду" она требовала от нас сдержанности, а "Паризьен либере" призывала к более решительным действиям. Я дошел пешком до конца бульвара Распай, заглянув по пути в специализированный книжный магазин, где купил "Бритиш чес мэгэзин"[1] за ноябрь месяц и сунул его во внутренний карман плаща.

В конце бульвара Распай я зашел в агентство по прокату автомобилей, и взял большой "фиат". Мне показали, где находится переключатель скоростей, и я поехал. Стрелки часов показывали восемнадцать сорок пять. По улице Севр я свернул направо, а потом еще раз направо, в квартал, где стоят дорогие старинные особняки. Я проехал мимо резиденции покойного Онассиса и выехал на бульвар Сен-Жермен, где попал в пробку. Ровно в девятнадцать я был напротив аптеки месье Жюда, которая как раз закрывалась.

В девятнадцать часов одну минуту Альбер Перес вышел из аптеки вместе с несколькими лаборантками, а месье Жюд закрыл за ними дверь изнутри. Между тем Альбер Перес, высокий молодой человек, худой, очень смуглый, голубоглазый, с американской сигаретой во рту, одетый в укороченную дубленку, входил на стоянку Сен-Жермен-де-Пре.

Когда его "симка" выехала и взяла то же направление, что и в прошлую субботу, я уже был на улице Ренн. И только после того, как я проехал вокзал Монпарнас и оказался напротив мясной лавки Бижара, где начинается бульвар Пастера, он обогнал меня. Полчаса спустя мы проехали мост Сен-Клу, я – в ста метрах позади него. В прошлую субботу он оторвался от меня еще до выезда из туннеля. В этот раз я следовал за ним по автостраде в направлении Руана, пока мы не свернули на гористую национальную дорогу, ведущую в Дьепп. Он полностью игнорировал указатели ограничения скоростей, и дважды я чуть было не потерял его из вида.

Когда мы приехали в Дьепп, было уже десять часов вечера, и Альбер Перес направился прямо к одному из редких, открытых в мертвый сезон отелей, расположенному на бульваре, Окна отеля выходили на море. Я решил последовать примеру Альбера. Подождав пять минут, я вышел из машины и направился к входу в отель. Когда толстяк без галстука подавал мне ключ от моего номера, я спросил его, где находится газетный киоск, надеясь, не привлекая внимания, дождаться там появления Альбера. Но тут он быстро спустился по лестнице и небрежным жестом бросил служащему ключ, я бы даже сказал – не бросил, а уронил, так как он высоко держал его в вытянутой руке большим и указательным пальцами, как это делают герои американских комедий.

– Приятного вечера, месье Перес, – веселым тоном сказал служащий, подхватывая ключ на лету.

Альбер вышел. Я же, соблюдая приличия, остался.

Толстяк, отдуваясь, проводил меня до моей комнаты на втором этаже, которая оказалась холодной и сырой. Стены были оклеены фотообоями с изображением охотничьих сцен. Получив от меня франк чаевых, он исчез, а я тут же бросился к окну, но было уже слишком поздно: Альбер Перес либо свернул за угол и был вне поля моего зрения, либо вышел на эспланаду, где я не мог его различить из-за плохого в это время года освещения.

Я не увидел Альбера Переса, но слева от эспланады, на самом берегу моря, под выступом скалы, на вершине которой стоит старинный замок с картинной галереей и музеем морских трофеев, я заметил гигантский павильон, освещенный разноцветными огнями, который без всякого сомнения, представлял собой казино Дьеппа.

Прежде чем туда отправиться, я принял душ, поел в порту мидий с жареным картофелем и выпил пива. Я думал, что Альбер уже в казино и раньше полуночи оттуда не выйдет.

Около полуночи я пересек широкую площадь, освещенную фонарями и абсолютно пустынную. Со стороны окутанного мраком моря доносился рокот волн. Холодный северный ветер хлестал меня по лицу водой и солью. Я обогнул небольшую площадку для гольфа и вошел в казино. В кинозале, где демонстрировался последний фильм с Бронсоном, было темно, зато игорный зал был ярко освещен, и там было полно народу, можно сказать, целая толпа, что поразительно контрастировало с пустым и унылым пейзажем эспланады.

Альбер Перес был поглощен игрой. Перед ним на столе лежала большая гора жетонов. Я стал за ним наблюдать. Вскоре он выиграл еще пятнадцать тысяч франков у банкомета, сорокалетнего типа с орлиным носом, в очках с прямоугольными стеклами, который бил карту, сопровождая свои жесты громким ворчанием, и я уловил в его произношении американский акцент. Еще пятнадцать тысяч франков перешли к другому типу, бритоголовому, сидевшему на краю стола. Затем банк стал метать другой тип, но я плохо понимал происходящее, так как сам не играю. Я видел только, что Перес разыгрывал то очень большую сумму, то ничтожно малую и что большую он выигрывал, а малую проигрывал.

Поскольку до конца игры еще было достаточно времени, я решил что-нибудь выпить в ночном клубе, где под музыку негритянского квартета танцевали дети коммерсантов и оптовых торговцев продуктами моря, в то время как их родители потягивали виски и болтали в глубине зала.

Я взял порцию виски, разбавленного водой, и стал размышлять над тем, что услышал сегодня вечером от старой дамы.

Ее дочь исчезла месяц назад. Дочь звали Филиппин Пиго, она родилась во время войны и была незаконнорожденным ребенком. Мадам Пиго сообщила мне, что отец дочери погиб на войне. Филиппин была незамужней и слепой от рождения. Брюнетка, рост метр семьдесят, спортивного телосложения и довольно миловидная, если судить по снимкам. Несмотря на слепоту она нашла свое место в жизни, занималась спортом: плаванием, верховой ездой (в сопровождении инструктора) и даже танцами. ("Она не стремится к художественному совершенству, вы понимаете, но это ее дисциплинирует".) Она имела прилично оплачиваемую должность машинистки, пользуясь шрифтом для слепых, в некой организации, именуемой Институтом Станислава Бодрийяра, преследующего цель социальной реабилитации слепых. Она жила с матерью в доме на Мант-ла-Жоли и пять раз в неделю, утром и вечером, ездила на работу на электричке в Париж и обратно.

Отпуск в августе она провела в Греции в пансионате. В начале сентября она приступила к работе, а в конце месяца исчезла. Однажды утром, во вторник, она, как обычно, отправилась на работу, но в институте не появилась, и с тех пор ее никто не видел. Розыск, объявленный полицией, результатов не дал...

– У нее были в Париже друзья или знакомые? – спросил я у мадам Пиго. – Конечно, полиция уже все это проверила, но тем не менее...

– Нет, у нее не было друзей. Только коллеги по работе.

– Но помимо этого? Может быть... друг?

– Нет.

– Извините меня, но вы не можете быть в этом уверены.

– Я ее мать, господин Тарпон.

– Да, конечно, мадам Пиго, но тем не менее...

– У нее, не было для этого времени. У нее весь день был расписан. Она никогда не возвращалась с опозданием.

Это еще, разумеется, ничего не доказывало.

Бассейн, танцы, верховая езда, каникулы на море не исключают из ее жизни мужчин, равно как и женщин, да и вообще человек всегда в состоянии выкроить время при желании. Но я не стал настаивать.

Я задал старой даме еще уйму вопросов, не все из которых были деликатными, но ее ответы ненамного прояснили ситуацию. Мне оставалась теперь рутинная работа, уже проделанная до меня полицией. Откровенно говоря, иногда я находил соблазнительным совет Коччиоли вообще ничего не предпринимать.

– Не произошло ли чего-нибудь необычного накануне ее исчезновения? – спросил я. – Может быть, в один из вечеров она была излишне возбуждена, взволнована или, наоборот, слишком спокойна или даже апатична? Может быть, был какой-нибудь телефонный звонок?

– Нет.

– Вы уверены?

– Абсолютно.

Ответы мадам Пиго вылетали молниеносно, как теннисные мячи. Но ответы-мячи – это не ответы, это означает лишь, что ваш собеседник решил дать на такой-то вопрос такой-то ответ и никакого другого. Обычно это происходит в том случае, если ваш собеседник наметил себе определенную линию поведения, от которой он не хочет отклоняться, а это в свою очередь объясняется одной из двух причин: либо он достаточно умен, чтобы наметить себе такую линию, либо он не умен и поэтому лжет. Вот о чем я размышлял, допивая виски, разбавленное водой.

II

Я вернулся в Париж в воскресенье во второй половине дня. Альбер Перес выиграл за ночь огромное количество денег. В десять часов утра, когда я поглощал в баре отеля хрустящий круассан с мутным кофе, мрачный и небритый Перес с чемоданом в руках пулей спустился вниз и выскочил из отеля. Я при всем желании не мог его догнать. Чуть позже я отправился в обратную дорогу и по пути сделал лишь одну остановку, чтобы скромно перекусить на средства месье Жюда.

Я въехал в Париж через ворота Клиньянкур и на улице Шампьонне, где живет Альбер Перес, увидел его "симку". Я сдал "фиат" в агентство по прокату автомобилей и вернулся домой на метро.

Служба "отсутствующих абонентов" зарегистрировала для меня все телефонные звонки со вчерашнего вечера. Коччиоли просил меня перезвонить ему, но при этом не оставил номера телефона. Несколько раз звонил еще некто, не оставивший ни сообщения, ни своего имени. Звонила также Шарлотт Мальракис, чтобы пригласить меня к себе на вечеринку в следующую субботу. Она просила перезвонить ей. Утром в воскресенье снова дважды звонил некто, не оставивший ни сообщения, ни имени. Я поблагодарил телефонистку и повесил трубку.

Прежде всего я позвонил месье Жюду в его загородный коттедж и кратко отчитался перед ним за свой уик-энд. Он кипел от негодования, называл Альбера Переса самыми оскорбительными словами.

– Я упрячу этого мошенника за решетку! – гремел он. – Он узнает, почем фунт лиха! Что мне делать? Позвонить в полицию?

– О! – вздохнул я. – Если бы он вчера проиграл, я не посоветовал бы вам ничего другого. Человек, ворующий деньги и проигрывающий их в казино, испытывает состояние тревоги, не так ли? Полицейским стоит лишь немного потрясти его, чтобы он раскололся.

– Да, да! – Жюд казался удовлетворенным и злым.

– Но он выиграл этой ночью. Он пребывает в состоянии эйфории. Доказательств у нас нет. Маловероятно, что он признается. Впрочем, я далеко не уверен в том, что это он ворует. С другой стороны, если мы будем ждать, когда он проиграет, он окажется не в состоянии возместить вам ущерб при условии, что это все-таки он.

– Но мне плевать на деньги! – взвизгнул Жюд. – Я вам даю еще неделю, чтобы вы могли представить мне доказательства. Мне нужны не деньги. Мне нужно, чтобы он был наказан, вы понимаете меня?

– Я понимаю.

– Крутитесь. Берите пример с Мориса Тореза.

– Простите?

– Не бойтесь испачкаться, – заявил он и разразился хохотом.

Я тяжело вздохнул.

– Я позвоню вам в конце недели, – сказал я.

– Не забудьте, – он снова стал злым, – что я хочу упрятать его за решетку. Я хочу, чтобы он ел дерьмо.

– Я не забуду.

Мы оба повесили трубки. Я чувствовал себя подавленным. Прежде чем стать частным детективом я был жандармом. Не таким жандармом, который советует вам не превышать скорости, разыскивает потерявшихся детей или разрешает семейные скандалы, вспыхнувшие на почве алкоголизма. Нет, я был в мобильной бригаде, то есть большую часть времени проводил в ожидании, сидя в автобусе с запретом выйти из него, несмотря на страшное желание помочиться. Время от времени мы разгоняли шумные рабочие демонстрации. И я убил одного из них. Поэтому я ушел из жандармерии. С тех пор в жандармерии получили новые модели автобусов со встроенными внутри уборными, но тем не менее я туда не вернулся, так как мне было там морально тяжело.

И я стал сыщиком. Думаю, что отчасти это было вызвано тем, что мне хотелось делать Добро, как меня учили на уроках катехизиса. И к чему же я пришел? К кому? К обездоленным. Я охочусь за голозадыми неудачниками, чтобы помешать им обкрадывать толстосумов, таких, как господин Жюд, в то время как торговцы наркотиками заседают в Национальной Ассамблее, или в Сенате, или еще где-нибудь наверху. Что я могу против них?

Короче, я чувствовал себя подавленным.

Затрещал телефон, и я схватил трубку.

– Кабинет Тарпона.

– Эжен Тарпон?

– Кто говорит?

– Я скажу это чуть позже. Вы будете у себя в ближайший час? Я заеду к вам.

– Сегодня воскресенье, – заметил я.

– Мне необходимо срочно увидеть вас.

– Хорошо. Приезжайте. – В конце концов я все равно не знал, на что убить остаток вечера.

Незнакомец, говоривший сухим молодым голосом, не интеллигентным, властным и антипатичным, повесил трубку. Я решил разобрать свой багаж, то есть вынул из портфеля пижаму и зубную щетку. Я взял "Бритиш чес мэгэзин" и сел за письменный стол. Я достал из ящика стола миниатюрную шахматную доску, словарь Хэррэпа и начал воспроизводить партию, разыгранную три или четыре месяца назад (в то время как Филиппин Пиго была в Греции) между Ламсуреном Магмазуреном и Тьюдевом Уитменом в Улан-Баторе, в рамках спартакиады Монголии. Надеюсь, что выражаюсь понятно. Во всяком случае партию выиграл Уитмен на двадцать восьмом ходу. Чтобы понять комментарий, я лазил за словами в словарь Хэррэпа. Шахматы мне нравятся еще и потому, что помогают учить английский, который всегда может пригодиться в жизни.

Когда я закончил партию и убрал на место шахматные фигуры, в дверь позвонили. Я сунул в стол шахматную доску и словарь и пошел открывать.

Он вошел, как я и ожидал, с высоко поднятым подбородком и выпяченной вперед грудью, как настоящие крутые парни. Но я открыл дверь только на сорок градусов и как бы невзначай выставил вперед носок ботинка, так что его плечи застряли в отверстии, и он глупо ударился носом о дверь.

– Вам не больно? – поинтересовался я.

Он шмыгнул носом.

– Тарпон?

– Это вы звонили недавно и не представились?

Он продолжал наступление, и мы едва не столкнулись лбами, потому что я не посторонился. Я сделал над собой нечеловеческое усилие, чтобы взять себя в руки.

– Шарль Прадье, – сказал он. – Я по поводу Филиппин Пиго. Можно войти?

Я кивнул и впустил его. Мы пересекли переднюю комнату, которая служит мне спальней и где находятся диван-кровать синего цвета, ночной и журнальный столики, и вошли в другую комнату, где я устроил свой кабинет. У меня есть еще кухня, но это все. Уборная – на лестничной клетке, а муниципальные бани с ванно-душевыми кабинами расположены на улице Эклюз-Сен-Мартен. Это просто к сведению.

Шарль Прадье был высоким голубоглазым брюнетом с жесткими волосами и огромными руками. У него было что-то общее с Альбером Пересом. На нем были бежевое пальто из шерстяной ткани и костюм из плотного шелка. Костюм был темно-серого, почти черного цвета с пурпурным отливом. Ночью, при определенном освещении, он, должно быть, фосфоресцировал... Прекрасный вкус. Под костюмом была надета сорочка жемчужно-серого цвета, поверх которой повязан очень широкий галстук с набитыми бабочками. Галстук был закреплен золотой булавкой. Кроме того у него на пальце был золотой перстень с масонской эмблемой. На ногах у него были английские ботинки цвета красного дерева. Он вынул из кармана золотой портсигар, достал из него сигарету "Данхилл" с серебряной окантовкой, вложил ее в мундштук и прикурил от зажигалки "Лориметт". Я терпеливо ждал.

– Итак, вы по поводу Филиппин Пиго? – спросил я наконец.

– Она не исчезла. Она сбежала от старухи.

– Кто сказал, что она исчезла?

– Как?.. – воскликнул он, вытянув шею вперед. – Ах, да! Я понимаю. Вы хотите знать, откуда нам известно о том, что старуха обратилась к вам. От полиции, старина.

– Вот как. Полиция в курсе.

– Что значит в курсе? – Он снова вытянул вперед шею. – Нет, не в курсе. Мой друг написал им. Сейчас я вам все объясню. Филиппин Пиго сбежала с моим другом.

– Вашим другом?

– Его имя не имеет значения, – заявил Прадье высокопарным тоном. – Я не знаю всех подробностей, всех... как бы это сказать... психологических тонкостей, но факт тот, что они встречались, мой друг и она, а потом мой друг уехал за границу, так как он занимается бизнесом, и Филиппин решила поехать с ним, потому что она его любит. Он тоже любит ее. Это, так сказать, лав стори[2], что вы хотите... Но если вы спросите меня, почему Филиппин ничего не объяснила своей старухе, то я, извините, не в курсе, это, видите ли, конфликт между поколениями и прочее, и прочее, вы меня понимаете?

Я его понимал.

– Вы знаете Филиппин?

– Да, разумеется, – он бросил на меня недоверчивый взгляд. – Да, но не так, чтобы очень хорошо.

– Она блондинка или рыжая? – спросил я.

В течение нескольких секунд он сидел с раскрытым ртом, а выражение его лица было попеременно испуганным, злым и плутоватым.

– Ну и шуточки! – воскликнул он. – Она брюнетка!

Он весь сиял от сознания, что избежал расставленной для него ловушки.

– Как зовут вашего друга? Где он находится?

– Сожалею, но этого я вам сказать не могу.

– Вы полагаете, что я поверю вам на слово?

– Нет, конечно. – Сияя еще больше, он порылся во внутреннем кармане пальто, которое предварительно расстегнул, но не снял. – У меня есть письмо. Письмо от Филиппин. – Он достал толстый конверт, на котором было напечатано: "Месье Э. Тарпону", и протянул его мне.

– Ей следовало написать письмо матери, – заметил я, вскрывая конверт. – Я советую вам навестить ее мать.

– Тарпон, вам когда-нибудь уже приходилось объясняться с чьей-нибудь матерью? Только откровенно... Она будет вопить как резанная, так что примчатся соседи... Она выцарапает мне глаза... вцепится в мои волосы... А ведь они влюбленные! – неожиданно воскликнул Прадье с пылом. – Они хотят, чтобы их оставили в покое! Разве это не понятно?

Я пробурчал что-то нечленораздельное. В конверте лежал сложенный лист бумаги большого формата. Бумага была толстой, с одной стороны гладкой, а с другой – шероховатой, светло-коричневого цвета. Внизу гладкой стороны стояла подпись во всю ширину листа, примерно на пятнадцать – восемнадцать сантиметров. Подпись была сделана маркировочной машиной с войлочным валиком. Глядя на бумагу, складывалось впечатление, что это обратная сторона листа, вынутого из пишущей машинки, на котором печатали без ленты, так как вся его поверхность была покрыта выпуклостями.

– Что это такое? – спросил я.

– Это шрифт для слепых, – ответил Прадье. – Бедняжка Филиппин слепая от рождения.

– Это напечатано на машинке?

– Не знаю, я ведь не слепой. Меня попросили передать это вам.

– Нет, старина, это несерьезно, – сказал я. – Напечатанный на машинке текст – это несерьезно. Мне самому следовало бы выцарапать вам глаза, а затем вызвать полицейскую службу оказания помощи. Возможно, я так и сделаю.

– Для начала, – возразил Прадье, – вы могли бы позвонить офицеру полиции Коччиоли. К вашему сведению, мы уже передали в полицию сообщение дочери мадам Пиго, и представьте себе, что полицию оно полностью удовлетворило. Если вы вызовете полицейскую службу оказания помощи, то это только усложнит как мою, так и вашу жизнь, хотя пользы от этого не будет никакой.

– Вы можете дать мне свой адрес?

– Я предпочитаю этого не делать.

– Хорошо, – произнес я. – В таком случае я предпочитаю позвонить в полицию.

Лицо Прадье стало очень напряженным.

– Послушайте, Тарпон...

В этот момент зазвонил телефон. Я снял трубку. Прадье взглянул на часы. У него были дешевые часы, и, чтобы, узнать по ним время, нужно было нажать на кнопку другой рукой, после чего загорались цифры.

– Месье Тарпон?

– Я слушаю. – Мне показалось, что я уже слышал этот голос.

– Это говорит мадам Пиго. Марта Пиго. Мне необходимо срочно встретиться с вами. – Она кричала в трубку, но не думаю, что Прадье мог услышать ее. На всякий случай я плотно прижал трубку к уху.

– Если хотите, я приеду к вам, – предложил я.

– Нет, не стоит встречаться ни у меня, ни у вас. На вокзале Сен-Лазар, в зале "Па пердю"[3], в семь тридцать.

– Я могу быть там раньше.

Прадье тем временем прикурил вторую сигарету и спокойно смотрел на меня сквозь голубоватый дым.

– Нет, в семь тридцать.

– Хорошо.

Она повесила трубку, а я нажал на рычаг указательным пальцем.

– Прошу прощения, – обратился я к Прадье, пытаясь привлечь его внимание к цифре семнадцать, которую я набирал.

– Я же сказал, что не стоит звонить в полицию, – запротестовал он, вставая с места.

Я выдвинул ящик стола, в котором лежали словарь и шахматы. У меня есть оружие, но оно хранится в бельевом металлическом шкафу, под простынями.

– Если вы сделаете шаг к двери, – предупредил я угрожающим тоном, – я вас пристрелю.

Он нагло рассмеялся мне в лицо, повернулся ко мне спиной и, сунув руки в карманы, направился к двери. Я швырнул трубку на рычаг и бросился вслед за Прадье. Я настиг его как раз в тот момент, когда он открывал входную дверь. Он развернулся и, вынув руку из кармана, направил кулак в мою челюсть. Я пригнулся и нанес ему головой удар в грудную кость. Мне было очень больно, а он отлетел назад, раскрыв рот и с глухим шумом врезался в дверь кухни. Я обернулся, чтобы отправиться в комнату за пистолетом, но тут кто-то открыл наружную дверь за моей спиной и ударил меня сзади по голове тяжелым предметом.

Я упал на четвереньки и в этом положении направился в комнату. В голове у меня шумело, мысли путались, но я еще помнил о пистолете.

На меня обрушился второй удар, на этот раз в поясницу, и от боли я перевернулся на бок.

– Вставай, идиот! – приказал голос, обращенный к Прадье.

Мужчина – я различал только смутный расплывчатый силуэт в плаще или пальто – схватил Прадье за шиворот, приподнял его и потащил к двери.

– Ой-ой, – стонал Прадье, – оставьте меня, ой-ой, наступите ему на я... ой-ой.

Я понял, что он намекал на мои органы, но другой тип тащил его к выходу, а Прадье был слишком ослаблен и оглушен, чтобы навязать свою точку зрения. Они вышли, закрыв за собой дверь.

Мне потребовалось три или четыре минуты, чтобы прийти в себя и встать на ноги. Было уже поздно бежать следом за ними, а мои окна выходят во двор. Браво, Тарпон, очень эффективно!

На затылке у меня была небольшая рана, из которой на шею стекала струйка крови. Я разделся до пояса. Пиджак не запачкался, но ворот сорочки был в крови. Я замочил сорочку в тазу с водой и протер рану девяностоградусным спиртом. Помимо раны у меня вскочила шишка на голове и появилось огромное розовое пятно на пояснице. Я знал, что поясница по-настоящему разболится к завтрашнему утру.

Надел свежую рубашку, я подошел к телефону и набрал номер мадам Пиго в Мант-ла-Жоли, но у нее никто не отвечал. Я не успевал на свидание. Повязав галстук, я надел пиджак и полупальто и отправился на вокзал Сен-Лазар.

На улице было темно. На тротуаре шлюхи торговали своей плотью. В метро было много народу: родители с детьми, возвращающиеся с воскресных прогулок; хохочущие британские студенты; натянутые, как струны, арабы.

Я приехал на вокзал в четверть восьмого. Проходя мимо киноафиши, я вспомнил, что Шарлотт Мальракис исполнила в этом фильме каскадерские трюки на мотоцикле и что я забыл ей перезвонить.

Я вошел в зал "Па пердю", где было относительно много ожидающих. Одни люди непрерывно выходили из зала, а другие входили.

Мадам Пиго появилась в девятнадцать часов тридцать четыре минуты. Она направлялась очень быстрым шагом, почти бегом, к центру зала. Дойдя до середины зала, она остановилась, повернула голову в мою сторону и заметила меня. Я помахал ей рукой и пошел к ней, а она побежала навстречу, и в этот момент пуля размозжила ей голову.

III

Пуля, размозжившая голову мадам Пиго, была не обычной, вульгарной пулей, а такой, которая перемещается в пространстве со скоростью звука, скажем, со скоростью триста пятьдесят метров в секунду, толкая перед собой этакий шар из сжатого воздуха. Это приблизительно то же самое, как если бы в вас со скоростью звука попал бильярдный шар. При этом тому, кто в вас стреляет, можно даже не очень прицеливаться. Если подобный снаряд попадет вам даже в руку, этого будет достаточно, так как вы умрете от шока.

Мадам Пиго пуля попала в ухо. Она рухнула на пол ничком. Прошло три или четыре секунды, прежде, чем окружающие осознали, что произошло. Выстрела никто не слышал, так как оружие наверняка было оснащено глушителем. Я никак не мог сообразить, откуда стреляли, и, стоя на своем месте, растерянно глазел по сторонам на снующих мимо людей. Неожиданно какая-то женщина, забрызганная мозговой жидкостью, начала громко визжать. Послышались другие крики, причитания, восклицания и советы, что надо делать.

– Это покушение!

– Надо вызвать полицию!

– Ничего не трогать!

– Не прикасайтесь к ней, она ранена!

– Это граната!

– Спасайся, кто может!

Началась суматоха, перешедшая в панику и закончившаяся столпотворением в дверях.

Тем временем я приблизительно рассчитал траекторию снаряда и широкими шагами направился в противоположный угол зала, внимательно вглядываясь в лица спешащих в ту же сторону людей. Не найдя никого, к кому бы я мог обратиться с вопросом: "Простите, это не вы только что стреляли и убили старую даму?", я вернулся назад, к трупу, возле которого уже стояли четверо полицейских в форме. На улице раздалась сирена полицейской машины, и в следующее мгновение в зал вбежали еще шестеро полицейских в форме.

Немного раньше, когда я подходил к столпившимся вокруг трупа людям, я наступил на небольшой твердый предмет и немного раздавил его ногой. Я тщательно осмотрел пол под ногами, замусоренный окурками и использованными билетами, и обнаружил гильзу, на которую я наступил. Я поднял ее и увидел, что она была пустой. На гильзе было написано: "СУПЕР-Х 45 АВТО".

– Отойдите в сторону, пожалуйста, – обратился ко мне один из полицейских.

Полиция оцепляла центр зала и просила столпившихся разойтись.

– Я хочу сделать заявление, – сказал я.

– Хорошо, подождите, – ответил полицейский.

Мне пришлось схватить его за рукав.

– Я все видел, у меня было назначено свидание с женщиной, которую убили. Посмотрите, мне кажется, я нашел гильзу. Мне очень жаль, но я оставил на ней отпечатки своих пальцев.

– Ваших пальцев? – переспросил полицейский, беря у меня гильзу. – Ах, черт! – добавил он, зачем-то переложив гильзу из одной руки в другую, словно боясь обжечься. – Шеф! – позвал он. – Шеф!

Немного позднее, после того как я назвал фамилию убитой и свою и дал кое-какие пояснения, прибыли другие полицейские в гражданской одежде и увели меня.

Мне пришлось прождать в коридоре комиссариата до девяти часов тридцати минут под наблюдением одного легавого, который даже предложил мне купить у него сандвич, но я отказался, так как неожиданная и чудовищная смерть мадам Пиго отбила у меня всякий аппетит. Кроме того, у меня болели голова и особенно затылок.

С половины десятого вечера до без пятнадцати трех утра меня допрашивали комиссар Шоффар и еще двое офицеров, которые поочередно сменяли друг друга. Шоффар производил скорее приятное впечатление. Полноватый, с пышными усами, он работал добросовестно, не пытаясь изображать из себя ни героя вестерна, ни Мегрэ. Офицеры полиции были более жесткими, наверняка с его благословения. Они промариновали меня достаточно долго по той причине, что я был частным детективом, а среди людей этой профессии очень много мошенников и даже бандитов. Я рассказал им все, что знал, и повторил это сорок или пятьдесят раз, чтобы удовлетворить их.

В двадцать два часа пятнадцать минут, после того как я дал первые показания, мы отправились на машине ко мне за письмом Филиппин, напечатанным шрифтом для слепых. Вернувшись в здание судебной полиции, один из полицейских исчез с письмом, а когда он снова появился в кабинете, то письма у него уже не было. Когда под утро Шоффар отпустил меня, предупредив о том, что меня еще вызовет к себе судебный следователь, я спросил его о содержании письма.

– Ничего важного, – ответил он.

– Это моя частная корреспонденция, – заметил я. – Вы получили расшифровку?

Он вздохнул и взял в руки лист бумаги, который ему некоторое время назад положили на стол.

– "Дорогой месье, – прочел он, – я узнала, что моя мать обратилась к вам за помощью, чтобы разыскать меня. Это совершенно бесполезно. Я уехала по собственному желанию со своим женихом, получившим назначение за границей. У меня нет никакого желания видеть мою мать, по крайней мере, в настоящий момент. Вы теряете время, а моя мать – деньги. Я была бы вам очень признательна, если бы вы передали ей содержание этого письма".

Шоффар посмотрел на меня большими грустными глазами.

– Вот, – сказал он, – подпись, сделанная на машинке, а ниже – подпись от руки. Вы удовлетворены?

– Теперь, после смерти матери, – сказал я, – Филиппин должна объявиться.

– Будем надеяться.

– Я тоже буду надеяться, – добавил я.

– Возвращайтесь домой и оставьте меня в покое, – бросил он.

Я так и сделал, только в обратном порядке.

Придя домой, я натер поясницу линиментом и доел на кухне остатки засохшего камамбера с черствым хлебом. После этого я разложил диван-кровать, постелил постель, корчась от боли в пояснице, и лег спать. Я боялся, что пережитые за вечер события помешают мне заснуть, но ничего подобного.

В понедельник, в четырнадцать часов пятнадцать минут, меня разбудил инспектор Коччиоли, барабанивший в мою дверь, которую я наконец открыл ему.

– Я пришел с дружеским визитом, – начал он, бросив на разобранную постель "Франс суар" и несколько конвертов. – Сегодня у меня выходной. Я проходил мимо и... – он указал жестом на постель, – решил принести вам почту.

Я сварил для нас кофе "Нескафе". Пока закипала вода, я побрился и оделся. Я принес в кабинет, где мы устроились, две полные чашки кофе, а также захватил "Франс суар" и конверты.

Для человека, пришедшего с дружеским визитом, Коччиоли казался довольно напряженным. Он был высоким типом, с темными жесткими волосами, зачесанными назад, смуглолицым, черноглазым, с большим, немного крючковатым носом, толстыми губами и выступающей вперед челюстью. Он был улыбчивым и когда улыбался, то прищуривал глаза, а выражение его лица становилось страдальческим. В данный момент он не улыбался, а без конца приглаживал волосы. Кроме того, он кусал нижнюю губу, и на ней были уже видны следы от укусов.

Я пролистал "Франс суар". Сообщение об убийстве мадам Пиго было напечатано обычным шрифтом на первой странице, а дальше указывалась страница, на которую отсылали читателей, желающих узнать подробности. Я развернул газету и увидел две колонки, занимавшие треть страницы, которые были посвящены этому событию под заголовком "Свидание с детективом". Я пробежал статью глазами и узнал, что расследование убийства поручено комиссару Мадрье. Я удивленно поднял глаза на Коччиоли.

– Сегодня ночью меня допрашивал комиссар Шоффар, – сказал я. – А здесь пишут, что...

– Его отстранили. Я знаю Мадрье.

– Вот как!..

Я ни о чем не спрашивал Коччиоли. Он ударил правым кулаком о левую ладонь и проговорил:

– Антонен Мадрье... я его знаю. Мы были вместе в Марселе четыре года назад.

– Вот как!..

– Мы работали в финансовом отделе региональной службы судебной полиции. Наша работа была полностью дезорганизована.

– Вот как!..

– Зато мы получили повышение. Особенно Мадрье.

– Вот как, – произнес я еще раз.

Я перевел взгляд на конверты, которые я уже успел разложить на столе. На одном из них стоял почтовый штемпель Мант-ла-Жоли и дата отправления: прошлой ночью, в полночь.

– Коччиоли корсиканская или итальянская фамилия? – спросил я.

– Фамилия итальянская, но я корсиканец, – ответил он.

– Вчера вечером ко мне заходил один парень. Он заявил, что Филиппин Пиго не исчезла, а просто уехала с его другом, и что вы можете это подтвердить, если я ему не верю. Он сказал, что полиция получила сообщение то ли от Филиппин, то ли от ее жениха и полностью удовлетворена. Я имею в виду полицию.

– Не понимаю, как она может быть удовлетворена (я тоже имею в виду полицию) простым сообщением, когда речь идет об исчезновении человека.

– Я тоже этого не понимаю.

– Теперь дело будет вести Мадрье. Он отвратителен, ваш кофе. Вы положили его в три раза больше, чем нужно. – Тем не менее он его допил и поставил чашку на стол с гримасой, похожей на улыбку. – Я знаю, что вам сказал парень, который приходил вчера вечером, я читал дело у Шоффара, до того как его отстранили. Вы ничего не упустили из того, что произошло прошлой ночью?

– Вам-то что до этого? Ведь не вы ведете это дело.

– Нет, – согласился Коччиоли, – не я, его ведет Мадрье. – И он улыбнулся с таким видом, словно сел на гвоздь.

– Нет, мне кажется, я ничего не упустил, – сказал я.

Снимок был любительским. На нем была изображена улыбающаяся пара рядом с детской коляской в саду. На молодой Марте Пиго были костюм с плечиками, юбка длиною до середины икр и блузка. Ее волосы спереди были завиты, а сзади уложены в шиньон. На мужчине были черная форменная рубашка и берет альпийских стрелков. Его ноги были скрыты детской коляской.

С обратной стороны снимка размашистым почерком было написано карандашом:

"Воскресенье, шесть часов пятнадцать минут. Тарпон, если я не приду на свидание, значит, меня тоже убрали. Это отец Филиппин. Она наткнулась на него полтора месяца назад, но я ей не поверила. Его имя: ФАНЧ ТАНГИ".

Имя было написано заглавными буквами и подчеркнуто трижды, а затем шла подпись: Марта Пиго.

– Поскольку у вас нет больше клиентки, а полиция берет дело в свои руки, – сказал Коччиоли, – думаю, что вы можете о нем забыть.

Я снова перевернул фотоснимок, после чего поднял взгляд на полицейского, смотревшего на меня честными глазами. На самом же деле я чувствовал, что он не искренен, мелочен и корыстен до последней степени. Я бросил конверт и фотоснимок на стол и кивком указал на них Коччиоли. Он внимательно посмотрел на фото, прочел послание, затем снова впился глазами в снимок.

– В этом дерьмовом деле, – заметил он спокойным тоном, – не хватало только бретонца.

IV

Покойная Марта Пиго жила с дочерью Филиппин в жилом доме, в центре предместья Мант-ла-Жоли. Я проехал мимо дома в "пежо" на умеренной скорости, чтобы убедиться в том, что в доме нет легавых, затем оставил машину в трехстах метрах от дома и вернулся к нему пешком.

Зайдя в подъезд, я узнал по почтовому ящику, на каком этаже находится квартира, и поднялся по лестнице, так как лифта в доме не было. Это был солидный старый дом, немного запущенный: ковер на лестнице вытоптан, краска на стенах кое-где облупилась, а пол на лестничной площадке скрипел под ногами.

Я рассчитывал, что консьержка покажет мне квартиру. У меня осталось старое удостоверение с того времени, когда я был жандармом, а обыкновенные люди только в очень редких случаях знают о том, что жандарм не имеет права исполнять свои функции в гражданской одежде. Поскольку консьержки на месте не оказалось, мне пришлось открыть дверь самому. Я вошел в квартиру и закрыл за собой дверь.

Я оказался в центре коридора. Справа были расположены кухня, ванная и комната. Слева – другая комната и гостиная. Мебель была тяжеловатой, темно-коричневого цвета, а кресла и плотные гардины – зеленого цвета с бронзовым оттенком. Обивка была выцветшей и обшарпанной.

Когда я проходил мимо телефона, то остановился, снял трубку и развинтил ее. В слуховой аппарат был вставлен крохотный микрофон в форме капсулы. Я оставил его на месте, завинтил трубку и положил ее на рычаг.

В комнате Филиппин стояла машинка со шрифтом для слепых. На ночном столике с витыми ножками я заметил отвратительную куклу высотой пятьдесят сантиметров, в красном цыганском платье и с гребнем в волосах. Я не стал задерживаться, а быстро прошел в другую комнату и открыл платяной шкаф, в котором висели пять или шесть довольно элегантных платьев и два дорогих костюма, но шляп не было.

Черную лакированную шляпку из соломки, украшенную искусственным жемчугом, я обнаружил в ванной вместе с платьем из хлопка и черными чулками. Все это валялось на полу, в углу между батареей и корзиной с грязным бельем. Когда Марта Пиго появилась в зале ожидания на вокзале Сен-Лазар, где ее убили, на ней было манто из искусственного меха.

Когда я вышел на улицу, уже стемнело, и начал накрапывать дождь. Было промозгло и холодно. Я приподнял воротник полупальто и быстрыми шагами направился к "пежо".

– Вы очень спешите, Тарпон? Надеюсь, вы нашли то, что искали? – спросил меня Шарль Прадье, неожиданно появившийся с левой, стороны.

Я быстрым движением повернул голову вправо, в сторону шоссе, и заметил какого-то типа, подходившего ко мне. Он подтолкнул меня под локоть.

– Не делайте глупостей, мы хотим только поговорить с вами. В вашей машине.

Я ничего не ответил. Мы сели в мою машину, я – за руль, Прадье – рядом со мной, а тип – на заднее сиденье.

– Не оборачивайтесь, – сказал он мне, когда я повернул голову, чтобы рассмотреть его. Он схватил меня за волосы, и я поморщился от боли. – Отвечайте, – продолжал он, – вы нашли то, что искали?

Мы сидели в моей машине, в полуметре от тротуара, по которому проходили люди, а по шоссе непрерывным потоком двигались автомобили, но у меня было ощущение, что мы оторваны от всего мира. Пока тип сзади держал меня за волосы, Прадье обшарил меня, чтобы убедиться в том, что при мне нет оружия. По автомобильным стеклам стекали дождевые капли, как слезы по щекам.

– Так что же вы искали? – снова спросил тип сзади.

– Вы, случайно, не жених Филиппин? – поинтересовался я.

– Что вы искали, Тарпон?

Он спрашивал спокойным и терпеливым тоном, четко выговаривая каждый звук, словно французский не был его родным языком. Это был человек другого калибра, нежели Прадье, и я начинал его немного побаиваться.

– Ничего особенного, какое-нибудь указание или улику, – ответил я, и Прадье прыснул. – Дело в том, что когда Марта Пиго пришла ко мне, она была одета скорее по-деревенски. Когда же ее убили, на ней было элегантное манто, поэтому я хотел узнать, как она обычно одевалась.

Тип сзади одобрительно хмыкнул.

– И какой вы сделали из этого вывод?

– Сначала она хотела, чтобы я принял ее за безобидную и глупую старушенцию, какой она, быть может, и не была, во всяком случае для всех. – Я вздохнул и сделал красноречивый жест. – Впрочем, не знаю.

– Но какое вам до всего этого дело, Тарпон?

– Простите?

– Она мертва. У вас больше нет клиентки. Предоставьте полиции разобраться во всей этой истории.

– Старая дама, – заявил я на театральный манер, – заплатила мне вперед за две недели работы.

Тип на заднем сиденье презрительно фыркнул.

– Кто попросил вас заняться этим делом, Тарпон?

– Допустим, Фанч Танги, – ответил я.

Не знаю, что меня дернуло сказать это. Может быть, мне было интересно посмотреть на их реакцию. Я смотрел прямо в глаза Прадье, но он никак не отреагировал на произнесенное имя, зато сзади меня раздался характерный щелчок: тип, без сомнения, выдвинул затвор полуавтоматического оружия.

– Об этом, – сказал он, – лучше поговорить в другом месте. – Трогайте. – Прадье бросил на него удивленный взгляд.

Я тронулся с места. Тип указывал мне направление. Мы выехали из Мант-ла-Жоли и, по национальной дороге сто восемьдесят повернули к Мелану.

– Сбавьте скорость, – приказал мне тип, когда мы подъезжали к регулируемому перекрестку. – Поверните налево.

Я свернул на департаментскую дорогу. Прадье снова бросил удивленный взгляд назад.

Навстречу нам ехала машина с включенными фарами. Я поднял правую руку и поправил зеркало заднего вида. В тот момент, когда встречная машина поравнялась с нами и осветила фарами салон моего "пежо", я отчетливо различил лицо типа, сидящего сзади меня. Ему было чуть больше сорока, на нем была шляпа из костюмной ткани в клетку, с узкими полями, у него были тонкие светлые усы и голубые глаза за очками без оправы, которые в упор смотрели на меня в зеркало.

Мы продолжали ехать, но теперь я твердо знал, что он убьет меня через несколько минут, как только найдет подходящее место. Пустынная дорога пошла вниз вдоль лесного массива.

– Сбавьте скорость, – приказал голубоглазый нордический тип.

Я слегка повернул руль вправо, и мы врезались прямо в километровый столб.

Хотя скорость была не очень большой, удар все же оказался ощутимым.

Я был к этому готов и закрепил ноги, но тем не менее больно ударился грудью о руль. Прадье разбил головой лобовое стекло и вылетел наружу. Голубоглазый был защищен лучше нас. Его выкинуло вперед, а его рука, вооруженная "кольтом" с глушителем размером в репу, застряла между двумя сиденьями.

Между тем моторный блок сплющился, капот взлетел на воздух, лобовое стекло вылетело вместе с Прадье, и все четыре дверцы открылись. Машину подкинуло вверх сантиметров на тридцать, после чего она опустилась на амортизаторы с глухим ударом.

Меня основательно тряхнуло и, взвыв от боли, я схватил рукою запястье голубоглазого нордического типа. Раздался выстрел, и на бортовом щитке образовалась дыра диаметром пять или шесть сантиметров. Я изо всех сил сжимал его запястье, и в конечном счете мне удалось сломать его.

– А-а... – выдохнул нордический тип и он врезал мне по уху левым кулаком.

Я вырвал пистолет из его сломанной руки, но продолжал сжимать его запястье, потому что мне хотелось прекратить бойню и поговорить с ним, как это принято между цивилизованными людьми, но он продолжал левым кулаком наносить удары по моему уху, затем подобрал колени под подбородок и стал нажимать на переднее сиденье так, что я был зажат и полураздавлен между сиденьем и рулем.

Я выпустил сломанное запястье. Нордический тип вылетел головой вперед в открытую дверцу. Я направил на него оружие, но какое-то мгновение колебался, так как знал, что этим пистолетом нельзя человека просто ранить. Он успел перевернуться, вскочить на ноги и исчезнуть в темных полях.

Я стремительно выскочил из машины. Прадье лежал ничком на капоте, а его ноги были внутри салона машины. Насколько я мог различить в темноте, его лицо было все в крови. Согнувшись пополам из-за боли в груди и в пояснице, я обогнул машину и стал продвигаться вперед, как краб.

Я услышал шуршание соломы и заметил впереди удирающее светлое пятно. Я прицелился, держа "кольт" двумя руками, но это было непросто, так как я дрожал как осиновый лист, и в конечном счете светлое пятно исчезло.

Я оперся об останки "пежо". Мои глаза застилал пот. Я тяжело дышал, выпуская изо рта пар, хотя воздух не был холодным до такой степени. Вероятно, в этот момент температура моего тела подскочила до сорока градусов. С полей доносился тошнотворный залах навоза. В долине там и сям светились огни, там жили люди, играла музыка, кто-то танцевал...

Через какое-то время на дороге появился автомобиль. Проезжая мимо "пежо", водитель немного притормозил, затем снова нажал на газ, и машина исчезла. Я не сделал никакого знака. Снова обогнув каркас "пежо", я обнаружил электрический фонарь. Мои часы "Келтон" были сломаны и показывали девятнадцать часов пятьдесят четыре минуты. Я осветил лицо Прадье. Глаза и рот у него были открыты, а изо рта свисал язык. Он был мертв.

Я затрудняюсь подобрать эпитет к тому состоянию, в котором находился. Во всяком случае я пошел через поля, и постепенно мои мышцы разогрелись, и мне стало легче идти. Наконец я вышел на национальную дорогу и стал останавливать попутную машину. Меня подвез до Понтуаза один священник в своем "рено", там я пересел на поезд, а на вокзале Сен-Лазар – в метро. Войдя в свою квартиру, я включил свет в передней-спальне и закрыл входную дверь. И тут кто-то зажег настольную лампу в другой комнате, моем кабинете. Я достал из кармана "кольт" сорок пятого калибра и вытянул вперед руку.

– Эжен Тарпон? – спросил тип, сидевший за моим письменным столом. – Комиссар Мадрье.

Я взглянул на него. Это был высокий и широкоплечий человек, с широким свиным рылом, маленьким курносым носом, капризными губками, бледно-голубыми глазами и белобрысыми волосами, напоминавшими паклю. Ему было лет сорок. На нем были пальто из верблюжьей шерсти на подкладке и серая фетровая шляпа, сдвинутая на затылок.

– Вы перестанете наконец целиться в меня? Я говорю вам, что я комиссар Мадрье.

– Докажите.

Он с улыбкой покачал головой, словно имел дело с капризным ребенком, затем левой рукой раздвинул пальто, расстегнул пиджак и тоже раздвинул его таким образом, чтобы мне был виден внутренний карман. Большим и указательным пальцами правой руки он медленно вынул из него бумажник, положил его на стол и открыл. Не опуская руки, я вошел в комнату, опасаясь нападения сбоку, но ничего не произошло.

– Вы один? – Я взял со стола открытый бумажник.

– Я предпочитаю работать один. Теперь вы мне верите?

Я опустил "кольт" и вернул ему бумажник. Мадрье встал, продолжая приветливо улыбаться, и стал убирать бумажник во внутренний карман пиджака.

– Что это за пушка?

Он протянул руку и взял у меня "кольт", подбросил его в руке, проверяя вес, и шутливо прицелился в стену.

– Это целая история, – вздохнул я.

– Хорош глушитель! – Большим пальцем он снимал и ставил на место предохранитель.

– Я думаю, что мадам Пиго была убита из него, – сказал я.

– Вот оно что.

Он нажал на спусковой крючок. Раздался выстрел, пробивший в стене воронку величиною с мандарин.

– Вот черт, – хихикнул он, словно сделал это не нарочно.

Но в этот момент я все понял. Когда правой рукой он вынул из кармана свой пистолет, чтобы пристрелить меня, я проскользнул за металлический шкаф с картотекой и толкнул его на голову Мадрье.

V

Недостатком комиссара Антонена Мадрье была его чрезмерная самоуверенность. После того как металлический шкаф обрушился на его голову и он присел на одно колено, а шкаф раздавил ему правую руку, на которую он опирался, я секунды две оставался без всякого прикрытия, и он мог выстрелить в меня в упор левой рукой из своего пистолета. Но он этого не сделал, потому что это не было им предусмотрено. Вопя от боли и ярости, он высвободил из-под шкафа раздавленную правую руку, в которой находился пистолет. При этом он потерял равновесие и завалился назад. Его левая нога распласталась на полу, а правая оказалась согнутой под ягодицами.

Я схватил "кольт" обеими руками и изо всех сил пнул комиссара в пах. Он издал дикий вопль и ударил меня по ребру пистолетом. Раздался выстрел. Я пошатнулся, споткнулся о левую ногу комиссара и упал на спину, стукнувшись головой о батарею. В руках у меня был "кольт". Увидев, как комиссар направил свой пистолет на мой живот, я выстрелил в него.

Я инстинктивно целился в плечо, но с таким оружием это мало что меняло. На долю секунды Мадрье оторвался от пола, после чего рухнул на спину, распластав по сторонам руки и ноги. Глядя на его плечо, мне пришла на память картина Сутина "Мертвый баран". Его рот и глаза были широко открыты, а глаза налиты кровью из-за шока. Пол и стены были забрызганы кровью. В комнате стоял сильный запах кордита[4].

Я встал, опираясь рукой о горячую батарею. Ноги мои онемели, и меня пошатывало. По лицу текла жидкость, и я подумал, что это кровь, но это был пот. Я автоматически поднял с пола пистолет комиссара, поставил на предохранитель оба оружия и сунул их в карманы: пистолет – в правый карман, а "кольт" – во внутренний карман пиджака, так как внешний левый карман был разорван. Я попытался осмыслить происшедшее, но мне это не удавалось. Сейчас я не мог думать ни о чем другом, кроме черной дыры пистолета, смотревшей на меня.

Я вышел из квартиры, спустился по лестнице на улицу и побежал. Точно не помню, но, по-видимому, я сел в метро. Потом я поднялся. В современном лифте с автоматически открывающимися дверями и вышел на лестничную площадку с обитым ковровым покрытием полом и с обшитыми клееной фанерой стенами. Я прочитал фамилии на табличках возле звонков на дверях и, найдя то, что искал, позвонил в дверь, которую несколько секунд спустя мне открыла Шарлотт Мальракис.

– Бордель, – сказал она в качестве приветствия, весело улыбаясь. – Жандарм Эжен Тарпон!

Я переминался с ноги на ногу, стоя на коврике и глядя на нее. Она внимательно посмотрела на меня и нахмурила брови. Секунд через двадцать она вернулась со стаканом воды и выплеснула его содержимое мне в лицо. Я замотал головой, фыркая и отплевываясь, а потом рассмеялся. Шарлотт сделала шаг назад.

– О-ла-ла, – произнесла она.

– Это не страшно. Это всего лишь... С этим теперь все кончено. Не бойтесь.

– Я не боюсь, – сказала Шарлотт с заинтригованным видом. – Что произошло? Что с вами? Черт, вы весь в крови!

– Да нет же, – ответил я, сделал шаг в комнату и рухнул на пол носом вниз.

* * *

Когда я очнулся, за жалюзи было светло, но в комнате стоял полумрак, и я почти ничего не мог разглядеть. Я видел перед собой черную дыру пистолета, сделал резкий рывок, чтобы подняться, и почувствовал нестерпимую боль в ребрах. Я опустил голову на подушку и некоторое время лежал неподвижно, а затем стал ощупывать себя, чтобы удостовериться, что кальсоны и сорочка на мне. Вся левая сторона моего тела ныла от боли, но открытой раны не было. Кроме ребер у меня болела поясница и раскалывался затылок.

Дверь открылась, и я насторожился, но, узнав Шарлотт, вспомнил, где нахожусь.

– Я проснулся, – сказал я.

Она включила свет. В руке у нее была продуктовая сумка. На ней были пальто цвета хаки, узкие темно-синие вельветовые брюки и кроссовки. У Шарлотт маленький задик, маленькое треугольное личико, очень тонкая кожа с золотистым оттенком и длинные каштановые волосы, спадающие на плечи. Чем дольше я ее знаю, тем нахожу все более красивой. Она бросила сумку на палас.

– Как дела? – спросила она почти звонким голосом.

– Хорошо.

Она подошла к окну и подняла вверх жалюзи длинной палкой. Комнату тотчас залил дневной свет. Я лежал на широком двухместном матрасе в окружении бесконечных пуфов и подушек. Две стены комнаты были заняты книжными стеллажами. На полу, посредине комнаты, стояли портативный телевизор и стереопроигрыватель. К стене булавками были приколоты два фотоснимка: Мерилин Монро и Кларка Гейбла.

Шарлотт отошла от окна, вынула из сумки газеты и бросила их мне на матрас. Она взяла сумку и пошла на кухню, откуда вскоре послышался шум электрической кофемолки. Затем она вернулась в комнату, подошла к проигрывателю и поставила пластинку.

Тем временем я, превозмогая боль, сел на матрасе и стал просматривать принесенные газеты. Это были "Франс суар" (а значит, время приближалось к полудню) и "Паризьен либере". Первые страницы обеих газет уделяли большое внимание моей персоне, причем "Паризьен либере" даже поместила мою фотографию. Из обеих газет следовало, что я, по всей видимости, был убийцей Марты Пиго на вокзале Сен-Лазар и будучи разоблачен комиссаром Антоненом Мадрье, убил его из того же оружия, а именно "кольта" сорок пятого калибра. Согласно "Франс суар" это было весьма вероятно, а согласно "Паризьен либере" – бесспорно. Я сложил газеты. Раздававшаяся из проигрывателя аритмичная музыка действовала мне на нервы. Шарлотт выключила проигрыватель.

– Благодарю вас, – сказал я.

– Не за что. Вам плохо? Я вызвала врача.

– Что?

– Ночью. Одного приятеля. Он сказал, что ничего серьезного, просто вы перенесли очень сильное потрясение, шок. Похоже, кто-то стрелял в вас в упор и промахнулся, – заметила она.

– Нет, он разбил мне ребро пистолетом. И раздался выстрел.

Шарлотт налила две чашки кофе.

– Я даже не знаю, почему пришел сюда, – проговорил я.

– Вы были весь в крови, Тарпон. Если бы вы только знали, до чего же я перепугалась!

– Прошу прощения... мне очень жаль.

Она засмеялась.

– Вы помните Чика Кория? – спросила она, направляясь к проигрывателю. Так как я покачал головой, она рассказала, что мы уже слушали его в прошлом году, когда она попала в скверную историю: мы ехали с ней в машине и включили радио как раз в тот момент, когда пел Чик Кория. Она переспросила, помню ли я об этом, и я ответил, что нет и что очень сожалею.

Она покачала головой и поставила передо мной сахарницу. Я отказался, а она положила сахар в свою чашку. Мы больше не говорили, и она сердито смотрела в чашку на свой кофе.

– Я убил этого комиссара, – вздохнул я. – Вчера вечером я убил комиссара Антонена Мадрье.

– Я вас ни о чем не спрашиваю, – заметила Шарлотт.

Мало-помалу я ей обо всем рассказал.

Мы выпили еще по чашке кофе. Приблизительно в середине моего рассказа она предложила мне перцовой водки, я согласился, и она налила две рюмки.

Она слушала меня внимательно, время от времени задавая здравомысленные вопросы. Я был не очень доволен собой, вернее тем, что рассказываю ей такую жуткую историю, но мне было приятно, что она меня слушает.

– Зачем вы уронили на него шкаф? – спросила она.

– Чтобы отвлечь его. В этот момент он как раз хотел убить меня, а "кольт" оказался как нельзя кстати. Хотя он убил бы меня в любом случае, потому что он пришел именно с этой целью. Он специально выстрелил в стену из "кольта", чтобы доказать, что я первым открыл стрельбу и что он убил меня из самообороны. Впрочем, его план великолепно сработал, – добавил я, указывая на лежавшие на матрасе газеты, – Разумеется, не считая того, что он мертв.

Шарлотт прыснула. Я посмотрел на нее с некоторым раздражением.

– Ваш комиссар Мадрье – настоящий кретин.

– Вы полагаете? Можно подумать, что я не по уши в дерьме.

– Тем не менее, – сказала Шарлотт, – он действительно кретин. Мир его праху. – Она снова прыснула и снова вызвала мое раздражение. – Ему следовало пристрелить вас, как только вы вошли. Он мог продырявить стену после этого.

Я смотрел на нее с удивлением и с немного отвисшей нижней челюстью. Плутовка продолжала между тем смеяться. Внезапно она вздохнула и направилась к проигрывателю. Перебирая пластинки, она бросала на меня ядовитые взгляды и время от времени прыскала от смеха.

– Какую музыку вам поставить, старина? Я очень сожалею, но у меня нет аккордеона.

– Я не люблю аккордеон. Мы не могли бы пять минут посидеть без музыки?

– Это трудно, – возразила Шарлотт.

– Я пойду в полицию, – заявил я. – Больше мне ничего не остается.

– Если вы туда пойдете, вас упекут.

Она прошла в ванную комнату и тотчас вернулась с моей одеждой, "кольтом" и пистолетом.

– Я объясню, что невиновен. Постараюсь доказать.

– Черта с два! – воскликнула Шарлотт. Она обожает грубые выражения, которые часто меня шокируют. – Сейчас вам не поверит ни один легавый. Кроме того, Тарпон, опухоль дала метастазы.

– Какая опухоль?

Она бросила на матрас мою одежду и оружие и вознесла руки к небу, что помогло мне рассмотреть ее красивую небольшую грудь.

– Я не знаю, какая опухоль. Это вы детектив, а не я! Ищите!

– Нет, нет, – возразил я. – У вас это великолепно получается. Давайте, объясняйте мне.

Она опустилась на колени возле матраса, подняла с пола мятую пачку "Голуаз" и прикурила сигарету от спички.

– Некто Фанч Танги, – начала она спокойным голосом, – похитил свою дочь. Когда ее мать решила наконец вам сообщить о нем, ее пустили в расход. Когда вы назвали убийце имя Фанча Танги, он решил пристрелить вас, но поскольку у него это сорвалось, эстафету принял комиссар Мадрье, который знал, что вы вернетесь домой с "кольтом". Мадрье и убийца работали вместе. Они оба находились под началом Танги. – Я хотел что-то сказать, но она жестом оборвала меня и закончила почти скороговоркой: – Все ниточки тянутся наверх! Кто-то отстранил от дела... э... первого комиссара... как его фамилия?

– Шоффар.

– Кто-то там наверху отстранил Шоффара и передал дело Мадрье. Разве вы мне не говорили, что Мадрье получил повышение после одного сомнительного дела?

– Это не я говорил, а Коччиоли. Но он сказал это как бы между прочим, ничего не уточняя.

– Этого вполне достаточно. Мадрье был повязан с ними с этого самого момента.

– Черт побери, но это само собой разумеется, – сказал я, тщетно пытаясь придать голосу оттенок иронии.

Шарлотт одним глотком допила свою водку и обхватила голову руками.

– О-ля-ля, Тарпон! О-ля-ля. Все сходится.

– Мне бы хотелось разделить с вами ваш оптимизм, – проворчал я.

– Вы называете это оптимизмом? Послушайте, Тарпон, нужно немедленно написать обо всем этом и отнести в газеты. – Она встала и направилась в угол комнаты за пишущей машинкой "Гермес бэби", заваленной грудой иллюстрированных журналов. – В пяти экземплярах! – воскликнула она, с грохотом поставив машинку на столик. – Один экземпляр для "Либерасьон", один – для "Политик эбдомадер", один – для "Канара" и два мы оставим у себя.

– Эй! Вы позволите мне решать? – спросил я.

Она повернула ко мне лицо.

– Если они убирают всех людей, что-то знающих о Фанче Танги, – сказала она, – то следующей буду я.

VI

Пока Шарлотт, чертыхаясь, искала копирку, я обдумывал ее предложение.

– Послушайте, – сказал я, – пойдем на компромисс. Я ухожу отсюда. – Я встал с матраса, немного конфузясь от того, что был в кальсонах, и начал натягивать одежду. – Я ухожу отсюда, – повторил я. – Я никому не скажу о вас и никто не узнает, что я здесь был. Вы же в свою очередь ничего не будете писать в газеты и выкинете эту историю из головы.

– Ни за что!

– Так будет лучше. У вас не найдется, случайно, бритвы?

Она быстро направилась в ванную комнату, так что я едва поспевал за ней.

– Это гарантия нашей жизни, Тарпон, неужели вам не понятно, черт возьми!

– Если все действительно обстоит так, как вы предполагаете, то это вызовет лишь небольшой скандал... Нет, я не намерен на всю жизнь приклеить к себе "хвост" легавых или какой-либо другой... Я напишу, но не в газету, а адвокату, который вскроет конверт в случае, если со мной что-либо случится. Понятно?

В ванной был беспорядок. Из корзины торчало грязное белье. Шарлотт положила на край раковины лезвие "Жилетт" и тюбик с кремом для бритья. Я пустил теплую воду и намочил щеки.

– Это вещи вашего мужа?

– Да!

– Вчера вечером, когда я пришел, вы брызнули мне в лицо водой. Почему вы это сделали?

– У вас был очень странный вид.

– Я хотел вас... изнасиловать.

– Что?

Я намазал лицо кремом для бритья и смотрел на себя в зеркало.

– Это было скорее неосознанное желание, – продолжал я. – Вероятно, оттого что я видел за вечер двух убитых, да и меня дважды пытались убить.

– Очень любезно с вашей стороны, что вы подумали обо мне, – заметила Шарлотт.

– Я вам сказал, что это была неосознанная мысль.

Закончив бриться и умывшись, я вернулся в комнату.

Шарлотт стояла у окна спиной ко мне. Я сел на кровать и проверил оружие. В обойме "кольта" оставалось три патрона и четыре – в пистолете Мадрье. Я снял глушитель, чтобы удобнее было носить пистолет. Надев разорванный пиджак поверх рваной сорочки в кровяных пятнах, я взял в руку полупальто, которое выглядело ненамного лучше.

– Подождите, – сказала Шарлотт.

Она открыла дверцу платяного шкафа и сняла с вешалки куртку-дубленку. Я надел ее. Она мне очень шла.

– Это куртка Ника, – сообщила Шарлотт.

– Спасибо. Я верну ее. А где Ник?

Она пожала плечами. Я выудил все из карманов моего полупальто и пиджака.

– Взгляните.

Я протянул Шарлотт фотоснимок, который мне прислала Марта Пиго. Она внимательно изучила его, прочитала текст на обороте и вернула мне снимок.

– Что это за форма?

– Во время войны такую форму носила милиция. – Я убрал снимок. – Спасибо за все. До свидания. – Она не ответила. – Вы сердитесь на меня из-за газет?

– Да.

– Послушайте, Шарлотт, я не могу начать кампанию в прессе, если даже не знаю... если вообще ничего не знаю. Это называется сжечь корабли. Я родом из крестьян, моя милая, поэтому ничего не сжигаю.

– Ладно, идите. Отваливайте.

– Могу прожить без вашего уважения, – заявил я и ушел, бесшумно закрыв за собою дверь.

Я сел в метро на станции "Бют-Шомон", где находится однокомнатная квартира Шарлотт, и доехал до вокзала Монпарнас, где пересел на поезд в направлении Версаля. Я вышел в Кламаре и довольно долго шел пешком. Повсюду были стройки и большие новые жилые дома, в которых жили служащие, ходившие с атташе-кейсами и в очках с прямоугольными стеклами.

В некоторых кварталах с кривыми улочками еще преобладали домики, окруженные садами. Именно в такой квартал, к юго-востоку от вокзала, в двух километрах от железнодорожного полотна, я и направился. Подойдя к деревянной изгороди, я толкнул решетчатую калитку и по усыпанной желтым гравием аллее двинулся к двухэтажному цементному домику. Со строительных площадок доносился стук отбойных молотков. Я поднялся на крыльцо и вошел в дом.

Хейман сидел в гостиной в большом кожаном кресле. На нем были широкие брюки из серой фланели и пуловер цвета упаковочной бумаги. Он читал Джозефа Конрада. Посмотрев на меня поверх очков холодным и задумчивым взглядом, он положил открытую книгу на столик, страницами вниз.

– Любопытно... – хмыкнул он, – тем более что шахматная партия у нас на сегодня не назначена.

– Вы не читали газет? – Я прошел в комнату. Неожиданно я почувствовал усталость, и у меня было ощущение, что открылись мои старые раны.

– С тех пор как перестал писать статьи, я не читаю газет, – сказал Хейман. – Но Коччиоли мне их принес. Хотите что-нибудь выпить?

Я положил руку на живот.

– Предпочел бы что-нибудь съесть.

– У меня есть ветчина.

Он встал и прошел на кухню. Я последовал за ним. Он достал тарелки и вилки и сунул их мне в руки. Я вернулся в гостиную и накрыл стол старой клеенкой. Хейман принес ветчину, два стакана и литровую бутыль красного вина. Мы сели за стол, и Хейман взял с журнального столика дорожные шахматы.

– Сыграем?

Я неопределенно вздохнул. Он разложил доску и предложил мне выбрать цвет. Мне достались черные.

– Итак, вас навестил Коччиоли, – сказал я. – По службе?

– Мне так не показалось. Он хочет, чтобы вы связались с ним.

– Что? Он хочет схватить меня?

Хейман поморщился и покачал головой.

– Не знаю, – ответил он. – Не уверен. Вы действительно убили этого типа, этого комиссара Мадрье?

Я кивнул. Он почесал подбородок. Сегодня утром он не брился. У него на щеках была седая щетина.

– Вы действительно в дерьме. Я забираю эту пешку.

Он взял мою пешку. Мне не следовало сегодня выбирать защиту Пирка, потому что она требует большой концентрации внимания на первых десяти ходах. Я достал снимок, отправленный Мартой Пиго, и протянул его Хейману. Он прищурил глаза и пристально посмотрел на него, затем встал и вынул очки из синего металлического очешника. Нацепив их на нос, он вернулся к столу и, не садясь, стал рассматривать фото, опершись кулаком о стол и выпятив зад. Его нижняя губа немного отвисла, обнажив желтоватые зубы, и его дыхание не было бесшумным.

– Вы знаете, кто этот тип? – спросил он.

– Возможно, Фанч Танги.

Он кивнул.

– Фанч-Свистун. Он имеет какое-то отношение к тому, что произошло с вами?

Я объяснил. Он качал головой и тяжело дышал. Потом он сел и выпил один за другим три полных стакана красного вина, при этом внимательно слушая мой рассказ. Я не стал упоминать Шарлотт Мальракис.

– Фанч-Свистун, – повторил Хейман, когда я закончил. Он вздохнул и улыбнулся, но это была печальная улыбка.

– Я подумал, что он был связан с милицией. Поэтому я пришел. Почему вы называете его Свистуном?

– Потому, что он все время свистел, – объяснил Хейман. – Он насвистывал "Пляску Смерти". Вы знаете? – Он насвистел мне несколько тактов, но сильно фальшивил. – Похоже, что он находился под впечатлением от фильма Фрица Ланга "Проклятый". Речь шла об одном убийце-маньяке, кажется, его играл Петер Лорр. Он все время насвистывал "Пляску Смерти"[5].

– Я видел этот фильм. Скажите... – Я запнулся, а Хейман поднял глаза и с любопытством посмотрел на меня.

– Что-нибудь не так? – спросил он.

– Все о'кей, – сказал я. – В этом фильме есть слепой нищий... Он узнает убийцу по свисту... помните?

– Ах да! – воскликнул Хейман. – Я понимаю, на что вы намекаете. Но это невозможно.

– Почему?

– Фанч Танги умер в тысяча девятьсот сорок четвертом.

– Скажите мне наконец, кто такой этот Фанч-Свистун.

– Фанч-Свистун был мразью. Он был членом Бретонской национальной партии. Сотрудничал с немцами, да так активно, что даже поссорился с бретонскими фашистами. Начиная с сорок третьего года он стал откровенным преступником. Работал в милиции, во французском гестапо, занимался рэкетом, вымогательством денег, пытал людей. И он всегда насвистывал, насвистывал, когда... когда...

– Успокойтесь, Хейман, – посоветовал я.

Он откинулся назад в кресле и со всего размаха ребром ладони швырнул доску в центр стола. Шахматные фигуры разлетелись в разные стороны. Мы переглянулись, но я промолчал, и Хейман постепенно успокоился.

– Один из моих кузенов имел дело с Фанчем Танги. – Он прикурил "Житан". – Вы знаете, какие мы, евреи? Мы нервничаем по любому поводу.

– О'кей, – сказал я. – Что еще вы можете сказать?

– Если вы хотите подробности, то я должен заглянуть в досье. Они в погребе.

– Пожалуйста, при случае. А имя Марты Пиго вам ничего не говорит?

– Нет. Надо быть идиоткой или петенисткой[6], чтобы назвать дочь Филиппин... Впрочем, Пиго, может быть, не настоящая ее фамилия...

– Значит, Фанч Танги умер? Вы в этом уверены?

– В сорок четвертом году Фанча Танги схватил отряд вольных стрелков на испанской границе. Его машина была набита деньгами и драгоценностями. Он был убит. Подробностей я не знаю, но могу разыскать очевидцев. Хотите, я позвоню одному человеку?

Я развел руками. Я не знал, что это может мне дать, но надо было что-то делать. И я кивнул в знак согласия. Хейман встал из-за стола и направился к допотопному телефонному аппарату, висевшему на стене в глубине комнаты. Я тоже встал из-за стола и подобрал раскиданные по полу шахматные фигуры. Я услышал, как Хейман попросил к телефону капитана Мелиса Санса, с которым он обменялся несколькими фразами по-испански. Я ничего не понял. Хейман повесил трубку.

– О'кей, – сказал он. – Встретимся со свидетелем сегодня вечером.

– Который сейчас час?

– Четверть третьего. У вас часы на руке.

– Они сломаны. Что еще сказал Коччиоли?

– Ничего. Он оставил несколько телефонных номеров. Кстати, вы не знаете типа лет сорока пяти, в очках, в пальто, в шляпе из клетчатой ткани и с подвязанной рукой?

– Почему вы о нем спрашиваете? – удивился я.

Хейман смотрел в окно сквозь тюлевые занавески.

– Потому, что он бродит вокруг моего дома.

Я закрыл шахматную доску, достал пистолет, снял с предохранителя и положил его на стол.

– Это убийца, – сказал я – Если ситуация осложнится, стреляйте, не задумываясь. Он вас не пощадит.

– Эй! – крикнул Хейман. – Подождите секунду!

Но я уже был в дверях и перешагивал через порог, вынимая на ходу из кармана "кольт" сорок пятого калибра. Убийца нордического типа мирно стоял, прислонившись к калитке и покуривая сигару.

– Повернитесь ко мне лицом, – спокойно приказал я.

Он повернулся. У него был утомленный вид, его правая рука висела на повязке черного цвета. Рука была в гипсе до локтя, так что нельзя было натянуть на нее рукав пальто, и он болтался.

– Не делайте глупостей, о которых вам придется пожалеть, Тарпон, – проговорил он. – Мы взяли Шарлотт Мальракис.

VII

– Шарлотт как? – спросил я.

– Вы позволите?

Он потянулся к внутреннему карману своего пальто.

– Спокойно.

Он осторожно достал из внутреннего кармана цветной снимок, сделанный "поляроидом", и протянул его мне. Снимок изображал Шарлотт, обнаженную, в наручниках, привязанную к металлическому стулу, закрепленному на цементном полу. На снимке была еще чья-то рука, держащая сегодняшний номер "Франс суар". Дату нельзя было различить, зато заголовки были отчетливо видны, так что в свежести газеты сомнений не возникало. Волосы Шарлотт были растрепаны, а лицо заплакано, с размазанной под глазами тушью. Ран не было видно. Я посмотрел убийце прямо в глаза.

– Спокойно, – сказал он в свою очередь.

– Да, да, – беспомощно пробормотал я. – Кстати, я написал подробное письмо адвокату. Если с этой женщиной что-нибудь случится, я гарантирую вам, что вся Франция услышит о Фанче Танги.

Он кивнул.

– Вы очень усложняете мою жизнь. Я потратил массу времени, чтобы разыскать вас. Мы должны решить это дело путем переговоров.

– К чертям собачьим ваши переговоры, – бросил я с несвойственной мне грубостью. – Вы отпустите Шарлотт Мальракис – Он насмешливо ухмыльнулся. – Хорошо, что вы предлагаете?

– Вы и этот старик в бараке, – он кивнул подбородком в сторону дома, – вы оба пойдете со мной. Я не уполномочен вступать с вами в дискуссию. Я отведу вас к людям, которые переговорят с вами. Советую вам убрать оружие, не то соседи заметят, что здесь что-то не так, а мы не должны привлекать внимание, не правда ли?

Я ничего не ответил. Я пытался думать. Между тем убийца нордического типа осторожно достал прядь каштановых волос и сунул мне под нос.

– Я их вырвал, – сообщил он, указывая мне на корни. – Если вы немедленно не приступите к переговорам, то мои коллеги отпилят палец у Шарлотт Мальракис. Поэтому, чем меньше мы потеряем времени, тем меньше произойдет насилия.

Я ударил его "кольтом" по голове. Удар застал его врасплох. Надо сказать, что "кольт" весит около трех фунтов. Он завалился на аллею. Я сунул "кольт" в карман, взял типа за лодыжки и потащил к дому. Хейман вышел мне навстречу, чтобы оказать помощь. Мы бесцеремонно втащили его на крыльцо, а потом в гостиную. Хейман с озабоченным видом выглянул в окно.

– Надеюсь, нас никто не видел?.. Я и так пользуюсь сомнительной репутацией в квартале...

– Ничего не поделаешь. Дайте мне молоток.

Он бросил на меня косой взгляд, затем вышел из комнаты и несколько секунд спустя вернулся с молотком цилиндрической формы на костыльной лапе. Я вырвал молоток из его рук.

– О, Тарпон...

Я бросил на стол снимок, сделанный "поляроидом". Хейман взглянул на него и нахмурил брови. Я обыскал убийцу. При нем были парагвайский паспорт и водительские права на имя Цедрика Каспера, две тысячи пятьсот франков наличными и чешский пистолет модели пятьдесят два с тремя запасными обоймами. И больше ничего, не считая носового платка. Я пнул его ногой в нос. От боли он пришел в себя. Он открыл глаза и некоторое время лежал неподвижно, оценивая ситуацию, затем поправил съехавшие набок очки. Я встал на колени рядом с ним, держа в левой руке "кольт", а в правой – молоток. Хейман сидел верхов на стуле возле стола в ожидании дальнейших событий.

– У вас очень плохой перелом, – сказал я. – Кости будут срастаться очень долго. Несколько месяцев. Думаю, что месяцев через шесть вы сможете уже пользоваться руками при условии регулярной мышечной тренировки. А сейчас, – я постучал по его голове молотком, и он заморгал, – вы должны мне сказать, где находится Шарлотт Мальракис, ибо в противном случае я сломаю вам второе запястье, так как ненавижу пытки. Учитывая вашу профессию, с моей стороны это будет доброе дело, понимаете? Я сломаю вам руку почти безболезненно, но необратимо. Вы поняли?

– Я понял.

Он на минуту задумался. Лежа во всю длину на спине, опираясь затылком о пол, он казался абсолютно спокойным. Он был настоящим профессионалом, но не внушал мне никакого уважения.

– Я недооценил вас, Тарпон, – наконец проговорил он. – Мы могли бы использовать вашу компетентность. Разумеется, за хорошую плату.

Он посмотрел на меня и вздохнул. После этого он сказал мне, где находится Шарлотт. Хейман принес карту парижских окрестностей, и Каспер подробно объяснил нам маршрут. Он нарисовал нам словами план дома и назвал число людей, которые могли там находиться. Хейман направился к двери.

– Я выведу свою "аронду".

Я снял с руки сломанные часы "Келтон", бросил их в угол и надел на их место золотые часы Каспера "Ролекс". Они показывали четырнадцать часов тридцать пять минут.

– Каким образом вы взяли Шарлотт Мальракис?

– Вы человек одинокий, Тарпон. Кроме Хеймана и этой девушки вы ни с кем не общаетесь.

Я даже не мог бы сказать, что общаюсь с Шарлотт Мальракис, но промолчал.

– Я пришел к ней, – продолжал Каспер, – увидел у нее ваше пальто и пиджак. Мадрье едва не попал в вас.

– Почему к ней? Почему не сюда? – спросил я.

– Случайно. Наверное, потому, что это было ближе. Если бы я пришел немного раньше, я бы застал вас.

Хейман вернулся в комнату с металлической проволокой, щипцами и охотничьим ружьем "беретта" двенадцатого калибра. Мы подняли Каспера, вывернули назад его левую руку, приподняли его левое колено почти до уровня подбородка и тщательно связали его железной проволокой в этом положении.

– Спасибо за комфорт, – произнес Каспер.

– Расскажите мне о Фанче Танги.

– Нет. Для этого вам придется пытать меня, Тарпон.

При этих словах он подмигнул мне и даже улыбнулся.

– Если ваши парни что-нибудь сделали Шарлотт, – пообещал я, – то я просто убью вас.

Он ничего не ответил, но продолжал улыбаться.

Хейман надел канадскую утепленную куртку, вышел во двор и подкатил к крыльцу свою старенькую "аронду". Прыгая на одной ноге и опираясь о стены, Каспер добрался до выхода, и мы помогли ему спуститься вниз по ступенькам. Мы устроили его на месте смертника, Хейман сел за руль, а я – на заднее сиденье. Ружье лежало сзади на полу.

Мы выехали на кольцевую дорогу через Ванвские ворота, затем свернули на южную автостраду и проехали шестьдесят километров до Ашер-ла-Форе. Каспер не стонал, а только елозил по сиденью, хотя нетрудно было предположить, что он ощущал.

Мы свернули с автострады, я направлял Хеймана, глядя на карту. По узкой проселочной дороге мы на приличной скорости проехали мимо злополучного дома. Это был старый охотничий дом, расположенный в пятидесяти метрах от дороги, на опушке леса. Мы проехали вперед еще метров шестьсот – семьсот, углубившись в лес, и остановились. Мы привязали Каспера железной проволокой к рулевому управлению и заклеили ему рот пластырем.

Хейман взял из багажника "аронды" пустую канистру для бензина и перекинул ружье через плечо. Мы подошли к охотничьему дому и остановились. Я посмотрел на Хеймана.

– Обо мне не беспокойтесь, – сказал Хейман. – Будем делать, как договорились.

Он направился к дому, подошел к входной двери и постучал. В куртке на меху, с ружьем и пустой канистрой он имел совершенно безобидный и немного придурковатый вид. Я поставил колено на землю и направил на дверь чешский автомат, который держал обеими руками, опираясь боком о ствол дерева, как делал это на учениях в национальной жандармерии.

Никто не открыл дверь.

Хейман снова постучал и украдкой посмотрел на меня. Мы знали, что в доме должны находиться два типа, один из которых охранял Шарлотт в мастерской, а другой обретался в центральной комнате, в которую и вела дверь. Надо было взять под прицел одного и заставить его позвать другого. План был простым, но с изюминкой.

Поскольку дверь никто не открывал, Хейман нажал свободной рукой на ручку и приоткрыл створку, что было очень глупо с его стороны, так как теперь он загораживал мне отверстие. Я услышал, как он спросил вполголоса:

– Есть здесь кто-нибудь?

Ответом на его вопрос был стон, отчетливый и исступленный, и я бы даже сказал, музыкальный, который издала Шарлотт Мальракис.

Я выругался и бросился к дому. Оттолкнув Хеймана, который ставил на пол канистру и одновременно снимал с плеча ружье, я ворвался в комнату и кинулся к лестнице, ведущей на верхний этаж, так как стоны раздавались оттуда. Хейман устремился следом за мной, так что мы наделали много шума.

Тем не менее оба типа отреагировали на наше появление с опозданием, так как были поглощены своим занятием. Тот, что был помоложе, невысокий зеленоглазый брюнет в джинсах и красном пуловере, держал Шарлотт за лодыжку. Ее руки были закреплены наручниками на трубе. Другому типу было лет сорок. Он был коренастым и лысым, с большими желтыми глазами на красном лице. Когда я влетел в комнату, его брюки и кальсоны были приспущены до колен, что несколько затрудняло его движения. Он попятился назад и, схватив со стула оружие, навел его на меня.

Хейман выстрелил поверх моего плеча. У меня были опалены волосы, и я совершенно оглох. Тип со спущенными кальсонами сделал пируэт и выпустил из рук пистолет. Он ударился лбом о стену, после чего перевернулся на спину. Пуля попала ему в левое плечо, перебив ключицу, и из раны хлестала кровь.

Маленький брюнет издал дикий вопль и, подобрав ноги, выпрыгнул в окно.

Я крутился на месте, потому что одновременно происходило слишком много, и я частично утратил равновесие и чувство ориентации. Мне хотелось поблагодарить Хеймана за то, что он только что спас мне жизнь, но именно в этот момент он сделал шаг вперед и, увидев, что натворил, позеленел и рухнул в обморок.

– О черт побери, черт побери, о черт побери, – механически и без остановки повторяла Шарлотт, стоя на коленях на полу и вращая головой по сторонам, чтобы видеть все, что происходит вокруг.

Я подошел к окну. На желтой траве валялись осколки оконного стекла. Послышалось гудение мотора, и из-под навеса выехала "симка" с маленьким брюнетом за рулем. Мне показалось, что он тоже был весь в крови. Машина на полной скорости вылетела на проселочную дорогу и вскоре скрылась за поворотом.

Я вернулся в комнату, подошел к Хейману, расстегнул ворот его рубашки и деликатно пошлепал его по щекам. Он открыл глаза и посмотрел на меня отчужденно и враждебно.

– Не разговаривайте. Дышите глубже. Когда вы сможете сесть, то положите голову на колени, чтобы вызвать прилив крови к мозгу, так сказать, промывание мозгов...

Тип со спущенными кальсонами начал мычать от боли и обиды. Он перемешивал стоны с живописными и непотребными ругательствами. Вскоре он отключился. Ему повезло, что в патронах Хеймана было мало свинца. Тем не менее, он мог испустить дух от потери крови.

– Где ключ от наручников? – спросил я Шарлотт.

Она смотрела на меня так, словно не понимала вопроса, и мне пришлось тряхнуть ее за плечо и повторить вопрос. Она указала жестом на брюки раненого. Я нашел ключ в кармане его брюк и освободил Шарлотт. Хейман встал, но его шатало, и он вынужден был опереться о стену.

– Опустите голову между колен! – крикнул я ему.

Он так и сделал. Шарлотт поднялась и стала массировать запястья.

– Вы... Где ваша одежда? – спросил я.

– Внизу.

– Пойдите оденьтесь. В доме больше никого нет?

Она рассеянно покачала головой. Я похлопал ее по плечу.

– Идите.

Она направилась к двери.

– Скажите, – спросил я, и мне показалось, что моя губа дергалась от нервного шока. – Скажите, мы пришли вовремя?

Она обернулась и очень серьезно посмотрела на меня через свое плечо.

– Вовремя?.. Вы имеете в виду... с точки зрения сексуального насилия? – спросила она. – Нет, Тарпон. Вы опоздали.

VIII

Я быстро осмотрел дом, состоявший из общей комнаты, мастерской и трех комнат наверху. Мебель в комнатах была грубой, деревенской. На буфете в общей комнате стояло чучело лисы. Повсюду на стенах висели картины, изображавшие сцены охоты, собак, лошадей, оленей и пернатую дичь.

Между тем раненый со спущенными кальсонами терял много крови. Внизу был телефонный аппарат, и я позвонил в жандармерию Фонтенбло. Я сказал, чтобы они выезжали не мешкая, и прихватили реанимационную бригаду.

Хейман и Шарлотт уже вышли из дома, а я еще раз обошел комнаты. Несколько минут спустя перед домом остановилась серая "аронда". Я быстро вышел и сел на заднее сиденье. Хейман сидел за рулем, а Шарлотт – рядом с ним.

Хейман тронулся с места.

– Где Каспер?

– Удрал. Нас слишком долго не было, и проволока от натяжения порвалась. Со сломанной рукой и онемевшими конечностями он не мог далеко уйти. Жаль, что у нас нет времени прочесать местность, потому что вы вызвали жандармов.

Машина пересекла Ашер-ла-Форе и выехала на национальную дорогу, к автостраде.

– А потом, какого черта, Тарпон! У вас что, есть дома веревка?

– Нет, – ответил я.

– У меня тоже нет. У меня была только эта проволока. Поэтому нечего на меня дуться.

– Я ничего не говорю, – сказал я.

"Аронда" выехала на автостраду и взяла направление на Париж. Хейман спросил, куда мы едем.

– Мы можем поехать ко мне, – предложил он, – или к вам, – он бросил взгляд на Шарлотт, – и если полиции там еще нет, мы могли бы подождать ее. Может быть, так оно и лучше, но это не утверждение, а вопрос.

– Я знаю, куда мы поедем, – вмешалась Шарлотт. – Это квартира моего приятеля. Он уехал на Цейлон, но я знаю, где взять ключ.

– Прекрасно! – воскликнул Хейман. – Превосходно. Мы можем там окопаться. Что поделаешь, жизнь полосатая, в ней бывают взлеты и падения. Но не обращайте на меня внимания, я взвинчен.

– Он не умрет, – заметил я. – Они успеют сделать ему переливание. Он выкарабкается.

– Мой дядя был в Дранси, – сказал Хейман довольно спокойным голосом. – В то время, когда он был в Дранси, умерла его мать. Он попросил, о Господи, это поразительно, он попросил разрешения, чтобы его отпустили на похороны, и он дал честное слово, что вернется назад. Подождите, не смейтесь, смеяться будете позднее. Представьте себе, что его отпустили, и он провел три дня на свободе. А сейчас держитесь, чтобы не упасть, потому что он вернулся... Вы можете себе это представить, он вернулся в Дранси! Его уже там никто не ждал, но он вернулся, и его отправили в Германию. А там его отправили в крематорий, идиота. Нет, я предпочитаю евреев следующего поколения, тех, у кого много автоматов, колючей проволоки и мощная авиация. – Он тихо хихикнул. – Между мной и моим дядей всего десять лет разницы, Тарпон, но я не овечка и не баран, и я бы убивал немцев. Я даже был марксистом. Я читал о роли насилия в истории и со многим согласен. Я умею пользоваться ружьем, и сегодня я стрелял.

– Вы не могли бы остановиться у обочины? – попросила Шарлотт. – Дальше машину поведу я.

– Нет, спасибо. Все хорошо. Я уже успокоился.

Некоторое время мы все трое молчали. При подъезде к Парижу мы, по указаниям Шарлотт, повернули на восток, а затем по кольцевой дороге доехали до Венсенских ворот. Некоторое время спустя мы повернули на небольшую улочку неподалеку от площади Насьон, где и припарковались. Было восемнадцать часов, шел дождь и дул холодный ветер.

Шарлотт отправилась к булочнику, у которого ее приятель всегда оставлял ключ, когда уезжал. По дороге она купила в газетном киоске последний номер "Монд" и "Франс суар". Мы поднялись пешком на третий этаж. Шарлотт покашливала и непрерывно курила "Житан" Хеймана.

У приятеля Шарлотт, которого звали Жюлем, была элегантная трехкомнатная квартира, где царил откровенный беспорядок. Больше всего в жизни его интересовали путешествия в разные страны мира, и он объездил уже весь свет, но оставалось еще девятнадцать стран, в которых он никогда не был. Его приводило в негодование, что ежедневно на карте появлялись новые страны, добившиеся независимости. В Париж он должен вернуться в конце следующей недели, так что у нас было время.

– Он кинорежиссер, – объяснила Шарлотт. – Снимает короткометражные и телевизионные фильмы и делает рекламу.

Она обнаружила в квартире начатый блок "Житан" и открыла пачку. Хейман включил портативный радиоприемник. Я пролистал "Франс суар" и нашел пять строчек, посвященных таинственной аварии "пежо" неподалеку от Мелана. В салоне "пежо" был обнаружен труп. О том, что машина принадлежала мне, ничего не говорилось. В "Монд" была заметка из восьми строк о смерти Мадрье и о том, что полиция разыскивает меня, чтобы допросить.

– Возможно, теперь они разыскивают нас троих, – сказал я. – Кто-то охотится за нашей шкурой, но пока вся эта история остается для меня загадочной.

Я навел порядок на низком столике со стеклянной крышкой и выложил на него различные интересные предметы: "кольт" сорок пятого калибра и его глушитель; чешский пистолет калибра семь – шестьдесят два; пистолет Мадрье и пистолет типа со спущенными кальсонами; ружье Хеймана; боеприпасы типа в кальсонах и его бумажник.

– Я приму ванну, – заявила Шарлотт.

– Здесь найдется что-нибудь выпить? – спросил Хейман.

– На кухне. В боковом шкафу.

– Спасибо.

Хейман вышел из комнаты. Я посмотрел на Шарлотт.

– Очень сожалею, – произнес я.

– Я пойду мыться, – ответила она.

Она вышла из комнаты, и несколько секунд спустя я услышал шум воды, наполнявшей ванну. Я выложил на столик содержимое бумажника типа со спущенными кальсонами: удостоверение личности на имя Лионеля Константини сорока четырех лет. Водительские права на имя Лионеля Константный. Водительские права на имя Антуана Шотара. Водительские права на имя Луи Лопеса. Техталон на имя Антуана Шотара на "пежо". Визитная карточка некоей Рене Музон, замусоленная и с загнутыми краями от длительного пребывания в бумажнике. Номер телефона напечатан красным шрифтом и помещен под именем, набранным рельефными буквами.

Между тем Хейман вернулся в комнату с тремя пустыми стаканами и бутылкой водки "Бизон Брэнд", настоянной на травах. Он со вздохом опустился на канапе, обтянутое рыжей кожей, поставил стаканы на столик и налил себе приблизительно двадцать сантиметров водки. Он предложил мне жестом последовать его примеру, красноречиво выпятив большой палец. Я так же, жестом, ответил, что не возражаю, но не так много. Хейман обслужил меня.

– В котором часу появится ваш тип? – спросил я.

– Какой тип?

– Капитан Мелис Санс.

В течение секунды он казался совершенно растерянным.

– Ах да! Вечером, после семи.

Из ванной донесся приглушенный грохот, словно Шарлотт уронила мягкий душ. Хейман, не поворачивая головы в сторону ванны, спросил:

– Она не покончит с собой?

– Вы совсем спятили, – ответил я.

– Простите меня.

Он залпом осушил стакан и налил в него новую порцию.

– Простите меня, – повторил он.

– Это мерзко и гнусно, – проговорил я, – но не стоит ни преувеличивать эту драму, ни умалять ее.

– О'кей, – сказал Хейман, – о'кей, Тарпон. – Хорошо. Только, не выходите из себя.

– Я и не выхожу, – заорал я, надкусив зубами стакан с водкой, так что стекло треснуло. Я быстро выплюнул его на палас и поставил стакан на столик, расплескав водку.

– Черт! – рявкнул я.

Хейман взял разбитый стакан, выбросил его в мусоропровод, а мне принес другой и налил в него водки.

– Проблема с деньгами, – заметил он. – У меня всего пятьдесят франков с собой, а у вас?

– У меня две тысячи пятьсот франков Каспера и шестьсот франков того типа, которого вы ранили. На первое время нам хватит. Идем?

– Идем.

Хейман осушил стакан. Я постучал в дверь ванной.

– Да?

– Мы ненадолго, выйдем, – крикнул я. – Вернемся через час или два, надеюсь. Постарайтесь уснуть, хорошо?

– Хорошо.

– Пока.

– Пока.

Мы сели в "аронду". На улице окончательно стемнело, дождь шел, не переставая, было холодно и ветрено.

На дорогах было много машин, и мы несколько раз попадали в пробки, так что на площади Бастилии, расположенной по соседству, мы оказались только двадцать минут спустя. Припарковав машину, мы поднялись на четвертый этаж обшарпанного дома. Дверь нам открыл капитан Мелис Санс.

Это был мужчина лет шестидесяти, невысокого роста, широкоплечий и круглолицый, с белобрысыми волосами. На нем были французские джинсы плохого качества, хлопчатобумажная клетчатая рубашка с вытертыми воротником и манжетами и шерстяная куртка с заплатами на локтях. Они с Хейманом обменялись несколькими фразами на испанском. Капитан проводил нас в небольшую комнату, и мы сели на стулья.

– Я схожу за этим человеком, – сказал, глядя на меня, Мелис Санс с режущим ухо акцентом.

– Мучас грасиас, – пробормотал я тоже с сильным акцентом. Не зная никаких других слов, я лишь" почесал подбородок.

Капитан Мелис Санс принадлежал к типу людей, распространяющих вокруг себя в радиусе тридцати метров ощущение дискомфорта.

Он вышел в смежную комнату, а я взглянул на Хеймана, с мрачным видом разглядывавшего ногти. Мелис Санс вернулся с человеком еще меньшего роста, абсолютно лысым, с круглыми щеками и юркими глазами. На нем были серо-голубой костюм из легкой ткани и кремовая нейлоновая рубашка с расстегнутым воротом. Хейман встал и заговорил с ним по-испански. Он и лысый хлопали друг друга по плечам и грустно смеялись. В какой-то момент лысый пожал мою руку, но меня никто не представил.

Мы снова уселись, и Мелис Санс налил нам анисовой водки. Мы подняли стаканы и торжественно выпили. Немного погодя Мелис Санс хлопнул меня ладонью по колену и кивнул в сторону лысого.

– Он убил Танги. – Он произносил "Таннгии".

Я достал из кармана фотоснимок, который мне отправила Марта Пито. Лысый, улыбаясь, закивал. Я протянул ему снимок. Он посмотрел на него и вернул его мне, улыбаясь, кивая и пожимая плечами.

– Это он или не он? – спросил я.

– Но что вы хотите? – неожиданно сказал лысый на чистом французском с акцентом предместья. – Я уже не помню лица этого типа. С тех пор прошло тридцать лет.

– Расскажите мне подробно, – попросил я и добавил: – Пожалуйста.

– Это вышло случайно. Мы остановили автомобиль. Случайно. В нем были два человека. Один из них выстрелил в нас. Мы выстрелили в него и убили. Второго типа мы взяли в плен. Мы взяли их документы. Убитого звали Фанч Танги. Что еще я могу сказать? В машине было много денег – долларов и фунтов стерлингов. Много драгоценностей – разного рода украшений, драгоценных камней и золота. Я помню, что было пятьдесят золотых колец, но кто знает, может быть, они просто ограбили ювелирный магазин.

– Что указывало на личность убитого? Его документы?

– На самом деле при нем было много документов на разные имена, но документы на имя Фанча Танги были выданы немецкой полицией. И французские парни, находившиеся в нашем отряде, сказали, что они узнали его, что они видели его на снимках.

– Как звали второго?

– Я не знаю.

Я вскинул вверх брови.

– Нам так и не удалось установить его личность, потому что при нем тоже было много документов на разные имена. И, к сожалению, несколько часов спустя он улизнул от нас, в горах. У нас не было времени допросить его, потому что мы непрестанно отстреливались. Это было ночью, в горах... – Лысый виновато улыбнулся и развел руками.

– У вас не было никакого журнала, в который вы записали личности обоих типов?

– Журнал был, но я не знаю, где он может быть сейчас.

– В Тулузе, – вмешался Мелис Санс.

– Не уверен, – возразил лысый.

– Точно, – категорично сказал Мелис Санс.

Во всяком случае в данный момент для меня это не имело большого значения: в Тулузе или на Шпицбергене, какая разница? Лысый дал мне тем не менее адрес в Тулузе. Мелис Санс налил нам еще порцию анисовки, мы выпили и встали.

– Скажите, – спросил я, прежде чем уйти, – не могло оказаться так, что тип, улизнувший от вас в горах, был на самом деле Фанчем Танги? Может, он подсунул убитому свои документы?

– Нет, – ответил лысый. Он немного задумался и покачал головой. – Нет, – повторил он. – Это исключено. Я вспомнил, что тот, кто удрал, был врачом. Может быть, вам это пригодится. У него была санитарная сумка, набитая различными медикаментами.

Я кивнул. Хейман и лысый снова похлопали друг друга по плечами и расцеловались. Мы все обменялись рукопожатиями, и Мелис Санс проводил нас до лестничной клетки.

– Вы знаете, эти люди, – говорил Хейман в то время как мы направлялись к машине, – они практически не переставали воевать с тридцать третьего года. Но сейчас они уже старики. Теперь мы старики.

Я ничего не ответил. На улице было темно, холодно и мокро.

IX

Когда мы вернулись в квартиру Жюля, Шарлотт уже навела порядок в гостиной и поставила на стеклянный столик три прибора. Из кухни доносился аппетитный запах. Цветной телевизор был включен, и по "Антенн – два" заканчивали передавать последние новости. Речь шла об авиакатастрофе в Германии, в которой погиб один французский боксер. Шарлотт вышла из кухни в мужском махровом халате и с порозовевшими щеками.

– Я спустилась, чтобы купить поесть, но у меня почти не было денег. Цесарка с бататами вас устроит?

Мы одобрительно закивали, облизываясь. Я снял трубку и набрал номер справочной. У меня были имя и номер телефона абонента, но я хотел знать и адрес. Мне дали адрес. Абонент Рене Музон жила в Нейи. Спасибо, мадемуазель.

Мы сели за стол. Цесарка была очень нежной. По мнению Шарлотт, для этого необходимо было влить в нее два стакана вина. Мне лично эта идея не нравилась, но надо признать, что цесарка была восхитительной.

– По радио только что говорили о вас, Тарпон, – сказала Шарлотт. – Они говорили о "пежо", о трупе в машине, следах пуль, так и сказали "следы пуль". В общем, по их словам, дело очень темное.

– Это все?

Шарлотт кивнула.

После новостей и рекламных объявлений должны были показать фильм Сержа Кукора. Я вытер рот салфеткой и встал.

– Где-нибудь поблизости есть телефонная кабина? – спросил я. – Я скоро вернусь.

– Неужели вы пропустите Кукора?! – воскликнула Шарлотт с выражением неподдельного ужаса.

– Я предпочитаю звонить из кабины, – сказал я и вышел.

Войдя в кабину, я набрал номер.

– Алло? – Это был Коччиоли с набитым ртом.

– Говорит Эжен Тарпон.

Я слышал, что он поперхнулся. В следующие три-четыре секунды он не мог вымолвить ни слова.

– Лучше поздно, чем никогда, – наконец произнес он. – Где вы находитесь?

– Тс... тс... тс...

– Что вы предлагаете?

– А вы где находитесь? Что это за номер?

– Я в дерьме, – нервно прогоготал он. – Ладно, шутки в сторону, я у себя дома. Сквер Сен-Ламбер, Пятнадцатый округ. Хотите адрес?

Я глупо покачал головой, стоя один в кабине, в стекла которой бил косой дождь.

– Нет. У вас есть машина?

– Да.

– Какая?

– "Ситроен". Табачного цвета.

– Скажите мне номерной знак.

Он сказал.

– Хорошо, – продолжал я. – Выезжайте в направлении Версальских ворот со скоростью пятьдесят километров в час, по правой стороне. Я дам вам знак...

– Послушайте, Тарпон, я ничего не понимаю, так не пойдет.

– Пойдет, очень даже пойдет... – Я оборвал связь.

* * *

Вечером, в начале десятого, на правой стороне кольцевой дороги в этом месте не так уж много "ситроенов" табачного цвета. Особенно движущихся со скоростью пятьдесят километров в час. Вернее, их вообще нет. Когда машина Коччиоли проехала под мостом у Венсенских ворот, я стоял на мосту под дождем и заметил ее.

Я вернулся к "аронде", стоявшей в ста метрах от моста с включенным мотором. Я тронулся с места и выехал на кольцевую дорогу следом за Коччиоли. "Аронда" Хеймана – старая, разбитая колымага, но если разогнаться, то на ней можно выжать сто километров в час. Я даже обогнал "ситроен", который еле-еле тащился.

Я подождал Коччиоли у подъезда к воротам Вийетт, пропустил его вперед и дважды посигналил фарами. Он зажег свет в салоне и обернулся. Я обогнал его и включил мигалку. Коччиоли последовал за мной.

Мы остановились на проспекте с дорогими ресторанами. Я вышел из "аронды" и направился к Коччиоли. Он шел мне навстречу. У него были усталый вид, черные круги под глазами.

– Не стоит стоять на холоде, – заметил я.

Мы вошли в кафе. Я заказал себе грог, а Коччиоли – чашку кофе.

– Итак, вы ведете двойную игру, – сказал я.

– Я? – удивился Коччиоли. – Нет! Что вы имеете в виду?

– В то время как вы искали меня у Хеймана, кто-то другой искал меня у Шарлотт Мальракис. Разделение труда.

– Вы спятили.

– Но с другой стороны, – продолжал я, – вы меня в некотором роде предупредили насчет Мадрье, я бы даже сказал, что вы спасли мне жизнь, хотя и неумышленно. Получается не логично, если конечно вы не ведете игру на нескольких досках. Вам не нравился Мадрье, и, возможно, вам не нравятся люди, с которыми он был связан. Но это люди влиятельные. Возможно, вам хотелось бы нейтрализовать их, но вы сомневаетесь, что это удастся. Вы оказываете мне помощь, чтобы я обезвредил их. Но если я попадусь к ним в руки, вы поможете им убрать меня. Вы хотите быть на стороне сильного. Комментарии будут?

– Подождите секунду, все это не так, – пробормотал Коччиоли.

Он смотрел в свою чашку. Я отпил грог и обжег горло.

– Впрочем, думайте, что хотите, – буркнул Коччиоли. – Мне наплевать.

Я смерил его сверлящим взглядом. Мне не удалось рассердить его. Этому могло быть несколько объяснений, все малоприятные.

– Что вам известно о Фанче Танги? – спросил я.

– Пока вы не показали мне снимок, я не знал о его существовании.

– Наведите справки в архиве, почитайте дела о коллаборационистах. Вам это не повредит.

– Все любят брызгать слюной в полицию.

– К сожалению.

Коччиоли скосил глаза, глядя на упавшую на лоб прядь волос.

– Что произошло в Марселе? – спросил я. – Что обнаружила финансовая комиссия? За что Мадрье повысили в звании?

– Это никак не связано... – задумчиво ответил Коччиоли.

– Что не связано?

– Я не знаю, что они откопали, что откопал Мадрье. Об этом знают, быть может, всего два или три человека.

Так как я продолжал пристально смотреть на него, он тряхнул головой, и волосы упали ему на глаза.

– Послушайте, – сказал он. – Я не знаю, что откопал Мадрье, но я знаю, над чем он работал, и это невозможно... потому что, если бы он наткнулся на что-нибудь такое, то это бы не удалось замять...

– Над чем, – терпеливо и спокойно, четко артикулируя каждое слово, спросил я, – черт вас побери, работал Мадрье?

– Он был в комиссии, производившей финансовый контроль денег оппозиции, – сказал Коччиоли.

– Простите?

– Денег или средств различных групп, компаний и фирм, поддерживающих партии, оппозиционные правительству. Поэтому тут одно с другим не вяжется. Если бы Мадрье напал на что-нибудь, правительство не преминуло бы этим воспользоваться.

– Кто вам сказал, что оно не воспользовалось?

– Простите?

Я перевел взгляд на зал бистро. Столпившиеся у стойки бара мужчины раскатисто смеялись. Воздух был пропитан запахом жареного картофеля.

– Хорошо, согласен, – неожиданно сказал Коччиоли.

Я взял из его пачки "Голуаз", лежащей на столе, сигарету и прикурил от его зажигалки.

– Вы знаете, кто такой Каспер? – спросил я.

– Да. Знаю, – ответил он.

– Вы знаете, где он? Вы могли бы это узнать?

– Нет.

Я раздавил сигарету о пепельницу.

– Вы тесно связаны с ними? – поинтересовался я.

– Можно сказать, что я никак не связан с ними.

– Можно, но это будет неверно.

– Послушайте, Тарпон, перестаньте цепляться ко мне. Вы не понимаете, как мы все завязаны. Мы – полицейские, коллеги, товарищи... Послушайте, мы делаем свою работу, и она не всегда бывает чистой. И могут сложиться связи между людьми, у которых в шкафу лежит труп... Вы меня понимаете, черт побери? И об этом трупе известно только нескольким полицейским, а другим незачем совать нос в шкаф.

– Но вы даже не знаете, входите вы в эту группу посвященных или нет. Очень практично.

Коччиоли поднес чашку ко рту, и я услышал скрежет его зубов. Несколько капель кофе пролилось на его подбородок. Он поставил чашку на стол резким движением.

– Я знаю, Тарпон, – сказал он. – Но вам объяснять что-либо бесполезно. Это ничего не даст.

– В настоящий момент, – продолжал я, – во всей Франции нет ни одного полицейского, к которому я мог бы обратиться. Зато пятеро или шестеро легавых, замаранных в этом деле, без колебаний уберут меня, если я выйду на них. Я не могу пойти в полицию. Но мне кажется, что на такого человека, как комиссар Шоффар, можно положиться, потому что его отстранили от этого дела. Но даже если я приду к нему, он все равно может упрятать меня за решетку, так как ему больше ничего не остается. А в тюрьме со мной может случиться все что угодно. Я могу повеситься в камере или что-нибудь в этом роде. Предположим, что я обращусь в Главную инспекцию полицейских служб...

– Нежелательно вмешивать в этом дерьмо ГИПС, – оборвал меня Коччиоли, и я заметил, что углы его рта дрогнули.

– Предположим, я это сделаю. Я все равно окажусь за решеткой. А если у этой кучки окажутся покровители в правительстве, то я должен опасаться и ГИПС. Вам повезло. Я буду скрываться до тех пор, пока меня не схватят. – Я допил грог. – Мне нужны данные на Шарля Прадье... и на Каспера, если они есть в полиции. Вам придется порыться в архиве для меня, Коччиоли. Вы должны узнать как можно больше о Фанче Танги и о прошлом Мадрье. Крутитесь. Я дам вам знак. Оставайтесь на месте, пока я не выйду.

Я встал из-за стола.

– Кстати, – спросил я, – почему вы не пытаетесь арестовать меня?

– Хороший вопрос, – вздохнул Коччиоли.

Он даже улыбнулся мне, собака! Я пересек зал и вышел на улицу. Было по-прежнему мокро. Часы показывали почти десять, и движение заметно спало.

Я пересек мокрое шоссе и, ругаясь сквозь зубы, сел за руль "аронды". Я чувствовал себя усталым, у меня ныло все тело, я был раздражен, и все это мне уже порядком осточертело. Мне захотелось вернуться к Коччиоли и сдаться ему. Я тронулся с места, я развернулся на площади и направился в сторону кольцевой дороги. В тот же момент я заметил сзади "ситроен" с серводвигателем. Я ехал со скоростью восемьдесят километров в час, и "ситроен" сзади ехал с той же скоростью. Я вынул пистолет из кармана куртки-дубленки Ника Мальракиса и положил его на сиденье рядом с собой.

Мы проехали мимо нескольких ворот, ведущих в Париж, но "ситроен" не сворачивал и не приближался ко мне. Я должен был либо как-то удрать от преследователей, либо привести их к Хейману и Шарлотт. Удрать от них на "аронде" было непросто.

Так мы доехали до ворот Брансьон. Я включил мигалку и повернул на длинный уклон, ведущий на железнодорожный мост. И тут же заметил полицейские заграждения на перекрестке, перед въездом на мост. "Ситроен" находился метрах в ста позади меня.

Не знаю, что бы я сделал, если бы у меня было время подумать, но я нажал на газ и поехал прямо на легавых, которые отскочили в сторону. Я пролетел сквозь заграждение на скорости сто километров в час и, вцепившись в руль, проскочил еще два красных светофора. Но "ситроен", тоже не задержался у заграждения и не остановился на красный свет. Он никак не отлипал от меня, а сзади него уже показались двое моторизованных полицейских. От Ванвских ворот я спустился по откосу к кольцевой дороге и, оказавшись внизу, сделал неожиданный резкий поворот против движения. Я был уверен в полной безнадежности своих усилий, поэтому ситуация даже забавляла меня. В этот момент началась стрельба, но я не знал, кто и в кого стрелял. Я ехал навстречу другим машинам, ослеплявшим меня фарами, выделывавшим невероятные зигзаги и дико скрипевшим тормозами. Все это было кромешным адом, и на меня напал неудержимый нервный смех.

Потом я врезался в центральный бампер, запахло горелой резиной, и я выскочил из машины, сунув пистолет в карман. Между тем на шоссе между воротами Брансьон и Ванвскими образовалась пробка. Я слышал выстрелы, но было очевидно, что стреляли не в меня. Прислонившись к центральному барьеру, я уже не смеялся, у меня подкашивались колени. Я стоял и ждал, когда за мной приедут и отвезут меня в тюрьму, либо на бойню. Должно быть, я сильно переутомился.

X

Прошло несколько секунд или минута, и я заметил, что никто не обращает на меня внимания. Дорога была хорошо освещена. Я посмотрел в сторону Ванвских ворот и увидел врезавшийся в центральный барьер "ситроен", все стекла которого были выбиты. Вокруг было полно полицейских, но стрельба прекратилась. Так как моя профессия заключается в том, чтобы все понимать, то я понял, что "ситроен" попытался повторить такой же вираж, какой удался мне, но не вписался в него. А потом полицейские стали стрелять в "ситроен", потому что его пассажиры начали стрелять в меня, а легавые решили, что стреляют в них, либо я не знаю, что еще.

Я осмотрелся вокруг и увидел, что нахожусь под мостом, вернее, даже под двумя мостами, так как железнодорожный мост нависал над обычным. Полицейское заграждение было, таким образом, где-то над моей головой. Я пересек шоссе и направился на запад, к воротам Брансьон. Никто не преследовал меня.

Перед въездом на кольцевую дорогу столпилось много автомобилей, зевак и полицейских, бегавших взад-вперед.

– Что происходит? – спросил меня ворчливым тоном старикан, прогуливавший на поводке собаку.

– Не знаю, – ответил я. – Это у Ванвских ворот. – Я указал на другую сторону железнодорожного полотна. – Наверное, несчастный случай, авария.

– Но почему стреляли? – с раздражением наседал он. – Я слышал выстрелы!

– Не знаю, – сказал я. – Я только что пришел.

Я обошел его и направился на север. Старик проводил меня подозрительным взглядом. Я сел в метро на станции "Ванвские ворота". В одиннадцать часов я вернулся в квартиру Жюля. Хейман сидел один в гостиной на кожаном канапе и читал Джека Лондона. Перед ним стояла большая бутыль водки. Телевизор был выключен, на стеклянном столике тихо играло радио.

– Я тоже выпью немного, – сказал я.

– Я прикончил водку, – отозвался Хейман, – но в кухне есть скоч[7]. Малышка легла спать, – добавил он, так как я с немым вопросом озирался по сторонам. – Она совершенно обессилена. Вы тоже собираетесь отдать концы, судя по вашему виду...

Я кивнул ему и отправился на кухню плеснуть себе виски с водой. Потом вернулся в гостиную и, довольно ворча, опустился в кресло.

– Я сломал вашу машину.

– Вот как, – произнес Хейман.

Я рассказал ему подробно.

– Как вы объясните, что они ждали вас перед бистро? У Коччиоли просто не было времени, чтобы предупредить их.

– Не знаю. Думаю, они сели на "хвост" Коччиоли...

– Да, – согласился Хейман, – но, с другой стороны, может быть, он с ними заодно, начиная с Марселя или еще раньше. Когда он отправил к вам Марту Пиго, он прямо сказал, чтобы вы ничего не делали.

– При тех обстоятельствах это выглядело вполне естественно.

– Тем не менее...

Я вздохнул.

– Вы знаете, – сказал Хейман, – все это не может долго продолжаться.

– Я знаю.

– Просто чудо, что они еще не схватили вас. Вам и дальше придется рассчитывать только на чудо. Кстати, на что вы рассчитываете?

Я пожал плечами, снова вздохнул и снял трубку телефона. Я достал из кармана клочок бумаги и набрал провинциальный номер.

– Впрочем, – поджал губы Хейман, – поступайте, как знаете.

Телефон долго не соединяли.

– Протестантская община "Скоптсис", – сообщил грудной женский голос. – Что я могу для вас сделать?

Я повесил трубку, встал и подошел к книжным стеллажам. Я порылся в "Ларуссе", "Пти Роберс" и "Чембер'с твентис сэнчери дикшенэри"[8], но ничего там не нашел.

– Что вы ищете? – спросил Хейман.

Я протянул ему мистико-гигиеническую брошюрку.

– Скоптсис.

– Если мне не изменяет память, – сказал Хейман, – то это древняя славянская секта. Секта весельчаков. Считая, что зло является порождением плоти, они направляют сексуальную энергию на пение гимнов. Вы хотите стать членом секты, Тарпон? Мне кажется, этот телефонный номер соответствует департаменту Сены и Марны, но я не поручусь.

Я позвонил в справочное бюро и без всякого труда узнал адрес вышеупомянутого ордена, местопребыванием которого был Виллер-Котре. Я поблагодарил операторшу, повесил трубку и записал адрес.

– Кстати, о воздержании, – заметил Хейман. – Вы много потеряли, не посмотрев фильма. Роль матери исполняла Ава Гарднер. До чего же красивая женщина! Что вы опять ищете?

– Карту автомобильных дорог.

– Вы слишком многого хотите. Карту купим завтра.

– И машину тоже. Если о вас завтра не будет упомянуто в газетах, вы отправитесь к дробильщику машин и купите какую-нибудь доходягу за тысячу франков, больше мы не можем себе позволить. Все, что от нее требуется, это проездить несколько дней.

– Слушаюсь, командир! – крикнул Хейман. – Я чувствую себя сегодня разбитым и подавленным. Хотите, я научу вас играть в китайские шахматы? – Я покачал головой. – В этом доме нет европейских шахмат, – продолжал Хейман, – есть только китайские и японские. Шарлотт умеет играть в китайские шахматы. Она побила меня, плутовка. Впрочем, очень славная девушка.

– Да.

– Немного худовата. Лично я предпочитаю Аву Гарднер. Но очень мила. Мне кажется, ей будет приятно, если вы пожелаете ей спокойной ночи.

– Как это? – пробормотал я. – Как это? Н-нет.

Я подошел к стеллажу и начал читать заголовки книг. Хейман тихонько хихикал за моей спиной, потом я услышал, как он допил свой стакан, поставил его на стол и со вздохом встал.

– Я постелил себе в другой комнате, – сообщил он, – Мне очень жаль, дорогой, но вам остается только канапе. Желаю приятных сновидений и не ищите скоч, я забираю его с собой.

– Спокойной ночи, – пожелал я.

– Спокойной ночи.

Некоторое время я еще продолжал смотреть на книги. Я чувствовал себя совершенно выжатым, но в то же время мне не хотелось спать. Я надел дубленку и вышел на улицу.

Я сел в метро на станции "Насьон" и вышел на станции "Саблон". Рене Музон жила в двухстах метрах от метро в респектабельном доме. В привратницкой я нашел список жильцов и поднялся на лифте на пятый этаж. На одной из двух дверей я прочел имя Рене Музон и нажал на кнопку звонка. Было без четверти двенадцать.

– Кто там?

Женщина приоткрыла дверь и взглянула на меня поверх цепочки. Я достал устаревшее жандармское удостоверение и помахал им перед ее носом.

– Главная инспекция национальной жандармерии, – сказал я строгим тоном, – Рене Музон? Откройте, пожалуйста.

Она устало посмотрела на меня и открыла. Я прошел за ней в гостиную. На ней были светло-коричневый шелковый халат и тапочки с белыми помпонами. Ее волосы цвета сливочного масла были завиты под барашка. В остальном у нее была хорошая, немного тяжеловатая фигура, а лицо круглое, красивое, немного усталое, с большими голубыми глазами. Она говорила, не вынимая изо рта сигарету, приклеившуюся к губе.

– Вы знаете, – сообщил я, когда мы вошли в гостиную, – вы имели право не открывать мне в такое позднее время, но в таком случае мне пришлось бы вернуться завтра.

– Садитесь.

– Спасибо за понимание. – Я осторожно опустился в кресло.

Рене Музон раздавила сигарету в фарфоровой пепельнице, взяла другую из серебряного портсигара и прикурила ее от серебряной зажигалки.

– Вы по поводу Лионеля?

– Какого Лионеля?

– Черт побери! – неожиданно выкрикнула она с поразившей меня яростью. – Не играйте со мной в прятки! – Она сделала шаг в сторону, споткнулась и упала в кресло, я бы сказал, с хореографической легкостью и изяществом. Я знаю, что он бандит, – заявила она. – Мне на это наплевать. Это мужчина моей жизни.

Она посмотрела на меня с вызовом, потом засмеялась нервным смехом и наклонилась вперед, демонстрируя свою грудь, чтобы поднять серебряную рюмку и хрустальный графин, стоявшие на полу на подносе.

– Вы будете? – спросила она, протягивая мне графин. – Это ром, – пояснила она.

Я покачал головой.

– Вы имеете в виду Лионеля Константини?

– Что он еще натворил?

Она налила себе полную рюмку рома, держа рюмку и графин на уровне своих глаз. Приклеенная к губе сигарета дымилась, и она быстро моргала ресницами.

– Он участвовал в перестрелке в лесу Фонтенбло, – сказал я.

Она резким движением поставила графин на пол и с тревогой спросила:

– Он... он не ранен? С ним все в порядке?

Я лицемерно облизнул губы.

– С ним ничего серьезного...

Рене вскочила с кресла, бросилась на меня и вцепилась в ворот моей рубашки. Она приподняла меня в воздухе, так что я тоже оказался на ногах. Она дышала на меня ромовыми парами.

– Где он? Сейчас же скажите, где он! – вопила она.

– Если вы меня выпустите и ответите на несколько вопросов, то я вам скажу, как с ним связаться.

Она выпустила ворот рубашки, но ее всю трясло. Я подождал, пока она успокоится. Она отступила назад и снова села в кресло.

– Поверьте, мне очень жаль, что я побеспокоил вас, – проговорил я. – Но я не мог поступить иначе.

– Дерьмо. – Это было сказано тихим и спокойным тоном.

– Вы знаете некоего Фанча Танги?

Она посмотрела на меня пустым взглядом и покачала головой.

– Шарля Прадье?

– Он умер. – Голос был глухим и мрачным.

– Вы его знали?

– Он был другом Лионеля. Я видела его несколько раз.

– Они всегда работали вместе?

– Не знаю.

– Время от времени?

– Не знаю. Возможно. – Голос был по-прежнему глухим.

– В последние дни они работали вместе?

– Кажется, да.

– Почему вам так кажется?

– Что? Ах да... Лионель был здесь прошлой ночью... а потом раздался телефонный звонок, и Лионель мне сказал, что Шарль умер.

– Чем они занимались в последние дни?

– Не знаю. Лионель не посвящает меня в свои дела.

– Вы могли случайно что-нибудь услышать.

Она хмыкнула, схватила графин рукой и отпила несколько глотков прямо из горлышка. Ром стекал по подбородку на ее грудь. Поставив графин на место, она громко расхохоталась.

– Вы разрушаете себя таким образом, – заметил я.

Она взглянула на меня так, словно я был марсианином.

– Я вам больше ничего не скажу, – заявила она. – Я чувствую, что вы лжете. Лионель умер.

– Лионель находится в госпитале в Фонтенбло. Он ранен из охотничьего ружья. Пуля попала ему в плечо. Он потерял много крови, но быстро встанет на ноги.

– Это правда?

– Клянусь.

– Хорошо. Я вам верю.

– Я задам вам еще несколько вопросов, – сказал я, – а после этого вы позвоните в госпиталь.

– Три вопроса.

– Простите?

Она прыснула, сонно покачивая головой.

– Вы дерьмо, но очень вежливое, – произнесла она. – Вы имеете право на три вопроса, как в сказках. И больше я вам ничего не скажу.

Я с интересом посмотрел на нее, и она снова прыснула. Я вздохнул и спросил:

– Вы знаете некоего Каспера?

– Нет. Один.

– Что представляет собою Протестантская община "Скоптсис"?

– Это нечто вроде монастыря, расположенного в Мо. Там возрождают тело и дух. Йога и медитация. Для всяких шишек и стариков. Там я познакомилась с Лионелем, хотя ни он, ни я в эти глупости не верим. Просто там проходил курс омоложения мой патрон, а я его секретарша, так что вы понимаете... У Лионеля была назначена там встреча с моим патроном. Вот. Два.

Я отчаянно искал в голове третий вопрос, потому что был уверен в том, что она поступит, как сказала, то есть ответит на три вопроса и больше ничего не скажет. Я искал, но в моей голове было пусто, а может быть, наоборот, она была слишком переполнена...

– Чем занимается ваш патрон? – спросил я просто так.

– Он директор Института для слепых, – сказала Рене Музон и добавила: – Три.

Она запрокинула голову назад и захрапела.

XI

Когда я закрывал дверь квартиры Жюля, Шарлотт вышла ко мне навстречу.

– Где вы были? Ну и напугали же вы меня, идиот!

– Сожалею, – сказал я и прошел в гостиную, снял дубленку и сел на канапе, пытаясь обдумать ситуацию.

Шарлотт последовала за мной и села на табурет из белого пластика на одной ножке, положив под себя диванную подушку ярко-оранжевого цвета. На ней был пуловер Жюля из белой шерсти, доходивший ей до колен. Надо сказать, что у нее красивые колени. Она курила "Житан" и сердито смотрела на меня. Квадратная пепельница на стеклянном столике была полна окурков, а под потолком висело облако голубого дыма.

– Я очень волновалась, – сообщила Шарлотт. – Мне приснился жуткий сон, я проснулась, а вас не было, – добавила она.

– Скажите, пожалуйста, – спросил я без всякой связи, – а где, собственно, Ник? Где ваш муж? Я хочу сказать...

– Он на юге, на съемках. У вас очень любопытная ассоциация мыслей, Тарпон.

– Любопытная что?

– Я вам говорю, что не могу спать, потому что беспокоюсь, а вы меня спрашиваете, где мой муж. Впрочем, он мне уже не муж.

– Не муж?

– Ник порядочное дерьмо. Мне плевать на него. Пусть катится на все четыре стороны со своими шлюхами. Давайте оставим эту тему.

– Пожалуйста, – согласился я. – Я ничего не говорю, это вы.

– Заткнитесь, Тарпон, черт вас побери!

Я вздохнул, опустил глаза и несколько минут сидел неподвижно. Шарлотт ерзала на табурете, пытаясь найти более удобную позу.

– Я был у Рене Музон, – сказал я. – Я нашел ее визитку в бумажнике того типа, которого ранил Хейман.

Я начал рассказывать Шарлотт о визите. Она соскочила со своего насеста и пересела на канапе, свернувшись калачиком в углу и заявив, что так ей будет удобнее. Я встал с канапе и подошел к окну, чтобы открыть его и проветрить комнату, после чего сел в кресло.

– Пуританин, трус, тюфяк, – прошипела Шарлотт.

Я не стал обращать внимания и закончил рассказ, добавив к сказанному некоторые комментарии. Шарлотт встала и закрыла окно, потому что в комнате стало холодно.

– Завтра папаша Хейман попытается купить нам новую старую тачку. Между прочим, мне будет интересно прокатиться в департамент Сены и Марны.

– Мне тоже.

– Это исключено, – отрезал я. – Вы будете сидеть в этой квартире до окончания всей истории.

– Это исключено, Тарпон. Мне страшно одной.

– Я не шучу.

– Я тоже. Либо я поеду с вами, либо отправлюсь в издательства и устрою грандиозный скандал. Тем более что я давно уже собиралась это сделать.

Я подумал и вздохнул.

– Ладно, доживем до завтра, там будет видно. Сейчас два часа ночи, а позади у нас трудный день. Пора спать.

– Да, – согласилась Шарлотт. – Приходите спать.

– Идите спать, – сказал я.

– Приходите спать, – повторила она.

Я взглянул на нее. Она рассмеялась.

– Ладно, хватит, Шарлотт!

– У вас есть возражение? Я хочу знать причину отказа.

Я задумался.

– Я не красив, – проговорил я.

– Это мне судить. Другое дело, если я вам не нравлюсь. Скажите, что я вам не нравлюсь.

– Вы не нравитесь мне, Шарлотт.

– Мерзкий лгун! – воскликнула она.

– Ладно, черт с вами! – Я встал. – Хорошо, черт возьми!

Она пошла в спальню, и я последовал за ней. Я разделся в темноте и лег в кровать Шарлотт. Она обняла меня с неумеренной энергией и нервной страстностью, а потом неожиданно резко оттолкнула меня и высвободилась. Она спрыгнула с кровати, выбежала в комнату и помчалась в ванную. Я слышал, как ее рвало.

Когда она вышла из ванной, я напялил на себя пижаму, которую нашел в шкафу, и сидел на канапе в гостиной.

– Мне очень жаль, – произнесла Шарлотт нежным голосом. – Вы здесь ни при чем. Это все из-за этих типов. Я пережила сильное потрясение. Мне очень хотелось бы спать с вами, и я уверена, что это будет здорово. Через некоторое время, через день или два, хорошо?

– Хорошо. Когда вам будет угодно, – тоже нежным голосом отозвался я и, взяв ее под локоть, проводил в спальню. Я помог ей натянуть пижаму, уложил на кровать и начал нежно гладить ее волосы. Вскоре, она заснула.

Я вышел, оставив дверь приоткрытой на случай, если ей снова привидятся кошмары. Я пошел в ванную, постирал носки и, рубашку и повесил их сохнуть. Рубашка была разорвана на боку, но это ничего не меняло, так как мне нужно было надеть завтра что-нибудь чистое. После этого я принял душ и лег спать на канапе в гостиной, завернувшись в покрывало. Было три часа тридцать минут утра. Я тотчас же заснул и проснулся в полдень.

Из кухни доносились приглушенные голоса. Я направился в кухню, протирая на ходу глаза кулаками и удивляясь, что так долго проспал. В то же время я был доволен этим, так как чувствовал себя отдохнувшим и мои ушибы не причиняли мне неудобства.

На кухне Хейман и Шарлотт сидели за столом с утренними газетами и оживленно беседовали, куря сигареты. Шарлотт поцеловала меня в обе щеки, а Хейман стал варить кофе. Помимо газет Шарлотт принесла еще целую кучу круассанов. Я с волчьим аппетитом пожирал их, проглядывая газеты. Наших снимков нигде не было. Первые страницы газет посвящались боксеру, погибшему в авиакатастрофе, и некоторым политическим событиям. В разделе происшествий новые преступления отвлекли от моей скромной персоны внимание журналистов в интересах читающей публики.

Тем не менее была заметка о перестрелке на кольцевой дороге и загадочных событиях в лесу Фонтенбло. В первом случае полиция задержала "рецидивистов", пытавшихся проскочить через заграждение. Имена трех задержанных не сообщались. Во втором случае речь шла о "рецидивисте", раненном из охотничьего ружья. Никакой связи между этими двумя происшествиями не усматривалось. Ни обо мне, ни об исчезновении Шарлотт Мальракис и Хеймана нигде не говорилось.

– Продажная пресса, – заключила Шарлотт. – Они обходят нас молчанием.

– Это не они, а полицейские, – поправил ее Хейман обиженным тоном. – Журналисты делают свое дело.

– Ой ли?

– Послушайте, я не собираюсь ничего вам доказывать.

– Прекратите, – сказал я, – пожалуйста. Нам предстоит еще провернуть уйму дел.

Немного позднее мы вышли из квартиры. Хейман направился в сторону Орлеанских ворот, а оттуда – на национальную дорогу двадцать, чтобы попытаться купить в близлежащем предместье машину, предназначенную на слом. Мы с Шарлотт поехали на метро в Сент-Огюстен, где находился институт Станислава Бодрийяра, занимавшийся социальной реабилитацией слепых.

Дождь прекратился, но низкое небо было обложено облаками, и дул пронзительный ветер. Убедившись, что приятель Жюль был примерно одного роста со мной, я одолжил у него розовую рубашку. В его гардеробе не оказалось ни одной рубашки белого цвета.

Институт Станислава Бодрийяра находился в двух шагах от церкви Святого Августина и занимал третий этаж солидного дома. На углу улицы располагался бар, из которого был виден вход в здание. Шарлотт играла черными защитными очками.

– Может, лучше надеть их? Я уверяю вас, что легко сойду за слепую. Не забывайте, Тарпон, что я актриса.

– Мы уже это обсуждали. Этих людей не проведешь Они видят слепых ежедневно с утра до ночи. Делайте как договорились.

Шарлотт что-то проворчала и пожала плечами. Она пересекла улицу и направилась к входу в здание. Я вошел в бар и заказал кофе. Я увидел, как Шарлотт вошла в здание. Было четырнадцать часов тридцать девять минут. В пятнадцать часов десять минут я увидел, как подъехало такси и из него вышла Рене Музон. В пятнадцать часов двадцать пять минут Шарлотт вышла из здания.

– Чертовы бюрократы, – проворчала она, подойдя к стойке бара. – Мне пришлось разыграть целую комедию. Я сказала, что хочу говорить только с директором и не уйду пока он не примет меня, что я по личному делу и что не собираюсь ставить в известность весь белый свет, и прочее и прочее. К счастью, там все-таки не совсем забыли о милосердии... Представляете, как я выглядела, когда в конечном итоге заявила, что ищу работу.

– Но вы его видели?

– Не более двух минут. Очень вежливый. Он объяснил что вакантных мест нет и в любом случае оклады очень низкие, так как у них хорошо платят только слепым, таково правило. Из трех женщин, которых встретила, только одна была зрячей. Вы были правы, отправив меня вместо себя. Я столкнулась с вашей блондинкой.

– Рене Музон?

– Да, секретарша, толстуха с крашеными волосами и поросячьими глазками, вся в белом, похожа на белую слониху.

– А директор? Какое впечатление?

– Красивый тип лет сорока, брюнет, высокий, загорелый. Его зовут Жорж Роз. На его дверях висит табличка.

– Вы сможете узнать Жоржа Роза?

– Не сомневаюсь. Но вы и вправду идиот.

– Хорошо, – сказал я. – Теперь остается только ждать.

Мы заказали еще две чашки кофе и сели за столик.

Шарлотт искоса поглядывала на меня.

– Вы знаете, Тарпон, очень глупо, что мы приехали сюда в половине третьего. Ни то ни се. Надо было приехать в половине пятого. А теперь приходится убивать время. У вас бывало мертвое время во время следствия?

Я пожал плечами.

– Бывало.

– Мы могли бы остаться в квартире, – заметила Шарлотт. – Вдвоем. До трех или четырех часов.

– Вы хотите подвергнуть меня психоанализу? – спросил я.

– Вы мне нравитесь, Тарпон, вы очень забавны.

– Знаете, – сказал я, – когда все утрясется, мне было бы очень приятно вступить с вами в связь.

Шарлотт прыснула и развела руками.

– Вступить в связь! Боже мой!

В этот момент в кафе вошел Хейман. Он прибыл на час раньше условленного времени.

– А, вы уже здесь, – отметил он. – Я не помешал? – Он перевел взгляд с одного из нас на другого.

– Все в порядке, – сказал я. – Вы пришли раньше времени.

– Я нашел почти сразу. – Он сел за столик и поднял вверх два пальца, привлекая внимание официантки. – "Альфа-ромео". Шестьсот пятьдесят франков. Очень почтенного возраста – пятнадцать лет. Побывала в различных передрягах. Шасси будет всю дорогу бить нас по ягодицам. – Он повернул голову к официантке. – Кружку пива и порцию коньяка. Ее можно разогнать до ста пятидесяти, но при этом она вся дребезжит.

– Надеюсь, с улицы нас не видно? – спросил я его.

– Нет. – Хейман выхватил коньяк, из рук официантки так, что она даже не успела поставить его на стол. – Я припарковал драндулет на углу и, заметив кафе, зашел сюда смочить горло. Я думал, вы будете ждать меня, прогуливаясь на свежем воздухе. – Он выпил коньяк и левой рукой схватил кружку пива, не дожидаясь пока его правая рука поставит на стол пустую рюмку из-под коньяка.

– В такую погоду не хочется и носа высовывать, – заявила Шарлотт язвительным тоном.

– В такую погоду надо сидеть в тепле. А лучше лежать в кровати.

– Я купил банку черной краски и переводные картинки, – сообщил Хейман, ставя на стол пустую кружку. – Надо заменить номера на всякий случай. Мне пришлось дать свои координаты, разумеется. Через двадцать четыре часа машину начнут разыскивать. Пожалуйста! – крикнул он, подняв два пальца.

– Какого черта вы носите оружие? – прошипел я, заметив, что куртка Хеймана оттопыривается спереди.

– Я взял его еще утром.

– Не носите его так. Уберите в карман куртки. Сколько с нас? – спросил я официантку.

– Подождите, – остановил меня Хейман. – Я еще хочу выпить.

– А вот и директор, – спокойно произнесла Шарлотт, повернув голову в сторону Института для слепых.

XII

Как и сказала Шарлотт, директор Жорж Роз был высоким, смуглым, загорелым, красивым мужчиной лет сорока. Может быть, ему было чуть больше сорока. У него были очень черные волосы, возможно, подкрашенные на висках, и очень смуглая кожа: вероятно, он проводил много времени в компании ультрафиолетовой лампы. Кроме того, без сомнения, он увлекался йогой, сауной и тому подобным.

Он вышел из здания с озабоченным видом. На нем были пальто и шляпа с мягкими полями цвета морской волны. В руке он держал кейс. За ним семенила Рене Музон в белом плаще с кроличьим воротником и с сумкой в руке. Даже на расстоянии пятидесяти метров сквозь засиженное мухами окно макияж на ее помятом лице казался чрезмерным. Она вынула носовой платочек из-под манжета левой руки и стала кусать его, в то время как директор Жорж Роз бросал по сторонам свирепые взгляды, ища глазами отсутствующий автомобиль.

В этот момент из-за угла выехал "пежо" серого цвета, свернул на маленькую дорожку и остановился перед Жоржем Розом. За рулем сидел тип в фуражке. Его круглое лицо было воскового оттенка. У меня появилось смутное ощущение, что я его уже где-то видел, но я не мог вспомнить, где именно. Рядом с ним сидел Цедрик Каспер.

Шофер, не выходя из машины, открыл заднюю дверцу для директора и его секретарши, которые быстро загрузились, и машина резко тронулась.

Когда Жорж Роз вышел из здания, мы расплатились с официанткой и стояли в дверях бистро, не решаясь высунуться наружу, чтобы не быть узнанными Рене Музон и Каспером.

Как только "пежо" свернул за угол улицы, Хейман пробкой вылетел из бистро и помчался на другую сторону. Мы не отставали от него. Пока Хейман открывал дверцу отвратительной колымаги бутылочного цвета, все четыре крыла и дверцы которой были покрыты ржавчиной, "пежо" уже скрылся из виду.

– Дайте мне ключ, – приказал я. – Вы и Шарлотт вернетесь в квартиру Жюля и будете сидеть там до моего прихода.

– Сейчас не время спорить, – заявил Хейман, усаживаясь за руль и включая мотор. Шарлотт уже запрыгнула на заднее сиденье.

– Жан-Батист! – грозно прикрикнул я.

– Мы уедем без вас, Эжен, – угрожающе заявил Хейман.

Ворча сквозь зубы, я занял место смертника и не успел захлопнуть дверцу, как "альфа" рванула с места. Она свернула за угол с диким скрежетом шин, но было уже слишком поздно: "пежо" словно испарился.

– Очень оригинальное начало слежки, – заметил я.

– Это ваша вина, вы все время спорите.

– Тем хуже, – заметил я. – Едем в сторону моста Нейи.

– Слушаюсь, командир.

Мы выехали на бульвар Малерб и взяли направление на северо-запад.

– Рене Музон пришла в кабинет Роза после вас, не так ли? – спросил я, обращаясь к Шарлотт.

– Нет, она пришла в институт после меня, но, когда я вошла в кабинет Роза, она была уже там и вешала на плечики свой отвратительный плащ.

– Итак, утром ее не было на работе. Она проснулась с головной болью и, возможно, пыталась связаться с госпиталем в Фонтенбло, а может быть, даже ездила в госпиталь и навестила Лионеля.

– Разве это разрешено? – спросила Шарлотт.

– А почему бы и нет? Он ведь не в заключении. На работе она появилась только в три часа пятнадцать минут, и, вероятно, шеф, видя ее подавленное состояние и заплаканные глаза, поинтересовался, в чем дело, и она рассказала ему о моем вчерашнем визите. В результате на горизонте появляется Каспер, а Рене Музон куда-то увозят.

Превышая скорость, мы проехали по бульвару Курсель и проспекту Терн.

– Это всего лишь предположения, – скептически заметил Хейман.

– Да, но... Сейчас шестнадцать часов тридцать минут. Рене Музон находилась в здании не больше получаса. Это как раз время, необходимое, чтобы расспросить ее обо всем и связаться с Каспером.

– Вы думаете, они прикончат ее? – спросила Шарлотт.

– Нет, – сказал Хейман. – Скорее всего они просто упрячут ее куда-нибудь.

Шарлотт недоверчиво перевела взгляд с Хеймана на меня.

– Да, – подтвердил я, – упрячут где-нибудь за городом.

– В таком случае, – медленно проговорила Шарлотт, – не могли бы вы мне объяснить, почему мы едем в Нейи вместо того, чтобы ехать в Мо?

При этих словах Хейман резко затормозил и остановил "альфу" напротив книжного магазина.

– Если вы столь хитроумны, – обратился он к Шарлотт, – то пойдите и купите карту.

Шарлотт рассмеялась нам в лицо и отправилась покупать карту. Несколько секунд мы с Хейманом молчали.

– А, черт! – воскликнул я. – Ведь, когда я их увидел, подумал про себя, что они заедут в Нейи за ее вещами, туалетными принадлежностями и тому подобным. В таком случае мы могли бы их перехватить и сесть им на "хвост". Мысль не совсем идиотская...

– Но никто и не думает вас критиковать, Эжен, – успокоил меня Хейман. Он посмотрел сквозь ветровое стекло. – Однако приходится признать, что бабы часто оказываются умнее нас. Это очень неприятно. Это прискорбно.

Когда Шарлотт вернулась с картой, мы направились к кольцевой дороге, потом свернули на восток, в сторону Мо. Мы ехали на небольшой скорости и внимательно всматривались в обгоняющие нас автомобили. С одной стороны, я почувствовал облегчение, заметив "пежо" и Рене Музон внутри, но с другой – мне не хотелось столкнуться нос к носу с Каспером. У нас вышла небольшая заминка, когда, проехав Мо, мы выехали на главную улицу деревни Дутремар, уже наступил вечер, и стало темно. Насколько можно было судить в темноте, местность была лесистой и равнинной, с пастбищами и выгонами, а также с плодородной почвой, на которой выращивали маис и свеклу. Я опустил стекло и вдохнул в себя ночной воздух.

– Закройте окно, – попросил Хейман, – пахнет навозом.

– Пахнет навозной жижей, – поправил я, поднимая стекло. – Есть разница.

– Плевать мне на разницу, – проворчал Хейман. – Я ненавижу деревню, коров и крестьян.

По сторонам дороги, по которой мы сейчас ехали, стояли не фермы, а загородные домики незатейливой архитектуры для проведения уик-эндов. Неожиданно дома закончились, и Хейман остановил машину на обочине. Дорога дальше шла в гору и поворачивала направо. Слева с трудом можно было различить холм с возвышавшимся на нем большим зданием, напоминавшим очертаниями укрепленную ферму.

– Вот мы и приехали, – сказал я.

– Будем брать штурмом? – спросил Хейман, нервно хихикнув.

– Попробуем сначала взять хитростью. А сейчас вернемся в центр деревни.

Развернувшись, мы поехали назад, и неожиданно нас ослепили фары проскочившего мимо "пежо".

– Дерьмо, – выругался Хейман.

Он остановил "альфу" у тротуара. Обернувшись, я увидел задние огни "пежо", исчезнувшие в направлении укрепленной фермы.

– Вы не заметили, женщина была внутри? – спросил я.

– Могу поклясться, – заверила Шарлотт.

– И помимо всего прочего, у них прекрасное зрение, – отметил Хейман, имея в виду баб.

Метрах в тридцати от нас находилось освещенное кафе. Мы вышли из машины и отправились туда. Внутри было тепло. Стены были украшены яркими четырехцветными репродукциями и фотоснимками футбольных команд. В глубине зала человек десять крестьян разных возрастов – но ни одной женщины – сидели перед экраном черно-белого телевизора.

– Кто это? – спросила Шарлотт, глядя на экран.

– Это Пьер-Ришар Вильм, – ответил Хейман. – Ваше поколение не знает его.

– А, это "Большая игра", – воскликнула Шарлотт, и Хейман бросил на нее косой взгляд.

Между тем владелец заведения, крупный малый с кудрявыми волосами, курносым носом и в переднике на выступающем животе, вынырнул из-под стойки бара и спросил, что мы будем пить. Хейман и Шарлотт заказали грог, а я – кофе. Я спросил, можно ли позвонить, и хозяин указал мне на стоявший на стойке аппарат. Я набрал номер.

– Протестантская община "Скоптсис", – услышал я тот же грудной голос, что и в первый раз.

– Добрый вечер, мадемуазель, – сказал я. – Я хотел бы узнать, как попасть в ваше заведение, о котором я слышал очень много лестного. Я хотел бы провести у вас несколько дней и...

– Вы должны обратиться в парижское отделение, месье. На вас заведут карточку. – Она сообщила мне адрес.

– Видите ли, у меня очень напряженный график работы, – настаивал я. – Я руковожу фирмой и... вы понимаете?

– Да, месье, – отозвалась она безучастным тоном.

– ...И у меня неожиданно выдалось несколько свободных дней. Я хотел бы приехать к вам безотлагательно, завтра утром или даже сегодня вечером, если это возможно.

– Мне очень жаль, месье, – она лгала, ей было абсолютно наплевать, – но вы должны завести карточку. Кроме того, у нас сейчас нет свободных мест. Я очень сожалею. Мир вашей душе, месье.

– И вашей тоже мир, – проворчал я в ответ, но она уже повесила трубку.

Я набрал другой номер, но никто не отвечал: Коччиоли не было дома.

Я сел за столик, за которым Шарлотт и Хейман уминали бутерброды с ветчиной.

– Все в порядке? – спросил Хейман.

Я не ответил. Отломив кусок хлеба, я начал машинально жевать его. Я взял бумажную салфетку, достал карандаш и начертил схему организации, которая выглядела примерно так:

Фанч Танги – > Филиппин Пиго

Высокопоставленные функционеры – > Цедрик Каспер

Рег. л. суд. пол. Марселя – > Протестантская община

Мадрье – > Коччиоли?

Жорж Роз – > Институт Бодрийяра

?

Я мог добавить к этой схеме другие имена: Рене Музон, Марты Пиго, Шарля Прадье и других и нарисовать другие стрелки, но это не упростило бы схему. Самым интересным в ней был огромный вопросительный знак внизу.

"Что могла обнаружить в Марселе комиссия по финансовому контролю Региональной службы судебной полиции?", – написал я под вопросительным знаком и добавил три стрелки, связывающие Танги, Институт Бодрийяра и Протестантскую общину. "Чем могут заниматься эти люди?", – добавил я. На оба вопроса мог быть только один ответ. Я поднял глаза, и мой блуждающий по залу взгляд неожиданно остановился на старом крестьянине с совершенно лысым черепом. И в этот самый момент я вспомнил, где видел раньше шофера "пежо".

– Черт побери, – сказал я.

Я поднял руку, чтобы подозвать официанта. Он неохотно оторвался от экрана телевизора.

– Желаете еще что-нибудь, господа?

– Нет, – ответил я, – но я хотел бы задать вам один вопрос.

– Я знаю, какой, – проговорила Шарлотт...

– Не говорите глупостей, – отрезал я.

– Держу пари на десять тысяч франков.

– Вы шутите? – спросил официант.

– Нет, я действительно хочу задать вам вопрос...

– Да, – спокойно вмешалась Шарлотт. – Помимо навозной жижи, что еще может вонять в вашей очаровательной деревне?

XIII

– Это хорошо, это прекрасно, – повторял Хейман на заднем сиденье. – Можете ничего мне не объяснять, но пусть эта плутовка перестанет ржать, это невыносимо!

Мы возвращались в Париж в темноте. Я сидел за рулем. Шарлотт рядом со мной давилась от смеха.

– Я ржу, – объяснила Шарлотт, – потому что на Тарпона невозможно смотреть без смеха.

– Можете вообще на меня не смотреть.

– Юпитер, ты сердишься... Дорогой Эжен, не только вы способны догадываться...

– Догадываться! – с яростью повторил я.

– Это было совсем нетрудно. Я даже не потребую с вас десяти тысяч франков.

– Нет уж! – возразил я. – Я вам их отдам.

– Нет, мы не заключили пари.

– Вы перестанете паясничать? – спросил Хейман. – О чем вы говорите?

– Мы говорили о десяти тысячах франков, – ответила Шарлотт. – Чтобы их получить, нужно ответить на вопрос: "Что воняет?"

– Давайте, продолжайте, – сказал я. – Хотите быть интересной...

– Но если вы скажете: "Это козел", то ответ будет неправильным, несмотря на все утверждения крикливых школьников, морочащих голову классным наставникам. Правильный ответ: Община "Скоптсис". Воняют протестанты "Скоптсиса". Или, по выражению официанта: "Все эти понаехавшие из Парижа бонзы, там, на холме".

– С меня довольно, – вмешался Хейман. – Я хочу выйти из машины.

– Ладан, курильница для благовоний, ароматические костры, сауна, серные ванны, – перечислила Шарлотт. – Воистину Протестанская община "Скоптсис" воняет непозволительным образом. Добавим к этому ацетон, уксусный ангидрит, соляную и виннокаменную кислоту, и мы можем констатировать характерный состав загрязнения воздуха. – Она повернула голову назад. – Дорогой Хейман, при помощи перечисленных мной продуктов можно превращать морфий в героин, но это процесс трудоемкий и опасный.

Мы выехали из Мо, и я включил "дворники", так как пошел дождь. Щетки "дворников" были съедены молью и почти ничего не стирали.

– Поразительно! – воскликнул Хейман спустя несколько секунд. – Вы превосходно разбираетесь в химии.

– У меня есть диплом. Заметьте, дорогой Хейман, что великий сыщик Эжен Тарпон и я отталкивались в своей дедукции от одних и тех же элементов: во-первых, это дело уходит корнями в Марсель, где комиссар Мадрье (мир праху его) что-то обнаружил, а во-вторых, что псевдорелигиозная община имеет возможность выделять большое количество ядовитых паров, не вызывая никаких подозрений у невежественных крестьян, уверенных в том, что община воняет ладаном. Почему вы ухмыляетесь, Тарпон? Вы ведь знаете, что мы можем ошибаться только в одном случае из двух.

– Вы действительно основывались только на двух элементах и ни на чем другом? – спросил я.

– Я советую вам сбавить скорость, – заметила Шарлотт. – Я что-нибудь упустила по вашей логике?

– Вы просто не знали всего, – сказал я. – Видите ли, прежде чем я стал заниматься этим чертовым делом, я получил заказ от одного фармацевта, подозревающего своего служащего в похищении денег из кассы.

Я рассказал им о проблемах господина Жюда и о том, как я прокатился в Дьепп, сидя на "хвосте" у Альбера Переса, выигравшего крупную сумму у американца.

– Разумеется, из этого я заключил, что именно Альбер Перес таскал деньги из кассы Жюда. Я не придал значения тому факту, что в тот вечер он выиграл, а предположил априори, что в другие вечера он проигрывал. Я решил, что в тот вечер ему просто повезло. Но я ошибся. За столом сидели двое типов, которые прикарманивали банкноты американца: Альбер Перес и шофер "пежо".

– А, все понятно, – заметил Хейман.

– В таком случае я начала распутывать не с того конца, – признала Шарлотт.

– Они не игроки. Они отмывают деньги.

– Ничего не понимаю, – сказала Шарлотт.

– Происхождение этих денег очень легко объяснить налоговой инспекции или полиции, потому что они были выиграны при свидетелях. Американец умышленно проигрывал Пересу и шоферу. Он не играл с нами, а платил им очень крупную сумму.

Шарлотт переваривала услышанное. И неожиданно она сказала то, что долго мучило меня в глубине подсознания, но что я еще до сих пор окончательно не осмыслил.

– Но это же потрясающе! – воскликнула она.

– Что потрясающе?

– Ну все это, то, что вы вышли на псевдообщину, которая производит наркотики... а за несколько дней до начала всего этого кошмара вы напали на след инкассатора, парня, который передает им деньги... Согласитесь, что это потрясающе!

– Да, потрясающе, – согласился я, – Но в таком случае это не случайно.

Мы вернулись в Париж в двадцать два часа. В двадцать два часа пятнадцать минут мы припарковали машину у дома Жюля и поднялись в квартиру. В двадцать два часа семнадцать минут я позвонил по домашнему телефону месье Жюда. Я не очень надеялся, что получу от него то, что хотел, учитывая, что в его глазах я был теперь затравленным зверем, за которым охотится полиция.

– Куда вы пропали? – воскликнул месье Жюд. – Я звонил вам минимум десять раз, но вас не было дома.

– Вы не читаете газет?

– Ничего, кроме "Энит". А в чем дело?

– Так. Не беспокойтесь, мое следствие продвигается. Я хотел узнать, предприняли ли вы что-нибудь за эти дни? Например, звонили ли вы в полицию или побеседовали с Альбером Пересом?

– Нет, но мне следовало бы позвонить! – крикнул месье Жюд. – Вы в курсе, что этот гнусный мошенник сбежал?

– Да, разумеется, – машинально солгал я, потому что месье Жюд был моим клиентом, которому я собирался предъявить счет на три тысячи франков, и это был мой единственный источник дохода в ближайшей перспективе – Да, разумеется, – повторил я, – но вы можете не волноваться: это не он таскал у вас деньги.

– Не он?

– Нет, у него не было в этом необходимости. Мне некогда сейчас вам все объяснять, но можете мне поверить. Как вы узнали, что он сбежал?

– Как узнал? Но он не вышел на работу в понедельник. Я попытался дозвониться до него, но никто не отвечал, и вчера я сам поехал к нему: жалюзи на окнах опущены, а дверь никто не открывает. Я уверен, что он сбежал.

– Хорошо, не беспокойтесь, – порекомендовал я ему уже в третий или четвертый раз. – Вы получите результаты через несколько дней. Я буду держать вас в курсе.

– Да, но... – начал месье Жюд, но я повесил трубку.

Хейман и Шарлотт были поглощены партией в китайские шахматы. Я взглянул на доску. Все фигуры были идентичными и отличались одна от другой только нарисованными на них идеограммами. Я не разбирался в этих идеограммах и не понимал позиций. Ни Хейман, ни Шарлотт не заметили, как я выскользнул сначала из гостиной, а потом из квартиры.

* * *

Я оставил "альфу" у перехода на улице Шампьонне и поднялся к Альберу Пересу, адрес которого у меня был.

Остановившись перед дверью его квартиры, я снял чешский автоматический пистолет с предохранителя и постучал. Дверь оказалась приоткрытой на два или три сантиметра. Я толкнул ее носком ботинка.

Перес жил в небольшой комнате с раковиной в углу и электроплитой. В комнате стояли шкаф, два стула, стол и большая, кровать. Повсюду валялись грязные носки и рубашки, а на шпингалете закрытого окна висело два галстука. Царивший в комнате беспорядок ничем не напоминал беспорядка, остающегося после обыска.

Над кроватью висела большая афиша с изображением обнаженной Урсулы Андерс. В ногах Урсулы сидел на кровати Альбер Перес, спиной к стене. Сбоку горел ночник. Грудь Переса была продырявлена, и на животе скопился сгусток крови. От его тела уже исходил тошнотворный запах, а вокруг трупа летали мухи, несмотря на то что на дворе была середина ноября.

Я быстро осмотрел помещение, стараясь не оставлять отпечатков пальцев. На полу я нашел две гильзы, на которых можно было прочесть: "СУПЕР-Х 45 АВТО". В шкафу помимо одежды я обнаружил полторы тысячи франков и еще сто франков в коробочке, где лежали обычные документы, старые любовные письма и фотоснимок пожилой пары на крыльце дома. Я сунул деньги в карман и вышел.

* * *

Когда я вернулся в квартиру Жюля, Шарлотт и Хейман все еще играли в шахматы. Мне показалось, что они даже не заметили моего отсутствия. Я взял телефонный справочник и стал искать абонентов, живущих вокруг сквера Сен-Ламбер. Я нашел то, что искал.

– Мат, – объявила Шарлотт.

– Гнусная плутовка, – ответил Хейман.

Я взглянул на доску. Я по-прежнему не понимал позиций. Хейман поднял глаза на меня.

– Вы очень бледны, Тарпон. Вам нездоровится?

– Немного переутомился, – сказал я и указал пальцем на доску. – Если вы съедите вот это вот этим, то вы спасены, нет?

– Нет Я могу взять ее пушку своим слоном или ее танк своим эрудитом, но, к сожалению, не могу взять обе ее фигуры одновременно.

– А...

– Куда вы идете? – спросила меня Шарлотт, но я уже был на лестничной клетке.

* * *

Остановившись у сквера Сен-Ламбер, я некоторое время сидел в машине, наблюдая за входом в дом Коччиоли и за тем, что делается по сторонам.

Я вошел в дом и заметил прикрепленную на одной из дверей табличку с именем Коччиоли. Я энергично нажал на кнопку звонка.

Мне открыл Коччиоли. Он был в рубашке с закатанными рукавами и расстегнутым воротом.

– Вы как нельзя кстати, – сказал он.

Я оттолкнул его рукой и вошел в квартиру, закрыв дверь ударом ноги.

– Спокойно, Тарпон, – произнес Коччиоли. – Не нервничайте.

Я схватил его за шиворот и прижал к стене, а потом оттолкнул в другой угол коридора. Он ударился затылком о стену и сполз на пол с перекошенным лицом. Он остался сидеть в такой позе, массируя голову руками. Я вынул из кармана пистолет и зарядил его.

– Расскажите мне об Альбере Пересе, – приказал я. – И обо всем остальном. В противном случае я пристрелю вас. Мне терять нечего.

– Нет, – вкрадчиво проговорил Коччиоли. – Вы не убьете меня.

– Черт побери! – взревел я. И дело не в том, что я утратил контроль над собой, а просто мне хотелось разрядиться.

– Довольно, – сказал Коччиоли изменившимся тоном. – Успокойтесь. Альбер Перес был моим осведомителем, если вам угодно знать. Я думаю, вы знаете также, что его убили: у него дома, на улице Шампьонне. Это случилось в воскресенье или в понедельник утром. Уберите свою пушку.

– Да, Тарпон, положите оружие на пол, – посоветовал появившийся за моей спиной комиссар Шоффар, направив на меня дуло пистолета "террье".

XIV

В принципе следует принимать всерьез людей, направляющих на вас огнестрельное оружие. Я же рассмеялся, потому что, вероятно, очень нервничал и к тому же был взвинчен. Левой рукой я вырвал пистолет из рук Шоффара, а правой ударил его по лицу своим пистолетом.

– Тарпон, прекратите, черт вас побери, – сказал Коччиоли, в то время как Шоффар пошатнулся и уселся на ягодицы, ворча сквозь зубы. Он потрогал рукой ушибленное место, и его рука окрасилась кровью.

Я прошел в гостиную, держа пистолет в одной руке, а пистолет – в другой. У меня дрожала нижняя губа и дергалось левое веко.

Шоффар продолжал сидеть на ковре, недовольно фыркая в густые щетинистые усы. В комнате находился еще один тип лет сорока, невысокого роста, с удлиненным туловищем, но короткими ногами, румяным лицом и курчавыми волосами с проседью. В правой руке он держал "хольстер", а в левой – такой же пистолет "террье", как у меня. Он положил пистолет на стол и сел на стул. Мне хотелось ударить его рукояткой по башке, но он смотрел на меня совершенно миролюбиво и даже печально. На столе, на фаянсовом подносе, стояла фаянсовая супница. Я бросил оба оружия на пол, схватил супницу, которая оказалась пустой и пыльной, и стукнул ее о поднос. Все разбилось на большие куски.

– О, черт! Прекратите! – простонал Коччиоли, входя в гостиную.

Я повернулся к нему в намерении совершить новое насилие, но он тотчас же опустился на стул.

– Надеюсь, у вас уже прошел нервный приступ? – спросил курчавый тип, а Коччиоли воскликнул:

– Вы отвратительны, Тарпон! Мой старинный сервиз! Это фамильная ценность! Я был о вас лучшего мнения. Вы разочаровали меня.

– А вы? – спокойно спросил я. – Разве вы не отвратительны? – Я поднял руку и надавил пальцами на левое веко. Спазмы прекратились.

– Я делаю, что могу, – возразил Коччиоли. – А вы суете свой нос в очень щекотливое дело, которое к тому же я не веду. Мы все рискуем карьерой, а может быть, даже шкурой.

– Я вас слушаю, – сказал я. – Не хочу задавать вам вопросы, потому что боюсь выйти из себя, поэтому я слушаю вас.

Я сел за стол и нечаянно задел колено курчавого типа. Он смерил меня мрачным взглядом.

– Комиссар Граццеллони.

– Очень рад.

– Взаимно.

– Альбер Перес был моим осведомителем, – повторил Коччиоли, положив локти на стол. – Я поймал его на крючок после одного небольшого дела два года назад. Скользкий был тип этот Перес: днем безобидный препаратор в аптеке, а ночью шатался по барам Монмартра, оказывая мелкие услуги мошенникам. Хорош гусь! Думаю, что он получал своеобразное наслаждение, стряпая доносы в полицию. Мир праху его!

Шоффар поднялся на ноги. На его скуле была ссадина, а в носу запеклась кровь. Он подошел к зеркалу в позолоченной раме и недовольным жестом ощупал нос. После этого он присоединился к нам, глядя на меня враждебно. Он сел за стол, взял из коробки маленькую бутылочку Кроненбурга[9] и жестом предложил остальным. Я кивнул. Он открыл пальцами другую бутылочку и протянул ее мне.

Коччиоли между тем продолжал рассказ. Четыре или пять месяцев назад кто-то из сомнительных приятелей Переса предложил ему зарабатывать на жизнь, играя в карты и отмывая деньги в парижских и других казино, в основном в Нормандии, так как это ближе всего от Парижа. Перес согласился, даже не посоветовавшись с Коччиоли.

– Я составил рутинный рапорт, – сказал Коччиоли, – не указывая источник информации, и занимался этим делом шаляй-валяй. Учитывая ничтожность Переса, я не думал, что речь может идти о чем-то серьезном. Тем не менее, за три месяца через его руки прошло порядка пятидесяти миллионов старых франков. Иногда к нему присоединялся в казино другой тип, который тоже выигрывал. Возможно, были и другие игроки, которые играли в других казино, скажем, человек пять или шесть. Умножьте пятьдесят миллионов на пять или шесть, и у вас получится довольно круглая сумма.

– Он всегда играл с американцами?

– Да, почти всегда. Иногда с немцами, и один или два раза – с итальянцами.

– Вы докопались до источника денег?

– Я составил рапорт, – бесстрастно буркнул Коччиоли.

– А что потом Перес делал с деньгами?

– Он относил их по понедельникам владельцу одного бистро в квартале Сент-Огюстен. Разумеется, мне было любопытно узнать, куда перекачиваются деньги, но я не хотел прямо спрашивать об этом владельца бистро. Я решил взять его под наблюдение и выследить сам. Я бы мог попросить подкрепления, но тогда меня просто бы отстранили от этого дела.

– Вы преувеличиваете, – сказал я.

– Нет, – отрезал Коччиоли. – Потому, что меня отстранили от него, как только я вышел на типа, которому владелец бистро передавал деньги. Почтенный такой буржуа, с лентой Почетного легиона в петлице. Он приходил туда пить кофе, а потом спокойно возвращался в свой офис, но уже с чемоданчиком.

– Институт Станислава Бодрийяра, – вставил я.

Коччиоли бросил на меня косой взгляд.

– Вы правы. Это был Жорж Роз, директор.

– Я знаю.

Коччиоли откупорил бутылку открывалкой.

– Я составил новый рапорт в довольно категоричной форме, если вы понимаете, что я имею в виду.

Я кивнул. "Категоричный" в понимании Коччиоли означало, что в рапорте было много восклицательных знаков.

– Два дня спустя, – продолжал он, – мне на голову свалился комиссар Мадрье, что, по сути, было ненормально: странно, что дело было передано ему, а еще более странно, что так быстро. Он сказал мне, что я от дела освобожден.

– Как это?

– Он рассказал мне довольно правдоподобную историю о том, что он сам, лично, уже держал под наблюдением Институт Станислава Бодрийяра, что дело это слишком запутанное и он не спеша доведет его до конца, ну и все в таком роде.

Коччиоли вздохнул, взял свою бутылку и отпил сразу три четверти, после чего резким движением поставил ее на стол, так что из горлышка показалась пена.

– И Мадрье, как бы между прочим, спросил вас об источнике, – сказал я.

– Да, именно так, между прочим. Я ничего не сказал ему.

– Он выразил недовольство?

– Нет. Как правило, полицейские не называют своих осведомителей не только коллегам, но и друзьям.

– А потом на горизонте появился я?

– Не совсем. Сначала исчезла Филиппин Пиго.

– В самом деле?

– Клянусь здоровьем матери! У Марты Пиго была сестра в провинции, которая знала мою тетку. Разумеется, я не имел понятия о существовании ни сестры, ни Марты, ни Филиппин Пиго. Но им, Мадрье и компании, стало известно о косвенной связи между мной и Филиппин, которая могла быть моим источником информации. В результате Филиппин исчезла. Я думаю, что в ближайшее время ее труп будет обнаружен...

Я в свою очередь потянулся за пивом и, осушив бутылку, со вздохом вытер пену со рта. Шоффар машинально откупорил следующую бутылочку Кроненбурга и поставил ее передо мной.

– Спасибо, – поблагодарил я Шоффара и повернулся к Коччиоли. – Ну, а какая роль во всем этом отведена Фанчу Танги?

Коччиоли пожал плечами.

– Вполне вероятно, – вмешался Граццеллони. У него был спокойный, мягкий, бархатистый голос, который абсолютно не соответствовал внешности. – Вполне вероятно, что к этой истории он вообще не причастен. Фанч Танги работал во французском гестапо и в сорок четвертом году был убит партизанами. Мамаша Пиго, неизвестно на каком основании, вообразила, что он жив и похитил Филиппин. Ложный след, Тарпон.

– Марта Пиго, – сказал я, – была убита после того, как назвала имя Фанча Танги.

– Марта Пиго была убита потому, что она была матерью Филиппин и могла знать больше, чем нужно, об Институте Бодрийяра. Больше ничего.

– Допустим... – Я повернулся к Коччиоли. – Продолжайте. Я чувствую, что дальше будет еще интереснее.

– А дальше совершенно неожиданно вы сели на "хвост" Альберу Пересу, который вас сразу заметил, и не только он, но и другой тип тоже.

– Вы хотите сказать, что я не профессионал.

– Слежку на дороге не ведут в одиночку, – заявил Шоффар категоричным тоном. – Глупо даже пытаться это делать.

– Вас попросил об этом его патрон, – продолжал Коччиоли. – Одна девица в аптеке таскала деньги из кассы. Перес говорил мне о ней, кажется, ее зовут Югетт или что-то в этом роде...

– Ах, вот оно что! – воскликнул я.

– Короче, – добавил Коччиоли, – мне было тошно и без того, а тут еще мамаша Пиго прилипла ко мне. И тогда я подумал о вас.

– Дерьмо, – не смолчал я.

– Я хотел продолжать это дело, но так, чтобы это было незаметно. А потом я подумал, что, может быть, стоит лучше, наоборот, устроить шумиху, музыку, там-тамы... Поэтому я и решил подключить вас к этому делу, а самому остаться в тени...

– Великолепно, – заметил я, – восхитительно. И я сажусь на "хвост" инкассаторов гангстерской группировки, о чем не имею ни малейшего понятия. Те же гангстеры убирают свидетеля, и вы подключаете меня к розыскам пропавшей без вести, в то время как я по-прежнему ни о чем не догадываюсь. Вы знаете, что бы я сделал на их месте?

– Э...

– Я бы убил сыщика. Я бы убил Эжена Тарпона, не мешкая. – Мое левое веко снова начало дергаться, и я встал, уронив стул. – Черт побери... – тихо пробормотал я. – Попробуйте только сказать мне, что вы об этом не подумали.

– Нет, разумеется, э... был риск, – признался Коччиоли. – Я понимаю, что вы имеете полное право на гнев и...

Я прошел на середину гостиной. В застекленном буфете стояло много старинной посуды "Мустье".

– Разве дело в риске? – спросил я. – Вы хоть понимаете, что дело здесь не в риске?

Я не стал ему объяснять. Я подошел к буфету и толкнул его вперед. Коччиоли застонал. Буфет завалился на угол стола. Мне приятно сказать, что и стол, и буфет сломались, что застекленные дверцы буфета разбились, а вслед за ними из буфета посыпалась посуда: тарелки, блюда, чашки, блюдца, чайники, салатники, соусники – все полетело с диким грохотом на пол.

– Вы с ума сошли, Тарпон! Но сделайте же что-нибудь! – крикнул Коччиоли своим коллегам, которые не шелохнули пальцем.

– Зло уже непоправимо, – отозвался Шоффар.

– В таких делах, мой дорогой Коччиоли, – заметил Граццеллони, – вызнаете, что всегда бывают битые горшки.

Я сел за останки стола и перехватил взгляд Шоффара. Мне показалось, что он смотрел на меня понимающе и даже одобрительно.

– Я уже успокоился, – сообщил я.

– Вы разбили горшков на восемьсот тысяч франков, – произнес Коччиоли ядовитым тоном.

– Коччиоли, не будьте мелочным, – посоветовал Граццеллони.

– А что вы здесь делаете? – спросил я, взглянув по очереди на обоих комиссаров. – Вы устроили собрание честных легавых? Вас всего трое, – заметил я.

– Вы заслужили право издеваться, – вздохнул Граццеллони.

– Право издеваться не заслуживают, – возразил я. – У меня была другая цель. Вас всего трое, это мало. Вас не могло бы быть пятнадцать или двадцать?

– Для того, чтобы собраться...

– Для того, чтобы устроить обыск без ордера. Чтобы уничтожить их осиное гнездо. Чтобы перевернуть вверх дном их лабораторию и взять пять или шесть подонков и вытрясти из них показания, – выпалил я, не переводя дыхание.

– Вы знаете, где их лаборатория?

– У вас будет пятнадцать или двадцать человек, да или нет?

– Пятнадцать мы, наверное, наберем, – заверил Шоффар.

– Вам придется слушаться меня, – сказал я, – если мы хотим выиграть.

Я объяснил им свой план. Они ничего не слышали о протестантской общине "Скоптсис", и им было очень интересно. Однако вскоре они стали кричать и перебивать меня, заявлять об опасности и бесполезности моих стараний. По их мнению, следовало просто бросить десант на общину.

– Хорошо! Браво! – воскликнул я. – И не забудьте передать дело в суд! А какой вы будете иметь вид, если вы без ордера высадите десант, а они успеют перевести лабораторию в другое место? Вы об этом подумали? И какая после этого вас ждет карьера?

– В этом кое-что есть, – согласился Шоффар.

Я посмотрел на него. Из них троих ему я хоть немного доверял. Коччиоли был ненадежным, в любой момент способным переметнуться на сторону сильного. Что же касается Граццеллони, то он был слишком цивильным, слишком вежливым, и я бы даже сказал, слишком светским. Он принадлежал к типу людей, предпочитающих все сглаживать, обходить острые углы. Шоффар же со своими торчащими усами, трубкой в зубах и немногословием был крестьянином, как и я. Когда-то, очень давно, я искренне верил в то, что полицейский служит Правосудию и Истине, защищая общество от злоумышленников. Шоффар напомнил мне об этом...

– Я принимаю вашу сторону, – заявил Шоффар.

– Спасибо.

– Не за что.

– Прежде всего я хотел бы, – сказал я, – чтобы вы оказали мне помощь в ограблении со взломом.

XV

Мы провели насыщенную и скучную ночь.

Прежде всего на стареньком "пежо" Шоффара мы отправились по адресу, который мне сообщила телефонистка общины "Скоптсис", и ограбили парижский филиал секты, расположенный на улице Эмиля Дешанеля. Коччиоли непрерывно потел от страха.

В холл, украшенный репродукциями картин Фюссли и с разложенными на столиках журналами, выходили две двери, одна из которых вела в кабинет для приема посетителей, а другая – в комнату, заставленную шкафами с регистрационными карточками. Повсюду можно было увидеть брошюры, посвященные йоге, сауне, фитотерапии и прочей дребедени. На одной из папок было написано: "Лица, получившие отказ". В, ней находились личные карточки, заполненные одним врачом и двумя инженерами-химиками. Было понятно, почему им отказали...

В другой толстой папке находились личные карточки, заполненные принятыми кандидатами. Карточки были очень подробными: в них фигурировали не только фамилии, имена, адреса, даты рождения, но и краткие автобиографии, послужные списки, антропометрические данные, включая рост, вес, цвет волос и глаз – словом, все, кроме отпечатков пальцев. Справа наверху была ячейка с надписью от руки: "Поступившие шестнадцатого или восемнадцатого и так далее". Сегодня было семнадцатое ноября. Значит, речь шла о тех, кого приняли в этом месяце с учетом следующей недели. Я нашел список лиц, принятых с завтрашнего дня, а фактически даже с сегодняшнего, потому что уже был час ночи.

– Любопытно, – заметил Граццеллони, – здесь только пары. Что вы будете делать?

– Я тоже приду с женщиной, и я знаю, с кем.

– Вы очень рискуете, Тарпон, так как можете нарваться на Каспера или на кого-нибудь еще, кто может узнать вас. Вы отдаете себе отчет?

– Оставьте меня в покое, – проворчал я.

Я был зол на весь мир.

Некоторое время спустя мы все убрали на место и вышли из помещения, не оставив следов своего пребывания. Наш выбор пал на чету из Версаля, принятую завтрашним числом. Мы прибыли в Версаль в два часа тридцать минут утра.

Мы долго звонили в дверь, а потом долго вели переговоры через открытую дверь, и Шоффару пришлось предъявить им свое удостоверение, чтобы они нас впустили.

Накануне вечером у них были гости: в гостиной стояли несколько пепельниц с окурками и грязные стаканы. Повсюду были разбросаны пластинки. Скатерть была залита вином, и на ней остались крошки. В крови хозяев было минимум десять граммов алкоголя, поэтому первой проблемой, с которой мы столкнулись, была проблема простого понимания.

Второй проблемой была финансовая сторона дела. Они внесли две тысячи франков в качестве аванса своего пребывания в общине. Сопровождавшие меня полицейские оказались почти без денег. Мне пришлось отдать тысячу пятьсот франков, которые я взял в квартире Альбера Переса, и еще пятьсот франков, конфискованных у типа со спущенными кальсонами.

Но перед этим мы столкнулись с другой, более серьезной проблемой, которая едва не привела к краху весь наш замысел. Супруги наотрез отказались сотрудничать с полицией. В наши дни подобное поведение встречается все чаще и чаще в различных слоях общества. Я никого не осуждаю, это право каждого. Супруги, о которых идет речь, мадам и месье Блондо, к счастью, разделяли крайне правые взгляды, и их сомнение носило реакционный характер, о чем свидетельствовала лежавшая на столике еженедельная газета "Минют". В какой-то момент переговоры между представителями сил порядка и супругами Блондо зашли в тупик, и тогда я просто взял в руку маленький и грязный орган Бриньо (я имею в виду его печатный орган "Минют") и заявил, что счастлив встретить людей, которые получают удовольствие от Бриньо. Я сказал, что испытываю то же самое. Чтобы придать своим словам больше убедительности, я потряс в воздухе грязной, залитой вином газетенкой и таким образом установил климат доверия. Я дал им понять, что секретная миссия, порученная мне и моим коллегам, будет иметь политические последствия, очень приятные для людей, умеющих получать наслаждение от Бриньо. Подключившийся к игре Шоффар стал обращаться ко мне: "Мон Колонель"[10]. В конечном счете, когда мы вышли из квартиры супругов Блондо, у меня в кармане лежали две регистрационные карточки на имя мадам и месье Блондо, а также разные проспекты о Протестантской общине «Скоптсис», переданные мне месье Блондо. Супруги пообещали нам сохранить в тайне наше посещение и его причины.

– Вы уверены в том, что они действительно будут молчать? – спросил меня Шоффар по дороге в Париж.

– Сначала они обсудят это между собой, а потом лягут спать. Даже если она расскажут кому-нибудь, то это случится не раньше, чем завтра днем или вечером. Скорее всего они поделятся со своими друзьями, но вряд ли они обратятся к адвокату или в полицию, и совсем маловероятно, чтобы они сообщили об этом в общину. Пока это раскрутится, мы уже все закончим. Вам нужно быть на месте через двенадцать часов.

– С пятнадцатью полицейскими?

– Лучше с двадцатью.

– Сделаем, что сможем, Тарпон. Для начала нам всем не мешает выспаться.

Я придерживался того же мнения. Примерно час спустя, обговорив с Шоффаром все детали, я вернулся на квартиру Жюля. У меня было желание вытянуться на паласе прямо в передней. В гостиной горел свет. Сидя на канапе, Хейман попивал испанский коньяк. Шарлотт, стоя на четвереньках, ставила пластинку на проигрыватель.

– Почему вы не спите? – поинтересовался я. – Нам предстоит очень трудный день.

– Разумеется, – согласилась Шарлотт, вставая. – Мы должны ворочаться в кровати и думать, что с вами случилось.

– Женщина влюблена, – пробормотал Хейман, и Шарлотт назвала его старым дураком.

– И этот тоже хорош, – добавила она, указывая на Хеймана широким жестом. – Он исчезает из дома и два часа спустя возвращается, нализавшись до скотского состояния.

– В доме не было ни капли, алкоголя, – вздохнул Хейман. – Мы использовали все запасы Жюля. Магазины уже были закрыты, и мне пришлось обратиться к приятелю. Это бретонец. Вам говорит о чем-нибудь имя профессора Бахауффера?

Я покачал головой, бросил в угол куртку-дубленку и снял ботинки, не развязывая шнурков, за что меня всегда ругала мать. Я начал расстегивать рубашку.

– Вы собираетесь раздеться догола? – спросила Шарлотт.

– Мелис Санс позвонил в Тулузу? – спросил я у Хеймана.

– Вы прекрасно владеете дедуктивным методом, – заметил Хейман.

– Я полагаю, что профессор Бахауффер – это тот тип, который находился в машине с Фанчем Танги и которого маки взяли в плен, но он от них удрал. Итак, что вам известно о профессоре Бахауффере?

– Ничего. – Хейман пожал плечами.

– Освободите мою кровать, – приказал я Хейману, и он освободил канапе, унося с собой рюмку. Я снял брюки, завернулся в покрывало и вытянулся на канапе. – Найдите будильник и поставьте его, – сказал я, – мы должны встать через четыре часа.

Я тут же заснул, а проснувшись, не почувствовал себя отдохнувшим. На улице было светло. Было десять часов утра, восемнадцатое ноября, четверг. Я присоединился к Хейману и Шарлотт, которые уже пили кофе на кухне. И я сказал, как бы продолжая начатый разговор, что не может быть и речи о том, чтобы Шарлотт поехала с нами, так как это на самом деле очень опасно, а Шарлотт отправила меня к чертовой бабушке. В этот момент появился небритый Коччиоли с запасными обоймами, а потом было уже слишком поздно, чтобы спорить, так как мы ехали в машине в направлении Дутремара и Протестантской общины "Скоптсис", то есть навстречу кровавой бойне, мясорубке, дерьму.

XVI

А затем произошло то, что должно было произойти: взятие штурмом лаборатории в ночь с четверга на пятницу, пролитие крови, уничтожение преступной сети с вытекающими последствиями. Именно после этого Жорж Роз запятнал репутацию депутата Мошана, пытавшегося прикрыться парламентской неприкосновенностью. Однако это его не спасло, и теперь он сидит за решеткой, пользуясь все же привилегированным положением по причине состояния здоровья. Но лучше я расскажу обо всем по порядку.

В четверг в пятнадцать часов мы с Шарлотт прибыли в Протестантскую общину "Скоптсис".

– Ты выглядишь, как легавый, – сказала мне Шарлотт, – в то время как должен смотреться преуспевающим чиновником.

Мне пришлось одолжить у Жюля вельветовый костюм сливового цвета, рубашку в цветочек и полусапоги на каблуках высотой четыре сантиметра, в которых я чувствовал себя, как на ходулях. Шарлотт придала моей прическе художественный беспорядок, зачесав волосы на лоб.

– У меня смешной вид, – заметил я.

– Это то, что нужно, – заверила она и добавила: – Теперь, если ты наткнешься на Каспера, он сможет узнать тебя только с близкого расстояния, метров с трех. Сунь руки в карманы.

– Они отвиснут.

– Если мы увидим перед входом машину Каспера, – предупредил Коччиоли, – то даже не думайте соваться туда. Мы придумаем что-нибудь другое.

– Сунь руки в карманы, а живот выпяти вперед. И улыбайся! Нет, не так, глупее. Вот так. И постоянно держи улыбку.

– У меня будут болеть мышцы лица.

– Потому, что они нетренированные. Руки держи в карманах.

– Вы действительно считаете...

– Говори мне "ты". Да, я действительно считаю. Каждый человек имеет индивидуальность, и ты должен воплощать его индивидуальность.

– Не стоит преувеличивать.

– Вот увидишь.

И я увидел. Когда мы наткнулись на Каспера, он узнал нас с тридцати метров!

Но сначала было посещение общины и очищение.

Подъехав к зданию, мы осмотрели его в бинокль, но не заметили ничего подозрительного. На стоянке стояло несколько автомобилей, но "пежо" среди них не было. Мы вернулись в центр деревни и оставили там Хеймана и Коччиоли с биноклем. Я сел за руль "альфы" и направился к воротам общины.

Как только мы подъехали к входу, нас сразу взял под опеку монах лет семнадцати или восемнадцати, с бритой головой и грязными ногами.

Все строение в общем виде напоминало огромную ферму с крытым двором и боковыми пристройками. Вокруг были лес и луга, где паслось несколько тонконогих лошадей. Ферма была окружена толстой стеной, наверху которой было несколько узких бойниц. Я уже упоминал о том, что это была укрепленная ферма. Поскольку стоянка располагалась с задней стороны дома, нам пришлось возвращаться к центральному входу, следуя вдоль стены.

– Я боюсь, что моя машина будет мешать другим, – сказал я монаху.

– Да, поэтому оставьте ваши ключи.

Я протянул ему ключи.

– Вы оставите их в конторе, – проговорил он. – Я не занимаюсь машинами.

– Извините, – произнес я.

– Не за что.

Мы шли следом за монахом. На улице было холодно, не выше нуля, а он был босым. Ороговевшие подошвы его ног были абсолютно черными.

– Не за что, – повторил он. – Вы не могли знать. Только, пожалуйста; не испытывайте неполноценности. Я стою ниже вас, поверьте мне.

– Как вам будет угодно, – заверил я.

Во входной двери было окошко для охранника, какие можно увидеть в военных или министерских учреждениях. За окошком сидела хорошенькая брюнетка с завитыми волосами и большими близорукими глазами голубого цвета. На ней был желтый халат, из-под которого высовывался воротничок белой блузки. Мы протянули ей карточки на узурпированные имена Жака и Мириам Блондо. Девушка что-то пометила на листе бумаги и пропустила нас.

Мы направились вслед за монахом в крытый двор и вошли в здание: Комнаты были расположены на втором этаже центральной части и обеих боковых пристроек. Нам показали нашу комнату. Ее стены были выбелены известью, как и все прочие перегородки здания. Узкое окошко выходило на северо-восток. Из окна открывался вид на лесистый склон холма. Под окном была крыша пристройки. В комнате стоял новый шкаф и лежали две толстые циновки с несколькими подушками из сурового полотна. Больше ничего не было. Монах открыл шкаф и показал нам на лежавшие внутри покрывала. Багажа у нас не было, так как это было одним из условий общины.

– Очень скромно, – сказал я, чтобы нарушить: молчание.

– Это унижает человека, – отозвался монах. – Это хорошо.

Мы вышли из комнаты, оставив дверь открытой. Двери других комнат тоже были открыты, и обстановка везде была одинакова: выбеленные известью стены, две циновки, подушки и ивовые шкафы. Суточное пребывание стоило здесь триста пятьдесят франков на человека, и можно было представить, что еда тоже будет отличаться библейской простотой, способствующей унижению, например, вода и соевая мука.

Однако мне не довелось проверить мои предположения и отведать здешней трапезы. Когда мы шли вдоль коридора, я заметил в другом его конце, приблизительно в тридцати метрах, сворачивавшего за угол Каспера. Я схватил Шарлотт за локоть и втащил ее внутрь ближайшей комнаты.

– А что здесь? Здесь что? – спросил я монаха, заметно нервничая. – Что это?

В комнате находились четыре человека – двое мужчин и две женщины. Они сидели на подушках и смотрели на меня невозмутимо вопросительно. Одной рукой я держал локоть Шарлотт, а другую сунул под сливовый пиджак и нащупал пальцами рукоятку чешского пистолета, но открывать огонь мне казалось преждевременным.

– Это еще одна комната, – объяснил монах, стоя в дверях.

– Добро пожаловать, – сказал один из сидевших на подушке мужчин. – Вы новенькие?

И не дожидаясь моего ответа, он, как и трое других, стал хлопать ладонями по своим коленям, монотонно приговаривая нечто вроде: "Аранаранаранаранарананарана", если, конечно, я правильно понял.

– О, продолжим, пожалуйста, – попросил монах, – иначе мы можем опоздать на очищение.

– Нет, приятель, – возразил я, – мы придем раньше времени.

В тот же момент я снял пистолет с предохранителя и сделал шаг в коридор. Каспера не было. Я не сомневался в том, что видел именно его, и мне оставалось уповать лишь на то, что он нас не заметил. Шарлотт бросала на меня удивленно вопросительные взгляды, так как мое поведение казалось ей абсолютно необъяснимым.

– О'кей, – произнес я. – Продолжим.

В присутствии монаха я не мог сказать Шарлотт о Каспере. Мне ничего не оставалось, как следовать за дебильным монахом, ожидая каждую секунду появления убийцы: ощущение довольно необычное. Настоятельно рекомендую вам это испытать.

Мы проходили мимо комнат, одни из которых были пустыми, а в других находились люди в одеждах из сурового полотна или в городских костюмах. Они либо что-то обсуждали, либо читали молитвы, либо пребывали в прострации. Я насчитал двенадцать человек от тридцати до пятидесяти лет, мужчин и женщин, принадлежавших к привилегированным социальным слоям. Большинство из них очень серьезно относились ко всему происходящему вокруг.

Позднее выяснилось, что фасадная часть здания была занята монахами и монахинями, а комнаты внизу – охранниками. Но наш провожатый не повел нас на экскурсию в эту часть здания. Осмотрев комнаты постояльцев, мы направились в боковое крыло здания, где располагались мастерские, в которых трудились монахи и монахини в возрасте от семнадцати до двадцати пяти лет, все бритоголовые и в одеждах из сурового полотна. Они ткали пряжу, пекли хлеб, вращали горшки, обтачивали полудрагоценные камни.

Само собой разумеется, что повсюду стояли курильницы и благовонные палочки, а воздух был пропитан ладаном и миром[11].

Местом, наиболее насыщенным мистическими запахами, было юго-восточное крыло здания, где располагалась прядильня, где я увидел железную дверь, запертую на замок с перекладиной.

– А что там? – спросил я у монаха, указывая на дверь пальцем.

– Подвал. Прошу вас поторопиться, так как еще два человека ждут вас, чтобы вместе пройти церемонию очищения.

Мы поторопились. На первом этаже главного здания располагались общие комнаты, столовая, зал для заседаний и другие закрытые комнаты. Наконец мы вошли в зал с плиточным полом, где нас ожидала еще одна пара и женщина.

Пара состояла из облаченной в норковое манто пышнотелой кумушки, с платиновыми волосами и вызывающим бюстом, без сомнения, накачанным силиконом, и фатоватого молодого человека лет на десять моложе кумушки, белобрысого, с загорелым под ультрафиолетовой лампой лицом, который курил американскую сигарету, вставленную в мундштук "Данхилл".

– Добро пожаловать, Жак и Мириам, – сказала нам другая женщина.

На ней было шафрановое платье с серебряным колье. Она была бритоголовая и с выщипанными бровями, что придавало ей сходство с птицей. Она вручила нам четыре больших пластиковых мешка.

– А теперь, – сказала она, – вы должны раздеться, но сначала я вам объясню, почему это необходимо. Нашей целью является не создание для вас приятной и комфортной атмосферы, а совсем наоборот. Наша цель – унизить вас. В миру, в светской жизни, где материя стала преобладающей, человек переполнен информацией. Здесь, у нас, где вы сейчас находитесь, преобладает Дух, а материя – ничто. Вы не будете получать никакой информации. Человек получает радость не от информации, а от унижения и дисциплины.

– Но, но! – воскликнул молодой фат, с возмущенным видом вынимая изо рта мундштук.

– Тихо! – приказала бритоголовая женщина с птичьими глазами.

Фатоватый тип собрался что-то возразить, но кумушка в норковом манто испепелила его взглядом, и молодой человек ограничился пожатием плеч. Бритоголовая жрица прошла тем временем в глубь комнаты и открыла дверь в смежное помещение, из которого до нас донесся шум и накатила волна теплого воздуха.

В соседнем, очень просторном зале стоял чан длиной десять метров, глубиной пятьдесят сантиметров, наполненный горячей водой. Сквозь поднимавшийся из чана пар я различил около пятнадцати голых людей, которые брызгались, визжали и посылали нам дружеские знаки.

– Давайте раздевайтесь! – приказала нам бритоголовая жрица с гостеприимной улыбкой. – Вы положите свои вещи в пластиковые мешки, которые получите назад при выходе из чистилища.

– Арабанабананабанана, – вопили купальщики.

– Это отвратительно! Я говорил тебе, что это будет омерзительно, – крикнул молодой фат, повернувшись к своей спутнице.

Но она в возбужденном состоянии уже сбросила с себя норковое пальто и юбку и в настоящий момент освобождалась от бюстгальтера, выставляя напоказ свою огромную безупречной формы грудь.

– Каспер в бараке, – выдохнул я на ухо Шарлотт. – Я его заметил, но он нас не видел.

– Ты в этом уверен?

– Раздевайтесь поживее! – скомандовала еще раз жрица с птичьими глазами.

Я разделся, тщательно завернув пистолет в пиджак, и сложил одежду и обувь в пластиковый мешок. Бритоголовая жрица собрала наши мешки, после чего униженная кумушка первой бросилась к чану, испуская торжествующий визг и расталкивая поющих купальщиков плечами и огромным бюстом. Молодой фат бросил на меня через плечо взгляд, свидетельствующий о его моральном падении.

– На войне как на войне, – сказал я ему, чтобы подбодрить, и он подошел к чану, играя всеми мускулами.

Когда мы все погрузились в воду до середины бедер, мы окропили друг друга и подхватили гимн. В какой-то момент я ясно услышал, что вместо "арабарана", Шарлотт пела "банана" и "гавана", но когда я заглянул в ее красивые глаза, а потом посмотрел на очаровательную небольшую грудь, покрытую каплями воды, я убедился в том, что у нее был самый что ни на есть мистический вид на свете. Один из ревностных апологетов положил руку на ее ягодицу, и она со всей силой лягнула его, не переставая петь.

Все это продолжалось довольно долго. Наконец все купальщики покинули зал, кроме нас четверых и бритоголовой жрицы, стоявшей у края чана и хлопавшей в ладоши.

– А теперь, – сообщила она, – вас будут вызывать по очереди. – Люсьенн!

– Это я, – откликнулась униженная кумушка.

Она вылезла из чана, запыхавшись, так как отдала много сил церемонии очищения, и направилась к выходу, то есть к двери, противоположной той, в которую мы вошли.

Фатоватый парень смотрел ей вслед с нескрываемым отвращением. В течение нескольких минут мы оставались втроем, не зная, что делать, затем вызвали Шарлотт, а еще пять минут спустя – меня.

Мне не терпелось как можно скорее заполучить назад пластиковый мешок с одеждой и пистолетом-автоматом калибра семь – шестьдесят два. Я вышел в дверь и очутился в небольшом кабинете, в конце которого находилась другая дверь. Мой вещмешок и приготовленное для меня полотенце лежали на письменном столе, заваленном брошюрами. Я взял в руки полотенце, и в этот момент дверь напротив меня открылась. В кабинет вошел Каспер. Его правая рука по-прежнему была в гипсе и на повязке. Левой рукой он навел на мой живот "вальтер ППК" с боковинами приклада из белого пластика.

– Я так и думал, – заметил я. – Я знал, что так случится.

XVII

– Дайте мне ваше оружие, – продолжал я. – Последнее время я только и делаю, что собираю оружие, и скоро открою оружейную палату.

Каспер смотрел на меня с задумчивым видом.

– Одевайтесь.

– Позвольте мне сначала вытереться.

– Не будем терять времени, Тарпон, разве вы не видите, что я нервничаю. – Он сказал это спокойным тоном, поразительным образом контрастирующим с его утверждением, как если бы вы начали есть йогурт, а он завопил, чтобы вы скорее его кончали, потому что ему больно.

Я натянул одежду на мокрое тело и стал глупо искать пистолет, которого не было.

– Вам крышка, и вы это знаете, – сказал я, застегивая рубашку в цветочек. – Надеюсь, вы понимаете, что я бы не рискнул проникнуть сюда, да еще с женщиной, если бы вы не были окружены.

Я пристегнул на руке золотые часы, показывавшие без четверти пять. Мы договорились, что Шоффар и Граццеллони прибудут в деревню в восемнадцать тридцать в сопровождении пятнадцати или двадцати легавых, в зависимости от того, сколько им удастся найти. Мы с Шарлотт или кто-нибудь из нас должен в это время покинуть так называемый монастырь и присоединиться к нашим друзьям в кафе Дутремара, чтобы сказать им, стоит ли штурмовать общину и есть ли у них шансы захватить всех бандитов и кучу наркотиков. План был замечательный, но его реализация представляла отныне проблему.

– Это мои часы, – заметил Каспер.

– Вы хотите их забрать?

Он кивнул. Я расстегнул браслет "Ролекса" и протянул часы Касперу. Он сделал шаг назад.

– Положите их на стол.

– Я бы предпочел, чтобы они остались у меня, – заметил я. – Если вы читаете газеты, то вам должно быть известно, что большинство французских полицейских нечисты на руку. Через некоторое время, когда они арестуют вас, они стибрят часы. Я же сохраню их до вашего выхода из тюрьмы. В девяносто шесть лет они вам еще могут пригодиться.

– Вы блефуете.

– Ни в коем случае. Впрочем, вы это прекрасно знаете. Вам крышка. Единственное, чего я не понимаю, – почему вы еще здесь? На вашем месте, я бы уже давно покинул Францию.

– Надевайте ботинки.

– Дело в том, что вы не простой убийца, – продолжал я, натягивая левый ботинок. – Вы имеете здесь личные интересы. Вы ведь производите героин, – как бы между прочим обронил я, завязывая шнурки. – Вы торчите здесь потому, что в данный момент идет реакция трансформации, и вы хотите дождаться ее конца.

– Мы уже почти закончили, – сказал Каспер.

– На вашем месте я бы все бросил и спасался бегством.

– Повернитесь лицом к стене.

Я повернулся. Каспер подошел к столу и разрешил мне снова повернуться. Он застегнул часы на левом запястье.

– Идите вперед, – приказал он, указывая мне на дверь дулом "вальтера".

Я подчинился. Мы двинулись длинным и пустынным коридором, в конце которого была железная дверь, закрытая на замок с железной перекладиной. Перед дверью на складном стуле дремал монах. При нашем приближении он встал и открыл нам дверь, на что у него ушли добрые две минуты.

– Девушка уже внизу? – спросил я Каспера.

Он ничего не ответил. Мы вышли на крутую лестницу высотой метра два или три. Зарешеченная лампочка слабо освещала шлаковый пол подвала.

– Спускайтесь осторожно.

Я осторожно спустился, Каспер тоже. Наверху монах закрыл за нами тяжелую железную дверь.

Я осмотрелся по сторонам. Подвал был внушительных размеров с множеством зарешеченных грязных лампочек.

– Проходите.

Я шел, и шлак хрустел под подошвами.

– Вы собираетесь пристрелить меня? – спросил я.

– Не сразу.

– Тарпон? – окликнул меня из-за стены знакомый женский голос.

– Шарлотт, – произнес я.

Мы обогнули стену. Шарлотт сидела на шлаковом полу. Ее рука была соединена наручниками с канализационной трубой. Я заметил, что ей не было больно. Тут я расслабился, мои коленные чашечки непроизвольно задрожали, и я был вынужден опереться о стену.

– Что вы делаете? Проходите! – приказал Каспер.

– Тебе плохо? – спросила Шарлотт.

Я отлепился от стены.

– Все в порядке.

– Повернитесь.

– Я очень беспокоился за вас, – сказал я Шарлотт.

– Повернитесь.

Я повернулся. К моему удивлению, Каспер ударил меня с дьявольской силой дулом "вальтера" в нижнюю часть грудной клетки. У меня остановилось дыхание. От почти невыносимой боли я рухнул наземь и поцарапал щеку о шлак. Каспер сунул оружие в карман длинной куртки из плащевой ткани цвета хаки. Он достал наручники и ключ. Я попытался подобрать ноги под себя, чтобы двинуть его и вывести на некоторое время из строя, но мои конечности онемели, и я только пустил слюну изо рта. Он прикрепил наручниками мою ногу к канализационной трубе в пятидесяти сантиметрах от земли. У меня был совершенно дурацкий вид с подвешенной ногой, не говоря уж о моей полной беспомощности. Вдобавок Шарлотт находилась от меня всего в метре, и мне было неловко перед ней.

– Скотина, мразь, – прошипела Шарлотт.

– Это только цветочки, милая дама, – сказал Каспер и, выпрямившись, растворился в темноте.

– Я бы на вашем месте не доверял мне, – проговорил я, вытягивая шею в сторону Шарлотт.

– Что ты несешь? Он ударил тебя по голове?

– Во всяком случае было чертовски рискованно брать вас сюда, но что я мог поделать, если проникнуть в монастырь можно было только в паре. Я хотел быть победителем и вот теперь наказан за гордыню.

Каспер вынырнул из глубины подвала в сопровождении очередного монаха с широко расставленными глазами и дебильной физиономией. В правой руке он держал молоток с бруском в форме параллелепипеда.

– Я собирался вас убить и где-нибудь закопать, – заявил Каспер, в то время как я судорожно извивался, пытаясь приподняться. – Но я противник убийства ради убийства. – Он криво усмехнулся. У него был довольный вид, – Когда мы закончим нашу работу и демонтируем лабораторию, я просто оставлю вас гнить в этом погребе. Я не верю ни на грош вашей басне о том, что мы окружены. Но в конечном счете кто-нибудь освободит вас отсюда. – Он снова криво усмехнулся. – По крайней мере будем на это надеяться.

Мне удалось опереться на локоть. Монах уронил возле меня большой камень, который он держал под мышкой. Каспер без предупреждения пнул меня ногой в грудную клетку. Я снова, обессиленный, уронил лицо в шлак. Каспер взял в руку мое запястье.

– Хозяин милостив, – забормотал дебильный монах, не обращаясь ни к кому конкретно. – Хозяин великодушен.

– Но я вам должен еще кое-что, – сказал Каспер.

Он положил мою руку на камень, взял у дебильного монаха молоток и со всей силой ударил меня по руке.

Несмотря на то что он пользовался левой рукой, он сломал мою руку с первого удара.

Некоторое время я пребывал в шоковом состоянии, ничего не чувствуя. Каспер положил на камень другую мою руку. И тогда я завопил с такой силой, на какую только был способен, и отдернул с камня здоровую руку. Монах разразился идиотским хохотом, схватил обеими руками мою руку и водворил ее на камень. Каспер опустил на нее молоток. Рука сломалась одновременно с рукоятью молотка.

С этого момента я не могу поручиться за точность изложения последовавших событий. Я не испустил дух, он оставался каким-то чудом в моем теле, то и дело пытаясь вырваться наружу и улетучиться. Я знаю, что кричал так, что сорвал себе голосовые связки. Я знаю, что с такой силой прикусил нижнюю губу, что вырвал кусок мяса и чуть не захлебнулся собственной кровью. Все это выглядело отнюдь не эстетично и не по-геройски. Я знаю, что Шарлотт пыталась сорваться с цепи и укусить Каспера, как собака. И в то время как монаха рвало, Каспер смотрел вокруг отсутствующим и разочарованным взглядом.

Я знаю также, что спустя некоторое время из мрака, в который была погружена остальная часть подвала, появился человек. Вдали, в глубине подвала, виднелась полоска света, проникавшая через приоткрытую дверь, из которой он вышел. На вид ему было лет за шестьдесят, у него был лысый лоб, а с боков и с затылка на шею свисали седые патлы; у него были большие юркие глаза, короткий вздернутый нос и зубы, как у кролика, но покрытые никотином и зубным камнем, желто-коричневого цвета. Лицо его было бледным, а кожа жирной, пористой и потной. На нем был белый комбинезон из грубого толстого полотна, в коричневых и черных пятнах, а на руках – резиновые перчатки, какие надевают домохозяйки для мытья посуды. С его жирной шеи свисал противогаз.

– Эй вы, осел, остолоп! – крикнул он Касперу. – Что здесь происходит? Что вы сделали с этим человеком?

Старик говорил с немецким акцентом. До моих ноздрей донесся пикантный аромат, идущий из приоткрытой двери.

– Этот человек – тот самый ублюдок Тарпон, – ответил Каспер. – Я сломал ему обе руки. Вы бы лучше шли и занимались своим делом.

Старик раздраженно покачал головой и сказал, что вопли его отвлекают. Он удалился, а потом снова вернулся со шприцем в руке и всадил мне в руку иглу.

– Убийца! Убийца! – доносился до меня издалека голос Шарлотт, и я подумал, что старик прикончил меня. Мой дух стал протестовать, и я попытался высвободиться.

– Лежите спокойно, господин полицейский, – сказал старик. – Сейчас вы почувствуете облегчение.

Он был грязным и от него дурно пахло, но глаза его смотрели приветливо и доброжелательно. Мне показалось, что он улыбнулся мне, делая укол. Я чувствовал почти невыносимое щекотание и покалывание в ладони, в то время как по руке и по телу разливалось приятное тепло. Я подумал, что отдаю концы. Старик выпятил вперед свои мясистые губы и стал насвистывать "Пляску Смерти".

– Пошевеливайтесь, – бросил ему Каспер.

– Вам абсолютно незачем оставаться здесь, – заметил старик.

– Я хочу, чтобы вы вернулись к работе, а не прохлаждались.

– Это скверно, – пробормотал дебильный монах, – это скверно приказывать хозяину. Хозяин знает. Хозяин добр. А вы прекратите свои глупости, вы и так уже сломали молоток.

– Господи, с ума можно сойти, – проворчал Каспер, качая головой.

Он добавил, что уходит, но скоро вернется, и после этого я окончательно вырубился.

XVIII

В то время как мой дух блуждал в безмятежной заоблачной дали, произошло еще кое-что, заслуживающее внимания.

Прежде всего мне не удалось повесить Касперу лапшу на уши, на что, впрочем, я не очень рассчитывал, но я вызвал в нем беспокойство. Покинув подвал, где лысый химик сделал мне какую-то инъекцию, Каспер вышел за пределы общины. Оставив в пристройке "пежо", он отправился в деревню пешком. В баре он купил блок "Кэмел" и повернул назад, к ферме, внимательно глядя по сторонам. Он не заметил ничего необычного, но все же вернулся встревоженным.

Между тем, мирно расположившись под деревом на склоне холма, Коччиоли и Хейман потягивали пиво и наблюдали за ним в бинокль. Они были очень встревожены тем, что Каспер оказался в Дутремаре, хотя, по их мнению, должен был быть в Париже или каком-либо другом месте. Кроме того от них не укрылось, что Каспер вышел на разведку. Позднее Хейман сказал мне, что они хотели тотчас вмешаться, не дожидаясь прибытия Шоффара, Граццеллони и прочих.

Заслуживает внимания и то, что Шарлотт, в то время, пока я был в отключке, поизголялась над дебильным монахом. Я лежал, распластавшись на полу с поднятой и прикрепленной к канализационной трубе ногой, с пеной у, рта и окровавленным подбородком. Монах сидел на корточках на шлаковом полу и объяснял Шарлотт, какой хозяин добрый и великодушный. Хозяин между тем вернулся в свое логово, и полоска света, просачивавшаяся в дверь, исчезла. Шарлотт тихонько всхлипывала, отчасти от полной беспомощности, а отчасти, чтобы показать, какая она хрупкая. А потом она неожиданно сказала монаху, что тоже хотела бы постичь учение хозяина.

– Но это очень сложно! – воскликнул дебильный монах.

– Я хочу постичь его, – настаивала Шарлотт. – Посмотрите, до чего довела меня моя дурная жизнь. Я докатилась до ручки. Ниже уже некуда падать. Я хочу очиститься от скверны и постичь учение Хозяина. Разве вы не видите, что самый короткий путь к зениту лежит через надир?

– Вы говорите, как хозяин, – заметил дебильный монах, казавшийся растерянным.

– Посвятите меня в его учение! – умоляюще просила Шарлотт.

– Я попытаюсь, – ответил монах после некоторого раздумья.

– Нет! – вскрикнула Шарлотт. – Дайте мне воды! Я не могу слушать вас, будучи оскверненной. Вылейте мне на голову воды!

– Хорошо, – согласился дебильный монах.

Он встал и исчез, а затем вернулся с ведром воды. Шарлотт со смиренным видом склонила голову. Монах подошел к ней, чтобы опрокинуть ей на голову ведро воды. Шарлотт, которая была профессиональной каскадершей, подобрала под себя ноги и, когда монах наклонился, приподнялась и ударила его головой в подбородок. Надо сказать, что у нее очень твердая голова. Монах рухнул наземь.

Шарлотт схватила камень и сломанный молоток. С их помощью ей удалось разорвать цепь наручников и освободиться. Она внимательно осмотрела меня, после чего разорвала робу монаха, связала его, делая морские узлы, и вставила ему в рот кляп. После этого она снова взяла камень и брусок молотка и разбила цепь наручников, соединявшую мою ногу с канализационной трубой.

Тем временем Каспер неторопливо возвращался назад, в здание общины.

Я очнулся и разразился хохотом. Мои ощущения были неопределенными, но я не мог посылать приказы своим конечностям, и, когда Шарлотт приказала мне встать, я даже накричал на нее. Я бормотал злобные проклятия в адрес человека, повинного в том, что я не держался на ногах. Короче, картина ясна: я был накачан до одури.

Шарлотт, лишенная возможности схватить меня за сломанные руки, подталкивала меня в спину к лестнице, ругаясь хуже последнего извозчика. Дойдя до ступенек, я споткнулся, упал и взвыл от боли. Я с трудом поднялся и направился прямо во мрак. Шарлотт тащилась по шлаку следом за мной.

– Не сюда, – направляла она меня. – Тарпон, вы что-нибудь понимаете? Боже! Что они с вами сделали!

Ее очень тревожило состояние моей головы, но мне было не под силу напрячься, чтобы ответить. Я ее даже оттолкнул, чтобы войти в дверь, ведущую в другую часть подвала. Я стал бить в дверь ногой.

– Прекратите, прекратите! – крикнула Шарлотт, встав между мной и дверью. Ее лицо исказилось, когда я по неосторожности пнул ее в берцовую кость.

– Дверь заперта снаружи, то есть с вашей стороны, – раздался пьяный голос, который я тотчас узнал.

– Забавно, – сказал я Шарлотт. – Это Рене Музон.

Шарлотт схватила ключ, торчавший из замочной скважины, и повернула его.

– Не двигаться, всем оставаться на местах, – скомандовала она.

Никто и не двигался, потому что был не в состоянии.

Помещение, в которое мы вошли, было разделено на две части ступенями и имело различные уровни высоты. В нем не было ни одного окна. Белые стены были не выбелены известью, как во всем здании, а выкрашены краской. Справа от двери стояли стул, секретер в стиле Людовика Шестнадцатого и огромный торшер с абажуром и ножкой в виде китайской вазы. Посредине первой части помещения стоял еще один торшер, поддерживаемый голой негритянкой из черного металла. Оба торшера были включены, так же, как и лампы дневного света на потолке. Во второй части помещения тоже горело несколько торшеров, освещая витрину слева от двери и два огромных портрета Адольфа Гитлера и Зигмунда Фрейда над кроватью. В витрине были выставлены ювелирные украшения и оружие. Здесь было много колец, перстней, браслетов, колье и тиар. Были алебарды, дуэльные и спортивные пистолеты, самурайская сабля в ножнах, латы иберийского типа, украшенные золотыми арабесками. Напротив двери на кровати сидели Рене Музон и Филиппин Пиго.

Филиппин сидела, опершись о стену и вытянув вперед ноги, так что нам были видны ее подошвы. Она смотрела на нас мертвыми глазами и растерянно улыбалась. Рене Музон сидела на другом конце кровати, опершись на локоть. Она была непричесанной и с размазанной под глазами тушью. На полу перед ней стоял графин, наполовину наполненный жидкостью цвета топаза. К ее губе прилип окурок сигареты. Я позволил себе лукаво подмигнуть ей.

– Привет, – откликнулась Рене Музон.

– Здрс-те, – промямлил я.

Я постепенно возвращался в реальность. Это было нелегко, но я делал необходимые усилия. Не могу понять почему, но в тот момент ситуация казалась мне забавной.

– Что это за дурдом? – спросила Шарлотт.

– О-ла, малышка, – отозвалась Рене.

Окурок оторвался от ее губы и упал на белый халат, в котором сразу появилась дыра. На обеих женщинах были одинаковые белые халаты. Я подошел, чтобы поднять окурок, но не смог этого сделать, потому что у меня были сломаны обе руки.

– Филиппин, – сказал я, – о Филиппин...

– Она вас не слышит, – прыснула Рене. – Папочка накачал ее наркотиками.

– Это не ее папочка.

– Папа, папа, – позвала Филиппин.

– Я здесь, дитя мое, – отозвался старик.

Он вошел вслед за нами. Противогаз по-прежнему свисал с его шеи. Мы с Шарлотт почти одновременно повернули к нему головы. Он закрыл за собой дверь, вставил ключ в замочную скважину изнутри, но не запер дверь. У него был благодушный вид.

– Папа, папа, – повторила Филиппин, улыбаясь, пуская слюну и раскачиваясь.

– Это не ваш папа, – сказал я. – Его зовут Бахауффер.

Филиппин замотала головой, растрепав волосы. Улыбка исчезла с ее лица. Она поджала губы, что придало ее лицу мрачное и зловещее выражение. Я повернул голову к Бахауфферу, оперевшемуся о створку двери. Он смотрел на меня спокойным и невинным взглядом.

– По-моему, вы спятили, – заметил я ему. – По крайней мере наполовину.

Я прыснул. Не помню точно, что делала в тот момент Шарлотт, скорее всего обдумывала ситуацию. Во всяком случае я очень сожалею, что ей пришлось такое пережить: быть нормальной среди нас. Мы с Филиппин находились под влиянием наркотиков, Рене Музон – под влиянием алкоголя, а Бахауффер – под влиянием своих бредовых идей.

– Вы немец, – проговорил я, – вы грязный нацист или, может быть, вы об этом уже забыли? Нет, вы не забыли! – Я указал на портрет Адольфа Гитлера, не подумав о сломанной руке, и издал от боли истошный вопль. – Я не знаю, работали ли вы в гестапо, – продолжал я, – но во всяком случае вы долгое время работали вместе с Фанчем Танги, потому что вы свистите, как он. Вы свистите, как Фанч-Свистун.

– Папа? – спросила Филиппин напряженным голосом.

– Вы были вместе с ним, когда его пристрелили партизаны баски. Я не знаю, что вы делали после этого, чем вы занимались после сорок четвертого года...

– Я был в Аргентине, – объявил он.

– Прекрасно. Значит, вы все-таки понимаете, о чем я говорю. Вы были в Аргентине? Вы поступили бы очень мудро, если бы там остались.

– Я должен был распространять свое учение.

Я пристально взглянул на него.

– Вы действительно верите в него?

В течение нескольких секунд у него был растерянный и пристыженный вид, и он даже опустил глаза наподобие нашалившего мальчугана.

– Да нет, – уверенно заговорил он. – Это всего лишь тактика, уловка. Простите, но я очень устал.

– Вы придумали хорошее прикрытие, – заметил я. – Я предполагаю, что ваша секта и отупевшие клиенты приносят вам немалый доход, не считая, конечно, торговли наркотиками.

– Тс! – зашипел Бахауффер. – Не говорите об этом. Да, у меня много денег.

– Забавно, – произнес я. – У вас много денег, а вы живете взаперти в подвале. Правда, вы изредка выходите...

– Да.

– И вы наткнулись на Филиппин, – продолжал я. – То есть я думал, что это она наткнулась на вас, поэтому вы и привезли ее сюда. Теперь я понял, что вы делали вылазку в Институт Станислава Бодрийяра, где она работала, и она услышала там ваш свист. Она была потрясена, рассказала об этом матери или еще кому-либо. Именно поэтому, когда она исчезла, Марта Пиго заговорила о Фанче Танги.

– Папа, папа! – позвала Филиппин из глубины комнаты.

– Я не знаю, – раздраженно буркнул Бахауффер.

Было уже семнадцать часов сорок минут. Я этого тогда не знал, потому что утратил чувство времени, и я не знал, что Шоффар и Граццеллони прибыли раньше условленного времени, в семнадцать часов тридцать минут, в сопровождении одиннадцати полицейских на четырех машинах. Я не знал, что в этот момент они разворачивали силы, чтобы оцепить ферму.

Мне еще раньше удалось вызвать беспокойство у Каспера. Проведя разведку в деревне, он вернулся на ферму встревоженным. Что-то волновало его: то ли он увидел двигавшиеся в лесу тени, то ли отблеск солнца в стеклах бинокля. Настороженно озираясь, он наверняка заметил каких-то людей, оцеплявших ферму. Он взвесил все "за" и "против" и решил, что у него еще есть время вернуться за деньгами.

В подвале в это время мы с Бахауффером непринужденно беседовали.

– Зачем вам понадобилось накачивать ее наркотиками? – не унимался я. Хочу напомнить, что на протяжении всей беседы, я не переставая, хихикал.

– Я был немного смущен и растерян, – ответил Бахауффер. – Они привезли ее сюда, в мои апартаменты, и она все время называла меня папой. Они хотели убить ее...

– Папа! – снова раздался голос из глубины комнаты.

– Я не хотел, чтобы ее убили. Я не хочу убивать! – неожиданно громко вскрикнул немец. – В этом нет никакой необходимости, она и так идиотка. Я объяснил им, что достаточно дать ей немного наркотика. Теперь я заказываю музыку, потому что я великий химик. Меня послушали. И вот, вы видите, как все странно в жизни: после стольких лет дочь Фанча Танги стала моим хорошим товарищем.

Дверь сзади Бахауффера открылась, и удар створки в спину оттолкнул его в сторону. В комнату влетел Каспер с "вальтером" в руке. Он смерил меня беглым взглядом, и я понял, что на уме у него были другие, более важные задачи. Он быстрыми шагами пересек комнату, поднялся по ступеням и направился прямо к портрету Адольфа Гитлера.

– Послушайте, вы! Ну и манеры! – с негодованием произнес Бахауффер, потирая ушибленный локоть и следуя за Каспером.

Я сделал движение в сторону открытой двери. Бахауффер одарил меня взглядом, полным поразительной проницательности и хитрости, и преградил мне дорогу. Затем он захлопнул дверь и повернул ключ.

– Нет, вы останетесь здесь! Все останутся здесь под замком!

Между тем Каспер снял со стены портрет Гитлера и швырнул его на середину комнаты. В стену был вмонтирован сейф "Фише". Каспер оперся о пол одним коленом и положил рядом с собой "вальтер". Он без особого труда открыл сейф. Шарлотт стрелой подлетела к нему, и Каспер быстро навел на нее "вальтер". Шарлотт застыла на месте как вкопанная, в двух метрах от него, и я перевел дыхание.

– О'кей, – сказала Шарлотт, приподнимая руки на высоту плеч, – Не сердитесь, пожалуйста, я только сделала попытку... – Она медленно отступила назад.

– Подойдите к стене и повернитесь к ней лицом, – приказал Каспер.

– Исполняйте, – посоветовал я Шарлотт.

Она подчинилась. Бахауффер с растерянным видом медленно приближался к Касперу. Филиппин Пиго сидела на краю кровати, подогнув под себя ноги и вытянув вперед шею. Она сосредоточенно прислушивалась к тому, что происходит в комнате. Крылья ее носа вздрагивали. Создавалось впечатление, что она принюхивается. Что касается Рене Музон, то она громко храпела, развалившись на кровати.

– Что вы делаете? – спросил Бахауффер.

Каспер не ответил. Он снова положил "вальтер" на пол, достал из сейфа пластиковый мешок внушительных размеров и ухватил его зубами за край. Взяв в руку оружие, он поднялся. Мешок был тяжелым, и его челюстные мышцы дрожали от напряжения, а верхняя губа подергивалась. Где-то вдалеке послышался сухой, приглушенный щелчок, и я не сразу осознал, что это был выстрел.

– Куда вы уносите мои деньги? – спросил Бахауффер.

– Откройте дверь.

Я только сейчас заметил, что ключ был в руке Бахауффера. Каспер навел на его живот "вальтер".

– Вы не имеете права забирать мои деньги, – заявил Бахауффер.

– Папочкины бабки, – мечтательно произнесла Филиппин, но никто не обратил на нее внимания, а Каспер злобно заорал:

– Это мои деньги! Это деньги организации! Вам дали поиграть с ними, и довольно, вонючий химик!

Я не знаю, рассчитывал ли он этими словами привести Бахауффера в шоковое состояние или просто утратил контроль над своими нервами. Во всяком случае химик заскрежетал зубами и бросился на Каспера, что-то горланя по-немецки, но, к сожалению, я не понимаю этого языка, поэтому смысл его высказываний от меня ускользнул.

Каспер выстрелил. Я видел, как пуля вышла из лопатки Бахауффера, продырявив его рабочий комбинезон. Он издал вопль, и Филиппин тоже. Затем Бахауффер бросился в порыве на Каспера, и тот выстрелил в него второй раз в упор. Бахауффер упал на пол, увлекая за собой пластиковый мешок. Мешок разорвался на лету, и по комнате, как опавшие листья при дуновении ветра, разлетелись банкноты достоинством пятьсот франков. Шарлотт отошла от стены с намерением броситься на Каспера. Я вытянул ногу, и моя любимая и дорогая каскадерша шлепнулась на пол.

– Не дергайтесь, черт вас возьми! – крикнул я. – Я люблю вас!

Стоя на четвереньках на цементном полу, Шарлотт смотрела на меня, широко открыв рот и с совершенно ошарашенным видом. Каспер тем временем навел на нас свое оружие и приказал:

– Соберите деньги! Соберите деньги и положите их в мои карманы!

– Шутишь! – сказал я.

Каспер упал на пол. Я решил, что он потерял сознание, но он уложил на цемент свою загипсованную руку, чтобы попытаться взять пальцами ключ от двери, лежавший возле трупа Бахауффера. Онемевшие пальцы смогли ухватить ключ только с третьей попытки, после чего он поднялся на ноги.

Между тем Филиппин Пиго перемещалась по комнате, но никто не придал этому значения. Она легла на тело Бахауффера и ощупала его. Она поднесла к лицу окровавленные руки и лизнула жидкость кончиком языка.

– Не пытайтесь остановить меня, – предупредил Каспер, направляясь к двери.

Он был спокоен. Он понял, что деньги ему унести не удастся.

– Мой папа, – сказала Филиппин. – Что вы сделали с моим папой?

Она поползла по полу и схватила Каспера за лодыжку. Он подскочил и рухнул, разбив себе лицо. Слепая судорожно впилась в его ногу. Каспер с размаху ударил ее по голове рукояткой "вальтера", она издала стон и выпустила его ногу. Каспер поспешил к двери.

Где-то на ферме шла перестрелка, но до нас доносились лишь приглушенные толстыми стенами звуки. Касперу удалось онемевшими пальцами вставить ключ в скважину с первой попытки. В левой руке он по-прежнему держат наведенный на нас "вальтер", так что Шарлотт не дергалась. Я тоже. Что я мог сделать своими увечными руками?

Повернуть ключ в замке Касперу было непросто. На это у него ушла целая минута. Между тем Филиппин Пиго встала на ноги с искаженным безумной яростью лицом. По ее лбу текла кровь и заливала глаза. Держась за стенку, она пересекла комнату и добралась до витрины, в которой были выставлены ювелирные украшения и оружие. Она разбила витрину одним ударом кулаков, и ее руки еще больше окрасились кровью. Прежде чем Каспер успел обернуться, а Шарлотт – отреагировать, она вынула из ножен самурайский меч и, ориентируясь на шум, производимый ключом в двери, приблизилась к Касперу, занесла над ним обе окрашенные кровью руки и опустила на его голову огромное острое лезвие.

Каспер, голова которого раскололась пополам, был уже почти мертв, когда его палец в последний раз нажал на спусковой крючок. Ему все-таки удалось открыть эту чертову дверь. Но тут комиссар Шоффар с пистолетом в руке и взъерошенными усами толкнул створку двери, и перед его взором предстала живописная картина: стоящая на четвереньках Шарлотт, храпящая на кровати Рене Музон, лежащий на полу в луже крови мертвый Бахауффер, падающая с пулей в сердце Филиппин Пиго, я со сломанными перебитыми руками и Каспер с рассеченным черепом, из которого вытекала мозговая жидкость. Неудивительно, что от этой картины Шоффара тут же вырвало.

XIX

Я заканчиваю писать эту историю у себя дома, выйдя из больницы.

После появления Шоффара я отключился. Смутно припоминаю, как пересек двор фермы, лежа на носилках. Возле ворот стояла обгоревшая машина. В углу двора возле стены сидели на земле в грязи около тридцати монахов и монахинь с заложенными за головы руками. Их охраняли трое полицейских в гражданской одежде, один из которых держал в руке автомат. Из-за бритых голов и заложенных рук зрелище очень напоминало сцену из времен колониальных войн.

Меня вынесли на улицу и загрузили в машину полицейской медицинской помощи, внутри которой сидели жандармы. Шарлотт тоже поднялась в машину. Через открытые ворота я видел, как из здания вышли гуськом пять или шесть типов, заложив руки за головы. Их сопровождали Коччиоли, Хейман и еще двое полицейских с пистолетами. Затем во дворе появилась бритоголовая жрица, кто-то помогал ей идти. Мне показалось, что она плакала и была ранена. Я не помню, видел ли я клиентов заведения. Знаю, что, позднее некоторые из, них выступали с протестами против грубого обращения полицейских. Между тем жандармы захлопнули дверцы машины, и я погрузился в, небытие.

Вот, кажется, и все, что касается непосредственно насильственных действий, но я должен сказать еще несколько слов об основных персонажах.

Все бандиты, которых удалось схватить, сидят за решеткой, в том числе Лионель Константини и маленький брюнет из домика в лесу Фонтенбло. Их компанию разделяет Жорж Роз и другие служащие Института Станислава Бодрийяра, равно как и их покровитель депутат Мошан. Большинство монахов и монахинь, сумевших доказать свою дебильность, были отпущены на свободу и рассеялись по разным сектам.

Продолжается следствие по делу некоторых должностных лиц, в том числе высших полицейских чиновников, прикрывавших деятельность преступной организации, но подобные расследования всегда тянутся очень долго. Что касается Шоффара, Граццеллони и Коччиоли, они были удостоены похвалы прессы, министра внутренних дел и министра юстиции, процитировавших их имена в своих публичных выступлениях: Словом, награды они не получили, но и не были наказаны.

Остается еще сказать два слова о месье Жюде и его проблеме. Спустя три дня после описанных выше кровавых событий он явился ко мне домой и застал там Шарлотт, приводившую в порядок квартиру. Он передал ей мой гонорар и сказал, что мне не стоит больше заниматься этим делом.

– Но ваше дело закончено, – сообщила ему Шарлотт. – Месье Тарпону известно, кто обкрадывает вас.

– Мне тоже, – сказал месье Жюд, – поэтому я и говорю, что не стоит больше заниматься этим делом.

У него был очень смущенный вид, и он сильно потел. Шарлотт считает, что препараторша-воровка Югетт была любовницей месье Жюда, чем и объясняется его странное поведение. Возможно, она права.

Ник Мальракис вернулся домой. Он устроил Шарлотт бурную сцену по поводу своей дубленки и уехал рассерженным. Мне кажется, они скоро разведутся.

Жан-Батист Хейман несколько поправил свое финансовое положение, выгодно продав эксклюзивные статьи по данному делу. В настоящее время он ведет тихую жизнь пенсионера в Кламаре. Почти ежедневно он приходит ко мне поиграть в шахматы и другие игры. Благодаря ему я освоил уже китайские и японские шахматы, но пока регулярно проигрываю ему. Каждый раз, ставя мне мат, он торжествующе ухмыляется.

Я вернулся домой несколько преждевременно, потому что пребывание в больнице стоит дорого. Мои переломы были закрытыми и не представляли для врачей особых трудностей. Скоро с меня снимут гипс, но кости еще долгое время будут хрупкими в местах, где их сломали молотком. Это досадно, но ничего не поделаешь.

Я думаю, что останусь частным детективом, но постараюсь впредь не подставлять свои руки, а больше работать головой. Я продолжаю изучать английский язык, а также читаю романы, которые мне приносит Хейман, и книги социологического и политического экстремистского содержания, которые приносит Шарлотт. Я продолжу заниматься своей работой, но я не люблю ее. Мне досадно охотиться за жалкими бедолагами, в то время как крупные дельцы заседают в Национальной Ассамблее. Я мечтал о каком-нибудь крупном деле, которое позволило бы мне творить Добро в крупном масштабе, как, например, пожарники. И что же? Я получил такое дело, но оно не принесло мне никакого удовлетворения.

Я начинаю понемногу выходить из дома и уже дважды был в кино и неоднократно – у судебного следователя. Убийство Мадрье, похоже, сойдет мне с рук, так как я действовал в порядке самообороны.

Консьержка три раза в день поднимается ко мне и приносит еду. Шарлотт тоже регулярно приходит, по нескольку раз в неделю, хотя в последние дни стала приходить реже. Я думаю, что после того как с меня снимут гипс, мы будем с ней спать.

Но пока еще я не чувствую себя в форме.

Примечания

1

Журнал по шахматам, издаваемый в Великобритании (Здесь и далее примеч. перев).

(обратно)

2

Любовная история.

(обратно)

3

Потерянные шаги (франц.).

(обратно)

4

Вид пороха.

(обратно)

5

Хейман ошибся: Петер Лорр в фильме "Проклятый" насвистывал Мелодию Грига.

(обратно)

6

Филипп Петен, французский маршал. С 1940 г. глава французского правительства в Виши предавшего интересы Франции.

(обратно)

7

Шотландское виски.

(обратно)

8

Французские и английские толковые словари.

(обратно)

9

Сорт пива.

(обратно)

10

Полковник.

(обратно)

11

Благовонное масло, употребляемое при церковных обрядах.

(обратно)

Оглавление

I

II

III

IV

V

VI

VII

VIII

IX

X

XI

XII

XIII

XIV

XV

XVI

XVII

XVIII

XIX

Реклама на сайте