«Зеленое море, красная рыба, черная икра»

Леонид Словин Зеленое море, красная рыба, черная икра

То обстоятельство, что он служил в полиции, не играло особой роли. Многие в молодости плутают по пути к назначенной им судьбе, но время и случай обычно выводят их на верную дорогу.

Марис Пьюзо. Крестный отец

– Прошу сюда! Мимо моего заведения вам никак не пройти…

Центр кривой неряшливой площади занимал белый глинобитный домик, раскрашенный цветами и самодельной вывеской – «Парикмахерская Гаренина». Выше, в торце дома, поблекшей от времени краской было выведено крупно: «Смертный приговор убийце-браконьеру Умару Кулиеву…»

– Прошу ко мне, товарищ водный прокурор! – У дверей, сложа на груди руки, стоял пожилой человек в белом халате, седой и величественный. – Не удивляйтесь, у нас маленький город, все новые люди на виду. Гарегин Сагамонович Мкртчан, – представился он. – Последний оплот капитализма в этом городе…

Он замолчал. Пелена загадочности окружала его, как профессиональный пеньюар.

– А почему капитализма? – полюбопытствовал я.

– Потому что я единственный на всем восточном побережье кустарь. Я – капиталист. Вот держу эту парикмахерскую и борюсь с фининспектором. Он считает, что я оскорбляю своей парикмахерской общественное бытие… – Мкртчан широко указал вокруг.

Кривая грязная улочка спускалась в сторону порта. С нее начинался Нахалстрой – жилые кварталы из списанных, значащихся сгоревшими, сгнившими, затопленными пиломатериалов, кирпича, ржавых труб, ящиков и употребленного будто бы в производство битума и цемента; жалкие строения, порожденные стремлением выжить в условиях суровой, почти континентальной зимы и испепеляющего, засушливого лета.

Последние дневные лучи падали на крыши домов. Было тепло и сухо. Замкнувшая город цепь не особо высоких гор выглядела землистой, в щербинках, как скорлупа грецкого ореха.

Мы простились.

– Заходите, – Мкртчан прижал руки к груди. – Здесь вам всегда будут рады. – В нем было замкнутое величие, таинственное подмигивание, горловой рокот.

– Спасибо.

Рубеж Нахалстроя обозначался двумя видавшими лучшие времена красными кирпичными домами, как башенными воротами в средневековом городе. В этих домах, на границе стихийного самстроя с запланированной и санкционированной застройкой, разместили роддом и приют для престарелых. Довольно странная идея – их поставили так, будто человек, родившись, должен был пройти через жизнь в Нахалстрое, чтобы вернуться по другой стороне улицы в приют для одиноких, потерявших надежды стариков.

За стенами саманных домов слышались звуки телевизоров.

…День большого футбола… – вырвался рядом со мной из окна ликующий голос комментатора.

Чужая жизнь…

– Поговори ты с патроном! – всего несколько дней назад наперебой советовали мне коллеги на том берегу. – Скажи: погорячился! С кем не бывает… Зачем тебе уезжать?!

А днями позже я стоял в багажном отделении и следил за оформлением своих вещей…

Суровая старуха поглядывала на чемоданы и на электронное табло, где юркие цифры сообщали о состоянии температуры воздуха и воды, о волнении и скорости ветра. Табло вызывало в ветеране багажной службы порта явное беспокойство. Я же с тревогой следил за ней. Случайность все еще могла изменить мою жизнь – одолев судьбу стихийным проявлением осознанной необходимости. Ткань нашего непрочного сервиса в любую секунду могла порваться – мне могли вернуть багаж по причине его негабарита, ветхости упаковки, неразборчивости адреса получателя и еще по десятку причин. Сработай это – и мне пришлось бы еще на ночь остаться дома, и – кто знает? – хватило ли бы нам с женой сил на новую in гречу и новое прощание после того, как их едва хватило накануне. И утром – такое вовсе не исключено – мы с женой могли бы вместе прийти к патрону, и по моему обескураженному лицу и счастливым глазам жены он бы все понял, разглядел бы выброшенное мною белое полотенце, которое невидимо маячило бы в моем углу в течение нашего разговора. Скорее шею, он принял бы мое раскаяние, снова оставил бы меня м отделе, а может, стал бы даже в моих глазах и глазах mi hi ч коллег кем-то ироде ангела-хранителя нашей семьи, глава которой чуть было не взбунтовался.

Однако сервис, который мы все дружно ругаем, на этот раз выдержал. Я инее деньги, получил накладную, и вот мои чемоданы с выведенными па них мелом номерами медленно поползли по транспортеру вниз, в трюм.

С прошлым было покончено. Именно после этого все знакомые и сослуживцы, встречая меня, принимались говорить о том, что я получил синекуру…

Особенность моей синекуры состояла в том, что руководимая мной прокуратура существовала только на бумаге. Принимать дела было не у кого. И как следствие – отсутствовали и реальные дела в производстве моего бумажного подразделения.

И все же! Напористый поток входящих и исходящих, секретных, для служебного пользования и совершенно секретных бумаг уже вовсю бушевал рядом со стальной створкой моего неподъемного сейфа, попавшего в красноводские пески не иначе как во время интервенции Антанты. Областная прокуратура, обслуживавшая до этого водный бассейн, переслала имеете с сейфом и весь запас бумажного мусора, имевшего отношение к воде, – старые наблюдательные дела, переписку, жалобы…

Я свернул в улочку, показавшуюся мне шире других. У перекрестка над полуподвалом виднелась надпись: «Пельменная» – и окна, уходившие под тротуар. По другую сторону, в окне «Кулинарии», сохли бутерброды с сыром и стыл сиротский белесый кофе.

Я купил пару бутербродов и взял стакан кофе.

Когда я вновь поднимался узкой улицей вверх к каменным вехам Начала и Конца человеческого существования, между роддомом и домом для престарелых, было совсем темно.

Неожиданно я услышал позади быстрые шаги.

Красивая пухлогрудая женщина-подросток с короткими полными ногами, с черной повязкой на рукаве едва не налетела на меня. Я остановился.

Несколько секунд мы молча разглядывали друг друга. Я определенно уже видел ее, она стояла и разговаривала с мужчиной недалеко от «Парикмахерской Герегина».

Годы профессиональной работы научили меня запоминающе-внимательно смотреть на людей, если их приходилось встречать дважды в течение короткого времени, тем более в разных местах. Несколько раз мне пришлось убедиться в том, что меня, как выражаются милиция и уголовники, пасут. Действовал ли это кто-то по собственной инициативе или по распоряжению каких-то служб, не знаю, но, помню, мне всегда было тревожно, когда я делал для себя это открытие. Так, наверное, чувствовал себя Робинзон, неожиданно обнаружив в дальней части своего острова, который он считал абсолютно безлюдным и безопасным, свежий след ступни каннибала.

Женщина хотела что-то сказать, но внезапно со стороны приюта показался мужчина, с которым она стояла на площади. Он предупреждающе кашлянул – женщина мгновенно исчезла.

Я стоял под фонарем, чтобы лучше его рассмотреть. Он прошел почти рядом – высокий, с красно-рыжими волосами, в зеленой рыбацкой робе. Мне показалось, что он готов что-то сказать. Но сзади послышались голоса.

– Серега! Эй, Пухов!

Там перетаскивали в темноте что-то тяжелое.

– Осторожно хватай! Разобьешь! Пухов, ты где?

– Иду! – выдохнул рыжий, как-то странно взглянув на меня.

Потом я вспоминал его взгляд. Так смотрят дети в семьях, где между родителями царит мир, и детям кажется, что у взрослых нет тайн. После, когда они узнают секреты взрослых, у них уже никогда больше не бывает такого взгляда.

Пухов взглянул на меня доверчивыми чистыми глазами и вернулся назад – к людям, позвавшим его. А я направился к себе на квартиру.

На рассвете меня поднял стук в дверь. Стучали не очень громко, чтобы меня не напугать, однако достаточно настойчиво, чтобы я понял, что произошло нечто важное, требующее моего участия:

– Товарищ прокурор! У нас ЧП! Инспектора рыбнадзора убили! В районе метеостанции…

1

«Труп неизвестного мужчины лежит на животе, руки слегка согнуты в локтевых суставах…» – Гусейн Ниязов, мой единственный следователь, то и дело поднимал шариковую ручку, пачкавшую лист блеклыми голубыми каракулями.

– Почему труп неизвестного мужчины? Мы же знаем, кто это! – с раздражением заметил Хаджинур Орезов, оперуполномоченный – высокий красивый лезгин в кожаной куртке и мягких сапогах.

Двое рыбаков-понятых молча-равнодушно поглядывали то на милицейских, то на солнце. День шел к обеду.

– Мы же знаем: это – Серега Пухов! – не унимался Орезов.

– Эх, Орезов, учить тебя и учить… – вздохнул Бураков – неохватный в плечах и талии заместитель начальника водной милиции, русак с чистым, отмытым до первозданной свежести яйцом. – Мы-то знаем, да протокол осмотра пишется не для нас! – Его уравновешенности даже в связи с чрезвычайным происшествием не поубавилось. – Не мешай. Лучше учись…

Я нагнулся над убитым.

Одного взгляда на красно-рыжую, с насыпавшимся на нее песком, успевшую потускнеть шевелюру убитого было достаточно. Я сразу вспомнил неожиданное появление за моей спиной между роддомом и домом для престарелых.

Труп Сереги Пухова лежал теперь ничком, раскинув широко руки, будто хотел обхватить, уцепиться или обнять ушедшую из-под него навсегда земную твердь. С него уже была снята одежда – сильный, с белыми большими ногами, он казался огромной белой рыбой, подбитой точным профессиональным ударом остроги.

«В задней части головы имеются два отверстия, предположительно оставленные выстрелами из огнестрельного оружии…» – диктовала следователю молодая гибкая женщина в японской яркой двухцветной куртке, осматривавшая труп.

Судебно-медицинский эксперт Мурадова, – представилась она мне, не прекращая работы.

Мурадова прощупывала голову убитого, стремясь хотя бы приблизительно представить себе внутренние переломы и смещении в черепной коробке. Лица ее мне видно не было, его закрывали упавшие на лоб черные жесткие пряди.

Убийство произошло еще ночью, на самом берегу, чуть выше линии отлива. Окоченение, начинающееся обычно через два-три часа после наступления смерти, успело достигнуть своего полного развития, а трупные пятна при надавливании еще меняли свою окраску, хотя и в небольшой степени. По истечении суток эти темные пятна – следствие переполнения кровью сосудов в нижележащих частях тела – обычно уже не исчезали и не меняли местоположения.

Мурадова попробовала перевернуть труп, но мертвый инспектор рыбнадзора был слишком тяжел для нее, я сделал это вместе с Хаджинуром, от которого тоже не ускользнуло движение судмедэксперта. Описав в воздухе плавную кривую, откинутая рука Пухова с деревянным стуком ударила в плотно утрамбованный мокрый песок.

– Стреляли сзади, – сказала Мурадова.

Но я и сам видел: по сравнению с весьма скромными размерами входных отверстий выходные выглядели более обширными с характерными щелевидными формами.

– И стрелявший находился не рядом, – ответил я в тон и обратил внимание на спичечный коробок, положенный кем-то на белый лист бумаги.

– Это его?

За спиной у меня хрипло засипел Бураков:

– Нет! Надо записать: «В кулаке убитого зажат коробок спичек, на этикетке которого изображен Евтушенко в роли Циолковского…»

– А ты откуда знаешь, что это Евтушенко? – перепирался Хаджинур Орезов.

– Пусть напишут, тебе говорят, темнота…

У Буракова был неестественно хрипящий голос – как у говорящих попугаев.

Я заметил, что ветер усилился, прибой с грохотом тряс берег, казалось, что не коричнево-желтая пена вздымается над волнами, а лежат куски оторванной тверди.

По другую сторону – в проблесках солнца – тускло мерцали ртутные зеркала соляных озер. Марсианский пейзаж. Инобытие. Нельзя поверить, что где-то растут березы, еще лежат на полях снега, текут с тихим журчанием прозрачные ручьи, живут в суете и гомоне города.

От сизо-серых бараков метеостанции подошел милиционер:

– Звонил начальник милиции. С поста ГАИ. Насчет Мазута ничего пока не слышно.

– Кто это – Мазут? – спросил я у Буракова.

– Касумов… Первый браконьер этих мест. Он отсюда – с метеостанции.

– Начальник милиции давно уехал? – уточнил я.

– С час назад. С ним еще начальник областного управления и прокурор. Они хотели перехватить Мазута перед городом…

Все стало на свои места.

Я прибыл на место происшествия после того, как до меня тут уже побывало руководство территориальной милиции и прокуратуры. Впопыхах все как-то забыли о существовании недавно организованной бассейновой прокуратуры и ее главы.

– А что стреляные гильзы? Обнаружили? – спросил я.

Бураков поднял розовое, чистое, словно только что из парилки, лицо:

– Да вот! Тут лежали. Одна и другая…

Гильзы нашел моторист метеостанции Рифат, привлеченный и качестве понятого. Стреляли из «макаровского», со сравнительно небольшого расстояния – с десяти метров, с самой кромки линии прилива. Следы стрелявшего смыло море.

Неподалеку виднелись отпечатки велосипедных колес. Принадлежали ли они транспортному средству преступника, а может, пелосипедист проехал раньше или, наоборот, позднее?

– И еще – вот что я нашел. – Хаджинур Орезов показал мне стальной рыболовный крючок. – Это от калады… – Видя, что я не до конца его понимаю, он пояснил: – Огромная сеть – шестьсот – семьсот метров. До километра. И на ней две-три тысячи крючков, целый частокол. Браконьеры ставят ее на осетровых далеко в море и каждый день выходят проверять…

Я подержал крючок и вернул Орезову. Вставал вопрос: как попал сюда Пухов? Кого-то выслеживал? Появился в момент Причаливания браконьерской лодки? И вместо доказательств хищнического лова получил две пули в голову? Но почему в затылок? Может, его внимание было отдано чему-то другому?

Обо всем следовало поговорить с обитателями метеостанции. Что же касается осмотра трупа, то я мог и дальше смело положиться на Мурадову – передо мной был молодой, но знающий судмедэксперт, и, хотя я не видел ее лица, я понял, что мне будет приятно и легко с ней работать.

– Это жена Мазута… – шепнул Бураков.

Женщина, наглухо замотанная платком – только быстрые глаза были видны сквозь щель, – тянула за телогрейку громадного лысого казаха: «Спать, спать, спать тебе надо…»

Казах, как похмельный памятник, возвышался на площадке перед радиостанцией, предостерегающе-задумчиво покачивал Передо мной пальцами, невнятно, вяло бурчал:

– Зачем ты приходил? Сюда… Ты – кто? Ты – чужой! Не надо… Не надо…

Рядом стоял мальчишка, почему-то босой. На шее у него висел маленький магнитофончик – «вокмен», соединенный оранжевым проводком с хомутом наушников, из которых еле слышно доносилось: «…не рокот космодрома, не эта голубая синева…» От холода ноги у парня были сизыми, он поочередно поднимал озябшие ступни и каким-то йоговским движением склады нал колено и подсовывал буряковые пальцы под подол длин-поп фуфайки.

– Подойдите ко мне, – сказал я женщине. Она неуверенно шагнула вперед. Казах угрожающе накренился. Мальчишка вышел из позы цапли, несуетливо, но быстро подпер плечом сооружение в телогрейке.

– Вы здесь работаете? – спросил я.

– Да, уборщица, – донеслось из-за тряпичного забрала.

– А это кто?

– Живем мы рядом… Адыл… Он человек хороший…

– А чего же он пьяный с утра?

– Жалко ему очень… его… того… Сережу… – И ее черные влажные глаза исчезли в амбразуре темного платка.

Пьяный напрягся и медленно проговорил:

– Не говори… Ничего ты ему не говори…

Хаджинур Орезов рядом со мной выкрикнул:

– Жалко! Конечно, жалко! Жалела кошка соловья! Браконьеры, сволочи! Вам всегда жалко мертвого рыбинспектора!..

Одним прыжком он оказался рядом с нами и провел сжатым кулаком перед носом Адыла:

– Вы за Сережку Пухова все здесь кровью харкать будете!

– И правильно!.. – Подошедший, коренастый, средних лет крепыш в брезентовой робе, по которой я уже научился отличать рыбнадзор, оглядел всех и первым делом обратился ко мне: – Цаххан Алиев. Начальник районной рыбинспекции.

Я пожал ему руку.

– Вторая смерть у нас меньше чем за два года… – У него было скуластое лицо, побитое кое-где оспой, маленькие, прижатые к голове уши.

Он порывался идти.

– Вы далеко? – спросил я.

– Надо моторы снять. Я как был – бросил все на причале…

– Жалко Сережу, – вставил Бураков.

Алиев кивнул.

– Такая наша работа. Меня самого чуть не сожгли вместе с рыбинспекцией. – Он посмотрел на меня. В глазах читалось застывшее, словно уже до конца жизни, изумление, которое теперь ничем не удастся прогнать. – Увидели, что «жигуль» мой стоит, ну, и думали, что я дежурю. А был другой инспектор. Молодой парень, «афганец». Он и погиб за меня…

О нападении на рыбинспекцию и о поджоге я слышал. Его вела территориальная прокуратура, наша – бассейновая, – была еще только в проекте.

– Дело Умара Кулиева? К расстрелу его и приговорили – народ настоял…

Мальчишка в это время снова подоткнул под себя ногу, скинул с головы наушники и тихо сказал:

– Мы-то при чем!.. И дядя Адыл никогда не попадался…

– Ты-то помолчи, браконьерский помет… – Алиев вспылил. – Твоего отца я сам трижды ловил… А эту пьяную образину – Адыла – Сережка Пухов, царствие небесное, жалел, вот он и не попадался… Отплатили вы ему полной мерой… Где Мазут? Касумов?

– Не знаю… Нет его!

Неожиданно из проема глухого платка раздался неуверенный голос:

– Сережу все уважали… Ни у кого рука бы не поднялась…

– Эт-то точно! – сердито рубанул Алиев. – У вас здесь рука не поднялась! Из Палестины террористов пригласили! Или Умар Кулиев сбежал из камеры смертников и снова отличился?.. Ну-ка, открой мне его «козлятник»…

Я обратил внимание на несколько отстоящих друг от друга то ли сараев, то ли складских помещений, окруженных сплошным частоколом.

– Цаххан Магомедович…

– Что? Ключа нет? – Алиев вконец разъярил себя. – Нет?

– Да разве он оставит ключ жене! Вы же знаете… Ну! Никогда он ключа не оставит!

С берега к нам шла доктор Мурадова – ее японская куртка выделялась на унылом желто-сером фоне окружающего нас мира ярко-крас очным пятном. Даже издали было видно, какая она еще молодая и гибкая. Она была здесь неуместна. Как и мальчишка в наушниках. Здесь был старый мир, дряхлая, умирающая, недостоверная жизнь.

– Держи… – Мурадова сунула в руки Алиеву чемоданчик. – Я уже себе руки отмотала… Вы познакомились?

– Да так, – мотнул он головой. – В процессе общения…

– Цаххан Алиев. Гроза и ужас всех местных браконьеров… Вы первый раз тут? – спросила она у меня. – Историческое место… Люди специально приезжают посмотреть.

Метеостанция располагалась в трех домах. Грузные, осевшие по пояс в песок, иссеченные зимними дождями, искромсанные ветром, оплавленные нещадным солнцем каменные бараки.

На одном – остатки выведенного густой масляной краской призыва: «…февраля 1966… выборы в Верховный Совет СССР – все на выборы!» Выше – выложенное на фронтоне кирпичами слово «банк».

– А почему «банк»? – спросил я.

– Так здесь и был банк. – Мурадова улыбнулась.

– В пустыне?

– Здесь был город, – поучительно произнес начальник рыбинспекции. – Вот это все был город…

Я огляделся и только теперь заметил, что все эти ямы, рытвины, груды камней, щели, завалы каменного боя – это не хаотические оспины пустыни, это разваленные фундаменты, рассыпавшиеся основания домов, исчезнувших навсегда строений. Что это не камни, а кирпичи. Помпея.

Полузанесенный трактор «Беларусь», Из глины торчат черно-серые доски развалившихся лодок. С визгом раскачивается на ржавых петлях дверь, какие-то дыры в стенах.

Мне досталась очень дремучая, старая, распадающаяся, по-видимому, никому, кроме меня, не нужная синекура…

– Какой же Везувий бушевал здесь?

– Город бросили уже давно, – сказала Мурадова. – Как закрыли химкомбинат. А когда стали перекрывать Кара-Бугаз, так кто-то придумал сэкономить средства… Ну, чтобы бут и камень не возить издалека – снесли город и вывезли на перемычку…

Перевозку из морга вызвать не удалось – у единственной на весь Восточнокаспийск лодки Харона заклинило двигатель. Я велел везти Пухова в город на милицейском «газоне».

Начальник рыбинспекции и Срезов осторожно укладывали окоченевшее тело в задний зарешеченный отсек машины, где обычно с патрульным нарядом ездит служебная собака. Ноги не пролезали в дверцу, и Хаджинур Срезов заорал на шофера, пытавшегося силой затолкать их в узкий проем:

– Угомонись, дубина! Это наш товарищ, а не дрова!..

Шофер смущенно пожал плечами:

– Я ведь как лучше… А он все равно ничего уже не чует…

– Много ты знаешь про это, чует он или не чует, – зло бросил через плечо лезгин.

Цаххан Алиев бережно взял сизую, распухшую ступню Пухова и осторожно засунул его ногу в машину, захлопнул дверцу с затворным стуком.

Невесть откуда взявшийся малюсенький человечек, смуглый до черноты, с грустными толстыми усами, просительно сказал:

– Пусть я с Сережкой поеду… Я – маленький, места не занимаю, а ему одному в ящике не страшно будет… Все-таки не один он там…

На лице его плавала странная гримаса – не то печально улыбался, не то беспечно плакал. Он действительно был маленький – меньше мальчишки, поджимавшего под себя озябшую ногу. И возраст его определить было невозможно – может, тридцать, может – шестьдесят.

Хаджинур отодвинул его рукой от машины:

– Отойди, Бокасса, не путайся под ногами! Сказали ведь тебе, умер Сережа, не страшно ему больше… И один он теперь навсегда…

Карлик со своей страдальчески-веселой улыбкой тихо нудил:

– Не говори так, Хаджинур, дорогой… Сережка любил меня, друзья мы…

– Отстань, не до тебя!

С «газиком» я послал и Гусейна Ниязова. Гусейн меньше всего был похож на самоуверенного следователя, каким его не устают изображать средства массовой информации. Тихий, незаметный сутулый человек, отец пятерых детей, находящийся в том возрасте, в каком иные молодые люди только еще задумываются, стоит ли им обзаводиться семьей, Гусейн спешил: его младшая девочка была записана на консультацию к профессору, прибывшему специально с того берега.

Остальным предстояло уехать в «рафике», его шофер уже несколько минут кружил рядом со мной, повторяя:

– Если разойдется песчаный буран – до города не дотянем…

– Зовите Буракова, и тронемся в путь… – приказал я.

– Он сейчас подойдет, – сказал Хаджинур. – Только раздаст повестки…

– А кто такой этот Бокасса? – спросил я его.

– Блаженный. Тихий услужливый придурок… Фируддин… Люди подкармливают помаленьку, а он по всему побережью кочует…

Пришел Бураков, помахивая папкой с документами. Толстый корпусной человек, он шумно-тяжело пыхтел на ходу.

Я пропустил его первым в «рафик». Бураков влезал, сопя и кряхтя.

– Эх, елки-палки, грехи наши в рай не пускают, – сказал он, отдуваясь.

Коренастый начальник рыбинспекции засмеялся:

– Была б моя воля, я бы из милиции всех пузанов вышиб…

– Больно шустрый ты… Да бодливой корове бог рог не дает…

– Это жалко – что не дает! Если мент толстый, значит, много спит. Толку, значит, от него на грош…

– Ты, Алиев, человек дерзкий. Кабы книги читал, знал бы, что грош в средние века был большой серебряной монетой, пока его всякие шустрики и фармазонщики не изворовали весь. А много бегать – это по твоей работе положено. У нас думать надо…

– Оно и видать, – сердито хмыкнул Алиев.

Я пропустил их вперед и подсадил в микроавтобус докторшу. Через рукав куртки чувствовалось, какая у нее тонкая рука. Она обернулась, кивнула:

– Спасибо. Я уже отвыкла от мужской галантности… У нас тут нравы простые.

За мной легко, по-кошачьему мягко прыгнул в машину Хаджинур Орезов.

Закашлял, не схватывая, мотор. Стартер выл от изнурения, пока двигатель не чихнул, прогремели серией взрывы в цилиндрах, заревел, заорал мотор, трудно, натужно автобусик пополз из песка.

Над морем висело воспаленное краснотой бельмо солнца. Посеребренная желтизна холмов. Металлический блеск далеких солончаков.

По плотной глиняной колее машина пошла веселее, сноровисто ныряя среди барханов. Навстречу проехал верхом на лошади казах в чапане и лисьем малахае. И снова полное безлюдье.

Бураков и Алиев продолжали негромко препираться, а я пересел на заднее сиденье к Мурадовой.

– Как вас зовут?

– Анна, – ответила она, коротко взглянув на меня. Только сейчас я рассмотрел, что у нее ярко-синие глаза. А мне почему-то казалось, что они у нее совсем темные.

– Благодать…

– Что? – удивилась она, и глаза ее сразу потемнели.

– Анна по-арамейски значит «благодать». Благословение…

Она усмехнулась, и чернота оттекла из зрачков, синева стала прозрачной до голубизны.

– Это я для матери была «благодать» – она у меня русская. А для отца я «святой день – четверг». У них Анна значит «четверг»…

– Будем считать, что вы – благословение, данное в четверг. Кстати, сегодня четверг. Вы учились в Ашхабаде? – Мотор ревел, мы едва слышали друг друга.

– Нет, я окончила первый мед в Москве…

– Чего так далеко уехали и вернулись?

Она улыбнулась одними глазами:

– Да были разные события и обстоятельства…

– Вы, как я понимаю, местная?

Анна кивнула:

– Да. Могу смело писать в анкете: родилась и умерла здесь…

– Ой-ой-ой! Что это вы так трагически-патетически?

– А-а! – махнула она рукой. – Как сейчас принято говорить, я женщина с неустроенной личной жизнью. А женщина, которая до тридцати одного года не успела это сделать, не живет, а зарабатывает себе пенсию…

Но говорила она это все, смеясь глазами, и нельзя было понять – жалуется она или заводит меня, смеется над собой или грустит.

– Вы здесь с родителями?

– Нет, – покачала Анна головой. – Тут у меня дядя – в совхозе. А я – одна. Мама умерла, отец уехал в Небит-Даг работать…

Мы снова забуксовали.

В этом месте сшиблись грудь в грудь две стихии – соленое море и прогорклая пустыня, йак жерновами растерли жизнь между собой. Разбрасывая с завыванием из-под колес мокрый песок, «газон» тянул в сторону еле различимой дороги.

Пустыня завораживала, парализовала. Как бездонный омут, она втягивала в себя, грозила бесследно растворить в своей рыжей пустоте.

Всевышний создатель сих мест, приступая к творению, страдал в этот момент или приступом дальтонизма, или острым дефицитом красок. Наверное, как всегда, подвели снабженцы, и он, гоня план к концу квартала, соорудил этот мир из одних желтых и серых цветов всех оттенков – от серебристо-седого неба до охряной пены. И припорошил пепельным налетом соли.

– Вы, наверное, всех хорошо знаете? – мотнул я головой на наших спутников.

– Да. Во всяком случае, много лет. – Она помолчала мгновенье и быстро подняла на меня взгляд – глаза у нее теперь были почти черные. – Вы хотите что-то узнать о них от меня?

Я даже не удивился, почему-то я уже принимал за данность, что она может угадывать мои мысли.

– Хотел бы… Конечно, хотел бы…

– Но вы и меня не знаете, – неуверенно сказала Анна.

– Нет, вас я знаю. Я вас чувствую…

– Тогда вы должны чувствовать, что если я что-то скажу про них, то только хорошее. Они все мои старые знакомые…

– А Сергей Пухов был тоже вашим старым знакомым? – спросил я мягко.

– Конечно… Хотя мы общались мало… Все свободное время Пухов проводил со своими детьми… Он был замечательный отец…

Мотор машины ревел, тяжело гудели и били на ухабах баллоны, салон автобуса был заполнен разрозненным шумом и грохотом, я говорил почти над ухом Анны – не боялся, что нас услышат.

– За несколько часов до своей гибели Пухов хотел со мной встретиться…

– С вами? – Она смотрела широко раскрытыми, как у ребенка, глазами.

– С ним была женщина. Молодая женщина. Совсем молоденькая. С черной повязкой…

– Это могла быть жена или подруга погибшего рыбака. Их тут много. И все в черном. Но почему вы не посоветуетесь со своими подчиненными? Вы им не верите?

– Я обязан им верить, – пожал я плечами. – Мне вместе с ними работать. Но дело в том… Даже не знаю, как сказать… По меньшей мере один из них – предатель…

– Почему вы так решили?

– Пухов не открыл свою тайну водной милиции, а решил открыть ее мне – человеку новому. Значит, он не доверял им.

«Рафик» в это время перевалил через плоский бархан и выкатил на шоссе, как будто облегченно вздохнул, повернул направо и покатил на юг. Мелькнул и исчез за песками взрытый малахит моря. Народ в автобусе был теперь полностью предоставлен себе.

Бураков, откинувшись на спинку, уютно свистел носом. Хад-жинур, не обращая внимания на тряску, читал протоколы из черной папки Буракова.

– Подождите. Но почему вы говорите об этом мне? – спросила Мурадова.

– Я никого здесь не знаю. Кроме вас…

Неуловимо-легко провела она ладонью по рукаву моего плаща:

– Вы и меня совсем не знаете…

Брови у нее взлетели вверх, дрогнули ресницы.

– Я же сказал: я вас чувствую. И кроме того, вы не служите в водной милиции…

– Эх, говорил я Сереже – поостерегись! – Побитое оспой лицо начальника рыбинспекции искривилось тоскливой гримасой. – Очень смелым был…

– А теперь стал очень мертвым, – не открывая глаза, тихо добавил Бураков.

Дорога подрагивала, дымилась, казалось, что мы мчим не по твердому свинцово-сизому асфальту, а с рокотом летим по реке, стремительно втекающей под колеса.

Прокуратура занимала второй этаж длинного жилого дома с балюстрадой, затянутой сухими безлистными лозами дикого винограда. Внизу, под нами, помещалась водная милиция.

Все прибывшие ненадолго заполнили мой кабинет. Говорили разом:

– Брать надо Мазута… Брать! И как можно скорее, пока не ушел!..

– Где Агаев? – улучив минуту, спросил я.

Бураков обернулся, толстый его живот остался недвижим.

– Начальник сейчас будет…

– Надо проверить, задерживал ли Пухов Мазута в последнее время… – Начальник рыбнадзора Цаххан Алиев прошел от окна к двери. – Может, он составил на него протокол, но не успел сдать…

Одна и та же версия – «убийцей рыбинспектора может быть только браконьер». И единственный мотив убийства – «месть на почве воспрепятствования преступной деятельности». Так при нападении на инкассатора всегда исходят из желания завладеть его инкассаторской сумкой.

Хаджинур, как мне показалось, сделал попытку вырваться из чертова круга «рыбинспектор – браконьер»:

– А если еще что-то? Может, женщина?

– Да ты совсем спятил! – рявкнул Цаххан Алиев. – У Сережки – и баба! Не было у него никого…

Я внимательно слушал.

– Все равно надо все предполагать, если хотим раскрыть, – подхватил Бураков. – И что ты заладил, Алиев, «не было у негоникого»! Человек же он, в конце концов! В кино сходить, пива выпить…

Мой помощник Бала Ибрагимов – полный, неуклюжий молодой человек в очках с супермодной оправой – покрутил головой:

– Может, стоит дать обращение в газету… – Огромные, как витражи, очки предоставили каждому возможность отразиться в затемненных стеклах. – Кто-то мог видеть Пухова или его убийцу…

– И все испортим! – вмешался начальник ОБХСС – пузатый, с лысой головой, круглой, как бильярдный шар. – Убийца поймет, что ничего у нас против него нет!

– А что он, дурак? Не понимает этого? – набросился на него Орезов. – Так, что ли?

– Сейчас нужно любой ценой отловить Мазута. – На пороге появился начальник милиции Агаев, белотелый, сильный, с традиционными усиками и непроходящими бисеринками пота на лице.

Подчиненные его, как один, поднялись.

– …Меньше по кабинетам надо сидеть, – сказал Агаев. – Больше бегать. Поймаем Мазута – вытрясем многое. Это ведь тебе не ворованная осетрина – убили рыбинспектора…

Через минуту мы остались вдвоем.

– Мазут этот, Касумов, заговорит обязательно, его надо только найти. Где-то он здесь должен обретаться… – Агаев взглянул на меня с высоты своего почти двухметрового роста. – У него и паспорта нет, он судимый. Его надо тут поймать. Поймаем – выйдем на убийц.

В отличие от своих подчиненных, Агаев не собирался переступать рамки официальных отношений. Дело было не во мне. Такие, как он, постоянно находятся в состоянии острого соперничества со всеми. Самое забавное – что мы с Эдиком Агае-вым учились в одной и той же четырнадцатой спецшколе, в параллельных классах, и встречались почти ежедневно. Но как это часто бывает, граница классов была и границей дружбы – мы не общались и, как мне помнится, за все время ни разу не разговаривали.

Был он из ребят, которые ходили большими компаниями – десять – двенадцать молчаливых амбалов, при виде которых школьникам помельче, очкарикам, сразу становилось не по себе. Я подозревал, что они отбирают у младших жвачку, мелочь; за небольшую мзду в виде пачки сигарет могут выступать и как наемная боевая единица, помогающая сводить личные счеты. Сейчас об этом было странно думать.

– Где он может быть? – спросил я.

– Бог его знает. У любого из этих… – Он бросил мне на стол тетрадку – «Список браконьеров, доставлявшихся в Восточнокаспийскую рыбную инспекцию».

Я полистал длиннющий реестр.

– «Алимурадов, Бердыев, Бобров, Гельдыев…» – фамилии шли не по хронологии допущенных ими нарушений, а по алфавиту.

От графы «Касумов-Мазут» шла вниз долгая «лестница» браконьерских подвигов.

– А почему «Мазут»? – спросил я.

– Браконьерский жаргон. «Мазут» – значит «икра»… Мы уже выписали повестки им всем… Я с утра этим занимаюсь. – Он взял тетрадку. – А на метеостанции мы оставили сотрудника. На всякий случай.

– Удалось установить, с кем Пухов был вечером?

– Да. Они из этого дома. Джалиловы. Бала допросил. Ихвсе знают. Муж, жена, два брата мужа, сноха и бабушка. Они вечером, после работы, переносили вещи на новую квартиру. Пухов им помогал… – Агаев взглянул на часы. – Надо идти, там у меня люди…

Высоченный, рыжий – он напоминал снятую с петель большую дверь, уж гораздо большую, чем та, что вела в мой кабинет, поэтому, выходя, Эдик Агаев слегка пригнул голову, чтобы не задеть притолоку.

Я вышел вслед за ним. В приемной, напоминавшей объемом небольшой платяной шкаф, уже толпился мой огромный штат в лице всего того же помощника – страдающего полнотой и одышкой юного Балы Ибрагимова и моей сильно беременной секретарши – гладкой, огромной, как дельфин, Гезели.

– Пухов долго еще находился у Джалиловых? – спросил я у Балы.

– Не очень. Поужинали, распили бутылку. Пухов ушел около двенадцати.

– Он говорил, куда идет?

– Нет. Никому ничего не сказал.

– Он был с ними с самого начала?

– Нет, они встретили его в Нахаловке, часов в девять, когда делали последнюю ходку. Он помог им нести посуду – тарелки, пиалушки…

«Похоже, так и было», – подумал я, вспомнив донесшийся до меня голос: «Осторожно хватай! Разобьешь!..»

– С женой Пухова ты тоже говорил?

– Да. Она воспитывает детей и не знает о делах своего мужа. Не знала и знать не хотела. У них у каждого была своя жизнь… – Бала хотел говорить точно и резко, как милицейские оперативники, но ему мешала природная застенчивость да еще очки – затемненные, неохватные, готовые в любую секунду слететь и разбиться. Громоздкая фигура добряка и толстые губы дополняли портрет.

– Жена Пухова не говорила – в их семейной жизни не было проблем?

– Как? – Бала не понял.

– Может, ревность, месть…

– Нет, нет… – Он отверг самую мысль об этом.

Был уже вечер, но хозяин «Парикмахерской Гарегина» стоял у дверей своего заведения в той же позе, исполненной величия и трагизма, что и накануне.

– Так проходит слава мира… – грустно сказал он, глядя куда-то поверх моей головы.

Я хотел обернуться, но парикмахер неверно истолковал мое движение, взял меня под руку со словами:

– Отбросьте свои сомнения, тем более что у вас нет на них времени. Вы же наверняка еще не представлялись в обкоме! – Осведомленность капиталиста-парикмахера была исчерпывающей. – Вы приехали позавчера. Секретаря обкома не было. Сегодня вам наверняка было не до этого. Неизвестно, сможете ли вы завтра выкроить хоть минуту для себя… Все другое время у вас займут допросы. Надо же искать убийцу! А ищут обычно или поздно вечером, или ночью, или на рассвете…

– Пожалуй…

Я провел рукой по лицу. Мелкая колючая щетина покрывала подбородок.

Мы зашли в его белую мазанку, очень аккуратный домик, разделенный белой медицинской ширмой на два помещения. Передняя оказалась залом ожидания, включавшим столик с неизбежным потрепанным комплектом прошлогодних «Огоньков» и двумя стульями. За ширмой был парикмахерский рай. Гарегин усадил меня в кресло, обвязал хрустящей чистой белой салфеткой, намылил лицо горячей душистой пеной и начал колдовать, ни на минуту не прекращая разговор.

– У каждого свое призвание. Я не стригу, я рисую на голове… Один рождается солдатом, другой – художником… – витийствовал Мкртчан. Других клиентов, желавших последовать моему примеру, не было, и он не спешил сократить время, отведенное на саморекламу. – Вообще, в нашей стране умели делать настоящую прическу два человека: один уже умер, второй – мой учитель, он на пенсии. Я – третий. Я филирую, шлифую, разделываю, просто точу красоту… Волос на голове должен лежать натуральной волной.

За окном парикмахерской показался черно-желтый похоронный автобус «пазик».

Я вспомнил о Пухове. Завтра в таком же автобусе убитый инспектор рыбнадзора отправится в свою последнюю дорогу. Где она кончается, никто не знает.

Много лет назад, когда моя жена была еще студенткой и училась на факультете психологии, ей предложили тему курсовой, которая ей и мне тоже – тогда студенту юрфака – пришлась по душе. Она называлась – вот и говори после этого о свободной воле и случайности выбора – «Поведение браконьера в конфликтной ситуации». Никогда до того я не интересовался вопросами рыбоохраны и после многие годы, вплоть до моего назначения в Восточнокаспийск, не предполагал вернуться к ним.

Вместе с еще одной молодой парой – студентами биофака – мы получили в свое распоряжение весельную лодку «кулаз» и возможность курсировать вдоль берега.

Прекрасное было время! Мы внимательно выслушивали рыбинспекторов и задержанных ими нарушителей лова, заполняли карточки, вычерчивали диаграммы.

Конфликтная ситуация, как нам представлялось, ограничивалась поигрыванием мускулами в зависимости от силы обеих сторон – наличия оружия, количественного соотношения браконьеров и инспекторов, качества и числа имеющихся у них плавательных средств.

Мы не предполагали, что можно, подойдя почти вплотную, расстрелять инспектора рыбнадзора, как это произошло с Пуховым, или, проникнув в инспекцию, плеснуть бензин на живот спящему, выйти и выстрелить из ракетницы, как это проделал Умар Кулиев.

Метеостанция, где был убит Пухов, не находилась на участке его обслуживания, и было непонятно, что привело его в район бывшего банка. Что он ожидал от ночной этой поездки на берег? Где его лодка?

Я сидел в полудреме, слушая, как с легким скрежетом ползет по моим щекам бритва, и раздумывая над своими непростыми проблемами.

– А вот в рыбинспекторы я бы, например, никогда не пошел, – клубился в это время надо мной голос Согомоныча. Задумавшись, я забыл, что кроме меня в парикмахерской присутствует кто-то еще, кто соединяет бесшумные успокаивающие прикосновения к лицу с такими же ласковыми неутомительными сотрясениями воздуха над моей головой. – Это же не шутка! Перед этим тоже молодой рыбинспектор погиб – Саттар Аббасов… Сожгли прямо в рыбинспекции!

Созвучие наших мыслей имело общую причину, и я легко установил ее. Из окна парикмахерской была хорошо видна выцветшая надпись, на которую я раньше еще обратил внимание, – «Смертный приговор убийце – браконьеру У. Кулиеву…»

Еще трижды я увидел за окном желтые похоронные автобусы. Можно было подумать, что на побережье вчера бушевала война. Правда, у людей в катафалках лица были деловые, озабоченные; никакой особой печати скорби не наблюдалось.

– У вас пассажиры предпочитают похоронные автобусы обычным или что-то случилось?

Парикмахер недоуменно посмотрел на меня, потом проследил направление моего взгляда, увидел автобус и захохотал:

– Да нет! Просто фондов не хватило на нормальные, и нам спустили пятьдесят штук, предназначенных для похоронного обслуживания. Да вы не удивляйтесь! Вообще люди в нашем городе идут как-то вспять.

– Почему?

– Не знаю, жизнь какая-то недостоверная.

Гарегин работал действительно очень быстро и ловко. Приоткрывая глаза время от времени, я видел, как постепенно моя давно не стриженная шевелюра укладывается в ровный, точно продуманный рисунок.

– Вот и все!..

Гарегин бросил мне на лицо раскаленную салфетку. Обжигающий жар объял мое лицо, но в тот же момент, прежде чем кожа на физиономии начала плавиться, он начал прижимать ее ладонями, быстро гладить, потом сорвал раскаленное покрывало, быстро скрутил и начал со скоростью вентилятора обдувать прохладными струйками распаренную поверхность. Одно слово – тропические стихии.

– …Неизвестно, когда приедет Первый, но вы будете выглядеть в обкоме как огурчик!

Я положил на столик трояк, поблагодарил Согомоныча и твердо пресек его попытки переселить деньги обратно в мой карман.

– Иначе эта сегодняшняя наша встреча – единственная и последняя, и я немедленно отправляюсь в парикмахерскую Дома быта…

Я вошел во двор и увидел на крыльце крысу.

Большая серая крыса лениво шевелила влажно-розовым длинным хвостом. Черными бусинками глаз выжидательно смотрела на меня. Она хотела понять, пойду я на нее или отступлю. Чуть наклонив острую голову, спокойно смотрела она на меня, перебирая когтистыми голыми лапками, и я понял, что я ее боюсь. Со стыдом я подумал, что сидящий на крыльце здоровенный пес вряд ли произвел бы на меня такое сильное впечатление. А эта маленькая, кровожадная тварь внушала ужас.

Крысу можно было смести одним ударом ноги, но я боялся даже ботинком дотронуться до нее и поймал себя на том, что озираюсь в поисках камня или палки, чтобы шугануть с дороги эту мерзость. Наверное, она не чувствовала для себя никакой опасности, потому что, налюбовавшись вдоволь моей растерянностью, не спеша соскользнула с крыльца, неторопливо юркнула в дыру под стеной. Я облегченно вздохнул, мне повезло – никто не видел позорного поединка нового прокурора с крысой.

Вопросы, вопросы…

– Где вы были позавчера вечером? Кто может это подтвердить?

– Когда последний раз видели Пухова?

– А Мазута?

Опросы начались с раннего утра. В них принимала участие и водная прокуратура – и Бала, и Гусейн Ниязов.

Хаджинур Орезов, инспекторы рыбнадзора с дежурным нарядом ездили безостановочно на милицейском «козле» и нашей «Ниве», привозя все новых людей.

Молодые и старые, одинаково черно-загорелые, с заросшими лицами, осторожно отвечали они на все вопросы, подолгу задумывались.

«Не видел», «не знаю», «не встречал»…

Я выбрал в собеседники старого Бахтияра-Сафарали-оглы Багирова, крепкого еще, высокого мужчину с маленькими ост рыми глазками, шесть раз привлекавшегося к уголовной ответственности за браконьерство.

Бахтияр-Сафарали-оглы оказался словоохотливым несуетливым стариканом, откровенным во всем, что не касалось сегод^ няшнего дня браконьерского Берега.

– У нас испокон веков ловили рыбу… – попивая заваренный Гезель чай, витийствовал он. – И всем всегда ее хватало. Человек должен употреблять в пищу все, что создал аллах на земле…

– Государство запретило браконьерский промысел, приняло специальные законы…

– Мы тут все рыбаки. Какое же это преступление – ловить рыбу? Это ведь не убить, не ограбить! Своим трудом!..

Постепенно от защиты старик перешел к обвинениям:

– Ты возьми сажевый комбинат! Вот от кого рыбы не стало… И все знают, а молчат! Почему?

– Почему? – повторил я, как эхо.

– Потому что начальство сразу даст укорот! Хоть и прокурору!..

В коридоре закричали хрипло:

– Выходи! Серегу Пухова везут…

Все высыпали на балкон, на соседних появились жильцы: все словно ждали этого хриплого выкрика. Внизу хлопнула дверца – это под личным руководством Агаева в «газон» сели милиционеры с карабинами – на могиле убитого должны были прозвучать скорбные залпы.

А за забором протяжно запела труба. Процессия шла от здания рыбинспекции и приближалась к центру, здесь гроб должны были поставить в автобус. К первой трубе присоединилась вторая. Известная с детства щемящая мелодия затопила двор, улицу. Я увидел, как Гезель, зажав уши, с паническим страхом бросилась назад в комнату, закрыла окно.

Старый Бахтияр-Сафарали-оглы достал носовой платок, протер глаза, нос, потом трубно высморкался, взглянул на меня.

– Тебе надо на Осушной сходить, – сказал он негромко.

– На Осушной? – У меня было странное положение человека, который настолько плохо разбирается в местных обстоятельствах, что поневоле вынужден играть сомнительную роль болвана в польском преферансе. Я должен был поворачивать голову к очередному своему собеседнику, пытаясь уловить нить рассуждений.

– Что такое Осушной?

– Да у нас тут есть островок. Там живет Керим. Больной проказой. К нему Мазут часто наезжал раньше. Может, и сейчас там обитает…

– Вы считаете, что Мазут…

– Я тебе ничего не говорил, и больше меня не вызывай. Мне еще правнуков воспитать надо. – Он поднялся, пошел к дверям.

На пороге Бахтияр-Сафарали-оглы неожиданно белозубо усмехнулся:

– Когда человек на моем месте начинает много разговаривать со следователем, то язык у него становится длинным и извилистым, как Военно-Грузинская дорога…

У меня понемногу появилось тревожное ощущение того, что о чем-то подобном я уже слышал. Ощущение Сицилии. Все молчали не потому, что таили свои дела. Это не была их личная скрытость и закрытость от закона.

«Омерта – общий заговор молчания! Обет немоты!»

Изо всех кабинетов и другие рыбаки потянулись к выходу.

«Браконьер – это профессия на всю жизнь…» – подумал я, глядя, как такие степенные старики, как Бахтияр-Сафарали-оглы, осторожно сходят по нашей крутой лестнице во двор.

Похороны Пухова были многолюдными, люди отдавали должное благородным мотивам охранительной деятельности органа, который он представлял, и трагическим обстоятельствам его собственной гибели.

Пришли все свободные от дежурства инспектора рыбнадзора, ВОХРа; в полном составе явились члены бюро горкома и обкома.

Убийства рыбинспекторов всегда рассматривались как преступление против порядка управления, в конечном счете против власти. Как месть со стороны тех, с кем рыбнадзор ведет не прекращающуюся ни на миг тяжелую войну.

В последнюю минуту на автобусах подъехали сотрудники гор – и облисполкома, рабочие государственного заповедника, милиционеры с карабинами. И еще много другого народа. Мурадова тоже была здесь, вместе с сотрудниками бюро судебно-медицинской экспертизы. Я увидел Анну, разговаривавшую с какой-то женщиной, – мы молча, но душевно кивнули друг другу.

Секретарь горкома – седой высокий мужчина в очках – прочитал короткую речь, потом на холмик у могилы вскочил начальник рыбинспекции – Цаххан Алиев. Плоское, с мелкими оспинками, лицо его горело:

– Пусть дрожит земля под ногами у подлых нарушителей закона, опять поднявших руку на человека! Сначала на Саттара Аббасова, теперь – на Сергея…

Алиев оказался искусным оратором. Он отказался от призыва к возмездию и посвятил свое выступление благородным задачам охраны.

– …Только за первый квартал коллектив районной инспекции, душой которой был Сергей, изъял десятки километров красноловных сетей, калад, – этих варварских средств пиратского лова… Пятьсот сорок рыб осетровых пород на сумму свыше ста тысяч рублей… Спи спокойно, наш дорогой товарищ! – закончил он. – Дело, за которое ты отдал свою жизнь, мы доведем до конца…

Всего выступило несколько человек. Мне запомнилось короткое слово директора заповедника – широкоплечего, высокого здоровяка, опиравшегося на костыли:

– …Сережа охранял все живое, не только рыб. Неуклюжая безобидная птица качкалдак потеряла одного из самых верных своих защитников… Я как-то сказал Сереже: «По дороге, из машины, я насчитал на километр всего сто сорок птиц! Куда мы едем?..» Он только положил руку мне на плечо… Прощай, Сережа… – В конце он расплакался.

Жена Пухова – русая, в черном плаще с черной косынкой, тихо всхлипывала – словно отплакала свое и не хотела никого обременять созерцанием ее слез. Одной рукой она теребила мокрый платок, другую не отрывала от руки мальчика лет шести – чисто и скромно одетого. На лице мальчика было полное непонимание происходящего, а еще желание делать все, как хотят старшие. Из него уже сейчас рос хороший помощник, я видел это по тому, как он, в свою очередь, держал за руку маленькую сестру и следил за ней. Может, это помогло мне лучше представить самого убитого, а главное, понять его существенную черту – надежность, самый редкий и ценный дар в человеке.

Я оглянулся на своих. Следователь Гусейн Ниязов – он прибежал на кладбище прямо с парома, поручив младшую девочку жене, – стоял, ничего не видя, погруженный в себя. О чем он думал? Его отцовские и супружеские обязанности цепко держали его и на кладбище.

Милицейские сняли фуражки, стояли «вольно», в любую минуту готовые к приказу недремлющего, величественного Эдика Агаева.

Мой толстый молодой помощник Бала виновато улыбнулся мне одними губами; тяжелый, из твида, модный пиджак вздымался горбом на его животе.

По знаку секретаря горкома подполковник Агаев расставил своих карабинеров, негромко отдал команду. Сухой треск выстрелов согнал несколько птиц с окрестных памятников. Я машинально посчитал. Директор заповедника назвал точную цифру – птиц было именно четырнадцать на сто метров.

Тут же, мгновенно, оркестр перешел на бодрый марш. Ритуал похорон был давно отлажен. Мужчины забросали могилу землей. Вдова Пухова, его дети, большинство присутствующих бросили по нескольку комьев земли. Я тоже подошел.

– Вы не поедете на поминки? – В мою сторону повернулось

добродушное русопатое лицо одышливого Буракова.

– Некогда. Надо идти работать.

– У меня тоже работы по горло. Но надо и о семье думать. – Серые глаза смотрели обидчиво. – Со всеми может случиться… Вы ее не допрашивали? – Он показал головой на вдову.

– Нет пока.

– Ей надо прийти в себя…

Я прошел по аллее, прежде чем спуститься вниз, к машине. Кладбище было совсем не похоже на места погребения того берега. Выжженный солнцем безлюдный азиатский мазар, куда приходят только во время похорон и на котором в другие дни не встретишь ни единой души.

Народ быстро расходился. Отсутствие деревьев, зной делали свое. Музыканты спешили. Им предстояло повторение печальной программы. Что-то быстро глотая на ходу, они собирались у машины, разом поблекшие, в заношенных черных галстуках и пыльной обуви.

У ворот я снова увидел своих. Карабинеры возвращались в отделение. Бураков, руководители рыбинспекции, ехавшие на поминки вместе с родственниками, садились в похоронные автобусы, выполнявшие на этот раз свои прямые функции.

Верный себе, начальник милиции Агаев, за неимением равных по званию, сел в «Волгу» один.

Рядом с «Нивой» Хаджинур Орезов разговаривал с белобрысым высоким парнем в капитанской куртке. Я подошел, и Хаджинур, церемонно поклонившись, сказал:

– Товарищ прокурор, разрешите представить подведомственный морской состав. Миша Русаков – капитан водоохранного судна «Александр Пушкин».

Я протянул руку.

– Вы мне и нужны. Завтра с утра я хотел выйти в море, посмотреть окрестности…

Русаков мазнул ладонью по белым смешным усам, подчеркивавшим его молодость.

– Завтра в восемь «Александр Пушкин» готов вас принять.

Он скромно отошел, а мы с Хаджинуром сделали еще не сколько шагов к воротам.

– Много людей… – заметил я.

Мое внимание внезапно привлекла молоденькая женщина в черном; она стояла ко мне спиной, но мне показалось: я узнал ее.

Я чуть замедлил шаг, задерживая Орезова. В этот момент женщина обернулась.

Я не ошибся. Это была она, та, которую я видел вместе с убитым Пуховым накануне его гибели.

– Много вдов… И совсем молодых. – Я незаметно показал на нее Орезову. – Не знаете, кто это?

– Ну, эта – еще только без пяти минут вдова! Муж ее пока жив… Его приговорили к расстрелу за убийство и поджог рыбинспекции!

– Это жена того браконьера, который…

– Ну да! Умара Кулиева!

Почувствовав, что за ней наблюдают, молодая женщина подняла глаза – безразличный взгляд ее безучастно скользнул по мне. Кулиева словно видела меня впервые. Еще через минуту, не оглядываясь, она уже шла к воротам.

2

Море было неспокойно. Спускаться на борт водоохранного судна «Александр Пушкин» пришлось по стальной лестнице, приваренной к причалу. Ветер рвал куртку. Хаджинур с Цахханом Алиевым следили с палубы,»как я разворачивался, стараясь нащупать ногой очередную перекладину.

– Похоже на полосу препятствий! – заметил я, присоединяясь к ним.

– Не помешаю? – Начальник рыбинспекции пытливо взглянул на меня. Рябоватое лицо было настороженно. – Узнал, что вы едете на Осушной, решил примкнуть…

– Странно только – я никому не называл конечного пункта…

– А у нас так. Вы еще только подумали, а на Берегу уже известно. С другой стороны: где еще искать Мазута, если не у прокаженного Керима?

Пенсионного вида старослужащий в форменных милицейских брюках, промасленной телогрейке и шапке-ушанке сбросил швартовы, начальник рыбинспекции ловко втянул их, закрепил на носу и корме. Цаххан Алиев был, в сущности, еще молодой крепкий мужик, которому не всегда удавалось сдержать свои первые и наиболее сильные эмоции.

Я поднялся на мостик к Русакову.

– Товарищ капитан дальнего плавания…

Он не дал мне договорить, поправил смешные, как у моржа, совершенно белые усы.

– Я не дальнего плавания, я малого плавания капитан. Но любой подтвердит – кто на Хазарском море не плавал, тот не моряк. У нас четыре сопли на погон зазря не получишь. – Он показал на свои узкие погончики, пересеченные сломанными золотыми полосками нашивок.

– Просто для меня всякое плаванье дальнее, если выходим из порта, Миша, – сказал я.

Мы двинулись по изумрудно-зеленой воде. Ветер стих. Повсюду виднелись колонии водорослей, вырванных ночным штормом. Донная трава – любимый корм глупой здешней птицы качкалдак – была разбросана по всему заливу.

С мостика мне были хорошо видны вытащенные на причал плавсредства рыбнадзора. С того времени, когда я с Леной и ее сокурсниками собирал материал о поведении браконьера и инспектора в конфликтной ситуации, обеспеченность его, в сущности, не изменилась. Та же «ракетка» на подводных крыльях – «Волна», быстрая, однако маломаневренная, с относительно небольшим углом атаки. Преследовать браконьеров на ней можно было только по прямой – на малой воде «ракетка» была и вовсе бесполезной. Водомётный катер «Тритон»… Наконец, основное плавсредство рыбинспектора – не очень надежная мотолодка «Крым» с подвесным мотором «Вихрь-30».

Покойный Пухов, должно быть, чаще всего выходил на дежурство именно на ней – в одиночку или с другим рыбинспектором. Может, с покойным Саттаром Аббасовым, подумал я. Теперь оба покоятся на одном кладбище…

Далеко в море показался белоснежный паром, шедший в Красноводск. Мы быстро сближались. Высокий, с обрезанной напрочь кормой, с круглыми дырочками иллюминаторов по бокам, паром был похож на старый гигантский утюг, заправленный древесным углем.

– «Советская Нахичевань», – объявил Миша Русаков. Знал ли он об этом раньше и разглядел в бинокль, который время от времени подносил к глазам? – Югославской постройки…

Он мог и не объяснять. Я приехал этим паромом и все утро просидел со старшим помощником капитана, слушая историю судна.

Старпом говорил о тоннах топлива, которые сжирает «Нахичевань» за один рейс, об ее убыточности, я слушал вполуха, думая о том, что оставляю на том и что ждет меня на этом берегу.

Служебные дела и отношения с начальством напрягли и без того непрочную ткань моей семейной жизни, а ставшее привычным «качание прав» и выяснение отношений с женой после полуночи и до утра взвинтили мою нервную систему и посеяли во мне ложную идею, будто все беды происходят только от лжи, и людям необходимо говорить всю правду, какой бы она ни была горькой. И – вовсе не от пришедшей ко мне мудрой смелости, а только от плохих нервов – я сказал начальству в глаза, что о нем думаю. Это была совсем маленькая правда. Горькая, как порошок хины.

Начальство искренне-тяжело переживало изреченную мною печальную правду. Осознавало в многомудрой голове, раскаивалось в ранимой легко душе и перестроилось в служебном приказе. В приказе о выдаче мне синекуры – на противоположном берегу Хазарского моря.

Все сразу стало на свои места. Страсти улеглись. Отношения с начальством тут же улучшились, потому что я со своей крошечной злопыхательской правдой сразу уматывал за триста верст, с глаз долой – на зеленый морской горизонт, да и вообще выходил из подчинения – водная прокуратура не подведомственна территориальной.

И жена облегченно-горестно вздохнула – будем теперь женаты, как шахматисты – по переписке.

Мы всегда говорили как бы шутя. Пока не выработалось у меня четкое ощущение, что шутка – это только необходимая прелюдия к ссоре, эмоциональный фон приближающегося скандала. В такие минуты нам иногда удавалось достичь высокой ступени иронии и сарказма…

Я не стал отшучиваться: пускай, мол, лучше как шахматисты, чем как боксеры… А лишь высказал неопределенную надежду: наверное, меня с жильем там как-нибудь устроят?

А она переплавила вязкую надежду в твердокаменную уверенность:

– А как же может быть иначе! Но ты бери только служебную жилплощадь! Не бросать же нашу квартиру здесь…

Мы столько ждали нашу квартиру! В центре! В доме с улучшенной планировкой, встроенными шкафами и приличной прихожей! На всем восточном побережье нет такого дома!

И потом… «Прокурором ведь не назначают на всю жизнь, весь конституционный срок – пять лет. Подумаешь: пять лет! Тьфу!..» Мы оба охотно делали вид, что ничего не произошло в нашей семейной жизни…

– Скоро появится и Осушной… – Хаджинур вернул меня к действительности. – А вон и браконьер! Видите? – Он показал на черную точку впереди. За ней распадалась надвое волна. – Ходил калады проверять… Но нам подходить к нему бесполезно…

– Потому что водоохранное судно?

– Если и лодка пойдет – все равно… – Начальник рыбинспекции тоже поднялся на мостик. – Сразу весь улов полетит за борт… Браконьер к браконьеру никогда не плывет. Если приближается – значит, рыбнадзор!

– Шустро идет. – Хаджинур взял у Русакова бинокль. – И грузоподъемность приличная – восемьсот кэгэ…

– А тысячу не хочешь? – возразил Цаххан.

Вокруг до самого горизонта морское поле было сплошь изрыто бороздами. «Вечная пахота моря…» Слышал ли я эти слова или придумал сам? Тысячи оттенков зеленого и синего переливались, переходили один в другой. Мы шли по гребням волн. Еще больше появилось водорослей, но они были чуть-чуть другого цвета, чем у прибрежья.

– Керим встречает нас… – сказал Хаджинур.

Он передал мне бинокль. Я не сразу разглядел песчаную косу и деревянный домик.

– Он действительно прокаженный? – спросил я, возвращая бинокль. – И действительно никогда не выезжает с острова?

– Сейчас ему восемьдесят четыре года, последний раз приезжал на берег лет сорок назад…

– А к врачам?

– Болезнь эта не лечится. И никому уже не опасна, кроме него самого.

– Так и живет один?

– Насколько я помню. Ни жены, никого. Из Кызылсу раз в неделю придет лодка – привезут ему воду, хлеба, иногда овощей. Крупу или консервы. А он им – рыбы, раков. А то браконьеры пожалуют. Он им наживку – кильку, сети чинит. Молчаливый старик, обходительный. Сейчас сами увидите! Стоп! А это кто? – Хаджинур повел биноклем. – Мазут собственнойрожей! Клянусь! В лодке…

– Что за лодка? – вскинулся Цаххан.

– Летняя. С двумя моторами.

– Миша! – Цаххан сорвал с себя куртку, бросил на палубу. – Я размажу его по стене за Сережу! Только не упусти!

– Касумов? – удостоверился я.

– Касумов, – ответил он бодро, даже чуть весело. Браконьер был длиннорук, ловок, с копной жестких черных волос. На нем был изрядно потрепанный армейский бушлат, старую шапку-ушанку он держал в руке.

На вид Мазуту было лет тридцать пять. Он стоял у деревянного помещения с надписью: «Госзаповедник. Застава «Осушной»».

Вчетвером – Мазут, я, Хаджинур и Цаххан – мы вошли в помещение, являвшееся офисом заповедника на этом острове. Внутри было холодно и сыро. В углу топилась плавником печка, от нее наносило сырым дымом, но тепла она давала мало. Его, наверное, все без остатка забирал пузатый закопченный чайник, зло дребезжащий жестяной крышкой. Половину помещения занимал грубо сколоченный стол с двумя длинными лавками.

– Посидите. – Я вышел – Миша Русаков должен был вынести мою папку с протоколами, оставшуюся на мостике.

– Там чай. Я заварил… – Старик прокаженный стоял у трапа – небольшого роста, с тяжелой крупной головой и старческой безысходностью в глазах. Он был похож на Маленького Мука. Рыбацкие сапоги доходили ему едва ли не до груди.

– Спасибо. Попьем вместе.

Он кивнул, но с места не сдвинулся.

– Пожалуйста, Игорь Николаевич. – Капитан Миша Русаков протянул мне папку. Нам было приятно общаться друг с другом, я это быстро установил. – Мы еще не уйдем? Хотел угостить старичка пресной водой. В Баку заправился…

– Пожалуйста. Время есть…

Я проверил содержимое папки, вернулся в помещение. В общей сложности я отсутствовал не более трех минут.

Лицо браконьера заплывало пока еще только розоватым сплошным пятном, верхняя губа была разбита. Цаххан и Хаджинур смотрели куда-то по сторонам, мимо меня. Мазут достал сигарету, он единственный делал вид, что ничего не случилось.

– Что с вами? – задал я бесполезный вопрос. Браконьер не ответил.

– Вот бумага, напишите, что произошло. – Я положил перед Касумовым чистый лист. – Я обещаю дать этому ход…

– Все нормально, гражданин прокурор, – сказал Мазут. – У нас свои дела.

– Это безобразие!

– А стрелять в рыбинспектора – не безобразие? Убить человека! Оставить сирот!.. – жутко закричал вдруг начальник рыбинспекции. – Мы ведь с ними как? «Обнаружив факт нарушения правил… – он кого-то копировал, – я, такой-то…» Будто они стоят – руки по швам! А они ведь стреляют! И не думают нам «представляться»! У-у, гад! На Осушной приплыл! Думал, не найдут!

– Почему это я должен думать, что меня не найдут? – Касумов, за неимением платка, вытер наплывающие синяки меховой опушкой ушанки.

– Оделся по погоде! Куда путь держишь, тварь? – Цаххан Алиев готов был снова броситься, едва сдерживался. – А когда в Сережку Пухова стрелял, тоже в этом был?

– Мне в Сережку Пухрва нечего было стрелять. Если хочешь знать, Пухов мне первый друг стал, после того как я его подобрал у Русаковской банки…

– А из-за кого он туда попал, если не из-за тебя! Забыл?

У Касумова погасла сигарета, он вытащил спички. Хаджинур

Орезов зыркнул на спички, потом – на меня.

Это был все такой же коробок с портретом Циолковского – Евтушенко.

– Припекло! – не отставал Алиев. – Лодка и та полна окурков! Смотри, спалишь!.. На чем браконьерствовать будешь?

Бесконечно длинный перечень взаимных претензий напоминал пример математического равенства. Но, в отличие от математики, слагаемые по обе стороны знака равенства здесь взаимно не уничтожались.

– А ты что, поймал меня, Цаххан?

– А то, что ты кукан в тот раз отрезал! Вся рыба на дно пошла… У тебя ведь нож в лодке остался. Весь был в слизи! И фонарь! Я и говорю: не спали!

– Если ты не спалишь, Цаххан Магомедович, – Касумов деланно засмеялся, чиркнул спичкой, – никто не спалит!

– Бесхозное орудие лова разрешено уничтожать! А что нам с ними делать? На руках тащить? У меня-то машины нет! А оставлю на берегу – вы вернетесь…

– Хватит! – тихо приказал я.

Они замолчали.

Я заполнил форменный бланк и предложил Касумову собственноручно записать полный ответ на мой единственный вопрос: «Где вы находились вечером 23 апреля, в ночь на 24-е и весь день 24 апреля?»

Касумов шапкой осторожно промокнул раны на лице, правое подглазье выглядело к этому времени красно-багровым, тяготеющим к фиолетовым тонам.

Я подумал: «Если бы следователь или оперативный уполномоченный знал, что подозреваемый – вор, грабитель, даже убийца – будет немедленно освобожден из-под стражи, как только будет установлено, что к нему применялись незаконные методы ведения следствия, – никто бы не поднял на него руку».

Мазут взял со стола шариковую ручку и к слову «ответ» приписал: «Где я находился вечером 23 апреля, в ночь на 24-е и весь день 24 апреля, я не помню. Кто убил Пухова, не знаю и никакого касательства к этому не имею. Касумов».

Даже если бы он собственноручно написал, что убил рыбинспектора, признание, полученное после избиения, лишалось доказательной силы.

– А теперь? – спросил он, положив ручку на стол.

– Снимай моторы с лодки, – вскочил со стула Алиев. – Они тебе больше не понадобятся. Поедим – и поедем в Восточнокаспийск, в прокуратуру.

Так, по-видимому, они и работали тут до моего приезда.

– Вы свободны, – сказал я Касумову. – Орезов даст повестку – завтра приедете в водную прокуратуру.

Мазут на секунду окунул лицо в ушанку, убрал ее, взглянул на меня. Хаджинур сунул в руку ему повестку. Не прощаясь, ни на кого не глядя, браконьер прошел к дверям.

Через минуту мы услыхали гул спаренных моторов.

– Вот и обед приспел…

Едва Мазут уплыл, Миша Русаков и Керим вошли к нам, я понял, что они слышали наш разговор. Русаков принес с судна завернутые в скатерть буханки хлеба, две банки салаки пряного посола, лук и кулек карамели.

Он и Хаджинур Орезов нарезали хлеба, вспороли банки с консервами.

– Зря вы его отпустили, Игорь Николаевич, – сказал начальник рыбинспекции. – Они теперь договорятся, кому какие дать показания. Вы их не знаете! Нам теперь их вовек не разоблачить…

Мы сидели за длинным, плохо обструганным столом и грели руки о пиалки с мутным чаем.

– Что, Керим? – спросил Цаххан Алиев у старика. – Если бы ты прокурора не боялся, сейчас бы нашлась из заначки осетрина да икра малосольная…

Старик прокаженный что-то жевал, по-стариковски, задумчиво глядя куда-то в стену. У него была массивная даже для его крупной головы, тяжелая нижняя челюсть. Он, казалось, не присутствовал при разговоре.

– Нельзя было его отпускать… – повторил Алиев.

– Оставьте, – сказал я. – И больше ни слова об этом. Я прокурор, а не костолом…

– Вас вызывают в обком! Первый… – объявила мне Гезель, едва я появился в приемной.

Хаджинур и начальник рыбинспекции, сопровождавшие меня, продолжали в это время разговор, который я искусно направлял, – о женщине, которая могла быть у погибшего рыбинспектора.

– Хорошо, хорошо…

Мы прошли в кабинет. Необходимое для доклада, документы – все было уже подготовлено. Хаджинур и Цаххан Алиев продолжали лениво перепираться. Я взял папку.

– А я видела Пухова с женщиной… – Гезель открыла дверь, ей в приемной было слышно каждое произнесенное нами слово. – С месяц назад. Он разговаривал с Веркой Кулиевой…

– С Веркой?! – удивился Орезов.

– Женой Умара Кулиева. Я с ней училась. Мы и живем рядом.

– Верка Кулиева… – фыркнул начальник рыбинспекции. – Ну и удивила! Да просто она никому проходу не дает. Ни из рыбоохраны, ни из милиции… Думает, Умара спасет! Умар как взял ее в классе шестом, а то и в пятом – девчонкой, она так все и бегает за ним! Сказала тоже – Верка Кулиева…

Гезель смущенно ретировалась.

Мы ушли втроем: Цаххан Алиев, Хаджинур и я. В коридоре я извинился.

– Идите, я сейчас догоню.

– Гезель, – спросил я, возвращаясь в приемную, – ты давно видела жену Умара Кулиева?

– Да нет. Она то тут, то в Москве. Хлопочет за мужа.

– Попроси ее зайти к нам.

– Что?

Она уже отвлеклась – смотрела на меня влажными, полными затаенной надежды на будущее счастье глазами. Время от времени она нас никого не воспринимала, жила своим внутренним миром и его особыми сроками, где конкретные даты все заменены количеством недель и лунных месяцев, а также результатами систематических анализов мочи и крови.

Я вынужден был повторить:

– Мне надо встретиться с женой Умара Кулиева! Гезель улыбнулась испуганно:

– Я понимаю.

Милиционер на входе внимательно посмотрел мое удостоверение и сказал:

– Вас ждут на втором этаже. Комната 201.

Аэродромное величие кабинета. От дверей к столу секретаря обкома вела ковровая дорожка, и она еще более усугубляла ощущение взлетной полосы. Я шел по безграничному паркетно-ореховому простору навстречу почти исчезнувшему за горизонтом хозяину кабинета, невольно убыстряя шаг, как самолет на взлете, и, когда Митрохин встал мне навстречу, я уже не шел, а почти летел в пространстве, преодолев земное тяготение. Мы поздоровались.

– Значит, не успел приехать, а уже серьезное дельце подкинули? – спросил он. – Садись, пожалуйста.

Он не вернулся на свое место, а сел за приставной стол, напротив меня.

Первый был невысок ростом, широк в плечах. Моложавое, с тонкими злыми губами лицо его выглядело озабоченным.

– Это не случайное преступление. – Он поправил очки с чистыми, как капли морской воды, стеклами. – Я бы квалифицировал его как политическое убийство…

Я помолчал.

– Убит старший рыбинспектор при исполнении служебных обязанностей. Это уже второй случай. Перед этим был зверски убит и сожжен Саттар Аббасов… – Он пересказал то, что я уже знал. – Думали, там спит начальник рыбинснекции…

Говорил он коротко и емко.

– …Тут – не курорт. У нас вечно фронтовой город, бьемся с пустыней, бьемся с трудностями климата…

Он говорил, и я видел, как он сам себя распаляет и заводит, и беседа наша с ним была не похожа на реплики двух обсуждающих какой-то важный вопрос людей, а напоминала публичное выступление трибуна.

– …Диспропорция отраслей местного хозяйства, отдаленные последствия нарушений экологических норм…

Все это были, в общем, до некоторой степени абстрактные понятия. Но дальше Митрохин сказал:

– Браконьеры!.. – И по тому, как он произнес это слово, все сразу встало на свои места.

Дальше разговор пошел уже «без дураков».

Браконьер с его мощными орудиями запрещенного лова был для Митрохина реальным противником из плоти и крови, имел биографию, имя, национальность, социальную и партийную принадлежность, прошлое и будущее. Война с ним была зримой для всех, опасной, кровопролитной и справедливой. С вызовами для докладов на самый верх. Со справками о количестве уголовных дел, рассмотренных в судах. С экспонатами браконьерской техники, демонстрируемыми периодически в ЦК республики, в Москве и других городах на различных активах, семинарах, международных симпозиумах.

Если бы браконьеров не было, их стоило бы выдумать. Но они действительно были! И это подтверждали упомянутые трофейные выставки дорогих быстрых лодок с мощными японскими «Судзуки» и отечественными «Вихрь-30», спаренными и учетверенными; вместительных бензобаков, успевших отслужить срок службы в военной авиации; километрами хищнической снасти, именуемой каладой, несущей на себе тысячи стальных крючьев, изготовленных специальными мастерами-профессионалами.

Прекрасное оправдание пустым полкам магазинов, снижению уловов, низкой производительности предприятий местной промышленности!

– …Ты не думай, что назначение сюда – это… – Я с трепетом ждал продолжения. Со словом «синекура» у меня уже установились почти интимные отношения, а сама синекура уже имела милые индивидуальные черты, в расцветке ее оперения было даже что-то от японской куртки доктора Мурадовой. Нет, Митрохин не употребил этого слова, и я был ему благодарен. – Это… путевка на отдых. Встреча с браконьером происходит обычно один на один, ночью или на рассвете в глухом месте моря или побережья. Нападение может произойти врасплох или из засады… И браконьер обычно стреляет первым. – Он испытующе посмотрел на меня. – Дети есть у тебя?

– Нет. С этим все в порядке.

«Идеальная жертва для браконьера…» – хотел сказать я, но промолчал. От многих неприятностей в своей жизни я был бы избавлен, если бы научился не уповать на чувство юмора в собеседнике, не посмеиваться над своими друзьями, а то и просто случайными людьми.

Расстались мы, можно сказать, даже сердечно. Митрохин снова поднялся:

– Во всем рассчитывай на мою поддержку. Желаю успеха.

Я вышел. В приемной на стуле удобно расположился плечистый высокий мужик, в котором я узнал директора заповедника. Он весело беседовал с секретаршей Зоей.

Когда я появился, Зоя сказала ему с невероятно сердечной любезностью:

– Андрей Павлович, подождите минуточку, я должна зайти к Первому, он мне продиктует две бумаги, а потом вы пойдете. Заодно познакомьтесь с новым водным прокурором. – Она показала на меня.

Андрей Павлович протянул мне крепкую мужицкую лапу и сказал мягким густым баритоном:

– Сувалдин…

– Очень приятно. Я собирался ехать к вам знакомиться, и вот встретились случайно.

Сувалдин подождал, пока за секретаршей закрылась дверь, и усмехнулся:

– Думаю, не случайно. У Митрохина в приемной никто никогда случайно не встречается. Да-да… Простоватая внешность этого человека пусть вас не смущает. Митрохин назначил нас с интервалом в десять минут, чтобы мы встретились. Он выразил таким образом свое расположение нам обоим, объяснил, что мы должны трудиться рука об руку.

– А более открытого способа для этого не существует?

Сувалдин засмеялся.

– Он мастер завуалированных идей и естественного течения жизни, которую он искусно организует…

Он очень хорошо смеялся. Его чуть грубоватое лицо размягчалось, в глазах прыгали веселые искорки, и он становился сразу на много лет моложе. Не хотелось думать, что видневшиеся сбоку за креслом костыли принадлежат ему, так же как и лежащие на столе тяжелый бинокль и широкая шляпа.

– Ну что, постращал он вас браконьерами? – Суваддин поднял театральным жестом руки вверх; – О, браконьер, наемник ночи, работник мглы и рыцарь мрака!

– Вы считаете, что разговор о браконьерах – это шумная демонстрация? – спросил я.

– Ну почему, браконьеры, конечно, тоже безобразничают. Но Первый вас выводит на запасной путь, который не ведет никуда.

– Почему?

– Потому что здесь все браконьеры. Когда их выведут, ликвидируют браконьерство, закон восторжествует в пустыне!

– А злостные браконьеры? Убийца Пухова…

Из кабинета Митрохина показалась секретарша:

– Андрей Павлович, вас ждут.

Он машинально нахлобучил шляпу, взялся за костыли.

– Мне кажется, с ними просто не хотят связываться. Возьмите машину и махните вечерком вдоль берега, за метеостанцию. К скалам. Только осторожно. Народ там большей частью вооруженный. Могут и в лоб влепить. Даром что – прокурор… В справочнике есть мой телефон. Позвоните вечерком. Повидаемся, обсудим все дела-делишки.

– Головной убор, – подсказала ему секретарь.

Сувалдин засмеялся, снял шляпу, тепло и по-приятельски хлопнул меня по спине и проковылял в кабинет Митрохина.

«С двумя людьми познакомился я сегодня… – думал я, спускаясь по широкой, с ковром, заправленным в стальные прутья, тщательно выскобленной обкомовской лестнице. – И какой результат? Один предлагал направить все силы на беспощадную борьбу с браконьерами. Второй сказал, что есть вещи серьезнее…»

Милиционер у выхода молча взял руки по швам, я рассеянно кивнул, занятый своими мыслями.

«Не предостерегали ли они меня оба от каких-то шагов, которые я по незнанию местных условий сразу же, в первые дни, могу совершить?»

А что, если водный прокурор поймет слова секретаря обкома буквально – примется с места в карьер преследовать браконьеров и сам станет жертвой злоумышленников? Не для того ли, чтобы произвести коррекцию, пригласил Митрохин директора заповедника? Настолько ли Митрохин подталкивал меня к этой борьбе, как мне показалось… Ведь последнее, чем он поинтересовался, было: есть ли у меня дети. И Митрохин, и Сувалдин дали мне понять, что борьба с браконьерами может стоить жизни…

У подъезда меня окликнул начальственного вида мужчина – круглый и спелый, как наливное яблоко. Он снисходительно протянул мясистую руку:

– Зампредисполкома Шалаев… Ты советскую власть уважаешь, прокурор?

– Конечно. – Я развел руками.

– Что-то не заметно. – Он повел толстой шеей. – Облисполком без рыбы сидит. С осетриной неужели никого в последнее время не задержали?

– Нет, по-моему, – сказал я. – Не слышал.

– Видимо, мимо тебя проплывает, – посетовал он. – И икорка, и красная рыбка… Я знаю: в восьмой магазин сдали вчера на Шаумяна. Ты смотри, не давай отстранить себя от кормушки…

– А кто сдал?

– Это ты должен знать, – зампред засмеялся. – Кто у нас водный прокурор? Ты или я? Ты отвечаешь за борьбу с браконьерами – ты и смотри!

Вернувшись в прокуратуру, я первым делом вызвал к себе старшего оперуполномоченного Хаджинура Орезова. Несмотря на случившееся с Мазутом, я не испытывал к нему антипатии. А случившееся утром должно было послужить ему уроком.

– Срочных дел нет? – спросил я.

– Нет. А что?

– Хочу прокатиться. Взглянуть на окрестности. Компанию составите?

– Конечно.

– Я позвоню.

В приемной у меня никого не было, кроме Гезель. Проводив Хаджинура, я спросил:

– Ты не найдешь мне копию приговора на Умара Кулиева? Ее, по-моему, в свое время рассылали по всем прокуратурам для сведения.

Она кивнула.

– Сейчас посмотрю.

Через несколько минут я уже держал перед собой несколько страниц тонкой папиросной бумаги – серых, плохо пропечатанных.

Фабула преступления была банальна, а злоумышленник действовал удручающе-примитивно.

«…Встретив на берегу райгосрыбинспектора рыбоохраны 7-го района Цаххана Алиева, подсудимый Умар Кулиев потребовал от него не препятствовать ему в ловле рыб осетровых пород, угрожая в противном случае с ним «разобраться»…» – начало.

И финал:

«…В ночь на 22 октября того же года, увидев на стоянке у Восточнокаспийской морской инспекции рыбоохраны машину, принадлежащую Цаххану Алиеву, и придя к выводу о том, что тот ночует в помещении, с целью осуществления угрозы произвел поджог здания, в результате чего погиб находившийся внутри младший рыбинспектор Саттар Аббасов…»

Мне показалось, где-то в середине приговора мелькнула знакомая фамилия.

Действительно, несколькими строчками выше я нашел.

«…Кроме того, – указывалось в приговоре, – вечером того же 21 октября Умар Кулиев пытался поджечь сарай с рыболовной снастью («козлятник») в районе метеостанции, принадлежащий гр. Касумову. Но оказавшимся поблизости от места пожара гр. Касумову К. и Ветлугину А. удалось его затушить…»

«Темный лес… – подумал я. – Полная нелогичность. – Фамилию Ветлугин я тем не менее выписал. – Стоит вызвать, поговорить…»

Я снова вернулся в конец.

«…Кулиев Умар вину в совершенном преступлении признал. Кроме признания подсудимого – его вина доказывается…»

Дальше перечислялись доказательства. Результативная часть приговора была сформулирована коряво: подсудимому сначала определили наказание за более тяжелое преступление – убийство рыбинспектора – расстрел, затем за поджог – лишение свободы сроком семь лет…

«…Окончательным наказанием считать – с конфискацией автомашины «Москвич»-2140 № 26-43 высшую меру наказания – расстрел…»

Возникшая у меня версия о том, что Пухов оказался накануне гибели вместе с Верой Кулиевой, потому что был как-то связан с ее мужем, не нашла подтверждения в приговоре. Фамилия Сергея ни разу не упоминалась на сереньких, с убористым мелким шрифтом, страничках.

На этом берегу темнело тоже рано и сразу. Почти одномоментно.

Когда мы выезжали со двора прокуратуры, было еще светло. С бесчисленных балконов жилого дома, где мы обитали, доносились голоса телевизионных дикторов, крики детей.

Я посадил Хаджинура за руль. Он вел машину спокойно, худые, сильные руки крепко держали управление.

– Фиолетова, Чапаева… – объявлял он незнакомые мне названия улиц. – Азизяна, Джапаридзе…

Между каменными домами шли кирпичные связки – назвать их заборами было как-то неудобно – по силуэту что-то вроде римских акведуков, только без желоба вверху и значительно уменьшенные. Отверстия в них закрывали виноградные лозы.

Мы выехали на пустынную террасу. Она шла вдоль берега, покрытого ракушечником. Встречного движения не было вовсе.

– Бензина выписывают на два часа в день, – проворчал Хаджинур. – А что такое два часа по этой дороге? День поездишь, три дня на приколе.

– Как чумы… – Я показал на видневшиеся впереди сараи – «козлятники».

– Их полно тут, – тотчас отозвался Орезов. – Подсобки. Хозяева – кто крабами промышляет, кто чем. А если рыбинспекция спит, может и каладу там держать… Запросто!

Несколько раз Хаджинур останавливался, глушил мотор – мы оба выходили, прислушивались. На море был полный штиль. Я не слышал ни одного звука.

В одном месте Орезов неожиданно резко затормозил, убрал свет.

– Вон там вроде. Фонарь… – Мы вышли. Он долго смотрел в бинокль, потом передал его мне. – Машины…

– Ничего не вижу. – Я покрутил бинокль.

– На звезду – и ниже. Видите?

– Кажется, вижу.

– Ну, они-то нас наверняка еще раньше заметили. У них специальный человек с биноклем следит за дорогой… Это посредники. Приезжали за рыбой. Теперь начнут разбегаться.

– По трассе?

– Как выйдет. Могут и целиной махнуть.

Несколько точек быстро перемещалось в линзе бинокля.

– Как они обычно объясняют свое присутствие здесь?

– Как? – спросил Хаджинур. – А никак. Йода в организме не хватает. Приехали подышать морским воздухом. Или проверяли ходовые части механизма…

– Надо переписать номера машин.

Хаджинур серьезно сказал:

– Да я их и так всех знаю. Вот подъедут ближе – каждого назову.

Теперь уже и без бинокля был виден ползший вдоль берега легковой транспорт. Машин» было не менее шести, в том числе и мощный «КрАЗ». Часть их направилась в сторону барханов, в пески. Две повернули в нашу сторону.

Впереди шла «Волга» бежевого света. Вскоре я услышал усиленную мощной стереофонической системой эстрадную мелодию. Одно время на том берегу запись эта была весьма популярной.

Бодрая музыка резко контрастировала с окружающей нас скучной местностью – с невысокими, похожими друг на друга, как черепахи, уползавшие за горизонт, песчаными барханами.

– Ну-ка, остановите! – приказал я старшему оперу и, прежде, чем Хаджинур полностью затормозил, выпрыгнул на дорогу.

«Волга» замедлила ход, я перешел на другую сторону, поднял руку. Хаджинур тем временем заглушил мотор и тоже вышел из машины. Это решило исход – «Волга» встала: работника милиции знали.

– Прокурор бассейновой прокуратуры участка, – представился я, подходя к стеклу водителя. – С кем говорю?

Лысый, приземистый толстяк, сидевший за рулем, вырубил магнитофон, показался из машины. Внешность его была заурядной – усы подковой, выбритый подбородок, мясистые щеки.

Словно не доверяя мне, он обратил взор на старшего опера.

– Это прокурор Восточнокаспийской водной прокуратуры… – подтвердил Хаджинур.

– Ваша фамилия? Кто вы? – спросил я. – Куда ездили?

– Вы новый прокурор? – До него наконец дошло. – Я – Вахидов, работаю в отделе снабжения сажевого комбината… – Он посмотрел на меня. – Я здесь по указанию Кудреватых… Он в курсе.

Я не спросил, кто такой Кудреватых, заметив, что Орезов реагирует с вниманием и даже почтительностью.

– Все согласовано… – заверил Вахидов.

Другие «одители машин, поняв, что произошло, съехали с трассы и теперь объезжали нас через пустыню.

– Вы тут новый человек, наших дел не знаете… – Вахидов смотрел на меня с сочувствием. – Условия работы на комбинате трудные, поставлена задача дать людям прибавку к столу… В первую очередь – витамины. – Он пригладил усы. – Человек, ежедневно употребляющий рыбу, имеет меньше шансов получить такие болезни, как стенокардия, язва желудка, остеохондроз. Если помните, раньше каждому ребенку в детском саду давали пить рыбий жир! Ежедневно!..

– Объясните механизм добывания витаминов… – прервал я.

– По официальным каналам многое запрещено, но…

– Откройте багажник, – предложил я.

Вахидов посмотрел на меня как на человека совершенно безнадежного:

– Я же объяснил: все в курсе!

– И все-таки покажите багажник…

Последняя машина, съехав с трассы, была уже далеко позади нас, когда Вахидов, побурчав еще для видимости, открыл багажник. В нем ничего не было.

Снабженец перехитрил меня.

– Можете ехать, – сказал я. – Извините.

– Ничего. – Он с трудом удерживался, чтобы не засмеяться. Я представлял, что он будет говорить за моей спиной. – На то мы и организация, ведающая рабочим снабжением. – Он включил зажигание. – Народ надо кормить! Пока!

– Теперь пойдут разговоры… – заметил Хаджинур, когда мы отъехали. – Восточнокаспийск – город небольшой.

– Кто такой Кудреватых?

– Крупная фигура. Герой Социалистического Труда. Депутат. Директор сажевого комбината… Он обязательно вступится за своего снабженца… – Мы ехали быстро. Монолог старшего опера растянулся на несколько километров. – Дело в другом. Случай этот с Вахидовым поставил вас на какую-то позицию… Понимаете? Теперь все друзья Кудреватых, даже если они вас не знают, – ваши враги…

– Еще ничего не совершив, мы попали в большие забияки, – пошутил я.

– Начнут говорить: «Новая метла!»

Мы проехали еще с десяток километров, никого больше не встретив, не увидев ничего, кроме темных, окруженных заборами «козлятников», разбросанных по берегу. Уже собравшись развернуться, мы увидели впереди пламя костра.

– Лодка горит, – сказал Хаджинур.

Отблески костра взбегали на барханы, стоило огню вспыхнуть

чуть ярче, и снова сжимались, подвижные, как меха гармони.

– Рыбнадзор обнаружил браконьерскую лодку, а увезти не смог, – объяснил Хаджинур. – Слишком тяжела. Поэтому сожгли и составили акт…

«Умар Кулиев пытался сжечь «козлятник» Касумова, – вспомнил я приговор. – Но его хозяин и находившийся поблизости А. Ветлугин погасили пожар».

– У Мазута есть связь, – сказал я. – Некто А. Ветлугин. Что-нибудь известно о таком?

– Сашка Ветлугин? Он же утонул.

Мне снова не повезло.

– Давно?

– Примерно в то же время, когда сожгли Саттара Аббасова. Второй год уже!

Когда мы подъехали, лодка догорала. Судя по остаткам костра, в ней было не менее шести метров, моторы были предварительно сняты. Запах бензина свидетельствовал о том, что лодку, прежде чем поджечь, обильно полили горючим. На песке виднелись рифленые следы сапог. Никого из инспекторов рыбнадзора, свершивших акцию, на берегу уже не было.

Высадив Орезова у дежурной части, я понял, что способен только на одно человеческое чувство – чувство острого голода. Кроме того, мне надо было позвонить домой.

Я сыграл отбой, забрал документы и ключи от нашей «Нивы» и покатил на морской вокзал. Там, в зале ожидания, были установлены телефонные аппараты междугородной связи. Удивительной формы белые пластмассовые яйца висели на стенах, внутри которых был вмонтирован телефонный аппарат. Над яйцами были надписи:

«Баку», «Красноводск», «Ашхабад», «Москва».

Люди, которые звонили по телефону, были похожи на доисторических животных, которые выползали из этих гигантских яиц и, посмотревши на неуютный и неприятный мир, снова лезли обратно. Они втискивались под овальное пластмассовое прикрытие яйца, крича «алле! алле!», будто пытались докричаться до первородной причины, вытолкнувшей их в неприветливый мир.

Я дождался своей очереди, опустил монетки, набрал междугородный код и сразу же соединился с женой.

– Как жизнь, покоритель заморских территорий? – сказала она весело, зло.

– С утра до вечера страдаю из-за того, что ты грустишь обо мне, – ответил я, стараясь поддержать наш обычный шуточно-пикировочный тон.

– Давай разделим наши занятия, – предложила она деловито, – я буду страдать, а ты пока что обустраивай наши дела, если тебя они еще волнуют…

– Хорошо, – послушно согласился я. – К тебе никто не заходил из моих бывших коллег?

– Нет, – удивилась она. – А зачем?

– Так. Ни за чем. Если зайдут, скажи, что я действительно нашел здесь синекуру, только она какая-то странная… Катаюсь как сыр в масле…

Жена помолчала минуту, полагая, что это какой-то шифр, направленный на ущемление ее интересов, и нерешительно сказала:

– Хорошо, передам. А мне ты ничего не хочешь передать?

– А что тебе, Леночка, передавать? – сказал я. – Тут жизнь замечательная, но, по-моему, пока что не для тебя.

– А что?

– Да… как тебе сказать? Жилья пока нет. Развлечений не существует. В магазинах – «пустыня Калахари». Видимо, придется повременить с обустройством нашего быта.

– Ладно, ладно! Не жалуйся, – сказала Лена бодрячески. – Ты, наверное, стараешься не как следует?

– Я стараюсь как следует, – возразил я, – только результатов пока не видать.

– Больно скоро хочешь…

– Запиши номера моих служебных телефонов.

– А домашний? Я хочу звонить тебе домой.

– Домашнего у меня пока нет.

Лена даже замолчала.

– У прокурора нет домашнего телефона?

– Нет. Пока нет.

– Ну и дела, – вздохнула она. – А если ты срочно понадобишься?

– Наверное, пришлют посыльного.

– Хорошо, видимо, ты там живешь, – усмехнулась Лена. – Ладно, жду от тебя вестей.

– При первой возможности позвоню, – пообещал я. – Целую. Пока. – И положил трубку.

Кто-то, нетерпеливо ждавший своей очереди, втиснулся в яйцо, оттолкнув меня от кабинки.

Я пошел к выходу, раздумывая о своей единственной и неразлучной на всю жизнь подруге. Не было случая, чтобы после нашего разговора по телефону я почувствовал бы себя счастливее или хотя бы бодрее.

Я уселся в «Ниву» и тихонько отъехал от морвокзала. Надо было где-то поужинать. Дома ничего нет да и быть не может. Я вспомнил теплую, гнилостную сырость выключенного навсегда холодильника и решил ехать в ресторан.

В этот момент я увидел идущую по тротуару Анну Мурадову. Я узнал ее сразу, хотя разделяло нас метров пятьдесят.

Шла женщина, не спеша и мило размахивая сумкой на длинном ремне. На ней был традиционный туркменский наряд – платье «куйнек». Этакое среднеазиатское «макси». Но во всем ее облике было какое-то удивительное плавно-ленивое изящество.

Я выключил скорость, и машина бесшумно догнала ее. Я тормознул, высунувшись в окно:

– Не нужно прокатить?

Она подняла голову, всмотрелась в меня и засмеялась:

– О-о-о! Вы что, по вечерам подрабатываете как таксист?

– Да, среди интересующих меня женщин.

– Нет смысла занимать вашу машину, – сказала она с усмешкой. – Тут ходьбы до дома пять минут.

– А вы что, с работы? – спросил я.

Она кивнула.

– Идемте куда-нибудь вместе поужинаем. Я с утра во рту не имел еще той самой пресловутой маковой росинки. Где у вас можно поесть?

Она пожала плечами:

– Если честно сказать, то я просто боюсь наших душегубов с поварешками. Но если невтерпеж, можно пойти в ресторан на морвокзале. Это надо объехать вокруг здания.

– Садитесь, – распахнул я дверь.

Она уселась в машину, и я на крутом форсаже, как гонщик, описал дугу вокруг двухэтажного морвокзала.

Около плохо освещенных дверей с вывеской «Ресторан» мы заперли машину к, распахнув двери, оказались в здании.

– Прекрасно…

В полупустом зале какие-то подвыпившие люди громко разговаривали, а магнитофон вполголоса хрипел что-то хард-роковое.

Мы уселись за свободный стол, посмотрели друг на друга. Глаза у нее сейчас были светло-синие. Это было видно, несмотря на густой полумрак ресторанного интима. Она повесила сумочку на спинку стула и спросила меня:

– А почему с вами не приехала жена?

Я развел руками:

– Проблема бытовой неустроенности.

Она покачала головой и одновременно просто и как-то очень настойчиво поинтересовалась:

– У вас хорошая жена?

– Да! – воскликнул я готов но. – Нас объединяет общее чувство любви к ней.

Она засмеялась.

– Вы что, жалуетесь на жену мне?

Я не успел ответить, поскольку появился опухший толстый официант и спросил:

– Что будете есть?

– А вы нам дайте меню, – попросил я.

– А зачем? У нас все равно есть только шашлык «Дружба».

– Очень увлекательно. Тогда чего же вы спрашиваете, что мы будем есть?

– Так полагается. Шашлык «Дружбу» будете?

– Будем, – обреченно согласился я. – Дайте нам четыре шашлыка «Дружба». Кстати, а почему «Дружба»?

Официант развел короткопалые ручки и показал на пальцах:

– Два кусочка свинины, два кусочка баранины, два кусочка говядины – дружба.

– Коньяка и минеральной воды! – крикнул я ему вслед.

Я положил на стол сигареты. В спичечном коробке осталась одна спичка, я чиркнул – вялое пламя лизнуло белую тонкую деревяшечку и синим столбиком поднялось вверх, сигарета разгорелась. Я с наслаждением глубоко затянулся, судорожно вздохнул. Она смотрела на меня сочувствующе, спросила негромко:

– Ну, как впечатления на новом месте?

– Трудно сказать… Сегодня ходил к начальству представляться.

– И как прошло?

– Да трудный дядя здешний ваш Первый…

Анна вздохнула.

– Он несчастный человек. У него тяжело, неизлечимо больна дочь. Если бы от меня зависело, я бы никогда не назначала большими руководителями несчастных людей. Они проецируют свою судьбу на подчиненных.

– Боюсь, мы тогда бы вообще не нашли руководителей, поскольку известно, все в мире несчастны.

– Что да, то да, – усмехнулась она. – Очень счастливых людей в поле зрения не наблюдается. Но есть откровенно, кричаще несчастные…

Я отрицательно покачал головой:

– Глядя на Митрохина, этого не скажешь. Мне показалось, что в нем живет готовность сделать несчастным всякого, кто не соглашается с его мнением.

Она внимательно посмотрела на меня.

– Не торопитесь с суждениями. Мы живем в странном мире. Тут странная жизнь и странные люди.

– Да, я уже заметил, – сказал я. – У вас как в Сицилии – кого ни спросишь, никто ничего не знает, никто ничего не помнит.

Анна с интересом спросила меня:

– И вам ничего не удалось узнать за это время?

– У нас нет правильного направления. Зачем, например, ко мне приходил Пухов накануне своей смерти? Если бы это удалось понять, мы бы решили вопрос.

– Я думаю, что найти убийцу Пухова будет очень трудно.

– Я тоже так думаю, – согласился я.

Официант принес бутылки на подносе и тарелки с шашлыком, слабо украшенным соленым огурцом.

– Как же так, у вас, на краю субтропиков, нет никаких овощей? – спросил я его, пожав плечами.

– Откуда они возьмутся? У нас порог пустыни!

– Ежегодно область отчитывается о бескрайних садах, разбитых здесь, нескончаемых огородах, тысячах высаженных деревьев…

Анна усмехнулась:

– Если бы все это не было липой, мы бы давно жили в джунглях. А так все порог пустыни!

Официант буркнул:

– Я за это не отвечаю.

Повернулся, направился от нас.

– Спичек принесите! – крикнул я ему.

– Спички тоже дефицит, – сказала Анна.

– Я все время думаю о том, зачем ко мне приходил Пухов? – сказал я ей.

Мы выпили по рюмке коньяка и с удовольствием вонзились в шашлык «Дружба» – жесткий, переперченный, острый, похожий на любовь, неразделенную любовь.

Вернулся официант и протянул мне коробок спичек.

– Спасибо, – поблагодарил я его. Взял картонную коробочку и обратил внимание, что на этикетке все тот же Циолковский на фоне музея космонавтики в Калуге.

Я взял официанта за рукав, не давая ему снова покинуть нас, и спросил:

– Скажите, эти спички продаются везде в городе?

– Да нет, это нам на той неделе из Каспийского пароходства, из орса завезли.

– Скажите, а рыбинспектора Пухова вы знали?

Официант насторожился и осторожно высвободил свой рукав.

– Знал. А что?

– Он у вас на этих днях был?

– Вообще-то был, недели две назад.

– А после этого?

– Нет, не был, – твердо покачал головой официант.

В моей комнате – чистоплотное запустение казенного дома. Кочевая необремененность никакими приметами обжитости. Только белые занавески на пыльных окнах, отпертый чемодан в углу на полу и портфель-дипломат на столе. Кроме них, ничто не свидетельствовало о том, что здесь кто-то живет. Это нехорошо. Когда я вошел сюда несколько дней назад, под окном валялись засохшие листья с тополей – их еще с осени занесло сюда через неплотно прикрытую форточку. Форточку прикрыли, листья вымели, слегка протерли пыль, и я поселился.

А сейчас уже весна, преддверье лета!

Вернувшись домой, как я мысленно называл уже свою пристройку, я заварил крутой чай. И выпил его. Лег. Погасил свет.

Ладно! Теперь мне жить тут. Вряд ли жена примчится когда-нибудь, чтобы делить со мной радости синекуры. Она вообще-то человек стойкий, с юмором и трудностей никаких не боится, так она, во всяком случае, говорит… Но беда в том, что она не любит кататься как сыр в масле. Не пробовала наверняка. Наверное, она не ощущает себя в должной мере сыром. И у меня нет духа даже предложить ей это сказочное наслаждение. Ладно, бог с ней. Пока мне даже одному лучше… Обычно, доходя до этой мысли, я понимаю, что сейчас усну.

Что-то прошуршало под шкафом, я мгновенно пробудился. Как женщина, которая может спать во время артиллерийской канонады, но мгновенно просыпается, стоит только ее ребенку пошевелиться, – так и я во время сна ориентирован на едва слышные шорохи и царапанье.

Крыса!

Несколько секунд лежал я, представляя, как мерзкая хвостатая тварь быстро, бесшумно пролагает путь по комнате.

Я не считаю себя трусом и, увидев ночью подозрительные личности, идущие мне навстречу, хладнокровно решаю, как действовать. Но мысль о крысе вызывает во мне настоящую панику. Тварь эта вырастает в моем воображении до размеров доисторического животного. Не оттуда ли, из глубины веков, от наших пещерных предков, эта не поддающаяся контролю разума удивительная реакция? Ведь крыса – многократно уменьшенная, копия древнего ящера с его огромным мощным хвостом.

Прыжок! Вот она уже поверх стопки моих неразвязанных книг, оттуда – на письменный стол. Теперь она уже на уровне подушки, рядом со мной. Мысль, что между нами никакой преграды и ее колкая серая шерсть, костистые лапки или голый шершавый хвост могут сейчас коснуться моего лба, заставляет меня буквально похолодеть.

Так проходит несколько долгих неприятных минут. Но шорох больше не повторяется.

Крыса ушла.

3

Когда я вышел из дома, то увидел, что «Нива», которую я вечером припарковал под окнами, унизительно скособочилась на правую сторону. Оба правых колеса были проколоты. Я постоял на дороге в некоторой растерянности, бесплодно раздумывая о том, зачем и кто мог это сделать. У машины был жалкий вид, как у собаки с перебитыми ногами.

Я спустился вниз по улице до площади, и около приюта для стариков меня догнал похоронный желтый автобус. Я махнул рукой, и он готовно остановился. Я влез внутрь и подивился тому, что для маршрутного автобуса даже никто не постарался сделать нормальные лавочки поперек салона, здесь сиденья были как в обычном катафалке, вдоль бортов.

Странная жизнь. И надо было вписываться в ее реалии. Не спрашивая меня, водитель автобуса через несколько минут притормозил около здания прокуратуры. Все тут действительно знали друг друга.

В приемной меня встретил Бала.

– Вы еще не знаете новость? Мазута задержали городские… Так до дома и не добрался…

– Потом-то отпустили? – Я посмотрел на своего помощника.

– Получилось так. Патруль увидел его на пристани. Привез в отделение милиции… – Бала опирался на сейф, я подозревал, что, несмотря на молодость, моего помощника мучает радикулит. Он и со стула приподнимался в два приема – привставал, затем начинал разгибаться. – Мазут сослался на вас, но ему не поверили. Позвонили дежурному…

– Но после этого-то отпустили?

– Сообщили в областное управление внутренних дел, в обком. Кто-то передал Первому, что водный прокурор отказал в санкции. Митрохин позвонил прокурору области…

Я почувствовал себя мальчиком, которому взрослые публично приказали выйти из-за стола.

– При чем здесь прокурор области? Речь идет о преступлении, отнесенном к компетенции водной прокуратуры…

Бала хмыкнул, но это было скорее от растерянности:

– От территориальной милиции прямой путь в территориальную прокуратуру. Митрохин работает с нею в контакте. Они до нас вели все дела о браконьерах.

– Что с Касумовым?

– Прокурор области арестовал его на четырнадцать суток.

– Беззаконие… – Надо было ехать в прокуратуру Восточнокаспийской области, но на девять было назначено оперативное совещание. – Народ подходит? – спросил я.

– Почти все здесь. Курят.

Оперативное совещание прошло под знаком ареста Мазута. Начальник рыбинспекции Цаххан Алиев не скрывал удовлетворения:

– Мазут – бродяга, бандит, Игорь Николаевич, – несколько раз повторил он. – Злостный рецидивист-браконьер. Пять раз за браконьерство привлекали… Главный враг Сережки Пухова был на этом участке…

– Не фантазируй! – неожиданно откликнулся дремавший Бураков. – Не был он враг Сережки! Мазут браконьерствовал. Сережка ловил – вот и вся вражда!..

– Да ладно! Много ты знаешь! Спишь, и спи! Тебе бы главное – поменьше шевелиться… – махнул на него рукой начальник рыбинспекции.

– Когда шевелишься больше, чем надо, – суета одна получается, – ответил, не открывая глаз, Бураков. – А ты что, Алиев, всерьез подозреваешь Мазута?

– Никого я не подозреваю, – сердито буркнул Алиев. – Это вам надо подозревать или оправдывать. Но знаю, что воевали они всерьез…

– А ты в курсе, что Мазут вытащил Пухова из воды, когда он чуть не утоп у банки Зубкова?

– Ну да, вытащил! До этого Сережка два часа на моторе гонял за ним, пока Мазут его на камни не завел! Если бы Сережка утонул тогда, Мазуту срок обломился бы как из аптеки!

– А кто узнал бы про это? – сонно поинтересовался Бураков. – Людей там не было!

– Были! Монтажники из Нефтегаза…

Говорили громко и много – не по делу. Но скольких я видел в жизни следователей и прокуроров, криминалистов и оперуполномоченных – толковых, юридически грамотных, – которые за всю свою деятельность никогда не раскрыли ни одного убийства!

Это давалось всегда только избранным, отмеченным особым даром. Сильные стороны таких людей нередко являлись продолжением их недостатков – неумения мыслить абстрактно, ограниченности, агрессивного, неуемного честолюбия.

Я смотрел на окружающих меня сыщиков и думал: кто из них может оказаться сейчас наиболее удачливым? Уравновешенный, косая сажень в плечах, Бураков, разглядевший поэта Евтушенко на этикетке спичечного коробка, посвященного Циолковскому? Горячий, идущий прямиком к цели Хаджинур Орезов? Мой тихий, сутулый, многодетный следователь Ниязов – вечно занятый проблемами детского сада, лекарств, панамок, колготок… А может, я сам?

Полковник Эдик Агаев величественно молчал, передоверив мне все полномочия. Вновь созданное управление внутренних дел Каспийского бассейна уже объявило о присылке бригады проверяющих – не менее трех ревизоров, обещавших перетряхнуть все его бумаги, и мой однокашник чувствовал себя весьма неуютно.

– Этих людей хорошо допросили, тех, кому Пухов помогал вечером перетаскиваться? Джалиловых? – спросил я.

– Хорошо, – крикнул Хаджинур. Он сидел в углу у балюстрады. Между полами его незастегнутой кожаной куртки виднелся ремень, шедший под мышку – к кобуре. – Я сам с каждым говорил. Они ночевали на новой квартире.

– И никто не выходил до утра?

– Никто. Первым ушел в семь утра зять – на работу. Я беседовал с бригадиром, он лично инструктировал его в половине восьмого. Надо еще учесть: Сергея перед его гибелью видели много людей. Он весь день провел в центре. Жене ничего утром не сказал. Ушел, и все. Может, ему кто-то был нужен?

На этот счет у меня имелась своя версия: Пухов искал встречи со мной. Наедине. Вне этих стен.

Извинившись, я вышел в приемную. Гезель была на месте, на-столе перед ней стоял красивый, старинной работы, глиняный кувшин – по утрам Гезель выходила на угол, где старая армянка в киоске каждый раз открывала специально для нее свежую банку виноградного сока.

– С Пуховой ты можешь меня связать, Гезель? Ты давно видела ее?

– Жену Сережи Пухова? – удивилась она. – Сегодня. Вернее, сейчас. Она, кстати, спросила, когда у вас прием.

– Какое совпадение!

– Я сказала – «по понедельникам».

– Гезель! Сегодня только четверг!

– В обед она собирается на кладбище…

– Ничего не поделаешь, – сказал Бураков, когда после совещания рассказал о плачевном состоянии, в котором пребывает прокурорская «Нива». – Надо посылать Рустама, чтобы чинил колеса, – Он покачал головой, похлопал себя по толстому животу.

– И все? – спросил я.

– А что поделаешь? Все равно виновника не найдем. Такие вещи можно вскрыть только случайно.

– Постарайтесь объяснить мне, зачем это сделали?

– Ну как зачем? – развел руки Бураков. – В порядке общей дисциплины. Чтобы знали, что не вся власть у вас.

– Может, все-таки из хулиганства?

Бураков посопел в короткие широкие ноздри, будто продул двустволку, потом сказал:

– Не думаю, что из хулиганства. Это вас все-таки припугивают.

– Кто, зачем?

– О-о-о, если б я знал, – сказал Бураков. – Такие уж условия игры. Вам намекнули, что здесь на каждого можно найти управу. Они ведь знали, что вы не будете поднимать сильный скандал.

– А почему они, по-вашему, это знали?

– У нас все про всех знают. Знают, что вы вчера ужинали с девушкой в ресторане, выпили пару рюмок коньяка, а потом ездили на машине, что запрещается. Уже основание, чтобы вас вздрючить. Потом поставили машину около дома, а не оставили в прокуратуре… Есть тактика упреждающих ударов, – рассудительно заключил Бураков. – Вперед ваших шагов они вам легонечко так по носу дали, чтобы вы знали: полезете дальше – они вам найдут укорот серьезнее. Сейчас я скажу Рустаму!

Он вышел, но в ту же секунду голова его снова показалась в дверях.

– Вас тут ждут… – Он выразительно мигнул.

Я вышел в приемную. Там было несколько человек – Бала, Ниязов, еще кто-то. В углу весьма решительно, не глядя ни на кого, с голыми коленками, в черном траурном платье и таком же черном платке сидела жена Умара Кулиева. Я едва не назвал ее про себя вдовой, хотя приговоренный к расстрелу муж Кулиевой пока еще был жив.

– Ко мне? – спросил я. Она поднялась. – Проходите.

Едва мы уединились, за дверью кабинета воцарилась полная тишина. Я словно кожей почувствовал интерес моих коллег, вызванный приходом Кулиевой.

Я предложил ей сесть. Она села недовольно, ничем не дав понять, что помнит нашу первую встречу – на улице, накануне убийства Пухова.

– Гезель передала вам мое приглашение? – спросил я.

Она подняла голову. В приемной скрипнули половицы, затем послышались чьи-то приглушенные шаги на балконе. Я поднялся, закрыл балконную дверь.

Кулиева молчала. Я начал разговор снова:

– Тогда, в переулке, вы хотели ко мне обратиться. Может, по поводу мужа?

– А что по поводу мужа? – Она вскинула голову. По ее манерам я угадал в ней несовершеннолетнюю. В школе ее не обучили ни полным предложениям, ни интонациям вежливости. – И так все знают. Знают и молчат… Она дернула носом.

– Молчат? О чем?

Она пожала плечами. Разговаривать с ней было одно удовольствие.

– Кто все? – снова спросил я.

– А все!.. – Она махнула рукой.

– Я, например, ничего не знаю.

– Вы – другое дело! Я говорю про местных!

– И Гезель?

– Ну, Гезель сейчас ничего не интересует, кроме своего живота…

Кулиева упорно не хотела смотреть мне в глаза.

– Но что же они знают, эти «все»? Ваш муж невиновен?

Я попал в точку.

– Конечно, нет!

– А приговор? Он вошел в законную силу…

– Подумаешь! Рыболовные сети Умару подкинули, а потом будто бы нашли!..

– Кто подкинул?

– Милиция, рыбнадзор…

Иного я и не ожидал от жены осужденного. Но меня интересовал Сергей.

– А Пухов верил, что ваш муж невиновен?!

– Сергей потом узнал… – Мне показалось, в ее отношении ко мне наметился поворот. – Сначала и Пухов не хотел ничему верить. Год не хотел верить! А когда Мазут передал ему записку от Умара…

– Касумов? Разве они не враждовали? В приговоре указано, что ваш муж в тот вечер поджег «козлятник» Касумова и Мазут с Ветлугиным его едва затушили…

– Ветлугин! – Она как-то странно взглянула на меня. – Вы сначала узнайте, что они с ним сделали, с Ветлугиным…

– Что вы имеете в виду?

В приемной послышалась громкая речь. Это Эдик Агаев о чем-то спросил Балу. Бала ответил. Мой заместитель как-то удивительно робел перед начальником милиции. Агаев интересовался – на месте ли я. Затем в дверях появился он сам – высокий, барственный, остановил холодный начальственный взгляд на Кулиевой, многозначительно помолчал.

– Я зайду позже, – сказал он. – Есть важные новости… – Он так же величественно удалился.

Мгновенного этого вторжения оказалось достаточно, чтобы уничтожить наметившееся было движение ко мне моей посетительницы.

– А-а… Что зря говорить! Не верите – ну и не верьте… – Она сделала движение подняться.

– Подождите!

– Ничего я вам не скажу!

– Вы сказали, что Мазут передал Пухову записку от вашего мужа… Когда это было? Перед нашей встречей с вами?

– Не знаю.

Она снова сделала движение подняться. И потому, что она делала все во вред себе, я был готов ей верить.

– У Мазута связь с тюрьмой?

– Пусть он сам вам и объявит. А я ничего не знаю… – грубо сказала она.

Момент был упущен.

Я вдруг вспомнил девчонку, которая жила в нашем дворе во времена моей юности. Многие ребята из дома с нею спали, но каждый раз ее предстояло завоевывать заново: наутро она ни с кем из них не желала здороваться.

– Все, что ли? – Она поднялась, поправила сбившееся над голыми коленями платье.

Я пожал плечами. Она вышла, не попрощавшись.

– А где… – спросила меня через минуту Гезель, она отлучилась из приемной, чтобы наполнить заварной чайник.

Я только развел руками.

– С ней бывает, – успокоила Гезель, – убежит, хлопнет дверью, а потом, смотришь, опять идет как ни в чем не бывало…

Мне показалось, Кулиеву напугал барственно-надменный вид начальника милиции, брошенный на нее презрительный, злобный взгляд.

Надо же было ему появиться в эту минуту!

– Гезель, – попросил я, – мне нужен один материал. Попытайся его найти…

– Конечно!

– Материал о несчастном случае с Ветлугиным.

– Потрясающая новость!.. – Агаев, к которому я зашел, поднялся из-за стола мне навстречу. Бисеринки пота блестели у него на висках. Он, не глядя, достал батистовый платок и так же, не глядя, промокнул их. – Я узнал, почему арестовали Мазута! Сначала я решил, что Довиденко просто хотел утереть нос водной милиции и водной прокуратуре… Нет!

Еще в школе Агаева и его компанию отличала поразительная осведомленность. И не только в отношении учителей и директора. Они коллекционировали фамилии директоров заводов и управляющих, инструкторов, заведующих отделами ЦК, не говоря уже о командующих военными округами, министрах, председателях госкомитетов и их заместителей.

Впрочем, в этом не было ничего удивительного – в компанию их входили в основном сынки республиканской номенклатуры. Удивительно другое – информированность эта никем в школе не ценилась, а успеваемость компании была даже ниже средней.

– Ночью передали с парома «Советская Нахичевань»… – сказал Агаев, складывая платок и убирая его в карман. – К матросу на трапе подошла цыганка. Сказала, что за «козлятником» Касумова, на Берегу, есть тайник. Он закрыт камнем. В нем будто бы находится пистолет, из которого Мазут убил Пухова…

– Что за цыганка? – спросил я.

– В том-то и дело! Пока матрос бегал за помощником по пассажирской работе, цыганки все перемешались – там целый табор!

– Нашли?

– Искали. Но безрезультатно. Информация пошла не через нас, а по старому каналу – через территориальную милицию и прокуратуру области. Нас только сейчас подключили. И то – областное управление настояло! Генерал Эминов!

– Безобразие…

– Это не все! Они сразу поехали на метеостанцию и все изъяли. «Макаров» с запасной обоймой с патронами. Все – в управлении внутренних дел области. Довиденко дал им свое благословение.

– Все это делается в обход нашей прокуратуры, – сказал я. – Я буду сейчас говорить с прокурором области.

– Довиденко можете не застать… – заметил Агаев. – Он собирается в обком. Там. Кудреватых. Приехал из Москвы…

В отличие от моих сотрудников, этот всегда все знал.

Я спустился во двор.

Человека, проколовшего колеса на ночевавшей под моими окнами прокурорской «Ниве», Буракову найти, конечно, оказалось не под силу. Хотя это и было легче, чем разыскать убийцу рыбинспектора Пухова. Об этом поведал мне на чистейшем русском языке шофер-милиционер Рустам, спортивного вида туркменский парнишка, не знавший ни слова по-туркменски. Он успел устранить оба повреждения и коротал время перед дежурной частью.

– Спасибо, Рустам, – поблагодарил я.

Сверху упало несколько капель – я поднял голову. Над балюстрадой, сквозь расползавшиеся по балконам не распустившиеся пока лозы винограда, показалось погруженное в мир собственных ощущений прекрасное лицо Гезель. Она занималась единственным достойным в ее состоянии занятием для беременной женщины в водной прокуратуре – поливала тюльпаны.

Прокурор области Довиденко принял меня как бедного родственника. Следуя сформулированной Бураковым «тактике упреждающих ударов», он «в порядке общей дисциплины» не дал мне войти – через секретаря предложил посидеть в приемной.

Хотя должности наши начинались одинаково – «прокурор», дистанция между нами была примерно такой же, как между «командиром» роты и «командиром» полка или дивизии. Однако, если я и был командиром роты, то – «особого назначения», абсолютно самостоятельной, автономной, подчинявшейся непосредственно министру.

Проигнорировав предложенное, я сразу протопал в кабинет. Как и в первый раз, когда я приезжал к нему знакомиться, Довиденко – длинный, худой как жердь – сидел за огромным, заваленным бумагами столом, лицо у него было серое, нездорового цвета, как у всех, кто проводит большую часть жизни в кабинете.

Впрочем, столов в кабинете было несколько. Тогда на соседнем лежала литература. Сейчас она тоже была здесь. Я не обратил внимания на название книг. Заметил лишь одну – «Прокуроры» Анатолия Безуглова. С автографом писателя.

– Ну, что у тебя стряслось? – спросил Довиденко милостиво, не имитируя, однако, движения тазом, как человек, который собирается подняться, чтобы поздороваться. Он отложил авторучку и протянул мне холодную потную ладонь.

– Если у тебя не очень важное – зайди к моему заму. Я каждую минуту могу уехать в обком…

Эдик Агаев обладал абсолютно точной информацией.

– Кудреватых приехал из Москвы. – Я дал понять, что тоже не лыком шит, и Довиденко с любопытством взглянул на меня. – Ну, что там с Касумовым? – спросил я. – Дело об убийстве Пухова у меня в производстве, а я даже не могу допросить подозреваемого!

Довиденко улыбнулся механической улыбкой человека, давно разучившегося улыбаться:

– Мне позвонил Митрохин: «Водники отпустили браконьера, который убил рыбинспектора…» – «Где? Что?» – «Передали с парома: рядом с «козлятником» тайник, а в нем пистолет, из которого совершено убийство…»

– А кто сообщил Митрохину? Ни я, ни мой помощник ничего не знали!

– Мир не без добрых людей…

Довиденко позвонили, он снял трубку.

– Да. Сейчас выхожу…

– А что Касумов? – спросил я. Довиденко запер сейф и двигался к двери. – Что он говорит?

– Касумов твердит, что он тайник этот ни разу не видел…

Мы вместе спустились в подъезд.

Я посмотрел на часы. Пора было ехать на кладбище, где я рассчитывал встретить вдову убитого рыбинспектора.

Пухова была одна. Она что-то поправляла среди венков. Рядом стояла тяжелая хозяйственная сумка.

Я поздоровался. Пухова доверчиво взглянула в мою сторону. Она ничем не дала понять, что узнала меня.

Я отошел. Фанерный обелиск со звездой на верхушке привлек мое внимание. Был он свежепокрашенный, новый, как и металлическая ограда, начинавшаяся непривычно высоко над землей. Дощечка на могиле гласила:

«Аббасов Саттар Габибулла-оглы, воин-интернационалист, инспектор рыбнадзора, 23 года, погиб при исполнении служебных обязанностей…»

Теперь, подумал я, обоих инспекторов связывает не только прежнее место работы.

Когда жена Пухова освободилась, я подошел.

– Вот зашла Сереже рассказать, как мы живем… – Пухова смахнула слезу. – Он ведь беспокоится там!

Против этого было трудно возразить.

– Как дети? – спросил я.

– Дети и есть дети. Младшую отправляю в Челекен, к старикам. Старшего в городской пионерский лагерь. Вы идете?

– Да.

Я оставил «Ниву» внизу, рядом с кафе, на двери которого было приколото объявление: «Кафе не работает. Нет воды».

Я взял у Пуховой сумку, она оказалась полной продуктов. Мы молча начали спускаться по тропинке, вокруг которой не было ни деревца – ничего, кроме могил и смерти.

Пухова что-то еще говорила – скорее, для себя.

– Вы меня не помните, – сказал я. – Я новый водный прокурор. Вы даже собирались ко мне на прием…

– Как же! – спохватилась она. – Кто-то из ваших спрашивал про Сережины бумаги. Разрешите… – Она нагнулась к сумке, которую я продолжал держать, быстро достала зеленоватую тетрадь, зажатую каким-то свертком. – Пожалуйста! В портфеле лежала вместе со школьными учебниками…

Я быстро открыл ее где-то посредине, потом в конце. Это был список браконьеров, задерживавшихся Пуховым. Почему-то я рассчитывал на большее.

– Спасибо.

Пухова отмахнулась:

– Зачем она мне…

– Других бумаг у вас не осталось? – спросил я.

– Нет. Меня уже спрашивали. И про докладную, которую Сережа посылал в Москву год назад…

– А кто?

– Спрашивал-то? Начальство… Цаххан Алиев. Из управления приезжали… Да где же я ее найду? У нас ведь даже обыск был тогда! Негативы искали… Сережа к докладной фотографии приложил, кто, значит, осетрину у браконьеров брал. Там и номера машин, и снимки…

– И что?

– Все забрали. Увезли. А сейчас ищут!

– А Сергею?

– Предупредили! Больше, мол, не делай, а то головы не сносишь. Вот и не снес.

Я завез Пухову домой, помог занести продукты и еще несколько минут постоял в маленькой, заставленной вещами прихожей.

На вешалке я увидел синюю, с форменной кокардой, фуражку Пухова, высокие рыбацкие сапоги. В глубине квартиры висел портрет в траурной рамке.

– Вы разрешите от вас позвонить? – спросил я.

– Пожалуйста, звоните.

Я набрал номер Агаева:

– Какие новости?

– Никаких. Если не считать того, что Мазут уже в красноводском следизоляторе… Генерал Эминов и областная прокуратура если берут, то берут крепко… – Я почувствовал в его словах укор.

– Я собираюсь подъехать на метеостанцию, посмотреть тайник…

– Дело хорошее. – Он не предложил мне себя в спутники.

Пока мы разговаривали, в дверь позвонили. Приехал Цаххан Алиев. Поздоровавшись, начальник рыбинспекции объяснил цель визита:

– Пухов сигнализировал о браконьерах. Вовремя мер не приняли, а сейчас высокое начальство как с цепи сорвалось. Требует копии докладной… Может, я рано заехал? – спросил он у Пуховой. – Вы хотели поискать бумаги. Искали?

– Да нет их. – Она махнула рукой. – Все тогда увезли! Пусть у себя ищут…

– Ну, ладно. Я все-таки еще заеду.

– А первые экземпляры? – спросил я у Цаххана, когда мы вышли.

– Как всегда… Списали. Переслали. Подшили. Отфутболили. И концов не видать. И копии найти не можем… Кстати, – он усмехнулся, что-то достал из кармана, протянул мне, – вы это никогда еще не видели…

Я взял в руки маленький полотняный мешочек, раздернул завязочку – черные сухари с какой-то темной пылью. Принюхался – перец.

– Что это? – спросил я.

– Это здешняя черная метка. Предупреждение о смерти.

– Где вы это обнаружили?

– «Обнаружил»! – усмехнулся он. – На веревочке к двери моего дома привязали. Предупреждают, чтобы я их не трогал. Но они меня напрасно пытаются испугать. Перед тем как сожгли Саттара Аббасова, мне тоже такую прислали. Я приносил к Буракову, показывал. Они ведь не на Саттара охотились – на меня…

– А. что Бураков?

– Сказал, что у каждого милиционера десяток таких дома. И у него, и у Агаева тоже… – Он спрятал метку в карман. – Но я им всем яйца поотрываю, прежде чем они до меня доберутся.

«Что за странные обычаи… – подумал я. – Черные метки присылают одним, а убивают других…»

Машину я вел сам.

Когда проезжали по центральной площади, мы с Балой стали свидетелями прибытия в обком двух высоких гостей.

Крупный мужчина с депутатским значком и Золотой Звездой Героя и моложавый стройный генерал вышли из белой – со шторками на стеклах – «Волги» и не спеша направились к подъезду. Их сопровождал уже знакомый мне зампредисполкома Шалаев.

– Кто такие? – спросил я Балу.

– Не знаете? Кудреватых, директор сажевого комбината. С ним генерал Эминов – начальник областного управления…

Мы выехали из города.

Серое, затянутое низкими облаками небо неслось нам навстречу. Земля вокруг проживала свой самый счастливый – медовый месяц, вся она была темно-зеленой, покрытой фиолетовым цветом верблюжьей колючки. Через две недели, знал я, от всего этого нежного цветения ничего не останется, поскольку это не степь, это пустыня. И она вернется в свой исконный желто-серо-белый выгоревший естественный цвет.

Бала был идеальный попутчик. Он не начинал разговора первым – ерзал, пыхтел, поправляя сползавшие на нос огромные свои очки, но все же был нем как рыба.

Трасса была пуста. Вблизи берега не было видно ни одной лодки, ни одной машины с перекупщиками. Все тот же космический ландшафт – пески да колючки – сопровождал нас вдоль всего пути. Пустая, все еще малообжитая земля. Совсем недавно несколько незадачливых путешественников, ехавших на маашне из Бекдаша* в Красноводск, рассказывал мне кто-то, решили сократить путь и поехали напрямик через пустыню. Спустя несколько недель их нашли мертвыми – заблудились в дороге, умерли. Видимо – от жажды. Шакалы поели останки.

Мы проскочили место, где в прошлый раз вместе с Хаджинуром остановили машину снабженца сажевого комбината. Впереди показалась метеостанция. Я не снижал скорости.

Теперь мы мчали вдоль серых песков. И разнотравье здесь было в основном сине-серое, цвета ветоши. Почва казалась известково-белой, на небольших барханах темными кляксами чернели колючки, разросшиеся до размеров кустарников. Справа показались серо-зеленоватые темные полосы.

Не доезжая метеостанции, я круто повернул к берегу. Затормозил.

Нас успели заметить – от метеостанции к нам потянулась делегация: жена Касумова, малюсенький, смуглый до черноты усатый человек – Бокасса, которого я видел во время осмотра трупа Пухова, знакомый высокий казах – он и сейчас был выпившим, а может, так и не протрезвел с того дня, мальчик в коротких шортах с маленьким магнитофоном на шее и еще несколько детей – мал мала меньше.

– Ну, как там он? – спросил Бокасса, крохотный «мальчик-дедушка» с толстыми усами. – Живой? – На лице его плавала та же, что и в прошлый раз, когда я увидел его впервые, странная гримаса – то ли печальная улыбка, то ли счастливый плач. – Как? Как? – Он наступал на нас с беспечной опасной шуткой сумасшедшего, и я принужден был ответить ему словами Хаджинура Орезова:

– Отойди, Бокасса, не путайся под ногами!

Карлик тотчас же забыл о своих вопросах, счастливая страдальческая улыбка стала выглядеть более веселой, даже игривой. Он присоединился к детям, став между мальчиком с «вок-меном» – самым крупным из детей, которому Бокасса доходил головой до плеча, – и самым меньшим.

– Ну, как он? – повторила жена Мазута, здороваясь. – Передачи принимают?

– Должны, – сказал я.

Она кивнула.

– Легко сказать – «принимают»… Я поеду, а с ними как? – Она показала на детей.

– Хорошо, – сказал я. – Соберите ему что-нибудь, мы захватим.

Она невнятно поблагодарила.

Я поискал глазами и увидел «козлятник» Касумова – он ничем не отличался от других таких же – прибитые «заподлицо» доски-«двадцатки» образовали глухой непроглядный круглый забор, достаточно высокий, поэтому взобраться снаружи и увидеть, что там, внутри, тоже не было возможности. От метеостанции к «козлятнику» тянулись электропровода. На калитке, навешенной изнутри и полностью прикрывавшей любые щели, висел огромный ржавый замок.

Я показал на забор.

– Откроете нам? Ключи есть?

Она полезла в карман цветастой, как у цыганок, юбки.

– Вот.

Втроем мы вошли в маленький, огороженный со всех сторон дворик. В середине находился домик или сарай, дверь которого забыли закрыть. Я заглянул внутрь – кроме верстака с инструментами там стоял еще маленький телевизор «Шилялис». На полу виднелось несколько гребных винтов, а на приколоченной к стене сарая перекладине висели два новеньких мотора «Вихрь-30».

Настоящая браконьерская база, подумал я.

– А где тут тайник нашли?

Не говоря ни слова, Касумова обошла изгородь – сбоку, со стороны моря, рядом с несколькими досками, лежал камень-валун, она нагнулась, с усилием откатила его.

– Это? – я удивился.

– Да.

Мы с Балой подошли ближе. Под камнем была отрытая, видимо, совсем недавно, не очень глубокая ямка. Дно ее устилал песчаник.

Все это было странно. Браконьер наверняка смог бы подыскать на берегу более надежный схорон.

Пока жена Касумова собирала передачу мужу, я снова осмотрел берег. Вдоль залива тянулся обширный пляж, устеленный мелким белым ракушечником. Огромные черные камни, видневшиеся в прибрежной полосе, были остатками древней скалы, обрушившейся в море.

– Передайте, пожалуйста. – Жена Касумова принесла узелок. Я увидел в нем лепешку, несколько луковиц, вяленую рыбу, овечий сыр.

– Слушайте, – сказал я, – ваш муж за последнее время ездил в Красноводск?

– Мой муж? – Она хотела выиграть время.

– Ну да.

– Не знаю.

Закон всеобщего молчания не позволял ей отвечать.

– Его отпустят? – спросила она.

– Возможно. Пока я ничего не могу сказать.

– Не виноват он! Они с Сережей дружили…

– «Козлятник» этот ваш муж отстроил уже после пожара? – спросил я. – Умар Кулиев его сжег… Так?

Она робко возразила:

– Его только подожгли, а сделать ничего больше не сделали. Люди затушили…

И снова – ни одного имени.

Мы отправились в обратный путь.

– «Кирли-кирли… ц-э» – чайки с визгом пикировали на воду, пронзительно, на одной ноте повторяя свой жалобный крик.

Странно, что моя синекура выбрала такое место для гнездовья, думал я. По моим представлениям, эта экзотическая птица радости должна селиться в тропических садах, жемчужных лагунах, под сенью олеандров или там рододендронов каких-нибудь. А здесь не было олеандров. Здесь вообще ничего не было. Здесь была пустыня. А на краю пустыни – урез взбесившегося от шквалистого ветра буровато-грязного прибоя, размытого мутно-зелеными полосами. Был еще тусклый, слепой свет солнца – как бы день, а все безвидно. Летит по воздуху песок и превращает свет в дым. Земля вспучена нарывами сыпучих дюн. Жалобный подшерсток укрывает горбы холмов – кусты саксаула и карагача, верблюжья колючка, чертополох пустыни, отчаянная растительность, ожесточенно цепляющаяся за жизнь.

– Бала!

Я заметил, что он сидит как-то боком.

– Ты не заболел? – спросил я.

– Да нет. Спина немного… Пройдет! Вы что-то хотели?

– Я попросил Гезель найти один материал о несчастном случае. Мы будем проверять его сами, не привлекая водную

милицию.

– Я прослежу.

Моей жене чай никогда не удавался, хотя она изводила уйму заварки и приправляла ее травами. Я подозреваю, что искусство заваривать чай передается по наследству. Гезель заваривала чаи небрежно, даже не особенно приглядываясь, как это делают профессиональные чайханщики, но чай тем не менее у нее всегда получался одинаково ароматный и терпкий.

С пиалой в руке я открыл пуховскую тетрадь, другой придвинул карандаш.

Первой в списке браконьеров, задерживавшихся Пуховым, я увидел фамилию уже знакомого мне Багирова Бахтияра-Сафарали-оглы.

Видимо, охотиться на старого браконьера считалось «классикой» – «школой» Восточнокаспийской рыбинспекции. Старика ловили все. И все-таки Бахтияр-Сафарали-оглы оставался на свободе.

Дальше шли тоже уже известные мне люди. Большинство их мы уже вызывали, допрашивали. Мне вспомнились проходившие через мой кабинет рыбаки – в высоких, с раструбами, сапогах, в комбинезонах и телогрейках, в теплых ушанках и шерстяных лыжных шапочках; молодые и пожилые, тихие и горластые…

В нескольких местах на страницах виднелись отметки красной пастой:

«Смотрел. Ц. Алиев». И даты.

Начальник рыбинспекции регулярно знакомился с реестром. Последний раз просматривал записи примерно месяц назад.

Я уже хотел было отложить тетрадь, как вдруг заметил в списке некую странность. Я заново пересмотрел его. Действительно! Именно Касумова Пухов не задержал ни разу!..

«А если Кулиева права – и существовали какие-то скрытные отношения между Мазутом, Умаром Кулиевым и Пуховым? И Мазут доставил записку из тюрьмы от Умара Кулиева – Пухову?»

Я даже пошел в своих предположениях дальше: «А что, если Пухов оказался в ту ночь вблизи метеостанции именно потому, что шел к Мазуту?»

Вошел Бала. Он занес не очень объемистую папку – «Материалы по несчастному случаю на охоте с гр. Ветлугиным А. Т.».

– Успел прочитать? – спросил я, переправляя папку себе на стол.

– Там, собственно, немного. – Бала осторожно – с прямой спиной – опустился на стул. – Ветлугин был в нетрезвом состоянии. Когда давал напарнику прикуривать, качнул лодку. Ударил прикладом о борт…

Синекура завела меня в удивительное место, где окружающее постоянно оказывалось недостоверным и твердь то и дело оказывалась хлябью. Как люди умудрялись тут ориентироваться?

– …Лодка перевернулась. Заряд угодил Ветлугину в лицо.

– Их было двое в лодке?

– Да. Ветлугин с приятелем.

– А кто приятель?

– Баларгимов Садык. Осмотрщик кабельного участка.

– На берегу был кто-нибудь? Может, другие охотники? Очевидцы?

– Никого. – Бала протер очки. – Ночное время…

– А что следователь?

– Он допросил Баларгимова, выехал на место. Есть протокол воспроизведения. Подняли со дна ружье – в нем один патрон. Во втором стволе только гильза. Проведена судебно-баллистическая экспертиза…

Я знал методику подобных дел.

– Спусковой механизм оказался изношенным? – спросил я.

– И довольно сильно.

– А что боеприпасы?

– Экспертиза подтвердила: дробь, порох, пыжи – все такое же, как изъятое в квартире Ветлугина… С этим все в порядке…

– Отношения Баларгимова с Ветлугиным действительно приятельские?

– Собутыльники!

– А возраст?

– Баларгимов – тот постарше, лет сорока. Женат, есть дети. У Ветлугина – жена…

– Я хочу с ней встретиться. Вызови ее, пожалуйста. И свидетелей.

Мне позвонил Агаев – его интересовали результаты поездки на Берег.

Оставшись один, я внимательно прочитал показания Баларгимова. Если вначале, в объяснениях, он слегка путался, то к окончанию следствия показания его обрели необходимую ясность.

Ничем не опровергнутые, они установили окончательные обстоятельства случившегося:

«…Ветлугин и Баларгимов в лодке «кулаз» вышли ночью в море для отстрела птицы. Баларгимов сидел на веслах, а Ветлугин напротив него – с заряженным ружьем. В море Ветлугин закурил и хотел угостить сигаретой Баларгимова, руки которого были заняты…»

Бала доложил обо всем существенном полностью. Мне осталось лишь просмотреть обычные в делах подобного рода документы: протокол выезда на место происшествия, справки о принадлежности дробовых ружей, протокол допроса понятых…

Капитан рыбоохранного судна «Спутник», допрошенный в качестве свидетеля, сообщил:

«…Баларгимов показан место, где это произошло. Спустили катер… Море было мелкое, камни. Примерно восемьдесят метров от берега. Вода была чистая, глубина небольшая, дно было хорошо видно. Недалеко от камней обнаружено ружье…»

Увидел я и документ, подписанный водной милицией. Ей поручалось изъять образцы боеприпасов погибшего для криминалистической экспертизы.

Протокол был составлен Бураковым и отличался присущей ему обстоятельностью: «…Когда Ветлугиной Т. В. в присутствии понятых было предложено показать, где в доме находятся охотничьи боеприпасы, принадлежащие ее мужу, Ветлугина заявила, что охотничьих боеприпасов в квартире нет. Однако при осмотре платяного шкафа была обнаружена картонная коробка, в которой…»

Далее шел перечень гильз и описание пыжей.

Бураков с честью выполнил данное ему поручение.

Поздно вечером неодолимое чувство жалости к жене заставило меня кривыми улочками Нахалстроя спуститься на морвокзал, занять очередь у автоматов междугородной связи.

Связь с тем берегом была плохой. Люди под пластмассовыми белыми яйцами громко выкрикивали свои «алле», «алле», припечатывая их ударами по неуязвимым, как БТРы, видавшим виды металлическим ящикам.

Пропустив сквозь себя с десяток имен, просьб, упреков и признаний абонентов, звонивших передо мной, я снял трубку, надеясь, что тоже окажусь в безопасной звуковой отдаленности и мы с женой будем больше догадываться, нежели слышать друг друга.

Все, однако, оказалось не так.

– Я думала, что ты уже не позвонишь, – просто произнесла она так близко, что я расслышал все оттенки каждого слова.

Ее злое веселье, делавшее меня отчаянным, отвечающим за себя одного, куда-то исчезло. Голос был печален. У меня сразу испортилось настроение.

Мы поженились не сразу. К тому времени, когда я помогал ей собирать материалы о поведении браконьеров в конфликтной ситуации, о ней уже знали мои близкие – и мать, и сестра не чаяли в ней души. Лена охотно всем помогала, дарила книжки, советовала, заступалась. Она боялась одиночества, болезней, неохотно оставалась одна. В ней было что-то от ласкового ребенка, который знает, что его любят. Иногда, правда, ребенок этот мог оторвать голову кукле, с которой любил играть. Этой куклой порой чувствовал себя я.

– Ты совсем забыл обо мне? – Сейчас ребенок чувствовал, что любимую куклу взяли у него и забросили аж на другой берег моря.

– Ну что ты, малыш! – Мои интонации были насквозь фальшивы, но она этого не почувствовала. – Жутко много работы…

Она обрушила на меня вихрь быстрых вопросов, от которых невозможно было укрыться.

– А насчет жилья ты говорил? Пока еще ничего не известно?

– Нет.

– Не говорил или неизвестно?

– Неизвестно.

– Может, мне приехать к тебе в следующую субботу? – спросила она. – Как там с продуктами? Привезти?

Я вспомнил, что уже давно, как принято у нас на том берегу, не брал в воскресенье две большие корзины и не отправлялся на рынок за провизией на всю неделю. Лена все это делала теперь сама.

– Я могла бы тебе захватить фруктов. Как ты обходишься с питанием? – снова заговорила она.

– Нормально. У меня все есть. Ни о чем не беспокойся. А насчет приезда – давай обсудим. Позвони заранее, чтобы достать тебе каюту…

– Если тебе неудобно, я сама могу позвонить Эдику Агаеву… Я знаю его жену. Достать каюту не так сложно…

– Думаю, я устрою… Ладно! Очень много желающих звонить. Так все ничего?

– Ничего, – сказала она вдруг мрачно-зло. Тон ее переменился. – Если не считать всего, что происходит… Тебя, по-моему, это устраивает.

– Ну почему?

Вокруг были люди, мне неудобно было обсуждать наши отношения. Тем более что в прежние времена даже не по телефону мы никогда не могли прийти к согласию.

– Это тебя надо спросить – «почему»? – сказала она.

– Ну ладно! На неделе я тебе позвоню…

С другого конца провода уже неслись гудки.

«Не удивительно ли, что жилище прокурора, человека, поставленного державой наблюдать за точным исполнением законов, – думал я на обратном пути домой, – расположено в самом центре Нахаловки – того самого огромного городского района, который официально не существует, но, несмотря на эту свою юридическую недостоверность, развивается исключительно бурно?»

Наверное, в этом тоже заключалась одна из прихотей моей загадочной птицы счастья.

Крестьяне, пришедшие после войны в порт и на нефтепромыслы на заработки, перетаскивали из кишлаков многочисленные семьи, а потом друзей и соседей; демобилизовавшиеся из армии; отбывшие срок заключенные, которым был воспрещен въезд в родные места; надумавшие осесть на месте цыгане и, главное, огромные крысы – пионеры освоения и возникновения Нахалстроя – отстроили себе жилье самовольно – безо всяких разрешений, планов, проектов, согласованных виз.

Они возводили свои домишки из чего попадя и где попадя, самоуправно врезались в газовые трубы, подсоединялись к нитям водопровода, воровали со столбов электричество, в общем – жили. И город, остро нуждающийся в них, делал вид, что их не замечает, поскольку их как бы нет в красивых генеральных планах развития и расширения, в статистике, в отчетности – и нет их проблем. Собственно, они есть, эти проблемы, но это их проблемы – нахалстроевцев…

Лишь потом как-то неожиданно выяснилось, что их жалобные жилищные делишки стали городскими проблемами. И чтобы их решить, необходимо стало канонизировать существование Нахаловки и войти в правительство с просьбой о многомиллионных кредитах. Но от этой мысли городские власти закрыли в ужасе глаза.

«Не в этом ли причина «недостоверности» здешней жизни?» У дома меня окликнули:

– Игорь Николаевич… – Я увидел милицейскую машину. – Дежурный послал за вами… – Из кабины высунулся помощник дежурного.

– Что-нибудь случилось?

– На сажевом комбинате ЧП: нефть прорвало. Большой ущерб! Комбинат хотел скрыть, ко директор госзаповедника узнал. Дал телеграмму в Москву с просьбой создать государственную комиссию…

4

– …Так испортить настроение директору сажевого комбината, да еще накануне женитьбы его единственного сына!..

Проворные пальцы представителя частнопредпринимательского капитала на восточном берегу быстро перебирали кожу на моих щеках, натягивая и тут же отпуская ее в зависимости от взмахов и приземлений выдернутой с моим появлением из ножен особо острой, привезенной «оттуда» контрабандной бритвы.

– Закрыть установку, которую с такой помпой пустили… Говорят, Кудреватых кричал вам: «На том берегу один Баку сливает в море триста миллионов кубометров – так и его закройте!»

Парикмахеру были известны самые свежие городские новости.

– «…Да я тебя за Можай загоню! На Курильские острова…»

Согомоныч ждал подтверждения, но я молчал.

– В городе только и разговоров, что о водной прокуратуре… Так им спокойно жилось! – наклоняясь почти к самому моему лицу и поминутно заглядывая в зеркало, нашептывал Гарегин. – Браконьеры таскали осетров. Заводские сбрасывали отходы в море. Ни штрафов, ни санкций…

«Самое удобное для рыбинспектора, – отмечали мы с женой много лет назад в ее студенческой курсовой работе на тему «Поведение браконьера в конфликтной ситуации», – это контактное поведение нарушителя. Объектное поведение неудобно, поскольку человек быстро выходит из этого состояния и, как последующая реакция, появляются попытки преувеличения своей активной роли. Поэтому объектное поведение не переводится сразу в контактное, а только через конфликтное…»

Я вспомнил об этом, когда браконьер, в данном случае Кудреватых – плечистый, с испитым, но приятным лицом, голубоглазый, властный, – пошел в атаку на рыбинспектора, то есть на меня.

– Водная прокуратура… Это сейчас модно – охрана окружающей среды!..

О! Он никак не хотел считать себя нарушителем, по чьей вине в море ушли тонны нефтепродуктов из-за никуда не годной системы очистки и блокировки, которыми никто не хотел заниматься! Эта работа не приносила ни денег, ни славы, и за нее не

давали ни Героев, ни грамот.

– …Люди нацелены на большие свершения… – кричал браконьер.

И благодаря странной его логике, благодаря лицемерной демагогии многих десятилетий в этой конфликтной ситуации, я – рыбинспектор, поставленный представителем всего, что не может ни слова сказать за себя – плавающего, растущего, обитающего на дне бассейна, накрытого теперь масля: ной, уничтожающей все блевотиной сажкомбината, – выглядел в его, директорской, интерпретации как человек никчемный, живущий инструкциями, не видящий ничего вокруг, глубоко равнодушный к судьбе страны, поскольку сажа, которую выдавал на-гора Кудреватых, где-то там, в недоступных прокуратуре сферах, сложным образом оборачивалась в конвертируемую валюту и просыпалась на всю страну, и в первую очередь на Восточнокаспийск, обильными осенними золотыми дождями.

– О чем говорить, когда вы образовали мертвую зону! Уничтожили одним махом рыбное стадо! Вы понимаете, что вы сделали… – В запале я пренебрег важным правилом – не увеличивать нагрузку на человека, находящегося в раздраженном состоянии, а, наоборот, дружелюбно стремиться вывести из него – в таком случае больше вероятности, что поведение его не станет и вовсе агрессивным. – Я вынужден закрыть установку. Сегодня же вы получите от нас письменное предписание…

– Прокурор области отменит ваше указание! – заорал он.

– У него нет прав!

– Есть еще обком партии…

– А он при чем?

– Обком, по-вашему, ни при чем? Вы выше обкома? – Еще раньше, до того как разговор наш перешел на крик, Кудреватых вернулся к столу, выдвинул ящик, что-то поискал в нем, не нашел, задвинул, вернулся назад. – Обком партии вам не указ?

– Мы выполняем указания Генерального прокурора…

– Вот и договорились! – продолжал орать на меня Кудреватых. Он вернулся к столу, пошарил в ящике – по-видимому, включил диктофон. – Обком для тебя никто!

Я нарушил золотое правило службы и уже пожинал плоды этой оплошности. Было бы куда дипломатичнее, если бы перед тем, как закрыть установку, я бы прошел к директору со словами извинения:

– Вынужден! Пойми правильно… Жмут на меня! И Кудреватых понял бы!

– Я не обижаюсь… – Подумав, он, может, пригласил бы меня на свадьбу своего сына. Судя по всему, там должна была собраться вся восточкокаспийская элита.

А вместо этого! Оскорбленный и униженный, вернувшись, я поднял трубку и неожиданно для себя позвонил Мурадовой. Она была на месте.

– Я не буду называть себя. Интересно, узнаете ли вы, кто вам звонит…

– Уже узнала! – Я почувствовал, что ей приятен мой звонок, она ждала его.

– Как вы смотрите, если мы вместе пообедаем, конечно, если вы не избавились от этой неудобной привычки…

– Представьте, не успела!

– Очень хорошо.

– …Взять, к примеру, рыбкомбинат! – Чистые пухлые пальцы Согомоныча бегали по моему лицу, не причиняя никаких не удобств. – Рыбкомбинат никогда не выполнял плана, а всегда был с наваром… – Он не мог работать молча. – Как? А очень просто. Бегут в обком. Так и так… «Конец квартала, а рыба не идет…» Оттуда звонок Сувалдину: «Пустите рыбкомбинат в заповедник! В порядке исключения!»

До меня не сразу дошел смысл долгого его монолога, но, подытожив, я понял: Согомоныч и какая-то группа людей, близких ему, связывала свои надежды на оздоровление обстановки с моим появлением. Предполагалось, что водная прокуратура и я лично можем поставить предел ведомственному беззаконию.

Я спросил:

– Вам кажется, что рыбинспекция работает неэффективно?

На мгновение бритва в руках Согомоныча дрогнула, но в следующую секунду она так же ровно и легко поползла по моей намыленной физиономии.

– Стараются… – Он кивнул за окно, на призыв расстрелять убийцу – Умара Кулиева. – Скоро тут такое начнется! Каждую весну у них настоящая война на море. Автоматы, вертолеты… Сами увидите. Главное, все равно никого не поймают. А если поймают – то мелкую сошку. Не знаю, как это там у них выходит, но крупная никогда не попадается. Может, с вашим приходом что-то изменится…

Я прервал его философствование:

– А если конкретно?

Согомоныч обтер свою раздвижную опасную бритву о белый листочек, вздохнул и категорически отрезал:

– Я думаю, большего вам никто не скажет.

– Может, и скажет. Кроме того, существует уголовная ответственность для тех, кто знает о совершенном преступлении и молчит.

Согомоныч пожал плечами. Мы были вдвоем. В его уютной частной лавочке никто нас не слышал.

– Дай-то бог… Но не думаю. У нас не Сицилия, но длинный язык могут отрезать в два счета…

– Бывают и такие случаи?

– О, сколько хотите! – Согомоныч предпочел переменить тему. – А вы, оказывается, не только на воду смотрите! Освежить? Тонкая туалетная вода – «О' жен», Франция! Совершенно необходима мужчине… – Он заговорщицки на меня взглянул, словно уже все знал обо мне и Анне Мурадовой.

Я-то полагал, что по крайней мере еще неделю мы можем встречаться совершенно спокойно.

– Спасибо, – сказал я, кладя на стол художника его гонорар. – Сейчас, правда, мне предстоит свидание не с женщиной. Я бы сказал, с одним из наиболее мужественных мужчин города. Кстати, когда свадьба у сына Кудреватых?

– В субботу. На той неделе.

Бала ждал меня в кабинете вместе с болезненной, средних лет блондинкой, которую я видел на похоронах Пухова, – она разговаривала тогда с Анной Мурадовой.

Когда я вошел, женщина испуганно оглянулась.

– Это Татьяна Ивановна, вдова Ветлугина, – представил ее Бала. – Мы только начали… Значит, в ночь, когда это случилось, дома вы не ночевали? – спросил мой помощник у Ветлугиной.

– Я работала. А кроме того… Видите ли… У нас две квартиры. Мы жили то у него, то у меня. А иногда каждый уходил к себе…

Я сел. Ветлугина тревожно взглянула на меня, снова обернулась к Бале.

– …Сходились, расходились. Одно время Саша страшно пил. Его направляли в ЛТП, он давал мне слово не пить, не выдерживал…

– А в последнее время перед его гибелью?

– Последнее время держался… Но я боялась оставлять его одного, когда у меня были ночные дежурства. Соседи и прочее. Он у меня не прописан…

– Тогда он ночевал у себя?

– Да. И в ту ночь тоже. Я пришла утром, была в уверенности, что он дома. И вдруг приходит его приятель… Садык…

– Баларгимов Садык, – пояснил мне Бала.

– Все его зовут Садык. Сказал: поехали они на качкалдаков. Саша стал давать ему прикурить, перевернул лодку. Произошел выстрел… Там все записано. – Она показала на уголовное дело, лежавшее на столе перед Балой.

Мы помолчали все трое, наблюдая, как Гезель поливает над балюстрадой цветы, что-то тихо мурлыкая под нос для своего малыша.

– Вы раньше Баларгимова знали? – спросил я.

– Видела несколько раз. – Ветлугина снова насторожилась.

– Муж дружил с ним?

– Дома он у нас никогда не был. Я вообще не любила его компании. Ничего хорошего… Одна пьянка! Знаю, что они встречались. Саша последнее время был на инвалидности, не работал…

– Травма?

– С легкими у него было плохо. Вообще-то он подрабатывал, только в штате не состоял. У нас своя машина. Смотришь, подвезет кого-нибудь. Трояк или пятерку заплатят.

– Вообще-то он рыбак?

Она замялась.

– Иногда приносил рыбу.

– Осетрину?

– Ну да… Но где брал? Этого не знаю…

Я продолжал расспрашивать:

– С Касумовым вы знакомы?

– Первый раз слышу.

– Ваш муж помогал тушить его «козлятник». Его кличка –

Мазут.

– Мазут – я слышала.

В кабинет постучали, это был Хаджинур Орезов.

– Извините, Игорь Николаевич. Я не знал, что вы не одни.

– Я скоро освобожусь.

Прежде чем дверь закрылась, я разглядел в коридоре приземистого, с черными живыми глазами мужчину, смахивавшего по одежде на рыбака. Я понял, что это Баларгимов.

– Сколько уж прошло, как он утоп? Года два? – У него был грубоватый глухой тенор, речь – простая, и я не почувствовал в нем ни робости, ни испуга ни перед нами, ни вообще перед вызовом в прокуратуру. – Небось и косточки уж давно сгнили!

Он сидел на том же стуле, что и Ветлугина, тяжело и свободно, ни разу не оглянувшись на дверь.

– Как все вышло? – спросил Бала.

– Ну, как…

Баларгимов повторил сказанное им на допросе, не путаясь и ничего не добавляя.

– …Когда перевернулись, я отплыл немного, чувствую – дно. Кричу: «Монтер! (Кличка у Сашки такая.) Ты где?» …А темно. Мы ушли метров на сто от берега. Хоть глаза выколи… Где искать? Сам мокрый. Вес утонуло. Думаю: «Козел! Сам выберешься, не мальчик. Верзила под потолок!» Потянул домой, а назавтра прихожу, спрашиваю: «Сашка приходил?» – «Нет!..»

Я ощутил знакомую грубую манеру общения – следствие сурового жизненного опыта, непоказного презрения ко всему – к смерти, к жизни, к тому, что происходило раньше, потом, вчера, завтра.

«Странно: его фамилия ни разу не упоминалась среди браконьерских…» – подумал я.

– Вы сразу заявили в милицию? – спросил Бала.

– В этот день не пошел. Подумал: нажрался после купания, спит где-нибудь! А на другой день пошел.

Баларгимов был одинаково презрителен – это чувствовалось из его рассказа – и к самому себе, и к погибшему и не собирался от нас это скрывать.

– …В милиции объяснение написал. Потом несколько раз еще вызывали, допрашивали. Свозили на место. Я показал. Там под водой камни. Там и ружье нашли. И мой рюкзак.

– А что с вашим ружьем?

– В рюкзаке осталось. Я так и не собрал его.

– Вы член общества охотников?

– Был. Сейчас уж выбыл. Думаю снова вступить… Что? – Он показал на дверь, вслед ушедшей Ветлугиной. – На меня, что ли, бочку катит? Так, во-первых, мы с Сашкой друзья. Что нам делить? А потом: зачем бы я к ней пошел? Она и не знала, что он на охоте, и с кем – не знала! Я сидел бы дома и молчал в тряпочку…

– Бала спросил:

– Вы работаете?

– Осмотрщиком кабеля. На южном участке.

– Зарплата большая?

– Какая зарплата! – Он махнул рукой.

Вошел Агаев.

– Не помешаю? – Из-за неудобства помещения у нас все время гостил кто-нибудь из милиции.

– Нет, конечно. – Я тоже задал несколько вопросов Баларгимову: – Как вы охотитесь на качкалдаков в темноте?

Он с любопытством взглянул на меня.

– Птица ведь не видит! Подпускает совсем близко.

– А как подбираете дичь?

– Так и подбираем. Много, конечно, теряется… Начальник! – Он посмотрел на часы. – Мне на работу! Не хочу опаздывать. Назначь другое время!

– Ветлугина жалуется? – спросил Агаев, когда Баларгимов вышел. – Она думает, что мы ей его воскресим… – В голосе звучала неприкрытая вражда. – И между прочим, никакая она ему не жена. Разбежались. Незадолго до его гибели.

– Развелись?

– Она его бросила: пил по-черному.

– Браконьер?

– Нет, по моим данным. Мы его дела не вели. – Агаев закурил. – Только отдельные поручения.

Мой бывший однокашник был раздражен. Вскоре выяснилась и причина:

– Кудреватых – крупная фигура. Вы не знаете, с кем связались. После того, что случилось, можете считать, что вам здесь не работать…

– Как знать!..

– Нельзя закрывать установку. Так не делают. Это война!

Объявление войны!

Стиль самого Агаева был, безусловно, иной. На его скромной должности и более работящие начальники всю службу проходили в майорских, а то и капитанских погонах.

Всю текучку Эдик Агаев передал Буракову и Хаджинуру, оставив себе обслуживание областной номенклатуры. Билеты на суда, дефицитные комфортабельные каюты, связь с аэропортами и, конечно, снабжение начальства черной икрой и красной рыбой.

«Цена полковничьей папахи…»

– Может, я поговорю с Кудреватых? – спросил Агаев. – Он простой, отходчивый. Настоящий мужик!

– Да нет. Спасибо.

– Вас, говорят, можно поздравить? – спросила Анна, когда наш заказ – не вызывающие аппетита слова: «два комплекса» – был принят. – Вы успели нажить врага среди сильных мира сего?

Мы сидели за столиком в длинной череде других, расставленных вдоль стен продолговатого узкого помещения.

– Неужели об этом уже известно? – Я удивился.

– О закрытии пусковой установки? Конечно! И о том, что Сувалдин дал телеграмму…

Официантка поставила перед нами тарелку с жижицей: «луковый суп». Длинные волоконца от куриного желтка ветвились на дне.

– Вы разворошили самое гнездо…

– Время покажет.

– А в это время убийца Сережи Пухова наслаждается свободой!

– Это недолго продлится. У меня такое чувство, что дело раскроется в целой серии здешних преступлений. Если, конечно, меня до этого отсюда не выставят…

– Будем надеяться.

– И все-таки надо бы поспешить… Раскроется в «комплексе»… – Я заметил, что единственный человек, которому я мог бы сейчас охотно рассказать о своих планах, была эта, в сущности, мало знакомая мне женщина. А отнюдь не моя жена. – Как все преступления, совершенные устойчивой группой.

– Вы считаете, Пухова убила устойчивая группа?

В отличие от Анны, разговаривая, моя жена быстро все смекала и быстро-быстро задавала вопросы мне, словно стремилась поскорее освободить меня от необходимости продолжать. Я укладывался в короткие, отведенные для ответов секунды, но после разговоров с нею я часто чувствовал себя так, словно мою душу поспешно и не очень деликатно обыскали.

– Да, так мне кажется. Многое тут странно.

– Странно? – Светло-синие под черными длинными ресница ми глаза смотрели ласково-любопытно. Анна не торопила меня. Мы словно много лет знали друг друга.

– Я встречался с женой Умара Кулиева… Она сейчас в Москве. Кулиева могла бы многое рассказать.

– Только она вряд ли решится. – Как в каждой женщине, в Анне жил природный следователь, сыщик от бога.

– И все-таки одну вещь Кулиева сказала. Мазут переправлял записку из тюрьмы от ее мужа…

– От приговоренного к смерти? И такое бывает?

Анна качнула плечами, поправила висевшую на спинке стула сумочку – движения ее были удивительно гибки, мне доставляло удовольствие наблюдать за ней.

– Ты лучше знаешь здешнюю жизнь… – сказал я, вглядываясь в желтоватые волокнистые растения на дне тарелки.

– Знаю только, что она не скажет тебе всей правды. У нас все разуверились. Человек жалуется утром должностному лицу на мерзавца, а вечером тот, на кого он жалуется, уже в курсе дела. И расплата грядет.

– Я, честно, не очень-то в это верю. Хотя многие говорят то же. Ну, хоть один пример у тебя есть?

– Но ведь и у меня только одна жизнь… – Она улыбнулась.

Официантка снова приблизилась. Она принесла что-то рыбно-консервное, выловленное в чужих морях и привезенное за тысячи верст. Свежую рыбу нашего моря достать к столу можно было только из-под прилавка.

– Хоть один пример! – напомнил я, когда официантка удалилась.

– Ты видел, когда хоронили Пухова, на кладбище… Со мной стояла женщина. С черным бантом…

– Вдова Ветлугина?

– Ты с ней знаком? – Анна удивилась. – Она, кстати, здесь, в ресторане. Не оборачивайся. Третий столик за твоей спиной… – Мы незаметно перешли на «ты».

– У нее муж погиб на охоте, самопроизвольный выстрел из охотничьего ружья…

– Ерунда! – Она отложила ложку. – Никакой это не несчастный случай. Ее мужа убили. Закатили в лоб полный заряд дроби. Днем! Принародно!

– Наверняка нашлись бы свидетели!

– Они есть! Человек десять, а может, пятнадцать! Но они тоже ничего не скажут!

– Откуда все это известно? И про свидетелей, и про дробь? Ты вскрывала его?

– Это было до меня. Но всем это известно! Все знают!

– В том числе и вдова Ветлугина?

– Конечно!

– Вот ты и попалась. – Я легко хлопнул ладонью Анну по руке. – Я час назад с ней разговаривал. Она и слова не сказала о том, что ее мужа убили!

Анна улыбнулась.

– Господи! Да она боится! Я именно от нее и слышала, что его убили.

Я сидел, сбитый с толку.

– Поэтому я и говорю: вы ничего не знаете о здешних трагедиях! Сколько людей гибнет! И все тихо! Все списывают на несчастные случаи! Не молчат у нас только мертвые.

Я снова вспомнил жену: речь ее была удивительно образной. Сложись обстоятельства иначе, Лена могла стать популярным телеобозревателем или видным общественным деятелем. Видит бог, я испытал бы чувство удовлетворения и гордости за нее. Мне же для жизни требуется, видимо, простая женщина. Как Анна Мурадова.

– Не знаю. – Я замолчал. – Для начала мы должны снова вместе поужинать. Шашлык «Дружба», я надеюсь, поможет нам во всем разобраться.

– Меня ни для кого нет, кроме прокуратуры бассейна, – предупредил я Гезель.

Весть о том, что водный прокурор предписал немедленно приостановить новую установку, вызвала мощный противоречивый взрыв общественной активности. Наш телефон буквально разрывался от звонков.

– Со всеми делами, Гезель, пожалуйста, переключай на Балу!

Моего молодого помощника никто пока в городе не принимал всерьез, кроме случайных посетителей и младшего чиновничьего аппарата.

– Гезель! – сказал я. – Пожалуйста… Когда жена Умара Кулиева вернется, заведи ее под каким-нибудь предлогом к нам. Я хотел бы с ней еще поговорить. Но так, чтобы никто не мешал.

– Это легче простого… Мы ведь ходим с ней на курсы стенографии… – Напоминая о курсах, Гезель ненавязчиво давала понять, что я могу помочь ей поупражняться в качестве стенографистки.

– А что с Гусейном? – Я уже несколько дней не видел своего следователя.

– Сейчас звонил. Меньшую сегодня не повели в садик…

– Есть еще новости?

– В основном только спрашивают, когда вы будете…

Узнав, что водный прокурор отсутствует, абоненты Бале не перезванивали – все же некая картина события понемногу вырисовывалась.

Кудреватых не решился открыто нарушить прокурорский запрет и, по одним сведениям, капитулировал. Это давало ему возможность списать на меня все огрехи с выполнением плана во втором квартале. По другим сведениям, слухи о капитуляции не имели под собой никакой почвы и делалось это для активизации против меня общественного мнения: невыполнение плана грозило потерей премии за полугодие и исключением комбината из списка предприятий, представленных к награждению знаменем ВЦСПС.

Один раз я хотел взять трубку, но не успел – Гезель появилась в дверях и сказала:

– Какое-то ЧП в заповеднике… Сейчас приедет директор…

«Ответный удар не заставил себя ждать…» – подумал я.

Сувалдии буквально вбежал в мой кабинет – быстро, насколько позволяли ему костыли:

– Вам уже доложили об этих зверствах? Именно зверствах! Иначе это нельзя назвать!

У него был голос и лицо человека, побывавшего в аварии и внезапно лишившегося всех своих близких.

– Садитесь, пожалуйста.

Он сел, бросил на стол шляпу и бинокль.

– Кто-то разбросал отраву по территории заповедника. Это – конец качкалдакам… – На него было больно смотреть. – Мерзкое, бессмысленное истребление… Птице этой только и надо-то от нас – чтобы ей не мешали спокойно кормиться! Набрать сил для длинного перелета. Подлое убийство слабых! Кто заведомо не может за себя постоять… – Он всхлипнул.

– Много птиц погибло?

– Очень! Качкалдаки, они как дети! Они же не знают, что человек – самое страшное животное, какого надо бояться. Я сам виноват, я их к этому приучил!

– Каким образом яд попал в воду?

– Это сделано с парома. Связь хорошо налажена. Восточнокаспийск не зря называют Малый Баку. Вы не знаете, когда возвращается секретарь обкома?

Я слышал, что Митрохин в Москве, на каких-то совещаниях, – об этом по телефону в дежурке говорил Агаев.

– В конце недели. – Постепенно мне удалось его если не успокоить, то хотя бы отвлечь. Пару раз он даже улыбнулся.

– Вы давно здесь живете? – поинтересовался я.

– В Восточнокаспийске? – У него был мягкий раскатистый голос, неторопливая речь, совсем не похожая на быструю, лишенную индивидуальности речь юристов. – Всю сознательную жизнь. Хотя начинал, как и вы, на том берегу…

Он снова заговорил о своих подопечных:

– В Красной книге записано: «Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сокровища своей природы». А нам говорят: «Мы не выполняем плана, потому что птица поедает рыбу! Из-за нее пусты прилавки!»

Я тоже слышал об этом.

– Человек, к сожалению, опускается до своего биовида. Он подсознательно не допускает конкурента. Не хочет, чтобы кто-то еще питался тем же, что и он. А ведь говорить о вреде можно только в тех случаях, когда птица берет рыбу непосредственно у человека! То есть то, что человек создал сам, разводит и охраняет… Вы согласны?

Я был полностью с ним согласен.

– …Бакланы и определенные виды чаек питаются и вредителями сельского хозяйства. Не только рыбой. Вы наверняка видели чаек на пахоте…

Его проблемы были так очевидны – бакланы, чирки, доверчивая птица качкалдак, которая без Сувалдина и его людей давно бы уже погибла.

– Вы кого-то подозреваете? – спросил я.

– Могу это сказать только вам… – Он заговорил сумбурно. – Это они… В отместку за сажевый комбинат. Я не политик, говорю, что думаю. Моя специальность – орнитология, там не надо хитрить…

Впервые я видел живого представителя этой редкой профессии. В сборниках военных приключений они фигурировали обычно в качестве кадровых иностранных разведчиков. Под предлогом наблюдения за птицами орнитологи следили за передвижением наших войск, а имидж чудаков, людей не от мира сего, служил прекрасной крышей.

– Это – за мою телеграмму в Москву о сбросе нефти. И за государственную комиссию, которая должна прибыть. Теперь они будут держать водоплавающих в качестве заложников…

Мы спустились к машине. Несмотря на костыли, Сувалдин легко шагал впереди меня – высоченного роста, атлетического сложения. Джинсы, шляпа, первоклассная оптика и впрямь делали его похожим на кадрового разведчика, каким рисовались они на страницах шпионских книжек.

– Мне и моей семье, – он обернулся, – эти бандиты ничего не могут сделать – только птицам… И они этим пользуются!

Директор заповедника прошел во двор, я еще заскочил в дежурку.

– Вы в курсе происшедшего в заповеднике? – спросил я.

– Да, Игорь Николаевич. – Дежурил капитан Баранов, светлоголовый русак, уроженец здешних мест. – Принимаем меры… Какая-то тварь набросала с парома заразы. Качкалдак – глупая птица, ее и на крючок можно ловить, как рыбу. Нажралась!.. – Он говорил с ужасающим акцентом. Так и не овладев местным языком, он, похоже, свой родной утратил окончательно. – Сувалдин приучил ее не бояться плавсредств, вот и получается…

Ущерб, нанесенный заповеднику, оказался значительным, но все же меньшим, чем Сувалдин вначале представлял, и орнитолог понемногу успокоился.

На обратном пути мы на скорости проскочили дамбу через залив, нанесенный когда-то на все карты мира. Плотина не возвышалась над окружающей местностью, вся она была внизу, под ногами, с опущенным в ее тело городом. С умолкнувшими голосами, с призывами повышать, увеличивать, встречать успехами, рапортовать, единодушно отдавать голоса. Как все петли и удавки, она была куца, крайне уродлива и действенна. Мы миновали ее за несколько секунд, а чтобы прочитать все статьи, книги, публикации, посвященные целесообразности или нецелесообразности дамбы, понадобились бы годы.

Сувалдин сам вел машину – юркий «Москвич» последнего выпуска. Я сидел сзади – по диагонали, так нам было легче разговаривать.

– Как убийство рыбинспектора? Раскрыли? – спросил Сувалдин.

– Нет пока.

– Я очень надеюсь на начальника инспекции. На Цаххана Алиева. Энергичный товарищ. Жесткий.

– Большая власть делает таких людей весьма опасными.

Сувалдин засмеялся:

– А другие на этой работе и не нужны. Вы считаете браконьерство узловой проблемой в деле защиты осетровых?

– Я человек новый, – отшутился я.

– Там есть отмель. – Директор заповедника показал куда-то вперед. – Это отмель Зубкова. По фамилии прежнего начальника рыбинспекции. Портрет его как лучшего работника был помещен на обложку центрального журнала. А пока журнал печатался, сам Зубков предстал перед судом по обвинению во взяточничестве в крупных размерах и коррупции… – Сувалдин разговорился. – Все находится в состоянии единства и борьбы противоположностей, то есть в соответствии с одним из основных законов диалектики. Но есть одно, что в нужную минуту сплачивает тут всех…

– Что же?

– Это звучит по меньшей мере странно. Красная рыба!..

Как мало я знал об этих краях. Моя жизнь только начиналась под знаком пухлогрудой, с полными короткими ногами, молодой синекуры…

Сувалдин вел машину быстро. Вокруг повторялась обычная круговерть пейзажа. Ближайшая обочина, убегая назад, словно тянула за собой горизонт – даль забегала вперед и некоторое время двигалась вместе с машиной. Только фиолетовая средина пейзажа, вокруг которой все кружилось, оставалась неподвижной, пока не исчезала позади.

– …Огромный азиатский регион может получить ее только отсюда. А что такое красная рыба, икра? Продукты, без которых вы лично абсолютно безболезненно обходитесь… – Он легко, на ходу импровизировал. – Но есть люди, для которых балык, икра, осетрина – ежедневный обязательный атрибут барского стола. И не только аксессуар – но, как где-то на Западе, показатель твоего уровня, принадлежности к определенной части населения. Как марка машины, как фирменный знак костюма, обуви, района, где ты живешь. Ни одного высокого гостя, представителя центра, человека, от которого хоть что-то зависит, не отпустят отсюда без красной рыбы! Без деликатеса. Ни один уважающий себя функционер не поедет ни в республику, ни тем более в Москву без подарков. Так принято – его и ждут с этим. Не с арбузом же! С рыбой, с икрой…

Он замолчал.

Впереди, на обочине, показались величественные рыжие дромадеры, похожие на сорванные этикетки сигарет «Кемел».

– А где их взять? Вот рыбнадзор и милиция и начинают браконьерские игры на море. Что-то вроде гона. Каждую весну. На днях будем снова свидетелями. Общесетевая операция…

Погода, похоже, портилась. Боковой ветер наносил на трассу ползучие дымящиеся языки песка. Машину начинало водить, как по наледи.

Судя по сводкам, ежегодно проводились большие мероприятия по озеленению Восточнокаспийска и пригородов, в чем отцы города аккуратно отчитывались. Если бы хоть десять процентов было не липой, а реальными посадками, люди бы давно уже жили в джунглях.

– …Обычно обставляют с большой помпой. План игры утверждает высокое начальство…

– Я думал, свою икорку и рыбу они получают из других фондов.

– Не говорите! Фондов всегда не хватает. А тут Кудреватых женит сына, съедется человек сто добрых молодцев. И каких! И Москва, и Днепропетровск, и Тольятти… Господа, от которых все зависит! Каждому надо и с собой дать. И не в «дипломат», а тючок… А тут еще юбилей начальника управления внутренних дел…

– Эминова?

– Да. Сорок лет. Самый молодой генерал в республике. Прочат заместителем министра… Вы знакомы?

– По существу, нет.

– Вы должны знать его жену. Точнее, бывшую его жену. Она – судмедэксперт… Мурадова.

– Анна?!

– Да. Толковый специалист, красивая женщина…

Сувалдин включил магнитофон. Лайма Вайкуле и Валерий

Леонтьев тотчас откликнулись модным шлягером: «А вы вдвоем, но не со мною…»

Сувалдин достал платок, вытер лицо.

– Как вы думаете, может ли заповедник назначить вознаграждение тем, кто обеспечит сохранность птиц? А? У нас с женой нашлись бы свои сбережения…

– Как-то не принято, – сказал я, думая о другом.

– Я знаю. Но что делать?!

Несколько лебедей замечательной красоты плыли к нам по аквамариновой воде.

– Птицы эти были больны, – объяснил Сувалдин. – Ослабели, поэтому вовремя не улетели. Теперь обречены на гибель… Закон жизни: кто вовремя не улетел, тот погибает…

Он замолчал, и до самого города мы больше не разговаривали.

Я вышел на перекрестке, неподалеку от прокуратуры, перешагнул тяжелую чугунную цепь, отделявшую проезжую часть от тротуара. Кто-то поздоровался со мной, я рассеянно кивнул. Набрал номер судебно-медицинской экспертизы и услышал голос Анны.

– Мурадова…

Я помолчал.

– Алло! – сказала Анна. – Вас не слышно…

Она хотела повесить трубку, но вдруг замолчала. Была хорошая слышимость – очень близко я ощутил ее глубокое, сдерживаемое дыхание. Так же, видимо, внимала она моему. Вдруг снова прозвучал ее голос.

– Позвоните мне вечером. А лучше – просто приезжайте. Адрес есть в вашем справочнике…

Еще в коридоре услышал из приемной громкий голос Цаххана Алиева.

Начальник рыбинспекции возмущенно рассказывал моему помощнику Бале и Гезель:

– …Сидят передо мной в автобусе в обнимку и целуются…

Бала флегматично задал вопрос:

– Ну и что такого?

– Как «что такого»? – возмутился начальник рыбинспекции. – Неприлично это. Порядочная девушка не даст себя целовать в автобусе.

Гезель, поглаживая свой большой живот и тихо усмехаясь, заметила:

– У вас, Цаххан Магомедович, не очень современные взгляды. Кому они мешают, если целуются в автобусе?

– Как «кому мешают»? Женщина, подумай, что ты говоришь? Это ж до чего угодно они так могут дойти. Ну хорошо еще, если бы был легкий братский поцелуй – ладно, пускай. А взасос? Это мыслимо ли раньше было?

Бала со смехом заметил:

– А откуда вы знаете, как раньше-то было?

Алиев не успел ответить, потому что заметил меня в дверях, махнул на своих оппонентов рукой и сказал мне сочувствующе:

– Ох, тяжело вам будет, Игорь Николаевич, с таким штатом работать… Люди уже в автобусах целуются – а им «ну и что!».

Может, целомудрие Цаххана особенно оскорблялось тем, что молодые люди целовались не в обычном рейсовом автобусе, а в бывшем похоронном?

– Вам звонили… – доложила Гезель. – Жена. Потом из обкома. Еще прокурор бассейна. Он уже второй раз звонит. Я сказала, что вы скоро будете.

Я пожалел, что звонок из обкома меня не застал. Там не любили, когда нужного человека не оказывалось на месте. И никогда не звонили зря. Прокурору бассейна я еще мог что-то объяснить, как, впрочем, и жене.

– Есть чай. – Гезель включила свет, было уже сумрачно. Я внимательно посмотрел на нее. Под моим взглядом Гезель не прошла – скорее проплыла к двери, обтекаемая, невесомая в ватной полноте кокона. Было ясно, что очень скоро я лишусь одного из самых надежных своих помощников. – Прокурор бассейна в принципе одобрил закрытие установки…

– Точно, – Бала кивнул.

Внизу послышался шум машины. Мы вышли на балкон. Приехал начальник милиции. По тому, как он поднял глаза на окна, я понял, что он зайдет в прокуратуру.

Так и было.

В коридоре послышались шаги.

– Это Эдуард Гусейнович, – предупредил Бала.

Он удивительно робел перед ним. Для меня же Эдик Агаев по-прежнему оставался одним из парней моего детства. Эдик куда-то собирался – на нем был новый с иголочки костюм из какой-то блестящей, не виданной мною доселе ткани.

– Сувалдин не проявил достаточной распорядительности. В сажевый комбинат полез, а у себя под носом не заметил… – В конфликте с Кудренатых Агаев безоговорочно поддержал местное начальство.

– Кто мог это сделать?

– Трудно сказать. Мог и кто-то из работавших раньше в заповеднике. Как администратор Сувалдин – пустое место… Ему качкалдаки дороже людей. Чуть что – «уволить»! Я приказал проверить всех, кто был обижен директором. Таких там несколько.

Вслед за Агаевым в кабинете появился Бураков. Он был как-то особенно пузат и спокоен.

– Я позвонил на тот берег… – начал он. – Они допросят команду парома – может, кто-нибудь что-то знает. Обойдут каюты, трюм – мог остаться запах карбида или сам химикат. – Он достал платок, тщательно продул нос. – Когда паром вернется, произведем повторный осмотр.

Бураков был, несомненно, профессионалом в своем деле, хотя я по-прежнему считал, что чиновничьи игры – не занятие для людей медвежьей породы. Они здоровеют от мешков с цементом, которые шутя снимают с машины и кладут на транспортер, а от невесомых, покрытых каракулями бумажных страниц у них повышается давление и барахлит сердце, которое они с тайной тоской по прошлому именуют мотором. Я слышал одышку, которую Бураков тщательно маскировал, и вспомнил, как однажды видел стопку книг, купленных Бураковым. Все были издания Академии наук в тяжелых дорогих переплетах – Светоний, Эразм Роттердамский, Платон… «Пойду на пенсию – буду читать…» – пояснил заместитель Агаева, убирая литературу в сейф.

– Несколько человек я послал на пристань, – продолжал Бураков. – Там постоянно люди с того берега. Могли быть в курсе – видели что-то либо слышали. Я думаю – это дело несовершеннолетних. У них это вроде лабораторных занятий… Опыты!

Я не стал его разочаровывать: «Лабораторный опыт отличается тем, что за ним нужно наблюдать! А что увидишь за бортом парома! Ночью!..»

Милиция всегда преуменьшает степень преступления, пока не удается найти виновных, когда же преступники попадают ей в руки – важность и общественный резонанс сразу же на порядок возрастают.

Гезель ушла. Один за другим поднялись Цаххан Алиев и Бураков. Агаев все сидел, время от времени поправляя острую стрелку на костюме. Ожидал ли он, что я проявлю интерес к его экипировке?

Наконец поднялся и он.

– Готовится большая общесетевая операция на море. Дату сообщат в последнюю минуту в запечатанном конверте…

– Вот как. – Предупрежденный Сувалдиным, я не проявил особого любопытства.

– …Будут задействованы водоохранные суда, вертолеты. Весь личный состав… Удар нанесем крепкий и неожиданный.

– В ближайшие дни?

– Я думаю, недели через полторы…

«Начальство успеет отыграть торжества…» – подумал я.

– А план операции?

– Мне как раз и надо сегодня согласовать его с генералом Эминовым…

Я взглянул за окно, было совсем темно.

– Эминов пригласил к себе. Вместе с Лорой. Лорка и его жена какие-то там родственницы…

Он объяснил свое появление в парадном костюме и заодно предостерег.

– …И еще. Меня пару-тройку дней не будет. Поеду по участку. Так что – связь с Бураковым… – Он простился, не подав руки.

Пятиэтажный, хрущевской застройки, дом стоял в самой глубине двора. Я поднялся по незнакомой, плохо освещенной лестнице. Дверь была не заперта. Меня ждали. В крохотную прихожую падал свет, проникавший сквозь короткое колено узкого коридорчика.

Анна вышла навстречу, загородив свет. Я не видел лица, висок ее оказался рядом с моими губами, я поцеловал его вместе с жесткой прядкой волос, а моя рука невольно ощутила сильную упругую грудь, закрытую тяжелой гладкой материей. Анна подняла голову, с минуту, а может, всего секунду мы стояли, прижавшись друг к другу, дрожа, – покорные, даже печальные перед стихией, которая нами теперь распоряжалась.

Нас закружило. Не разъединяясь, не говоря ни слова, не разнимая рук, мы вошли в комнату. Против двери стояла тахта; не отпуская друг друга, мы лихорадочно-быстро стали раздеваться. Я ощутил под ногами мягкий туркменский ковер. Свет погас.

– Милый-милый-милый… – вполголоса бессвязно повторяла Анна.

Потом мы лежали молча, мысленно прогнозируя возможные последствия происшедшего.

Никогда в жизни у меня не было коротких связей. Я всегда принадлежал человеку, с каким делил ложе, и чувствовал себя виноватым перед женщинами, с которыми раньше был близок.

Оказали ли на это влияние позднее созревание или полная сексуальная непросвещенность моего поколения? Что мы знали? Рассказы о шпанских мушках, которых никто никогда не видел, но которые якобы все сильно облегчали, если подложить их в еду или питье. Долгое время над моим сознанием, как и у других десяти-двенадцатилетних пацанов, висела страшная угроза «склещивания» – соединения «намертво» с девочкой во время близости. Впереди маячила полная безвыходность, поскольку разъединиться в таких случаях можно было единственно только с помощью ванны и парного молока. Но если с ванной еще все в общем было ясно, то полностью непонятно – как бы мы попали в нее и как достали необходимое количество молока…

– Не спишь? – спросил я.

– Нет. – Она смотрела перед собой, в потолок. – Я думаю, как все осложнилось теперь для нас обоих.

– Но вы с Эминовым разошлись?

– Официально? Нет, он не дает мне развода. Боится, чтобы это не отразилось на его карьере.

Я повернулся и ощутил ее нежное, крепкое бедро. Анна освободилась от моей руки, повернула голову. Жесткая копна волос снова упала мне на плечо.

– Милый-милый… – Ее горячие губы коснулись моей ключицы. – Милый-милый…

Поздно ночью мы пили на кухне зеленый ароматный чай и говорили обо всем, кроме того, что касалось нас самих.

Я рассказал, что прокурор бассейна в принципе одобрил запрет на пользование пусковой установкой.

– Надо ждать: вот-вот появится комиссия из Москвы!..

Она улыбнулась невпопад – чему-то, что теперь было между нами, погладила меня по руке.

– Все равно все обернется против Сувалдина и тебя. За Кудреватых можно не волноваться. Он – Герой Труда. Комбинат всесоюзного значения. Считается, что работает на оборону. Директор откупится! Так уже бывало. Я ведь местная, знаю. Откупится и на этот раз.

– Чем? Сажей?

– Зачем сажей? Красной рыбой! – Она взяла мою руку и неожиданно поцеловала. – Самое ценное в наших краях – чего нет нигде: это зеленое море, красная рыба и черная икра… – Она почти слово в слово повторила то же, что и Сувалдин.

– Сейчас начнут готовить операцию на море…

– И после набьют холодильники осетровыми?

– Ни в коем случае! Браконьеры, перекупщики, снабженцы получат задание начальства и сами все принесут. А когда откупятся, для виду будет устроена облава. С катерами, с вертолетами. Только ловить будет некого… Это каждый год повторяется… Помню, в доме у Эминова в это время всегда появлялись огромные чаны. Икра, осетрина… В день рождения все это подавалось. Вместе с сайгаком…

– А сайгак откуда?

– Твой сослуживец Эдик Агаев за несколько дней до юбилея возьмет служебную командировку в горы…

– Он уже предупредил меня об отъезде… Что это?

В углу что-то тихо зашуршало, я прислушался.

– Ты чего? – спросила Анна.

– Тш-ш!

– Боишься мышей?

– Панически. Особенно крыс!

– А я котов. – Анна засмеялась. – Наверное, в другой жизни я сама была мышь или крыса…

– А знаешь… – сказал я. – В этом году все будет иначе. Я смешаю им карты…

5

Бала ждал во дворе.

Позади хлопнула дверь – это был Хаджинур. Я окликнул его:

– Домой?

– Да нет. – Он прикурил. На Хаджинуре была все та же кожаная куртка и брюки, раструбом спускавшиеся на мягкие сапоги. – Надо пройти по пристани, там вечерами предлагают краденое.

Кто-то позвал его: из дежурки выкатилось сразу несколько человек.

Я отошел.

Под деревьями было уже темно – несколько магнитофонов крутили один и тот же модный шлягер, который я слышал в машине Сувалдина: «На вернисаже как-то раз случайно встретила я вас…»

Луны не было, это показалось мне хорошим знаком. В безлунные ночи браконьеры охотнее проверяют свои пиратские сети на осетровых.

Мы с Балой сели в машину.

– Ну, что ж! – сказал я. – С богом!

Через несколько минут я притормозил «Ниву» рядом с Орезо-вым.

– Садитесь, прокатимся. – Я открыл дверцу.

– Далеко? – спросил Хаджинур.

– В сторону метеостанции. А то Бала совсем заскучал. – Мой помощник смущенно улыбнулся.

Хаджинур постоял. Он чувствовал, что выбор, который он сейчас сделает, может круто изменить всю его жизнь. Но колебался он не более секунды.

– Согласен. – Орезов мягко-бесшумно влез в машину.

На этот раз я вел «Ниву» сам. Рядом сидел Хаджинур, сзади, подпрыгивая на неровностях дороги, трясся Бала.

Ехали молча. Хаджинур, удобно устроившись, маленькой полоской наждака шлифовал свой охотничий нож. Даже на взгляд было видно, что финка – бритвенной остроты. Когда она достигла нужной ему кондиции, Хаджинур засучил рукав и аккурат но провел ножом вдоль волосатой руки.

– Будем держаться трассы или махнем берегом? – Я отвлек его от опасного развлечения.

– Можно трассой. – Он удовлетворенно хмыкнул и засунул финку в ножны.

Светофоры салютовали нам желтыми предупредительными огнями. Прохожих было немного. У магазина на проспекте Рыбаков пришлось резко затормозить. Бедолага-офицер, рискуя нарваться на патруль, тащил через дорогу две нагруженные с верхом сумки; впереди, сунув руки в карманы плаща, налегке топала его жена.

– Я бы в жизни такого не потерпел… – скрипнул зубами Хаджинур.

Мы с Балой промолчали.

За оградой завода минеральных удобрений высились, словно гигантские кастрюли, белые металлические баки. Дорогу нам перебежала желтая бродячая собака – я снова затормозил. Фары осветили голые темные бугры впереди.

Уже знакомая дорога вела в ночь, исчезая и вновь появляясь между барханов. Я хотел сократить расстояние, но раздумал.

В пустыне нет ориентиров. Она бесплодна, безгранична, однообразна, нельзя точно определить, не имея опыта, сколько ты проехал, сколько тебе осталось. Пустыня втягивает тебя как пропасть, делая ничтожной частью самой себя. Черная пасть вседозволенности. Как, наверное, страшно остаться в пустыне одному ночью.

Иллюзию обжитости составляли столбы электропередачи. Насколько глухо это место, можно было судить по тому, что за все время, пока мы ехали, нам никто не встретился, и только в одном месте я обогнал казаха с лошадью, явно единственного на трассе.

– Машины! – хрипло сказал вдруг Хаджинур. – Выключите свет…

Далеко, по другую сторону впадины, шли встречные машины. Еще дальше начиналась темнота, простиравшаяся, казалось, до самой отмели преступного рыбинспектора Зубкова, о котором мне поведал Сувалдин.

Я затормозил. Мы вышли из «Нивы».

Огни встречных машин были еще далеко, снопы огня то вздымались, то снижались вместе с дорогой.

– Как мы узнаем, едут ли они с рыбой? – спросил Бала обеспокоенно. Выросший в семье юристов, он заботился о том, чтобы не нарушить прокурорскую этику.

– Этого я пока не знаю, Бала, – ответил я. – Там увидим. Встречный транспорт был уже недалеко.

Я услышал музыку. Это была все та же мелодия – «…А вы вдвоем, но не со мною…»

Мы вернулись в машину, я снова включил зажигание. Приближавшиеся снопы света весело ползли между барханами.

Я подвел «Ниву» к осевой и затормозил.

– Будете останавливать здесь, – объявил я Хаджинуру и Бале. – Сам я останусь за рулем. Если они попробуют развернуться, мы их быстро догоним,

– Это Вахидов, – сказал Хаджинур через минуту. – Сажевый комбинат. Нас заметили.

Впереди шла уже знакомая, бежевого цвета, «Волга», она шла прямо на нас. Нашей прокурорской карете предстояло первое боевое крещение.

Другие машины начали сворачивать – мы ничего не могли с ними поделать.

«Волга» Вахидова затормозила, подъехав почти вплотную к высланным мною дозорным, из нее вышел грузный, начальственного вида человек. Он что-то сказал Хаджинуру и Бале, и все трое направились ко мне. Вид у моих посланцев был явно смущенный.

Не заглушив мотор, продолжая наблюдать за «Волгой» на дороге, я вышел, остановился у кабины.

– Здоров… – начальственно-дружелюбно пробасил прибывший. – Парфенов, зампред Рыбакколхозсоюза. – Моя ладонь утонула в его мощной мясистой лапе. – Рад познакомиться. Вот… Предисполкома дал машину – проехать, посмотреть, какие условия у рыбачков… Куришь? – Он достал коробку с вензелями на крышке. – «Герцеговина Флор». Любимые папиросы были у Хозяина…

Я хмуро смотрел на его добродушно оплывшую будку, добротный, слегка расплывшийся по обрюзгшей фигуре пиджак с депутатским значком.

– Такие дела, мужики… – Он помолчал, словно обдумывая общую нашу беду – пустые полки магазинов, казнокрадство, экономическую катастрофу.

Я знал все, что сейчас будет: доверительный перекур, несколько конфиденциальных новостей с самого верху, пара одобрительных слов по адресу нашей благородной профессии… И совращение. Вместе с крепким мужским рукопожатием.

Мы уже курили. Все так и было.

– Обстановка в области сложная. – Парфенов энергично зачадил «Герцеговиной». Мощные струи потянулись по его новой, со склада, штормовке. – Мэр мандражирует… Его можно понять: правительственную комиссию возглавит кто-то из зампредов…

Предполагалось, что я, прокуроришка маленькой пятистепенной прокуратуры со штатом в три человека, изойду слюной от чести, оказанной мне одним из сильных мира сего.

В бежевой «Волге» было тихо, там тоже не выключили зажигание.

Парфенов не спешил. Выдержке его стоило позавидовать. Он задал несколько незначительных вопросов, лишь потом взял быка за рога:

– Квартиру тебе не дали? А чего не приходишь? – Он разыграл удивление. – Вы же водная прокуратура! Можешь претендовать на площадь в ведомственном жилом фонде… Постой! На днях уезжает предрыбколхоза Куманьков… Знаешь его? Хоромы у него, правда, не бог весть какие… Три комнаты. Окна на одну сторону. Ты зайди…

Я был благодарен судьбе, что жена моя не слышит нашего разговора.

– Тогда помощник твой, – он взглянул на Балу, – переехал бы в комнату, которую ты сейчас занимаешь…

Транспорт, который двигался позади бежевой «Волги», успел благополучно нас объехать и теперь снова выбирался на трассу далеко за нашими спинами.

– Ну ладно, – сказал я. – Мы здесь не за тем собрались. Скажите водителю – пусть откроет багажник…

– А это еще зачем? – Парфенов разыграл искреннее недоумение. – Ты можешь мне объяснить?

– Могу. – Я уже закусил удила, и все было мне нипочем. – Там, может статься, есть красная рыба.

– Там нет никакой рыбы.

– Я предпочел бы убедиться.

Он с сожалением посмотрел на меня.

– Что же, по-твоему, коммунист, даже если он прокурор, не может доверять другому коммунисту? Ведь если мы с тобой друг другу сегодня не поверили, как же нам люди будут верить?

– Дело не в партийной принадлежности…

– Вот, значит, как… – Он присвистнул. – Круто берешь! Но ладно. Будем считать, что ты погорячился… Я поехал! – Он подал руку Хаджинуру, Бале, сочувственно взглянул на меня, тяжело повернул к машине. – И смотри, не откладывай с квартирой. А то перехватят…

В «Волге» включили мотор, водитель аккуратно подал ее вперед, к Парфенову. Под шипами заскрипел песок. Машина была уже рядом.

Я нагнулся к дверце водителя. Через окно – он не успел мне помешать – выдернул ключ зажигания.

– Выходите.

– Что такое?

Уже знакомый мне снабженец сажевого комбината – лысый, с выбритым подбородком и усами подковой – показался из машины.

– Откройте багажник, – я положил ключи на капот.

Снабженец посмотрел на Парфенова. Начальственный зампред Рыбакколхозсоюза ничего не сказал, сделал несколько шагов в сторону.

– Я человек маленький, как скажете… – Вахидов открыл багажник, крышка поднялась до упора, энергично и плавно качнулась.

Багажник оказался заполнен тушами свежей рыбы. Это были осетры – не особо крупные, шесть – десять килограммов каждый.

Я закрыл багажник.

– Прошу в машину Бала. – Я обернулся к своему помощнику, он был тише воды и ниже травы. – Перейдете в «Волгу». За руль. Доставите обоих в прокуратуру. Хаджинур сядет на заднее сиденье между ними…

– Я понял.

– Возьмите от обоих объяснения. Чья рыба, как к ним попала? Куда везут, занимались ли раньше скупкой осетровых у браконьеров и у кого именно? И ждите меня. Я еще проскочу вдоль берега. Все.

– Не все! – Парфенов злобно взглянул в мою сторону. – И здесь смотри тоже! – Он дернул дверцу. – И меня обыщи! Чего уж там! – Он стал выворачивать пустые карманы. – Поиздевайся вдоволь! Сегодня Парфенов у тебя в руках! Но завтра ты мне ответишь за провокацию! – Он бешено закрутил перед моим носом огромным кулаком. – За то, что вы мне подсунули в багажник! Вместе с этим… – Он ткнул пальцем в Вахидова. – Все ответите! Сволочи!

Он тяжело плюхнулся в машину, но не сзади, с Хаджинуром, как я предлагал, а на первое сиденье, рядом с Балой.

– Я требую срочно доставить меня к дежурному по облисполкому. Я – депутат и пользуюсь депутатской неприкосновенностью…

«Черт с тобой, – подумал я. – Надеюсь, ты не выхватишь руль и не сбросишь машину в кювет».

Орезов молча сел на второе сиденье.

– Одну минутку, товарищ прокурор!..

Вахидов отозвал меня.

– Одну минутку… – В машине нас не могли слышать. – Я человек не богатый, есть люди богаче меня… Но все же! Я позвоню, мне принесут. Сколько? Тридцать тысяч?

– В машину! – приказал я.

– Пятьдесят? Сто тысяч?

– Бала, – я нагнулся к кабине, – сразу вызывайте следователя. Пусть возбуждают уголовное дело, посылает людей на обыск. И сразу арест на имущество…

Минут тридцать я буквально крался с «Нивой» по трассе, до одури вглядываясь в черноту. Время от времени останавливался, выходил на дорогу. Стояла абсолютная тишина. Ветер был с моря.

«Настоящая браконьерская ночь… Даже если заглохнет мотор, лодку все равно не вынесет на середину, а прибьет к берегу…»

Побережье было пусто. В одном месте я увидел несколько «козлятников», но и в них тоже было темно и пусто. Я плохо представлял себе, где может находиться браконьерская лодка, выгрузившая добычу. Зарыться в песок? Вернуться в море? Я слышал об обоих этих вариантах. Тягач тоже мог уволочь тяжелую лодку. Но чтобы погрузить ее на машину, требовалось достаточное число людей.

Под ногу мне попало что-то твердое. Я нагнулся. Это был обломанный кусок весла, тут же валялась изуродованная уключина от «кулаза». Железо было натыкано всюду.

Я решил не ехать дальше, укрыл «Ниву» позади «козлятников»: если бы лодку повезли по трассе, они не смогли бы проскользнуть незаметно.

Показалась луна, она была похожа на огромную приплюснутую чашу. Вдали виднелось несколько домов – в них никто не жил: пустые глазницы окон, выщербленные стены. Берег, покрытый серым мелким ракушечником, чуть слышно поскрипывал, звук напоминал скрип качалок, без устали ночью и днем качавших нефть.

В море, впереди, что-то темнело. Это были уже виденные мною остатки разрушенных скал. Я находился метрах в трехстах от метеостанции, у опустелого города.

«Все следы ведут сюда…»

В ту же секунду я увидел фары отъехавшей от берега машины.

Пока я был здесь, она находилась по другую сторону метеостанции. Это был, должно быть, приспособленный для езды по ракушечнику с песком мощный «газон» с двумя ведущими осями и высокой посадкой. Водитель шел на скорости по грунтовой, сильно петлявшей дороге в сторону шоссе. По-видимому, он решил пройти ее быстро, в один прием, чтобы не засесть.

Это ему удалось. На трассе машина остановилась. Водитель, как и я, выключил фары, вышел из кабины – мне было хорошо слышно, как щелкнула дверца. Он несколько секунд постоял. Потом дверца щелкнула вторично.

Я дал ему отъехать, осторожно повел «Ниву» к шоссе.

План мой был прост – не приближаться к едущему впереди, пока мы не окажемся перед самым городом.

Гонка началась.

Он знал дорогу и сразу же легко ушел вперед. Я мчался в полном одиночестве.

Шуршал асфальт. Я держал скорость под восемьдесят с лишним, но впереди было по-прежнему темно, пусто.

«Бала и Хаджинур завезли сиятельного зампреда Рыбакколхозсоюза в облисполком и занялись Вахидовым и рыбой… – подумал я. – Бала, должно быть, берет объяснение, а Хаджинур созванивается с торгашами…» Ресторан на пристани еще работал.

«Ниву» сильно заносило – я мчался, словно по наледи.

Скоро должны были появиться окрестности Восточнокаспийска – железнодорожный переезд, замкнутый перемычкой кусок залива для сброса использованных вод и дальше старый, полуразрушенный пост ГАИ…

Внезапно далеко впереди я увидел ощупывающие дорогу полоски света, они показались мне удивительно короткими, словно отрубленными. Там шла машина. Вот ее фары выхватили из черноты информационный щит ГАИ, поднятый под углом полосатый шлагбаум. Я резко прибавил скорость.

В город мы въехали почти одновременно. Незнание топографии города не позволяло мне двигаться параллельными улицами: я принужден был держаться «на длинном хвосте».

Не удалось мне и разглядеть номер машины. Я понял только – передо мной был никакой не «газон», а обычный «Москвич». В полумраке было трудно определить его цвет, что-то подсказывало мне, что машина изрядно потрепана и управляет ею никакой не ас, а любитель. И возможно, нетрезвый.

Так мы тянулись еще некоторое время один за другим, пока неизвестный водитель неожиданно не свернул к Нахалстрою. Мы проскочили центр неряшливой площади с «Парикмахерской Гарегина», с основополагающими жизненными вехами – роддомом и приютом для престарелых. «Москвич» сделал еще два-три поворота, и тут я его потерял.

Было темно. Я мгновенно прекратил преследование, главным было сейчас – точно установить свои координаты, тогда утром можно продолжить розыск.

Я выскочил из машины. Прошел вдоль улочки. Глиняные невысокие дувалы. Тусклый свет. Приземистые домики с прилепившимися к ним террасками. Сарайчики. Гаражи.

«Если я точно свернул за ним, машина должна стоять где-то здесь…»

«Второй тупик Чапаева» – значилось на табличке.

Я почти бегом вернулся в машину, включил зажигание.

Пятиэтажный жилой дом – с водной милицией и прокуратурой в угловом подъезде – не спал. Идя по двору, я слышал доносившиеся сверху отголоски детского плача, приглушенный смех.

Окна водной милиции были ярко освещены, словно там отмечалось торжество. Балюстрада водной прокуратуры выглядела тускло. В кабинете у Балы неярко горела настольная лампа.

– Прокурор области вас разыскивает, Игорь Николаевич… – объявил дежурный Баранов. – Он просил сразу ему позвонить.

– Что-нибудь произошло? – сросил я.

– Да нет. Все нормально. Повезли осетрину сдавать – пока не вернулись.

– Следователь приехал?

– Сказал, уложит детей и приедет…

Я поднялся к Бале.

В кабинете было тихо. Мой помощник что-то быстро записывал. Напротив, обняв ладонями виски, беззвучно раскачивался на стуле Вахидов. Я понял, что он молится. Или плачет.

Я включил верхний свет. Вахидов поднял голову. Передо мной сидел человек, увидевший за моей спиной собственную смерть.

Я поманил Балу на балкон.

– Что случилось?

– Парфенов в машине повел себя резко. Сказал, что Вахидова надо расстрелять, как Умара Кулиева, потому что это экономическая диверсия – спекулировать осетриной, когда простой народ голодает…

– Ну и подонок!

– Вахидов понял, что начальство от него открестилось. Сделает козлом отпущения… Сейчас он все рассказывает…

– Все?

– Или почти все. Как выручал начальство. А заодно набивал карманы себе и им… – Бала выражался в не свойственной ему решительной манере. – По указанию областных властей он на протяжении ряда лет закупает у браконьеров икру и красную рыбу… Причем в большом количестве. В последнее время он приобрел двести пятнадцать килограммов приготовленной кустарным способом паюсной икры…

– И куда икра пошла дальше?

– На стол к узкому кругу лиц. На подарки. В Москву.

– А что руководство комбината?

– Оно – в курсе. Все оформляется через орс…

– А указания?

– Только устные. Ни письменных распоряжений – ничего! Собственно, мы как следует и не поговорили… Очень много звонков. Я не беру трубку, тогда звонят дежурному. Областной прокурор, директор сажевого комбината – все уже знают – Парфенов будто бы обвинил нас в провокации… Смешно!

Смешного было мало.

Бала не представлял себе людей, против которых мы выступили, и последствий нашего противостояния. За нечто совсем невинное по сравнению с этим я в один момент оказался по другую сторону Хазарского моря.

– На обыск к Вахидову уехали?

– Да. Хаджинур и обэхээсник. Сразу же, как мы вернулись.

– Бураков не приезжал?

– Его не нашли. Полковник Агаев в командировке.

– Сделаем так, Бала… Сейчас ты отсюда уедешь. – Он удивленно посмотрел на меня. – Тут нам не дадут работать. Перевезем Вахидова на пристань… – Несколько дней назад полковник Эдик Агаев уступил нам часть причала, где мы могли поставить свой катер. Там же у нас было небольшое помещение со столом и несколькими стульями. – Магнитофон у тебя на месте? – Я знал, что он держит в столе портативный магнитофон и кассеты.

– Тут.

– Возьми с собой. Обязательно запишешь его показания… – Я спешил, нервозность моя передалась Бале. – Будешь продолжать без меня. Я приеду, как только освобожусь…

Вахидов, не слушая наш разговор, тягуче-безмолвно раскачивался на стуле.

– Пойдемте с нами, – сказал я. Он покорно поднялся.

Мы пошли к дверям. Бала хотел выключить свет, но я предупредил:

– Не надо. Только дверь запри!

В приемной я нашел ключ от черной лестницы, незамеченные, мы спустились вниз.

– Сюда? – Бала показал на бежевую «Волгу» Вахидова.

– Пусть стоит. Я отвезу вас сам.

Едва я вернулся, как в коридоре раздались шаги. Последним движением я выгреб из сейфа кучу бумаг, бросил на стол. И тут же кто-то без стука властно распахнул дверь.

– Могу?

На пороге стоял круглощекий, спелый, как наливное яблоко, зампредисполкома Шалаев, который еще на днях интересовался, не задерживали ли мы браконьеров с икрой. За ним выступал собственной персоной прокурор области Довиденко – длинный, под потолок, колосс на бог весть уж каких там ногах.

На Довиденко была «генеральская» – государственного советника юстиции – форма. Непонятно, почему он оказался в ней в столь поздний час. Может, надел специально? Чтобы покрепче надавить?

Кто-то третий – невидимый мне – подергал дверь кабинета Балы, но, решив, что она заперта изнутри, отошел.

– Вот он, возмутитель спокойствия!.. – вполне дружески, даже радостно приветствовал меня Шалаев. Небольшого роста, в отличие от Довиденко, он производил впечатление человека сильного и крупного, с крутыми, как у зубра, плечами и короткой шеей. – Навел, понимаешь, страху на всех, а сам сидит тут со своей макулатурой… – Он показал на сваленные в беспорядке бумаги.

– Дежурный передал тебе, чтоб позвонил? – сухо спросил Довиденко. – Может, забыл? С ним станется…

Я успокоил его:

– Передал.

– А чего не звонил?

Он хотел, чтобы я четко определил позицию. «Не дозвонился», «У тебя было занято», «Извини»… Мне простилась бы любая ложь, потому что за ней стояло отступление, нежелание портить отношения с местной властью, покорность, капитуляция.

– Не позвонил – и все! – сказал я.

– Как это? «Не позвонил – и все»? – попер Довиденко.

– Ну так. Как ты слышал…

Я с ходу сломал его представления о каких-то отношениях, которые будто бы связывают нас крепче, чем наши обязанности перед законом, перед совестью. Перед элементарной порядочностью.

– Да я!.. Да ты знаешь!.. – От моей наглости Довиденко даже потерял дар речи.

– Пошел ты! Знаешь, куда…

– Бросьте вы, мужики… – Шалаев просунулся между нами. С его круглого смешливого лица не сходила терпеливая, ласковая улыбка. – И ты тоже хорош! – Он обернулся ко мне. – Мы к тебе в гости в первый раз… А ты? Разве гостей так встречают?

В ту же минуту, словно по волшебству, в дверь постучали. Баранов внес на подносе заварочный чайник, ложки, чашки, тарелочку с миндалем и изюмом. Откуда-то появилась бутылка «Кер-оглы». Дежурный проворно разлил по чашкам коньяк, сунул в каждый чайную ложечку, как в чай, пожелал нам приятного аппетита и неслышно удалился.

Я узнал школу Эдика Агаева.

– За встречу, – Шалаев поднял чашку, предварительно убрав из нее ложку. – За успехи. И служебные, и личные.

Шалаев не опустился до разговоров о квартире для прокурора, как это сделал до него незадачливый зампред Рыбакколхоз-союза, и даже не упомянул о Парфенове.

– Непорядков много. Не все идет, как хотелось бы…

Он оказался хитрее и дипломатичнее прокурора – он понял меня сразу и теперь пытался переориентировать дубоватого, прямолинейного Довиденко.

– Но надо друг другу помогать. Интересы-то у нас одни.

Так? Надо всем вместе. Тогда, может, что-то и получится… – Он допил чашку. Мы с Довиденко только пригубили. – Что нам делить?

Мы немного еще поговорили. Шалаев взглянул на наши чашки с коньяком, на часы, поднялся.

– Ну, вы тут сами, мужики. Если что надо, мы всегда поддержим, только чтобы для дела хорошо…

Я проводил Шалаева вниз. Когда я вернулся, Довиденко ждал меня в приемной, глядя на закрытую дверь в кабинет Балы.

Из-под двери моего зама тянулась узкая светлая полоска. Я включил свет в приемной, и она исчезла.

Мы вернулись ко мне в кабинет.

Несмотря на то что Довиденко приехал специально, чтобы со мной поговорить, начало разговора у него не было готово. Слишком долго действовал он и жил только либо как начальник, либо как подчиненный. Обе эти позиции сейчас не годились.

– Какие у тебя силы, чтобы раскрутить это дело с рыбой? – Довиденко, наконец, решился.

– Не густо, – признал я. – Нас всего трое.

– Следователь у тебя один?

– Один.

– Еще у Агаева один, – задумчиво сказал Довиденко. – Да еще двое оперативников.

– Трое. Один в ОБХСС.

– Да-а…

Он вынул расческу, несколько раз тронул макушку, где уже намечался заметный отлив волос, продул зубцы и, не глядя, сунул ее назад, в карман. Несмотря на генеральские отличия, он был похож на начальника станции, принарядившегося к встрече поезда с делегатами.

– А дело большое, серьезное… Тут для целой бригады работы на несколько лет. Согласен? Изымать документацию в отделе снабжения… Экспертизы… Судебно-бухгалтерскую, судебно-экономическую… Эти обязательно! Осетровую оформляли, видимо, как частиковую, полученную в рыбколхозах… Значит, судебно-ихтиологическую…

Довиденко, скорее всего, был выдвинут в прокуроры из следователей, в нем чувствовался конкретно-деловой профессионализм.

– …Поднять накладные, путевые листы – доказать, что в те дни, когда оформлялись накладные, в рыбколхозы машины не направляли. Допросы шоферов, экспедиторов… А тут еще – холодильные установки! Мастера должны были видеть, чем загружены холодильники. Большо-о-е дело!

Все, о чем он говорил, было абсолютно верно.

– …Конечно, взять в производство такое дело лестно и почетно… Но маленькой прокуратуре с этим не справиться. Нет ни сил, ни средств, так? – Я молчал. – Значит, все равно придется просить помощь со стороны…

– Есть еще бассейновая прокуратура… – возразил я.

– Дело это только начинается в море, – гнул свое Довиденко. – А ниточки-то все равно тянут сюда, на сушу. В глубь города, в районы. К нам. А кроме того, водникам не пробить противодействие, которое наверняка начнется. Вы не знаете расстановки здешних сил…

Он не обманывал меня. И сам, почувствовав это, успокоился – таково волшебное свойство правды.

Замолчав, он слил остатки «Кер-оглы» в чашку Шалаева и плеснул себе чая.

– Я уже говорил с прокурором бассейна… – Он отпил чай.

– Не остыл? – спросил я.

– Пить можно… Твой шеф согласен со мной. Кроме того, я связался с транспортной прокуратурой Союза. Ну, и партийные органы, конечно, нас поддержали… Так что вопрос о подследственности уже решен.

Я повторил процедуру с переливанием коньяка, налил себе чая. Заварка была индийская – давно забытая в наших краях. К агаевскому угощению мы не притронулись.

«Этого следовало ожидать, – подумал я. – Бассейновая прокуратура – организация новая, межрегиональная. За ней никто не стоит, кроме московского начальства, а оно далеко!»

Я сидел, постукивая костяшками пальцев по столу. Довиденко не торопил меня – пил чай, потом обнаружил на тумбочке газету «Водный транспорт» – в областной прокуратуре ее не получали, – прошуршал страницей.

«Областная прокуратура, конечно, потянула бы это дело, оно ей под силу… Но Довиденко нужен мой материал не для того, чтобы его расследовать! А чтобы его похоронить! Спасти репутацию коррумпированных местных властей…»

У меня не было выбора.

«Дело они все равно отберут…»

– Прокурор бассейна сказал, что у тебя все еще висит убийство Пухова… – Довиденко только делал вид, что читает. – С ним много работы.

– Вы его так и не раскрыли? – спросил я.

– Нет. Касумов молчит. Оружие мог подложить любой…

– Между прочим, из-за того, что меня не допускают к Касумову, я не могу расследовать убийство Пухова! – зло сказал я.

– Он тебе действительно нужен? Я распоряжусь, чтобы завтра Касумова перечислили за тобой. А впрочем… – Довиденко решил ковать железо, пока горячо. – Я прямо сейчас позвоню начальнику следственного отдела. Он все подготовит…

Довиденко подвинул к себе телефонный аппарат.

– Пышматов! Завтра перечислишь Касумова за водной прокуратурой… Что? Ну, хорошо… – Он положил трубку. – Послезавтра. Как всегда – в последнюю минуту что-то или упущено, или забыто. Сам знаешь… Кстати, как ты думаешь поступить с Вахидовым? – спросил он вдруг.

– А как ты посоветуешь?

Довиденко сделал вид, что пока не решил.

– Он хоть и негодяй, но целая куча детей. К тому же коммунист. Характеризовался положительно. Фотография – на городской Доске почета…

– Отпустить?

– Пусть идет. Мы сами ему изберем меру пресечения… – Довиденко отпил чай.

Я подвел итог.

– Хорошо. Поскольку я уже послал на обыск, дело все-таки возбудим мы. А Вахидова отпустим.

– Слово?

– Дикси, как говорили римляне. «Я сказал».

Я проводил Довиденко к лестнице, вернулся, вышел на балкон. Со света в первую секунду внизу нельзя было ничего разобрать. Когда глаза привыкли к темноте, я увидел, что Довиденко, стоя у машины, разговаривает с двумя молодыми людьми в длинных черных пальто или плащах.

На том берегу молодые следователи прокуратуры давно уже пристрастились к дорогим черным кожаным пальто с погончиками. Теперь эта мода, видимо, шагнула через Каспий.

«Это – следователи, – безошибочно определил я. – Они оставлены, чтобы задержать Вахидова, как только он покинет прокуратуру».

Я подождал. Вокруг была тишина густонаселенного общежития, изредка нарушаемая чьим-то вырвавшимся громче других стоном, скрипом матраса или звяканьем кружки о ведро.

Еще через минуту огоньки красных стоп-сигналов плавно закачались над рытвинами нашего неухоженного жилого двора.

Собрался и я. Моей лампе, как и светильнику в кабинете Балы, предстояло гореть до рассвета.

Я подождал, пока оба следователя прокуратуры войдут в дежурку, прошел к «Ниве» и, стараясь не особенно шуметь, выехал со двора.

– …Часть рыбы шла в шашлычные и рестораны, – рассказывал Вахидов. – Разница покрывала накладные расходы. Остальную рыбу отправляли в разные города. В Москву, в Тольятти. В Среднюю Азию. Мне давали адреса, я отправлял.

– Письменные распоряжения были? – спросил я.

– Все устно. «Надо послать в Москву, в Главснаб… Утверждают лимиты…» Я отсылаю.

– А квитанции?

– На комбинате. В сейфе… Часть рыбы закупали через орс как частиковую… – Довиденко как в воду глядел.

Вахидову и в голову не приходило, что он совершает тяжкие преступления:

– Все знали! Благодаря икре да осетрине мы выбили для области импортной мебели, дополнительно к лимиту – машин, запчастей…

Отчасти было жаль его. Он мотался по побережью в ночь-заполночь, договаривался с браконьерами, рисковал, организовывал. Большие люди пользовались его услугами, не скупились на благодарности, смотрели сквозь пальцы на то, что он не забывает и себя, и никогда не оставляли улик.

«Довиденко легко отрубит концы, как оговоры уважаемых в городе лиц…»

Мне оставался круг вопросов, связанных непосредственно с браконьерским промыслом, и я не собирался и его тоже отдавать «территории».

– У кого вы брали рыбу? У разных рыбаков или у одного?

– У меня был свой постоянный шеф лодок…

– Как его зовут?

– Я называл его просто Шеф.

– Опознаете, если показать фотографию?

– Конечно! Небольшого роста. С усиками…

– Работает где-нибудь?

– Вряд ли! Обычно он на берегу. С ездоками… Лодки ведь могут прийти в любое время!

– Ездоков его знаете?

– Сейчас все больше новые. Часто меняются… Прежних я знал – по многу лет ходили.

– Сейчас совсем не ходят?

– Ветлугин Сашка погиб. Умара Кулиева приговорили к расстрелу… Еще был Мазут. Его, говорят, посадили…

– Ветлугин, Умар Кулиев, Мазут… Не ошибаетесь?

– Что вы! Столько рыбы закуплено было!

– А не боялись, что задержат? Ведь есть рыбнадзор, милиция…

– Милиция самабрала рыбу. Участковые, дежурные…

– А этот дежурный, который сегодня…

– И он тоже. Шеф ежемесячно платил и милиции, и рыбнадзору…

Я завез Балу на квартиру.

– Отоспись. Придешь после обеда.

– Не могу. У меня вызваны люди.

– Я сам с ними поговорю. Спи. Магнитофон я оставлю с собой.

От Балы я ехал вдвоем с Вахидовым.

Город просыпался.

Окрестные скалы четко вырисовывались по обеим сторонам бухты. Какая-то женщина снимала замок с двери аэрокасс – пудовый, им можно было запирать ангар с боевыми самолетами. С базара на автостанцию несли сумки с овощами, цветы.

Вахидов жил рядом с парком, в доме, где обитали многие уважаемые в городе люди. Рядом находился хлебный магазин, в котором хлеб всегда был свежим; «Гастроном», где хоть что-то можно было купить, кроме рыбных консервов, верблюжьего мяса и супных концентратои. Здесь же поблизости располагалась срочная химчистка, прачечная и спецполиклиника.

– Кто будет вести мое дело? – спросил Вахидов. – Вы?

– Нет. Областная прокуратура.

– Эти будут вести дело так, будто я действовал в одиночку и никто ничего не знал!

Я промолчал.

– Все всё знали! Из той же прокуратуры постоянно звонили: «Две-три рыбы, пожалуйста… Или с килограмм икры! У нас гость из прокуратуры Союза!» А то записки присылали. Надо бы сохранять! – Вахидов совсем раскис. – Жену ждет удар, не знаю, как ей и сказать…

У парка он попросил остановить:

– Не надо к дому.

Он тяжело дышал. Как писал царь Соломон: «Есть время собирать камни и время их разбрасывать. Время жить и время умирать…»

Под деревьями я увидел двоих в кожаных пальто, это были те же следователи, что ждали Вахидова во дворе прокуратуры. Не дождавшись, они поняли, что их обманули, и переместились сюда.

– Хотите, я отвезу вас куда-нибудь, где вы сможете выспаться? – поколебавшись, спросил я. – Это единственное, что я могу еще для вас сделать.

Он вопросительно взглянул на меня.

– Видите, те, в черном. Это за вами.

– Спасибо, – он покачал головой. – Я пойду. Голова у меня, слава богу, работает. Я еще не такое расскажу! Сейчас надо кричать во весь голос. Если свиньям этим ничего не напоминать, они и вовсе от меня откажутся…

Я проехал мимо областной больницы. Напротив находилась станция «Скорой помощи». Несколько «рафиков» стояло прямо на улице.

«Где оставить кассеты с показаниями Вахидова?»

Только после этого можно было ехать домой или в прокуратуру. В который раз проезжая мимо железнодорожного вокзала, я вспомнил, что с вечера ничего не ел, оставил «Ниву» на стоянке, вышел на площадь.

Утро выдалось пасмурным, но дорога была оживлена. Шли в школу дети. На перекрестке молодая мама в туркменском национальном макси смотрела, как два ее малыша с портфелями перебегают дорогу. Видимо, дальше она их уже не провожала.

Я вошел в вокзал. Буфетов внутри не оказалось. В высоком, как собор, пустом зале под потолком свирестела цикада. Я вернулся на площадь. Ни один поезд в этот час не прибывал, не убывал. Сбоку, рядом со входом, продавали пирожки. Я купил и, отойдя в сторону, начал есть.

Ничего толкового не приходило на ум. Я вернулся в машину, положил магнитофон на колени, включил запись.

Чужой голос, совсем не мой, только напоминавший его, задавал вопросы, Вахидов на них отвечал.

«– И сколько одна лодка доставляла в сутки?

– До ста осетровых каждый раз.

– А по весу?

– Примерно по пятьсот – семьсот килограммов в день круглый год. Иной раз привозили и до тонны…»

Я вырубил магнитофон.

«Размер нанесенного ущерба – миллионы рублей с одной лодки!»

Внезапно я вспомнил человека, которому смело мог оставить на сохранение кассеты.

Я снова сел в «Ниву», проехал с километр в сторону набережной, вышел и направился к молу.

Темная, тяжелая бирюза тянулась за горизонт, сквозь облака пробивалась узкая щелочка света. Я подошел ближе, «Александр Пушкин» чуть покачивался на зыбкой воде. Сквозь стекло рубки я увидел черную курточку капитана Миши Русакова. Миша словно отбивал поклоны – фуражка его то появлялась в стекле, то вновь исчезала. Он драил необычного вида лодку, пришвартованную к борту «Пушкина».

– Миша, – позвал я.

Он не слышал.

– Миша Русаков! Капитан!

«Капитан» он сразу услышал – это было уже от профессии.

– Прошу вас, Игорь Николаевич! – смешные, как у моржа, усы затопорщились.

– Что это за агрегат у тебя там? – Я показал на лодку.

– Бесхозная. Хозяин так и не нашелся… Хотите, покажу ее в действии?

Русаков отвязал цепь, движения его были быстры и четки.

Один за другим он завел спущенные за корму лодочные моторы. Взревев и почти вертикально задрав нос, лодка выскочила в залив, оставляя за собой перистый след. Вдоль бортов лодки тянулись длинные серебристые «сигары». Сделав круг, Русаков выключил двигатели – опустив нос, лодка вернулась на место.

– Игрушка, – сказал Миша Русаков. – Ни один милицейский катер не догонит. А это дополнительные баки с горючим, – он ткнул в «сигары». – Используются в военной авиации.

Я показал Мише на причал – Русаков накрыл лодку маскировочной сеткой, поднялся ко мне.

– На судне полный порядок, – он полушутливо бросил руку к фуражке.

Мы подошли к «Ниве». Я достал завернутые в «Водный транспорт» пленки.

– Это кассеты, Миша, – сказал я. – Очень важные для нас. Положи их подальше. И помни: о них никто не должен знать. Вернешь их только мне…

Миша улыбнулся:

– Хорошо, Игорь Николаевич!

Пленки, жегшие мне руки всю вторую половину ночи и утро, были теперь в надежном месте, я мог не бояться, что у меня их выкрадут из кабинета, из дома, из машины.

Облака начинали рассеиваться. С моря приближалось небольшое судно, похожее по классу на «Александра Пушкина». Белые буруны сопровождали его с обеих сторон. Оно передвигалось словно в кипящей воде…

– Это «Спутник» рыбнадзора. – Миша подал мне руку. Он все хорошо понял. – Не беспокойтесь. Все будет в полной сохранности… Вы домой?

– Нет, надо проехать еще в одно место…

При свете дня Второй тупик Чапаева выглядел грязным рядовым мостком в клоаке гигантского, безбрежно раскинувшегося вокруг Нахалстроя. Грубо окрашенные заборы. Мусор вокруг единственного контейнера. Узкий цементированный тротуарчик с навечно оставленными при его создании вмятинами чьих-то сапог. Гнилостный запах напоминал, что Каспий, как ни говори, находится все-таки во впадине, где все разлагается быстрее, чем наверху.

Дважды прошел я из конца в конец, пытаясь решить, попала ли машина, которую я преследовал накануне, сюда, в тупик. Или в тупик попал я сам, а машина свернула на другую улицу.

Обе версии имели одинаковые права. Водитель мог и свернуть, и поставить машину во двор, тем более что сначала я проехал мимо Второго Чапаевского и лишь потом, не обнаружив ее впереди, вернулся.

– Помощь не требуется?

Я увидел мужчину в теплом рыбацком ватнике. Он стоял рядом с дощатым туалетом, напротив забора, – я не сразу заметил его.

Должно быть, он довольно долго наблюдал за моими передвижениями.

– Чапаевских – два тупика? – поинтересовался я.

– Целых четыре. – Он подошел ближе, лицо его показалось мне знакомым. – Смотрю и думаю, что водному прокурору понадобилось в нашем тупике?

Я узнал его.

«Баларгимов!.. Напарник Ветлугина по последней его охоте на качкалдаков…»

– Материал о самовольной застройке… – Я сам удивился собственной находчивости. – А вы? Ваш дом тут?

Он открыл калитку.

– Заходите, посмотрите, как мы живем.

Я взглянул вдоль улочки, показавшейся мне вымершей, – вокруг не было ни единой души, не доносился ни один звук.

– Ну что ж. – Я не заставил просить себя дважды.

Маленький двор под стать был каркасно-засыпному ящику, типовому жилищу самстроя. Никакой машины нигде я не обнаружил. Во дворе я увидел песок, несколько крафтпакетов с цементом – хозяин что-то строил. Еще дальше виднелся сарай.

– Сюда. – Дверь открывалась прямо в комнату, прихожей не было.

Вдоль узкого пенала стояли подряд буфет, газовая плита, две узкие, с металлическими спинками, кровати.

На полу с самодельными половиками играли два ясельного возраста малыша. В конце пенала висела занавеска, там была вторая комната.

– Знакомься, – сказал Баларгимов женщине, показавшейся из-за занавески. – Это новый водный прокурор.

– Добро пожаловать. – Жена Баларгимова была русская – с открытым, приятным лицом, пышной грудью, с русым тугим пучком на затылке. На голом предплечье я увидел синюю татуировку – «Нина». – Как вам наши хоромы?

– Уютно, хотя и тесновато, – признал я. – А зимой? Не холодно?

– Газ обогревает… Жара, хоть двери настежь! А выключишь – тепло сразу выдувает.

– Другое жилье не обещают?

– Кому мы нужны? Если сами не позаботимся, о нас кто подумает?

Она взяла с буфета маленькие, послевоенные еще часы «Звездочка», подкрутила, положила на место.

Буфет был старый – с семейными фотографиями между стекол. Фотоснимки чередовались со старыми поздравительными телеграммами. Была тут и завоевавшая мир неизвестная японская девушка, интимно мигающая с фотографии.

Разговор не получался – сзади себя я постоянно ощущал присутствие настороженно-притихшего Баларгимова.

– Что же вы пешком от самой прокуратуры? – подал он голос. – Или на автобусе ехали?

– Служебной машиной.

– Вроде я не видел ее…

– Она у парикмахерской Гарегина. Я спрашивал, где Чапаевские тупики. – На всякий случай я дал понять, что меня будут искать здесь.

– Да вы садитесь, – предложила хозяйка. – Какая правда в ногах…

– Надо ехать: дела… – сказал я.

– У всех дела. – Малыши потянулись к ней. – Да вы не

спешите! Может, чайку?

– Прокурор так не придет, чтоб чай тут с тобой пить, – подал голос Баларгимов. – Наверное, соседи что-нибудь наговорили… – Он все стоял у порога. – Богатства наши кому-то спать не дают…

Женщина подняла с пола наперсток и положила на буфет рядом с фарфоровыми рыбками и пачкой молочной смеси. Японская девушка интимно мигнула мне, не меняя выражения лица.

Рядом я увидел фотографию молодой пары – парень в белой сорочке, при галстуке, в шапке рассыпавшихся волос, прижимал к себе улыбающуюся счастливую невесту в белой фате.

– Сын? – Я кивнул на снимок.

– Нет. – Она отстранила малышей. – Это племянник мужа…

Баларгимов за моей спиной нетерпеливо переступил с ноги на ногу. Я простился. Хозяйка пригласила:

– Заходите, если окажетесь в наших краях…

– А я уж решил, что вы стрижетесь в Доме быта… – Согомоныч повторил свой тезис: – У каждого человека парикмахер должен быть, как домашний врач, – свой! И я хочу сделать вам предложение. Вы будете каждый день бриться у меня, и я буду следить за вашей прической…

Я не ответил, и Гарегин, видимо, воспринял мою заминку как раздумье о совместимости моего высокого должностного статуса с возможностью пользоваться услугами наемника капитала. Он быстро сказал:

– Впредь я это буду делать бесплатно.

Я поинтересовался:

– А из чего же вы будете извлекать свою капиталистическую прибыль?

– Такой клиент, как вы, создает репутацию заведению. Всякое капиталистическое производство тратит значительную часть средств на рекламу. Вы будете моей рекламой…

– Боюсь, что меня обвинят во взяточничестве. Или, в лучшем случае, в злоупотреблении служебным положением…

Он замахал руками:

– О чем вы говорите! Вы же на суше! Не в акватории. А кроме того, у нас священная традиция оказывать уважение людям, это называется «хэрмет» – подарок бескорыстия…

– Если вы хотите, чтобы я поддерживал вашу рекламу, давайте оставим разговоры про хэрмет.

– Будет лучше, если вас станут подвозить ко мне на персональной машине…

Под ровное вибрирование воздуха у моего уха я вернулся к открытию, сделанному мною во Втором Чапаевском тупике.

«Свадебная фотография!»

Жениха – смуглого, с длинными волосами и выдававшимися вперед скулами, в белой, с галстуком, сорочке – я видел впервые… А вот невесту я узнал. Я ее видел вместе с рыбинспектором Пуховым вечером, накануне его гибели.

«Вера – жена Умара Кулиева! Выходит: Умар Кулиев – племянник Баларгимова!»

Наемник капитала снял с меня пеньюар, провел щеточкой по затылку, отошел, любуясь своей работой.

– Мое призвание – стричь! А вы, спасибо вам, первый человек, который называет меня правильно. Все остальные дикари зовут меня Георгин Самогоныч… Именно поэтому я предлагаю вам бриться и стричься у меня бесплатно.

Из автомата на углу я позвонил Орезову:

– Достань фотографию Баларгимова и любым способом предъяви ее Вахидову. Только срочно…

6

В прокуроре, надзирающем за местами заключения, я узнал своего сверстника – уроженца того берега. Когда-то нас даже знакомили. Он поднялся мне навстречу – тяжелый красавец с традиционными усиками, как две капли воды похожий на Эдика Агаева.

– Игорь, – напомнил я.

– Фурман. Это имя. Не фамилия.

– Как имя оно даже симпатичнее.

Мы посмеялись. Я сел и перешел к делу.

– Меня интересуют осужденные по делам, отнесенным к подследственности водной прокуратуры. Не все, конечно. А только по неисполненным приговорам. Есть такие?

– Одно. – Фурман нагнулся, вынул из тумбочки заварной чайник, налил в него из графина воды и достал кипятильник. На столе появились пиалы, сахарница. – Приговор вошел в

законную силу, но еще не приведен в исполнение. Умар Кулиев. Высшая мера наказания.

– Его не помиловали?

– Нет. Учли просьбы трудящихся. Да вот, если хочешь… – Фурман достал из сейфа несколько бумаг, одну протянул мне.

Я прочитал:

«Президиум Верховного Совета… Учитывая степень тяжести совершенного преступления и то, что личность Кулиева представляет исключительную опасность для общества, Президиум постановил ходатайство о помиловании отклонить».

– И когда? – спросил я, возвращая бумагу.

Он понял вопрос, хотя я и не договорил.

– Этого не знает никто. Обычно Президиум через Прокуратуру возвращает уголовное дело назад в суд, а суд уведомляет органы исполнения приговора, что уголовное дело пришло… На этом переписка заканчивается.

– А дело Кулиева? – спросил я.

– Пока не возвратилось.

Напротив прокуратуры размещался пневматический тир, тускло выбеленный, с казенными лозунгами ДОСААФа, которые вывешивают обычно только в тирах. С угла, рядом со старой, с выбитыми стеклами, телефонной кабиной, пожилой, в пыльном халате, казах торговал дынями.

Я позвонил Гезель.

– Игорь Николаевич! Это вы? Я вас очень плохо слышу… – ласково, как ребенку, сказала Гезель. Она боялась испугать малыша, который все это время, очевидно, проводил в полудреме, набираясь тепла и нежности на всю свою грядущую жизнь, которая, судя по всему, не обещала измениться к лучшему.

Внезапно мне стало тепло и спокойно.

– Что там, Гезель? Кто-нибудь есть?

– Бала здесь.

– Я же разрешил ему отдохнуть!

– Он тут. Они с Гусейном допрашивают брата Ветлугина.

– Гезель! Скажи, чтобы его не отпускали, я тоже хочу поговорить… А что у Сувалдина?

– В заповеднике спокойно. Бала заказал для вас справку в Институте экологии моря. По поводу икры, изготовляемой браконьерами…

– Отлично. Хаджинур не появился?

– Нет. Звонили от прокурора области Довиденко. Вы скоро будете?

– Сейчас еду.

Звонки начались, едва я появился у себя.

– Прокурор области… – Гезель открыла дверь. – Возьмите трубочку…

– Поздно приходишь, дорогой! – необычайно сердечно пропел Довиденко. – Не икается? Весь день тебя вспоминаем… – Первый человек Восточнокаспийской прокуратуры готов был видеть во мне соратника, если я во всем буду следовать его желаниям. – Вот какое дело. Прохвост этот – Вахидов – одумался! А может, кто-то его надоумил… Короче: от всего отказался!

– Хорош гусь, – поддакнул я.

– Надо ехать в обком – исключать из партии, а он одно твердит: «Я наболтал лишнего водному прокурору, чтоб отпустили!..» А у него, знаешь, шестеро детей…

– Что ты предлагаешь?

Довиденко солидно прокашлялся.

– Есть выход… Ты записал его показания на пленку… Дай мне свозить эту запись в обком!

Я ни в чем не подозревал своих коллег. Но, если я, новый человек, всего за несколько недель вышел на сбытчика осетровых, легко вообразить, как быстро – если б хотели! – задержали его здешние шерлоки Холмсы. Верхушка, организовавшая массовый браконьерский промысел, плотно прикрывала его сверху.

«Теперь кто-то из них хочет заполучить магнитофонную запись, чтобы ее уничтожить! Нет-нет!..»

– Мы бы его быстро приперли, прохвоста. Представляешь? – лебезил передо мной прокурор области.

– Представляю. Беда в том только, что ничего не записалось… Магнитофон импортный – в левом углу панель с кнопкой. Надо их вместе нажимать. А я – только на панель.

– И ничего-ничего не записалось? – недоверчиво спросил Довиденко. – Хоть что-нибудь-то получилось? Мы тут в лаборатории доведем до ума!

– Он вообще не работал на запись! Только Вахидову говорить об этом не надо, – предупредил я. – Пусть думает, что пленка эта существует!

– Конечно. Я ему ничего не скажу… – Довиденко сделал вид, что верит мне, но простился довольно холодно. – Ладно. Поговорим еще…

Он не допускал мысли, что пленку с показаниями наиболее опасного свидетеля заполучить не удастся.

– Это вы обнаружили в море труп своего брата?.. – спросил я. – Как это произошло?

Бесцветный высокий блондин прокашлялся, подробно рассказал о своих сборах на поиск, все последующее уместилось в одном предложении:

– …На малой скорости стал объезжать залив, смотрю – плавает что-то: Сашка!..

Он замолчал и в последующем только отвечал на мои вопросы.

– Далеко от берега?

– Плыл-то? Метрах в двадцати пяти.

– Это уже на третий день?

– Ну да. Случай был двадцать пятого…

– До этого вы часто виделись?

– Раза два в неделю.

– Он к вам приходил? Или вы к нему?

– Чаще я.

– Почему?

Он задумался.

Я перелистал дело. Вернулся к протоколу обыска. Жене Вет-лугина предложили добровольно указать местонахождение охотничьих боеприпасов мужа, но она ответила, что в квартире их нет.

«Между тем их нашли в платяном шкафу…»

– У вас много братьев?

– Мы двое.

– Брату приходилось жить у вас?

– Нет.

– А вам у него?

– Пришлось. Однажды все лето прожили.

– Давно?

– Перед тем, как этому случиться… Он жил у жены, а я со своей переехал к нему. Квартиру сдавали – деньги были нужны.

– Помните, что у них находилось в платяном шкафу? – неожиданно спросил я.

Он вспоминал: костюмы, платья, обувь…

– Часы, фигурные ножницы, фотоальбом…

Забыл только об охотничьих боеприпасах – гильзах, пыжах. Я зашел с другой стороны:

– Помните, что он купил в то лето?

– Вы имеете в виду сервант?

Я ничего не мог иметь в виду, поскольку не располагал информацией. Эх, как бы я провел это дело, будь оно в моем производстве с самого начала!

– Мотоцикл!

– А ружье?

– Ружья не помню.

– Сможете узнать, если я'покажу его?

– Нет, – он покачал головой.

– Брат говорил с вами об охоте?

Ветлугин замялся.

– Честно говоря, про охоту не слышал.

– Но если бы он ходил, вы бы знали?

– Думаю, знал.

– А почему вы не сказали об этом следователю?

– Он не спросил.

Я пробежал глазами первый протокол допроса. Ветлугина допрашивал следователь прокуратуры района Алиханов. Фамилия ни о чем мне не говорила. Вопросы о ружье, о том, бывал ли погибший на охоте, действительно заданы не были.

«Ясно! Отрицательные ответы торчали бы, как шило из мешка!»

– Ваш брат нигде не работал, а между тем имеет машину, мотоцикл…

– Он сторожил лодку…

– Ну, сколько это могло дать?

– Рублей тридцать за дежурство, пару килограммов рыбы…

– Вот видите! – навалился я. – С его смертью ни о каком уголовном разбирательстве, конечно, не может быть и речи… Дело прошлое! Но, наверное, он и за красной рыбкой хаживал? Был ездоком! Ведь так?

Бесцветное лицо его впервые стало живым и даже приятным – таково обычное воздействие правды, отказа от лжи.

– Был! Но с кем ходил, на чьей лодке, брат никогда не говорил. Мы, Ветлугины, молчуны… – Он покраснел. Передо мной была очередная жертва омерты – заговора всеобщего молчания, полностью смирившаяся с происходящим. Он скрыл убийцу, имя которого, должно быть, вслух называли все, жившие жизнью Берега.

Ветлугин ушел, а я позвонил в прокуратуру области, новому своему знакомцу:

– Следователь Алиханов… Знаешь такого?

– Знаю, – сказал Фурман, – молодой следователь.

– Когда он пришел?

– Года три назад.

Выходит, когда Алиханов вел дело о гибели Ветлугина, он был вообще новичком.

– А что? – спросил Фурман.

– Читаю одно прекращенное им дело – не перестаю удивляться…

– Слабый мальчик. Он сейчас только еще соображать начинает…

– Ну ладно, – я дал отбой.

«Материал о криминальном трупе поручили начинающему следователю, вчерашнему стажеру!» Кто-то, имеющий власть, заранее определил линию следствия, а молодой следователь только выполнил указание.

Я листал дело. Формальные запросы в водную милицию. Формальные ответы за подписями Буракова и Агаева.

«…Обнаружить лодку, на которой Баларгимов с Ветлугиным ходили 25 сентября на охоту, не представилось возможным…»

«…Дробовое ружье, принадлежащее Ветлугину, за № 141917 16-го калибра марки ТОЗ на учете в Восточнокаспийском городском обществе охотников не значится…»

«…Баларгимов является членом общества охотников, и за ним зарегистрировано охотничье ружье за № 0637 12-го калибра иностранной марки»…

Первые показания Баларгимова изложены были крайне противоречиво. В собственноручном письменном объяснении на четвертый день после случившегося было сказано, что лодка едва не перевернулась вместе с выпавшим из нее Ветлугиным, и ему, Баларгимову, с большим трудом удалось подплыть к берегу. В протоколе допроса от того же числа говорилось, что после выстрела и падения Ветлугина лодка перевернулась… Баларгимова допрашивали несколько раз, и каждый раз он показывал чуть иначе.

Следователь Алиханов этого вроде бы не замечал.

«После того как Ветлугин упал в воду, я тоже свалился в море. С трудом достиг берега, а лодку унесла вода…»

«Я упал в море, ухватился за край лодки и в это время увидел, ' что Ветлугина нет. Я начал кричать и звать его, но он не ответил. Вода унесла весла, и я, держась за край лодки, толкал ее до тех пор, пока ноги мои не почувствовали землю…»

Как видно было из показаний капитана «Спутника», который присутствовал при выезде на место, ружье, выпавшее из рук Ветлугина, было поднято со дна не в ста – ста пятидесяти метрах от берега, как показывал Баларгимов, а только в двадцати пяти. Вода доходила здесь Баларгимову до плеч… Других подводных камней, где лодку могло перевернуть, в этой части залива вообще не оказалось…

Позвонил Хаджинур:

– Ваше указание я выполнил.

– Вахидов опознал его? – спросил я.

– Да.

– Твердо?

– Без всяких колебаний. Баларгимов продавал ему рыбу и икру все эти годы.

– Ты где сейчас, Хаджинур?

– В следственном изоляторе. Вахидов уже в камере. Будут еще указания?

– Я подошлю сейчас Балу и Гусейна. Втроем вы арестуете Баларгимова и перевезете его на пристань.

– Понял.

– Бала и Гусейн останутся там, а ты заедешь в Союз охотников. Я хочу знать, кому в действительности принадлежала двустволка… – Я продиктовал номер. – До того, как ее подняли со дна в заливе…

– Разве это не Ветлугина ружье?

– У меня есть все основания в этом усомниться, Хаджинур…

Гезель сделала чай, и время мое надолго остановилось, пока из этого состояния меня не выудил звонок Балы.

– Мы на пристани, Игорь Николаевич…

– А Баларгимов?

– Тут. Хаджинур уехал по вашему заданию.

– Я сейчас подъеду, Бала…

Я сложил документы в сейф, запер его, вышел в приемную.

– Гезель! Меня ни для кого нет! Но ты сможешь найти по этому телефону… – Я записал на перекидном календаре номер.

Одновременно зазвонила междугородная.

– Ответьте Астрахани…

– Игорь Николаевич! – Я узнал голос Луизы – секретаря прокурора бассейна. И сразу, заполнив поле слышимого, знакомый голос протянул басовито:

– Тебя поймать невозможно! Третий день охочусь. То связи нет, то тебя…

Прокурор – как и я – был человек новый, и отношения его с подчиненными были тоже в стадии становления.

– Ты принципиально против телефона? – спросил он.

– Вы убедились, как работает связь… – Его «тыканье» меня почему-то не задевало. Наверное, и он не был бы шокирвван, обратись я к нему на «ты». – Насчет Вахидова вам передали? Что мы направили дело в областную прокуратуру?

– Мне звонил Довиденко… Он вот почему-то дозванивается!

– Ему легче. Он пользуется правительственным каналом. Помощник сказал, что вы поддержали наш запрет на эксплуатацию установки…

– На сажевом? Ты действовал абсолютно правильно.

– Рад слышать. Не собираетесь к нам?

– Собираюсь. Но пока я хочу, чтобы ты приехал сюда. Есть срочное дело. Это разговор не для телефона.

– У меня тоже дело к вам… И тоже не для телефона.

– Значит, берете меня? – спросил Баларгимов. Он не показался мне расстроенным. – За эту пьянь Ветлугина?

Балу и Ниязова я отпустил на обед, а Баларгимову захватил по дороге несколько чебуреков и бутылку воды.

– …Только ничего у вас не выйдет! – заверил он. – Справедливость пока существует…

Мы остались вдвоем в маленьком – на два кабинета – помещении, выделенном нам водной милицией. Он продолжил:

– Живем с женой тихо. Никому не мешаем. Дети уже выросли. Дочь – в институте. Старший сын женился, двое детей. Я работаю. Нам хватает… Только б люди нас не трогали, не завидовали бы! Вы были у меня, видели мою жену. Так?

Я кивнул.

– Все время я дома, никуда не хожу… Бывает, выпьешь с соседом – и снова домой! А тут Сашка Монтер! Надрался в сиську: поедем да поедем на качкалдаков!..

Я записал его показания. Это была грубо состряпанная, лживая от начала до конца небылица. Приходилось удивляться тому, что она оказалась принятой кем-то на веру. «Охотники» – Ветлугин и Баларгимов – стреляли качкалдаков на мелководье в кромешной тьме, не видя не только птицы, но и друг друга… Вода в том месте, где обнаружили ружье, доходила Баларги-мову до плеч…

Вскоре вернулся Бала.

– А Гусейн? – спросил я.

– Сейчас придет. В ларьке на пристани – детская обувь. И народу – почти никого… Посмотрите, – Бала протянул бумагу. – Хаджинур передал.

Бумага была подписана председателем Восточнокаспийского городского общества охотников.

– Ружье, с которым будто бы охотился Ветлугин, поднятое со дна, по справке в уголовном деле значилось не состоящим на учете в городском обществе охотников…

– Так.

– А это новая справка. – Мой мягкий, с расплывчатыми очертаниями, молодой помощник был доволен. – Одно время оно значилось за охотником Изутиным. Проживает улица Бакинская, шестнадцать… Хаджинур уже уехал туда…

Бала заскочил по дороге в прокуратуру и привез еще документ. Он был из института, который для краткости в Восточ-нокаспийске именовали просто Институтом экологии моря.

Это был ответ на запрос: «На приготовление 250 кг паюсной икры кустарным способом пошло 369, 42 кг икры-сырца, из которых в промышленных условиях изготовляется 27, 78 кг зернистой икры высшего сорта. Что касается рыбного стада, то для этого было выловлено не менее 100 икряных рыб осетровых пород, что предполагает уничтожение примерно 600 рыб…»

Я показал справку Баларгимову.

– А я здесь при чем? – спросил шеф лодок.

– Вся эта икра оприходована Вахидовым как заготовленная вами…

Может, он и не поверил. Во всяком случае, не спросил, кто такой Вахидов. Я продолжил:

– Вахидов подробно рассказал об организации браконьерского промысла и системе взяток, которые шли в морскую инспекцию рыбоохраны и в милицию. Имеются магнитофонные записи, подтверждающие показания…

Вернулся Гусейн. С ним был милиционер-старослужащий, охранявший лодки. Он передал Баларгимову папиросы и, прежде чем его успели остановить, сообщил новость:

– Вахидов повесился. Кладовщик с сажевого комбината…

– Где? – спросил Баларгимов.

– В камере.

Я взглянул на следователя – Гусейн молча кивнул. Я набрал номер все того же Фурмана:

– Водная прокуратура приветствует… Это правда – насчет Вахидова?

– Увы! – Он был обескуражен. Я понял, что самоубийство Вахидова и для него полная неожиданность. – Удавился на поясе летнего пальто…

– Каким образом?

– Сам не понимаю. Привезли с допроса, все нормально… – Фурману нравилась эта приговорка – «все нормально». – И на тебе!

Я поблагодарил его, хотя и не мог понять, каким образом пальто оказалось в камере вместе со снабженцем в одуряющую жару.

Я задумался.

Хотя Вахидов и отказался от первых показаний, которые он дал мне, было не исключено, что в будущем он снова их повторит. Тем более что существует магнитофонная запись его свидетельств.

– Гражданин прокурор, – окликнул меня Баларгимов, – могу я сказать вам несколько слов наедине?

Бала и Ниязов вышли. За ними двинулся к дверям и старик милиционер.

– Слушай, – обернулся к нему Баларгимов, – сходи к моей, скажи, чтоб все приготовила… что надо…

Милиционер почтительно кивнул.

– Видите, что получается? – спросил Баларгимов, когда они вышли. – Тут еще до суда можно концы отдать!

– Я уже думал об этом, – сказал я. – И намерен переправить вас на тот берег.

– А на чем? – быстро спросил он.

– На «Спутнике»…

– С этим краснорожим взяточником? Да они его просто потопят!

– А если на пароме? Или с «Александром Пушкиным»?

– Возьмут приступом в море. Или еще до отправления…

– Думаете? – усомнился я.

– Как дважды два… – Узнав о грозящей ему опасности, шеф лодок, похоже, даже успокоился.

Я вернул Балу и Гусейна в кабинет:

– Мне надо ненадолго отъехать. Вы остаетесь с задержанным.

В прокуратуре меня ждал начальник рыбинспекции Цаххан Алиев, Гезель успела налить ему чая.

– Игорь Николаевич! – Он отставил пиалу, прошел по приемной. Он всегда говорил на ходу либо стоя. – Один человек мне подсказал: на сажевом комбинате есть холодильная камера. О ней мало кто знает. Понимаете?

– Что же это за камера такая? – полюбопытствовал я.

– Емкость ее не на сто килограммов и не на триста! Гораздо больше!

– И что?

– А то, что ее соорудили на всякий случай. Пробраться к ней, если не знаешь, очень трудно. Она в здании заводоуправления. За стеной архива. В подвале. Может, понадобится вам… – Он остановился перед столом Гезель против своей пиалы.

– Не знаю, понадобится ли. Во всяком случае, спасибо.

– Может, помощь нужна?

– Пока нет…

Я не очень вежливо отделался от него, прошел к себе, открыл сейф-мастодонт.

Неожиданно мое внимание привлекла одна из бумаг – мятая, на серой волокнистой промокашке: она слегка высовывалась из стопы «для служебного пользования», которую я всегда аккуратно выравнивал и подбивал, прежде чем уложить в сейф.

«Кто-то заглянул в мой ящик… – Открытие это не ошеломило меня. – Кассеты! Записи с показаниями Вахидова!»

Кто-то из имевших доступ в помещение выполнял задание браконьереко-административной мафии…

«Но кто? – Мне ничего не было известно о ключах, которые могли остаться у прежнего владельца этого нетранспортабельного стального чудища. – Я должен класть бумаги в сейф Гезель…»

Со смертью снабженца игра начиналась серьезная.

«Баларгимова нельзя оставлять на этом берегу. Иначе его убьют. Нельзя и открыто отправить с небольшим конвоем. Я не могу рисковать людьми».

Я вынес постановление об аресте и этапировании Баларгимова, заверил гербовой печатью, спрятал второй и третий экземпляры в бумажник – теперь они должны были постоянно находиться со мной.

Позвонил Бураков:

– У вас нет Гусейна?

– Нет.

– Где он может быть? Не знаете?

– Не знаю, – лгал я. – Может, в аптеке на Шаумяна. Ее не открыли?

– На ремонте!

– Что там у вас?

– Заявитель. Я хотел, чтобы Гусейн на него посмотрел. Ладно, я позвоню позже.

– Орезов тут?

– Тоже куда-то уехал.

Я окликнул Гезель:

– Вызови, пожалуйста, капитана судна «Спутник» – Антонова. У нас записан его телефон…

– Антонов? – спросила Гезель. – А имя-отчество?

– Он был понятым по делу Ветлугина. Посмотри. Попроси срочно заехать.

С Русаковым и руководством парома я предполагал связаться самостоятельно.

– Разрешите, Игорь Николаевич?

Показался Хаджинур Орезов в кожаной куртке, с которой он никогда не расставался, с высовывавшимся снизу ремнем, уходившим под мышки, к кобуре.

– Что там случилось, в дежурке? – спросил я.

– Ничего особенного, – он остановился у балюстрады. – Заявитель пришел. Говорит, ночью на пароме у него триста рублей украли. Из каюты. Врет как сивый мерин. Только не могу понять – зачем? Триста рублей от нас он все равно не получит… – Хаджинур был явно озадачен. – Если бы заявил, что украли документы, – тут ясно!

– Разберетесь… – Меня интересовало другое. – Что с ружьем Ветлугина?

– Интересная история, Игорь Николаевич. – Орезов оживился. – Ружье 141917, которое подняли со дна залива, значилось за гражданином Изутиным. Изутин продал его некоему Яскину, тот – Досову…

– А Досов…

– Нет! Ни за что не догадаетесь! Досов заявил, что ружье, которое ему продал Яскин, у него дома!

– Не понял.

– Сейчас поймете. Поэтому я взял Досова с работы, поехал к нему домой и осмотрел ружье. Тоже шестнадцатого калибра ТОЗ. Но номер другой!

– Не понимаю.

– Я тоже не понял. И повез Досова вместе с его ружьем к Яскину…

– Хаджинур! – взмолился я.

– И что же выяснилось? – Орезов, довольный, прошелся по кабинету. – Оказалось, примерно года три назад Яскина, пьяненького, задержала с ружьем водная милиция. Ружье отобрали и долго тянули: «Зайди завтра, зайди в конце недели…» А когда вернули, он заметил, что ружье в милиции подменили. Его-то он и продал Досову…

– А ружье, которое отобрали?

Хаджинур развел руками:

– Выходит, осталось у кого-то из сотрудников. И исчезло! А потом снова возникло… Теперь уже с морского дна! А перед тем успело выстрелить! Прямо в лоб Ветлугину…

– Любопытно.

Нас прервал звонок Буракова:

– Гусейна еще нет?

– Нет.

– А Хаджинур?

– Сейчас вошел.

– Не задерживайте его, Игорь Николаевич! Он очень нужен…

Разбирательство со лжезаявителем, по-видимому, потребовало больше сил, чем первоначально казалось.

– Сейчас идет… Вот что, Хаджинур, – сказал я, положив трубку. – Завтра с утра меня может не быть. Агаева тоже нет… Необходимо организовать конвой в Красноводск. Довиденко перечислил Касумова за нами… Я решил Мазута отпустить.

– Зачем конвой?! Я сам за ним съезжу!

Орезов ушел. Вскоре я тоже спустился к дежурному.

Дежурный – капитан Баранов – выдавал оружие заступавшей на пост смене.

За столом Хаджинур и Бураков продолжали разговаривать с заявителем, плутоватого вида мужчиной с короткой стрижкой. Когда я появился, он внимательно-фиксирующе глянул в мою сторону.

– Где ваши вещи? – спросил его в это время Хаджинур. – Вы что, приехали в командировку без вещей?

– А какое это имеет отношение? Я пришел заявить, что у меня украли деньги… – Он снова взглянул на меня, пытаясь привлечь к разговору. – А вы мне – «где документы, где остановился, где вещи?». Вы мне найдите деньги, которые у меня украли на пароме.

Он явно намекал на нежелание милицейских регистрировать его заявление.

– Будете искать? Или нет? Иначе я ухожу.

Бураков смущенно протрубил в поднесенный к носу платок.

– Мы хотим убедиться в том, что деньги действительно были. А вы не позволяете!

Хаджинур снова вмешался:

– У вас еще есть деньги с собой?

Мужчина поколебался:

– Предположим, есть.

– Покажите…

– А зачем? – Он играл какую-то игру, которую я не был в состоянии понять.

Несколько секунд они препирались. Наконец заявитель достал кожаный новый бумажник, осторожно, чтобы работники милиции не могли видеть содержимое, пошарил пальцем между прокладками…

В ту же секунду Хаджинур ловко выхватил из его рук портмоне, раскрыл. Три купюры – достоинством в сто рублей каждая – упали на стол.

– Триста рублей. – Хаджинур не стал осматривать бумажник, вернул владельцу. – А вы говорите, они пропали!

– Это другие триста! – Заявитель сжал портмоне.

– Значит, вы те триста отделили?

– Да!

– Для чего?

– Просто так!

Он врал, но я не мог догадаться, зачем ему это нужно.

Милицейская система отчетности давно приспособилась под своих малокомпетентных руководителей, периодически встававших у республиканских и союзных министерских штурвалов. «Зарегистрировал преступление – раскрой его, не можешь раскрыть – лучше не регистрируй…» – оборачивалось на практике.

Подошел капитан Баранов:

– Слушаю, Игорь Николаевич.

Мне показалось, он как-то странно, иначе, чем обычно, посмотрел на меня. Что-то неуловимое, разделяющее, возникло между нами с той ночи, когда в милицию приезжали Шалаев и Довиденко, а он, дежурный, принес бутылку «Кер-оглы».

– Закажите для нас каюту на вечерний паром, – сказал я.

Он покачал головой:

– Ничем не могу помочь. Начальник запретил нам заниматься билетами…

– Капитан приехал… – сообщила Гезель.

– Пусть заходит!

В дверях показался необыкновенно круглый маленький человек с красным лицом и шкиперской – вокруг лица – бородкой. Он словно вкатился в кабинет, в руке он нес портфель.

– Антонов Василий Сергеевич, – представился он.

«С этим краснорожим взяточником? – вспомнил я Баларги-мова. – Да они его просто потопят!»

Я показал Антонову на стул, и он живо водрузил на него свой объемистый широкий таз – казалось, что капитан восседает на массивной воздушной подушке.

– …Мы помогали водной милиции искать ружье, – он считал,

что знает, зачем его. пригласили. – Оно выпало из лодки во

время несчастного случая на охоте…

– И как это все происходило? – спросил я.

– Обыкновенно, – он подернул короткими округлыми плечами. – Приехали из прокуратуры, из милиции. С ними – охотник, который остался в живых… – Антонов имел в виду Баларгимова. – Поплыли к камням… – Капитана мучила одышка, он сделал паузу. – Недалеко от метеостанции. Я спустил лодку, туда сели этот охотник, я и другой понятой. Стали грести к берегу. Вода прозрачная – все видно…

– Судовой журнал у вас с собой? – спросил я.

– Вот, пожалуйста, – он открыл портфель, вынул и положил на стол толстую книгу – самую важную на любом судне. – Смотрите…

«6.00, – прочитал я, – подъем флага… 11.32 – вышли в море. Первая остановка. Координаты… Спущена лодка для поиска ружья. Ружье обнаружено в 11.48. Удаленность от берега 25 м, глубина обнаружения ружья 90 см … – Я машинально заглянул вниз. Записи за день заканчивались традиционным: – 20.00 – спуск флага…»

Антонов закрыл портфель, готовясь уйти. Но я остановил его:

– Не смогли бы вы сегодня выйти на вашем судне?

– Далеко? – Он нацелил на меня маленькие глазки-щелочки, зажатые щеками.

– На тот берег.

– А груз?

– Арестованный и конвой… Три человека. Время отплытия я уточню.

Он поправил бородку, сказал осторожно:

– В принципе это возможно. Вообще-то предполагался такой рейс…

– Я позвоню, когда мы будем готовы.

– Хорошо.

Он, пятясь, покатился к двери, так что в конце концов открыл ее спиной. Антонов мне не понравился.

Улучив минутку, я набрал телефон судебно-медицинской экспертизы – Анна не отвечала. Я вышел в приемную.

– Поехал на паром, – предупредил я Гезель.

Первым, кого я увидел на пристани, был старший помощник капитана «Советской Нахичевани» Акиф, с которым так давно – уже забыл, когда это было, – я плыл к месту своего нового назначения.

– Поужинаешь? – спросил он меня.

– Я, по-моему, еще не обедал.

– Пойдем, Валя накормит, – сказал Акиф.

Мы пошли к трапу. На пароме действительно нашлось что поесть – суп, котлета с вермишелью. Потом мы прошли в бар-салон; бармен, арендовавший помещение, сварил кофе и подал к нему маленькие блюдечки с миндалем.

Акиф ни о чем не расспрашивал, только смотрел на меня черными доброжелательными глазами.

– Какой прогноз погоды? – спросил я. – Уходите вовремя?

– Да, вроде никаких неожиданностей. Скоро начнем загружаться.

В иллюминатор была видна растянувшаяся в несколько рядов колонна автомашин.

– Вид у тебя невеселый, – констатировал Акиф. – Может, ты влюбился?

– И это тоже.

– А что основное?

– Мне, возможно, придется переправить на тот берег несколько человек, но их надо принять, когда вы уже отойдете…

– В море? – удивился он.

– На этот счет есть инструкции?

Акиф подумал.

– Наверное, мы должны выполнять указания водной прокуратуры… Я доложу капитану.

Я хотел расплатиться, но буфетчик отказался получить деньги, – на его месте и я тоже никогда не взял бы денег с гостя старпома.

Мы вернулись на несколько минут в кают-компанию, прошли в красный уголок для командного состава. Здесь все было по-прежнему. Я сел в то же кресло под фотографией непримечательной женщины – крестной матери, разбившей бутылку шампанского о борт спускавшегося со стапеля парома.

– Что от меня требуется? – спросил Акиф.

– Билеты. Каюта.

Он тут же вышел, а я как-то беспечно и сразу задремал, успев услышать свое то ли чересчур громкое дыхание, то ли приглушенный храп.

Проснулся я мгновенно. Акиф протягивал мне билеты и ключ с биркой, как в гостинице.

– Спасибо. – Я отдал деньги. За время короткого, глубокого сна мышцы у меня на лице словно одеревенели и во рту пересохло.

Мы договорились, какими ракетами судно, которое доставит на паром оперативную группу, объявит о себе.

– Если мы не появимся, ты тоже не удивляйся, – предупредил я. – Успехов!

– Тебе тоже.

У трапа мы простились.

Смеркалось. На пристань уже собирались пассажиры. Тяже лые многотонные грузовики и юркие легковушки, словно по конвейеру, вползали в огромное чрево парома.

Я заехал к капитану Мише Русакову – он одобрил мой план и сразу же принялся за его техническое обеспечение.

Мнением шефа лодок я не мог не интересоваться – Баларгимов высказал его достаточно ясно.

– Значит, напротив второй скалы, – уточнил Миша.

– Да. Не забудь о кассетах.

– Я понял.

«Нива» стояла неподалеку, рядом с детским парком. Я садился в машину, когда в кустах раздался осторожный шорох.

– Кто здесь? – Я резко раздвинул кусты.

На уровне груди я увидел старую армейскую фуражку, грубо вылепленный нос, тяжелую даже для большой головы массивную нижнюю челюсть. В лицо мне смотрели черные, жалостливые глаза.

Я узнал старика прокаженного.

– Керим? Что вы здесь делаете?

– Ждал вас.

– Меня?!

– Да. Я приехал, когда стемнело. Сорок лет, как я не был здесь.

– Как вы меня разыскали?

Прокаженный вздохнул.

Он таращился на изменившиеся за сорок лет улицы, примыкавшие к причалу. Все вызывало в нем интерес. Дом культуры, киоск, угрюмый дом, опоясанный фанерным щитом с аршинными буквами: «Восточнокаспийчане! Крепите мир трудом!»

– Добрые люди подсказали… Но я не хочу, чтобы нас вместе видели.

Детский парк был пуст. Из усилителя, на невысоком колесе обозрения, разносилась песня Владимира Высоцкого: «…Но был один – который не стрелял!»

– Садитесь в машину. – Я взглянул на часы. Времени у меня оставалось совсем немного.

В двух шагах находилась витрина «Не проходите мимо» – много лет не обновлявшаяся, хранившая на себе следы воздействия сурового, почти континентального климата. Старик подошел к ней. На выцветших фотографиях изображены были какие-то темные личности, лица задержанных – плохо различимые, мелкие – ничего не выражали. Зато хорошо была видна мертвая белуга. Голый неукрытый труп со рваной раной на животе, беззащитный, как труп человека. Рана зияла под сердцем, как это бывает при умышленных убийствах.

– Алеутдинов… – Прокаженный легко опознал браконьеров на фотографиях. – Афанасий… Алеутдинов утоп в шторм. Перевернулся у самой калады.

– В шторм тоже проверяют калады? – спросил я.

– В пять и в шесть баллов. А если больше – только дурак пойдет! В большую волну калада амортизирует – не снимешь рыбу!..

Он отошел от витрины, сравнительно легко взобрался в «Ниву» на заднее сиденье.

– Калада постоянно в море, – объяснил он. – На мертвом якоре. Зимой ставят далеко. Добираются примерно часа за два. А летом ближе, потому что рыбы больше.

– Часто их проверяют?

– Зимой обычно раз. С утра…

Что заставило старика прокаженного быть откровенным со мной? Потому что видел, как я отпустил Касумова?

– …А летом три раза. Летом рыба быстрее портится. Работа тяжелая. Не успел вернуться – опять надо идти! А пока в море – головы да хвосты отсечь! А то и туши рассечь! – Старик вздохнул.

– А сколько рыбы можно привезти за раз?

Он подтвердил то, что я уже слышал от Вахидова:

– И семьсот, и восемьсот килограмм. Как когда!

– А много в Восточнокаспийске таких лодок? Это мой последний вопрос…

Старик помолчал.

– Думаю, не меньше двадцати… Может, тридцать.

Я не представлял раньше гигантский размах браконьерского лова. Счет шел на десятки тонн выловленных ежедневно осетровых! И это при наличии контролирующего аппарата рыбнадзора, милиции!

– …Не спрашивайте меня, пожалуйста. Мне нельзя врать… – Глаза его стали жалобными, словно он сейчас расплачется.

– Вы искали меня, чтобы мне что-то сказать… – напомнил я.

– Да…

Несколько секунд мы посидели молча. Потом прокаженный сказал:

– Мазут не убивал Сережу… Я приехал в город впервые за сорок лет, чтобы об этом заявить. Мазут дружил с ним. А в ту ночь Мазута вообще не было. Он ездил в колонию, к своему приятелю.

– Точно?

– Да.

– Почему же Касумов не сказал, что он там был? Установили бы его алиби!

– Его приятель сидит! – Старик достал платок, громко высморкался. – Колония особого режима. Свиданий нет.

– Свиданий нет, но свидания есть…

– Кто как сумеет. – Старик шевельнул ногой. Я увидел, что на ногах у него огромные ботинки со шнурками и брюки по крайней мере сантиметров на пятнадцать не доходят до щиколоток. Старик словно был в кальсонах. Может, так ходили лет сорок назад?

– Касумов часто к нему ездит?

– По-моему, второй раз.

Живя уединенно – на острове, – старик прокаженный был неплохо осведомлен.

– За какое время?

– В этом месяце.

Внезапно меня осенило. Я вспомнил разговор с Кулиевой.

– Мазут привез записку? От Умара?

Черные зрачки Керима странно кружили – он сидел бjком ко мне, и я не знал, кружат ли оба зрачка одинаково, в одном направлении.

– Я не спрашивал, а он мне не сказал. – Старик вздохнул. – Я всем говорю: «Ничего не рассказывайте. Меня будут спрашивать – я вынужден говорить. Мне нельзя врать. Бог не велит».

Впервые он остановил свой черный зрачок на мне. Я заглянул в него и почувствовал затаенную боль, щемящую отверженность и безысходность. Я представил, как старику прокаженному сиротливо на безлюдном острове долгими одинокими ночами, как он уязвим и беззащитен.

«А сейчас, после того, как я уйду, все водные прокуроры страны не смогут его защитить…»

– Завтра Касумов будет на свободе, – сказал я. Теперь я уже спешил. – Отвезти вас куда-нибудь? Есть у вас где ночевать?

– А побуду тут…

Массивная нижняя челюсть старика хищно задвигалась, она казалась чрезвычайно сильной, грубая тяжесть ее как бы уравновешивала пронзительную ранимость глаз.

Я понял, что он не уедет, пока не встретится с Касумовым.

– До свиданья!

Я не погнал «Ниву» кратчайшим путем по набережной, а с Баларгимовым, Балой и Гусейном на заднем сиденье сделал короткий крюк через перевал.

С возвышенности Знаменитых Географов на мгновение открылась центральная часть города, окруженного с трех сторон скалами; ниже, на уровне заводских труб, у подножья, двигался крохотный, словно игрушечный, тепловозик. Мелькали ставшие привычными похоронные автобусы городских маршрутов. А дальше, близко к воде, виднелись стайки портовых кранов, насыпи щебня, грузовые и рыбоохранные суда.

Еще несколько минут – и мы снова были на набережной.

За нами не было «хвоста».

Капитан «Спутника» встречал нас на трапе.

– Здорово, Садык. – Антонов отдал честь задержанному, потом почтительно поздоровался за руку.

– Здорово, адмирал! – гаркнул Баларгимов. – Здесь-то меня, надеюсь, накормят?

– Что-нибудь найдем… – Антонов взглянул на меня.

– Не сейчас, – отвел я его невысказанный вопрос. – Обед на берегу. И сразу потом отдадим швартовы…

– Маршрут прежний? – уточнил Антонов. – Тот берег?

– Нет. Мы должны выйти по курсу «Советской Нахичевани». Они предупреждены. В море следует обеспечить переход арестованного вместе с конвоем на паром.

– Я готов, – только и сказал Антонов.

– Старший конвоя – мой помощник. – Я показал на Балу. – В мое отсутствие он исполняет обязанности водного прокурора участка.

– Во сколько вас ждать?

– Если в течение двух часов нас не будет, поездка автоматически отменяется.

– Понимаю. – Антонов учтиво наклонил голову, ее положение при этом практически не изменилось, а щеки еще больше покраснели.

Я проехал через центр, мимо казаха, торговавшего дынями. Утром, когда я приезжал к Фурману, перед ним лежало четыре дыни, к вечеру осталось три. Но это не смущало его, и завтра он был готов продолжать свою малоэффективную торговую деятельность.

Я высадил следователя. Гусейн был рад тому, что не едет в командировку.

– Спасибо, Игорь Николаевич.

Я еще несколько минут покрутил по близлежащим улицам и взял курс за город.

– Так мы куда? – Шеф лодок был озадачен. – На метеостанцию?

Мы миновали показавшиеся на берегу здания, вблизи которых был убит Пухов, а потом и место, где стоял когда-то город, нанесенный на карты. Недостоверность здешней жизни, которую я постоянно со дня своего приезда ощущал, шла именно отсюда.

Пыльный участок суши. Несколько проложенных под землей труб, в которых слышен рев каспийской воды. Полный бред. Город, положенный в плотину.

Там, внизу, печи, которые топили хозяйки, стены кухонь и спален; священные домашние очаги; лестницы домов, на которых играли дети, мостовые, перекрестки – все, что сначала вошло в жизнь, а потом разом, бессмысленно, сброшено было в поток.

«Нас не надо жалеть, ведь и мы никого не жалели…» – сказал поэт.

Ничего не осталось, снова подумал я, только рытвины, искореженная земля.

Я свернул к берегу. Тихие овцы лежали на земле спинами друг к другу.

Вода в заливе слегка плескалась, несколько выступавших из моря огромных черных камней метрах в трехстах от берега казались игрушками, плававшими в детской ванне.

– На сигарах пойдем? – Браконьер догадался, а может, просто заметил в темноте дюралевые баки, соединенные с лодкой. – Только сними с меня наручники, прокурор! В наручниках мне как-то непривычно.

– Сниму. Обязательно.

Я обрадовался по-настоящему, когда увидел впереди Мишу Русакова с его разбойной лодкой.

Все было уже готово к отплытию. На баке я заметил прорезиненные комбинезоны, какие носят обычно на сейнерах. Тут же лежали еще три пропахших морем и рыбой тяжелых рыбацких ватника. Я предпочел, чтобы они оказались бы заодно и пуленепробиваемыми.

– Оружие взяли? – продолжал интересоваться Баларгимов. – Если они догонят, без автоматов нечего делать! Перетопят, как котят…

– Не перетопят, – заметил Миша.

Он обернул пленкой привезенные с «Александра Пушкина» кассеты, спрятал в носовом отделении.

Надсадно кричали голодные чайки.

Бала напряженно вслушивался. Я не мог рассмотреть выражение глаз за темными стеклами очков.

– Ты останешься, Бала, – сказал я. – У меня дела на том берегу…

– Но, может, я… – возразил он.

– Ты отведешь машину. Все!

Я снял с Баларгимова наручники, подождал, пока он затянет комбинезон.

Мы отчалили на веслах. Отойдя за камни, Миша Русаков поочередно, один за другим, врубил все четыре мотора «судзуки».

Море наполнилось гулом.

Несколько лысух поднялось в воздух. Они разбегались, низко, словно гидропланы, касаясь воды. После их разбега на поверхности некоторое время еще оставались полосы – подобие взлетных.

Ночь пала сразу – полная невидимых брызг, темноты и ветра. Мы держались в стороне от путей, какими обычно пользуются суда, ориентируясь по звездам и компасу. Интересно: провожала ли меня и моя пухлогрудая сизокрылая синекура?

Мы шли быстро, отбрасывая назад клочки разорванной голубоватой пены, пузырившейся, словно в огромном стиральном корыте.

Один раз нам показалось, что какая-то лодка движется нашим курсом неподалеку от нас.

Миша усилил обороты.

Мы были одни – три крохотные личинки в глубине бескрайней Вселенной, держащие курс на плывущую в толще вязкого неба Рыбацкую звезду.

О, этот отчаянный бросок через море с ревущими моторами за спиной и дюралевыми «сигарами» по бортам! Когда-нибудь он еще приснится мне в горячечном сне и обернется ночным кошмаром, следствием и результатом болезни или кризисного состояния.

7

Недалеко от парикмахерской Гарегина меня окликнул Цаххан Алиев – он покупал пирожки.

– Будете?

Я качнул головой.

– А я, кроме них, по утрам ничего не ем…

Продавец знал Алиева – плюхнул на страницу из школьной, в клетку, тетради две штуки позажаристее.

– Я тоже в ваши края, К Буракову. – Начальник рыбинспекции на ходу принялся есть. – Я заходил – вас не было. Уезжали?

Мое путешествие на тот берег затянулось не по моей воле. Прокурор бассейна все-таки вытянул меня в Астрахань. Балар-гимова я сдал в следственный изолятор и заодно наметил с начальством ближайшие неотложные мероприятия.

– Да, отъезжал по делам…

Я не сомневался, что о моем вояже уже всем хорошо известно.

– А у нас ЧП… – рассказал Алиев. – Слышали? На Челекене опять стреляли в рыбинспектора!

Купив пирожки и начав есть, он так ни разу и не посмотрел на них.

– …А спросите общественное мнение! Большинство относится к рыбнадзору отвратительно: «Рыбинспектор работает грубо, берет взятки». А где правовая защищенность инспектора? Об этом никто не хочет знать!

В последнее время все больше говорили о правовой защищенности рыбнадзора, милиции в ущерб правовой защищенности граждан.

– Сейчас начальство делает мне втык – как же, водный прокурор задержал Вахидова, а твои инспекторы не смогли!.. – Мы почти пришли, и он поспешил с объяснениями. – Но, во-первых, Вахидова задержали на берегу, а рыбинепекция борется с браконьерами в море! На берегу с ними должна работать милиция! Во-вторых, на шоссе с рыбой в багажнике браконьер никуда не денется! А когда она у него на кукане – за лодкой? Я молча слушал.

– Или другое! Браконьер и в шестибалльный ветер идет в море. А нам запрещено: техника безопасности!

Он принялся объяснять:

– Есть характеристика согласно шкалы Симпсона. Один балл – тихий, два – легкий, три балла – слабый… Потом умеренный, свежий, сильный… При свежем, тем более сильном ветре мы уже не выходим…

Скорее всего, он специально ждал меня, чтоб защитить полностью утратившую в моих глазах романтический ореол участковую инспекцию морской рыбоохраны.

– …Недостатки, безусловно, есть! У кого их нет? Разобщенность надзора, неудовлетворительная профилактика…

У ворот водной милиции Алиев замешкался. Мне показалось – ему не хочется появляться в дежурке вместе со мной. «Эдик Агаев приехал…» – подумал я.

Гезель сообщила последние новости.

Ниязов взял бюллетень по уходу за детьми и на работе не появлялся. Мазут освобожден, он вместе со стариком прокаженным ждет меня на метеостанции для приватного разговора. Эдик Агаев по возвращении из командировки злобен, запретил техничке убирать наши кабинеты и приказал Буракову и Хаджинуру заходить к нам только по делу.

– А что проверяющие из Москвы? – спросил я.

– Проверка закончена. Все хорошо. Старший ездил в горы вместе с Агаевым. Сегодня вечером их пригласил генерал Эминов… Как вы считаете, Игорь Николаевич, а строевой смотр будет?

Я удивился, обнаружив в Гезель истинно женский вечный интерес к войску, к военным.

– Обязательно, Гезель.

Все проверяющие, приезжавшие под предлогом оказания практической помощи или инспекторской проверки, всегда действовали одинаково. И именно по этой причине Эдик Агаев на радость жителям нашего двора периодически гонял подчиненных по двору, заставляя выполнять бесчисленные повороты в строю.

– Бала далеко? – спросил я напоследок.

– В исполкоме.

Я вошел к себе, разворошил свежую почту.

Все те же длинные занудливые инструкции, формы очередной отчетности. Среди бумаг мелькнула одна с подписью Главрыбвода. Я выхватил ее в надежде узнать о судьбе пуховских докладных, но телеграмма, которую я прочитал, любопытна была разве только своим пустомыслием: «Инструкцией по ведению делопроизводства в аппарате Главрыбвода, – сообщалось в ней, – определен срок хранения служебной переписки по вопросу охраны рыбных запасов. Поскольку время хранения докладной Пухова истекло, запрашиваемые вами докладная и фотографии не сохранились. Замначальника Главрыбвода Апизурнов».

Отложив в сторону почту, я набросал запрос в филиал Центрального научно-исследовательского института осетрового хозяйства – меня интересовал ущерб, который могла нанести одна браконьерская лодка в течение трех лет. Сотни тысяч? Миллионы рублей?

Впрочем, в штормовые дни браконьеры в море не выходили.

Другой запрос я составил в Гидрометеорологический центр республиканского управления по гидрометеорологии и контролю природной среды – я просил сообщить сведения о погоде в заливе, прилегающем к метеостанции, за последние три года.

Других срочных дел у меня не было, и, если бы появился Бала, мы смогли бы ехать на метеостанцию к Касумову и старику прокаженному.

Уехать, однако, не удалось. В дверях возник худой высокий старик с двумя медалями, в широком спортивном костюме, оставшемся от лучших времен.

– Я отец Саттара Аббасова… – Он рукавом провел по медалям. Награды висели неровно, одна ниже другой. – Рыбинспектора. Ты, наверное, слышал о моем горе, сынок!

– Да, конечно. – Я усадил старика, выглянул за дверь. Попросил Гезель поставить чай.

– Нет, нет. – От чая он сразу и решительно отказался. – Пока этот подонок, убийца моего сына, Умар Кулиев ходит по земле, поверь, мне ни от чего нет радости…

Он испытующе взглянул на меня. Я кивнул.

– Знаешь, каким был мой мальчик? – Старик отер слезу, достал конверт со снимками. – Вот…

Это были репродукции фотографий, увеличенные, с выпавшим зерном, по которым безошибочно узнаешь снимки умерших.

– Как он плакал, когда мы водили его в детский сад… Совершенно не мог оставаться один. Так и ходил, держался за мамину юбку. И все его дразнили… А потом вырос. Пошел в армию – одни благодарности. Знаешь, где он служил? Под Кандагаром. Слышал про Кандагар? И вот вернулся, чтобы погибнуть…

Старик расплакался.

– Отец… – Я налил ему вОды, он отвел мою руку.

– Не надо… Они убили его, потом сожгли вместе с домом-инспекцией за то, что в тот вечер рыбинспектора сожгли браконьерскую лодку… Ты понял? О, горе мне! – Старик был безутешен. – Знаешь, какие деньги мне предлагали, чтобы я замолчал?! Чтобы я продал им своего сына! Ты даже не представляешь!

– Примите, дедушка. – Гезель принесла валидол, старик взял таблетку, положил под язык. Из глаз его катились слезы обиды.

– Что за лодку сожгли рыбинспектора? – спросил я.

В приговоре Умару Кулиеву не было ни слова о лодке, тем более, как я знал, Кулиев был «ездоком» – то есть не имел своей лодки! И Цаххан Алиев говорил мне, что мотив преступления – месть ему, начальнику рыбинспекции, за запрещение ловить краснорыбными сетями.

– Чья это лодка была? – повторил я.

– Не знаю, – по-ребячьи жалобно сказал Аббасов. – Люди говорят. Они не стали бы мне врать… А этот подонок… – слезы его вдруг просохли, – хочет ходить по земле, когда Саттар уже два года как лежит в ней! Этому не бывать… Я послал на сто рублей телеграмм! В Верховный Совет, в совет ветеранов, министру обороны… И буду посылать. У меня пенсия, и у жены тоже. Нам хватит! Люди не дадут нам пропасть…

Слова о сожженной браконьерской лодке смутили меня. Я долго думал о ней и потом, после того, как нам удалось проводить старика.

«У Кулиева лодки не было. Он и Ветлугин ездили на лодке Баларгимова. Лодка эта цела. На ней доставили рыбу, с которой я захватил Вахидова…»

Я взглянул на часы. Касумов и старик прокаженный уже ждали меня в центре как бы не существующего района массового браконьерского лова осетровых.

Несколько раз я набирал номер Анны – у нее было занято. Но едва я положил трубку – раздался звонок. Я не сомневался в том, что это – она, и мы подумали друг о друге одновременно.

– Я слушаю…

– Игорь Николаевич… – у телефона был Бураков. – Тут товарищи из Москвы, хотят разобраться… Помните: к нам обратился заявитель по поводу кражи на пароме. Вы как раз заходили в дежурку…

По многословной нерешительности, с которой Бураков, то и дело отдуваясь, приступал к сути, я понял, что он звонит в присутствии «товарищей из Москвы» и своего грозного начальника.

– …Так вот. Заявитель этот – тоже сотрудник главка. Он был послан проверить практику регистрации заявлений о преступлениях…

Я удивился:

– И никаких денег у него не украли?

– Нет. Он нас проверял…

– Его предупредили об уголовной ответственности за подачу ложного заявления?

Бураков запыхтел в трубку:

– Да.

– В таком случае он совершил преступление, и мы обязаны

реагировать…

– Ему дали инструкцию… – Бураков растерялся. – Я чего звоню? Может, вы с ними поговорите?

– Не вижу необходимости, – сказал я. – Но вы объясните товарищам: выполнение незаконного приказа не освобождает от ответственности…

У Анны номер был еще занят. Я позвонил в рыбинспекцию – у них хранились все акты об уничтожении браконьерских лодок. Дежурный инспектор сказал, что наведет справки и сообщит.

С балкона меня позвала Гезель:

– Игорь Николаевич…

Моему секретарю хотелось увидеть, как водная милиция пройдет по двору, выполняя пресловутые повороты. Того же ждали все выползшие на балконы зрители.

– Равняйсь! – раздалась команда. – Ат-ставить!

Я подошел к окну. Знакомые лица были словно вставлены в одинаково серый бутафорский – трафарет. Бураков с майорскими погонами выглядел по-генеральски осанистым. На Хаджинуре форма казалась обуженной. У многих из-под брюк виднелись «неположенные» – с цветными разводами – носки.

– Равняй-йсь! Смир-р!.. – рявкнул мой бывший однокашник. Эдик Агаев держал подчиненных в непрерывном страхе.

Это был его стиль. Он только еще смотрел на них, а те уже начинали дергаться, как лапка погруженной в формалин мертвой лягушки, у которой раздражают нерв.

– Равнение… На… Средину… Товарищ проверяющий! – Агаев отдал рапорт. Один из ревизоров проверил отделение на «Здравие желаю» и «Ура». Ответы звучали громоподобно.

Под устрашающим взглядом Агаева перешли к поворотам в пешем строю, в движении. Я отошел от окна. Если бы Агаев и его войско работали как следует, браконьерская мафия не торговала бы рыбою прилюдно, на берегу, под самым носом у водной милиции.

Бала так и не приехал.

«По дороге заеду за Русаковым…» – решил я.

Мазут и старик Керим встречали нас недалеко от места, где был убит Пухов.

– Ну, что? Пойдемте ко мне?

На Мазуте был все тот же ватник с торчащей из дыр ватой. Старик щеголял в своих узких, с широкими манжетами, брючках и куртке.

– Я, пожалуй, останусь. – Миша Русаков готовился к экзамену на «классность» и всюду возил с собой учебник по навигации. – Немного подзубрю… Ну и погодка!

Было довольно ветрено, гул волн долетал до нас, и землю чуть трясло, будто где-то неглубоко под нами проходила подземная линия метро.

Я подумал, что ему будет холодно в «Ниве».

– На, надень. – Я стащил с себя ветровку – синюю, бросающуюся в глаза – с белыми полосами вдоль рукавов, Лена привезла ее мне из Кёльна. – Все-таки не так продувает.

Мы отправились к уже известному, окруженному трехметровым забором, без единого зазора между досками, «козлятнику».

Поодаль виднелась еще фигура – карлик Бокасса. Ему запретили подходить, он приседал, кривлялся, передразнивая старика прокаженного.

– Бокасса! – Касумов погрозил карлику кулаком, тот отбежал на несколько метров, закрыл лицо руками, словно собирался плакать. – Узнал, что Садыка увезли, и сам не в себе.

– Баларгимов привечал его? – спросил я.

– Это точно. Если едет из города, всегда гостинцы везет. Он ведь как ребенок малый, Бокасса…

Карлик был действительно возбужден, угрожающе сжимал свои крохотные кулачки.

– Баларгимов зарвался, – Мазут начал говорить еще по дороге. – Всех подмял! Признаешь – он тебе все сделает – и похороны, и свадьбу. Денег даст, сына в институт устроит…

– Многие его признали?

– Почти все! Любого мог остановить: «Езжай за водкой!» И попробуй откажи! А уж если махнет рукой – машина или автобус, – тормози сразу! Осетрину открыто продавал. Все видели. И милиция, и рыбнадзор. И всегда с ружьем. И поддатый. Крови много за ним! Люди подтвердят, если надо…

Я понял, что восточнокаспийская браконьерская «коза ностра» от Баларгимова отказалась.

Со здания бывшего банка на нас смотрел проступивший из-под краски призыв: «Отдадим голоса за нерушимый блок коммунистов и беспартийных!»

Сколько их было тут – выборов в Советы, в Верховные и местные! И ничего не менялось. Иссеченные дождями каменные стены, бочки с питьевой водой, доставленной бензовозом. Занесенная песком техника. Распад. Разруха. Запустение…

Собственно, так и должна была выглядеть столица этой порожденной застоем невидимой республики, управлявшейся советом шефов лодок, с их собственными вооруженными силами, разведкой, контрразведкой и всеобщим заговором молчания.

Мы вошли в «козлятник». Вокруг лежали все те же разбросанные ящики – никто не собирался наводить порядок.

Касумов включил свет. Переступив через гребные винты, мы прошли к столу, к чурбакам, заменявшим табуретки.

– Я «ездоком» у Садыка походил. Знаю!.. – Мазут достал сигареты. – Тогда у него еще была одна лодка – старая, двух моторная. Потом уж новую заказал…

– А из-за чего расстались? – спросил я.

– Хотел на своей лодке походить. Была такая мечта…

– И как?

– Пошел к одному знающему человеку посоветоваться. Так и так… Лодка есть, мотор. И мне будет хорошо, и тебе…

– А он?

– Засмеялся: «Мне ведь с начальством делиться… А у тебя лодка маленькая – много не заработаешь. Давай так: строй большую лодку, на четыре мотора. Нанимай ездоков. Платить мне будешь шесть тысяч в месяц…»

– Рыбнадзору? – я не удержался.

– А еще и милиции. А по мелочи – участковым, капитанам судов рыбоохраны, охране природы…

– Капитану «Спутника» тоже? – Я вспомнил красное гладко-выбритое лицо и шкиперскую бородку.

– И ему.

– Выходит, все взяточники?

– Нет, конечно… Менты и рыбнадзор – люди дисциплинированные. Дадут им приказ брать – в минуту возьмут. Нет приказа – не подойдут! Ведь так, отец? – Он взглянул на прокаженного.

Старик кивнул. Он сидел на пристроенном к стене лежаке. Короткие его ножки в узких брючках со смешными манжетами на добрый вершок не дотягивали до пола.

– Я отказался платить! И через месяц уже сидел…

– Вы Пухову говорили об этом?

– А что Пухов? Что Сергей мог сделать? Он направил в Москву бумагу, в Гланрыбвод. Все написал. Так у него же и сделали обыск! Искали черновик письма и негативы… Вот как все обернулось!

– Странные дела…

В студенческом исследовании моей жены – «Поведение браконьеров в конфликтной ситуации» – инспекторам рыбнадзора предлагалось дать оценку личностных качеств браконьера – «хороший – плохой», «умный – глупый», «щедрый – жадный» и так далее. При обработке полученных данных выявилась обратная зависимость между стажем инспекторской работы и величиной негативной оценки. С увеличением стажа работы инспектора отрицательная оценка имела тенденцию к сглаживанию, уменьшению. Видимо, Пухов, которого все одинаково характеризовали как опытного инспектора, был в силах подняться до понимания человека, ставшего браконьером в силу сложившихся вокруг него условий, и даже воспользоваться его помощью.

Я прибег к тому же.

– Чью лодку сжег рыбнадзор перед тем, как ночью подожгли инспекцию? – спросил я.

Мазут не дал мне договорить:

– Баларгимова.

Мне показалось – я ослышался.

– Баларгимов платил им за одну лодку, а ловил двумя… – пояснил Мазут. – И кто-то его продал.

Я начал понимать.

«Вот почему в ту же ночь пытались сжечь «козлятник» Касумова!» Браконьерские войны переносились на Берег.

Мазут поднялся, включил стоявший на электроплитке чайник, достал из шкафчика заварку. Подумав, он снова полез в шкафчик – вынул три граненых стакана, и сразу же появилась бутылка.

Я молча смотрел, как мутноватая, здешнего производства «Русская горькая», булькая, освобождает емкость.

Видел бы сейчас меня Генеральный! Водный прокурор участка. С граненым стаканом. В «козлятнике». С браконьерами.

Мы выпили.

– Вам известно – кому Баларгимов платил деньги? – спросил я.

– Нет. – Касумов не поднял глаз. Старик тоже смотрел куда-то в сторону.

– Давал, но кому конкретно… – Мазут пожал плечами. Я понял, что заговор молчания – омерта – перестает действовать только против тех, кто уже не опасен: убит или арестован.

– Вы доставили записку из тюрьмы от Умара Кулиева, – сказал я. – Я не спрашиваю, кто вам в этом помог… Пухов знал о ней?

– Только о первой…

– Другую Мазут должен был привезти в ту ночь, когда Пухова убили… – Керим пошевелил маленькими, в коротеньких брючках, ножками.

– Должен был, да застрял! Человек, через которого шла бумага, в чем-то проштрафился, попал в изолятор. Мне пришлось сутки ждать…

Я все понял.

– Вы можете мне ее показать? Она у вас? Я обещаю, что без вашего согласия ни она, ни вы, ни те, кто вас послал, – никто не будет фигурировать в деле.

– Это можно. – Касумов поднялся. – Можете ее взять себе. Тем более что за доставку заплачено.

– Кем?

– Женой Умара.

Мазут подошел к окну – на полочке, рядом с подоконником, сушилось несколько сигарет, знакомые коробки с изображением Циолковского – Евтушенко.

– Откуда эти спички? – спросил я.

– Садыку привезли несколько ящиков. Он раздавал всем.

Мазут выбрал одну из сигарет, подал мне. На ощупь сигарета была совершенно обычной, я раскрошил табак. Внутри лежала маленькая, свернутая трубкой бумажка.

Я поднес ее к свету. Написанная острым, как игла, остро-заточенным графитом записка была короткой:

«Отец он меня уговорил взять все на себя перед приговором в автозаке он обещал, что все сделал, что расстрел дадут только, чтобы попугать если вы не поможете, я буду третья его жертва».

Громкий крик донесся неожиданно со стороны метеостанции. Еще через минуту дверь «козлятника» была отброшена сильным ударом ноги. Огромный лысый казах, которого я уже видел раньше, впихнул внутрь маленькое, выпачканное кровавой краской верещавшее существо, в котором я узнал крохотного карлика Бокассу.

Казах прокричал Касумову несколько слов на своем языке, бросил на стол нож с наборной ручкой, похожий на финку, мотнул головой на забор.

На берегу были уже сумерки. Вместе с Касумовым я бросился к машине, там причитали женщины. В тусклом свете фары, установленной на метеостанции, я увидел лежавшего на заднем сиденье капитана Мишу Русакова, на нем была моя синяя, с белыми полосами, ветровка из Кёльна, по ней ползли, ширились страшные, не меньше чем сама смерть, коричнево-бурые пятна.

Миша был жив, он попытался улыбнуться, но было видно, что это дается ему с трудом. В ногах у него, рядом с сиденьем, валялись брошенные убийцей спички со знакомым портретом – Бокасса, видимо, предлагал Русакову прикурить.

Вдвоем с Касумовым мы быстро сняли с Миши одежду, я достал аптечку, как мог, затампонировал рану под лопаткой, сел за руль.

– Бокассу возьмите! – крикнул кто-то.

Я только махнул рукой.

Касумов устроился на заднем сиденье, рядом с Мишей, аккуратно привалил его к себе.

Нападение на Русакова было, очевидно, повторением того, что произошло с Пуховым. В том же месте. Пользуясь неожиданностью. Сзади.

«Только против Пухова в ход пущен был пистолет, не финка!»

Исполнителем оказался психически неполноценный человек, послушное орудие в руках, которые его направили.

Мы отъехали не мешкая.

Время от времени Миша тихо стонал, особенно когда я, стараясь ехать быстрее, попадал на выбоины.

«Что я знаю о Мише? Женат? Есть ли у него родители?» Из больницы надо было срочно звонить дежурному.

– Как он? – спрашивал я Касумова, не услышав очередного стона.

– Порядок, – отвечал Мазут.

Иногда машину заносило – боковой ветер забрасывал асфальт ползучими дымящимися языками песка, и «Ниву» начинало водить, как по наледи. Казалось – дороге не будет конца, я уже подумал, что еду, словно по закрученной поверхности ленты Мёбиуса, когда впереди неожиданно блеснули тусклые огни.

– Где лучше проехать? – не оборачиваясь, спросил я, лишь только мы въехали в город.

– Все время прямо, я скажу, где свернуть…

По территории больницы мы с Мазутом несли Русакова на руках, благо приемный покой оказался в нескольких десятках метров.

Пока шла операция, я прошел к телефону в кабинет главврача, поднял на ноги дежурного и Буракова и дал указание выехать на место и арестовать Бокассу. Потом мы еще долго вместе с Мазутом сидели в коридоре, пока не приехала маленькая светловолосая женщина с девочкой-школьницей – мать и сестра Миши Русакова.

Так мы сидели, когда из операционной появился грустный хирург – в колпаке, домашних тапках и непривычном, зеленого цвета, халате.

Хирург подошел к нам и вместо слов, которые висели в воздухе: «Мы сделали все, что могли, но тщетно… Мужайтесь!» – сказал:

– Он будет жить. Все в порядке. Ничего опасного…

Я прослезился и – страшно сказать! – тут же забыл о Мише, потому что голова моя была крепко забита тем, что я узнал и что временно просто отошло в сторону, пока я занимался раненым.

Из кабинета главврача я снова дозвонился до водной милиции – к счастью, Хаджи ну р был на месте.

– Ты по-прежнему в бригаде по раскрытию убийства Пухова? Изменений нет?

– Разумеется, Игорь Николаевич… – Он один делал вид, что не замечает событий, происходивших вокруг опального водного прокурора.

– Можешь говорить?

– Да.

– Слушай внимательно. Смертный приговор Умару Кулиеву вынесен областным судом 5 января…

– Слушаю.

– Нужно найти тех, кто мог находиться в тот день в автозаке вместе с ним…

– Арестованных?

– Ну да. Восточнокаспийск – город небольшой. Я думаю, конвой был один. По дороге мог захватить людей и в районные суды… Понял?

Во дворе я увидел Агаева с московскими проверяющими. Они ждали машину. Увидев прокурорскую «Ниву» и меня в ней, Агаев увлек собеседников чуть в сторону. Это избавляло его и меня от взаимных приветствий.

«Плохи, Игорь, твои дела, – подумал я. – Агаев уже прекратил с тобой здороваться».

В дежурке на столе перед капитаном Барановым стояли три «кейса», принадлежавшие гостям, и три одинаковых, средней величины, целлофановых пакета.

– Сувениры в Москву… – объяснил мне по-приятельски Баранов. Мы были в дежурке одни.

От него я узнал также, что неназванная сила, имеющая власть на Берегу, отменила запрет на эксплуатацию установки на сажевом комбинате. Отмена была оговорена множеством предупреждений – «в виде исключения…», «учитывая насущную потребность промышленности…». Правительственная комиссия, которая должна была расследовать случившееся, переложила свои функции на республиканский комитет народного контроля. Смысл был ясен: Кудреватых победил.

Я поднялся к себе. Начальство только еще покинуло здание, а сотрудники уже бросили работу. В коридоре и на лестнице курили. Дым стоял коромыслом.

Методы устрашения, к которым прибегал мой однокашник, могли лишь вызвать имитацию дисциплины. Я снова вспомнил лягушачью лапку в формалине, дергавшуюся под влиянием раздраженного нерва. С прекращением активного воздействия на нее мертвая лапка мгновенно замирала.

– У нас новость, – встретила меня Гезель. – Балу вызвали в Астрахань. Он оставил записку.

Я развернул ее.

«Меня включили в следственно-оперативную группу по делу Баларгимова…» – Нечто подобное я предвидел.

– Что еще?

– Звонили из рыбинспекции, – Гезель подала мне лист бумаги: «Актов об уничтожении браконьерской лодки за 22 сентября в рыбоохране не зарегистрировано».

– А это? – Я увидел на столе у нее конверт: «Восточнокаспийск. Водному прокурору. Лично».

– Это? Из дежурки принесли.

Я вскрыл конверт. На квадратной четвертушке, вырванной из тетради, было начертано: «Качкалдаков отравил директор заповедника».

Письмо без подписи.

«Анонимка – позорное орудие сведения счетов, – шумел на совещаниях прежний мой шеф по прокуратуре. – Честный человек обязательно подпишет заявление. Не побоится!»

Я не поддерживал праведный гнев начальства. Может, это и ускорило мою синеглазую синекуру. Сигнал без подписи – увы! – порой оставался последней надеждой маленького человека в борьбе с высоким коррумпированным начальством. И в нем не больше неэтичного, чем в выборном бюллетене е зачеркнутой фамилией кандидата… О, как бы им хотелось знать, кто против них выступает, пишет, голосует!

Эта анонимка была иного толка.

«Качкалдаков отравил директор заповедника».

По мере того как следствие выходило на финишную прямую и один за другим, как карточные домики, рушились мифы о законности и порядке, существовавших в восточнокаспийских правоохранительных органах, меня все время пытались увести в сторону, заставить заниматься не основным – второстепенным.

Маленький зловредный листок. Четвертушка бумаги в клетку, вырванная из школьной тетради…

Мне показалось, что я уже видел такую. Сбоку внизу проступала едва заметная полоска жира. Продавец утром на углу завертывал пирожки начальнику рыбинспекции…

Я набрал номер.

– Это вы, Цаххан?

– Я слушаю вас внимательно, Игорь Николаевич…

– Мне нужен совет. Это касается заповедника. Качкалдаков.

– Я, как пионер, – отозвался начальник рыбинспекции, – всегда готов. Особенно для водной прокуратуры…

– Никто нас не слышит? – подпустил я туману.

– Нет, нет.

– Я о Сувалдине… Не могут они там, в заповеднике, химичить? А?

– Что вы имеете в виду?

– Это массовое отравление птиц… Может, цифры не сходились? А тут появляется возможность списать качкалдаков как погибших…

Начальник рыбинспекции с секунду поколебался. Если он и был вдохновителем анонимки, то все равно обязан был согласиться не сразу, а сначала проверив, что дичь, в данном случае я, действительно заглотила наживку.

– Вообще-то… – Подумав, он решил, что можно дожимать. – А что? Мне, честно говоря, тоже приходило это в голову… На людях распинаются в любви к бедной птице, бьют себя в грудь, а на деле…

– Ну, хорошо. – Больше мне ничего не надо было. – Мы еще поговорим!

Я отбросил трубку, но тут же схватил ее снова. Звонил Орезов:

– Человек, который ехал в автозаке с Кулиевым! Я сейчас прочту… «Подсудимый Семирханов – нарушение правил техники безопасности. Освобожден в зале суда с учетом срока предварительного заключения, проживает улица Карла Маркса, 7…»

– Я еду.

Мы разговаривали во дворе двухэтажного деревянного барака. У Семирханова было мясистое лицо, приплюснутый нос, восточные, с поволокой, глаза.

Против нас, рядом с водоразборной колонкой, бродили голуби. Каждый раз, когда кто-нибудь приходил за водой, они бросались на каждую пролитую каплю. В углу двора лежал ободранный, повернутый набок «Запорожец».

– Убийцу везли в крайнем боксе… – Поездку в суд Семирханов хорошо помнил, потому что она оказалась для него последней. Домой он вернулся пешком. – Во втором боксе везли воровку, а ее подельница сидела в общей камере с нами. Они всю дорогу перекликались…

Он показался мне человеком бывалым, медлительным, из тех, кто не поступает опрометчиво.

Я заглянул в составленный Хаджинуром список – там действительно значились две женские фамилии. Разыскать и допросить их в будущем не составляло труда.

– …Конвоиры им не препятствовали…

– Помните конвоиров?

– Нет. Освещение тусклое. Крохотная лампочка, даже углы не видать… Меня в Морской райсуд везли. Пока ехали, чуть не ослеп!

– «Воронок» из тюрьмы подъехал сразу к райсуду Морского?

– Нет. Сначала в Черемушинский, там оставили женщин. Потом в областной. Отвезли парня из бокса.

– Вы этого арестованного видели?

– Нет! Его раньше провели.

– А откуда знаете, за что он был арестован?

– Он крикнул статью: умышленное убийство…

– Ясно. Скажите – после того, как вы отъехали от тюрьмы, автозак останавливался?

– Останавливался. Вернее, притормозил…

– Что-то случилось?

– Да нет! Кто-то сел. Ему открыли снаружи…

Я так и представлял все это себе: в заранее обусловленном месте автозак остановился, кто-то сел, заговорил со смертником.

И все же в глубине души я надеялся, что ошибаюсь.

Парадокс! Лопались ложные авторитеты, садились на скамью подсудимых министры и секретари обкомов, члены ЦК, а я верил в маленьких людей, выполняющих несложную, но очень важную и необходимую для общества работу, требующую всего двух качеств – честности и уважения к закону. Я – прокурор! – как мальчишка верил, что в «воронок», в котором под усиленным конвоем везут убийцу, можно попасть только как в танк – подорвав либо полностью уничтожив экипаж…

– Вы слышали, как этот человек садился? – спросил я.

– Да. По-моему, на повороте от базара к улице Павлика Морозова. – В Семирханове говорил шофер-профессионал. – Там вираж на подъеме. И сразу идет спуск.

– Видели его?

– Нет. Он сел с конвоирами в предбаннике. Между нами была решетчатая дверь. Я слышал, как он говорил с тем парнем, из первого бокса.

– Какой у него голос? Что-нибудь можете сказать?

– Немолодой. Вот все, пожалуй. В основном он говорил. Парня я почти не слышал.

– А что именно? Помните?

На неподвижном мясистом лице появилась короткая усмешка, Семирханов покрутил головой.

– Ничего не слышал!

– Гезель! Я попрошу срочно отпечатать и отправить эти телеграммы…

«Председателю Президиума Верховного Совета СССР тов. Громыко А. А. Копия Генеральному прокурору СССР тов. Рекункову Т. В., гор. Москва, – писал я. – Прошу немедленно приостановить исполнение вошедшего в силу смертного приговора Восточнокаспийского областного суда Умару Кулиеву, осужденному по обвинению в умышленном поджоге здания рыбнадзора и убийстве инспектора рыбоохраны Саттара Аббасова, и возобновить дело по вновь открывшимся обстоятельствам. Прокурор Восточнокаспийской зоны прокуратуры Каспийского водного бассейна, имярек».

Еще две телеграммы, почти дословно дублировавшие текст, я послал в Астрахань, прокурору бассейна и прокурору Восточнокаспийской области Довиденко – «для сведения».

– Пожалуйста, Гезель. – Я передал ей черновики, подождав в приемной, пока она перенесла текст на телеграфные бланки, бросая время от времени поверх пишущей машинки преданные взгляды в мою сторону.

Гезель ушла, а мне вдруг стало стыдно: я ни разу не вспомнил о раненном из-за меня Мише Русакове!

Я позвонил в больницу – ответ меня успокоил: состояние Миши было удовлетворительным, хотя мне и сказали, что *5В пролежит в больнице несколько дней.

Со вторым участником уголовного дела – Бокассой – все тоже было ясно: его задержали и Бала, уезжая, направил карлика на стационарную судебно-психиатрическую экспертизу.

Я набросал еще несколько бумаг.

Председателя Восточнокаспийского областного суда я просил «в связи с возникшей необходимостью выдать для допроса осужденного Кулиева У мара, значащегося за областным судом…».

Следующий документ я адресовал всесильному начальнику Восточнокаспийского областного УВД генералу Эминову.

«…В связи с возникшей необходимостью, – потребовал я, – срочно направьте в водную прокуратуру Восточнокаспийской зоны список лиц, конвоировавших из тюрьмы в областной суд на заключительное судебное заседание 5 января осужденного Кулиева, а также сообщите о возможности пребывания в авто-заке с подсудимыми посторонних лиц…»

Подумав, я предложил дежурному передать текст по телефону в областное управление. Период колебаний для меня сразу и полностью закончился, мне стало легко, как человеку, которому нечего терять.

– Не помешаю, Игорь Николаевич? – Мой секретарь Гезель вернулась с телеграфа. – Сейчас такое было! У приемщицы во-от такие глаза: «Срочно. Правительственная»… А когда дочитала до конца, где вы просите приостановить исполнение приговора, у нее будто схватки начались… – Гезель использовала сравнение из близкой ей сферы. – Передо мной как раз сдавала почту начальник канцелярии облпрокуратуры. Только я отошла, они начали шептаться!..

– Ничего, – успокоил я. – Прокурор области узнает о телеграмме раньше, чем ее получит…

Мы еще не кончили говорить, как мне позвонил Довиденко.

– Срочно приезжай, надо поговорить! – не здороваясь, сквозь зубы сказал он.

– Слушаюсь. Завтра вечером буду. Пока.

Он сбавил гонор:

– Подожди. Надо посоветоваться. Машина есть? А то я пришлю свою.

Мне не пришлось ждать его в приемной. Молодой помощник Довиденко кивнул мне на дверь, и я сразу вошел в кабинет. Несколько незнакомых работников сидели за приставным столом. Ждали меня – потому что, едва я появился, все молча удалились.

– Напоминает великий исход, – я кивнул на дверь.

– Скорее – приход великого инквизитора. – Довиденко убрал в стол какие-то бумаги, мне показалось, я заметил среди них телеграфный бланк.

– Ты знакомился с уголовным делом по убийству Сат-

тара Аббасова и поджогу рыбинспекции? – жестко спросил меня

Довиденко.

– Дело-то в Москве!

– А с заключением Прокуратуры и Верховного суда для Отдела помилования Президиума Верховного Совета?

Я и понятия не имел о том, что они составляют такие заключения. О чем? О законности вынесенных приговоров? Или рекомендуют Президиуму – кого помиловать, кого нет?

– Я думал – решение о помиловании – прерогатива Президиума Верховного Совета…

– Он «думал»… – презрительно сказал Довиденко.

Он набрал какой-то номер, тот оказался занят, Довиденко нетерпеливо принялся крутить диск.

– Ну, что вы там разболтались… – крикнул он наконец раскатисто-зло кому-то, кто снял трубку. – Зайди вместе с Фурманом. И захвати наблюдательное по Умару Кулиеву… – Довиденко снова развернулся ко мне. – Ты видел его заявление из тюрьмы? Тоже нет! А не мешало бы!

И прежде чем кто-то из прокуроров вместе с Фурманом доставил наблюдательное дело, Довиденко постарался устроить мне жесткий прессинг по всему полю.

– Умар Кулиев как сознался в первый день, когда его милиция допросила, кстати, твоя – водная, так до последнего дня ни слова не изменил! Кто и где только его не допрашивал! Он и на место выезжал и тоже подтвердил! Два суда было! Потом дополнительное следствие. И всюду – одно и то же! Почитай его ходатайство о помиловании… – Довиденко был вне себя. Моя телеграмма Генеральному произвела на него впечатление взорвавшейся бомбы, разрушительные последствия которой пока еще не были до конца известны. – Там нигде и слова нет о невиновности. Только – «Каюсь. Виноват. Простите…».

В приемной послышались голоса, но прежде чем Фурман и его коллега вошли, в кабинете появился моложавый тонкий брюнет в костюме из блестящей ткани и белоснежной тончайшей сорочке – начальник областного управления генерал Эминов. Он поздоровался с Довиденко, который шустро поднялся ему навстречу.

На меня Эминов даже не взглянул.

– Я уже приказал, чтобы ему подготовили бумагу. Разъяснили. Если у него самого котелок не варит… – Лицо начальника УВД было недоумевающе-брезгливым. – Кто из посторонних мог попасть в автозак? Ты слышал такое? Согласно уставу караульной службы во время транспортировки подследственных и осужденных внутри автозака могут находиться только, – Эминов поднял палец, – лица, содержащиеся под стражей, и конвой. Он думает, это рейсовый автобус в Красноводск… Довиденко развел руками:

– Я тоже говорю.

– Митрохин приедет – надо выносить вопрос на бюро. Сколько можно…

С высоты сфер, в которых Эми нов вращался, я казался ему крохотным существом, величиной с насекомое.

– Кончать надо с этим делом. Я сегодня же буду звонить министру…

– Да, да… Эминов прав, – поддакнул Довиденко, обернувшись. – Есть правила конвоирования арестованных в автозаке. Я не слышал, чтобы их нарушали. Это – святая святых МВД. Особенно когда конвоируют смертника!..

Я положил на стол скопированную мной записку Кулиева.

– А как ты это понимаешь? «В автозаке он обещал, что все сделал, что расстрел дадут только, чтобы попугать…»

– Откуда она у тебя? – Довиденко набычился.

– Неважно. Можешь оставить себе, – сказал я. – Это копия.

Фурман и второй работник прокуратуры – невысокого роста, с белыми обесцвеченными волосами и маленькими больными глазками, похожий на альбиноса – подошли ближе, тоже прочитали записку.

С прибытием в кабинет Эминова и еще двух работников прокуратуры соотношение сил резко увеличилось не в мою пользу. Я смог убедиться в верности данных о поведении инспектора и браконьера в конфликтной ситуации, собранных когда-то моей женой. «В тех случаях, – писала Лена, – когда нарушителей несколько, они объединяются в группу таким образом, что выделяется старший – направляющий поведение группы, и младший – ориентирующийся на старшего больше, чем на инспектора…»

Так и произошло.

– Не вижу ничего удивительного, – сказал тот, который был похож на альбиноса. – Человек, приговоренный к расстрелу, идет на любую хитрость! Он же борется за свою жизнь! Так? Кулиев надеялся, что ему не дадут смертную казнь, поскольку он рассказывает правду. Но как только ему объявили приговор, он изменил тактику. Это естественно. Сразу возник мифический организатор, человек-невидимка, призрак… – Он взглянул на меня маленькими, незрячими глазками.

– Это вы потребовали для него на суде смертную казнь, – догадался я. – С учетом «как отягчающих, так и смягчающих вину обстоятельств…».

– Я поддерживал обвинение. Ни о каком организаторе до вынесения смертного приговора и в помине не было…

– И почему Кулиев нигде не называет его? – подхватил Фурман, не глядя на меня.

Но старшим продолжал оставаться генерал Эминов. Все замолчали, когда он заговорил:

– …Мы многих тут видели, но такого прокурора еще не было!

Слегка припорошенная сединой, тонкая, как у борзой, голова так и не повернулась в мою сторону. Агаев что-то смахнул с рукава.

– Все начинается с аморальности. С легких связей. Надо с этим кончать…

Эминов грозил не только мне, но и Анне… На улице из ближайшего автомата я позвонил в бюро судебно-медицинской экспертизы.

– Алло, перезвоните, пожалуйста, – сказала она очень ласково, так, словно ей звонил самый близкий на свете человек. – Вас не слышно…

Автомат, как это было сплошь и рядом, не работал. Я позвонил снова – на этот раз Анна услышала меня.

– Как ты живешь? – спросил я.

– Тихо. А ты?

– В первую очередь голодно. Мне кажется, что у меня уже несколько дней не было ни крошки во рту, – пожаловался я. – Не знаю, смогу ли я когда-нибудь утолить свой голод. Но, может, я ошибаюсь?

– Необходимо провести эксперимент.

– Предлагаю сегодня в «Интерконтинентале».

– Что-то я не слыхала о таком.

– Я тоже. Придется повести тебя все в тот же ресторан.

– Я не взыскательна.

– Значит, в восемь. У входа.

8

Я поставил «Ниву» на площади, недалеко от памятника погибшим воинам. У меня еще было немного времени. В киоске «Союзпечать» пожилая женщина предлагала старые газеты, заодно сигареты, галантерею.

– У вас есть лезвия бритвы? – поинтересовался я на всякий случай. С лезвиями был дефицит.

Оглянувшись по сторонам, женщина достала из-под прилавка книгу. Это было «Лезвие бритвы» Ивана Ефремова.

– Отложила себе, но если вам необходимо… – Она назвала сумму, которая могла бы, по ее мнению, отчасти компенсировать жертву.

Я покачал головой. На прокурорскую зарплату разделенной семьи я не мог позволить себе покупать книги по черным ценам.

Теперь я уже опаздывал, но мне осталось только перейти дорогу. Улица перед рестораном была короткой, но весьма оживленной, поскольку вся площадь отдана была пешеходам. Машины появлялись неожиданно – по дуге, это было вдвойне неприят-

Я стад переходить и внезапно застрял. По обе стороны, впереди и позади меня, шел транспорт. Внезапно одна из машин, шедшая на большой скорости, выключила свет и вышла на осевую. Я понял: это – «моя».

Каким-то чудом я бросил себя вперед на тротуар, к оказавшемуся прямо напротив светильнику, и буквально прилип к нему.

Скрежет тормозов раздался словно внутри меня! Лихач крутанул руль в мою сторону, потом так же резко в другую. Крыло машины просквозило в нескольких сантиметрах. Не поверни водитель во второй раз – он припечатал бы меня к фонарю, смяв заодно себе крыло вместе с фарой. Не это ли заставило его действовать столь энергично? Водитель прибавил газу и скрылся в темноте.

Несколько прохожих, видевших, что произошло, бросились ко мне. Я почувствовал нахлынувшую на меня теплую волну человеческой солидарности.

– Как вы?

– Не задел вас?

– Какая-то женщина заметила:

– Наверняка пьяный. Ведь видит, что на человека едет!..

– Номер запомнили? – спросил стоявший на ступеньках ресторана военный.

– Нет. – Я знал, что несколько минут назад находился на волосок от гибели.

– А зря, – философски заметил он.

– Наверное. – Я поспешил отойти, чтобы Анна не увидела меня в самом центре кружка сочувствующих.

Она появилась через несколько минут.

– Я не очень опоздала? – Анна была в тяжелом туркменском «макси» с вышивкой вокруг квадратной рамки. Я заметил: она постриглась под мальчика, выглядит молодо и это чувствует.

– Ну, как? – спросила она о прическе.

– Потрясающе. – Я взял ее под руку и круто повернул к дверям тускло освещенного ресторана.

Она сделала попытку высвободиться:

– Только не сюда. Там нас многие знают.

– Но ведь мы сидели уже в прошлый раз!

– Тогда было другое дело!

– По-моему, мы и тогда ужинали.

– Ты отлично знаешь, о чем я говорю. Такое ощущение, будто у меня на лбу написано про нас с тобой. И я не хочу, чтобы все это читали.

– Хорошо, – согласился я. – Куда же мы поедем?

– Есть одно место – «Сахиль». – Она, по-видимому, еще раньше приняла решение. – Это недалеко. На берегу.

– Прекрасно.

На этот раз я не спешил перейти улицу. Держа Анну за руку, я тщательно примерился, прежде чем ступить на мостовую. В результате мы благополучно перебрались на другую сторону, к памятнику павшим.

Я не стал осматривать покрышки. На этот раз я был уверен, что все будет в порядке: проколотые покрышки могли бы бросить тень на классически чистый несчастный случай с прокурором, попавшим под машину.

Впрочем, заговор всеобщего молчания, в существование которого я постепенно поверил, не был бы нарушен и в том случае, если бы вместо проколотых покрышек «Ниву» после моей гибели мгновенно обули бы в новую резину или вообще сменили колеса.

Мы ехали молча. Мигалки-светофоры на перекрестках хлопали желтыми пустыми глазами. Пешеходные дорожки в центре, огражденные от мостовых тяжелыми якорными цепями, были пусты.

Мы выехали за город.

– Направо, – Анна показала дорогу. – И прямо в него упремся.

Кафе «Сахиль» оказалось обыкновенной «стекляшкой» с несколькими столиками, за которыми никого не было. В глубине у стойки»;везияся буфетчик – он то ли снимал остатки, то ли освобождал тару. Было уже темно. Еще несколько легких столиков с металлическими основами стояли под деревьями, но и они были пусты.

Я взглянул на Анну, но она уже вышла из машины – стройная, в строгом длинном платье, похожая на женщину с памятника павшим. Я запер машину, догнал Анну, когда она уже огибала кафе.

– Ты куда?

Мы обошли темные пристройки, примыкавшие с обратной стороны подсобные помещения и оказались у грубо сколоченной незапертой двери.

– Видишь, настоящий вход не с улицы. – Сбоку от кафе было припарковано не менее десятка машин.

От неказистого входа шел узкий, тускло освещенный коридор.

– Сюда, – повела меня Анна.

По обеим сторонам виднелись такие же неказистые двери. Мы прошли несколько метров. В конце коридора я заметил стоявшую в темноте парочку, мужчина что-то объяснял, стараясь говорить как можно тише, женщина колебалась. По ее неуверенности можно было сказать сразу, что она пришла сюда с чужим мужчиной.

Анна толкнула одну из дверей – мы оказались на кухне. Худенький, в очках, мальчик-официант поздоровался с Анной, что-то спросил, потом быстро куда-то сходил. Вернувшись, он протер очки и открыл нам дверь рядом с кухней – кабинет администратора или директора – с двумя столами: обеденным в середине и тяжелым, двухтумбовым, в углу; с телевизором, тахтой и даже торшером.

– Располагайтесь как дома. Самый лучший кабинет во всем заведении, – произнес он по-русски чисто, без малейшего акцента, и снова протер очки.

Мне он показался старшеклассником из неполной семьи, подрабатывающим на мытье посуды в третьесортном кафе.

– Шеф передал: для вас, – объявил официант, – есть овощи и рыба. А точнее – шашлык из осетрины. Мы получили небольшую тушку…

Я подумал, что речь, может, идет о рыбе, которую конфисковали у Вахидова и сдали в общепит.

– Очень хорошо, – Анна обрадовалась.

– Водку, коньяк?

– Я бы выпила сухого.

– А вам? – спросил он у меня.

– Мне коньяку. Лимон.

Когда он ушел, мы посидели молча.

– О чем ты думаешь? – спросила Анна.

– Откуда ты знаешь про «Сахиль»? – Мне отчего-то стало грустно. – Ты приезжала сюда с мужчиной?

– Нет. – Она накрыла ладонью мою руку на столе. – Просто у меня подруга – санитарный врач. Несколько раз мы вместе здесь обедали.

– Там, в коридоре, это все отдельные номера? – спросил я.

– Да. У нас ведь как? Сооружают обычную «стекляшку» – приходи, пей, ешь! А кто пойдет? Тогда директор правдами-неправдами пристраивает какие-то кабинеты для шеф-повара,

администратора, делопроизводителя. Вечером все превращается в номера.

Постепенно, несмотря на тусклое освещение, глаза ее обрели природный светло-синий цвет.

– Какие новости в мире? – спросил я.

– Мир велик, – резонно заметила Анна. – Кроме того, есть макромир и микромир…

– Все это время я пробавляюсь новостями небольшого, но очень важного для маленького человека мирка.

– А что такое – маленький человек? – спросила Анна.

– Ну, это тот, кто до поры до времени позволяет другим решать его собственные проблемы…

– Тогда я – маленький человек. Совсем маленький. Вот та-кой…

Мальчик-официант внес поднос с закусками, установил его в углу на письменном столе и, поправляя то и дело спускавшиеся с переносья очки, принялся ловко сервировать наш стол. Я обратил внимание на его совершенно круглые глаза, худенькую длинную шею и нежную мальчишескую кожу – в детском театре он мог бы играть верблюжонка.

– Кто этот малыш? – поинтересовался я у Анны, когда он вышел.

– Сын директора кафе. Между прочим, у него исключительные способности…

– Представь: я догадался.

– Думаю, что ты шел не по совсем правильному пути. Это маленький делец. У него свой счет в сберкассе. Тебе нужны американские сигареты или ящик чешского пива? Он поставит тебе в багажник. Может познакомить с девочками. За комиссионные, разумеется.

– Мне это и в голову не пришло, – признался я.

– Я поняла. Ты видел, как быстро он решил наше устройство? Он наверняка знает, кто ты. И кто мы – друг другу.

– Ну, с этим-то значительно проще. – Я взял ее руку. – Как его зовут?

– Уктем. Его все знают.

«Еще образ, – подумал я. – Целая галерея, годная, может быть, лишь для фантастического романа».

– Удивительное место на земле, – заметил я. – Область стоит на одном из последних мест по стоимости основных фондов непроизводственного назначения в расчете на одного жителя… Идет недооценка социально-культурной сферы. Закон зоны… – Мне показалось – я нашел верное слово. – Преступные авторитеты берут верх над администрацией. А вместо денежного эквивалента – икра и красная рыба. Продукты, добытые воровским путем…

Порочный, похожий на нежного верблюжонка Уктем появился снова, поколдовал над письменным столом и перенес на обеденный шампуры с янтарного цвета ломтями осетрины, чуреки, терпкий гранатовый сок и тонко нарезанный лимон. Потом он наполнил нам рюмки, оглядел стол.

Приятного аппетита. – Вид был у него простовато-бесхитростный – круглые глаза интеллигентного мальчика, беспрестанно сползающие, в металлической импортной оправе очки, чистая конбойка, прикрытая коротким белым фартучком. – Тут есть звонок. Позвоните, когда я понадоблюсь. До этого вас никто не побеспокоит.

– Мальчик должен многое знать, – сказал я, когда Уктем вышел.

Анна согласилась.

– Но он не скажет. Никто ничего не скажет, пока ты не арестуешь тех, кого здесь боятся. А потом не арестуешь и тех, кто покровительствовал тем, которых боятся. И еще следующий слой…

Я не стал ей говорить об угрозах ее бывшего мужа. Зачем?

Мы просидели довольно долго. Разговор вился как деревенская тропинка – вокруг, с учетом местных условий. Мы не касались наших взаимоотношений, как настоящих, так и будущих, кроме того, мы не говорили о прошлом каждого, будто жизнь началась со времени нашего знакомства – на берегу у метеостанции в день гибели Сережи Пухова.

Убийство Пухова, несчастный случай с Ветлугиным, выброс нефти на сажевом комбинате, отравление качкалдаков…

Уктем появился через несколько минут после моего звонка – по-прежнему деловой и тактичный. Я спросил, как бы между прочим:

– У вас большая холодильная камера?

– Он поправил очки:

– Какая? У нас их две.

– И было две? С самого начала?

– Вторую поставили недавно. – Он с любопытством взглянул на меня. – А что?

– Мы иногда сдаем бесхозную рыбу. Вероятно, можно сдать и сюда. Если есть емкие камеры…

– Конечно, – круглые глаза верблюжонка заблестели. – У нас большие камеры. Самые большие в городе. У нас их арендует Рыбакколхозсоюз.

– Парфенов?

– Парфенов – зам. – Мальчик знал все.

Когда я посмотрел на часы, собираясь рассчитаться, Уктем сказал:

– Ваш счет оплачен.

– Кем же? – удивился я.

– Не знаю… Он сказал, что ваш друг, – мило соврал верблюжонок. – В таких случаях мы никогда не отказываем. Дружба у нас – святое дело.

– Так, так. – Я согласился.

– Вопрос исчерпан. Правда? – удостоверился он.

Анна смотрела на меня с улыбкой и любопытством.

– Но могу я, по крайней мере, узнать, сколько стоил наш ужин? По-моему, это не возбраняется.

– Нет. – Мальчик достал блокнот, лежавший в кармане фартука. – Шашлыки из осетрины – три рубля сорок копеек, закуска… Итого, – он уменьшил стоимость ужина примерно втрое, – семнадцать рублей шестнадцать копеек…

– Передайте спасибо нашему доброжелателю, – попросил я. – В свою очередь, мы хотим тоже оставить вещественные знаки нашей признательности. – Я достал бумажник, отсчитал пять десятирублевок. – Это ни в коем случае не плата по счету за ужин. Рассматривайте как чаевые…

Я взял Аннину сумочку, которую она, садясь, повесила на спинку стула.

Маленький плут развел руками.

– Не обидит ли это вашего друга? Он ведь может оскорбиться!

– Не обидит, – успокоил я.

Мы вышли.

Народ разъезжался. В коридоре впереди мелькали быстрые тени женщин, приехавших не с мужьями. Тусклое освещение не позволяло никого разглядеть. Анна шла впереди – в своем длинном платье, касавшемся, казалось, пола. Я шел за ней. Коридор привел нас в пустой двор, с ночным звездным небом между деревьями и отдаленным гулом волн.

Мы остановились. Я обнял ее.

В эту секунду из стоявшей под деревьями машины прямо в лицо нам дважды пальнула фотовспышка.

Яркий свет открыл все, скрывавшееся в темноте, – складки Анниного платья, ее коротко, по-мальчишески остриженную голову, склоненную к моей, сумочку, которую я все еще нес в руке, жалкую дверь нашего убежища…

Нас сфотографировали дважды, и машина уехала. А мне стало вдруг смешно и грустно. По-моему, я первый раз засмеял-. ся легко и бездумно с тех пор, как получил синеглазую свою синекуру. Я ничего уже не мог потерять после того, как летевшая на меня с выключенными фарами машина на осевой линии чуть-чуть опоздала.

Ночью меня поднял удар захлопнувшейся под кроватью стальной крысоловки.

Звук этот мог поднять даже глухого. Я взлетел над своим жестким ложем и, холодея, прокричал первые пришедшие на язык слова: «Что же это такое!» Несколько секунд крысоловка ходила ходуном на полу, сотрясалась, звенела – у меня не хватало мужества заглянуть под кровать, чтобы обогреть стальной капкан с пойманным зверем.

Крыса росла в моем воображении, превращалась в модель своего двойника – севшего на мощный хвост, хищного, поднявшего недоразвитые передние конечности гигантского первоящера.

Придя в себя, я наконец спрыгнул на пол, осторожно поднял край одеяла.

Крысоловка была пуста. Рядом с металлической рамкой, выполнявшей при взведенной пружине функции ударника, я с омср (синем увидел часть голого, довольно толстого розового хвоста.

Крыса ушла, оставив веское доказательство своего интереса к моей персоне.

Я заснул нескоро.

Кто знает, приходят ли крысы за обрубленными хвостами? И в каком обличье?

Утром в приемной меня уже ждали – жена и дочь арестованного Баларгимова.

Жену я сразу узнал: матрона на пятом десятке, давно махнувшая на себя рукой – выпяченная под шерстяной кофтой высокая грудь, короткие толстые ноги. Дочь, видимо, напоминала мать, когда той было не больше двадцати. Пухлая девица. Длинная стрижка. Капризные губы.

На столе у Гезель алели тюльпаны, я понял, что их принесли Баларгимовы.

– Игорь Николаевич! – Жена Баларгимова знала, как меня зовут. В некотором смысле мы даже были лично закомы: я был у нее дома. – Что с моим мужем? Уж вроде теперь тише воды и ниже травы! И пьет меньше… Все знают! А все равно таскают…

– Проходите в кабинет, – пригласил я.

– Вам звонил Бала, – отрапортовала тем временем Гезель. – У него все в порядке. Состояние Миши Русакова удовлетворительное. Передал привет. И еще директор заповедника. Просил приехать. У него для вас сюрприз: какие-то бумаги Сережи Пухова…

– Докладная?

– Да. Кажется, докладная.

– У Садыка характер непредсказуемый, – пожаловалась Баларгимова, устраиваясь в непосредственной близости от меня. – Я всегда говорю ему: ты, Садык, сначала делаешь, потом говоришь, потом уже думаешь! А надо все наоборот…

Она говорила одна и не замечала этого. Дочь обидчиво поджала губы, взглянула на часики.

«В семейных неурядицах дочь, должно быть, держала всегда сторону отца, – подумал я. – И не бескорыстно!» – Я представил, как Баларгимов под настроение дарит ей то шерстяную кофточку, то модные импортные часики.

– Вся беда оттого, что люди нам завидуют… – тянула свое Баларгимова. – Считают чужие деньги! Отец работает, дети послушные. Дочка на третьем курсе… Дом, правда, совсем развалюха. Стыдоба от соседей… Вы видели!

– Зато дача! И неплохая! – раздраженно заметила дочь.

Как многие неумные люди, она была не удовлетворена степенью внимания к себе и дала это понять.

– Одно слово – что дача! – Баларгимова колыхнулась рыхлым, как у медузы, телом. – Малю-ю-сенький домик. Остался отцу от дяди… Три комнатки.

– Четыре!

– Четвертая совсем крохотная! Вроде чулана!

– Часто бываете там? – спросил я.

– Когда? И зачем? Работы хватает, – Баларгимова махнула рукой, – Муж иногда заедет. Там у него гараж.

– Никто постоянно не живет?

Она пожала плечами, бесформенный бюст ее на мгновение слегка округлился.

– Одно время соседка жила. Ребеночек у нее. С мужем разошлась. Молоденькая. Пусть живет! Римка Халилова…

Дочь быстро испытующе взглянула на мать, но та была спокойна. То ли не видела ничего необычного в том, что молодая одинокая женщина живет на их даче, то ли не хотела трепать себе нервы.

– Дача тут, в городе?

– В Дашкуди.

Я видел это название по дороге к метеостанции. Одинокий столб на краю трассы, и грунтовая дорога, уходящая к морю среди барханов.

– Халилова и сейчас там?

– Зачем? Это больше года назад было! Муж ее уехал. Она снова дома. Рядом. Видели – голубые наличники? Так вы ничего и не можете нам обещать? – спросила Баларгимова. – Скоро ли его отпустят?

– Пока нет. Я задержал его на четырнадцать суток. Он на том берегу. К сожалению, ничего больше не могу вам пока сказать.

Они ушли. Дочь Баларгимова не пожелала со мной проститься, обидчиво поджала губу. Я подумал, что падение отца не послужит ей уроком, поскольку теперешнее ее существование – это только борьба за то, чтобы ее признали. Ничего другого я не обнаружил в ее красивой головке, пока мы разговаривали.

Контора Сувалдина находилась в двухэтажном доме старинной кирпичной постройки на самом берегу.

Кабинет орнитолога, увешанный фотографиями и диаграммами, был похож на музей. В центре, на видном месте, висела уже знакомая мне цитата из Красной книги: «Каждая нация перед лицом мира несет ответственность за сохранение природы».

Сувалдин, не поднимаясь с кресла, протянул мне обе руки; его постоянные атрибуты – шляпа, бинокль и костыли – находились рядом.

– Слава богу! Нам удалось сначала полностью выявить, а потом и ликвидировать очаги поражения птицы. Потери качкалдаков меньше, чем я ожидал…

Он принадлежал к той категории людей, чье слово превращается в проповедь.

– Но сколько еще невежества, непросвещенности! Люди злонамеренно распускают слухи, натравливают на водоплаваю щих… «Рыбы нет – потому что ее съели птицы!» Или: «Лещей съели бакланы…» Но подумали бы – может ли баклан заглотить рыбу, которая больше его самого!..

Он взял со стола тонкую пластмассовую папку.

– Это докладная Сережи. Вернее – копия. А это… анонимное письмо. В нем написано, что я… автор книги в защиту рыбоядных птиц… отравил качкалдаков! Чтобы улучшить отчетность…

Анонимка была исполнена тем же почерком, что и полученная мною. Текст был тоже идентичен, как и школьная бумага. Мне показалось, над нижним ее краем тоже виднелось крохотное жирное пятнышко.

– Докладную я возьму, – сказал я. – А заниматься анонимкой у меня просто нет времени…

– Что я по закону обязан с ней сделать? Кому-то отправить.

– Спустите ее в унитаз.

– Можно? – Он обрадовался.

Я поднялся.

– Вы не осмотрите наш кабинет? В этой комнате результаты моей десятилетней деятельности на берегу…

– К сожалению.

– Я понимаю, – с горечью сказал он. – Но в следующий раз вас ждет знакомство с фламинго!

– Тут водятся фламинго? – Последний раз я видел их еще школьником – в зоопарке.

– И не только они… – Он указал на фотографию на стене. – Волки гонят по мелководью двадцать восемь сайгаков. Лучшая моя работа.

Я задержался.

Снимок сделан был, очевидно, с вертолета, с небольшой высоты. Желтое, расплывшееся по краям пятно – головы и спины каких-то крупных парнокопытных, схваченных на бегу фотокамерой. Сумасшедшая гонка. Белая пена. Зеленая гладь моря. И темно-серая длинная тень хищной догоняющей стаи…

– Знаете, что я подумал? – сказал Сувалдин. – Лучше ей висеть в вашей экологической прокуратуре… – Он, конечно же, был фанат. – Она всегда будет напоминать вам о защите слабых! Увозите!

Он хотел кого-то позвать, чтобы сняли фотографию, но я его отговорил.

– Потом… Сколько, сказали вы, здесь сайгаков?

– Двадцать восемь. Можете не считать.

Знал ли он так же точно количество преследователей Пухова?

Сувалдин оставался нейтральным в больших рыбных войнах последнего столетия. Не пытался ли он таким способом сохранить своих качкалдаков и фламинго?

«…Я убедился и том, – писал Пухов в докладной на имя руководства Главрыбвода, что на участке обслуживания 1-й инспекции рыбоохраны идет незаконный массовый вылов осетровой рыбы, о котором все знают, но не принимают никаких мер. Браконьеры в дневное время в присутствии работников рыбоохраны и милиции причаливают к берегу в районе метеостанции, где реализуют выловленную рыбу… Начальник рыбнадзора непосредственной борьбой с браконьерами занимается мало, передоверяют работу старшим рыбинспекторам, каждый из которых является полновластным хозяином на своем объекте. В ответ на мое замечание о положении дел на участке обслуживания 1-й инспекции мне сразу дали понять, что это не мое дело. Между тем положение на участке очень серьезное.

Браконьеры устанавливают ежедневно по 3 – 5 калад по 2000 – 5000 крючков, которые круглосуточно и круглогодично находятся в море. Ими используются большие самодельные лодки с 4 – 5 подвесными лодочными моторами, которые могут брать на борт до 2 тонн рыбы.

В летнее время калады устанавливаются недалеко от залива, а зимой их ставят далеко в море, куда на лодке едут более двух часов, ориентируясь по компасу.

Выходя в море трижды в течение суток, они вылавливают за каждый рейс по 700 – 800 килограммов рыбы чистым весом, а в сентябре – октябре обычно около одной тонны за выход. Зимой, выходя в море один раз в сутки, вылавливают в день 300 – 500 килограммов рыбы.

«Ездоки», по принятой среди браконьеров терминологии, за каждый выход в море получают от шефа лодки по одной штуке осетра или севрюги весом 5 – 6 килограммов, а после реализации рыбы еще 30 процентов от стоимости проданной рыбы, что составляет порой 150 рублей за один выход в море на человека.

Особенно дерзко действуют лодки Баларгимова. Являясь шефом, Баларгимов в заливе метеостанции устроил базу, причалы лодок к берегу и места для их стоянок, которые обслуживает специальный бензовоз.

Учитывая масштабы промысла, браконьер имеет в наличии не менее 14 лодочных моторов, для ремонта и регулировки которых содержит моториста.

Круглосуточно охрану базы в ночное время и штормовые дни несут люди, вооруженные огнестрельным оружием, которые получают за смену по 30 – 35 рублей и 3 – 4 килограмма осетрины…»

Я взял карандаш. В месяц, по самым скромным подсчетам…

– Спрашивают Балу. – Гезель открыла дверь в кабинет. – Вы сможете принять?

– Пригласите. – Я положил докладную Пухова в папку. – Это, видимо, с участка связи, где работал Баларгимов.

– Вызывали? – Вошедший был угольно-черен с лица, хотя пора летнего загара была еще впереди. В узких глазах-щелочках плавали крохотные яичные желтки. – Рахимов, исполняющий обязанности начальника участка связи…

– Здравствуйте. – Я усадил его за приставной столик против себя. – Ничего, что мы попросили вам приехать в середине дня? Вам это удобно?

– Ничего. – Он для солидности надул губы, – они казались тоже черными от загара, нагнул голову к плечу. Вообще держал себя не очень уверенно.

– Давно исполняете обязанности начальника участка? – спросил я.

– Порядочно.

Что-то в его голосе, в том, как он стеснен, меня смутило.

– Сколько?

– Две недели. Вообще-то я работаю электромонтером.

– А кто начальник участка?

– Сабиров. Его тоже вызвали, он сейчас придет.

Все стало на место. Я мог рассчитывать на то, что замечу малейшее его затруднение с ответом. Так и произошло.

– Баларгимова знаете?

– Да.

– Много лет?

– С год или два… – Он говорил как о человеке, который ему мало знаком.

– Кем он работает?

– Проведен как электромонтер первого разряда.

– А в действительности?

– Используют на должности обходчика трассы магистрального кабеля…

Я усомнился – ориентируясь только на интонацию Рахимова.

– Существует такая должность?

– Вообще-то нет, но…

– В чем его обязанности?

– Он должен обходить или объезжать участок магистрального телефонного кабеля… – Рахимов снова был не уверен. – Проверять трассу. Предупреждать, чтобы не производились земляные работы, где проходит кабель…

– Вы видели его на работе?

Он помялся:

– Трасса большая!..

– Видели или нет?

– Не видел.

– Чем можно это объяснить?

– Не знаю. Может, это лучше Сабиров знает.

– В конторе вы Баларгимова видели?

– Несколько раз. Он приходил к Сабирову.

– Зачем?

– Этого я не знаю. Может, зарплату получал.

– Вы сами выдаете зарплату?

– Да.

– Вам приходилось платить Баларгимову?

– Сабиров сказал, что сам ему отдаст. Взял себе платежку и деньги.

Мы подошли к выяснению весьма щепетильного для Рахимова обстоятельства.

– Две недели, как вы исполняете обязанности… В табеле Баларгимову ставите рабочие дни?

На моих глазах он почернел еще сильнее, а в щелочках глаз появились красноватые прожилки.

– Да. – Рахимов колебался. – Сабиров приказал ставить ему рабочие дни. Я ставлю…

В приемную кто-то вошел, о чем-то спросил моего секретаря. Рахимов обрадовался:

– Вот и Сабиров! Он знает…

Начальник связи – седой узкоплечий человек с тонкими губами и землистым лицом – оказался крайне неудобным свидетелем.

Вялым голосом Сабиров поведал мне, что вынужден был ввести должность обходчика магистрального кабеля, чтобы быстрее узнавать, где на трассе могло произойти повреждение.

Сабиров был медлителен. Я перегорал во время долгих его пауз, обдумываний, отступлений, экскурсов в производ – ственную деятельность Восточнокаспийскнефтегаза. Наконец я принужден был ограничить маневренность моего собеседника.

– Прошу вас точно ответить на мои вопросы. Все другие объяснения вы сможете внести в протокол собственноручно. Итак… Как оплачивался труд Баларгимова?

– По часовой тарифной ставке – сорок и четыре десятых копейки…

– Что это составляло в месяц?

– По-разному, – он заговорил чуть быстрее. – Шестьдесят и восемьдесят рублей…

– Плюс компенсация за неиспользованный отпуск?..

– Обязательно.

– Сколько за три года Баларгимов обнаружил повреждений кабеля на трассе?

Сабиров не мог припомнить.

– Сколько продолжался рабочий день Баларгимова?

– Он работал полный день, как все.

– Должен он был ежедневно являться в контору?

– Нет.

– Вы все равно ставили ему рабочий день…

– Да.

– И приказали Рахимову, чтобы тот тоже ежедневно ставил Баларгимову рабочие дни… Почему?

Сабиров не ответил. Разговор был, по существу, закончен.

Я составил протокол, из которого явствовало, что шеф браконьерской лодки семь-восемь часов ежедневно находился на трассе, выявляя и устраняя механические повреждения магистрального кабеля.

Сабиров подписал, не читая. В отношении к происходящему у него произошел неожиданный перелом, я ощутил его, заметив, что, подписав объяснение, он не делает попытки подняться и продолжать сидеть.

– Могут меня исключить из партии? – спросил он неожиданно. – И даже отдать под суд?

– Получение денег за работу, которая в действительности не выполнялась, – это хищение.

– А если меня к этому принудили?

– Кто? Назовите!

– Я не настаивал бы на вашем месте. Не хотите же вы ссориться со здешними властями! – Он смотрел зло. – Человек достаточно авторитетный. Вам тоже придется с ним считаться… Давайте так! Положим, что Баларгимов уже уволен. Вчерашним числом… А деньги я возмещу. За все годы. Займу и возмещу!

– Так не пойдет. Кто этот человек? Из милиции?

– Бураков тоже знал. А приказал не он. «Баларгимова оформи к себе. Он будет числиться, а работать не будет. Все! Иди». – Тонкий голосок Сабирова словно набирал высоту и в конце сорвался. – Больше я ничего не скажу. Он член обкома. Депутат. Довольны?

На этом мы поставили точку. Точнее, многоточие. Я отпустил его.

Прозвенел телефон.

– Простите: у вас нет Эдуарда Гусейновича? – Женщина почему-то искала Эдика Агаева по моему номеру.

Вежливый голос, знакомая интонация. Так разговаривали наши девочки, потом жены, с того берега, живущие за мужьями. Так могла спрашивать обо мне моя жена – стараясь не обременить своим обращением. Доверчиво, чуть стеснительно. Я не звонил ей. Уже несколько дней. Лена тоже мне не звонила. Ей передали, видимо, что я был и не заехал, сопровождая Баларгимова в Астрахань.

Особый кодекс семейных отношений позволял мужчинам того берега быть людьми относительно свободными – встречаться с друзьями, проводить время в мужских компаниях, бывать в ресторанах; с другой стороны, он обязывал относиться к женам строго по-рыцарски и, как самую малость, не только ежедневно возвращаться домой с цветами, но и отправляться по воскресеньям с огромными сумками на базар, делать закупки – то, чего я теперь был лишен. Женщины на том берегу на базар не ходили и даже не знали, что чего стоит.

– Эдуарда Гусейновича в прокуратуре нет, – сказал я.

– А кто со мной говорит? – спросила Агаева.

Я назвал себя.

– Очень приятно, Игорь Николаевич. Это жена Эдуарда Гусейновича, Лора. Вы должны меня знать. Ваша Лена училась вместе с моей сестрой на улице Самеда Вургуна…

Я знал эту школу:

– И моя сестра там училась.

– Я ее тоже знаю. Она дружила с Милей Карахан из нашего дома…

При желании мы могли найти еще не менее десятка общих знакомых.

– Почему вы никогда к нам не зайдете? – спросила жена Агаева. – Посмотрим видео. Посидим. Пленки, правда, не новые, но иногда кое-что попадается. Приходите.

Я положил трубку, весьма озадаченный. Звонок был неспроста. Похоже, Эдик Агаев вел со мной двойную игру. Раздумывая, я вышел в приемную.

– Гезель! Я еду к соседке Баларгимовых, к Римме Халиловой. Скоро буду.

На лестнице я обогнал обоих руководителей участка связи – они еле двигались, медленно-тяжело, под грузом невеселых дум. Внизу, у дежурки, стоял озабоченный и, как мне показалось, расстроенный чем-то Бураков. Было непривычно видеть его стоящим одиноко, без дела.

– Идете? – Я показал во двор.

Он покачал головой.

За воротами на другой стороне улицы стояло такси. Вторая машина, на которую я тоже обратил внимание, находилась ближе к перекрестку.

Их появление здесь показалось мне не случайным – между людьми в обеих машинах, скорее всего, существовала связь. И в той, и в другой сидело несколько молодых людей.

Я свернул за угол, подождал и резко дал задний ход – транспорт продолжал стоять. Люди в машинах интересовались не мной.

Я подумал: «Похоже, следственно-оперативная группа из Астрахани уже здесь!»

– Вы Римма Халилова? – Я представился.

Ее первое желание было – удостовериться, что никто нас не слышит.

Саманно-глиняный жилой массив вокруг был пуст, но это ее не успокоило. В домиках, сдвинутых вместе самым нелепым образом, не могло быть тайн. Все становилось известным – приобретения, супружеские измены, аборты. Обо всем говорилось открыто. Закон всеобщего молчания под страхом смерти распространялся лишь на органы правопорядка.

– Проходите.

В маленьком деревянном ящике был необходимый набор всего, что требуется в доме. Стол, стулья, шкаф, даже кресла – все миниатюрное, сделанное умельцами Нахалстроя, работавшими на списанном и украденном. Вдоль стен на полу стояли куклы. У меня возникло чувство, будто я попал в страну лилипутов.

– Садитесь, – предложила Халилова, молодая блондинка с простым, приятным лицом.

– Спасибо. – Я с осторожностью уместился на игрушечном стуле. – В свое время вы жили на даче Баларгимова…

– Ах, это… – Она не испытала смущения.

– Долго вы жили там?

– Всю осень. С мужем я разошлась. Он жил здесь, а я с дочкой у Баларгимовых. Потом он уехал на родину, к родителям, – я сюда перебралась.

– Вы давно знаете Баларгимова?

– Я с его сыном – Миришем – вместе училась. Потом, в классе шестом, их посадили. Пятерых. Все из нашего класса. Они дочку завуча изнасиловали, а она пожаловалась…

– Баларгимов часто приезжал на дачу?

– Да нет. Раз или два в неделю…

– Вы помните, когда сожгли рыбнадзор? Вы в тот день были здесь или на даче?

– Днем на даче. С дочкой. А к вечеру Садык нас домой привез.

– Баларгимов в тот день выпивал?

– Он всегда поддатый…

– А еще кто с ним выпивал? Помните?

– Адыл. Еще кто-то… Дурачок этот – Бокасса. Все – с поселка. У них в тот день неприятность случилась – лодки сожгли! – Халилова засмеялась, подтвердив мою догадку о ее характере – бесхитростном и отходчивом. – Рыбнадзор – с моря, милиция с суши. Привезли канистры с бензином. Они и заполыхали.

– Много лодок?

– Три или четыре.

– А как Баларгимов об этом узнал?

– Мы как раз ехали мимо метеостанции, а тут мужики эти…

– Баларгимов ездил к лодкам?

– Нет, послал дурачка на велосипеде.

– Бокассу? – Я вспомнил следы велосипедных покрышек на берегу недалеко от места убийства Пухова.

– Ну да. Он вернулся, подтвердил. Садык ему не поверил, договорился с Адылом, что тот сходит… Пообещал бутылку.

Показания обрастали подробностями.

– Адыл пошел?

– Да. А Садык послал кого-то за водкой. Потом Адыл вернулся. Сказал: там одни угли. И компас привез.

– А Баларгимов?

– Он не показал сначала, что расстроился. Тут водку принесли, выпили… Садык сказал – за эту лодку надо бы сжечь и милицию, и рыбнадзор. «Платишь-платишь – и никак не выплатишь… Все мало!»

– До этого Баларгимов говорил, что дает взятки милиции и рыбнадзору?

– Все и так знали! – Халилова вздернула плечи, грудь ее поднялась. Почему же они к нему приезжали? Пьянствовали! Машины ставили у магазина, Мириш их охранял.

– Вы получали какие-нибудь подарки от Баларгимова?

Она задумалась.

– Да нет. Как-то дал на платье. Еще – икру, конфеты. Пару раз съездили в кафе «Сахиль»…

Взгляд ее прошел по кукольному ряду. Игрушечные модницы из картонных коробок – в шляпках, в черном кружевном белье, в боа – смотрели на нас. Я опять почувствовал себя Гулливером, боящимся неосторожным движением причинить боль крохотным созданиям.

– …Можно сказать, подарков не было.

– Баларгимова там знали, в «Сахиле»?

– Он пользовался их холодильником. Там молоденький официант – Уктем… Баларгимов оставлял у него рыбу для начальства…

Мир тесен. А восточнокаспийский – ну просто сжат. До размеров малогабаритной квартиры.

– У вас в доме нет вещей Баларгимова?

– Есть. – Не вставая, Халилова нащупала под креслом что-то тяжелое. Перегнулась, держа в обеих руках, поставила на стол.

– Адыл привез с места, где сожгли лодку…

Я увидел компас, которым пользуются рыбаки, – ориентированную по странам света плавающую, как домашний гриб в банке, большую черную шайбу. Колыхнувшись, она почти мгновенно заняла снова горизонтальное положение.

– Откуда он у вас?

Халилова объяснила:

– Я положила в хозяйственную сумку, он так и остался.

– После того вы сразу уехали из поселка?

– Нет! Купили еще водки. Потом еще. Еле угомонились! Всю дорогу гнал, как сумасшедший. Я просила: «Высади нас! Ну, мы погибнем, а ребенок-то за что?!»

– Баларгимов заезжал куда-нибудь?

– Только в водную милицию.

– В милицию? – Я подумал, что ослышался.

– Ну да! Кричал там на весь двор: «Убью Буракова!»

– А потом?

– Мы с дочкой остались в машине, а он побежал наверх, на второй этаж. Стал бить ногами в дверь и орать: «Где Бураксв? Где Цаххан Алиев? Сейчас они у меня узнают, как брать деньги и сжигать лодки!..» Его еле оттуда выкинули.

– Кто? Помните?

– Дежурный…

– И что Баларгимов?

– Метался, как бешеный! Готов был любого разорвать, уничтожить.

– Кому-нибудь еще грозил?

– Мазуту. «Это его работа! Его и Цаххана!»

– А дальше?

– У детского сада, на углу, остановил – мы вышли. Он всегда обычно высаживал меня раньше, чтобы соседи языки не чесали…

– Что-нибудь сказал?

– Да. Мне, говорит, надо еще сказать кое-кому пару слов…

– У него было что-нибудь с собой в машине? Ружье, нож?

– Ракетница. Он всегда ее с собой возит. И канистра с бензином… – Она словно задним часом ощутила предвестие недалекого уже преступления. – Что-то меня всю трясет!

– Много времени прошло после того, как вы вышли из машины и начался пожар?

– Минут двадцать.

– Вас допрашивали на следствии?

– Нет.

– А вы связывали поджог с угрозами Баларгимова?

Она взглянула мне в глаза.

– Связывала. Но старалась не думать. У меня дочь!

– Гусейн не звонил? – в первую очередь спросил я у Гезель. Мне крайне необходим был следователь: один я ничего не успевал.

– Я сама ему позвонила. Отвечала соседка. Гусейн на больничном, поехал на три дня к отцу, в деревню, «нервы лечить»… Не связался ни с вами, ни со мной.

– Очень странно.

– Слышали: Митрохина отозвали из отпуска. Готовится будто партактив по социалистической законности.

– Я ничего об этом не знаю.

– Жена Кулиева здесь. С отцом Умара. Они вас ждут.

– Кулиевы знают, что мы послали телеграммы об отстрочке исполнения приговора?

– Знают! Для них это – такая радость, Игорь Николаевич! Такое счастье! – Она взглянула в окно. – Вон они, кстати…

– Ваша фамилия – Кулиев, а его – Баларгимов. Вы не родные братья? – спросил я.

Человек, сидевший передо мной, был отнюдь не старый, но успевший махнуть на все рукой – с шелушащейся старческой кожей, пучками седых волос в ушах, в мятом, изношенном донельзя, пыльном костюме.

– Родные. Просто ему дали фамилию по имени нашего отца – Баларгима-Кули-оглы, а мне досталось имя деда…

– Какие у вас взаимоотношения с Баларгимовым?

– Фактически он давно уже отобрал у меня сына. Но мы – братья! Этим все сказано. У нас общие родственники. От этого никуда не денешься. Вера знает… – Он кивнул на несовершеннолетнюю сноху.

Сидящая рядом жена Умара Кулиева громко хрустнула пальцами. У нее было странное представление об этикете официальных визитов. В прокуратуру она надела самое короткое платье и максимально оголила верх.

– Вы общались с сыном до его ареста? – спросил я.

Он поднял водянистые глаза, развел руками.

– Почти нет. Садык поссорил меня с Умаром, потому что я оставил его мать. Взял другую женщину. У нас такое не прощают. Любовниц – это пожалуйста! Сколько хочешь! Да вы сами знаете!

– Давно живете отдельно?

– Я ушел, когда Умару было четырнадцать.

– У вас еще дети?

– Четверо. Младшим было: одиннадцать, девять и пять… Я помогал, как мог. Но в чем-то, конечно, они были ущемлены. Садык этим воспользовался. Как только я ушел из семьи, брат сразу начал настраивать сына против меня. Он стал брать его в море, готовить к браконьерским делам…

– Вы предостерегали брата?

– Когда я потребовал, чтобы он оставил парня в покое, его сыновья избили меня. Я месяц провалялся в больнице. Вера знает.

Он снова показал на сноху, которая опять сделала вид, словно ничего не слышит.

«Затрудненность общения – первый симптом отсутствия воcпитания…» Я не решался обращаться к ней с вопросами, чтобы не смутить.

– Садык полностью вытеснил меня из семьи. Он давал деньги моей бывшей жене. Я не мог им особенно помочь. Я работаю в вечерней школе. В Красноводске. Преподаю химию. Из моих братьев я один получил образование, и никто из них мне этого не простил.

– Кто ваша нынешняя жена?

– Она тоже учительница. Из Молдавии. Из Бельцы… Она хотела, чтоб Умар чаще бывал у нас, но он так ни разу и не приехал. Он ходил в море с моими племянниками.

– Как вы узнали об этом?

– Я приезжал из Красноводска. Мы встречались. Он рассказывал обо всем. Умар еще пацаном получал от дяди от пятисот до тысячи рублей в месяц. Он гордился этим! Пацан, а у него уже две машины! «Жигули» записаны были на двоюродного брата, «Москвич» – на тетку! Я уже старик – но у меня ни одной машины… Добром, конечно, это не могло кончиться! Потом Садык назначил его рулевым. Фактически сделал заместителем.

– Когда вы узнали о поджоге рыбинспекции?

– На другой день. Вера приехала ко мне, сказала, что брат спьяна сжег контору рыбнадзора и обрабатывает Умара, чтобы он взял все на себя…

– Вы говорили с сыном?

– В тот же день. Я приехал к нему вместе с Верой. Я просил его не делать этого. Не верить никому!

– Что он?

– Сказал, чтобы я не вмешивался, потому что могу все испортить.

– А почему Баларгимов сам не решился пойти с повинной? Как ваш сын это объяснил?

– Садык много раз судим. Ему могли дать суровое наказание. Наш старший брат – Сулейман – тоже просил Умара взять все на себя. И еще один человек. Когда я приехал, они втроем как раз сидели в ресторане.

– В «Сахиле»?

– Да. На берегу.

– Умар, Баларгимов… А кто третий?

Он помялся.

– Агаев, начальник милиции…

Сила, стоящая за браконьерской мафией, не могла отправить на скамью подсудимых шефа лодок, который знал всю ее подноготную.

– Агаев сказал, что сделает все, чтобы Умару дали три года, как за неосторожное убийство… Я поверил.

Он вздохнул. Сноха его неожиданно всхлипнула и тут же неимоверным усилием воли вернула лицу прежнее сосредоточенно-спокойное выражение. Она выглядела нелепо – в своем мини, с высоко открытыми голыми коленями, с криком, который буквально сотрясал ее. Я не понимал, как ей удается со всем этим справляться.

– Вас допросили?

– Я сказал, что ничего не знаю.

– Следователь спрашивал – занимался ли Умар браконьерством?

– Нет. Умар ведь показал, что хотел отомстить Цаххану Алиеву за то, что тот не разрешил ему ловить частиковую рыбу. Меня и спрашивали только о частиковой…

– А сети?

– Перед обыском Садык бросил их к Умару в сарай…

– А где он в действительности находился, когда Баларгимов поджег рыбинспекцию?

– Смотрел футбол. Есть свидетели.

– Этих людей допросили?

– Одного. Остальные было тоже пошли в свидетели, но Садык сбил всех с толку: «Молчите!» Я тоже сказал: «Не вмешивайтесь, не ваше дело…» – Он вздохнул.

– А тот, которого допросили? Что с ним?

– Его нашли в заливе. Будто погиб на охоте. От несчастного случая…

– Ветлугин?!

– Да, Сашка.

– А кто вел вначале дело на вашего сына?

– Алиханов. Мы на него не обижаемся – он вел в нашу пользу…

– Ну, естественно.

Дело Умара Кулиева было сфальсифицировано полностью.

– Поначалу все получалось, как Садык обещал. Алиханов следствие закончил быстро. За месяц. Умара судили как за неосторожное убийство. Дали четыре года. Но тут Аббасов-старик, отец сгоревшего инспектора Саттара, поднял шум. Стал давать телеграммы. Пошли письма, митинги. «Расстрелять убийцу! Никакой пощады!» Дело принял областной суд. Вы не можете себе представить, что мы чувствовали… – Он разрыдался. – Мы ведь знали, что Умар невиновный…

Я не перебивал его.

– …Когда судья объявил: «Расстрел!» – мы все закричали… А люди хлопали: «Правильно!..»

Плач душил его. Надо было иметь каменное сердце, чтобы все это слушать. Жена Умара сидела с вытаращенными глазами, чтобы не разреветься.

– …Я попросил судью, чтоб дали свидание. Нам разрешили. Умар стал успокаивать: «Так надо! Садык все устроит! Он ехал со мной в автозаке. Все нормально!»

– А потом?

– Все от него отказались. Садык – первый. Ждут, чтобы его поскорее расстреляли – пока не начал рассказывать…

Кулиева снова всхлипнула – звучно-глубоко, маскируясь нелепой гримасой, уродовавшей ее грубоватое, простое лицо. Она держалась изо всех сил, но мне дано было слышать ее беззвучный отчаянный крик.

– …Люди передали нам письмо.

– Из тюрьмы?

– Да. Через рыбинспектора, Сережу Пухова. У него друг… Мы заплатили… – Кулиев говорил несвязно. – Сергей искал доказательства против Цаххана Алиева. Из-за этой истории Цаххан стал чуть ли не национальным героем… А мой мальчик каждую секунду смотрит на дверь… Боится, что сейчас войдут… Только теперь, когда вы вмешались и послали телеграммы, я впервые ночью заснул… – Неудачник-старик откровенно рыдал. – Это счастье… Вот записка. Мы получили ее перед отъездом в Москву…

Умар Кулиев писал: «…Почему я должен быть этой третьей жертвой? Как он будет смотреть Вам в глаза, посчитав свою жизнь дороже моей? Смотрите, какой он человек и что мне пожелал. Если не мог уладить это дело, то почему он причинил мне такую боль? Сам сделал, сам бы и расхлебывал. Какой жестокий человек. Отец, если бы вы могли распутать это дело, я бы все доказал. Отец, сейчас моя судьба в ваших руках, смотрите, как я сглупил, поверя этому человеку, пожалел его. Надо было сначала все рассказать»[1].

Они ушли.

– Хотите чаю? – спросила Гезель, открывая дверь.

– Хочу.

– С конфетой? – Гезель почувствовала, что мне грустно.

– С конфетой. – Я сто лет не пил чай вприкуску.

Она подала карамель. Шоколадных конфет в магазинах уже давно не было.

– Спасибо, Гезель.

Мне и в самом деле было грустно.

«Продажное правосудие, продажное следствие…»

Раздался звонок – звонила Анна, я по голосу понял, что у нее неприятности.

– Что-нибудь случилось? С Мишей Русаковым? Говори быстрее!

– Нет, нет! Я видела его…

– С тобой?

– С моим дядей… Он самый близкий мой родственник…

– Он заболел?

– Его арестовали! Потом скажу. Я сейчас еду туда.

– Когда мы увидимся?

– Я приду к тебе. Поздно…

– Буду ждать.

Я положил трубку.

«Махнуть на все! Уехать. Жениться на Анне. Подать заявление в мореходку, где учат морскому ремеслу и немногословному счастью сорокалетних балбесов, попробовавших себя на прокурорской стезе».

По закону парных случаев немедленно раздался второй звонок.

– Игорь, ты? – Звонила Лена. – Игорь. – Голос жены раздавался, словно в огромной трубе, и как бы отдавался от стен. – Я к тебе приеду. Я решила. У меня есть три дня. Я заказала каюту…

– Не приезжай! – крикнул я. – Потом! Сейчас не надо!

– Почему? Мне звонил Бала! Я хочу быть рядом с тобой. —

Каждое слово ее я услышал дважды, повторенное гулким эхом трубы. – И потом, я никогда не была в Восточнокаспийске…

– Ни в коем случае! Тем более на этой неделе… У меня не будет ни минуты свободного времени. – С большим трудом мне удалось убедить ее. – Обещаю: через три-четыре дня я приеду сам…

– Это правда? – Она немного успокоилась.

– Правда.

Но я не приехал ни через три дня, ни через четыре. Ни через пять…

Уходя, я снова увидел такси, стоящее на том же месте. На значительном отдалении виднелась и вторая машина.

В человеке, сидевшем рядом с таксистом, я узнал знакомого следователя бассейновой прокуратуры. Он показал мне на заднее сиденье. Водитель включил зажигание.

– С приездом… – Я сел, и мы быстро отъехали.

– Спасибо. Тихонов просил, чтобы я тебя привез. Завтра мы начинаем…

Бригаду возглавил начальник следственного отдела бассейновой прокуратуры. Я его тоже знал.

– Где ваша резиденция? – спросил я.

– За городом. В Доме рыбака…

– Мой помощник с вами?

– Бала? Он дома. Тихонов приказал ему не показываться. Можно все испортить…

Мы выбрались на окраину и ехали теперь мимо маленьких магазинчиков с убогим выбором товаров и по-провинциальному громкой рекламой. Так, крохотный киоск носил название «Обувь к любому сезону», а вывеска над квадратным оконцем в саманном заборе гласила: «Войсковой магазин».

– А какая роль отводится мне? – спросил я. – Тихонов говорил?

Он удивился:

– Ты разве не в курсе?

– Ничего не знаю…

Мы ехали вслед заходящему солнцу, которое медленно скрывалось за горы военного Топографа и Первооткрывателя края.

– Прокуратура Союза предлагает тебе самостоятельный большой участок. Так что заранее поздравляю…

9

Ночью я услышал шум подъехавшей машины, выскочил на крыльцо. Это была Анна.

– Такси то и дело ломалось. – Она совсем замерзла.

Я поставил чай.

– Как твой дядя?

– Он в камере. Мне дали свидание.

– Что с ним?

Она только печально положила руку мне на плечо. Тепло и нежность вместе с ощущением покоя вернулись ко мне.

– Он работает заведующим небольшого магазинчика в совхозе. Сам знаешь: все бывает. И в долг дают. И недостача, и пересортица. Эминов приказал произвести внезапную ревизию. Короче, возбудили дело. Уже исключили из партии. Я в полной растерянности…

– Ничего! Скоро они сами загремят!

– Ты недооцениваешь Эминова, милый!

Анна понемногу согрелась. Мы поднялись. Я убирал со стола, когда вдруг услышал ее захлебнувшийся громкий всхлип:

– Откуда у тебя эта мерзость?

– Ты о чем?

Я подошел к кровати. Анна показала на маленького, щуплого паучка, высунувшегося из-под подушки, на которой я спал полчаса назад. Вид у паучка был абсолютно безобидный.

– Ты знаешь, что это? – Она вся дрожала.

– Откуда мне знать – скорпион или фаланга? Может, букашка спряталась от бесхвостой крысы? Сейчас я удалю ее…

– Не смей брать в руки! Это каракурт! Черный ядовитый паук…

Паук сдвинулся в сторону, работая длинными, переломанными в суставах членистыми лапками. Его действия напоминали работу крохотного экскаватора с программным устройством.

– Он опасен? – спросил я.

– Очень. Тяжелое отравление, гангренозный распад ткани в месте укуса. – Анна не двигалась. – Судороги, парезы, коматозное состояние. Иногда смерть.

Я взялся за угол подушки, смахнул паука на пол. Это сразу придало ему активности. Членистые лапки каракурта задвигались, тонкая, как комариная, передняя часть конечности быстро, словно палка слепого, исследовала место для следующего шага.

Я раздавил его и смел ядовитые останки в ведро.

Потом вместе с Анной мы внимательно осмотрели постель, все вещи и книги, перетряхнули мою одежду.

У нее испортилось настроение.

– Хочешь – поставим кофе? – предложил я.

– Давай… В детстве из-за них мы спали на кошме. Отец и мать говорили, что каракурт по кошме не может передвигаться. А мать еще говорила, что, если спишь во дворе, нужно положить вокруг аркан из бараньей шерсти. Каракурт не переносит запах барана…

– Я обязательно куплю бараний тулуп, и мы будем на нем спать. – Я привлек ее к себе. Моя рука попала в вырез ее тяжелого платья и ощутила пружинистую упругость груди, шелковистую нежность кожи – я словно коснулся холки молоденького пугливого жеребенка. – Тогда паук больше не приползет.

– Он и так не приползет…

– Почему?

Она грустно посмотрела на меня.

– Каракурты в Восточнокаспийске не водятся, милый.

– Ты считаешь, что он не мог сам попасть в комнату?

– Ты не представляешь, чего ты сегодня избежал…

Я молча смотрел на нее.

– Я знаю моего бывшего супруга. Если я останусь с тобой, он уничтожит нас. Сгноит моего дядю в тюрьме.

– Какой же выход?

– Мне уже дали понять, что именно я должна делать. Утром меня вызывали в облвоенкомат. Для них я специалист по огнестрельным ранениям.

– Что им нужно от тебя?

– Мне предложили работу.

– Не здесь?

– Нет.

– Афганистан?

Она не ответила.

– Я дала согласие.

Реальность настигла меня. Мы жили в суровом мире, который нам долго представляли идиллически-безмятежным, лучшим из миров… Жили так долго, что и сами в конце концов чуть не поверили в это.

Наша областная мафия боролась против меня так, словно я был не прокурором, а преступником, объявленным вне закона. Мне готовили нечаянную смерть; ближайший родственник моей подруги, а теперь и она взяты были в качестве заложников.

Командно-бюрократический аппарат на всех уровнях всегда точно копировал методы и приемы вышестоящих.

– Когда ты едешь? – спросил я.

– Завтра. Вернее, сегодня. Дневным паромом.

– Ничего не понимаю. Ты шутишь!

– Я не шучу. Умоляю: не приезжай меня провожать. Иначе я не выдержу. Я спешила, чтобы проститься…

Я выключил чайник, он так и не успел закипеть. Анна с жалостью взглянула на меня.

– Ляжем под одеяло… – Она потянула меня за руку. – Каракурт больше не приползет. Ничего не страшно, когда под одним одеялом…

В областную больницу, к капитану Мише Русакову, меня не пустили – было еще рано.

Тенистый, с цветами, двор по другую сторону решетки показался мне райским уголком рядом с пыльной, побитой машинами дорогой и хилыми саженцами вдоль тротуара. Я не удивился бы, различив под деревьями гуляющих фламинго или павлинов.

«Недавно еще я мог увидеть здесь Анну…» – подумал я.

Вместо нее я заметил двух девочек-подростков.

– Девочки, – позвал я. – Пожалуйста, узнайте, как здоровье капитана Русакова. Чистая хирургия, вторая палата…

– Миши? – Одна из девочек погремела спичечным коробком. – Он в порядке.

– Точно?

– Мы заходили – ему тоже не спится… А у вас нет сигарет? Не беспокойтесь: мы совершеннолетние.

У меня были большие сомнения на этот счет.

– Не курю.

– А вы захватите, когда еще раз поедете! – предложила вторая подружка. – Мы будем ждать.

Я сел за руль, помахал им, и они тоже подняли худые девчоночьи руки, на треть высовывавшиеся из коротких больничных халатов.

Капитан «Александра Пушкина» поправлялся – это согрело мне душу.

У меня больше не было причин оставаться в Восточно-каспийске. Кто-то верно рассчитал – пока Анна была здесь, я не принял бы новое назначение. Мне нанесли удар со стороны, откуда я меньше всего ожидал.

– Как вы относитесь к проблеме снежного человека? – спросил Гарегин, накладывая мне на лицо теплые ухоженные пальцы.

– Есть что-нибудь новое? – осторожно спросил я. – Мне казалось, что вопрос давно решен.

– Разве вы не читали в «Восточнокаспийском рабочем»? —

Гарегин на секунду даже задержал бритву.

«Восточнокаспийский рабочий» в надежде на новых подписчиков то живописал кладбища африканских слонов, то освещал аварию истребителя где-нибудь в Небраске. Теперь вот – снежный человек…

– Видимо, я пропустил.

– Два английских туриста видели его своими глазами, – поведал Согомоныч. – Они стояли совсем близко. Как от этой двери до зеркала… Он был хорошо виден. Волосатый, уши белые. Босиком…

– А почему уши белые? – Я заинтересовался.

– Я думаю, отморозил. Мой дед тоже отморозил уши. И они у него до конца жизни оставались белыми. И не только уши.

Я деликатно промолчал.

Оперативно-следственная группа с того берега начала операцию еще на рассвете. Я в ней не участвовал. Несколько оперативных групп одновременно выехали из Дома рыбака на обыски – к Эдику Агаеву, к Буракову, к Цаххану Алиеву…

– …Кстати, вас в городе очень хвалят, – Согомоныч сменил тему. – Вы вроде честного комиссара полиции. Смотрели «Доклад комиссара полиции президенту республики»?..

За окном промелькнул автобус-катафалк, на секунду он закрыл запечатленный в масляной краске призыв к расстрелу Умара Кулиева.

Я очнулся, почувствован мгновенный ожог всего лица. Но прежде чем боль стала нестерпимой, Согомоныч уже приподнял салфетку, охладил и снова набросил мне ее на лицо – еще теплую и влажную.

– У вас сегодня вид прекрасно отдохнувшего человека, – любезно сказал Гарегин, уже не пытаясь представить свой труд как обычный «хермет». – Между прочим, меня считают вашим человеком…

– Как ты себя чувствуешь, Гезель? – спросил я, когда она вошла в кабинет.

Что-то подсказало мне, что с ней не все в порядке.

– Доктор говорит, что я должна была уйти в декрет раньше. У меня все как-то быстрее оказалось…

– Дело только в этом?

Она вздохнула.

– Не только. Кто-то хулиганит по телефону. Угрожает.

– Ничего не бойся, Гезель. Я скажу – с сегодняшнего дня тебя будут отвозить на машине. Она улыбнулась.

Мне звонили? – спросил я.

– Из обкома. В четырнадцать собирают административные органы. Вас просили приехать за час. К Митрохину.

– Меня – одного?

– Да.

– Непонятно. Бала звонил?

– С самого утра. Он хотел прийти, но почему-то задерживается. Я даже волнуюсь. Звонила его мама из Баку. Она не может к нему дозвониться: никто не берет трубку.

– Тогда, пожалуйста, найди его.

– Кроме того, вас хотела видеть вдова Ветлугина… – Гезель прислушалась к шагам в коридоре. – Наверное, это она!

Это действительно была Ветлугина. Она явилась по собственной инициативе и выглядела весьма решительно. Я сразу это заметил. Арест Баларгимова изменил ситуацию.

– Мне бы хотелось дополнить показания о гибели мужа… – сухо сказала она.

Я пригласил ее в кабинет, молча указал на стул. – Мне рассказала одна женщина, – Ветлугина начала с конца. – Мы с ней вместе работаем. А ей говорил сын – он осенью утонул на рыбалке… Моего мужа застрелил Баларгимов. На берегу, рядом с метеостанцией.

Я боялся ее вспугнуть, но все же спросил:

– За что?

– Не знаю. – Она достала платок, вытерла сухие глаза. – Ждали как раз лодку с рыбой, а Баларгимов ходил с ружьем. Пьяный. Подавал сигналы – в каком месте подплывать к берегу…

– Что потом?

– Там была весельная лодка одного казаха – вечно пьяного. Тоже браконьера…

Я вспомнил громадного лысого азиата – в галифе и телогрейке, угрожающе кренившегося к земле в мой первый приезд на метеостанцию, похмельный памятник, возникавший на площади перед бывшим банком.

«Адыл Абдуразаков!» Именно он притащил в «козлятник» кричащего, отбивающегося карлика Бокассу, когда тот порезал Мишу Русакова.

– Баларгимов направил ружье на казаха, потом на другого – маленького сумасшедшего старичка карлика, который ему служил…

«Бокасса!»

– Приказал поднять Сашу, вывезти на лодке в залив и бросить в воду. Они это и сделали. Не очень далеко от берега. И ружье это туда бросили…

– Вы подтверждаете, что у мужа ружья не было?

– Никогда! И боеприпасов тоже… Или я, или его брат – мы бы их видели!

– Кто же их принес в дом?

Ветлугина поколебалась.

– Милиция, наверно, во время обыска. Их приезжало не сколько человек. Старшим был Бураков.

– Вы можете написать об этом собственноручно?

– Конечно. Теперь уже все равно.

Я дал ей чистой бумаги, посадил в кабинет Балы:

– Когда напишете, передайте, пожалуйста, секретарю.

Я спустился в дежурку. Здесь были уже известны последние новости.

Моего однокашника подняли с кровати. Он устроил скандал, сказал, что пойдет в тюрьму с партбилетом, но, узнав, что арест согласован наверху, сразу стих.

Супруги были готовы к обыску. Никаких ценностей и сберкнижек у Агаева не нашли и не описали, кроме видеосистемы и машины «Жигули» – ВАЗ-2105, на которой он ездил по доверенности от тестя.

Единственное, что всех очень удивило, прямо-таки поразило – огромное количество мужских костюмов – около ста! – висевших в его комнате. Все новые, один-два раза ношенные – импортные и отечественные, разных цветов и покроев. Агаев объяснил, что все они являются носильными вещами и не могут быть описаны.

В квартире, перед тем как вести к машине, на Эдика надели наручники.

Одновременно с Агаевым был арестован и Бураков. У него тоже не нашли никаких ценностей. Жена Буракова объяснила, что у мужа была другая семья, которую он тщательно скрывал, – сбережения и зарплату держал там, дома бывал редко. Соседи подтвердили ее показания. Не обнаружили даже огромной библиотеки, которую Бураков собрал в надежде, будучи на пенсии, заняться серьезным чтением.

Ни Агаев, ни Бураков виновными себя не признали.

Агаев показал, в частности, что знал Баларгимова как человека ранее судимого и по долгу службы – в порядке предупреждения новых преступлений с его стороны – иногда бывал у него дома с беседами профилактического характера, о чем всегда составлял справки. Он поражен, узнав, что Баларгимову в течение трех лет удавалось открыто в три смены снаряжать лодки за осетровыми и продавать улов на берегу. Свидетельские показания против себя Агаев рассматривал в качестве мести ему за партийную принципиальность при выполнении служебного дол

га, как отплату за нежелание идти на компромисс с браконьерской мафией.

Я был еще в дежурке, когда с самыми свежими новостями приехал Хаджинур Орезов – в последнюю минуту, по рекомендации Балы, его тоже включили в следственно-оперативную группу.

Мы поднялись ко мне.

– Бураков сразу поплыл… – сообщил Хаджинур, когда мы остались вдвоем.

– Начал давать показания?

– Пока нет. Но попросил дать подумать…

– Да-а…

Главари восточпокаспийской мафии, снимавшие процент с браконьерской ловли осетровых, конечно, никогда не контактировали непосредственно с шефами лодок, поручая это кому-то в самом низу.

Судя по всему, этим и занимался Бураков. По приказу Агаева он взымал ежемесячную дань, сообщал браконьерам о повышении «налога», организовывал уничтожение лодок наиболее строптивых и несговорчивых.

Теперь все упиралось в его показания.

«Поплывет Бураков – и следствие выйдет бог знает на какой уровень! Умолчит – примет весь удар на себя. Нет, Буракову не выдержать очных ставок с браконьерами, которые давали ему деньги…» – подумалось мне.

– Он уже в тюрьме?

– Да.

– А что начальник рыбинспекции?

Цаххан Алиев снова оказался хитрее и удачливее всех – в час, когда следственно-оперативная группа покинула Дом рыбака, он, предупрежденный кем-то, обманом захватил катер на воздушной подушке – «гепард», принадлежащий заповеднику, и скрылся.

– Если по тихой воде да не подвели рубчатые ремни, он куда хочешь умотал… – Хаджинур был возбужден, как гончая, почувствовавшая азарт псовой охоты, опьяняющую радость преследования и гонки. – Сейчас, наверное, уже на Кавказе. А может, в России…

Дела Хаджинура складывались удачно – руководители группы заметили сметливость и трудолюбие молодого лезгина – за его судьбу, по крайней мере, на данном этапе можно было не беспокоиться.

Он ушел, а я все сидел за столом.

Тайное становилось явным. Преступления, совершенные группой, как обычно, раскрывались все одновременно.

– Игорь Николаевич! Не забыли? – Гезель в дверях показала мне на часы. – Может, лучше раньше приехать? Они не любят, когда опаздывают!

– Сейчас еду. Мне надо еще заскочить на набережную… Бала не появился?

– Нет. Я звонила – дома его тоже нет.

Садясь в машину, я увидел у ворот отца Умара Кулиева вместе с его снохой – они проводили теперь много времени у нас во дворе, ожидая известий.

Он пожелал мне счастливого пути, а его строптивая спутница, похоже, наконец улыбнулась.

Анна уезжала паромом «Советская Нахичевань».

Я наблюдал с верхней дороги. Мелкая пыль, принесенная ветром, в городе была совсем незаметна, но, глядя сверху, можно было заметить, что он весь в дымке – небольшой, уютный, опущенный в неглубокое седло между двумя вершинами, названными в честь царских генералов – путешественников и топографов.

Паром медленно отвалил. На причале было пусто и голо. Надрывно прокричал маневровый паровозик внизу, тащивший игрушечные платформы с контейнерами.

«Познай самого себя!» – говорили древние. В школе я не раз смеялся над заблуждением мудрецов: да что может быть проще! Разве я не знаю, что у меня на уме? Куда собираюсь сегодня? Завтра «Познать другого!» – вот проблема! Кто он? Какие у него намерения?»

Святая простота! Что я знаю о себе? Не буду ли я всю оставшуюся жизнь мечтать об Анне, как об утерянном рае, утраченном навсегда отчем доме?

Не оглядываясь, стартовал я в нашей прокурорской «Ниве» кратчайшей дорогой – через перевал – и уже через несколько минут был в центре Нахалстроя, у парикмахерской Гарегина.

Но что это? Согомоныч стоял на своем традиционном месте, только на этот раз он смотрел внутрь заведения, словно не решаясь войти. Представитель частного капитала слышал шум подъехавшей машины и даже, как мне показалось, на мгновение глянул в мою сторону, прежде чем отвернуться.

Я вышел из машины, подошел ближе, и мне открылась картина варварски уничтоженной парикмахерской.

Дверь частного предприятия была высажена, она так и стояла с отжатым ригелем замка; окна разбиты. Внутри злоумышленники разбросали, затоптали, побили все, что попалось им под руку.

– Надо вызвать милицию. – Я тронул Согомоныча за плечо.

– Нет, – он отвел глаза. – У нас так не делается. Нужно сделать вид, что ничего не случилось, – он взглянул на меня. – Жаль только, что я не могу теперь по-прежнему заниматься вашей головой…

Это был еще один мой заложник, попавший в беду. Расположение ко мне навлекло несчастье на его заведение.

Я отошел к машине. Постоял, прежде чем сесть за руль.

Вокруг сплошным беспределом тянулся одноэтажный Самстрой – поставщик самой опасной уголовной преступности, организованной вокруг браконьерских Семей и Лодок. Честолюбивые юноши, взлелеянные крестными отцами Берега, уже освоили свой путь, пока одряхлевшие вожди наверху награждали друг друга, а придворная номенклатура делила дачи, квартиры, пайки, пристраивала детей за границей.

«Новыми успехами встретим…» – было выведено на розоватом выгоревшем полотнище, соединявшем городской роддом с домом для престарелых. Продолжение не читалось, но мысль была ясна. «Успехов много, хотя старых для встречи чего-то там пока недостаточно…»

Я закрывал «Ниву», когда к обкому подкатила черная служебная «Волга». Из нее вышел человек в прокурорской форме. Я учнал Фурмана.

– Привет, Игорь! – Мы вместе вошли в здание. Поднялись по лестнице. Фурман вел себя так, словно между нами ничего не произошло. – Хочешь новость? В этом доме пока никто не знает. Ты – первый… Бураков повесился. В следственном изоляторе.

Я поразился:

– У нас в следственном изоляторе? Чего ж они…

– Не у нас, слава аллаху! В следственном изоляторе КГБ…

– А туда-то он как попал? – удивился я. – Как шпион?

– Да нет! При поступлении у Буракова обнаружили обострившийся геморрой. Ну, и решили подлечить. Консервативно, разумеется. В нашем изоляторе условий нет, а у них и условия, и специалисты. Тебя это удивляет?

– Меня уже трудно чем-нибудь удивить, Фурман. – Постепенно я пришел в себя. – У других обвиняемых, надеюсь, нет геморроя?

– Нет вроде.

Над дверью вспыхнула лампочка, и секретарь Митрохина, до того не обращавшая на меня ни малейшего внимания, оторвалась от своих ногтей и кокетливо улыбнулась:

– Вас приглашают…

Знакомое аэродромное величие кабинета, ощущение взлетной полосы, обозначенной ковровой дорожкой. Первый поднялся из-за стола.

– Присаживайся… – Митрохин кивнул на приставной столик и сам тоже пересел, оказавшись напротив меня. – Что там с этим делом Умара Кулиева? – спросил он. – Ну, мало ли что преступник сочинит, чтобы выкрутиться? Стоит ли сразу бить в самые большие колокола? Я по поводу телеграмм…

– Стоит! Умар Кулиев в предъявленном невиновен…

Меня мучила жажда, но графин с водой стоял на столике в стороне.

– Мне докладывали обратное… – сказал Митрохин.

Без стука в кабинете появились прокурор Довиденко и полковник Эминов. Довиденко поздоровался со мной коротким, сухим кивком. С лица Эминова не сходило злое, капризное выражение. Он снова не заметил меня.

Митрохин подал знак – Довиденко и Эминов сели чуть поодаль, чтобы не мешать нам, и в то же время при первой необходимости дать Первому справку. Все у них спланировано, который раз я снова мог в этом убедиться.

– …Между прочим – раз уж мы заговорили о работе водной прокуратуры, – сказал Митрохин, – как ты смотришь, если мы переведем вас в помещение бывшей военной? Это – не жилой дом, все приспособлено. Вначале людям необходимо создать нормальные условия, а потом спрашивать с них работу. Устроитесь, а там, глядишь, решим и жилищные вопросы… Надоело, наверное, жить как на бивуаке?

Я знал теперь, что меня ждет, если я соглашусь быть послушным. Особняк бывшей военной прокуратуры. Квартира. Кормушка. Как равный, получу я свой кусок от общего жирного пирога. Я перестану быть парией в среде местного начальства. Мы будем встречаться с Митрохиным, Довиденко и Эми-новым на сессиях и активах, обмениваться новостями, приглашать друг друга на юбилеи и праздники. «Ты – нам, мы – тебе!» Ничего другого не требовалось.

В кабинете стало тихо. От меня ждали ответа.

– Надо срочно освободить невиновного, – повторил я. – Дело Умара Кулиева полностью сфальсифицировано…

Сделка не состоялась.

– Вы говорите об улучшении работы водной прокуратуры… – тотчас подал голос Эминов. Это был опытный демагог. – А он делает вид, что не понимает.

Брезгливое выражение не сходило с его лица.

«Это не маска, – подумал я. – Он действительно оскорблен. Какой-то водный прокуроришка выступил против исконных привилегий здешней чиновничьей мафии…»

– Пусть скажет тогда, для кого его помощник сегодня утром получил взятку – не много ни мало – тридцать тысяч…

Я выслушал эту клевету молча, не шевельнув ни одним мускулом.

– Бала Ибрагимов уже взят под стражу, и деньги у него изъяты! Я говорил с ним. Молодой, но уже глубоко аморальный, развращенный юноша…

«Толстый, неуклюжий Бала! – подумал я. – Деликатный, в темных очках-консервах, идеалист… Конец твоим честолюбивым мечтам о прокурорской карьере!»

Я посмотрел на графин – я просто умирал от жажды.

– А вот письмо от следователя водной прокуратуры – Гусей на Ниязова, он возмущен…

«Сколько же еще у них для меня новостей? Вечно занятый семьей и детьми Гусейн! Не поэтому ли он сидит на больничном и не показывает носа…»

Потом Митрохин снова возвратился к Умару Кулиеву – меня к чему-то готовили.

– В связи с делом Кулиева нам удалось поднять – и на такую высоту! – принципиальные вопросы борьбы с браконьерством! Народ до этого здесь спал, свыкся с тем, что происходит…

– О чем вы говорите… – невежливо прервал я Первого. – О каких принципиальных вопросах, когда невиновный осужден на смерть!

Но Митрохин словно не услышал меня:

– Сразу же пошли десятки, сотни писем! Тысячи подписей со всего Союза. «Смерть! Никакой пощады убийце!» Я лично выступил в республиканской газете… И теперь как? Что мы им скажем? «Ошиблись. Извините!» Так?

– Что об этом говорить зря… – Я снова прервал его.

Митрохин странно взглянул на меня.

– Ты в курсе?

– О чем вы?

Теперь уже не только Митрохин, но и Довиденко, и Эминов смотрели на меня волчьими, настороженными глазами.

Я все прочитал в их глазах.

Умара Кулиева не было больше в живых. Живой он был им опасен, и приговор спешно приведен в исполнение.

Я не рванул рубаху на груди, не взвыл глубоко, по-собачьи, от невыразимого отчаяния и безнадежной боли. Я поднялся, налил из графина воды.

– А мои телеграммы в Москву? В Президиум Верховного Совета? Генеральному прокурору?

– Видишь ли… – объяснил Митрохин. – Довиденко попридержал их. Ему показалось, что он обязан посоветоваться со мной.

– Когда его расстреляли? – спросил я.

– Сегодня. Рано утром.

Довиденко задержал телеграммы. Эминов, член коллегии республиканского МВД, ускорил приведение приговора в исполнение.

Они все еще следили за мной. Настороженно и в то же время уже успокаиваясь.

Поезд ушел. Ничего нельзя было больше сделать.

Я поднял стакан и долгим неудержимым швырком выплеснул содержимое в их перекосившиеся лица. У меня было чувство, словно я окропил их кровью невинно казненного.

Никто не сказал мне ни слова.

Я поставил стакан и пошел к дверям.

Эпилог

Последним в ряду смертоносных событий этих недель была гибель молодого следователя Алиханова, который вел дело Умара Кулиева.

В машине у него отказали тормоза, она сбила легкое ограждение на причале, недалеко от кафе «Сахиль», и сверзилась в море.

Эдик Агаев на следствии и в суде все отрицал и получил шесть лет. Шефу лодок определили пятнадцать. Цаххана Алиева так и не нашли.

Бала был осужден на восемь лет. Многократные обращения в надзорные инстанции его родителей и мои пока ни к чему, не привели.

Незадолго до отъезда между роддомом и домом для престарелых я случайно встретил вдову Умара Кулиева. Мы остановились в растерянности, но, когда я хотел что-то сказать, она вдруг бросилась от меня, словно от зачумленного.

Я сдал дела. Мое новое место службы на этот раз оказалось неблизким – Камчатка. Директор сажевого комбината оказался провидцем.

Впрочем, и теперь нашлись люди, которые попытались снова убедить меня в том, что это – синекура.

Анна ни разу не сделала попытки со мной связаться. Из записки, брошенной в мой почтовый ящик, я узнал, что фотографии, сделанные ночью, когда мы с Анной выходили из кафе «Сахиль», неизвестный доброжелатель послал моей жене, «действуя во имя спасения оскверненного семейного очага».

Лена не уведомила меня об этом.

Я не заехал домой – у меня не хватило мужества. Прямо с парома, которым, конечно же, оказалась «Советская Нахичевань», я перебрался в аэропорт, улетел в Москву, а оттуда в Петропавловск-Камчатский.

– Там есть несколько браконьерских дел… – предупредил один из заместителей Генерального прокурора, напутствовавший меня перед отъездом. – Но не знаю, захотите ли вы повторить все с самого начала…

Во время двенадцатичасового перелета я перелистал нашу с женой научную студенческую работу – «Поведение браконьера в конфликтной ситуации». Мы ни разу не упомянули в ней о прошлом опыте как факторе, влияющем на поведение инспектора.

Но, может, мы и были правы.

Незадолго до отъезда я обнаружил у себя под кроватью убитую стальным капканом огромную серую крысу.

Осторожно, то и дело оглядываясь, чтобы предупредить внезапное нападение со стороны другого страшилища, я опустился на корточки.

Предыдущий печальный опыт никого и ничему не учит, даже таких биологически совершенных, как крысы. У крысы не было хвоста.

Примечания

1

Текст записки подлинный, заимствован из уголовного дела. (Примеч. автора.)

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

Эпилог . .

Реклама на сайте