«Гробовщик»

Гробовщик (fb2) - Гробовщик (Эпитафия - 3) 1383K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Анатолий Евгеньевич Ковалев

Анатолий Ковалев ЭПИТАФИЯ Гробовщик

Посвящается прекрасной

русской актрисе травести,

народной артистке России

Любови Ворожцовой

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Чем ремесло мое нечестнее прочих? Разве гробовщик брат палачу?

А. С. Пушкин. Гробовщик

Елизаветинск

1990 год, весна

Жить остается все меньше и меньше. Час. Полчаса. Пять минут. Сопротивление бесполезно. Руки в наручниках. Ноги связаны армейским ремнем. Во рту — кляп. Тряпка отдает бензином. Старый, вонючий «жигуль» мчится неизвестно куда. Сквозь прорезь в старом брезенте виден мутный осколок окна. Там ночь. Наверно, последняя ночь, вспыхивающая время от времени огнями автострады.

Его уложили на заднее сиденье. Накрыли дырявым брезентом, «чтобы не задохся». «Не ищи легкой жизни, парень», — наставлял когда-то отец. «Не ищи легкой смерти, парень», — говорил он теперь сам себе. Здоровенный детина с подбитым глазом (это он вчера подбил ему глаз! А может, позавчера?) уселся ему прямо на ноги. Дерьмовый китайский кожан детины неприятно скрипит и безбожно воняет! Другой, маленький, щуплый на вид, с гнилыми зубами (как несет у него изо рта!), устроился в головах и положил свою пудовую руку ему на грудь. Удар у коротышки тяжелее, чем у детины. Рука нечиста. Какой-то селедочный запах. И одежда на нем давно не стирана. И тело, наверно, мхом поросло да древесными грибками!

Почему перед смертью так обостряется обоняние?

Ему недавно стукнуло тридцать пять. Отец, как всегда, устроил шумное застолье. Созвал чуть ли не всю общину. Пили за их здоровье, за процветание обеих фирм, то бишь кооперативов. Все были счастливы. Все шло прекрасно. Отец сказал, что еще два-три года — и в стране будет новый строй, и уж тогда они развернутся на полную катушку! «Как в Америке?» — спросил кто-то. «Как в Америке», — улыбнувшись, подтвердил отец. «Не говори «гоп», Епифан!» — раздалось откуда-то из-за спины. Отец нахмурился. А он тогда и не подумал обернуться. Этот голос не спутать с другими.

Его похитили, как в Америке. По всем правилам голливудской стряпни. Ему нравились эти фильмы. У него имелась целая обойма таких видеокассет, и он разряжал их одну за другой, когда выдавалось свободное время.

Его схватили средь бела дня, в центре города, когда он выходил от «Сэма». Вообще-то это кафе «Ландыш», но люди посвященные называют «У Сэма». Он шел с папкой под мышкой, насвистывая «Гуд-бай, Америка». Торопиться было некуда. До работы рукой подать. Чтобы отобедать «У Сэма», он никогда не пользовался юркой, искрометной «хондой». Ехать на такое расстояние, только зря распаляться. Всегда любил спортивные автомобили. Отец его не понимал. У отца была эта неповоротливая кишка «БМВ» да пенсионного возраста «Волга».

Уродливый, с мутными стеклами «жигуль» въехал прямо на тротуар. «Платон!» — окликнули его. А кого же еще? Имя-то редкое. Его так назвали в честь великого мыслителя, а также в честь дедушки с отцовской стороны. Дед был Платон Платонов, и внук Платон Платонов. Трудно представить, что еще какой-нибудь Платон прогуливался в это время вдоль набережной городского пруда. Он остановился, но не успел обернуться, как в ушах зазвенело от молниеносного удара незнакомого детины. Тот был выше на голову, и кулаки имел размером с дыню «колхозницу». Платон устоял на ногах. Выругался. И двинул детине в глаз. То ли от неожиданности, то ли удар действительно оказался сильным, но парень отлетел на пару шагов и сел в лужу. Подбежавший коротышка, с внешностью неандертальца, показался Платону слабым противником. Однако удар на этот раз у него не получился. Неандерталец увернулся и, приняв позу каратиста, вонзился пальцами под ребра. Боли Платон не почувствовал. Очнулся уже в машине. В наручниках. С кляпом во рту.

Ему ничего не объяснили. Привезли в покосившуюся хибару на окраине города и бросили в холодный погреб.

Первая мысль была о жене и детях. Какое счастье, что он неделю назад отправил их в Крым. У него два пацана и девочка. Погодки. От трех до пяти. Им всегда хорошо в Крыму. Там у них с отцом огромный дом. Не дом — царский дворец. Четыре этажа. Сорок комнат. Можно заблудиться. Зато всем места хватит. И внукам и правнукам. Греческие семьи большие. Гречанки не боятся помногу рожать.

Свет в погреб не проникал. Часы остановились во время драки. Неизвестно, сколько он там просидел. Еду приносил детина. Наручников не снимал. Платон пытался задавать ему вопросы, но тот молчал. Попытка огреть детину эмалированным тазом, который Платон нащупал в темноте, провалилась. В последнюю секунду парень почувствовал движение у себя за спиной, обернулся и выбил таз из рук пленника. Потом принялся хладнокровно, но усердно избивать его. Истязание в темном погребе было красноречивей всяких слов. Детина бил без разбору. Это значило, что его похитителям не важно, в каком виде он предстанет впоследствии перед отцом. До этого момента Платон был уверен, что все идет по голливудскому сценарию. За него требуют выкуп. И отец не станет долго торговаться. Денег у них достаточно. Можно весь город купить. А будет еще больше, когда сменится строй. Будет, как в Америке.

Сверху спустился коротышка и снова его «усыпил».

Сознание вернулось от того, что понял — примерзает к деревянному настилу. Заставил себя подняться. Сесть на сломанный стул. Тело ныло от ссадин и ушибов. Рядом не было никого. Слезы покатились сами собой. Слезы по отцу. По матери. По жене. По двум пацанам и одной девочке. По всем, кого больше никогда не увидит.

Вопреки всяческим доводам разума, он чувствовал, что эта ночная поездка в вонючем «жигуле» его последнее путешествие. Огни автострады слепили, но не раздражали. Кого может раздражать свет перед вечной тьмой? Он зачем-то считал секунды. Лишь бы ни о чем не думать. Как выехали, все считал и считал. «Три тысячи семьсот двадцать шесть, три тысячи семьсот двадцать семь»…

— Приехали, — без энтузиазма пробурчал шофер.

Детина выцарапал его из машины, взвалил себе на спину и, протащив несколько метров, как садовод-любитель мешок с удобрением, бросил на землю, перед фарами «жигуля». Новые запахи поразили обоняние Платона. Пахло углем. Обыкновенным каменным углем. Он понял, что его привезли на заброшенную шахту. Этот запах ему нравился больше других, но его забивал какой-то незнакомый, химический, вызывавший тошноту.

Ослепленный светом фар, он не заметил, что обстрелян фарами с двух сторон. Он не слышал, как подъехала вторая машина. Значит, она уже была здесь. Ждала его. С первого взгляда он узнал джип «черокки», потрепанный временем и неумелым водителем. Ему даже довелось пару раз прокатиться на нем — не смел отказать добродушному хозяину.

Дверца джипа хлопнула, и фары высветили тучный силуэт, надвигавшийся на Платона.

— Ну, что, голуба моя, соскучился по батьке? Ничего, скоро увидитесь. — Жирные пальцы потрепали его по плечу. — Скоро все там будете.

— Папа вам не заплатил? — дрожащим голосом поинтересовался Платон.

— Заплатил? Эх, Платоша, Платоша! — Жирные пальцы по-отечески пригладили вихрастую голову пленника. — Да кому, голуба моя, нужны его говенные деньги?

— Не понимаю.

— Чего ты не понимаешь, засранец? — повысил голос тот.

— Отец вам платил по-честному. Я тоже. Что еще надо?

— Что надо? — Жирные пальцы ухватили за шиворот и потянули вверх, туда, где, словно два отравленных таракана, бегают черные глазки. — Надо мне, Платоша, совсем немного. Избавиться от тебя и твоего вонючего папаши!

— Сам ты воняешь, сука! — вырвался из его рук Платон и плюнул в бегающие глазки.

Тот выпрямился и молча утерся.

— Жирная свинья! Гробовщик гребаный! Сгниешь на своем кладбище! — продолжал орать пленник. — Отец меня ищет. Отец отомстит. Община проклянет тебя!

— Плевал я на общину! — с ухмылкой заявил Гробовщик. — А папа тебя в самом деле ищет, мой мальчик. Не жалеет деньжат. А сам не отходит от телефона. Телефон у него в кабинете. Все три дня он прямо прикован к нему. Ждет, когда ему предложат выкуп. Не дождется дряхлая голуба Епифан. Ай-ай-ай, жалко папу. Вместо выкупа мой снайпер предложит ему пулю в лоб! Как тебе такой расклад? А, Платоша? Что замолчал?

Платон и в самом деле ничего не мог сказать, потому что задыхался от боли и безысходности.

— Не переживай, — успокоил тот, — батьку твоего похороню по первому классу. Чего не обещаю тебе. Слишком большая возня может навредить. Тебя мы просто сбросим в шахту и посыпем кое-чем. Глядишь, через денька два-три даже косточек не останется! —

Он тихо, невесело рассмеялся, а Платон понял теперь, откуда химический запах. В окрестностях города много заброшенных шахт. Люди пропадают бесследно.

— О жене и детях я тоже позабочусь, — продолжал с ухмылкой Гробовщик. — Скоро свидитесь. Обещаю.

Сказав это, он сделал знак своим людям, чтобы те принимались за работу, а сам повернулся и вальяжно, не торопясь направился к джипу.

— Будь ты проклят! — из последних сил заорал Платон, но голос подвел, сорвался, превратив предсмертные слова в неразборчивый хрип.

Его подхватили знакомые руки детины и поволокли прочь от горящих фар. Из света во тьму. Он больше не сопротивлялся. Стал насвистывать «Гуд-бай, Америка!». Назло им всем. Сзади плелся коротышка-неандерталец и волок за собой два тяжелых белых мешка. Заработал мотор джипа. Обыденно и в то же время неправдоподобно.

«Три тысячи семьсот двадцать восемь, три тысячи семьсот двадцать девять»…

Жить остается все меньше и меньше.

Елизаветинск

1997 год, лето

Ничего такого раньше здесь не случалось. Кладбище, уголок покоя и умиротворения, превратилось в тысячеголосый вертеп, в безумную феерию «важнейшего из искусств». Третью ночь на самом престижном кладбище города шли съемки душераздирающего триллера.

Хозяин кладбища и прилегающих к нему окрестностей, Анастас Карпиди, по кличке Поликарп, а в народе — просто Гробовщик, скептически относился к подобным мероприятиям. На переговоры с ним киностудия потратила целый месяц. Предлагались не малые деньги за аренду территории. Фильм финансировала солидная фирма. Правда, ее представители, из стратегических соображений, на прямые переговоры с Поликарпом не шли. Так что за все приходилось отдуваться директору картины, тщедушному, плешивому мужичонке, с ясным взором и темным прошлым. «Есть другие кладбища», — непонимающе пожимал плечами Гробовщик. На самом деле он все прекрасно понимал. На других кладбищах нечего снимать. Не тот антураж. Нищета и грязь. Здесь же почти европейский комфорт. Простых смертных тут давно не хоронят. При социализме сюда допускали исключительно Героев Советского Союза и Социалистического Труда. При капитализме появились новые герои. Бойцы невидимого фронта. Боссы различных мафиозных структур и их приспешники. Тех старых героев никто уже не помнит. Имена новых у всех на слуху. Поликарп отвел им целую аллею, на которой возвышается трехметровый золотой крест. Лица, которые раньше советские граждане могли видеть только в передаче «Человек и закон», здесь отлиты в бронзе и чугуне. На надгробиях из мрамора, малахита, яшмы, змеевика выгравированы не только их фамилии, но и клички. Круча, Гром, Череп, Пит Криворотый. Их тут около сотни. И любому прохожему ясно — это сильные мира сего. Недаром один французский журнал запечатлел на своих страницах общий вид аллеи. Поликарп тогда был посговорчивей. Все-таки иностранцы!

«Нас не интересуют ваши герои!» — вмешался в процесс переговоров режиссер фильма, вспыльчивый молодой человек, белобрысый крепыш в раскаленных добела очках, то и дело отплясывавших «Комаринского» на его веснушчатой картофелине. Он снимал свой первый фильм и поэтому готов был на все. «Нас интересует немецкая часть кладбища! Слышите? Немецкая!»

Бог наградил Поликарпа чутким слухом и быстрым умом. Он давно прикинул, где могут происходить съемки триллера. В самом старом, но не заброшенном уголке, в так называемой немецкой аллее. Собственно, это и было раньше, еще до войны, немецкое кладбище, хотя никаких немцев там нет. Это ошибка советской власти, окрестившей шведскую общину немецкой. Шведы здесь появились еще при Петре и жили обособленно, пока не грянула революция. Шведские каменные надгробия, с распятиями, с фигурками святых, хоть и полуразрушенные, больше всего подходили для съемок.

Поликарп любил наблюдать вспыльчивых молодых людей и на визгливое вмешательство режиссера ответил спокойно: «Это кощунство, друзья мои, тревожить покойников, да еще ночью».

Ясный взор плешивого директора потускнел, и он уже было направился к выходу, но несдавшийся очкарик неожиданно выпалил: «Хотите одну из главных ролей в моем фильме?» Даже вечнобегающие глазки Карпиди на миг остановились. Толстые губы расплылись в благодушной улыбке.

Третью ночь подряд кладбище выло, взрывалось, пело, отплясывало, хохотало. Шведские надгробия, бутафорские гробы, скелеты, полуразложившиеся покойники, тройка черных лошадей, запряженных в черную карету, все это вихрем закружилось вокруг Поликарпа.

Его одели в красную кардинальскую мантию и повесили на грудь широкий крест. Гордость Анастаса, черная шапка густых волос, без какого-либо вкрапления седины, несмотря на солидный возраст, несколько пострадала в последнее время. На самой макушке наметилась лысина. «Вот и замечательно!» — сказал по этому поводу режиссер и приказал гримерам выбрить Поликарпу тонзуру. Гробовщик молча перенес превращение недостатка в достоинство.

Он чувствовал себя окрыленным, впервые в жизни приобщенным к чему-то настоящему, хотя все здесь, от первого слова до последнего кадра, было фальшивым.

Вот уже почти год, как в жизни Поликарпа ничего существенного не происходит. Страсти вокруг выборов мэра поутихли. Мэр остался прежний, но что-то поменялось в атмосфере. Направление ветра, может быть? Не было крупных разборок. Так, мелкие стычки, без кровопролития. На его кусок пирога нет претендентов, да и сам Гробовщик поумерил свой аппетит. Город наконец-то спокойно вздохнул, расслабился. Отчего же не расслабиться ему, Поликарпу? Главное, дети пристроены. Старший сын Олег уже второй год в Греции. Его финансовый бизнес процветает. Два банка здесь, один — там. Чего еще желать? По весне приезжал с женой и внуком. Да, Анастас Карпиди уже дедушка! «Может, нам вернуться, отец? Здесь вроде спокойно стало». — «Спокойно бывает только на кладбище. Потерпи еще годик. А там посмотрим». И Олег Карпиди вновь отправился в изгнание.

Младший сын Христофор (вечный повод для хвастовства!) учится в Сорбонне. Совсем офранцузился. И неплохо учится. Специализируется на древнегреческой литературе. Вот как повернулось! Вот как гены дают себя знать! Шпарит на древнем языке, как на родном, а отец и новогреческого толком не знает! На днях позвонил из Парижа (Поликарп целый год ждал этого звонка. Каникулы! Мальчик должен приехать домой!): «Па, я задержусь недельки на две! Не скучай!» Что ж, дело молодое! Тем более Париж! Кому не захочется на недельку-другую задержаться? Да так оно и спокойней.

Кроме сыновей, имеются дочки. Целых три. Но тут разговор особый. С девочками всегда легче, чем с сыновьями.

— Анастас Гавриилович, сейчас будет сложная сцена. Соберитесь!

Очкарик-режиссер сегодня на взводе. Третья ночь вакханалии не прошла для него даром. Он уже не так бодро настроен, как вначале. Вчера с ним приключилась беда. Пошел до ветру, а так как туалет находился в другом конце кладбища, он обогнул пирамиду из бутафорских гробов и пристроился возле какой-то могилки, заросшей крапивой. И в тот же миг скрипнула дверца ограды, хрустнула ветка осины и раздалось из-под земли: «Чтоб тебе так жилось!»

Ему, конечно, никто не поверил, и только Гробовщик, ухмыльнувшись, подтвердил: «Бывает…»

— Вы прячетесь в склепе, — продолжал объяснять режиссер и, ткнув пальцем в сценарий, прочитал: — «Едва над кладбищем просветлело небо, черные кони, без возницы, притащили траурную карету с фиолетовым гробом…» Так. Вы сидите в склепе. По аллее скачут лошади. Как только они поравняются с вами, взмахните рукой, будто останавливаете такси. Они тут же замирают, а вы, не медля ни секунды, выходите и направляетесь к карете с гробом. Только побыстрее, не затягивайте сцену. По дороге вы все время повторяете одно и то же: «Вот и мальчик приехал! Будет теперь музыка!» Понятно?

— А что дальше? — прищурив глаз, поинтересовался Карпиди. Со сценарием его не ознакомили. Он делал, что говорил режиссер. Фраза про мальчика его кольнула. Стало немного не по себе.

— Дальше? Вам это важно? — Белобрысый очкарик начинал нервничать. — Хорошо. Я расскажу. Вы только подойдете к карете. Потом будем снимать новую сцену, потому что надо установить камеру на рельсах. Всю сцену у гроба она будет ездить вокруг вас. Вы сбросите крышку гроба. Камера возьмет руки мальчика с флейтой. Потом ваше хмурое лицо. Вы процедите сквозь зубы: «Я заказывал скрипача, а не флейтиста!» Запомнили? В тот же миг мальчик заиграет. Это будет бетховенский «Сурок». Камера возьмет только флейту и его бледные пальчики. А вас разберет смех. Смейтесь как можно дольше. Смеяться умеете? — засомневался режиссер.

Ждать, пока просветлеет небо, не пришлось. Дело шло к утру. Кардинал Карпиди засел в склеп, специально выстроенный для съемок. Он не испытывал никакого волнения, будто его кинематографическая карьера уже клонилась к закату.

Лошади пошли. Их он увидел через маленькое оконце в дверях склепа. В легком предрассветном тумане лошади без возницы выглядели эффектно. Вот только цвет гроба был едва различим. Поликарп подивился причудам режиссера. Стоило огород городить. Ведь вчера сорвались съемки из-за этого гроба! Не оказалось у них в реквизите фиолетового и хоть ты тресни!

Он поднял руку. Лошадям кто-то крикнул: «Тпру!» Послышался голос режиссера: «Рановато, да Бог с ним!» Он не любил делать несколько дублей. Пленку, наверно, экономил.

Поликарп засеменил к карете, чуть ли не напевая: «Вот и мальчик приехал! Будет теперь музыка!»

Лошади приближались, хоть и стояли как вкопанные. Карета накатывалась. Гроб надвигался. Что для Гробовщика какой-то бутафорский гроб? Сколько он повидал на своем веку настоящих гробов! И все-таки эта помпа с лошадьми и каретой Поликарпа пугала.

— Стоп! — заорал белобрысый, когда кардинал в красной мантии замер у гроба. — Отлично! Снято!

Поликарп перевел дыхание. Вытер пот со лба. Присел на холодный камень шведского надгробия с полустершейся надписью. От фамилии покойника осталось лишь окончание «сон».

Режиссер зверел с каждой минутой, кричал на ассистентов и реквизиторов. Рельсы вокруг кареты с лошадьми установили довольно быстро. Оператор с камерой сделал круг почета и объявил: «Можно снимать».

Но не тут-то было. Белобрысый очкарик спустил собак на осветителей. Прожектора пришлось переставить.

— Вы готовы, Анастас Гавриилович? — обратился он наконец к Поликарпу. — Слова не забыли?

— На память пока не жалуюсь, — пробурчал Гробовщик.

— А где флейтист? — спросил режиссер одного из ассистентов.

— На месте, — глазом не моргнув, ответил тот.

— Уже? — удивился белобрысый и посмотрел на фиолетовый гроб. — Он там не задохнулся?

Карпиди тоже показалось странным, что флейтист все время находился в гробу и даже не вылез подышать свежим воздухом или покурить во время перерыва. Но обдумать это как следует он не успел.

— Все! Начали! — скомандовал режиссер. Кардинал переступил через рельсы и вновь оказался рядом с гробом.

— Камера! Мотор!

Тяжелый крест на его груди гулко стукнулся о крышку гроба. Жирные пальцы в перстнях с фальшивыми камнями прошлись по фиолетовой обивке. Пригладили бахрому. Камера поехала. Он чувствовал, как она выплывает у него из-за спины. А значит, пора. Резкое движение. Одно единственное. И вот уже крышка летит прочь. Хлопается об землю. В гробу — парень с флейтой. Глаза кардинала расширяются. С уст срывается незапланированное: «Христофор!» Вот так сюрприз! Он не знает, радоваться ему или… Вспоминает, что по роли надо хмуриться.

— Я заказывал скрипача, а не флейтиста!

Тишина. Бледные пальчики не двигаются. Флейта молчит.

— Что же ты не играешь! Играй! — орет Гробовщик.

Вместо того чтобы остановить съемку, очкарик дает указания:

— Черт с ним! Смейтесь! Смейтесь! И как можно дольше!

Он не любит дублей. Он экономит пленку. Камера выплывает из-за спины. Поликарпу кажется, что оператор развил бешеную скорость. Постепенно он осознает, что кино кончилось. Мальчик с флейтой не двигается, не открывает глаза. На лице у него толстый слой пудры. Поэтому он как живой, но Гробовщика не проведешь. Гробовщик все видит.

Съемочную группу парализует страшный рев кардинала.

— Стоп! — визжит белобрысый. Он не понимает, что кино уже кончилось.

Кардинал выбритой тонзурой бодает обескураженного оператора. Камера сходит с рельсов.

— Кто?! Кто?! — хочет знать хозяин кладбища, авторитет, босс отъявленных громил Анастас Карпиди.

Он бросается на режиссера. Валит его на землю и начинает душить. Белобрысый хрипит. Извивается змеем. Поликарпа еле отрывают от него пять или шесть человек из съемочной группы. Обливают холодной водой из вёдра. Усаживают на холодный камень с надписью «сон».

Паника. Кто-то по сотовому вызывает милицию. Потом приносят другой гроб. Голубой. Там настоящий флейтист. Студент музыкального училища. И тоже мертвый.

Капли воды с кардинальского креста падают на кладбищенский песок.

1

Скорый поезд Москва — Елизаветинск

1998 год, весна

— У вас тринадцатое место, — сообщила немолодая проводница в форменной синей пилотке, вернув паспорт и билет мужчине в длинном темно-зеленом пальто.

Он сказал своей спутнице: «Иди домой!» — но та и не подумала, прошмыгнув вслед за ним в черный проем вагонной двери.

В четырехместном купе не было ни души. Там царил образцовый порядок и чистота. До зеркального блеска начищенные стены, свежая занавеска на окне, ковровая дорожка, только-только из-под пылесоса, белоснежная скатерка на откидном столике, ваза с искусственными незабудками, прохладительные напитки, чайный сервиз, шоколад, печенье, пакетики с кофе, чаем и сахаром.

— А здесь уютно, — заметил мужчина, поставив средних размеров саквояж на полку под номером тринадцать. — Давно не ездил в поезде. С детства.

Он снял пальто, оставшись в ярко-рыжем свитере и серо-зеленых брюках, ему было лет тридцать или около того. Приятное, слегка вытянутое лицо с улыбающимися серыми глазами, короткий бобрик светлых волос. В мужчине с первого взгляда угадывался интеллигент. И в то же время не хлюпик. Такие особи чаще встречались в конце прошлого века и все реже встречаются теперь.

— Зря ты пошла со мной. Не люблю расставаний. Отходящий поезд навевает смертельную тоску.

— Но ведь на перроне останусь я, — чуть не плача, прошептала его спутница, совсем юное создание, не по годам задумчивое. Из-под широких черных бровей на него глядела вся мудрость Востока. Густые каштановые волосы растрепались. Тонкий, с легкой горбинкой, нос покраснел.

— Нас не должны видеть вместе. Ты же знаешь, куда я еду.

— Мы пока еще в Москве, — возразила она.

— Это тебе так кажется, — усмехнулся он. — Здесь уже кончается Москва.

— Ты меня специально пугаешь?

— Нет. Я хочу, чтобы ты была готова ко всему.

— Я не понимаю… Ты едешь оформлять развод?

Он кивнул, продолжая улыбаться.

— В этом есть что-то противозаконное?

— Скорее противозаконное было в моем браке, — пошутил мужчина.

— Ты от меня что-то скрываешь, — все больше волновалась девушка. — У тебя в этом городе еще какие-нибудь дела?

Вместо ответа он полез в саквояж, выудил оттуда толстенную книгу и черный бархатный футляр с очками. Очки оказались с замысловатой, под старину, оправой. В них он выглядел немного странно, существом не от мира сего.

— Ты носишь очки? — раскрыла от удивления рот его спутница.

— Знаешь, тебе пора, — твердым, не терпящим возражений голосом произнес он.

Уже в дверях купе, она спросила:

Когда тебя ждать?

— Не знаю. Позвоню.

Однако девушка не ушла далеко. Она стояла на перроне, напротив его окна и терпеливо ждала отхода поезда. Они молча разглядывали друг друга. Он ей подмигивал, и по его губам она могла прочесть оптимистическое: «Все будет хорошо!»

Оставалось не больше пяти минут, и он уже тешил себя надеждой, что путешествие пройдет в одиночестве, в тишине, за чтением любимого, уютного Диккенса. Но мечтам не суждено было сбыться. Дверь купе распахнулась, и какой-то запыхавшийся субъект уселся на полку под номером пятнадцать. Интеллигент в очках успел только заметить, что у попутчика нет никакого багажа. В глазах его спутницы появилась тревога.

— Здрасьте, — буркнул субъект.

Мужчина повернул к нему голову и в свою очередь поздоровался.

У попутчика было темное, изможденное лицо с водянистыми глазками, крупным, угреватым носом, лоснящимися щеками, покрытыми двухдневной щетиной.

Мужчина в странных очках сделал девушке красноречивый знак, чтобы она уходила, но та осталась стоять и сложила губы как для поцелуя. Затем снова с тревогой взглянула на попутчика.

— Чё ей надо? — вдруг занервничал тот. — Чё она тут стоит? Ты ее знаешь?

— Это моя девушка, — спокойно ответил мужчина.

— А, ну тогда ладно. Пусть стоит, — разрешил попутчик. — Она провожает тебя, что ли? — догадался он в следующую минуту. — Переживает, что ли? А чё переживать-то? Скажи, чтобы не переживала.

Мужчина в странных очках пропустил мимо ушей пожелание соседа, только повнимательней вгляделся в него. Тот явно нервничал и чего-то боялся. На вид ему было за сорок. Кожаная коричневая куртка, черная кепка, наверняка прикрывающая лысину, грязноватый ворот скатавшегося свитера.

Соскочив со своего пятнадцатого места, мужчина крикнул девушке через окно:

— Не переживай! Все будет в порядке! — Он поднял вверх большой палец.

Девушка засмеялась, а глаза у нее при этом плакали. Ее возлюбленный брезгливо усмехнулся. От попутчика несло перегаром. Поезд тронулся.

— Валера, — протянул грубую, широкую ладонь сосед, когда перрон за окном исчез.

— Юра, — подал ему холеную руку мужчина в странных очках.

— Москвич? — сразу учинил допрос Валера.

— С недавнего времени. А вообще-то мы земляки.

— Не признал бы. Ты где родился?

— То есть?

— В каком районе?

— В районе завода РТИ.

— Улица Военная? — с ходу выдал Валера, ошарашив того, который назвался Юрой.

— Откуда вы… Откуда ты знаешь?

— Угадал? Так ведь? Угадал! — захохотал попутчик, сверкнув золотым зубом. — Военная, 5а. Заводское общежитие для семейных. Вонючее желтое здание в четыре этажа.

— Ничего не понимаю. — Он даже снял очки, чтобы получше разглядеть земляка. — Там жили мои родители… Мы разве знакомы?

— Чё ты уставился на меня? Я тебя в первый раз вижу! Просто мы с женой в той общаге мыкались пять лет. Когда ты сказал, «в районе РТИ», первое, что пришло на ум — Военная, 5а, семейная общага. Совпадение, Юрик! Одень очки! Простудишься!

— Странно как-то… — пожал плечами Юра. Было видно, что он не поверил в совпадение. И чтобы уйти от дальнейшего разговора, потянулся за книгой.

— А чем ты занимаешься в Москве? — продолжил допрос бесцеремонный Валера. — Чем можно заниматься в этой толкучке?

— Я — критик.

— Кто? Критик? Ну, ты даешь! Разве такое бывает? Никогда не видел живого критика! Меня тоже будешь критиковать?

— Если напишешь стихи или рассказ, то буду.

— Я чё, совсем? — Он покрутил пальцем у виска.

— А ты чем занимаешься? — спросил Юра.

— Я — бродяга, — ответил попутчик и мигом посерьезнел, даже нахмурился.

— Тоже неплохо, — улыбнулся критик. — И давно?

— Я по жизни бродяга.

— По жизни мы все бродяги, — философски заметил Юра и уставился в книгу.

Минут пять ехали молча. Валера наконец снял кепку, пригладив остатки волос. Расстаться с курткой он не торопился.

— А эта, твоя девушка на вокзале… Чеченка, что ли?

— Грузинка, — не отрываясь от книги, ответил тот.

— Один хрен! — махнул рукой Валера. — И давно ты с ней?

— Около года.

— И без проблем?

— В смысле?

— Ну, родственники ее тебе горло перерезать не обещали?

— У нее нет родственников. Все погибли. В Сухуми.

— Тогда конечно, — понимающе закивал головой Валера. — Пойду курну.

Мужчина в странных очках облегченно вздохнул, когда его попутчик вышел из купе. Но общество Чарльза Диккенса тоже не доставило удовольствие, потому что тревожные мысли о новом знакомом мешали чтению.

— Извините, вы что-нибудь понимаете во времени?

В проеме двери торчало нечто толстощекое, с обаятельной улыбкой и маленькими шарящими глазками.

— Там в расписании стоит московское время. — Не в меру упитанный парень в клетчатой рубахе и джинсовой жилетке отодвинул дверь и одной ногой ступил в купе. — А разница в два часа. Это вперед или назад?

Юра не мешал ему говорить. Появление нового действующего лица не слишком обрадовало критика.

— Я сам из Смоленска. В такой, знаете, запарке весь день. Надо было успеть переехать с одного вокзала на другой. — Парень вошел в купе, не прикрыв за собой двери, и уселся на полку Валеры.

Юра отметил про себя, что Валера ушел курить, прихватив с собой кепку. Очень уж стеснялся своей лысины!

— От этой беготни в голове все перемешалось, — тараторил парень. — Еще надо было отправить телеграмму маме. Волнуется старушка. Так как же со временем? Вперед или назад?

— Вперед.

— Значит, в десять вечера прибудем на место?

— В десять.

— Вот спасибочки. А ведь еще предстоит искать адрес. Я никогда в этом городе не был. Десять часов — поздновато! К тому же мне сказали, что далеко от вокзала. Пролетарский район, знаете ли…

— Такого района там нет.

Это заявление несколько обескуражило молодого человека.

— А вы разве не москвич? — удивился он.

— С недавних пор.

— Значит, на родину? В гости? — быстро сориентировался парень. — В гости — это хорошо. В гости — это здорово!

Краем глаза мужчина заметил, что в дверном проеме возникла еще чья-то фигура. Парень стоял и внимательно изучал Юру. Взгляд из-под тяжелого надбровья говорил о многом. И в первую очередь о нелегких годах, проведенных на зоне. Критик успел подумать: если Валера с ними заодно, то он вряд ли справится с троими. И еще он успел понять, что Валера не может быть с ними, потому что достаточно выведал у него информации, и этот в джинсовке не прокололся бы так глупо на Пролетарском районе.

— Наверно, не район, а улица Пролетарская, — пытался выплыть на поверхность болтливый парень. — У меня записано. Не знаете такую улицу?

Юра отрицательно покачал головой.

Дверь резко распахнулась, и на пороге материализовался Валера, опередив парня с тяжелым надбровьем. Они едва не столкнулись лбами.

Валера замер, комкая в руках кепку. Недоверчиво посмотрел на молодого человека в джинсовке, бесцеремонно усевшегося на его полку. Перевел глаза на Юру. Потом бросил быстрый взгляд через плечо. Парень с уголовным прошлым не двинулся с места, а только повернулся лицом к окну. Юра сообразил, что попутчик, будучи человеком подозрительным, считает себя угодившим в ловушку. И теперь он, Юра, в его глазах выглядит наводчиком. Они поменялись ролями. И необходимо было разубедить его в этом, пока кто-нибудь из присутствующих не начал действовать.

— Валера, ты не знаешь, где улица Пролетарская? — Он незаметно подмигнул ему. — И есть ли вообще такая улица в нашем родном городе? — Он подчеркнул «наш родной город».

Валера прошел в купе и уселся на свою полку, рядом с парнем. Он выдержал паузу, еще раз заглянув в глаза попутчику, а потом спросил Юру, небрежно кивнув в сторону молодого человека:

— Этому, что ли, надо? Ну, есть такая улица.

— Да я ничего, знаете ли, — заволновался парень. — Поезд приходит поздно…

— Чё ты суетишься? — перебил его бродяга. — В лес едешь? Нет ведь. В цивильный город. Такси ходят круглые сутки. Отвезут, куда скажешь.

— А ведь и верно! — изобразил на своем лице неподдельную радость незваный гость. — Пожалуй, пойду.

Он поднялся и тут же исчез.

Некоторое время молчали. Юра уставился в книгу. Валера вытирал кепкой вспотевший лоб.

— Март нынче выдался холодный, — наконец заметил критик. — У людей мозги замерзают.

— Пронесло, Юрик, — вздохнул попутчик. — На этот раз пронесло. Ты хоть понял, кто эти ребята?

— А что, забавный мальчик, — прикинулся дурачком Юра. — Правда, туповат немного.

— Эти забавные мальчики обчистили бы тебя в два счета!

— Серьезно? Ну и ну!

— Каталы, Юрик. А может, кидалы. Там был еще третий в коридоре. Они решили, что ты едешь один. Обрадовались, конечно! Да еще мягкий такой, интеллигентишка! Сопротивления не окажет! Они любят таких!

— Я в карты не играю.

— И что с того? Они бы тебя и без карт обчистили.

— Как это?

— Приставили бы нож к горлу и не вякнул бы!

— За что?

— Да хотя бы за «базар», Юрик. Любое слово можно повернуть и так и эдак. Скажешь лишнее — и каюк! А уж на разговор тебя вызовут. Слышал, как он тут соловьем заливался?

— Да-а, — протянул обалдевший от такой информации Юрик. — Чувствуется приближение родного города.

— Город — трудный, — согласился Валера, — вот только ребята эти скорее всего казанские. Казань будет рано утром. Так что времени у них навалом, чтобы заработать себе на хлебушек!

— Ты так заботишься об их заработке?

— Каждому — свое, — философски заметил бродяга. — Кто-то наводит критику, а кто-то шарит по чужим карманам. Так ведь? Чем одна работа хуже другой? Ведь работа. У них тоже есть жены, любовницы, дети. Кто их накормит? Папа Римский? А может, Бог? Вот и приходится крутиться, жизнью рисковать…

— Денно и нощно в заботе о ближних, — с улыбкой добавил критик.

— А ты зря улыбаешься, парень, — снова нахмурился Валера. Настроение его было непредсказуемым и менялось чуть ли не каждые пять минут. — Я ведь сказал тебе, что бывает за лишний «базар».

— Не будем ссориться, — предложил Юра, — поговорим лучше о детях. У тебя мальчик или девочка?

— И мальчик и девочка, — сразу смягчился попутчик.

— И жена есть? И любовница?

— Все, как у людей.

— А говоришь — бродяга!

Валера расплылся в улыбке, но его водянистые глазки вновь насторожились.

— Пойдем в ресторан. Перекусим, — предложил он.

— У меня с собой полно еды.

— Если с деньгами напряг, то у меня есть. Угощаю.

— Спасибо, я не голоден.

— Грузинка наготовила?

— Она большая мастерица.

— А я посижу в ресторане.

Он резко поднялся и шагнул и двери. Потом так же резко обернулся и взволнованно произнес:

— Я тебя прошу: будь повнимательней! Ладно?

Кепка на этот раз осталась лежать на полке под номером пятнадцать.

Валера вернулся через два часа. Его шатало, глаза блестели так, словно их отполировали.

Юра лежа читал книгу.

— Как дела? — поинтересовался бродяга.

— Как видишь.

— Был повнимательней? — У Валеры заплетался язык.

— Еще бы!

Вошла проводница с двумя стаканами чая.

— А я разве заказывал?

Несмотря на изрядную дозу спиртного, мозг у попутчика работал превосходно. И память была отменная.

— Я заказывал, — признался Юра.

— И мне тоже? Вот спасибочки. — Он проводил проводницу подозрительным взглядом. — Пойду ополоснусь.

Валера повесил на плечо казенное полотенце, а Юра, как только он вышел, достал из своей походной аптечки таблетку снотворного.

Лиственные леса сменились хвойными, дремучими, непроходимыми, как в детской сказке. Мелькавшие за окном поезда станции и поселки напоминали о вечной российской разрухе, будто война с немецкими оккупантами еще продолжалась или, по крайней мере, закончилась только вчера.

— Блин! Сколько время? У меня, кажется, часы встали! — встрепенулся Валера, накрытый новенькой, ни разу не стиранной простыней.

Критик невозмутимо читал книгу. Странные очки лежали на столе.

— Слышь! Как тебя там? Время сколько? — почему-то шепотом обратился к нему Валера.

— Пять, без десяти, — не поворачивая к нему головы, ответил Юра.

— Утро или вечер? — Валера поставил ноги на ковровую дорожку и пытался разглядеть пейзаж за окном.

— Вечер, — пришел ему на помощь ближний.

— Бр-р! Ни фига себе! Это что же? Скоро приедем? Пять часов осталось? Сколько же я спал? Он долго считал про себя, видно, похмелье давало себя знать. Наконец подвел ошеломляющий итог: — Семнадцать часов! Охренеть! У меня ведь со сном проблемы, Юрик, — вспомнил он имя соседа. — Серьезные проблемы, понимаешь?

— Понимаю, — спокойно ответил тот, — поэтому я и дал тебе вчера снотворное.

Бродяга вытаращил водянистые глаза..

— Я подумал, все равно не уснешь. Работы много. Нервы на пределе. Почему бы не помочь. Ведь ты мне помог избавиться от этих казанских ребят. А я тебе — от бессонницы.

— Ну, ты даешь!

— Кстати, в чайнике огуречный рассол. Выпей!

— А рассол откуда?

— Проводница испугалась, что у нее протухнет банка с огурцами, и все утро раздавала пассажирам огурцы. Я у нее выпросил для тебя рассол.

— Ну, ты даешь! — не переставал удивляться Валера. Он жадно присосался к носику фарфорового чайника. Но тут же поперхнулся, когда услышал:

— Стилет свой можешь не искать. Он у меня.

— Ты что же, гнида, по карманам шарил?

— Во-первых, стилет лежал не в кармане, а под казенной подушкой, а во-вторых, ты ведь называешь это работой. Считай, что я его одолжил у тебя на время. Кстати, твой кошелек и паспорт при этом не пострадали.

Оскорбленный Валера соскочил с полки с перекошенной физиономией, сжав кулаки. Он явно не собирался заниматься утренней зарядкой, хотя присесть все же пришлось, после того как сосед вскинул ногу и угодил ему в пах.

— Я тебе не советую делать лишние движения, если хочешь увидеть жену и детей. — Критик подтвердил свои слова направленным на Валеру дулом пистолета «Макаров».

— Та-ак, — протянул бродяга, возвращаясь на полку под номером пятнадцать. — Как же я тебя не раскусил сразу? Прикинулся интеллигентом! Напялил очки!

— А ты и купился. Правда? Зато я сразу понял, с кем имею дело. Уж больно ты дергался, Лера. Тебе бы в санаторий съездить. Нервы полечить. Но твои хозяева вряд ли о тебе позаботятся. Не дадут профсоюзной путевки. Нет, не дадут.

— Что ты несешь? Какие хозяева? Это ты в моем паспорте вычитал или в своей сраной книге?

— У тебя на лбу написано.

— Что?

— Что ты шестерка!

— Немного же ты вычитал с моего лба, — усмехнулся Валера.

— Немного? Как знать. Позавчера в Москве убили чеченского авторитета, по кличке Пентиум. Я знал этого малого. Компьютерная душа! Дикий-дикий, а в этих ящиках, набитых электронными мозгами, разбирался будь здоров…

Попутчик явно переусердствовал с утренней зарядкой и время от времени вытирал полотенцем лысину.

— Не понимаю, зачем ты мне это рассказываешь? — хмыкнул он. — Какое мне дело до твоего чеченца?

— Ты выдал себя с первых минут нашего знакомства, когда увидел в окне мою девушку. Ты испугался. Ты принял ее за чеченку. Ты думал, она тебя караулит. И злые чечены вот-вот ворвутся в купе! Ты здорово пересрался, Лера, в тот момент!

— Это все твои доказательства? Может, я чеченцев с рожденья боюсь? Может, я с ними воевал?

— Не звезди, дорогуша! Ты не воевал! Такие, как ты, не воюют! Кстати, что у тебя с паспортом? Почему он так сильно обгрызен?

— Крысы, сэр, — нервно засмеялся Валера.

— Так я и думал. Ночь пришлось провести в подвале. Профессиональные киллеры так и поступают.

— Чушь несешь! Это только твои догадки! Доказательств у тебя нет!

— Неужели? — Юра сунул в рот сигарету, но не зажег ее. — Когда я накануне отъезда узнал о гибели Пентиума, мне пришла в голову интересная мысль. Правда, не очень свежая. А что, если чеченца замочил кто-то из моих земляков? Ведь Пентиум несколько лет прожил в нашем родном городе. И был он не слишком миролюбив. Успел насолить многим. И не успел я это как следует обдумать, как встретил земляка, то есть тебя.

— Ты с таким же успехом мог заглянуть в соседнее купе. И тоже бы не ошибся. Там наверняка едет твой земляк.

— Разумеется, — продолжал Юра, — но у того, у другого, нет под подушкой стилета с золотой рукояткой и выложенной бриллиантами буквой «П». Пентиум любил им хвастаться. Люди с Кавказа вообще не равнодушны к таким вещам. А тебе, Лера, хозяин надерет задницу, если узнает! Это не по правилам. Мародерство — не твое ремесло, хотя, я вижу, ты никакой работой не гнушаешься.

В нависшем тягостном молчании стал отчетливей стук колес. За окном стемнело. Над Юриной полкой горел тусклый ночник. Это был единственный источник света в их купе.

— Кто ты? — шепотом спросил Валера.

— Не важно.

— Для меня важно, — настаивал тот. — У меня дети.

— У Пентиума их было больше, чем у тебя.

— Я не знал…

— А если бы знал, отказался бы от денег? Не смеши меня!

— Кто ты? — повторил Валера, и в голосе его слышался надрыв.

— Я сел в этот поезд и в это купе с другой целью. Я не собирался искать убийцу Пентиума и того, кто заказал это убийство. Все вышло совершенно случайно. Поверь мне. Более того, мне нет никакого дела до чеченцев. Так что будь спокоен. Я еду в город по своим личным делам. Уже почти год, как я не играю ни в какие игры. И мне нет дела до других игроков. А стилет изъял только в целях собственной безопасности. Как приедем, верну. Успокоился?

— Нет.

— Почему? — удивился Юра.

— Потому что я узнал тебя, — ошарашил Валера. — Без очков тебя еще можно узнать.

— Вот и замечательно, если узнал, — улыбнулся критик. — Но то, что я тебе сейчас сказал, чистая правда. Я еду в город по личным делам.

— Зря возвращаешься, — еще больше набычился бродяга.

— Это почему?

— Не знаю, как тебе удалось отойти от дел и заняться критикой. — Он ухмыльнулся. — По-моему, ты заливаешь. От наших дел отходят обычно в мир иной.

— Предположим, мне повезло…

— Тем более не стоит мозолить глаза серьезным людям.

Валера взял на себя роль наставника. «Любит, наверно, читать нотации своим детям!» — подумал критик.

— На кого работаешь, бродяга? — не дал он развить тему.

— Так я тебе и сказал! Нашел дурака! Чтобы ты подкинул моему хозяину стилет? Знаю твои штучки. Наслышан. Нет уж, спасибочки!

— Поликарп? — выдвинул Юра первую версию.

— Не гадай. Все равно не скажу, — предупредил Валера.

— Если не Гробовщик, то кого еще бояться? — продолжал провоцировать тот.

— Слишком давно ты не был в городе, Юрик. За это. время многое изменилось. Слышал, что у Поликарпа сына убили?

— Слышал. Ну, и что? — с невозмутимым видом спросил критик.

— Значит, и до Москвы доползло?

— А что тут удивительного? У людей языки длинные. Не хочешь ли ты меня убедить, бродяга, что Гробовщик стал кротким как агнец?

— Кто его знает? Поликарп затаился. Я только хотел сказать, что многое изменилось. Вот и всё. Появились новые люди. Очень серьезные.

— Старые вроде тоже в клоуны не годились, — заметил Юра. — Надо так понимать, что ты работаешь на одного из этих, новых и очень серьезных?

— Я ничего не говорил, — отмахнулся Валера. — Меньше говоришь — дольше живешь.

— Это ты верно подметил. А теперь слушай и вникай. — Критик вынул изо рта незажженную сигарету и скомкал ее в кулаке. Ты мужик не глупый и должен понимать — дальше нам не по пути.

— Предлагаешь выброситься на ходу?

— Я не кровожаден. Предлагаю разойтись по-хорошему. И забыть обо всем, что тут говорилось. Будем считать, что не встречались. Ведь это случайность. Чистая случайность. Не так ли?

— Так.

— Скоро станция. Я очень сожалею, но тебе придется выйти и пересесть на электричку. Ты выспался, благодаря мне. Отдохнул, можно сказать, после изнурительной работы. Ничего не будет страшного, если остаток пути потрясешься в пригородном поезде. Есть возражения?

— Что будет со стилетом?

— Обижаешь, Лера. Я всегда помню свои обещания.

Он всегда помнил свои обещания. Обещал бывшей жене, что порвет с мафией, будет жить тихо и мирно. Она не верила. Никто не верил. Он сам себе не верил. Но обещание выполнил. Вот уже почти год живет тихо и мирно. Правда, без жены. Он обещал ей, что уедет, и уехал. Он обещал, что приедет, как только она оформит развод. И снова не обманул.

Поезд опоздал на несколько минут. Пассажир в длинном зеленом пальто мило раскланялся с проводницей, которая даже не хватилась его пропавшего соседа. Валера, чтобы не причинять лишних хлопот, вышел через вагон-ресторан.

Мужчина, называвший себя Юрой, ступил на родную землю и сразу понял, что одет не по погоде. Встречающие на перроне растирали уши и носы. Он поднял воротник и быстрым шагом направился на привокзальную площадь, пренебрегая предложениями местных таксистов подвезти.

Несмотря на холод, мужчина не воспользовался услугами городского транспорта, а почему-то спустился в подземный переход. Здесь было мрачно и пустынно, но зато легко можно обнаружить слежку. За ним никто не следил. Мало того, весь длинный, холодный тоннель он прошагал в полном одиночестве.

Выбравшись наружу в районе широкой улицы, ведущей к центру города; он долго не мог найти исправный таксофон и ругал себя за то, что не позвонил с вокзала.

Улицы города казались вымершими. Мертвенно светящиеся вывески магазинов да крепчавший ветер усиливали впечатление. «Я приехал в будний день, почти ночью», — искал он оправдания родному городу, но на душе становилось все муторней. «Зачем я здесь?» — закипало внутри. Каждый шаг навстречу ветру давался с трудом. Голову сдавливал невидимый ледяной шлем.

— Давай шевели мозгами! Шевели! — приказал он себе. И тут же вспомнил о стареньком кинотеатре на другой стороне улицы, куда еще мальчишкой ездил смотреть Висконти и Тарковского. Фильмы, шедшие только там. И там же, на углу, у кинотеатра, был всегда безотказный таксофон.

Удача и в самом деле ждала на углу, у кинотеатра.

— Светлана Васильевна? Доброй вам ночи, — проговорил он в трубку и сам не узнал своего голоса, настолько охрип.

— Кто это? — спросил приятный женский голос, с некоторой ленцой.

— Гена Балуев. Я приехал.

— Наконец-то! — выдохнула женщина. — Добро пожаловать…

2

Она попросила подождать ее в ночном баре «Сириус», в двух шагах от того места, откуда он звонил.

— Меня там все знают, — возразил Балуев.

— И что с того? Времена немного изменились, Геночка. Ты давно не был в городе.

— Возможно, — согласился он.

Войдя в ночной бар, он не нашел подтверждения ее словам. Услужливый швейцар опрометью бросился к нему и при этом дрожал как осиновый лист. Геннадий отдал ему пальто и, не дождавшись номерка, прошел в зал, представлявший из себя довольно просторное помещение, загроможденное неуклюжими столиками и мраморными статуями под античность. Название «бар» в европейском смысле не шло к его роскошной безвкусице. Обыкновенный российский кабак, только без половых в косоворотках.

В баре было немноголюдно, но шумно. Трое деловых, солидных мужчин, время от времени потягивающих из кружек пиво. Экзотический дуэт: пожилой чеченец в папахе, соблазняющий немолодую олигофренку. Компания разнузданных юных нуворишей в обнимку с проститутками. Они-то в основном и задавали темп в оратории ночного бара.

Явление Балуева вызвало замешательство. Все разом стихло, так что стал даже слышен скрип его новых ботинок. Потом оратория возобновилась, перейдя в неприятный шепот.

Бармен, которого он когда-то сам устроил в этот бар, встретил Балуева глупой улыбкой.

— Виски со льдом, — не дал он опомниться парню, присев на табурет возле стойки.

«Светка все-таки ни черта не понимает в наших делах!» — досадовал про себя Геннадий. И это случайно прорвавшееся «наши дела» слегка кольнуло.

— Ваше виски, — как по-заученному выпалил бармен.

— С возвращеньицем! — услышал Балуев откуда-то слева и тут же повернулся в ту сторону.

Он и не заметил, что за стойкой бара кто-то еще коротает время в одиночестве. Сутулый парень лет двадцати пяти, с лицом уродливым, но обаятельным. Заячья губа, выдвинутая вперед челюсть, широкий, приплюснутый нос, глаза необыкновенно живые, но полные скорби.

— Не узнали? — улыбнулся незнакомец. — Миша Гольдмах. Игровые автоматы. — Он протянул Геннадию свою визитную карточку.

— Слышал, — пробурчал в ответ Балуев и хотел вернуть Гольдмаху визитку, но тот отмахнулся.

— Берите! Берите! Уж не побрезгуйте! — Он произнес это без заискивания, с налетом иронии. — Я много о вас наслышан. Мы можем пригодиться друг другу. В наше время не так-то легко найти друзей. Особенно тем, кто при деньгах. Когда появляются деньги, кончается дружба и начинается корысть.

Этот уродец с красивыми глазами и обаятельной улыбкой напоминал древнего мудреца, а не хозяина игровых автоматов. Геннадий не стал его разочаровывать признанием в том, что он уже почти год как отошел от дел своего босса, «изумрудного короля» Мишкольца. И что замешательство в баре — просто недоразумение. Где-то в глубине души Балуеву было приятно, что его здесь не забыли.

Гольдмах тоже заказал виски и предложил выпить за знакомство.

— Когда я начинал свой бизнес, — продолжал он, — не думал о друзьях. Они были. Всегда где-то рядом. Мы выпивали. Ходили на дискотеки. Делили девчонок. Это меня устраивало. А потом жизнь закрутила нас. У кого-то не пошли дела. Кто-то сел на иглу. Кто-то скурвился. Остальные исходили слюной от зависти. Я — не жаден. Давал деньги в долг. Мне не возвращали. Я и не требовал. Только те, кому давал, возненавидели меня еще больше. За собственную беспомощность. Ущербность… Зачем я это вам рассказываю? — неожиданно встрепенулся он. — Если надоел, пошлите меня. Я не обижусь.

— А я как-то обходился без друзей, — вставил Геннадий, — и ничего, как видите. Не горюю.

— Дело привычки.

— Может быть.

Балуев вдруг почувствовал, что ему уютно потягивать виски с этим человеком. Однако привыкший быть всегда начеку, он не выказывал никакого расположения к собеседнику.

В ораторию ночного бара неожиданно ворвались восхищенные стоны. Гена сразу догадался, в чем тут дело.

Женщина средних лет, в шикарном черном костюме от кого-то из «высоких» французов, уселась за свободный столик. У нее были красивые, темные волосы, безукоризненно уложенные в модную прическу, огромные карие глаза, прямой нос с едва заметной горбинкой и маленький, припухлый рот.

— Я должен вас покинуть, — сказал он Мише Гольдмаху. — Надеюсь, еще увидимся.

— Все может быть, — неопределенно заметил хозяин игровых автоматов, резко развернулся на крутящемся табурете и кивком головы поприветствовал женщину в черном. Она ответила тем же.

Геннадий взял свое виски и направился к ней.

— Вот и встретились, — улыбнулась она.

— Что тебе заказать? Виски? Коктейль?

— Возьми мне пятьдесят грамм водки и бутерброд с красной икрой.

— Вкусы, однако, меняются, — изрек он и хотел было вернуться обратно к стойке, но услужливый бармен уже сам бежал к ним.

Через пять минут на столе стояло все, что было угодно даме.

— Ничего не понимаю, Света, — признался Балуев. — Почему меня до сих пор принимают за помощника Мишкольца? Прошел год, и все прекрасно знают…

— Никто ничего не знает. — Она вынула из сумочки пачку сигарет.

Они одновременно, как по команде, щелкнули своими золотыми зажигалками от Картье и так же как по команде прыснули смехом.

— Решили повыпендриваться друг перед другом! — прокомментировала Света. — А вкусы у нас с тобой всегда были схожи.

— Так ты говоришь, никто ничего не знает? — вернулся он к прерванному разговору.

— Мишкольц не стал афишировать твой уход. Он сказал: «Пусть Гена отдохнет». И все считают, что ты где-то отдыхаешь.

— Он никого не взял на мое место?

— Ты вообще ничего не знаешь? — удивилась Света. — Он же ездил несколько раз в Москву. Вы что, не встречались?

— Встречались. Он консультировался со мной по поводу приобретения новых картин. Я работаю сейчас консультантом. Часто выезжаю за границу на аукционы. Ни о чем другом мы с ним не говорили.

— Тогда ты, наверно, многому удивишься. Мишкольц уже три месяца живет в Америке. Он официально развелся со своей женой в Венгрии и собирается жениться на Кристине. Их мальчику уже, слава Богу, восемь лет! Он ходит в американскую школу. Но Кристина вряд ли стала счастливой, хотя не мне об этом судить. Мишкольц по-прежнему ездит к старшему сыну в. Венгрию. Володя упорно хочет сделать из него помещика. Впрочем, каждый по-своему сходит с ума.

— Кто же, в таком случае, занимается делами?

— О, это будет для тебя сюрпризом! Помнишь такого горе-бизнесмена Охлопкова?

— Данила? Это мой университетский товарищ.

— Слышала. Так вот, Володя подобрал его и пригрел. У Охлопкова было шесть магазинов. Уцелел только один художественный салон. К тому же он оказался старым должником Мишкольца. Но его салон себя-то не окупал, где уж там с долгами расплачиваться! Володя сделал его своим временным помощником. Вот уже полгода Охлопков фактически во главе изумрудной империи. И Мишкольц им доволен.

— Развалить империю сложно, но возможно, — заметил Балуев, — и Данила для этого самый подходящий человек. Как твои дела?

— Мои? Отлично. День-деньской заседаю в Городской думе. Делаю политику.

— Не жалеешь?

— О чем, Геночка? По-моему, я наконец нашла себя в этой жизни, жалею только, что тебя нет рядом.

— Ты сама сделала выбор. Мы могли быть счастливы.

— Мне слишком дорога моя независимость, — поставила точку Света.

— Как поживает твоя мама и ее чилийский муж? Ты к ним ездила?

— Некогда. Да и потом, они нас ждут вместе, как тогда.

— Твоя мама ничего не знает?

— Нет. Она спит и видит своим зятем Геннадия Сергеевича Балуева, обаятельного искусствоведа, знающего три языка, читающего в оригинале Хименеса и Верлена.

— Да, пожалуй, мы ее разочаруем, — согласился он.

— По телефону я ей вру. Каждый раз передаю приветы от тебя. Вот такая история. — Она курила сигарету за сигаретой, так и не приступив к трапезе. — А твоя жена совсем оборзела, — вставила вдруг Света, — снова набивается ко мне в подружки! Марина знает о твоем приезде?

— Нет. — Он поморщился при упоминании о жене и, чтобы переменить тему, спросил: — Свет, а почему водка? И этот сногсшибательный траур?

— Сегодня черная дата в моей жизни. Забыл? Два года назад в этот самый день и в это самое время я сидела с моим бывшим мужем в плохоньком московском бистро. Впрочем, для него оно было в тот момент самым лучшим в мире. Я заказала ему манты и пиво. До этого он несколько дней голодал. Я уговаривала его вернуться в город ради наших проклятых дел. Он отказался. Я села в такси. Он крикнул: «Я люблю тебя!» До этого мы с ним пять лет не виделись. Я уехала в гостиницу. В ту же ночь его убили… Что я тебе рассказываю? Ты все прекрасно помнишь. Ты ведь расследовал это убийство. И нашел убийцу. — Она залпом выпила водку и принялась за бутерброд.

— Я, кстати, живу неподалеку от того бистро, — нарушил он минуту молчания. — Могла бы приехать в гости.

— Зачем тебе я? Старуха? Там живет молодая, красивая.

— Откуда ты знаешь?

— Телепатирую! — засмеялась она и уже не весело добавила: — Трудно в одиночестве. И кто же эта счастливая?

— Юная грузинка. Учится в консерватории.

— Ты ее, конечно, финансируешь?

— У нее никого нет. Она очень талантливая виолончелистка. — Он сам не заметил, как стал перед ней оправдываться.

— Странно, тебя всю жизнь тянет на экзотических женщин. Марина твоя — наполовину бурятка. Я… — Она вдруг умолкла и сунула в рот остатки бутерброда.

— Не понял. В тебе-то какая экзотика? — удивился Геннадий. — Мать у тебя русская. Отца ты своего не знаешь.

— Я — сиротка, — пожала она плечами и театрально хлюпнула носом. — Сиротка я!

— Послушай, сиротка, что мы с тобой все вокруг да около? Я ведь приехал к тебе. Давай выкладывай, зачем звала? Умоляла: «Срочно нужен!» Уж не затем ли, чтобы отметить твою черную дату?

— Не затем. — Света нахмурилась и опустила голову. — О делах поговорим дома, после того как ты примешь душ, хорошенько выспишься и я заварю тебе крепкого кофе.

— Это слишком серьезно. — Он даже присвистнул. — Похоже, ты собираешься меня запрячь. Не забывай, что я живу новой, куда более светлой жизнью, чем раньше. И мне не хотелось бы здесь надолго задерживаться.

— Задержаться все равно придется.

— Это почему?

— Понимаешь, когда вас разводили, в твое отсутствие, Марина притащилась в суд с детьми. И у детей спросили, как часто бывает в таких случаях, с кем они хотят жить. С папой или с мамой? Так вот, оба пацана в один голос: «Хотим к папе, в Москву!» А девочка ничего не сказала, только прижалась к матери. Как тебе такой расклад? Юная виолончелистка готова к этому?

— О чем ты говоришь? Марина никогда не отдаст мне детей. Это мы обсудили еще до моего отъезда.

— Со временем все меняется, Геночка. Теперь она готова тебе всучить хотя бы кого-нибудь.

— Что это с ней?

— Обыкновенный бабский расчет. Во-первых, осложнить жизнь тебе, а во-вторых, она считает, что не все еще потеряно в ее жизни. О принце, конечно, она уже не мечтает. Ну, а вдруг какой-нибудь совсем пропащий мужичонка клюнет? А вдруг, Гена? И что же, она предъявит ему свою святую троицу?

— Я не верю своим ушам!

— Я вижу, ты рад. Ты ведь когда-то мечтал перевезти детей в Москву. Дать им хорошее образование. На пасынка не рассчитывай. А своего — забирай, пока дают! Но сам понимаешь, оформление документов займет уйму времени. Я могу это взять на себя. Ты палец о палец не ударишь, только будешь расписываться в нужных местах.

— Ох и хитра ты, Светка! Ты будешь делать за меня мои дела, а я за тебя — твои?..

Светлана Васильевна Кулибина, депутат Городской думы, пристально посмотрела на своего бывшего любовника. Открыла сумочку, бросила туда пачку сигарет и зажигалку. Поднялась из-за стола и не спеша направилась к выходу.

«Вот мы теперь какие! — подумал Геннадий и снова спросил себя: — Зачем я здесь?»

Он бросил бармену долларовую купюру. Тот неуклюже расшаркался: «Заходите еще». Балуев ему подмигнул, мол, не надо лишних фраз, все и так понятно.

Хозяина игровых автоматов не было за стойкой бара. Во время разговора со Светланой Гена старался держать его в поле зрения, но Гольдмах незаметно исчез.

Он накинул пальто, взял саквояж и вышел в морозную ночь.

Машина Кулибиной, маленький «пежо», ждала его у самого крыльца. Света беспрерывно курила.

Он дернул дверцу и услышал простое, жалобное: «Прости меня!»

Пересекая главную площадь города в своем новеньком шестисотом «мерседесе», Гольдмах с тоской посмотрел на гранитного Ильича, указующего перстом куда-то налево, на помпезное здание горсовета с мрачноватой подсветкой, и произнес вслух:

— Что вы сделали, батенька, с Парижем?

Миша Гольдмах с детства привык гордиться родным городом. В одной из своих повестей Пастернак назвал его «маленьким Парижем». В свои двадцать пять лет Миша объездил пол-Европы. Видел Вену, Лондон, Берлин, Будапешт и, конечно, настоящий Париж. Убожество родного города мучило его, и он не понимал, что имел в виду Пастернак. После поездки в Швейцарию родной город ему окончательно опротивел. Путешествие в Альпы он предпринял в самый критический момент своей коммерческой деятельности, когда его бизнес потерпел крах. Он уехал на последние деньги и, вернувшись через неделю, вынужден был признать себя банкротом. На вопрос друзей и родственников, что он потерял в Швейцарии, молча показывал приобретенные там часы и при этом грустно улыбался. Друзья и родственники в недоумении пожимали плечами и крутили пальцем у виска. Но неожиданно для всех дела Гольдмаха после поездки пошли в гору. Вскоре ему уже принадлежали не только игровые автоматы, но и самый престижный в городе ночной клуб. За какой-то год с небольшим он стал одним из самых богатых людей в «маленьком Париже». Его называли счастливчиком, баловнем судьбы и употребляли прочие лестные эпитеты, обозначающие на языке обывателей высшую степень жизненного успеха. Однако теми, кто его знал, было замечено, что баловень судьбы совсем перестал смеяться, ходил с опущенной головой и болезненно реагировал на всякие пустяки. Кроме того, предмет своей былой гордости — «маленький Париж», он подвергал беспощадному осмеянию.

Светофоры в нервном тике подмигивали одним глазом. Ветер свистел на пустынной площади, бился в лобовое стекло «мерседеса».

Гольдмах покинул площадь и въехал во двор-колодец, за памятником вождю мирового пролетариата. Двор был примечателен тем, что в центре он имел досадный аппендикс в виде длинного, одноэтажного сарая. Здесь располагались художественные мастерские. Возле сарая он обычно и припарковывал машину.

Трехкомнатную квартиру в центре города он купил недавно и обитал там в полном одиночестве. Квартиру родителей в районе сортировочной станции продал без угрызений совести. Родители давно жили в Израиле с семьей старшего брата. Он не уехал с ними, потому что учился в медицинском училище. А когда карьера дантиста не состоялась, просто не захотел оставить свой «маленький Париж», который теперь презирал.

Покупка квартиры явилась еще одним недоразумением в биографии баловня судьбы. Комнаты в ней были смежными, потолки невысокими. В городе поговаривали, что с его состоянием он мог бы иметь дворец с колоннами или, на худой конец, квартиру в «сталинке». Но каково было удивление окружающих, когда оказалось, что Гольдмах не собирается делать евроремонт. Более того, вообще ничего не собирается делать с квартирой, которая лет десять, по крайней мере, не ремонтировалась. Со стен клочьями свисали обои, потолки были в трещинах, полы в пошленьких квадратиках плитки ПХВ. И еще, он не пожелал менять старую, ободранную мебель, оставшуюся от прежних хозяев. Гольдмаха никто не мог обвинить в скаредности, он охотно давал в долг, без процентов, бессрочно. И никогда даже намеком не упрекал должника, забывшего о возврате денег. Поэтому по городу поползли слухи, что хозяин игровых автоматов — человек со странностями, немного не в себе.

Михаил прошел в спальню, где висел детский коврик с тиграми над кроватью с панцирной сеткой и стояла ветхая этажерка с древним приемником «Балтика», до сих пор ловившим «Маяк». Единственная деталь, которую он внес в интерьер квартиры, был телефон. Обыкновенный телефон, являвшийся, по-видимому, роскошью для бывших жильцов.

Первым делом Гольдмах прослушал записи на автоответчике. Номер его сотового телефона знали немногие. Он служил ему для деловых разговоров, оставляя лирику для спальни с трогательным, безвкусным ковриком.

Разгневанный сосед снизу запрещал слушать радио по ночам, стращал милицией.

Школьный товарищ, недавно севший на иглу, просил денег, обещал помолиться за него в церкви.

Неизвестный патриот прокричал: «Убирайся, жиденыш, в свою Жидомасонию!»

Какая-то Оля уверяла, что они познакомились три года назад в Эмиратах, и просила о встрече.

«Миша! — услышал он вдруг взволнованный женский голос. — Это Таня Семенова. Не знаю, помнишь ли ты меня, но больше обратиться не к кому! Позавчера в Москве убили Салмана. Он тебе когда-то помог в бизнесе. Мы с ним расстались полгода назад и не поддерживали никаких отношений (в этом месте женщина всхлипнула). А сегодня мне позвонил какой-то тип и сказал буквально следующее: «Жди расплаты, чеченская шлюха!» Представляешь? Я не знаю, что мне делать. Кажется, за мной следят. Боюсь выходить из дома. Помоги, если можешь!» (Она продиктовала свой телефон и домашний адрес.)

Он еще раз прослушал последнюю запись.

О гибели Салмана, чеченского авторитета по кличке Пентиум, Михаил узнал из газет. Когда-то под руководством Салмана он начал торговать компьютерами. Потом Пентиум обеспечивал «крышу» его аттракциону «Виртуальный мир», который Гольдмах открыл в нескольких кинотеатрах города. Но все это было до поездки в Швейцарию. Потом их пути разошлись.

Что касается подружки Пентиума, то ее он помнил смутно. Кажется, смазливая девчонка. Пару раз они сидели вместе в кафе.

Он тут же перезвонил ей. В ответ раздались короткие гудки. Во втором часу ночи это выглядело странно.

Он врубил приемник. Западная радиоволна, заглушившая «Маяк», передавала джазовые оркестровки Глена Миллера.

«Сосед внизу, наверно, запрыгал от радости, — подумал Михаил, — все-таки музыка его молодости!»

Снова набрал номер подружки Салмана, и снова — короткие гудки.

Развалившись в жестком, потрепанном кресле, Гольдмах на некоторое время отключился, ушел в себя.

«Кому помешал Пентиум, перебравшийся в столицу? Тем более его брошенная подружка? «Жди расплаты, чеченская шлюха!», «Убирайся, жиденыш, в свою Жидомасонию!» Это что, националистическая организация? «Россия — русским!», «Смерть инородцам!» — так пишут недоумки на заборах. Недоумки взялись за оружие? Несколько лет назад на колхозном рынке азербайджанцы закололи шампурами русского сборщика дани. Жуткое было зрелище! Что тогда началось! Настоящая охота на азербайджанцев. Досталось и другим кавказцам. Кто осуществлял расправу? Люди Шалуна. Ему помогали армяне. Они до сих пор у него в организации. Да в любой организации полно инородцев! Шалун напрямую связан с Мишкольцем. С помощником Мишкольца я только что познакомился. Приехали! Бред сивой кобылы!»

Телефон Тани Семеновой заливался короткими гудками.

— Надо ехать! — приказал себе Гольдмах. — Судя по ее телефонному звонку, даже в такой поздний час она будет мне рада.

Он спустился вниз, сел в машину и снова оказался на площади, перед монолитом вождя, зловещим зданием горсовета и веселыми светофорами.

Таня жила в новом микрорайоне. По ночному городу он добирался не больше десяти минут.

Лифт оказался неисправным, и он поднимался на седьмой этаж пешком.

Уже дверь ее квартиры говорила о многом. От «глазка» в двери, словно паучьи лапки, отходили лучи свастики.

В длинном, тускло освещенном тамбуре, пахнущем кошками, было тихо, как на кладбище.

Звонить не имело смысла. Дверь была приоткрыта.

Гольдмах потоптался на месте, огляделся вокруг и толкнул незапертую дверь.

В темную прихожую пробивался тонкий пучок света из ванной комнаты. Оттуда едва доносилось журчание водяной струйки.

— Есть кто-нибудь? — дрожащим голосом спросил Михаил. — Таня! — позвал он.

В ответ — лишь журчание воды, которое становилось громче. Так, по крайней мере, ему казалось.

Он дотянулся до выключателя. В прихожей вспыхнул свет. Прихожая как прихожая. На полу — коврик. На трюмо — расческа и лак для волос. В углу, у стенного шкафа — две пары домашних тапочек: большие и маленькие, для него и для нее. Все чистенько и аккуратно. Вот только эта струйка воды! И свет в ванной!

Он зачем-то прошел на кухню. Там тоже все прибрано и вымыто. Заглянул в единственную комнату. Диван-кровать, платяной шкаф, раздвижной стол, два стула, кресло, телевизор, компьютер. На полу — ковер. Над диваном — ковер. На окне — тяжелая штора. Потоптался в комнате. Едва уловимый женский запах. Духи.

И все-таки он понимал, что посещения ванной комнаты не избежать, как бы ни оттягивал он этот страшный миг.

Он шарил взглядом по комнате, лишь бы за что-нибудь зацепиться. И зацепился. На телевизоре стояла чья-то фотография в старой, жестяной рамке. Гольдмах подошел ближе, чтобы рассмотреть. А рассмотрев, отпрянул. Это была дореволюционная открытка. Пухленькая девочка лет пяти, в светлых кудряшках, в матросском платьице, на фоне гор. И надпись по-немецки. Местность он сразу узнал — Швейцарские Альпы.

— Это ловушка, — произнес он вслух и тут же бросился в ванную.

Дернув дверь, он вскрикнул. Там кто-то стоял. Резко захлопнув дверь, какое-то время держал ее, подперев плечом. Пока не понял, что этот кто-то он сам. Стены и потолок ванной комнаты были зеркальными.

— Прямо крошка енот какой-то! — посмеялся он над собственным страхом и на этот раз спокойно вошел в ванную.

В раковину бежала струйка холодной воды. А в самой ванне плавала мертвая девица с широко раскрытыми глазами. Только девица была слеплена не из мяса и костей. Большая надувная кукла, служащая утехой одиноким и озабоченным.

— С легким паром! — пожелал ей Гольдмах и закрутил кран.

При выходе обнаружил на зеркальной двери надпись, сделанную кровавой помадой: «Извини за шутку. Таня».

«Чертова кукла! — ругался он про себя, спускаясь по лестнице. — У меня больше дел нет, как только участвовать в дурацких розыгрышах!»

Между четвертым и пятым этажами свет не горел, и Михаил передвигался на ощупь, держась за перила. Вдруг нога его наступила на что-то мягкое. Он нагнулся и поднял со ступенек какой-то предмет, при ближайшем рассмотрении на свету оказавшийся дамской кожаной сумочкой, в достаточной степени оригинальной. Можно было догадаться, что ее владелица — довольно экстравагантная женщина.

Гольдмах подумал, что четыре часа утра не самое подходящее время для поисков истины. Тем более на мрачноватой лестнице.

Содержимое сумочки он вытряхнул уже в машине, отъехав на достаточное расстояние от дома. Шведская косметика, носовой платок, испачканный помадой, ключи, зажигалка «Ронсон», сигареты «Пьер Карден», кошелек без денег, фишки из казино, паспорт…

На фишках стояли инициалы «М. Г.». Гольдмах ухмыльнулся, он знал, что они принадлежат не Максиму Горькому. Фишки из его казино.

С фотографии в паспорте на него смотрела шестнадцатилетняя девчонка, с оттопыренными ушами, дурацкой челкой до бровей и нагловатым взглядом. Татьяна Ивановна Семенова, тысяча девятьсот семьдесят шестого года рождения…

Михаил сложил все обратно в сумочку, щелкнул замком и произнес вслух:

— Сегодня не первое апреля. Зачем же так шутить?

3

Утро в родном городе, после долгой разлуки, всегда немного отдает детством. Геннадию снился отец. Веселый и неугомонный, пьяница и кутила при жизни. покойник часто приходил в его сны. И почти всегда с тревожным предупреждением или радостной вестью. Сегодня он сидел за длинным столом. Очень длинным. Как на свадьбе. Только скатерть оранжевая, такая же, как абажур в их общежитской комнатушке. И стол совсем пустой. Отец нахмурился, сдвинул брови. «Зачем приехал? Я тебя звал?» — «Соскучился, папа. Вот и приехал». — «Нечего тебе здесь делать! Погано тут! Сам не видишь?» И в самом деле, во сне было холодно и неуютно и стоял он, переминаясь с ноги на ногу, в какой-то жиже, вонючей и вязкой. И жижа все прибывала. «Уезжай! Немедленно уезжай!» Отец ударил кулаком по столу и поднялся во весь рост. Он оказался таким высоким, что Гена едва доставал ему до пояса. А от оранжевой скатерти исходил свет.

Первое утро в родном городе иногда отдает горечью. Балуев долго лежал с открытыми глазами. Рядом спала Светлана. Сквозь жалюзи пробивалось солнце. И в это верилось с трудом. Он вспоминал общежитие. Военная, 5а, желтое грязное здание. Длинный, бесконечный коридор. С щербатого, облезлого потолка свисают тусклые лампочки на электрошнурах. Их комната самая дальняя, рядом с туалетом. Его держит за руку отец. Они идут очень медленно. Слишком медленно. Потому что папа просидел весь вечер у своего приятеля, и они без конца пили водку. Там была маленькая девочка, дочка папиного приятеля, но она Гене не понравилась. Смешливая какая-то! Все смеялась и смеялась и при этом забиралась к папе на колени. Гене выдали лист бумаги и карандаши, чтобы рисовал. А он сидел с опущенной головой и все смотрел на этот белый лист. Он хотел домой, к маме. Он знал, что она будет плакать. Всю ночь. Из-за папы. Он просил отца: «Пойдем домой! У меня болит живот!» Мама наказывала: «Следи за отцом! Если он встанет в очередь за пивом, говори, что у тебя живот заболел. Ясно?» Гена так и сделал, как только отец встал в очередь за пивом. Даже заревел по-настоящему, хотя не был плаксой. И что с того? Папу пропустили без очереди.

Все-таки с ребенком! «Потерпи немного! — сказал заботливый папа, залпом осушив громадную кружку. — У меня тут приятель живет. У него и сходишь в туалет!..»

Они шли очень медленно по общежитскому коридору, а сердце в груди у Гены билось все быстрей. Оказывается, и в пятилетием возрасте он уже знал, где находится сердце. «К мамочке! Скорее к мамочке!» — так примерно билось оно. Отец со всей силы ударил в дверь кулаком. Гена съежился и опустил голову.

Мама не бросилась к нему с поцелуями и причитаниями. Только строго взглянула. Потом с отвращением перевела взгляд на отца. Гене казалось, что они всю жизнь ненавидели друг друга. По крайней мере, с момента его рождения.

«Где ты шлялся, сволочь?! — закричала мама, и ее красивое лицо с белой, нежной кожей исказилось и побагровело. — Подумал бы о ребенке!» «Заткнись, сука! — прохрипел отец. — Без тебя разберемся!»

Она налетела на него с кулаками и принялась дубасить мужа по голове, рыча и воя. Она всегда это делала неожиданно и молниеносно, как опытный военный стратег. Отец отшвырнул ее на кровать, присел на пол, чтобы не упасть, и стал снимать ботинки. Но мама жаждала крови! Ее дед был казачьим атаманом, и она не терпела никакого насилия над собой. Мама вооружилась сковородкой и снова ринулась в атаку. И тут маленький Гена бросился ей в ноги: «Не надо, мамочка! Это я во всем виноват! Это я! Я! Прости меня, мамочка!..»

В спальне у Светланы по-прежнему уютно. Женщины умеют создать уют. В его холостяцкой квартире на Чистых прудах совсем по-другому. Говорят, чтобы обжиться на новом месте, надо встретить там весну. А он взял и укатил за тридевять земель от дома!

Геннадий осторожно поднялся, чтобы не побеспокоить спящую, и на цыпочках направился к двери.

— Ты — уже? — раздалось у него за спиной.

— Сварю кофе.

— Я еще пять минуточек, ладно? — протяжно зевнула Света.

— Почему пять? Будильник только через час зазвонит. Спи!

— Нет, я сейчас встану, — пообещала она и вновь отключилась.

«Неужели боится, что сбегу? — размышлял он, спускаясь по деревянной лестнице ее двухэтажной квартиры. — Господи! Сколько же в мире недоверия! Светка совсем как чужая. Снова тайны, покрытые мраком, недомолвки, интриги, игра в разведчиков-шпионов! Как все надоело! Думал, навсегда избавился!»

На кухне его дружелюбно встретила Чушка. Бульдожка заметно сдала. Все меньше двигалась и взирала на мир отрешенным, не любопытным взглядом. Гена нашел в холодильнике сыр, но не успел оглянуться, как собака слопала весь кусок, оставив их без завтрака.

— Ничего, поджарю гренки, — не унывал Балуев. — А гулять я с тобой не пойду, — объявил он Чушке. — Холодно, красавица моя. Могу простудиться.

«Нет так нет!» — вздохнула бульдожка и вернулась на свою лежанку.

К Чушке он всегда относился холодно, ведь она досталась Светлане в наследство от ее бывшего любовника. В гостиной у Кулибиной, в черной рамке (траур по юности!), висела увеличенная фотография. Школьная рок-группа. Три длинноволосых пацана с гитарами. Смеющиеся, нагловатые лица. Ее бывший муж, ее бывший любовник, а третий — уму непостижимо! — бывший муж Марины, бывшей жены Геннадия. Вот так шутит судьба!

«Судьба в черной рамке! Зачем же на самое видное место? — не понимал Балуев. — Впрочем, у каждого свои воспоминания. Меня сегодня тоже пробрало с общагой. Чего вдруг? Ах, да! Папаша опять приснился с наставлениями! А может, еще раньше? Поезд! Гастролирующий киллер Валера! Как он сразу попал в точку? Военная, 5а! Он тоже там, оказывается, кантовался! Совпадение! А может быть, нет? А может быть…»

Он не успел додумать. Из ванной послышался шум воды. Светлана сдержала слово, поднялась ровно через пять минут.

— Как спалось? — Она ворвалась на кухню в легком халатике, с мокрыми волосами.

«Значит, с собакой буду гулять я!» — тут же сообразил Гена.

— Нормально. Отец приснился.

— И что?

— Советовал немедленно уезжать.

— Глупости!

— Папа плохого не посоветует.

— А я говорю, глупости! — Заработал фен. — Ты ведь без сына не уедешь. Оформление бумаг займет месяц.

— Ты же сама вызвалась всё оформить. Вот и прекрасно! А я уеду! У меня куча дел! Надо ехать в Лондон!

— Сотби? — усмехнулась она.

— Ну да. Сотби. Меня пригласили экспертом.

— Не надо ля-ля, Геночка! У них есть свои эксперты. Зачем им приглашать кого-то из Совдепии?

— Ты не поняла. Меня пригласил один известный московский коллекционер. Для себя. Понимаешь?

— Понимаю. Ты просто не хочешь мне помочь. Сотби будет только через два месяца. Я специально это узнала к твоему приезду.

— Крута, Светка! — похлопал в ладоши Балуев. — Все круче и круче! Здорово подцепила!

— Наверно, соскучился по своей маленькой грузинке, вот и засучил ножками!

— А что мне здесь делать?

— Дел по горло!

— Это твои дела!

— Раньше у нас были общие дела! — напомнила Светлана.

— Прошло время, — напомнил Геннадий.

Он курил, глядя в окно. Она сушила волосы, глядя в потолок.

— Вроде потеплело, — разрядил он обстановку и прижал ладонь к стеклу.

— Погуляй с Чушкой! — попросила она. — Это две минуты.

— Хорошо, — процедил Балуев.

«Начались уступки! — подумал он. — А попробуй ей не уступить! — продолжал он уже во дворе дома. — Ведь она целый год работала на нас с Мишкольцем. Благодаря Светке не случилось много бед. Новых разборок. Мы избежали войны группировок. Мы объединили два вечно враждующих клана. Мы заткнули рот Поликарпу. Ну и видок у него был тогда, в Светкином офисе, когда Мишкольц и Шалун обложили его со всех сторон!»

Поднимаясь с бульдожкой в лифте, Геннадий сказал себе: «Что ж, придется уступить. Явился же я сюда по первому ее звонку! Зачем же упрямиться? Сам виноват! Ох, уж этот неизжитый комплекс вины!»

— Остыл маленько? — встретила она его улыбкой.

— Давай выкладывай, что там у тебя? И поскорее. Мне надо ехать в ЗАГС.

— Скорее не получится. А ехать тебе никуда не надо. Оформление разводов там по понедельникам, один день в неделю. Ясно?

— Ты все за меня продумала? Если так здорово соображаешь, зачем тебе моя помощь?

— Подожди, обо всем по порядку.

Она налила в чашки кофе, а в стопки коньяк. Она поставила блюдо с гренками и задымила сигаретой.

— Очень запутанное дело. Следствие ведется уже полгода. Результатов никаких.

— Хорошее начало, — заметил Балуев. — Правда, не очень оригинальное. Что за дело? Почему ты тянешь? — Он заподозрил неладное.

— Ты о нем слышал. Не мог не слышать. Убийство Христофора Карпиди в августе прошлого года.

Она произнесла это с трудом, делая паузы после каждого слова. Потом сделала глубокую затяжку и, склонив голову, выпустила густую струю дыма.

Геннадий сидел, замерев, не моргая, и только пришедшие в движение желваки отличали его от соцреалистической скульптуры.

— И ради этого ты звонила мне в Москву?

— Ты удивлен, правда?

— Ты, может быть, и сошла с ума, но я-то в здравом рассудке!

— Я знаю, что ты скажешь дальше. Поликарп — наш извечный враг. Мы все из кожи вон лезли, чтобы ослабить его влияние в городе…

— Вот и прекрасно! Ты освобождаешь меня от дальнейших объяснений, и мне не надо тратить лишних слов, чтобы отказаться от твоего предложения!

— Послушай!

— Ничего не хочу слушать! Какое мне дело до сына Гробовщика? Я тебя не понимаю!

— Гена, ты не прав! — взорвалась она.

— Ты еще никогда на меня не кричала. Власть тебя портит, Света.

— Ты даже не хочешь меня выслушать! Что тебя портит, мой дорогой? Столичная жизнь? Третьяковская галерея? Сотби?

— Отчего же не выслушать? Валяй. — Он залпом выпил коньяк и хрустнул гренкой.

— Во-первых, вот уже скоро год, как ты отошел от дел, и поэтому не можешь считать Поликарпа своим врагом. Как я полагаю, тебе лично он ничего плохого не сделал!

— Замечательное вступление! Гитлер, как ты полагаешь, мне тоже ничего худого не сделал!

— С тобой невозможно разговаривать!

— И что же во-вторых?

Она видела, как он завелся, и решила пойти в обход. «Нормальные герои всегда идут в обход!» — любимая песенка детства. В ней заключена вся мудрость компромисса.

— Хорошо, давай оставим в покое Поликарпа.

— С удовольствием!

— Поговорим о Христофоре. Парень стал жертвой чьей-то игры…

— Послушай, — снова перебил ее Геннадий, — у Карпиди на совести столько жертв! Это обыкновенная месть. Ведь дураку ясно!

— В том-то и дело, что ни черта не ясно!

— Я думаю, это гнев богов. Кто-то доложил Зевсу о нашем хитромудром греке и о делах его. И великий громовержец придумал ему наказание!

— Давай серьезно, — попросила Светлана.

— Давай, — согласился Балуев. — Какой у тебя интерес в этом деле?

Вопрос застал ее врасплох. После некоторого замешательства, она ответила вопросом:

— Это так важно?

— Без твоего интереса я не возьмусь за расследование.

— Ладно, скажу. — Голос ее дрожал от напряжения. — В городе появилась новая сила. Я хочу знать, кто за этим стоит?

— Я тебе не верю, — покачал головой Балуев. — Ты слишком крепко сидишь в своем депутатском кресле, чтобы взволноваться от появления в городе новых бандитов. Ради этого ты не стала бы меня беспокоить.

— Ты прав, но истинную причину я пока сказать не могу. Потом когда-нибудь, — пообещала Светлана.

Несколько минут они сидели молча. Балуев нервно барабанил пальцами по столу. Хозяйка мыла посуду.

— Ответь мне, только честно. Ты как-нибудь связана с Поликарпом?

— Нет.

— И он не знает о том, что ты хочешь вести самостоятельное расследование?

— Нет.

— Ничего не понимаю!

— Не ломай голову. Со временем все узнаешь.

— А если кто-нибудь проведает и доложит Поликарпу о моих потугах? Что тогда?

— Будем думать вместе.

— Может оказаться поздно. Я теперь принадлежу только себе. Влиятельный дяденька Мишкольц за меня не заступится. Ты хоть понимаешь, в какое болото собираешься меня затянуть?

— Будем считать, что ты работаешь на меня. А я теперь не менее влиятельна, чем дяденька Мишкольц. Как тебе такой вариант?

— Надо подумать.

— Завтра ознакомишься с делом Христофора Карпиди. Надежные люди отсняли для меня ксерокопию.

— Кто ведет дело?

— Следователь Беспалый.

— Ну, этому уже дали на лапу со всех сторон!

— Все, кроме меня, — наконец улыбнулась Света. — Я предпочитаю не разбрасываться деньгами. Все твои расходы беру на себя. По рукам?

— Если женщина просит… — развел руками Балуев и тут же заработал поцелуй в щеку.

Они расстались у здания горсовета. На прощание Геннадий спросил:

— Пацан учился в Париже?

— В Сорбонне. Он сначала закончил там лицей.

— У нас что, мало своих престижных вузов?

— Думаю, Поликарп хотел его уберечь от нашей жизни. Старший сын учился в Канаде. Теперь живет в Греции.

— Вот что, Светочка, подготовь-ка мне через своих надежных людей максимальные сведения о семье Гробовщика, особенно о всех его детях.

— Зачем? — вытаращилась она.

— Буду пока отрабатывать собственную версию. Если это месть, то обязательно возьмутся и за остальных детей. И потом, надо же понять, почему именно Христофор?

— Он был его любимцем, — грустно улыбнулась Света.

— Вот видишь! Это опять говорит в пользу моей версии!

Он выкурил сигарету прямо на крыльце главного административного здания, чтобы собраться с мыслями.

«Дети Поликарпа — как трогательно! Удружила Светочка! Вместо того чтобы заниматься своими детьми… А кто мне запрещает?»

Он с точностью баскетболиста послал окурок в урну и быстро зашагал к автобусной остановке.

Марина Балуева уже много лет не ходила на работу, пополнив многочисленную армию российских домохозяек. Трое детей — это вам не шуточки! С первым мужем ей приходилось тяжело. Познала нужду. Сама зарабатывала на хлеб насущный. Что возьмешь с нищего музыканта? Зато со вторым повезло несказанно. Красивый, интеллигентный, моложе на пять лет, да еще деньги греб лопатой! Вот только видела она его редко. Серьезные люди редкие гости в собственном доме. А Геннадий всегда был серьезным человеком, с головой уходившим в дела. С годами Марина стала болезненно подозрительна. Не раз обвиняла мужа в измене. А там, где кончается доверие, кончается любовь. К тому же очень обидно, когда тебя незаслуженно в чем-либо обвиняют, то есть навязывают тебе определенную ситуацию, в которую ты рано или поздно попадаешь. Так появилась в жизни Геннадия Светлана, подруга Марины, к которой она начала ревновать загодя, тем самым указывая мужу объект для пристального внимания.

После сногсшибательного турне Светы и Гены от Рио-де-Жанейро до Сантьяго развод стал неминуем. Но Марина так просто не сдалась: У нее был последний и самый сильный аргумент — дети. Они олицетворяли благополучие. Женщины часто стараются удержать мужчину детьми, вместо того чтобы разобраться в себе. Чем больше детей, тем прочней вкопаны в землю столбы, на которые натянута колючая проволока и пущен многовольтовый ток! Но у Балуева хватило сил изменить все в своей жизни, расстаться с прошлым окончательно.

Геннадий уехал в Москву, оставив ей счет в банке, которым она могла воспользоваться только после развода. Марине пришлось поспешить, потому что других финансовых источников она не имела.

Во время последней истерики, перед его отъездом, Марина клялась, что он никогда больше не увидит своих детей, а квартиру она обменяет и переедет жить в другой город. Квартира принадлежала Геннадию, и он отписал ее старшему сыну, не своему, усыновленному. Он никогда не делал различия между детьми. И до тех пор, пока сын не достигнет совершеннолетия, обменять квартиру не удастся. Таков закон. А детей, как выяснилось, она не только не собирается от него прятать, но и готова уступить кое-кого. Мужика все равно удержать не удалось, тогда зачем ей столько?

Младшему, Артему, на днях исполнялось пять лет, и Балуев в этот день собирался преподнести детям огромный торт. Ведь Марина не баловала их сладостями. Помешанная на лечебном голодании, она просто издевалась над детьми. Они вечно недоедали, а старший уже успел заработать гастрит.

Сладости в дом приносил отец.

И на этот раз, когда он пришел с полным кульком конфет, ему повезло. Дочь только вернулась из школы. У нее в первом классе мало уроков. А старший, Валентин, еще не успел уйти. Он учился во вторую смену. Он-то и открыл Геннадию и тут же повис у него на шее. И даже прослезился.

Валя совсем не знал своего отца. Того не стало, когда мальчику еще не исполнился год. И внешностью и кротким нравом он походил на отца, доброго, застенчивого заику. Вот только не заикался. Геннадий усыновил его двухлетним и любил как сына. Теперь Вале было десять, и он тосковал по отчиму. Особенно туго ему пришлось после суда. Мать отыгрывалась на нем чуть ли не каждый день. Строго контролировала, гулять не выпускала, запрещала приводить друзей.

Каждую свободную от уроков минуту заставляла читать. Однажды отхлестала кухонным полотенцем за то, что плеснул на пол чай. Ему ничего не прощалось, не спускалось на тормозах. Поблажки Марина приберегала для младших детей.

Она выплыла в коридор с благостной улыбкой. Широкобедрая и плоскогрудая, с лунообразным, смуглым лицом. В масленых бурятских глазках спрятан вечный укор.

Геннадий сразу заметил в ней перемены. Марина постарела. Видно, год, проведенный без него, был не самым легким в ее жизни. Он смотрел на бывшую жену и не мог понять, что находил в ней раньше.

«Ведь она насквозь фальшива! До кончиков ногтей! А я любил ее, боготворил. Впрочем, мне всегда нравилась экзотика. Тут Светке не откажешь в здравом уме. В Марине много гогеновского. Когда-то это был мой любимый художник, но вкусы меняются!»

— Ты надолго? — пропела она.

— Не знаю.

— А где остановился?

— У Светки.

— Так я и знала, — произнесла она без злобы, все с той же улыбкой. — Почему не у нас?

— После точки не ставят запятую.

— Есть хочешь?

Он поморщился, припомнив ее капустные салаты и морсы из кислого варенья.

— Спасибо, я перекусил.

Артем и Нина, его дети, не проявили особого радушия. Даже стеснялись отца. Может, на них действовал строгий взгляд матери, скрестившей руки на груди.

— Поедешь ко мне? — спросил он Артема.

— Не-а! — неожиданно ответил мальчуган. — Без Вальки не поеду!

— Это Валентин подговорил его на суде! — вмешалась Марина. — И совсем он не хочет в Москву! Нам и здесь хорошо. Правда, дети?

— Правда, — как по команде повторили младшие.

— Неправда! — выкрикнул из коридора кроткий Валентин.

— А ты в школу уже опаздываешь! — взвизгнула мать. — Собрал портфель?

— Не кричи на него! — вмешался Геннадий.

— Это мой сын! — бросила она ему в лицо.

— И мой тоже! Я его усыновил!

— Надо же, — ехидно усмехнулась она. — Усыновил! Герой! Ты на него никаких прав не имеешь! И в Москву он к тебе не поедет!

— Папа, ты еще придешь? — спросил уже одетый Валентин, вытирая слезы.

— Конечно, приду, — пообещал Балуев и обнял старшего сына.

— Я сбегу! — шепнул ему на ухо Валя.

После его ухода Артем разнюнился, а Нинка упорно держала сторону матери. Разговор с Мариной не клеился. Она все пыталась выведать о его столичной жизни. Он догадывался, что именно ее интересовало, и отвечал на вопросы только «да» или «нет», будто заполнял анкету.

Неудачный визит в семью не улучшил ему настроение.

«Но ведь еще год назад ты вообще ни на что не рассчитывал! — подбадривал он себя. — А Валька даже не входил в твои планы. Ты мечтал перевезти своих детей. Вот как бывает. Чужая кровь, а совсем-совсем родной! А Нинка фыркает, как напуганный котенок!..»

Чем больше он думал о детях, тем чаще возвращался мысленно в прошлое, в собственное детство.

Едва залез в переполненный автобус и покатил знакомой дорогой, в сторону завода РТИ, туда, где желтеет среди тополей уродливое здание общаги.

Отец работал на заводе художником-оформителем, мать — лаборанткой. Отец, напившись, ныл о загубленном таланте. Мать, в ожидании пьяного мужа, оплакивала загубленную молодость. Гена появился на свет, когда обоим было уже за тридцать. Его произвели на свет в утешение, в скорбную минуту, после того, как единственная дочь погибла под колесами автомобиля. Отец запил с горя, тоскуя по любимой дочери, а остановиться уже не мог.

— Зачем ты меня родила? — часто спрашивал маленький Гена у матери.

— Чтобы ты жил. — Ничего умнее придумать она не умела.

Без конца слушала джаз на стареньком проигрывателе-чемоданчике и курила, курила, курила…

Повзрослев, он понял, что родителям надо было сразу развестись, как только погибла дочь, потому что они жили вместе ради дочери и уже давным-давно не любили друг друга.

Они развелись, когда Гене стукнуло шесть, но мало что изменилось. Напившись, отец шел не к сестре, у которой временно проживал, а в общагу. Мать его не пускала. Запирала дверь на два замка. Он стучал, пинал дверь ногами, орал благим матом. Вахтер вызывал милицию. Отца сажали на пятнадцать суток.

— Что ему от нас надо? — интересовался Гена.

— Когда он напивается, — объясняла мать, — не помнит себя. Ему может прийти в голову что угодно. Например, что Любочка, сестра твоя, не умерла и что мы с тобой ее прячем…

У отца началась белая горячка. Его положили в специальную больницу в нескольких километрах от города. Он написал матери из больницы, что идет на поправку, что пить больше никогда не будет и хочет увидеть сына.

Дело было зимой. Мать укутала Гену в шаль, как девчонку, и рано утром, еще затемно, они добрались до вокзала. Всю дорогу в электричке мальчик спал, а когда разлепил глаза, уже стоял на перроне пустынной станции. Мать тянула его за руку, и он едва поспевал за ней. Вьюжило так, что он боялся ослепнуть от снега и захлебнуться ветром. Сугробы были ему по колено, и с каждым шагом валенки зачерпывали снег.

— Мама, давай вернемся! — взмолился Гена.

— Отец хотел тебя видеть! — был ответ.

Он боялся не вьюги, он боялся, что снова встретиться с пьяным, не вылеченным отцом. А кроме того, мама рассказала, что в этой больнице лечат не только алкоголиков, но и психов. А психами в представлении маленького Гены были Змеи Горынычи и Кощеи.

Но холл больницы оказался уютным и даже красивым. Все двери и окна были в цветных стеклышках. Цветы в горшочках. Под разлапистой пальмой дяденька с бородой, белый-белый, как чистенькие халаты медсестер.

Больные ходили в полосатых пижамах, а отец вышел к ним в клетчатой рубахе, с рукавами, закатанными до локтей, весь перемазанный краской. И пахло от него краской. Он все время улыбался и смешил маму рассказами о врачах и пациентах. Гена молчал, не вмешивался в их разговор, и о нем забыли.

— Тут меня ценят! — говорил отец матери. — Главврач выписывать не хочет, то и дело восхищается: «Какой талант! Какой талант!» Посмотри вокруг! Это все моя работа! Интерьер, витражи, мозаика! Все вот этими руками. Я работаю по двадцать часов в сутки и не устаю! Даже гипсовый бюст сделал!

— Не очень-то на Карла Маркса похож, — усмехнулась мама.

Отец залился звонким, совсем здоровым смехом.

— Это не Карл Маркс! По просьбе главврача я вылил из гипса Зигмунда Фрейда, великого доктора! Но об этом никто не должен знать, иначе всем нам крышка! Даже психов не пожалеют!

Мама тоже смеялась. Она не узнавала отца. И Гена впервые был с ними счастлив в этой больнице для алкоголиков и психов.

— Я начинаю новую жизнь! — продолжал отец. — Увольняюсь с завода! Ну его к чертовой матери! Пятнадцать лет ждем квартиру, да я скорее заработаю на кооператив! Вот этими руками! Они золотые, понимаешь, золотые! Мне все тут об этом твердят! Я уже получаю заказы. И больше не буду пахать задаром!

— Тебе уже сорок, — напомнила мать, — не поздно начинать новую жизнь?

— А сколько было Гогену, когда он начал рисовать? Сколько? Сорок два!

Мать слушала его с открытым ртом. Она, конечно, не знала, что Гоген умер в таитянской хижине, в полной нищете, от сердечного приступа. А сердце было сильно ослаблено сифилисом и алкоголем.

Обратно на станцию они не шли, а летели.

— Он — замечательный! Он — чудесный! — пела мать. — У него золотые руки. Я это всегда знала.

Двухкомнатная кооперативная квартира, куда их через год перевез отец, показалась Гене сказочными хоромами, хотя была обыкновенной «хрущевкой» позднего образца. Папа не только сдержал слово, уволился с завода, получил место в художественных мастерских, но и стал известным и уважаемым человеком в городе. Вот только пить он так и не бросил. И мать еще много пролила слез и выкурила сигарет под пластинку с джазом.

Общага часто снилась Геннадию. Он шел по пустому, длинному коридору (почему-то всегда ночью), а лампочка горела в самом конце, рядом с туалетом. Он открывал все двери подряд и заглядывал в комнаты. И везде одно и то же — черная пустота и сквозняк…

Теперь, забравшись так далеко в детство, Балуев с удивлением рассматривал предмет своих кошмарных слов. Здание было выкрашено в приятный бледно-розовый цвет. Неказистое, нелепое среди новых высотных домов. Во дворе небольшая аллейка, с каким-то странным курганом в центре. Геннадий вспомнил, что здесь было бомбоубежище на случай ядерной бомбежки. Общежитие построили в год Карибского кризиса. Бомбоубежище засыпали землей и разбили клумбу.

— Давно дом стал розовым? — спросил он молодого человека, вышедшего из дверей общаги.

— В прошлом году делали капитальный ремонт. Вот и перекрасили.

«Значит, по крайней мере, год мой попутчик Валера не казал сюда нос! Может, и вправду совпадение?»

4

Елизаветинск

1997 год, лето

Поликарп выглядел как памятник самому себе, когда следственная группа приехала на кладбище. Он не вставал с плиты с надписью «сон». И его не беспокоили.

В то утро всем хватало хлопот. Два настоящих трупа на съемочной площадке — небывалое происшествие. Впрочем, директор картины, лысый человек с ясным взором, уверял очкарика-режиссера, что в своей практике видал еще не такое.

Следователь Беспалый не мог похвастаться тем же. Он растерялся. Никогда не приходилось иметь дело с жертвами на кладбище, да еще прямо в гробах! Он долго не решался подойти к Карпиди. Отдавал команды экспертам и пытался собрать вокруг себя всю съемочную группу.

Гробовщик ничего этого не видел. В голове у него напряженно работал компьютер, высвечивая даты и лица покойников. Он искал ответ на единственный вопрос: «Кто?» И когда следователь опустил ему руку на плечо с традиционным: «Примите соболезнования», он даже не вздрогнул. Не поднимая головы, Поликарп попросил:

— Паша, посмотри там, в гробу. Нет ли записочки?

Записочки не было.

— Боится, сука!

— Зато есть телеграмма. Лежала у него в боковом кармане пиджака.

— Читай! — скомандовал Поликарп.

— «Я тяжело болен. Срочно вылетай! Отец». Здесь ваша фамилия. — Беспалый протянул ему телеграмму, чтобы тот убедился в правильности только что прочитанного, но хозяин кладбища отмахнулся.

— Коварный, сука! Но ничего, он мне еще заплатит за свое коварство! — Поликарп говорил так, будто уже наперед, без всякого расследования, знал имя убийцы.

Он наконец поднялся, снял с груди кардинальский крест.

— Я буду у себя, — предупредил следователя, — придешь с отчетом. Этих говнюков-киношников хорошенько потряси. Кто-то из них продался!

С размаху треснул крестом о шведское надгробие, так что стекляшки, игравшие роль бриллиантов, разлетелись в разные стороны.

— Бутафория! — ухмыльнулся Гробовщик и сплюнул.

О первых результатах доложили эксперты. Они установили, что Христофор Карпиди убит ударом ножа в спину вчера вечером, в районе десяти-одиннадцати часов. Юноша из музыкального училища убит тем же способом, но примерно два часа назад.

Не ускользнуло от дотошных экспертов также и то, что оба покойника были тщательным образом загримированы.

Гримерша, женщина в летах, с перекошенными очками на горбатом носу, с глазами дохлой птицы, растрепанная и неухоженная, клялась, что гримировала только одного, флейтиста.

— Да это разве грим? — тыкала она корявым пальцем в сторону другого. — Мазня какая-то! Профессионал так не гримирует!

В съемочной группе оказалось не так уж много народу, всего тринадцать человек. И Беспалый в конце концов расставил всех по местам, чтобы восстановить картину преступления.

Итак, Поликарп сидел в бутафорском склепе. Режиссер и первый ассистент режиссера находились рядом. Оператор с камерой — на дороге, по которой скакали лошади. Директор картины за съемкой не следил, он прогуливался с актрисой, игравшей трансильванскую вампиршу Эржбету Батори. Они были на другой аллее, в глубине кладбища. Трое остальных артистов, не участвовавших в сцене с лошадьми, тем не менее следили за съемкой. Все они не вызывали подозрения. Следователя в первую очередь интересовали те, кто запускал лошадей с гробом.

Здесь руководил второй ассистент режиссера. Разумеется, не без помощи члена жокейского клуба, запустившего повозку. Другой жокей находился рядом с оператором. Он должен был остановить лошадей. Трюк отрабатывали несколько дней. И кадры, надо полагать, вышли отменные. Карета стартовала в двадцати метрах от дома, резиденции Гробовщика. Там расположились костюмер и гримерша. Кроме того, рядом с домом была навалена куча бутафорских гробов.

— Кто должен был проследить за гробом? — спросил следователь, человек, не искушенный в кинопроцессе.

— Второй ассистент, — подсказали ему.

Вторым ассистентом оказалась миловидная девушка, высокого роста, тоненькая, с улыбкой американской кинозвезды. Предположить, что она зарезала флейтиста и перетащила на себе оба трупа, мог лишь сумасшедший!

Девушка нервничала и теребила в руках какую-то тряпицу.

— Этот парень, флейтист, — рассказывала она, — какой-то заторможенный. Все время курил. Не поверите, ляжет в гроб и курит, курит, будто в постельке! И вот в первый раз, когда мы приготовились и получили отбой (там, на площадке, возникли проблемы со светом), он не встал из гроба. «Мне, говорит, и тут неплохо!» А я чё? Должна его охранять? Неплохо — значит хорошо. Кто мог знать, что ему угрожает опасность? Я пошла в дом выпить чашку чая. Сильно замерзла, знаете…

— Кто оставался с парнем, когда вы ушли?

— Конюх. — Так она называла члена жокейского клуба. — Я сказала конюху: посторожи! Дадут красную ракету — позовешь!

— Что за ракета?

— Ну, вы что, не понимаете? Нам же не видно было съемочную площадку! Там аллея круто поворачивает. Лошади выскакивали из-за поворота. Для таких случаев имеется ракетница. Первый ассистент дает красную ракету. Это значит — надо приготовиться. А зеленая — запуск.

— Понятно. И кто вас позвал?

— Кажется, конюх. — Она явно засомневалась. — Погодите-ка! Нет! Меня позвала наша гримерша! Но она находилась в доме, вернее на крыльце!

— А конюх?

— Его не было рядом с повозкой. Он вышел из-за кустов, едва я добежала до нее. Гроб уже был накрыт крышкой. «Где флейтист?» — крикнула я. «Там», — он указал на гроб. И в это время дали зеленую ракету. Я еще постучала по крышке гроба, предупредила. Получается, что я покойнику стучала! А потом крикнула конюху: «Запускай!» И мы запустили.

Девушка развела руками и опустила голову.

— Что это у вас в руке? — поинтересовался Беспалый.

— Это? — Она вдруг покраснела. — Это из реквизита. Газовый шарф.

— Сегодня предполагали еще что-то снимать?

— Нет. — Она окончательно смутилась. — Я пила чай в комнате, отведенной под костюмерную, и случайно в спешке прихватила его с собой.

Следователь уже успел заметить, что костюмер, мужчина средних лет, привлекательной наружности. Такие в театрах играют первых любовников, а в жизни — альфонсов.

— Сколько приблизительно времени вы провели за чашкой чая?

— Минут двадцать. Я на часы не смотрела.

— Ну, да. Влюбленные часов не наблюдают, — подмигнул он девушке, вновь заставив ее покраснеть. — Что ж, поздравляю. У вас железное алиби.

Член жокейского клуба, малорослый крепыш с глазами неразумного дитяти, сразу ринулся в атаку:

— А на хрена она убежала? Не успела бы потом с ним потрахаться, после кино? А у меня желудок всю ночь в расстройстве! Что, я должен трупы охранять? Это ее работа!

— Значит, вы все это время…

— Проторчал в кустах! Я часто этим делом страдаю! Могу принести справку от врача, если не верите!

— Справку к делу не пришьешь, — осклабился Пал Палыч. — Вот если бы у вас имелся свидетель.

— Где ж его возьмешь в таком деле? — заржал конюх. — Единственный мой свидетель отлетел в рай!

— Вы оставили флейтиста лежащим в гробу, без крышки. А когда вернулись, с чего решили, что он там, ведь гроб был накрыт крышкой?

— А кто вам сказал, что без крышки? Как эта оглобля умотала к своему хахалю, у меня так и закрутило в кишках! А этот чудак лежит в гробу со своей флейтой, курит да все приговаривает: «Покойником пахнет, покойником пахнет». Может, роль репетировал, кто знает? Я ему, мол, отлучусь ненадолго, не помрешь? А он — прикрой, говорит, меня, может, вздремну. Сам попросил! Ну, я и исполнил. Мне размышлять было некогда! А вернулся — все на месте, без изменений. Тут уж зеленая ракета летит. Думаю, если спит, лошадки копытами разбудят. Да еще оглобля об крышку постучала!

Как ни подозрителен следователю казался этот тип с куриными мозгами, но у него объявился свидетель. Гримерша видела с крыльца дома, как он накрывал гроб крышкой и уходил в кусты.

— Эти голубки так ворковали, что никакого спасения! — Старая грымза намекала на костюмера и девушку-ассистентку. — Пришлось выйти подышать свежим воздухом.

— Вас не удивило, что жокей накрывает гроб с живым человеком?

— Молодой человек, я столько повидала в своей жизни!..

— А что было дальше? — перебил ее Беспалый. — Где вы находились все остальное время?

— Я пошла во двор. А что прикажете делать? Не слушать же это бесконечное мурлыканье!

— Что вы делали во дворе?

— Кормила кошку! Вот мой единственный свидетель, если хотите! С кошкой лучше, чем с людьми! Но она — существо бессловесное и не может вам подтвердить, что не я зарезала двух молодых жеребцов! Моя бы воля — придушила бы тех, что были в доме! Не дали даже вздремнуть!

— Если вы находились с другой стороны дома, то как же увидели ракету?

— Это не я. Кошка. Она встрепенулась и уставилась на небо.

— А пока вы занимались кошкой, ничего не слышали?

— Например?

— Например, шум подъезжающей машины.

— На слух пока не жалуюсь, — почему-то обиделась старая грымза и закатила свои мутные глазки. — Ничего такого я не слышала.

— До того ли ей было! — неожиданно влез в разговор красавец костюмер. — Она подслушивала и подглядывала за нами! Кошечку она кормила! Шагу сделать нельзя без этой стервы! Все вынюхивает!

— Да-да-да! — горячо поддержала любовника девушка-ассистентка. — Я видела, как ее вездесущий нос торчал между занавесками!

Беспалый не имел ни малейшего желания ввязываться в скандал и оставил святую троицу разбираться самостоятельно, без помощи представителя правопорядка.

Он обратился к директору картины и актрисе-вампирше с просьбой показать ту аллею, по которой они прогуливались во время съемки сцены с лошадьми.

Эту аллею хорошо знали горожане. Здесь хоронили деятелей искусства, людей, отмеченных печатью Божьей.

— Мы шли не торопясь, — комментировала вампирша. Она так и не успела переодеться и вышагивала, подметая кладбищенскую пыль своим шикарным платьем. Шляпа ее была богато украшена перьями, а с пояса, приспущенного на бедра, свисали, болтаясь почти у самой земли, сумочка и кинжал. Ее хищный рот нехотя улыбался, показывая множество мелких, острых зубов. Но говорила она приятным, немного приглушенным голосом. — Мы вспоминали наших общих знакомых, чьи останки тут покоятся. И долго простояли возле этой могилы.

Они остановились перед скромной гранитной плитой. Этого артиста оперетты Беспалый прекрасно знал. Не раз видел на сцене, когда учился в школе. Его любили в городе. Боготворили. Вспоминали его остроты, хотя он умер двадцать лет назад.

— Он был моим учителем, — прослезилась вампирша.

— А я однажды ездил с ним на гастроли, в качестве импресарио, — всплакнул плешивый директор.

— Теперь вы понимаете, что нам было о чем вспомнить? Мы ходили сюда каждую ночь. Можете спросить у наших. Освещали себе дорогу карманным фонариком. Это немного щекочет нервы! А сегодня и фонарик не пригодился. Уже светало. — Актриса взахлеб рассказывала о выпавших на их долю приключениях, а плешивый кавалер все время поддакивал, кивая головой и смешно моргая глазками.

— А потом раздались эти ужасные крики! Пришлось бежать со всех ног, насколько позволяло мое платье!

Следователь вновь обратил внимание на это произведение искусства, с глубоким декольте, сильно присборенными рукавами, юбкой, заложенной в складку.

— А зачем вам нож? — спросил он.

— Такова мода шестнадцатого века, — пожала плечами вампирша, — кинжалы носили не только мужчины, но и женщины. Но это лишь реквизитная железка. Как вы понимаете, сейчас не шестнадцатый век и за ношение холодного оружия…

— Понимаю, — не дал ей договорить следователь.

Отпустив сентиментальную парочку, он исследовал аллею. К дому Гробовщика не вела ни одна тропинка. Старая часть кладбища густо заросла березами, елками и кустарником. И потом, Пал Палыч плохо представлял себе грузного директора и его спутницу в длинном платье, продирающихся сквозь кусты и перелезающих через могилы.

Он прошел аллею до конца. Она впадала в главную аллею, почти у самого входа на кладбище образовывая дугу. Отсюда до резиденции Поликарпа еще метров пятьсот. От могилы артиста оперетты до того места, где стояли лошади, минут двадцать ходьбы быстрым шагом. И разумеется, не в платье шестнадцатого века! С парочки он снял подозрения.

Помощник следователя, неоперившийся оперативник, только что с институтской скамьи, брал показания у стопроцентных свидетелей, тех, что встречали лошадей и злосчастную карету на съемочной площадке.

— Ну, что у тебя? — обратился Беспалый к парню.

— Кажется, Пал Палыч, мы упускаем еще одного человека! И очень важного человека!

— Не темни!

— Как вы думаете, на чем приехала съемочная группа? — напустив на себя важность, помощник явно подражал телеведущему какой-то викторины.

— Шофер! — дал правильный ответ Пал Палыч. — Но когда мы подъезжали, — припомнил он, — автобуса не было. Стояли две легковушки.

— Одна принадлежит директору, другая — режиссеру. А шофера отпустили до семи утра. Сейчас он вернулся.

— Во сколько его отпустили?

— Приблизительно в три.

— И где он был все это время?

— Спал.

— Дома, что ли?

— В автобусе. Отъехал подальше и закемарил.

— Зачем? — не понял следователь.

— Во-первых, чтобы не беспокоили, раз уж отпустили. А во-вторых, предрассудки, сэр. Спать у кладбищенских ворот не очень-то приятно.

— И что же ты нашел в этом свидетеле? — презрительно усмехнулся Беспалый. — Он все проспал.

— Мало ли что, — пожал плечами уязвленный помощник. — Ведь труп как-то привезли на съемку, а посторонних машин не было!

— А кто тебе сказал, что не было? Кто следил за воротами? Сторожей Карпиди не держит. Сюда и так никто не суется. Добровольцев мало.

— Все-таки нашлись добровольцы, — возразил парень, и Беспалый на этот раз не мог с ним не согласиться.

— Хорошо, поручаю тебе шофера, и пусть эксперты осмотрят обе машины и автобус, — распорядился он.

Помощник уже повернулся на триста шестьдесят градусов для выполнения приказа, как вдруг вспомнил:

— Да, есть еще одна любопытная деталь! Съемка эпизода с лошадьми должна была состояться вчера, но ее отложили. Как вы думаете, из-за чего? — Парень, видимо, не на шутку увлекался телевикторинами. — Из-за гроба, Пал Палыч.

— Из-за гроба?

— Да-да, из-за фиолетового гроба. Вы обратили внимание на цвет? В той куче реквизита, рядом с домом, каких только нет! И красные, и черные, и голубые, и зеленые, а фиолетового нет! Специально заказывали фиолетовый для съемки эпизода с лошадьми, но вчера его не оказалось ни на площадке, ни на всем кладбище. Утром послали на киностудию, но и там хоть шаром покати! Не производит наша киностудия фиолетовые гробы, хоть взрывай реквизиторский цех!

— Давай без эмоций, — попросил следователь.

— Короче, пока искали материю нужного цвета, пока обтягивали новый гроб, минули сутки. И только в три часа его привезли с киностудии.

— И что с того?

— В нем лежал труп, — подвел черту помощник.

— Ну и болтун же ты! — сплюнул Беспалый. — Только время отнимаешь! Делай, что велено.

Съемочная площадка опустела. Оборудование уложили в автобус. Все ждали команды трогаться. Но еще не закончили работу эксперты.

И только режиссер никуда не спешил. Убитый горем, он сидел на шведском надгробии с надписью «сон» и беспрерывно курил.

Беспалый присел рядом и запыхтел своим вонючим «Беломором».

— Зачем вам понадобился фиолетовый гроб?

— А? Что? — встрепенулся белобрысый очкарик.

Следователь повторил вопрос.

— Я так видел! — объяснил режиссер, не вдаваясь в подробности.

— Он так видел! Идиот! — рассказывал Пал Палыч своему помощнику. — А кто-то воспользовался этим виденьем, чтобы задержать на сутки съемку эпизода!

— Чтобы подоспел к тому времени сынок Карпиди? — домыслил парень. — Значит, фиолетовый гробик — не пустячок?

— Эксперты следов других машин у ворот кладбища не обнаружили, — докладывал следователь отдела по борьбе с организованной преступностью Поликарпу. «Крестные отцы» помогали Беспалому вести безбедную жизнь.

Гробовщик выслушал его, ни разу не перебив, низко склонив голову. Но и в таком положении было видно, что под тяжелыми веками мечутся два отравленных таракана.

— Не обольщайся, Паша. Есть еще один въезд на кладбище. В старой части. Правда, о нем знают немногие. — И после тягостной паузы, спросил: — А что будем делать дальше?

— Хочу дать в газетах фотографию Христофора.

— Моего мальчика? Зачем?

— Чтобы найти тех, кто летел с ним вместе в самолете. Может, повезет, и мы проследим его путь из аэропорта. Я уже знаю, что он прибыл московским рейсом. Из Парижа самолеты летают раз в неделю. Он не стал дожидаться и вылетел в Москву.

— Он торопился ко мне. Я знаю. Будет тебе фотография, Паша. А кто из киношников продался? Кого ты подозреваешь?

— Подозрительны жокей и гримерша, но выводы делать рано. На завтра Я всех вызвал к себе. Надо составить протокол. И там уж поговорим более обстоятельно.

— Этот конюх явно замешан, — не сомневался Карпиди. — Чтобы перекладывать из ящика в ящик трупы, нужна мужская сила. Его надо хорошенько потрясти. Последил бы ты за ним, голуба. Ведь не придет он к тебе добровольно…

Член жокейского клуба не явился на следующий день в кабинет следователя. К тому же, как выяснилось, и Беспалый, и его помощник во время опроса на кладбище упустили существенную деталь. Они не выяснили, кто и где обнаружил труп флейтиста. Настолько все крутилось вокруг сына Поликарпа, что о бедном музыканте просто забыли. Или им казалось очевидным, что второй труп был где-то поблизости. Оказывается, флейтиста искали. И девушка-ассистентка, и оба жокея, и даже кто-то из актеров. А нашел его именно конюх. Бедняга лежал в открытом голубом гробу на чьей-то надгробной плите.

— Мне почему-то врезалась в память фамилия на надгробии! — вспомнила девушка-ассистентка. — Гольдмах Исаак Ильич. И по иронии судьбы тоже музыкант!

И гримерша засвидетельствовала, что именно в ту сторону, где находится могила этого самого Гольдмаха, уходил жокей по неотложной надобности.

— Он уходил с пустыми руками?

— У меня, товарищ следователь, зрение никудышное! — постучала она корявым пальцем по стеклу очков. — Да и было далеко. Может, и не с пустыми.

— Вы так плохо видите, что не заметили, как он переносил труп?

— Может, и переносил что-то! Разве я могла подумать о таком?

— Почему же сразу не сказали?

— Не уверена была. И сейчас не верю!

Директор картины извинился за своего друга-режиссера, который не смог прийти, потому что плохо себя чувствует.

— Я переживаю за его психическое состояние, — признался он.

— А что такое? — поинтересовался следователь.

— Он считает себя виновным в происшедшем. Представляете?

— Почему?

— Да все из-за этого проклятого гроба! — Директор сделал паузу и промокнул вспотевшую лысину носовым платком. — Он ведь отложил съемку из-за него! Ему непременно нужен был фиолетовый! А в фиолетовом оказался труп! Это его и добило!

— А почему в нужный день на съемочной площадке не оказалось фиолетового гроба?

— Да все очень просто. В реквизиторском цехе не было ткани такого цвета. Я об этом знал, и все знали. Думали, забудет. Какая разница? Сколотили столько красивых, разноцветных гробов! Но он упрям как осел!

— А кто забирал фиолетовый гроб с киностудии?

— Я, — директор снова вытер пот. — Мы с шофером привезли его на автобусе, около трех утра.

— И куда поставили?

— Ну куда! Сбросили в общую кучу!

Шофер слово в слово рассказал то же самое.

— Лопухнулся ты, голуба, с конюхом! Ищи теперь ветра в поле! — ругал Беспалого Гробовщик.

— Достану! Из-под земли достану! Живым или мертвым! — клялся совсем озверевший следователь.

У следователя был повод горячиться. Поликарп в свое время подарил ему машину, загородный дом, положил в постель красивую девку. Пришло время отдавать долги.

Жокея обнаружили на следующий день в морге с проломленным черепом. Его нашли в лесу, на окраине города, неподалеку от конюшен жокейского клуба. Второй жокей, участвовавший в съемках, был убит выстрелом в голову в собственном доме.

— Кто вам посоветовал взять именно этих жокеев? — допытывался Пал Палыч.

— Кто-кто! Председатель клуба рекомендовал. — Директор без конца утирался носовым платком. Пот струился градом. Он теперь отдувался за всех.

— Что ты привязался к этим конюхам? — вытрясал из следователя душу Поликарп. — Нашелся какой-нибудь поганка-мухомор и сыпанул монет этим голубам! Не знаешь, как это делается? Возьмись с другого конца! Мне нужно знать, кто заказывал музыку! Шестерки меня не волнуют! Потряси фирму, давшую деньги на кино! Кто за ними стоит?

— Ребята Мишкольца. Я узнавал. Но у нас нет никаких доказательств, что фирма как-то причастна к убийству.

При упоминании Мишкольца Карпиди утихомирился. Его «компьютеру» требовалось как следует обдумать возникшую комбинацию. Сам Поликарп не раз пытался запустить свои жирные пальцы в карман «изумрудного короля». И даже подчинить его себе. Но из этого ничего не вышло. Предположить, что Мишкольц пытается отомстить ему за неудачные попытки, мог только сумасшедший. Наоборот, магнат давно снискал себе славу миротворца, человека компромисса, находящего выход из любой конфликтной ситуации. Нет, Карпиди еще не настолько убит горем, чтобы заподозрить Мишкольца!

— Володя занят сейчас открытием частного музея, — размышлял вслух Гробовщик. — Зачем ему мой сын?

— Скоро весь город будет любоваться собранием его картин, — подхватил Беспалый. — И люди Мишкольца, как попки, глядя на хозяина, ударились в спонсорство. Одни взялись за театр, другие за кино. Не подкопаешься! У нас ничего нет против этой фирмы…

— Кто из ваших спонсоров читал сценарий? — продолжал доканывать лысого директора следователь.

— Игорь Тимофеев, молодой парень, знакомый режиссера. Да не просто читал — они и писали его вместе.

— Значит, съемки на кладбище предполагались еще во время подготовки сценария? Когда это было?

— В мае. Но Тимофеев убедительно просил нас подыскать кладбище попроще. А режиссер заладил свое: «Я так вижу!» Упрямый осел! Вот и пребывает нынче в психушке за свое упрямство!

Составленное на молодого человека, Игоря Тимофеева, досье ничего не дало ни уму ни сердцу Поликарпа.

Христофора отпевали в соборе Александра Невского. Вокруг собора насчитали рекордное за все время количество иномарок — пятьдесят три, не говоря уже об отечественных автомобилях. Автоинспекция перекрыла главную улицу города на целый час.

У ворот кладбища молодые люди в кожаных куртках установили столики с водкой. Каждому предлагалось выпить за упокой души убиенного.

Поликарп отвел сыну место в аллее Героев. Злые языки шутили, что надо бы рядом с могилой Христофора оставить землицы побольше, ведь семья у грека большая!

На похороны приехал старший сын Олег. Он держался рядом с сестрами, девочками семи, двенадцати и пятнадцати лет. При общении с отцом он всегда испытывал робость. Набравшись на этот раз смелости, спросил:

— Может, поживешь у нас, в Салониках?

Очень похожий на отца, но со спокойным взглядом и в очках, банкир Олег Карпиди впервые увидел отца в семилетием возрасте. Тогда были живы мать и бабушка, баловавшие мальчика. И вот пришел он, сильный, грубый, со специфическим, терпким запахом зоны. Отец вернулся после отсидки. Взял его на руки, подбросил до потолка, прижал к груди, уколол щетиной.

Теперь он, казавшийся отцу слабым и беззащитным, предлагает убежище. А как еще понимать его предложение? Олег боится за семью, за отца, за девочек. И хочет увезти всех на историческую родину.

— Нет, — покачал головой Гробовщик. — Я должен найти этого суку!

— И что дальше? Опять кровь? — Олег поправил очки. Этот интеллигентский жест сына всегда смешил Поликарпа, но теперь он даже не улыбнулся.

— Не лезь не в свои дела! А за приглашение — спасибо! Может, зимой приеду погостить.

Анастас Гавриилович, как принято, поцеловал покойника в лоб и уронил слезу.

— Я отомщу за тебя, сынок! — поклялся он шепотом.

О том, где и как похоронили студента музыкального училища, история умалчивает.

Несколько человек позвонили Беспалому, откликнувшись на объявление в газете с фотографией Христофора. Звонившие вспомнили, что летели с ним в одном самолете. Трое утверждали, что Христофор летел не один, а с товарищем. Наконец нашлась свидетельница, подтвердившая, что парень вышел из здания аэропорта с другом и они сели в машину. Причем не случайную, а явно поджидавшую их. Номер машины она, конечно, не запомнила и даже марку не смогла бы определить, но муж, встречавший женщину, по воле случая припарковал свой «жигуль» рядом с тем самым джипом, в который сели парни. Такая машина сразу бросается в глаза. Это был «рэнглер» черного цвета, стилизованный под «виллис» времен фашистской Германии.

Были опрошены таксисты, находившиеся в тот вечер в аэропорту. «Рэнглер» видели многие, но из машины никто не выходил, а стекла были затемнены. На номер тоже не обратили внимание. Кому это нужно? Вот только один из таксистов настаивал на том, что номер не местный, то ли московский, то ли минский.

Установить личность приятеля Христофора не составляло труда. Компьютер аэрофлотской кассы выдал точные паспортные данные. Им оказался двадцатилетний москвич Перовский. Однако из Москвы был получен факс, что по данному адресу действительно проживает двадцатилетний москвич, но не Перовский, а просто Перов, который полтора года назад потерял паспорт. Фотографию Перова никто из пассажиров самолета, в котором летел Христофор, не опознал. Из чего следовало, что приятель Христофора имел фальшивые документы.

— Скорее всего они познакомились в Москве, — в очередной раз докладывал следователь Поликарпу, — потому что из Парижа он летел один. Встреча состоялась в одном из аэропортов. Либо в Шереметьеве, куда прибыл парижский самолет, либо в Домодедове, откуда он вылетел к нам.

— В Домодедове, — заключил Карпиди.

— Почему? — не разделял его уверенности Пал Палыч.

— Аэропорт держат наши бывшие земляки, — пояснил тот.

— Если ниточка ведет в Москву, то я пас, — заявил Беспалый.

Следователь боялся связываться со столичными органами. Вдруг какой-нибудь шустряка начнет рыть под него? Кто их знает, столичных? Что у них на уме? А он, Беспалый Пал Палыч, погряз. По уши, как говорится! Они там в Москве тоже погрязли! Но всегда велик соблазн вытащить на свет Божий напакостившего коллегу, чтобы прослыть честным и принципиальным. Кто же такое упустит?

— Я пас, — повторил следователь, — в делах московских я не компетентен.

— Мусор — он и есть мусор! — сплюнул Гробовщик.

С этого дня расследование стало сильно буксовать. Был составлен фоторобот предполагаемого убийцы, приятеля Христофора, и объявлен федеральный розыск. Но фоторобот являлся чистейшей формальностью, ведь никто из пассажиров лайнера не помнил парня в лицо, больно неприметен.

И у Поликарпа руки оказались не такими уж длинными. До московских просторов они явно не дотягивались. Он потихоньку собирал информацию о домодедовской братве, но его «миноискатель» не сигнализировал. Фамилии и клички домодедовцев ему ни о чем не говорили.

5

Геннадий целый день изучал материалы дела. Время от времени курил, но размышлять над прочитанным было некогда. Слишком увесистую папку принесла ему Светлана. Только под вечер он смог расслабиться и развалиться в кресле.

— Что скажешь? — сразу набросилась на него Света.

— Дело непростое. Ты не знаешь, досняли они этот фильм?

— Точно не могу сказать. Во всяком случае, режиссер из психушки не вышел. Может быть, за него досняли? Это для тебя важно?

— Разумеется.

— Тогда я узнаю. С чего думаешь начать?

— Послушай, ты так будешь все время? — возмутился Балуев. — Ты обещала заниматься моими детьми. Вот и занимайся! Артем не хочет уезжать без Вальки! С чего ты думаешь начать?

Она фыркнула и ушла на кухню. Но не прошло и получаса, как Геннадий притащился к ней с вопросом.

— Этот парень из «Сириуса». Как его? — Он достал из кармана визитную карточку и прочел: —«Гольдмах. Игровые автоматы». Он что, твой знакомый? Ты вчера с ним поздоровалась!

— Тебя это волнует? — огрызнулась Света.

— Я занимаюсь, кажется, твоим делом, — сквозь зубы произнес он.

— А при чем здесь Миша?

— В деле встречается такая же фамилия. Гроб с музыкантом стоял на могиле некоего Гольдмаха Исаака Ильича.

— Боже мой! — всплеснула руками Кулибина. — Ну и начало! По-моему, ты разучился ловить мышей! — в ужасе констатировала она и даже присела на табурет.

— Кто он ему, этот Исаак Ильич? — не обращая на нее внимания, допытывался Геннадий.

— Да откуда я знаю? У тебя же визитная карточка! Позвони и спроси!

— А завтра весь город будет знать, что я работаю на Поликарпа!

— Ты работаешь на меня!

— Конечно-конечно, моя дорогая! Только с недавних пор я не вижу разницы!

— Главное, что ее вижу я, — парировала Света.

— Это хорошо! Так вот, нет ничего странного, что меня заинтересовал этот самый Гольдмах. В первую очередь я отмечаю знакомые мне фамилии. К тому же болван Беспалый совсем упустил погибшего флейтиста!

— Какие еще знакомые фамилии ты отметил?

— Пожалуй, одну. Игорь Тимофеев.

— Мне это ни о чем не говорит, — пожала плечами Светлана.

— Он работал в одном из магазинов Мишкольца. Шустрый парняга! Потом решил открыть свою фирму под нашей «крышей». Эта самая фирма и спонсировала съемки фильма. А вот то, что сам Тимофеев принимал участие в написании сценария, было для меня новостью. Не думал, что у парня есть способности. Почитать бы этот сценарий, может, многое прояснится.

— Ты не слишком увлекся кино? Конечно, все было сделано очень эффектно, но не киношники же в самом деле убили Христофора!

— Почему нет?

— Ты с ума сошел!

— Мне, например, очень не понравились гримерша и костюмер. И вампирша с ножом очень подозрительна!

— У них — алиби! — напомнила Света.

— Разве? Это называется алиби, когда один покрывает другого? Беспалый слопал и остался доволен! Он вообще с удовольствием лопал все, что ему подсовывали!

— То есть?

— Сначала ему подсунули конюха! Естественно, мертвого. Потому что живой конюх вряд ли согласился бы на роль убийцы или соучастника убийства! Он пошел бы на следственный эксперимент. И тогда бы гримерше не взбрыкнуло на следующий день, в кабинете следователя, послать несчастного в кусты в сторону могилы Гольдмаха!

— Ты хочешь сказать, что члены жокейского клуба не причастны к убийству?

— Именно это я и хочу сказать. Следствие свернуло не в ту сторону. Кстати, неплохо бы встретиться с этой гримершей. Ей-то я могу позвонить. В деле имеются домашние телефоны.

— Так в чем же дело? Звони прямо сейчас! И назначай встречу!

— Не учи ученого! — закричал Геннадий Сергеевич и бросился в комнату.

Светлана Васильевна с удовольствием отметила, с каким азартом он взялся за дело.

Ему ответил мужской старческий голос.

— Вы не могли бы позвать к телефону Лидию Прокофьевну?

— Кого? — удивился старик.

— Лидию Прокофьевну!

— А кто ее спрашивает?

Геннадий почему-то не учел, что такой вопрос может быть задан, но с ходу сообразил, что ответить:

— Мне требуется ее профессиональный совет.

— К сожалению, она вам уже не сможет помочь, — прохрипел в трубку старик. — Лидия Прокофьевна умерла полгода назад.

— Вот как? Простите… Я ничего не знал… Мне посоветовали обратиться… А от чего она умерла? — невпопад поинтересовался Балуев.

— Инсульт, молодой человек. Все там будем…

Геннадий вернулся на кухню, и они почтили минутой молчания бедную старушку.

— А ты бьешь прямо в цель, — похвалила Света. Она резко переменила свое мнение о его детективных способностях.

— Понимаешь, Беспалый упустил главное — замысел. Ведь все это готовилось не один день. И кто-то очень тщательно продумал весь сценарий. Я имею в виду сценарий убийства. Кому-то было очень важно преподнести Поликарпу именно такой эффектный сюрприз. Для чего? Не знаю. Убийство сына, да еще любимчика — страшный удар для отца. А убийство, преподнесенное так символично, со вкусом, еще и удар по психике. Но Гробовщику не так-то просто переломить хребет. Что же мы имеем? Убийца или человек, причастный к убийству, находился на съемочной площадке. Это без сомнений. Он, в отличие от членов жокейского клуба, был знаком со сценарием. Тут мы имеем ограниченный круг людей. Режиссер, директор картины, два-три артиста (исполнители главных ролей), а также мой знакомый Игорь Тимофеев. Он отпадает сразу, потому что не присутствовал. Режиссера тоже придется исключить по состоянию здоровья, хотя в психушку его наверняка просто спрятали до поры до времени. Слишком много знал. Особенно меня смущают два пункта. Первый: участие Карпиди в съемках. Это входило в сценарий убийства с самого начала. Отсюда следует, что предложение режиссера сниматься в его фильме не случайно. Правда, ему мог кто-то посоветовать. И второй пункт: фиолетовый гроб. Тут уж ему никто не советовал. Он тянул время до прибытия Христофора в город. Директор картины менее уязвим, и это вдвойне подозрительно. Я не верю в эти сентиментальные прогулки к могиле артиста оперетты! Здесь все от начала до конца вранье. Но зачем? Чтобы в конце концов сварганить себе алиби? Но зачем же заниматься этим три ночи подряд? Его подруга, вампирша с ножом’, еще больше смущает. Ведь флейтиста убили прямо на кладбище, а орудие убийства не нашли!

— По-моему, ты перегибаешь! — остановила поток его мыслей Кулибина. — С этой актрисой я недавно познакомилась.

— Она тоже метит в депутаты?

— Бог с тобой, Геночка! Она только организует депутатам рекламу.

— Тоже неплохо.

— Какой ты подозрительный!

— Иначе нельзя.

— Вера — милая женщина, талантливая, умная. Никогда она не стала бы связываться с криминалом!

— Артистам, знаешь, сейчас не сладко живется! Почему бы за деньги не сыграть роль ассистентки убийцы? Ведь вампиршу она уже сыграла! Эти люди частенько не отдают себе отчета, где жизнь, где игра.

— Вера не такая! — стояла на своем Светлана. — Хочешь, я тебя с ней познакомлю? И ты убедишься, что она совершенно земная. Мы можем встретиться в «Сириусе». Она там тоже часто бывает.

— Ладно, — согласился он. — С кого-то нужно начинать.

— Только при мне ни слова о деле! — предупредила Света.

— Не хочешь светиться? А я могу? Я даже не знаю, с какого конца взяться! Ты меня поставишь в дурацкое положение с этим делом! Представляю, как удивится Поликарп, если узнает, что я работаю на него!

— Он ничего не должен узнать!

— А почему, собственно? Если я найду убийцу его сына, ты оставишь тайну при себе?

— Это мое дело. Тебе не о чем беспокоиться. Ты будешь уже далеко. В Лондоне.

— Вряд ли, — махнул рукой Гена, — я наврал тебе про Сотби. Мои дела вообще не так хороши, как хотелось бы, — признался он.

— Так я звоню Вере? — напомнила она.

— Звони!

«Мои дела ее волнуют меньше всего! — с досадой подумал Геннадий. — А она могла сейчас быть моей женой! Бог миловал!»

Он сварил себе кофе с лимоном.

— Я договорилась с ней на девять! — сообщила Светлана. — Нормально?

Балуев обжег язык и сделал кислую мину.

— Все тебе не так! — разозлилась она и вышла из кухни, бросив: — Я приму душ.

Он вдруг почувствовал себя чужим и одиноким в этой квартире. Так было всегда. И когда жил с Мариной. И в доме родителей.

Отец перевез их в новый район, куда еще не ходил транспорт и где даже асфальта не было. Гена ходил в школу за тридевять земель, по колено в грязи.

Родители спали на полу, а ему купили старую раскладушку. Теперь у мальчика была своя комната, и, несмотря на то что уроки приходилось делать на табурете, и вообще, кроме табурета и раскладушки, в комнате не было мебели, а на окнах не висели шторы, потому что в советских магазинах — хоть шаром покати, и яркое солнце мешало по утрам спать, все равно он чувствовал себя барином.

Но так продолжалось не долго. Отец вкалывал без праздников и выходных. Иногда они с матерью не видели его по целому месяцу. Отец любил ночевать в мастерской, среди гипсовых статуй. Он говорил, что ему кажется — это ангелы спустились с небес охранять его сон. Однако «ангелы» носили бороды и имели ярко выраженную идеологическую окраску.

Мать никогда в жизни не видела столько денег. Это при том, что половину отец пропивал. Он ударялся в недельный запой сразу же, как только в карманах начинало шуршать и позвякивать. Матери постоянно приходилось быть начеку, вовремя обшаривать, обыскивать и прятать найденное как можно дальше.

Но бывали у отца и просветления. Он как будто спохватывался, что у него есть сын, которого надо учить уму-разуму и воспитывать! Свозил для начала Гену в Ленинград. Однако не побрезговал и Москвой. «Мы ведь все-таки русские, — говорил отец, — как пройдешь мимо такого?» И глаза его наполнялись слезами при виде самой невзрачной церквушки. А потом была поездка по Литве. «Если кто и умеет делать витражи, так это литовцы!» — восторгался отец. И Гене долго еще, на протяжении всей жизни, снились сны из цветного стекла.

Но вкусы их разнились, и не совпадали взгляды на жизнь. Росло непонимание и даже отчуждение, переходившее порой в ненависть.

— Что тебе понравилось больше всего?

— Архангельское.

— Почему Архангельское? На что там смотреть? — взрывался отец.

— Я хотел бы иметь такой дом.

— Тьфу ты! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Да что же из тебя получится, если у тебя с малолетства такие запросы? Подавай ему усадьбу графа Юсупова, и не меньше!

И чем больше сын отдалялся от отца, тем чаще тот тосковал по погибшей дочери. Однажды, под хмельком, он нарисовал на листе картона портрет Любоньки. Рисовал по памяти. Пастельными мелками. Портрет получился нежный, в розово-голубых тонах, и совсем не похожий на фотографии. На плече у девочки сидел странный зверек, каких в природе не бывает, что-то среднее между котенком и зайчишкой. С глазами печальными. Любонька улыбалась, а зверек грустил.

Портрет он вставил в раму, под стекло, и повесил в Гениной комнате, над письменным столом. То ли в назидание, то ли вместо иконы.

Гене уже исполнилось двенадцать, и он, со свойственным этому возрасту максимализмом, не выносил ханжества и лицемерия. Этой розово-голубой Любоньке, не угоди она под колеса грузовика, было бы уже под тридцать! Старуха! И чем больше в семье насаждался культ сестры, тем старее и уродливее становилась она в его глазах.

В один прекрасный вечер он обнародовал свой протест.

Отец сидел за столом в большой комнате. Перед ним стояла трехлитровая банка с пивом и керамическая кружка, привезенная из Литвы. Он цедил туда пиво, а потом надолго присасывался к кружке, пока не опорожнял. Процесс время от времени прерывался, отец неуверенным шагом шел в туалет. По дороге матерился и пинал возникающие на пути предметы.

Гена опытным взглядом определил, что выпитого пива недостаточно, чтобы отец так окосел.

— У него в туалете спрятана водка! — догадался он.

Мать, как обычно в такие вечера, забилась в темный уголок на кухне, без конца курила, закинув ногу на ногу, и заглушала джазом крик души. «Что толку связываться с пьяным?» — говорила она всегда. Казачья кровь просыпалась в ней наутро, и тогда дом ходил ходуном. Мама визжала, как певица в итальянской опере, и колошматила отца всем, что попадалось под руку.

— Ты что, не слышала? У него в туалете водка! — повторил Гена.

— И что с того? — Она на мгновение оторвалась от джаза и сигареты и обратила внимание на сына. — Уроки сделал?

Ему показалось, что мать так и не услышала его. Он ушел к себе. Дождался, когда отец выбрался из туалета и вновь присосался к своей керамической кружке.

В первую Очередь Гена, встав ногами на унитаз, проверил вентиляционное окошко. Он там однажды прятал порнографические снимки, а отец нашел и велел порвать. Потом еще пришлось выслушать лекцию на тему, чем порнография отличается от эротической живописи.

Тайник был пуст.

Он досконально изучил содержимое стенного шкафчика, и тоже безрезультатно. Очередь была за унитазом. Любознательный мальчик снял крышку с унитазного бачка и возликовал. Поллитровка «Столичной», на треть уже выпитая, чуть ли не сама прыгнула ему в руки. Ни секунды не раздумывая, он вылил ее содержимое в унитаз и хорошенько смыл, будто опасался, что отец может налакаться и оттуда.

С победоносным видом он шагнул в большую комнату и водрузил на стол, перед самым носом отца, опустошенную бутылку. Тот как раз нацедил полную кружку пива и долго не мог сообразить, что случилось, переводя осовелый взгляд то на сына, то на бутылку, но постепенно где-то на самом дне бездонных глаз зародилась тревога.

— Щ-щенок! — прохрипел отец, схватил кружку и вылил ее мальчику на голову.

Вонючее пиво текло по лицу, струилось под рубаху, и он ощущал всем телом эту липкую жижу.

— Ты мне за это ответишь, скотина! — пообещал мальчик.

Отец закричал, замахал кулаками, но Гена успел выскочить в коридор. Ему на помощь, под аккомпанемент саксофона, бежала мать.

Он закрылся у себя и слышал, как мама визжала и чем-то швырялась в отца.

Липкие руки ухватили раму. Шнур соскочил с гвоздя. Он поднял над головой портрет и со всей силы ударил его об угол стола. Стекло разлетелось вдребезги, брызнув мелкими осколками в лицо. В приступе бешеной ярости он разорвал картон на мелкие куски.

Скандал в большой комнате продолжался, а он заперся в ванной. Встал под теплый душ. И вдруг разрыдался. Он понял, что теперь совершенно одинок, потому что убил печального зверька, сидевшего на плече у розово-голубой девочки.

Миша Гольдмах не знал, что и думать. Телефон Тани Семеновой не отвечал. Розыгрыш, по всей видимости, затягивался.

Он целый день возил с собой ее сумку и чувствовал себя грабителем.

«Может, выбросить ее в первую попавшуюся урну? — мелькнула спасительная мысль. — И забыть об этом к чертовой матери!»

Потом он ловил себя на том, что время от времени вновь и вновь рассматривает содержимое сумки, словно пытается в чем-то разобраться.

«Все слишком обыкновенно. И, кроме паспорта, ничего ценного. Надо было снова подняться на седьмой этаж и оставить сумку в квартире. А что мне мешает сделать это сейчас?»

Гольдмах был не из тех людей, что сильно отягощены делами. С самого начала он поставил свое дело так, чтобы самому ничего не делать. Он, конечно, знал, что его обкрадывают. Наверняка обкрадывают. Как же иначе? Но свобода дороже. Он боялся власти денег. И испытывал к ним безразличие, как человек, никогда не нуждавшийся.

Утром он снова прослушал запись с ее голосом на автоответчике. Девушка сильно волновалась. Была напугана. Вряд ли это походило на розыгрыш. Значит, его просто кто-то опередил. Но для кого тогда этот спектакль с надувной куклой в ванне и надпись на зеркале? Для кого? Для любого, кто войдет? Ведь дверь не заперта.

По мере приближения к дому Татьяны он все больше склонялся к тому, что девушку похитили, а весь спектакль разыгран исключительно для него. Вот только зачем?

Тут мысли следовали в двух направлениях, опережая одна другую. Его хотят потеснить коллеги по бизнесу. Он сразу пришелся не ко двору. Игровые автоматы, казино, ресторан — это удел солидных мужчин, как правило, с увлекательным прошлым. И откуда взялся этот мальчишка, бывший «виртуальщик»? Гольдмах давно ждал провокации с этой стороны.

Второй поток мыслей вертелся вокруг гибели Пентиума. Не зря же, в самом деле, задействована бывшая любовница Салмана? Однако тут Гольдмах не мог выстроить логическую цепь. С Пентиумом они расстались. Их совместный бизнес прогорел еще до поездки в Швейцарию. И никаких отношений не поддерживали.

Оставалась также националистическая версия происходящего. Он вспомнил свастику на двери. Вряд ли ее нарисовала сама Татьяна. На кого в наше время может произвести впечатление свастика? В первую очередь, на участника Великой Отечественной и, конечно, на еврея. Значит, свастику нарисовали тоже для него.

Михаилу показалось, что националистическую идею ему слишком навязывают. А то, что так усердно навязывают, обычно не имеет под собой серьезной основы. Националистическую версию пришлось отмести.

Прибыв на место, он бросил дамскую сумку в полиэтиленовый пакет. (Не показываться же с ней на людях средь бела дня?) И вылез из машины.

Лифт сегодня работал. Видно, его отключают на ночь. Кто-то экономит электроэнергию.

В тамбуре по-прежнему сильно пахло кошками. Куда от этого денешься? Для братьев наших меньших наступила весна!

Дверь ее квартиры снова была чуть приоткрыта. Гольдмах хорошо помнил, что ночью плотно прикрыл ее за собой. Он потоптался на месте, прислушиваясь к звукам внутри, но ничего не расслышал.

«Ловушка! — пронеслось в голове. — То же самое я сказал вчера, увидев открытку с видом Швейцарских Альп! Теперь — это точно ловушка!»

Вопреки здравому смыслу, он вошел в квартиру. Может, потому что если идти — так идти до конца было его жизненным принципом, а может, потому что он всегда относился с иронией к собственной безопасности. Чему быть — того не миновать!

Войдя, он отпрянул к двери. Его прошиб пот, хотя вроде ничего не изменилось. Нисколько не изменилось. В ванной комнате снова горел свет, который он потушил сегодня ночью. И в раковине опять журчала вода, а ведь кран он основательно закрутил!

Гольдмах быстро прошел в комнату. Вытряхнул из пакета дамскую сумку. Обратил внимание, что в комнате тоже ничего не изменилось, только запах духов почти выветрился. Значит, девушка не возвращалась домой. Еще раз внимательно рассмотрел открытку с пухленькой девочкой в матросском платьице на фоне гор. Надпись по-немецки значила: «С днем ангела!»

За окном раздалась милицейская сирена.

Он бросился к окну. Во двор въехали две милицейские машины. Они окружили его «мерседес». Пять человек в форме бежали к подъезду. Двое остались караулить машину Гольдмаха.

— В чем дело? — прохрипел Миша и не узнал своего голоса.

Он мгновенно сообразил, что за ним началась охота, что квартира Тани Семеновой, как он и предполагал, — ловушка. Но что ему можно предъявить? Он чист перед людьми и перед законом! Да, он находится в чужой квартире, но его пригласила сюда хозяйка. Имеется доказательство — запись автоответчика! И он, в конце концов, ничего не украл! А надувная кукла в ванне — это разве криминал?

«А почему я уверен, что там до сих пор плавает кукла?» — осенило его.

Оставались считанные секунды до появления милиционеров, когда Гольдмах рванул на себя дверь ванной комнаты и вскрикнул. Вместо куклы в воде лежала девушка в красном брючном костюме, с меховым воротничком и манжетами. Ее ярко-рыжие волосы свисали с бортика ванны. Остекленевшие голубые глаза смотрели в потолок. В зеркальном потолке плавал еще один труп девушки.

Бывшую любовницу Салмана он узнал сразу, несмотря на то что видел ее всего несколько раз, три года назад. И тогда ее волосы были совсем другого цвета.

Гольдмах не мог пошевелиться. Представившееся зрелище напоминало сюрреалистическую картину или немую сцену из абсурдной пьесы. Но во лбу девушки зияла отвратительная дыра. А зеркальная дверь издевалась над ним циничной надписью: «Извини за шутку. Таня».

Опомнившись, он стал метаться по квартире, не видя выхода. И в первую очередь схватил открытку с пухленькой девочкой на фоне Швейцарских Альп и сунул ее в полиэтиленовый пакет, который все еще держал в руке. Именно дореволюционная открытка в жестяной рамке, а не многочисленные отпечатки пальцев, оставленные в квартире Семеновой, казалась ему самой весомой уликой.

— Бежать! Бежать! — скомандовал он себе.

Но бежать было поздно. Лифт приближался к седьмому этажу. На лестнице слышались голоса милиционеров.

Гольдмах метнулся в соседний тамбур. Такой же длинный коридор, провонявший кошками. У самой дальней двери, спиной к нему, стояла девчонка лет двенадцати. Она отпирала дверь своей квартиры.

Времени на раздумья не оставалось. В два прыжка он оказался рядом с девчонкой. Не успела она обернуться, как он зажал ей ладонью рот и влетел вместе с ней в распахнутую дверь.

Она вырывалась и рычала в ладонь. Лягнула его каблуком в ногу, но боли он не почувствовал.

Ему повезло, что дома никого не оказалось, иначе последствия могли быть самые неприятные.

Миша чуть ли не на руках внес девчонку в единственную комнату и, как заправский насильник, уложил на кровать.

— Молчи, дура! — приказал он. — Я не сделаю тебе ничего плохого!

При этих словах Гольдмах ослабил руки. Жертва вырвалась, вскочила ногами на постель и хотела уже броситься обратно в прихожую, но он вовремя предупредил ее намерение. Поймал девчонку за голень и рванул на себя, так что та плюхнулась задом, подскочив на панцирной сетке.

С минуту они удивленно разглядывали друг друга.

Михаил допустил ошибку. Его жертва оказалась вовсе не девчонкой, а женщиной лилипутского роста, которой уже перевалило за сорок. Бог наградил ее длинными, густыми волосами, а красивые серые глаза казались неестественно огромными. Может быть, потому что она была такая маленькая, а может, просто от страха? Ведь она оказалась в лапах чудовища, уродливого парня, с заячьей губой, сплющенным носом и выдвинутой вперед челюстью. Вот только глаза парня не могли обмануть.

Перед ней стоял на коленях уродец с добрыми глазами, словно сошедший со страниц французского романа эпохи романтизма.

— Выслушайте меня! — взмолился Гольдмах. — Я попал в тяжелую ситуацию. За мной гонятся! Позвольте переждать у вас! И я… Я отблагодарю… Озолочу…

Он достал из кармана куртки визитную карточку, и женщина смогла убедиться, что перед ней Миша Гольдмах, владелец игровых автоматов. Хотя визитка не паспорт, можно воспользоваться чужой. Так ведь и паспорта подделывают. А вот глаза…

Он видел, что женщина поверила. Она спрыгнула на пол. Сбросила пальто.

— Надо запереть дверь, — пролепетала она тоненьким голоском, кокетливо пожимая миниатюрными плечиками.

6

— Терпеть не могу это заведеньице, — признался Балуев, когда они со Светой уселись за столик ночного бара «Сириус». — И посещать его два вечера подряд — дурной вкус!

— Куда уж нам до ваших столичных кафешек! — съязвила она. — Чем богаты, тем и рады!

Бармен и немногочисленные посетители, как и вчера, выказывали максимум внимания крутой парочке.

— Чувствуешь себя как в зоопарке, — не переставал возмущаться он.

— Каким ты стал занудным, Геночка! — улыбнулась Светлана, будто одарила его изысканнейшим комплиментом.

Они заказали по жульену и бутылку Лангедокского вина.

— Я забыла тебе сказать главное, — вдруг вспомнила она. — Ты зря боишься этого дела. Мишкольц в Америке, Поликарпа тоже нет в городе, и, по моим сведениям, не будет еще месяц. Я выбрала подходящее время, чтобы вызвать тебя. Не так ли?

— А где Поликарп?

— В Греции. Гостит у сына в Салониках. Знаешь, — задумчиво начала Света, — у Гробовщика, как ни странно, получились неплохие дети.

— И что дальше?

— Ничего. Чаще бывает наоборот. У прекрасных людей — дети подонки! Что это? Промысел Божий?

— Скорее, генетический, — возразил Балуев. — За что это Богу награждать Гробовщика хорошими детьми? И потом, прекрасные люди, как ты говоришь, часто оказываются никудышными педагогами. Из негодяев редко выходят Сухомлинские, но бывают исключения.

— Христофор был умницей, — продолжала она, — специализировался на древней литературе, свободно читал на древнегреческом и латыни.

— Хочешь меня заставить прослезиться? Не выйдет. Меня больше интересуют мои собственные дети. Валька должен уехать со мной. Поняла?

— Шантаж! Сплошной шантаж! И так всю жизнь! — воскликнула она и принялась за жульен.

— А этот, старший сын Поликарпа…

— Олег, — подсказала Кулибина.

— В каких отношениях он был с Христофором? Не знаешь?

— Решил отработать версию семейной драмы? — догадалась она.

— Почему нет? — спросил Геннадий. — Они все — богатые наследники.

— Не болтай глупости! — взорвалась Светлана.

Он и сам знал, что мелет чепуху. Олег, живя за границей, не смог бы с такой точностью рассчитать киносъемку на кладбище, да и потом, зачем ему вся эта возня с разноцветными гробами? Просто Балуев всеми фибрами души ненавидел Поликарпа и не мог себя заставить сочувствовать его трагедии.

— А вот и Вера!

К их столику направлялась немолодая женщина, стройная, худая, одетая по-молодежному в кожаные штаны оливкового цвета и яркую рубаху навыпуск. Жгучая брюнетка, с очень смелой для ее лет авангардной стрижкой, живым, пронзительным взглядом и неестественной улыбкой, она была не только вампиршей в кино, но и настоящей женщиной-вамп в жизни. Пользовалась броской косметикой фирмы Ив Сен-Лоран, темно-фиолетовой помадой под названием «Падшая звезда» и точно таким же лаком для ногтей. Мужчины побаивались актрису. Может, поэтому она никогда не была замужем.

— Я вам не помешаю? — притворилась она случайной посетительницей, которой негде приткнуться.

— Мы как раз говорили о тебе! — солгала Кулибина.

Она представила их друг другу. Балуев даже осмелился приложиться к костлявой ручке вампирши с неприятными, мертвыми ногтями.

Актриса взяла салат из креветок и кружку темного пива.

— Что именно вы обсуждали? — несколько жеманно поинтересовалась она.

— Вашу последнюю роль в кино, — выпалил Геннадий, несмотря на запрет Светланы затрагивать при ней эту тему. Кулибина испепелила его взглядом.

— Мою роль в кино? — удивилась Вера. Ее черные брови при этом поднялись так высоко, как будто она обнаружила, что креветки в салате оказались живыми. — Какую именно? За последний год я снималась в двух фильмах. Многовато для провинциальной актрисы, не правда ли?

— Мы говорили о триллере, — нашелся Балуев. — Об этом много писали в прессе.

— Ну да, писали, — нехотя согласилась Вера. — Было о чем писать. Эта роль венгерской вампирши вымотала меня окончательно! — пожаловалась она.

— А я был в замке Эржбеты Батори на экскурсии, — похвастался Гена.

— Неужели?

— Правда. Мрачное место, скажу я вам. Волосы дыбом встают.

— Представляю.

— А фильм досняли? — вмешалась наконец Света.

— Да. Скоро покажут.

Света с Балуевым переглянулись.

— Не знаю, что там получилось, — продолжала актриса. — Но без черта явно не обошлось. Режиссер загремел в психушку. Доснимал другой. У одного из актеров убили сына. Погиб студент музучилища, игравший эпизод. В общем, событий хватало. — Она говорила об этом запросто, будто пересказывала сюжет скучной мелодрамы. — В советское время мы долго добивались, чтобы в кино было, как в жизни. И вот, пожалуйста. Добились неслыханных результатов. Если на улице гибнут люди, то почему они не могут гибнуть на съемках?

Вампирша Вера основательно пережевывала креветки и запивала их большими глотками пива.

— И в ту роковую ночь вы были на кладбище? — не давал ей спокойно поесть Геннадий.

— О да! — по-театральному закатила она глаза. А потом пронзительным взглядом одарила Балуева. — Вы прямо как следователь. Давайте не будем о грустном.

— Действительно, — поддержала ее Светлана. — Тоже мне нашли тему для застолья! — И тут же заявила: — Я вас ненадолго покину.

Она ушла в туалет и проторчала там с четверть часа. Явно хотела, чтобы Геннадий в ее отсутствие вытянул из актрисы как можно больше. А тот не знал, с какой стороны подступиться к Вере.

— Вы из Москвы? — спросила она. — Как там жизнь театральная? Бурлит?

— Я почти не бываю в театрах, — ответил он и совершил тем самым непростительную ошибку.

Актриса завелась. Начала расписывать ему последние московские премьеры. Сыпала фамилиями модных режиссеров: «Виктюк, Фоменко, Фокин и этот… Как его? На букву «Ж»?»

Вернуть ее с театрального Парнаса на съемки триллера не представлялось никакой возможности.

Она взяла еще одну кружку пива и раков, хотя уже заметно охмелела.

Не отходя от театральной темы, он попытался свернуть разговор в другую сторону, поинтересовавшись, не доводилось ли ей встречаться с таким-то и таким-то. И как бы между прочим назвал фамилию известного артиста оперетты.

— Еще бы! Это мой учитель! — обрадовалась Вера.

— Он, к сожалению, мало снимался в кино, — посетовал Балуев.

— У нас всегда отдавали предпочтение столичным актерам! — с грустью заметила Вера.

— Мне бы так хотелось увезти в Москву все, что снято с ним. Весь видеоматериал. Но я не знаю, к кому обратиться. Посоветуйте! — Он с трогательной надеждой посмотрел на актрису.

— Считайте, что вам повезло. — Она растянула свою фиолетовую улыбку, показав белоснежные искусственные зубы. — У меня есть один фильм и два лучших спектакля. Правда, качество — сами понимаете. Все снималось в конце шестидесятых. Я тогда еще была школьницей, — ударилась она в воспоминания. — Бегала на каждый его спектакль, занималась в студии при театре. Вот так и проходит наша жизнь. От кого-то остаются книги, картины. От артистов видеокассеты. А что останется от меня? Венгерская вампирша? Кругом пошлость! Пошлость! И кровь! Кровь! Океан крови!..

Актриса не на шутку разошлась, то ли изображая пророчицу Кассандру, то ли цитируя на память Апокалипсис.

— Так как же насчет видеокассет? — вернул ее к действительности Балуев.

— Я вам перепишу, — пообещала она. — Это срочно?

— Желательно.

— Тогда я могу их завтра вам отдать. Лучше с утра. У меня вечером спектакль. Вы сможете утром подъехать в театр?

— Во сколько?

— Сейчас соображу. Репетиция в десять. Значит, к одиннадцати. Устроит?

— Вполне.

— Спросите меня на вахте. А вечером приходите со Светой. Мы будем давать Оффенбаха. «Званый вечер с итальянцами». Любимая оперетта моего учителя.

Светлана Васильевна, вновь появившись в зале, не торопилась за их столик. Она о чем-то беседовала с барменом и только время от времени поглядывала в их сторону.

«Конспираторша! — злился про себя Геннадий. — Оставила меня на растерзание вампирше! Больше мне делать нечего, как только выслушивать ее апокалипсические монологи!»

Вера действительно опять завела шарманку про кровь и пошлость вокруг.

— Надеюсь, вы не скучали без меня? — произнесла дежурную фразу Светлана, вернувшись на свое место.

Она, не церемонясь, прервала монолог актрисы, перейдя к разговору о рекламе. Это и было причиной их встречи в «Сириусе». Деловая беседа двух деловых женщин.

Балуев откровенно скучал. Опять вспомнил отца. Тот любил питейные заведения. И был бы, наверно, счастлив, попав в этот помпезный, с мраморными статуями, ночной бар. И еще Геннадий подумал, что не плохо бы навестить могилу отца. Не был там лет восемь, с тех пор как похоронил маму. Ее могилу он часто посещал. Она просила похоронить ее рядом с Любонькой. Так они с отцом оказались на разных кладбищах. Как жили в разводе, так и похоронены.

— Вам просили передать, — услышал он над самым ухом и вздрогнул.

Бармен, низко склонясь, будто принимал заказ у человека, потерявшего голос, положил перед ним свернутый вчетверо листок бумаги.

«С приездом, Юрик! — прочитал он. — Надо бы покалякать! Жду тебя в машине. По левую руку от входа. Девятка «белая ночь». Валера».

— Теперь моя очередь вас покинуть, — улыбнулся Балуев, обращаясь к своим спутницам.

— Что-нибудь серьезное? — встревожилась Светлана, увидев, как он изменился в лице.

— Так, пустяки, — отмахнулся Гена и направился к выходу.

На крыльце бара Балуев остановился и закурил. Он не торопился свидеться с киллером, хотя сразу обнаружил его машину. Свет в салоне не горел, и это вполне могла быть засада. Видно, тот понял его опасения и зажег свет, показав, что он в машине один.

Однако это мало что меняло, ведь Геннадий знал, с кем имеет дело и что свидетели киллеру не нужны. Ко всему прочему, свой пистолет он оставил дома. Консультант-искусствовед уже успел отвыкнуть от родного города. Забыл, что для невинного ужина в баре «Макаров» за пазухой не помеха, а напротив, необходимая приправа к блюду.

Докурив сигарету, Балуев быстрым шагом направился к «жигулям».

Передняя дверца распахнулась перед ним.

— Какая встреча! Кто бы мог подумать! Бывают в жизни совпадения! — наигранно удивлялся бывший попутчик, сверля его водянистыми глазками.

Геннадий уселся рядом, захлопнул дверцу и, уставившись в лобовое стекло, произнес холодным тоном:

— Мы, кажется, обо всем договорились. Твоему хозяину не понравится, если ему донесут обо мне.

— Моему хозяину? — Валера зашелся смехом, явно переигрывая. — Я, может быть, как раз и калякаю с тобой по поручению моего хозяина… Думаешь, он не удивился, что я приехал из Москвы на местной электричке? Меня, между прочим, встречали, а тебя — нет! Надо было сделать все наоборот, умник! Но теперь уже поздно! Моего хозяина очень озадачил твой приезд.

— Ты рассказал ему о нашем разговоре в поезде?

— Правду не утаишь, — ответил киллер. Он пребывал в веселом расположении духа, чего нельзя было сказать о Балуеве.

— И о стилете тоже?

— Чё мне скрывать-то? Сделал хозяину подарок. Он считает, что получил наследство от Пентиума.

Гена никак не мог понять, блефует Валера или говорит правду.

— Что ж, мне всю жизнь висеть у тебя на крючке? — продолжал тот. — Нашел дурака! Я эту поездку надолго запомнил! И если бы не хозяин, лежать бы тебе, Геннадий Сергеич, с пулей в затылке!

— Значит, имя-отчество уже усвоил? — усмехнулся Балуев.

— А на что мне были сутки даны? Все про тебя знаю, дружок. Из какого ты роду-племени и кто твой хозяин. А что тебя уже год как от дел отстранили — это ты мне брехал! Знал я, что так не бывает, да больно ты правдиво заливал. Поверил я. Все-таки человек интеллигентный, врать не должен.

«Не верь мне, Валера! Не верь! Свой длинный язык я укорочу! Непременно укорочу!»

— Что хочет от меня твой хозяин? — поинтересовался Балуев.

— Немногого. Хочет, чтобы ты поскорее убрался из города!

— Не могу, брат. Дела.

— Он дает тебе неделю, чтобы покончить с делами и убраться навсегда. Как можно дальше. Твое присутствие в Москве нам тоже не желательно! Понял? — Валера в этом слове делал ударение на последнем слоге.

— Понял, — повторил за ним Гена, с тем же ударением.

— И вот еще что. Это уже от меня лично. Если надумаешь обосноваться в Москве — жди в гости! Обожаю гастроли в столице!

— Все? — спокойно поинтересовался Балуев.

— Мало?

— Достаточно. Постараюсь за неделю управиться с делами.

— До встречи, — осклабился Валера.

— Бывай! — отсалютовал Геннадий и вышел на свежий воздух из душного салона «жигулей».

За спиной заработал мотор.

На обратном пути, в Светиной малолитражке, он молча глядел в окно. Под тусклыми ночными фонарями проплывали знакомые с детства места.

— Любуешься? — спросила она.

— Прощаюсь.

— Не болтай чепухи! Ты что-нибудь узнал у Веры?

— Мы говорили исключительно об искусстве. Твой маневр с туалетом был абсолютно лишним.

— Почему ты не говорил с ней о деле?

— Рано, Светочка, раскрывать карты. А вдруг она соучастница убийства? Стоит ли заранее подставлять задницу?

— Верка — соучастница? Перестань!

— Какая у нее машина, кстати?

— У нее нет машины.

— А на чем она приехала в «Сириус»?

— Откуда я знаю? Мне не пришло в голову об этом спрашивать! А сейчас она побежала на троллейбус.

— Ты предупредила обо мне, когда говорила с ней по телефону?

— Конечно.

— Как ты сказала? Вспомни!

— Хорошо, что ты мне об этом напомнил! Я сказала ей, что буду не одна, с приятелем. Она поинтересовалась, кто такой. Верка очень любопытная! Я назвала твою фамилию. Вот и все. Но какая муха тебя укусила! Еще два часа назад ты ничего не хотел слышать о деле!..

— Я должен покончить с этим в несколько дней, — заявил Геннадий.

— Ты сума сошел! Беспалый уже восьмой месяц…

— Не смеши меня! Беспалый притормозил, как только узнал, что след ведет в Москву. Христофор летел с человеком, у которого был московский паспорт, и в аэропорту его ждал джип с московским номером. И Поликарп наверняка все списал на домодедовскую группировку. Так вот, моя дорогая, твой Беспалый — профан! Заказчика убийства надо искать здесь, а не в Москве.

— Почему ты в этом так уверен?

— Московский паспорт и московский номер на машине ему подсунули точно так же, как этих невинных жокеев. И он схавал. Прости за грубое слово!

— Но с чего? С чего ты это берешь?

— Гробовщик никогда не имел сферы влияния в Москве. Столица его не интересовала. А значит, не может заказчик быть из Москвы. Потому что это месть! Только месть бывает обставлена таким изысканным способом! И другого мотива я не вижу!

— Наверно, ты прав, — согласилась Светлана.

Ему показалось, что глаза у нее заблестели. Балуев отвернулся к окну и замолчал.

В дверь звонили дважды. Они обзванивали все двери в обоих тамбурах.

— Не надо открывать, — попросил ее Гольдмах. — Пусть думают, что вы еще не пришли с работы.

Женщина лилипутского роста представилась, как только заперла входную дверь:

— Меня зовут Надя.

Комната была обставлена миниатюрной, детской мебелью. И в другое время, в иной ситуации, Михаил обязательно бы улыбнулся при виде всех этих ухищрений, рассчитанных на маленькую Надю.

— Я им не открою. Не беспокойтесь, — успокаивала она и, сложив свои крохотные ручки на коленях, поинтересовалась: — Вы кого-то убили?

Они разговаривали шепотом. И вопрос женщины прозвучал так естественно, что Гольдмаха передернуло.

— Я не убивал, но девушка из двести семнадцатой квартиры действительно мертва.

При этих словах Надя пискнула. Таким был ее крик.

— Я знала ее! Прекрасно знала! Таня! Танечка! Боже мой! Что же произошло?

Женщина оказалась очень эмоциональной. Она принялась ходить взад-вперед по комнате, махая ручками и попискивая.

Тут в дверь опять позвонили. Надя села и выжидательно замерла.

— Теперь вы понимаете? — спросил Михаил. — Я оставил там массу отпечатков! Меня могли застать на месте преступления! И тогда не отмыться!

— Да-да-да, я понимаю. Я понимаю… — лепетала она. — Что же делать? Вас будут искать!

— Наверно. Но по отпечаткам пальцев они меня вряд ли найдут. Я — не бандит, Надя. И ни в одной картотеке мира нет моих отпечатков!.. — Он вдруг осекся, схватился за голову и застонал: — Господи!

— Что еще? — заволновалась женщина.

— Машина! Моя машина! Она стоит внизу! В бардачке документы! Паспорт, водительские права!

— Но почему вы думаете, что они полезут в вашу машину?

— Я видел, как двое милиционеров остались ее охранять. Они уже все знают!

— Постойте! — не понимала Надя. — Откуда известно, что водитель машины убийца? И что он вообще находится в двести семнадцатой квартире? Мало ли к кому он приехал в гости? Может, он здесь живет, в конце концов?

— У меня много врагов, милая Надя, — улыбнулся ей Гольдмах. — Это обычное дело. Меня подставили.

— То есть?

— Заманили в квартиру с трупом, чтобы списать на меня убийство. Я окажусь за решеткой, а кто-то прикарманит мой бизнес. Старый, проверенный способ. Подставка.

Надя задумалась. Он видел, как эта хрупкая, маленькая женщина прониклась его судьбой; в ее голове вызревал какой-то план.

Миша подошел к окну, чтобы взглянуть на свою машину, но окна Надиной квартиры выходили не во двор, а на автостраду.

— Черт! И здесь не повезло!

— А вы знаете, Миша, выход есть. — Она произнесла это спокойным голосом, а потом вдруг захихикала. Так хихикают маленькие девочки, задумавшие шалость. — Очень простой выход. Подставка!

— Не понял.

— Мы вместе спускаемся вниз и садимся в вашу машину. Я вам обеспечиваю алиби! Вы приехали ко мне, а не в двести семнадцатую квартиру! И все это время находились у меня! Понятно?

— Но ведь они дважды звонили…

— И что с того? Могли бы и трижды! Мы занимались любовью! А во время секса лучше нас не беспокоить! Верно? — Она кокетливо подмигнула ему.

— План рискованный, — заметил Гольдмах. — Если они возьмут у меня отпечатки пальцев…

— Надо рисковать, Миша! — пискнула она. — Я уверена, что все обойдется!

— Они могут не поверить! Им бросится в глаза огромная разница в возрасте… — Это вырвалось у него само собой, ведь сорокалетних женщин он считал уже старухами.

— А вы, оказывается, хам! — жалобно пропищала Надя и спрятала свое личико в ладошки.

— Ой, ради Бога!.. — опомнился Михаил.

— Насильно ворвались ко мне, да еще оскорбляете! — Она шмыгнула носом. — Я бы вас вышвырнула вон, если бы не ваше положение!

Ему казалось, что он обидел ребенка.

— Я пойду. Я не имею права втягивать вас. У каждого свои проблемы. И выпутываться из них надо самому.

Он кинулся в прихожую.

— Стойте! Куда вы? Это глупо! — кричала она ему сквозь слезы.

Его остановили не слова Нади, не ее боль за него, случайного встречного, а то, что он увидел в прихожей.

Огромный плакат, от пола до потолка, закрывал полстены. Его не заметил бы только слепой или человек, в состоянии аффекта ворвавшийся в квартиру.

Это была афиша детского спектакля «Хаврошечка». Премьера 1978 года. В роли Хаврошечки — Надежда Емельянова. На плакате девочка лет десяти, с испуганными глазами, растрепанными волосами, в русском сарафанчике и босиком.

Мише было тогда шесть лет, а Наде — двадцать. Эта сказка его пугала в детстве. И как видно, не только его, потому что спектакль продержался в репертуаре не больше одного сезона.

Афиша его загипнотизировала. В детстве он видел и другие спектакли с ее участием. Надежда Емельянова была очень популярна в городе. И наверно, популярна теперь, только он вышел из детского возраста и давно перестал интересоваться театром. Те истины, которые когда-то вещали ему со сцены, сейчас казались ложными и вызывали смех.

— Так вы та самая Надежда Емельянова?

— Какая разница?! — всплеснула руками она. — В любом случае вы должны принять мой план.

Теперь он разглядывал ее с любопытством.

— А знаете, родители меня постоянно таскали на ваши спектакли.

— О Боже! — вздохнула Надя. — Вы снова даете понять, что я уже старуха!

— Ни в коем случае! — запротестовал он. — Ни в коем случае! Вас можно принять за девчонку!

— Не надо льстить, Миша. Пожалуйста! Я ненавижу лесть!

— Хорошо. Я принимаю ваш план. Мы вполне могли бы стать любовниками. Актрис любят все, и в этом нет ничего подозрительного!

— Тогда вперед! — скомандовала она и добавила с усмешкой: — Никогда не приходилось играть любовниц бизнесменов!

Надя припудрила лицо, накрасила губы и нацепила туфли на высоченных каблуках. Теперь она почти доставала до его плеча.

— Не замерзнете в туфлях?

— А вы заботливы.

— Вхожу в роль. Не вы одна!

— Если все обойдется, доставите меня обратно. А в машине я не замерзну.

Они вышли в тамбур. Надя заперла дверь. Потом взяла Михаила под руку, шепнула: «Смелей!» — и потянула за собой.

Оказавшись в узком коридорчике с лифтом, они прислушались к голосам, доносившимся из соседнего тамбура. Соседи обсуждали происшествие:

— Я еще утром, уходя на работу, заметила, что у Татьяны дверь не заперта. Но мало ли чего? Какое мое дело?

— А к ней все ходил кавказец! Может, он?

— Да его давно не было видно!

— А вчера никого не видели?

— Шлялись тут двое ребят. Я описала их следователю. Мусор вечером пошла выносить, а они сидят на подоконнике, курят!

— Я тоже видел! Ну и рожи у них! Сразу видно, наркоманы!

— Ограбили Таньку! Ясное дело! И нас ограбят! Умные люди давно подъезды на замок закрывают!

Гольдмах уже было направился к лестнице, но Надя дернула его за рукав.

— Так подозрительней! — шепнула она и нажала на кнопку лифта.

Они благополучно добрались до первого этажа, но при выходе из лифта столкнулись с полноватым мужчиной в енотовой шапке. Он едва заметным кивком головы поздоровался с Надей.

На улице уже сгустились сумерки. Шестисотый «мерседес» Гольдмаха стоял в окружении других иномарок, наводнивших к вечеру двор. Милиции след простыл.

— Ну вот, а вы боялись! — пискнула Надя и захихикала.

— Ничего не понимаю, — пожал плечами Михаил.

— А что тут понимать? Подставка не получилась. Мы победили!

Он не мог отрицать, что эта крохотная женщина, героиня детских иллюзий, близка к истине.

— Вы спасли меня, Надя. Не знаю, как вас благодарить?

— Благодарите скорее, а то ноги мерзнут!

Он расцеловал ее в обе щеки, она при этом продолжала кокетливо хихикать.

— А кричал — озолочу!

— Может, рванем в ресторан? — предложил Миша.

— Приходите лучше в театр. Я играю в основном по утрам. Или хозяину игровых автоматов недосуг? Гм-м… Хозяин игровых автоматов! Звучит как название детской пьесы.

— Обязательно приду. Послушайте, Надя, а кто этот мужчина в енотовой шапке?

— Неужели ревнуете? Пора выходить из образа!

— Ревную! Еще как ревную! — сделал он суровое лицо.

— Не обращай внимания, милый! — подыграла она. — Со мной многие раскланиваются, здороваются, показывают пальцем и даже передразнивают!

— И все-таки! Я хочу знать!

— Один знакомый, с киностудии. Ей-богу, не стоит обращать внимание на моих знакомых!

Им было весело, потому что с плеч свалилась тяжелая ноша.

Она зацокала каблучками по обледеневшему асфальту. У дверей подъезда еще раз обернулась и помахала ему ручкой.

Уже отъехав на порядочное расстояние, Михаил вспомнил, что оставил в квартире Надежды Емельяновой свой полиэтиленовый пакет с дореволюционной открыткой в старой жестяной рамке.

7

С утра, едва рассвело, Геннадий уже был на ногах. За окном звенела капель. За ночь температура резко скакнула вверх.

Чтобы не разбудить Светлану, ходил на цыпочках и делал все по возможности тихо. Крепкий кофе с сигаретой вошел у него в привычку. Марина никогда не умела сварить кофе как надо. И Гена научился сам. Бывший шеф любил именно напиток Балуева и пренебрегал услугами секретарши.

Он сидел на кухне, закинув ногу на ногу, время от времени затягиваясь, выпуская струйку дыма к потолку и отпивая кофе маленькими глотками.

«Похоже, что Валера не блефует, — рассуждал он. — Узнав о том положении, какое, по их мнению, я занимаю в резиденции Мишкольца, он вряд ли решился бы на самостоятельные действия. Неплохо бы навестить институтского приятеля Даньку Охлопкова. Он сейчас якобы временно замещает меня. На него могут выйти солидные дяди. А солидных он всегда боялся. Если расколется, тогда мне крышка! Можно заказывать панихиду. Интересно, где меня похоронят? В аллее Героев или рядом с папой? Надо написать завещание. Нет, лучше на словах объясню Светке. Она меня вытащила в эту Тмутаракань! Пусть хоронит, где я захочу!»

Невеселые мысли, сопровождаемые веселой капелью, вызвали на его лице улыбку.

«С похоронами выяснили, пошли дальше! — скомандовал он себе. — Меня засветили уже на вокзале. Иначе откуда Валера узнал, что меня не встречали? А его встречали. Кто-то, кто знает меня в лицо. А я знакомых лиц не видел. Да я и не смотрел по сторонам. Я торопился. И был собачий холод. Значит, среди «новых людей», о которых упоминал в поезде Валера, есть старые знакомые. Очень интересно! И еще, я в городе всего лишь сутки, а ребята засуетились. Почему? Боятся, что укажу на убийцу Пентиума? Вряд ли. Они ведь прекрасно знают, что Мишкольц никак не был связан с чеченцем. А уж подозревать меня в связи с милицией может лишь непосвященный! Выходит, причина кроется в другом. В чем? Я задеваю чьи-то интересы, живя у Кулибиной? Это смешно. Хозяин Валеры тайно влюблен в Светку? В нее, конечно, трудно не влюбиться! И все же любовь где-то за гранью тамошней жизни. Здесь — другое. Что?»

Он потер пальцами лоб. Вновь улыбнулся капели, но уже не так весело.

«Что ты все вокруг да около? — подгонял он себя. — Ведь вчера у тебя возникли вполне определенные ассоциации после разговора с Валерой! Да-да, мне показалось, что хозяин Валеры знает о моем намерении заняться расследованием. Но откуда? Об этом знаем только мы со Светкой. Потому что раньше я занимался чем-то подобным? Или… или я сразу потянул за нужную ниточку?! Наша милая вампирша? Она кого-то предупредила о встрече в «Сириусе»? Упоминание моей фамилии ее насторожило? Или она уже была кем-то информирована? Странно. А впрочем… В поезде мы говорили с Валерой о сыне Поликарпа. Я тогда, конечно, не предполагал, что займусь этим делом. А его, видно, насторожило. Вроде выстраивается. Ай да Балуев! — похвалил он себя. — Сразу есть за что ухватиться! Эти хмыри мне выделили неделю, рассчитывая, что за такой короткий срок я их не выведу на чистую воду? Еще посмотрим, кто кого!»

Он услышал, как проснулась Светлана, и поймал себя на мысли: «День предстоит трудный. Стоит ли осложнять его сухой беседой на заданную тему с женщиной, которую я больше не люблю?»

Когда Света прошла из ванной на кухню, на столе ее дожидалась записка: «Прости, любимая, дела. Увидимся вечером»…

Он приехал в театр ровно к одиннадцати. Вахтер, тучный старик, не пустил его в грим-уборные, сообщив, что репетиция еще не кончилась. Фамилия Веры не произвела на старика никакого впечатления.

— Ну, здесь она, — прохрипел он, — а пускать все равно не велено.

— Не велено — так не велено, — пожал плечами законопослушный Балуев и уселся в одно из трех соединенных в ряд кресел.

После двадцати минут ожидания он подумал, что Вера забыла о нем. Это не вязалось с его версией. Но обдумать все как следует Геннадий не успел, потому что его окликнули.

Вера сегодня была в спортивном костюме и без косметики, отчего улыбка ее казалась приветливей, а лицо простодушней.

— Иван Семеныч, — обратилась она к старому вахтеру, — я же просила!

— Ничего не знаю, — ответил тот, будто потер железом о железо. — Порядок есть порядок!

— Вот старый пердун! — выругалась актриса, когда они поднимались на второй этаж. — Русским языком объяснила, что ко мне должны прийти по срочному делу! Описала ему вас! Так нет! Прирос задницей к стулу и лень мозгами пошевелить! А я, как дура, жду у себя в гримерной!

Ее запал вдохновил Балуева на глубокомысленную фразу:

— Я рад, что вы не забыли обо мне, хотя дело вовсе не срочное.

Вера выдержала короткую паузу, во время которой Гена успел подумать: «Попалась, голубушка! Новая встреча со мной ей кажется срочным делом, даже безотлагательным! Видно, друзья-приятели накрутили хвост!»

Она что-то защебетала о только что прошедшей репетиции, из чего он понял, что в готовящемся спектакле у нее роль второго плана.

Грим-уборная была рассчитана на трех актрис. Ее стол находился у самого окна. Совсем молоденькая девушка за соседним столом, видно выпускница театрального института, поздоровалась с ним и одарила очаровательной улыбкой.

— Дождалась? — констатировала она, обращаясь к Вере.

— Представляешь, этот мешок с говном!.. — начала жаловаться вампирша, но девушка ее не слушала. Она еще раз улыбнулась Балуеву, стрельнув глазами, такими светлыми и такими смеющимися, что у него все перевернулось внутри от восторга. Потом она быстро поднялась и попрощалась.

— Это Полинка! — кивнула Вера на захлопнувшуюся дверь. — Понравилась? Она чудная, правда?

Он был готов забыть обо всем и броситься догонять эту чудную Полинку, но голос разума отреагировал по-своему: «Не приманка ли это, Балуев? Дешево они тебя ценят!»

— Вы, кажется, ей понравились, — продолжала сватать вампирша.

— Вы преувеличиваете. Я редко нравлюсь женщинам.

— Почему?

— Зануден и ворчлив.

Она залилась искусственным смехом.

— Не правда! Не правда, Гена! Можно, я вас буду так называть?

— Называйте, — согласился он.

— А потом, как бы она поняла, что вы занудны и ворчливы, ведь вы все время молчали?! Она влюбилась с первого взгляда! Надо знать Полинку! Влюбчива, как…

— Я, к сожалению, не могу похвастаться тем же, — перебил ее Геннадий, давая понять, что тема разговора исчерпана.

Она несколько растерялась. Пожала плечами, как бы недоумевая: «Неужели можно отказаться от такой чудной девчонки?» И наконец перешла к делу:

— Я записала вам три кассеты.

— Премного благодарен. Сколько я вам должен?

— Обижаете, Гена, такие пустяки!

— Хорошо, тогда за мной ужин в ресторане. Согласны?

— Я бы с удовольствием, но вечерние спектакли, знаете…

— Каждый день? И в понедельник тоже?

— Понедельник — выходной, — нехотя призналась Вера, — но…

— Никаких «но»! — твердо заявил Балуев. — Я через неделю уезжаю!

— Так скоро?

— Дела.

— Ну, что ж. Сегодня у нас суббота, — рассуждала она. — Понедельник — послезавтра. Куда вы меня поведете?

— «Андромаха» устроит? — брякнул он первое пришедшее на ум.

Вера округлила глаза. Все в городе знали, что ресторан, ночная дискотека и публичный дом под этим названием принадлежат Поликарпу.

— Но там ведь дискотека для юнцов? — попыталась возразить она.

— По понедельникам там нет дискотек, — парировал Гена, — и все довольно пристойно.

— Пусть будет по-вашему. Света тоже придет? — поинтересовалась вампирша.

— Вряд ли. У нее слишком много дел.

Они договорились о времени и месте встречи, и Балуев, прихватив три записанные специально для него кассеты, откланялся.

Как ни подмывало его расспросить Веру о той страшной ночи на кладбище, он сдерживал себя, понимая, что в ее интересах увести его как можно дальше от истины. И еще он опасался преждевременно навлечь на себя беду.

Офис Мишкольца, в котором Геннадий просидел несколько лет, соседствуя дверь в дверь с «изумрудным королем», находился на втором этаже ювелирного магазина «Кристина».

Он добрался туда на трамвае, а раньше ездил на «рено», имел личного шофера. Пробивая себе дорогу к выходу преимущественно локтями, он чуть не потерял пакет с кассетами и высказал вслух мысль, что на пороге третьего тысячелетия в городе до сих пор проблемы с транспортом. Раньше эти проблемы его как-то не волновали.

— Да что там транспорт, — подхватила какая-то старушенция, приняв его за городского чиновника. — Вы гляньте, как мы живем! Кто в бараках, а кто в теплушках!

Он поторопился выскочить на свежий воздух, тем более что воздух был пронизан весенним солнцем. Трамвай со старушенцией и прочими горемыками пошел дальше, а взору Балуева представился сверкающий ряд новеньких иномарок, выстроившихся возле ювелирного магазина. Мимо проходил слепец с грязной котомкой. Своей видавшей виды палкой он постукивал по бордюру. А потом задел одну из машин, и сверкающая тварь рявкнула на него заливистой сигнализацией. Он так и продвигался, задевая палкой машины, и каждая имела что сказать несчастному. Слепец уже скрылся за углом, а начавшаяся какофония продолжалась.

— Меня встречают с музыкой! — ухмыльнулся Гена и прошествовал мимо иномарок с гордо поднятой головой.

В родном офисе его встретила секретарша, раскрывшая рот от удивления. Балуеву даже показалось, что девушка забыла его имя-отчество.

— Геннадий Сергеевич? — неуверенно произнесла она, громко вздохнула и прошептала: — Наконец-то!

— Почему шепотом? — поинтересовался Геннадий.

Секретарша не ответила, только махнула рукой, что могло означать не самую лестную характеристику нового начальника.

— Данька у себя? — спросил он.

— Данила Тимофеевич занят, — канцелярским голосом проговорила девушка. — Просил не беспокоить. — И тут же шепотом и с надеждой в глазах: — А вы теперь его замените?

«Значит, и она не в курсе, — сделал вывод Балуев. — Ай да Мишкольц!»

— Он там один? — не обращая внимания на вопрос секретарши, спросил Гена.

— Нет.

— Кто у него?

Она явно колебалась, но происходившая в ней борьба закончилась в пользу бывшего начальника.

— Соколов, — опять произнесла она шепотом.

Балуев присел в кресло для гостей, чтобы собраться с мыслями.

Витя Соколов был известным в городе бизнесменом. Его дело начало процветать еще в конце восьмидесятых, под вывеской кооператива. Они с Мишкольцем были под одной «крышей». Но в период мафиозных войн и борьбы за власть, Соколов, обнаружив в Мишкольце серьезную силу, угрожавшую его интересам, начал плести против «изумрудного короля» интриги, перетягивая на свою сторону местного авторитета Шалуна. Однако Шалун оказался на редкость изворотливым парнем. Некоторое время он поддерживал Соколова, а когда увидел, что тот набирает силу, создает собственные боевые отряды, переметнулся к Мишкольцу.

И вот этот самый Витя Соколов находился теперь в кабинете помощника Мишкольца, то есть в бывшем кабинете Балуева.

— И часто он сюда захаживает?

— На моей памяти в первый раз.

— Он предупредил о своем визите? — продолжал допрашивать секретаршу Геннадий.

— Не знаю.

— Ладно, — заключил он, — ты меня ни о чем не предупреждала. Не успела предупредить.

Девушка только собиралась снова раскрыть от удивления рот, как Балуев уже оказался по ту сторону двери.

Входя в свой кабинет, он услышал слова Охлопкова: «Мне надо посоветоваться с боссом».

— О чем, Даня? — тут же в мешался в разговор Геннадий. — Может, посоветуешься со мной?

Его появление парализовало собеседников. Он давно не видел обоих и успел заметить, что Соколов погрузнел, и без того маленькие глазки заплыли жиром, а шевелюра поредела и была слегка припорошена пеплом. Данила тоже раздался вширь. Давно ушла в прошлое хипповская прическа с хайратником. Теперь он предпочитал строгие костюмы английского покроя и модные, цветастые галстуки. От него за версту веяло благополучием и удачей, которую он наконец поймал за хвост и выпускать не собирался.

Те тоже внимательно разглядывали Балуева, наверняка обнаружив и в нем массу перемен.

— Да никак это Витя! — сыграл удивление Гена. — Сколько лет, сколько зим! Раньше ты не жаловал нас визитами! Есть проблемы?

— Ноу проблем, — с достоинством ответил по-английски Соколов и посмотрел на Охлопкова. В этом взгляде читалась растерянность застигнутого врасплох. Но Данила был непроницаем, как заколдованный мальчик с остекленевшими глазами.

— Мне пора, — возвестил гость.

— Отчего же, Витюня? Еще не вскипела в чайнике вода! Мы могли бы побаловать тебя чайком!

— Нет, спасибо. Я пойду.

— Ну, не упрямься, — явно издевался Геннадий. — Такой редкий гость и уйдет без чая! Что ты как мумия, Дань? Упрашивай дорогого гостя остаться!

— Действительно, Виктор Петрович, — пробормотал тот.

— Нет-нет, не просите. Мне пора. В другой раз.

Он схватил с вешалки свое пальто, перекинул его через руку и поспешно удалился.

В кабинете воцарилось молчание.

Балуев подошел к окну.

— Садится в новенький джип, — прокомментировал он. — Смотри-ка, без охраны! Как доверяет тебе! Бегство мистера Соколова!

— Когда ты приехал? — заикаясь, начал Охлопков. — Почему не позвонил? Опять твои шуточки? Ты меня еще в институте ими достал!

— Институт ты припомнил специально, чтобы заставить меня расчувствоваться. — Геннадий отвернулся от окна и посмотрел в глаза Даниле.

Тот отвел взгляд.

— Увы, мой друг, я не сентиментален.

Охлопков вдруг соскочил со своего начальственного кресла.

— Садись, Ген, это твое место… Я тут временно… Но я ничего… Мне Володя сам предложил, как твоему другу и бывшему однокурснику.

— Сиди, где сидел! — отрезал Балуев. Он предпочел стул с высокой резной спинкой. Антикварный гарнитур Гена купил для фирмы незадолго до ухода.

— Володя сказал, что ты приедешь в следующем месяце.

— Мишкольц так сказал? — переспросил Геннадий. Он достал из кармана пальто сигареты и закурил. — Когда это было?

— Неделю назад. Он звонил мне из Сан-Франциско.

«Что за черт! — не переставал удивляться Балуев. — Он специально держит парня в напряжении или действительно верит в мое возвращение? Что ж получается? Я взял годичный отпуск? Ай да Мишкольц!»

— Ладно, с Володей я сам как-нибудь разберусь. Что надо Соколову?

— Он позвонил мне вчера домой. Срочно просил о встрече. Дело безотлагательное. Я предложил ему приехать в офис. Не встречаться же нам тайно. Верно я говорю?

— Короче, что ему надо?

— Он предложил сделку.

— Тебе?

— Нам.

— Наркотики?

— Оружие.

— Мишкольц на это никогда не пойдет!

— Я ему так и сказал. Надо посоветоваться с боссом. И тут ворвался ты.

— Чем он мотивировал наше сотрудничество?

— Сказал, что бизнесменам пора объединяться. Сколько можно терпеть у власти уголовный элемент?

— Старые песни! Он что, решил сбросить Шалуна?

— Похоже на то. И еще намекнул, что наше сотрудничество кое-кому выйдет боком.

— Кому?

— Откуда мне знать? Он все — намеками. Ничего прямо не скажет!

— Кто еще в городе занимается оружием?

— Не знаю.

— Надо узнать! — приказал Балуев то ли Охлопкову, то ли себе самому. — Думаю, что он рассчитывал на твое участие, в обход Мишкольца. Володя с ним вряд ли вступит в союз.

— А я и подавно! — поспешил откреститься от Соколова Данила.

— Он постарался бы тебя купить, а барыши там светят немалые. Ему, конечно, нужен не ты и не твое личное участие. Ведь Ты теперь представляешь фирму. Его устраивало даже формальное участие Мишкольца.

«А может, он просто приезжал прощупать почву? Узнать, каковы теперь позиции Балуева? А оружие — блеф!»

— Обо мне спрашивал?

— Да.

— Что именно?

— Куда ты пропал? Когда вернешься?

— Вот что. — Геннадий затушил в пепельнице сигарету, потер пальцами виски. — Слушай меня внимательно. В городе должны знать, что я вернулся к делам, но и ты от дел не отстранен.

— Правда? — обрадовался Охлопков.

— Не перебивай! Теперь у Мишкольца два помощника. Ясно? Так должно выглядеть, но к делам я пока приступать не буду. У меня — свой расклад. Далее, ты не первый год крутишься, побывал в разных организациях, везде имеешь знакомых…

— Не преувеличивай, Ген, — нахмурился Данила.

— Ты меня неправильно понял. Мне нужен твой опыт.

— В смысле?

— Попробуй разузнать, что может связывать таких разных людей, как Поликарп и Соколов?

— Тут я тебе сразу могу ответить. Ничего.

— Не торопись, Дань! Попробуй узнать. И еще, чем сейчас занимается бывший наш человек Игорь Тимофеев?

— У него солидная фирма. Компьютеры.

— Кто обеспечивает ему «крышу»?

— Пентиум.

— Так. Приехали.

— Ах, черт! — схватился за голову Охлопков. — Ведь Салмана на днях убили!

— То-то и оно.

— Даже не знаю, кто его заменил.

— Вот тебе новое задание. И еще, как может быть связан Тимофеев с Поликарпом и Соколовым.

— Вообще-то фантастика, но узнать попробую.

— Держи со мной связь по этому телефону. — Он написал ему в ежедневнике домашний телефон Кулибиной. — Я бываю там вечером и ночью.

— Ну, ты даешь! — засмеялся бывший однокурсник. — Техника давно шагнула вперед, Геннадий Сергеевич! Держи мой сотовый! — сделал широкий жест Данила.

— А как же ты?

— У меня теперь есть мобильный. Номер своего рабочего телефона, надеюсь, не забыл?

— Еще помню. — Геннадий принял подарок, и взгляд его сразу потеплел. — Ну, как ты живешь, Даня?

— Да по-разному. Вот недавно развелся с женой.

— И ты туда же? Молодец! Платишь алименты?

— Видала она меня в гробу вместе с алиментами! Забыл, кто у нее папа?

Охлопков женился пять лет назад на дочери известного в городе авторитета и очень гордился этим. И теперь, уже после развода, о тесте вспоминал с гордостью.

— Вот чем заканчиваются браки по расчету, — подытожил Балуев.

— А браки по любви? — усмехнулся Данила.

— Любовь не вечна. Тут ты прав.

— Чего не женишься, Ген?

— На ком?

— На Кулибиной. Завидная невеста! Я бы на твоем месте не раздумывал.

— У тебя богатый опыт, что касается завидных невест! А меня именно эта сторона отталкивает.

— Идиот! — по-дружески обласкал бывшего однокурсника Охлопков.

— А как поживают твои художественные салоны? — перевел разговор на другую тему Геннадий. — Кажется, их было шесть?

— Остался один, — вздохнул Данила. — Прибыль мизерная.

— Я тебя предупреждал, как невыгодно иметь шесть «крыш». Всем приходится платить.

— Еще налоговая, — безрадостно добавил Охлопков.

— Сейчас-то хватает на жизнь?

— Спрашиваешь! — голубые глаза Данилы сразу ожили. — Мишкольц — это вершина! Пик Победы! Если честно, я всегда тебе завидовал. Ведь он приметил тебя еще с институтской скамьи! Почему не меня?

— Володе нужен искусствовед.

— А я что, дворник?

— Значит, судьба, — развел руками Балуев.

— Везунчик ты, Генка! Вот и все! Но мне теперь тоже грех жаловаться! Вон, выгляни в окно! Вторая от входа — моя красавица! «Ауди», последняя модель! Твою старушку «рено» я загнал и шофера уволил. На фига он мне? Не обижаешься?

— Во-первых, «рено» не была старушкой. Я купил ее в девяносто четвертом, еще не объезженную. А во-вторых, она принадлежала не мне, а фирме. — Геннадий подчеркнул последнее слово.

Охлопков опустил голову.

— А ты, значит, свою красавицу приобрел на деньги фирмы?

— Я советовался с Володей. Он разрешил. Зато урезали лишнюю ставку.

— Ой, Данька! Если узнаю, что воруешь, не сносить тебе головы! Полетишь с пика Победы вверх тормашками!

— Что я — сам себе враг? Хочешь, возьми мою машину, — она твоя!

— У меня нет водительских прав, — признался Гена.

— Совсем отстал от жизни, Геннадий Сергеич!

— У тебя сейчас обед?

— Ну, вроде того.

— Подвези-ка меня в «Сириус», — попросил Балуев.

«Пусть нас видят вместе», — подумал он.

Ночной бар только открылся, и посетителей еще не было. Охлопков сказал, что обедает в другом месте и не хочет изменять правилам.

— Не забудь, о чем я просил, — напомнил на прощание Геннадий.

— Будь спок! Потормошу кое-кого!

На том и распрощались. Новенькая, сверкающая «ауди» так и рванула с места, будто собиралась взлететь.

Он сдал в гардероб пальто и пакет с видеокассетами. Потоптался возле зеркала. Обратил внимание, что через стеклянные двери бара просматривается вся площадка перед крыльцом. Сегодня она пустовала, а вчера вечером здесь стояло пять или шесть автомобилей.

— Эй, парень! — обратился он к гардеробщику, долговязому молодому человеку, с девичьим лицом и серьгой в ухе. — Вчера вечером ты работал?

— Ну, я. — На лице парня отобразился испуг. Его уже поставили в известность, кто этот серьезный дяденька в ярко-рыжем свитере, раньше не баловавший «Сириус» своим посещением, а теперь зачастивший сюда, как на работу.

— Актрису вчера видел?

— Какую актрису? — не понял гардеробщик.

Балуев описал внешность Веры. Вампирша была слишком яркой персоной, чтобы ее не заметить. И парень тут же вспомнил эту женщину.

— Мне надо знать, на чем она приехала?

— Я никогда не слежу… — начал было тот.

— Напряги мозги! — не давал ему опомниться Гена. — Это очень важно не только для меня, но и для тебя.

Последнее сильно взволновало парня, и он, может, впервые в жизни задумался.

— Я тебе помогу. Может, она притопала с троллейбусной остановки?

— Нет. Ее привезли, это точно!

— Машина осталась на площадке или сразу уехала?

— По-моему, сразу уехала.

— А человека, передавшего для меня записку, ты помнишь?

— Да, он приехал на белой «девятке».

— Не он подвез актрису?

— Нет, он появился позже.

— Ладно, тогда не стоит напрягаться, — разочарованно махнул рукой Геннадий.

«Слишком просто ты все придумал, — сказал он себе. — Так не бывает».

— Вспомнил! — крикнул ему вдогонку гардеробщик. — Вспомнил! Она приехала на джипе. Точно! Такие были у немцев во время войны! Я в старых фильмах видел!

— «Виллис»? — подсказал Балуев.

— Да-да, только современный!

«Неплохо, — размышлял Гена, усевшись за стойку бара. — Джип «рэнглер», похожий на «виллис». В такую же машину сел в аэропорту Христофор Карпиди. Вполне возможно совпадение. И все же надо иметь это в виду».

Бармен, коренастый парень в белой рубахе и пестрых подтяжках, сделал по его заказу коктейль с джином.

— Вами тут интересовались, — между прочим произнес он.

Заиграла музыка. Что-то авангардное, французское. Надрывный женский голос.

— Когда?

— Вчера, после вашего ухода.

Краем уха Гена уловил, что женщина пришла на прием к доктору и просит сделать аборт.

— Кто это был?

— Один молодой человек. Вы его, наверно, не заметили? Он сидел за тем столиком, в углу. Вы как раз к нему были спиной.

— Ты его раньше видел?

— Пару раз точно. Он всегда один. По внешнему виду не из крутых. Возраст примерно мой. Невысок. Одет просто — джинсы, пуловер. Да, еще носит длинный шарф. Так раньше одевались художники.

— О чем спрашивал?

— Он мне задал очень странный вопрос. Правда ли, что вы искусствовед?

Доктор в песне ничего не понимал, он привык копаться в телах, а женщина просила удалить плод из ее души.

— Кто это поет?

— Гёш Пати. Так вы не знаете этого человека?

Геннадий покачал головой и залпом допил коктейль.

«Кто-то из нас рехнулся! Он решил следить за мной? И расспрашивать обо мне барменов? Что ему надо? Чтобы я убрался из города? Они что, все сговорились? Я уехал! Я тут больше не живу! Что еще надо?»

Бармен вышел. Геннадий огляделся по сторонам. Полутемный, пустой зал, с каменными людьми между столиками, пугал. Он напряг зрение, всмотрелся в тот угол, который указал бармен. Там стояла кадка с фикусом, и, как он ни силился, человека с длинным шарфом, обмотанным вокруг шеи, разглядеть не мог.

В двенадцать лет, после того случая с пивом, Гена задумал убить отца. Он ненавидел и презирал его. Он не понимал, как человек может быть до такой степени слабовольным. Люди слабые Гену не интересовали. Он тянулся к сильным.

Когда отец не приходил домой, они с матерью ехали в художественные мастерские. Если он был трезвый и с головой погружен в работу, то очень злился и кричал на мать. А когда был невменяем, мать тащила его на себе до автобусной остановки. Иногда он просто исчезал, приходилось расспрашивать художников, «позориться», как говорила мама, а потом начиналось настоящее следствие. В конце концов отец отыскивался, но в каком виде и в каких местах! Иногда он сам находил свой дом и приползал на карачках.

Гена стыдился отца. Не гулял во дворе. Ему казалось, что соседи показывают на него пальцем: «Смотрите, сын алкоголика!»

— Хоть бы за хлебом сходил! — ругалась мать. — Не допросишься! И что из тебя вырастет?

— Обалдуй! — отвечал ей пьяный отец. — Обалдуй и хапуга!

— Чья бы корова мычала! — бросала она и уходила за хлебом.

— Что ты из себя представляешь? Ну, что ты из себя представляешь? — продолжал выяснять отец после ухода матери.

— А ты? — ощетинивался сын. — Посмотри на себя в зеркадо! Свинья куда приятней!

Такие разговоры ничего хорошего не сулили, и матери частенько приходилось их разнимать, заслонять сына собственным телом. Доставалось всем.

Жизнь представлялась мальчику сплошным скандалом. Он не различал запахов, кроме перегара и блевотины.

— Ты понюхай, как пахнут краски! — предлагал ему трезвый отец. — Нарисуй хоть что-нибудь!

— Сам рисуй, если тебе так хочется! — Гена отодвигал тюбики с акварелью и кисти.

— А что ты читаешь?! Что ты читаешь! — закипал отец. — Дюма, Купер, Агата Кристи! Это разве литература? Гоголя надо читать! Диккенса! Льва Толстого! А кому я покупаю альбомы по искусству? Кому — я тебя спрашиваю! Хоть бы для интереса полистал!

— Отстань от меня! У тебя своя жизнь, у меня — своя!

— Но ты же жрешь мой хлеб! Заработанный потом! Умру, что жрать будешь?

— Поскорее бы умирал!

Отцу было тогда сорок пять, а Гене двенадцать. Он часто представлял отца на смертном одре. То с перерезанным горлом, то с пулей в виске. Однажды тот пришел с похорон одного приятеля. И в слезах рассказывал о нем. Приятель его был нищим художником. Рисовал абстрактные картины. Он называл их «симфониями». Там был и «Первый концерт Чайковского», и «Героическая Бетховена», и особенно много Скрябина.

— Цветомузыка хороша на дискотеках, — рассуждал отец, — а кому нужна его мазня?

Мать-старушка каждый день выдавала бедному абстракционисту по рублю, «чтоб покушал». И на этот рубль он умудрялся напиваться в стельку. Разумеется, в складчину с друзьями. У художника было полное истощение организма и около сотни непроданных картин. Тогда-то он и свел счеты с жизнью.

Он был в тот вечер у своей подруги. Она принимала перед сном ванну и попросила его потереть спину. Он вошел к ней совершенно спокойный, с шарфом на шее. Она засмеялась: «Так и ходишь с шарфом?» Он потер ей спину и спросил: «Как ты думаешь, можно на шарфе повеситься?» «Почему нет?» — пожала она плечами. Когда девушка вышла из ванной, абстракционист висел на люстре. Люстра выдержала его тщедушное тельце.

Отец заливался слезами, а Гена думал, что у отца тоже есть длинный, крепкий шарф, которым тот обматывает шею. Вот только люстра его вряд ли выдержит. Ведь папа не абстракционист, он отливает из гипса вполне реалистические бюсты Ленина и барельефы с крейсером «Аврора». Получает немалые деньги. И питается в основном в ресторанах.

Но как-то, совершенно неожиданно, представился случай убить отца.

В тот день они с матерью еле приволокли его из мастерской. Отец упирался, вопил на всю улицу, что ему надо работать. Обзывал мать последними словами. Приставал к прохожим. Гена испытывал невыносимое чувство стыда.

Наконец они оказались дома. Мать заперла дверь и спрятала ключ. Так она делала всегда, чтобы отец не убежал. Потом, по обыкновению, закрылась на кухне. Готовила ужин и слушала джаз.

Он остался с отцом наедине и битый час слушал его бредовые излияния. Потом отца посетила навязчивая идея.

— Я должен бежать! Бежать куда глаза глядят!

— Прямо сейчас? — подыграл ему Гена.

— Прямо сейчас!

— Я не знаю, где ключ!

— Я убегу через балкон! И ты мне поможешь!

Мальчик сразу прикинул, что если отец сиганет с пятого этажа, то вряд ли останется цел.

— Хорошо! — согласился Гена.

Но оказалось, что отец не настолько пьян и прекрасно соображает. Он не собирался повторять подвиг летчика Гастелло, а всего лишь хотел перелезть на соседний балкон и выйти на свободу, если повезет, через дверь соседей.

— Ты мне только подсоби! Мало ли чего!

В трезвом виде он уже проделывал этот трюк, когда соседка захлопнула входную дверь и осталась без ключа. Тогда отец действовал как заправский циркач. Крепко уцепившись за тонкую перегородку, перекинул сначала одну ногу на соседний балкон, а затем, высоко задрав другую, прочертил ею в воздухе полукруг и уселся прямо в плетеное кресло соседки.

На балконе было свежо. Серебристые тополя раскачивались из стороны в сторону. Как по заказу, поднялся сильный ветер. Стрижи летали над самой головой и кричали, предупреждая о чем-то неминуемом, уже надвигающемся.

Гена еще не сообразил, в какой момент ему надо действовать, как отец перекинул ногу на соседский балкон.

— Сейчас хлынет дождь! Куда ты? — закричал он отцу.

— Не трусь, парень! — подбодрил его тот.

«Мама слушает джаз! Она не услышит папиного крика!» — пронеслось в голове мальчика.

Фанерная перегородка держится на честном слове. Она закреплена только внизу, и ржавые гвозди червячками вылезли из нее. Один хороший удар плечом — и нет перегородки! И нет отца!

Удар пришелся на тот момент, когда папина нога прочерчивала в воздухе полукруг. Фанера выдержала, но руки отца разжались. Он на мгновение потерял равновесие. Нога не успела перелететь на другой балкон, ударилась в его стенку с внешней стороны. Он оказался верхом на этой стенке. Раскинул руки, как канатоходец. И так застыл.

Гена впервые увидел животный страх в глазах отца. В огромных, по-кошачьи зеленых глазах.

Брызнули первые капли дождя. Ветер усилился.

Отец был в шоке, он не соображал, что надо уцепиться за что-нибудь, так и сидел на стенке балкона, с раскинутыми широко руками, закинув голову ввысь. Может, он изображал распятого Христа?

Но тут выбежала на балкон соседка и втащила отца в дом.

Ливень стоял сплошной стеной, и шум его заглушал мамин джаз. Вымокший насквозь, в нелепой пижамной рубахе и домашних тапочках, отец, отбившись от гостеприимной соседки, пересекал двор.

Гена, свернувшись калачиком на каменном полу балкона, безутешно рыдал. То ли жалел о несостоявшемся убийстве, то ли его сотрясала ненависть к безвольному отцу? А может, просто смерть впервые дохнула ему в лицо, и он испугался?

Дождь быстро кончился. От земли шел сочный, горьковатый аромат, перебивавший запах мокрого цемента. Тополя перешептывались листвой. Стрижи теперь носились высоко в небе.

Очнувшись от воспоминаний, Балуев обнаружил, что стоит перед художественными мастерскими. В том самом дворе, за памятником Ленина.

Он не помнил, как добрался сюда. Ведь от «Сириуса» путь не близкий, сначала вдоль набережной городского пруда, потом надо пересечь плотину и Главную площадь.

Он представил, как сомнамбула Балуев средь бела дня медленно идет вдоль набережной. И прохожие оборачиваются.

«В моем положении так терять контроль над собой равносильно самоубийству!»

Не успел он об этом как следует подумать, как услышал за спиной:

— Какая встреча! Я знал, что мы еще увидимся!

Перед ним стоял уродец, хозяин игровых автоматов.

— Я вас увидел из окна, — продолжал он. — Я здесь живу. Смотрю: вы или не вы? Уже с четверть часа за вами наблюдаю… У вас горе?

Только после этих слов Геннадий почувствовал, что по щекам у него катятся слезы.

— Нервы, знаете ли…

8

— Все это мне знакомо, — посочувствовал Гольдмах. — Надо выпить чашку кофе и успокоиться. Пойдемте ко мне! Я живу одиноко и поэтому рад любому гостю!

Вчера, распрощавшись с Надей, он не сразу поехал домой. Боялся засады.

В казино он имел несколько надежных людей из числа охранников. Команду из трех человек отправил к себе домой, с ключами от квартиры.

Они вернулись через полчаса с утешительной вестью. Вокруг дома все спокойно. В квартире никого нет.

Миша действовал осмотрительно, но было похоже на то, что никто не собирался покушаться на его жизнь. И уже возникли сомнения насчет ловушки в квартире Тани Семеновой. Обыкновенная случайность. И почему он решил, что послание на зеркале в ванной обращено к нему? И открытка из Швейцарии здесь ни при чем. Может, Таня коллекционировала старые открытки?

Он успокоился окончательно и тут прослушал новую запись на автоответчике.

«Миша! Это Таня Семенова! — раздался взволнованный голос. — Все кончено! Не звони и не приезжай ко мне! За тобой следят! Я не знаю этих людей, но среди них есть женщина с малахи…»

На этом месте запись обрывалась короткими гудками. Он прослушал ее вновь и обратил внимание, что в записи присутствует фон. Играет музыка.

— Как ей удалось позвонить? — размышлял он вслух. — Это было утром, после того как я уехал из дому.

Умный аппарат показал время записи: десять часов пятнадцать минут.

— А в ее квартиру я вошел около трех дня. Ее привезли домой и там убили выстрелом в голову? Скорее всего. Но зачем? И следят за мной! Что меня связывало с этой Таней? Не что, а кто! Салман! Кому он перебежал дорогу? И при чем тут я? «Женщина с малахи…» Что она имела в виду? Женщина носит что-то малахитовое? Напоминает сказы дедушки Бажова!

Чем больше Гольдмах злился, тем глубже ощущал свою растерянность, неспособность понять что-либо.

Он снова включил автоответчик. Там имелась еще одна запись. Некая Оля просила о встрече. Она уверяла, что три года назад они познакомились в Эмиратах. Время звонка: десять часов двадцать пять минут. Почти сразу же после звонка Тани.

Никакой Оли из Эмиратов Миша не помнил. Был там всего четыре дня по делам коммерции и мотался как одержимый по Дейре в поисках каких-то деталей для компьютеров.

Вчера она тоже звонила. Он прослушал вчерашнюю запись. Слово в слово тот же текст. Время звонка: десять часов сорок минут. И тут Гольдмах заметил странную вещь. Девушка просила о встрече, но при этом не называла номер своего телефона.

— Что за черт? Может, она хочет, чтобы я сначала вспомнил ее?

И в этот миг он вспомнил!

Дубай. Девяносто пятый год. Знойное июньское утро. Если бы не проклятые детали для компьютеров, ни за что не поехал бы туда в такое время. Слава Богу, в его загранпаспорте не было израильской визы (а ведь собирался навестить родителей!), иначе накрылась бы поездка! Его могли задержать. Внешность не понравилась — проваливай! Но все обошлось.

Его гостиница находилась напротив супермаркета Аль-Гураир, но на черта ему супермаркет? Каждое утро он плелся через центр города в Дейру — торговый район.

Она окликнула его возле тайского ресторанчика, в котором он накануне поужинал, оголодав от полупансиона.

— Вы не могли бы меня сфотографировать?

Миловидная блондинка с искрящимися, веселыми глазами. На ней длинное платье-балахон, скрывающее фигуру, и сандалии. Одета не по моде, но так спокойнее в этой строгой исламской стране.

— Пожалуйста. — Ему было некогда, но он согласился.

Она выбрала неудачный фон, как ему тогда показалось, — мрачноватое здание Британского банка, но он не стал ей ничего говорить, щелкнул пару раз и отдал фотоаппарат.

— А теперь давайте вместе!

— Зачем? — удивился он. Чего-чего, а фотографироваться Гольмах терпеть не мог.

— Я так хочу! Ну, пожалуйста!

Она так просила, что отказать было невозможно. Девушка остановила индийца в чалме, ехавшего на велосипеде. И в двух словах объяснила, что от него требуется. Местные индийцы — посезонники, торгуют в Дейре и прекрасно понимают по-русски.

Она взяла Михаила под ручку и повела его на то же место, под пальму, на фоне Британского банка.

— Вечером я отдам вам фотографию! — лаская взглядом, объявила она. — Встретимся в девять. На этом самом месте.

— Не могу обещать. У меня много дел.

Она прицепилась, как липучка. Провожала его до самой Дейры. Рассказала, что приехала из Баку. Что там у нее ателье для новобрачных. Она дает напрокат платья и костюмы. Что дело очень прибыльное. А сюда она приехала, чтобы закупить новую партию. Здесь дешевле. Здесь все дешевле.

— Все, что надо, я сделала. Завтра улетаю. Ну и скукотища эти Эмираты. Мы могли бы с вами поразвлечься! Приходите вечером!

— Приду. — Он не знал, как еще отвязаться от этой липучки.

— Точно?

— Обязательно.

— Я буду ждать в девять!

Гольдмах всегда пользовался расположением женщин, ведь уродство привлекает не меньше, чем красота. К нему иногда подходили на улице, но он предпочитал избегать случайных знакомств. И эту девушку из Баку он никогда больше не видел.

Теперь, задним числом, его удивляло одно обстоятельство, о котором он тогда не подумал. В Эмираты не пускают незамужних женщин до двадцати пяти лет, а замужних молодух — только с мужьями! Липучке из Баку было не больше двадцати, или она так хорошо сохранилась! И еще, он не помнил, чтобы ее звали Ольгой. Она, разумеется, представилась. Но имя было какое-то другое, более редкое. Нет, только не Оля!

Голова распухала от мыслей. Он встал под холодный душ.

Попробовал ухватиться за ниточку с другого конца. Пентиум состоял в организации Шалуна. Почему он уехал в Москву? Между ними что-то произошло? Об этом вряд ли кто-то расскажет, разве только сам Шалун. Гольдмах с ним незнаком. У него теперь совсем другая «крыша». Надежная «крыша». Кому он может мешать? Может, дело в самой «крыше»? Тогда ниточка ведет в Швейцарию.

Он долго не мог уснуть из-за открытки, оставленной в квартире маленькой Нади.

С десяти до одиннадцати утра терпеливо ждал звонка таинственной Оли из Эмиратов. Она позвонила в десять сорок.

— Наконец-то ты дома!

— Разве мы переходили на «ты»?

— Это сделать никогда не поздно.

— Хорошо. Что тебе надо?

— Ну почему так грубо? Я хочу отдать тебе фотографию.

— Через три года?

— Фотографии не стареют, — философски заметила она.

— Засунь ее себе в задницу!

— А ты хам!

— Вот и договорились!

— Не вешай трубку! — закричала она.

Но ей пришлось перезванивать.

— Что еще, девушка из Баку?

— Я никогда там не была!

— Я так и понял. Откуда у тебя мой телефон?

— Спроси что-нибудь полегче! Нам надо встретиться!

— Зачем?

— Я не могу по телефону.

— Старые песни! Говори лучше сейчас!

— Я следила за тобой в Эмиратах по поручению Пентиума!

— Врешь!

— Можешь мне не верить, но это так. У меня есть кое-какая информация. Могу поделиться. Не бесплатно, разумеется.

— Хорошо. Встречаемся в казино «Большие надежды», в девять вечера.

— Ты с ума сошел? Там вход по специальным билетам!

— Осведомлена ты неплохо! Скажи, что пришла ко мне, и тебя пропустят.

— Ни фига себе! А я смогу потом выйти обратно?

— Кому ты нужна, радость моя? Если информация стоящая — заплачу!

Дел на сегодняшний день прибавилось, но Гольдмах все же хотел проверить сказанное Таней Семеновой. Она утверждала, что за ним следят, а он ничего такого не замечал.

Миша прогулялся до продуктового магазина. Сделал запасы на ближайшие дни. Купил в киоске газету. Или он не умел обнаружить за собой «хвост», или Таня преувеличивала!

Вернувшись домой, он занял пост у окна. Следил за окнами соседнего дома и за художественными мастерскими. Тут-то и появился Балуев!

— Как вас занесло в наши края? — спросил Миша, разливая кофе в чашки.

Геннадий долго осматривался в этой странной для богатого человека квартире, но вопросов не задавал. Каждый живет как умеет.

— Вы имеете в виду город?

— Город? — удивился Гольдмах. — Вы давно здесь не были?

— Около года.

— Отдыхали? Нет, я имел в виду, как вас занесло в наш двор?

— Я здесь часто бывал в детстве. Мой отец работал в этих мастерских. Иногда тянет в такие хорошо знакомые места.

— Понятно.

— А вы давно здесь обосновались? — поинтересовался Геннадий.

— Недавно. Мне здесь нравится. Я не привык к роскоши. Родители у меня врачи. Теперь живут в Израиле. А я, как видите, здесь. Хотя мне иногда звонят и просят убраться в Жидомасонию.

— Кто звонит?

— Если б я знал? А Владимиру Евгеньевичу не предлагали? — осторожно полюбопытствовал Михаил.

— Вы знакомы с Мишкольцем?

— Нет, я просто спросил.

— Я, во всяком случае, ни о чем таком не знаю. Мишкольц — полукровка.

— Полукровкам иногда достается больше, чем евреям, — заметил Гольдмах.

Балуеву на миг показалось, что он разговаривает со стариком. В глазах собеседника светилась старческая доброта и мудрость. Он подумал, что с таким человеком можно было бы и расслабиться, хоть он из другого лагеря. Но как он может открыть, что работает на Поликарпа? Это же позор!

— А Гольдмах Исаак Ильич не ваш родственник? — Геннадий решил осторожничать в пределах разумного.

— Откуда вы могли знать Исаака Ильича? — засмеялся Михаил. — Сколько вам было лет в шестьдесят четвертом году?

— Я еще не родился.

— Я тоже.

— Я видел его могилу на кладбище. Она недалеко от могилы моего отца.

— Вот оно что! Мой дядя был скрипачом, поэтому покоится в таком престижном месте! — В голосе Михаила звучала ирония. — Но я о нем почти ничего не знаю, кроме того, что умер он не своей смертью.

— Вот как? Его убили? В шестьдесят пятом году?

— Мои родители не любили вспоминать об этом. Я слышал краем уха, что дядя был нечист на руку. Участвовал в каких-то махинациях с валютой. В то время, представляете? Он часто выезжал за границу на гастроли. А кто тогда не спекулировал лишними баксами или франками? За это, наверно, и убили.

— А как убили?

— Зарезали. Больше ничего не знаю.

— Убийцу нашли?

— По-моему, нет. Можно я вас тоже спрошу? — робко начал Миша.

— Конечно! Спрашивайте!

— Вы хорошо знаете Шалуна?

— Виталика? Прекрасно! А в чем дело?

— От него не могут исходить эти антисемитские угрозы?

— Исключено. Он, конечно, тоже не образчик интернационализма и человек малокультурный, но, как говорится, на фига козе баян?

— А кто-нибудь из его окружения?

— Послушайте, Миша, скажу вам откровенно, что я думаю по этому поводу. Человек, звонивший вам, блюдет не национальные интересы, он хочет запустить руку в ваш бизнес. Поверьте моему опыту, это не Шалун и не его ближайшее окружение. Виталик — человек открытый, рубит сплеча. Он не сторонник подобных методов. Если бы вы стояли на его дороге, он не стал бы вас уговаривать куда-нибудь уехать.

— Вопросов больше нет, — опустил голову Гольдмах.

Но Геннадий не спешил. Парень ему нравился, и почему бы не помочь, хотя бы советом.

— У вас надежная «крыша», а потому не многие могут действовать открыто, во избежание войны. Таких, как Шалун, в городе раз, два и обчелся. Если это не кустарь-одиночка и не завсегдатай психлечебницы, то группировка не слишком крутая. Всякой дряни хочется побольше урвать! Вам надо сменить жилище.

Здесь вы слишком уязвимы. И не брезговать телохранителями.

— Но у Мишкольца их нет, — напомнил Гольдмах.

— Не равняйте себя с Мишкольцем, — улыбнулся Гена. — Володя настолько повязал всех своим бизнесом, что ему нечего бояться. К тому же большую часть времени он проводит за границей.

— Спасибо за информацию, — поблагодарил Миша.

— Насколько я знаю, вы недавно развернули свое дело, а значит, нуждаетесь в советах. Не теряйте время и не жалейте денег на собственную безопасность.

— Наверно, вы правы, но отсюда я никуда не уеду.

— Дело ваше, — пожал плечами Балуев. — А мне пора. Спасибо за приют.

И уже у порога вспомнил:

— Запишите мой сотовый! Мало ли что!

Он вышел из подъезда, еще раз взглянул на мастерские и побрел на трамвайную остановку.

«А дядя Гольдмах — интересная личность! — думал Гена. — Надо бы узнать, чем занимался Поликарп в шестьдесят четвертом году».

Когда он ехал в переполненном трамвае, запиликал сотовый.

— Генка, есть новости! — орал возбужденный Охлопков, и близстоящие к Балуеву граждане внимательно слушали, что за новости. — Весь оружейный бизнес в городе контролирует Поликарп! Соколов пригрел у себя какую-то фирму, а те платят дань Карпиди. Это ему, естественно, не нравится. Вот он и начал землю носом рыть!

— Молодец! — похвалил Геннадий. — А теперь надо подробней узнать про этих ребят, что под крылышком у Соколова!

Граждане одобрительно закивали. Они явно принимали Балуева за опера по борьбе с организованной преступностью.

— Всех, сынок, выведи на чистую воду! — подмигнула ему какая-то старушенция, и в трамвае сразу же разгорелся политический спор.

Гольдмах сел в машину и около часа плутал по улицам, чтобы обнаружить «хвост». И все больше убеждался, что Таня Семенова в своем предсмертном обращении к нему сгустила краски.

Он приехал к маленькой Наде без предупреждения, потому что не знал ее телефона.

На злосчастном седьмом этаже заглянул в соседний тамбур. Квартира двести семнадцать, как и следовало ожидать, была опечатана.

Надя была уже дома и что-то стряпала на кухне. Она совсем не удивилась.

— Я знала, что вернетесь. Вы забыли пакет.

Она сегодня кокетничала. Играла новую роль.

— Раздевайтесь! Пока не отведаете моих пирогов, никуда не уйдете!

— Вы кого-то ждете? — поинтересовался Миша.

— Кого-то! Вас, дорогой мой!

— Меня? А с чем пироги?

— С яблоками, капустой и мясом. Любите?

— Остаюсь! Остаюсь! — сдался он.

— Вы ведь не женаты — сразу видно, — рассуждала маленькая Надя. — А значит, никто не испечет вам пирожков!

— Вы тоже не замужем, вероятнее всего?

— Разведена.

— Давно?

— Какая разница? Разведена — и точка.

Пакет лежал на трюмо в прихожей. Он вынул открытку в жестяной рамке и повертел ее в руках.

— Что это? — поинтересовалась Надя. — Ваше хобби?

Она стояла у плиты и не могла видеть, что у него в руках. Миша понял, что женщина интересовалась содержимым его пакета.

— Вы часто бывали в Таниной квартире? — спросил он.

— Не часто, но бывала.

— У нее не было подобного увлечения?

— Она бы мне похвасталась. Татьяна любила прихвастнуть.

— Как вы познакомились?

— Много ли надо двум одиноким женщинам, живущим на одном этаже? Мы с ней как-то столкнулись в лифте, и она чуть не умерла от восторга. В тот же день пригласила меня к себе на чай. Я не отказалась. Чувствовала себя в тот день страшно заброшенной.

— Давно вы тут живете?

— Пятый год. Мы разменяли с мужем квартиру в центре.

— Он тоже был артистом?

— Ой, у меня сейчас все сгорит!

Он оценил ее уловку. Ей не хотелось говорить о муже. Да и что он пристал к ее мужу?

После того как она вынула из духовки первую партию пирожков, Гольдмах продолжил допрос:

— А ваши родители, Надя, тоже артисты?

— Циркачи. Видели когда-нибудь цирк лилипутов?

— В детстве.

— Меня тоже готовили в цирк, но я переросла моих родителей. В лилипутки не годилась и на серьезную актрису не тянула. А вот амплуа травести — самое то. Но с годами все трудней играть мальчиков и девочек. Так что впереди — серьезные проблемы. Они уже начались.

— Правда? — удивился Михаил. — Вы ведь, по-моему, народная артистка.

— И что с того? Знаете, сколько народных сейчас нищенствует? Мы стараемся помогать нашим старикам, хотя сами еле выживаем в нынешних условиях. Ой, только не подумайте ничего! — спохватилась Надя. — Я вовсе не предлагаю вам стать меценатом! Просто к слову пришлось!

— Я не такой уж заядлый театрал, чтобы сделаться меценатом, — усмехнулся Гольдмах, — но вас помню. Вы мне даже снились в детстве!

— Спасибо, — процедила она.

Он снова допустил бестактность — подчеркнул разницу в возрасте. Ох и тяжело с актрисами! Вроде делаешь комплимент, а получается все наоборот.

— Скажите, Надя, а кого-нибудь из Таниных друзей или подруг вы видели?

— Был у нее какой-то кавказец. Она описала ему внешность Салмана. — Но, кажется, они давно разбежались. И подруга была. Симпатичная девочка. А вот как звали, не помню. Один раз всего видела. Она приходила с ней в театр. У подруги — сын. Мальчику лет пять-шесть. Странный мальчик. Неразговорчивый. Совсем не похож на мать. Она блондинка, он — черненький.

— У вас, конечно, нет ее адреса?

— Откуда?

— А описать можете?

— Внешность довольно заурядная, — хмыкнула маленькая женщина, забыв, что минуту назад назвала девушку симпатичной. Настроение у Нади менялось молниеносно. — Даже описывать нечего. Глаза, правда, интересные, живые.

— Не густо, — вздохнул Гольдмах.

— А зачем она вам?

— Боюсь, что все это имеет ко мне прямое отношение, — признался он.

— Убийство Тани? Каким образом?

— Она звонила мне вчера утром. Меня не было дома. Запись на автоответчике я прослушал только ночью.

— Господи! — всплеснула крохотными ручками Надя.

— А того кавказца, которого вы мне описывали, на днях застрелили в Москве.

— Это из-за него?

— Если бы знать! Я ни черта не понимаю! Таню я видел раза два-три в жизни, а она мне звонит домой и предупреждает о грозящей опасности! Она утверждала, что за мной следят, но слежки я не обнаружил. Так что со мной небезопасно кушать пирожки, сделал вывод Миша.

— Бросьте вы! — махнула она рукой и принялась доставать из духовки вторую партию. — Сейчас сядем за стол и все хорошенько обсудим.

В комнате ничего не изменилось со вчерашнего дня, только был раздвинут невысокий стол, накрытый белой скатертью, что свидетельствовало о Надином гостеприимстве.

— Сейчас все обсудим, — приговаривала она, выставляя на стол тарелки с пирожками и наливая чай.

Гольдмах с умилением смотрел, как эта маленькая женщина справляется с хозяйством да еще собирается обсудить с ним его проблемы. Его вдруг охватил страх. Какое право он имеет впутывать ее в это дело? Он насильно ворвался к ней в дом и еще требует участия? Нет. Она сама. Для кого Надя пекла пирожки?

— Для кого я пекла пирожки? — надула она щеки.

— Извините, задумался.

Он принялся уплетать пирожки и хвалить на все лады кулинарные способности народной артистки.

— Миша, вы — льстец! Я еще вчера это заметила!

— По-моему, вчера мы уже перешли на «ты»? — вспомнил он.

— Вы что, забыли? Мы с вами просто играли любовников! А любовники не могут говорить друг другу «вы».

Они посмеялись, припомнив вчерашний спектакль. И тут Гольдмах неожиданно вспомнил мужчину в енотовой шапке, которого они встретили внизу, у лифта.

— А этот с киностудии тоже живет в вашем доме?

— Если честно, никогда его здесь не видела! Но, думаю, он теперь разнесет по всему городу, что у Емельяновой появился любовник.

— Вы снимались в его фильме?

— Он не режиссер! Всего лишь навсего костюмер, но сердцеед невозможный! А в кино я не снималась, — добавила она с сожалением.

— Откуда же вы его знаете?

— Приходилось там подбирать костюмы для съемок на телевидении. Вот с телевидением мне больше повезло. Что же он делал в нашем доме? — задумалась Надя. — Здесь живут люди простые, не связанные с богемой. А впрочем, какая богема костюмер с киностудии? Пришел к кому-нибудь в гости, только и всего! Почему мы вообще о нем вспомнили?

— Он странно посмотрел на меня.

— Как это?

— Будто увидел человека с того света.

— Пустяки, Миша! У него была на то причина. Я давно не давала повода для сплетен. Поговорим лучше о Таниной подруге.

— Мне показалось, что вы не очень расположены о ней говорить.

— Я ее видела всего один раз, но почему-то запомнила.

— Когда это было?

— Сразу после Нового года, в школьные каникулы. Она произвела неприятное впечатление.

— Чем же?

— Фальшью. Вы понимаете меня? Насквозь фальшивая девица! Я всегда это очень болезненно ощущаю в людях. В артистической среде такое явление — не редкость. И еще Танина подруга запомнилась одной характерной черточкой. Она держала сигарету между мизинцем и безымянным пальцем! Можете себе такое представить? Этакая манерность! При этом остальные пальцы были растопырены, и когда она затягивалась, смотрела на меня сквозь пальцы. Жутковатое зрелище! — Надя изобразила, как та затягивалась. — И пальцы такие длинные, с крючковатыми ногтями. Очень неприятно. Если бы я играла взрослые роли, то обязательно переняла бы эту манеру курить для какой-нибудь отрицательной героини.

— Но так ведь неудобно! — озадачился Миша, попробовав удержать между мизинцем и безымянным пальцем чайную ложку.

— То-то и оно! Мизинец вообще довольно неповоротливый палец. Я несколько раз проделывала тот же трюк. Или девица долго тренировалась, или у нее хорошо разработан мизинец. Может, она пианистка или машинистка экстра-класса. Я не интересовалась ее специальностью.

— А мысль неплохая, — подивился он сообразительности и наблюдательности женщины. — Лучше бы, конечно, иметь адрес, телефон или хотя бы знать имя.

— Вы хотите расспросить ее о Тане? Я бы не поверила ни единому слову этой манерной девицы!

— Иногда и ложь многое открывает. Это лучше, чем ничего.

— Говорю с вами, Миша, и мне иногда делается не по себе. Вы совсем молодой, можно сказать пацан, а мысли, интонация, голос умудренного годами человека. Мне кажется, что вы старше меня! Хотя старше уже некуда! — захихикала Надя. — Откуда это взялось? Вы рано состарились или прекрасно сохранились? Ваши ровесники, тем более люди вашего круга, не так выражаются и даже двигаются не так. Уж я на них насмотрелась! Меня часто приглашают на презентации разных фирм. Век бы их не видать! Но это самый надёжный, самый выгодный заработок! Только не воображайте себе, что это признание в любви. Просто удивление, легкое очарование, если хотите!

— Вы еще большая льстица, чем я! На самом деле, я не знаю, как ответить на ваши вопросы. Меня состарили кое-какие события моей жизни. На долю некоторых выпадает и похуже, но каждый переживает по-своему. Верно?

— Не расскажете? — осторожно спросила она.

— В другой раз. — Он сразу как-то съежился. Замкнулся.

— А эта открытка в вашем пакете, она из Таниной квартиры?

— Вы ее там видели? — выдал он себя.

— Никогда. Но я почему-то решила, что вы взяли ее именно оттуда.

— Почему вы так решили?

— Очень странно. Такой большой пакет, а в нем — маленькая открытка и больше ничего. Эта девочка на открытке вам кого-то напомнила?

— Нет. Никого. Я пойду. Мне уже давно надо быть в другом месте. Спасибо за прекрасный вечер и за вкусные пирожки.

— Вы обиделись? Я лезу не в свои дела? Меня иногда следует одергивать.

— Ничего страшного. Мне действительно пора.

— Вы еще когда-нибудь придете? — жалобным голосом произнесла Надя. — Теперь вы ничего не оставили…

— Я приду, Надя. Обязательно приду. Мне с вами тепло.

— Мне тоже…

Он поцеловал ее в щеку.

— Я вспомнила! — вдруг крикнула она ему в самое ухо. — Ту девицу, Танину подругу, звали Полиной! Точно! Я еще подумала, какое дурацкое имя! Совсем ей не подходит!..

Казино и ночной клуб «Большие надежды» пользовались в городе определенной славой. Здесь собиралось избранное общество. Их давно прозвали «лосятами», по кличке их старого предводителя. Бывший хозяин заведения, вор в законе, Лось содержал клуб в образцовом порядке. Это был один из самых авторитетных людей в городе. Еще в старые времена он разрешил множество конфликтов в бандитской среде, слыл сторонником мира. Наследство у старика было огромное, а детей он не завел. Зато имел множество завистников и злопыхателей.

Два года назад, перед выборами мэра, Лось исчез из города. Машина, в которой он ехал, взорвалась, но найден был лишь труп шофера. Поговаривали разное, но ясно было одно, что исчезновение старого авторитета предумышленное.

Унаследовал дело Лося заместитель бизнесмена, человек малоизвестный, с претензией на интеллигентность, не внушавший бандитам никакого доверия. К тому же узурпатор был обременен патриотическими идеями и наметил в организации чистку по национальному признаку. Выяснилось, что он член экстремистской партии фашистского толка. А это уж выходило за любые рамки!

Бедолагу нашли за городом, изрешеченного автоматной очередью. Он проводил с семьей уик-энд на берегу озера. Не пощадили ни жену, ни детей.

После этого в организации установилось двоевластие. Люди авторитетные, глядя на тандем Шалуна и Мишкольца, сказали: «А чем мы хуже? Пусть будут два босса!» Первым выдвинули на столь ответственный пост бандита со стажем по кличке Окунь. Это был рассудительный мужчина средних лет, с какими-то странными для вора аристократическими замашками. На другую половину трона уселся бывший милицейский чин, уволенный из органов за связь с криминальными структурами, некто Жигулин. Солидный человек, лет сорока пяти, без тени улыбки на лице, любящий порядок и дисциплину, умеющий считать деньги. У него был свой коммерческий банк и страховая компания. Тандем состоялся.

Жигулин и Окунь сели за стол и в два счета разделили полномочия, так чтобы не пострадал и общий котел. И все было бы хорошо, да пробежала между ними черная кошка (или тень старого босса промелькнула?)! Как дело дошло до личных владений Лося, началась свара. Каждый доказывал, что он, и только он может унаследовать этот лакомый кусок. А именно: игровые автоматы, ресторан «У Сэма», казино и ночной клуб «Большие надежды». Клуб еще являлся и резиденцией старика, а значит, спор уже шел за то, кому в организации принадлежит фактическая власть, а кто из двоих марионетка. Естественно, никто не собирался уступать. Распря затягивалась, конфликт усугублялся. Наметился явный раскол некогда могущественного клана. Соседи потирали руки в надежде, что им тоже что-нибудь перепадет. И тут появился Гольдмах.

Откуда он взялся, этот из молодых, да ранний? Говорили, приехал из Швейцарии. А где он раньше был? Чем занимался? Владел виртуальными аттракционами, обирал несчастных детишек! Но все в конце концов лопнуло! А что за «крыша» у него была? Чеченец Салман? А какое отношение имеет Пентиум к старику Лосю?

Личность Гольдмаха обрастала вопросами и вызывала недоумение. И все же он купил и то, и другое, и третье. Ни Окунь, ни Жигулин не сказали слова против. Деньги пошли в общий котел. Традиции клуба не пострадали. Конфликта как не бывало! Ведь нувориш не претендовал на тепленькое местечко в организации, он не стремился к власти. Миша имел чуть ли не самую надежную «крышу» в городе, а на все остальное ему было наплевать.

В здание клуба можно проникнуть лишь при наличии специальной карточки, но и это еще не все. Мужчины должны быть обязательно в смокингах, а женщины в вечерних платьях и с драгоценными камнями. Таковы традиции. За этим строго следят. Правда, старик Лось любил сиживать посреди всей этой роскоши в драном, выцветшем пуловере! Так ведь на то он и Лось!

Белокурую девушку в пестрой курточке спортивного покроя охрана ни за что не хотела впускать.

— Мне нужен Гольдмах! — чуть ли не кричала она. — Он сам мне назначил тут встречу!

Но в ответ слышалось только одно:

— Где ваша карточка?

За ее спиной остановился ослепительно белый кабриолет «Ауди-38». Такая машина украсила бы свадебный кортеж, но женихом оказался господин среднего роста, в утепленной кожаной куртке, с одутловатым лицом, яйцеобразным, щетинистым черепом и колючим взглядом. Он подчеркнуто хлопнул дверцей автомобиля и бодро зашагал к дверям клуба.

Девушка в это время, в который уж раз, твердила как заведенная:

— Мне нужен Гольдмах! Если не можете меня пропустить, позовите его сюда!

Требование непрошеной гостьи вызвало усмешку на каменных лицах. Лакею всегда приятно ощущать свою власть. Пусть даже над слабым, беззащитным существом.

— В чем дело? — спросил господин в утепленной куртке.

Охрана, упоенная властью над самозванкой, прошляпила столь важную персону, и лакейские, презрительные усмешки на их лицах моментально сменились предупредительными, угодливыми улыбками. От девушки не ускользнуло это великолепное превращение тигров в зайцев, и она обратилась к важной персоне:

— Мне нужен Гольдмах. Он сказал, что как. только я назову его фамилию, меня пропустят. Он должен был предупредить.

— Мы ничего не знаем! — опомнились охранники. — Нас никто не предупреждал! Как же мы ее без карточки, Андрей Лукич?

— Гольдмах в клубе? — поинтересовался тот, кого назвали Андреем Лукичем.

— Недавно приехал.

— Тогда проверьте, нет ли у нее оружия, и проведите к нему в кабинет! Если соврала, сами знаете, что делать! — Андрей Лукич подмигнул парням, и те не подкачали — заржали так громко, что слышно было на соседней улице.

Девушку хорошенько ощупали. Убедились, что она безоружна. И назначили самого молодого сопровождающим.

— Ты ее вдоль стенки, чтобы в глаза не бросалась! — напутствовали его.

— А лучше всего через кухню.

— Через кухню не пустят в верхней одежде!

Парень повел ее через бильярдный зал: «Там одни мужики, а то бабы, если увидят, могут хай поднять! Надо было думать, куда идешь!»

— А кто этот Андрей Лукич? — спросила она сопровождающего.

— Зачем тебе? — насторожился тот.

— Просто так. Что уж, и спросить нельзя?

— Будешь меньше знать — дешевле выйдет! — предупредил парень.

Бабы оказались и в бильярдном зале. Они сверкали бриллиантами, как новогодние елки. Золото, платина, изумруды, сапфиры, рубины, все богатства земли украшали жен, любовниц, дочерей банкиров, бизнесменов, бандитов. Проще сказать, хозяев жизни.

Вопреки предсказаниям охраны, бабы не обратили внимания на самозванку. Что им за дело до какой-то безродной босячки!

Они поднялись на второй этаж. Перед одной из дверей охранник остановился и робко постучал.

— К вам… тут пришли, — начал он, запинаясь, просунув голову в кабинет.

— Ах, да! Я совсем забыл! — раздался голос хозяина. — Пусть войдет!

Гольдмах сидел за антикварным дубовым столом, украшенным бронзовой статуэткой Марса, бога войны.

— Это свинство с твоей стороны! — сразу бросилась в атаку девушка. — Меня так унижали!

— Я тебя не звал! Это ты мне звонила каждое утро и просила о встрече! Если честно, я едва тебя вспомнил.

Она упала в одно из кресел, достала сигареты, одну сунула в рот, щелкнула зажигалкой. Ее движения были нервные, порывистые.

— Миша, тебе угрожает смертельная опасность.

Девушка затянулась. Поднесла к лицу растопыренную пятерню. Выжидательно посмотрела сквозь пальцы на реакцию хозяина кабинета. И, зажав сигарету между мизинцем и безымянным пальцем, опустила руку, выпустив изо рта дым.

9

Реакция была неожиданная.

— В Эмиратах ты не курила, — произнес он.

— В Эмиратах ты слишком мало со мной общался! А я тебя прождала у тайского ресторанчика целый час!

— Я никогда не связываюсь с липучками! Пять минут удовольствия — и, в лучшем случае, сифилис!

— Сволочь!

— Зачем же так грубо, Полина?

— Что? — девушка вздрогнула.

— В Эмиратах ты мне представилась как Полина. Зачем этот маскарад? Почему Оля?

— У тебя отличная память! — похвалила она. — Не ожидала. Олей меня окрестил Салман. Ему не нравилось мое имя. Полиной меня называли другие мужчины. А так получалось что-то вроде восстановленной девственности. И я привыкла к этому имени.

— Пусть будет Оля, — согласился Гольдмах. — Мне все равно.

— Салман меня заставил следить за тобой в Эмиратах.

— Зачем?

— Он не доверял тебе.

— Что за чушь? А если б я трахнул тебя, он проникся бы доверием?

— Я должна была вытянуть из тебя как можно больше!

— Ты бредишь, милая! Я занимался коммерцией, а не шпионской деятельностью! Сколько дирхамов я отдал за ту или иную штуковину — вот все, что ты могла тогда выведать!

Она молчала, глядя на него сквозь пальцы. И Михаил воспользовался моментом.

— Кто убил Таню Семенову?

— Я не знаю, о ком ты…

— Врешь! Она была твоей подругой! Вы вместе ходили в театр!

— Я ничего не знаю. Я не видела ее месяца два. Она убита?

— Ты все прекрасно знаешь! Кто подослал тебя ко мне?

— Ты с ума сошел! После того как убили Салмана, мне посылают письма с угрозами какие-то националисты! Патриоты, едрена мать!

— Угрожают тебе, а при чем тут я?

— Я знаю точно, что на тебя готовится покушение.

— Откуда такие сведения? Тоже националисты сообщили?

— Не спрашивай откуда. Я хочу жить. Тебе надо смываться. Увези меня за границу, Миша! Не пожалеешь! Я буду твоей рабыней! Твоей собакой! — Она бросилась перед ним на колени и зарыдала.

— Не надо истерик, — спокойно попросил он. — Я этого не люблю.

Она поднялась и вернулась в свое кресло.

— Кто тебя подослал? — повторил свой вопрос Гольдмах.

— Я их не знаю. Они просили тебе передать, чтобы ты убирался, если не хочешь последовать за Салманом на тот свет! — перешла она на крик. — И то же самое обещали мне, если я тебя не уговорю! — Полина всхлипнула, и Гольдмаху показалось, что натурально.

— Почему же ты звонила утром, когда меня нет дома?

— Какая разница? У тебя автоответчик. И потом, я хотела, чтобы ты вспомнил меня. Мы говорим о пустяках. А нам угрожает смертельная опасность!

— Я тебе не верю. Ни единому слову!

— Дурак! — взорвалась девушка. — Что ты потерял в этом убогом, провинциальном городе? Здесь даже нет приличных людей! Кругом бандиты! Куда ни плюнь! Всюду их мерзкие рожи! Ведь ты же нормальный парень! Зачем тебе это все? Ты достаточно заработал! Да с твоими деньгами можно найти такое тепленькое местечко!

— Например?

— Господи! Да сколько угодно! Карибы, Гавайи, на худой конец, Альпы…

— Альпы?

— Весь мир перед тобой! А ты сидишь в этой навозной куче!

— Про Альпы тебе тоже намекнули по телефону?

Он вцепился пальцами в подлокотники кресла, ощутив частое сердцебиение и глухую ненависть к этой девице.

— Просто к слову пришлось! — пожала плечами она.

— Альпы не такое уж популярное место у новых русских, — продолжал допытываться Михаил. — И ты не зря это сказала.

После минутной паузы, во время которой они смотрели друг другу в глаза, словно пытались понять недосказанное, девушка прошептала:

— Ты сумасшедший! Тебе надо лечиться!

— Пошла вон! — прохрипел Гольдмах, а потом заорал: — Вон отсюда, тварь!

Она нехотя поднялась.

У самой двери остановилась.

— Где у вас тут туалет?

— В подвале, — бросил он, не глядя в ее сторону.

Оставшись наедине со своими лихорадочными мыслями, Миша сделал неожиданное открытие: «Что она мне тут плела? Ее подослал тот, кто убил Таню и Салмана. Чьи это слова, такие знакомые? «Что ты потерял в этом убогом, провинциальном городе? Здесь даже нет приличных людей! Кругом бандиты! Куда ни плюнь! Всюду их мерзкие рожи!.. А ты сидишь в этой навозной куче!» Я это уже слышал! Я это знаю! Так это же… Боже! Это мои слова! Мои собственные! Кому я это говорил? Мне казалось, что только себе. Оказывается, нет! Кто-то еще слышал и даже записывал на пленку! А потом дал прослушать ей! И она их запомнила! Она потчевала меня моими же аргументами!..»

Он зашагал взад-вперед по кабинету. Хижиной старого Лося в свое время окрестили его. И Гольдмах, чтя традиции прежнего хозяина, ничего в нем не изменил, не переставил. Наверно, хотел завоевать популярность у «лосят».

«Надо решить задачку с одним неизвестным. Кому я жаловался на город? Когда? После Швейцарии. Это точно. До поездки в Швейцарию меня все устраивало. Значит, после Швейцарии. И, конечно, под пьяную лавочку. Напивайся я только в двух местах. Здесь, в казино, и в «Сириусе». «Сириус»! Ночной бар под покровительством Шалуна. Опять Шалун. Балуев его выгораживает. Может, это выгодно Балуеву? А может, не сам Шалун, а кто-то из его команды? Надо узнать, с кем в последнее время сталкивался, конфликтовал Салман? Пентиум был не подарок. Кому-то перебежал дорогу и… Его тоже попросили убраться подальше? Зачем он уехал в Москву? Блин! Эта хренова Оля, эта тварь Полина слишком много знает! Ее ни в коем случае нельзя выпускать из клуба! Пока не расскажет все!»

Гольдмах высунулся в коридор. Он собирался предупредить охрану, но в коридоре наблюдалась непонятная суета. Люди в смокингах толпились в конце коридора, там, где расположен мужской туалет, и их количество с каждой секундой возрастало. К тому же стали появляться дамы, сверкая диадемами на высоких прическах, словно мигалки милицейских машин.

Второй этаж наполнился жужжанием недоуменных членов клуба.

— Что происходит? — поинтересовался Миша у первого встречного.

— Женщина застрелилась.

— Где?

— В мужском туалете. Никто ее не знает. Как попала в клуб? Послали за охранником.

Хозяин клуба сделал еще несколько неуверенных шагов. Перед ним молча расступались.

— Только без паники, господа! Только без паники! — распоряжался бывший милицейский чиновник Жигулин. Он стоял впереди всех и отстранял от дверей туалета даже тех, кто пришел сюда по надобности.

Гольдмах заставил себя сделать еще один шаг. Гольдмаха он пропустил.

На черном мраморном полу, перед зеркалом, лежала Полина в пестрой спортивной курточке, с простреленным виском. В руке она сжимала пистолет с глушителем. Зеркало бесстрастно воспроизводило картину. Он вспомнил точно такой же дубль в ванной комнате Тани Семеновой. Почему-то именно это случайное сопоставление не давало ему покоя в первую минуту.

— Девушка приходила к вам? — осторожно поинтересовался Жигулин.

— Да-да, Андрей Лукич, — подтвердил Миша. — Она спросила, где находится туалет, — в растерянности продолжал он. — Я указал ей на дамский, тот, что в подвале, но она предпочла мужской.

— Не надо расстраиваться, — похлопал его по плечу милиционер Андрей Лукич. — Вы у нас человек новый, непривычный, а бывает еще и не такое. Она — ваша знакомая?

— Вижу второй раз в жизни.

— Неудивительно. — На квадратном лице Жигулина запечатлелась сладенькая улыбочка. — Девушки теперь будут липнуть к вам, Михаил, как репей.

К ним протиснулся охранник, тот самый, что сопровождал Полину в кабинет Гольдмаха. Он смачно выругался, увидев труп.

— Закрой хайло! — приструнил его босс. — Я ведь, кажется, по-человечески просил проверить девушку на предмет оружия.

— Мы ее хорошо проверили, Андрей Лукич! Не я один! При ней ни фига не было! Клянусь!

— А это что? — Жигулин носком лакированного ботинка поддел мертвую руку, сжимавшую пистолет.

— Не было, говорю вам! — стоял на своем охранник. — Ничё себе! — воскликнул он, хорошенько рассмотрев оружие. — Это ж «ТТ» у нее! Такую пушку только ленивый не обнаружит!

— Мы еще разберемся, кто тут ленивый, а кто спесивый, — пообещал Андрей Лукич.

— Да я ничё… — испугался парень. — Мне она сразу не понравилась… Если бы не вы, то я… то мы…

— Зови остальных ребят! — приказал босс. — Отвезете ее куда подальше — и с глаз долой, из сердца вон! Верно говорю? — подмигнул он Гольдмаху.

Тот лишь пожал плечами.

— Не вызывать же нам сюда милицию? — вслух рассуждал Жигулин, и толпа ротозеев одобрительным шепотом поддержала его. — Это бы сильно пошатнуло репутацию клуба!

Когда все кончилось и завсегдатаи «Больших надежд» вернулись к картам, рулетке, бильярду, а кто-то просто отдыхал в тени экзотических растений, любуясь брызгами фонтанов, наслаждаясь мирной беседой и потягивая разнообразные коктейли, которые здесь всегда отменно готовили; когда все забыли о происшествии в мужском туалете, как забывают несмешной анекдот, Жигулин посчитал своим долгом не покидать хозяина клуба. Он сидел в том же кресле, в котором час тому назад страдала и металась Полина. И Гольдмаху казалось, что это у нее получается фальшиво. Не менее фальшивым было сочувствие Андрея Лукича и желание утешить.

— Поверьте, я не нуждаюсь в утешениях, — не знал, как от него избавиться, Гольдмах. Бывший милиционер вызывал у него неприязнь, брезгливость и даже тошноту. И он боялся, что Жигулин все это видит и специально мучает его своим присутствием. — Говорю же, видел ее второй раз в жизни. Она мне не родственница. Я даже знакомой ее не могу назвать. То ли сумасшедшая, то ли совсем отчаявшаяся… — В этот миг он вдруг припомнил рассказ маленькой Нади о том, как Таня с Полиной приходили к ней в театр. И что у Полины есть сын, странный мальчик, неразговорчивый и совсем не похожий на мать.

— А говорите, не нуждаетесь в утешениях! Глаза-то на мокром месте! — От бывшего милиционера трудно скрыть эмоции!

— Все-таки и моя вина тут есть, — промямлил Миша, будто на допросе у следователя.

— Вы ей отказали?

— Да.

— А чего она хотела?

— Чтобы я стал ее спонсором.

— Совсем обнаглел народ! Эти бабенки знают, чего хотят от жизни! А может, стоило клюнуть? — неожиданно ввернул он. Девка-то ничего себе! А вы, я вижу, обделены женским вниманием. И в наших банных «пирушках» ни разу не участвовали!

— У каждого свои пристрастия, — ответил Миша.

— Ну-ну, — хмыкнул в здоровенный кулак Жигулин. — Может, вы до мальчиков охочи? Так не стесняйтесь! Найдутся и мальчики! Пристрастия у всех разные — это верно.

— Вы меня неправильно поняли! — возмутился Г ольдмах. — Я — однолюб!

Он сам поразился сказанному. Женщин было слишком много в его жизни. Так, по крайней мере, считали друзья.

— Редкий случай, — оценил Андрей Лукич, — но излечим. А я уж подумал… — Он не договорил, наполнив кабинет оглушительным смехом. Гольдмах почувствовал, как за его спиной задрожал бронзовый Марс, бог войны. — Ладно, не буду вам больше докучать, — выдал недавно заученное слово бывший милиционер. — Девочка оказалась слишком впечатлительной. Но у нас не будет с этим проблем. Верно?

— Надеюсь.

Оставшись наедине, Михаил собрался с мыслями: «Почему она оказалась в мужском туалете? Я направил ее в подвал! Охранник утверждает, что она была безоружна. «ТТ» действительно трудно спрятать. И с какой стати ей стрелять в себя? Ей угрожали. Наверно, угрожали. Но зачем же так сразу? Можно было потянуть время, попробовать еще раз обработать меня. Ведь остался ребенок. Почему она не упомянула о нем, когда убеждала меня уехать и взять ее с собой? По-моему, сильный аргумент. Или это не ее ребенок? «Совсем не похож на мать». Какая разница? Что я копаюсь? Ведь ежу понятно, что это не самоубийство! Девчонку затащили в мужской туалет и кокнули! Кто затащил? Как он проник в клуб? Она сказала, что если не уговорит меня уехать за границу, то ее убьют. Она не смогла меня уговорить. Боже мой! — Он вдруг почувствовал себя человеком, оступившимся на краю пропасти. — Она вышла не в туалет. Она вышла, чтобы передать кому-то мое окончательное решение! И этот кто-то тут же избавился от нее! Этот кто-то член клуба. Он и сейчас, наверно, в зале. Сидит спокойно за карточным столом или потягивает коктейль. Почему он не убил меня, если я так кому-то мешаю? Почему такие церемонии? Рассказать обо всем Жигулину? Окуню? Их это должно заинтересовать. Они мне обеспечивают «крышу», черт возьми!»

Но вместо того чтобы спуститься в зал и разыскать своих могущественных покровителей, Гольдмах снял телефонную трубку.

— Надя, я не поздно?

— Я еще не сплю, хотя у меня утром спектакль. Что-то случилось?

— Та девушка, которая странно курила…

— Полина? Что с ней?

— Ее убили.

— Господи!

— Можно приехать к тебе?

Он опять перешел с ней на «ты». Надя ничего не ответила. Пауза затянулась.

— Ладно, я все понял. Спокойной ночи!

Миша положил трубку.

* * *

А в другом клубе все было совсем по-другому. Тут никто не ходил в смокингах. Допускались все желающие. Вот только желающих не наблюдалось. Опять же все — свои. Та же рулетка, те же карты. Правда, напитки попроще, в основном водка да пиво. Зато живая музыка. Блатные барды сменяют один другого. Поют про Одессу-маму, про Магадан, столицу Колымского края. Вышибают-таки слезу, а иногда заставляют надрывать животики. Здесь женщины не ослепляют бриллиантами. Здесь в основном шлюхи, увешанные дешевой бижутерией. Зато можно спокойно поиметь любую. Для этого мероприятия существуют отдельные комнаты. И нет здесь фонтанов, и даже фикусы не растут. Клуб напоминает воровскую малину и название имеет соответственное «На киче». С таким названием он, конечно, никогда не попадет в рекламный ролик или в телепередачу «Любовь с первого взгляда». «Наша идеальная пара сегодня отправляется ужинать в ресторан «На киче»!» Что же там произойдет с идеальной парой? Изысканных блюд здесь не подают и напитки самые популярные. И компания не очень подходящая. Хорошо подогретый авторитет, по кличке Шалун, зрелище не для слабонервных. Виталик может и в глаз дать и ножичком пырнуть, если кто высовывается! Терпеть не может выскочек! Рожей авторитет не вышел. Похож на какой-то экзотический фрукт. Фейхоа, что ли? Или дуриан? Нас теперь ничем не удивишь! Маленькие хитрые глазки Шалуна почти сходятся у переносицы, так близко посажены. Нос мясистый, солидный. И усы маршала Буденного его, пожалуй, не красят, а наоборот… Зато Виталик, при всей своей строптивости, умен и расчетлив, а это главное. Бандитам не нужен Ален Делон!

Сегодня в клубе особенный вечер. Вернулся из дальних странствий старый кореш. Они вместе прошли войну. Не первую мировую, и не вторую, не Афган и не Чечню. Это война особая. Охота шла за каждым из них. И они уцелели. И могут пить водку и трахать баб. А неудачники, вылитые в бронзе и чугуне, какие у них радости? Ощипывать ангелов? Так ведь вряд ли они в раю! Кто их туда пустит? Там своя мафия!

— Ты, Ген, молодец, что приехал! — обнимал за плечи Балуева Шалун. — Вы с Вовчиком совсем оборзели! Уканали кто куда, оставили вместо себя этого баклана Данилу! Что мне с ним прикажешь делать, если опять свара начнется? Он же всех нас продаст с потрохами! Что, я не помню, как он всем задницу лизал? Вовчик — мужик крутой, но с этим бакланом оплошал!

— А кто начнет свару, Виталька? Поликарп? — У Гены заплетался язык после многочисленных возлияний, но мозг работал отменно. Балуев никогда не пьянел. Может быть, на каком-нибудь генном уровне выработался иммунитет к спиртному?

— Карпуша заткнулся в задницу! Сидит на исторической родине и не вякает!

— Убийство сына подкосило?

— Вроде бы.

— А кто его, Виталька?

— Знаю точно, что не я.

— А Соколов может свару затеять? — продолжал разведывать Геннадий.

— С нами вряд ли. Желание у него есть, да кишка тонка!

Балуев ни словом не обмолвился об утреннем визите Соколова в резиденцию Мишкольца. Фактически тот хотел договориться за спиной Шалуна. Такое сообщение могло спровоцировать Виталика на решительные действия. Три кита: Мишкольц, Шалун, Соколов, на которых держалась организация, неусыпно следили друг за другом. Соколов, испытывавший дефицит власти, был самым опасным из трех. К тому же он оказался на обочине, после того как южная группировка, вечный враг их организации, возглавляемая любовницей погибшего босса Светланой Кулибиной, фактически слилась с крылом Мишкольца. И мэр города, ставленник Поликарпа, все чаще делал реверансы в сторону Мишкольца и Кулибиной, давая всем понять, что это самое сильное звено в цепи.

— А с Поликарпом он может затеять свару? — не унимался Балуев.

— Хрен его знает! — после некоторого молчания изрек Шалун.

— А теперь послушай меня, Виталька! — Геннадий поднял вверх указательный палец. — Мне стало известно, что Соколов приютил у себя фирму, торгующую оружием, и неплохо с этого имеет. Но фирму в любой момент может прибрать к рукам Поликарп, ведь этот бизнес в городе контролирует он.

— И что? — насторожился Шалун.

— Может выйти свара, мой дорогой. И мы тоже окажемся замешаны. Гробовщик не станет разбираться, какие у нас отношения с Соколовым. Мы — одна организация.

— Гнида! Жирная свинья! — Виталик разразился потоком ругательств.

Расчет Балуева оказался верным. Шалун, прошедший через мясорубку мафиозных войн, опасался любой провокации.

— Тебя прислал Мишкольц? — поинтересовался он.

— Можешь так думать, — уклончиво ответил Гена.

— Играешь свою партию? — удивился авторитет.

— Учитывая интересы моих друзей.

— Смотри не заиграйся! — погрозил ему пальцем Виталик. — А за Соколова спасибо. Он у меня попляшет!

— Услуга за услугу, Виталик, — предложил Балуев.

— Хитрый, падло!

— Как Пентиум оказался в Москве? Почему он уехал?

— Ты думаешь, он мне докладывал? Я уже из газет узнал, что его в Москве замочили. Исчез человек. Лег на дно. Наверно, кто-то хвост прищемил. Я ему всегда говорил: «Не лезь в бутылку!» Но ты не переживай. К организации это отношения не имеет. Салман — человек приблудный. Его дела нас не касаются.

— А в каких отношениях он был с Соколовым?

— Их интересы не перекрещивались. Витя не любил компьютеры. Я тоже. Детское развлечение. То ли дело карты? Может, скинемся?

— Погоди! Еще вопросы имеются. — Балуев решил идти до конца. Выжать из Шалуна все, что возможно, потому что еще раз посетить клуб «На киче» он мог лишь за большие деньги. — Что это за человек по фамилии Гольдмах? Откуда он взялся?

— А-а, жиденыш! Это загадка века, Ген! Я ни черта не понимаю! И никто не понимает! Явился неизвестно откуда! Скупил все наследство Лося. А эти бакланы, Жигулин с Окунем, даже не вякнули!

— Может, он родственник Лосева?

— С ума спятил? У Лося родственник — жид? Не смеши народ!

— Следи за словами, Виталька, — поморщился Балуев. — Базар!

— А чё? Мишкольц в Америке. Не услышит.

— Я это не люблю, понял?

— Заметано! Буду жидов называть евреями!

— Кто может копать под Гольдмаха?

— А под него уже копают? — удивился Шалун. — Да кто угодно! Этот баклан хапанул здоровенный кусок! Кому не захочется такого помацать?

— Но у него надежная «крыша»!

— Это Жигулин с Окунем, что ли? Да они из-за наследства Лося чуть глотки друг другу не перегрызли! Сгинет твой еврей, уж тогда точно перегрызут!..

— Вот ты и ответил на вопрос.

— Гм… В самом деле… — Виталик почесал затылок. — Загадочный фраер… Может, скинемся все-таки? — Он достал из кармана колоду карт.

«За кого он меня держит? — усмехнулся про себя Гена. — Чтобы я играл его крапленой колодой? А потом добровольно перешел к нему в рабство?»

— В другой раз, Виталик. Засиделся я у тебя.

— Заждалась любимая? — нервно дернул тот буденновским усом.

— А в чем дело? — Балуев всегда обескураживал собеседника этим вопросом, заданным с агрессивным оттенком в голосе.

— Да я ничего… — растерялся Шалун. — Вовчик скоро вернется?

— Скоро.

Он твердым шагом направился к выходу, будто не было литра водки на двоих. А вслед ему драматическим басом пел очередной бард:

Ты помнишь тот Ванинский порт И рев пароходов угрюмый? Как шли мы по трапу на борт В холодные, мрачные трюмы?

«Если бы Виталик знал, что я почти год как отстранен от дел, с каким бы наслаждением он меня раздавил! И не вспомнил бы про ту войну! Я стал бы для него чем-то вроде таракана!»

К Светлане он прибыл за полночь. В спальне горел свет. Она спустилась вниз в ночной рубашке.

— Наконец-то, — встретила его улыбкой, как любящая жена. — Я уже начала переживать. Устал? Есть будешь?

— Спасибо, Светик, но в меня не полезет.

— Тогда, может, чай с медом? У меня настоящий, донниковый. От него крепче сон!

— Я и так упаду замертво!

Он принял горячий душ и прыгнул в постель.

— Не расскажешь, где был? — осторожно поинтересовалась Света.

— Завтра.

— Ты завтра никуда не поедешь?

— Поеду.

— Куда можно поехать в воскресенье? — удивилась она.

— На кладбище…

10

Кладбищенские ворота протяжно заскрипели. «Почему Поликарп их не смажет?» — подумал Гена.

Он медленно ступал по сырому гравию, которым была посыпана главная аллея. Впереди маячил домик Гробовщика. Одноэтажная хибара, убогая и тесная. Такие строили сразу после войны. Удивительно, как до сих пор не развалилась! Окна грязные, будто внутри идет ремонт, стены обшарпанные. Свет нигде не горит. Еще слишком рано. Небо едва просветлело.

Главная аллея образует дугу. По этой дуге мчались лошади с катафалком. И там, за поворотом, начинается старое кладбище, шведские надгробия.

Каркнула ворона. За ней другая. «Наверно, воображают себя петухами, — подумал Гена, — возвещают миру о восходе солнца. Кому это здесь надо?»

Старые надгробия, с полуразрушенными скульптурками святых, были покрыты синеватым снегом. Ему показалось, что на одном из них сидит человек с опущенной головой. Он узнал этого человека, но подходить к нему не захотел. И пока тот его не заметил, свернул с главной аллеи на ту, где покоились люди искусства.

И снова дуга. А может, не дуга, а круг? Круг первый, круг второй…

Могила известного актера, любимца публики. Он вспомнил, что так и не просмотрел ни одной кассеты, переписанной специально для него. Потоптался на месте. Провел пальцами по холодной, черномраморной плите, словно хотел приобщиться к миру покойника.

— Оставь его в покое, — услышал за спиной.

Метрах в десяти от могилы артиста за поминальным столиком сидел человек, в одном пуловере, с длинным шарфом на шее. Он закинул ногу на ногу и дымил сигаретой.

— Ты ведь ко мне пришел? — неуверенно спросил человек в шарфе. — Я давно тебя жду.

Гена сделал несколько шагов. Сел рядом, на ту же скамейку. Сразу почувствовал себя плохо. От дыма советских сигарет всегда ломило голову.

Над ними вспыхнул свет. Нет, солнце еще не взошло. С разлапистой пихтовой ветки свисал оранжевый абажур. Под ним загорелась лампочка. На надгробной плите стали ясными буквы.

— Зачем ты следишь за мной? Это смешно, папа.

— Гора не идет к Магомету… — Человек в шарфе не закончил пословицу, вытер рукавом пуловера выступившие слезы.

— Тебе, наверно, холодно? Весна еще толком не наступила. Ночи морозные…

— Мне уже тепло. Ты здорово вырос, Генка! И дети уже, наверно, есть?

— Ты ничего не знаешь?

— Откуда? Раньше мать приходила рассказывала, а теперь некому. Тебя ведь не дождешься!

— Вот пришел.

— Разве ко мне? — засомневался человек в пуловере. — Скорее, по делам. Ты всегда приходишь только по делам.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. На соседней аллее много твоих дружков похоронено. Ты хоронил их, но ко мне ни разу не наведался!

— Ты прямо как ребенок! Я тебе и при жизни не очень-то нужен был, а уж после смерти…

— Когда умрешь — узнаешь, — тихо сказал человек в шарфе, а потом еще тише добавил: — Я виноват перед тобой, сынок. Мало любил тебя…

— Я тоже…

— Молчи! Молчи! Не надо! Ты просто платил мне той же монетой! Это нормально. Это естественно. Не мучай себя! Плохими бывают только отцы!

— Бывают отвратительные дети…

— Опять перечишь? Всегда мне перечил, что бы я ни сказал!

— Мы явно не доспорили, отец. Без тебя было трудно.

Ветер усилился. Лампочка под абажуром погасла. Послышались звуки скрипки.

— Что это? — спросил Гена.

— Гольдмах надрывается. Каждое утро пиликает. Солнце встречает.

— Гольдмах? Ты знаешь Гольдмаха?

— Еще бы! Мы с твоей мамой ходили на его концерты. И Любонька была жива… Известный скрипач. Его убили.

— Кто убил?

— Ну вот! Я же сказал — опять по делам пришел!

— Прости…

— Чего уж! Спрашивай! Пытай отца! Раз в десять лет приходишь, да еще допрос учиняешь!

— И сына Гробовщика убили… Ты не видел?.. Его же здесь, на кладбище…

Человек в шарфе молчал. Выражения его лица Гена не мог разобрать, потому что лицо постоянно находилось в тени.

Небо стало розовым. Верхушки сосен и пихт ожили. Человек в шарфе и пуловере исчез. Гена поднялся. Окинул беглым взглядом пустынное кладбище. Поминальный столик в рассветных лучах кишел червями.

— Опять тебе снятся кошмары? — растолкала его Света. — Стонешь, стонешь! Спать не даешь!

— Сколько времени? — поинтересовался он, как только пришел в себя.

— Двенадцатый час. Можно еще поспать…

— Отвези меня на кладбище! — Гена соскочил с постели и стал поспешно одеваться.

— И не подумаю! У меня сегодня выходной!

В машине он обстоятельно поведал ей о вчерашних встречах и разговорах, упустив лишь случайное столкновение с Мишей Гольдмахом.

— Мне от тебя потребуется помощь. — Балуев неотрывно смотрел на дорогу. — Небольшая услуга, Светик. У тебя, кажется, есть свой человек в правоохранительных органах?

— И что дальше?

— Мне надо, чтобы этот человек покопался в архивах.

— Зачем? Не тяни! — Она нервничала. Он приписывал это ее постоянному недосыпанию.

— В деле фигурирует одна интересная фамилия. Я уже обращал на нее твое внимание. Гольдмах Исаак Ильич, скрипач. На могиле этого скрипача был обнаружен труп второго мальчика, музыканта.

— Я помню. Это называется фигурирует? По-моему, труп оставили в первом попавшемся месте. Фактически, бросили. Тем более что у убийцы времени было в обрез!

— Я придерживаюсь другого мнения. Операция была тщательно спланирована. Допускаю, возможны всякие случайности, но труп музыканта на могиле музыканта — это слишком символично. К тому же прекрасно укладывается в мою версию о мести. Мне стало известно, что Гольдмах Исаак Ильич умер не в своей постели. Его убили.

— Боже! Но когда это было! Знаешь, милый, я уже начинаю паниковать! Мне кажется, что ты сейчас куда дальше от истины, чем следователь Беспалый.

— Спасибо на добром слове!

— Может, тебе лучше начать с основания города? — издевалась Светлана. — Подумаешь, всего каких-нибудь двести семьдесят лет! Могу покопаться в архивах!

— Не стоит утруждать себя! Я завтра улечу в Москву! — неожиданно заявил он. — И наплевать мне на Поликарпа и всех его ублюдков!

Кулибина резко затормозила. Ее крошка «пежо» едва не свалился в кювет.

— Какой ты, оказывается, капризный! Да еще шантажист!

— А ты не умеешь водить машину!

Обменявшись любезностями, они замолчали на пару минут и сидели, отвернувшись друг от друга.

— Хорошо, я раздобуду дело Гольдмаха, — пообещала Светлана, сделав первый шаг к примирению.

— Вези меня на кладбище, — пробурчал Геннадий.

На этот раз они надолго замолчали, и уже перед самым кладбищем Света решилась спросить:

— Что с тобой сегодня? Последствия дурного сна?

— Мне опять снился отец.

— Его надо помянуть. Хочешь, сгоняю за бутылкой?

— Нет. После вчерашнего голова раскалывается.

Она высадила его не у главных ворот, а у тех, что вели прямо на аллею Героев.

— Не хочу, чтобы меня видели люди Поликарпа, — объяснила Кулибина. — Тебя подождать?

— Не стоит. Доберусь на автобусе.

— Поедешь домой?

— Нет, хочу заглянуть в психушку. Поговорить с режиссером картины.

— А детей своих увидеть не хочешь?

— Разве это можно совместить?

— Короче, я тебя жду, — заявила она. — У меня выходной. Торопиться некуда!

Аллею Героев он постарался миновать как можно быстрее, не глядя на своих старых приятелей, отлитых в бронзе и чугуне.

Два теплых, солнечных дня внесли существенные изменения в городской пейзаж, но здесь, как в лесу, по-прежнему громоздились сугробы, уродливые, почерневшие.

Балуев нашел вытоптанную тропинку, которая, огибая могилы, вела к главной аллее. Он вышел прямо к шведским надгробиям. Во сне они выглядели куда более зловещими. Да и Поликарп не мог сидеть на одном из них. Он ведь в Греции. А вот безлюдность кладбища пугала.

«Кого я хочу тут увидеть? Шведов? — спрашивал он себя. — Так они сбежали еще от советской власти. А тех, что остались, нарекли немцами. А если бы нас, русских, нарекли украинцами? Невежество — чума двадцатого века! Мы до сих пор пожинаем его плоды!»

Под тяжестью собственных мыслей он не заметил, как перешел на другую аллею, и вскоре оказался возле могилы артиста оперетты.

Как и во сне, он провел пальцами по черномраморной плите. Может, в надежде, что его окликнут? Плита была влажная, и от пальцев остались пять неровных борозд.

Его никто не окликнул, но где-то рядом послышался голос. Кто-то бубнил молитву или разговаривал со своим покойником.

Солнце стояло в зените, и страха он не испытывал, хотя сон и явь иногда смешивались в его голове. Перейдя на другую сторону аллеи, Геннадий тщательно обследовал снежный покров, и вскоре заметил тропинку, ведущую к домику Гробовщика. Она находилась в нескольких метрах от могилы артиста.

«Вот где собака зарыта! — воскликнул Балуев и перешел к анализу увиденного: — Следы не свежие. Но и снег давно не выпадал. Снег подтаял. Значит, следы деформировались. Судя по всему, здесь ходят не часто. И летом, если трава не вытоптана, дорожка почти не различима!»

Он посмотрел на часы и отправился в путь по незнакомой тропинке. Вскоре возникло препятствие. Тропинка резко обрывалась. Толстая сосна между двумя оградами перекрывала дорогу. Но хитрые следы продолжались. Дело в том, что одна из оград была совсем низкой, и ее прекрасно можно было перешагнуть. Чьи-то ноги прошлись прямо по могильному бугорку.

«Вот этого Беспалый не учел! Он застрял возле этой сосны и решил, что в этом месте нет прохода к домику Гробовщика! И я бы так решил! Здесь слишком густо! Покойник на покойнике!»

Он перешагнул не только ограду, но и могильный холм.

Дальше дорожка вела вниз, и он угодил в проталину. Но промокшие ботинки не смутили, потому что перед ним выросло высокое гранитное надгробие с барельефом: профиль безумного молодого человека, размахивающего смычком. Надпись гласила: «Гольдмах Исаак Ильич (1942–1964). И, конечно, стихи:

«Мальчик, дальше! Здесь не встретишь ни веселья, ни сокровищ! Но я вижу — ты смеешься, эти взоры — два луча. На, владей волшебной скрипкой, посмотри в глаза чудовищ И погибни славной смертью, страшной смертью скрипача!»

Подписи не было.

«Стихи Гумилева, — отметил про себя Геннадий. — Теперь это знает каждый школьник. А тогда его запрещали. Даже имя небезопасно было произносить! Смелый человек заказал это надгробие. Во всяком случае, не боявшийся властей!»

Дом Гробовщика виднелся из-за деревьев. Все путешествие заняло не больше семи минут.

«Вот и рухнуло алиби нашей дорогой актрисы Веры и милого директора картины! Три ночи подряд они посещали могилу артиста, а может, тренировались? Отрабатывали все до последних мелочей, до считанных секунд?»

Он ступил на мокрый гравий главной аллеи и воскликнул:

— А тут совсем растаяло!

Двое парней, которых он успел зацепить краем глаза, мирно беседовали в просторном салоне «БМВ». «Кишка» стояла у крыльца резиденции Поликарпа, и Геннадий материл себя, что не заметил ее раньше.

Он задрал голову к небу, улыбнулся солнышку и напялил на нос старомодные очки. Игра в интеллигента-чудака удалась на славу. Парни продолжали болтать, не обращая на него внимания.

И снова он пошел по кругу. И снова шведские надгробия. Бесконечный лабиринт. И в этом лабиринте предстояло отыскать могилу отца. Он смутно помнил, где она должна находиться. Во сне это было совсем рядом с могилой артиста. Наяву же пришлось поискать. Когда он наконец нашел, без сил опустился на скамью. И, как ни странно, сразу почувствовал едкий дым советских сигарет.

В последние месяцы жизни отец много курил. Они с матерью задыхались. Зато пить стал изредка, боялся второго инфаркта. Часами сидел за столом и рассматривал репродукции в альбомах. Даже зрение ухудшилось. Купил очки в смешной, несуразной оправе, но надевать их стеснялся. Подносил к глазам, как монокль.

— Вот подохну и сгниет все это богатство! — жаловался матери отец. — Для кого покупал? Для кого жил?

В такие минуты он впадал в депрессию и дым в квартире становился еще гуще.

— …Подсовывал ему Ренуара. Думал, может, обнаженная натура привлечет! Помнишь, нашел у него как-то порнографию? Куда там! И Ренуар побоку, и отец…

— Ворчишь, ворчишь целыми днями! — не выдерживала мать. — Что ты пристал к парню? Кроме твоей живописи, нет. больше ничего? Он увлекается географией! Рисует карты, читает книги знаменитых путешественников, собрался учить языки! Я купила ему три разговорника, как он просил! Делом занят, понимаешь? Не слоняется по улицам, как другие! Что еще надо?

Отец умолкал и, громко вздыхая, продолжал листать свой альбом. Мама тоже не изменяла своим привычкам, слушала на кухне джаз. Каждый жил сам по себе, имея собственный тихий, замкнутый мирок.

Вечный конфликт отцов и детей разрастался. В подростках силен дух противоречия. Гена восставал против очевидного, против прописных истин, против установившихся в обществе моральных норм. Но стоило отцу настроить приемник на западную радиоволну и начать критиковать коммунистическую действительность, как Гену будто подменяли. В нем просыпался ярый комсомолец, патриот, закаленный в боях с идеологическим противником.

Уже потом, через много лет, Гена понял, почему отца не устраивала советская действительность. Слишком велика была пропасть между репродукциями в альбомах и гипсовыми идолами в его мастерской. Он приспособился, чтобы кормить семью. Ему льстило всеобщее признание, портрет в газете, хвалебная статья. Ведь кем он был до этого? Заводским оформителем. Его часто награждали грамотами и ценными подарками, но разве это могло как-то компенсировать то, что рвалось изнутри? Незаурядность, талант, данные ему Богом, отец старался залить водкой! Морем водки!

Эпоха кончилась. Империя рухнула. Изваяния идолов зашатались. Барельефы с «Аврорами» пошли трещинами и обвалились. Витражи, призывавшие в коммунистическое завтра, превратились в груду битого стекла. Что осталось? Маленький бюстик доктора Фрейда в вестибюле психлечебницы, замаскированный под Маркса. Пастельный портрет Любоньки, с неведомым зверенышем на плече, разодранный в клочья и не восстановленный. Был еще один портрет. Отец нарисовал сына. Нарисовал углем на куске ватмана. Резко, угловато, почти карикатурно.

Стоял душный июль с ночными грозами. Гене исполнилось пятнадцать. На день рождения съехались родственники, устроили шумное застолье. Отец дал слово, что не будет пить. На глазах у всех он действительно пил только минералку, но, очевидно, успевал наверстать упущенное, выходя из-за стола. К вечеру у него заплетался язык, и Гена чувствовал себя обманутым. Он закрылся в своей комнате, откинул дверцу секретера, запиравшуюся на ключ и служившую ему письменным столом. Достал огромный тяжелый этнографический атлас и принялся изучать народы Северного Кавказа.

Его окликнули, чтобы попрощался с гостями.

Они с мамой вышли на балкон. Долго махали руками, пока те не скрылись из виду.

Дом обволакивали тучи. Ветер нарастал.

— Хорошо! — сказала мама. Он никогда не видел ее такой счастливой. — Так хорошо! Снова будет гроза. Давай еще постоим! Пока не начнется ливень!

Он не смел ей отказать. Тем более что отец не подавал признаков жизни, а значит, действительно все было не плохо.

Они болтали, дул ветер, падали первые, осторожные капли дождя. У них недавно появилась общая тема. Фанатичная поклонница джаза, мама приспособилась и к рок-музыке, которой увлекались Генины сверстники.

Под глухие раскаты грома, мокрые и счастливые, они вернулись в комнату. Мама вскрикнула. У нее подкосились ноги, и Гена едва успел ее подхватить.

Отец лежал на столе, традиционно сложив на груди руки. Он держал в руках горящую свечку. А вокруг были расставлены вазы с розами и пионами.

На Гену в тот миг напал истерический смех, и он никак не мог остановиться.

— Вот так бы я хотел умереть, — сообщил домочадцам отец и задул свечку.

Когда вовсю бушевала гроза, он постучался в комнату сына и попросил:

— Можно, я с тобой посижу?

Гена не ответил. Даже не взглянул в его сторону, а еще глубже зарылся в этнографический атлас.

Таким он и вышел на куске ватмана, рассерженным, угловатым, склоненным над письменным столом.

Отец громко сопел носом и усердно работал углем. А Гена никак не понимал, почему тюрки-караимы оказались в Литве. «Вот так хотел бы я умереть! Вот так хотел бы я умереть!» — стучало у него в ушах.

Отец умер через два месяца. Умер тихо, как праведник. За окном палило солнце. Бабье лето стояло в самом разгаре. Гена на пять минут примчался из школы, чтобы переодеться в спортивный костюм и убежать на футбольное поле. Он крикнул с порога: «Привет» — и прошмыгнул в свою комнату. Показалось странным, что никто не ответил на его приветствие. Мама, возможно, ушла в магазин за покупками, но силуэт отца он заметил сквозь рельефное стекло двери.

Не зашнуровав кеды, Гена вышел в прихожую и позвал: «Папа! Ты дома?» В ответ из гостиной раздалось громкое жужжание осы.

Он приоткрыл дверь.

Отец сидел за столом, уткнувшись в открытый альбом и крепко зажав в кулаке старомодные очки.

«Папа, тебе плохо?»

Осы всегда вызывали у Геннадия отвращение. За ажурным тюлем, в ярком солнечном луче, оса бесновалась, скользя вверх-вниз по оконному стеклу.

Он тронул отца за плечо, обмякшее тело повело в сторону, и Гене едва удалось прислонить его к спинке стула.

И тут он увидел большое кроваво-красное пятно. Еще мгновение, и пятно начало преображаться. Появились призрачные лики людей. Блеснуло чешуйчатое тело рыбы. Всполошились птицы на деревьях. Потом возникло что-то несуразное. Помидор-мутант взялся за нож и принялся резать людей. Свиное рыло извергало десять заповедей. Кто-то большой и уродливый проглатывал жертву за жертвой и мгновенно испражнялся ею. Комната наполнялась вздохами, стонами, криками, шепотом, смехом и плачем…

«Ад. Чистилище. Рай. — Иероним Босх», — прочитал Гена, и набежавшая слеза опять превратила все в пятно.

Оса, до предела раздраженная невидимым препятствием, билась в припадке. Вот они, золотистые тополя! Стоят совсем рядом, и все же недоступны! Наконец, бестолково тычась из стороны в сторону, она взвилась над подоконником, прожужжала на прощание и исчезла в форточке.

— Отлетела… — прошептал Геннадий…

Он очнулся, услышав за спиной шаги, хлюпанье подтаявшего снега.

— Ты не простынешь? — Светка с трудом преодолевала кладбищенские пороги.

— Как ты меня нашла? — удивился Балуев.

— Твое зеленое пальто далеко видно!

Она водрузила на поминальный столик бутылку «Столичной», два пластмассовых стакана и кулек с бутербродами.

— Надо помянуть. Так просто сидеть нехорошо, — деловито объяснила она. — Вот помянем, и он перестанет тебя преследовать.

— Вряд ли, — засомневался Гена.

— Есть народное поверье, — настаивала Светлана, разливая водку в стаканы.

— Народное поверье не учитывает мой комплекс вины.

— Ты серьезно? А я думала, ты человек без комплексов.

— Родители сотворили меня в утешение себе, а выглядело все так, будто я единственная причина их вечного раздора, маминых слез, папиных пьянок. Я отца ненавидел, желал ему смерти, однажды едва не помог ему уйти на тот свет. А теперь маюсь.

— Не поняла. Запоздалая сыновняя любовь, что ли?

— Вроде того.

— Ерунда. Если бы он жил, ты бы до сих пор его ненавидел. Все очень просто. После его смерти ты начал придумывать себе отца. Так часто бывает. А водка, между прочим, стынет.

Они выпили и больше не возвращались к этой теме.

— Ты не видела тут двух молодцов в «кишке»?

— Они меня чуть не протаранили на аллее Героев! Это люди Поликарпа.

— Не сомневался в этом. Надо закругляться.

— Да какое им дело до тебя! — возмутилась Светлана. — Ты пришел проведать могилу отца. Так ведь?

— Они засекли меня еще у могилы Гольдмаха.

— Ну и что? Может, он был другом твоего отца?

Балуев вспомнил давешний сон и усмехнулся:

— Не думаю.

— Послушай, этот скрипач у тебя уже стал навязчивой идеей! Да нет им никакого дела до Гольдмаха! Давай еще выпьем и пойдем!

— Как ты поведешь машину? — забеспокоился Гена.

— Не в первый раз. Не пропадем!

«Пежо» летел на предельной скорости, и Геннадий время от времени крестился, когда Кулибина яростно жала на тормоза и смачно материлась.

— Счас доставлю тебя к твоей красотке, помешанной на лечебном голодании! Дети заморыши, а сама хоть бы на грамм похудела! Жирная задница! Где только у мужиков глаза! Ну что ты в ней нашел? Я могу понять Вальку. Он заикался. Сильно заикался. Иногда семь потов с него сойдет, прежде чем слово из себя выдавит. Для него Марина была, можно сказать, даром Божьим! А уж тебя-то как угораздило?!

Он не стал ей ничего объяснять, боялся, что Светка не справится с управлением, когда услышит, что Геннадий женился по любви. Тем более что прекрасно понимал, почему она бесится. Ведь у нее нет ни одного «заморыша» и никогда не будет.

— Послушай, — спросил он, когда они приехали, — как мне выйти на директора картины?

— И не мечтай! Он эмигрировал.

— Откуда такие сведения?

— Вчера узнала от Верки.

— Ты с ней виделась?

— Не ты один мышей ловишь. Я была на вечернем спектакле. И подвезла ее домой. Похоже, ты оказался прав. Ее напугал вопрос о директоре картины. С ее-то профессиональными навыками могла бы не подать вида. Но страх пересилил. Она, кстати, очень сокрушалась, что ты не пришел в театр. И пыталась побольше расспросить о тебе.

— Будь осторожна, — предупредил Балуев. — Она догадалась, что я веду расследование.

— На самом деле?

— Вот теперь ты испугалась! Может, расскажешь, пока не поздно, зачем тебе это надо?

— Уже поздно, Геночка. Мы по уши в этом… деле. Разве не ясно? Когда-нибудь я тебе все расскажу, но только не сейчас.

— Но от контактов с актрисой пока воздержись.

— Это настолько серьезно?

— Суди сама. Она обеспечивала алиби нашему драгоценному директору.

— Ты хочешь сказать, что директор убил Христофора?

— Насчет Христофора — не знаю, а флейтиста — точно.

— Но разве это сделал не один человек?

— Может быть. Но пока что нет ни улик, ни доказательств. Только домыслы. Если нет директора, можно встретиться с шофером автобуса, на котором привезли злосчастный фиолетовый гроб.

— Его домашний адрес есть в деле, — припомнила Светлана.

— Значит, следствие не стоит на месте, — подмигнул он ей, — если, конечно, шофера не укусила бешеная собака!

Марина открыла дверь и сразу начала с упреков:

— Как ты мог? Как ты мог привезти к детям эту женщину?

— Ты что-то путаешь, это она привезла меня к детям.

«Наблюдала из окна, как мы со Светкой разговаривали в машине, — сообразил он. — Есть повод, чтобы устроить мне сцену!»

— Это она во всем виновата! — продолжала Марина, и ее лунообразное лицо подергивала судорога. — Сволочь! Как у нее хватает наглости являться сюда! В мой дом!

— Ну-ну, успокойся! — попытался утихомирить ее Геннадий. — Во-первых, не она во всем виновата. Это ты сделала нашу жизнь невыносимой, еще до появления Светки. А во-вторых, если память тебе отказывает, хочу напомнить, что это не твой дом. Я купил эту квартиру до нашей женитьбы. И написал дарственную на дочь.

Как и следовало ожидать, после отповеди бывшего супруга Марина разразилась слезами.

— Да, здесь ничего моего нет! Ничего! Ты можешь все вынести! Ты можешь нас раздеть до нитки! Даже трусики детям куплены на твои деньги! Забирай все! И проваливай! А дети — мои! Детей я тебе не отдам! И нечего сюда приходить! Они не желают тебя видеть! Ты им больше не отец!

«Я знал, что не стоит сегодня приезжать, — с горечью подумал он. — Светка взбаламутила!»

Он направился к двери, так и не повидав детей. Не трудно было догадаться, что, увидев его в машине, Марина заперла маленьких в комнате, а Вальке просто наказала не высовываться. Ему хорошо были известны все деспотические уловки бывшей жены.

— Папа, не уходи! — раздался жалобный, полный отчаянья Валькин голос.

Несмотря на строгий запрет матери, мальчик вышел из своего убежища и бросился к Балуеву. Марина никогда не отличалась расторопностью и хорошей реакцией, поэтому не успела преградить ему путь. Он выскочил из-под ее локтя и в следующий миг уже оказался в объятиях отчима.

— Забери меня отсюда! — кричал Валька. — Забери! Прошу тебя!

Из раскосых глаз Марины в ту же секунду брызнули слезы.

— Что я тебе сделала, Валечка? — в свою очередь заревела белугой Марина. — За что ты меня не любишь? Сыночек мой родненький! Ведь он тебе никто! Понимаешь, никто! Артемке он папа! А тебе…

— Замолчи! — не сдержался Геннадий. — Он мне такой же сын, как и Артем.

Он вытолкнул мальчугана на лестничную площадку и снял с вешалки его куртку.

— Не смей! — не своим голосом заорала Марина и схватила Валькины ботинки.

— Отдай, — попросил Гена.

— Не отдам! Это мой сын! Тебе он никто!

— Ты это уже говорила. И еще ты кричала, чтобы я все забрал. Так отдай хотя бы Валькины ботинки!

— Я позвоню в милицию! Ты не имеешь права!

— Давай звони! Не теряй времени! А ботиночки все-таки отдай, если не хочешь, чтобы парень простыл!

Она швырнула их ему в лицо. Балуев едва увернулся. Спокойно подобрал ботинки и хлопнул дверью.

Марина сползла по косяку на пол и тихо заскулила. А в комнате заплакали запертые на ключ дети.

Когда они выбрались из подъезда, Кулибина встретила их недоуменным взглядом.

— Браво, Балуев! Ты настоящий мужик! Могу представить, чего тебе это стоило! Куда едем?

— Сначала в какое-нибудь кафе, где поменьше народу. Надо прийти в себя.

— На улице Малышева есть неплохая забегаловка. Там очень дорого, поэтому посетителей почти не бывает. Рванули?

— Угу. Только не лихачь! У нас теперь — дети!

«Пежо» стартовал не как всегда, а мягко и осторожно, будто в салоне находились предметы из тончайшего фарфора, секрет изготовления которого давно утерян.

— Папа, я не хочу возвращаться к маме, — было первым пожеланием пасынка.

— Что ты об этом думаешь? — в свою очередь спросил у Светланы Балуев. — Ты, кажется, взялась решать мои дела?

— Теоретически это возможно, — начала рассуждать Света, — у меня внизу, в гостиной, стоит канапе, как раз ему по размеру. А практически, во-первых, кто его будет отвозить каждый день в школу?..

— У меня через два дня начинаются каникулы! — перебил ее Валька.

— Хорошо для начала, — согласилась деловая женщина, депутат Городской думы. — Во-вторых, проблема с мамой. Марина так просто это не оставит. Постарается мне попортить кровь. Настрочит бумагу в Думу.

— Подмочит твою безукоризненную репутацию?

— Наплевать! Я вчера имела с Мариной телефонный разговор, — вдруг сообщила Светлана.

— Почему не предупредила? То-то она с порога набросилась на тебя!

— Ни о чем конкретном мы не договорились, а могли бы. Я прямо идиллию ей изобразила. Расписала все выгоды. Сказала, что парням будет лучше у тебя, ты их сможешь воспитать, дать хорошее образование. В Москве больше возможностей. А на лето они могут приезжать к ней. И самое главное, у нее будут развязаны руки. Я пообещала найти ей денежную, не пыльную работу. Но эта… мамаша знай твердит одно: «Мои дети! Мои дети!» Не хочет она работать, Геночка! Ты ее всем обеспечил! Получает дотацию и от тебя и от государства!

В кафе, за порцией мороженого с ликером, Света продолжила:

— Ну и наконец, в-третьих. У Вальки имеется дедушка. Как он посмотрит на то, что внук уедет в Москву? У старика Кульчицкого после гибели сына внук — единственная радость в жизни.

— Я могу пока пожить у дедушки, — неожиданно предложил Валька. Он разговаривал с ними на равных и предлагал не глупые вещи. — А потом ты меня сводишь в зоопарк?

— Мы сходим в московский, — пообещал Гена. — Там, говорят, здорово.

— А еноты есть? — расспрашивал Валька.

— Еноты? — озадачился отчим.

— Конечно, есть, — пришла ему на выручку Светлана. — Полоскуны. Я сама видела, когда была в Москве. Толстые, пушистые, такие забавные.

— А в нашем зоопарке жил старенький, седой енот, — поведал мальчик.

— Помню, — подтвердил Балуев. — Мы его с тобой кормили колбаской. Надо же, не забыл! Ему лет пять тогда было, — сообщил он депутату Городской думы.

— Старенький-престаренький! — продолжал предаваться приятным воспоминаниям Валька. — Он еду брал прямо из рук. Тянул дрожащие лапки и долго-долго жевал. А потом его не стало, — грустно закончил мальчуган.

— Ничего, еще насмотримся на твоих енотов, — подбодрил его Геннадий.

— А со стариком Кульчицким, Валькиным дедушкой, как-нибудь договоримся, — пообещала Света. — Мы с ним старые друзья. Ведь с Валькиным отцом я проучилась в одном классе восемь лет!

До психлечебницы пришлось добираться на такси, потому что Кулибина повезла Вальку к деду.

Он угодил в самый пик свиданий с больными. В вестибюле было полно народу. Геннадий с удовлетворением отметил, что отцовские витражи двадцатипятилетней давности до сих пор украшают больницу и под пальмой все так же красуется Фрейд.

Режиссер роковой картины явился в помятой, давно не стиранной пижаме. Его небритое лицо за время пребывания в лечебнице приобрело зеленоватый оттенок.

Балуев окликнул его по имени, и тот долго разглядывал незнакомца, прежде чем констатировать:

— Я вас не знаю.

— Достаточно того, что я много наслышан о вас. И ни секунды не верил в ваше помешательство!

— Правда? — лицо больного просияло неподдельной радостью. — А кто вы? Адвокат?

— Нет, я не адвокат. Я просто ваш друг. И желаю вытащить вас отсюда как можно скорее. Но для этого мне необходимо знать, как вы здесь очутились? По чьей воле? И почему вас так долго тут держат?

— Я могу вам доверять? — В глазах режиссера мелькнуло сомнение, но тут же рассеялось, потому что довериться было некому. Его никто не желал слушать уже давно, несколько месяцев. И вдруг появился доброволец! Кто он такой? Разве это так важно?

— Только нам надо куда-то присесть! — засуетился он. — По воскресеньям здесь так многолюдно!

— А к вам никто не приходит?

— Почему никто? — обиделся режиссер. — Мама бывает раз в неделю. Ей далеко добираться. Она приезжает по будням. Пенсионерка!

Наконец им удалось найти два свободных кресла, рядом с медбратом-надзирателем, и у Балуева пронеслось в голове, что это не самый лучший вариант.

— Говорите как можно тише, чтобы не привлечь внимание! — попросил он режиссера.

— Все началось с чертовщины, с моего фильма. Я пошел в кусты помочиться, и какой-то мертвец мне нагрубил!

После такой тирады Геннадий решил, что сделал неверный ход. Пришлось спасать положение:

— О самих съемках я все знаю. Достаточно подробно ознакомился с материалами дела.

— Вы из милиции? — почему-то испугался тот.

— Я веду частное расследование, — не стал кривить душой Гена.

— Вас нанял Карпиди?

— Это служебная тайна.

— Тогда что вы хотите узнать, если и так все знаете?

— Меня интересует история с фиолетовым гробом. Зачем он вам понадобился?

— Да в гробу я его видел, этот гроб! — скаламбурил помешанный. — Это он мне приказал! Он!

— Кто «он»? — Балуев предполагал, что знает ответ, но режиссер его удивил:

— Костюмер…

— Костюмер? — не поверил своим ушам Геннадий. — А как он может приказывать режиссеру?

— Он держал меня в страхе во время съемок. И не только меня. Директор картины тоже его боялся. Мы все его боялись. А мою ассистентку он без конца трахал! — со слезами на глазах признался тот, как признаются в осквернении святыни.

«Кажется, влип! — окончательно расстроился Балуев. — У парня и в самом деле поехала крыша!»

— Значит, костюмер потребовал фиолетовый гроб? — уточнил он.

— Да-да, костюмер! Он из бывших… — Очкарик подмигнул частному детективу.

— Зэков?

— Режиссеров…

— Понятно…

— Я думал, он просто мне завидует. Ведь я сам нашел спонсора, солидную фирму.

— Игоря Тимофеева? Каково его участие во всем этом?

— Мы с ним вместе писали сценарий! До такой степени он был захвачен моим замыслом! И, знаете, он оказался не бесталанным! Многое в фильме сделано с его подачи! — Сумасшедший свысока посмотрел на Геннадия.

— И кладбище тоже?

— Отчасти. Всего и не упомнишь.

— Например, лошади без возницы, с катафалком, — помог ему Балуев.

— Действительно! Откуда вы знаете? — Режиссер вдруг задумался, а потом очень серьезно спросил, будто до этого лишь притворялся дурачком: — Неужели? Но Игорек был против съемок на этом кладбище! Мы с ним даже разругались! Это мне нужны были шведские надгробия!

— Игорек обеспечивал себе алиби, — предположил Гена.

— Конечно-конечно, — затараторил сумасшедший, — конечно-конечно. Как я сам не догадался! Они все — одна шайка! Мафия! Они не хотели моего триумфа! Бездарные твари! Они лопались от зависти, когда я выходил на площадку!

— Вернемся к нашим гробам, — возвратил его с призрачного Парнаса в вестибюль психлечебницы Геннадий. — Как вас запугивал костюмер? Угрожал?

— Он угрожал фильму!

— Как это?

— Он говорил, что у него очень влиятельные друзья, которые могут погубить весь проект!

— И вы ему верили?

— А как не верить, если сам Тимофеев его боялся! И советовал слушаться!

— Вы хотите сказать, что костюмер фактически руководил съемками?

Режиссер опустил голову. Признание собственной несостоятельности давалось ему с трудом.

— Иногда бывало и такое, — пробурчал он себе под нос.

— И случай с гробом наглядный тому пример.

— Да. Из-за него нам пришлось на целые сутки задержать съемку эпизода. Фиолетового гроба не было в реквизите. Мы ждали, пока его изготовят.

— На киностудии?

— Где же еще?

— Вы точно знаете, что гроб привезли с киностудии?

— Не знаю, — засомневался режиссер. — Я теперь ничего не знаю!

— И костюмер упрятал вас сюда?

— Нет, директор картины. Он сказал, что так будет лучше, пока идет следствие, что у него тут знакомые. И как только следствие завершится, меня выпишут, а иначе я буду под подозрением. Но сколько же это может продолжаться? Я хочу на свободу! Домой, к маме! — Больной расплакался как ребенок. — А он все твердит — следствие не закончено, потерпи…

— Кто твердит? Костюмер?

— Да нет же! Директор!

— И давно вы его видели? — усмехнулся Балуев.

— Вчера… Он приходил с передачей.

«Бредит или говорит правду? — засомневался Геннадий. — Черт его разберет!»

— Он что, вернулся из эмиграции?

— Из какой эмиграции? — Режиссер явно усомнился в душевном состоянии посетителя. — Он навещает меня раз в две недели, регулярно.

Они так увлеклись разговором, что совсем упустили из виду медбрата-надзирателя, а тот между тем не дремал. Балуев перехватил его любопытный взгляд.

«Подслушивает, сука! Похоже, здесь отлаженная система!»

— Мне пора, — подал он на прощание руку режиссеру. — Надеюсь в следующий раз увидеть вас на свободе.

— Помогите! Прошу вас! Мне больше не к кому обратиться! — взмолился сумасшедший.

Гена дошел до двери, когда услышал за спиной: «Будь осторожен!»

Резко обернулся. Вестибюль почти опустел. Режиссер ушел к себе в палату. И поблизости никого не было.

Он бросил взгляд на витражи, на гипсовый бюст под пальмой. Впервые он увидел все это в шесть лет. Мама сняла с него колючую шаль и вязаную шапочку. Вспотевшие волосы кудряшками прилипли ко лбу. Отец вышел к ним в рубахе, выпачканной краской, счастливый, улыбающийся.

Дух отца витал и поныне в этом сумасшедшем вестибюле.

И отец предупреждал об опасности.

11

К вечеру ударил мороз. Геннадий спешил по проселочной дороге к шоссе, надеясь поймать там попутку.

Его обогнал старенький, неприметный «москвич» и вдруг затормозил.

— Не желаете прокатиться до города, Геннадий Сергеевич?

Из машины вышли двое парней. Их лица показались ему знакомыми.

— Вам, наверно, трудно без охраны?

— А тем более без машины?

В их заготовленных фразах он не почувствовал иронии. Парни не ухмылялись, а лишь выказывали сочувствие.

— Высадим, где пожелаете.

Он узнал их почти сразу.

«Ловко они нас со Светкой обвели вокруг пальца. Сменили «кишку» на «трахому»! Невероятно! Цирковой трюк! — оценил Балуев. — А Светка, как всегда, не обратила внимания, хотя ребятки «пасли» нас от самого кладбища!»

— И какой монетой прикажете платить за вашу доброту?

Парни, как по команде, изобразили улыбки на каменных лицах, словно доказывая, что юмор они понимают.

— Монета обыкновенная, — заявил один из них. — Беседа на заданную тему.

— Что ж, побеседуем, — согласился Геннадий и сел в машину.

«Люди Поликарпа, как правило, ребята суровые, — давал он сам себе энциклопедическую справку, — это или уголовники, или бывшие менты. Выколачивают нужные сведения любыми методами. Но в данный момент они мои союзники (докатился!). И эксцессы не желательны обеим сторонам! Да и рожи у них вроде не похабные!»

Они поехали не слишком быстро, видно, надеялись на продолжительную беседу.

— С чего начнем? — хорохорился Балуев.

Беседу начал тот, что сидел рядом, на заднем сиденье. Геннадий разглядел его получше. Острый, с горбинкой нос, глубоко посаженные глаза, шрам на шее, под самым ухом.

— Как вам показался город? Вас давно не было видно.

— Может спросите, какая погода на Карибах? Там тепло. Местами жарко.

— На Карибах мы как-нибудь обойдемся без вас! — сорвался тот, что за рулем.

— Я должен предупредить, что хамства не переношу. — Балуев отвернулся к окну и принялся насвистывать «В буднях великих строек…».

Беседа зашла в тупик.

— Извините, — пробурчал рулевой «трахомы».

— Ничего. Бывает, — простил его Геннадий Сергеевич.

— Ваша теперешняя миссия нам кажется необычной, — перешел в наступление обладатель шрама на шее.

— Какая миссия?

— Не притворяйтесь. Нам известно, что вы заняты поиском убийцы Христофора Карпиди.

«Я предупреждал эту идиотку! Расхлебывать кашу приходится мне одному!»

— Мы хотим знать, для кого ведется расследование? Для Мишкольца? Для Кулибиной? Или есть еще третье лицо?

«Они знают о моем вчерашнем визите к Шалуну! Значит, слежка началась не с кладбища! Вот попался!»

— О подобных вещах я могу говорить только с вашим боссом.

Хитрость заключалась в том, что их босс в данный момент пребывал на своей исторической родине.

— Мы обязательно свяжемся с боссом, — снова вмешался рулевой. — Он задаст вам тот же вопрос. Стоит ли откладывать в долгий ящик? Ведь наши интересы совпадают?

Их интересы совпадали. И откладывать в долгий ящик действительно не стоило. И еще он подумал, что может своим молчанием подставить Мишкольца, который так много для него сделал и благодаря которому эти верные псы Поликарпа разговаривают с ним учтиво, по-человечески. С каким бы наслаждением они прижали его к стенке, приставили к затылку пистолет, сменив уважительное «Геннадий Сергеевич» на свое родное «сука» и «говнюк». Не могут. Даже пальцем не тронут. Кто они? Шестерки на службе у Гробовщика. А он помощник самого Мишкольца. Не просто помощник, а верный друг, правая рука, консультант по вопросам мирным и вполне культурным. Если бы Володя знал, чем он сейчас занимается! Как упорно стоит на страже интересов его вечного врага. А чем они вообще тут занимаются? Почему сам Мишкольц не вылезает из-за границы?

Нет, это свинство с его стороны так долго молчать!

— Хорошо, — согласился Балуев, — можете передать своему боссу, что Мишкольц ничего не знает о моей деятельности в городе.

«А теперь пусть гадают! Пусть мечутся между Шалуном и Кулибиной! Со Светкой я могу только спать (это факт общеизвестный!), а работать на Виталика! У того всегда были проблемы с контрразведкой. Почему нет? Пусть пораскинут мозгами, какие у него интересы в этом деле? А какие у Светки?»

— Ничего более конкретного пока сообщить не могу. Остальное при личной встрече с вашим боссом (Век бы его не видеть!).

— Вы в любое время можете связаться с нами. — Обладатель шрама протянул ему визитную карточку, из которой выяснилось, что он директор мелкооптовой фирмы.

— Остановите на площади, — попросил Балуев. Он не хотел, чтобы эти двое подвозили его к дому Светланы, хотя для них не было секретом, где он остановился.

Уже порядочно стемнело. Он быстрым шагом пересек площадь. Там было многолюдно. Целые толпы горожан, пролетариев и служащих, дожидались своего трамвая или автобуса. А во дворе, за памятником Ленину, — ни души. Здесь, рядом с художественными мастерскими, он решил отдышаться и прийти в себя.

«Где они меня подцепили? Почему я их заинтересовал? О моем вчерашнем визите к Шалуну они знают. Я поехал «На кичу» отсюда, от Гольдмаха. Какая может быть связь между людьми Поликарпа и Гольдмахом? А между самим Гробовщиком и старым Гольдмахом? Может, племянника просто-напросто «пасут»? Может, он у Карпиди на подозрении? Что-то было там, в начале шестидесятых, между скрипачом и Поликарпом! Я это чувствую! Значит, именно здесь мне сели на хвост? Вполне возможно. Я ехал на трамвае. Он был битком набит. Это очень неудобно для слежки. Если преследовали на машине. А если… Стоп! Переполненный трамвай! Идеальное место, чтобы подцепить «жучок»!»

Балуев поднял правую руку, именно правой рукой он держался за поручень, а в левой находился сотовый телефон. Осторожно ощупал рукав, под мышкой и всю боковую часть. Инородный предмет обнаружил на бедре, рядом с карманом. Это была иголка с крохотной головкой.

«Что они могли услышать через эту букашку? Во время разговора с Шалуном пальто висело в гардеробе. Наш утренний разговор со Светкой, когда мы ехали на кладбище! Из него можно было обо всем догадаться! И еще я сказал, что поеду в психушку навестить режиссера… Поликарп получит обширную информацию!»

Геннадий закурил. Посмотрел на окна квартиры Гольдмаха, в которых не было света («Еще одна темная лошадка!»). Сверил часы с боем местных курантов. И пошел на трамвайную остановку, дабы вновь слиться с массами.

Миша Гольдмах сидел в «Сириусе». Именно сюда, а не в клуб «Большие надежды» он привел маленькую Надю и заказал два коктейля. После убийства в клубе ноги сами не шли туда.

Спал он неважно, под глазами — круги. Весь день провалялся в постели, разглядывая лепнину на потолке и размышляя о превратностях судьбы.

Позвонил старый школьный приятель, опустившийся наркоман, с просьбой о деньгах. Видеть никого не хотелось, но он сказал «приходи».

Тот явился через две минуты, видно, звонил из автомата у художественных мастерских.

Приятель собирался сыграть на чувствах, напомнить о бесшабашном детстве, но Гольдмах перебил:

— Сколько тебе?

Наркоман назвал скромную сумму в рублях.

— У меня нет рублей. Пятьсот баксов устроит?

Тот не верил своим ушам и даже растерял слова, а Михаил тем временем отсчитал названную сумму и сунул в протянутую руку приятеля.

— Как же ты без охраны живешь? — спросил вдруг наркоман, и его глазки азартно загорелись, забегали от стены к стене, от пола к потолку. Щедрость Гольдмаха не вязалась с нищенской обстановкой его квартиры.

— А что тут охранять?

— Деньги!

— Может, я тебе последние отдал?

— Смеешься? Так не бывает! Последние никто не отдаст такому, как я!

— А какой ты?

— Опять смеешься?

— Смеюсь. Это не последние. У меня много денег. Но я обхожусь без охраны. Правда, за окнами следят снайперы!

Гольдмах долго смеялся, а приятель поспешил убраться, бросив на прощанье, что у того нет ни стыда ни совести. Деньги, однако, у бессовестного человека взять не побрезговал.

Потом позвонила она.

— Миша, простите за вчерашнее. Я смалодушничала. Испугалась.

— Откуда у вас мой телефон?

— Это проще простого. Телефонная книга. У вас редкая фамилия.

Она звонила из театра. Он пообещал заехать за ней.

В баре сегодня оказалось неуютно. Кроме того, что по случаю воскресенья был сильный наплыв народа, так этот народ, через каждого второго, раскланивался с Надей.

— Я не думал, что вы так популярны! — удивился Миша. — Сюда ходит определенный контингент, очень далекий от театра.

— У определенного контингента тоже есть дети, — сделала открытие актриса Емельянова.

— Действительно… Наверно, есть…

— Вот поэтому я не люблю посещать кафе и рестораны. Я не тщеславна, и меня это все раздражает.

— А мы допьем и где-нибудь уединимся. Хорошо?

— Сегодня ваша очередь приглашать меня в гости.

— Неужели полное доверие?

Она кокетливо пожала плечиками:

— А что мне терять? Только сначала расскажите эту жуткую историю.

Он рассказал о Полине все, что знал. А знал он немного. Две короткие встречи и один телефонный разговор.

Надя молчала, потягивая коктейль через соломинку. По ее лицу было видно, как ей не нравится вся эта история. Она морщила лоб и вздыхала.

— Знаете, Миша, — начала она, когда он закончил, — я уже говорила, что вы не похожи на этих людей. Мне кажется, вы не вписываетесь, и вас хотят просто-напросто выжить.

— Я знаю, — согласился Гольдмах, — но не потому, что я не вписываюсь. Я просто мешаю.

— Вы намекали на какую-то странную или страшную историю, приключившуюся с вами. Может, она поможет разобраться.

— История обыкновенная, — усмехнулся он, — но вы попали в яблочко. Все замешано именно на ней. Я до сих пор не могу опомниться. Чувствую себя героем какого-то сериала.

— Я поняла, что та открытка с девочкой вас сильно взволновала.

— Девочка здесь тоже ни при чем. А знаете, я близок к тому, чтобы выложить вам все начистоту, но это не просто сделать. С одной стороны, вы вторгнетесь в мой внутренний мир, в который я никого не пускаю. А с другой, будете располагать информацией, которая может погубить и вас, и меня.

— Что ж, чему быть, того не миновать, — кукольно улыбнулась Надя. — Я вижу, как вам необходимо поделиться с кем-то.

— Надо настроиться, — засомневался он. — А впрочем, вы сами все увидите…

В его квартиру она вошла как в музей. Каждая вещь удивляла. Надя долго рассматривала фотографию на серванте в гостиной. Двое молодоженов и их свидетели. Судя по костюмам и прическам, снимок сделан в начале семидесятых. У обоих брачащихся открытые русские лица. В другой комнате обнаружилось много детских игрушек. Надя сразу определила, что они принадлежали девочке.

— Миша, это не ваш дом, — догадалась она. — Куда вы меня привезли?

— Теперь это мой дом. Я купил квартиру со всей обстановкой. Это было непременное условие.

— Я совсем не вижу здесь вещей, принадлежащих вам! — воскликнула маленькая женщина. Она начала пугаться. — Вы что, до сих пор ничем не обзавелись?

— Не вижу смысла в приобретении вещей. Все необходимое тут имеется.

Они прошли в последнюю, тесную комнатенку, служившую Гольдмаху одновременно и спальней и кабинетом.

— Располагайтесь, — предложил он гостье продавленное кресло, — а я приготовлю коктейль.

— Не надо, Миша! — возразила она. — Хватит на сегодня коктейлей! Вы всячески стараетесь оттянуть время. Я пришла сюда, чтобы выслушать ваш рассказ. Не знаю почему, но у меня такое чувство, что ваша история как-то задевает меня. Может, потому что вы так внезапно вторглись в мою жизнь? Свалились с луны?

— Хорошо. — Он опустился в кресло напротив. Включил старый приемник. По «Маяку» передавали музыку из советских оперетт. Убавил звук. И начал: — Летом девяносто шестого года, вернувшись из очередной коммерческой поездки, кажется, из Сингапура, я понял, что мой бизнес на грани краха…

Елизаветинск

1996 год, лето

— Надо завязывать, Миша. Еще месяц, и нас проглотят конкуренты.

Они сидели в просторной кухне двухкомнатной «сталинской» квартиры, которую несколько лет снимал Пентиум. Салман, по своей кавказской привычке, без конца крутил в руках нож, манипулируя им в разных направлениях и время от времени втыкая в разделочную доску.

— У тебя башка здорово варит, — продолжал наставлять он, — придумай что-нибудь новое. Я тебе даю неделю отдыха. Катись на все четыре стороны.

Миша старался не смотреть в его маленькие, неподвижные глазки. Салман никогда не брился наголо и не носил папаху. Считал себя человеком прогрессивным и даже посмеивался над шариатом в то время, когда на ёго родине шла кровопролитная война. И все-таки в глазах Пентиума было что-то фанатичное, первобытное, отчего Гольдмаху становилось не по себе.

— Есть одна идея…

— Сейчас ничего не буду слушать! — замахал руками Салман, оставив наконец в покое нож. — Мне надо покончить с компьютерами. Недели, думаю, хватит, чтобы закрыться. А потом приходи, поговорим. Дело должно быть верное. И чтобы конкуренции никакой. Хотя бы на первых порах.

Миша не знал, как убить время. С тех пор как он бросил медицинское училище и занялся коммерцией, ни разу не отдыхал. Может, съездить к родителям в Израиль? Но тогда придется пожертвовать Эмиратами или завести новый загранпаспорт. Потребуется время. Летом в ОВИРе огромные очереди. Граждане хотят разнообразия, и в Крым их уже не заманишь.

Он решил остаться в городе. Квартира, в которой он жил, принадлежала друзьям, уехавшим работать за границу. У Гольдмаха не было своего жилья, квартиру родители продали перед отъездом. Предполагалось, что сын закончит училище и тоже отбудет на историческую родину.

В Израиле им жилось не сладко. По специальности устроиться не смогли. Мать убирала чужие квартиры, а отец в свои пятьдесят подался на стройку, переквалифицировался из стоматологов в штукатуры. Еле сводили концы с концами. Да еще подкармливали семью старшего брата-оболтуса, который только и умел производить на свет потомство.

Поэтому прильнуть устами к земле обетованной Михаилу с каждым годом хотелось все меньше и меньше.

Первым делом он стал названивать друзьям и подругам, чтобы как-то скрасить неделю, щедро отпущенную ему Салманом. Но план присоседиться к чужому празднику жизни, несмотря на свою примитивность, не удался. Во-первых, многие из его друзей, вместо праздника жизни, беспросветно пахали, а другие уже отправились в дальние страны и наслаждались отдыхом, даже не вспомнив о несчастном Гольдмахе.

Тогда он стал звонить забытым друзьям и брошенным подругам.

— Мишка, ты, что ли? — удивилась одна из них. — Откуда узнал?

— Что именно?

— Ну как, что? У меня ведь завтра свадьба, ядреный финик!

— Ну да? — еще больше, чем она, удивился Миша. Как-никак девушке было уже под тридцать. — Зачем тебе это надо?

— Скажешь тоже!

— А кто жених?

— Ты его не знаешь! Ты лучше объясни, почему полгода не звонил? Завелась какая-нибудь, ядрена вошь?!

— Не звонил, чтобы не мешать твоему семейному счастью, — нашелся Гольдмах. — Кстати, поздравляю!

— С этого надо было начинать! Ты давай приходи завтра! Развлечемся! Свадьбу справляем дома. Подползай к четырем!

Вот он, долгожданный праздник жизни! Конечно, свадьба бывшей подруги — не лучшее из развлечений, но, как говорится, на безрыбье… А что остается делать одинокому молодому человеку, у которого в запасе целых семь дней безделья?

Он явился с опозданием, но зато с букетом лилий и зажигалкой фирмы «Ронсон», в подарок невесте, памятуя, что та заядлая курильщица. Однако попал впросак. Он никогда не учитывал закона времени. Не чувствовал его движения. Невеста оказалась с животом. Миша не растерялся, вручил зажигалку жениху, совсем молодому парню. Он только полгода как пришел из армии, поэтому на свадьбе присутствовали в основном его однополчане, а также родственники и подруги невесты. Всего человек тридцать.

Гольдмах сразу почувствовал себя лишним, хоть и пытался острить. У него это всегда получалось. Тем более что от такого внешне угрюмого человека не ждешь ничего подобного, и стоит ему удачно сострить, как все уже валятся под стол.

Родственники невесты смотрели на него с недоверием. «Не наш человек!» — читал он в этих взглядах. Ему было неуютно, хотелось бежать.

— Ты, главное, не кисни, ядреный финик! Не затухай! — подбадривала его невеста во время медленного танца, на который он осмелился ее пригласить. — Всякое в жизни случается!

Она, видно, решила, что он страдает по поводу ее замужества, а его просто не веселила эта обывательская вечеринка с разговорами о подводных лодках и ракетах дальнего радиуса действия и подозрительными взглядами патриотов.

— Я, наверно, пойду, — начал он робко.

— Обидишь! — зашипела на него чужая невеста. — Кровно обидишь!

Но музыка кончилась, и она успела шепнуть: «Приглашу на белый танец!»

Пришлось ждать белого танца, хотя он не понимал, зачем это ему надо? Так, забавы ради. А вдруг жених приревнует? Не приревнует. Гольдмах все видел и все понимал. Перезрелая девица захомутала парня. Воспользовалась тем, что тот после армии, оголодавший, клюнет на любую, лишь бы двигалась и дышала. А уж дальше дело техники или, вернее, природы.

Однополчане затянули мужские страдания, будто отпевали боевого товарища.

Объявили белый танец.

— Можно вас? — чьи-то легкие пальцы ткнулись в его спину.

Девушке на вид можно было дать лет пятнадцать. Маленькая, хрупкая. Льняные волосы без всякой укладки трепетали на сквозняке. Черты лица тонкие, иконописные. Глаза большие, слегка удивленные, мутновато-зеленого цвета. Он не видел ее среди подруг невесты, там были в основном перезрелые девицы, лелеявшие мечту подцепить кого-нибудь из солдатиков. Дурной пример заразителен! Значит, чудо возникло из группы родственников, в сторону которых Миша старался не смотреть.

Он не стал возражать, бить себя кулаком в грудь, доказывая, что уже приглашен невестой. Бывшей подруге теперь трудно быть расторопной. А кто успел — тот и съел.

Гольдмах обнял партнершу за тоненькую талию и сразу почувствовал, как под складками платья волнуется тело девушки, услышал, как пульсирует кровь в ее венах.

— Меня зовут Лика, — представилась она. — Имя мне не нравится, но терплю. Так захотелось моим родителям.

— Вы родственница невесты? — поинтересовался Гольдмах.

— Троюродная сестра, — презрительно усмехнулась Лика и тут же пояснила: — Если честно, я впервые вижу невесту. Наши родители давно не поддерживают отношений. И приглашение нам прислали, только чтобы соблюсти приличия. Но оно опоздало. Мама с папой укатили в деревню на целый месяц, а я решила поразвлечься.

— А почему не поехали в деревню?

— У меня скоро экзамены. Я поступаю в медицинский институт. Что вы так на меня смотрите? Не верите, что я уже окончила школу? — Она засмеялась. — Никто не верит! А мне, между прочим, скоро восемнадцать!

— Не может быть!

— А вам, Миша, никак не меньше тридцати!

— Всего двадцать четыре.

— Не может быть!

Они удивляли друг друга, пока не закончилась музыка.

— Теперь я приглашаю вас, — улыбнулся Миша.

— Здорово! — захлопала в ладоши Лика и вдруг заявила: — Мы просто нашли друг друга! Знаете, я терпеть не могу всех этих солдафонов!

— Тише! — Вновь обхватил он ее за талию и прижал к себе. — Вас могут услышать!

— И пусть! А то считают себя завоевателями, неотразимыми мужиками! Тьфу! Фанфароны!

— Что вы, Лика, так ополчились на них?

— А давайте на «ты»!

— Давайте!

Никогда еще он не чувствовал себя с женщиной так легко, так непринужденно. Всегда приходилось взвешивать слова, направлять в нужное русло беседу, ожидать подвоха, распознавать сарказм. Здесь же, во время этого бесконечного танца, все выходило как-то само собой.

— Один из этих ухарей, не церемонясь, предложил мне запереться с ним в ванной! Представляешь? Они бы лучше в Чечне такими смелыми были, как с бабами на гражданке!

Лика говорила все громче и громче и начала привлекать к себе внимание. Однополчане объединились с родственниками и бросали на обоих недовольные взгляды. Невеста сидела надутая. Жених уже лыка не вязал. Перезрелые девицы трясли своими прелестями перед солдатиками, подражая движениям техно.

— Давай уйдем по-английски, — предложил девушке Гольдмах.

— Давай! — согласилась она.

Вечер был теплый, с приятным ветерком. Как нельзя кстати после жаркого, душного дня.

Они шли пешком в сторону городского пруда.

— А ты что делал на этой дурацкой свадьбе? — спросила она.

— То же, что и ты. Развлекался. У меня отпуск.

— Вот мы и обломились! — заключила Лика. — Развлечений было на грош! А кем ты приходишься невесте?

— Никем.

— Неправда. Ты ее бывший дружок. Это видно за километр.

— Ты путаешь. Это она моя бывшая подружка.

— Ты ее бросил? И правильно сделал.

— Почему?

— Она — дура набитая! Неужели не понятно?

— А может, и я дурак, откуда ты знаешь?

— Ты? — Она залилась звонким смехом.

— А куда мы идем? — опомнился Миша.

— Ты провожаешь меня домой.

— Ты живешь в центре?

— В самом центре! — похвасталась Лика. — За памятником Ленину.

— Ну, ты даешь! Твои родители из бывших?..

— Мои родители простые советские люди, и дом обыкновенный. Раньше, говорят, в нем жили семьи чекистов, но в тридцать седьмом чекистов расстреляли, жен отправили в лагеря, а детей — в приемники. С тех пор там живут простые люди, а для новых чекистов выстроили новые дома. Не сравнить с нашей развалюхой! Я была однажды в таком, в гостях у подруги. Даже завидно!

— А кто твои родители?

— Ты что, свататься собрался?

— Почему нет? Девушка ты красивая, я тоже парень хоть куда! Главное, не солдафон!

— Если честно, ты мне нравишься, — на полном серьезе заявила она, и он перестал иронизировать.

— Если честно, ты мне тоже. Только так не бывает.

Они стояли на набережной у чугунной ограды и видели свои отражения в мутноватой зеленой воде.

— Мои родители — неудачники, — призналась девушка. — Отец уже три года сидит без работы. Он — биолог, кандидат наук. Работал в НИИ. Сократили. Ни о какой другой работе слышать не желает. Нас кормит мама. Она устроилась бухгалтером в одну частную фирму. Но сейчас ее попросили уйти в отпуск. Видно, и там дела идут неважно. Что будет дальше, не знаю.

— И в такой ситуации ты поступаешь в институт?

Лика вздохнула и ответила:

— Сама понимаю, что глупо, но папа…

— Послушай, тебе скоро восемнадцать! Хватит жить с оглядкой на родителей!

— Сама как-нибудь разберусь, ладно? — обиделась Лика.

Некоторое время они молчали. Набережная осталась позади. Начало темнеть. Навстречу попадалось все больше веселых людей. В такие жаркие дни центр города оживал только к вечеру.

— А ты живешь отдельно от родителей? — прервала она молчание.

— Мои родители далеко.

— Ты — еврей?

— Это имеет какое-то значение?

— Для меня — нет, а для моих предков…

— Какое мне до них дело?

— Ты ведь собрался свататься! — напомнила Лика.

— Действительно, — усмехнулся Миша. — Значит, не судьба.

— Почему?

— Ты во всем слушаешь папу с мамой.

Они ступили на брусчатку главной площади. На здании горсовета загорелась ночная подсветка и памятник Ильичу осветили прожектора.

— Пойдем ко мне! — попросту предложила девушка.

— Приглашаешь на чай?

— Не только. Есть шампанское.

— По какому случаю припасено?

— По случаю моего дня рождения. Я ведь говорила: мне скоро исполнится восемнадцать, — она подчеркнула цифру.

— А что скажет папа, когда не обнаружит бутылки?

— Хорош прикалываться! Идешь или нет?

Обстановка в квартире подтверждала ее слова о неустроенности и бедности.

— А это мои предки брачуются! — кивнула она на фотографию в серванте. — Семьдесят четвертый год. Реликвия!

После скромной экскурсии по трем невзрачным комнатушкам они приземлились в продавленные кресла. Лика принесла из холодильника шампанское и поясняла:

— Это спальня родителей. У них диван, а у меня односпальная кровать. Мне больше не полагается. Тот, кто предложит руку и сердце, должен иметь квартиру или, по крайней мере, диван. У тебя есть квартира?

— Нет. И дивана тоже нет.

— По всем статьям ты не годишься в женихи!

— За это и выпьем! — Он откупорил бутылку и разлил вино в приготовленные бокалы.

— За что, за это? — не поняла девушка.

— За то, что не гожусь! Приемник еще фурычит? — кивнул он в сторону допотопной «Балтики».

— Фурычит.

— Давай музыку! Шампанское надо пить стоя и под музыку.

Она включила приемник. По «Маяку» передавали танцы народов СНГ. Какой-то азиат насиловал домру.

— Подходяще, — одобрил Гольдмах и предложил: — За знакомство!

— На брудершафт! — внесла она существенное дополнение.

Они выпили, и он осторожно коснулся ее губ, но не тут-то было. Лика жаждала страстного поцелуя. А уж целоваться он умел, как никто другой. Природа, обезобразившая лицо Михаила, щедро компенсировала свою оплошность глубокой чувственностью. Женщины, которых он бросал, подолгу залечивали раны. Он же расставался легко, между прочим, уходил по-английски, иногда возвращался. Гольдмах считал, что любовь — это воспаленная фантазия поэтов.

Трудно было потом восстановить в памяти, каким образом они оказались на родительском диване. И почему совершенно голые? Он помнил только, что домру сменила зурна и что девушка в приступе нежности кричала: «Мой ангел! Мое сокровище!» Такое с ним было впервые. Женщины обычно скупятся на слова.

Они уснули на рассвете, а вечером он съездил за необходимыми вещами и окончательно перебрался к ней.

Они выходили из дому лишь за продуктами. Все остальное время проводили в постели.

— Со мной такое тоже впервые! — округляла она глаза. — Просто не могу остановиться! Хочу еще! Хочу снова! Хочу опять! Хочу бесконечно!

И они бросались друг на друга, рыча по-звериному, словно находились не в старой чекистской квартире, в самом сердце большого промышленного мегаполиса, а в высокой, душистой траве первозданных дебрей. И было еще. И было снова. И было опять. И казалось, что будет бесконечно.

В минуты отрезвления Михаил интересовался:

— Я, наверно, мешаю тебе готовиться к экзаменам?

— К черту! — Она лежала на животе, широко раскинув ноги, и плохо справлялась с дыханием.

— Нет, серьезно. Я мог бы помочь! У меня родители медики, и я учился в медицинском…

— Иди к черту! Не буду я никуда поступать! Просто хотела пыль в глаза пустить!

— Мне?

— А кому же еще? Ведь я влюбилась. Ты не понял?

— В меня? — удивлялся Гольдмах. — Когда же ты успела?

— Думаешь, для этого требуется время? Там, на свадьбе, как увидела — все вокруг закружилось! И до сих пор…

— В меня, конечно, влюблялись, — рассуждал Миша, — но чтобы с первого взгляда…

— А может, по-другому — это уже не любовь?

— Не знаю. Я все-таки уродлив, — без жалости к себе заключил он.

— Дурачок! Я всегда мечтала о таком, как ты! В книгах и фильмах мне нравились отрицательные герои! А лицо должно быть, прежде всего, интересным, а не красивым. Таким, чтобы на него хотелось постоянно смотреть. У тебя именно такое. Две недели смотрю и не могу наглядеться. А кожа! Какая у тебя белая кожа! А эти заросли смоляных волос на груди!..

Она произнесла еще много лестных слов в его адрес и принялась ласкать его тело, а Миша вдруг почувствовал холод в затылке. «Две недели смотрю»… Неужели прошло две недели? Он давно потерял счет дням. И это с ним тоже впервые! А Салман уже рвет и мечет! Думает, что он уехал в Израиль, не попрощавшись. А может, и того хуже…

Мысль о компаньоне всего раз посетила Гольдмаха. Потом он старался не думать. Все это было слишком далеко, мешало его счастью.

— Завтра приедут родители! — как-то поутру сообщила Лика, разливая в чашки кофе.

— И что дальше?

Она села на табурет и заплакала.

— Что дальше? Что дальше? Откуда я знаю, что дальше?

— Постой, не надо горячиться, — погладил он ее по руке. — Разве все так плохо? Поговорю с твоими родителями. Могу сказать, что ты беременна от меня, и я хочу жениться. Не звери же они? Поймут.

— Ты ничего не знаешь! Ничего! Понял?

Она вдруг повалилась на пол и забилась в истерике.

Он накрыл ее своим телом.

Она целовала его лицо и шептала: «Мишенька, я люблю тебя, я люблю тебя!..»

— В чем дело, скажи? Я не понимаю! Они махровые антисемиты? Дело в этом?

— Нет!

— А в чем?

— Не могу-у!

Она снова рыдала. И еще. И опять.

Так прошел день. Последний день безумства, длившегося месяц. Только под вечер Лика пришла в себя.

— Я должна была давно тебе сказать, но не решалась. Ты бы не стал со мной церемониться. Исчез бы навсегда. Я не имела права приводить сюда мужчину. Родители мне доверяют, поэтому и оставили одну. У некоторых, знаешь, будто свербит в одном месте. Так и вешаются на пацанов. А я обращала внимание на парней постарше. Даже не на парней, а на мужчин в возрасте. Но я никому об этом не говорила. Может, не было достойного объекта? Хотя мне нравился наш учитель химии. Нравился до поры до времени. Пока я не узнала его ближе. А случилось это прошлой зимой, под Новый год. Я ходила к нему на факультативы. Серьезно готовилась в медицинский. Как-то он попросил меня задержаться, чтобы провести уникальный опыт. Догадываешься какой? Видел, сволочь, что я к нему не равнодушна! Он лишил меня невинности на лабораторном столе. Склянки с кислотами и щелочами при этом трогательно позванивали. Вот такая музыка! Если честно, я не особо сопротивлялась. Ненавижу тех, которые сперва кокетничают, а потом начинают ломаться! Во-первых, он не был мне противен, во-вторых, казалось, что стыдно до сих пор оставаться девственницей, когда все вокруг трахаются, а в-третьих, что греха таить, хотелось иметь пятерку по химии. Но этот процесс тогда не доставил мне удовольствия. Я поняла, что химик — не мужчина моей мечты. Он оказался трусом. Боялся, что я начну его шантажировать. Короче, он мне опротивел уже через неделю и мы разбежались. Правда, уникальные опыты он не забросил, но проводил их теперь с другими моими сверстницами. Однажды я сказала ему: «Как-нибудь по ошибке сунешь член в стакан с кислотой!» Может, поэтому у меня в аттестате трояк?

— Но это все лирика, — усмехнулась девушка после томительной паузы. Миша за все время не произнес ни звука. Новое чувство зародилось в нем, доселе неизведанное. Ее рассказ заставил его страдать. Он опасался выдать себя — голос может сорваться, или, еще хуже, из груди вырвется стон.

— У меня была подруга, — продолжала Лика, — жила в соседней квартире. Подруга детства. Старше меня на два года. Не так давно она вышла замуж. Очень удачно. За иностранца. За швейцарского немца. Свадьбу справили в Альпах. Я видела фотографии. Сказка! Живет в небольшом селении, на берегу озера, занимается хозяйством. Скучная, сытая жизнь. Присылает родителям деньги. Они прямо молятся на дочь. «Все прекрасно, — пишет она в письмах, — да вот только по-русски не с кем поговорить!» И вот полгода назад наклюнулся компромиссный вариант. У ее мужа в соседней деревне живет кузен. Очень богатый. Имеет сыроваренный завод. Кормит сырами всю Европу. Его зовут Густав. И он холостяк. Мечтает жениться на русской. Наверно, позавидовал брату. Подруга показывала Густаву мои фотографии, и он загорелся. Родители подруги целый вечер расписывали моим предкам все блага, какие сулит им швейцарский вариант. И мои в конце концов сдались. Посчитали, что это выход из бедноты и полуголодной жизни, которая предстоит нам в будущем. Мы списались с Густавом. Я прислала ему приглашение. Он приезжал совсем недавно, в мае. Симпатичный блондин тридцати пяти лет. Я когда-то мечтала о таком. Он даже немного похож на нашего химика. Моя подруга научила его двадцати русским словам, и он овладел ими в совершенстве. Остановился Густав в гостинице и прожил пять дней. Этого вполне хватило, чтобы справить помолвку. Если честно, мне было все равно. Чем он хуже нашего химика? Зато я смогу помогать моим неудачникам-родителям. Думаю, то же самое испытывала моя подруга, выходя замуж за швейцарца. Брак по расчету хорош, когда никого не любишь. Мы договорились, что я приеду к Густаву, как только мне исполнится восемнадцать, и мы поженимся.

Лика перевела дыхание. Ее мутновато-зеленые глаза снова наполнились слезами.

— Мой день рождения — завтра. Я его справлю, как обычно, в кругу семьи. Папа с мамой меня поздравят, расцелуют и вручат подарки. А потом я получу приглашение и визу из Швейцарии… Что мне делать, Мишенька? Я люблю тебя!

Что он мог ей посоветовать? На его банковском счете лежала незначительная сумма. Новое дело он еще не начал, и неизвестно, чем грозит ему месяц отсутствия. Противопоставить сыроваренному заводу в Альпах он не мог ничего. Тем более гарантировать благополучие ее семье.

— Решай сама!

Последнюю ночь они провели в самоистязании.

Она позвонила через неделю.

— Я решила ехать. Папа с мамой счастливы. Дочка теперь устроена…

— Я рад за тебя.

— Чему ты рад?! — закричала она в трубку. — Чему? Болван! Одно твое слово — и я никуда не поеду! Скажи, что любишь меня! Скажи, что никому не отдашь! Никакому Густаву! Скажи это, миленький! Скажи, скажи, скажи!

— Я люблю тебя! Я никогда не говорил этих слов! Но пойми, я не могу брать на себя такую ответственность! Я не в состоянии пока обеспечить ни тебя, ни твоих родителей! Если мы окажемся на мели, ты сама будешь упрекать меня всю жизнь и жалеть о швейцарском Густаве.

— Прощай…

Салман, по кличке Пентиум, удивился его появлению в своей квартире.

— Ты слишком долго отдыхал, Миша. У меня теперь другой компаньон. — Он по обыкновению крутил в руках нож, и не просто нож, а стилет, да еще с бриллиантами. Гольдмаха подмывало спросить, откуда у него такая штуковина, и тот наверняка ждал вопроса, но Михаил специально не дал ему повода для хвастовства.

— У меня есть идея, — сказал он. — Мне нужна «крыша».

Он рассказал чеченцу об аттракционе «Виртуальный мир».

— Любой аттракцион живет недолго, — заметил тот, — но бабки можно снять немалые. Это верно.

Так и вышло, как предположил Пентиум. Открывшись в августе, в ажиотаже первых месяцев «Виртуальный мир» принес немалый доход. Гольдмах закрыл банковский кредит, который брал для закупки оборудования. А полученную прибыль тратил, не щадя живота своего. Ведь никто теперь не нуждался в нем и в его деньгах. Счастье Гольдмаха обитало далеко, в Швейцарских Альпах. Он заставлял себя не думать о Лике, потому что, когда накатывало, не умел сдержать слез…

— Это еще не конец истории, — предупредил он маленькую Надю. — Мне надо покурить.

— Курите прямо здесь, — разрешила она.

— Что скажете? — Он жадно затянулся. Она обратила внимание, как дрожат его пальцы.

— Это, наверно, жестоко по отношению к вам и к ней, но вы оба совершили непоправимую ошибку. За свое счастье надо бороться. — Но в тот же миг она замахала своими крохотными ручками. — Ой, не слушайте меня! Одно дело давать советы, а другое — жить.

— Да, жить труднее, — философски заметил он. — Сколько раз я казнил себя за тот телефонный разговор! И за тот последний вечер, когда она мне во всем призналась. В моих силах было многое изменить, но я и пальцем не шевельнул. Тряпка! Какая тряпка! К зиме интерес к моему аттракциону начал угасать. Салман советовал продать оборудование, пока не поздно. Я его не слушал. Мне было на все наплевать. Абсолютно. До тех пор, пока не получил письмо из Швейцарии. Она писала, что не может забыть наш летний роман. Именно так, летний роман! Звучит легкомысленно, правда? И еще о том, что она жестоко обманута подругой и Густавом. Нет, он действительно богат, но только жуткий скряга. Ее родителям он и не собирается помогать. И вообще ничего не желает слушать о них. Сыроваренный завод оказался мелким хозяйством, и она теперь варит сыры с утра и до позднего вечера, потому что по случаю женитьбы Густав, в целях экономии, уволил двух работников. То есть Лика пашет за двоих. Что касается общения с подругой и вообще каких-либо развлечений, то об этом не может быть и речи! И сам Густав оказался неотесанным деревенщиной и грубым животным в вопросах секса. А в конце была приписка: «Мишенька, любимый мой, забери меня отсюда!»

— И вы поехали? — догадалась Надя.

— Не так все просто. Ее письмо совпало с полным крахом аттракциона, и требовалось, как говорил мой друг Салман, подбить бабки. Картина вышла неприглядная. После поездки в Альпы я должен был остаться на бобах. Денег бы не хватило не только на новое дело, но и на самое нищенское существование. Все выходило куда хуже, чем летом. Тогда хотя бы была новая идея. В наше нестабильное время очень важно что-то постоянно держать в голове. Короче, прошло около двух месяцев, пока я разделался с делами и дождался визы. И письмо из Швейцарии шло не меньше месяца…

12

Швейцарские Альпы

1997 год, зима

Гольдмах прилетел в Цюрих в начале февраля. Светило солнце, российские туристы радовались встрече с незнакомой страной, а у него в душе был полный мрак.

Их посадили в автобус и повезли в Австрию. Программа была насыщенная. За четырнадцать дней туристы должны были увидеть шесть австрийских и швейцарских городов. Казалось, что маршрут составлен безумцем или фонвизинским недорослем. И только Гольдмаха он вполне устраивал, потому что вел прямо к цели.

Михаил попросил высадить его в крохотном городке Везене, неподалеку от границы с Лихтенштейном. Там, в местной гостинице, он провел ночь. А наутро пустился на поиски деревушки, в которой поселилась Лика.

Едва ли он знал немецкий лучше, чем Густав — русский. Но к немецким он прибавлял французские и английские слова. Это выручало.

Ближе к вечеру он очутился перед красивым трехэтажный домом с черепичной крышей. На воротах висела табличка с фамилией Густава. Миша позвонил.

Он не сразу узнал ее, хотя за полгода в облике девушки мало что изменилось. Его поразили глаза Лики. В них не было удивления, радости, боли, вообще ничего. Пустые, стеклянные глаза.

Она открыла ему, но приглашать в дом не собиралась.

— Зачем ты приехал?

— Ты сама просила. В письме.

— Когда это было!

— Но раньше я не мог! Ты одна?

— Густав скоро придет. Он не должен видеть нас вместе.

— Ты можешь сказать, что я твой дальний родственник…

— Он не такой дурак, как ты думаешь! — Она отвечала резко, будто видела перед собой давнего врага.

— Значит, тебе хорошо с Густавом? А я приехал, чтобы забрать тебя.

— Как ты себе это представляешь?

— Очень просто. — Он давно все продумал. — Переночуем в Везене, в гостинице. А утром уедем в Цюрих. Гражданство ты не потеряла, значит, виза не нужна. Покупаем билет и летим в Москву. Все очень просто, Лика. Стоит только захотеть!

— А что я скажу Густаву? — вдруг испугалась она.

— Оставишь записку: «Прости, прощай!» Так поступают многие.

— Но брак не расторгнут! Я ему жена, понимаешь?

— Это формальности!

— Я так не могу…

— О чем же ты думала, когда писала: «Забери меня отсюда!»?

— Мне было плохо… невыносимо…

— А сейчас хорошо?

— Я привыкла…

— Лика, милая, я не узнаю тебя! Ты вышла замуж по расчету! Твой расчет, твои мечты, связанные с браком, рухнули! Ты его не любишь! На что ты себя обрекаешь?

— Я не хочу ничего менять. Как будет, так и будет. Здесь хорошо. Спокойно. Я научилась жить сегодняшним днем и не думать о будущем.

— Это пагубная теория, — усмехнулся Миша. — От нее всегда кто-нибудь страдает. А родители? Ты ведь собиралась обеспечить им старость?

— Родители далеко. У них своя жизнь, у меня — своя.

— Да, тебя тут многому научили, — заключил Гольдмах.

— Я выбрала стабильность. Что в этом плохого? А ты живешь в проклятом Богом месте! И хвалишь его только потому, что не можешь убежать! Ну и живи в свинарнике, раз тебе так нравится!

— Этот свинарник Пастернак назвал «маленьким Парижем»!

— Когда это было!

— Ты озлоблена на весь мир! Вряд ли это от счастливой жизни!

— Это оттого, что у меня теперь другая жизнь! Не знаю, лучше или хуже, но другая. И об этом не тебе судить!

— Я приехал не судить. Судить нас будут вне зависимости от того, где мы жили… Что ж, давай прощаться. — Он протянул ей руку. — Попробую догнать свою группу. Они отправились в Зальцбург, на родину Вольфганга Амадея Моцарта. Это совсем близко. Густав тебя когда-нибудь свозит на экскурсию. А если пожалеет денег на проезд — не велика беда! Что там какой-то Моцарт по сравнению с сыроваренным производством!

— Ты стал очень язвительным, — заметила Лика. Руки она ему не подала, а только ниже опустила голову. — Видно, в твоей жизни тоже мало радости.

— Ничего. Как-нибудь перебьюсь, — пообещал он.

— У меня будет ребенок, — тихо сказала она, не поднимая головы.

— Маленький Густав? — опять съязвил Миша.

— Может, маленькая Лика, — пожала она плечами.

— Теперь ясно, почему ты хочешь остаться здесь. Неужели серьезно считаешь, что это препятствие для нас с тобой? Я буду любить твоего ребенка. Решайся! Завтра мы уже будем в Москве.

— Нет! — замотала она головой. — Нет! Ты слишком поздно приехал!

— Что ты делаешь, дура! — Он вдруг схватил ее за плечи и начал трясти. — Подумай, что ты делаешь!

Лика вырвалась. Посмотрела исподлобья. Тихо произнесла:

— Я подумала. Давно подумала. Ты уедешь один…

Вокруг не было ничего. Он все шел и шел, не ведая куда. В противоположную сторону от Везена, от озера, от деревни, где жила Лика. Он больше не останавливал незнакомых людей, не пытался подыскать нужные слова, чтобы его поняли. И если бы его спросили: «Куда идешь?» — он ответил бы вопросом на вопрос: «Зачем всё?»

Гольдмах поднимался в гору и не чувствовал холода. Вверху тоже мелькали черепичные крыши. Как все тесно в этой стране! Нет простора для привыкшей к простору душе!

Он прошел насквозь еще одну деревню. Да, стабильность во всем. На лицах швейцарских граждан умиротворенность и покой. В глазах — пустота. В домах — стерильность. А если взять да постучаться в любой из этих стабильных и стерильных, попросить чашку чаю? (Замерзаю, мол, помогите!) Что будет?

Михаил вспомнил, что одна его знакомая уже несколько лет живет в Берне, преподает русский язык. Она рассказывала, как ее целый год приглашали в гости родители одного ученика. И когда она наконец поддалась на уговоры и пришла к ним, те ей даже не предложили чаю. Это учительнице сына! А ему и подавно! Куда идешь, жид пархатый? Куда несешь свою загадочную русскую душу?

Он поднялся еще выше. И там, наверху, тоже теплилась жизнь. Правда, домов он насчитал всего три. Сил больше не было. Да и зачем ему силы?

Гольдмах сел прямо в сугроб, рядом с тропинкой, по которой уже не мог идти. (Зачем перекрывать движение?) Он прислонился к камню, потер лицо снегом и закрыл глаза.

Он вдруг понял, что вся его нелепая жизнь прожита ради этого дня, будто некий Азартный Игрок поставил ее сегодня на кон и проиграл.

— Вас ист дас? — спросил тот самый Игрок и подергал его за плечо.

Он говорил по-немецки, но Михаил все понимал.

— Сегодня прохладно, дружок. А ночью будет совсем х…!

Удивительно, но даже немецкий мат для него теперь не проблема!

— Впрочем, как знаешь! Мое дело — сторона!

Гольдмах заставил себя открыть глаза.

Игроку было за шестьдесят. Худое, вытянутое лицо, впалые щеки, взгляд жесткий, слегка насмешливый, крупный нос, длинные седые волосы, собранные на затылке в хвостик.

Еще Михаил обратил внимание на богатую шубу из бобра.

«Вот так встреча! — пронеслось у него в голове. — Сатана теперь живет в Швейцарских Альпах!»

— Что, так и будем смотреть друг на друга? — ухмыльнулся Сатана.

Миша спокойно попросил его убраться подальше и снова закрыл глаза. Через секунду он с удовлетворением услышал, как скрипит снег под копытами Игрока. А когда все смолкло, сделал неожиданное открытие. Он послал Сатану по-русски, и тот все понял. Полиглот!

И вдруг он увидел себя со стороны. Сверху. Безжизненное, размякшее тело. «Это я? — воскликнул он в ужасе. — Не может быть! Я не знаю этого человека! Не хочу знать!»

По тропинке уже спускались люди. Человек пять. Каждый держал в руке фонарик. Гольдмах и не заметил, когда успело стемнеть. Впереди бежала собака, огромный сенбернар. Миша все еще видел себя со стороны. И это безжизненное тело ему казалось слишком тесным. Но тут он почувствовал прикосновение горячего, влажного языка. Сенбернар четко выполнял свои обязанности. Люди вокруг суетились, говорили по-немецки. Он ничего не понимал. Не желал понимать…

— Вы, молодой человек, избрали самый легкий способ, чтобы свести счеты с жизнью.

Мужчина в старом, побитом молью свитере, потертых джинсах и меховых тапочках восседал в кресле возле камина и раскуривал сигару. Если бы не свитер и джинсы, Гольдмах бы решил, что время сдвинулось, и он угодил в прошлый век. Комната, где он вторые сутки лежал в бреду на высокой кровати с толстой периной, была строго выдержана в викторианском стиле.

О нем тут заботились. Поили каким-то отваром, вкусно кормили. Пожилая дама, с лицом столбовой дворянки и с безукоризненной для своих лет осанкой, постоянно приговаривала: «Ничего, ничего. Жить будешь — не помрешь!» Значит, и здесь нашлись добрые люди. И что самое приятное, русские!

Как только он очнулся, тут же узнал того, которого принял за Сатану, и даже по дурости спросил:

— Вы — Сатана?

— Немного есть, — не удивившись, согласился тот, пригладив волосы и проверив, на месте ли хвостик. — А я в тебе сразу признал соотечественника. Из каких мест будешь?

Михаил не стал стесняться. Даже Содом и Гоморра для кого-то родина! А тем более «маленький Париж».

— Хороший город, — заметил старик.

— Вы там бывали?

— Бывал.

Он вынул изо рта сигару, запрокинул голову и прикрыл веки.

— Меня зовут Евгением Петровичем, — представился он, не меняя позы. — Когда у тебя кончается виза?

— Через три дня.

— Поднимешься, — пообещал Евгений Петрович.

— Никогда в жизни не простужался, — пытался оправдаться Гольдмах.

— Это не простуда, парень. Скорее, нервы…

— Наверно, — не стал отрицать Михаил.

— Несчастная любовь, — предположил тот.

— Откуда вы взяли?

— Много ума не требуется. Какой-нибудь местный сыровар привез из России девчонку, чтобы сэкономить на батраках.

Гольдмах даже присел от удивления.

— Лежи, лежи! Тебе необходим покой! — Старик открыл глаза, сменил наконец позу и затянулся сигарой. — Не думай, что я умею отгадывать мысли. В последнее время стало модным привозить девочек из России. Впрочем, наши дуры всегда в цене! Надо полагать, одну из них увели у тебя из-под носа?

— Скорее, наоборот. Я пытался увезти ее из-под носа у местного сыровара, но из этого ничего не вышло.

— Ты избрал самый легкий способ, дружок, чтобы свести счеты с жизнью.

— Ты бы не курил при больном! — вмешалась пожилая дама. Она вошла в комнату с высоко поднятой головой. — Вам надо выпить лекарство, — обратилась она к Мише и подала чашку с горячим отваром. — Если вы уже в состоянии, то можете отужинать с нами в гостиной.

— Я встану, — пообещал Гольдмах.

— Я бы тоже избрал такой способ самоубийства, — продолжал Евгений Петрович, не обращая внимания на супругу и по-прежнему дымя сигарой. — Случались в моей жизни отчаянные минуты. Легко и просто, уснул и нет тебя! Сейчас об этом не приходится думать. Смерть уже не за горами. Зачем гневить Бога?

— Я не думал о самоубийстве, — признался Миша. — Вышло как-то само собой.

— Чем же ты не угодил ей? Парень вроде толковый, да и не бедствуешь. Бедняку нынче не по карману поездка в Швейцарию! Чем занимаешься, если не секрет?

О своей предпринимательской деятельности Гольдмах рассказывал уже за столом. Ужин был выдержан в лучших русских традициях. Хозяйка наготовила целую гору блинов с черной и красной икрой. К сему прилагалась чарка смирновской водки и чай, заваренный с листьями смородины. А также мед нескольких сортов.

— Держу пасеку, — признался Евгений Петрович. — Всю жизнь об этом мечтал и вот на старости лет осуществил. И не где-нибудь! Нет вкуснее и душистее меда, собранного на альпийских лугах!

— Вы не стесняйтесь! — угощала хозяйка. — У нас не часто бывают гости из России. А тем более… — Она вдруг умолкла, встретившись с красноречивым взглядом старика.

— Тем более человек, почти вернувшийся с того света. — Хозяин искусственно улыбнулся.

«Им есть что скрывать, этим милым старичкам», — отметил про себя Гольдмах. И потом само собой пришло на ум: «А зачем старик спросил, из каких я мест? Ведь он видел мой загранпаспорт! И старуха хотела расспросить о городе! Как пить дать!»

— Давно вы тут живете? — поинтересовался Миша.

И это снова вызвало замешательство.

— Да не так чтобы очень… — туманно ответил Евгений Петрович и тут же переменил тему: — И что же ты, дружок, теперь намерен делать? Чем заниматься? Аттракцион, говоришь, приказал долго жить?

— Я еще не думал, хотя времени у меня не так уж много. Вы правильно заметили: поездка в Швейцарию нынче бедняку не по карману. А я теперь самый настоящий бедняк. Что скрывать?

Ему вдруг стало стыдно. Ведь ясно, что люди, приютившие его, богаты. Такой ужин в центре Европы не всякий может себе позволить. Получается, он просит милостыню? Подайте, люди добрые, разоренному виртуальщику на хлебушек!

— Не думайте, что я требую участия к своей персоне! — напрямик заявил он. — Я и так вам многим обязан. На рассвете отправлюсь в обратный путь. Проведу оставшиеся дни в Цюрихе. Или сгоняю в Берн. У меня там старая знакомая преподает русский язык. Мир тесен.

— Да-да, мир тесен… — Старик задумался, а потом сделал хозяйке жест, чтобы убирала со стола. И пока та суетилась, никто не проронил ни слова.

Гольдмах разглядывал старинную, в стиле ампир, мебель гостиной, а Евгений Петрович сидел, запрокинув голову к потолку и закрыв глаза. Михаила удивляла эта поза, он никак не мог привыкнуть к такому способу общения.

— Вот что, парень, — заговорил хозяин, как только его супруга скрылась за дверью, — никуда ты завтра не уедешь. И твоя подружка в Берне подождет до следующего раза.

— Вы так гостеприимны! — сыграл изумление Миша. Он уже догадался, что попал в какую-то заваруху.

— Оставшиеся дни ты проведешь в моем доме. Бежать не советую, дом хорошо охраняется. И не надо забывать, что здесь горы. Мало ли что может случиться с человеком в горах? Три дня погостишь у меня, а потом тебя доставят на машине прямо в аэропорт города Цюриха.

— Я не понимаю, что происходит?

— И не надо понимать, — заключил старик. — Тебе прописан постельный режим. Значит, надо его придерживаться.

Эту ночь он провел уже не в бреду, но в состоянии, похожем на бред. Старик с запрокинутой головой мерещился ему в темных углах комнаты. Гольдмах то и дело вскакивал, зажигал свет. Никого. Лишь скребутся мыши. Наверно, в хлебосольных погребах Евгения Петровича?

Наутро он решил получше ознакомиться с домом, где ему предстояло провести трое суток. Хозяин не появлялся. Гольдмах насчитал восемнадцать комнат на трех этажах. В одной из них столкнулся с хозяйкой.

— Вам скучно? — спросила пожилая дама.

— На том свете, наверно, скучнее? — грустно пошутил Миша.

Та не ответила, только едва заметно пожала плечами. Такого рода шутки явно не доставляли ей удовольствие.

— Извините. — Он прикрыл дверь.

Миша решил до обеда провести время в библиотеке, обнаруженной на втором этаже. Телевизор он не любил, тем более программы шли на чужом языке.

Каково же было удивление Гольдмаха, когда он не нашел в библиотеке ни одной русской книги! Все на немецком, французском, итальянском!

«Что за чертовщина? Евгений Петрович сам гость в этом доме?»

Он завалился в кресло с альбомом мадридского музея Прадо и вскоре задремал.

Хозяйка вошла в библиотеку бесшумно. Уселась в кресло напротив, с вязаньем в руках. Она ловко орудовала спицами, а клубок волчком вертелся на полу.

— Вы будете меня охранять? — зевнув в ладонь, поинтересовался Миша.

— Не говорите глупостей! — отчеканивая каждое слово, проговорила та.

— Ваш муж запретил мне выходить из дома, прописав постельный режим.

— Это вам прописал врач.

— Я не видел никакого врача.

— Вы были в беспамятстве. Он придет завтра и осмотрит вас.

— Я абсолютно здоров и хочу домой!

— Потерпите три дня.

— Хороша получилась поездка в Швейцарию! — все больше возмущался Гольдмах. — Потерпите три дня! А что изменится? Мир перевернется?

— Не надо разговаривать со мной таким тоном! — прервала его хозяйка. — Вас сюда никто не приглашал!

— Так оставили бы меня подыхать! Я никого не просил о помощи!

— Кто же знал, что вы!.. — Тут она осеклась и еще быстрее заработала спицами.

«Кто я? Что я? — пронеслось в мозгу затворника. — Чем я напугал этих милых старичков? А ведь напугал! Может, в бреду брякнул что-нибудь не то? Нет, дело не в этом. Дело в загранпаспорте. А вернее, в моем месте рождения, указанном в документе!»

Они хранили молчание около получаса. Он любовался Веласкесом и Мурильо, она колдовала над рукавицей, предназначавшейся, по всей видимости, Евгению Петровичу. Но вдруг ее пальцы замерли, и Михаил оторвал взгляд от альбома. Лицо дамы неожиданно смягчилось.

— Не думайте о нас плохо, — вымолвила она. — Все делается к лучшему, поверьте. Здесь вы в полной безопасности.

— А кто мне угрожает?

Она смутилась, потому что опять сказала лишнее.

— Мне надоели эти тайны мадридского двора. — Он отложил альбом в сторону. — Вы можете быть откровенной? Что происходит?

— Я ничего не могу сказать! И не вправе посвящать вас в нашу историю. .

— Значит, я во что-то влип?

— В некотором роде. Но вы тут ни при чем! — заверила его хозяйка.

— Спасибо, конечно, — поблагодарил Гольдмах. — Но ясности от этого не прибавилось.

— Иногда лучше знать поменьше.

— Ваш супруг подозревает меня в корысти?

— Ни в коем случае! Просто с годами он стал осмотрительней.

— А где он сейчас?

— В Цюрихе. Вернется завтра утром. Больше ничего сказать не могу. Потерпите. Терпение еще никому не вредило.

— Разве?

— Клянусь вам! Вот увидите, все будет хорошо.

Она поднялась, прихватив клубок шерсти, скучавший под ее креслом.

— Через час будем обедать, — сообщила хозяйка и направилась к двери.

Чопорность столбовой дворянки куда-то улетучилась, и теперь она напоминала старосветскую помещицу.

Хозяин объявился к вечеру следующего дня. Его лицо было по-прежнему сурово, а взгляд отливал сталью, щеки впали больше, а нос заострился. Однако наблюдались и некоторые изменения. Евгений Петрович выказывал дружелюбие.

— Огромная к тебе просьба, Миша. — Он впервые назвал его по имени. — Там, куда ты вернешься, никто не должен знать обо мне и о моей старухе.

«Вот оно что! Старички — не простачки! Они скрываются в этом шикарном особняке с прекрасной библиотекой, в которой нет ни одной русской книги! По иронии судьбы, мы оказались земляками, и это насторожило старика!»

— Никто. Понимаешь? Ни одна собака!

— Хорошо, — кивнул Гольдмах. — Можете мне доверять.

— Знаю. — Евгений Петрович по привычке запрокинул голову. — Я навел кое-какие справки. Ты меня не обманул. Дела твои, парень, действительно швах! Сейчас там, на родине, не просто заработать. Времена халявы кончились. Такие одиночки, как ты, не выживают. Надо уметь вовремя прибиться к какой-нибудь кормушке, приспособиться, пригнуться пониже и годить, годить, годить… — Из глотки старика вырвались странные звуки, похожие на смех. — Читал Щедрина?

— В вашей библиотеке его, кажется, нет, — съязвил Миша.

— Наблюдательный! — Евгений Петрович резко опустил голову и, сощурив глазки, уставился на Гольдмаха. — Послушай-ка, дружок, хватит заниматься аттракционами! Я тебе щедро заплачу за молчание. Ведь ты умеешь молчать?

— Ничего не надо! — отмахнулся Михаил. — Я уже пообещал. И совершенно бесплатно!

— Это от того, Мишенька, что ты очень плохо представляешь себе, с кем имеешь дело. Все благие намерения от неосведомленности! Ты поднимешься в этой жизни высоко, — пообещал старик. — Так высоко, что можно расшибиться насмерть! Это достойная плата, Миша. И мне будет спокойнее на старости лет.

Он встал, подошел к старинному комоду, выдвинул верхний ящик и достал запечатанный конверт.

— Это письмо к одному почтенному человеку. — Хозяин положил конверт на стол перед Гольдмахом. — Человек, известный в городе. Судья Неведомский Ян Казимирович. От тебя требуется самая малость. Прийти в нарсуд Советского района, записаться на прием к судье и передать ему мое письмо.

— Хорошо, — кивнул Михаил.

— Только не тяни с этим, — предупредил старик. — Ведь жрать-то все равно нечего. Папа с мамой далеко.

— Вы неплохо поработали, — оценил Миша.

— И еще, — не обратив внимания на похвалу, добавил Евгений Петрович, — постарайся избегать общения со своим чеченским приятелем. Этот парень мне не нравится.

«У него что, тут, в горах, контрразведка?!» — Гольдмах был ошеломлен, но не подал виду, пообещав прислушаться ко всем просьбам и советам старика.

На другой день, ближе к вечеру, его усадили в роскошный лимузин.

— Все будет хорошо, — напутствовала подобревшая хозяйка.

— Любовь приходит и уходит, а кушать хочется всегда, — похлопал Михаила по плечу хозяин.

Лимузин стрелой пронесся по деревушке, в которой жила Лика, и Гольдмаху даже показалось, что он видел ее в чердачном окошке трехэтажного дома с черепичной крышей.

Вернувшись из поездки, первые сутки он провел в оцепенении. Потом позвонил кто-то из друзей и вытащил его «на свет Божий», то есть на ночную дискотеку, где Миша щедро промотал оставшиеся от поездки гроши.

Наутро голова гудела с похмелья, но не настолько, чтобы не услышать телефонный звонок. Он не желал поднимать трубку, но кто-то настырно добивался общения с ним.

— Михаил Наумович? — Голос был незнакомый, но мягкий и приятный. И еще Гольдмах успел подумать, что никто из друзей не называет его по отчеству. — Меня зовут Ян Казимирович, — представился голос. — Вас, кажется, просили не затягивать? Приезжайте прямо сейчас. Я жду вас в своем кабинете.

Он долго не мог сообразить, куда дел письмо старика, и обшарил всю квартиру. Письмо исчезло. Он понимал, что оно является мелкой формальностью. На самом деле судьба его уже предрешена то ли на небе, то ли на альпийском лужку, среди пчелиных ульев. И все-таки получилось некрасиво.

У судьи Неведомского, по всей видимости, был неприемный день, и Михаилу не пришлось высиживать в очереди.

Его встретил мужчина лет сорока, с меланхоличным, вытянутым лицом, с бобриком рыжеватых волос, в очках с двойными линзами, с ямочкой на подбородке, придававшей неожиданную игривость ее обладателю. Ян Казимирович был подтянут, отглажен, отполирован до блеска и, судя по всему, полностью выхолощен уголовным кодексом. Гольдмаху даже показалось, что судья старается подражать знаменитому сталинскому прокурору. И мебель в его кабинете была в стиле той недалекой эпохи.

— Извините… — начал запинаться Миша. — Дело в том, что…

— Ничего не надо объяснять, — перебил его Неведомский. — Если вы имели в виду письмо от Евгения Петровича, то я уже с ним ознакомился. — И он покрутил перед носом Гольдмаха пропавшим конвертом.

— Как же так?

— Надо быть осмотрительней, Михаил Наумович, — тоном внушения предупредил судья. — Хорошо, что письмо нашло своего адресата. А ведь вашей беспечностью мог воспользоваться кто-нибудь другой. Ну да ладно. — Ян Казимирович скривил рот в улыбке и предложил посетителю кресло.

— Как поживает Евгений Петрович? — спросил он, затянувшись сигаретой.

— На здоровье не жалуется.

— Откуда вы прибыли? Из Швейцарии?

«Это проверка или уловка? — лихорадочно соображал Миша. — Петрович предупреждал: «Ни одна собака!»

— Из-за границы, — неопределенно ответил Гольдмах.

Судья выдержал паузу, а потом начал:

— Евгений Петрович пишет, что вы приходитесь ему дальним родственником.

«Вот так сюрприз! Не думал не гадал!»

— Очень дальним.

— Это, верно, по линии супруги Евгения Петровича? — уточнял дотошный Неведомский.

«По линии столбовой дворянки?! С ума сойти!»

— Да.

— И давно вы прибыли из Одессы?

«Черт побери! Ведь все можно проверить! Старик впутал меня в какую-то аферу!»

— Мой дед жил в Одессе, — с ходу соврал Миша.

— Евгений Петрович просит меня позаботиться о вас.

— Это уже лишнее. Я сам в состоянии позаботиться о себе.

— Не надо скромничать, молодой человек, — тоном строгого учителя произнес судья. — Скромность украшает дурака. А вы, сдается мне, человек умный. Так берите от жизни все, что она вам предоставит. К тому же идти на попятную уже поздно. Я уже рассказал о вас очень серьезным людям, и они хотят на вас посмотреть.

«Я похож на дрессированную мартышку?»

— Кто эти люди?

— Все со временем узнаете. Они ждут нас сегодня, в десять вечера, в клубе «Большие надежды». Знаете, где он находится?

— Представление имею.

«Это мышеловка!»

— Я буду вас ждать у входа, в своей машине. У меня «вольво» оливкового цвета. Там таких больше нет, — не без гордости добавил Ян Казимирович. — Да! Чуть не забыл! Смокинг у вас имеется?

В ответ на отрицательный жест Гольдмаха судья снова скривил рот.

— Советую приобрести, иначе вас не пропустят.

— Я поиздержался в дороге, — выдал Миша знаменитую фразу.

— Что ж, не грех одолжить будущему миллионеру. И Неведомский полез в карман за деньгами.

Вечером, при полном параде, Гольдмах отправился в клуб.

Неведомский действительно поджидал его в оливковом «вольво».

— Хорошо сидит! — оценил он новый наряд Михаила и тут же приступил к делу. — Вот ваш членский билет, — протянул судья документ в черной корочке. — Это стоило мне двести баксов. Запомните или запишите.

— Это все на самом деле необходимо? — позволил себе еще раз усомниться Гольдмах.

— Более чем. — Неведомский заметно волновался. — Я вас прошу, Михаил Наумович, быть немногословным. Говорить в основном буду я. Одна нижайшая просьба. Не называйте Евгения Петровича по имени-отчеству. Пользуйтесь местоимениями. И еще, это самое главное!

Судья открыл «бардачок» и достал оттуда небольшую деревянную шкатулку, довольно простенькую. В таких бережливые хозяйки хранят нитки или лоскутки.

— Возьмите.

— Зачем? — растерялся Миша.

— Предъявите в самый критический момент.

— Но куда я ее дену?

— Боже, какие проблемы! — возопил Ян Казимирович. — Суньте куда-нибудь!

Они вошли в клуб без двух минут десять. Их ждали на втором этаже, в роскошном кабинете, напомнившем Гольдмаху его альпийский приют.

В креслах развалились двое. Один круглолицый, розовощекий, уже в возрасте, другой — помоложе, худощавый, со щербатым ртом.

— Жигулин, — представился розовощекий.

Второй представляться не стал, но человек посвященный сразу бы догадался, что на равных с Жигулиным в этом кабинете может сидеть только Окунь.

Гостям было разрешено присесть, и Неведомский начал:

— Михаил Наумович на днях вернулся из-за границы и привез мне письмо. — Он вынул из кармана конверт и передал его Жигулину.

Тот бегло ознакомился с содержанием и, передав письмо Окуню, спросил:

— Где гарантия, что это Его подчерк?

— Я провел экспертизу, — заверил Ян Казимирович. — Сомнений быть не может.

— Он звонил тебе? — поинтересовался у судьи Окунь.

— Три дня назад.

— Откуда был звонок?

— Из Инсбрука.

— Это где? — докапывался до истины щербаторотый.

— Австрия. — На этот раз меланхоличные губы Неведомского не скривила усмешка.

— А вы где с Ним виделись? — обратился к Гольдмаху Жигулин, кивнув на конверт.

— Он просил об этом молчать.

— Понятно, — заключил розовощекий.

— В последний раз Он звонил из Праги, — напомнил Ян Казимирович. — А наш друг, — кивнул он на Михаила, — совершал поездку по Швейцарии, Австрии и Лихтенштейну.

«Уже навел справки, падло!»

— Вращается, значит, в Центральной Европе, — выказал недюжинные познания в географии Жигулин.

— Чего Он боится?! — сорвался вдруг Окунь, грохнув кулаком по подлокотнику кресла. — Почему играет с нами в кошки-мышки?

— Не доверяет, — развел руками розовощекий.

— А может, все это розыгрыш? — хитро прищурился щербатый. — Может, мальчик гонит пургу?

Было ясно, что оба, и Жигулин, и Окунь, не очень обрадовались письму старика. Более того, их злобные взгляды говорили о том, что они в любую минуту готовы растерзать в клочья не только новенький смокинг самозванца, но и самого Михаила Наумовича.

— Мальчик не гонит пургу, — пришел на выручку Неведовский. — У мальчика есть веский аргумент. — Он сделал Гольдмаху знак, чтобы тот показал злым дядечкам свою деревянную шкатулку.

Дрожащей рукой Миша протянул розовощекому «веский аргумент».

Реакция была мгновенной. Жигулин открыл шкатулку, и краска еще больше залила его сытое лицо. Как он мог сомневаться?

— Приступим к делу, господа! — предложил Ян Казимирович, после того как у обоих господ опустились руки. Они напоминали людей, потерявших последнюю надежду.

Через час все было кончено. Оформлены нужные бумаги, и судья пожал Гольдмаху руку, поздравив его с приобретением клуба и казино «Большие надежды», ресторана «У Сэма» и целой сети игровых автоматов.

Мрачным морозным вечером, какие часто бывают весной на Урале, Михаил очутился в том самом дворе, за памятником Ленину. В окнах знакомой квартиры горел свет.

Ему открыла женщина в старом махровом халате, очень похожая на Лику.

— Вы к кому?

— К вам.

— По какому вопросу?

— По квартирному.

— Ничего не понимаю! Вы, наверно, ошиблись. Мы не давали объявления!

— Я хочу купить вашу квартиру, — напрямую заявил Миша.

— Что сделать?

— Не просто купить, — продолжал он, — а еще и предоставить вам жилье куда лучше вашего. А на вырученные деньги вы сможете обставиться заново, потому что ваша квартира мне нужна со всей обстановкой.

— Сеня! — позвала она мужа. — Тут пришел молодой человек. По-моему, он сумасшедший!

Пришлось объясняться. Гольдмах хорошо подготовился. Он воспользовался рассказом Лики о доме чекистов и сочинил собственную историю о репрессированном дедушке.

— Это квартира моих родителей, и я хочу ее купить. Я предлагаю вам выгоднейшую сделку по той простой причине, что я богат. Очень богат. И готов с вами немного поделиться.

— Разве такое бывает? — недоверчиво уставилась на него женщина.

— А мы, между прочим, милостыню не просим! — заявил задетый за живое Сеня.

«Ах ты, сука! Продал родную дочь заезжему немчику! Да еще переполнен гордостью!»

— И нечего тут кичиться своим богатством! — продолжал папаша. — Видали мы всяких благотворителей!

— Шли бы вы, молодой человек, — добавила мамаша. — А то ведь и милицию вызвать можно!

В тот вечер он ушел несолоно хлебавши. Вопрос с квартирой взялся уладить Ян Казимирович. Не прошло и недели, как Гольдмах вселился в заветные апартаменты. Родители Лики не только выполнили все пункты договора, но даже оставили свой свадебный портрет на стене. Потом приходили с поклоном. Папаша извинялся за «допущенную грубость», а мамаша принесла «сумасшедшему» баночку засахаренного варенья. Неведомский помог им с трудоустройством, и они были на седьмом небе от счастья…

— Зачем вы это сделали? — прервала его рассказ маленькая Надя. — Ради самоуничижения? Вместо того чтобы забыть, вы каждый миг напоминаете себе об утраченной любви!

— Вот именно, — согласился он. — Мне это необходимо. Посмотрите, кем я стал. Я — марионетка! Подставное лицо! Мое богатство — призрак! Помните, что Он сказал? Можешь расшибиться насмерть! Дыхание смерти я ощущаю каждый миг! Я живу чужой жизнью! И вокруг одна фальшь! Осталась только любовь, пусть утраченная, пусть к недостойной, продажной девице! Но это настоящее чувство! Понимаете? Настоящее! Оно вот здесь! — Он ударил себя кулаком в грудь. — Оно меня до сих пор мучает! Не поверите, я иногда играю Ликиными игрушками, нянчу ее куклу… У нее, кстати, девочка родилась… — Гольдмах закрыл ладонями лицо.

— Бедный мальчик! — гладила его по голове добрая фея из сказки. Кого ей только не приходилось играть! Но теперешние слезы Нади были неподдельными.

— Я не бедный! — улыбнулся Миша, открыв лицо. — Лика недавно приезжала. Мы с ней провели целую неделю в этой квартире. Все было как тогда! Она, конечно, мне благодарна за родителей, но не в этом дело… Густав не отпустил с ней девочку, хотя малютке еще нет года. Побоялся, что Лика не вернется. Наверно, так бы оно и вышло. Как видите, вся жизнь моя полна случайностей, счастливых и не очень. Когда я пытаюсь что-то в ней изменить, ни черта не выходит! И поэтому приходится ждать нового случая.

— Скажите, Миша, а что было спрятано в той деревянной шкатулке? Ее вам вернули?

Ни слова не говоря, он встал и прошел в соседнюю комнату, а вернулся уже не с пустыми руками.

Шкатулка на самом деле не представляла никакой ценности, обычная безделушка, без секрета и даже без замка. А внутри лежал золотой портсигар. На крышке был выгравирован лось, с бриллиантовыми рогами и с изумрудами вместо глаз.

13

Балуев скучал за столиком в кафе «Андромаха» и ругал себя последними словами за то, что назначил свидание в таком месте. Ему тогда хотелось посмотреть на реакцию Веры. И он ее увидел. Только и всего?

«Андромаха» славилась своими ночными дискотеками и ведущей Анжеликой Артющенко, которая не раз снабжала Геннадия полезной информацией. Красавица Анжелика была замужем за человеком, верой и правдой служившем Карпиди. Да и само заведение принадлежало Гробовщику.

Сегодня был понедельник, а значит, выходной. Кафе работало до одиннадцати вечера. Анжелике здесь делать нечего, раз нет дискотеки. Все он рассчитал верно, вот только не учел, что люди Поликарпа снова сядут ему на «хвост» именно в этом кафе.

Балуев заказал кофе, коньяк и бутерброд с семгой. Удовольствие пришлось растягивать надолго, а Вера так и не появилась.

Он позвонил в театр оперетты. Никто не взял трубку. Там тоже выходной. И дома Веры не оказалось.

— Какие люди у нас в гостях! — услышал он знакомый голос и почувствовал на своем затылке прикосновение холодных пальцев.

Анхелика? — Так на испанский манер он называл ведущую ночных дискотек и телевизионных шоу.

— Я не видела тебя сотню лет! — воскликнула она, сверкая жгучими очами, ослепляя широкой улыбкой.

Анжелика села за его столик.

— За мной следят, — предупредил Геннадий. — Ваши люди.

— Наплевать!

— Ты больше не боишься своего ревнивого мужа?

— Господи! Ты совсем отстал от жизни! Я уже год как развелась!

— Поздравляю!

— Ошибки молодости надо исправлять!

— Философствуешь, старушка?

— Я слышала, ты тоже развелся? — кокетливо подмигнула она.

— И что с того?

— У тебя есть шанс!

— Боже упаси! Жениться на теледиве — это противоречит моим принципам!

— Человек с принципами в наше время большая редкость! — Анжелика потягивала через соломинку коктейль и тихонько посмеивалась над Балуевым. — И что же это за принципы? Ну-ка!

— Они стары, как мир. Жена, в моем представлении, должна готовить вкусный ужин, а не таскаться по дискотекам! И потом, такая красавица, как ты, в два счета наставит рога.

— Думаешь, дурнушка не наставит? Куда быстрее, уверяю тебя! Дурнушка обделена мужским вниманием и клюет на самый фальшивый комплимент. И мужчине дурнушка кажется доступней. Подвела тебя психология, Балуев! И вообще ты несешь околесицу!

— Ах ты чистенькая, невинная пташка! Просто обезоружила и убила наповал! Но разреши мне все-таки остаться с моими архаичными принципами!

— Разрешаю!

— Премного благодарен! — Он нагнулся, чтобы поцеловать ее унизанную перстнями руку, и тихо спросил: — Ты на колесах?

Анжелика еще шире улыбнулась и, коснувшись щекой его щеки, прошептала:

— Есть проблемы?

— В виде двух амбалов за соседним столом. — Геннадий поцеловал ее в губы.

— Ты обалденный мужик! — громко произнесла она. — Я всегда это знала!

Известная ведущая в страстном порыве схватила своего избранника за руку и поволокла за кулисы.

— Я оставила машину во дворе! — шепнула она на ходу.

Они сели в серебристый «крайслер» и помчались в сторону городского пруда.

— Ты сменила машину?

— Я меняю их каждый год. Эта принадлежала какому-то крутому фирмачу. Его застрелили в собственном доме.

— Могла бы разориться на новую, — не одобрил ее приобретения Геннадий.

— Зачем? Так дешевле. И она почти новая. Во всяком случае, эти мудаки на «жигуленке» нам не страшны.

Он обернулся. Их действительно преследовал «жигуль».

— Зато твою серебристую игрушку трудно не заметить, — возразил Балуев.

— Ничего. Прорвемся! — подбодрила его Анжелика. — Вот суки! — выругалась она. — Неужели не понятно, что нам надо уединиться? Куда, кстати, едем?

— В Парковый район.

— Я его плохо знаю.

— Это не важно. Там есть проходные дворы. Ты высадишь меня в любом из них. Я успею забежать в подъезд, а ты поведешь их дальше.

— Отличная идея! Видел в каком-нибудь боевике?

— Я не смотрю боевики!

— Я тебя высажу, и мы больше не увидимся?

— Не знаю. Мне в последнее время кажется, что я вишу на волоске. Тебе это надо?

— Мое предложение остается в силе, — твердым голосом произнесла Анжелика.

— Ничего не выйдет, Анхелика. Ты отличная девчонка, красавица. Сногсшибательна и талантлива. Но я тебя не люблю. Прости.

— Вот и объяснились. — Голос уже был не такой уверенный. — Никому не нужна отличная девчонка, красавица, талантливая и сногсшибательная!

— Прекрати! Все у тебя будет хорошо!

— Когда вернется Мишкольц?

Вопрос немного обескуражил Балуева. Он знал, что «изумрудный магнат» одно время увлекался телеведущей.

— На что ты рассчитываешь? У Володи две жены. И он до сих пор не может с ними разобраться!

— Я сменила пластинку, Геночка. Мы с ним договаривались о новой телепередаче, а его все нет и нет.

— Скоро появится. Не грусти!

— Настырные, гады! — взорвалась она, глядя в зеркало заднего обзора.

— Успокойся, — погладил он ее по руке, — сделаем, как я задумал. — И тут он решился спросить: — А ты случайно не знаешь, когда вернется Поликарп?

— Через неделю. А что случилось? Зачем он тебе нужен?

Не получив ответа, Анжелика резко повернулась к нему и даже сбавила скорость.

— А почему тебя пасут люди Карпиди? Раньше такого не было.

Он не ответил, а она чуть не врезалась во встречный самосвал.

— Это как-то связано с убийством Христофора? Ты в этом замешан?

Геннадий не ожидал от нее такой проницательности.

— Я просто хочу разобраться.

— Ты — сумасшедший?! — Анжелика кричала, вцепившись пальцами в руль. — Ты хоть понимаешь, куда полез? Ты идешь по минному полю!

— Следи за дорогой, умница! — кричал в свою очередь Балуев.

— Идиот! Они разделаются с тобой в два счета! Не побоялись Гробовщика, не побоятся и Мишкольца!

— Кто они, Анхелика? Ты что-то знаешь?

— А вот этого я тебе никогда не скажу!

Наступило молчание. «Крайслер» развил бешеную скорость. Фары «жигуленка» мерцали далеко позади.

Анжелика свернула в ближайший двор и резко затормозила.

— Мы еще увидимся! — бросил ей на прощание Гена.

— Иди к черту! — напутствовала телеведущая и захлопнула за ним дверцу.

«Крайслер» рванул с места, как необъезженный конь, а Балуев поспешил в укрытие.

Накрапывал дождь, и асфальт покрылся скользкой ледяной коркой. Трудно было сделать шаг, чтобы не растянуться на земле. И все же он добрался до крыльца вовремя. Через секунду во двор въехали «жигули». И, не задерживаясь, промчались мимо.

Выйти из подъезда он не торопился. Связался по сотовому с Кулибиной.

— Светка, ты уже дома? Вера не пришла в «Андромаху».

— Я знаю. Она мне только что звонила. Очень извинялась перед тобой. Кажется, лед тронулся.

— В каком смысле?

— Сегодня утром у подъезда своего дома застрелен директор картины, снимавшейся на кладбище. Верку вызывали в милицию. Как видишь, история продолжается.

— Не мы ли с тобой ее продолжаем? — грустно заметил Балуев. — Думаю, теперь на очереди костюмер. Они до него доберутся первыми. Мой разговор в психушке прослушивался.

— Глупости! Зачем людям Поликарпа убирать свидетелей?

— Думаешь, у них есть мозги? Просто хотят выслужиться перед хозяином!

— Что ты предлагаешь?

— Я уже ничего не предлагаю. Время теорий закончилось. Теперь — кто раньше успеет. Попробую выцарапать у них шафера с киностудии.

— Удачи тебе! — пожелала Кулибина.

«Скверная история, — размышлял Геннадий, выбравшись из подъезда. — Я выполняю роль наводчика. Как Анхелика испугалась! Флирт сразу же вылетел у нее из головы! Неужели что-то знает? Откуда? Сам Поликарп в неведении, а она… Постой-ка! Есть, кажется, ниточка! Тоненькая такая, но все же. Телевидение и кино. Как я сразу не догадался? Попробуй теперь вытянуть из Анхелики! Разве что пообещать жениться на ней? Экий ты альфонс, Балуев! А захочет она за тебя замуж? Вон как испугалась! Видно, ощущения меня не подводят. Иду по лезвию ножа!»

Он не зря попросил телеведущую отвезти его в Парковый. Именно в этом микрорайоне новостроек где-то рядом с парком Лермонтова жил шофер с киностудии, который в ту злополучную ночь вместе с директором привез на съемочную площадку бутафорский фиолетовый гроб.

Уже стемнело. Дождь усиливался. Идти было все труднее. Приходилось контролировать каждый шаг. И еще он опасался, что люди Поликарпа могут вернуться и начать прочесывать окрестности. Не такие уж они тупицы, чтобы не догадаться, где он их наколол!

Геннадий воспользовался такси, и его доставили точно по указанному адресу.

Но главное препятствие ждало его впереди. Ему не собирались открывать двери. Испуганный женский голос спросил «Кто там?» и уже повторил свой банальный вопрос, а Балуев никак не мог собраться с мыслями, найти необходимые слова.

— Иван здесь живет? — сообразил он наконец.

— Здесь, — ответила женщина. — Кто вы?

— Я пришел с добром. Иван в опасности. Мне надо его предупредить.

За дверью наступила тишина. Геннадию показалось, что там кто-то перешептывается. По всей видимости, так оно и было, потому что после продолжительной паузы вступил приятный мужской баритон.

— Кто вы? Я вас не знаю.

— Моя фамилия Балуев, но это вам, наверно, ни о чем не говорит. Вас сегодня вызывали в милицию? Я хочу предупредить вас об опасности, но сообщать подробности всем жильцам дома не имеет смысла.

Все опять стихло. А потом повернулся ключ в замке.

Иван оказался тщедушным пареньком, лет двадцати пяти, альбиносом, с неприятным красноватым оттенком кожи. Женщина была намного старше, и Балуев принял ее за мать Ивана, но впоследствии выяснилось, что это его сожительница.

Мужчины расположились на кухне.

— Иди в комнату! — приказал Иван женщине. — Без тебя как-нибудь разберемся!

«Смотри, какой смелый! — отметил про себя Гена. — А заслышав звонок, наверно, спрятался под стол!»

— Хотелось бы для начала посмотреть ваш паспорт, — заявил парень.

— Что ж, посмотрите, — добродушно согласился Балуев. Полдела он сделал, оставалась совсем ерунда.

— Откуда вы взялись? Откуда узнали обо мне? — недоумевал Иван, возвращая документ его владельцу.

— Я веду частное расследование, — не стал кривить душой Геннадий.

— Вы от Гробовщика? — Красноватые глаза альбиноса расширились.

— Можете так считать. Так вас сегодня вызывали в милицию?

— Да. Убили директора картины, которую снимали на кладбище. Но я давно уже не работаю на киностудии и не понимаю…

— Когда вы уволились?

— Прошлым летом.

— Сразу после съемок?

— Нет, еще месяц проработал. А что там делать? Киностудия-то, того, загнулась!

— А сейчас где работаете?

— Камень вожу с карьера.

— На кладбище? — быстро среагировал Балуев.

— Ну да. На кладбище, — неохотно подтвердил тот. — Будь оно проклято! Следователь сегодня тоже привязался ко мне! Заподозрил чего-то! А что тут подозрительного? Люди мрут — нужны памятники. А памятники из чего делают? А он твердит, как попка: «Как попал на кладбище? Кто тебя пристроил?» Дед Пихто. Платят хорошо, вот и гоняю в карьер! Что Тут подозрительного?

— Ничего, — подыграл ему Гена. — Вас удивила гибель директора?

— Не ожидал. А удивляться я давно ничему не удивляюсь. Каждый день кого-нибудь убивают. Такая вот статистика.

— Знаете, Иван, вам лучше в ближайшие дни уехать из города.

— Это еще почему? Я ни в чем таком не замешан! Абсолютно чист! Это директор с режиссером чего-то финтили! А я тут при чем?

— А чего они финтили?

— Не знаете разве? Мудрили они с этим фиолетовым гробом и намудрили! В гробу пацан мертвый оказался!

— А разве не вы привезли его на кладбище?

— Кого? Пацана? — В ужасе подпрыгнул альбинос, вытаращив красноватые глаза.

— Фиолетовый гроб, — спокойно произнес Балуев и, чтобы разрядить обстановку, предложил Ивану сигареты. Тот не отказался. А закурив, сказал;

— Так ведь он пустой был, гроб этот фиговый!

— Его открывали при вас?

Шофер покачал головой.

— Вы помогали загружать его в автобус?

— Буду я руки марать, — презрительно хмыкнул Иван. — Мое дело крутить баранку.

— Откуда же такая уверенность?

— Не знаю, — пожал плечами альбинос. — Гроб-то не деревянный. Бутафорский… Что ж я, по-вашему, покойника привез на кладбище?

— Не вижу особого противоречия, — улыбнулся Геннадий.

— Господи! — схватился за голову Иван. — Что же это такое? Получается, меня втянули без моего ведома?

— Погодите хвататься за голову! Давайте по порядку. Вы поехали за гробом на киностудию. Так?

— Так-то оно так. Но там его не было.

— А следователю вы об этом говорили?

— Он не спрашивал. И я не придавал этому значения. Директор вышел из дверей киностудии с озабоченным видом. Сказал, что гроб до сих пор не доставили в бутафорский цех и надо ехать прямо домой к бутафору. Ну, надо так надо.

— Постойте! Гроб делался на дому?

— Я не вдавался в подробности, — развел руками Иван и, затянувшись сигаретой, добавил: — А действительно, странно. Раньше ничего подобного не происходило.

— Где живет бутафор?

— В трущобах. Частный дом…

— Название улицы? — требовал Гена.

— Откуда я знаю? Ехал, куда указывал директор. А приехав, врубил магнитофон, Шуфутинского… Они быстро так загрузили…

— Можете описать внешность бутафора?

— Я его не разглядывал.

— А кто выгружал гроб?

— Директор с костюмером.

Все выстраивалось, как по нотам. Он впервые за время расследования вышел за пределы кладбища и съемочной площадки. Теперь важно было не упустить драгоценную нить. Дойти до конца. Любой ценой.

— Вот как все обернулось, Ваня, — по-приятельски заключил Балуев. — Тот, кто убил директора, может заинтересоваться тобой.

На парне лица не было. Ослепительно белые волосы, взлохмаченные беспокойной рукой, стояли дыбом.

— Но я ведь ничего не знаю… — беспомощно пискнул он.

— Ты оказался невольным свидетелем. Ненужным свидетелем.

Иван опустил голову и заплакал.

Незваный гость подошел к окну и внимательно оглядел двор.

— Я уеду в деревню! — заявил сквозь слезы парень. — У меня в Башкирии тетка живет. Пересижу там.

— Правильно, — одобрил Геннадий. — А там, возле детской площадки, не твой грузовик стоит?

— Мой. Ну, не совсем, конечно, мой. Арендую.

— Так вот, перед тем как уехать к тетке в Башкирию, ты меня свозишь в трущобы.

— Нет! — вскрикнул Иван. — Я туда не поеду! Ни за что!

— Не поедешь? — с наигранным изумлением поднял брови Балуев. — Тогда мне придется рассказать Гробовщику, кто привез на кладбище труп его любимого сыночка.

— Я же не нарочно! Я тут ни при чем!

— Кто там будет разбирать? Достанут из-под земли! И тетка не поможет! Ну, так как?

— Хорошо, — едва выдавил из себя шофер. — Когда нужно ехать?

— Прямо сейчас.

— Ночью?

— Тогда ведь тоже была ночь, — напомнил Балуев. — Не бойся, Ваня. Высадишь меня неподалеку. Укажешь дом. И кати на все четыре стороны. Я тебя не знаю. Ты меня не видел.

Дождь прекратился. Вместо дождя тихо, обстоятельно падал снег. Снова возвращалась зима, и передвигаться лучше всего было на коньках.

Они кое-как добрались до грузовика. Внутри кабины было холодно, как в мертвецкой.

«Зачем все это? — спрашивал себя Геннадий. — Иду по минному полю. Анхелика права».

Но было уже поздно. Будучи азартным игроком, он не мог остановиться на полпути.

Иван включил обогрев. Зажег фары. Завел мотор. Грузовик летел по ночному городу, громко постукивая бортами. Балуев закрыл глаза. Так же громыхала перегородка у них на балконе ветреными вечерами.

— Ты еще здесь? — спросил знакомый, приятный голос.

За рулем сидел не альбинос, а человек в длинном шарфе, обмотанном вокруг шеи.

— Ты умеешь водить машину, отец? — удивился Гена. — У нас никогда не было машины!

— В армии всему научили.

— А я не служил. Сначала — институт, а потом — один человек отмазал. Я ему нужен был позарез. А машин с детства боюсь! Ни за что за руль не сяду!

— Это поначалу страшно, а потом привыкаешь, — наставлял человек в шарфе. — А машину я хотел купить. Мать не дала. И правильно сделала. С моими-то запоями я бы разбил ее в два счета и сам бы раньше времени… Каждому — свой час. Главное, не торопиться. А ты, по-моему, торопишься!

В кабине стало светло. Оранжевый абажур над их головами покачивался из стороны в сторону. Теперь Геннадию казалось, что они едут слишком медленно.

— Я должен покончить с этим делом, понимаешь?

— Ради справедливости? — поинтересовался отец.

— Хотя бы.

— Напрасная трата времени. Справедливость никогда не восторжествует. Ее просто нет. Ни на том, ни на этом свете. У каждой монеты есть обратная сторона. И какая из них имеет большую цену? Орел или решка? Вот что загадаешь, то и ценно. А другой загадает другое. У каждого своя правда. А Бог, как известно, против всех.

— Ты не понимаешь, отец. Все куда проще. Зло должно быть наказано.

— А разве наказание — это не новое зло? Э-э, все не так просто, мальчик. Поэтому, прошу, не торопись. Разберись сначала. Прошу тебя…

— Ну, вот и трущобы!

Дребезжащий голос Ивана вернул Балуева к действительности..

«Надо же, успел задремать! И отец тут как тут! Батя не дремлет!»

— Еще один поворот, и мы на месте, — сообщил парень. — У меня глаз-алмаз! Увидел — запомнил!

Иван не переставал хорохориться, направляя свою колымагу по ухабистой, отвратительной дороге. Но вдруг он замолчал и тут же притормозил.

Тусклый фонарь, единственный на этой улице, высвечивал впереди два одноэтажных покосившихся дома. Дальше была беспросветная тьма.

— Из второго вынесли фиолетовый гроб, — прошептал альбинос и неожиданно добавил: — Там, наверно, черти водятся!

— Разберемся, — пообещал Геннадий, открывая дверцу. — Езжай, Ваня, в Башкирию к тетке.

— А как же вы обратно? — поинтересовался парень. — Места-то, не приведи Господь!

— Езжай! — приказал Балуев, и у того больше не возникло вопросов. Вновь заревел мотор, и грузовик, громыхая бортами, дал задний ход.

Он остался один посреди пустынной улочки. Первый дом оказался бараком, и кое-где там горел свет. Это вселяло бодрость. Второй стоял абсолютно темный. Маленький неказистый частный домишко за поваленным забором. Свет фонаря сюда едва пробивался, но все же Геннадий смог прочитать: Красных партизан, 19. Адрес ему показался очень знакомым, хотя он мог дать голову на отсечение, что никогда раньше не бывал здесь.

Пришлось напрягать память.

Красных партизан, 19… Он, конечно, слышал о такой улице. Еще в детстве его смешило название. В детстве? Кто-то из друзей жил на улице Красных партизан? Переехал из трущоб? Такое вряд ли вспомнишь! С номером дома легче. Художник Модильяни жил в Париже, на Монпарнас, 19. Может, детское воспоминание и этот номер причудливым образом совместились? Наш мозг порой выдает и не такое! А в Париже он не был года четыре. Раньше часто гонял по делам фирмы. В последний раз устроил себе настоящее путешествие. Исколесил пол-Европы на поезде. Варшава, Прага, Будапешт, Вена, Кельн… «Давно не ездил в поезде. С детства». Вот так соврал! Совсем вылетела из головы эта дорога в Париж. Может, потому что мало похожа на привычную дорогу с Урала в Москву, из Москвы на Урал? Стоп! Попутчик, бродяга, этот гребаный Валера! Его паспорт, обгрызенный крысами! Жена, двое детей, место прописки! Точно! Красных партизан, 19! Вот тебе и Модильяни!

— Круг замкнулся, — прошептал он, едва шевеля губами. — Мой старый, добрый знакомый Валера и есть бутафор!

Балуев не знал, что делать дальше. Часы показывали полночь. Самое подходящее время для сна. И все же его подмывало войти в дом. Внутренний голос подсказывал, что жилище необитаемо. Такие, как Валера, не живут по месту прописки. У них, как правило, несколько пристанищ. А жену и детей они вообще прячут за семью замками.

«Вперед!» — скомандовал себе Геннадий и поднялся на трухлявое крыльцо. Но не тут-то было. Дверь оказалась заперта.

«Тебя тут не ждали, — усмехнулся Балуев, — а то бы оставили под крылечком золотой ключик!»

Обойдя дом со всех сторон, он осмотрел окна. На одном даже имелись ставни. Зато на другом, которое рядом с крыльцом, не висела занавеска. Гена посветил карманным фонариком внутрь. Миниатюрная кухня с русской печью. Стол и две табуретки. Все просто и незатейливо. И никакого улова для любознательного сыщика!

По мере того, как все усилия попасть в дом оказывались тщетными, желание возрастало и даже появился азарт.

«Можно, конечно, взломать дверь или выбить стекло, — рассуждал искусствовед Балуев, — но шум привлечет внимание. Люди в бараке проснутся. В трущобах любопытный народ, видавший всякое».

Отчаявшись, он решил поискать во дворе какой-нибудь железный прут, чтобы подпереть дверь снизу и попытаться снять ее с петель. Затея полуфантастическая, но и ситуация из ряда вон.

Геннадий сделал несколько уверенных шагов в сторону поваленного забора и вдруг почувствовал у себя на затылке пристальный взгляд. Будто кто-то в доме, до этого крепко спавший, проснулся и выглянул в окно.

Он резко обернулся и выстрелил лучом фонарика в оба окна по разные стороны крыльца, с целью ослепить противника, но старания были напрасны. В первом окне не шевельнулась занавеска, а во втором — не мелькнула тень. В доме никого не было.

И тогда он посветил выше. Над крыльцом зияло круглое чердачное окно. Там сидел здоровенный сиамский кот и внимательно наблюдал за непрошеным гостем. От света он зажмурился, пронзительно мяукнул и неохотно убрался в темноту чердака.

«Вот и выход! А вернее, вход!» — поздравил себя с открытием Балуев, обнаружив, что чердачное окно без стекла. Взобраться на козырек крыльца, а потом влезть в эту черную дыру представлялось ему парой пустяков.

Где-то в конце улочки заиграла музыка и возник свет. Это на ухабистой дороге разворачивался какой-то автомобиль. Геннадий стоял посреди двора, на открытом пространстве, и любой мог принять его за вора. Оставались считанные секунды. Свет фар уже почти касался соседнего с домом барака. И Балуев незамедлительно принял решение. Он вряд ли смог бы впоследствии так четко повторить те гимнастические упражнения, которые позволили ему очутиться на чердаке заброшенного дома.

«Дойче зольдатен унд официрен», — раздавался из окон автомобиля старый нацистский марш.

Гена не успел еще как следует отдышаться, а события этой ночи продолжали развиваться с нарастающей быстротой. Когда машина оказалась под единственным на этой улице фонарем, он сразу признал в ней джип «рэнглер», стилизованный под «виллис». И у него уже не оставалось никаких сомнений насчет того, где припаркуется это транспортное средство.

Действительно, машина остановилась прямо напротив убежища Балуева. В салоне зажегся свет. Там сидели трое. Геннадий не мог их как следует разглядеть, чтобы не выдать своего присутствия, поэтому наблюдал за происходящим, вжавшись всем телом в бревенчатую стену, в некотором отдалении от чердачного окна.

За рулем сидел молодой человек в кожаной куртке, поблескивающей металлическими бляхами, пуговицами и застежками, которые имелись на ней в немалом количестве. С первого взгляда стало понятно, что и машина, и музыка принадлежат ему, настолько все это гармонировало друг с другом. Парень вырубил музыку и вылез из джипа. Как и следовало ожидать, он оказался в брюках-галифе и высоких сапогах. Зевнул, потянулся, размял руки. На носу у парня уютно устроились черные очки с прямоугольными узенькими стеклышками. Их Балуев не сразу разглядел. Они словно приросли к лицу. «Как же он вел машину в очках?..»

— Удивляюсь, как ты видишь дорогу? — воскликнул второй, захлопнув дверцу автомобиля. Этот был намного старше, в меховой лохматой шапке.

— Про таких говорят сукин сын, а ему больше подходит кошкин сын! — откликнулся третий, и Гена сразу узнал в нем своего попутчика Валеру.

— Просто привычка, — объяснил парень.

Все трое направились к дому. А как только они оказались внутри, Балуев включил фонарик и осмотрел чердак. В двух шагах от него находилась лестница, ведущая вниз, как он вычислил, на кухню. Геннадий устроился на самой верхней ступеньке, приготовил на всякий случай пистолет и весь обратился в слух. Возможно, судьба посылала ему разгадку… Об этом он не успел серьезно подумать, потому что почувствовал нежное прикосновение сзади и еще одно… Он вздрогнул и едва не нажал на курок. И только вовремя раздавшееся кошачье урчание предотвратило беду.

Жуткие легенды, которые рассказывают о сиамских котах, вселяют страх в любого, не имевшего счастливой возможности пообщаться с красноглазым «людоедом». Этот чердачный экземпляр сиамца, видно, так соскучился по человечьей ласке, что завел громкую радостную мелодию и совсем по-собачьи лизал Балуева прямо в лицо.

Звон стаканов, доносившийся снизу, подтверждал догадку Гены. Лестница вела на кухню. И на кухне расположились те трое.

— Слава Богу, огурцы с прошлого года не закисли! — радовался гостеприимный хозяин. — А то чем бы мы сейчас закусывали?

— Ты что, здесь совсем не живешь? — интересовался парень.

— Как тебе сказать? Иногда наведываюсь.

— Блядей тайком от жены водишь? — заржал тот, что постарше.

— Блядей! — возмутился Валера. — Тут, считай, у меня дача и штаб-квартира одновременно. Я здесь отдыхаю душой после очередной работы. И здесь же настраиваю себя на новое дело. Во, гляди, чё у меня есть! — По звуку было понятно, что он выдвинул ящик стола.

— Ни хрена себе! — присвистнул насмешник.

— Ты даже язык выучил? — удивился парень.

— Самое необходимое, — хвастался Валера. — А иначе как в чужой стране? Тут у меня и карта подробная, чтобы не заблудиться. А как же?

— С тобой, брат, не шути! — продолжал иронизировать насмешник, но хозяин, кажется, не улавливал иронии в его словах.

— Я тебя отвезу в аэропорт, — пообещал молодой, — а обратно ты на своей тачке вернешься. Я завтра поставлю ее на стоянку.

— Добро. Еще по одной?

— Хватит!

И тут случилось непредвиденное. Кот, облобызавший Балуева, ни с того ни с сего мяукнул и бросился вниз по лестнице. Может, узнал голос хозяина, а может, решил облобызать и остальных гостей? Мяуканье пришельца за разговорами, не расслышали, а вот медленно открывающаяся дверь произвела на них впечатление.

— Атас! — заорал парень.

— Бляха-муха! — выругался тот, что постарше.

Геннадий даже зажмурился, но с места не двинулся. Он понимал, что лестница слишком крута и его вряд ли можно увидеть из кухни, а лишнее движение может быть услышано.

— Чё испугались, придурки? — заржал Валера. — Это грозный Матвей! А я и забыл про него! Даже колбаски ему не привез! Иди сюда, Матвей! Огурцом угощу.

Кот послушался. Дверь на чердачную лестницу закрылась.

— Будет он жрать твой огурец! — оправившись от конфуза, буркнул тот, что постарше.

— Из рук хозяина даже дерьмо есть будет! — гордо заявил Валера.

Раздалось отчаянное хрумканье.

— Жрет! И в самом деле жрет! — ликовал молодой. — Может, ты ему еще водки плеснешь?

— Нечего издеваться над животным! — отрезал хозяин. — Он у меня молодец! Всех крыс в доме переловил! И вообще, надежный охранник.

— Ты его не путаешь с бультерьером?

— Ни фига! Сиамцы — они знаешь какие злющие? Чужого на дух не выносят! Глаза могут лишить! В отношении Матвея будь спок!

— Что-то не заметно… Ни хрена он не злой! Ишь как ласкается! А ведь первый раз видит!

— Ты ж с хозяином в дом пришел, дура! А значит, свой. Спроси у Степаныча, у него собака.

— А при чем здесь собака?

— Собака — да, — подтвердил тот, что постарше, оказавшийся Степанычем. — Но кот совсем другое дело! Ты, Лерка, выпил и несешь бредятину! Не спорь с ним, Игорек! Его не переспоришь! Он может и козла выдать за тюленя!

— Не верите — как хотите! — произнес Валера таким тоном, словно доказательство превосходства котов над остальной фауной было делом всей его жизни. — И вообще, пора двигать.

— В самом деле! — опомнился Игорек. — Самолет ждать не будет.

— Так рано же совсем! — запротестовал Степаныч.

— Ничего не рано, — возразил хозяин. — Я люблю, когда рано. Сейчас только чемодан соберу, и порядок. Ты, Степаныч, можешь выпить. Тебе машину не вести, таможню не проходить. Допей уж ее, сердечную! Не пропадать же добру!

— Ну, спасибочки! — охотно принял предложение тот.

Внизу послышались шаги. Валера ушел в комнату собирать чемодан. На кухне остались двое.

— Что будем делать с Веркой? — спросил Степаныч Игорька.

— А что с ней делать?

— Директора кончили, а ее оставим?

— Ты бы всех кончил, дай тебе волю! На директора вышли люди Поликарпа. У нас не было выхода.

— А все этот выкормыш Мишкольца воду мутит! Лерка был прав. Кончить его, и все дела.

— Опять «кончить»! Босс распорядился не трогать. Он всегда их с Мишкольцем уважал.

— Ох уж эти цирлих-манирлих! Ведь он лезет не в свои дела! Что ему до сына Поликарпа?

— Не знаю. И босс не понимает.

— Доиграемся! А с Веркой надо что-то делать. Убийство нашего дорогого директора ее напугало. А с испугу, сам знаешь, что бывает. Сболтнет лишнее той же Кулибиной и кого тогда будем убирать? Из меня самоубийца не получится!

— Никто тебя не заставит, — обрадовал Игорек и цинично добавил: —А помочь всегда можно.

— Не шути так.

— Кто шутит?

В наступившей тишине раздался глухой удар и странный звук, похожий на лягушачий квак.

— Готов, голубчик! — сообщил Валера.

— Ты уверен? — сомневался Игорек.

— Кочерга — надежный инструмент! — заверил тот. — Для страховки пальнем разок. Но только не здесь. В бараке полно народу! Тут рядом лес. Там его и выкинем.

— Хорошо. Ты собрался?

— Да я налегке.

— Тогда поехали!

— Эй, погоди! — остановил его Валера. — Так дело не пойдет. Я что, задаром трудился? Ты Степаныча заказал? Плати!

— Сколько?

— Ну, Степаныч мужик невредный, — рассуждал практичный киллер, — на пять штук потянет.

— Охренел, что ли?

— Я рисковал? — выдвинул аргумент Валера. — У него, между прочим, «Макаров» за пазухой! На, погляди!

— Черт с тобой! Тыщи хватит? У меня только тыща. Остальное, когда вернешься.

Зашелестели деньги.

— Расписочку черкни! — предложил Валера, сосчитав доллары.

— Какую расписочку? — разыгрывал дурачка парень.

— Такую! Про то, что должен мне еще четыре штуки!

— Иди ты!..

— Тогда сам полетишь вместо меня.

— Спятил?

— Степаныч бы не торговался, если бы заказал тебя. Он мужик был что надо! — помянул добрым словом покойника Валера.

— Ладно, тащи бумагу! — смирился Игорек. Продиктовав текст расписки, пунктуальный во всем киллер добавил:

— Напиши, что обязуешься платить ноль пять процента в день со всей суммы, пока не расплатишься полностью. И поставь сегодняшнее число.

— Ноль пять в день?! — повторил ошарашенный Игорек.

— Не так уж это много! Всего двадцать долларов! Или ты мне будешь год отдавать?

— Через три дня прилетишь — вот и отдам! И не надо никаких процентов!

— Надо, паря, надо! Пиши! Мне так спокойней будет. И ты не разоришься. Все путем. Детей надо кормить? Надо.

В это время послышался негромкий стон.

— Смотри-ка! Не помер! — радостно воскликнул Валера, словно был зрителем захватывающего спортивного состязания. — Здоровый мужик Степаныч! Ну, мы это дело сейчас поправим!

Балуев видел через чердачное окно, как они волокли через двор труп Степаныча и запихивали на заднее сиденье джипа. Потом Валера набрал из колодца ведро воды и вернулся в дом, а Игорек его поторапливал: «Уже опаздываем!» Но тот никак не реагировал, он четко знал свое дело. В доме киллера не должно быть ни капли крови.

Ночью ударил нешуточный мороз, и чердак с выбитым окном, в доме без отопления, мог погубить продрогшего насквозь сыщика, задержись он там еще на какое-то время.

Свет фар растворился в темноте. Джип «рэнглер» с трупом на заднем сиденье благополучно покинул улицу Красных партизан. И внезапный порыв ветра, обжегший лицо, казался естественным завершением услышанного и увиденного.

Геннадий спрятал пистолет.

— Дерьмо! Все дерьмо! — выругался он и тут же услышал в ответ жалобное мяуканье. Кот жаловался ему на жизнь.

Гена спустился в кухню, освещая себе путь карманным фонариком.

Бутылка на столе так и осталась недопитой. Он подумал, что глоток водки ему бы сейчас не помешал, но поморщился, будто содержимое бутылки было отравлено.

Его интересовало другое. Он выдвинул ящик кухонного стола. Коробок спичек, вилка без двух зубьев, погнутая ложка, пробка от бутылки, дохлый таракан и небольшая книжица в ярком бумажном переплете — «Русско-греческий разговорник».

— Крутые ребята! Нечего сказать…

14

— Ничего не понимаю! Они хотят замочить Поликарпа? — Света металась по кухне в поисках коробки с зеленым чаем. Сегодня с утра ей хотелось непременно зеленого.

Балуев же не стал нарушать традицию. Он спокойно попивал кофе, курил сигарету и наблюдал за телодвижениями подруги.

— Я не буду рвать на себе волосы, если им вдруг улыбнется счастье, — сказал он.

— Ты считаешь, это реально?

— Почему нет? Даже герои Эллады не бессмертны.

— Я вижу, у тебя хорошее настроение?

— Послушай, Светка, я не люблю играть втемную. Пришла пора колоться! Скажи, в чем дело, и не нервничай!

Кулибина гремела дверцами шкафчиков и делала вид, что не слышит последних слов Геннадия.

— Вот он, черт возьми! — В ее руках оказалась драгоценная пачка зеленого чая, и она приступила к многотрудному процессу заваривания.

— Значит, не скажешь?

— Не скажу.

— Хорошо. Будем и дальше играть в прятки.

— Что ты намерен предпринять?

— Во всяком случае, ничего ради спасения Гробовщика. Попробую спасти не сильных мира сего.

— Верку? У нее утренняя репетиция.

— Знаю. Дело Гольдмаха ты мне раздобыла?

— Возьми в книжном шкафу. — Она не стала снова говорить, что это пустая трата времени, но всем своим видом дала понять.

— Посмотрю вечером. Мне пора. Приятного аппетита! — Он встал из-за стола, но Светлана остановила его легким движением руки.

— Погоди! Я хочу спросить…

— Спрашйвай!

— Кто этот босс, что так уважает Мишкольца и тебя?

— Милая моя, откуда же я знаю? Ты ведь и вызвала меня из Москвы, чтобы это узнать.

— Подумай хорошо, Гена, — чуть ли не взмолилась она. — Кто вас может уважать?

— Ну, предположим, Мишкольца уважают все.

— Дело не в Мишкольце, как ты не понимаешь? Он, этот самый босс, спокойно позволяет тебе действовать. Он не понимает твоего интереса в этом деле, и тем не менее…

— Не морочь мне голову! — с тяжелым вздохом попросил Гена. — Она и так забита всякой дрянью!

— Может, все-таки Шалун?

Он заметил испуг в ее глазах, и ему это не понравилось.

Геннадий снова сел за стол, плеснул из заварочного чайника в пустую чашку, добавил кипятку.

— Пей чай и успокойся, наконец, — приказал он. — Шалуна я давно сбросил со счетов, и ты знаешь почему. Теперь следует сбросить со счетов Соколова, хоть у него и появился интерес к Поликарпу. Витя, как тебе известно, всегда пылал ненавистью и ко мне, и к Мишкольцу. Кроме твоей организации и банды Карпиди, нам известны еще три группировки, но с их боссами я не знаком лично и не представляю, с чего бы им вдруг меня уважать? Так стоит ли над этим ломать голову?

— Ты прав, — согласилась она. — Я тебя больше не задерживаю.

Ему действительно надо было торопиться, репетиция в театре оперетты уже подходила к концу. И Светлана могла бы его подвезти, но сама не предложила, а он не стал ее просить. В их отношениях наступила пора отчуждения. Ему хотелось поскорее уехать. Он скучал по Москве. Скучал — не то слово, болезненно переживал разлуку с Москвой. Но, прекрасно зная себя, понимал, что не будет ему покоя, если не разберется с этим делом, и особенно с той ролью, которую в нем играет Светлана. Хотя уже имел на этот счет свои соображения.

Веру он застал чудом, когда она выходила из театра. Балуев был на такси и сразу затащил ее в машину. Актриса не сопротивлялась. В ней теперь трудно было узнать прежнюю вампиршу. Лицо без грима и косметики вряд ли могло показаться привлекательным. Морщины безбожно расправились с ним, а кроме того, добавились круги под глазами и потухший взгляд.

— Скверно выгляжу, правда? — криво усмехнулась она, заметив, с каким удивлением разглядывает ее Геннадий.

— Хорошо, что еще хоть как-то выглядите, — не стал щадить он актрису. — Живы, и слава Богу!

Вера неожиданно расплакалась.

— Я не знаю, что мне делать! — прошептала она. — Помогите! Я все расскажу!

— В «Сириус», — скомандовал он шоферу.

— Почему не ко мне домой?

— Так будет надежнее.

Он допускал, что на квартире у Веры засада, и ее слезы притворны.

— Вчера убили директора, — напомнила она, — а позавчера Полину.

— Кто это?

— Помните симпатичную девушку в моей гримуборной? Она вам понравилась. Ее нашли на набережной, с пулей в голове. Какой ужас!

— Она имеет отношение ко всей этой истории?

— Не знаю.

— Тогда не стоит отвлекаться. В этом городе каждый день кого-нибудь убивают.

— А вы черствый человек, — сказала Вера.

— А вы?

— Меня заставили!

— Я здесь тоже не по своей воле.

— Понимаю, — снова усмехнулась актриса.

В такой ранний час в баре не было ни души. Играла музыка. Бармен не появлялся.

Балуев выбрал столик в дальнем углу, под фикусом. Тот самый, где, по словам бармена, сидел человек в длинном шарфе. Сегодня за ними никто не будет следить.

— Вы хотите, чтобы я рассказала о той ночи? Но до нее было еще две ночи съемок. Мы ходили с директором на могилу моего кумира, моего учителя. Директор ухаживал за мной, говорил комплименты, дарил цветы. Все произошло неожиданно. Накануне той роковой ночи он признался, что мы занимаемся не кино, а «смертельным шоу» (это его выражение). Я не поняла, ведь фильм тоже был как бы про это. «Вы не поняли, милочка, — грубо оборвал он меня, — съемки закончатся настоящим убийством, и мы все будем участвовать в нем!» Он говорил вдохновенно, и я подумала, что он немного свихнулся на этой почве. «Вы мне должны помочь, дорогая», — не унимался директор. «Конечно, помогу», — подыграла я. «Без сомнения! Иначе ляжете неподалеку от своего учителя!» Шутка мне не понравилась. Я все воспринимала именно в шутку, ни о чем таком не подозревала. На следующую ночь он опять потащил меня к могиле учителя. Я считала, что двух ночей вполне достаточно, чтобы отдать дань памяти любимому артисту. «Вы же обещали мне помочь!» Что ж, думаю, будем сходить с ума вместе! Честно говоря, очень хотелось посмотреть съемку с лошадьми. Ну, помогать так помогать! Мы дошли до могилы. Он все время смотрел на часы. Потом сказал: «Ждите меня здесь. Я скоро вернусь. Шаг влево, шаг вправо карается смертью!» Я, как дура, ждала его там, одна среди могил, в полной темноте, а он в это время резал ни в чем не повинного парня! Потом прибежал, едва отдышался и, ничего не объясняя, потянул меня за платье. У меня там внизу, по моде того времени, болтались сумочка и нож в ножнах, разумеется, бутафорский. «Что вы делаете?» — возмутилась я. «А это, милочка, и есть то, о чем я вас просил! Теперь у вас в ножнах настоящий нож, и попробуйте только вякнуть!» Что ж, я не сопротивлялась. Подумаешь, человек рехнулся! С каждым может случиться! И только вернувшись на съемочную площадку, я поняла весь ужас своего положения! Мне это не приснилось, не привиделось! Меня втянули в преступление! Я стала соучастницей! И угроза директора относительно могилки неподалеку от моего учителя стала реальной! Тем более что на площадке уже лежали два трупа. Как я все это тогда вынесла — не знаю. Но взяла себя в руки и смогла даже дать показания. Представляете, что я чувствовала, пряча у себя орудие преступления?

— Вы никак не могли от него избавиться?

— Легко сказать! Директор ни на шаг не отходил от меня! Он забрал нож уже на киностудии, предупредив: «Вам лучше помалкивать, милочка!» Мог бы не предупреждать. После гибели конюхов, занятых в съемках, я тряслась каждый день. Ждала, когда придут за мной. Но меня оставили в покое. Фильм досняли очень быстро. Просто свернули съемки — вот и все. По-моему, выкинули половину сценария! И слава Богу! Я видеть не могла этого подонка! Но он и потом звонил мне несколько раз, справлялся о здоровье, приглашал в гости. Я, разумеется, отказывалась. После Нового года звонки прекратились. Два месяца я жила в надежде, что про меня забыли. И тут появились вы! Я не знаю, на кого вы работаете! Мне на это наплевать! Но поверьте, я ни в чем не виновата! В тот вечер, когда мне позвонила Светлана и мы договорились о встрече в этом баре, я впервые услышала вашу фамилию. И ничего такого не подозревала. Но уже через пять минут после звонка Кулибиной позвонил директор. У меня подкосились ноги, когда я услышала его голос. «Будьте осторожны, милочка, — сказал он. — С этим Балуевым надо держать ухо востро. Одно лишнее слово — и вы окажетесь там, где я обещал». Я поняла, что мой телефон все это время прослушивался. И еще, я поняла, что директор боится вас. Его испуг передался мне. С тех пор он звонил мне каждый день и требовал отчета. Я пересказывала наши разговоры. А вчера, когда я собиралась в «Андромаху», позвонил следователь и срочно попросил приехать.

— Вы ему не признались?

— Что вы! Я ведь соучастница. Директор мертв. Он только обрадуется и спишет все на меня!

— А еще кого-нибудь из соучастников вы знаете?

Вера покачала головой. Геннадий сомневался в правдивости ее слов, уж больно она старалась обелить себя. А разве другой на ее месте не стал бы этого делать?

— Значит, вы читали сценарий фильма?

— Читала.

— И как он вам показался?

— Ничего. Оригинально. В плохом бы я не стала сниматься. И у меня была большая роль.

— Кто вам ее предложил?

— Режиссер. Он видел меня на сцене.

— Вы не удивились? Ведь в театре, насколько я знаю, у вас нет больших ролей.

— Какое это имеет значение? Режиссеру я понравилась в маленькой роли, он мне предложил большую. А вы хам, Геннадий! — Она хмыкнула, театрально повела плечиком и прикрыла ладонью глаза.

— Извините. — Он позвал бармена, который давно уже появился за стойкой и терпеливо выжидал. Заказал два кофе с коньяком и, как только тот удалился, спросил: — А кого-нибудь из вашего окружения зовут просто Степанычем?

— Степанычем? — Вера задумалась. — Да, конечно! Степаныч — это костюмер с киностудии. Красавец мужчина! Во время съемок охомутал ассистентку режиссера. И больше я его не видела. А что такое?

— Ничего. — Балуев закурил и медленными глотками начал отпивать принесенный кофе.

— Ваше молчание меня пугает, — призналась актриса.

— Тогда еще один вопрос. Последний. В тот вечер, когда вас пригласила Светлана, вы приехали на черном джипе?

— Вы и это знаете? — кокетливо улыбнулась она. — Прав был директор. Вы — опасный человек. Да, я приехала на джипе. Но это была случайность.

— Расскажите об этой случайности, — попросил Геннадий.

— Да что тут рассказывать? Я вышла из дому в надежде поймать такси, потому что опаздывала. И тут подвернулся джип.

— Водитель джипа ваш знакомый? — вытягивал из нее слова Балуев.

— Честно говоря, я не сразу его узнала. Он круто сменил свой имидж.

— Его зовут Игорь? — подсказал Гена.

— Игорь Тимофеев, один из авторов сценария нашего замечательного триллера.

«Болван! Только тупой мог не догадаться! Игорек! Я совсем упустил его из виду!»

Он вспомнил, что не раз сталкивался с Тимофеевым три-четыре года назад, когда тот заведовал одним из ювелирных магазинов в подчинении Мишкольца. Аккуратный, всегда ухоженный мальчик, четко знающий свои обязанности. Он совсем не был похож на того, вчерашнего, в экипировке металлиста, в хищных очках, приросших к носу, вырулившего на улицу Красных партизан под марш «Дойче зольдатен унд официрен».

— Вы ему рассказали о предстоящей встрече?

— Ни словом не обмолвилась. Только попросила подвезти меня к «Сириусу». Он очень милый человек. Пожалуй, единственное приятное воспоминание, оставшееся от съемок триллера.

— Вы общались во время съемок?

— Разумеется.

— А на кладбище он тоже был?

— Только в первый день. Ему почему-то не нравилось там. Он даже поцапался на этой почве с режиссером.

— О чем вы говорили в джипе?

— Это так важно? Болтали о чем-то, уже и не помню. Кажется, он интересовался репертуаром театра. О чем еще? — Она задумалась.

Геннадий не мешал ей. В его голове уже созрел план действий. Та степень риска, на которую он шел, ничем не была оправдана. К тому же он мог оказаться между двух огней.

Балуев отодвинул краешек занавески и посмотрел в окно. Людей Поликарпа он обнаружил сразу, они сидели в «жигулях» и мирно беседовали.

Обернувшись к Вере, он увидел, что актриса достала носовой платок и вытирает им лоб. Ему это показалось странным. В пустом баре было прохладно.

— Что случилось?

Лицо Веры исказилось, будто ее пронзила острая боль.

— Мы говорили с ним о Полине, — выдавила она.

— О какой Полине? — не сразу сообразил Геннадий. — А! Об этой девице в вашей грим-уборной? И что?

— Она была его любовницей. И он ее ужасно ревновал. В тот день Игорь спросил, не приходила ли Полина накануне в театр. Я сказала правду, что ее не было. И он выругался. А наутро она прибежала ко мне вся в слезах. Как раз когда вы пришли за кассетами.

— Что-то я слез не заметил, — возразил Балуев.

— У нее было время отойти. Она проторчала у меня в грим-уборной всю репетицию. Вы понимаете, я стала виновницей их семейной разборки! Полина сказала мне, что между ними все кончено, что Игорь страшный человек, что она боится за жизнь своего ребенка и что ей надо найти достойную замену, сильного человека, или уехать. Еще она говорила, что у нее есть какая-то зацепка, но я не поняла, что она имеет в виду. Если честно, она явилась не вовремя. Я ждала вас, и она мне мешала. И как-то все это вылетело из головы. А теперь Полина мертва. Пуля в голову. Похоже на самоубийство. Но как она могла, ведь ребенок…

— Какой ребенок?

— У Полины остался сын, мальчику всего шесть лет.

— Сын Игоря?

— Нет. Его отца я не знала. Но Полина однажды проговорилась, что он чеченец.

Разговор затягивался, и Балуев не понимал, зачем он все это выслушивает. Про какую-то Полину и ее ребенка? Ему бы со своими детьми разобраться.

— Послушайте, Вера, — обратился он к ней, — вы баранку крутите?

— Что? — не поняла она.

— Машину водить умеете?

— Конечно. У меня даже права имеются. Только машина второй месяц в ремонте.

Он подозвал бармена и сказал всего два слова:

— Нужна машина!

— Возьмите мою, — не моргнув глазом предложил тот. — Стоит у черного хода.

Он все понимал без лишних слов. Не первый год в «Сириусе». И прекрасно помнил, кто его сюда устроил.

Когда они уселись в новенькую «тойоту», актриса резко рванула с места, и Геннадий понял, что рискует, как никогда.

— Куда путь держим?

— Не знаю. Главное, уйти от слежки. Давайте к вокзалу. Да не гоните так, черт возьми! У вас нет доверенности на машину! Что мы предъявим гаишнику? Выбирайте улочки потише! — Он отдал еще несколько команд, пока они не оказались в незнакомом дворе. — Теперь можно передохнуть и собраться с мыслями, — вздохнул Гена.

— Кто за нами следил?

— Не волнуйтесь так, Вера. Следят за мной, а не за вами.

— Но нас видели вместе! Я хотела просить вас о помощи! Я не знаю, что мне делать! Живу в постоянном страхе!

— Как видите, я сам нуждаюсь в помощи. — Улыбнулся Геннадий. — Спасибо. Выручили.

— Что же все-таки делать?

— Ничего не делайте. Живите как жили. Ходите на репетиции. Играйте в спектаклях. Уверяю, никто вас не тронет. Директор вас запугал, потому что сам боялся. Его больше нет, а значит, нет и проблемы.

— А если на меня выйдут те, что следят за вами?

— Я постараюсь их дезинформировать в отношении вас. В крайнем случае, расскажите им всю правду. Это вам ничем не грозит.

Он мог бы еще добавить, что к жизни надо относиться серьезней и по возможности не быть такой легкомысленной, но сам всегда презирал тех, кто читает нотации.

— Я, пожалуй, пойду, — робко сказала она.

— Куда?

— Домой.

— Можете воспользоваться машиной.

— Уже.

— Не понял.

— Уже воспользовалась. Вот мой дом. Вот мой подъезд. Заходите в гости.

Балуева неожиданно разобрал смех. Ему всю дорогу казалось, что это он контролирует ситуацию, направляет машину в нужном направлении.

— Как-нибудь в другой раз.

Вера только улыбнулась на прощанье. Он отводил ей куда большую роль, чем она на самом деле играла во всей этой истории. А разочарования такого рода всегда греют душу.

Он еще некоторое время просидел в «тойоте», раздумывая над полученной информацией. Позвонил бармену. Дал координаты машины. Потом набрал номер офиса Мишкольца.

Накануне отъезда Балуева в Москву Игорь Тимофеев открыл собственное дело. Геннадий подыскал ему замену. О дальнейшей его деятельности он ничего не знал.

— Это ты, Ген? — раздался в трубке голос Охлопкова. — Куда запропастился? Я раздобыл кое-что о Соколове.

— Оставь на будущее, — посоветовал Балуев. — Меня сейчас интересует Тимофеев.

— Наш Тимошка? — удивился Данила.

— В двух словах — чем он занимается?

— По-моему «Рога и копыта», — высказал предположение Охлопков, — отмывает денежки и в ус не дует.

— Откуда знаешь?

— Так, нашептал кое-кто.

— Где его офис?

— Розы Люксембург, 15. Помнишь мой художественный салон? Как я погорел, он занял. Второй год арендует.

— Он там хоть бывает?

— Сейчас должен на месте сидеть. До обеда всегда четко сидит, а потом ищи ветра в поле.

До Розы Люксембург было рукой подать, две остановки на автобусе. И Гена не стал мешкать.

«Я не схожу с ума? — спросил он себя, вскочив на подножку отъезжавшего автобуса. — Ведь не Мишкольц же, черт возьми, заказал Христофора Карпиди, Пентиума, директора, костюмера! Нет-нет, Мишкольц это только прикрытие. Надежное прикрытие. Мне ли этого не знать? И Поликарп с Беспалым не клюнули на Игорька только потому, что тот под «крышей» Мишкольца. Ловко придумано! Кем придумано?»

Деревянный дом, стилизованный под сказочный терем.

Балуев взобрался на крыльцо по скрипучим ступенькам.

— Куда? — выпятил ему навстречу грудь охранник в пятнистой форме.

«Не слишком ли для обыкновенной фирмы?» — успел подумать Геннадий.

— К Тимофееву, — коротко сообщил он.

— Он занят.

— Ничего. Меня примет. Доложите, что приехал Балуев.

С наглым видом он уселся в кресло охранника и закурил.

— Здесь курить не положено, — уже не так уверенно произнес хозяин кресла.

— У вас тут что, склад оружия? Делайте, что велено! — прикрикнул барин, попыхивая сигаретой.

Охранника, по-видимому, смущало то, что барин прибыл не в карете. Там, где о человеке судят по марке его автомобиля, это играет существенную роль. В конце концов он пробурчал что-то в трубку мобильного телефона и тут же вытянулся по стойке смирно.

— Вас ждут, — почтительно обратился холуй к барину.

Кабинет Тимофеева находился на втором этаже. Молоденькая секретарша встретила Геннадия стоя, с перекошенным от страха лицом.

— Я не кусаюсь! — бросил ей на ходу Гена и распахнул лакированную дверь.

— Геннадий Сергеевич! Какими судьбами? — Молодой человек встал со своего места и протянул гостю руку.

Он был сегодня в костюме и галстуке и без черных очков, так что его голубые, ясные глаза светились по-детски.

Балуев не заметил протянутую руку и, не сняв пальто, уселся напротив.

«Кажется, он не слишком удивлен моим визитом. Неужели предупредили?»

— Я тебя еще не видел в новой роли, — выдал Геннадий вместо приветствия и, оглядев его с ног до головы, заключил: — Хорош.

— Стараюсь.

— Что там за буза с фильмом, который ты спонсировал? — начал он с места в карьер.

— Так это когда было, Геннадий Сергеевич! Уже мхом поросло!

— Не поросло, Игорек, не поросло. Я слышал, что ты принимал в этом живейшее участие. Писал сценарий.

— Было дело, — скромно признался тот. — Я вижу, разговор предстоит длинный. Может, снимете пальто? Выпьем чашечку кофе или чего покрепче?

— От кофе не откажусь. — Балуев сбросил пальто, оставив в кармане заряженный пистолет. Он удивился, с какой поспешностью по-прежнему испуганная секретарша принесла ему кофе. — Оперативно работает девушка! Только боится чего-то. Ты ее тут не насилуешь по утрам?

— Ну, что вы, Геннадий Сергеевич! Она добровольно дает. Хотите попробовать?

— В следующий раз, у меня сегодня другие желания. — Балуев сделал глоток и поморщился. Кофе был слишком круто сварен даже для такого кофемана, как он. И сахару, на его вкус, секретарша сыпанула недостаточно. Он сделал необходимые манипуляции чайной ложечкой и сказал тихо, почти шепотом: — Ты кому продался, сука?!

— Я что-то вас не понимаю, Геннадий Сергеевич, — улыбнулся Игорек, но улыбнулся нагловато, с превосходством.

— Не понимаешь? Твой сраный джип видели в аэропорту! В него садился Христофор Карпиди! А через пару часов его труп обнаружили на кладбище, где снимался твой гребаный фильм! Ты что, говнюк, решил нас подставить?

— Вы ошибаетесь, — по-прежнему улыбался тот. — Я к этому не имею никакого касательства. Велось расследование, и компетентные товарищи определили мою невиновность.

Балуев сделал еще один глоток и вдруг почувствовал, как по спине побежали холодные струйки пота.

«Что это со мной? Нервы?»

— Это ты следователю Беспалому мог заливать про невиновность! Со мной этот номер не пройдет. Я достаточно разобрался в деле, чтобы понять, — ты напрямую связан с боссом, который заказал это убийство, и не только это. Вы с ним всполошились. Боитесь развязки? Ведь люди Поликарпа идут за мной след в след. И вы начали заметать следы. Директор фильма, костюмер с киностудии… Они могли бы вывести на тебя. А зачем ты послал Валеру в Грецию? Тоже не трудно догадаться. Я мог бы предупредить Поликарпа. Но мы с ним давние враги. Меня интересует другой. Тот, на кого ты работаешь. И ты мне скажешь, кто он.

На всем протяжении сумбурного монолога Геннадия лицо Тимофеева несколько раз менялось. Улыбки словно не бывало. В глазах — паника. Видно, информированность Балуева его потрясла.

— Вы неплохо поработали, Геннадий Сергеевич, — неровным голосом произнес Игорек. — Только кое-что не учли.

— Что же? — едва вымолвил Гена. Он чувствовал дурноту и приближение чего-то темного.

— Вы забыли старую поговорку: «И на старуху бывает проруха».

Это были последние слова Тимофеева, которые услышал Геннадий. Но перед тем, как потерять сознание, неожиданно понял: «Игорь знал о моем приходе! Охлопков предупредил!..»

Потом был туман.

Елизаветинск

1964 год, лето

Горожане изнывали от духоты. Для здешних мест лето выдалось слишком жарким. Из заводских районов ехали переполненные трамваи. Обессилевшие граждане не уставали спорить о политике. Страну трясло. Политические страсти накалялись. Дело шло к смене генсека, и все наперебой и последними словами ругали Никиту Хрущева, этого кукурузника, горлопана, мужика неотесанного, обещавшего светлое будущее и посадившего всю страну на хлебные карточки. Как не вспомнить тут батю Сталина? Про кузькину мать он ничего такого не говорил, зато всегда знал кого куда! Очевидно, граждане подзабыли, что при великом вожде они вели себя в транспорте тихо и даже попискивание комара казалось подозрительным.

Трамвай ехал дальше. Пролетарии обливались потом и возлагали надежды на будущее. Конечно, никто не верил в коммунизм к восьмидесятому году и в то, что догоним и перегоним Америку, но вера в доброго правителя всегда сильна в нашем народе. У нового будут широкие брови и добрая улыбка! И продукты появятся в магазинах!..

Трамвай ехал дальше. Его брали приступом на остановках. Заводы росли как грибы. Концентрация производства в Москве, Питере и на Урале была основополагающим фактором, послужившим приходу пролетарских масс в революцию. Примерно так писали в советских учебниках по истории. Вот только о массах так никто и не позаботился. Граждане ежедневно участвовали в транспортных битвах. И вместе с ними участвовали те, которым по роду занятий не было места в грядущей эпохе коммунизма.

Трамвай ехал дальше, а карманы и кошельки граждан подвергались беспощадной ревизии. Ушлая молодежь, выдрессированная старшими товарищами, разделившись по бригадам, орудовала с огоньком. У них тоже было что-то вроде соцсоревнования. А уж день получки всегда урожайный! День повышенной добычи, как говорят шахтеры.

Двое таких ушлых, один в тельняге, другой в футболке спортивного общества «Буревестник», повисли на подножке вагона, но, прежде чем взяться за дело, Тельняга шепнул напарнику:

— Видел черномазого?

— Где он?

— Пробрался в вагон, сука!

— Что будем делать? Жора приказал доставить его живым или мертвым.

— Надо дать сигнал нашим, — предложил Тельняга.

— Дело говоришь, — согласился Буревестник. — Устроим облаву. Черномазый едет всегда до конечной. Мы погоним его в парк Лермонтова и приведем прямо к Жоре.

Так и сделали.

Тот, кого называли черномазым, вовсе не являлся представителем угнетенной расы. Просто он был кучеряв и смугл лицом, а также обладал коренастой фигурой борца и неизменно носил ковбойку болотного цвета и широкие брюки с солдатским ремнем.

Ему не дали перепрыгнуть в отходящий трамвай. Бригада из девяти человек медленно, но верно окружала самозванца, оставляя ему единственный путь к отступлению — главные ворота парка культуры. Была пятница, а значит, вход бесплатный. И народу почти никого. Правда, через час начнутся танцы. Черномазый со всех ног бросился к танцплощадке.

Этого и добивались ушлые. У фонтана их ждал Жора. У них сегодня тоже получка.

Бегущему подставили ногу, и он приземлился к стопам авторитета, исцарапав о гравий руки и лицо.

— Это тот самый? — поинтересовался Жора.

— Тот самый, — подтвердили ушлые.

Он был старшим среди них (лет под тридцать) и, конечно, более опытным (уже две отсидки), к тому же был хорошо известен в воровском мире. Одним словом, авторитет. Жора имел высокий рост, скуластое лицо, жесткий, стальной взгляд и волосы прямые, белые, лоснящиеся. Иногда его звали Жора Блондин, чтобы не путать с другими Жорами.

Самозванец поднялся, достал из кармана брюк носовой платок и приложил его к исцарапанной щеке.

Жоре не понравилось, что у парня такая выдержка. Обычно самозванцы ломались от одного его взгляда, лили горючие слезы, просили пощады.

— И откуда ты к нам, залетная птичка?

Черномазый не удостоил ответом, только поднял свои жгучие очи к небу, как бы говоря: «Птички-то, они на свободе», после чего харкнул прямо под ноги Блондину.

— Я его знаю, — отозвался один из ушлых. — Он из греческой общины.

— Из греков, значит? — усмехнулся Жора. — И куда? В варяги?

Он часто строил из себя пижона. Мог завернуть чего-нибудь, выпендриться. Ушлым это не очень нравилось. Они были парни простые, дети тех же пролетариев, которых грабили.

— Как звать-то тебя, грек?

Черномазый снова харкнул, хитро прищурил глаз и сказал:

— Я вообще-то на танцы…

— Не рановато? Ну-ка обыщите этого танцора! — приказал Блондин.

Ушлые обшарили грека. Тот не шелохнулся.

— Сто пятьдесят рублей новыми, — отчитался Буревестник, и выручка исчезла в кармане Жориных брюк.

— А ты не промах, Папондопуло! Вот только танцевать ты сегодня не сможешь. И завтра. И послезавтра. А если еще раз попадешься на глаза, то танцы придется отложить.

Танцы пришлось отложить. Грек месяц пролежал в больнице. У него были отбиты почки, сломаны ребра, вывихнута челюсть, не говоря уже о многочисленных ссадинах и синяках.

А в тот день, ближе к вечеру, хлынул дождь, и в небе сверкали молнии, но Жоре было все нипочем. Он стоял в мрачном дворе-колодце и без конца курил. Обвалившийся подъездный козырек едва прикрывал его от дождя, и сигареты время от времени гасли. Он мог бы укрыться в своей машине, — черная «победа» мокла неподалеку, за углом, — но боялся пропустить финал концерта Чайковского. А дело шло к финалу. В зале филармонии, в связи с духотой, было приоткрыто маленькое оконце, из которого доносились звуки. И шум дождя не мешал музыке, а скорее наоборот. Блондин хорошо знал этот концерт. А еще лучше — первую скрипку.

Но вот отзвучали последние аккорды, и вскоре музыканты, один за другим, повалили из подъезда напротив.

— Ицик! — окликнул Жора молодого парня в черном фраке, с футляром под мышкой, грустно взирающего на явление природы. Так, наверно, наши пращуры смотрели на огонь. — Стой там! У меня есть накидка!

Блондин завернул его в полиэтиленовый плащ и чуть ли не на руках донес до машины.

— Я тебя не ждал сегодня, — улыбнулся скрипач. Его лицо казалось искусственным, восковым. Большие карие глаза, правильной формы нос, пухлые губы, волнистые, набриолиненные по случаю выступления волосы.

— Я и не собирался, — хмыкнул Жора и завел мотор. — Махнем в «Старую крепость»?

— Зачем ты приехал?

— Да так. Пошел дождь. Я подумал, что ты наверняка забыл дома зонт. Так оно и есть. Простудишься, а у тебя скоро гастроли.

— Тебе опять нужна валюта?

— Угу.

— Понятно. — Скрипач задумался и опустил голову.

Имя Исаака Гольдмаха уже несколько лет гремело на всю страну и было известно в Европе. Это был тот редкий случай, когда вундеркинд вырос в первоклассного музыканта. К тому же опровергалось мнение, что гений должен быть уродлив. Исаак Ильич, двадцати двух лет от роду, сводил женщин с ума, как и его знаменитый тезка-художник, певец русской природы. Вот только женщины скрипача мало интересовали.

В «Старой крепости» всегда было уютно. Небольшой зал, приглушенный свет, пианист тихо наигрывает запрещенные джазовые мелодии.

Жора заказал дорогой ужин и шампанское.

— По какому поводу? — поинтересовался Исаак.

— Поводов достаточно. Конец сезона, начало гастролей. Куда поедешь?

— Вся Восточная Европа и два концерта в Австрии. Вена и Зальцбург. Буду играть Моцарта на его родине.

— Завидую тебе, Ицик. Меня никогда не выпустят за рубеж.

— Почему?

— Эх ты, наивная душа! Еще спрашиваешь почему? У меня две судимости. Забыл?

— Совсем вылетело из головы! — Скрипач смутился и покраснел.

— А еще я хочу выпить за нас с тобой, — поднял бокал Жора. — Если бы не ты, Ицик, моя жизнь была бы ограблена, выпотрошена, вывернута наизнанку! Прости, я не умею говорить красиво. Привык взвешивать слова.

— Не надо, Георгий. Мы ведь договорились?

Они договорились, что больше не будут видеться. История любви скрипача и вора не должна иметь продолжения. Так решили за них высокопоставленные дяди. Около года молодым людям удавалось скрывать преступную связь, хотя кое-кто о ней догадывался и в музыкальных и в воровских кругах. И уж конечно не вор настучал в правоохранительные органы об «имевшей место связи». За решеткой могли оказаться оба.

Месяц назад, когда полным ходом шло оформление гастрольных виз, Гольдмаха вызвали в одну серьезную инстанцию, бдительно следящую за нравственным обликом советских граждан. Там ему недвусмысленно дали понять, чем он рискует. Назвали вещи своими именами. Ознакомили с соответствующей статьей Уголовного кодекса. Исаак был смущен до крайности. Подобного унижения ему никогда не приходилось испытывать.

«Поймите, мы желаем вам только добра, — заверяли его, — в противном случае придется отменить ваши гастроли, а ваш друг отправится в места лишения свободы. Вы же умный человек. К тому же талантливый. А с кем связались? С бандитом с большой дороги. Это может вам испортить карьеру артиста. Не говоря уже о том, что такое поведение не соответствует званию комсомольца!»

Он поклялся, что преступную связь прекратит. И ему пожали руку.

— Если нас увидят вместе — всему конец! Плакали мои гастроли!

— Это тебя, конечно, волнует больше всего! — обиделся Жора. — А мои страдания не в счет?!

— Поверь мне, я тоже страдаю, — прошептал Исаак, поглаживая руку Блондина. — Потерпи немного. Я вернусь с гастролей, и мы уедем на Черное море. В Абхазии есть маленький домик на берегу, даже не домик — сарай. Мы проведем там две недели, и никто не будет знать. А сейчас не надо, Георгий. Умоляю тебя!

Жора молчал. Он давно не понимал, что с ним происходит. У него было много женщин и мужчин, но ничего подобного он еще не испытывал. Это была не просто любовь с первого взгляда, а какая-то бешеная страсть. Кто ему мог помешать?

— Мне плохо без тебя, — сказал он. — Эти скоты ни черта не понимают! Может, я исправляюсь через это? Может, я слово дам и завяжу?! Не веришь?

— Верю.

— Это не так просто, Ицик. Я не встречал таких людей! Покажи мне такого человека! Не в кино, не в книге, в жизни покажи!

— Я таких не знаю.

— То-то и оно! А я смогу! Только пусть нам не мешают!

Им в этот вечер помешали. Какой-то подвыпивший субъект привязался к пианисту, ненавязчиво игравшему джазовые вариации:

— Ты что тут нам пропагандируешь, сукин сын?! Жидовскую музыку?

— Это джаз, — пожав плечами, пробормотал он.

— Джаз? Стиляга хренов! Жидовская музыка, товарищи, — обратился субъект к посетителям ресторана. — А этот молодчик — агент израильской разведки!

— Вы ошибаетесь! — крикнул ему Исаак, срываясь с места.

— О! Еще один! — обрадовался субъект. — У них тут целая подпольная ячейка!

— Вы ошибаетесь! — настаивал на своем скрипач. — Джаз — это музыка угнетенных американских негров! — Разгорался модный в те годы диспут. — А вот вам музыка многострадального еврейского народа!

Он отбросил в сторону футляр, взял в руки скрипку и страстно ударил смычком по струнам. Это был зажигательный фрейлехс, который раньше играли на свадьбах.

Среди посетителей ресторана тут же пронеслось: «Гольдмах! Гольдмах! Сам Гольдмах!»

А подвыпивший субъект не мог разделить общий восторг, потому что был приглашен в туалет на пару слов. Там Жора ему с пристрастием объяснил, чем одно отличается от другого, разбив в кровь физиономию невежды. Так завершился диспут.

— Бежим!. — шепнул он Исааку, которому рукоплескала публика. И тот не стал играть на бис.

— Кто тебя просил лезть? — выговаривал Блондин уже в машине. — А вдруг это провокация? Чего молчишь, поборник еврейской музыки? Тихий, тихий, а иногда будто бес в тебя вселяется!

— Ты знаешь про Бабий Яр? — робко спросил скрипач.

— Ну, слышал…

— У меня там лежит куча родственников. Дедушка, бабушка, дяди, тети… А они решили построить стадион!

— Тьфу ты! Я ему про Фому, а он мне про Ерему! Жора жил в коммуналке. В отдельной комнате. Роскошь по тем временам. Пролетарского вида соседи ни о чем не подозревали, когда в гости к нему приходил друг и оставался на ночь. Простые люди не так воспитаны, чтобы думать разное.

Ту ночь они провели вместе.

— У тебя самые тонкие, самые нежные пальцы на свете! — восхищался вор.

— У тебя тоньше и нежнее, — возражал скрипач.

После длительной разлуки их ласки были настолько откровенны, что время от времени кто-нибудь умолял: «Потише, милый мой, потише! Соседей разбудишь!»

— Почему так бывает, Ицик, — ударился под утро в размышления Жора, — у одного вся жизнь чернее ночи, а у другого что ни день светит солнце!

— На кого намекаешь?

— Я без намеков.

— Вообще так не бывает. Одна жизненная полоса сменяет другую.

— Эх, наивная ты душа! Конечно, этому в консерваториях не учат! Бывает по-всякому, Ицик. Особенно там, на зоне. Наслушаешься такого, что все на свете теории катятся к чертовой бабушке! Я поэтому ни во что не верю, ни в Бога, ни в коммунизм! Мир устроен по принципу анархии, все в нем — хаос. Какие уж тут теории! А ты веришь в Бога?

— Верю. — В Бога Исаак верил так же просто, как и в то, что Жора завяжет.

— Не понимаю.

— Вот послушай. Есть такая легенда у хасидов. Про двух братьев-цадиков. Цадики — это что-то вроде святых у христиан. Так вот, два брата, Зуся и Элимелек, странствовали, чтобы обратить к Богу заблудшее человечество. Как-то они ночевали на одном постоялом дворе, где справляли свадьбу. Гости на свадьбе оказались шумными и задиристыми, да к тому же выпили чрезмерно. Увидев дремавших в уголке бедных странников, они решили позабавиться. Зуся лежал с краю, а Элимелек — у стены, поэтому разбушевавшиеся гости схватили Зусю, стали его пихать и бить, а затем вконец измученного бросили на пол. Сами же тем временем пошли танцевать. Элимелек удивился, что его не тронули. В глубине души он позавидовал брату, что тот пострадал, а он — нет. Поэтому Элимелек сказал: «Дорогой брат, давай-ка я лягу на твое место, а ты — на мое, где спокойно выспишься». Так они поменялись местами. Гости же тем временем перестали плясать, и у них опять появилось желание позабавиться. Они пошли и хотели схватить Элимелека, но один из них сказал: «Это не по правилам! Давайте-ка и другому окажем подобающую честь!» Поэтому они выволокли Зусю из его угла и снова его отдубасили, приговаривая: «Вот и тебе свадебный подарочек!» Когда Зусю наконец оставили в покое, он засмеялся и сказал Элимелеку: «Так-то, дорогой брат. Если человеку суждено получать удары, он их получит независимо от того, где находится».

Закончив рассказ, он прижался щекой к Жориному плечу и усмехнулся:

— А ты говоришь — хаос…

Мечту о сарайчике у Черного моря пришлось похерить. После продолжительного турне Гольдмаха попросили дать несколько концертов в городских парках.

На один из таких концертов, в парке Лермонтова, Жора Блондин явился с девушкой. Эта девушка преподнесла знаменитому скрипачу огромный букет хризантем и незаметно передала записку, в которой говорилось о старой, заброшенной беседке в глубине парка. Там Жора назначал встречу. А девушку он проводил до главных ворот. Они как бы потерялись в толпе. Она должна была ждать Жору в машине.

— Боже! Как я соскучился! — бросился к нему Исаак.

— Ловко я придумал? — хвастался Блондин. — Мою подругу уже взяли на заметку! Если бы ты видел, как у них отвисли челюсти!

— А кто она такая?

— Ревнуешь? — рассмеялся Жора, повергнув скрипача в смущение. — Это Ленка. Рубаха-парень. Своя в доску! Ни за что не продаст! Я распустил слух, что мы с ней жених и невеста!

Они ворковали в беседке до самого закрытия, а по дороге к машине Гольдмах сообщил:

— Знаешь, Георгий, меня приглашают в Ленинград.

— Опять гастроли?

— Нет, ты не понял? Меня приглашают туда насовсем. Работать и жить.

— У них что, своих музыкантов мало? — возмутился Блондин. Его взгляд сразу стал жестким, на скулах появились желваки.

— Не расстраивайся так! — пожалел вора скрипач. — Я еще не дал согласия.

Некоторое время они шли молча, а потом Исаак осторожно спросил:

— Ты когда-нибудь был в Ленинграде?

— Нет, и не собираюсь!

— Это сказочный город, Георгий! Жить в нем я мечтал с детства. Ты мог бы ко мне приезжать. Не настолько уж это далеко, всего сутки на поезде, и там нас никто не знает!

— Эх ты, наивная душа! — Жорины глаза увлажнились, и стальной взгляд расплавился. — Мне не так просто сняться с места. Скажут: поехал на «гастроли», а за «гастролерами» особый надзор.

— Тогда решено — я никуда не еду, — горько улыбнулся музыкант и тихо добавил: — Только здесь нам тоже житья не будет…

— Погоди-ка!..

Они уже подошли к машине, и Блондин сразу почувствовал неладное. Ленка не сидела, а лежала на заднем сиденье. Она не спала, а смотрела остекленевшими глазами в одну точку, и лицо у нее было неестественного, желтого цвета.

Жора рванул на себя дверцу, и в нос им ударил кислый, рвотный запах.

— Мать твою! — выругался вор. — Ты мне всю машину уделала!

— Отвези меня в больницу… — прошептала она в ответ, едва разлепив губы.

По дороге девушка несколько раз теряла сознание, а когда приходила в себя, Блондин задавал вопросы:

— Что с тобой? Ты отравилась? Пиво? Водка? Ела что-нибудь? Мороженое ела? Что случилось?

Ее выворачивало наизнанку, рвало желчью. Слова давались с трудом.

— Меня убили, Жора…

— Что ты болтаешь, идиотка?!

— В воротах была давка. У меня страшно кольнуло в боку. Я едва добралась до машины. И тут началось.

— Обыкновенный приступ. Только и всего.

— Нет, Жора. У меня в платье дырка. И внутри что-то есть. Я чувствую. А крови почему-то нет…

Ленка скончалась через два часа на операционном столе.

— Кто из вас родственник? — обратился врач к молодым людям, ожидавшим в холле.

— Я, — отозвался Жора.

— Брат?

— Жених.

— Понятно. Так вот, товарищ жених, нам придется поставить в известность милицию. Это насильственная смерть. При вскрытии обнаружен обломок заточенной спицы.

— Чего? — ужаснулся видавший всякое вор и отступил на шаг.

— Проникающее ранение в области желчного пузыря, — заключил безжалостный доктор.

Следователь оказался мужиком не въедливым.

— Знаю, что на мокрое дело не пойдешь. — Он все время расхаживал по кабинету, старался не смотреть собеседнику в глаза, будто сам провинился, и вообще держался запанибрата. — Но помоги разобраться, черт возьми! Ведь за последний месяц это уже пятая спица! И всегда летальный исход! Правда, раньше были парни, а вот девушка… Непонятно… Тех укололи в драках. Они и не заметили ничего. Даже укола не почувствовали. Этот зверь всаживает заточку под ребра и тут же обламывает ее. Вот паскудыш!

— А что за ребята? — осторожно поинтересовался Жора.

— Хороший вопрос задал, — похвалил следователь. — Кладбище у Черной речки знаешь?

— Трущобы?

— Трущобы. Там, в этих трущобах, часто происходят стычки между местной шпаной и греческой общиной.

— Так нет ничего проще! — усмехнулся Блондин. — Откуда были те парни?

— То-то и оно, умник, что половина на половину! Двое греков, двое русских. Поди разбери! А теперь вот еще девчонка… — задумчиво продолжал следователь. — Парк Лермонтова… Совсем другой конец города… Не понимаю…

Зато Жора начинал кое-что понимать, но разве не западло авторитету помогать легавым, даже самым лучшим из них?

— Черномазого давно видели? — обратился он к своим ушлым во время очередной сходки.

Оказалось, что грек давно не шарит по карманам их клиентов.

— Может, шарит в другом месте?

— Ладно тебе, Жорик, мы в прошлый раз его так отделали!..

Но Блондин ничего не хотел слушать. Он сделал свирепое лицо и пронзил каждого своим стальным взглядом.

— Я должен знать, чем он промышляет. Я должен знать о нем все. И в первую очередь: имя, адрес, связи…

Сентябрь подкрался незаметно и продолжал радовать теплой погодой. Исаак не любил тратить время на переодевания и шествовал обычно по пустынным, темным улочкам во фраке, при бабочке и с футляром в руке. Его дом находился неподалеку от филармонии, и он никогда не пользовался транспортом.

Сегодня он испытывал легкое возбуждение. Все-таки первый концерт, открытие сезона. А впереди — Ленинград. Ему пообещали квартиру на Васильевском острове. Разве он мечтал о таком, чтобы в двадцать два года жить отдельно от родителей? Мать никак не может привыкнуть к тому, что он уже взрослый. Она и отца держит за годовалого младенца. Все их опекает, все учит их жизни! И они боятся ее, ходят на цыпочках, словно пляшут балет! Ох уж этот вечный страх перед матерью! Перед женщиной…

Жаль, что Георгий не сможет приехать! Новая мысль сопровождается вздохами. Происшествие с этой девчонкой немного отрезвило музыканта. Тогда, в больнице, когда им сообщили о Ленкиной смерти, он сказал Блондину: «Мне кажется, это я во всем виноват». И потом, в машине: «Ее убили вместо меня. Ее считали твоей невестой». «Прекрати истерику, дурак!» — крикнул вор и дал ему пощечину. Все-таки Георгий — опасный человек. Не зря его предупреждали органы. Конечно, там, в Ленинграде, он будет скучать по нему, но надо смириться с обстоятельствами. Их роман не мог продолжаться долго.

Он шел быстро и по привычке смотрел себе под ноги. Он и не глядя знал, что справа ютятся двухэтажные особняки начала века, что слева мелькают фонари. Иногда навстречу попадаются прохожие, но он с детства стесняется незнакомых людей, поэтому отводит от них взгляд.

Еще один поворот — и родной переулок. Здесь уже не так освещено, фонари попадаются редко, а вот дальше, за его домом, трамвайная линия, там всегда светло, и поэтому переулок не выглядит таким зловещим.

И снова прохожий. Только он не идет навстречу, а стоит на тротуаре и курит. Не поднимая головы, Исаак огибает его коренастую фигуру.

— Исаак Ильич, кажется? — спрашивает незнакомец.

Скрипач останавливается.

— Да. Чем обязан?

Смущенно поднимает глаза. Перед ним — парень. Совсем молодой. Кучерявый, полноватый, с насмешливым взглядом. Такой вряд ли интересуется симфонической музыкой. Парень бросает окурок и лениво растирает его ботинком по асфальту.

— Мне нравится, как вы играете, Исаак Ильич.

— Спасибо. Простите, я тороплюсь…

— Я тоже. Но еще две секунды! — попросил незнакомец. — Это очень важно.

Гольдмаху показалось, что в руках у парня сверкнула молния, и в тот же миг он почувствовал острую боль в правом боку и услышал легкий хруст, будто на дереве обломилась веточка. Высохшая, ненужная. Он хотел закричать, но парень закрыл ему рот маленькой, пухлой ладонью. Она пахла сортиром, и рвота подступила к горлу.

— Запомни, дурачок, — прокричал незнакомец в самое ухо музыканту, — это твоему другу Жоре подарочек! Передавай привет! Если спросит, от кого, скажи — от Поликарпа. Пусть запомнит это имя. Он его еще не раз услышит. А вот ты — вряд ли. Все. Будь здоров, не кашляй!

Поликарп отпустил его и быстрым, уверенным шагом покинул переулок.

После первого приступа рвоты Исаак сумел встать на ноги и добраться до таксофона. Он набрал номер коммунальной квартиры и позвал к телефону Георгия.

— Его сегодня забрали, — ответил, зевая, сосед.

— Куда?

— Ясно куда. Повязали Жорика. Весь день вели раскопки в его комнате, пока не нашли валюту. Так что недолго птенчик прыгал на свободе! — В трубке раздалось хрюканье, так во всяком случае показалось Гольдмаху.

Выбравшись из будки, он пробежал несколько метров в сторону своего дома, и его опять начало выворачивать.

— Господи, за что? За что, Господи? — бормотал он.

В голове звучала мелодия. Какая-то старая, веселая, давно забытая. Он сел под деревом и закрыл глаза. Представил, как мать с порога набросится на него, решит, что он пил с друзьями и хватил лишнего. Как отец перепугается, начнет метаться по квартире, причитать. Пойдут крики, вопли — обычный еврейский гвалт. А ему так хочется тишины. Но покоя не давала мелодия. Он слышал ее очень давно, в детстве, на чьей-то свадьбе. Музыканты наяривали изо всех сил, а люди за столом смеялись и пели.

— Ицикл от хосе эн геат! О-о-о! Ицикл от хосе эн геат! — прохрипел он по-еврейски и тут же перевел: — Ицикл женился!

Нелепость фразы его рассмешила, и он долго смеялся, пока совсем рядом не прогромыхал последний трамвай. И тогда он подумал: «Я остаюсь, а трамвай едет дальше…»

И впал в забытье.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Что же? пей, батюшка,

за здоровье своих мертвецов.

А. С. Пушкин. Гробовщик

1

Греция

1998 год, весна

Сын его долго уговаривал поехать в горы. Старший сын. Теперь уже единственный. Что он там забыл, в этих горах? Красиво, конечно, нет слов. Да еще старинный монастырь. Благодать да и только!

Анастас Карпиди проплывал над пропастью в фуникулере, а за ним плыли двое его телохранителей. Олег, настаивавший на этой поездке, в последний момент не смог освободиться от дел. И пришлось ему одному (дурень дурнем!) ехать в этот монастырь. «Посмотришь, как они живут. Интересно!» Хочет обратить его к Богу. Мол, много грешил, пора и честь знать. Сам-то когда успел пристраститься? В семье у них набожных не было. Неужели в Канаде, во время учебы? Кто их поймет, нынешних детей? Христофор никогда излишней сентиментальностью не страдал, а телеграмму получил и на тебе — сорвался!

«Сорвался», — повторил про себя Гробовщик и посмотрел вниз.

Мысль о Христофоре не отпускала. Он не желал больше думать об его убийце или убийцах, потому что голова пухла от дум. Слишком много врагов, чтобы вычислить конкретного врага. Слишком много содеяно им, чтобы остановиться на какой-то конкретной причине для мести.

Отдых не шел ему впрок. От безделья в голову лезло много такого, чего не должно быть в заветной шкатулочке у солидного человека. И вообще, на исторической родине он чувствует себя как на чужбине. Язык почти забыт, а восстанавливать тот скудный запас слов, которым пользовался в детстве, не имеет смысла. Еще несколько дней, и он покинет эту землю. Погостил, и хватит. Думал, что общение с двухлетним внуком поможет заглушить боль по Христофору. Это только теоретически можно одно заменить другим, а на практике… Внук — это одно, а любимый сын — другое. А дочери — третье. Они живут в Крыму со своей матерью. У Карпиди вторая жена. Так что дочерей он почти не видит. Но им там хорошо в бывшем особняке Платоновых. Он это знает. И уж совсем особое дело — его старший сын Олег. Не понимают они друг друга. Никогда не понимали. Парню было семь лет, когда он впервые увидел отца, вернувшегося с Колымы. Лучшее время упустил Поликарп. Огромное влияние на Олега оказала бабушка, его мать. Старуха считала сына отрезанным ломтем. И уж воспользовалась его длительным отсутствием. Постаралась.

В глазах старшего сына он видел вечный укор. За что? Не он ли, Поликарп, обеспечил Олегу блестящее будущее, учебу за границей, карьеру в родном городе и здесь, в Греции? Не он ли позаботился о его безопасности и безопасности его беременной жены, когда началось противостояние с группировкой Пита Криворотого? Уж тот бы не пощадил никого, будьте уверены!

Иногда ему кажется, что Олег не только сторонится, но и брезгует им. Особенно это проявляется за столом. Выражение брезгливости просто не сходит с лица сына, когда отец громко чавкает. Ну, правильно, отец ведь не получал воспитания в Канадах! И со всякими там образованными людьми не якшался! Со всякими побирушками! Олег в последнее время увлекся меценатством. Иногда созывает полный дом побирушек, всех этих нищих поэтов, музыкантов, художников! Вот тогда он расцветает, улыбка не сходит с лица! А родному отцу хоть раз улыбнуться ему западло! Христофор таким не был.

Мальчик тоже увлекался высокими материями, но всегда испытывал чувство благодарности к отцу. И Поликарп не жалел ни сил, ни денег, чтобы сделать из Христофора большого человека, академика. Сын-академик — это было самое заветное желание Гробовщика.

Сам он своего отца не помнил. Тот умер, когда Анастасу не исполнилось еще и трех лет. Отец делал надгробные памятники. Почти всю греческую общину кормило кладбище, а жили впроголодь. Куда уж там думать о высоких материях! Школу-то не закончил, угодил на два года в исправительную колонию. А уж там пошло, поехало. Можно сказать, кровью и потом заплатил за образование сыновей. Совершил все, что можно совершить. Все Христовы заповеди нарушил еще на пороге жизни. Правда, он тогда не знал о них. Это сейчас они все к Богу повернутые! Оттого и куксится Олег. Оттого и претит ему общество отца. Оттого и послал он его в этот горный монастырь. А только не понимает, что монахи и есть самые большие грешники! И уж ханжи несусветные! Никто столько не богохульствует, сколько они! Вот только признаться им в этом западло! А если его, Поликарпа, спросят на Страшном суде: «Воровал?» Смешно отрицать. «Прелюбоде…» — «Насиловал!» — «Убивал?» — «Было дело». Да он правдивей любого праведника. И ничего не боится. И никогда не боялся.

«Вот и приехали!» — Карпиди вылез из кабинки и оказался на вырубленных в скале ступеньках храма.

Кроме Поликарпа с охраной, были и другие паломники: румыны, сербы, русские. Всего человек пятнадцать. До того как сели в кабинки фуникулера, стоял обычный, мирской галдеж. Здесь же все притихли.

«Вот людишки! — усмехнулся про себя Гробовщик. — Что с ними делает страх! Как им всем хочется жить! Да еще жить долго и счастливо!»

Никогда он не понимал тех, которые надеются на чудо. Карпиди всего в своей жизни добился сам, своими руками. При чем здесь Бог?

Служба началась, а Поликарп был настроен критически. Иконостас ему не приглянулся. Старый, почерневший, не такой роскошный, как в некоторых русских церквах. Голос попа раздражал. И вообще, откуда-то несло квашеной капустой!

Он разглядывал лица молящихся паломников, и негодование в нем нарастало. А чего стоили тупые лица его телохранителей, полностью отдавшихся молитве?

«И эти недоумки туда же! Страшатся дел своих! У-у, обезьяны!»

Чтобы не терять времени даром и не смотреть на эти рожи, решил поставить свечку за упокой души Христофора. Так полагается. Олег его подробно проконсультировал. Вот только надо выбрать какого-нибудь святого.

Гробовщик стал рассматривать иконы, как бы не доверяя изображенным на них лицам.

«Понарисовали греков! Прямо наша община, ей-богу!»

Он остановился на Богоматери с младенцем. Все-таки женщина, мать, глубже чувствует его горе. У нее был смиренный, кроткий взгляд. Ему нравились такие женщины. Не любил строптивых. А мать Христофора была именно такой. Бес в юбке. Может, поэтому так получилось…

«Не о том я думаю. Олег сказал: «Попроси за Христофора». Вот еще придумал! Никогда в жизни Поликарп никого не просил!»

Он зажег свечу, которую давно держал наготове, поставил рядом с другими свечками. Заглянул в большие, красивые глаза Богоматери. Она ответила кротким взглядом.

— Ладно, голуба, ты уж присмотри там за моим, — прошептал одними губами.

После службы паломников пригласили разделить с монахами трапезу.

Анастас Карпиди уже проголодался, поэтому последовал за остальными в столовую. Он никогда не был прихотлив в еде, но от чечевичной похлебки аппетит улетучился, и он с трудом проглотил три ложки. Паломники же и придурки-телохранители уплетали за обе щеки, будто им в жестяные миски насыпали манны небесной! И еще этот навязчивый запах квашеной капусты преследовал его, так что хотелось завыть.

Не доев, он выбрался на свежий воздух, сделал своим знак, чтобы не трогались с места и продолжали наслаждаться монашеской трапезой.

— Анастас, — окликнул его хрипловатый, тихий голос.

Поликарп вздрогнул. Кто тут мог знать его по имени? Если это, конечно, не сам Господь Бог решил перекинуться с ним с глазу на глаз парой словечек.

Но это был не Господь Бог, а всего лишь один из братьев, высохший старичок, узколицый, широколобый, с большим лягушачьим ртом и бельмом на глазу.

— Не узнал, Атанас?

— Кто ты? — Поликарп поморщился, глядя на его бельмо. Терпеть не мог увечных.

— В миру меня звали Дионис Костилаки, — отвесил монах. — Мы не виделись лет десять, а то и больше.

— Костилаки? — с трудом припоминал Гробовщик. — А Георгий Амвросимович не твой отец?

— Мой.

— Лежит у меня на кладбище. А тебя я что-то совсем не помню, голуба…

— Все еще хозяйничаешь на кладбище? — поинтересовался монах.

— Традиция, брат Костилаки. Традиции нельзя забывать.

— Да-да, — подтвердил старичок. — Традиции — дело хорошее. А что к нам привело? Горе какое? Ведь я помню, ты был сорвиголова. У таких обычно тернистый путь к Богу.

— У всех разные пути.

— И все же странно видеть тебя здесь.

— У меня горе, — признался Карпиди. — Сына убили…

— Так я и подумал: «Что-то случилось у Анастаса». Как звали сыночка?

— Христофор,

— Хорошее имя. Я помолюсь за Христофора.

— Помолись, голуба. — Поликарп сунул руку в карман и протянул монаху смятую долларовую бумажку. Тот взял ее, не проронив ни звука.

Некоторое время они молчали. Гробовщик ждал, когда монах уйдет, но Костилаки не трогался с места, будто хотел еще о чем-то спросить, но не решался.

— А кто убил твоего сына? — наконец выдавил он из себя.

— Не знаю.

— Это была случайность или месть?

— Не знаю.

Старик глубоко вздохнул и, подняв глаза к небу, изрек:

— Иногда детям приходится отвечать за наши грехи. Разве это справедливо?

— Не морочь мне голову! — отмахнулся от него Поликарп.

— Мне часто снятся люди из нашей общины. Детство. Война. Послевоенные страшные годы. Нам, пацанам, приходилось туго. Дрались с трущобскими не на жизнь, а на смерть. Нас спасала сплоченность. Дружба в общине ценилась превыше всего. Теперь уже там ничего не осталось, кроме кладбища и праха наших родных. Бывшие пацаны разбежались кто куда. Богатые уехали в Америку, середняки подались сюда, бедняки выбрали Крым, а совсем нищие остались на месте, но предпочли смешаться с другими народами, лишь бы выйти навсегда из греческой общины, из этого сатанинского вертепа! — Он замолчал, чтобы перевести дыхание — очень волновался.

— Ты плохо осведомлен, голуба, — воспользовался паузой Поликарп. — Видать, давно не был в тех краях. Греческая община существует.

— Существует шайка разбойников! — возразил старик. — Сюда часто приезжают люди из нашей общины. И каждого я стараюсь выслушать. У каждого своя жизнь и свои проблемы. Но всех их объединяет одно — ненависть к тебе, Анастас! К человеку, уничтожившему общину, превратившему жизнь наших людей в ад! Община существовала полвека. Тебе понадобилось два-три года, чтобы ее не стало.

— Ты все сказал, монах? — ухмыльнулся Гробовщик. — А теперь иди и займись делом! Ты выказал много желчи в разговоре со мной. Смири гордыню! Так, кажется, у вас говорят?

— Будь ты проклят, Анастас! — Старик плюнул ему под ноги и медленно побрел к храму, но на полпути обернулся и пообещал: — А за Христофора я помолюсь. Мальчик ни в чем не виноват.

«Все они обвиняют меня, но деньгами моими никто не брезгует. Даже монахи» — так думал Поликарп, вновь плывя над пропастью в кабинке.

Встреча с Дионисом Костилаки не прошла для него даром. Он снова мысленно вернулся в прошлое. Кто мог так жестоко ему отомстить? Греки начали разъезжаться сразу же после убийства Епифана Платонова и загадочного исчезновения его сына Платона. За этим последовало еще несколько убийств видных деятелей общины. Все, разумеется, понимали, чьих это рук дело. Понимали, что Анастас Карпиди, один из самых презренных членов общины, рвется к власти. Но не было такой силы, чтобы противостояла ему, и вскоре община подчинилась. А потом подчинились трущобы. Впервые за полвека примирились кровные враги. А потом подчинился весь район, прилегавший к кладбищу. Он, Гробовщик, был и остается негласным его хозяином. Для этого пришлось здорово потрудиться. Особенно туго пришлось с председателем райисполкома Овчинниковым. Его могила как раз открывает знаменитую аллею Героев.

«Значит, люди наши наведываются в этот монастырь. Может, монах что-то проведал? Мне показалось, что ему уже все было известно о Христофоре. И почему он так выспрашивал: «Месть или случайность?» Хотел выведать, кого я подозреваю? Ай да Дионис! Веселый бог пьянчужек! Неужели греческий след?»

О греческом следе он думал с самого начала. И прежде всего о Платоновых. Какие они, к черту, Платоновы? Карпиди всегда раздражало, когда греки русифицировали свои фамилии. Епифан был формальным и неформальным главой общины. Один из самых богатых людей в городе. Смотрел на Поликарпа свысока. Ему не пристало якшаться с уголовным элементом. И кладбищенская шайка Гробовщика его интересовала постольку поскольку. Когда исчез Платон, Епифан первым делом обратился в милицию. Только два варианта были в его дырявой башке: или это связано с бизнесом сына, или за Платона потребуют выкуп. И лишь на третий день он позвонил Карпиди: «Выручай, Анастас! Я себе места не нахожу! Не знаю, что делать, что предпринять?» Анастас выручил. Успокоил отца навечно. Снайпер, залегший на крыше той самой милиции, на которую так надеялся Епифан, не промахнулся. С сыном пришлось повозиться. Парень брыкался. Брали его двое лучших людей: маленький Фан и здоровяка Макс. Парня нужно было стереть в порошок, и ребята потрудились на славу. Потом он отправил их в Крым. Поликарп разрабатывал операции с немецкой педантичностью. Он называл это «стерилизацией». Макс, Фан и еще пара человек в особняке Платоновых, на берегу Черного моря, перестреляли всех, кого можно было перестрелять. На этом род Епифана кончился. Так кому же мстить?

Еще несколько греческих семейных кланов постигла та же участь. Возможно, у них остались дальние родственники и друзья где-нибудь в Америке, но месть на подобном уровне маловероятна. Так кому же мстить?

Греческие семьи, как правило, многодетны. И то, что убили сына, а не его самого, тоже указывает на греческий след, хотя…

Припомнилась история, происшедшая полгода назад. В городе нежданно-негаданно объявилась мстительница. Девчонка-малолетка застрелила из пистолета одного из его людей. Это была дочь председателя райисполкома Овчинникова. Во время акции в загородном доме она просидела в укрытии и осталась жива. Поликарп смалодушничал, дал ей спокойно уехать к тетке в Москву. Следователю она сказала, что никого из убийц не видела. Врала. Вернулась через пять лет и начала мстить. Слава Богу, Пит Криворотый, тоже его бывший человек, успокоил девчонку навсегда.

«А ведь эта мерзавка, дочь Овчинникова, была первым звоночком! Она жаждала добраться до меня! Но до меня, а не до моих детей! — Он оглянулся на отдаляющийся с каждой секундой монастырь и хитро прищурился. — Нет. Никого нет. Ни жертв, ни убийц. Внуки Епифана Платонова расстреляны. Здоровяка Макс погиб через год от пули телохранителя Овчинникова. Маленький Фан два года назад врезался на машине в проходящий поезд. Удирал от ментов. Никого нет, голубы мои! Так кто же этот подлюка?»

Он в последний раз посмотрел на храм и вдруг хлопнул себя по колену: «Вспомнил! Вспомнил! Вот зараза! Морда монашья! Бельмо на глазу! Епифан мне когда-то трепался, что его компаньон отошел от дел, уехал в Грецию и постригся в монахи! Костилаки! Точно Костилаки! Надо будет вплотную заняться монашком!»

Не успел он до конца додумать эту мысль, как запиликал его сотовый телефон.

— Анастас Гавриилович! Беда! Беда! — надрывался в трубке истеричный голос.

— Что такое?

— Олега убили!

Внизу разверзлась пропасть. Глаза слепило солнце. Монастырь заволокло туманной дымкой. Поликарп застонал как можно тише, чтобы не услышали телохранители. Но в горах сильное эхо.

Олег почему-то часто ему снился. Именно Олег. И именно таким, каким он его увидел, когда вернулся с Колымы. Маленьким, спокойным, с умными глазами, в которых вечный упрек, и в огромных очках на носу. Все говорили: «Копия отца! А как не похож!» Они были две противоположности, две крайности. И он часто злился на сына, но все равно любил. Крепко любил. И всегда думал о нем, о его жене, сыне, о их безопасности. И вот итог.

— Папа, за что? За что? — ревела невестка, бросившись к нему на грудь. И он гладил ее рыжеватые волосы, и тайком ронял на них слезу за слезой.

— Мы ничего не могли поделать, — беспомощно отчитывался телохранитель сына. — Это произошло так внезапно. В долю секунды.

— Это всегда происходит внезапно и в долю секунды! — заорал Поликарп, отстраняя невестку. — За что вам деньги платили, болваны?!

— Олег Анастасович выходил из банка, чтобы поехать обедать к «Макропулосу». Мы держались, как всегда, на два шага сзади. Убийца вылетел на мотоцикле из-за угла. Он затормозил прямо напротив нас, метрах в десяти. Там прогуливалась девушка. Она вдруг завизжала, решив, что тот вырвет у нее сумочку. Обычное дело на улицах нашего города. Мы тоже так решили, поэтому не сразу среагировали. И тут раздался выстрел. Всего один, понимаете? Ему этого хватило. Он почти не целился, а угодил прямо… — Тут охранник осекся, посчитав, что слишком жестоко называть ту часть тела, в которую выстрелил киллер. Хотя и отец и жена банкира уже видели труп. — Я же говорю — в долю секунды! И потом рванул на бешеной скорости! Мы, конечно, открыли пальбу, но этот гад все рассчитал. Там стоял целый ряд машин. Они послужили ему прикрытием, а мы побили немало стекол и ранили ту девчонку.

— Она — не сообщница?

— Вряд ли. Итальянка. Приехала по туристической путевке.

— Парня удалось разглядеть?

— Он же в шлеме был! При полной экипировке этих мотоциклетных ворюг. Чисто сработано! — При всей плачевности своего положения телохранитель не смог скрыть профессионального восторга.

— Уйди с глаз долой! — прохрипел Гробовщик.

Он почему-то всегда считал свою историческую родину самым безопасным местом на земле. Здесь ему удавалось спрятать от преследования многих соратников. Правда, они не были директорами банков и жили в основном по фальшивым документам. К тому же ничего плохого не делали грекам, как местным, так и тем, что в последние годы эмигрировали из России. А их здесь немало.

Матери Олега он запретил приезжать на похороны. Пусть сидит в Крыму и стережет девчонок. Там есть, где спрятаться. В бывшем доме Платоновых сорок комнат! Правда, это не спасло внуков Епифана. Так их застали врасплох! Поликарп распорядился, чтобы в доме увеличили охрану.

Похороны получились на скорую руку и не столь пышными, как похороны младшего сына. Гробовщик поначалу не хотел ничего слышать о том, чтобы прах Олега покоился в греческой земле. «Братья должны лежать вместе!» — решил он. Но желание кремировать труп глубоко верующего сына вызвало негодование среди родственников и знакомых. К тому же вдова Олега захотела остаться с ребенком в Греции и умоляла Карпиди похоронить сына здесь по православному обычаю. В конце концов он сдался.

«Вот и нет никакого Бога, — размышлял Анастас Гавриилович, бросив ком земли на крышку гроба. — Епифан тоже верил, а от пули это его не спасло».

Невестка во время похорон все время жалась к свекру, ища в нем поддержку. Толстые пальцы Гробовщика сжимали ее хрупкий локоток, и силы возвращались к женщине.

«За что? За что?» — без конца шептали ее губы.

Другие подобным вопросом не задавались. Разве нужны какие-то вопросы, когда убивают преуспевающего банкира?

— Он ведь не хотел сюда ехать два года назад, — вспоминала вдова, когда они возвращались с кладбища в роскошном лимузине траурного цвета, — говорил: «Батя опять отчудил! Езжай, сынок, на историческую родину! А у меня дел невпроворот. Да и какая разница, где получить пулю? От судьбы не улетишь на самолете».

Карпиди на заднем сиденье насупился. «Что он понимал в судьбе, молокосос!»

Однако прервать воспоминания невестки не решился, а только неотрывно смотрел в ее стриженый, рыжеватый затылок. Невестка была не из красивых. Да еще детдомовка. И что нашел в ней Олег? Но любил ведь, любил, чудило! Почти четыре года спокойной, счастливой супружеской жизни! Бывает же! Поликарп сразу был настроен против этой девчонки. Подозревал ее в корысти. Он всегда терпеть не мог золушек. Считал, что им совсем не обязательно превращаться в принцесс. Но его невестка так и не стала принцессой. Бескорыстное, кроткое существо. И все же есть какая-то закономерность. Не ослушался бы тогда Олег, не женился бы на детдомовке, и не было бы сейчас внука, единственного наследника, продолжателя рода Карпиди.

— Что я скажу мальчику? — шептала в слезах вдова. — Он ведь уже все понимает. Спросит, где папа…

— Так и скажи: убили! — наставлял свекор. — Зачем скрывать? Пусть знает почем фунт лиха. Пусть растет с болью в сердце. Нас, детей войны, так воспитывали наши родители.

Невестка вытерла слезы и умолкла. Наставления Поликарпа ее пугали. Она решила, что будет обманывать мальчика, пока это возможно. И еще подумала: «Видит Бог, я не хотела, чтобы его отец к нам приезжал. Он сеет горе. Олег не желал меня слушать. И даже в запальчивости обозвал «идиоткой». Раньше никогда такого себе не позволял. И все то время, пока его отец был тут, Олег не находил себе места. Стал нервным, издерганным. Я перестала его узнавать. Я молила Бога, чтобы свекор поскорее покинул наш дом. Но все вышло куда хуже. Я боюсь этого человека! Я боюсь, когда он берет на руки моего мальчика!..»

«Ничего, ничего, — говорил себе Карпиди, — я еще не старик. Могу и сам. Дело не хитрое. Да хотя бы вот с этой детдомовкой! Она женщина покорная. Договоримся. Этим голубам придется попотеть, прежде чем изничтожить семя Поликарпа!»

Женщина, с которой он в последнее время делил постель, была бесплодна, и это нисколько не огорчало Гробовщика. Он считал, что достаточно потрудился на этой ниве. Теперь же, похоронив одного за другим обоих сыновей, он почувствовал себя ущемленным.

Задуманное решил не откладывать в долгий ящик. Времени оставалось не так уж много. Пора было возвращаться в родные кладбищенские пенаты.

После поминок, когда гости разъехались и в гостиной, кроме свекра с невесткой, была только прислуга, убиравшая со стола, он начал прощупывать почву:

— Как твое здоровье, голуба моя?

— Ничего, папа, спасибо, — ответила кроткая женщина. — Правда, голова болит.

— Ты случайно не беременна? — На жирном, лоснящемся лице свекра изобразилась искренняя озабоченность.

— Ну, что вы! — смутилась невестка и тут же поспешила встать с кресла. — Я, пожалуй, пойду. Попытаюсь заснуть.

— Вот и хорошо, что не беременна. — Жирное, лоснящееся лицо озарилось улыбкой. — Не торопись, голуба. Сядь. Будет серьезный разговор.

Женщина покорилась и снова опустилась в кресло.

— Ты мне должна оказать одну услугу, — загадочно начал Гробовщик. — У Поликарпа больше нет сыновей, — обреченно произнес он. — Вот чего добились мои враги!

— Но у вас…

— Не перебивай! Ты должна родить мне сына. Поняла? Будь умницей, не делай такие страшные глаза! И не надо мне тут бледнеть! Мухомор-поганка! Вот ведь «кисельная» барышня! Чего сопли распустила? Еще благодарить меня будешь. Всем объявим, что это Олег перед смертью успел потрудиться. Пусть считают его сыном Олега. Так даже безопаснее. Но я буду знать, что у меня есть еще один сын.

Он пришел в спальню к невестке за полночь. Откинул одеяло. С кряхтением взгромоздился на покорную, до смерти запуганную женщину. «Кожа да кости! — были первые его ощущения. — И что молодые находят в этом суповом наборе? Плоскогрудая, узкобедрая, тьфу!»

Он крепко сжал ее худые плечи и резко дернул женщину на себя. Она вскрикнула и застонала то ли от физической, то ли от душевной боли.

— Плохо тебя воспитал Олег, — заметил попутно свекор, продолжая свое дело.

Он работал, как настоящий механизм, но два часа изнурительного труда не принесли успеха. Невестка так и не была осчастливлена.

— Ладно, голуба моя, — пошлепал он пальцами-сардельками по ее впалому животу, — передохнем и продолжим. Ты в рот брала?

— Таким способом дети не получаются, — заметила женщина.

— Будешь ты меня учить, шмакодявка! Делай, что говорят!

В эту ночь он попробовал с ней все, и только пристроившись сзади, когда брюхо не так мешало, Поликарп учащенно засопел и издал приглушенный рык.

А утром его разбудило пиликанье сотового телефона. В отличие от невестки, свекор спал чутко и, услышав в трубке: «Мы не хотели вас беспокоить. Похороны — святое дело», поспешил перебраться к себе.

— Что случилось?

Голос в трубке медлил, но все же решился:

— Балуев исчез.

— Ты что, издеваешься надо мной, дружок? — ласково проворковал Карпиди и вдруг взорвался: — Я вас изничтожу, суки! Будете у меня глодать собственные кости! Я ведь русским языком говорил — глаз с него не спускать! Когда он исчез?

— Два дня назад.

— Может, вернулся в Москву?

— Мы проверили. Он там не появлялся. К тому же Кулибина в панике, а ей бы он точно сообщил.

— Как случилось, что он вас обвел вокруг пальца?

— Мы «пасли» его в «Сириусе». Он там был с актрисой. Они вышли через черный ход и воспользовались машиной бармена. Мы их потеряли из виду. Потом допросили актрису. Машину вела она. Говорит, что приехали к ней и возле подъезда расстались. Куда Балуев направился дальше — не знает.

— Вы ее хорошенько потрясли?

— Будьте уверены, Анастас Гавриилович. Балуев во время последней встречи расспрашивал ее о Тимофееве.

— Тимофеев? Человек Мишкольца, написавший сценарий этой галиматьи?

— Вот именно. Мы сразу поехали к Тимофееву. И столкнулись там с людьми Шалуна. Они тоже интересовались Тимофеевым, но офис оказался на замке, а самого Тимофеева след простыл. По всей видимости, его нет в городе.

— По всей видимости, это и есть единственно верный след, — заключил хитромудрый грек. — Ай да Балуев! Ай да голуба! Его надо найти!

— Вы считаете, что он жив?

Поликарп задумался.

— По крайней мере, я не знаю такого человека, который бы осмелился оттяпать правую руку Мишкольца. Ищи, дружок, ищи! А чего вдруг сгоношились люди Шалуна?

— Шалун тоже озабочен исчезновением Балуева, ведь Мишкольца в городе нет. Кстати, Мишкольц сегодня вылетел из Америки. Ожидают прибытия с часу на час. Его вызвала Кулибина. Она же поставила в известность мэра, и он рвет и мечет. Боится, что в городе снова могут начаться разборки. Хочет собрать всех для серьезного разговора.

— Всех? Это что, первоапрельская шутка? Всех можно собрать только у меня на кладбище! — невесело рассмеялся Карпиди.

— Когда вы вернетесь, Анастас Гавриилович?

— Скоро, дружок. Очень скоро. Но к моему приезду вы должны разыскать Балуева. И сделать это раньше Шалуна, и даже раньше Мишкольца. За такую голову я готов платить наличными. Ты понял, дружок? А не сделаешь — пеняй на себя!..

Гробовщик задержался в Греции только на одну ночь. Не мог уехать, не осчастливив еще раз свою невестку.

2

Владимир Евгеньевич Мишкольц не выносил лишней суеты. Любил прибывать в город тайно, как большевик. Обычно брал в аэропорту такси и ехал сразу в офис, чтобы застать всех врасплох. Это не было прихотью самодура, просто любил делать сюрпризы. На этот раз сюрприза не получилось. Его встречали две машины с охраной.

И выглядел «изумрудный магнат» сегодня не так, как во время своих тайных приездов, — неброско, по-простецки, а настоящим магнатом. Темно-фиолетовый смокинг, ладно сидевший на его атлетической фигуре. Галстук-бабочка, широкополое, всегда расстегнутое пальто, обязательные перчатки и в руке саквояж из крокодиловой кожи.

— Разрешите, я вам помогу! — согнувшись в три погибели, бросился к магнату Охлопков. — Донесу до машины! Как долетели? Не утомились в полете? Мы по вас тут соскучились!

Магнат провел рукой по своей темно-русой шевелюре, искоса посмотрел на помощника и выдернул у того саквояж.

— Мне не тяжело.

Охлопков растерялся и мелко засеменил за шефом.

— Когда Генка приехал? — бросил Мишкольц из-за плеча.

— Примерно неделю назад.

— Почему не позвонил мне?

— Он сказал, что вы в курсе.

— Ясно.

Владимир Евгеньевич сдвинул свои густые брови, наморщив лоб. Ему ничего не было ясно. Одно только он знал наверняка: Балуев опять попал в какую-то историю и ему надо помочь из нее выбраться. Сколько раз, будучи шефом, он пресекал пинкертоновские поползновения друга, но тому, как видно, все неймется.

— Он занимался расследованием? — спросил Мишкольц, усаживаясь в машину.

— Мне так показалось, — неопределенно ответил Данила.

— Что тебе показалось?

— Он интересовался Соколовым.

— Вот как?

— Куда едем, Владимир Евгеньевич?

— В мэрию.

— Вы прямо из Лос-Анджелеса? — Помощнику явно не терпелось сменить пластинку.

— Я провел несколько часов в Москве.

Шеф не договаривал. Он посетил московскую квартиру Балуева. Он знал, что квартира не пустует. Когда звонил из Америки, ему ответил молодой женский голос с легким кавказским акцентом. Но по телефону он ни о чем не стал расспрашивать. Не имел такой привычки. Серьезные вопросы должны решаться с глазу на глаз.

Дверь открыли лишь после того, как он назвал свою фамилию. Девушка в простеньком, ситцевом халатике, с распущенными волосами, была напугана. Он прервал ее занятия на виолончели. Балуев, конечно, рассказывал ей о Мишкольце, но она не представляла его таким.

— Кофе? Чай? — засуетилась девушка.

— Я на пять минут, — предупредил Володя, но она уже усаживала его за стол.

— Иначе обидите, — уговаривала она его. — Так меня воспитали родители.

— А где ваши родители?

— Погибли.

— Абхазия?

— Пицунда.

— Знакомые места. А как познакомились с Геной?

— Я учусь в консерватории. Денег, конечно, не хватало. Играла в метро. В метро и познакомились. Он сказал: «Хорошо играешь, но метро тебя сломает. Я буду твоим меценатом». Я сначала отказывалась от денег и крова, но потом пришлось согласиться. Я жила у дальних родственников, а там все набито людьми. Заниматься нет никакой возможности. В общежитии мне комнату не дали. Сами знаете, как относятся к лицам кавказской национальности. Я поборола гордость и пришла к нему. Это случилось три месяца назад. Но вы не подумайте ничего! Мы живем как брат с сестрой, как отец с дочерью! Он меня даже пальцем не коснулся. Не верите?

— Верю. Гена всегда ратовал за возрождение русского меценатства. А куда и зачем уехал наш меценат?

— Как? Вы ничего не знаете? — удивилась виолончелистка. — Он поехал оформлять развод.

— Когда обещал вернуться?

— Ничего определенного он не обещал.

— Звонил оттуда?

— Нет. — Девушка опустила голову, и он видел, чего ей стоило не разреветься на глазах у гостя.

Машина Охлопкова неслась по шоссе с максимальной скоростью.

— Что там с фирмой Тимофеева? — поинтересовался шеф.

— Уже донесли! — недовольно пробурчал Данила. — Чехарда какая-то! Игорек никого не поставил в известность, фирму закрыл, сам испарился.

— Мне это не нравится. Направь туда наших людей. Пусть все хорошенько изучат.

— Уже сделал, Владимир Евгеньевич, — рапортовал помощник. — В том-то и петрушка, что вроде все в порядке. Не к чему придраться. Налоговая тоже рыщет. Как без этих шакалов? Но и они, кажется, обломились.

— Странно. Может, его просто похитили?

— И заместителя? И бухгалтера? Нет, Владимир Евгеньевич, они смылись. Сами. По своей инициативе. Осталась, правда, секретарша, но от нее ни слова не добьешься. Ничего не видела, не слышала, не знает.

— Кто с ней разговаривал?

— Я, собственной персоной. Правда, по телефону…

— Ясно.

Шеф снова замолчал, обдумывая полученную информацию, и не проронил больше ни слова до самой мэрии.

Он молча вошел в кабинет Светланы Кулибиной. Сбросил пальто и уселся в кресло.

Света в строгом сером костюме сидела за массивным, бюрократическим столом, на котором стоял письменный прибор из малахита с часами и глобусом, а также пара телефонов и пульт селекторной связи.

Мишкольц впервые был в этом кабинете, но особо не интересовался обстановкой. Все начальственные кабинеты похожи один на другой.

— С приездом, — приветствовала его Светлана. — Как долетел?

— Он жил у тебя? — не обращая внимания на ее праздный вопрос, спросил «изумрудный магнат».

— У меня.

— Кто его вызвал?

— Я. Нужно было оформлять развод и решать с детьми. Он собирался увезти мальчиков в Москву.

— И это все?

— Все.

— Неправда.

Мишкольц вынул из кармана коробку с сигарами и закурил.

— Ты куришь? — удивилась она. — Ты ведь не курил! Да еще сигары! Пижон! И вообще, выглядишь потрясно!

— Послушай, не морочь мне голову! Что тебе надо было от Генки? Он мог сорваться с места только из-за двоих людей в этом городе.

— Ты забыл, что он больше не служит у тебя?

— Это еще раз доказывает, что он приехал к тебе.

— Да, ко мне. — Она тоже закурила, по обыкновению, сигарету с ментолом. — И у нас могут быть тайны. Даже от тебя.

— А если его нет в живых? — Спокойно спросил Володя, и ни один мускул не дрогнул на его красивом лице. — Как ты будешь после этого жить со своей дурацкой тайной?

— Не пугай меня. Я и так уже два дня почти не живу. Не сплю, не ем, только сижу на телефоне. Известно лишь, что он собирался к Тимофееву.

— Зачем?

— Могу сказать одно. Игорь вел двойную игру. Работал на тебя и на кого-то еще.

— Не понимаю. Какое дело до этого Балуеву? Ведь он приехал по твоим делам, а не по моим.

— Видно, наши интересы совпадают, — загадочно произнесла Света.

— Ясно.

Ему было ясно, что он больше не вытянет из нее ни слова.

— Мэр у себя?

— Он тебя ждет.

Лысоватый гражданин небольшого роста и невысокого полета мыслей, являвшийся главой городской администрации, встретил Владимира Евгеньевича с распростертыми объятиями.

— Разве можно так надолго покидать нас? Америка Америкой, а Родина все-таки нуждается в вас, молодой человек.

Мишкольцу было сорок, а мэру за пятьдесят, тем не менее он считал, что льстит магнату подобным обращением.

— Вы хотите сказать: Родина в опасности!

— Ну что вы! Зачем же сгущать краски? Однако имеет место чрезвычайное происшествие. ЧП, Владимир Евгеньевич. Настоящее ЧП. Пропал человек. Ваш друг, между прочим.

— Я в курсе.

— Не напоминает ли это вам исчезновение бизнесмена Кривцуна в девяносто втором году? И сына главы греческой общины Платонова в девяностом?

Мэр подвел его к определенной черте и ждал, что тот сделает определенные выводы.

— Не напоминает, — возразил Мишкольц. — Время было другое. Сейчас все куда стабильнее.

— Я так не считаю, — возразил мэр. — Если взять политическую ситуацию в стране…

Он битый час рассуждал о политике и экономике, полагая, что Мишкольц в своей Америке поотстал от жизни. Магнат же, напротив, постоянно следил за всем, что здесь происходило. Однако, не имея привычки перебивать собеседника, выслушал лекцию по политэкономии до конца.

— Вот видите, все не так просто, — закончил мэр, а потом задал главный вопрос, ради которого и пригласил Мишкольца. Ведь любая неустойчивая власть нуждается в советах. — Не собрать ли нам всех вместе?

— Кого? — сделал вид, что не понял, Владимир Евгеньевич, поставив мэра в затруднительное положение.

— Неформальных людей, — нашел нужное слово тот. — Можем собрать одних бизнесменов, — внес он существенную поправку, заметив, как поморщился Мишкольц. — Соберемся. Обсудим. Наметим дальнейшие перспективы.

— Не вижу смысла.

— А вот Светлана Васильевна поддерживает мою инициативу. И еще кое-кто. Люди хотят стабильности.

— Она не наступит сама собой, после очередного совещания.

— Я же сказал, только наметим перспективы.

— Ясно.

Мишкольцу было ясно, что мэр не отступится от своей идеи, но для себя он решил не принимать в этом участия.

В офис он заглянул на полчаса, чтобы убедиться в непрерывности процесса. Охлопков шелестел бумагами. Секретарша варила кофе.

— Я все подготовил к отчету! — распинался Данила.

— Завтра, — махнул рукой Владимир Евгеньевич.

Неожиданное возвращение в город бывшего помощника и его внезапное исчезновение ввергло магната в депрессию. Дела, в которые он любил уходить с головой, сегодня вызывали безразличие. Ничем не прикрытая лесть Охлопкова и стремление выслужиться раздражали. Он привык к тому, что помощник по-дружески приветлив с ним, может высказывать собственные суждения, возражать и даже горячо спорить, а не раболепствовать и не заглядывать начальнику в рот в ожидании, что тот изречет истину. Человек по природе независимый и предприимчивый, Мишкольц любил себе подобных.

Он велел отвезти себя к бывшему зданию обкома партии. Там в подземном гараже его дожидался новенький «ягуар» черного цвета. И до своего дома магнат уже добирался самостоятельно, отпустив охрану, тяготившую независимого человека.

Его встретила пустая пятикомнатная квартира, с витражными стеклами дверей, с огромным медным семисвечником в холле. Горничная приходила сюда раз в неделю, поливала цветы, вытирала пыль. Здесь было чисто и тихо, как на кладбище. А раньше, когда он возвращался из заграничных турне, его с радостными криками встречал Колька и сразу бросался на шею. И был еще угрюмый, измученный взгляд Кристины. Она-то прекрасно знала, что значат эти турне. Володя любил отдыхать на юге Венгрии, в поместье своего старшего сына, то есть виделся с первой женой, вечной соперницей. Были у него и другие увлечения, но однодневки Кристину не волновали. А сын — это навсегда. Бывает ревность безграничная, а бывает целеустремленная. Вторая, по силе и размаху, не уступит цунами, может пересечь океан и достигнуть альфёльдских степей.

Приняв душ и переодевшись, Мишкольц прилег на любимом диванчике в кабинете. Он приказал себе не думать больше о Кристине и сыновьях, а настроиться на другую волну.

Что ему, собственно, до бывшего помощника? Отрезанный ломоть. Так-то оно так, если бы их не связывало нечто большее. У Володи никогда не было друзей, ни в школе, ни в университете, ни на зоне. Он держал людей на расстоянии. С Балуевым они исколесили полстраны в поисках картин, с ним пережиты самые страшные дни войны и самые счастливые годы возвышения. После ухода Балуева он вдруг почувствовал, как остывает к делам и даже к коллекционированию, в чем раньше видел смысл своей жизни. Бунгало, на полпути между Лос-Анджелесом и Сан-Франциско, которое он купил для Кристины и Кольки, на время отвлекло, но только на время. Кристина, уже два года скитаясь по заграницам, рвалась на родину и часто вспоминала пятикомнатную квартиру в центре любимого города, картины «мирискусников» (она и Колька были единственными посетителями и горячими поклонниками его музея), увлекательные рассказы и комментарии Балуева.

— Тебе пора открыть музей и сделать Гену его директором! — говорила она.

Воспоминания терзали душу. Тем более в такой холодной, рациональной стране, как Америка. Володя скрыл от нее, что Балуев, «директор музея», уже почти год живет в Москве, и их больше ничто не связывает.

Теперь, когда он лежал на диванчике в кабинете, идея музея казалась ему не такой бредовой, как раньше. Но без Балуева все превращалось в бессмыслицу. Не с Охлопковым же, с этим прирожденным холуем, начинать такое дело!

И опять он себя укорил. Думает не о том. При чем здесь музей? Надо спасать Генку. Но как? Во что он на этот раз вляпался? Зачем интересовался Соколовым? Почему вышел на Тимофеева? Тот и в самом деле перебежчик? Соколов, Тимофеев. Складывалось впечатление, что Гена до сих пор отстаивал права организации, был его помощником. Так ведь он и не отстранял Балуева. Тот сам изъявил желание. Но вот вернулся. По просьбе Кулибиной. Но все же вернулся. Светка сильно изменилась. Власть портит человека, а тем более женщину. Теперь легче договориться с Поликарпом, чем с ней. Шутка, конечно…

Зазвонил телефон.

— Начинается, — ухмыльнулся Володя.

— Мне сказали, что ты вернулся. Значит, правда. — Женский голос в трубке волновался. — Я звонила в офис, но ты уже оттуда уехал.

— Я отдыхаю.

— Прости, что помешала…

Первые секунды он не понимал, с кем говорит, но постепенно до него стало доходить. Ему звонила телеведущая Лика Артющенко. С легкой руки Балуева он называл ее Анхеликой. Когда-то она сделала телепередачу о его коллекции. Передача имела успех, однако дальнейшие телепроекты не осуществились. Зато осуществился непродолжительный роман. Непродолжительный, потому что Мишкольц сразу понял — девушка ошиблась, легла не в ту постель. Ей явно нравился Генка. Нелепо. Они казались существами с разных планет.

И вот Анхелика не поленилась позвонить в первые же часы пребывания магната на родной земле. Мистика. Едва он подумал о Гробовщике, как представительница этого клана…

— Нам надо срочно встретиться. Я не могу по телефону…

Неужели она решила возобновить отношения? Ему сейчас не до того.

— Завтра, — предложил Мишкольц.

— Нет, Вова; завтра может быть поздно. Не знаю, может, и сегодня уже поздно. Это касается Балуева. Я его предупреждала…

— Я тебя жду! — воскликнул Владимир Евгеньевич.

Анхелика обернулась в четверть часа. Ее серебристый «крайслер» влетел во двор, спугнув стаю ворон.

Она была в солнцезащитных очках, ведь ее узнавали на улицах города. Бледно-розовый костюм, отороченный голубой норкой, сидел на ней, как на фото-модели. С волосами она не успела ничего сделать, и они густой, черной волной падали на плечи.

— Я к тебе прямо с телевидения, — едва отдышавшись, начала она. — Выпить что-нибудь найдется?

— Я только приехал, — оправдывался магнат. — Есть только старое французское вино.

— Красное?

— Белое. Бургундское.

— Не дурно.

— Ты звонила с телевидения? — поинтересовался он, откупоривая бутылку.

— Да.

— Не боишься?

— Чего мне бояться, Вова?

— У людей Поликарпа везде свои уши.

— Плевала я на него.

— Вот как?

— Ты не в курсе последних событий? Конечно, в Америке об этом еще не говорят, а у нас знает каждый первоклассник. Лика Артющенко развелась с мужем.

— Поздравляю.

— Поэтому, милый Вова, кроме «Андромахи», меня с Поликарпом больше ничего не связывает. Но и это, как ты понимаешь, связь относительная. В любое время я могу оттуда уйти.

Мишкольц наполнил бокалы и спросил:

— За что выпьем?

— За Генку. Чтобы он выкарабкался.

— За жизнь! — произнес свой любимый тост Владимир Евгеньевич. — Когда ты видела Балуева? — перешел он к допросу, после того как бокалы опустели.

— На днях. В «Андромахе».

— Что он там делал?

— Сидел за столиком. Кажется, кого-то ждал. Может, меня. Потом я отвезла его на своей машине.

— Куда?

— В Парковый район. Но это не важно. Наша задача была уйти от преследования.

— Час от часу не легче!

— За ним следили люди Поликарпа. А как же иначе? Он ведь занимался их делами.

— Что ты сказала? Делами Поликарпа? Ты ничего не путаешь?

Анхелика достала пачку сигарет и, не спрашивая у хозяина разрешения, закурила.

— Я так и знала, что ты не в курсе. Что он не по твоей инициативе влез в это дерьмо!

— Давай без лирических отступлений! — В голосе Мишкольца звучала почти мольба, что было ему вовсе не свойственно.

— Гена расследовал убийство Христофора Карпиди.

— Господи! Зачем?

«Зачем это Кулибиной?» — тут же пронеслось у него в голове.

— Я не знаю. Это полное дерьмо. Ведь дураку ясно, что там какие-то старые счеты! Так зачем в это лезть? Я его предупреждала.

— О чем?

— Что добром это не кончится.

— Ты что-то знаешь?

— Догадываюсь. Но с Генкой не стала делиться своими догадками.

— А со мной поделишься?

— Поделюсь. Во-первых, потому что человек, которого я опасалась, мертв. А во-вторых, надо вытаскивать Балуева.

— В том-то и дело. Никто не знает, откуда его вытаскивать…

— Я укажу направление, — улыбнулась телеведущая, — только ты не забывай наливать. Выпьем за нашу встречу! — провозгласила она тост и залпом, словно водку, выпила бургундское.

Мишкольц смаковал и ждал продолжения разговора.

— История длинная, — начала она. — Я постараюсь вкратце. Жил-был один плохой дяденька. Выучился дяденька на режиссера. Пришел на киностудию. Попробовал снять фильм. Все поняли, что дяденька туп и бездарен. Но времена были советские и эти качества поощрялись. Потом грянула Перестройка, и дяденьку вежливо попросили. Вовсе не за качества, нет. Просто не вписался в новую формацию. И дяденька подался на телевидение. Пару лет проработал ассистентом режиссера, но и тут пришелся не ко двору. Я же сказала, плохой был дяденька. Уж больно пакостный, да еще и стукачок. Пришлось ему переквалифицироваться в костюмеры. Сначала на телевидении, потом на киностудии. В качестве костюмера я его и застала, когда девчонкой пришла на телевидение. Ты спросишь, какое я имела к нему отношение? Ему до всего было дело, а уж тем более до смазливенькой ведущей. Потому что наш дяденька не брезговал и сутенерством. Он отвалил от меня, только когда я вышла замуж. Не многого он добился, но затаил зло. Ждал, пока разведусь. Представляешь? Это произошло полгода назад. Они с Тимофеевым приперлись в «Андромаху»…

— Где ты познакомилась с Тимофеевым? — перебил ее Володя.

— Там же, в «Андромахе». Он парень молодой. К тому же меломан. Завсегдатай ночных дискотек. Короче, пригласили они меня за свой столик. И тут началось сватовство. Сам знаешь, как в таких случаях бывает.

— Не знаю.

— Действительно, откуда тебе знать? В общем, примерно так: ты — женщина разведенная, и у нас есть человек на примете. По тебе сохнет, прямо подыхает. Кто такой, спрашиваю. Увидишь — не пожалеешь. И последний аргумент: ты привыкла к роскоши, так зачем тебе отвыкать? Твой бывший был птицей крупной, а это птица просто редкостная! При этом ни имени, ни фамилии не называется, будто сватают засекреченного физика. Где, говорю, можно взглянуть на вашу редкостную птицу? На его роскошной даче! Он приглашает. Едем прямо сейчас! Честно говоря, в другой ситуации я бы не согласилась. Зная к тому же, на что способен плохой дяденька! Игорьку я больше доверяла. Но дело не в этом. В перспективе у меня была скучная ночь одинокой женщины. Я согласилась. Правда, выяснила сначала одну немаловажную деталь. Национальность засекреченного физика. Ты меня понимаешь? Что такое муж-армянин я уже знаю. Русский, закричали в один голос они, самый что ни на есть! Я поставила единственное условие: поедем на моей машине. Не люблю быть ограниченной в средствах передвижения. Дача редкостной птицы оказалась трехэтажным особняком. Мы прибыли туда в полночь, и нельзя утверждать, что нас не ждали. Возможно, мой визит приурочили к какому-то торжеству. Возле дома стояло несколько первоклассных автомобилей. За столом сидели человек десять. Среди них две женщины. Одна пришла с кавказцем. Народы Кавказа мне теперь как родные, и я быстро определила, что он чеченец. Другая оказалась дамой Тимофеева. Обе выглядели шикарно, а я, сам понимаешь, была одета по-дискотечному, в кожу и замшу. Это мне настроение не улучшило. Я не рассчитывала на светский раут. Однако хозяин дома тут же поднял мне настроение, провозгласив в мою честь первый тост. Наговорил кучу комплиментов и превознес меня до небес. Все это сопровождалось продолжительными аплодисментами. Этого человека я видела впервые. Среднего роста, худощавый, остроносый. Возраст трудно определить. По-моему, за сорок. Мне он показался довольно милым. Правда, настораживала улыбка. Какая-то неприятная. Может, из-за отсутствия переднего верхнего зуба? Да и остальные зубы у него не отличались американским качеством. Казалось бы, при таких деньгах, а зубы как у бомжа! Это меня сразу оттолкнуло. На протяжении всего ужина он уделял мне повышенное внимание. И очень интересовался моими вкусами и пристрастиями. Помню, сказала, что люблю фильм «Ночной портье», и сидящие за столом меня горячо поддержали. Особенно Тимофеев со своей подружкой. Игорек, вообще, продукт фашистской эстетики. Среди любимых музыкальных произведений я назвала малоизвестный гитарный концерт Гайдна и, судя по молчанию, установившемуся за столом, поняла, что его никто не слышал. И еще, ему удалось выяснить, что у меня через неделю день рождения. Надо было видеть, как при этом сообщении у него загорелись глаза. «Я предлагаю ваш день рождения отметить в кругу новых друзей! Прямо здесь, в этом доме!» От меня не ускользнуло, как Тимофеев подмигнул костюмеру. Что бы это значило? Сватовство удалось? Только потом я поняла, что костюмер, тот самый несостоявшийся теле- и кинорежиссер, иногда устраивает шоу для сильных мира сего. Через неделю я смогла в этом убедиться. На сей раз я не оплошала, надела свое лучшее вечернее платье с бриллиантовым гарнитуром. Меня встретила горничная и провела в зал. Там оказалось темно, хоть глаз выколи. Потом одна за другой начали загораться свечи, освещая моих новых друзей. Я сразу обратила внимание, что все они в одинаковой военной форме, и лишь потом поняла, что это черная форма «СС», как в фильме «Ночной портье». Заиграл живой оркестр. Это был мой любимый концерт Гайдна. Музыканты были в париках и в костюмах восемнадцатого века. Появилась подружка Тимофеева, в сапогах, галифе и подтяжках на голом теле, тоже как в фильме. Она пыталась танцевать под музыку. Выходило недурно. Честно говоря, я была ошарашена таким приемом. И мне это все чрезвычайно льстило, пока не распахнулись двери и на пороге не возник Игорек с подносом. А на подносе… Как ты думаешь, что лежало на подносе?

— В фильме это отрубленная голова, — припомнил Мишкольц.

— В фильме, — усмехнулась Анхелика. — Они и делали все, как в фильме. Тимофеев держал на подносе голову и медленно приближался ко мне. И чем ближе он подходил, тем становилось яснее, что это голова моего бывшего мужа! Я не выдержала, закричала и бросилась бежать. Хозяин дома догнал меня уже во дворе, когда я садилась в машину. Ну что вы, Анжелика! Это ведь розыгрыш. Голова не настоящая, бутафорская. Мы думали, вас это позабавит. Я ответила, что такие шутки не по мне. И пожелала им веселиться и дальше в том же духе, но без меня. Он сказал, что ему еще никого в жизни не приходилось упрашивать и я пожалею, если не останусь. В его голосе мне послышалось угроза. «Как бы вам не пришлось пожалеть, — ответила я. — Если хоть один волос упадет с моей головы, весь город будет знать, чьих это рук дело!» Я уехала, так и не вернувшись в дом. Не знаю, задумался он над моими словами или нет, но пока что я жива, в отличие от многих из этой компании. Сначала погиб чеченец. Его звали Салманом.

— Пентиум? — удивился Володя. — Он был под «крышей» Шалуна.

— Как видишь, не только. Потом убили его подружку. Затем подружку Тимофеева, которая так самозабвенно танцевала под музыку Гайдна. Та же участь постигла костюмера. И теперь исчез Тимофеев.

— Какая связь с Балуевым? — вывел ее на финишную прямую Владимир Евгеньевич.

— Связь самая непосредственная, Вова. — Она закурила очередную сигарету. — Надеюсь, ты меня не считаешь легкомысленной девчонкой?

— Твои поступки говорят сами за себя, — пожал он плечами.

— Значит, считаешь. Так вот, перед этим долбаным днем рождения у меня была целая неделя для наведения справок. Я узнала очень многое не только о сосватанном мне женихе, но и об его окружении. Хозяином дома оказался довольно известный авторитет по кличке Окунь. Один из преемников знаменитого Лося. Особо он ничем не выделялся до последнего времени, если не считать, что полжизни провел на зоне. Тогда же я получила информацию и о Салмане, и о Тимофееве и была крайне удивлена, что официально они служат совсем другим боссам. Но больше всего меня поразило, что Тимофеев с костюмером проходят по делу об убийстве Христофора Карпиди. Это как гром среди ясного неба! Ведь Тимофеев спонсировал и писал сценарий того злополучного триллера. И все знают, что он твой человек, Вова! Но кто может подумать на тебя? Наверное, Поликарпа именно это и остановило. Мне уже тогда, полгода назад, было ясно, кто заказал сына Гробовщика. И, как ты понимаешь, с этой гоп-компанией мне было не по пути. Я поехала туда из чувства долга. Все-таки люди старались. Да, они постарались. До сих пор снится Игорек с подносом. Безграничный цинизм и жестокость, что может быть страшнее? Об этом я собиралась рассказать Генке, но у нас было мало времени. Видит Бог, я не хотела, чтобы он в это впутывался!

— Так он тебя и послушал! Похоже, он вывел Тимофеева на чистую воду. И что дальше?

— Надо что-то делать, Вова.

— Ты думаешь, он жив?

— Они побоятся тронуть Балуева!

— Разве? Поликарпа же не побоялись.

— Эти рассуждения ни к чему не приведут!

— Действительно.

Мишкольцу необходимо было обдумать полученную информацию. Он откинулся на спинку кресла.

— Мне еще не приходилось иметь дело ни с Окунем, ни с Жигулиным. Я их почти не знаю.

— Зато они хорошо знают тебя, — возразила телеведущая. — И этого вполне достаточно.

— Не уверен. Мне нужны неопровержимые доказательства, что Генка у них.

— Ты их напугаешь звонком.

— Нет. Я могу сделать хуже. Начнут заметать следы и… — Он не договорил, потому что Анхелика резко поднялась.

— Зря я перед тобой распиналась! Ты очень изменился, Вова.

— Людям свойственно меняться.

— Придется просить о помощи Поликарпа, — с презрительной усмешкой объявила она. — Надеюсь, он отреагирует по-другому. Особенно в связи с последними событиями.

— Какими событиями?

— Тебе еще не успели сообщить? В Греции на днях расстрелян Олег Карпиди.

— Ясно.

Он не поделился с Анхеликой тем, что ему стало ясно. Она покинула его пустую квартиру, затаив обиду. Им следовало обсуждать вполне мирные проекты, касавшиеся новой телепередачи об его коллекции. Тогда бы они нашли компромисс и множество точек соприкосновения. Что же касается вопросов стратегии и тактики, тут Мишкольц предпочитал собственную интуицию. И она его еще ни разу не подводила.

Он вернулся в кабинет, на любимый диванчик.

«Я не буду впутываться, — окончательно решил магнат. — Если Генка жив, то найдет способ, чтобы подать знак. Так было всегда».

От Балуева мысли опять перенеслись в Америку. Кристина в аэропорту сказала:

— Я бы многое отдала, чтобы полететь с тобой. За что ты меня наказываешь? Я знаю, там опасно, но это моя родина. Я согласна жить в любом русском городе, но русском, понимаешь! С тобой все ясно. Ты — гражданин Вселенной. Тебе и в Венгрии хорошо, и здесь. Но я совсем другая, пойми! И Колька меня часто спрашивает: мама, когда мы вернемся домой? Прошло два года, но ребенок помнит свой дом. Нет слов, его тут обучат языку и всем премудростям. Он будет знать историю и литературу чужой страны, но что это даст? Америка всегда будет ему чужой страной… Ладно, что я на тебя набросилась? Просто не хочу тебя отпускать, вот и устроила сцену. Пройдет. Выкинь из головы. И не забудь передать привет Генке.

«Привет Генке, — усмехнулся он, лежа на диване. — Легче снова улететь в Америку!..»

Профессор, принимавший экзамен, недоверчиво смотрел на абитуриента, как бы спрашивая: «А не тебя ли, молокосос, я застал вчера в постели с моей молоденькой женой?» Пышные брови профессора поехали вверх, едва Гена открыл рот. «Неужели несу околесицу?» Его памяти мог бы позавидовать компьютер. Массивные тома «Памятников мирового искусства», когда-то купленные отцом, он знал наизусть. И все-таки профессор был чем-то недоволен, недвусмысленно переглядывался с другими экзаменаторами: «Что он нам очки втирает, этот олух царя небесного?»

— Вы закончили, молодой человек? — строго спросил профессор.

— У меня еще второй вопрос.

— Погодите, давайте разберемся с первым. О чем вы нам сейчас рассказывали?

— Как о чем? О русском пейзаже второй половины восемнадцатого века.

— Правильно. Но такого вопроса вообще нет в билетах. У вас был — русский пейзаж второй половины девятнадцатого века. Согласитесь, тема куда обширнее. Слукавили, молодой человек?

«Вот это конфуз!» Кровь прилила к вискам. Он смог только вымолвить:

— Дайте мне еще пять минут для подготовки.

— А не мало для такой темы?

— В самый раз.

Ровно через пять минут он поражал умы экзаменаторов знанием предмета, описывал известные и малоизвестные картины (композиция, свет, цвет), оперировал датами, вспоминал все выставки «передвижников» и «мирискусников» и какие художники в них участвовали. И профессор с пышными бровями больше не подозревал его во всех смертных грехах.

Этот случай на вступительном экзамене в университет он часто вспоминал и рассказывал как анекдот.

Балуеву прочили большое будущее, аспирантуру, преподавательскую деятельность и все блага карьеры, на какие может рассчитывать искусствовед в провинциальном городе. Но все это было похоронено уже на четвертом курсе. Именно тогда появился в его жизни Мишкольц.

Стоял солнечный майский день. Распускалась сирень, и близилась сессия. Перед зданием университета, выстроенным в сталинские времена и напоминавшим древнеегипетский храм, стоял памятник знаменитому большевику, соратнику Ленина, а вокруг располагался скверик, и рядом бегали трамваи.

Гена заглянул на кафедру по просьбе преподавателя и тут же наткнулся на высокого, холеного мужчину лет тридцати, похожего на дипломата или артиста.

— Вы Геннадий Балуев? — спросил мужчина. Гена кивнул в ответ. — Мне вас рекомендовали. Мы не могли бы поговорить где-нибудь в другом месте? Здесь не совсем удобно.

— В сквере, — предложил Геннадий.

— Замечательно.

Они устроились рядом с большевиком, соратником Ленина, и незнакомец представился.

— Мне вас рекомендовали как лучшего из лучших.

— Это по поводу практики? — догадался студент. «Неужели какой-то периферийный музей? — подумал он тогда. — Впрочем, вид у него слишком респектабельный…»

— Я не хранитель древностей, — будто подслушав его мысли, заявил мужчина. — Но обещаю приличный заработок.

— Я за деньгами не гонюсь, — отреагировал уязвленный бессребреник. — Главное, чтобы было интересно.

— Это я вам гарантирую. — Незнакомец закурил, подождал, когда пролязгает по рельсам очередной трамвай, и доверился наивному студенту: — Я хочу собрать коллекцию картин. Меня интересует группа «Мир искусства»: Бенуа, Сомов, Лансере, Бакст, Кустодиев, Борисов-Мусатов и другие. Мне сказали, что этой группе будет посвящена ваша дипломная работа. Как видите, наши интересы совпадают.

— А как же вы их намерены собирать? — заморгал ресницами Гена.

— «Мирискусники» разбросаны по всей России. В частных коллекциях, в провинциальных музеях. Судя по всему, многим из этих музеев не долго осталось жить. Дело идет к капитализму, а значит, к самоокупаемости. Поэтому надо торопиться, а то разграбят. В нашей стране это практиковалось во все времена. Короче, два месяца интенсивной практики вам обеспечены. Расходы беру на себя. И с каждой приобретенной картины, рисунка или эскиза вы будете иметь свой процент.

— Надо подумать, — не торопился с ответом Балуев. По правде говоря, он принимал собеседника за сумасшедшего. В его социалистическом сознании еще не укладывалось, что в нашей стране могут существовать такие богатые люди и что у них могут быть такие неправдоподобные намерения. Откуда ему было знать, что перед ним владелец первого в городе частного ювелирного магазина? Об этом было известно немногим.

— У меня уже кое-что есть, — ошарашил тот. — Не хотите взглянуть? Я живу тут рядом, за углом.

— Прямо сейчас?

— Если вы никуда не торопитесь.

Гене нужно было бежать на лекцию, но ему предлагали взглянуть на «мирискусников», и не где-нибудь в Питере или Москве, а тут рядом, за углом.

Мишкольц в те времена имел две огромные комнаты в сталинской коммуналке. И комнаты и то, как они были обставлены, поразило не избалованного роскошью студента, не говоря уже о самом предмете, приведшем его сюда.

— Это только начало. Пейзаж Бенуа и пара рисунков Бакста.

Что он испытал тогда, передать невозможно. Он мог потрогать руками настоящие произведения искусства.

— Где вы их взяли? — спросил ошарашенный студент

Мишкольц улыбнулся его наивности и серьезно ответил:

— Купил. В нашем городе. У частного коллекционера. Вам нравится мой выбор?

— Это здорово!

— Это только начало, — повторил коллекционер. — Летом я намерен вплотную заняться скупкой картин, но мне нужен помощник, потому что у меня недостаточно времени. Человек, на которого я мог бы целиком и полностью положиться. Так что решайте. Вакансия пока свободна.

— Я согласен…

Владимир Евгеньевич до утра проспал в своем кабинете. Его разбудил телефон.

— А вот и я! — услышал он знакомый голос, и от сердца отлегло.

— А я уже собирался обзванивать морги, — грустно пошутил магнат.

— Рано меня хоронить, Вова. Ты как?

— В полном порядке. А ты?

— Кажется, побывал на том свете.

— И как там?

— Темно, как в заднице у негра.

— Ясно. Откуда звонишь?

— От одного приятеля.

— Помощь нужна?

— Уже нет.

— Кто этот приятель? — осторожно поинтересовался Мишкольц.

— Миша Гольдмах, владелец игровых автоматов.

3

Круглолицый Жигулин расхаживал взад-вперед по знаменитому кабинету с антикварными безделушками и бросал на Гольдмаха злые взгляды. Окунь развалился в кресле, опустив голову на грудь, и, казалось, клевал своим острым носом. Михаил сидел за массивным столом старого босса и с опаской поглядывал то на одного, то на другого, будто ждал выстрела.

— Вы хоть понимаете, чем это грозит? — вопрошал бывший милиционер Жигулин, и глаза его наливались кровью.

Событие было действительно из ряда вон. Следствие, занимавшееся убийством Полины, вышло в конце концов на клуб, и все трое получили повестки из милиции. Кроме того, следователь требовал для себя пропуск в клуб.

— Да, мусор в клубе — вещь неприятная! — хмыкнул Окунь, и это можно было истолковать двояко.

— Может, позвонить Неведомскому, чтобы он все уладил, — предложил Гольдмах.

— Неведомскому? Вы смеетесь? Да ему только на руку, если нас начнут таскать! Он отстаивает интересы старика, и мы ему до лампочки! Правда, для вас он может сделать исключение. Но вы-то имеете в этом деле самый неприглядный вид.

— Я?

— А кто же еще? Девица приходила к вам, это всем известно.

— И что с того? Я ее пальцем не тронул.

— А это, уважаемый, надо доказать!

— Ты бы сел, земляк, — обратился к Жигулину Окунь. — А то в глазах рябит.

— Отстань! — махнул на него рукой круглолицый и продолжил: — Я наткнулся на девицу в туалете, и поблизости никого не было. Никого, слышите? Никого на втором этаже! И только вы сидели в кабинете! Что тут еще доказывать?

— Вы же тогда сказали: самоубийство, — припомнил Михаил, хотя сам ни минуты не верил в это.

— Мне так показалось, — не стал оспаривать Жигулин. — Правда, охранник пистолета у девицы не нашел. А эти, в управлении, сразу разобрались — убийство. Им туфту не подсунешь.

— Найти бы того стукачка, который навел мусоров на клуб, — вставил Окунь, неожиданно подмигнув Гольдмаху.

— На кого намекаешь?! — взвился Жигулин.

— Не на тебя, земляк. Не дрейфь.

— Ты мне свои штучки брось! — погрозил ему пальцем круглолицый.

— А то что будет? — поинтересовался Окунь, осчастливив присутствующих своей щербатой улыбкой. — Накажешь? — И вдруг детским голосом запричитал: — Ой, не надо, не наказывайте меня, дяденька милиционер!

— Мразь уркаганская! — сквозь зубы процедил Жигулин.

От этих слов Окунь пришел в еще большее веселье. Его хлебом не корми, только дай посмеяться над мусором!

— Я вас предупредил! — ткнул пальцем в Гольдмаха осмеянный босс и поторопился покинуть кабинет.

Они остались вдвоем. Михаил не мог припомнить другого такого случая. Более того, за год пребывания в этом кабинете они не перебросились и парой слов.

— Дешевка! — охарактеризовал Окунь исчезнувшего товарища. — Похоже, он серьезно взялся за дело.

— Какое дело? — не понял Гольдмах.

— Ты что же, Миша, совсем не просекаешь? — Окунь со всеми был на «ты». — Он ведь под тебя копает. Не нравишься ты ему в этом кабинете. Кабинет нравится, а ты — нет. Улавливаешь?

— И что теперь?

— Попытается пришить тебе эту девку. У него много дружков в ментовке. Может дойти до суда.

— А Неведомский?

— Что, Неведомский? Думаешь, он всемогущий? Как бы не так. Ну, может, подыщет тебе приличного адвоката. Кстати, старик вчера звонил судье. Угадай, откуда?

— Из Кинешмы? — грустно пошутил Гольдмах.

— Из Вены, — не среагировал на явную издевку авторитет. — Не сидится на месте нашему старичку. Меняет города, как перчатки.

Окунь изо всех сил старался втянуть его в разговор на эту тему, но Михаил молчал. И тогда тот спросил в лоб:

— А ты где с ним встречался?

— В Вене.

Маршрут туристической группы, с которой Гольдмах в феврале прошлого года прилетел в Цюрих, был досконально изучен обоими боссами. Вена в нем не значилась.

— Шутишь?

— Шучу.

— Дошутишься, Миша. Жигулин слов на ветер не бросает.

— Где выход?

— Выход у тебя один. Драпать за кордон, и как можно скорее, пока не дал подписку о невыезде. Поверь моему опыту.

«Драпать за кордон, — повторил про себя Миша. — То же самое мне предлагала Полина в тот роковой вечер. Я отказался. Ее убили. Не Окунь ли подослал ко мне девчонку? А когда узнал, что она не справилась с заданием, застрелил в мужском сортире?»

— Я подумаю над этим.

— Подумай, земляк. Только времени на раздумья у тебя не много. Сегодня-завтра заставят подписать. И что тогда? Тут даже старик не поможет. Разве что сам объявится. Будет он из-за тебя так рисковать?

— Вряд ли.

— То-то и оно. И самое главное, связь с ним односторонняя. Даже судья не знает, где он в данный момент ошивается. Только тебе одному известно. А если тебя там, в ментовке, за горло возьмут? Уж эта дешевка позаботится! Он, может, ради этого и навел их на клуб. Что тогда? Ведь расколют! Как пить дать, расколют! Они это умеют. Нет, Миша, думать тут нечего. Надо драпать! Надо, дорогой! И сам в безопасности будешь, и мне спокойнее.

— Не так все просто. Нужно время, чтобы получить визу.

— Ерунда! Отправим тебя сначала в Эмираты или на Кипр. Там виза не требуется. Отдохнешь, развлечешься, а мы тут без тебя все устроим. Ты только назови страну, в которую собираешься драпать.

«Он, наверно, считает себя очень хитрым!» — усмехнулся Гольдмах.

— Я поеду в Израиль.

— С ума сошел? Что там делать человеку при деньгах? Это страна для бедных.

— У меня там папа, мама. Я их давно не видел. — Миша произнес это жалобным тоном, и Окунь понял, что над ним издеваются.

— Как знаешь, — раздраженно бросил он, но перед тем, как покинуть кабинет, выдал свежую информацию: — Старик в разговоре с Неведомским интересовался тобой. Похоже, он собирается тебя отозвать. Упаковывай чемоданы, Миша. Послезавтра полетишь на Кипр.

— Поглядим, — застенчиво улыбнулся Гольдмах.

— Завтра ты перестанешь улыбаться, — пробурчал себе под нос авторитет и вышел.

Он спустился вниз и обшарил глазами зал. Жигулин сидел в кресле рядом с фонтанчиком и потягивал коктейль.

— Освежаешься, мусор поганый? — с легким оттенком иронии спросил Окунь, усаживаясь тут же.

— А тебе какое дело, уркаганская мразь? — в тон ему ответил круглолицый. А потом уже серьезно спросил: — Ну как там, наверху?

— Этот жиденыш оказался крепким орешком.

— А ты думал! Старик фуфла не держит!

— Вроде прижал его к стенке, а он в последний момент выскользнул. Скользкий, гад!

— Думаешь, зря устроили спектакль?

— Не знаю. Ничего не знаю. Будем ждать. — Окунь тяжело вздохнул и на секунду задумался. — В конце я его зачем-то припугнул стариком, хотя он может в любой момент позвонить судье. Что поделаешь, привык блефовать. А старик-то звонил из Вены. Чего он боится?

Жигулин скривил рот и произнес:

— Да, бродит призрак по Европе…

Снег повалил крупными хлопьями, когда Гольдмах припарковал свой «мерс» возле небольшого ресторанчика на берегу городского пруда. Он немного не доехал до дома. Домой совсем не хотелось. Эти старые стены Ликиной квартиры нагоняли тоску. А ведь и без того тошно! В. ресторан тоже не тянуло. Кусок бы в рот не полез. Он решил прогуляться по плотине. Любимое место прогулок жителей «маленького Парижа». Только с погодой ему не повезло. Холодно. Валит снег. Опять зима.

Значит, все кончено. Он сам не знал, радоваться ему или горевать. Роль марионетки, которую он играл весь этот год, его тяготила. С другой стороны, он заработал неплохие деньги и мог бы теперь открыть собственное дело. Чепуха! У него теперь только два пути: или за решетку, или за кордон. Бежать в Швейцарию? Броситься в ножки старику? Здесь меня хватило только на год, не пошлете ли еще куда! И опять проехать мимо ее дома с черепичной крышей? Нет уж, лучше в прорубь! Мысль ему понравилась. Тем более все под рукой (или под ногой?). Лед уже не такой крепкий после теплых мартовских дней. Не зря же предупреждает плакат: «Не ходить! Опасно!»

Вместо того чтобы сделать пару решительных шагов к чугунной ограде набережной, он сделал пару шагов от нее и сел на скамейку.

Жизнь только началась. Правда, получилась ломаная кривая, а не жизнь. За что ни возьмешься, все крошится прямо в руках. Может, оттого, что берусь не за свое? С детства мечтал стать дантистом. Все удивлялись, разве это детская мечта — вставлять зубы? Почему нет? Папа всю жизнь вырывал. Кому-то надо созидать? Бабушка вообще была без зубов. Оставляла на ночь в стакане вставную челюсть. Его завораживало это зрелище. Челюсть в стакане воды часто снилась потом. Она самостоятельно выбиралась из своего убежища и противно клацала, передвигаясь по столу. Может, поэтому такая странная мечта — сделаться дантистом? Во всяком случае, теперь он не представляет себя в белом халате. Так погибают детские мечты. Что же тогда остается?

Когда-то он любил свой город. Теперь «маленький Париж» его раздражает. Потом случилось это. Есть даже такая поэма «Про это». Маяковский посвятил ее Лили Брик. Что только не лезет в голову на заснеженной скамейке в четырех шагах от проруби! Да, была любовь. У Лики муж, ребенок от мужа. И зря он тешил себя иллюзиями. Она никогда не будет принадлежать ему. Никогда.

Мысль о чужом ребенке вдруг засвербила в мозгу. Не о Ликином швейцарском чаде, а о пацане той самой девицы, в убийстве которой его собираются обвинить. Надя говорила, что мальчику лет пять-шесть. Черненький. Неужели Салман постарался? Судя по всему, у него были какие-то шашни с этой Полиной. А вот другой девице, Тане Семеновой, он не успел сделать ребенка. А может, она бегала на аборты. Не хотела.

Никто не хотел умирать. Был такой замечательный фильм. И вот все трое убиты. Странно, но он почему-то чувствует свою причастность ко всем этим убийствам. Ведь все делалось ради того, чтобы он исчез, испарился, не мешал безраздельно властвовать. Сначала его решили подставить с Семеновой. Застать преступника на месте преступления, что может быть проще? И он чудом спасся от милиции. Теперь понятно, чьих это рук дело. Жигулин твердо идет к задуманной цели, не обращая внимания на трупы. Кажется, он добился своего. Полина умоляла бежать за границу. Все делала и говорила по заученному сценарию. Жигулин дал им последний шанс. Свел вместе. Решил, что он клюнет на смазливую бабенку. Хотя Полина ему наверняка рассказала про Эмираты. Тогда Гольдмах не клюнул. Не клюнул и теперь. Что в этом понимает бывший милиционер? Он судит людей по себе. Он бы не пропустил такую фифу. А уж этот уродец и подавно!

Итак, последний шанс. Он сказал: нет. Она вышла в коридор. Там ждал ее круглолицый. Не мог не ждать. Нет, он затащил ее в мужской сортир для конфиденциального разговора. Кстати, и в клуб она попала не без его помощи. Она сказала Жигулину примерно следующее: «Ничего не вышло. Я предупреждала, что Гольдмах на меня не клюнет». И тогда он всадил ей пулю в голову. Почему в сортире? Почему он не боялся случайных свидетелей? Потому что все было заранее подготовлено, и второй этаж оцеплен его людьми. Свидетелей нет. Кто убийца? Тот, кто находился на втором этаже. Мышеловка захлопнулась.

Неудача с Таней Семеновой их многому научила, и теперь они действовали наверняка. Кто они? Жигулин и К°. Абстрактная К°. Да не такая уж абстрактная, если вспомнить разговор с Окунем. Он настойчиво выпихивал его за кордон. И пытался узнать место обитания старика. Да, они заодно! Они, как пить дать, заодно! И всю эту дешевую комедию разыграли для него! И тогда, когда он в первый раз приехал ночью в пустую квартиру Семеновой, у него было полное ощущение розыгрыша. Может, Таня, как и Полина, с самого начала участвовала в этой игре, не подозревая, чем она для нее кончится? Надо бы еще раз прослушать записи ее телефонных звонков. Что это даст? Из мертвых ее не воскресишь.

Вернувшись мысленно в квартиру любовницы Салмана, он опять наткнулся на ту странную открытку с видом Швейцарских Альп. Чья это затея? Окуня? Значит, они догадываются, где живет старик. Им требуется подтверждение. Его подтверждение. Ему, дураку, не надо было трогать эту открытку! Стоит себе и пусть стоит! Он тогда находился в шоке. Он испугался. Глупо. Эти шакалы наверняка уже ведут поиск в тех местах. Его дешево купили, на дешевую приманку! А теперь еще и поймали в мышеловку! Надо связаться с Неведомским, чтобы предупредил старика об опасности.

Он позвонил судье по мобильному. Трубку взял помощник.

— Ян Казимирович сегодня улетел отдыхать на Кипр.

Значит, с ним тоже провели беседу! И судья согласился на отдых. Интересно, долго его пришлось упрашивать? Как же предупредить старика? Неведомский был единственным связным. Евгений Петрович доверял Яну Казимировичу. А тот в самый критический момент взял и мотанул на Кипр. Связь оборвана. Конечно, ему, марионетке, старик не предоставил возможности связаться с ним. И правильно сделал. Он его уже подставил с этой чертовой открыткой! На нет и суда нет.

Что им до старика? Понятно что. Боссов не провожают на заслуженный отдых. Лось ушел от дел, смылся за границу, и при этом жирный кусок, которым он владел, остается за ним. Несправедливо — так считают эти шакалы. Они уничтожат Гольдмаха, сотрут в порошок старика и тогда возьмутся друг за друга.

А что, если позвонить Лике? Ее швейцарский телефон имеется в его записной книжке. Но он ведь обещал старику, что никому не расскажет о месте его обитания! Правда, момент критический. А для Лики это разве не опасно? Не опасно. Старик будет ей благодарен. А что до его убежища, так не сегодня-завтра туда нагрянут боевики Окуня. Ему все равно придется менять страну.

Значит, решено. Надо ехать домой и постараться дозвониться до Лики. Она согласится. Она ему по гроб обязана. За родителей.

Только поднявшись со скамьи, Миша почувствовал, как у него окоченели ноги. Он ругал себя, что ушел так далеко от машины. Снег по-прежнему валил крупными хлопьями. Холод усиливался. Снова зима.

На город уже спускались сумерки, когда он въехал во двор за памятником Ленину. По обыкновению припарковал «мерседес» возле художественных мастерских. Вылез. Хлопнул дверцей. И вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд. В двух метрах от него стоял мужчина в распахнутом пальто. Он прислонился спиной к облупленной кирпичной стене и смотрел то ли на Гольдмаха, то ли сквозь него. Миша застенчиво отвел глаза и хотел было направиться к подъезду, как что-то заставило его остановиться и еще раз всмотреться в лицо мужчины.

— Боже мой! Это вы, Геннадий Сергеевич?

Балуева трудно было узнать и при свете дня, не то что в сумерках. Темные круги под глазами, впалые щеки, щетина, но самое главное — почти неподвижный взгляд.

— Что с вами стряслось? Вы меня не узнаете?

Балуев напоминал человека, который перенес сложнейшую операцию и только-только начал выходить из наркоза.

— Да что с вами? Пойдемте ко мне. Я напою вас чаем. О, такого чая вы еще не пробовали! Я завариваю его с листьями смородины.

Балуев последовал за ним как сомнамбула.

— Я однажды пил этот напиток в гостях, — продолжал Гольдмах. — Это было год назад, за границей. Но у наших, русских. Я пришел в неописуемый восторг. Вот попробуете и скажете свое мнение. — Миша весело разглагольствовал, хоть и сомневался, что у сомнамбулы, ступавшей за ним след в след, осталось какое-либо мнение, и что она, эта сомнамбула, еще способна издавать звуки.

Войдя в квартиру, он стащил с Балуева пальто и усадил его в продавленное кресло в гостиной.

— Сейчас поставлю чайник, — комментировал свои действия Гольдмах, — и вы отведаете райский напиток.

Черт возьми! Тот опять уставился в одну точку!

Медучилище все-таки пригодилось. Миша сразу определил, что Балуева напичкали какими-то таблетками, и он пребывает в трансе. И в таком состоянии нет ничего лучше, чем крепкий чай.

Он поставил на стол все необходимое.

— Еще минутку! — суетился вокруг Балуева Миша. — У меня есть настоящий донниковый мед!

Постепенно глаза гостя начали оживать. Он медленно подносил ко рту чашку с горячим чаем и делал маленькие глотки.

— Я здесь уже был? — по слогам произнес он, выпив вторую чашку.

— Однажды были, Геннадий Сергеевич. Совсем недавно! — обрадовался хозяин. Ну, наконец-то! Проклюнулось что-то человеческое!

— А ваша фамилия… — начал припоминать Геннадий.

— Гольдмах, — подсказал ему Миша и с усмешкой добавил: — Владелец игровых автоматов, казино «Большие надежды», ресторана «У Сэма».

— Врете, — спокойно возразил гость, — всем этим владеет старик Лось.

— Что правда, то правда, — не стал оспаривать Гольдмах. — Я — всего лишь марионетка. Временное явление.

— Все мы — временное явление. — Балуев вдруг резко поднялся и схватился за голову. — Черт, как мутит! Мне надо в туалет.

Михаил радовался случаю. Ухаживать за больным — лучший способ отвлечься от тягостных дум.

— Ничего, ничего, — успокаивал он Геннадия, — с кем не бывает. Травяной настой и теплая ванна сделают свое дело. Завтра будете как огурчик!

Пока гость принимал ванну, Гольдмах попытался дозвониться до Швейцарии. К телефону никто не подходил. Разница во времени составляла четыре часа, и в Альпах еще догорал день, а значит, Лика еще в поте лица трудилась на сыроваренном заводике своего мужа.

Он уложил больного в постель и посоветовал скорее уснуть.

— Как я попал к вам?

— Я вас нашел у художественных мастерских. Там я ставлю машину.

— А какое сегодня число?

Гольдмах сказал, и Гена понял, что потерял трое суток. Но самое главное, он не помнил, что с ним произошло за это время.

— Вас чем-то напоили, — помог ему Михаил.

— Я выпил кофе…

Перед глазами встала четкая картина. Кабинет Тимофеева. Входит секретарша с подносом. Потом все как-то разом нахлынуло, будто проявилось на фотобумаге.

«Видно, трех суток Игорьку хватило, чтобы смыться из города. И Валера уже вернулся из Греции. Теперь не просто будет его поймать».

— Послушайте, Гольдмах, зачем вы со мной возитесь? Мы — люди разных кланов: Вам это может выйти боком.

— Хуже уже не будет.

— А что вы тут говорили про Лося?

— Это вы говорили, а не я.

— Да? Странно. Вспомнилось что-то. А что?..

— Вы его знали?

— Приходилось встречаться. Мудрый старик. Блатные его всегда почитали. Вот только с уходом своим, по-моему, поторопился. Впрочем, ему виднее.

— А как он относился к вам? — начал прощупывать почву Гольдмах.

— Мы с ним почти не сталкивались, но два года назад, когда назревала новая заварушка, нам необходима была его поддержка. Лось симпатизировал нашему врагу Стару и недолюбливал Шалуна. Пришлось пойти на хитрость. Я сделал ему презент от имени Мишкольца, хотя Володя ни о чем не подозревал. Это был золотой портсигар с изображением лося. Рога усыпаны бриллиантами, вместо глаза изумруд. Рассказывали, что Лось дорожил этим подарком и гордился дружбой с Мишкольцем. Правда, Володя тогда не оценил этот мой шахматный ход. Недоволен был самоуправством.

— Одну минуту! — Миша исчез в другой комнате и вернулся оттуда с деревянной шкатулкой.

— Кажется, у меня имеется то, о чем вы говорите, — сказал он.

Балуев взял в руки портсигар и присвистнул.

— Откуда это у вас?

— Не догадываетесь?

— Вы — наследник старика?

— Громко сказано! Скорее — эмиссар.

— Красивое слово. Значит, жив курилка! А все его списали с счетов.

— Не все, — возразил Гольдмах. — Кое-кто охотится за стариком. Если честно, меня обложили со всех сторон. — Он тяжело вздохнул, взял из рук Балуева портсигар и хотел было закурить, но вспомнил, что это вредно для больного.

— Ну-ка, выкладывайте, что там у вас! — приказал Гена.

— Вам лучше поспать.

— Идите к черту! Похоже, что за истекшие трое суток я выспался на всю оставшуюся жизнь!

— Делать нечего, — рассудил Михаил. — Я вам расскажу. Только обойдемся без географических подробностей.

— Вы имеете в виду то место на карте, где сейчас обитает старик? Да Бог с ним! Меня это не интересует.

— Я начну с конца. Меня собираются обвинить в убийстве.

Он рассказал Балуеву о двух убитых женщинах, о двух ловушках, подготовленных для него. И упомянул о сегодняшнем разговоре с Окунем и Жигулиным.

— Да, похоже, они знают, чего хотят от жизни, — сделал вывод Геннадий.

— Одного понять не могу. Зачем понадобилось убивать Салмана?

— Салмана?

— Ну да. Я вам говорил, что обе были любовницами моего друга. У одной даже ребенок от него.

— Салман, по кличке Пентиум, был вашим другом?

— Сначала мы были компаньонами в одном деле, а потом он обеспечивал мне «крышу». Но последний год мы с ним не поддерживали отношений. Судьба развела нас в разные стороны, и мы это понимали. И вот я узнаю о его гибели, а потом одна за другой гибнут его любовницы. Ничего не понимаю.

— Вы связываете гибель Салмана с этими двумя провокациями против вас?

— А вы — нет?

— Надо подумать…

— Мне это пришло в голову из-за националистического фактора.

— Не понял.

— Мне угрожал по телефону какой-то антисемит. А Таню, тоже по телефону, назвали чеченской шлюхой. И на двери ее квартиры была нарисована свастика. Я подумал, что кому-то выгодно разыгрывать националистическую карту. И тогда же связал эти убийства.

— А у вас сохранились записи ее звонков?

— Конечно! Я как раз сегодня собирался их прослушать.

— Так давай же, черт возьми!

— Успокойся, тебе вредно так волноваться. Они сами не заметили, как перешли на «ты».

Первая запись не произвела впечатление на Балуева, а вот вторая…

«Миша! Это Таня Семенова! Все кончено! Не звони и не приезжай ко мне! За тобой следят! Я не знаю этих людей, но среди них есть женщина с малахи…»

— Что там за фон?

— Музыка, — пожал плечами Гольдмах.

— Давай-ка еще раз! Будем слушать музыку!

Они прослушали второй, и третий, и пятый раз.

— Поздравляю, Миша! Это немецкий марш времен Третьего рейха.

— Я же говорил…

— И женщина с малахитовым перстнем мне знакома.

За время службы у Мишкольца через руки Геннадия прошли тысячи украшений с драгоценными камнями. И подобные вещи он запоминал раз и навсегда. Перстень с малахитом был у вампирши, актрисы оперетты.

«Ай да Вера! Прикинулась невинной овечкой! Мать твою! А я, лопух, развесил уши! Да-да, все та же компания. Они заперли эту несчастную Таню в машине Тимофеева, и та воспользовалась телефоном. Пары минут ей хватило, чтобы предупредить Гольдмаха. Черт возьми, одна компания! Валера замочил чеченца. Игорек с вампиршей участвовали в розыгрыше с Таней Семеновой… Стоп! Кажется, я зря грешил на Охлопкова. Это Вера предупредила Тимофеева о моем визите! Мы с ней тогда только что расстались, и она догадалась, куда я поеду. Слишком неосторожно я расспрашивал ее о Тимофееве».

— Ты знаешь этих людей? — допытывался Миша.

— Да, но это не важно. Они ведь пешки в игре, а пешками часто жертвуют. Так что же получается? Это Жигулин заказал Пентиума?

— Или Окунь. Или оба. Кажется, они на время спелись. На время моего эмиссарства. Вот только зачем понадобилось убивать Салмана?

— А не мог он быть с ними связан?

— Работать на этих шакалов?

— Почему нет? Если хорошо платят. Салман был человеком пришлым. Он сравнительно недавно объявился в наших краях. И хоть считался человеком Шалуна, всегда гулял сам по себе. А теперь представь, что эти двое поручают ему операцию по выдворению из города некоего Гольдмаха. Как бы он на это отреагировал?

— Вряд ли бы согласился.

— Правильно. Потому что он сын гор, а там знают цену мужской дружбе. Салман отказывается, подписывая себе смертный приговор.

«И операцию поручают Тимофееву и его команде, зарекомендовавшей себя с лучшей стороны во время съемок триллера. Какое отношение Окунь или Жигулин имеют к Гробовщику? Что их может связывать? Надо поскорее добраться до дела скрипача Гольдмаха. Там кроется разгадка. Есть такое предчувствие. Скрипач Гольдмах. Сижу я у Гольдмаха. Как все перепутано!»

— Знаешь, Гена, это похоже на правду. А я одно время сердился на него.

— Только не надо устраивать панихиду! Пентиум — не ангел.

— Еще старик меня предупреждал, чтобы я держался подальше от Салмана, — припомнил Миша.

— Лось? Это только подтверждает мои слова. Он знал о связи Пентиума с этой бандой. Иначе зачем бы он стал тебя предупреждать?

— Я думал, он опасается Шалуна.

— Еще чего! Виталика он, конечно, недолюбливал, но тот никогда не посягал на его добро. А кстати, почему старик оказал тебе такую честь?

— Не знаю. Я был в отчаянном положении. Хотел умереть.

— На него это не похоже. Он всегда отдавал предпочтение сильным людям. — Балуев на минуту задумался. — Ну, да ладно. Ты говоришь, не сегодня-завтра эта банда доберется до старика?

— Да, но у меня нет с ним никакой связи. Правда, неподалеку живет моя знакомая. Я уже пытался дозвониться до нее.

— По своему телефону? Молодец! Вот бы ты подставил Лося! Твой телефон уже давно прослушивают. Неужели непонятно?

— Что же делать? — заволновался Михаил.

— У меня в кармане пальто лежит сотовый, — вспомнил Геннадий, — но где гарантия, что эта банда не вмонтировала туда какую-нибудь дрянь?

— Так что же все-таки делать? Переговорный уже закрыт.

— Позвонить от каких-нибудь знакомых, — посоветовал Балуев. — Есть у тебя знакомые — простые, обыкновенные люди?

— Есть, — улыбнулся Гольдмах. Он подумал о родителях Лики.

— Вот и отлично. Садись в машину и гони к ним. А я тут пораскину мозгами, как нам с тобой дальше быть. И заодно прослежу, нет ли «хвоста».

Ничего подозрительного во дворе он не заметил и, отойдя от окна, подумал: «Какой смысл следить за человеком, который пойман в ловушку?»

Боясь прослушивания, долго не решался позвонить Кулибиной, но любопытство в конце концов взяло верх.

— Геночка, неужели это ты? — смеялась и рыдала Света.

— Нас, возможно, прослушивают, — предупредил он, — так что без эмоций, пожалуйста.

— Наплевать мне на всех! Пусть слушают мои эмоции! Где ты был?

— Об этом потом. Тимофеев смылся?

— След простыл.

— Из Греции есть какие-нибудь вести?

— Вести печальные.

— Поликарп?

— Если бы! Убили Олега Карпиди! — Она произнесла это срывающимся голосом.

— Тебе-то что волноваться?

— Олег был отличным парнем. Совсем не похож на отца.

— Все мы не похожи на своих отцов, а их дела нам аукаются. Гробовщик прилетел?

— Нет. Зато прилетел Мишкольц. Я его вызвала оттуда.

— Зря.

— Пожалуйста, не говори ему о нашем деле. Ты что-нибудь прояснил?

— Не по телефону. Мне надо заглянуть в дело Гольдмаха.

— Оно тебя дожидается.

— Ты его полистала?

— У меня мало времени, Геночка. Я устаю на своей работе. И потом, прости, продолжаю считать, что связь между делом Гольдмаха и убийством сыновей Поликарпа — плод твоей фантазии.

— Ладно, разберемся. Как продвигается мое дело?

— Сегодня должно было состояться судебное заседание, но тебя-то нет. В принципе, Марина согласна, но с условием, что во время каникул мальчики будут жить у нее. Я думаю, не стоит ломать копья по пустякам. Главное, пацанов мы отвоюем, а там уж как сложится.

— Поторапливайся, Светка! На следующей неделе я должен быть в Москве.

— Остались формальности, — по голосу было понятно, что она растерялась от такого заявления.

— Я не хочу здесь задерживаться, слышишь?

— А как же…

— Все решится на днях.

— Ты уже знаешь?.. — Она не договаривала, но они оба понимали, о чем речь.

— Остались формальности, — передразнил ее Гена.

— Когда приедешь?

— Завтра. Нужно еще утрясти одно дельце и встретиться с Вовой. Так что вечером жди.

— Я соскучилась. Гена…

— Я тоже…

— Может, все-таки придешь?

— У тебя завтра, как всегда, тяжелый день. Отдыхай.

На самом деле он неважно себя чувствовал и показываться ей в таком виде не хотел.

«Отлежусь у этого славного парня, а там видно будет», — говорил себе Балуев.

Миша вернулся в радужном настроении, хотя другой в его ситуации потерял бы сон и покой.

Родители Лики не удивились его намерению позвонить от них. То ли о чем-то догадывались, то ли дочь их просветила, когда приезжала в гости. Но самое поразительное, что Лика обрадовалась его звонку. Ведь он звонил впервые.

— Я чувствовала, что сегодня что-то такое произойдет!

— А Густав не подслушивает?

— Да он ни черта не понимает! Те двадцать слов, которые знал, и то уже забыл. Милый, родной, как я по тебе скучаю! Я, конечно, дура! Набитая дура! Я думаю о тебе каждую минуту! Здесь уже все опостылело!

Она ждала, что он крикнет: «Приезжай! Бросай все и приезжай!» Но Гольдмах сам не знал, где будет завтра.

— Все очень не просто, — сказал он ей, — мне нужна твоя помощь. Человек, который спас мне жизнь, может погибнуть…

Она записала адрес старика и заволновалась:

— Попробую уговорить Г устава, чтобы отвез меня. Если не получится — пойду пешком. Это близко.

— Надо обязательно сегодня. Если его не будет дома, поговори с женой. И главное, назови мою фамилию.

— Я все сделаю, Миша. А ты перезвони мне утром. Я встаю в шесть утра, а в семь уже на заводе. Работы полно. Кручусь как белка в колесе. Как все-таки здорово, что ты позвонил!

— Как маленькая?

— Хворает. Деревенский воздух не идет нам впрок. Наверно, детей надо заводить по любви… — Она вдруг заплакала, и он не знал, как ее успокоить.

Ее родители оставляли его на чай, и даже просили, чтобы он у них переночевал. Как-никак близилась полночь, а в это время опасно выходить из дому. Миша отказался. «Меня ждет больной», — рвалось с языка, но боялся, что его примут за сумасшедшего.

— Ну, как вы тут, больной? — спросил он с порога, изображая доктора Айболита.

— Хреново, Миша. Голова болит и тошнит.

— Это мы быстро исправим, — засуетился Гольдмах, сбрасывая на ходу пальто. — Сейчас сделаю новый отвар. К утру как рукой снимет.

— Давай-давай, мне надо быть живым и по возможности здоровым. И голова еще пригодится. Как старик?

— Я дозвонился до подруги. Обещала предупредить. Надеюсь, что Евгений Петрович ей поверит.

— Евгений Петрович? — удивился Балуев. — Он тебе так представился?

— Ну да.

— У Лося совсем другое имя-отчество.

— Значит, живет по фальшивым документам.

— Да-да, — Геннадий задумался. — Странно, что он расстался с портсигаром. Ты говоришь, он хранился у Неведомского?

— Могли быть сложности на таможне.

— Наверно, — согласился Гена, хотя вовсе так не думал. При этом он откинулся на спинку кресла, запрокинув голову и прикрыв веки.

— Вот-вот! — закричал Гольдмах. — Старик принимает такую же позу, когда с кем-нибудь разговаривает!

— Значит, действительно живет по фальшивым документам, — окончательно убедился Балуев. — И тебе представился как Евгений Петрович?

— А что? — всполошился Михаил.

— Да нет, ничего.

«Похоже, парня он серьезно не воспринимал. Решил подсунуть шакалам марионетку, но тут ведь не кукольный театр. Как только они терпели целый год? Как до сих пор не разорвали парня на куски? Видно, Лось им здорово втер. А если бы ему в один прекрасный день сообщили: нет больше Гольдмаха? Он бы и бровью не повел. А парень за него переживает. Не имея даже прямой связи, окольными путями предупреждает об опасности…»

— Вот что. Окунь прав. Тебе надо немедленно убираться из города.

— Куда?

Миша поставил перед ним большую кружку с горячим отваром.

— Есть план. Утром позвонишь Окуню. Скажешь, согласен, мол. Бегу покупать путевку на Кипр. Главное, выиграть завтрашний день. Какой им резон брать тебя под стражу? Подстава с девицей шита белыми нитками. Придется долго доказывать, а деньги на приличного адвоката у тебя имеются. Поэтому Кипр их вполне устраивает. Они настолько уверены в своей победе, что даже убрали слежку. Короче, успокоишь эту банду до поры до времени.

— А дальше что? Ехать на Кипр?

— Дальше — не торопись. Завтра вечером решим. Но послезавтра тебя здесь не будет.

Миша со вздохом оглядел стены старой чекистской квартиры.

Балуев сделал первый глоток и поморщился.

4

Мишкольц раскрыл объятия старому другу и тут же заметил:

— А ты сильно сдал.

— Старею, Вова.

— Иди ты! Тридцать-то хоть исполнилось?

— При чем здесь годы? Душа состарилась. Чувствую себя древнеегипетской статуэткой. Как там Америка?

— Что ей сделается?

— Кристина, Колька, как они себя чувствуют в Америке?

— Тебе привет от Кристины, — ушел от вопроса Владимир Евгеньевич. — Часто вспоминает тебя и наши посиделки после экспедиций. Мечтает, чтобы я открыл музей, а ты стал его директором.

— Мечтать не запретишь, — скептически заметил Балуев.

— Да, разве этим удержишь тебя здесь? Ты теперь у нас столичная птица. Приезжаешь только по зову Кулибиной.

— Мне надо было оформить развод и разобраться с детьми, — начал оправдываться Гена.

— Ну-ну, — усмехнулся Мишкольц, — рассказывай сказки. Я понимаю, что в тебе умер первоклассный мент, но никогда не разделял твоего пристрастия к сыску.

— У каждого свои пристрастия.

— Это верно, но иногда они могут стоить жизни.

— Ты решил омрачить нашу встречу нравоучительной беседой?

— Нет, Генка, я не собираюсь тебе читать мораль. Я только хочу понять, какое отношение к тебе и к Кулибиной имеет сын Поликарпа?

— Кто тебе сказал?

— Вчера у меня в гостях была Анхелика. Она рассказала много интересного. Рвалась к тебе на выручку. Не подозревал, что телеведущая пылает к моему другу такой любовью.

— Она назвала тебе того, к кому следует обратиться? — загадочно спросил Геннадий.

— Назвала.

— Скажешь?

— Скажу. Но ты не ответил на мой вопрос.

— Если честно, я сам не знаю, что стукнуло в голову Светке. По-моему, она чего-то боится.

— Боится заказчика?

— Ну да.

— Не вижу связи.

— Я тоже, — пожал плечами Балуев.

— Она тебя держит в неведении, а ты рад стараться? При этом рискуешь жизнью. Какой смысл?

— Она занимается моими делами, а я — по мере возможности ее. У нас договор.

— Это не равноценно. — Мишкольц нахмурил брови. — И потому глупо.

— Позволь мне самому разобраться, что глупо, а что нет. Я больше не твой помощник.

— К сожалению. Иначе бы я накрутил тебе хвоста! Выпить хочешь? Есть белое бургундское.

— Давай. И пожрать что-нибудь. — Впервые, после того как пришел в себя, он почувствовал голод.

— Я могу заказать обед, — предложил магнат.

— Кажется, я не ел три дня. Закажи что-нибудь вегетарианское. От греха подальше.

«Вот бы обрадовалась Марина, поборница лечебного голодания и сумасшедших диет, если бы узнала!»

Обед привезли через пятнадцать минут, и они устроились в гостиной за длинным столом.

— Могли бы на кухне, — пробурчал Гена. — Я — не гордый.

— На самом деле, я безумно рад тебя видеть, — признался Володя. — Не поверишь, возвращаться домой неохота, когда знаешь, что тебя больше нет в этом городе.

— Тебе, Вова, неохота возвращаться сюда, потому что город наш стал другим. Это уже не наш с тобой город. Его захватили враги. Поликарпы и Окуни здесь правят бал. И ты не можешь не считаться с ними. И этот компромисс бесконечен. Поэтому я сбежал в Москву. По той же причине ты не вылезаешь из-за границы. И как ни называй себя, космополитом или гражданином мира, а все равно тянет сюда.

— Тянет, — согласился Мишкольц. — А в Москве разве не то же самое?

— Там пространства больше. Не так воняет.

— Да. Наверное, ты прав. А я хотел снова уговаривать тебя…

— Чтобы остался? Не надо, Вова. Я не останусь.

— Я вчера заезжал на твою московскую квартиру. Богатством ты не обзавелся.

— Я не стремлюсь к богатству. Я хочу нормальной человеческой жизни.

— Хочешь нормальной жизни, а лезешь в самое пекло. Противоречие, Геннадий Сергеевич, противоречие.

— Вся жизнь состоит из противоречий. Да как ты не понимаешь, не может русский интеллигент быть заодно с этой мразью! Слишком дорого стоит такой компромисс! Представь на нашем месте Чехова или Врубеля… Смешно?

— Ну, ты сравнил! У каждого времени свой компромисс. И наши Чеховы с Врубелями приспосабливаются ко всякого рода мрази. И не надо драматизировать. И вообще, дай только русскому интеллигенту поскулить…

— Хорошо. Пусть так. Но для себя я твердо решил…

— Удивляюсь, как в тебе законсервировался студенческий идеализм! Зачем же ты тогда здесь, Балуев?

— Если хочешь — это борьба.

— С чем?

— С мразью.

— Все труднее и труднее с тобой, — вздохнул Мишкольц.

— Когда Светка сказала, зачем я ей нужен, мне было не по себе. Да еще работать в пользу Поликарпа. Можешь представить? Больше всего мне хотелось в тот момент послать ее подальше и вернуться на Чистые пруды. Но потом я вспомнил, как два года назад разгорелась вражда между Поликарпом и Питом Криворотым. И я во многом содействовал этой вражде. Я подумал, почему бы не стравить Гробовщика с его обидчиком, пожелавшим остаться неизвестным? Одной мразью будет меньше на земле. А может, и двумя.

— Занятие, достойное русского интеллигента. Не так ли? — съязвил Володя.

— Но как-то ведь надо с ними бороться? — опустил голову Гена.

— Карл Маркс одобрил бы твои действия. С моей стороны одобрения не жди.

— Что ты! Я не собирался тебя впутывать. Правда, благодаря тебе я до сих пор жив. Тот, неизвестный, не пожелал моей смерти. Он думал, что я по сей день работаю на тебя.

— И это ты называешь не впутывать меня? — усмехнулся Мишкольц.

— Но ведь рано или поздно ты объявишь о моей отставке. И тогда все встанет на свои места. Нет проблем, как говорят в твоей Америке.

— И что тогда будет с тобой? — поинтересовался магнат. — Надеешься на Москву? Вряд ли она тебе поможет. Ты, Гена, как всегда, не отдаешь себе отчета, во что вляпался.

— Разберусь.

— Как бы не было поздно.

— Ты мне скажешь, кого назвала Анхелика?

Мишкольц выдержал паузу. Посмотрел в окно, будто там была подсказка. Наконец произнес:

— Она считает, что это Окунь.

Все совпадало. Участие команды Тимофеева в убийстве Христофора Карпиди и в деле по нейтрализации Михаила Гольдмаха давало возможность сделать определенные выводы. К этим выводам Балуев пришел еще накануне. И вот теперь все подтверждалось. Да еще с неожиданной стороны. Телеведущая каким-то образом обо всем проведала. И все же в кандидатуре Окуня Геннадий сомневался. Одна деталь не давала ему покоя. А именно гроб с музыкантом на могиле известного в городе скрипача. Деталь, которой никто не придал значения: ни следователь Беспалый, занятый более важными проблемами, ни сам Гробовщик, убитый горем.

— Анхелика ошибается. Окунь твой ровесник, а значит, в шестьдесят четвертом году ему было не больше шести-восьми лет.

— А при чем здесь шестьдесят четвертый год? — удивился Владимир Евгеньевич.

— Ниточка тянется в далекое прошлое, — туманно пояснил Балуев.

— Интересная история, — воодушевился Мишкольц. По части истории он слыл специалистом. — В шестьдесят четвертом Хрущева отстранили от руководства.

— Это не имеет отношения к делу, — успокоил его Гена.

— Значит, по-твоему, выходит, что Окунь не причастен к убийству Христофора?

— Нет.

— А ведь Анхелика намерена обо всем рассказать Поликарпу. Представляешь, что тут начнется?

— Что начнется, Вова? Новая кровь? Чья кровь? Окуня? Поликарпа? Человечество от этого не обеднеет, уверяю тебя.

Магнат тяжело вздохнул и сказал:

— Ты забыл, что кровь порождает кровь. А ведь мы с тобой это уже проходили. Прописные истины, Гена…

Михаил слишком рано позвонил Окуню. Тот спал и долго не мог понять, что от него надо какому-то Гольдмаху. Видно, накануне была очередная оргия, и босс еще не пришел в себя.

— Я улетаю на Кипр, — наконец втолковал ему Миша.

— Когда?

— Сегодня вечером.

— Это славно. Это хорошо. — Мозг авторитета прояснился и снова заработал в нужном направлении. — А куда потом?

— Еще не решил. Главное, не забудьте предупредить Жигулина.

— Да шел бы он, этот ментовский выродок! — Окуню важно было показать, как он ненавидит своего соперника, но Михаил-то знал, что они обязательно увидятся сегодня и обсудят его отъезд.

— Счастливо оставаться, — пожелал Гольдмах и положил трубку.

Через полчаса его «мерседес» стоял у главного входа в ТЮЗ. Он купил билет на утренний, детский спектакль. В незапамятные времена это делали за него родители. Потом он ходил в театр с классом. С возрастом сценическое лицедейство перестало его интересовать. Слишком увлек жизненный спектакль.

Он не знал, на сколько ему предстоит уехать, может быть навсегда. И вспомнив, что обещал Наде прийти к ней на спектакль, решил выполнить обещание перед отъездом.

В фойе стоял несусветный галдеж. Начались школьные каникулы, время аншлагов. Детей подвозили к театру на специальных автобусах, и вся эта орущая, визжащая масса толпилась возле гардероба и подгоняла несчастных старушек гардеробщиц. Те, как заводные, сновали туда-сюда, меняя пальтишки на казенные номерки. Строгие учительницы надрывали голосовые связки в тщетных попытках утихомирить массу. Разве может истеричная гагара унять шторм на море?

Гольдмаха забавляло это зрелище. Он сидел возле фонтана с золотой рыбкой, и на него никто не обращал внимания.

Билет, в связи с аншлагом, достался не самый лучший: в предпоследнем ряду. Видно было плохо, слышно и того хуже. Дети крутились, не могли усидеть на месте, перешептывались, а то и говорили вслух. Билетерша пыталась навести порядок, а потом задремала на стуле. Миша никому не делал замечаний. Его ничто не раздражало в этот последний день в родном городе.

Надя играла Белоснежку. Маленькая, трогательная, в пышном белом платьице. А вокруг семь бородатых мужиков, насмешливых, неотесанных. Он вспомнил, что видел этот спектакль лет пятнадцать назад. И тоже с Надей. Время будто остановилось в этих стенах. Не изменились ни Белоснежка, ни гномы. Вот только зрители немного другие. Более наглые, что ли? Или свободные? Их ничем не напугать. Они каждый день видят, как льется кровь. По телевизору, по видаку, а то и прямо на улице. Некоторые из них уже попробовали наркотики. Приобщились к жизни взрослых. И что им до проблем каких-то гномов? И что им искусственные слезы Белоснежки? Правда, Надя играет здорово. Это Гольдмах сразу оценил. Не зря она его так волновала в детстве. Вскоре он втянулся в происходящее на сцене. И к концу спектакля обнаружил, что сидящие вокруг перестали перешептываться и внимательно следят за действием, смеются над остротами и даже аплодируют. «Надо же! — подумал он. — Есть еще что-то вечное в этом мире».

Гримерная у примы детского театра оказалась крохотной комнатушкой, под стать самой Наде. Когда он вошел, она смазывала кремом лицо, и белая, круглая мордочка потешно сверкала при свете настольной лампы.

— Господи! Миша! — радостно взвизгнула травести при виде букета хризантем, который он приобрел в антракте. — Вот не ожидала!

— Я ведь обещал прийти на ваш спектакль.

— Надо было предупредить. Сейчас школьные каникулы. Где вы сидели?

— Не важно.

— Ой, как мне приятно, что вы пришли! — Надя импульсивно размахивала руками и от избытка чувств подпрыгивала на стуле. Без грима она казалась естественней и очаровательней в своем пышном, сценическом платье.

— Я пришел попрощаться. Вечером уезжаю.

— Надолго?

— Похоже, что навсегда.

Надя сразу изменилась в лице, погрустнела.

— Это все из-за вашей работы? — осторожно поинтересовалась она.

— Лучше чужбина, чем родная тюрьма, — печально улыбнулся Гольдмах. — Вы меня спасли, — продолжал он, — у меня появилось время, чтобы во всем разобраться. Больше ждать нельзя. Я был бы последней свиньей, если бы не зашел попрощаться. И потом, мне кажется, мы стали друзьями.

— На самом деле, — согласилась знаменитая актриса. — Только что вы всё стоите?

— Может, мы пообедаем вместе? — предложил он.

— С удовольствием! — захлопала она в ладоши. — Спектакли так выматывают, что голод просто зверский! Я быстро переоденусь, а вы подождите внизу.

В ресторане «У Сэма», куда они приехали, им выделили отдельный кабинет. Метрдотель расшаркивался перед ними битый час. Еще бы! Ведь сам Гольдмах воспользовался услугами своего ресторана. Решил напоследок погулять.

— Я здесь обедаю во второй или в третий раз, — сказал он Наде, когда принесли холодные закуски и бутылку шампанского. — Со стороны могло показаться, что Гольдмах ведет скучную жизнь. С людьми сходится тяжело. В оргиях не участвует. Карибами и Балеарами пренебрегает. И вообще, не очень вписывается в образ нового русского, балагура и затейника. Иногда я себе кажусь отшельником в пустыне.

— А вокруг — стадо диких верблюдов, — досказала она.

— Если бы! Верблюды не так кровожадны. Они довольствуются колючкой и могут целый месяц не пить. Сравнение неудачное. Животные лучше людей. Самый отпетый крокодил не так опасен, как человек.

— Миша, от вас можно заразиться скепсисом. Люди бывают разные.

— Извините. Что-то нашло.

— Просто вам грустно уезжать.

— Наверно. Хотя я испытываю противоречивые чувства. Здесь оставаться тоже невыносимо.

— За что выпьем? — спросила Надя, чтобы разрядить обстановку.

— За вашу чудесную игру! И вообще, за то, что детство уходит, а Белоснежка и гномы живут.

— Если бы вы знали, как надоедает играть одно и то же. Будто тебя приговорили к этой роли. А новых ролей не дают. Старею, Миша. Для травести — это катастрофа.

Они выпили, и он сообщил:

— А меня собираются обвинить в убийстве Полины. Не одно, так другое.

— Я поняла, что за вас серьезно взялись. И правильно делаете, что уезжаете. А сынишку Полины отправили в детский дом.

— Вы узнавали?

— Да. Вся эта история меня тоже как-то коснулась. У Полины из родственников осталась только тетка. Она отказалась от мальчика. У нее двое своих парней. Но проблема в другом. Сын Полины прижит от лица кавказской национальности.

— Это точно известно? — взволновался Михаил.

— Куда уж точней! В метрике записан папа-чеченец.

— Салман…

— Не знаю, зачем она это сделала? Некоторые вообще не пишут отца. Хотя и без того было понятно. Мальчик совсем не похож на Полину.

— У Салмана была большая семья в Казахстане. Он из тех репрессированных чеченцев, которые не вернулись на родину. Может, разыскать их?

— Вряд ли они возьмут незаконнорожденного, — усомнилась Надя и добавила: — Я вижу, вам не безразлична судьба Руслана.

— Вы даже имя знаете?

— Наш театр уже много лет шефствует над детским домом, в который попал Руслан. Для него это большое потрясение. Надеюсь, что он недолго там пробудет.

— Как это понимать?

— Очень просто, — улыбнулась маленькая женщина, и ее белое, круглое личико вновь засверкало. — Я собираюсь его усыновить. Правда, еще не знаю, как к этому отнесется моя дочь.

— У вас есть дочь? — Он вдруг понял, что совсем ничего о ней не знает. — Почему же она не живет с вами?

— Она — студентка. Учится в Москве. Живет в общежитии, — не без гордости сообщила Надя, а потом тихо добавила: — И собирается там остаться. В Москве у нее отец.

— А вам разрешат усыновить мальчика?

— Надеюсь на это. Весь театр на моей стороне. Уже все знают. И в детском доме я как родная. Так что есть шанс.

— В таком случае я спокоен за Руслана.

Они выпили за здоровье мальчика. А Михаил почему-то подумал о Лике. Вспомнил, как она сообщила ему о ребенке. И свой порыв, оказавшийся бесполезным. И то, что этот ребенок стал теперь преградой между ними. И что Лика только на словах хочет вернуться к нему, а на самом деле никогда не бросит ребенка. Да и он не позволил бы ей этого.

Он позвонил ей в Швейцарию рано утром, как она просила. И снова от ее родителей.

— Я была там. Добиралась пешком. Эта скотина не пожелал меня отвезти. Сказал: «Русские сами разберутся со своими проблемами». А я — кто? Японка, что ли? — Лика нервничала. Просто задыхалась от ненависти к мужу. — В общем, добралась туда, когда стемнело. Но только все напрасно. Дом пуст. Я расспросила соседей. Они рассказали, что накануне хозяин с женой уехали в трейлере. Наверно, на отдых. Я думаю, их кто-то предупредил раньше меня.

— Извини, что пришлось тебя побеспокоить.

— О чем ты, Мишенька! Да ради тебя я готова!.. — Она вдруг всхлипнула. — Прости… Я уже на грани.

— Успокойся…

— Ты меня примешь?

— А как же девочка?

— Я ее выкраду у него! Главное, чтобы ты…

— Я уезжаю из России, — огорошил он ее.

— Совсем?! Куда?! В Израиль?

— Еще не знаю, куда и на сколько. Ты можешь вернуться в свою квартиру.

— Я вернусь, а тебя не будет? — упавшим голосом произнесла она.

— Придется ждать. Снова ждать.

— Я не хочу! — закричала Лика. — Не хочу! Я не могу больше! Я люблю тебя!..

Родители давно уже обо всем догадались. Они молча проводили его. А он не сдержался. Слезы катились сами собой. О чем говорить, когда и так все ясно и нечем помочь?

Балуев расписал в уме весь предстоящий день и понял, что ему не успеть, если пользоваться городским транспортом. Вместе с Мишкольцем они прибыли в офис, и он сразу взял быка за рога. Быком в данном случае был его давний приятель Данила Охлопков.

— Вот и пропажа! — одновременно удивился и обрадовался тот. — Кто тебя только не ищет! Все, кроме милиции.

— Давай-ка к делу! — призвал его Геннадий. — Ты был у Тимофеева?

— Ну, был.

— Кого-нибудь из его команды удалось разыскать?

— Только секретаршу, но она ни черта не знает.

— Не знает, говоришь? — Он снова ясно представил, как девушка в кабинете Тимофеева протягивает ему чашку с горячим напитком. А потом пустота. — Дай-ка мне ее адрес.

— Пожалуйста. Но вряд ли ты застанешь ее дома. Девчонка ищет работу. Ее оставили с носом. Советую сначала позвонить или нагрянуть вечером.

— Я все-таки попытаю счастья. — Балуев аккуратно сложил листок с адресом секретарши и направился к двери.

— Я бы тебя подвез, но шеф ждет с отчетом.

— Отчитывайся, Даня, отчитывайся. И не забудь рассказать о предложении Соколова торговать оружием. Вова всю жизнь мечтал этим заняться.

В приемной секретарша Ниночка кокетничала с Мишкольцем. Он не стал им мешать. Помахал бывшему шефу рукой, а ей послал воздушный поцелуй.

Секретарша Тимофеева жила на другом конце города. Геннадий с ухмылкой на лице проводил взглядом пробегавший мимо трамвай.

— О чем грустите, Геннадий Сергеевич? — раздалось за спиной.

Люди Поликарпа поджидали его возле старенького «москвича». Это было вопиющей наглостью с их стороны. Ведь стоило ему дать знак охранникам Мишкольца, не выпускавшим его из поля зрения, и началась бы перестрелка.

— Что вам надо? — спросил он.

— Вы заставили нас поволноваться, — дружелюбно ответил один.

— Наш босс хочет с вами поговорить, — добавил второй.

«Час от часу не легче», — подумал Геннадий.

— Хорошо, но у меня мало времени. Где он собирается со мной говорить?

— Кафе «Андромаха» вас устроит?

— Вполне.

Балуев даже обрадовался, что его приглашают не на кладбище, а потом подкралась тревожная мысль: Гробовщик никогда не устраивал встреч в подобных заведениях. Людей уважаемых, таких, как Мишкольц, он приглашал для делового разговора прямо к себе домой. Остальные довольствовались его ветхой кладбищенской лачугой. «Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, — успокаивал себя Геннадий Сергеевич, — потому и выбрано такое странное место».

Дорога показалась ему слишком долгой, хотя ехали не больше пятнадцати минут. За это время он успел подумать о многом и многое вспомнить.

В последний раз Балуев видел Анастаса Карпиди на похоронах Пита Криворотого в августе девяносто шестого. Совсем еще молодого авторитета, продержавшегося в боссах около четырех месяцев, хоронили в закрытом цинковом гробу. От Пита мало что осталось. Его разорвало гранатой. А загородный дом босса представлял из себя обгоревший кирпичный остов, не годившийся даже бомжам для ночлега. Так постарались люди Гробовщика. Так возненавидел своего бывшего человека Поликарп, когда тот пренебрег советами прежнего хозяина. Шестерки не должны становиться боссами — такой формулировки придерживался Карпиди.

В тот памятный день, когда весь цвет городской мафии хоронил одного из верных своих сынов. Гробовщик блеснул красноречием. Сложив на брюхе пальцы-сардельки, потупив взор, он сказал:

— Я знал Петю очень давно. Еще в отроческие годы он бегал ко мне попросить совета. Я любил его как сына И помогал не только советами. В трудные минуты жизни он знал, к кому обратиться. Он знал, кто ему роднее родного отца. Прости, дорогой, что не уберег. — При этих словах он набрал в грудь побольше воздуха и громко засопел. — Пусть земля тебе будет пухом, Петро…

«Андромаху» нельзя было узнать. Всегда шумное веселое молодежное кафе будто вымерло. Балуев посмотрел на часы и понял, что заведение еще не открылось.

Однако у входа стоял черный «шевроле» с затемненными стеклами. Поликарп сидел за самым дальним от эстрады столиком, в обществе двух телохранителей.

— Ну, вот и нашлась пропажа! — с искусственной улыбкой приветствовал он Геннадия, словно речь шла о неодушевленном предмете.

Они пожали друг другу руки.

— Вы хотели меня видеть, Анастас?

— Присаживайся, голуба, — предложил Гробовщик. — Что за цирлих-манирлих, поганка-мухомор! Мы не первый год знакомы! Пить что-нибудь будешь?

Да, он любил здесь посидеть в былые времена, заказать драй-мартини или какой-нибудь экзотический коктейль. И любил, когда ему составляла компанию симпатичная девушка, а не толстый, пожилой господин с воровато бегающими глазками. Он обратил внимание, что Поликарп, несмотря на то что похоронил двух сыновей, нисколько не изменился, и в его поредевшей черной шевелюре по-прежнему нет ни единого седого волоска.

— Драй-мартини.

— Вот и замечательно. Выпивка располагает к беседе. А я предпочитаю нашу водочку.

Один из телохранителей удалился, чтобы сделать заказ.

Кроме выпивки, им подали блины с икрой, корейский салат и шашлык.

— Чем богаты, голуба, — угощал хозяин.

Беседа не клеилась. Поликарп пытался рассуждать о политике. Горевал о пенсионерах, которым не выплачивают пенсий. Освещал нравственные аспекты современной жизни.

Геннадий молчал, медленно пережевывая пищу.

Наконец Гробовщик тоже умолк, но антракт длился недолго.

— Скажи мне, голуба, — спросил он напрямик, — зачем ты полез в это дерьмо? Кто стоит за тобой? Мишкольц или Кулибина?

— Мне нравится ваша прямота, Анастас, — похвалил его Гена, — но должен вас разочаровать. За мной никто не стоит. Я веду расследование по собственной инициативе. Тут задета честь нашей фирмы. Триллер снимался на деньги Тимофеева и по его сценарию, а это бросало тень на Мишкольца. Вот почему я и взялся за это дело.

— А Володя ничего не знал?

— Нет.

— Но никто и не думал на него, — фыркнул Поликарп.

— Не важно. Кто-то хотел подставить Мишкольца…

— Скорее, завести дело в тупик, — возразил хозяин. — И ему это удалось. Так ведь?

— Возможно. Но Тимофеев оказался действительно замешанным…

— Меня не интересуют шестерки. Я хочу знать заказчика.

Гробовщик сжал свои сардельки в кулаки и уставился на собеседника.

— Я тоже, — тихо произнес Балуев.

— Ты его знаешь! — ткнул в него пальцем Карпиди. — Я тоже догадываюсь, но мне нужно, чтобы кто-нибудь подтвердил. Это двое ублюдков из «Больших надежд»! Так?

Никогда не думал, что придется подписывать смертный приговор. Разве такое возможно? Чего только не бывает на белом свете! Он знал, что те двое из «Больших надежд» тут ни при чем. И Поликарп основывается на показаниях Анхелики. Она заложила Окуня. А где Окунь, там и Жигулин. Это всем известно. Боссы давно спелись и действуют заодно. Значит, два смертных приговора. А мотив? Гробовщика вообще интересует мотив?

— Я бы не стал торопиться с выводами, — ушел от ответа Геннадий.

— Ты бы конечно! А у меня, голуба, еще трое детей.

— Мне не понятны мотивы, которыми руководствовались Окунь и Жигулин.

— Мотивы? — усмехнулся Поликарп. — Мотивы всегда одни и те же. Им нравился кусок моего пирога. И они начали мудро. Убрали наследников. Решили, что этим сломят меня. Но Поликарп еще не дряхлый старик. У него хватит сил на новых наследников. А сломить Поликарпа нельзя.

— Но разве мало им своего пирога? — возразил Балуев.

— Много никогда не бывает. Тем более двум прожорливым ртам. А еще есть сведения, что в городе у меня появился конкурент по торговле оружием. Делай выводы, голуба.

Он и без выводов знал этого конкурента, но промолчал. Соколов хоть и числился в потенциальных врагах, но все же принадлежал к их организации, а это могло бросить тень на Мишкольца. Рано или поздно информация о конкуренте выплывет наружу и Карпиди поймет, что ошибся, но хватит ли у него тогда сил воевать на два фронта?

— Возможно, вы правы, Анастас…

Он попросил людей Поликарпа отвезти его в район химического завода. Там жила секретарша Тимофеева, приготовившая злополучный кофе. Те любезно согласились, ведь дело уже сделано.

Сосны с прожекторами во дворе показались ему знакомыми. Теннисный корт, волейбольная площадка — все это он уже видел. Припомнил, что лет восемь назад, еще в студенческие годы, судьба забрасывала его в этот район города. Но в этот ли именно двор? Кажется, нет. Там был по соседству родильный дом, а здесь ничего такого не видно.

Он отыскал нужный подъезд и понял, что опоздал. У крыльца стояла милицейская машина и толпился народ, в основном — старушки и пацаны.

— Что случилось? — спросил он первую попавшуюся бабку, и та с удовольствием поведала, что в какой-то квартире сегодня ночью застрелили дамочку лет двадцати пяти. Она работала секретаршей «у фирмачей». Видно, прознала про их темные делишки и сообщила куда не след. Старуха всячески старалась обелить покойницу, выставить ее великомученицей.

Затем ему удалось выяснить, что труп обнаружили утром. Почтальонша принесла дамочке телеграмму. Звонила, звонила, а дверь оказалась открытой. Секретарша лежала в прихожей, в луже крови. Не дошла телеграмма до адресата. Да и текст телеграммы — очень странный. «Подержи клиента еще сутки. О тебе позаботятся». Без подписи.

— Вот и позаботились о горемычной, — вздохнула другая старушка и перекрестилась.

Бабки даже знали, откуда пришла телеграмма. Видно, почтальоншу допросили с пристрастием. Телеграмма была из Одессы. А вот убийцу никто не видел. Дамочка вроде не выходила из дому. К ней приходили гости. Всё мужики да мужики. Какие-то незнакомые. И все на машинах.

— А вы небось тоже к ней шли? — неожиданно повернула разговор его собеседница.

— А не вас ли я вчера видела вдрызг пьяненьким? — подхватила другая.

— Меня? Вы путаете, бабуля. Я пьяненьким никогда не бываю. А в вашем дворе вообще в первый раз…

— Меня не проведешь, милок, — настаивала вредная старуха. — Я точно вас видела. И пальто такое же. И шарф. И лицо у вас больно неординарное.

Крыть было нечем. Ему двор тоже показался знакомым. И что это за клиент, упомянутый в телеграмме? Надо сматываться, иначе обвинят в убийстве!

— И все же вы ошибаетесь, — попытался улыбнуться Гена, повернулся и быстрым шагом пошел со двора.

— Ишь, как припустил! — раздалось за спиной. — А ведь это он был! Вчера вечером выходил от секретарши! И в таком виде…

— Чего же мы стоим? Надо звать милиционеров!

— Преступника тянет на место преступления! — со знанием дела добавила третья.

Завернув за угол дома, Балуев бросился к автостраде и стал голосовать. Машины пролетали мимо, а он затылком чувствовал опасность. Наконец, какая-то «Лада» притормозила, и он влез на переднее сиденье, назвав первое, что пришло на ум:

— Улица Военная, 5а.

Зачем ему понадобилось заводское общежитие, где прошли ранние и далеко не лучшие годы его жизни?

Всю дорогу он нервничал и поглядывал в зеркальце заднего обзора. Никто за ним не гнался. Информацию старухи не приняли всерьез? Или не успели заметить машину, в которую он сел? Лучше первое, чем второе. Но скорее всего решили, что он приехал на своей машине и поставил ее с торца дома (там платная стоянка), а на автостраду не обратили внимания. В таком состоянии он не мог как следует обдумать происшедшее. В мозгу всплывали картины одна страшнее другой, осознать реальность которых было невозможно.

Геннадий встряхнулся. Зачем выплыл сон из безмятежного детства? Какое он имеет отношение к сегодняшней реальности и к бегству от дотошных старух? Что-то внутри подсказывало: имеет. Во сне он стрелял из пистолета. Нет, это, кажется, был допотопный, времен гражданской войны, револьвер. Плоский, жестяной. Кто-то подарил ему такую уродливую игрушку. Но во сне она стреляла по-настоящему. И убивала. А сейчас в боковом кармане пальто у него лежит не игрушечный «Макаров». И что с того? На этом совпадения кончаются?

«Подержи клиента еще сутки», — гласила телеграмма. Значит, в планы Тимофеева не входило его досрочное освобождение. Как же ему удалось выбраться? Кто убил секретаршу? Он выбрался вечером, а она погибла ночью (если верить вездесущим старухам). Зачем же она его выпустила? Кончилось это гребаное средство, которым пичкали его почти трое суток? Или сжалилась над несчастным? И тогда явился некто и покарал сердобольную женщину? А телеграмма?

Все путалось в голове. И вдруг мгновенно прояснилось. От внезапного озарения кровь прилила к вискам.

— Останови! — крикнул он шоферу, хотя до улицы его детства оставалось еще приличное расстояние.

Быстро расплатился и вылез на свежий воздух. Вдохнул полной грудью, словно до этого год провел в подземелье.

Он вбежал в подъезд первого попавшегося дома и поднялся на верхний этаж. Достал из кармана пистолет. Вынул обойму. Не хватало двух патронов.

Опустился на ступеньки. Дурнота подступила к горлу. Прошиб пот. Первая мысль: «Он воспользовался моим пистолетом!» Мысль спасительная, но обманчивая. Обманывать себя можно долгие годы. Что же на самом деле произошло?

5

На самом деле был сон. Старый навязчивый, как «чижик-пыжик». Кто-то без конца тыкал одним пальцем в клавиши, хотя пианино в крошечной общежитской комнатенке вряд ли бы поместилось. Там едва размещалась кровать родителей и его раскладушка с трухлявым матрацем. На ней раньше спала сестра.

Во сне все было как обычно. Родители — на кровати, он — на раскладушке. Под подушкой, как водится, — боевой револьвер. Он закрывает глаза и слышит голос отца, немного сипловатый. «Он спит, — говорит отец, — значит, можно»… Тут же раздается смех. Они смеются над ним! Но почему? Наверно, одеяло сползло на пол и он лежит абсолютно голый? Как стыдно! Но самое страшное, он не узнает мамин голос. Над ним смеется не мама, а какая-то чужая тетка! Чужая тетка в их комнате, на маминой кровати! Ему кажется, он уже где-то слышал этот смех. Ну, конечно, так смеется нянечка в яслях, когда он делает фонтанчик. Она осторожно берет его на руки и несет подмываться. Какие у нее мягкие, нежные руки! Ради этих прикосновений он каждый раз и устраивает фонтанчик. Нянечка никогда не ругается.

Так, значит, она, его любимая нянечка, теперь в постели с отцом! Незнакомое чувство сдавило грудь. Из глаз покатились слезы. А они всё смеются и смеются над ним. И тогда он вспоминает о револьвере под подушкой.

Выстрелы раздаются один за другим. Четко, отрывисто. Много выстрелов. «Чи-жик-пы-жик-где-ты-был? На-Фон-тан-ке-вод-ку-пил». Смех прекращается.

Лицо отца становится суровым. Сейчас сорвется и накричит на него. Но вместо этого отец исчезает. Испаряется. Совсем. А рядом с отцом оказывается не нянечка, а мама. Она только смеялась нянечкиным голосом. Мама тоже исчезает. Что же он наделал! Один на раскладушке, с револьвером. А вверху горит оранжевый абажур.

Сон про то, как он убил папу с мамой, часто повторялся в детстве. В такие ночи Гена плакал, кричал, звал на помощь. Потом все забылось. И вот через столько лет под воздействием каких-то таблеток сон повторился. Он снова стрелял в отца и в ту, что лежала рядом. На этот раз у него был не игрушечный револьвер. И насмешница оказалась из плоти и крови.

Как же ему удалось добраться до пистолета? Ведь он держал оружие в кармане пальто, а не под подушкой.

Память выдавала только картинки, остановившиеся кадры из того времени, когда он пребывал под воздействием таблеток. Сейчас он отчетливо увидел теннисный корт и волейбольную площадку. Он смотрит сверху. Из окна. И они освещены прожекторами. Значит, вечер или ночь. Значит, он вставал, подходил к окну. Значит, мог взять пистолет.

А вот момент стрельбы напрочь забыт! Зато припоминается девушка на полу, на красном ковре. Или это кровь? Нет — ковер. Крови он не помнит. Как и в детском сне, ни капли крови. И сам не испачкался. Наваждение.

Девушка лежала на ковре в спальне, а он осторожно поднялся с постели и на цыпочках вышел в прихожую. Он думал, что она спит? Не хотел будить? Однако и в бессознательном состоянии сообразил, что надо бежать.

«Я буду ждать тебя возле художественных мастерских».

Кто это сказал? Господи, кто, кроме отца, мог ждать его возле художественных мастерских?! Сон, явь, таблетки, бред сумасшедшего — все смешалось. А секретарша мертва.

От ее дома до художественных мастерских — минут сорок на автобусе, да еще с пересадкой. Как же он мог в таком состоянии… Его, наверно, принимали за пьяницу, как та старуха. Народ у нас сердобольный, так что помогли добраться по нужному адресу. Он ждал отца, а явился Гольдмах.

Как объяснить, что девушку обнаружили в прихожей, а не в спальне? Она еще какое-то время была жива и пыталась доползти до входной двери, чтобы позвать на помощь? Или…

Может, все-таки обошлось без его участия? И секретаршу прихлопнул кто-то другой? Как хотелось принять на веру эту спасительную версию!

Продвигаясь шаг за шагом в расследовании убийства, заглядывая в темные закоулки собственного подсознания, сверяя факты и скудные обрывки памяти, Балуев все больше убеждался, что это мог сделать только он и никто другой.

— Вот я и стал убийцей…

С Михаилом они встретились в «Сириусе». Там, где несколько дней тому назад познакомились. И так же, как тогда, Гольдмах сидел за стойкой бара и медленно напивался.

Бармен был услужлив и с улыбкой взбивал в шейкере все новые коктейли.

— А теперь «Огненный оргазм», — приказывал ему Миша. — И побольше текилы. Не скупись, сынок.

— Ты пьян? — удивился Геннадий, присев рядом.

— Немного есть, — улыбнулся Гольдмах. — Так принято. На посошок. Я прощаюсь с Родиной.

Последнюю фразу он произнес громко и, как показалось Балуеву, чересчур патетично. Геннадий Сергеевич с трудом узнавал своего нового приятеля.

— Так. Хватит с него! — бросил он бармену, и тот сразу перестал улыбаться.

— Что значит «хватит»? — возмутился Миша. — Я плачу свои деньги.

— Ты с ума сошел! Кто поведет машину?

— А-а! — махнул рукой Гольдмах. — Не срите мне в голову, господа! — обратился он неизвестно к кому.

— Ваш коктейль, — объявил бармен, поставив перед ним высокий стакан с огненно-оранжевой жидкостью.

— Постой! — Балуев схватил Михаила за руку. — Нам надо ехать.

— Счас выпью. Пойду умоюсь. И поедем.

— Нет, так дело не пойдет. — Гена развернул Гольдмаха лицом к себе и твердо заявил: — Тебе хватит, дружок.

— Я плачу свои деньги, — повторил тот, прищурив оба глаза. И вдруг схватил Балуева за грудки, резко дернул на себя и прошептал ему на ухо неожиданно трезвым голосом: «За нами следят. Будь повнимательней». После чего отпустил, засмеялся, подмигнул бармену и принялся за коктейль.

— Ладно, черт с тобой, — сдался Геннадий и попросил бармена: — Налей минералки.

Позже, в туалете бара, они объяснились.

— Я был сегодня в своем ресторане. Там обнаружил «хвост». Это свои. Скорее всего, люди Жигулина. Босс хочет убедиться в исполнении моего обещания сделать ноги. После ресторана я поехал в турбюро. Для вида, разумеется. Просидел там около часа. Потрепался с хорошенькой девушкой. Узнал, что на Кипр есть только утренний рейс. Потом позвонил Окуню, сказал, что купил путевку, назвал самолет. Он пожелал мне мягкой посадки. Думаю, поверил. Эти сволочи так и таскались за мной. Пришлось их везти сюда. Один сидел за стойкой, по правую руку от меня, и слушал наш разговор. Двое других заказали столик. Что скажешь?

— Ты здорово меня разыграл. Как тебе удалось столько выпить и остаться трезвым?

— Все дело в коктейле. Нет ничего лучше для конспирации. — Миша говорил тихо, скороговоркой, но при этом не упустил возможности прихвастнуть. — Я сразу договорился с барменом: ни капли спиртного, а плачу по прейскуранту. Парню это понравилось.

— Молодец! — похвалил Геннадий. — А теперь слушай меня. Я рассказал о тебе шефу. И мы кое-что придумали. Сегодня ты улетишь в Москву. Поживешь пока на конспиративной квартире Мишкольца. Он прикупил ее на всякий пожарный, но еще ни разу не пользовался. Ты, разумеется, должен хранить в тайне этот адрес. Поживешь недельку в Москве, получишь приглашение из Англии от моего старого друга. Оформишь визу на несколько месяцев, и гуд-бай, Россия. О’кей?

— А дальше?

— Дальше видно будет. Может, вернешься назад, а может…

— Назад? По-твоему, это реально?

— Почему нет? Все в этом мире относительно, Михаил. — Балуев по-отечески похлопал его по плечу. — Глядишь, через месяц-другой никто и не вспомнит про Окуня с Жигулиным, а их косточки будут покоиться в сырой земле.

— Это что, пророчество?

— Вроде того.

— И все-таки плохо, что нас засветили вместе, — посетовал Гольдмах.

— Ничего. Я тут долго не задержусь. Еще пару дней — и тоже в столицу. Успеем попрощаться. А вот, что делать сейчас, ума не приложу. Самолет через два часа. Следующий — ночью. А «хвост» нам нежелателен.

— Я все продумал, — успокоил его Миша. — Мы продолжим спектакль. Ты поможешь мне выйти отсюда, потому что сам я уже не в силах передвигаться. Усадишь за стойку бара и попросишь бармена вызвать для меня такси. Когда посадишь меня в машину, громко объявишь адрес. Мой домашний адрес. Они не поедут за мной. Нет смысла. Окунь знает, что у меня утренний рейс.

— Что ж, попробуем, — согласился Гена.

Здесь же, в туалете бара, он передал ему адрес и ключи от московской квартиры.

* * *

Ближе к полуночи к «Сэму» съезжались деловые люди. Здесь ударяли по рукам, провернув очередную сделку. Здесь мирили непримиримых врагов и намечали новые жертвы. Здесь злые помыслы уживались с благими намерениями. И при этом всякий не забывал набить себе брюхо местными деликатесами.

В отличие от «Больших надежд», к «Сэму» мог заглянуть каждый, вне зависимости от клановой принадлежности. Как говорится, лишь бы денежки водились. Такие порядки установил еще старина Лось. Он слыл миротворцем, несгибаемым борцом за справедливость.

Большим людям отводились отдельные кабинеты, и это помогало избегать конфликтных ситуаций.

Сегодня ждали самых дорогих гостей. Два босса, Окунь и Жигулин, пожелали вместе отужинать. В таких случаях ресторан закрывали на спецобслуживание. Но боссы оказались истинными демократами. «Зачем лишать людей удовольствия?» — решили они. Распорядились только, чтобы соседние кабинеты оставались пустыми.

Розовощекий, круглолицый Жигулин не церемонился с деликатесами, набивал полный рот и быстро проглатывал. Казалось, ему все равно, что перед ним, — омары с грибной подливкой или жареный минтай. Окунь же, напротив, выделывал аристократические па, расправляясь с заливной телятиной с помощью ножа и вилки и не спеша посылая кусочек за кусочком в свой щербатый рот. По обоюдному согласию запивали легким сухим вином. Для беседы нужны были трезвые головы. Однако начать разговор ни один из них не решался.

— Наш еврей перед отъездом набухался, — заговорил наконец бывший милиционер. — Надо бы его утром разбудить, чтобы не опоздал на самолет.

— Не опоздает, — хмыкнул авторитет, — иначе его ждет КПЗ. Преемничек продержался ровно год, а у старичка нервишки сдали.

— Какая сука его предупредила?

— Неведомский.

— Исключено, — возразил круглолицый. — Мои люди следят за каждым его шагом. И могу голову дать на отсечение, что у него была со стариком односторонняя связь.

— Тогда Гольдмах, — не раздумывая предположил Окунь.

— Вряд ли успел бы. В тот день, когда мы его прижали к стенке, старик уже собрал манатки.

— Надо сказать, что наши люди в Альпах не торопились.

— Так ведь и старик не сидел на месте. То звонил из Праги, то из Вены. Попробуй вычисли! — Жигулин утер краем скатерти лоснящийся рот, глубоко вздохнул и продолжил: — И все-таки его кто-то предупредил. Кто-то из наших людей.

— Ты считаешь, что этот кто-то имел с ним двустороннюю связь?

— А как иначе? — развел руками толстяк.

— Неведомский не имел. Гольдмах не имел. А этот…

— В том и закавыка. Кому-то старик доверял больше, чем другим.

— Больше, чем преемнику, своему родственнику?

— Ты поверил в сказочку про родственника? — Бывший милиционер вытер об скатерть руки. — Старик сунул нам фуфло, а мы целый год терпели.

— Парень сказал, что он из Одессы, — напомнил авторитет.

— Соврал. Мои люди проверили. В Одессе он никогда не был.

— Что же ты раньше молчал, детектив хренов?!

— Но-но, поаккуратней! — предупредил Жигулин. — Я узнал об этом недавно. Игорек теперь в Одессе. Он и навел справки.

— Что он там делает? Еще не сезон. — Окунь продолжал корчить из себя аристократа и никак не мог покончить с телятиной.

— Ему пришлось срочно уехать. Он не назвал причину. Видно, кому-то здорово насолил.

— Он не обиделся на тебя из-за девчонки?

— Что ты! Она в последнее время совсем отбилась от рук. Игорек с ней скандалил. Я избавил его от лишних эмоций. Нервы надо беречь.

— Это правильно, — согласился долговязый, улыбнувшись щербатым ртом. — Пусть отдохнет.

Оба прекрасно понимали, что сидят здесь, «У Сэма», не для того, чтобы рассказывать друг другу истории из жизни шестерок, но перейти к главной, взрывоопасной теме было не так просто.

— Ладно, давай поговорим о наших делах, — снова первым начал бывший страж порядка. — Жизнь нас многому научила, и после этого говнюка-преемника мы должны поделить все мирно.

Окунь молчал и тщательно пережевывал пищу. Жигулин тоже сделал паузу. Заметно было, как краска ударила ему в лицо. Он нервно поерзал на стуле и продолжил:

— Иначе старик нам опять кого-нибудь пришлет.

— Или приедет сам, — добавил авторитет.

— Старикашечка не прост, согласен. Но разве мы его боимся?

— Понимаешь, дорогой мой милиционер, существует кодекс чести, третейский суд и так далее. Братва нас не поймет, если мы распорядимся имуществом живого босса. Всеми уважаемого босса. Полтора года назад, когда мы с тобой цапались по этому поводу, все считали, что старик сгинул. Сегодня такой номер не пройдет. Старик, оказывается, жив-здоров. Да еще есть наследник…

— Какой наследник?! Дерьмо! — не сдержался Жигулин. Лицо босса покрылось багровыми пятнами, жирные губы дрожали, светлый ежик на голове взъерошился.

Скуластое лицо Окуня оставалось непроницаемым. Он отложил в сторону вилку и нож и тихим, ровным голосом сказал:

— Какое мне дело до того, родственник он старику или нет? Если бы твои люди не прозевали старика в Альпах — другое дело. А теперь лучше сидеть и помалкивать. Лось обязательно вернется. Вот увидишь.

— Никогда! — закричал круглолицый и прошипел в лицо собеседнику: — Тебе, рожа уркаганская, все мало! Все сразу хочешь! И слова твои — отговорка! Уж мне твои планы хорошо известны! Кинуть хочешь, сука, да?! Ну, кинь, кинь! Посмотрим, что от тебя останется!

Он двинул кулаком по столу, так что зазвенела пустая посуда, и, не проронив больше ни звука, вышел вон.

Окунь же спокойно принялся за десерт. Любил сладкое.

Жигулин этим вечером не поехал в клуб. Хорошо себя знал. Испорченное настроение ничем не поправишь. Свой шикарный автомобиль, который больше подходил для свадебной церемонии, чем для стареющего одинокого неврастеника, он направил в сторону проспекта Мира. Там, в доме бывшей партийной элиты, находилась одна из его квартир. Просторная, шестикомнатная хата, неуютная, всегда мрачноватая, окнами на запад и восток. Он мог бы по утрам встречать рассветы и предаваться грусти, созерцая закаты по вечерам, но бывший милиционер не был романтиком. Напротив, слыл человеком трезвого рассудка, грубым и приземленным. Он и на проспект Мира поехал, потому что это ближайшее от «Сэма» убежище. Все рассчитал. Ему необходимо было остаться одному. Успокоиться. Отвлечься. В таких случаях он обычно выжирал бутыль водки и всю ночь трахал какую-нибудь девицу по вызову. Любил совсем юных. Чтобы ни кожи, ни рожи. Называл их «лолитками», а они его «старым козлом». С возрастом обнаружились педофильские наклонности. Может, так извращенно давала о себе знать тоска по дочери?

Жена давно его бросила. Еще когда служил в органах. На него часто накатывало, особенно после ночных дежурств. Бил жену смертным боем. Едва потом доползала до ванной. Дочери (она тогда еще под стол пешком ходила) тоже иногда доставалось, если лезла под горячую руку (или ногу), чтобы защитить мамашу. Жена его боялась, а маленькая смотрела волчонком. «Не смотри так», — говорил ей страж порядка и доставал пистолет из кобуры. Жена бросалась грудью на дуло и вопила что есть мочи. А дочке хоть бы что, волчонок и есть. Вот тогда-то жена и решилась. Вернулся он однажды с дежурства, а дом пустой. Домочадцы его подались к родственникам на Алтай. От греха подальше. Он потом ездил к ним. Как раз из органов ушел (или правильней сказать, «его ушли»). Затосковал. Решил начать новую жизнь. Тем более денег теперь куры не клевали. Чем не жизнь? Да только все не так просто.

Ох и нищим ему показался этот Алтай. Он и раньше не отличался роскошью, а нынче совсем захирел. И как люди живут в таких местах? Не понятно. Впрочем, жизнь везде жизнь, какой бы худосочной она ни казалась. Примерно таким размышлениям предавался дорогой Жигулин, пока не доколесил до нужной станции. Встретили его неприветливо. На что, спрашивается, рассчитывал? Сколько лет прошло. Дочери уже тринадцать, совсем взрослая, а смотрит так же, волчонком. Только два слова и услышал от нее: «здрасьте» и «до свидания». От жены не больше толку. Все пряталась за широкими спинами родственников. Боялась, что бить будет. Дура! Так и вернулся несолоно хлебавши. И двух дней не пробыл на Алтае. Какая уж там охота, рыбалка! Все к чертям собачьим! А ведь он мог бы их осчастливить. Дать дочери образование не в каком-нибудь Бийске, а столичное или даже заграничное. Но мы, видите ли, гордые! Даже разговаривать с отцом не пожелали! Ни копейки не получит! Он лучше какой-нибудь шлюхе все отдаст!

Дом на проспекте Мира уже спал, когда он въехал во двор. Только светилось название кинотеатра, расположенного на первом этаже. Жигулин отпустил охрану: «Отдыхайте, ребята». Он тоже сейчас отдохнет на всю катушку.

Войдя в квартиру, первым делом заглянул в бар. Там все в порядке. «Распутин», «Смирнов», джин «Гордонс», виски «Грантс», французский коньяк. С такими запасами можно позволить себе неделю расслабухи. Но неделя это слишком. За неделю многое может произойти. И в холодильнике было чем поживиться. Буженина, балык, икра. Вот только пахло на кухне нехорошо. Видно, с прошлой гулянки никто не вынес помойное ведро. А кто должен был вынести? Ему не пристало. Шлюху послать на помойку? Такая услуга не входит в ее прейскурант. Надо было охранника попросить, но теперь уже поздно. Ладно, черт с ним, пусть воняет. Он прикрыл дверь на кухню.

Слава Богу, в спальне этого запаха нет. Сбросил пиджак, развязал галстук, сделал пару глотков прямо из бутылки, заел бужениной. В животе стало горячо, а на душе уютно. Набрал номер агентства. Так это называется. Заказал двух малолеток на всю ночь. Мог бы и больше. Потенция у него — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить! Вот тебе и «старый козел»! Обещали через полчаса привезти. Приедут в сопровождении двух бугаев. У проституток по вызову всегда сопровождение. Прямо как у него. Сравнение скорее позабавило, чем обидело. Бугаи посидят в соседней комнате, посмотрят видак. Какой-нибудь боевик с Чаком Норрисом. Как раз для их тупых мозгов. Это, конечно, не очень приятно — трахать девочек под надзором бугаев. Что делать, он привык находиться под надзором. Для солидного человека в нашей стране нет другого выхода.

Солидный, солидный, а Окунь плевать хотел на твою солидность! Поведение Окуня поначалу взбесило, теперь настораживало. Он действительно боится старика или задумал чего? Старик далеко и, скорее всего, будет еще дальше. Зачем ему связываться с двумя энергичными боссами? Произошли некоторые изменения, и они уже никого не допустят до кормушки, не посмотрят на былые заслуги. Лось должен это понимать, раз прислал преемника, эту еврейскую куклу, набитую опилками! Нынче их не проведешь! Они с Окунем… Этот вонючий урка что-то темнит. Хочет убрать конкурента? Еще посмотрим кто кого!

Жигулин сделал большой глоток и произнес вслух:

— Придется разработать новую операцию.

На операции он был горазд. Давал себя знать богатый милицейский опыт. Последнюю, по выдворению из города «преемничка», разработал самолично. Правда, стоила она недешево и не обошлась без крови. А сколько нервов? Один Пентиум год жизни отнял. Кто бы мог подумать, что такой матерый волк спасует, заартачится. Гольдмах, видите ли, ему друг! Был когда-то совместный бизнес. И что? Уже друг? Мозги набекрень у этих кавказцев! Ничего, Пентиум получил свое. И Москва его не спасла. Еще сложнее оказалось с его бабами. Подставить под них «преемничка». Тут и Тимофеев со своей командой пригодился. Ему казалось, что Игорек перемудрил с национальным вопросом, но Гольдмах на это купился. Полетел спасать девку, которую видел два раза в жизни. Дурак! Однако операция провалилась. Как этот чудак выпутался, уму непостижимо! Его спасла какая-то лилипутка! Парень родился под счастливой звездой! Зато удалось продвинуться в поисках старика. Это была его, Жигулина, задумка со старой швейцарской открыткой. И Гольдмах клюнул на приманку. Но хуже всего было с Полиной. Упрямая баба! Избаловал ее Игорек. Пришлось эту парочку поссорить. Она совсем по-другому запела, когда Тимофеев от нее отвернулся. Сразу задергалась, когда на карту поставили жизнь ребенка. Игорек спокойно отказался от девки. Молодец. Такой не пропадет.

На этот раз подстава сработала. Но, видит Бог, он не собирался убивать Полину, он дал ей шанс. Если бы девка уговорила Гольдмаха мотануть за границу — скатертью дорога! Однако парень оказался несговорчивым. Она вышла из его кабинета, ничего не добившись. Надо было действовать. Не упускать же такую возможность? Окунь позаботился, чтобы на втором этаже не было свидетелей. Девка все поняла. Не дура. Он зажал ей рот и потащил в туалет, иначе Гольдмах мог услышать выстрел. Там она упала перед ним на колени. Уцепилась за ноги! «Дай мне еще шанс! — умоляла девка. — Не убивай! Пожалей ре…» Он не стал слушать до конца. Выбил ей мозги единственным выстрелом. А дальше — дело техники.

И вот опять требуются мозги. Окунь не такой лох, да и без команды Тимофеева придется туго. Тоже нашел время удариться в бега! Во что вляпался этот придурок? Почему люди Поликарпа шарят у него в офисе? Ай да Игорек! Неужели он еще на кого-то работал? Ясное дело, иначе бы обратился за помощью. Проститутка!

Он допил бутылку смирновской и швырнул ее в угол. В голове крутилась заезженная мелодия. Он вспомнил глаза Полины. Темно-серые с зеленоватым оттенком. Чуть раскосые. Влажные. Умоляющие.

— Только этого мне еще не хватало!

Поднялся, чтобы взять в баре новую бутылку, но в это время запиликал сотовый.

— Поздравляю с блестяще проведенной операцией! — узнал он в трубке насмешливый голос Окуня. — Еврей нас обвел вокруг пальца.

— Что такое? — Только сейчас Жигулин понял, насколько пьян. Слова Окуня долетали до него откуда-то издалека, а смысл их едва доходил.

— Гольдмаха нигде нет. Мои люди прижали к стенке бармена «Сириуса». Тот признался, что не давал ему ни капли спиртного и парень просто разыгрывал спектакль. А твои болваны на это купились! Ты слышишь меня?

— Он отправился к старику? — после долгой паузы спросил бывший милиционер.

— Вряд ли. В «Сириусе» к нему подсел Балуев. Он же усадил его потом в такси. Похоже, что наш друг работал на Мишкольца.

— Свой среди чужих, чужой среди своих, — рассмеялся Жигулин.

— Не понял.

— Человек Мишкольца работал на нас, а наш человек — на Мишкольца, — умудрялся здраво рассуждать бывший милиционер.

— Мы его упустили, — заключил авторитет. — Мне это не нравится.

— Брось! Какая нам разница? Главное, что его больше нет рядом с нами.

— Мои люди должны были утром лететь на Кипр и следить за каждым его шагом. Я чувствую, что последует ответный удар.

— От Гольдмаха? — снова засмеялся Жигулин.

— От старика.

— Ладно, не нагнетай!

— Не буду, — каким-то отрешенным голосом произнес Окунь и пожелал: — Спокойной ночи.

Ночной звонок нисколько не расстроил босса, а, наоборот, подбодрил. Он понял, что Окунь боится. Действительно боится старика. А значит, ничего такого не замышляет. Если только этот звонок не один из приемов игры. Может, этому уркагану выгодно показать, как он боится старика и что ему ведом не только Уголовный кодекс, но и кодекс чести? После всего, что было между двумя боссами, Окунь не может не держать за пазухой ножа. Жигулин слишком хорошо знает подобных людей. Много их повидал на своем веку.

Настроение резко пошло на убыль.

— Мразь! Мразь! Мразь! — завопил он, изо всей силы пнув журнальный столик, и тот отлетел к стене вместе с пепельницей и вазой из-под цветов.

Жигулин брезгливо поморщился, почувствовав резкий запах протухшей рыбы. Вот и до спальни добралась эта вонь! Посмотрел на часы. До приезда девочек оставалось десять минут. Как раз хватит времени на то, чтобы подобрать с пола осколки и вынести помойное ведро.

Несмотря на усилившийся к ночи мороз, он выбежал налегке, в рубахе и брюках. Выпитая водка еще грела. Широкая белая сорочка раздувалась на ветру. Прекрасная мишень для того, кто хочет меня убить, подумал Жигулин. Было и смешно, и страшно одновременно, когда после этого он услышал за спиной шум двигателя и легкий шелест шин. До мусорных ящиков оставалось метров десять.

Бывший милиционер обернулся. По темному силуэту он понял, что машина крутая, но марку определить не успел. В салоне не горел свет и, кажется, были затемнены стекла. Какой-то склеп, а не машина. Однако внутри склепа чувствовалось оживление. А потом кто-то передернул затвор. Этот звук он не спутал бы ни с каким другим.

— Ах, ты… — Жигулин громко матюгнулся и запустил ведром в машину. Оно достигло цели. Там кто-то вскрикнул и тоже ответил матом.

Он воспользовался паузой и бросился к своему роскошному, ослепительному автомобилю. На нем могла бы ездить дочка и хвастаться перед подругами, если бы не смотрела волчонком и была бы чуть поприветливей с отцом.

Он успел ухватиться за ручку дверцы, и в этот миг раздалась автоматная очередь.

За рулем его белого, почти свадебного, кабриолета «Ауди-38» сидела какая-то женщина. Она повернула голову и он узнал эти глаза. Темно-серые с зеленоватым оттенком. Чуть раскосые. Влажные. Но уже не умоляющие. Глаза Полины смеялись. Смеялись над ним.

Заработал мотор. Кабриолет тронулся в путь. Пальцы бывшего милиционера разжались, отпустили дверцу.

И ночь стала еще темней.

Гробовщик в эту ночь не спал. Сидел в своей кладбищенской резиденции и ждал ребят с задания. Это было безумием с его стороны, ведь они могли не приехать до утра. Охранники резались в карты и потягивали из банок пиво. Им не привыкать к ночным бдениям на кладбище. Хозяин частенько здесь засиживается, когда в мире происходит что-то важное. А скорее, когда чья-то грешная душа спускается в ад. Впрочем, хитромудрый грек не брезгует и невинными душами. Мало ли кто перебежит ему дорогу? Мышка, кошка, собака… Им до этого нет дела.

В захламленном, грязном кабинете с обшарпанными стенами и с портретом матери на одной из них он мог просиживать часами. Пить кипяток, окуная в чашку пакетик с чаем, жевать холодный гамбургер, отвечать на редкие телефонные звонки, но при этом быть всегда начеку, как говорится, держать руку на пульсе.

Его сожительница, в отличие от бывшей жены, никогда ему не перечила. Раз надо, так надо. А со своей благоверной, которая родила пятерых, пришлось-таки повоевать. Вредная, сварливая баба! Как он ее выносил столько лет? Поликарп никогда ее не любил. Их обручили еще во младенчестве. Так часто поступали в греческой общине. Глупые, жестокие обычаи. Старики боялись смешанных браков, а ему больше нравились русские девушки.

После разговора с Балуевым позвонил в Крым. В тот самый сорокакомнатный особняк Платоновых. Старуха все плачет, причитает по кровинушкам, ругается последними словами, что не дал ей проститься с Олегом. Ничего, съездит на могилку, когда все утихомирится. Когда эти гады будут лежать на кладбище. На его кладбище. Тут, под боком. Он тогда с ними поговорит по душам. Гробовщик любит задушевные разговоры с покойничками.

В дверь тихо постучали. Даже не постучали, а как-то странно поскреблись.

— Открыто.

Дверь скрипнула. На пороге стоял монах. Его лицо не попало в полосу света, но Поликарп сразу узнал гостя. Не много монахов встречалось у него на пути. И еще это страшное бельмо на глазу. Дионис Костилаки молча оглядел комнатенку, задержав взгляд на портрете.

— Ты что, приехал, голуба? А как же служение Богу? Похерил? Всё вы, братцы, врете! Нет никакого Бога.

— А здесь ничего не изменилось. — Монах опустился в продавленное кресло, всем своим видом давая понять, что диспут на религиозные темы не входит в его планы.

— Тут уже пятьдесят лет ничего не меняется. Все, как было при моем отце.

— Отец твой делал надгробия, — припомнил Костилаки. — А чем занимаешься ты?

— А я делаю покойников! — засмеялся Поликарп. — Ты что, пришел меня учить уму-разуму? Так лучше сидел бы в своем монастыре: Кушал бы капусту. Зачем явился?

— Так просто. Иногда тянет побывать в миру. Повидать тех, с кем когда-то водил дружбу. Вчера испросил небольшой отпуск у настоятеля. Завтра же улечу назад. — Он говорил очень тихо, едва шевеля губами, поникнув острым, хищным носом. Широкий лоб монаха покрыли капли пота. От лягушачьего рта тянуло перегаром.

— Да ты никак пьян, голуба?

— Немного есть, — не стал отрицать Костилаки.

— Каких же таких друзей ты приехал повидать? И почему заглянул ко мне? Разве я когда-нибудь водил с тобой дружбу?

— Ты мне не был другом, Анастас, это верно. Все мои друзья лежат здесь, на кладбище.

— Платоновы, что ли?

— Не только. Ты помнишь Андрона Сартакиса?

— Кто это?

— А Кирилл Попонидис? Знал ты его? — Монах поднял голову и вперился в Гробовщика взглядом, прикрыв больной глаз, словно подмигивал.

— Не помню.

— Врешь, Анастас. Их могилки давно заросли сорняками, но ты прекрасно знаешь, что они здесь.

— Да кто они, голуба? — недоумевал Гробовщик.

В руке у Костилаки оказался замусоленный финик, и он принялся его жевать.

— Хорошо. Я помогу тебе вспомнить. Андрон Сартакис был предводителем нашей шпаны, а Кирилл Попонидис его правой рукой. И было это в начале шестидесятых, когда наши воевали с трущобами. В жестоких боях отроки часто калечили друг друга. Выбивали зубы, ломали кости, пускали в ход ножи и цепи. Но как-то раз, в одной из драк, появилось новое оружие. Изуверское оружие. Кончик сильно заточенной вязальной спицы извлекли из мертвого Сартакиса. Все тогда решили, что это дело рук трущобских ребят, но в следующей битве точно так же погиб предводитель трущобской шпаны. Даже милиция была ошеломлена таким поворотом событий. А потом настала очередь Кирилла Попонидиса, заменившего Андрона. А еще через неделю не стало нового предводителя трущобских. Эта дикая расправа над главарями заставила обе стороны задуматься. Наши не могли выбрать нового командира. Все отказывались, и тогда выбор пал на тебя. И ты согласился. И жертв больше не было…

— Так и драк больше не было, — перебил его Карпиди. Экскурс в историю нисколько не взволновал Гробовщика, а, наоборот, доставил ему удовольствие.

— Твоя правда, Анастас. Парни боялись новых разборок, и тебе удалось договориться с трущобской шпаной, а через полгода вы объединились в единую, мощную (по тем временам) организацию.

— И что это доказывает? — усмехнулся Поликарп. — Зачем ты вспомнил Андрона с Кириллом? Я уже и забыл их имена.

— Это ничего не доказывает, Анастас, разве что… — Монах поднял голову и внимательно вгляделся единственным глазом в портрет матери, висевший над столом сына. — Твоя мама, кажется, обеспечивала всю общину изделиями из шерсти?

— Она любила вязать, — согласился Карпиди. — И что с того? Спицы можно было купить в магазине. Они никогда не являлись дефицитом.

— Видишь, как ты здорово осведомлен! — раздался скрипучий смех Костилаки. — Я, например, ничего не знаю про спицы.

— Не придирайся к словам! — нахмурился Поликарп.

— Не буду. — Монах сделал паузу, чтобы прожевать очередной финик, а затем продолжил: — В своем монастырском заключении я часто думал о тебе и о нашей общине. Меня удивляло твое стремительное восхождение. Я хотел решить для себя, случайность это или очень тонкий расчет. Коварный, изуверский расчет. Мне помог случай. Как ты знаешь, в монастырь приезжает много моих соотечественников. Один из них, гражданин Америки, человек благонравный и набожный, частый гость в нашей горной обители. Как правило, совершает паломничество со своим многочисленным семейством. Однажды он прибыл без домочадцев, и по лицу было видно, что у него горе. Так и оказалось на самом деле. Он поведал мне грустную историю о том, что его бизнес пошел под откос, рухнула американская мечта. Жена его сразу бросила. Нашла кого-то более стабильного. Детей отвезла к своим родителям, так что он мог видеть их теперь только раз в месяц. В довершение несчастий у моего бывшего соотечественника умер отец, и он остался совсем один, без какой-либо моральной поддержки. Закончив свой рассказ, этот американский грек произнес странные слова: «Это мне отмщение за грех моего детства». Я поинтересовался, что он имеет в виду? И паломник впервые в жизни покаялся в этом, на мой взгляд, ничтожном проступке. А дело было вот как. В погожий денек он прогуливался по кладбищу. Ему тогда едва ли исполнилось десять лет, и прогулка по скорбным местам доставляла радость и веселье. Все мы выросли на этом кладбище. На этот раз он зашел далеко, к шведским надгробиям. Глухие места. Посетителей там почти не бывает. На одной из могил сидел парень и чем-то сосредоточенно занимался. Мальчугану сперва показалось, что тот затачивает нож, но, приблизившись, он увидел в руках у парня спицу. Обыкновенную вязальную спицу. Он засмотрелся. Никогда не думал, что спицу можно довести до такого совершенства. Взрослый парень наконец обратил на него внимание. Улыбнулся. Спросил: тебе чего? Лицо парня ему показалось добрым и приветливым, но каким-то необъяснимым образом он почувствовал в нем зверя. Мальчуган задрожал всем телом и залился слезами. Парень схватил его за шиворот, потряс, как трясут банку с пивом перед употреблением, поднес к самой переносице спицу, так что тот почувствовал ее холодное жало, а потом вдруг отпустил: «Иди своей дорогой, мелюзга!»

В тот же день погиб Андрон Сартакис, и мальчик не мог не знать, каким оружием его убили. Об этом говорила вся община. Но он молчал, потому что боялся. Боялся зверя! Теперь ему уже за сорок, и он считает себя виновным не только в гибели Сартакиса и Попонидиса, но и в исчезновении с лица земли целого клана, греческой общины. И постоянно молится, чтобы Господь простил ему это. Заметь, Анастас, он взвалил на себя твой грех.

Монах умолк, и было слышно, как шуршат под плинтусами тараканы.

— Ты ехал в такую даль, голуба, только ради того, чтобы рассказать мне весь этот вздор?

— Я ведь уже сказал, что приехал повидаться с друзьями. — Костилаки скосил единственный глаз в сторону окна.

— Повидался?

— Честно говоря, не ожидал такого радушного приема. Меня приветствовали Андрон Сартакис, Кирилл Попонидис, Епифан Платонов с женой, невесткой и внуками. Было еще много людей. И все они умоляли об одном: поскорее отправить к ним Гробовщика. Как же, говорю, ведь я монах. Мне нельзя! От такого потом не отмолишься! А они ничего и слышать не хотят. «На тебя вся надежда, Костилаки. Это только кажется невозможным. На самом деле проще простого. Выпей водки для храбрости. Недаром же тебя назвали Дионисом, в честь языческого Бога, весельчака и горького пьяницы! Выпей, Дионис, и с Богом!» Так они меня уговаривали, Анастас. И в конце концов уговорили. Как видишь, я здесь. Сижу перед тобой. Выпил, закусил фиником, и меня немного мутит с непривычки. Но это ничего. Я вижу зверя. И я не остановлюсь! — В монашеских руках засверкала спица.

— Эй, эй! — закричал Поликарп, вскочив со стула. — Ты рехнулся? Мои охранники, разорвут тебя на мелкие куски!

— Мне уже все равно, — прошептал Костилаки и сделал резкий выпад. Можно было подумать, что в монастыре он с утра до вечера занимался фехтованием.

Выпад действительно удался. Спица наполовину вошла в Поликарпа. Он застонал. Опустился на стул. Закрыл глаза. Уронил голову на столешницу.

— Анастас Гавриилович! Анастас Гавриилович! — раздалось над самым ухом.

Гробовщик поднял тяжелые, опухшие от бессонницы веки. Перед ним стоял один из охранников.

— Я, кажется, вздремнул, — пробормотал Карпиди, беспокойно оглядывая комнату.

— Там ребята… это… вернулись, значит, — сообщил верный страж.

— Иду.

Он дождался, когда охранник выйдет из комнаты. Растер ладонями лицо. Потянулся к стакану и залпом выпил остывший чай.

Вчера в горном монастыре произошел несчастный случай. Один из братьев, тот, что с бельмом на глазу, оступился и упал в пропасть. Недолго прожил Дионис Костилаки после дерзкого разговора с Гробовщиком. Дружба с Епифаном Платоновым не прошла для монаха бесследно.

— Наверно, уже воссоединился с друзьями, голуба, — вслух предположил хозяин кладбища, и на лице его появилась добродушная улыбка.

6

Светлана не хотела ничего знать. «Главное, что ты жив», — без конца повторяла она. Да и Геннадий не был щедрым на слова. О секретарше Тимофеева он старался не думать. Тем более что имел о ней смутное представление. Внешность не запомнил, голоса не слышал. Время от времени надвигалась какая-то тень, и в висках начинали стучать молоточки, и раздавался чей-то писклявый голосок: «Допрыгался, Балуев! Доигрался в мафию! Вот теперь ты — убийца! И до конца дней своих будешь в дерьме!»

Хотелось поскорее добраться до постели и провалиться в сон. И может, тогда появится отец. Так часто было в тяжелые минуты. Отец обязательно утешит или даст мудрый совет.

Светлана испекла пирог с рыбой. Подала на стол красное вино. Ужинали в гостиной, в торжественной обстановке, под скрипичную музыку Вивальди. Но думы были тягостными. Разговор не клеился. Каждый раз им становилось все труднее и труднее разговаривать. Оба сильно изменились за последний год. Разлука редко кого сближает.

— Помнишь нашу поездку в Чили? — начала она. — Тогда тоже был Вивальди и пирог с рыбой…

Эта сентиментальная фраза его рассмешила. Света нахмурилась.

— Не сердись, — похлопал он ее по руке. — В кулинарных изысках ты превзошла маму, и твой музыкальный центр круче магнитолы, купленной на скудную зарплату чилийского журналиста. А все-таки тогда мы были ближе и ни из чего не делали тайн.

— Опять ты про это…

— Опять. — Он отодвинул тарелку с недоеденным пирогом и закурил. — Раньше ты была смелее.

— Я тебе все расскажу, как только ты назовешь имя заказчика.

— Имя я тебе назову сегодня, как только ознакомлюсь с делом Гольдмаха. У меня есть свои догадки на этот счет. Но торопиться не буду. В деле Гольдмаха я должен найти подтверждение своей версии. — Он сделал глубокую затяжку, выпустил в потолок струю дыма и ошеломил Кулибину следующим заявлением: — Что касается твоих признаний, то уже слишком поздно. Ты перестала мне доверять. Это главное. А всему виной страх.

— Страх? — Светлана готова была запустить в него куском пирога.

— Да, милая моя. Когда ты еще не была особой, приближенной к мэру, ты так не дорожила собственной шкурой.

— Ну, знаешь! — Ее губы побелели от возмущения. Она схватила за горлышко пузатую бутылку, налила себе полный бокал и выпила залпом. — Я, пережившая войну Стара, ходившая по лезвию ножа в заместителях у Пита, отхлеставшая по морде Поликарпа, когда вы все перед ним пресмыкались, по-твоему, могу еще чего-то бояться?

— Можешь, Светочка. Можешь. Никто не застрахован от страха. Есть кое-что. И эго кое-что тебя пугает хуже атомной бомбы. Ты побоялась довериться даже мне, своему другу и любовнику. Эта твоя тайна только еще больше отдалила нас. Теперь пришло время выложить карты на стол. Ты вспоминала нашу поездку в Чили. Тогда-то все и началось. Еще тогда, два года назад, я сделался хранителем твоей тайны. А ты об этом и не подозревала.

— Ты можешь выражаться яснее? — с вызовом бросила она.

— Конечно. Твоя мама мне все рассказала.

При этих словах Света закрыла ладонями лицо и прошептала: «Эх, мама, мама, вечно ее просят…»

— Она очень переживала за тебя, — продолжал Геннадий. — Хотела, чтобы я уговорил тебя не возвращаться сюда, в этот «проклятый Богом город, где обитает Зверь». Она имела в виду твоего отца. Честно говоря, твое греческое происхождение только порадовало меня. Я всегда любил экзотических женщин. Но ты предпочла это скрыть.

— Думаешь, так просто признаться, что твой отец Гробовщик?

— Не просто, — согласился он. — Но мне казалось, что мы достаточно близкие люди. Твое недоверие позволило мне осуществить давнюю мечту. Я уехал в Москву. Больше меня здесь ничего не держало.

— Неужели из-за этого? Неужели всему виной мое происхождение?

— Не происхождение, а недоверие, — поправил Балуев. — Есть разница, правда? Когда ты поручила мне расследовать убийство Христофора Карпиди, своего сводного брата, я прекрасно понимал твою озабоченность. Тебя взволновала вовсе не смерть мальчика, родственника. Тебя напугал тот факт, что началась охота на детей Поликарпа. И кто знает, уничтожив всех, не примутся ли выискивать внебрачных? Ты сильно перепугалась, Света. Я видел. Ты полгода ждала, чем закончится расследование, а когда оно зашло в тупик, обратилась ко мне. Я взялся за это дело с единственной целью — услышать наконец из твоих уст признание. Увы, не дождался. Что ж, осталось поставить точку.

Скрипки давно умолкли, вино было выпито. В непроветренной гостиной стлался дым от выкуренных сигарет.

— Ты уедешь навсегда? — спросила Света.

— Во всяком случае, постараюсь. И как можно скорее.

— Ничего не выйдет.

— Почему? — встрепенулся Геннадий. — Ты обещала, что с детьми вопрос будет решен.

— Не в этом дело, — загадочно произнесла она.

— А в чем?

— На следующей неделе мэр дает банкет в своем загородном доме. Это неофициальное мероприятие. Туда не допустят прессу. Понимаешь?

— Нет.

— Ну что тут не понять? — все больше волновалась Кулибина. — Мэр хочет собрать представителей всех кланов.

— Для дружеского рукопожатия? — усмехнулся Гена.

— Почему бы нет?

— А я тут при чем?

— Твое присутствие просто необходимо. — Света закусила нижнюю губу и продолжила: — Во-первых, твое исчезновение наделало много шума, и все захотят убедиться, что ты никому не предъявишь претензий.

— Здорово! — похлопал в ладоши Геннадий. — А во-вторых?

Она тяжело вздохнула и произнесла:

— Володя просил поговорить с тобой. Он хочет, чтобы ты присутствовал на банкете в роли его заместителя.

— Прекрасно!

— Он заботится о твоей безопасности, болван! — закричала она. — В городе ходят слухи о твоей отставке! Нужно всем доказать, что это не так! Думаешь, у тебя нет врагов? Думаешь, мало охотников расправиться с тобой? Подумай о детях, в конце концов!

Он видел, как нелегко, даются ей эти слова, он знал, что Мишкольц действительно заботится в первую очередь о нем. На таком мероприятии, которое проводится впервые, должны присутствовать все местные тузы, а кого не досчитаются, тот, значит, вне игры. Мэр выбрал удачное время. Поликарп вернулся из Греции, Мишкольц из Америки, все остальные тоже в сборе. Он опасается создания новых организаций, хочет остановить процесс, но процесс уже пошел. Гробовщик лишился сыновей. Гробовщик наметил жертвы. Мероприятие в загородном доме мэра под угрозой, если… «Если» он оставил на потом.

— Я обещала и Мишкольцу, и мэру, что уговорю тебя. Сам понимаешь, каково мне теперь. Получается, что я хочу тебя удержать. Мы ведь объяснились и поставили точки над «и»… — Светлана сделала паузу, чтобы он подтвердил или не подтвердил свое окончательное решение. Но Балуев тоже молчал, и она сказала почти шепотом: — Потерпи меня еще недельку.

— Я остаюсь, — снизошел Геннадий. — Взгляну в последний раз на сборище людоедов. — И уже веселее прибавил: — Полетим на шабаш, Светка! Готовь метлу!

А пресса между тем не дремала. Уже в утренних газетах появились фотографии убитого Жигулина. Заметки с кричащими заголовками пророчили новые разборки и даже войну мафий. Призывали милицию к действию, общественность к поддержке.

В квартире Окуня не переставал звонить телефон. Одни поздравляли с единоличной властью, другие умоляли заняться расследованием, потому что «дело нечисто», третьи просто плакали и тряслись от страха. Всех мучил один и тот же вопрос: «Кто?» Кто посмел замахнуться на святая святых, одну из самых богатых и могущественных организаций?

Окунь сохранял внешнее спокойствие. Не надо поддаваться панике, уговаривал он себя. Первое, что приходило на ум: старик начал действовать, старик не простил им вмешательство в его заграничные дела и изгнание Гольдмаха. Но и это еще предстояло хорошенько осмыслить. Одно утешало — некому выражать соболезнования. У Жигулина, насколько было известно Окуню, не было никакой родни. У него тоже родственников не густо, если что. Есть, правда, любимая сестренка. Не родная, двоюродная. Но самое близкое на свете существо. И тут может выйти казус. Об их родстве никто не подозревает. Ни одна живая душа. Таков был уговор с сестренкой, еще после первой его отсидки. Не хотела иметь с ним ничего общего, не желала впутываться в его дела. Да все равно впуталась! Куда денешься? Ведь хочется заработать деньгу! Теперь он большой, всеми уважаемый человек, но уговор остается в силе. Так легче выжить.

Ему захотелось позвонить сестре, посоветоваться, но у нее была репетиция, а звонить в театр она ему категорически запрещала. Верка с детства была строгой и властной, и он ее немного побаивался.

Втайне он гордился сеструхой. Как-никак, настоящая актриса! И не где-нибудь, а в оперетте! Там надо и петь и плясать! Окунь следил за ее творчеством, посещал театр. И очень обрадовался, когда Верку утвердили на роль вампирши в триллере. Только все кончилось ничем. Да еще это проклятое убийство сына Гробовщика! Сестра тогда ему покаялась, что замешана в кладбищенской инсценировке, что согласилась участвовать в ней за большие бабки, которых в жизни не держала в руках. «Что же у меня не попросила, если нуждаешься?» — спросил он. «В твоих деньгах не нуждаюсь!» — с вызовом бросила она. Его деньги ей, видите ли, взять западло! Всегда была такой, с гонором. На вопрос, кто заказывал музыку на кладбище, ответила еще более дерзко: «Не твое собачье дело!» А пришла-то к нему зачем? Чтобы подстраховал, если наступит развязка. Сразу к брату, если что.

Он следил за тем, как продвигается дело. Хреново оно продвигалось, и это радовало. А заодно приглядывался к Тимофееву, наводил о нем справки. Сценарий триллера, по которому расправились с сыном Поликарпа, Окуню понравился. Сработано красиво! Такого человека, как Тимофеев, всегда нужно иметь под рукой. Тем более что с ним завязана двоюродная сестра. Прошлой осенью он приблизил к себе Игорька. И не пожалел. Когда дошло до дела, когда Пентиум дал деру, Тимофеев быстро разобрался в обстановке.

Телефон молчал не более пяти минут. Постоянные звонки не давали собраться с мыслями. На этот раз звонила Верка. Голос показался ему взволнованным. Она умоляла его никуда не выходить, а сама обещала явиться с минуты на минуту.

Она будто поняла, что ему нужен ее совет. Они чувствовали друг друга на расстоянии. Он уже не в первый раз в этом убеждался. И летом, когда убили сына Гробовщика, Окунь не находил себе места, страдал бессонницей. Позвонил ей в третьем часу ночи. «Тебе нужна моя помощь? Приезжай!» По голосу понял, что она не спала.

Теперь ему предстоят бессонные ночи. Он боялся старика и ругал Жигулина последними словами за эту дурацкую затею узурпировать власть. У них и так было всего предостаточно. Что еще надо? Лучше бы он сговорился с Гольдмахом сообща скинуть бывшего мента. Доказал бы лишний раз свою преданность старику. Задним числом все мудрецы!

Верка ворвалась как фурия. Из театра ехала на такси. Отпросилась с репетиции. Роль не шла ей сегодня в голову.

Прямо в пальто она плюхнулась в кресло, закинула ногу на ногу, задымила сигаретой.

— Ты уже знаешь о Жигулине? — спросил брат.

— По-твоему, зачем я здесь? Чтобы ты задавал мне глупые вопросы?

Всю жизнь она его колола, царапала словами, а он проявлял к сестре какую-то мазохистскую нежность.

— Я скажу кухарке, чтобы приготовила нам пожрать…

— Сядь! — закричала Верка. — Ничего не надо! Ты скоро потеряешь аппетит!

— Что случилось? — заволновался Окунь.

— Что случилось? — передразнила она и вдруг расхохоталась. — Тебе объяснить, что случилось? Правильно, сам ты ни за что не догадаешься! Поэтому я здесь. Случилась, милый братец, полная туфта! Вас с Жигулиным кто-то ловко подставил.

— То есть?

— Поликарп почему-то решил, что это вы заказали его сыновей. — Она опять засмеялась, нервно, визгливо. — Что ты выпучился на меня?

— Поликарп? — прошептал он, уставившись на сестру. Но в следующий миг встрепенулся и вышел из оцепенения. — Кто мог сделать такое?

— Понятия не имею, — пожала плечами актриса. — Может быть, Гольдмах, а может, Балуев.

Окунь вспомнил, что Балуева и Гольдмаха видели вчера вместе в «Сириусе», после чего преемник старика исчез в неизвестном направлении.

— Зачем это Балуеву? — недоумевал авторитет.

— А Бог его знает! Он занимался частным расследованием по делу Христофора. Всю душу мне вымотал. Я несколько раз обращалась к Тимофееву, чтобы освободил меня от общения с ним, а то я за себя не ручаюсь. И в конце концов пустила эту ищейку Мишкольца по следу, предупредив Игорька. Но у того оказалась кишка тонка. Он каким-то образом вырубил Балуева на несколько дней, а сам смылся из города. А Балуев снова воскрес. Его вчера видели с людьми Поликарпа. Не исключено, что он встречался с Самим.

— Это еще ничего не доказывает! — противился неожиданной версии Окунь, хотя прекрасно понимал, что полученная только что информация и связь Балуева с Гольдмахом говорит о многом. — Это происки Мишкольца! — заключил он. — Что ему надо от нас? Я с ним серьезно поговорю!

— Дурак! Мишкольц отбрехается в два счета. Говорить надо с Поликарпом, и немедленно!

— Ты так считаешь? — робко спросил он сестру.

Вера вздохнула, показывая всем своим видом, что устала от невероятной тупости брата, и произнесла:

— Я считаю, что Гробовщик уже отвел тебе место на своем кладбище.

После этих слов она резко поднялась и направилась к выходу.

Он бросился вдогонку и уже у самой двери успел схватить ее за рукав пальто.

— Ты не можешь так просто уйти! Ты должна мне сказать, кто заказал Христофора! Как я могу явиться к Поликарпу с пустыми руками! Назови мне эту мразь! Или хотя бы намекни…

— Милый мой братец, — с ухмылкой посмотрела на него Вера, — неужели ты думаешь, что в таком положении я стала бы от тебя это скрывать? Но беда в том, что я сама ничего не знаю. Меня не поставили в известность, для кого снимается кино. Я наивно полагала, что Тимофеев и есть заказчик. Вот уж кто точно знал, на кого работает! А также директор картины и костюмер. Не зря же их так спешно убрали. Возможно, в курсе Валера. Но где он? Ищи ветра в поле!

— Выходит, ты одна ничего не знала?

— Поэтому и разговариваю сейчас с тобой, а не с апостолом Петром у райских ворот. — Она по-дружески положила ему руку на плечо и сказала на прощание: — Звони Поликарпу. Попробуй с ним договориться. Еще не все потеряно.

Снова оставшись в одиночестве, Окунь принялся усиленно думать, что всегда давалось ему с трудом. Потом начал действовать. Во-первых, заказал кухарке роскошный ужин, во-вторых, велел усилить охрану, в-третьих, распорядился, чтобы к двум часам дня в ресторане «У Сэма» собрался весь цвет организации. Форум обещал быть представительным. И только после всех этих ухищрений он набрал номер резиденции Карпиди. Ему ответили, что босса нет. Когда он назвался и сообщил о цели своего звонка — похоронах Жигулина, его попросили перезвонить через полчаса.

Через полчаса Окуню в вежливой форме дали понять, что у босса нет желания встречаться с ним. Во всяком случае, сегодня.

В его распоряжении был еще домашний телефон Гробовщика, но воспользоваться им он пока не решился. Тем более время уже поджимало. Его ждал форум, и нужно было подготовить речь. Братва щепетильна на этот счет. А кроме братвы должны присутствовать банкиры и бизнесмены. Он никак не может ударить лицом в грязь. Окунь понимал, что все это отговорки, что он просто оттягивает тяжелый, унизительный разговор с Поликарпом. И Верка, сеструха, вряд ли одобрила бы его поведение.

К подъезду дома подогнали комфортабельный «ниссан» с пуленепробиваемыми стеклами и тремя охранниками. Авторитет, удовлетворенный осмотром машины, похлопал одного из парней по плечу и приказал везти его к «Сэму».

В ресторане его ждал неприятный сюрприз. Оказывается, по его зову не явилась даже треть приглашенных. Никто из людей Жигулина не прибыл на форум, а также проигнорировали его банкиры и бизнесмены. И это настораживало. Кто-то высказал предположение, что середина рабочего дня не совсем удобное время для деловых людей. Но Окунь догадывался, что причина не в этом.

Речь вышла куцая и однобокая. Все свелось к тому, что время раздробленности кончилось и надо мобилизовать все силы для укрепления организации. Подобные бесцветные речи очень любили парторги былых времен. Потом помянули добрым словом Жигулина (Окунь старался представить его своим лучшим другом) и даже выпили за упокой души бывшего милиционера.

Окунь отводил всему мероприятию не больше часа. К тому же оно было провалено. И только он собрался поблагодарить братву за преданность, как в кармане запиликал сотовый телефон. Сердце так и екнуло в груди. «Откуда у Гробовщика мой сотовый?..»

Но это звонил не Гробовщик, а один из бизнесменов. Он в раболепных выражениях извинялся за то, что не смог приехать, и обещал в следующий раз быть непременно. Окуню хотелось послать его как можно дальше, но авторитет сдержался. Он ведь только что сам ратовал за укрепление и мобилизацию. Бизнесмен никак не решался повесить трубку, нес всякий вздор, и терпение Окуня было уже на пределе. И лопнуло бы наконец, если бы навязчивый собеседник не обронил между прочим:

— Меня предупредили, чтобы я не имел с вами никаких дел.

— Кто предупредил?

— Незнакомец. Он позвонил мне за час до назначенной вами встречи. Он сказал, что все, кто соберется сегодня «У Сэма», уже покойники. Извините…

Окунь еще минуту сидел, будто под гипнозом, держал возле уха трубку и слушал короткие гудки.

Он позвонил по домашнему телефону Карпиди в четвертом часу. Ему ответил красивый грудной женский голос. Все в городе знали, что сожительница Поликарпа бывшая оперная певица.

— А кто его спрашивает? — поинтересовалась она.

— Окунь. По сугубо личному делу. Очень срочно.

Хозяин подошел к телефону не скоро. Окунь услышал его громкое сопение, а затем своеобразное приветствие:

— Чего суетишься, голуба? Похороним твоего друга по высшему разряду. В первый раз, что ли?

— Я… я не об этом хотел поговорить, — от волнения начал заикаться Окунь. — Нам надо срочно встретиться… Сглазу на глаз…

— В семь часов тебя устроит? У трансформаторного завода, на пустыре. Пойми меня правильно, голуба. Я не хочу, чтобы нас видели вместе. Могут принять за сговор. — И в конце добавил: — Я приеду на черном «шевроле».

Пустырь возле трансформаторного завода был излюбленным местом сходок авторитетов. Завод уже несколько лет стоял, поэтому безлюдность вокруг гарантировалась. Еще это место привлекало тем, что плавно переходило в парк имени Лермонтова, где всегда можно скрыться в случае опасности.

Окуня удовлетворял такой расклад. Он радовался, что сумел склонить несговорчивого Гробовщика к этой встрече именно сегодня. Завтра ему будет некогда заниматься подобными делами. Завтра он возьмется за решение внутренних проблем. Надо выяснить, кто мутит воду?

Думать о неприятном не хотелось. Тем более когда приходится гадать на кофейной гуще. С большим энтузиазмом он принялся планировать сегодняшний вечер после разговора с Поликарпом. На разговор он отводил не более часа. Жаль, что Гробовщик назначил на семь. Во-первых, где убить три часа? А во-вторых, в семь у Верки начинается спектакль. Ничего, он приедет ко второму акту. А потом они отправятся к нему. Не зря же он заказал кухарке роскошный ужин.

Они будут сидеть при свечах и вспоминать детство. Что может быть лучше этих воспоминаний? Особенно летние каникулы. Они всегда проводили их вместе. И его и ее родители предпочитали на лето сплавлять детей в деревню, к дедушке. Там-то и закралась в сердце тайная страсть к кузине. Он пронес ее через всю жизнь, а тайна так и осталась тайной. Вряд ли когда-нибудь он откроется ей. А впрочем, она сама все видит. Тогда в детстве, у деда на сеновале, они преспокойно могли обжиматься и целоваться, ни о чем не задумываясь. Условности, придуманные солидными дядями и тетями, отравляют жизнь. Иногда в нем просыпалось что-то детское, он начинал думать как ребенок и даже высказываться вслух, если рядом была Вера. Поэтому она до сих пор считала его инфантильным, а остальные почему-то — твердокаменным, жестоким и себе на уме.

Чтоб убить время, он поехал в клуб. Еще по дороге наметил две комбинации, на которые поставит в рулетку. И загадал: если выиграет, сегодня же ночью овладеет кузиной. Пора им уже определиться в этой жизни. Она перестанет быть дерзкой, как только окажется в его объятиях!

В клубе народу было не густо. Все те же верные соратники. Они громко, уже хмельными голосами, приветствовали своего единоличного босса. Это не улучшило ему настроение. Он пытался понять, где же остальные? Неужели насмерть запуганы?

Ему повезло сразу и довольно крупно. Хоть какая-то радость в такой неудачно начавшийся день! Вторая, намеченная в машине комбинация тоже не подвела. Потом он проиграл. Проиграл еще раз. И вдруг сумасшедшая фортуна поцеловала игрока взасос. Такого с ним еще никогда не случалось. Один выигрыш за другим. К шести часам он стал обладателем нескольких толстых пачек долларов. Распорядился на всю сумму купить корзины с цветами и отвезти в театр оперетты, в гримерную одной замечательной актрисы. Велел передать ей записку следующего содержания: «Появлюсь во втором акте. Поговорим за жизнь».

Странно, он совсем не думал о предстоящей встрече с Гробовщиком. А между тем сказать ему было нечего. Как доказать, что ты не верблюд, когда все признаки налицо? А главное, сотрудничество с Тимофеевым. Это как злокачественная опухоль и никуда от нее не деться! И всему виной Верка! Его любимая Верка, которая будет утопать в цветах, пока он корячится перед греком!

Корячиться перед греком — вот что невыносимо! Кто он такой, этот Поликарп? Жук навозный! Его организация втрое меньше! Его претензий никто не принимает всерьез! Однако по убойному ремеслу ему нет равных. С этим нельзя не считаться! Смерть давно гуляет с Гробовщиком под ручку. Она избрала его своим поводырем.

Окунь покинул клуб в половине седьмого. Приказал везти его к трансформаторному заводу. Предупредил охрану, что надо быть начеку, возможны провокации.

Было еще светло, но пасмурный день казался бесконечными сумерками. Редкие снежинки долетали до пуленепробиваемых стекол «ниссана» и тут же, под давлением воздуха, снова взвивались вверх

Из головы не выходила сеструха. Со времен детских шалостей на сеновале минуло тридцать лет. Больше половины из них он провел в зоне. Он писал ей письма, она не отвечала. Он гордился сестрой, она его презирала. Но тогда, тридцать лет назад, была любовь. И он пронес ее через годы. Они уже не маленькие. Стесняться родства глупо.

Хватит, хватит об этом, уговаривал он себя, пора настроиться на неприятный разговор.

Пустырь перед трансформаторным заводом представлял собой заасфальтированную площадку в двести квадратных метров, ограниченную с одной стороны бетонным забором, а с другой массивом парка культуры. Груда металлолома в виде разобранных на запчасти электрокаров занимала почти четверть пустыря. Возле этой кучи и велел припарковать машину Окунь.

— Лучше бы к лесу, — возразил один из его охранников. — Здесь слишком открытое место.

— А там дорога, — вступил в спор с охранником шофер.

— И что с того? — не сдавался тот. — Эта дорога ведет к транспортным воротам завода. Кто ею теперь пользуется? Я здесь работал одно время, поэтому знаю, что говорю.

Окунь внимательно выслушал доводы обеих сторон и счел разумным перебраться к лесу.

Они простояли минут десять, не вылезая из машины, молча оглядываясь по сторонам. Наконец вдалеке из-за поворота вынырнул черный «шевроле». Поликарп опаздывал, но не торопился. Его машина притормозила примерно в двадцати метрах от «ниссана», и несколько секунд все чего-то выжидали. Затемненные стекла «шевроле» не давали никакого представления о том, что происходит внутри.

— Может, выйдем? — не выдержали нервы у Окуня.

— Пусть сначала они, — остановил его порыв все тот же охранник.

И, словно послушавшись парня, дверцы «шевроле» разом открылись. Вылезли трое здоровенных детин, а вслед за ними выкатился Анастас Карпиди в черном пальто нараспашку и без головного убора.

«Жарко ему, а меня бросает в дрожь», — успел подумать Окунь.

Вылупившись на свет Божий, Гробовщик и его окружение не двигались с места, будто хотели сначала насладиться ландшафтом.

— Пора! — скомандовал охранник Окуня.

Именно Окунь со своими телохранителями сделали первые шаги к сближению. И сразу услышали за спиной шум мотора. Оглянулись. Со стороны транспортных ворот на высокой скорости приближался старенький, давно не мытый «москвич».

— Это еще что такое?! — воскликнул кто-то из охраны, но было уже поздно.

«Москвич» проехал немного вперед и, завизжав тормозами, перекрыл им путь. Прямо через заднее стекло застрочили автоматы. Вместо того чтобы прикрыть босса, охрана бросилась врассыпную, кто к «ниссану», кто в лес, но никто не уцелел в вихре огня.

Окунь успел броситься на землю, но подняться уже не смог. У него были прострелены ноги и плечо. Он тяжело дышал, уткнувшись лицом в лужу, покрытую хрупким льдом, а когда открыл глаза, увидел свое отражение. Черное пятно.

— Чисто сработали, голубы, — раздался над ним знакомый голос.

Окунь с трудом оторвал голову от земли. Перед самым его носом стояли грязные башмаки Гробовщика.

«Где он собрал столько грязи? — мелькнуло в мозгу поверженного авторитета. — Ах, да, на кладбище!..»

— А жить-то хочется, дружок? — засмеялся Поликарп, обращаясь к нему.

В тот же миг сильные руки перевернули Окуня на спину. Теперь он мог лицезреть Карпиди в полный рост. Тот ковырял зубочисткой в зубах, громко причмокивая. Видно, перед встречей сытно поужинал. Глаза Поликарпа, как всегда, не могли сосредоточиться на конкретном предмете. Глаза у него всегда жили отдельной, своей жизнью.

— О чем хотел говорить, голуба? Разве между нами может быть разговор?

— С-сука! Мразь! — процедил Окунь.

— И только-то?

— Ничего, найдутся люди. Удушат всех твоих выродков! За все ответишь, гнида!

— Кончайте, — бросил Гробовщик своим людям и не спеша, вперевалочку направился к «шевроле».

Выстрел прозвучал незамедлительно.

— «Поговорим за жизнь», — снова перечитала записку брата Вера, пожала плечами и воскликнула в сердцах, по-театральному, видимо, уже входя в образ: — Идиот! Прислать цветы к началу спектакля! Ведь это дурная примета!

В гримерной негде было повернуться. Корзины с цветами занимали все пространство, и некоторые пришлось выставить в коридор, чтобы актриса смогла добраться до своего кресла. Казалось, весь цветочный магазин перекочевал в маленькую гримерную, и Вере в пору самой открывать торговлю. Запах стоял одуряющий. Сильнее других заявляли о себе белые лилии. Они всегда наводили на нее тоску.

— Будто помер кто, — прошептала Вера и почему-то заплакала.

7

Если бы Окунь не так торопился на свидание с Поликарпом, а проторчал еще пару часов за рулеткой, то стал бы свидетелем чуда, которое случилось в клубе «Большие надежды».

К девяти часам вечера неожиданно стал подходить народ. Те самые банкиры и бизнесмены, которые проигнорировали в полдень ресторан «У Сэма», один за другим подкатывали на своих крутых автомобилях к крыльцу, так что тусовка обещала быть представительной. И что еще показательно, в этот вечер в «Больших надеждах» не видели ни одной дамы. Но зря радовались крупье: в игровом зале не наблюдалось ажиотажа и деньги не текли рекой. Люди в смокингах и фраках просто толпились, просто обменивались мнениями, просто пили некрепкие напитки, чтобы сохранить ясные мозги.

— Вам тоже сегодня утром звонили? — спрашивал пожилой господин, явно страдающий одышкой, своего молодого компаньона.

— А как же! — с чувством превосходства отвечал тот. — Подняли с постели в такую рань! Всю неделю не могу выспаться, знаете ли. Чума!

— И что вам сказали? В какой форме? — продолжал допытываться астматик.

— То же, что и всем. Туда не езжай, езжай сюда. Ну и, разумеется, угрозы. Чума!

— Кто бы это мог быть? — пожимал плечами озадаченный пожилой господин.

— Тайны мадридского двора, — ухмыльнулся его молодой друг, — и даже покруче.

— Похоже на смену власти, — подытожил опытный бизнесмен.

А собрание между тем волновалось. Кто-то принес весть о расправе над Окунем возле трансформаторного завода. Даже солидные люди иногда поддаются панике. Толпа загудела. Из фраков и смокингов, как по команде, были вызволены сотовые и мобильные телефоны. Усики антенн нервно вздрагивали. Оповещались ближайшие соратники. И снова в воздухе витал вопрос: «Кто посмел?»

— Дело идет к войне, — прохрипел пожилой астматик.

— Повоюем! — бодро заявил компаньон. — Знать бы только с кем!

— Как бы не вышло — с ветряной мельницей.

— Не понял.

— А что, если кто-то из наших рвется к власти? — прошептал он молодому человеку в самое ухо. — Об этом вы не подумали?

— Чу-ма! — ударил кулаком в ладонь тот и прибавил парочку таких словечек, от которых мясистый нос пожилого господина брезгливо задергался.

Атмосфера становилась удушливой. Сильные мира сего все больше походили на стадо овец, брошенных на произвол судьбы нерадивым пастухом. Достойнейшие из достойных боялись смотреть друг другу в глаза, дабы не выказать страха перед тем, что надвигалось. И уже знали наперед, что никогда не простят своего затравленного взгляда случайно подсмотревшему. Казалось, еще немного и стены клуба задрожат от многоголосого воя.

— Господа! — обратился кто-то из достойнейших к стаду. — Надо выбрать нового босса.

— Не сейчас! Не сейчас! — возразили из разных концов зала.

— Будем решать на поминках, — предложил другой, не менее достойный.

— На чьих поминках? — ухмыльнулся первый оратор. — Или вы собираетесь их объединить?

— Разберемся, — недовольно пробурчал второй.

— Как знаете, — пожал плечами инициатор выборов и в тот же миг смешался с толпой.

Накал страстей достиг апогея после того, как стало известно, что охрана клуба, по воле неизвестного, удвоена и даже утроена и никого не велено выпускать.

— Что происходит, господа? Кто же все-таки хозяин клуба?

— Может, это молодой еврей решил позабавиться?

— Такие шутки не в его духе. Он — парень серьезный. Здесь кто-то покруче заказывает музыку.

Пожилой астматик присел к фонтану с танцующими папуасами. Он громко хрипел и без конца вытирал вспотевший лоб, так что в пору было выжимать носовой платок.

— А вдруг это КГБ или как их сейчас называют? — испуганно шептал он на ухо своему молодому другу.

— Дадим на лапу и дело с концом! — из последних сил бодрился тот.

— А если это новая политика? Если все в одночасье переменилось? Если решили покончить с этим раз и навсегда? Если все вернется к старому? Я повешусь… я повешусь…

— Да что мы, в самом деле?! — воскликнул еще один достойнейший. — Надо вызвать братву и разогнать всю эту шушеру!

Отчаянный нувориш стоял посреди игрового зала. Он демонстративно достал из-за пазухи сотовый и принялся активно нажимать на кнопки, но в тот же миг на его широкое плечо легла маленькая, холеная рука и мягкий голос произнес:

— Не надо никого вызывать. Здесь все свои.

Это было сказано довольно тихо, но в тишине, вызванной тревожным ожиданием, прозвучало внятно и доходчиво, так что все присутствующие посмотрели на человека, который это сказал. Господин невысокого роста, в серовато-зеленом фраке и с бабочкой такого же цвета, изобразил на своем полудетском личике подобие улыбки. А за очками с двойными линзами таилось высокомерие и презрение ко всему окружающему.

— Здесь все свои, — повторил человек в серовато-зеленом фраке. — Имейте немного терпения.

В разных концах зала начали шептаться: «Судья!», «Неведомский!», «Откуда он взялся?», «Он что-то знает!». Шепот приобретал оптимистический оттенок, и уже некоторые, самые продвинутые, начали расшаркиваться перед судьей: «Здравствуйте, Ян Казимирович!», «Какими судьбами, Ян Казимирович?», «Давненько вас не было видно!» Неведомский же, с усмешкой на лице, не обращая внимания на приветствия, продвигался к лестнице, ведущей на второй этаж. Достигнув цели, он круто обернулся, полностью овладев вниманием толпы.

— Добрый вечер, господа! — прикинулся он дешевым конферансье. — Настало время прояснить ситуацию. Это я вам звонил сегодня утром. Это я вам угрожал. У меня выдалось нелегкое утро, но иначе я поступить не мог. Ведь все мы устали за полтора года безвластия. А как это еще можно назвать, когда правят двое и даже трое.

По залу пробежал одобрительный шумок.

— Короче, что ты предлагаешь? — выкрикнул кто-то из молодых и нетерпеливых.

— Я предлагаю похлопать в ладоши и выстрелить шампанским в потолок. — Он поправил очки, оглядел высокомерным взглядом недоумевающую тусовку и сообщил главное: — К нам вернулся Георгий Михалыч.

Старый босс не заставил себя ждать и в тот же миг спустился то ли с неба, то ли со второго этажа. В джинсах, в свитере, побитом молью, надетом на голое тело, как в старые добрые времена, стареющий хиппи, с неизменным хвостиком седых волос.

Вместо аплодисментов и выстрелов шампанского в клубе воцарилась гробовая тишина, так что было слышно лишь журчание фонтана. А сидевший возле фонтана пожилой господин вздохнул с облегчением и недовольно прохрипел:

— Устроили тут Новый год! Снегурочка вызывает Деда Мороза. Тьфу! Нельзя было сразу объяснить?

Он тяжело поднялся с насиженного места и направился к Лосю. Они пожали друг другу руки и крепко обнялись.

— Тянешь лямку, старый чемодан? — похлопал его по спине Георгий Михайлович.

— С возвращеньицем, Жора! — давясь слезами, хрипел астматик.

А потом двенадцать самых верных людей собрались в кабинете босса. Старик снова воцарился в любимом антикварном кресле под неусыпным взором Марса, бога войны.

— Куда делся мой родственник? — спросил он в первую очередь.

— Смылся в неизвестном направлении, — был ответ.

— Жигулин собрался отправить его на Кипр, — добавил кто-то более осведомленный, — а может, и подальше, но Гольдмах оказался хитрее. Испарился.

— Плакал мой портсигар, — бросил Георгий Михайлович Неведомскому, сидевшему по правую руку от босса.

— Найдем, — обнадежил судья.

— Ты же бросил курить, — напомнил давний приятель, астматик.

— Это подарок Мишкольца, — не без бахвальства произнес Лось. — Когда-то он хотел заручиться нашей поддержкой. Времена меняются. Теперь его поддержка может понадобиться нам. Поликарп озверел. Меньше чем за сутки расправился с двумя боссами. Его необходимо остановить.

Присутствующие не так были удивлены наглостью Гробовщика (на его счет никто не обольщался), сколько тем ровным, умиротворенным тоном, каким старый босс говорил о расправе над Окунем и Жигулиным. И только судья даже бровью не повел, а слушал хозяина с усмешкой и безграничным высокомерием за толстыми линзами очков.

А внизу, в игровом зале, постепенно восстанавливался привычный порядок. Господа делали ставки, травили анекдоты про новых русских, гоготали и вообще радовались жизни. А жизнь продолжалась, и на старика хозяина возлагались большие надежды, что вполне оправдывало название клуба.

Кельнеры вновь суетились, с ловкостью жонглеров манипулируя подносами. Теперь господам требовались напитки покрепче.

Елизаветинск

1964 год, лето

В кабинете следователя висел портрет Дзержинского. Все остальные портреты пылились за шкафом. Кто знает, что будет завтра, рассуждал следователь, в воздухе опять запахло тухлятиной, а железный Феликс — это навсегда, железный Феликс не протухнет!

Ввели подследственного. Высокий, крепкий парень. Лицом, правда, не вышел, но мог бы, как все законопослушные граждане, участвовать в строительстве коммунизма. В труде — красота! Этот же и дня не работал. Охота ему мотаться по лагерям!

— Присаживайся, Жора. В ногах правды нет.

— А правды вообще нет, гражданин начальник. — Блондин воспользовался приглашением, сел на табурет и, закинув ногу на ногу, принял аристократическую позу.

— Кури, Жора. — Следователь придвинул пачку «Казбека».

— Предпочитаю американские, — подследственный брезгливо, мизинцем отодвинул папиросы.

— Американские тебе Гольдмах возил из-за границы?

— Я не понимаю, гражданин начальник, когда мы успели перейти на «ты»? На брудершафт вроде не пили.

— Не паясничайте, Лосев!

— Георгий Михайлович, — подсказал Блондин.

— Отвечайте на вопросы, Георгий Михайлович!

— Вы о чем-то меня спросили?

Следователь держался железно, не выходил из себя, не орал, не брызгал слюной, как некоторые его коллеги, только слова произносил резко, отчетливо, выделяя главное.

— Я спросил про Гольдмаха Исаака Ильича.

— Кто это? Первый раз слышу.

— Неужели? Вы не очень-то маскировали свои отношения со скрипачом. Это он привозил вам валюту? Нет смысла отпираться, Георгий Михайлович! — Имя-отчество Блондина следователь выделял с издевкой.

— Я не знаю никакого скрипача! — стоял на своем Жора. — И вообще ненавижу музыку!

— Замечательно. — Следователь выдвинул ящик стола и достал оттуда исписанные листки бумаги. — Вот показания свидетелей, ваших соседей по коммуналке. Представьте себе, они любят музыку и даже иногда ходят на концерты. Во всяком случае, Гольдмаха знали прекрасно.

Слово «знали» резануло ухо.

— Устройте нам очную ставку, — уже не таким уверенным голосом предложил Блондин.

— Увы, дорогой Георгий Михайлович, это не смог бы сделать даже Господь Бог, если бы он на самом деле существовал. Вчера утром на улице Первомайской, в двадцати шагах от собственного дома, был обнаружен труп вашего друга.

— Врете, — не поверил Жора.

— Зачем мне врать?

— Он известный музыкант. Его не могли убить.

Следователь видел, что с парнем творится неладное, лицо побледнело, руки задрожали. Ему не удалась роль несгибаемого аристократа. И чтобы совсем выбить из-под ног преступника твердую почву, следователь произнес ледяным тоном:

— Вашему другу проткнули вязальной спицей желчный пузырь. Точно так же, как вашей подруге. Почерк один и тот же. И это очень подозрительно. Не действовал ли убийца по вашей подсказке, чтобы убрать ненужных свидетелей?

Блондин неожиданно застонал, схватился за живот, упал на колени и уткнулся головой в пол.

— Суки! — шептал он. — Они мне за все ответят!

— Встаньте, Лосев! Нечего тут разыгрывать!..

— У меня гастрит, начальник! — простонал Жора. — Я не разыгрываю… Ицик, прости! — закричал он вдруг и разрыдался, совсем как пацан, впервые угодивший за решетку.

На крик вбежал охранник.

— Выйди! — приказал ему следователь. — И позови доктора. Скажи, приступ гастрита.

Через полчаса Блондин снова сидел на табурете. Приступ утихал. Доктор щупал больному пульс.

— Вот что, Жора, — обратился к нему следователь, — я вижу, ты не дурак. И мучения твои мне отчасти понятны. Я тоже потерял друга. Правда, на фронте. Советую выложить все начистоту, не обеляя скрипача. Ему уже все равно. И про других не забудь. Ведь кому-то ты сбывал валюту, так?

— За кого вы меня держите, гражданин начальник?

— Зря гы так, Жора. Зря. Я ведь не зверь какой. Я тоже могу для тебя кое-что сделать. Например, отправить тебя на зону без «голубой» статьи. Со мной можно договориться, поверь.

Блондин закинул ногу на ногу, но по-прежнему держался за живот, согнувшись в три погибели.

— Дайте папироску, — попросил он. Слезы уже высохли на его стального цвета глазах. А может, и не было никаких слез?

Балуев просидел на кухне до рассвета, вчитываясь в материалы старого дела, неизвестно как добытого Кулибиной из архива, без конца варил себе кофе и курил, так что к утру не осталось ни одной сигареты и пришлось одалживаться Светкиными, с ментолом.

Еще накануне его посетила догадка насчет заказчика сыновей Карпиди. Тимофеев послал телеграмму из Одессы. С Одессой был связан Лось. Связан очень тесно, родственными узами. В свое время он женился на дочери одного из местных авторитетов. Как оказалось, старик не канул в Лету, а довольно четко контролировал обстановку в своей бывшей организации. Он безошибочно угадал с внедрением Гольдмаха-младшего, иначе произошел бы раскол. Но Тимофеев мог случайно оказаться в Одессе. Кто знает, какие у него связи? На Лося же указывал еще один факт. Старый босс, прослывший миротворцем, всегда относился с уважением к другому миротворцу, Мишкольцу. Подслушанный в доме киллера разговор между Тимофеевым и костюмером Степанычем, из которого следовало, что заказчик уважает также и помощника Мишкольца, не давал Балуеву покоя все последние дни. Теперь сомнений не было. Все сходится на Лосе.

Гена приоткрыл форточку, чтобы проветрить кухню. Хотелось избавиться от дыма и отвлечься от тягостных мыслей.

«Господи, за что сажали в былые времена, — сказал он себе, — махинации с валютой, гомосексуализм. Даже не верится! Сейчас по «голубой» статье можно было бы отправить за решетку всю нашу эстраду!»

Жора Блондин за валюту получил восемь лет и отсидел их от звонка до звонка. И это был уже третий его срок. В зоне его произвели в авторитеты. Блондин исчез, появился Лось. Жестокий, но справедливый, миротворец, заступник, отец родной. В криминальном мире города вечный антипод Гробовщика. И вот этот антипод, заступник и миролюбец, на склоне лет выходит на тропу войны. Это не укладывалось в голове, потому что Геннадий всегда относился к Лосю с симпатией.

Что побудило его к мести через три с половиной десятилетия после гибели скрипача? Минула целая эпоха, да и не одна! Где он был раньше?

Балуев мог только догадываться, но версия, которую он сам для себя выстроил, выглядела убедительно.

В семьдесят втором году, когда Лось вернулся с зоны, Поликарп, по-видимому, отсиживал свой второй срок. Первый был совсем короткий, за мелкое хулиганство. Если бы он получил за все, что совершил! Но так, наверно, не бывает.

Они потом еще отсидели по одному разу, и, возможно, опять их дорожки разбежались в разные стороны. И уже в восьмидесятых, когда оба считались первыми среди воров, и потом, когда начался раздел территорий, Лось, слывший миротворцем, ничего не мог предпринять, иначе бы подорвал свой авторитет, а для вора старой закалки это очень важно.

Итак, Георгий Михайлович, бывший Жора Блондин, начал разрабатывать план мести, уже отойдя от дел, оказавшись в Центральной Европе. Кроме всего прочего, им руководила обида. Он сошел со сцены, а Поликарп остался. И сошел он, благодаря хитромудрому греку, накануне выборов мэра. Да, нынешний мэр, ставленник Карпиди, всегда относился с предубеждением к его организации. Он видел в Лосе силу, которая может ему противостоять. Именно мэр полтора года назад начал раскалывать его организацию, вести переговоры с преданными старому боссу людьми, нащупывать ходы-лазейки. Тогда-то и почувствовал «отец родной», что для борьбы возраст уже не тот, и в каждом друге стал видеть врага. Так жить невозможно. Счет уже шел на часы и минуты. И он ушел. Думал, что навсегда. Оказывается, взял таймаут.

«И мне пора взять тайм-аут», — подумал Балуев, прикрывая форточку.

8

Первые дни апреля выдались необычайно теплыми. Хрестоматийно журчали ручьи. Голубоглазые грачи попрошайничали не хуже голубей. Ни грачи, ни голуби, ни даже вездесущие вороны не знали о банкете в загородном доме мэра, а там было чем поживиться.

Сам дом представлял из себя грандиозное сооружение из кирпича, стекла и мрамора. Доставшаяся по должности казенная дача председателя райисполкома Овчинникова была переоборудована в настоящий дворец с экзотической оранжереей. Мэр слыл страстным и ненасытным собирателем дикой фауны и флоры. Говорят, у него даже водились африканские страусы, не говоря уже о банальных мартышках. Зато местный зоопарк год от года хирел.

А неподалеку от дома возрождался монастырь, и мэр проявлял заботу о монахах не меньше, чем о мартышках. По воскресеньям обязательно наведывался к заутрене, чтобы выслушать чаяния настоятеля и опрокинуть с ним по чарке. Они сблизились этой зимой, когда из-за аварии монастырь не отапливался целый месяц, монахи чихали и кашляли, а иконы потрескались от холода. Мэр чуть ли не переквалифицировался в кочегары, до такой степени горел душой. При этом в его оранжерее по-прежнему царил земной рай, не сдохла ни одна мартышка. Правда, захворал африканский страус, но быстро пошел на поправку, чего нельзя сказать о многих братьях во Христе, до сих пор не оправившихся от недуга. Воистину, пути Господни неисповедимы.

Сегодня все пути вели в загородный дом мэра.

Светлана специально для банкета сшила новое платье и купила к нему сапфировый гарнитур. Она не любила все эти крутые тусовки, когда женщины уподобляются новогодним елкам, но предстоящему мероприятию придавала огромное значение. Геннадий смотрел на ее приготовления с усмешкой. Он предпочитал отправиться к мэру в своем рыжем свитере.

— Являться на банкеты в свитере — не твоя привилегия, — заметила Света.

Пришлось брать напрокат смокинг и все остальное.

Последний мазок помады перед венецианским зеркалом, и дама в сапфирах и платине готова явиться на бал.

— Не верится.

— Во что тебе не верится, Светка?

— Лет десять назад вот так же я с мужем собиралась на ночное шоу, и тогда у меня не нашлось ни одной пары целых колготок. — От нахлынувших воспоминаний она даже присела на пуфик и достала пачку сигарет. — Андрей умер в страшной нищете. Представляешь, если бы мы не разбежались?

— Жили бы в нищете, — спокойно рассуждал Балуев, — как живут миллионы наших сограждан. Во всяком случае, Андрей бы не погиб.

— Не говори так! Он сам виноват. Я пыталась его спасти. В чем ты меня упрекаешь? Кто же знал, что он так кончит?

— Поедем, а?

— Еще минуту! — Она сделала глубокую затяжку, выдохнула дым и тихо спросила: — Как ты думаешь, может все обратиться вспять? Я имею в виду нищету…

Сегодня она не гнала, как обычно. Желание попасть на банкет целой и невредимой перебороло в ней страсть к лихачеству. Да еще начатый перед зеркалом разговор не давал покоя. Чтобы нарушить тягостное молчание, Светлана включила магнитофон.

— Все удобно расселись? — спросил приятный голос по-английски. — Хорошо. Тогда начнем! — Ударили барабаны, заскулила соло-гитара.

— Что это? — удивился Гена.

— Группа «Слейд». Наш школьный гимн. Я всегда его слушаю, когда взгрустнется. Забавная песенка о том, как мама жарила на кухне цыплят и готовила к жизни маленького Джека. Она ему всегда говорила: «Ешь за общим столом!» Но как-то в четверг Джеку вздумалось убежать из дому. «Трахал я ваш общий стол!» И когда Джек остался один, его уже наставляла не мама, а сама жизнь. «Мама объяснила тебе плотскую любовь и тайны мира! Объяснила все просто, как дважды два… Ты больше так не можешь! Тебя нае… прежде, чем ты родился», — перевела она припев песни.

— Серьезные ребята, — оценил Балуев.

— Поучительная песенка, правда? «Ешь за общим столом!» Лучше не скажешь.

Геннадий промолчал. Разве эта фраза не относилась к нему? Ведь это он тот самый Джек. Вот только решится ли он сказать всем: «Трахал я ваш общий стол!»? Он едет к мэру, чтобы подтвердить обратное: «Я — ваш! Я — целиком и полностью ваш! Я буду есть за общим столом!»

Пока малолитражка «пежо» не торопясь пересекала главные магистрали города, более продвинутые автомобили спешили к праздничному столу.

Первым достиг цели кортеж Поликарпа, состоящий, как обычно, из двух черных «шевроле». Никого из своих людей на банкет он не взял. Только сожительницу, оперную певичку («Надо же твои бриллианты хоть раз в год проветрить, а то моль побьет!»), и еще охрану, вооруженную до зубов.

Выкатившись из машины, Анастас Гавриилович шлепнул по толстому заду свою спутницу, так что та взвизгнула поросенком, и наказал ей:

— Попросят спеть, не ломайся. Здесь — не твои циркачи. Люди солидные.

С яснолицым мэром Гробовщик трижды облобызался и, прослезившись, молвил:

— Нет больше моих соколиков, голуба. Прибрал Господь…

Он был одет просто: черный костюм и черная рубаха с расстегнутым воротом, без галстука. Траур по сыновьям.

Другой кортеж прибыл прямо из клуба «Большие надежды». Лось и двенадцать преданных ему соратников. Здесь был и судья Неведомский, и пожилой астматик-бизнесмен, и его молодой компаньон. Старый босс постеснялся надеть дырявый свитер, ведь мэр и так его недолюбливал, а это только удвоило бы его нелюбовь. «Конфронтация нам ни к чему!» — решил Георгий Михайлович и вырядился в белый фрак. И вообще во все белое, как истинный миротворец.

Однако особых лобзаний с мэром не вышло. Яснолицый протянул руку и произнес:

— Рад видеть. — А потом не удержался и подпустил шпильку: — Вы прямо как птица Феникс, восстали из пепла…

— Кое-кто посыпал тем пеплом главу, — философски заметил Лось.

— А где же ваша супруга? — сменил тему яснолицый.

— Старухе что-то нездоровится. Акклиматизация.

Он не стал вдаваться в подробности, хотя мог бы рассказать, что его верная подруга терпеть не может этот город, и что много раз она уговаривала его отойти от дел, уехать за границу, и когда наконец добилась своего, когда патриархальная жизнь в альпийском домике казалась последней ступенькой перед входом в рай, все неожиданно вернулось на круги своя. Сразу по возвращении старуха слегла. За неделю высохла так, будто кто-то невидимый выпил из нее все жизненные соки. Два часа назад, когда Георгий Михайлович предстал перед ней во всем белом, она воскликнула: «Я думала, ангел спустился с небес! Да еще похожий на тебя!» Врожденная ирония не покидала ее и на смертном одре.

Следом за молодцами из «Больших надежд» приехала особа, подающая еще большие надежды. Серебристый «крайслер» телеведущей Анжелики Артющен-ко вылетел из-за поворота на бешеной скорости и притормозил с визгом. Никто не знал, чьи интересы здесь представляет теледива, но знали точно, что она без пяти минут генеральный директор телевидения.

Она приехала без сопровождения, в твидовом брючном костюме, отороченном горностаем. Украшения были подобраны безукоризненно, жемчуга и агаты.

Яснолицый немедля приложился к ее тонкой ручке и расцвел, как ландыш по весне, расточая свои дежурные комплименты.

— Я польщена. приглашением, — с улыбкой ответила она и вошла в дом.

А мэру еще долго не давала покоя ее серебристая машина у ворот. Время от времени он посматривал на нее, и ему мерещилось, что в темном салоне кто-то сидит. Впрочем, он быстро избавился от нежелательных галлюцинаций и с еще большим усердием стал встречать новых гостей.

Ими оказались бизнесмен Соколов с супругой, примчавшиеся с телохранителями на джипе «черокки». Нарастивший солидное брюшко Соколов то и дело потел и утирался огромным носовым платком, похожим на кухонное полотенце. Жена оказалась на полголовы выше его и на полкорпуса шире. Она напоминала каменную глыбу вулканического происхождения, богатую полезными ископаемыми, и в первую очередь алмазами, золотом и железной рудой. Железной у нее была парочка передних зубов, видимо вставленных еще до перестройки.

Потом прибыл Шалун, с братвой и подругами, на пяти крутых тачках. Нельзя сказать, что он являлся для мэра долгожданным гостем. Шалун был зван со скрежетом зубовным, и уж конечно не предполагалось такое солидное представительство его организации. Яснолицый в негодовании покинул крыльцо, и вновь прибывших встречал кто-то из его подручных.

Он снова занял свой пост, когда на горизонте показался «ягуар» Мишкольца. Владимир Евгеньевич, как всегда, обошелся без охраны и, как всегда, был в строгом смокинге, без единого украшения. Зато сопровождавший его Данила Охлопков, с льняными кудрями до плеч, вырядился в кремовый фрак, скрепил манжеты рубахи изумрудными запонками и то и дело почесывал безымянным пальцем свой похожий на картофелину нос, чтобы все могли лицезреть его перстень с крохотным, мутноватым изумрудом.

— Я сделал, что задумал, — подмигнул Мишкольцу мэр.

Скептически настроенный магнат вместо ответа представил ему Охлопкова как своего помощника.

— А как же Балуев? — удивился тот.

— У каждого человека есть правая и левая рука, — по-талмудистски мудро растолковал Владимир Евгеньевич.

Балуев и Света, самая примечательная на этом банкете пара, хотя их отношения давно ни для кого не были секретом, явились последними. Автомобиль и наряд Светланы оказались до неприличия скромными, и дамы, разряженные в пух и прах, бросали на нее высокомерные взгляды.

Живой камерный оркестр в честь Анхелики наяривал Гайдна. Под огромной пирамидальной люстрой собралось человек шестьдесят. Весь цвет неформальной городской власти.

— Вот бы яду на всех! — пошутил Шалун, угощаясь шампанским со шведского стола и закусывая бутербродом с осетриной. Братва поддержала своего босса дружным гоготом.

Кулибина нервничала. Взгляды дам ее доконали. Вцепившись в локоть Геннадия, она все время шептала ругательства. Неожиданно к ним подлетела телеведущая. Она сумела разговорить Свету и вскоре увела ее, бросив через плечо Балуеву:

— Я рада за тебя.

Яснолицый, как только утих оркестр, обратился к досточтимой публике с пространной речью. Она сводилась к тому, что народы должны сосуществовать в мире, а поколения сменять поколения, дети почитать отцов, отцы уважать детей, и прочей словесной чепухе, которая может произноситься вслух только человеком с таким ясным лицом, как у проповедника или позитивного мэра города.

Гена твердо шел к намеченной цели. Он самоотверженно искал старого босса, чтобы задать ему несколько наболевших вопросов. Но, увидев Георгия Михайловича, застыл на месте. Лось стоял чуть ли не в обнимку с Поликарпом.

— Что нам с тобой делить, Черномазый? — называл он Гробовщика, как в молодости. — Кто старое помянет, тому глаз вон, так?

— Ты меня, Жора, знаешь, — жестикулировал пальцами-сардельками Карпиди. — Я люблю честную игру. Так что, если задумал что, выкладывай!

— Ты меня тоже знаешь, Анастас. Я человек миролюбивый. И в крови не люблю пачкаться. Поэтому то, что ты для меня сделал, никогда не забуду.

Гробовщик усмехнулся:

— Вот как повернул, голуба! Знать бы, что ты воскреснешь, так еще подумал бы! Я за мальчиков моих им отплатил, понял?

— Да все я понимаю, дорогой. И поверь, в долгу не останусь. Я тебе тоже приготовил сюрприз. Велел доставить прямо сюда. Пойдем взглянем.

— Надеюсь, это не твои молокососы с автоматами, как в прошлый раз?

— Ну, что ты! Обижаешь! — Лось подмигнул Неведомскому, и тот сразу выхватил сотовый телефон.

Покинув сборище, они вышли за ворота. Люди Поликарпа были начеку и окружили их со всех сторон.

— Скажи им, чтобы отдыхали, — попросил Лось, но хитромудрый грек не проронил ни слова.

— Где твой сюрприз? Тут только сосны да груда металлолома.

— Имей терпение, Черномазый. Я долго к этому готовился.

Одна из стоявших в колонне машин двинулась с места и подрулила к господам. Георгий Михайлович дернул заднюю дверцу, и взору Поликарпа предстал связанный парень с заклеенным ртом.

— Кто это? — не узнал парня Гробовщик.

— Не догадываешься? Фамилия человечка Тимофеев. Он мастер писать сценарии жутких картин.

Помолчав, Карпиди произнес:

— Шестерки меня не интересуют. Главное я сделал.

— Прекрасно. Тогда позволь мне самому разобраться с этим молодчиком. Ты повозился с моими врагами, я покончу с твоим. По рукам? — И Лось протянул руку, но Анастас Гавриилович не торопился с рукопожатием. Неожиданно за пазухой у Карпиди запиликал телефон. Он выхватил трубку. Все присутствующие услышали темпераментную греческую речь.

— Минуту, голуба, — попросил абонента Гробовщик. — Не так быстро. И лучше по-русски. Извини! — бросил он старому боссу, так и не подав ему руки, и засеменил к своей машине с телефонной трубкой возле уха.

— Что будем делать с этим? — раздалось за спиной Георгия Михайловича. Неведомский в последние дни превратился в тень «отца». Это без удовольствия отмечали многие из ближайшего окружения.

— Да пошел он! — в сердцах воскликнул Лось и со всей силы хлопнул дверцей. Даже не посмотрев в сторону судьи, он направился в дом, где продолжалось веселье.

Ян Казимирович пожал плечами, тяжело вздохнул и сел в машину рядом с Тимофеевым.

— Езжай потихоньку, — приказал судья шоферу. — Курить хочешь? — спросил он приговоренного. Тот кивнул.

Судья раскурил сигарету и сунул ее Тимофееву в рот, отлепив лейкопластырь.

Затянувшись и выпустив дым, Игорек спокойно поинтересовался:

— Меня убьют?

Никто ему не ответил. И судья, и шофер, и двое парней-охранников смотрели в неопределенную даль, и их головы едва покачивались в такт движению.

— У меня есть деньги. Можем договориться,

Ему по-прежнему никто не отвечал, будто он ехал с манекенами.

— Вы же сами мне предложили это! — закричал приговоренный. Сигарета выпала у него изо рта.

— Брюки прожжешь, дурак, — проявил заботу Неведомский и выбросил окурок в окно.

— Вы ведь мне сулили золотые горы! — продолжал орать Тимофеев. — Обещали полную безопасность, заграничную визу! Где все это?

— Заткни ему пасть, — попросил Ян Казимирович одного из парней, и тот с усердием и прилежанием въехал беззащитному по зубам. — Странный ты человек, — усмехнулся судья. — Мое дело было предложить, твое — отказаться.

Обливаясь кровью, Тимофеев харкнул в лицо обидчика. Страшен был не харчок (судья привык утираться), а то, что праздничный фрак безнадежно испорчен.

— Все! Останови! — от резких мимических упражнений толстые очки приземлились на детский, холеный подбородок.

Машина притормозила.

Неведомский водрузил очки на прежнее место и уже без истерики распорядился:

— Выводите!

По обеим сторонам дороги тянулся дремучий сосняк. Они не доехали метров двести до монастыря. В небе трогательно торчали православные маковки под мусульманским полумесяцем. Ночь выдалась звездная, тихая, без ветерка.

— Кого-то ищешь? — спросил Мишкольц.

Геннадий в это время провожал взглядом Лося и Поликарпа и жалел, что не может последовать за ними.

— Опять играешь в сыщика? Ой, не наделай глупостей! — предупредил Володя. — Пойдем-ка лучше выпьем. К тому же дамы скучают без тебя.

Он увел его в другой конец зала. Там собралась теплая компания: Света, Анхелика, Охлопков и хозяин, яснолицый мэр. Они были уже изрядно под хмельком и галдели, как стайка воробьев.

— Вот, явился — не запылился! — укоризненно встретила Гену Светлана.

— Ты его теперь покрепче держи, — посоветовала ей телеведущая, — не отпускай от себя!

— Его удержишь, как же! Уже завтра намылился в Москву.

— Вы уезжаете? — подхватил мэр. Он не упускал ни одного случайно оброненного слова. — Как же так? Ведь только недавно приехали?

— По делам, — ответил за Геннадия Мишкольц.

— У вас и в Москве дела? — продолжал допытываться яснолицый.

— Мои личные дела, связанные с коллекцией картин.

Мэр хотел еще о чем-то спросить магната, но тут вмешался Охлопков и не оставил ни малейшего шанса на продолжение разговора:

— Свет, ну что же ты не показываешь? — обратился он к Кулибиной. — Собиралась научить нас пить текилу. Ты ведь почти латинос, так?

— Да-да, сейчас! — засуетилась Света.

Она взяла со стола, ломящегося от яств и напитков, бутылку с лихим мексиканским сомбреро вместо пробки и наполнила шесть маленьких стопок.

— Сначала лимончик, — комментировала она свои действия, — выжимаем несколько капель в стопку. Потом соль. Нет, соль не в напиток, а на руку. Подставляйте руки, господа! Да не так, будто вы стоите на паперти, а тыльной стороной. Вот, правильно. Каждому — щепотку соли. Сначала пьем, затем слизываем соль.

— За кого пьем? — поинтересовался хозяин дома.

— За Вовку! — предложила Анхелика.

— Почему за меня?

— А чтобы больше было таких, как ты, — вставила Света.

— Лехаим! — выкрикнул вдруг по-еврейски Данила.

— За жизнь, — перевел для мэра Балуев.

Выпили и зализали.

— Да, здорово! — оценил мэр. — А без этих прибамбасов она не очень. Мне раньше не нравилась.

— Ощущается кактус! — провозгласил Охлопков.

— Все просто, — совсем захмелев, бормотала Кулибина, — горечь, лимонная кислота, соль, а потом наступает сладкая жизнь.

Геннадий в этот миг остро почувствовал, как отдалился от этих людей, оторвался от земли, как во сне, поднялся вверх и завис где-то под пирамидальной люстрой. И тут он увидел старого босса. Лось был в полном одиночестве, сидел в кресле, запрокинув голову и закатив глаза. Соратники не решались подойти к нему, понимали, что шеф не в духе.

Балуев извинился перед теплой компанией и направился к одинокому боссу.

— Ваш помощник случайно не перебежчик? — обратился яснолицый к магнату.

— У Балуева много связей, — нашелся Мишкольц и добавил: — Я горжусь моим помощником.

— Все ему надо знать, — ворчала Света, — перебежчик, не перебежчик… Давайте выпьем за моих братьев, — предложила она.

— У тебя есть братья? — удивилась телеведущая.

— Это что-то новенькое, — усмехнулся Охлопков, как бы говоря: «Ну ты и напилась, подруга!»

— Уже нет братьев, — вздохнула Светлана. — Погибли. Оба. Одного звали Христофором. Его я совсем не знала. А другого Олегом. Хороший был парень. Добрый…

Все сразу поняли, о ком идет речь. Мэр воспринял ее слова иносказательно и объявил:

— Хороший тост! Давайте выпьем за наших погибших братьев.

Охлопков снова разлил по стопкам мексиканскую водку, схватил одну из них и провозгласил:

— За братьев!

Мишкольц и Анхелика многозначительно переглянулись. Телеведущая пожала плечами, а Володя с повышенным интересом стал рассматривать лицо Светланы, будто видел ее в первый раз.

Она вытерла слезы и прошептала:

— Не забудьте соль…

Гробовщик так и остался в машине. Отговорившая трубка сотового телефона лежала рядом, на сиденье. Вернуться в дом он не мог, потому что ноги не шли. Не от того, что на душе кладбищенская тоска, а в прямом смысле. Ноги не слушались. И вовсе не от вина. Чтобы Поликарп пил? Только кипяток с пакетиком индийского чая и больше ничего. О его трезвости слагаются легенды. В чем же дело? Что с ногами? Вокруг стоят парни с квадратными рожами. Они уже догадываются, что с боссом что-то случилось, но ждут команды. Он их так приучил. Послушные, бляди! Но не дождутся. Поликарп сам справится со своей бедой.

Звонил дальний родственник из Греции. Сказал, что сегодня утром в доме Олега обнаружили трупы невестки и внука. Первая мысль: «Я ошибся! Я не тех замочил!» Оказывается, эта дуреха, пригретая Олегом детдомовка, сама задушила мальчика, а потом повесилась. В последнее время с ней творились странные вещи. Наверно, здорово убивалась по мужу — так предположил родственник. Потом спросил, хочет ли Анастас, чтобы гробы переправили в Россию? Опять гробы. Снова похороны. Нет, пусть хоронят там. У него силы на исходе. Он ведь не из золота и даже не из железа. Надо только позвонить жене в Крым. Пусть съездит простится с внуком, а то со свету его сживет, вздорная баба!

И вот когда он положил трубку, понял, что вылезти из машины не может. Не двигаются ноги. И руки немеют, но пальцы еще шевелятся. Медузы этакие!

Значит, девка тронулась! Такой вариант он не предусмотрел. Ничего, еще не все потеряно. Выпишет себе из Греции молоденькую гречанку, и пойдут дела. Вот только ноги! Серьезно с ногами-то! А вдруг уже ничего не будет? Вообще ничего! Так разве бывает? Нет, с другими, конечно, бывает. Но он-то еще в расцвете сил, только-только начал седеть! А не получится с гречанкой, так дочки на что? Нарожают внуков! Недаром он их столько настругал! Три в Крыму и одна здесь! Думает, что Поликарп ни о чем не догадывается! Повесила у себя в кабинете портрет матери, взяла пример с него. Он сразу узнал эту бабу на портрете, вспоминал, правда, долго, но вспомнил. Было дело. Так что, Светлана Васильевна… Почему, кстати, Васильевна? Кто такой этот Василий? Светлана Анастасовна — вот как правильно! Эх и дало же росточек его семечко! И главное, именно в ней, в Светке Кулибиной, он почувствовал свою кровь! Ни в Олеге, ни в Христофоре, а в ней! Еще два года назад, когда она отхлестала его, Гробовщика, по щекам за то, что приперся к ней с проектом памятника для Стародубцева, ее бывшего любовника. Горячая баба! Надо бы только ее приручить, чтобы не кусалась, не царапалась. Он ею займется, если ноги не подкачают…

Что ты будешь с ними делать? Как же так? В чем дело? Он никогда их не ломал, не выворачивал, даже ревматизма не было. А еще столько всего впереди…

Жаль, не ответил этому старому пердуну. Жора Блондин решил его задешево купить. Подсунул шестерку. На, жри, Поликарп! И ударим по рукам! Нет, голуба, Поликарп все помнит! Поликарп тебе ничего не простил! Будем врагами до конца! И нечего подставлять свою дряхлую задницу! Тоже мне герой нашелся! Миротворец! Знаем мы вас, миротворцев! Где выгода — там и миротворец тут как тут! Ах, не звали? А я сам пришел, миротворить…

Зараза! С ногами, кажется, полный п…ц! И руки туда же! Ведь только что шевелились! Надо бы сказать этим рожам!.. Ну, что уставились, бляди? Зовите кого-нибудь! Поликарп подыхает!

Телохранители терпеливо ждали команды. Он сумел только открыть рот и промычать. Но и этого было достаточно для преданных стражей. Они не стали поднимать шума. Зачем портить людям праздник? Отвезли босса до ближайшей больницы, ведь промедление смерти подобно. В реанимацию несли на носилках. Предупредили главврача, какого важного пациента доставили. Выставили охрану у крыльца, так, на всякий случай.

Он не ошибся в своих ребятах. Не зря выдрессировал. Он сам слышал, как врач сказал: «С инсультом главное вовремя доставить». А значит, будет жить. А значит, еще многое успеет.

Когда с него совлекали одежды, в окне промелькнула какая-то тень.

Костилаки, пидар! Тебя только не хватало сейчас! Зачем приперся? Демонстрировать бельмо на глазу? Тебе уже никакой врач не поможет! А меня поднимут! Я буду как огурчик! Вот увидишь! А там кто у тебя за спиной? Ах ты, сука! Предводитель мертвяков! На кой всех собрал? Страшный Суд, типа? Видал я всяких судей, но чтобы вонючки с того света!.. Да что вы теперь против меня? А ну слушай мою команду! Все по гробам! Я сказал: все! И к тебе, Епифан, это тоже относится! Не задирай нос! Вот так-то лучше! Вы думали, Анастас сдрейфит? Затрясется как заяц. Будет звать на помощь. Я вас, расп…ев, и живых не боялся, а тем паче скелетных! Ну, что головы задрали, упыри? Давно хозяина не видели? Вот он я, смотрите! Смеюсь над вами, клоуны! Просто захлебываюсь. А ну, лежать! Я сказал: лежать! Вот умницы! Ох и надоели вы мне!.. Давай катись, честная компания, обратно на кладбище!..

Медсестра устанавливала капельницу. Врачи суетились. А больной все мычал и мычал, и глаза у него при этом бешено вращались.

Реанимация находилась на шестом этаже. Внизу курили охранники. В тихую, звездную ночь неожиданно ворвался ветер. Он раскачивал единственную сосну во дворе больницы. Ее ветви царапались в окно.

А веселье продолжалось. Любовница Поликарпа окончательно спелась с камерным оркестром и на потеху хмельной публике выводила песню Сольвейг. Она, может, не совсем подходила на роль хрупкой норвежской девушки, зато могучая грудь певицы вздымалась не хуже, чем волны северного моря, а лицо, пожалуй, даже превосходило своей суровостью норвежские фьорды.

— Яду на всех! — балагурил Шалун, но уже в мраморном сортире мэра, просторном и светлом, куда авторитета привели проблеваться. — Крысиного яду! Где этот вонючий баклан со своей бакланихой? Я им устрою девяносто второй год!..

Соколов, о котором шла речь, весь вечер держался возле собственной жены и поближе к выходу. Чтобы не провоцировать Шалуна на дальнейшие действия, они решили раньше времени покинуть благородное собрание. Супруга преуспевающего бизнесмена, эта глыба полезных ископаемых, прощаясь с хозяином дома, обронила:

— Жаль, что ваша женушка в отъезде. Представляю, как бы мы с ней поладили.

Яснолицый вряд ли был того же мнения, потому что сам никак не мог поладить со своей женушкой, но он слыл позитивным мэром и держал себя в рамках приличия, поэтому молвил:

— Звоните и приезжайте к нам запросто.

Утрамбовав свою монолитность в джип «черокки», закрепив ремень безопасности, глыба воскликнула:

— Вот так-то, Витюша! Ты будешь у меня первым в городе!

— Зачем, дура?! — не оценил ее стараний Витюша. — Я хочу просто быть…

— Не помешаю? — усевшись рядом, спросил Геннадий.

Старый босс поднял веки, но головы не опустил.

— Это ты, Геночка! Я всегда рад тебя видеть, — произнес он без малейшей радости.

— Вам нездоровится?

— Нет, спасибо. Все хорошо.

— Курить будете?

— Я давно уже не курю. Легкие, знаешь, не вечные. Да и мы сами…

Лось вдруг оборвал свою речь, краем глаза уловив сверкание золота.

— Вот дьявол! Откуда у тебя мой портсигар?! — Настроение у старика сразу поднялось, когда он взял в руки любимую игрушку.

— Я забрал его у Миши, чтобы вы не думали о нем плохо.

— Я не думаю о нем плохо. Да где он сам?

— Далеко, Георгий Михайлович.

— Ты помог ему удрать? Так я и думал. Но для чего теперь все эти тайны? Он может вернуться. Уж я найду ему теплое местечко. В обиде не будет.

— Он не вернется.

— Почему?

— Наверно, не хочет быть вам обязанным.

— Что за глупости? Миша мне как сын!

— Может, как племянник?

Старик от этих слов встрепенулся, а потом как-то обмяк, ссутулился.

— У Миши был знаменитый дядя, — продолжал Балуев. — Скрипач Исаак Ильич Гольдмах.

— Значит, докопался? — прошептал Лось.

— Докопался.

— Мне докладывали, что ты копаешь, но я не думал, что так глубоко копнешь.

— Прошлой зимой, когда Миша случайно оказался в вашей заграничной резиденции…

— Оказался! Я притащил его на собственном горбу!

— Его появление послужило началом мести, так? Напомнило о былом?

— Я всегда говорил, что у Мишкольца умнейший помощник, — сделал в его сторону реверанс Георгий Михайлович. — За мной был старый должок, и я не мог отойти в мир иной, не заплатив по счету. Жаль, что ты не знал Ицика. Виртуозный скрипач, красавец, умница! В него нельзя было не влюбиться! Ицик был набожным человеком, хасидом. Любил рассказывать всякие предания. Особенно про двух ненормальных братьев, святош. Одну историю я надолго запомнил, там говорилось: «Если человеку суждено получать удары, он получит их независимо от того, где находится». Почему же судьба так снисходительна к Поликарпу, размышлял я. За что Создатель так полюбил Гробовщика? Почему этому нелюдю все сходит с рук? А может, Бог держит его в качестве санитара? А чем не угодил Всевышнему Ицик, набожный хасид? Водился, конечно, за ним грешок, но разве можно это сравнить с делами Поликарпа? И тогда я понял, что если буду ждать, когда удары судьбы обрушатся на голову хитрого Анастаса, то могу не дождаться. И решил подкорректировать судьбу. Ведь ни одна живая душа на свете не встанет на защиту Поликарпа, даже эта жирная свинья со своей Сольвейг!

— Зато многие любили его сыновей, — возразил Гена.

— А Ицик? Его разве не любили? Его знала вся страна. Он дарил людям красоту.

— И поэтому вы принесли ему в жертву флейтиста, парня, который тоже собирался дарить людям красоту? А потом одного за другим убирали участников съемок. Все ради красоты? И о племяннике Ицика вы тоже здорово позаботились…

— Ему-то грех жаловаться! Он бы никогда столько не заработал!

— Неужели, втиснув Гольдмаха между двумя ненасытными боссами, вы не предполагали, что начнется охота? Что его постараются убрать всеми правдами и неправдами? Да вы его просто подставили. А потом подставили Жигулина и Окуня. И там не обошлось без невинных жертв. Боссы угрохали Пентиума и двух его любовниц. А племянник Ицика едва не оказался за решеткой. И все ради красоты? Сосчитайте трупы, Георгий Михайлович. Чем вы лучше Гробовщика?

— Ну, спасибо, дорогой! Уж от тебя никак не ожидал! — Старый босс заерзал в своем кресле. — Кто-нибудь еще знает? — осторожно поинтересовался он. Балуев сделал отрицательный жест. — Это хорошо, Геночка. Это замечательно, ведь ты умеешь держать язык за зубами.

Геннадий видел, что старик испугался так, что готов был стелиться перед ним. И он пожалел об этом разговоре.

— Не беспокойтесь, Георгий Михайлович, у меня завтра поезд в девять утра.

— Это ты правильно придумал. Молодец. Куда едешь?

— В Москву.

— Надолго?

— Навсегда.

— И Володя отпускает? Зря, зря отпускает. Впрочем, это не мое дело. Хочешь совет? Не задерживайся в Москве. Езжай дальше. Как можно дальше, Геночка! Как можно дальше…

В шесть утра уехали последние гости. Банкет удался на славу, так считал мэр. Даже Шалун со своей братвой не испортил праздника. Впрочем, он уехал вслед за Соколовыми, словно хотел их догнать на большой дороге.

Мишкольц обнял Геннадия.

— Провожать не поеду, — сказал он. — Терпеть не могу отходящих поездов.

— Ну, давай пять! — пожал ему руку Охлопков. — Когда стану директором музея, приезжай посмотреть, если не сдохнешь от зависти.

— Не сдохну, — пообещал Балуев бывшему однокурснику, — а ты, главное, не задавайся!

Светку он обнаружил в одной из спален, куда ее отвела Анхелика.

— Что ж ты так напилась, старуха? — ласково будил он депутата Городской думы. — А кто доставит нас домой?

Она приводила себя в порядок не меньше часа, принимала душ, красилась. Они покинули дом последними. Хозяин уже отдыхал, а в зале какие-то тетки в синих халатах прибирались и драили пол.

Небо начало проясняться, когда они мчались по пустынной дороге, вдоль сосняка. Потом повернули, оставив справа черный силуэт монастыря. Ему казалось, что и эти древние сосны, и этот недавно восстановленный монастырь сами прощаются с ним навсегда.

Когда проезжали по Главной площади, он попросил ее заехать во двор за памятником Ленину. Светка не задавала лишних вопросов, как зомбированная выполняла все его пожелания.

Он прислонился к обветшалой стене сараюшки и простоял так минут пять.

— Долго еще будешь обниматься с этим сортиром? — не вылезая из машины, крикнула Света.

— Хотелось бы войти внутрь, — размечтался Гена. — С детства люблю запах красок.

— Ну-ну, войдешь, а завтра милиция снимет тебя с поезда. Здесь давно уже нет никаких мастерских, только вывеска осталась.

— А что же тогда?

— Склад какой-то торговой фирмы. Здесь, Геночка, давно уже пахнет по-другому. Садись, романтик, а то мы так и не доедем.

Он машинально поднял голову и посмотрел на окна квартиры Гольдмаха. В окнах горел свет.

— Он что, рехнулся?!

— Ты о ком?

Ответа она не дождалась. Балуев бросился к подъезду.

— Кто из нас наклюкался у мэра? — пожала плечами Кулибина.

На его звонок ответил испуганный девичий голос.

— Вы — Лика? Я — Мишин друг. Откройте.

Светловолосая девушка, с короткой стрижкой, с изможденным, уже не девичьим лицом, отступила в глубь прихожей.

— Ой, вы меня, наверно, обманули! — всплеснула она руками.

По всей видимости, ее смутил респектабельный вид незнакомца и особенно смокинг.

В комнате заплакал ребенок.

— Вы вернулись с малюткой?

— Я. знаете ли, сбежала от мужа. — Она развела руками и всхлипнула совсем по-детски. Видно было, как нелегко ей дался этот побег. — Вот приехала. Родители ничего не знают. И Миши дома нет. Хорошо, что я сохранила ключи. Вы случайно не знаете, где Миша?

Она смотрела на него, широко раскрыв глаза, чувствуя в нем доброго человека.

— Случайно знаю, — улыбнулся Гена. — Михаил в Москве.

— Вот как, — расстроилась Лика.

— Он скрывается. И на днях уедет в Англию. Вы зря расстраиваетесь. Я оставлю вам телефон. Только звонить лучше с переговорного пункта. Ваш телефон, возможно, прослушивается.

— Боже мой! — не на шутку испугалась она.

— Да не пугайтесь вы так! Это обычное дело в нашем городе.

— Я только не знаю… — Девушка сильно смутилась, а потом выпалила: — Дело в том, что я совершенно без средств.

— Сто долларов вам хватит на первое время. — Он достал бумажник.

— Вы прямо с неба свалились! А то мне девочку нечем кормить. А родителям боюсь на глаза показаться. Со свету сживут! Мне и здесь оставаться нельзя. Муж разыщет, а по их законам… — Она махнула рукой и расплакалась.

И в комнате заливался ребенок.

— Не надо, Лика, — погладил он ее по плечу. — Все образуется. Миша вас любит и не оставит в беде. Потерпите немного.

— Вы прямо с неба… Вы прямо с неба… — шептала она.

Эпилог

Неужели всё? Неужели я вырвался? Неужели навсегда? И ничто и никто меня больше не связывает с этим городом. С этим любимым, проклятым городом! Нет, я его еще увижу тысячу раз в своих снах! И только? А завтра, уже завтра, пройдусь по Сретенке, сверну на бульвары, вверх по Чистопрудному дойду до Покровских ворот. А потом сяду на трамвай. Хоть одну остановку на милом неторопливом московском трамвае! А там, на углу Покровского и Большого Трехсвятительского, мой дом! Мой настоящий дом. И мы будем жить в этом доме долго и счастливо. Ведь этому дому уже сто лет, и ничего ему не делается! Пацанам должно понравиться. И Сретенка. И Чистые пруды. И трамвай. И, конечно, наш дом с допотопным лифтом, ползущим вверх-вниз подобно экзотическому ленивцу. Им не может не понравиться. Ведь это Москва…

Они добрались до вокзала на автобусе. С рюкзачками за спиной Валька и Артем напоминали двух черепашек. Им казалось, что они отправились в турпоход, в какую-то далекую неведомую страну.

Света отказалась его провожать.

— У меня работа, — сказала она строгим голосом, а потом добавила: — Если честно, боюсь разреветься, развопиться, как деревенская дура.

И тут же разревелась.

Марина натянуто улыбалась, отдавая Артема.

— У меня завтра — первый рабочий день, так что сам понимаешь. Я позвоню, узнаю, как вы добрались. Можно? — Она сверлила Балуева бурятскими глазками. Ей очень хотелось рассказать, какая у нее теперь, благодаря Светке, престижная работа, и что начальник заигрывает с ней, и что у нее теперь много свободного времени, а он взвалил на себя непосильную обузу. Но сдержалась.

Так что они прибыли на привокзальную площадь в сугубо мужской компании. Артем задавал множество глупых вопросов, а отвечал на них, в основном, Валька. Геннадий поражался тому, как много тот знает. Совсем большой. Ему будет с ним легко. Они понимают друг друга с полуслова. Вот тебе и чужая кровь!

На привокзальной площади он почувствовал слежку. Сначала решил, что показалось. Потом в толпе мелькнуло знакомое лицо. А когда вышли на перрон, сомнений не оставалось.

— Зачем мы так бежим? — спрашивал Артемка. — Паровозик нас не подождет?

— Глупенький, думаешь, сели и поехали? — рассуждал Валька. — Надо сначала показать тете билеты. Она все проверит. Потом найти свои места. Уложить багаж.

— Откуда ты все знаешь? Ведь никогда не ездил на поезде? — Гена на ходу обнял Вальку.

— Подумаешь — не ездил! В кино видал сколько раз!

— У меня ножки болят! — захныкал Артем.

Пришлось взять его на руки. А преследователь приближался. Легко ему, без поклажи, без детей. Главное, добежать до нужного вагона. Главное, посадить ребят.

Проводница попалась дотошная. Наверно, недавно в бригаде. Принюхивается к каждой циферке в билетах, неформально интересуется его паспортом. А он уже чувствует вонючее, перегарное дыхание. Этот дышит прямо в затылок.

— Можете идти, — говорит проводница.

И в ту же секунду — едва слышно, хрипловато: «Гена! Есть разговор».

— Погоди. Посажу ребят, выйду.

Вот она, отсрочка. А может, обмануть? Не выходить? Но поезд тронется только через десять минут. Все равно прорвется. Валера профессиональный киллер. Прорвется в купе, и тогда на глазах у детей… Он и сам не хочет этого. У него у самого девочка и мальчик.

Багажа почти никакого. Чемодан забросил наверх, помог пацанам снять рюкзаки.

— Здесь газировочка! — обрадовался Артем. — Это наша?

— Наша. — Откупорил им бутылку. — Я выйду покурю.

— Не ходи! — сквозь зубы процедил Валька. Прозорливый пацан.

Водянистые глазки Валеры сегодня налиты кровью. Видно, с сильного бодуна.

— Чего тебе?

— Есть разговор.

— Лось прислал?

— Да ладно тебе! Вот гляжу — уезжаешь. А не попрощался.

— Ты что, мне брат, сват, чтобы с тобой прощаться?

— Все-таки ехали вместе. Интересная была дорога. Разговоры разные, туда-сюда. Обидел ты меня. По карманам шарил. Велел убираться.

— Обиделся, значит. Ну, прости.

— Отправляемся! — возвещает проводница.

— Нет, постой, сука! — Валера хватает его за лацкан пальто. — На коленях попросишь прощения!

— На колени? Перед тобой, мразь? Да ты погляди на себя! Весь в дерьме! И жить тебе осталось день-два. Такие, как ты, не живут! Таких выкидывают на третьем месяце!

— Отправляемся!

— А стилет помнишь? Не отдал я его! Наврал тогда! Сберег для сегодняшнего дня!

Под ребрами жгучая боль. Валера бежит со всех ног. Оглядывается. Ждет выстрела в спину. Понял, что у него в кармане пистолет. «Макаров» падает в щель между перроном и поездом. Больше не будет убийств. Достаточно. Главное, дети не видели. Никто ничего не видел. Все мирно, спокойно. И это главное. Вагон начинает медленно ползти. Проводница протягивает руку. Помогает вскарабкаться. «Что же вы, гражданин? Я уже два раза объявляла!» Душит кашель. Кровь идет горлом. Что за черт? Этот гад задел легкое! «Господи, что с вами? На помощь!» — орет проводница. Она бы еще крикнула: «Пожар!» Все, ноги не держат. Оркестр играет «Прощание Славянки». С такой помпой отправляются поезда в Москву. Уже много лет одно и то же. В детстве это радовало. А теперь грустно. В тамбуре много места. Можно вытянуть ноги. Можно корчиться от боли, подгибая колени к животу. «Папа! Папочка! Что с тобой?» Где эта дура-проводница? Зачем привела Вальку? «Не ум-мирай, папа! Не ум-мирай!» Ну вот, теперь будет заикой, как его настоящий отец. Кому это надо? И куда мы едем? Почему темно? Уже тоннель? Так быстро? Он должен быть через сорок минут. На Урале много тоннелей. В детстве это радовало. Теперь грустно. «Валя, ты здесь?» Тишина. Где эта чертова проводница? «Я здесь, сынок». Какой знакомый голос! «И мама здесь. И Люба. Тебе будет совсем не страшно».

И было совсем не страшно.

Оглавление

Анатолий Ковалев ЭПИТАФИЯ Гробовщик

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

  Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg