«Звонок мертвецу»

Звонок мертвецу (fb2) - Звонок мертвецу [сборник] (пер. Илан Изекиилович Полоцк,Александра Н. Спаль) 2006K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Роберт Ладлэм - Джон Ле Карре - Микки Спиллейн

ЗВОНОК МЕРТВЕЦУ

Роберт Ладлэм Уикенд Остермана

Часть первая Воскресенье. Полдень

 1

Сэддл-Уолли, что в Нью-Джерси, можно было бы назвать классической деревней.

Торговцы недвижимостью, прислушиваясь к сигналам тревоги, которые подавали задыхающиеся в городах, и в частности в Манхеттене, представители высших слоев среднего класса, обнаружили наконец деревню, первые лесистые акры которой были заложены в конце 30-х годов.

Надпись на белоснежном дорожном знаке в виде щита гласила:

 Сэддл-Уолли

 Поселение основано в 1962 году

 Добро пожаловать 

«Добро пожаловать» было выполнено куда более мелкими буквами по сравнению со всем остальным, потому что на самом деле в Сэддл-Уолли не очень жаловали пришельцев, этих воскресных водителей, что приезжают поглазеть на обитателей деревни. Две полицейские машины Сэддл-Уолли патрулировали в это воскресенье окрестные дороги.

Хотелось бы также отметить, что на дорожном знаке не было написано

Сэддл-Уолли, Нью-Джерси

или даже

Сэддл-Уолли, Н.-Д.,

а просто

Сэддл-Уолли.

Обитатели деревни не признавали над собой власти высшей, чем они сами. Они жили спокойно, в полной безопасности, отторженные от всего мира.

В один из таких воскресных дней минувшего июля патрульная машина Сэддл-Уолли проявляла исключительную, из ряда вон выходящую активность. Белая машина с синей полосой курсировала по поселку на скорости чуть большей, чем обычная. Она пересекала деревню вдоль и поперек, подъезжая к участкам ее обитателей, осматривая обширные ухоженные посадки со всех сторон.

И несколько обитателей Сэддл-Уолли обратили внимание на эту обыкновенную патрульную машину, которая занималась привычным делом.

Так оно и должно было быть.

Эта активность составляла часть плана.

Джон Таннер, надев старые теннисные шорты и вчерашнюю рубашку, в кроссовках на босу ногу, приводил в порядок свой гараж на две машины, краем уха прислушиваясь к голосам у бассейна. Его двенадцатилетний сын Реймонд пригласил друзей, и Теннер периодически выходил на дорожку, откуда ему был виден задний двор с бассейном и веселящиеся ребята. Честно говоря, он выходил только тогда, когда ребячий гам переходил в разговор или у бассейна наступало молчание.

Элис — жена Таннера — с нудной регулярностью спускалась из кухни в гараж и давала мужу указания, что надо выбросить. Джон терпеть не мог избавляться даже от ненужных вещей, и в результате в гараже накапливались кучи барахла. На этот раз Элис ткнула пальцем в сломанную газонокосилку, которая вот уже несколько недель лежала у задней стенки.

Джон понял, что означал ее жест.

— Я водружу ее на кучу мятого железа, — сказал он, — и продам в Музей современного искусства. Как память о былых тяготах. Досадовниковский период.

Элис Таннер рассмеялась. Ее муж не смог не отметить, что, несмотря на проведенные вместе годы, ее смех так же чарует его.

— А я бы отволокла ее на угол. В понедельник се заберут. — Элис ткнула ногой реликвию.

— Ладно. Так я и сделаю.

— Да ты на полпути передумаешь.

Ее муж взвалил газонокосилку на разбрызгиватель фирмы «Бриггс и Стратон», а Элис любовно посмотрела на маленький «триумф», который она с гордостью воспринимала как показатель ее «социального статуса». Когда Джон покатил свой груз по дорожке, правое колесико соскочило. Они рассмеялись.

— Тебе явно придется иметь дело с музеем.

Подняв глаза, Элис оборвала смех. В сорока ярдах от их дома на Орчард-драйв медленно разворачивалась патрульная машина.

— Сегодня гестапо не спускает глаз с мирных крестьян, — сказала она.

— Что? — Таннер старался приладить колесо на ось.

— Лучшие люди Сэддл-Уолли трудятся не покладая рук. Сегодня они уже во второй или третий раз проехали мимо нас.

Таннер глянул на ползущую мимо него патрульную машину. Водитель, полицейский Дженкинс, встретился с ним взглядом. Он не кивнул ему в знак приветствия, не махнул рукой. Он даже не подал виду, что они знакомы. А ведь они были приятелями, если не друзьями.

— Может, прошлым вечером собака лаяла слишком громко.

— Няня ничего не сказала.

— Не хватало еще, чтобы она за полтора доллара и тишину тебе стерегла.

— Ты бы лучше оттащил это вниз, мой дорогой. — С полицейской машины Элис переключила внимание на более важный предмет. — Когда отлетает колесо, за дело должен браться отец. Я посмотрю, что там дети делают.

Таннер, толкая перед собой разбрызгиватель, спустился по дорожке до поворота, который был от него примерно в шестидесяти ярдах. Яркие отблески заставили его зажмуриться. Орчард-драйв, уходившая к западу, слева огибала рощицу. В нескольких сотнях футах, как раз напротив изгиба дороги, размещались ближайшие соседи Таннеров, Скенланы.

Яркие блики были отражением солнца в окнах патрульной машины. Она стояла на краю дороги.

Двое полицейских сидели, повернувшись и глядя в заднее стекло, и он не сомневался, что они смотрели на него. Он застыл на месте на пару секунд. Затем двинулся прямо к машине. Полицейские повернулись, включили двигатель, и машина сорвалась с места.

Таннер с удивлением посмотрел ей вслед и медленно вернулся к дому.

Полицейская машина Сэддл-Уолли направилась в Пич-три-лейн; развернувшись, она продолжила патрулирование.

Ричард Тремьян сидел в прохладе гостиной, наблюдая, как «Мет» забивает шестой мяч. Занавеси на большом овальном окне были отдернуты.

Внезапно Тремьян встал и подошел к окну. Мимо опять проезжала патрульная машина. Только на этот раз она еле ползла.

— Эй, Джинни! — позвал он жену. — Иди-ка на минутку сюда.  -

Вирджиния Тремьян изящно сбежала по трем ступенькам, что вели в гостиную.

— В чем дело? Надеюсь, ты звал меня не для того, чтобы сообщить, как твои «Меты» или «Джеты» что-то там забили?

— Когда мы прошлым вечером были у Джона и Элис... все было в порядке? Я хочу сказать, мы не очень орали... или что-то там такое?

— Оба вы были пьяны в стельку. Но вели себя вполне пристойно. А что?

— Я-то знаю, что мы надрались. Была жутко тяжелая неделя. Но мы ничего такого не откалывали?

— Конечно, нет. Юристы и журналисты должны быть просто образцами добропорядочности. Почему ты спрашиваешь?

— Это чертова полицейская машина уже в пятый раз проезжает мимо нас.

— Ох! — Вирджиния почувствовала, что желудок у нее сжал спазм. — Ты уверен?

— Днем эту машину не спутаешь ни с какой другой.

— Нет, я хочу сказать, что... Ты говорил, что была очень тяжелая неделя. А не мог ли тот противный человек попытаться...

— О, Господи, конечно нет. Я же говорил тебе, чтобы ты все выкинула из головы. Он просто крикун. И слишком близко все принимает к сердцу. — Тремьян продолжал смотреть в окно. Патрульной машины уже не было видно.

— Но ведь он может угрожать тебе. Ты сам говорил, что может. Он сказал, что у него есть связи...

Медленно повернувшись, Тремьян уставился на жену.

— У всех нас есть связи, не так ли? Даже в Швейцарии, не так ли?

— Дик, прошу тебя. Это же абсурд.

— О, конечно. Итак, машину уже не видно... может, пустяки. Они к нам подкатывались в октябре. Скорее всего, приценивались к нашему дому. Подонки! Они могут выложить куда больше, чем я заработал за пять лет после юридического колледжа.

— Я думаю, ты просто немного не в себе. Мне так кажется.

— Возможно, ты и права.

Вирджиния внимательно смотрела на мужа. Он продолжал стоять спиной к ней, глядя в окно.

— Служанка хочет в среду взять выходной. Мы поедим где-нибудь вне дома, хорошо?

— Обязательно. — Он не поворачивался.

Его жена пошла в холл. Глянув из-за плеча на мужа, она увидела, что он смотрит на нее. На лбу его блестели капли пота. А в комнате стояла прохлада.

Патрульная машина Сэддл-Уолли направилась к востоку, к пересечению с трассой № 5, основной магистралью, которая вела к Манхеттену, что лежал в двадцати пяти милях отсюда. Она остановилась у дороги, наблюдая за съездом 10А. Полицейский, сидевший справа от водителя, взял из бардачка бинокль и стал внимательно изучать машины, съезжающие с дороги. В бинокле были линзы фирмы «Цейс-Икон».

Через несколько минут он прикоснулся к руке Дженкинса, и тот глянул в открытое окно. Протянув руку, он взял у напарника бинокль, стал изучать автомобиль, на который обратил внимание второй патрульный. И сказал лишь одно слово:

— Согласен.

Снявшись с места, Дженкинс двинулся к югу. Он включил рацию.

— Вызывает машина-2. Направляемся к югу по Регистер-роуд. Сидим на хвосте у зеленого «форда-седана». Нью-йоркский номер. Набит ниггерами или типами по связям с общественностью.

Из наушника раздались скрипучие звуки:

— Машина-2, вас понял. Гоните их к чертовой матери.

— Так и сделаем. Не потей. Конец связи.

Затем патрульная машина развернулась налево и по длинной пологой дороге выехала на автотрассу. Очутившись на ней, Дженкинс выжал акселератор до упора, и машина понеслась по гладкому полотну дороги. Через минуту на спидометре было уже девяносто две мили.

Через четыре минуты патрульная машина сбросила скорость и описала пологую дугу. В нескольких сотнях ярдов от того места, где она развернулась, стояли две алюминиевые телефонные будочки, в металлических каркасах со стеклами, в которых отражались деревья, растущие рядом с ними, и напарник Дженкинса вылез.

— У тебя есть мелочь?

— О, Господи, Макдермотт! — засмеялся Дженкинс. — Ты пятнадцать лет в полиции, и до сих пор у тебя нет мелочи, чтобы звонить!

— Да ладно тебе. У меня где-то завалялся никель с головой индейца.

— Держи. — Дженкинс вытащил из кармана мелочь и протянул ее Макдермотту. — Когда-нибудь ты из-за этого сорвешь операцию.

— Вот уж не думаю. — Распахнув блеснувшую на солнце скрипучую дверь, Макдермотт вошел в будку и, набрав «О», вышел на оператора. В застоявшемся в воздухе телефона-автомата было так жарко, что он придерживал дверь ногой.

— Я подъеду к развороту! — крикнул Дженкинс из окна. — Подхвачу тебя на другой стороне.

— О’кей... Оператор? Оплаченный звонок в Нью-Хэмп-шир. Код района три-один-два. Номер шесть-пять-четыре-ноль-один. Фамилия Маклизер.

Он не ошибся ни в одном слове. Макдермотт просил соединить его с Нью-Хэмпширом, и оператор принял заказ. Тем не менее оператор не мог знать, что после набора этого номера в штате Нью-Хэмпшир не зазвонит ни один телефон. В подземном комплексе зданий, куда стекались тысячи и тысячи вызовов, придет к действие одно крохотное реле, на четверть дюйма сдвинув маленькую магнитную защелку, после чего вызов направится совсем по другому номеру. Связь сработала — и в двухстах шестидесяти милях к югу от Сэддл-Уолли, Нью-Джерси, раздался не звонок, а тихое жужжание телефонного зуммера.

Телефон помещался на втором этаже здания красного кирпича, расположенного в пятидесяти ярдах от двенадцатифутовой изгороди, находящейся над напряжением. Здание это было одним из десяти, представлявших в совокупности единый комплекс. Изгородь была почти не видна в густой листве окружавшего леса. Местность эта располагалась в Маклине, Вирджиния. И комплекс принадлежал Центральному Разведывательному Управлению — изолированный, охраняемый и спокойный.

Человек, сидящий за столом в кабинете на втором этаже, с облегчением потушил сигарету. Он ожидал этого звонка. Отметив, что крохотные катушки записывающего устройства автоматически пришли в действие, снял трубку.

— Говорит Эндрю. Да, оператор, все в порядке.

— Лизер на проводе, — донеслись до него слова якобы из Нью-Хэмпшира.

— Все подозреваемые на месте. Семейство Кардоне только что вернулось из аэропорта Кеннеди.

— Мы знали, что они приземлились...

— Тогда какого черта нам надо было их тут выслеживать?

— Это чертовски опасная трасса. Он мог попасть в аварию.

— В воскресенье днем?

— Так же, как и в любое другое время. Вам известна статистика происшествий на этой дороге?

— Справьтесь со своим чертовым компьютером...

Эндрю пожал плечами. Полевых агентов вечно раздражает то одно, то другое.

— Насколько я вас понял, все трое подозреваемых в наличии. Так?

— Так. Таннеры, Тремьяны и Кардоне. Все на месте. Первые двое несколько взволнованны. Через несколько минут мы отправляемся к Кардоне.

— Что-нибудь еще?

— Пока нет.

— Как поживаем ваша жена?

— Дженкинсу везет. Он холостяк. Лилиан продолжает приглядываться к этим домикам, один из которых хочет приобрести.

— Ну, уж не с вашей зарплатой, Макдермотт.

— Об этом я ей и говорю. Она толкает меня на преступный путь.

Эндрю тут же отреагировал на неудачную шутку Макдермотта.

— Вы мне уже жаловались на вашу зарплату.

— Не может быть... Это все Дженкинс. Будьте на связи.

Джозеф Кардоне описал дугу и остановил свой «кадиллак» у каменных ступеней, ведущих к массивной дубовой двери его дома. Выключив двигатель, он потянулся, упершись локтями в переднюю панель машины и, вздохнув, разбудил своих мальчишек шести и семи лет. Третий ребенок, девочка лет десяти, разглядывала книжку комиксов.

Рядом с Кардоне сидела его жена Бетти. Она глянула на их дом.

— Хорошо путешествовать, но еще лучше возвращаться домой.

Кардоне засмеялся и положил крупную руку на плечо жены.

Ты-то должна это знать.

— Так я и делаю.

— Еще бы. Ты говоришь это каждый раз, как мы возвращаемся домой. Слово в слово.

— У нас прекрасный дом.

Кардоне распахнул дверцу.

— Эй, Принцесса... вытаскивай своих братьев и помоги матери справиться с багажом. — Кардоне выдернул ключ зажигания и направился к багажнику. — А где Луиза?

— Скорее всего, ее не будет до среды. Мы же приехали на три дня раньше. И я отпустила ее.

Кардоне вздохнул. Мысль о том, что готовить будет его жена, не обрадовала его.

— Поедим вне дома.

— Сегодня так и так придется. Слишком долго размораживать продукты. — Вынимая из сумочки ключик, Бетти Кардоне поднялась по ступенькам парадного входа.

Джой не обратил внимания на ее замечание. Он любил поесть, но ему решительно не нравились кулинарные таланты жены. Респектабельные девицы из богатых семей Честнат-Хилла, конечно же, не могут обладать и кулинарными талантами доброй старой итальянской мамы из Филадельфии.

Примерно через час работы системы кондиционирования воздух в доме, застоявшийся за две недели их отсутствия, снова посвежел. На комфорт и респектабельность он обращал особое внимание, ибо именно они в совокупности способствовали его успехам — и положению в обществе, и финансовому благополучию. Выйдя на переднее крыльцо, он окинул взглядом большую лужайку перед домом с огромным ивовым деревом, возвышавшимся в центре. Садовники содержат все в идеальном порядке. Так и должно быть. Получают они у него более чем достаточно.

Внезапно она снова появилась. Эта патрульная машина. Когда они съехали с трассы, она уже третий раз попалась ему на глаза.~

— Эй, вы! Притормозите-ка!

Двое полицейских в машине быстро переглянулись, проезжая мимо. Но Кардоне успел добежать до поворота.

— Эй!

Патрульная машина остановилась.

— Да, мистер Кардоне?

— Что это тут полиция разъездилась? Какие-то неприятности в округе?

— Нет, мистер Кардоне. Сейчас время отпусков. Поэтому мы и изменили наш обычный маршрут, контролируя возвращение жителей. Мы приступили к патрулированию с полудня и просто хотели убедиться, что это вы. Так что ваш дом мы из списка вычеркиваем.

Джой пристально смотрел на полицейских. Он знал, что они врут, и полицейские понимали, что он об этом догадался.

— Вы честно отрабатываете свои деньги.

— Делаем все, что в наших силах, мистер Кардоне.

— Не сомневаюсь.

— Всего хорошего, сэр. — И патрульная машина сорвалась с места.

Джой смотрел ей вслед. Он не собирался показываться в офисе до середины недели, но теперь ему придется менять свои планы. Утром он отправляется в Нью-Йорк.

Во второй половине воскресного дня, примерно между пятью и десятью Таннер уединился в своем кабинете, стены которого были обшиты дубовыми панелями, и сел перед тремя телевизорами, одновременно наблюдая за тремя разными интервью на их экранах.

Элис знала, что ее мужу надо просматривать их. Он был директором отдела новостей телекомпании, и это было частью его обязанностей — быть в курсе дела. Но Элис всегда казалось, что, когда человек сидит в полуосвещенной комнате, одновременно глядя в три телевизора, в этом есть что-то мрачновато-серьезное, и она неизменно поддразнивала его.

Сегодня Таннер напомнил жене, что следующее воскресенье у них будет занято — приедут Берни с Лейлой, и ничто не должно помешать Остерманам провести у них уикенд. Но теперь он сидел в затемненной комнате, наперед зная, что ему предстоит увидеть.

У каждого директора службы новостей есть своя любимая программа — та, которой он уделяет наибольшее внимание. Для Таннера это было шоу Вудворда: те полчаса каждое воскресенье, в течение которых лучший комментатор и аналитик делового мира интервьюировал кого-нибудь — чаще всего неоднозначную личность, имя которой постоянно мелькало в заголовках газет.

Сегодня Чарльз Вудворд беседовал с чиновником из Государственного департамента, заместителем государственного секретаря Ральфом Аштоном, Оказалось, что на самого секретаря внезапно свалились неотложные дела, так что пришлось привлекать Аштона.

Со стороны Госдепа это было колоссальной ошибкой. Аштон был не особо умным и плутоватым бывшим бизнесменом, главным достоинством которого являлось умение делать деньги. Трудно было сделать большую ошибку, дав ему возможность выступать в роли представителя Администрации. Разве что на это имелись свои мотивы.

Вудворду предстояло распять его.

Слушая пустые, уклончивые ответы Аштона, Таннер представлял себе, как через полчаса множество людей в Вашингтоне кинутся звонить друг другу. Предельно вежливые интонации вопросов Вудворда не могли скрыть его растущего антагонизма к заместителю государственного секретаря. Чувствовалось, что как журналист он приходит в раздражение, скоро в его тоне появятся ледяные нотки, и от Аштона посыплется штукатурка. Сделано все это будет, конечно, очень вежливо, но Аштона он разделает в пух и прах.

На такие сцены Таннер всегда смотрел с чувством внутреннего смущения.

Он включил звук на втором экране. Скучным гнусавым голосом комментатор рассказывал подноготную делегата Ганы в ООН, с которым изъявила желание познакомиться группа специалистов. Черный дипломат взирал на мир так, будто его тащат на гильотину.

Дискуссией тут и не пахло.

Третья программа была получше, но и она была далека от совершенства. Остроты тут тоже не хватало.

Таннер решил, что с него хватит. Ему есть о чем беспокоиться, а запись передачи Вудворда он просмотрит утром. Было только двадцать минут шестого, и бассейн еще освещен солнцем. Он слышал голоса дочери Джаннет, вернувшейся из клуба, и сына Реймонда, с неохотой прощавшегося с друзьями. Теперь вся семья была в сборе. И скорее всего, вся троица сидит и ждет, когда он кончит просмотр и разожжет жаровню для приготовления стейков.

Он должен удивить их.

Выключив телевизоры, он положил блокнот и карандаш на стол. Теперь можно и выпить.

Таннер открыл двери кабинета и прошел в гостиную. Через окно он видел, как Элис играет с детьми в догонялки около бассейна. Они смеялись, и в их голосах был мир и покой.

Элис заслужила его. Господи, вот она-то его заслужила!

Он смотрел на жену. Увернувшись от рук восьмилетней Джаннет, которая была готова поймать ее, она прыгнула — носочки в струнку — в бассейн.

Потрясающе. Они были женаты более десяти лет, но он любил свою жену больше, чем в первые годы.

В памяти у него всплыла патрульная машина, но он отогнал эти мысли. Полицейские, скорее всего, искали уединенное местечко, чтобы побездельничать и спокойно послушать репортаж о бейсбольном матче. Он слышал, что в Нью-Йорке полисмены делают такие штучки. Почему же они не могут точно так же вести себя и в Сэддл-Уолли? Тут куда спокойнее, чем в Нью-Йорке.

Может, Сэддл-Уолли самое спокойное место в мире. И безопасное. Во всяком случае, в тот обычный воскресный день Таннер был еще в этом уверен.

Ричард Тремьян выключил свой телевизор через десять секунд после того, как у себя дома Таннер выключил все три. Нет сомнения, что «Меты» выиграли эту встречу.

Головная боль оставила его, унеся с собой и чувство раздражения. Джинни была права, подумал он. Просто он переутомился. И нет смысла срывать раздражение на семье. Куда лучше стало и с желудком. Немного перекусить — и он будет в полном порядке. Может, позвонить Джону с Элис и, пригласив Джинни, поплавать в бассейне у Таннеров?

Джинни постоянно донимала его вопросами, почему бы и им не завести свой бассейн. Господи, доходы у него в несколько раз больше, чем у Таннеров. Ни для кого это не секрет. Но Тремьян знал, в чем дело.

Собственный бассейн может стать многозначительным символом его положения. Слишком многозначительным для его сорока четырех лет. Хватит и того, что они перебрались в Сэддл-Уолли, когда ему только минуло тридцать восемь. В этом возрасте он мог позволить себе дом стоимостью в семьдесят четыре тысячи долларов. И сразу же выплатить пятьдесят тысяч. Бассейн может подождать до его дня рождения, когда ему исполнится сорок пять.

Конечно, публика — точнее, его клиенты — не знали, что он кончил юридический колледж в Йеле в числе первой пятерки своего выпуска, прошел утомительное стажирование мелким клерком и три года назад, заняв нижнюю ступеньку на лестнице своей нынешней фирмы, стремительно пошел вверх, после чего у него и появились настоящие деньги. И пошли они, надо сказать, густым потоком.

Тремьян вышел в патио. Джинни и их тринадцатилетняя дочь Пегги подрезали кусты роз. Задний двор, занимавший примерно пол-акра, был тщательно ухожен. Повсюду росли цветы. Джинни проводила почти все свободное время в саду, который был ее и хобби, и призванием — конечно, после секса. Ничто не может быть лучше секса, подумал ее муж, непроизвольно хмыкнув.

— Наконец-то! Разрешите мне предложить вам руку! — сказал Тремьян, приближаясь к жене с дочерью.

— Никак ты себя лучше чувствуешь, — улыбаясь, сказала Вирджиния.

— Посмотри, папа! Разве не прелесть? — Дочь держала букет красных и желтых роз.

— Просто прекрасны, радость моя...

— Дик, я говорила тебе? На следующей неделе на восточное побережье прилетают Берни и Лейла. Они будут тут в пятницу.

— Джонни говорил мне... Уикенд с Остерманами. Придется быть в форме.

— Думаю, прошлой ночью у тебя была неплохая практика.

Тремьян засмеялся. Он никогда не извинялся, если ему доводилось напиться, потому что случалось это достаточно редко, да кроме того, он никогда не терял головы. Надо учесть, что прошлый вечер был ему просто необходим. Неделя в самом деле была ужасная.

Втроем они вернулись в патио. Вирджиния взяла мужа под руку. Как заметно вытянулась Пегги, улыбаясь, подумал ее отец. Зазвонил телефон.

— Я сниму! — бегом кинулась Пегги.

— В самом деле! — поддразнивая, крикнул ей вслед отец. — Нам ведь никогда не звонят!

— Просто придется поставить ей собственный телефон.— Засмеявшись, Вирджиния Тремьян ущипнула мужа за руку.

— Из-за вас мне придется жить на пособие.

— Мама, тебя! Это миссис Кардоне. — Пегги внезапно прикрыла микрофон ладонью. — Пожалуйста, мама, не болтай очень долго. Кэрол Браун сказала, что будет звонить мне, когда придет домой. Помнишь, я тебе говорила. О том мальчике.

Вирджиния понимающе улыбнулась, обменявшись с дочерью заговорщицким взглядом.

— Уверяю тебя, дорогая, Кэрол не удерет с возлюбленным, не поговорив с тобой. Ей еще причитается недельное жалованье.

— О, мама!

Ричард растроганно наблюдал за ними. Они были такими уютными, и от них исходило успокоение. Жена родила ему отличную девочку. Спорить с этим было просто невозможно. Он знал, что кое-кто критиковал Джинни, считая, что она одевается... ну, несколько ярковато. Ему доводилось это слышать, и он чувствовал, что за этими словами скрывается что-то еще. Но вот дети. Дети всегда вились вокруг Джинни. Это так важно в наши дни. Может, его жена знала то, что оставалось неизвестным другим женщинам.

Дело... «дело» сделано, подумал Тремьян. И соблюдена полная секретность, если удастся убедить в этом Берни Остермана.

Жизнь — отличная штука.

Он позвонит Джою, если Джинни с Бетти кончили болтать. Затем свяжется с Джоном и Элис. Джонни уже оторвался от своих телевизоров. Может, они все вшестером отправятся в клуб, где по воскресеньям отличный буфет.

Внезапно в памяти у него всплыла патрульная машина. Встряхнув головой, он прогнал это видение. Он перенервничал, устал, да и перепил немного. Надо признаться в этом, сказал он себе. Сегодня воскресный день, и городской совет настоял на том, чтобы полиция не спускала глаз с домов обитателей Сэддл-Уолли.

Забавно, пробормотал он. Он и не предполагал, что Кардоне вернутся так рано. Должно быть, Джою позвонили из офиса и попросили его быть в понедельник на месте. Рынок в эти дни прямо взбесился. Особенно цены на товары, по которым специализировался Джой.

Говоря по телефону, Бетти утвердительно кивнула в ответ на вопрос Джоя. Проблема с обедом решена. Буфет в самом деле неплох, пусть даже в клубе так и не выяснили секрета приготовления хорошего салата. Джой продолжал убеждать управляющего, что надо использовать салями из Генуи, а не еврейскую кошерную колбасу, но тот имеет дело с еврейским поставщиком, так что простой член клуба тут просто бессилен. Даже Джой, который, скорее всего, был самым богатым из всех. Он ведь итальянец — не католик но тем не менее итальянец — а клуб в Сэддл-Уолли лишь десять лет назад пустил в свои ряды первых итальянцев. Тогда же они согласились на присутствие в своей среде и евреев — то-то был повод для торжеств!

Именно это молчаливое неприятие — о котором никогда не говорилось вслух — и заставляло Кардоне, Таннеров и Тремьянов неизменно тащить с собой в клуб Берни и Лейлу Остерманов каждый раз, .когда они прилетали с восточного побережья. Одно можно было сказать о всех шестерых — фанатиками они никогда не были.

Странно, подумал Кардоне, положив трубку и направляясь в маленький гимнастический зал в боковой части здания, странно, что Таннеры собирают всех вместе. Правда, именно Джон и Элис Таннер познакомились с Остерма-нами в Лос-Анджелесе, когда Таннер только начинал свой путь. Теперь Джой пытался понять, догадываются ли Джон и Элис, что на самом деле связывает Берни Остермана, его и Дика Тремьяна. О характере этой связи они никогда не говорили с посторонними.

В то же время она обеспечивала такую независимость, о которой можно только мечтать; да, были и опасность, и риск, но его с Бетти все устраивало. Так же, как Тремьянов и Остерманов. -Они не раз обсуждали это между собой, анализируя и обдумывая ситуацию, и пришли к общему решению.

Должно быть, это устроило бы и Таннеров. Но Джой, Дик и Берни решили, что Джон первым должен будет проявить инициативу. Это было бы великолепно. Ему не раз намекали, но со стороны Таннера не последовало никакой реакции.

Джой закрыл тяжелую обитую дверь своего гимнастического зала, установил нужную температуру на шкале и стал одеваться. От натянул тренировочные брюки и рубашку, висевшие на металлической вешалке, и улыбнулся, увидев вышитые на фланели его инициалы. Только девушке из Честнат-хилла могло прийти в голову вышить монограмму на тренировочной рубашке.

«Д. А. К.»

«Джозеф Амбруццио Кардоне».

Джузеппе Амбруццио Кардионе. Второй из восьми детей брачного союза Анджелы и. Умберто Кардионе, некогда обитателей Сицилии, а потом южной части Филадельфии. Где они и получили гражданство. Повсюду в доме висели бесчисленные американские флаги и раскрашенные картинки девы Марии с голубоглазым и краснощеким младенцем Христом на руках.

Джузеппе Амбруццио Кардионе вырос и превратился в высокого, атлетически сложенного молодого человека, который зарекомендовал себя лучшим спортсменом старших классов Южно-филадельфийской школы за все время ее существования. Он был президентом старших классов и дважды его избирали в городской студенческий совет.

У него была возможность выбирать из самых престижных колледжей. Он предпочел Принстон, который был не так далеко от Филадельфии. Полузащитник принстонской команды сделал для своей альма матер то, что казалось невозможным. Он попал в сборную Америки — первый игрок из Принстона, которому была оказана такая честь.

Несколько благодарных выпускников прошлых лет ввели его на Уолл-стрит. Он укоротил свое имя до Кардоне, причем последняя гласная была почти неразличима. Он решил, что это придаст ему солидности. Как Кардозо. Но никого это не волновало; скоро он перестал обращать на это внимание. Рынок стремительно расширялся, достигнув пределов, при которых все, вовлеченные в него, хотели обеспечить себе надежность вкладов. Сначала он просто исправно обслуживал клиентов. Итальянский юноша, который производил самое лучшее впечатление, молодой человек, который подсказывал взволнованным нуворишам, как лучше тратить деньги; он понимал психологию этой публики, обеспокоенной своими вложениями.

И это должно было случиться.

Итальянцы — публика достаточно чувствительная. Они куда надежнее чувствуют себя, если приходится иметь дело с соплеменником. Ребята, что занимались строительством, — Костеллано, Латрони, Бателла, которые приобрели состояние в промышленности, потянулись к Кардоне. Они называли его коротко — Джой Кардоне. И Джой подсказывал им, как уклоняться от налогов, Джой обеспечивал им крупные заказы, Джой прикрывал их.

Деньги так и хлынули к нему. Благодаря друзьям Джоя доходы брокерского дома удвоились. «Уоррингтон и Беннет», член нью-йоркской фондовой биржи, стал носить название «Уоррингтон, Беннет и Кардоне». После этого было недолго и до «Беннет — Кардоне», компании с ограниченной ответственностью.

Кардоне был благодарен своим друзьям. Но по той же причине, по какой он испытывал к ним благодарность, он и слегка передергивался, если патрульная машина слишком часто показывалась вблизи его дома. Ибо несколько его друзей, а может, и больше, чем несколько, имели некоторое отношение — а может, и больше, чем некоторое, — к преступному миру.

Он кончил упражняться с весом и сел в седло велоцикла. Основательно пропотев, почувствовал себя куда лучше. Тревога, исходившая от патрульной машины, стала рассеиваться. Кроме того, девяносто девять процентов жителей Сэддл-Уолли возвращаются «после отдыха только в воскресенье. Кому доводилось слышать о людях, которые возвращаются в среду? Даже если этот день и особо отмечен в списке дел в полицейском участке, бдительный дежурный может счесть это за ошибку и переправить на воскресенье. В среду никто не возвращается. Среда — это деловой день.

Да и кому в голову может всерьез прийти идея, что Джозеф Кардоне имеет какое-то отношение к Коза Ностра? Он — живое свидетельство незыблемости этических правил. История Американского Успеха, принстонец из сборной Америки.

Джой стянул пропотевшую тренировочную рубашку и пошел в баню, где уже стоял густой пар. Сев на скамью, он перевел дыхание. Две недели он вкушал франко-канадскую кухню, и организм нуждался в очищении.

Сидя в парной, он рассмеялся. Как хорошо оказаться дома, его жена совершенно права. Тремьян сказал ему, что Остерманы прилетают в пятницу утром. Кстати, что ему придется снова увидеться с Берни и Лейлой. Прошло примерно четыре месяца. Но они продолжали поддерживать связь.

В двухстах пятидесяти милях к югу от Сэддл-Уолли расположена местность, именуемая Джорджтаун. Ритм жизни в Джорджтауне меняется в 5.30 пополудни. До этого он носит степенный, аристократический сдержанный характер. Затем убыстряется — не внезапно, но с нарастающей скоростью. Обитатели здания, о котором идет речь, большей частью мужчины и женщины, обладающие и состоянием, и властью или стремящиеся к обретению того или другого, были всецело поглощены расширением сферы своего влияния.

После пяти тридцати начинались эти игры.

После пяти тридцати в Джорджтауне начиналось время военных операций.

И так шло всю неделю напролет, кроме воскресенья, когда заканчивались игры мускулами, и создатели силовых схем оставляли свое творчество до следующей недели, чтобы набраться сил на очередные шесть дней стратегических прикидок и замыслов.

Да будет свет, и свет наставал. Да придет день отдыха, и таковой приходил.

Но опять-таки не для всех.

Например, не для Александра Данфорта, помощника президента Соединенных Штатов. Помощника без портфеля и с неопределенным кругом обязанностей.

Данфорт был связующим звеном между командным пунктом, расположенным глубоко под Белым домом, куда стекалась информация от всех разведывательных служб, и Центральным Разведывательным Управлением в Маклине, штат Вирджиния. Он был глубоко осведомлен о сути того, что происходило, и, хотя никогда не вникал в детали, его решения считались едва ли не самыми важными в Вашингтоне. Хотя он официально не числился в штате Администрации, к его тихому голосу прислушивались все. И так было из года в год.

В этот обычный воскресный день Данфорт сидел вместе с заместителем директора ЦРУ Джорджем Грувером под цветущим деревом бугенвильи, растущим посреди маленького заднего дворика дома Данфорта, уставившись в телевизор. Двое зрителей пришли к тому же заключению, что и Джон Таннер в двухстах пятидесяти милях к северу: завтра утром интервью, которое вел Чарльз Вудворд, станет новостью номер один.

— Правительству придется использовать весь свой месячный запас носовых платков, — сказал Данфорт.

— Им ничего другого не останется. Кто их заставлял выпускать этого Аштона? Он не только глуп, но и выглядит глупым. Мало того, что он дурак, на него и положиться нельзя. За эту программу отвечает Джон Таннер, не так ли?

— Он.

— Ловкий сукин сын. Неплохо было бы убедиться, что он на нашей стороне, — сказал Грувер.

— Фассет убеждает нас в этом. — Двое мужчин переглянулись. — Вы видели досье. Вы согласны?

— Да. Да, согласен. Фассет прав.

— Как всегда.

На керамическом столике перед Данфортом стояли два телефона. Черный был подключен прямо к розетке, лежащей на земле. У красного была красная же проводка, которая тянулась из дома. Аппарат тихо зажужжал — звонков он не издавал. Данфорт снял трубку.

— Да... Да, Эндрю. Хорошо... отлично. Позвони Фассе-ту в Реддер и скажи, чтобы он приехал. Есть ли из Лос-Анджелеса подтверждение относительно Остерманов? Превосходно... Как договорились.

Бернард Остерман, выпускник Нью-Йоркского университета 46-го года, вытащил' лист из пишущей машинки и просмотрел его. Пробежав текст до конца, он встал. Пройдя по бортику овального бассейна, он протянул рукопись жене. Лейла голой сидела в шезлонге.

Остерман тоже был голым.

— Тебе приходило в голову, что обнаженная женщина при свете не так привлекательна?

— А ты считаешь, что похож на портрет маслом?.. Дайка. — Взяв страницы, она сняла большие солнечные очки. — Все кончено?

Берни кивнул.

— Когда дети вернутся домой?

— Их успеют позвать с пляжа. Я сказала Мэри, чтобы она позвонила мне. Я бы не хотела, чтобы Мервин в его возрасте получил возможность узнать, как выглядят обнаженные женщины' при свете. В этом городе и так хватает извращений.

— Твоя взяла. Читай. — Берни нырнул в бассейн. Минуты три он без остановки плавал от стенки к стенке, пока не сбил себе дыхание. Он был хорошим пловцом. В армии, когда он служил в Форте Дикс, был даже инструктором по плаванию. «Еврей-молния», как звали его в армейском бассейне. Но в лицо это ему никогда не говорили. Он был худ, но мускулист. В футбольной команде университета было уже не до шуток, и он был ее капитаном. До самого выпуска. Джой Кардоне говорил Берни, что взял бы его и в Принстон.

Берни только рассмеялся, когда Джой сказал ему это. Несмотря на внешнюю демократичность, которую привнесла в общество армия, — только внешнюю, Бернарду Остерману с Тремонт-авеню из нью-йоркского Бронкса никогда бы не удалось преодолеть освященные временем барьеры и стать членом Плющовой лиги. При своих способностях, учитывая, что у него была репутация джи-мена, он мог бы попытаться, но эта мысль даже не приходила ему в голову.

Тогда, в 1946 году, он просто поставил бы себя в неудобное положение. Сейчас он мог бы попробовать; времена меняются.

Остерман поднялся из бассейна по лесенке. Как хорошо, что они с Лейлой отправляются на несколько дней погостить на западное побережье, в Сэддл-Уолли. Когда им на краткое время удавалось окунуться в другую, в приятную и упорядоченную жизнь, они чувствовали близость друг к другу. Все в голос говорили, что на востоке жизнь носит куда более напряженный и лихорадочный характер, чем в Лос-Анджелесе, но было не так. Это только казалось, потому что поле действия там было куда уже.

Лос-Анджелес, его Лос-Анджелес, который означал и Бэрбанк, и Голливуд, и Беверли-Хилл, оставался таким же, когда все стали сходить с ума. Мужчины и женщины как безумные носились по лавочкам, по обсаженным пальмами улицам. Все на продажу, все сочтено и смерено, все щеголяли в оранжевых штанах и рубашках, расписанных как в психоделическом бреду.

Временами Берни хотелось увидеть кого-нибудь в костюме от братьев Брукс, в строгом черном костюме, застегнутом на все пуговицы. В сущности, это не имело для него значения, ибо он никогда не обращал особого внимания, какие костюмы носят племена, населяющие Лос-Анджелес. Может, эта мелькающая пестрота просто раздражала его зрение? Или у него начиналась полоса застоя? Он здорово утомился.

— Ну, как? — спросил он у жены.

— Очень хорошо. Но у тебя могут возникнуть проблемы.

— Какие? — Берни взял полотенце из кучки, лежащей на столе. — Какие проблемы?

— Ты безжалостно сдираешь все наносное. И это может вызвать излишнюю боль. — Не обращая внимания на улыбку мужа, Лейла ткнула в страницу. — Помолчи минутку и дай мне закончить. — Может, ты это вычеркнешь?

Берни сел в плетеное кресло, подставив жаркому калифорнийскому солнцу мокрое тело. Он по-прежнему улыбался, знал, что именно жена имела в виду, и это успокаивало его. Годы, в течение которых он подчинялся правилам своего ремесла, не лишили его способности сдирать все наносное — когда ему этого хотелось.

А теперь настало время, когда этого ему хотелось больше всего на свете. Доказать самому себе, что он еще может. Как в те времена, когда они жили в Нью-Йорке.

То были хорошие дни. Полные жизни, восхитительные времена, устремленные к цели. Ничего больше не существовало — лишь выполнить обязательства, достичь цели.

Осталось лишь несколько лестных отзывов, написанных такими же настойчивыми молодыми литераторами. Тогда его называли «проницательным», а также «тонким» и «язвительным». И как-то раз даже «выдающимся».

Этого было более чем достаточно. Поэтому он с Лейлой перебрался в мир, где магазинчики стояли под сенью пальм, где добровольно и с наслаждением они отдали свои таланты на службу бурному миру телевидения.

Хотя... когда-нибудь... Когда-нибудь, подумал Бернард Остерман, это случится снова. Он снова обретет роскошь все время неотрывно быть в мире, который сам создал. Он сделает большую ошибку, если это случится. Но очень важно думать, что он еще способен на это.

— Берни!

— Да?

Лейла набросила на себя полотенце и, нажав на подлокотник, подняла спинку шезлонга. — Это прекрасно, радость моя. В самом деле очень здорово, но я думаю, ты понимаешь, что этого никто не возьмет.

— Возьмут!

— Они не будут этим заниматься.

— Да видал я их!..

— Нам платили тридцать тысяч долларов за одноактную драму продолжительностью в час, Берни. Но не за два часа выворачивания наизнанку, которое кончается в похоронном бюро.

— Я не занимаюсь изгнанием злых духов. Это печальная история, основанная на совершенно реальных фактах, которые с тех пор не изменились. Не хочешь ли заглянуть в испанский район и сама убедиться?

 Они на это не купятся. Они захотят, чтобы ты все переписал.

— Я не буду иметь с ними дело!

— Но распоряжаются они. Нам еще причитается пятнадцать тысяч.

— Сукины дети!

— Ты же знаешь, что я права.

— Разговоры! Это чертовы разговоры! В этом сезоне мы  собираемся! Одни только сборы!

— Они имеют дело со зрительным рядом. Какой бы ни был шум в «Таймс», он не поможет продавать дезодоранты в Канзасе.

— Да пошли они!..

— Расслабься. Поплавай еще немного. У нас большой бассейн. — Лейла Остерман глянула на своего мужа. Он знал, что означает такой ее взгляд, и не мог удержаться от улыбки. Хотя в ней мелькнула грусть.

— О’кей, так и сделаем.

Лейла взяла карандаш и листки желтой бумаги, лежавшие на столике рядом с ней. Берни встал и подошел к краю бассейна.

— Ты думаешь, Таннер захочет присоединиться к нам? Как, по-твоему, — может, я смогу убедить его?

Жена положила карандаш и посмотрела на мужа.

— Не знаю. Джонни отличается от нас...

— И от Джоя с Бетти? От Дика с Джинни? Я этого не вижу.

— Я бы не давила на него. Все же он хищник из мира новостей. Помнишь, как его называли стервятником? Стервятник из Сан-Диего. Он умеет стоять на своем. И я бы не хотела видеть, как он гнется. Это может сломать его. думает так же, как и мы. Как и Джой с Диком. Как все мы.

Повторяю, не дави на него. Можешь считать, что во мне говорит интуиция женщины, которая хорошо относится к тебе, но не дави... Мы можем все испортить.

Остерман нырнул в бассейн и проплыл тридцать шесть футов под водой к дальнему бортику. Лейла права, но лишь частично, думал он. Таннер, конечно, охотник за новостями, который не идет на компромиссы, но, с другой стороны, он тонкое и чувствительное создание. Таннер не дурак, он видит, что происходит повсеместно. И делает выводы.

Все сводится к индивидуальному выживанию.

К возможности делать то, что тебе хочется. Написать, например, «экзорцизм», если способен на это. И ни в грош не ставить проблему дезодорантов в штате Канзас.

Вынырнув, Берни ухватился за край бассейна, тяжело переводя дыхание. Оттолкнувшись от бортика, он, медленно загребая воду, поплыл к жене.

 — Так загнал я тебя в угол?

У тебя это никогда не получалось. — Лейла писала, не отрывая глаз от желтоватого листка бумаги. — Было в моей жизни время, когда я думала, что тридцать тысяч долларов включают в себя все богатство мира. Но бруклинский дом Вайнтрауба отнюдь не был самым крупным клиентом у банка «Чейз Манхеттен». — Оторвав листик, она сунула его под бутылку пепси-колы.

У меня никогда не было таких проблем, — сказал Берни, вылезая из воды. — На самом деле Остерманы — это тайная ветвь семейства Ротшильдов.

— О, я понимаю. Ваши родовые цвета — коричневый и тыквенно-оранжевый.

—  эй! — Берни внезапно схватился за бортик и возбужденно посмотрел на жену. — Я тебе говорил? Сегодня утром звонил тренер из Палм-Спрингс. Та двухлетка, что мы купили, покрыла три фурлонга за сорок одну секунду.

Лейла Остерман опустила блокнот на колени и расхохоталась.

—  Ты знаешь, это уж чересчур! И ты еще хочешь играть Достоевского!

 — Не понимаю, что ты имеешь в виду... Ну, когда-нибудь... 

 — Конечно. А тем временем присматривался к Канзасу и занимайся своими лошадками.

Хмыкнув, Остерман вылез с другой стороны бассейна. Он снова подумал о Таннерах. О Джоне и Элис Таннер. Он дал их имена в Швейцарию. Цюрих проявил искренний энтузиазм.

Бернард Остерман напряженно размышлял. Как-то надо убедить жену.

Во время уикенда ему придется серьезно поговорить с Джоном Таннером.

Данфорт вышел в узкий передний холл своего дома в Джорджтауне и открыл дверь. Лоренс Фассет из Центрального Разведывательного Управления, улыбнувшись, протянул ему руку.

— Добрый день, мистер Данфорт. Эндрю позвонил мне из Маклина. Мы как-то раз встречались... но я уверен, что не помните. Для меня это честь, сэр.

Данфорт посмотрел на этого необычного человека и улыбнулся в ответ. Досье ЦРУ гласило, что Фассету сорок семь лет, но Данфорту показалось, что он куда моложе. Широкие плечи, мускулистая шея, гладкое лицо под коротким светлым ежиком: все это напомнило Данфорту, что близится его семидесятый день рождения.

— Конечно, я помню. Входите, пожалуйста.

Фассет вошел в холл, и его внимание привлекли несколько акварелей Дега на стенах. Он подошел поближе.

— Они в самом деле прекрасны.

— Так и есть. Вы в этом разбираетесь, мистер Фассет.

— О, нет. Я просто восторженный любитель... Моя жена была художницей. Нам пришлось провести немало времени в Лувре.  ..

Данфорт знал, что не стоит интересоваться женой Фассета. Она была немкой и имела тесные связи с Восточным Берлином. Там она и была убита.

 —- Да, да, конечно. Прошу вас вот сюда. Грувер ждет вас. Мы в патио смотрели программу Вудворда.

Двое мужчин вышли в небольшой дворик, вымощенный кирпичом. Джордж Грувер поднялся с места.

— Привет, Ларри. Дела вроде начинают двигаться.

— Похоже, что так. Я этого ждал.

— Как и все мы, не могу не сказать, — добавил Данфорт. — Выпьете?

— Нет, благодарю вас, сэр. Если вы не против, я бы хотел как можно скорее перейти к делу.

Трое мужчин сели вокруг керамического столика.

—  Тогда давайте начнем с того места, на котором мы сейчас остановились, — сказал Данфорт. — Что представляет собой план неотложных действий?

Фассет слегка смутился.

— А я думал, что все было одобрено вами.

— О, я читал сообщения. Просто я хотел бы получить информацию из первых рук, от человека, который непосредственно занимается этим делом.

— Хорошо, сэр. Фаза первая завершена. Таннеры, Тремьяны и Кардоне — все в Сэддл-Уолли. Никаких отпусков у них не планируется, так что они будут на месте всю следующую неделю. Эту информацию подтверждают все наши источники. В городе тринадцать наших агентов, и три эти семьи находятся под постоянным наблюдением... все телефонные разговоры прослушиваются. Лос-Анджелес сообщил, что Остерманы вылетают в пятницу, рейсом номер 509, и прибывают в аэропорт Кеннеди в 4.50 по восточному времени. Обычно они сразу же берут такси и направляются в пригород. На сей раз за ними последует наша машина...

— А что, если они отойдут от привычного образа действии/ — прервал его Грувер.

— В таком случае они бы не летели на этом самолете. Завтра мы пригласим Таннера в Вашингтон.

— В данный момент он ни о чем не догадывается, не так ли? — осведомился Данфорт.

— Никоим образом, не считая патрульной машины, которую мы используем, если завтра утром он заартачится.

— Как, по-вашему мнению, он все это воспримет? — наклонился вперед Грувер.

— Думаю, он будет просто вне себя.

— Он может отказаться сотрудничать, — сказала Данфорт.

— Не похоже. Если я все ему выложу, у него не будет другого выхода.

Данфорт посмотрел на собранного мускулистого человека, который был преисполнен такой уверенности.

— Вы не сомневаетесь, что мы добьемся успеха, не так ли? Вы убеждены в этом?

— У меня есть для этого основания. — Фассет твердо встретил взгляд старика. Когда он продолжил, голос его обрел суховатую интонацию. — Они убили мою жену. Настигли ее в два часа утра на Курфюрстендам, пока я был «задержан». Она пыталась найти меня. Вы это знаете?

— Я читал досье. Примите мои искренние соболезнования.

— Мне не нужны ваши соболезнования. Эти приказы поступали из Москвы. И я доберусь до них. Я доберусь до «Омеги».

Часть вторая Понедельник, Вторник, Среда, Четверг 

 2

Понедельник — 10.15

Выйдя из лифта, Таннер направился в свой кабинет по коридору, устланному толстым ковром. Около получаса он провел рядом с монитором, просмотрев запись Вудворда. Она подтвердила то, что сообщили газетные новости: Чарльз Вудворд сделал заместителя госсекретаря Аштона посмешищем.

Представляю себе, в каком состоянии находится сейчас куча людей в Вашингтоне, подумал он.

— Ну и шоу, не так ли? — сказала его секретарша.

— Гаси свет, как говорит мой сын. Не думаю, что нас ждут приглашения на обед в Белый дом. Звонил кто-нибудь?

Со всего города. Главным образом поздравляют. Я оставила все имена на вашем столе.

— Это приятно. Они пригодятся. Что-то еще?

Да, сэр. Дважды звонил человек из Федеральной комиссии по средствам коммуникации. По фамилии Фассет

 — Кто?

 — Мистер Лоренс Фассет.

Обычно мы имели дело с Кренстоном.

 — Так я и подумала, но он сказал, что очень спешно.

Может быть, Государственный департамент собирается арестовать нас еще до заката солнца?

— Сомневаюсь. Скорее всего, они подождут пару дней, чтобы это не походило на сведение политических счетов.

— Вы лучше перезвоните ему. У этой комиссии вечно все важное и спешное.

Войдя в кабинет, Таннер сел за стол и пробежал поступившие послания. Он улыбнулся: даже его конкуренты были поражены.

Зажужжал телефон внутренней связи.

— Мистер Фассет на проводе, сэр.

— Благодарю. — Таннер нажал соответствующую кнопку. — Мистер Фассет? Простите, меня не было на месте, когда вы звонили.

— Это я должен извиниться, — сказал вежливый голос на другом конце. — Просто у меня сегодня напряженное расписание, а вы стоите первым номером.

 — Что за проблемы?

— В общем-то, обычные, но довольно спешные, если коротко. Документы, которые вы представляли нам в мае, имеют некоторые пробелы.

— Что? — Джон припомнил разговор с Кренстоном из KСK несколько недель назад. В памяти всплыли слова Кренстона, что, мол, это совершенно несущественно. — Чего не хватает?

Первым делом, двух ваших подписей. На страницах семнадцатой и восемнадцатой. И есть некоторые неясности относительно ваших проектов вплоть до января.

Теперь Джон Таннер припомнил. Это была ошибка Кренстона. Страницы куда-то делись из папки, пересланной из Вашингтона за подписью Таннера, поэтому и не был полностью завершен проект на следующие месяцы.

Кренстон был вынужден признать, что он ошибся.

Если вы проверите, то убедитесь, что мистер Кренстон счел возможным обойтись без этих страниц, в силу чего и было несколько отложено окончательное решение по проекту. Он согласился с этим.

В Вашингтоне настала секундная пауза. Когда Фассет снова заговорил, в его голосе было уже чуть меньше вежливости.

— При всем уважении к мистеру Кренстону должен сказать, что у него не было Права принимать такие решения. Вы, конечно, осведомлены об этом. — Это был не вопрос, а утверждение.

— Подождите минутку. Ведь это сущая мелочь, не так ли?

— Не я устанавливаю правила. Я просто соблюдаю их. Уже два месяца ваша сеть работает с нарушением правил КСК. Мы не можем себе позволить согласиться с таким положением дел. Кто бы за это ни отвечал, это факт. Вы допустили нарушение. Так что давайте сегодня же разберемся с ним.

— Хорошо. Но я предупреждаю вас на тот случай, если ваши действия инспирированы Государственным департаментом. В таком случае наши адвокаты привлекут к суду за клевету.

— Я даже не представляю, что вы имеете в виду, не говоря уж о том, что мне не нравятся ваши инсинуации.

— А я думаю, что вы прекрасно все представляете. Шоу Вудворда вчера днем.

Фассет рассмеялся.

— Да, я слышал о нем. «Пост» расписал его во всех подробностях... Но я думаю, что вы можете успокоиться. Я дважды пытался связаться с вами еще в прошлую пятницу.

— В самом деле?

— Да.

— Минутку. — По внутренней сети Таннер связался с секретаршей. — Норма? Мистер Фассет звонил мне в пятницу?

Наступило краткое молчание, во время которого секретарша Таннера просматривала запись о вызовах в пятницу.

— Вполне возможно. Было два звонка из Вашингтона, оператор номер тридцать шесть просил вас связаться с округом Колумбия, если вы появитесь до четырех. Но вы до половины шестого были в студии.

— Вы спрашивали, кто звонил?

— Конечно. Но мне лишь сказали, что дело может подождать до понедельника.

— Спасибо. — Таннер вернулся к разговору с Фассетом. — Вы знаете номер оператора?

— Тридцать шесть. Из Вашингтона. Повторять вызов до четырех часов.

— Но вы не назвали себя и не представились, из какого вы агентства...

— Была пятница. И мне надо было пораньше уезжать. Неужели вы чувствовали бы себя лучше, если бы знали о срочном вызове, на который вы не можете ответить?

— О’кей, о’кей. Неужели нельзя было прибегнуть к помощи почты?

— Проститe, мистер Таннер. Мне в самом деле очень неудобно, но у меня были определенные инструкции. Вы представляете отнюдь не маленькую местную станцию. Документы должны были быть в порядке еще несколько недель тому назад... Кроме того, — тут Фассет снова засмеялся, не хотел бы я быть на вашем месте, если бы некоторые службы Государственного департамента обнаружили, что ради вас мы нарушаем правила... Это отнюдь не угроза. О ней не может быть и речи. Мы оба допустили ошибки.

Джон Таннер улыбнулся при этих словах. Фассет прав. С документами они в самом деле запоздали. И не имело смысла идти на риск бюрократических осложнений. Он вздохнул.

— Я постараюсь успеть на рейс в час дня и буду у вас в три или чуть позже. Где ваш офис?

— Я буду у Кренстона. Все бумаги будут у меня с собой, и не придется задерживать вас слишком долго.

— Хорошо. До встречи. — Положив трубку, Таннер набрал домашний номер.

— Привет, дорогой.

— Мне придется днем подскочить в Вашингтон.

— У тебя какие-то проблемы?

— Нет. «Обычные, но спешные», как мне сказали. Какие-то дела в КСК. Постараюсь успеть обратно с семичасовым рейсом. Просто я хотел, чтобы ты была в курсе: я запоздаю.

— Хорошо, дорогой. Хочешь, чтобы я тебя встретила?

— Нет, я возьму такси.

— Уверен?

— Еще бы. Я буду чувствовать себя куда лучше, зная, что компании придется выложить двадцать баксов за машину.

— Ты их вполне стоишь. Кстати, я читала отчеты о шоу Вудворда. Сплошные восторги.

— Это я и напишу у себя на груди. Таннер Триумфальный.

— Надеюсь, что так и будет, — тихо сказал Элис.

Она никак не могла отделаться от этого. С деньгами у них, в сущности, проблем не было, но Элис Таннер постоянно считала, что ее мужу недоплачивают. Это была единственная серьезная тема разговоров между ними.

— До вечера, Элис.

— Пока. Я люблю тебя.

Словно слыша молчаливые сетования своей жены и из уважения к ним, Таннер приказал, чтобы одна из репортерских машин через час отвезла его в Ла-Гуардию. Никто не возражал. Этим утром Таннер был подлинным триумфатором.

В течение последующих сорока пяти минут Таннер покончил с неотложными административными делами. Последним деловым указанием был звонок в юридический отдел компании.

— Мистера Гаррисона, будьте любезны... Это Энди? Джон Таннер. Я тороплюсь, Энди: мне надо успеть на самолет. Просто мне хотелось бы кое-что выяснить. К нам есть со стороны КСК какие-то претензии, о которых мне неизвестно. Какие-то пробелы? Я знаю, но Кренстон говорил, что... Конечно, я подожду. — Рассеянно играя телефонным шнуром, Таннер продолжал думать о Фассете. — Да, Энди, я на месте... Страницы семнадцать и восемнадцать. Подписи... понимаю. Ясно. Спасибо. Нет, больше проблем нет. Еще раз спасибо.

Положив трубку, Таннер медленно поднялся с кресла. Гаррисон подлил масла в костерок его смутных подозрений. Все это выглядело достаточно противоречиво и странно. Подбор документов, представленных в КСК, был совершенно полным, если не считать этих двух страниц из четвертой и пятой копий. Они были всего лишь дубликатами, ни для кого не представлявшими интереса, которые легко было ксерокопировать. Тем не менее эти страницы как-то исчезли из досье. Гаррисон прокомментировал ситуацию следующим образом:

— Я помню, Джон. Я послал тебе записку по этому поводу. Мне кажется, что кто-то сознательно похитил их оттуда. Но не могу представить, кому и зачем это понадобилось...

Не мог этого представить себе и Таннер.

 3

Понедельник — 3.25 пополудни

К искреннему удивлению Таннера, Комиссия прислала лимузин, который ждал приземления его самолета.

Кабинет Кренстона был на шестом этаже здания КСК; время от времени тут собирались директора служб новостей крупнейших телекомпаний. Кренстон успешно делал карьеру — его уважали и на телестудиях, и меняющиеся представители администрации, — и поэтому Таннер почувствовал неприязнь к незнакомому ему Фассету, который мог сказать с таким высокомерием: «У Кренстона нет полномочий принимать такие решения».

Он никогда не слышал о Лоренсе Фассете.

Таннер открыл двери в приемную Кренстона. Она была пуста. Стол секретарши был девственно чист — ни блокнотов, ни карандашей, ни каких-либо бумаг. Свет горел только за дверями кабинета Кренстона. Они были приоткрыты, и он слышал тихое жужжание кондиционера. Портьеры были опущены, наверно, для того, чтобы солнечный свет не резал глаза. На стенку приемной упала тень обитателя кабинета, который направился к дверям.

— Добрый день, — сказал представший перед ним человек. Он был ниже Таннера на пару дюймов, скорее всего, пять футов и десять или одиннадцать дюймов, но очень широк в плечах. Светлые его волосы топорщились ежиком, и над широко расставленными глазами кустились выгоревшие брови. Он был примерно того же возраста, что и Таннер, но не подлежало сомнению, что физически он был куда крепче. Даже в его осанке — упругость сжатой пружины, подумал Таннер.

— Мистер Фассет?

— Совершенно верно. Прошу вас. — Вместо того чтобы отступить в сторону, пропуская Таннера в кабинет Кренстона, Фассет подошел к дверям приемной и запер их. — Я бы предпочел, чтобы нам не мешали.

— А в чем дело? — удивившись, спросил Таннер.

Лоренс Фассет обвел взглядом комнату.

— Да. Конечно. Я понимаю, что вы имеете в виду. Прошу вас, заходите. — Фассет, опередив Таннера, зашел в кабинет Кренстона. Шторы на обоих окнах, глядящих на улицу, были опущены до самого низа; стол Кренстона был так же чист, как и у секретарши, не считая двух пепельниц, по одной каждому. В центре полированной поверхности столешницы стоял маленький диктофон «Вулленсак», от которого тянулось два провода — один к креслу Кренстона, а другой— к креслу, стоящему напротив.

— Это диктофон? — спросил директор службы новостей, последовав за Фассетом в кабинет.

— Да, так и есть. Не хотите ли присесть?

Джон Таннер остался стоять. Когда он заговорил, в голосе его слышалась тихая ярость.

— Нет, я не сяду. Мне все это не нравится. Ваши методы какие-то странные, хотя, может быть, в них нет ничего странного. Если вы собираетесь фиксировать все, что я скажу, вам должно быть совершенно ясно, что я не промолвлю ни слова в отсутствие нашего адвоката.

Фассет теперь стоял за столом Кренстона.

— Все это не имеет никакого отношения к КСК. Когда я все объясню, вы поймете мои... методы.

— В таком случае объясняйтесь поскорее, потому что я должен уезжать. Я был вызван в КСК, чтобы представить наш проект часов вещания, который у меня с собой, и подписать две копии из досье, которые ваша контора отказалась высылать. Вы дали мне понять, что будете в кабинете Кренстона. Вместо этого я нахожу совершенно пустое помещение, которым, кажется, никто не пользуется... Я бы хотел услышать от вас исчерпывающее объяснение всего происходящего, или же через час вам придется говорить с нашим адвокатом. Если же вы таким образом пытаетесь применить какие-то репрессии к нашей компании, я вас ославлю от одного побережья до другого.

— Простите... Все это очень непросто.

— Так пусть будет просто!

— Постарайтесь понять. Кренстон в отпуске. Мы использовали его имя, потому что раньше вы имели с ним дело.

— Вы хотите сказать, что сознательно прибегли ко лжи?

— Да. Ключ к ситуации заключен во фразе, которую вы только что сказали... «Я был вызван в КСК», так кажется вы выразились? Могу ли я показать вам свое удостоверение? — Лоренс Фассет вынул из нагрудного кармана небольшую пластиковую карточку и протянул ее через стол.

Таннер взглянул на нее.

Удостоверение подтверждало, что Лоренс С. Фассет является сотрудником Центрального Разведывательного Управления.

Другой пластиковый квадратик разрешал Фассету посещать комплекс в Маклине в любое время дня и ночи.

— Что все это значит? Какое это имеет ко мне отношение? — Таннер вернул Фассету его удостоверения.

— В этом и есть причина появления диктофона. Разрешите, я кое-что покажу вам. Прежде чем я объясню, в чем дело, я должен задать ряд вопросов. Тут есть два выключателя, которые останавливают запись. Один у меня, а другой у вас. Если я задам вопрос, на который вы не захотите отвечать, вам останется только нажать на кнопку «стоп» и запись прекратится. С другой стороны, опять-таки только для вашей пользы, если я увижу, что речь идет о личных делах, которые не имеют к нам отношения, то тоже смогу остановить запись. Когда катушки стали вращаться, Фассет перегнулся через стол и, нажав кнопку рядом с Таннером, остановил их. — Видите? Очень просто. Я провел уже сотни таких бесед. Вам совершенно не о чем беспокоиться.

— Похоже, что я попал на следствие, не получив повестки и не имея возможности посоветоваться! В чем дело? Если вы думаете, что вам удастся запугать меня, то вы просто с ума сошли!

— Дело в том, что мы должны быть совершенно уверены... И, в общем-то, вы абсолютно правы. Если бы мы хотели кого-нибудь запугивать, то прибегли бы к помощи такого омерзительного субъекта как Эдгар Гувер. Но даже он не может контролировать службу новостей телекомпаний.

Таннер посмотрел на этого вежливого человека из ЦРУ, стоящего за столом Кренстона. Фассет попал в точку. ЦРУ не может позволить себе работать столь грубо по отношению к любому, занимающему его положение.

— Что вы имеете в виду, говоря «мы должны быть совершенно уверены»? Вы же знаете, кто я такой.

— Когда вы получите представление о важности информации, которую я должен вам доверить, многое станет ясно. Исходя из этого, мы и принимаем такие меры предосторожности... Известно ли вам, что во время второй мировой войны был актер, точнее говоря, капрал английской армии, который изображал маршала Монтгомери на встречах самого высокого уровня в Африке, и даже одноклассники Монгомери по Сандхерсту ничего не заметили?

Директор службы новостей потянул за провод и поочередно нажал на кнопки «Пуск» и «Стоп». Катушки дернулись и снова остановились. В Таннере росло любопытство, смешанное с беспокойством. Он сел.

— Валяйте. Но только помните: в любую секунду, когда мне захочется, я выключаю эту машинку и ухожу.

— Понимаю. Это ваше право, пока мы не приступили к делу.

— Что вы хотите этим сказать? Не говорите загадками.

— Доверьтесь мне. И вы все поймете. — Прямой и откровенный взгляд Фассета достиг своей цели.

— Ладно, — сказал Таннер.

Человек из ЦРУ взял папку и раскрыл ее. Затем он включил диктофон на запись.

— Ваше полное имя Джон Реймонд Таннер?

— Неправильно. Мое подлинное имя Джон Таннер. Реймондом я был назван при крещении, и это не записано в моем свидетельстве о рождении.

Фассет по другую сторону стола улыбнулся.

— Очень хорошо.

— Благодарю вас.

— В настоящее время вы живете в Сэддл-Уолли, штат Нью-Джерси, на Орчард-драйв, 22.

— Да.

— Вы родились 21 мая 1924 года в Спрингфилде, Иллинойс, и ваши родители — Лукас и Маргарет Таннер?

— Да.

— Когда вам было семь лет, ваша семья переехала в Сан-Матео в Калифорнии?

— Да.

— С какой целью?

— фирма моего отца перевела его в Северную Калифорнию. Он ведал личным составом в цепи магазинов фирмы «Брайант».

— Вы жили в хороших условиях?

— Вполне нормальных.

— Вы получили образование в системе общественных школ Сан-Матео?

— Нет. После второго года обучения в старших классах общественной школы Сан-Матео я был переведен в частную школу, где и провел последние два года. В уинстонской подготовительной.

— После ее окончания вы поступили в Станфордский университет? 

— Да.

— Были ли членом каких-то студенческих братств или клубов?

— Да. Братство Альфа Каппа. Общество «Трейлон-ньюс», остальное просто не могу припомнить... В клубе любителей фотографии, но утверждать не берусь. Я работал в студенческом журнале, но уволился.

— Причина?

Таннер посмотрел на человека из ЦРУ.

— Да, была причина. Я резко протестовал против обращения с американцами японского происхождения. Против концлагерей, куда их загнали. Мой журнал поддерживал их. И мое неприятие по-прежнему в силе.

Фассет снова улыбнулся.

— Вам пришлось прервать образование?

— Многим пришлось это сделать. Я пошел в армию в конце второго года обучения.

— Где вы проходили подготовку?

— Форт Беннингс в Джорджии. Пехота.

— Третья армия? Четырнадцатая дивизия?

— Да.

— Вы проходили службы на европейском театре военных действий?

— Да.

— И дослужились до лейтенанта?

— Да.

— Я вижу, у вас есть несколько наград.

— Это за действия в составе группы или батальона.

— Три недели вы были в госпитале в Сен-Ло. Вы там оказались из-за ранения?

Таннер несколько смутился.

— Вы отлично знаете, что нет. В моем досье нет «Пурпурного сердца», — тихо сказал он.

— Можете вы прояснить ситуацию?

— Я вылетел из джипа по дороге в Сен-Ло. Смещенный перелом бедра.

Оба собеседника улыбнулись.

— Вы были демобилизованы в июле 1945 года и в следующем сентябре вернулись в Станфорд?

— Так и есть... Чтобы облегчить вашу задачу, сразу же скажу, что я переключился на журналистику и в 1947 году получил степень бакалавра искусств.

Лоренс Фассет не отрываясь смотрел в папку перед ним.

— Вы довольно рано женились на некой Элис Макколл?

Нажав на кнопку, Таннер выключил диктофон.

— Вот тут я могу покинуть вас.

— Расслабьтесь, мистер Таннер. Это просто идентификация... Мы не придерживаемся теории, что за грехи отцов должны отвечать их дочери. Нас устроит просто ответ «да» или «нет».

Таннер снова включил запись.

— Совершенно верно.

В эту секунду Фассет нажал кнопку «стоп».

Увидев, что катушки замерли, Таннер поднял глаза на человека из ЦРУ.

— Мои следующие два вопроса имеют отношение к обстоятельствам вашей женитьбы. Я предполагаю, что вы не захотите отвечать на них.

— Вы совершенно правильно предполагаете.

— Поверьте, они не так уж существенны.

— Скажи вы мне обратное, я бы тут же ушел.

Элис и так уже досталось. И Таннер не хотел, чтобы кто-либо касался обстоятельств личной трагедии его жены.

Фассет опять включил диктофон.

— У вас с миссис Элис Мак... Таннер двое детей. Мальчику Реймонду теперь тринадцать лет, а девочке Джанетт — восемь.

— Моему сыну двенадцать лет.

— День рождения у него послезавтра. Но вернемся несколько назад. После окончания учебы сначала вы стали работать в «Сакраменто дейли ньюс».

— Репортером. Правщиком, корреспондентом, кинокритиком и свободным охотником, когда позволяло время.

— Вы имели дело с газетой в Сакраменто три с половиной года, а затем получили предложение от «Лос-Анджелес тайме»?

— Нет. Я был в Сакраменто... два с половиной года, порой в течение года работая на «Сан-Франциско кроникл», и лишь потом я получил работу в «Таймс».

— В «Лос-Анджелес таймс» вы успешно работали как репортер-расследователь...

— Мне везло. Я предполагаю, вы имеете в виду мою работу, связанную с операциями в порту Сан-Диего.

— Так и есть. Вы были представлены на Пулитцеровскую премию, насколько мне известно.

— Я не получил ее.

— И затем вы поднялись до редактора в «Таймс»?

— Помощник редактора. Ничего особенного.

— Вы оставались в «Таймс» примерно пять лет...

— Скорее, шесть, я думаю.

— До января 1958 года, когда вы перешли в «Стандарт-мючуэл» в Лос-Анджелесе?

— Верно.

— Вы оставались там в штате до 1963 года, когда вас перевели в Нью-Йорк. С тех пор вы получали несколько повышений в должности?

— Я прибыл на Восточное побережье, как редактор семичасовой программы новостей. Специализировался на документальной журналистике, пока не достиг сегодняшнего положения.

— Какого именно?

— Директор отдела новостей.

Лоренс Фассет захлопнул папку и выключил диктофон. Откинувшись на спинку кресла, он улыбнулся Джону Таннеру.

— Не так страшно, не правда ли?

— Вы хотите сказать, что это все?

— Нет, не... это, а завершение раздела по установлению личности. Вы его прошли. Количество неправильных ответов столь незначительно, что можно считать — тест вы выдержали.

— Что?

— Все это, — Фассет хлопнул по папке, — собрано следственным отделом. Высоколобые ребята садятся рядом с ребятами -в бородах и всю эту штуку прогоняют через компьютеры. Вы не можете ответить совершенно правильно на все вопросы. В таком случае становится ясно, что вы все вызубрили наизусть... Например, вы работали в «Сакраменто дейли ньюс» три года день в день. Не два с половиной и не три с половиной. Ваша семья переехала в Сан-Матео, когда вам было восемь лет и два месяца, а не семь лет.

— Черт бы меня побрал...

— Откровенно говоря, даже если бы вы ответили на все совершенно точно, мы все равно пропустили бы вас. Но я очень рад убедиться, что вы совершенно нормальный человек. Мы должны были зафиксировать все это на ленте... А теперь, я боюсь, наступает самая неприятная часть.

— Неприятная по сравнению с чем? — спросил директор службы новостей.

— Просто неприятная... Теперь я должен включить диктофон. — Сделав это, он положил перед собой лист бумаги. — Джон Таннер, я должен проинформировать вас, что все, о чем буду говорить с вами, идет по разряду информации высшей секретности. Передача кому-либо этой информации может самым серьезным образом послужить против интересов правительства Соединенных Штатов. Следовательно, вы предупреждены, что данная информация находится под защитой Закона о национальной безопасности, глава восемнадцатая, параграф семьсот девяносто три, в соответствии с которыми вы будете привлечены к ответственности за нарушение правил секретности... Все ли ясно из того, что я сказал?

— Да... Тем не менее я не связан никакими обязательствами и не подлежу ответственности.

— Я учитываю это. И предполагаю в три этапа познакомить вас с достаточно секретной информацией. По завершении первого и второго этапов вы сможете отказаться от продолжения этого разговора и нам останется только полагаться на вашу тактичность и верность правительству, которые не позволят вам проговориться о предмете разговора. Если же вы согласитесь перейти к третьему этапу нашей беседы, который имеет к вам отношение, вы тем самым примете на себя такую же ответственность, как работники правительственных служб, и, в соответствии с Актом о национальной безопасности, будете подвергнуты судебному преследованию в случае нарушения вышеупомянутых правил секретности. Вам это ясно, мистер Таннер?

Прежде чем ответить, Таннер застыл на месте. Он глянул на вращающиеся катушки диктофона и перевел взгляд на Фассета.

— Ясно-то ясно, но черт меня побери, если я соглашусь на это. У вас не было никаких прав вызывать меня сюда под фальшивым предлогом, а потом ставить мне условия, по которым меня могут отдать под суд.

— Я не требую от вас согласия, а всего лишь четкого понимания того, что я сказал.

— Если вы мне угрожаете, можете отправляться к черту.

— Я всего лишь четко изложил вам ситуацию, в которой мы находимся. Разве это угроза? Разве не тем же вы занимаетесь каждый день, обговаривая условия соглашений? Пока вы не дали мне согласие выслушать то, что я хочу вам сказать, вы можете в любое время выйти отсюда. Неужто вам это кажется нелогичным?

Таннер прикинул, что определенная логика здесь в самом деле присутствует. Теперь он почувствовал желание удовлетворить вспыхнувшее в нем любопытство.

— Раньше вы сказали, что в любом случае все это не имеет отношения к моей семье? К моей жене?.. Или ко мне?

— Мои заверения остались на этой ленте. — Фассет отметил, что Таннер добавил: «Или ко мне?», словно спохватившись. Он защищал свою жену.

— Тогда валяйте.

Поднявшись со стула, Фассет подошел к портьерам.

— Кстати, вы можете и не сидеть на одном месте. Микрофоны хоть и миниатюрные, но обладают высокой чувствительностью.

— Я посижу.

— Как вам угодно. Несколько лет назад до нас донеслись слухи, будто операции советского КГБ могут оказать разрушительное воздействие на американскую экономику, что скажется на всех без исключения. Мы попытались нащупать следы их, что-то выяснить. Нам это не удалось. Были лишь слухи. Русские окружили это тайной почище, чем свои космические секреты.

Затем в 1966 году сбежал офицер восточногерманской разведки. От него мы получили первые конкретные данные об этой операции. Он сообщил нам, что разведслужбы Восточной Германии установили контакты с агентами на Западе, или с сетью агентов, известных как «Омега». Мне потребуется около минуты, чтобы дать вам зашифрованные географические названия... или не стоит. «Омега» регулярно поставляла секретные данные разведке Восточной Германии. Затем два вооруженных курьера, соблюдая строжайшую секретность, летели в Москву.

Функции, возлагавшиеся на «Омегу», были так же стары, как и сама разведка, но в наши дни существования огромных корпораций и конгломератов они оказались очень эффективны... «Омега» ныне представляет книгу Страшного Суда.

— Что?

— Книгу Страшного Суда. Ее список составляют сотни, а теперь, может, и тысячи имен людей, которых поразит чума. На этот раз не бубонная, а чума шантажа. Мужчины и женщины в этом списке — это, как правило, те, кто принимают ключевые решения. Если удастся их купить, это будет означать обладание огромной властью. Всего лишь сорок или пятьдесят человек из них, действуя по согласованному плану, смогут ввергнуть всю нашу экономику в хаос.

— Я ничего не понимаю. Почему они будут этим заниматься? Что их заставит?

— Я сказал вам. Шантаж. У каждого из этих людей есть какое-то слабое, уязвимое место, и можно пустить в ход любой из тысячи способов использовать его. Сексуальные отклонения; отступление от законов; некорректные сделки; уклонение от уплаты налогов; биржевые махинации. Данные, собранные в этой «книге», касаются многих и многих людей. Мужчин и женщин, чьи деловые и профессиональные репутации и даже семейные отношения будут непоправимо разрушены. Даже если они будут сопротивляться.

— Вы говорите о мире бизнеса лишь в общих чертах, и я не уверен, что вы точны. Во всяком случае, если судить по вашим словам. О хаосе в экономике пока не может быть и речи.

— Неужто? Фонд Крауфорда провел скрытое расследование, касающееся ведущих фигур в индустрии Соединенных Штатов с 1925-го по 1945-й годы. Прошло четверть века, но результаты его до сих пор закрыты. В результате изучения выяснилось, что тридцать два процента финансовой мощи корпораций получено сомнительным, если не вообще незаконным, путем. Тридцать два процента!

— Не могу этому поверить. В таком случае общество должно было бы знать об этом.

— Невозможно. Исключено. Это вызвало бы массовое жертвоприношение... А сегодня мы имеем дело с конгломератами в бизнесе. Возьмите любую газету. Откройте страницу финансовых новостей и почитайте о махинаторах. Посмотрите, какие в их адрес выдвигаются обвинения, и как они опровергают их. Да это же настоящий кладезь для «Омеги». Полный список кандидатов. Никто из этой публики не существует в глубоком вакууме. Ни один из них. Тут и странные займы, и биржевые операции, для проворачивания которых используют симпатичных девушек. «Омеге» стоит только найти нужного человека, надавить на него, и — подставляй ведро, куда хлынет слизь и грязь. И это не так трудно. Просто надо действовать точно и аккуратно. И тогда достаточно лишь припугнуть человека.

Таннер отвел глаза от этого светловолосого человека, который говорил с такой убежденностью. И с такой небрежной доверительностью по отношению к нему.

— Мне бы не хотелось думать, что вы правы.

Внезапно Фассет перегнулся через стол и выключил диктофон. Катушки остановились.

— А почему бы и нет? Речь идет не столько о сравни-, тельно безобидной информации, сколько о том, как она используется. Вот взять, например, вас. Предположим, только предположим, что в газете Сэддл-Уолли опубликована история, рассказывающая о происшествии, которое случилось двадцать с чем-то лет назад в окрестностях Лос-Анджелеса. Ваши дети ходят тут в школу, ваша жена пользуется уважением в обществе... И как долго, по вашему мнению, вы еще сможете жить тут?

Таннер вскочил с кресла и перегнулся через стол, оказавшись лицом к лицу с человеком, который был ниже его ростом. Он был в такой ярости, что у него дрожали руки. Он заговорил тихо, еле слышно, но чеканя каждое слово:

— Это клевета!

— Это «Омега», мистер Таннер. Расслабьтесь, я ведь только высказал предположение. — Фассет снова включил диктофон и продолжил, а Таннер устало опустился обратно в кресло. — «Омега» существует. И этим я хотел бы завершить... часть первую нашего разговора.

— И что теперь?

Фассет занял место за письменным столом. Он потушил сигарету, а Таннер залез в карман и вытащил пачку.

— Теперь нам стало известно, что «Омега» составила некое расписание действий. Дата начала хаоса... Я не скажу ничего для вас нового, если признаю, что мое агентство часто занимается обменом некоторых людей с Советами.

— Это мне ‘известно.

— Один из наших на двоих или троих оттуда — это нормально...

— Это я тоже знаю.

— Двенадцать месяцев назад на албанской границе состоялся подобный обмен. Торговля шла сорок пять дней. Я здесь потому, что был там. Во время обмена наша команда как-то сошлась поближе кое с кем из советских спецслужб. Чтобы вам была понятна их характеристика, я бы назвал их умеренными. Такими же, как и наши.

— Я знаю, против чего выступают наши умеренные. Но советские?..

— Против того же самого. Только вместо Пентагона и военно-промышленного комплекса — у них сторонники твердой линии в Президиуме — милитаристы.

— Понимаю.

— Мы получили информацию, что советские милитаристы наметили дату претворения в жизнь последней фазы операции «Омега». В этот день план начнет воплощаться в жизнь. Сотни неизвестных нам, но влиятельных лиц в деловом мире Америки столкнутся с угрозами уничтожения и личного, и финансового положения, если они не будут следовать приказам, которые им поступят. Результатом — огромный финансовый кризис. И, вполне возможно, экономическая разруха... Это истина. На этом мы завершим первую часть.

Бросив сигарету, Таннер встал и начал расхаживать вдоль стола. — Есть ли у меня право уйти отсюда после получения этой информации?

— Вы можете это сделать.

— Вы слишком далеко зашли. Клянусь Господом, слишком далеко!... Диктофон работает. Продолжайте.

— Очень хорошо. Итак, часть вторая. Мы знаем, что «Омега» предпочитает примерно один и тот же тип людей, которые должны стать объектами их внимания. Так и должно быть, иначе все их попытки контактов не состоятся и им не удастся найти уязвимые места. В общих чертах мы знаем, что нам надо искать. Людей, которые могут проникнуть в большие компании, которые работают в них или на них, которые поддерживают связи с намеченными субъектами... Как я раньше упоминал, «Омега» — это кодовое наименование для сети или группы агентов. Есть и географическое кодовое наименование, под которым скрывается, скажем, торговая палата или расчетная контора для сбора информации. Стекаясь из разных источников, она проверяется, после чего превращается в секретные оперативные данные. Трудно дать точный перевод географического кодового наименования для «Омеги», но точнее всего будет «Порванный... ремень» или «Козья шкура».

— «Порванный ремень»? — Таннер потянулся к своей сигарете.

— Да. Вспомним, что нам это стало известно больше трех лет назад. После восемнадцати месяцев неустанных поисков мы выяснили, что «Порванный ремень» должен располагаться в одной из одиннадцати точек, разбросанных по стране...

— И одна из них — Сэддл-Уолли в Нью-Джерси?

— Не забегайте вперед.

— Я прав?

— В каждой из этих общин мы разместили своих агентов, — продолжал человек из ЦРУ, не обратив внимания на вопрос Таннера. — Нам пришлось проверить тысячи и тысячи граждан — весьма дорогое удовольствие, — и чем дальше мы продвигались, тем яснее становилось, что «Порванный ремень» расположен в деревушке Сэддл-Уолли. Это была очень кропотливая работа. Изучение водяных знаков на бумаге, анализ образцов пыли, которые нам доставил в запечатанных конвертах офицер из восточногерманской разведки после своего бегства, тысячи других данных, которые надо было проверять и перепроверять... Но, главное, надо было получить информацию о резидентах...

— Думаю, вам лучше было бы перейти прямо к сути дела.

— Решение придется принимать вам. Я всего лишь изложил вам вторую часть повествования. — Поскольку Таннер промолчал, Фассет продолжил: — Ваше положение позволяет вам оказать ЦРУ неоценимую помощь. Включившись в одну из самых тонких операций в нынешних советско-американских отношениях, вы можете сделать то, что никому больше не под силу. Может, на вас произведет впечатление, хотя вы и так должны были из моих слов обо всем догадаться, что представители «умеренных» с обеих сторон в данный момент работают рука об руку.

— Уточните, пожалуйста.

— Только фанатики считают, что можно пойти на прямое вторжение. Это несет равную опасность для обеих сторон. В Политбюро идет отчаянная борьба силового характера. Ради нашего и всеобщего блага «умеренные» должны одержать в ней верх. Один из путей способствовать им — это раскрыть хотя бы часть плана «Омега» и сорвать намеченную дату.

— Каким образом я могу что-то сделать?

— Вы знаете «Омегу», мистер Таннер. Вы отлично знаете «Омегу».

У Таннера перехватило дыхание. На долю секунды ему показалось, что остановилось сердце. Он почувствовал, как кровь бросилась ему в голову. Его даже чуть затошнило.

— Считаю, что ваше утверждение не имеет ничего общего с действительностью.

— Будь я на вашем месте, я бы тоже так считал. Тем не менее это так.

— И я могу считать, что мы подошли к концу второго этапа?.. Вы подонок! Вы сукин сын! — Таннер с трудом справлялся с голосом, который все время сбивался на шепот.

— Можете называть меня как вам угодно. Можете ударить меня, если хотите. Сдачи я вам не дам... все это я уже пережил.

Вскочив с кресла, Таннер прижал ладони ко лбу. Отвернувшись от Фассета, он потом резко развернулся к нему снова.

— А вы допускаете, что можете ошибиться? — прошептал он. — А вы допускаете, что ваши чертовы идиоты могли сделать ошибку?

— Это исключено... Мы не можем утверждать, что полностью вычислили «Омегу». Но, по крайней мере, кое-что

мы определили. И вы находитесь в уникальном положении.

Таннер подошел к окну и попытался отдернуть занавес.

— Не трогайте его! Опустите занавес! — Фассет выскочил из кресла, схватив одной рукой Таннера за кисть, а другой за шнур от портьеры. Таннер посмотрел в глаза агенту.

— И, выйдя отсюда, я так и буду жить с тем, что вы мне поведали? Так и не зная, кто приходит ко мне в дом, с кем я говорю на улице! Жить, зная, что кто-то может навести прицел на окно, когда я отдеряу занавеси?

— Не стоит излишне драматизировать. Это всего лишь предосторожности.

Таннер вернулся к столу, но не сел.

— Черт бы вас побрал, — тихо сказал он. — Вы отлично понимаете, что теперь я не могу уйти...

— Вы принимаете условия?

— Принимаю.

— Тогда я должен попросить вас подписать это заявление. — Он вынул из папки лист бумаги и положил его перед Таннером. В нем кратко излагалась суть наказания за нарушение Закона о национальной безопасности. «Омега» упоминалась в неопределенных выражениях, типа «Экспонат А», но из записи все было ясно. Таннер нацарапал свое имя и встал, выжидающе глядя на Фассета. — Теперь я задам вам ряд вопросов. — Фассет взял папку и открыл ее на последней странице. — Знакомы ли вы с лицами, которых я перечислю? Ричард Тремьян и его жена Вирджиния... Отвечайте, пожалуйста.

Не в силах прийти в себя от изумления, Таннер тихо ответил:

— Знаком.

— Джозеф Кардоне, урожденный Джузеппе Амбруццио Кардионе, и его жена Элизабет?

— Да.

— Бернард Остерман и его жена Лейла?

— Да.

— Громче, пожалуйста, мистер Таннер.

— Я сказал — да!

— Теперь я должен вас проинформировать, что одна, две или все три перечисленные пары имеют самое прямое отношение к операции «Омега».

— Вы сошли с ума! Вы рехнулись!

— Увы... Я говорил об обмене на албанской границе. Нам стало известно, что эта «Омега» — «Порванный ремень» действует где-то в пригороде Манхеттена, что было подтверждено и нашим анализом. «Омега» включает в себя пары мужчин и женщин, фанатично преданных милитаристской политике советских экспансионистов. Этим парам очень хорошо платят за службу. У перечисленных пар — у Тремьянов, Кардоне и Остерманов — в настоящее время имеются тайные закодированные счета в Цюрихском банке в Швейцария, где лежат весьма значительные суммы, о которых они никогда не сообщали.

— Вы caми не понимаете, что говорите!

— Даже допуская возможность совпадения — все пары были тщательно проверены, — мы пришли к мнению, что вас используют как очень удачное прикрытие для «Омеги». Вы журналист, человек вне всяких подозрений. Мы не утверждаем, что все три пары вовлечены в эту ситуацию. Вполне возможно, что одну или, скажем, две пары используют как прикрытие, как приманку, подобно вам. Но сомнительно. Все доказательства — счета в Швейцарии, профессии, не совсем обычные обстоятельства, связанные с вашей компанией, — указывают на то, что тут действует ячейка.

— Тогда почему вы не причисляете меня к ней? — в полном отупения спросил Таннер.

— Вся ваша жизнь, начиная с рождения, была исследована профессионалами с микроскопической дотошностью. И если мы ошибаемся относительно вас, то просто не имеем права заниматься своим делом.

Таннер, чувствуя полное изнеможение, опустился в кресло.

— Так что вы хотите от меня? Что я должен делать?

— Если наша информация верна, Остерманы прилетают в пятницу на Восточное побережье и остаются на уикенд с вами и вашей семьей. Это верно?

— Это было верно.

— Ничего не меняйте. Не меняйте положение дел.

— Теперь это невозможно...

— Есть только один путь, которым вы можете помочь нам. Всем нам.

— То есть?

— Мы считаем, что сможем накрыть «Омегу» во время этого уикенда. Если вы поможете нам. Без вас у нас ничего не получится.

— Каким образом?

— До приезда Остерманов остается четыре дня. Все это время наших подозреваемых — Остерманов, Тремьянов и Кардоне — будут держать в состоянии нервного напряжения. В доме у каждой пары будут раздаваться непонятные телефонные звонки, будут приходить телеграммы из Цюриха, происходить случайные встречи с незнакомыми людьми в ресторанах, в коктейль-барах и на улицах. Смысл всех этих действий в том, чтобы им стало ясно: Джон Таннер — не тот, за кого он себя выдает. Вы — кто-то другой. Возможно, двойной агент, или информатор Политбюро, или добросовестный работник моей организации. Информация будет к ним поступать достаточно странная для того, чтобы вывести их из равновесия.

— И сделать мою семью мишенью? Я не позволю! Они убьют нас!

— Вот на это они никогда не пойдут.

— А почему бы и нет? Если все, что вы говорите, правда — а я убежден, что так и есть. Я знаю этих людей.

— В таком случае вообще нет никакого риска.

— Почему?

— Если они — любая пара или же все — не имеют отношения к «Омеге», они будут вести себя совершенно нормально. Они сообщат об инцидентах, которые будут с ними происходить, в полицию или ФБР. И мы это будем знать. Если одна или две пары обратятся с таким сообщением, а другая, или другие, этого не сделают, мы будем знать, кто является «Омегой».

— И... ну, предположим, вы правы. И что тогда? Какие вы можете дать мне твердые гарантии?

— Тут есть несколько факторов. Рассчитаны на «защиту от дурака». Я говорил вам, что «информация» относительно вас будет носить фальшивый характер. Кто бы ни был «Омегой», они пустят в ход свои источники и проверят данные через Кремль. Наши союзники там тоже подготовлены. Они перехватят запрос. Информация, которую «Омега» получит из Москвы, будет содержать чистую правду. Правду, которая существовала до этого дня. Вы просто Джон Таннер, директор службы новостей и не имеете никакого отношения ни к каким тайнам. Остальное добавление будет играть роль приманки. Тем, кто будет проверять вас, Москва сообщит, чтобы присмотрелись к другим парам. Они могут быть перебежчиками. Мы внесем раскол. И тут, на пике конфронтации, мы и выйдем на сцену.

— Что-то слишком легко. И просто.

— Любая попытка покушения на вас или вашу семью подвергнет опасности всю операцию «Омега». А они не захотят пойти на такой риск. Слишком много сил вложено.

Я же вам сказал, что они фанатики. А дата начала операции «Омега» примерно через месяц.

— Звучит не очень ободряюще.

— Есть кто-что еще. К каждому члену вашей семьи будет приставлено как минимум по два вооруженных агента. Они будут с вами двадцать четыре часа в сутки. Ни один из них не отдалится от вас больше чем на пятьдесят ярдов. В любое время суток,

— Теперь я окончательно понял, что вы не в себе. Вы не представляете, что такое Сэддл-Уолли. Стоит только там появиться незнакомцу, на него тут же обращают внимание! У нас муха не пролетит незамеченной.

Фассет улыбнулся.

— В настоящий момент в Сэддл-Уолли тринадцать наших людей. Тринадцать. Они привычные обитатели вашей общины.

— Боже милостивый! — тихо сказал Таннер. — Похоже, для нас наступает 1984-й[1], не так ли?

— Сегодня нам часто приходится вспоминать об этом.

— И выбора у меня нет, не так ли? Да, выбора у меня нет. — Он ткнул пальцем в диктофон и на заявление, лежащее на столе рядом. — Я на крючке, не так ли?

— Мне кажется, вы снова излишне драматизируете ситуацию.

— Нет, никоим образом. Я ничего не драматизирую... Я должен буду делать то, что вы хотите от меня, не так ли? Я должен пройти через это... Единственная возможность, которая мне предоставлена — это исчезнуть... и стать преследуемой дичью. За которой будете охотиться вы и, если вы правы, эта самая «Омега».

Фассет откровенно посмотрел Таннеру в глаза. Таннер говорил сущую правду, и оба они знали это.

— Это всего лишь шесть дней. Шесть дней из всей жизни.

 4

Понедельник — 8.05 пополудни

Он с трудом осознавал, что летит из аэропорта Даллес в Ньюарк. Он не устал, но был напуган. Лихорадочно перескакивал с одного образа на другой, и картинки стремительно сменяли друг друга. Джон видел острый испытующий взгляд Лоренса Фассета, сидящего за диктофоном с вращающимися катушками, слышал тембр его голоса, задававшего какие-то невероятные вопросы; постепенно голос становился все громче и громче.

«Омега!»

И лица Берни и Лейлы Остерман, Дика и Джинни Тремьян, Джоя и Бетти Кардоне.

Все это не имело никакого смысла. Он оказался в Ньюарке, внезапно на него свалился весь этот кошмар, и он с трудом вспомнил, как передавал Лоренсу Фассету какие-то бумаги компании и подписывал отсутствующие листки из досье.

Он знал, что ничего не сможет сделать.

Часовая поездка из Ньюарка в Сэддл-Уолли прошла в молчании; водитель, получив щедрые чаевые, понял, что пассажир на заднем сиденье не расположен к разговорам, потому что всю дорогу курил и не ответил даже на вежливый вопрос, как прошел полет.

  Сэддл-Уолли

  основано в 1862

  Добро пожаловать

Когда на щит упали лучи фар машины, Таннер взглянул на него. И когда щит пролетел мимо, в уме у него крутились только два слова «Порванный ремень».

Невероятно.

Через десять минут такси подъехало к его дому. Он вылез и рассеянно протянул водителю сумму, о которой они договорились.

— Спасибо, мистер Таннер, — сказал водитель, перегибаясь через сиденье, чтобы взять деньги.

— Что? Что вы сказали? — резко повернулся к нему Джон Таннер.

— Я сказал: «Спасибо, мистер Таннер».

Таннер, схватившись за ручку двери, со всей силой рванул ее на себя.

— Откуда вы знаете мое имя? Отвечайте, откуда вы узнали мое имя.

Таксист увидел капли пота, выступившие на лице пассажира, и сумасшедший взгляд его глаз. Тронулся, подумал водитель. Он незаметно опустил левую руку до пола. Там у него всегда лежал обрезок свинцовой трубы.

— Слышь, парень, —- сказал он, осторожно обхватывая трубу пальцами. — Если ты не хочешь, чтобы кто-то знал твое имя, сними надпись с лужайки.

Сделав шаг назад, Таннер глянул из-за плеча. Посреди газона, покачиваясь на цепи, висел железный фонарь. А под ним была ярко освещенная надпись: 

 Таннеры,

 22, Орчард-драйв 

Он видел и этот фонарь, и эти слова тысячу раз. «Таннеры, 22, Орчард-драйв». В эту секунду ему показалось, что он никогда раньше их не видел.

— Прости, приятель. Я слегка не в себе. Терпеть не могу летать. — Он захлопнул дверцу, а шофер стал поднимать стекло.

— Тогда вам надо ездить на поездах, мистер, — вежливо сказал он. — Или гуляйте себе на здоровье!

Такси рвануло с места, а Таннер, повернувшись, посмотрел на дом. Открылась дверь, оттуда выскочила собака, встречая его. Жена стояла в освещенном холле, и он мог видеть ее улыбку. 

 5

Вторник — 3.30 утра по калифорнийскому времени

Белый французский телефон с приглушенным звоночком издал сигнал не менее пяти раз. Лейла сквозь сон подумала, что глупо было его ставить на столик рядом с Берни. Его он разбудить не может, а просыпается она.

Она толкнула мужа локтем в ребро.

— Мой дорогой... Берни, Берни! Телефон...

— Что? — Остерман открыл глаза и смутился. — Телефон? О, эта чертова штука. Кто его только может услышать?

Пошарив в темноте, он нащупал тонкую ручку.

— Да?.. Да, это Бернард Остерман... Междугородный? — Он прикрыл трубку ладонью и привалился к изголовью, повернувшись к жене. — Сколько сейчас времени?

Лейла включила лампу на ночном столике и бросила взгляд на часики. — Три тридцать, Господи!

— Скорее всего, какой-нибудь сукин сын из гавайской серии. Там еще нет полуночи. — Берни прислушался к голосу в трубке. — Да, оператор, я жду... Это очень издалека, дорогая. Если это в самом деле Гавайи, они думают, что я сижу за пишущей машинкой. Им ничего не вбить в голову... Алло, оператор? Поторопитесь, пожалуйста!

— Ты говорил, что хотел бы видеть эти острова, на которых не было бы мундиров, помнишь?

— Прости... Да, оператор, это и есть Бернард Остерман, черт возьми! Да? Да? Спасибо, оператор... Алло?! Я вас еле слышу. Алло?.. Да, так лучше. Кто это?.. Что? Что вы говорите?.. Кто это? Как вас зовут? Я вас не понимаю... Да, я слышу, но не понимаю... Алло?.. Алло! Минутку! Я сказал, подождите минуту!

Остерман резко поднялся и спустил ноги на пол. Одеяло потянулось за ним и упало. Он начал стучать по рычагу аппарата.

— Оператор! Оператор! Вот, черт возьми, отключилось!

— Кто это был? Почему ты кричал? Что они тебе сказали?

— Он... этот сукин сын бурчал что-то неразборчивое. Он сказал... он сказал, чтобы мы, мол, последили за дубильщиком. Вот что он сказал. Он постарался, чтобы я разобрал эти слова. Дубильщик. Что это, черт возьми, значит?

— Что именно?

— Да дубильщик! Он все время повторял это слово!

— Совершенно непонятно... Это в самом деле были Гавайи? Оператор сказал, откуда поступил звонок?

Остерман посмотрел на свою жену. В спальне стояла полутьма.

— Да, сказал, я четко расслышал. Звонок был из-за моря... Из Лиссабона. Лиссабона в Португалии.

— Мы никого не знаем в Португалии!

— Лиссабон, Лиссабон, Лиссабон... — Остерман продолжал тихо повторять про себя это название. — Лиссабон. Это ничего не значит...

— Что ты имеешь в виду?

— Дубильщик...[2]

— Тан... тан... Таннер. Неужели это Джон Таннер? Джон Таннер!

— Дело не в этом...

— Это Джон Таннер, — тихо сказала Лейла.

— Джонни?.. Что он имел в виду — «следите за ним»? Почему мы должны наблюдать за ним? Почему для этого надо было звонить нам в половине четвертого утра?

Сев, Лейла потянулась за сигаретой.

— У Джонни есть враги. В порту Сан-Диего его по-прежнему терпеть не могут.

— Сан-Диего — это понятно! Но Лиссабон?

— На прошлой неделе «Дейли варьете» сообщила, что мы отправляемся в Нью-Йорк, — продолжала Лейла, глубоко затягиваясь. — И что мы, скорее всего, остановимся у наших бывших соседей и друзей Таннеров.

— Вот как?

— Может, нас слишком разрекламировали. — Она посмотрела на своего мужа.

— Может, мне стоит позвонить Джонни. — Остерман взялся за телефон. Лейла схватила его за руку. — Ты с ума сошел? Остерман положил трубку.

Джой открыл глаза и глянул на часы: шесть двадцать два. Время вставать, размяться в спортзале и, может быть, пройтись до клуба, где часик попрактиковаться на поле для гольфа.

Он любил вставать пораньше. Бетти, наоборот, могла спать до полудня, если ей представлялась такая возможность. У них были две широкие кровати, по одной на каждого, потому что Джой знал, какой расслабляющий эффект оказывает тепло другого тела, когда спишь с ним под одним одеялом. Он полночи не спал, если ему приходилось делить с кем-то ложе. А поскольку предназначение супружеского ложа заключалось исключительно в занятии сексом, не имело смысла из-за этого терять хороший сон.

Пара двойных кроватей представляла собой просто великолепное изобретение.

Минут десять он крутил педали велоцикла и еще пять минут поработал с семифунтовыми гантелями. Глянув сквозь толстое стекло в помещение парной, он увидел, что она уже нагрелась. .

Над часами, висящими на стене гимнастического зала, вспыхнула светящаяся панель. Кто-то звонит у входных дверей. Джой провел этот сигнал на тот случай, если он дома один и занимается в зале.

На часах было шесть пятьдесят одна, и для обитателей Сэддл-Уолли было слишком рано звонить у чужих дверей. Он положил гантели на пол и подошел к интеркому.

— Да? Кто это?

— Вам телеграмма, мистер Кардионе.

— Кому?

— Тут сказано — Кардионе.

— Мое имя Кардоне.

— Разве это не Эппл-плейс, одиннадцать?

— Я сейчас подойду.

Он отключил интерком и, сдернув полотенце с вешалки, накинул его на себя, выходя из зала. Ему не понравилось то, что он сейчас услышал. Оказавшись у дверей, он открыл их. Человечек в униформе стоял на пороге, жуя резинку.

— Почему вы не позвонили по телефону? Ведь сейчас очень рано, не так ли?

— У меня была инструкция доставить вам из рук в руки. И мне пришлось добираться сюда почти пятнадцать миль, мистер Кардионе. Мы работаем двадцать четыре часа в сутки.

Кардоне расписался.

— Почему пятнадцать миль? У компании «Вестерн Юнион» есть отделение в Ридж-парке.

— Это не через «Вестерн Юнион», мистер. Это телеграмма... из Европы.

Кардоне вырвал конверт из рук человека в форме.

— Минутку. — Он не хотел показывать своей взволнованности и поэтому спокойно прошел в гостиную, где видел на пианино сумочку Бетти. Взяв из нее две бумажки по доллару, он вернулся к дверям. — Вот вам. Простите, что пришлось проделать такое путешествие. — Закрыв двери, он разорвал клапан послания. Оно было на итальянском языке.

Вернувшись на кухню, Кардоне нашел карандаш и сел за стол. На обложке журнала он записал перевод текста.

«Человек светло-каштанового цвета не принадлежит к друзьям итальянцев. Будьте осторожны с таким соседом. К концу недели вам предстоит защищать себя. Да Винчи»,

Что это может значить? Что за «светло-каштановый... сосед?» Черных и цветных в Сэддл-Уолли не было. Послание просто было бессмысленным.

Внезапно Джой Кардоне оцепенел. Светло-каштановый, то есть загорелый сосед мог означать только Джона Таннера. В конце недели — в пятницу — приезжают Остерманы. И кто-то в Европе предупреждает его, что он должен опасаться Джона Таннера и предстоящего уикенда с Остерма-нами.

Он развернул бланк и пригляделся к данным на нем,

Цюрих.

О, Господи Иисусе! Из Цюриха!

Кто-то в Цюрихе, кто-то, называющий себя Да Винчи, знающий его настоящее имя, знающий Джона Таннера, знающий и Остерманов, — предупреждает его!

Джой Кардоне уставился из окна на задний двор своего дома. Да Винчи, Да Винчи!

Леонардо.

Художник, солдат, создатель оружия войны — и все это один человек.

Мафия! О, Господи! Но кто именно?

Костеллано? Бателья? Может, семья Латроне?

Кто из них обратил на него внимание? И почему? Он же их друг!

Руки у него подрагивали, когда он взял телеграмму с кухонного столика и перечел ее. Теперь ему казалось, что каждое предложение содержит в себе угрожающий смысл.

Таннер!

Джон Таннер что-то узнал! Но что?

И почему послание пришло из Цюриха?

Какое отношение имел к Цюриху любой из них? Или к Остерманам?

Что выяснил Таннер? Что он собирается предпринять?.. Один из людей Бательи как-то назвал Таннера по-другому — как это звучало?

Стервятник!

«...Не принадлежит к друзьям итальянцев... Будьте осторожны... защищать себя...»

Как? От кого? Он ничего не рассказывал Таннеру. Почему он должен?..

Он, Джой Кардоне, не имеет отношения к синдикату; он не имеет отношения к семье. Что он-то может знать?

Но послание «Да Винчи» пришло из Швейцарии.

И с ней была связана лишь одна возможность. Одна, просто пугающая. Коза Ностра узнала о Цюрихе! Они пустят эту информацию в ход против него, пока он не будет полностью контролировать «светло-коричневого» человека, врага итальянцев. И если он не остановит действия Джона Таннера, какими бы они ни были, он будет уничтожен.

Цюрих! Остерманы!

Он делал лишь то, что, по его мнению, было правильным. Он старался лишь выжить. Остерман, вне всякого сомнения, совершенно точно понял его. Но теперь это знание оказалось в других руках. Не в его.

Джой Кардоне вышел из кухни и вернулся в свой миниатюрный спортивный зал. Не натягивая перчаток, он стал дубасить мешок, все резче и ожесточеннее, резче и ожесточеннее.

В мозгу у него крутилось лишь одно слово:

«Цюрих! Цюрих! Цюрих!»

Вирджиния Тремьян слышала, как ее муж поднялся с постели в шесть пятнадцать, и сразу же поняла — что-то не в порядке. Муж ее очень редко поднимался так рано.

Она полежала несколько минут. Когда он не вернулся, она сама встала, накинула халатик и спустилась вниз. Он стоял в гостиной у высокого окна, куря сигарету и уставившись на листик бумаги.

— Что ты здесь делаешь?

— Посмотри, — тихо ответил он.

— На что? — Она взяла бумагу у него из рук. 

«Примите исключительные меры предосторожности против вашего друга из редакции. Его дружба не в силах устоять перед его завистью. Он не тот, за кого себя выдает. Мы можем и должны сообщить о его посетителях из Калифорнии.

Блэкстоун». 

—Что это? Откуда ты это получил?

— Минут двадцать назад я услышал какие-то звуки за окном. Они меня разбудили. Затем раздался шум машины. Она проезжала мимо дома... Я подумал, что ты тоже слышишь. Ты лежала, отбросив одеяло.

— Просто я не обратила внимания...

— Я спустился и открыл двери. На коврике лежал вот этот конверт.

— Что это может означать?

— Пока еще не догадываюсь.

— Кто такой Блэкстоун?

— В этом надо разобраться. И серьезно... — Ричард Тремьян устало опустился в кресло и поднес руку ко лбу. Другой он осторожно стряхнул пепел с сигареты. — Прошу тебя... Дай мне подумать.

Вирджиния Тремьян снова посмотрела на лист с загадочным текстом.

— «Друг из редакции». Что это значит?

— Таннер что-то нащупал, и автор этого послания впал в панику. Теперь они стараются ввергнуть в панику и меня.

— Зачем?

— Не знаю. Может, они считают, что я мог бы помочь им. Или же, в противном случае, они стараются запугай меня. Всех нас.

— Остерманы...

— Совершенно верно. Они угрожают нам, намекая на Цюрих.

— О, Господи! Они знают. Кто-то выяснил!

— Похоже, что так.

— Ты считаешь, что Берни напуган? Что с ним поговорили на эту тему?

Тремьян прищурился.

— Он, должно быть, сошел с ума, если пошел на это. Его уважают по обе стороны Атлантики... Нет, тут совсем другое.

— Что же тогда?

— Кто бы это ни писал, он, скорее всего, один из тех, с кем я работал в прошлом или кого отказался поддерживать. Может быть, он имеет отношение и к сегодняшним делам. К одному из тех досье, что лежат у меня на столе. Таннер, узнал об этом, и может подняться шум. Они хотят, чтобы я остановил его. В противном случае со мной будет покончено. Я даже понять ничего не успею... Цюрих вплотную займется нами.

— Они не посмеют и тронуть тебя, — взвинчивая себя, с силой сказала жена Тремьяна.

— Брось, дорогая. Давай не будем обманывать друг друга. В светских кругах я считаюсь аналитиком деятельности крупных компаний. В кабинетах же компаний я уже выступаю как участник крупных сделок. Откровенно говоря, этот рынок буквально сошел с ума из-за липовых сделок. Из-за фальшивых. Идет сплошной обман. Продаются и покупаются только бумаги. Дутые величины.

— Тебе что-то угрожает?

— Не уверен. Я всегда могу сказать, что мне была вручена ложная информация. И любой суд меня оправдает.

— Они относятся к тебе с уважением. Ты работаешь больше, чем кто-либо другой. Черт возьми, да ты тут самый лучший юрист!

— Я бы хотел так думать.

— Так и есть!

Ричард Тремьян стоял теперь у высокого окна, глядя на лужайку своего ранчо стоимостью в семьдесят четыре тысячи долларов.

— Ну, разве не смешно. Скорее всего, ты права. Я один из лучших в той системе, которую презираю... В системе, которую Таннер мог бы разодрать на куски в одной из своих программ, знай он, что на самом деле происходит в ней. Вот о чем идет речь в этой записке.

— Я думаю, что ты не прав. Мне кажется, что за ней стоит кто-то другой, обиженный тобой человек, который хочет добраться до тебя. И во всяком случае, постараться запугать тебя.

— В таком случае он преуспел. То, что этот... Блэкстоун сообщил мне, не представляет для меня открытия. Учитывая, кто я такой на самом деле и чем я занимаюсь,

Таннер, естественно, должен быть моим врагом. По крайней мере, он так думает... Если бы только он знал всю истину.

Глянув на нее, заставил себя улыбнуться.

— Там, в Цюрихе, они знают правду. 

 6

Вторник — 9.30 по калифорнийскому времени

Остерман бесцельно бродил по кабинету, стараясь избавиться от воспоминаний об утреннем звонке, которые неотвязно мучили его.

Ни ему, ни Лейле уснуть больше не удалось. Они попытались обсудить все возможные варианты, объясняющие звонок, а после этого перешли к более важному вопросу — зачем?

Зачем ему звонили? Что стояло за этим вызовом? Стоит ли Таннер за этой опасностью публичного разоблачения?

В таком случае ему, Берни Остерману, ничего не угрожает.

Таннер никогда не распространялся о деталях своей работы. Он говорил о ней только в общих чертах. Он довольно болезненно относился к тому, что считал несправедливостью и нечестностью, и так как они часто спорили по поводу того, что можно считать честной игрой в условиях рынка, то оба старались не вдаваться в детали.

Берни считал Таннера крестоносцем, который никогда не покидает седла и не знает, что значит ходить пешком. Он никогда не испытывал, что это такое — встречать отца, который приходит домой и говорит, что с завтрашнего дня он безработный. Или видеть, как мать полночи перешивает обноски, потому что завтра детям надо идти в школу. Таннер мог позволить себе искренне возмущаться, потому что он отлично работал. Но кое-чего он был не в состоянии понять. И поэтому Берни никогда не обсуждал с ним проблемы, связанные с Цюрихом.

— Эй, Берни! Подожди минутку! — Эд Помфрет, толстенький и разболтанный продюсер средних лет спешил за ним по тротуару.

— Привет, Эдди. Как дела?

— Потрясающе! Я пытался найти тебя в твоем офисе. Девушка сказала, что ты вышел.

— Там нечего было делать.

— Я получил кое-какое предложение, как, наверно, и ты. Намечается отличная работа для тебя.

— Да?.. Нет, никаких предложений я не получал, неужто мы над чем-то работаем?

— Это что? Шутка? — Помфрет слегка ощетинился. Словно Остерман в глаза сказал ему, что считает его второразрядным дельцом.

— Никаких шуток. Всю неделю я был по уши занят. О чем ты, в сущности, говоришь? Кто сделал тебе предложение?.

— Кто-то новый звонил мне утром из сценарного отдела. Я как раз разбирался с сериями «Перехватчика». Он сказал мне, что ты можешь сделать потрясающий кусок об этой четверке. И идея мне понравилась.

— Какая идея?

— Сюжет, вкратце, такой: три человека втайне совершают в Швейцарии крупнейшую сделку. Я сразу же ухватился.

Остерман остановился и посмотрел на Помфрета.

— Кто навел тебя на это?

— На что навел меня?

— Я не знаю никакой четверки. Не вижу никакого сюжета. Никаких дел. А теперь скажи мне, к чему ты клонишь.

— Ты, должно быть, шутишь. Иначе разве я позволил бы себе беспокоить таких персон, как ты с Лейлой? Я жутко обрадовался. В сценарном отделе сказали мне, чтобы я позвонил тебе и поговорил относительно сюжета.

— Кто тебе звонил?

— Как его имя?.. Ну, тот новый парень, которого сценарный отдел перетащил из Нью-Йорка.  .

— Кто?

— Он назвался... Таннер. Да, точно. Таннер. Джим Таннер, Джон Таннер...

— Джон Таннер тут не работает! Так кто же сказал тебе, чтобы ты мне все это изложил? — Он схватил Помфрета за предплечье. — Так излагай, сукин сын!

— Убери от меня свои лапы! Ты с ума сошел!

Остерман сразу же понял свою ошибку: Помфрет был всего лишь посыльным. Он выпустил руку продюсера.

— Прости, Эдди. Прими мои извинения... я немного не в себе. Я вел себя как свинья. Не обижайся.

— Конечно, конечно. Ты просто переутомился, парень.

— Значит, ты говоришь, что этот... Таннер звонил тебе утром?

— Примерно пару часов назад. По правде говоря, я его и не знаю.

— Слушай, тебя просто разыграли. Понимаешь, что я хочу сказать? Я никогда не занимался сериалами, можешь мне поверить... Так что просто забудь обо всем, о’кей?

— Разыграли?

— Так что я перед тобой в долгу... Вот что я тебе скажу: сейчас с Лейлой и со мной ведут переговоры относительно одного проекта. И я буду настаивать на твоем участии как человека со средствами. Что ты на это скажешь?

— О, спасибо!

— Не стоит благодарности. Просто пусть эта маленькая шутка останется между нами, идет?

Остерман не стал дожидаться, пока Помфрет выскажет ему всю свою благодарность. Он торопливо двинулся к своей машине. Он должен добраться до дому и повидаться с Лейлой.

Но на переднем сиденье его машины сидел огромный мужик в ливрее шофера. С появлением Берни он вылез и открыл перед ним заднюю дверцу.

— Мистер Остерман?

— Кто вы? Что вы делаете в...

— У меня есть послание для вас.

— Оно меня не интересует! Я хочу знать, почему вы расселись в моей машине?

— Будьте очень осторожны со своим приятелем Джоном Таннером. Следите за каждым своим словом.

— Ради Бога, о чем вы болтаете?

Шофер пожал плечами.

— Я всего лишь передал вам это послание, мистер Остерман. А теперь разрешите мне отвезти вас домой.

— Ни в коем случае! Я вас не знаю! И я не понимаю...

Задняя дверца мягко закрылась.

— Как вам угодно, сэр. Я просто хотел услужить вам. — Небрежно отсалютовав, он ушел.

Берни застыл на месте, глядя ему вслед и не в силах пошевелиться... 

 7

Вторник —10 утра

— Неприятности с какими-то счетами по Средиземноморью? — спросил Джой Кардоне.

Его партнер Сэм Беннет повернулся, дабы убедиться, что дверь в офис плотно закрыта. «Средиземноморье» было кодовым словом для тех клиентов, которые, как знали оба партнера, представляли собой определенную опасность, хотя и были довольно прибыльными.

— Насколько мне известно, нет, —сказал он. — А в чем дело? Ты что-то слышал?

— Ничего определенного... Может, вообще ничего нет.

— Поэтому ты так рано и появился?

— В общем-то, нет. — Кардоне отлично понимал, что даже Беннету он не может всего объяснить. Сэм не имел отношения к Цюриху. Поэтому Джой замялся. — Ну, в какой-то мере. Я провел некоторое время на Монреальской ярмарке.

— И что ты там слышал?

— Генеральный прокурор собирается предпринимать новое расследование, и следователи переворошат все, что у них есть. Все финансовые операции, от ста тысяч и выше, которые, предположительно, могут иметь отношение к мафии, будут тщательно отслеживаться.

— В этом нет ничего нового. Где ты был?

— В Монреале. Вот где я был. И мне не нравится, когда в восьмистах милях от своего офиса мне приходится слышать такие вещи. И мне чертовски не хочется снимать трубку и спрашивать своего партнера, не доведется ли некоторым нашим клиентам предстать перед Большим жюри... Я хочу сказать, что теперь нельзя ручаться за конфиденциальность телефонных переговоров.

— Господи Боже! — Беннет рассмеялся. — Твое воображение работает без сна и отдыха, не так ли?

— Хочу надеяться.

— Ты отлично знаешь, что я тут же связался бы с тобой, если бы что-то подобное имело место. Или хотя бы появился намек, что такое может произойти. Так что по этой причине тебе не стоило срываться из отпуска. Что еще?

Садясь за стол, Кардоне избегал взгляда партнера.

— Ладно, не буду тебе врать. Есть кое-что еще... хотя не думаю, что это имеет к нам какое-то отношение. К тебе или к компании. Если выяснится, что я ошибаюсь, я тут же выйду на тебя, ладно?

Беннет поднялся с кресла, давая понять, что понимает нежелание своего партнера объясниться подробнее. За годы их сотрудничества, он понял, что не стоит задавать Джою слишком скрупулезных вопросов. Несмотря на свою раскованность и общительность, Кардоне все же был достаточно сдержан. Его стараниями в актив фирмы влились немалые капиталы, но он никогда не претендовал ни на что большее, чем доля, которая ему причиталась. И Беннета это вполне устраивало.

Сэм подошел к дверям, коротко хмыкнув.

— Когда ты только перестанешь убегать от фантомов из Южной Калифорнии?

Кардоне тоже улыбнулся в ответ партнеру.

— Когда они перестанут гоняться за мной даже в клубе банкиров.

Сэм закрыл за собой двери, и Джой вернулся к корреспонденции, накопившейся за десять дней. В ней не было ничего особенного. Ничего, что имело бы отношение к проблемам Средиземноморья. Что хотя бы намекало на конфликт с мафией. Тем не менее за эти десять дней что-то произошло. Нечто, имевшее отношение к Таннеру.

Сняв трубку, он связался с секретаршей.

— Это все? Больше нет почты?

— Ничего, что требовало бы ответа. Я говорила всем, что вас не будет до конца недели. Некоторые говорили, что при случае перезвонят, а другие обещали связаться с вами в понедельник.

— Так и говорите. Кто бы ни звонил, я буду в понедельник.

Положив трубку, он отпер второй ящик письменного стола, в котором хранил досье на средиземноморских клиентов.

Поставив перед собой небольшой металлический ящик, он стал перебирать карточки. Возможно, какое-то имя содержит в себе ключ, или забытый факт вызовет цепь ассоциаций.

Зазвонил его личный телефон. По этому номеру ему звонила только Бетти; никому больше он не был известен. Джой искренне любил свою жену, но она обладала удивительной способностью звонить ему по сущим пустякам, когда ему нельзя было мешать.

— Да, дорогая?

Молчание. 

— В чем дело, радость моя? Я чертовски занят.

Его жена по-прежнему не отвечала.

Кардоне внезапно перепугался. Только Бетти был известен этот номер.

— Бетти? Ответь мне!

Прорезавшийся в трубке голос был тихим, низким и четким.

— Джон Таннер вчера вылетел в Вашингтон. Мистер Да Винчи очень обеспокоен. Возможно, что ваши друзья в Калифорнии предали вас. Они вошли в контакт с Таннером.

И Джой Кардоне услышал щелчок опущенной трубки.

Иисусе! О, Иисусе! О, Господи! Это были Остерманы! Это они крутят!

Но почему? Это не имеет никакого смысла! Какая тут может существовать связь между Цюрихом и хоть чем-то, имеющим отношение к мафии? Да они отстоят друг от друга на световые годы!

Или в самом деле что-то есть? Или они как-то используют друг друга?

Кардоне попытался взять себя в руки, но понял, что это просто невозможно. Не понимая, что делает, он яростно заколотил по металлическому ящичку.

Что предпринять? С кем ему поговорить?

С самим Таннером? О, Боже, конечно нет!

С Остерманами? С Берни Остерманом? Да нет же, Господи! Не сейчас. С Тремьяном. С Диком Тремьяном. 

 8

Вторник — 10.10

У него не хватило бы терпения сидеть без дела в экспрессе из Сэддл-Уолли, и Тремьян решил ехать в Нью-Йорк на машине.

Когда он повернул к востоку по шоссе номер пять, направляясь к мосту Джорджа Вашингтона, то заметил в зеркале заднего вида светло-синий «кадиллак». Когда он взял влево, обгоняя попутные машины, «кадиллак» сделал то же самое. Когда же он, сбросив скорость, вернулся на правую полосу, «кадиллак» повторил его действия, неизменно оставляя между ними несколько машин.

Остановившись около будочки на мосту, чтобы расплатиться за проезд, он заметил, что «кадиллак», ехавший по соседней полосе, остановился рядом. Он пригляделся, пытаясь увидеть, кто сидит за рулем.

Это была женщина. Она отвернулась от него, и он видел только ее затылок. Тем не менее ему показалось, что он откуда-то знает ее.

Прежде чем Тремьян успел что-то сообразить, «кадиллак» рванулся вперед, но затор Лишил его малейшей возможности успеть. Он не сомневался, что «кадиллак» следовал именно за ним, и было совершенно ясно: водитель не хочет быть опознанным.

Почему? Кто она?

Неужели эта женщина и есть «Блэкстоун»?

Подозревать кого-то из своей конторы было просто невозможно. Отменив несколько назначенных встреч, он углубился в изучение свежих досье на несколько корпораций, дела которых он успешно провел через суд. Одна папка особенно заинтересовала его: «Шерстяные изделия Камерона». Несколько поколений семейства Камерон владели тремя фабриками, в небольшом городке штата Массачусетс. Управлял ими, как правило, старший сын в семье. Не в силах противостоять шантажу, он был вынужден продать-свою долю нью-йоркской фирме по производству одежды, которая хотела обрести право на фирменный знак Камеронов.

Его они получили, но предприятия закрыли; город оказался банкротом. Тремьян представлял компанию по производству одежды в суде Бостона. У семьи Камерон была дочь. Незамужняя женщина тридцати с небольшим. Упрямая и гневная.

За рулем в «кадиллаке» сидела женщина. И примерно тех же лет.

Но все же принять эту возможность — значило отбросить все остальные. Хозяева компаний знали, кому звонить, когда дела шли не лучшим образом и поджимали законы. Тремьяну! Он был специалистом. Сорокачетырехлетний волшебник, который блистательно ориентировался в любых законах, фактически создавая новые и отбрасывая в сторону все старые концепции, когда положение корпорации становилось угрожающим.

Так дочь ли Камерона была в светло-синем «кадиллаке»?

Откуда ему знать? Их так много прошло через него. Камероны. Смиты из Атланты. Бойнтоны из Чикаго. Фергюсоны из Рочестера. Пираты из корпораций охотились за старыми почтенными фамилиями, у которых имелись средства. Богатства, передававшиеся из поколения в поколение, изнежили эти семьи, и теперь они представляли собой лишь мишени. Кто среди них мог быть Блэкстоуном?

Тремьян поднялся из кресла и стал бесцельно бродить по кабинету. Он больше не мог выносить одиночества; ему надо было выйти.

Он попытался представить, что ответит Таннер, если он позвонит ему и предложит посидеть за ленчем. Поверит ли он, что предложение носит чисто случайный характер? Как он будет реагировать? Откажется? И удастся ли, если Таннер согласится, выяснить что-то, имеющее отношение к предупреждению Блэкстоуна?

Тремьян снял трубку и набрал номер. Глаза резало до боли.

Таннер был занят на деловом совещании. Тремьян испытал облегчение; он вел себя совершенно по-дурацки. Не оставив никакого послания на автоответчике, он поспешил выйти из своего кабинета.

На Пятой авеню такси остановилось прямо перед ним, помешав перейти на другую сторону.

— Эй, мистер! — Водитель высунул голову из окошка. Тремьян удивился, кого тот зовет, и так же отреагировали еще несколько прохожих. Все они посмотрели друг на Друга.

— Да вы же, мистер! Ваша фамилия Тремьян?

— Моя? Да...

— Меня попросили кое-что передать вам...

— Мне? Откуда вы?..

— Я тороплюсь, вот-вот зажжется зеленый, а мне дали двадцать баксов за это. Мне было сказано передать вам, чтобы вы шли на восток по Пятьдесят четвертой улице. Просто идите себе, и мистер Блэкстоун встретит вас.

Тремьян вцепился в плечо водителя.

— Кто сказал вам это? Кто дал вам...

— Откуда мне знать? Какой-то псих сел ко мне в машину примерно в девять тридцать и включил счетчик. У него был бинокль, и он курил тонкие сигары.

Начал мигать сигнал «Стойте».

— Что он сказал?.. Вот! — Тремьян запустил руку в карман и вытащил несколько бумажек. Он сунул шоферу десятку. — Вот. А теперь, прошу вас, расскажите мне все по порядку!

— Все, как я и сказал, мистер. Он вылез буквально несколько секунд назад, дал мне двадцать баксов и сказал, чтобы я передал вам, чтобы вы, мол шли на восток по Пятьдесят четвертой. И все.

— Это не все! — Тремьян ухватил водителя за отворот рубашки.

— Спасибо за десятку. — Водитель оторвал руку Тремьяна, дал сигнал, чтобы отпугнуть зевак перед машиной и рванул с места.

Тремьян постарался справиться с охватившей его паникой. Завернув за угол, он остановился у входа в магазин и, глядя на идущих мимо него мужчин, попытался определить среди них обладателя бинокля и любителя тонких сигар.

Никого не обнаружив, он двинулся к Пятьдесят четвертой улице, переходя от одного магазина до другого. Шел он медленно, провожая глазами людской поток. Некоторые, спешившие в том же направлении, огибали его. Другие, сталкиваясь с ним лицом к лицу, обращали внимание на странное поведение светловолосого человека в дорогом костюме и улыбались.

На углу Пятьдесят четвертой улицы Тремьян остановился. Несмотря на ветерок и легкую одежду, он обливался потом. Он понимал, что теперь должен направиться к востоку. Указание было совершенно точным.

Одно было ясно. Водитель синего «кадиллака» не Блэкстоун. Им был человек с биноклем и тонкой сигарой.

Тогда кто же эта женщина? Он видел ее раньше. Он был уверен в этом!

Он двинулся по Пятьдесят четвертой на восток, идя по правой стороне; никто не подавал ему никаких сигналов, никто не обращал на него внимания. Он пересек Парк-авеню, остановившись на островке безопасности.

Никого.

Лексингтон-авеню. Он миновал ряд огромных строительных конструкций. Никого.

Третья авеню. Вторая. Первая.

Никого.

Перед Тремьяном простирался последний квартал, упиравшийся в Ист-Ривер; по обеим сторонам улицы оставались лишь портики над подъездами многоквартирных домов, куда входили и выходили мужчины с атташе-кейсами и женщины с бумажными пакетами, спешившие домой из магазинов. В конце улицы встал светло-коричневый «мерседес-бенц», застывший в таком положении, словно он остановился в середине поворота. Рядом с ним — человек в элегантном белом смокинге и панаме. Он был несколько ниже Тремьяна. Даже с расстояния в тридцать ярдов Тремьян увидел темный загар незнакомца. На нем были большие солнечные очки в толстой оправе, и он посмотрел прямо на Тремьяна, когда тот приблизился.

— Мистер... Блэкстоун?

— Мистер Тремьян. Простите, что вам пришлось пройти такое расстояние. Понимаете, мы должны были убедиться, что вы в самом деле один.

— Почему мне и не быть одному? — Тремьян попытался уловить  акцент говорившего. Он не был характерен для северо-восточных штатов.

— Человек в беде часто ошибается в поисках тех, на кого мог бы опереться.

— О какой беде вы ведете речь?

— Вы же получили мою записку?

— Конечно. Но что она должна была значить?

— То, что в ней и сказано. Ваш друг Таннер представляет очень большую опасность для вас. И для нас. Просто нам хотелось подчеркнуть, что один хороший бизнесмен должен помогать другому.

— Что у вас за деловые интересы, мистер Блэкстоун? Подозреваю, что это не настоящее ваше имя, и поэтому мне трудно предположить, чем вы можете заниматься.

Человек в белом смокинге и темных очках сделал несколько шагов по направлению к «мерседесу».

— Мы говорили вам. Его друзья из Калифорнии.

— Остерман?

— Да.

— Моя фирма не имеет дел с Остерманами. Никаких.

— Но они у вас были, не так ли? — Блэкстоун теперь стоял по другую сторону капота...

— Не думаю, что вы говорите это серьезно!

— Можете мне верить. — Человек взялся за ручку дверцы, но не открывал ее. Он ждал.

— Минутку! Кто вы?

— Будем считать, что Блэкстоун.

— Нет!.. Вы просто не можете...

— Можем. В этом все и дело. И поскольку теперь вы знаете об этом, у вас есть определенные доказательства масштабов нашего влияния.

— К чему вы клоните? — Тремьян оперся рукой о капот и наклонился к Блэкстоуну.

— Нам пришло в голову, что вы можете пойти на сотрудничество с вашим другом Таннером. Именно поэтому мы и захотели встретиться с вами. Это был бы очень неблагоразумный шаг. И мы не стали бы медлить, представив обществу доказательства вашего сотрудничества с Остерманами.

— Вы с ума сошли! Чего ради мне сотрудничать с Таннером? Зачем? Я понятия не имею, о чем вы говорите.

Блэкстоун снял темные очки. У него были пронзительные голубые глаза, и Тремьян увидел россыпь веснушек на носу и скулах.

— В таком случае вам не о чем беспокоиться. Если это правда.

— Конечно правда! Да нет ровно никаких оснований, по которым я должен был бы сотрудничать с Таннером!

— Логично. — Блэкстоун открыл дверцу машины. — Вот и придерживайтесь этого курса.

— Ради Бога, вы же не можете так просто исчезнуть! Я вижу Таннера каждый день. В клубе. В поезде. Что, черт возьми, мне думать, о чем мне с ним говорить?

— Вы хотите сказать, что не знаете, как себя теперь вести? Будь я на вашем месте, я бы вел себя, словно ничего не произошло. Словно вы никогда не видели меня... Он может бросить намек — если вы говорите правду, — он может постараться прощупать вас. И тогда вы все поймете.

Тремьян выпрямился, изо всех сил стараясь сохранять спокойствие.

— Ради нашего же общего блага, я думаю, вам лучше бы сказать мне, кого вы представляете. Так было бы лучше всего, в самом деле.

— О, нет, советник. —.При этих словах Блэкстоун слегка хмыкнул. — Понимаете ли, нам известно, что в последние несколько лет вы приобрели некоторые сомнительные привычки. Ничего серьезного, во всяком случае пока, но их нельзя не учитывать.

— Какие привычки вы имеете в виду?

— Вы периодически позволяете себе слишком закладывать.

— Да это смешно!

— Я сказал, что пока ничего серьезного. Вы блистательный работник. И тем не менее в такой ситуации вы можете потерять контроль над собой. Нет, взвалить на вас такой груз было бы ошибкой, тем более когда вы так взволнованы.

— Не уезжайте! Прошу вас!..

— Мы будем поддерживать с вами связь. Может, вам удастся что-то выяснить, что нам пригодится. Во всяком случае, мы всегда с большим интересом наблюдаем... за вашей работой в области защиты интересов корпораций.

Тремьян вздрогнул.

— А что относительно Остерманов? Вы просто обязаны сказать мне.

— Если в вашей юридической башке есть хоть капля мозгов, вы и не заикнетесь Остерманам! И никаких намеков! Если Остерманы сотрудничают с Таннером, вы это выясните. Если нет, он не должен и догадываться о вас. — Блэкстоун сел на водительское место и включил двигатель. Прежде чем тронуться с места, он повернулся к Тремьяну. — Не теряйте головы, Тремьян. Мы будем поддерживать с вами связь.

Тремьян, с трудом держа себя в руках, попытался привести мысли с порядок. Слава Богу, что он не встретился с Таннером! Ничего не подозревая, он мог бы сказать что-то лишнее, брякнуть какую-нибудь глупость, поставив себя в опасное положение.

Неужели Остерман оказался таким потрясающим дураком или трусом, чтобы выболтать Джону Таннеру о Цюрихе? Даже не посоветовавшись с ним?

В таком случае в Цюрихе должна царить тревога. Цюрих займется Остерманом. Они его просто распнут!

Он должен найти Кардоне. Им придется решать, что делать. Он поспешил к телефону-автомату на углу.

Бетти сказала ему, что Джой ушел в офис. Секретарша же Кардоне передала, что Джой по-прежнему в отпуске.

Джой тоже играет в какие-то игры. Левый глаз начал дергать такой неудержимый тик, что Тремьян почти не видел им. 

 9

Вторник — 7.00

Ему не спалось, и Таннер пошел в свой кабинет, где на него уставились серые стеклянные глазницы трех телевизоров. Сейчас они были воплощением мертвенной пустоты. Он закурил и сел на диван, думая об инструкциях, полученных от Фассета: оставаться спокойным, собранным и ничего не говорить Элис. Последнее указание Фассет повторил несколько раз.

Единственная настоящая опасность может возникнуть, если Элис скажет не то, что надо, и не тому, кому надо. Опасность крылась именно в этом. Опасность для Элис. Но Таннер никогда ничего не скрывал от жены. Он не был уверен, что на сей раз ему удастся это сделать. Их постоянная открытость друг другу теснейшим образом связывала их и без того прочный брак. Даже когда они ссорились, они никогда не таили за спиной оружие невысказанных обвинений. Элис Макколл этого хватило и в детстве.

Во всяком случае, в ближайшие шесть дней «Омега» постарается изменить их жизнь. И он должен принять такое положение дел потому, что Фассет сказал: «Так будет лучше всего для Элис».

Солнце уже встало. Начинался день, когда Кардоне, Тремьяны и Остерманы окажутся на линии огня. Таннер попытался представить, что они будут делать, как реагировать. Он крепко надеялся, что все три пары успели связаться с властями, доказав тем самым, что Фассет ошибается. И к ним вернется мир и покой.

Но вполне возможно, что сумасшествие уже вступило в свои права. В любом случае он будет у себя дома. Если Фассет прав, он будет тут с Элис и детьми. И Фассету не удастся повлиять на это его решение.

Он убедит Элис, что у него грипп. Он свяжется со своим офисом по телефону, но останется с семьей.

Телефон теперь у него звонил не переставая: из офиса все время поступали вопросы. Элис и дети заявили, что от этих непрестанных звонков они сойдут с ума, и отправились в бассейн. Если не считать пары облачков на небе, день выдался жарким — как раз чтобы поплавать в бассейне. Белая патрульная машина несколько раз проехала мимо дома. В воскресенье Таннер был обеспокоен ее появлением. Теперь он испытывал благодарность. Фассет держал слово.

Телефон снова зазвонил.

— Да, Чарли. — Он уже не утруждал себя приветствием.

— Мистер Таннер?

— О, простите. Да, это Джон Таннер.

— Фассет на проводе...

— Минутку. — Таннер быстро выглянул в окно кабинета, дабы убедиться, что Элис с детьми по-прежнему в бассейне. Они продолжали плескаться.

— В чем дело, Фассет? Ваши люди уже начали?..

— Вы можете разговаривать?

— Да... Вы что-то выяснили? Кто-нибудь из них обращался в полицию?

— Ответ отрицательный. Если это произойдет, мы сразу же свяжемся с вами. Но звоню вам совсем не по этому поводу... Вы успели сделать исключительную глупость. Даже передать вам не могу, насколько вы оказались непредусмотрительным.

— О чем вы говорите?

— Утром вы не поехали в свой офис...

— Но я в самом деле не мог!

— ...А ваш нормальный распорядок дня ничем не должен нарушаться. Никаких отступлений от привычного расписания. Это исключительно важно. Ради вашей же собственной безопасности вы должны следовать всем нашим инструкциям.

— Вы слишком многого требуете от меня!

— Послушайте, в настоящий момент ваша жена и дети в плавательном бассейне за домом. Ваш сын Реймонд не пошел на тренировку по теннису...

— Я сказал ему, чтобы он не ходил. Вместо этого я поручил ему заняться лужайкой.

— Вашей жене принесли из магазина ее заказ, что тоже не совсем обычно для вашей семьи.

— Я объяснил, что она должна помочь мне в работе. Случалось, что она это делала раньше...

— Главное, вы делаете то, чего не делали раньше. Но исключительно важно, жизненно важно, чтобы вы соблюдали свое обыденное расписание. Я не могу бесконечно убеждать вас в этом. Вы не можете, не должны привлекать к себе ни малейшего внимания.

— Я беспокоюсь только о своей семье. И думаю, это вполне понятно.

— Мы тоже о ней беспокоимся. И делаем это куда эффективнее, чем вы. Ни с кого из них ни на минуту не спускают глаз. Я за это отвечаю. И с вас тоже. Вы выходили из дома дважды: в девять тридцать два и в одиннадцать двадцать. У вашей дочери была подружка за ленчем, некая Джоан Лумис, восьми лет. Мы предельно внимательны и очень осторожны.

Директор службы новостей потянулся за сигаретой и закурил ее, взяв зажигалку со стола.

— Вижу.

— Так что вам не о чем беспокоиться. Ни вам, ни вашей семье не угрожает никакая опасность.

— Может, и нет. Я думаю, что все вы рехнулись. Никто из них не имеет ничего общего с «Омегой».

— Возможно. Но если мы правы, они не будут предпринимать никаких действий, не просчитав последствий. Паниковать они не будут, потому что слишком много поставлено на карту. Когда они обдумают полученную информацию, немедленно начнут подозревать друг друга. И ради Бога, не давайте им никаких поводов менять свои планы. Занимайтесь делами, словно ничего не случилось. Это жизненно важно. Никто не причинит ни малейшего вреда вашей семье. Они и близко к ней не подойдут.

— Хорошо. Вы меня убедили. Но я выходил на дорожку сегодня утром три раза, а не два.

— Нет. В третий раз вы остались в дверях гаража. В физическом смысле вы не выходили на дорожку. И это было не утром, а в двенадцать четырнадцать. — Фассет рассмеялся. — Ну, теперь вы лучше чувствуете себя?

— Должен признаться, что нагло соврал бы, если бы стал отрицать данный факт.

— Ну, вы не лжец. Во всяком случае, по большому счету. Ваше досье убедительно доказывает это. — Фассет снова засмеялся. Даже Таннер улыбнулся.

— Вы в самом деле убедили меня, и вы это знаете. Завтра отправляюсь в офис.

— Когда все кончится, вы с женой подъедете ко мне на вечерок. Выпивка за мной. Дефуорс «Белая наклейка» с содовой для вас и шотландское с каплей воды для вашей жены.

— Боже милостивый! Если вы начнете описывать нашу сексуальную жизнь...

— Дайте-ка мне проверить по индексу...

— Идите к черту, — облегченно засмеялся Таннер. — Мы рассчитаемся с вами при встрече.

— За вами. Мы будем ждать вас.

— Назовите дату, и мы прибудем.

— Будем считать, что все разрешится к понедельнику. Будьте на связи. У вас есть номер для оперативной связи в ночные часы. Звоните не медля.

— И не собираюсь. Завтра я буду у себя.

— Отлично. И окажите мне услугу. Не планируйте для нас никаких программ. Моим шефам не понравилась последняя.

Таннер припомнил, о чем идет речь. Фассет намекал на шоу Вудворда. В передаче «Пойман на месте преступления» упоминалась аббревиатура ЦРУ. Это было год назад, неделя в неделю.

— Это было неплохо.

— Но и не так уж хорошо. Я видел одну такую. Я чуть не лопнул от смеха, но не мог издать ни звука. Я был у директора в его гостиной. «Пойман на месте преступления!» Иисусе! — Фассет снова рассмеялся, и Таннер испытал такое облегчение, которое, он думал, ему уже не суждено.

— Спасибо, Фассет.

Таннер положил трубку и потушил сигарету. Фассет — отменный профессионал, подумал он. И он был прав. Никто даже и не приблизился к Элис и детям. Насколько ему было известно, у ЦРУ были специальные снайперы, которые, наверно, засели на деревьях. И ему осталось только лишь исполнять то, что сказал Фассет: то есть ничего. Просто заниматься делами, как обычно. Не нарушая привычный распорядок дня, не отклоняясь от нормы. Он чувствовал, что теперь ему удастся сыграть свою роль. Фассет убедил его, что защита им обеспечена.

Тем не менее одна мысль не давала покоя, и чем больше он размышлял о ней, тем больше она его беспокоила.

Было примерно четыре часа дня. Уже должен был состояться контакт и с Тремьянами, и с Кардоне, и с Остерманами. Их уже начали тревожить. И все же никто из них, кажется, пока не обратился в полицию. Или хотя бы позвонил ему.

Неужто в самом деле шесть человек, которых он в течение всех этих лет считал своими друзьями, оказались не теми, кем они прикидывались? 

 10

Вторник — 9.40 по калифорнийскому времени

Его «карманн-гхиа» свернула с бульвара Уилшир на Беверли-драйв. Остерман знал, что он едет с недопустимой для Лос-Анджелеса скоростью, но это его совершенно не волновало. Он не мог думать ни о чем, кроме только что полученною предупреждения. Он должен добраться до дома, где его ждет Лейла. Теперь они должны серьезно поговорить. Им предстоит решить, что теперь делать.

Почему выбрали именно их?

Кто их предупреждал? И о чем?

Скорее всего, Лейла права. Таннер был их другом, едва ли не лучшим среди тех, которые у них были. Но он был из тех людей, кто ценит сдержанность в дружбе. Есть темы, которых никто из них не касался. Он всегда как бы держался на дистанции, словно между Таннерами и всеми прочими стояла тонкая стеклянная стенка. К Элис это, конечно, не относилось.

В распоряжении Таннера оказалась информация, которая имеет к ним какое-то отношение; она что-то значит для него и для Лейлы. И Цюрих — часть ее. О, Господи! Каким образом?

Оказавшись у подножья Миллхолланд-хилла, он, не снижая скорость, погнал машину наверх, мимо огромных строений эклектичного стиля, в которых жила публика, имевшая отношение к голливудскому разноцветью. Некоторые дома, напоминавшие о былой экстравагантности, почти развалились. В Миллхолланде ограничение скорости — не больше тридцати миль. На спидометре у Остермана — пятьдесят одна. Он выжал акселератор. Решал, что ему делать. Может, захватить Лейлу и направиться в Малибу? По пути они найдут телефон-автомат у дороги и позвонят Тремьянам или Кардоне.

Мрачный завывающий звук полицейской сирены неприятно резанул его слух. В этом городке он производил потрясающий эффект, словно доносился из потустороннего мира, не имея отношения к реальности. Во всяком случае, к нему это отношения не имеет.

Но, конечно же, сирена к нему отношение имела.

— Офицер, я тут живу. Остерман. Бернард Остерман. Калиенте, 260. Конечно, вы знаете мой дом. — Эти слова оказали свое воздействие. Калиенте представляло собой внушительное владение.

— Простите, мистер Остерман. Ваши водительские права и регистрационное удостоверение, пожалуйста.

— Но, послушайте... Мне позвонили на студию, что жена плохо чувствует себя. Думаю, меня можно понять. Я очень спешу.

— Но не за счет прохожих. Ваши водительские права и регистрационное удостоверение.

Вручив полицейскому документы, Остерман, сдерживая гнев, уставился прямо перед собой. Патрульный бесконечно долго заполнял длинную продолговатую квитанцию о нарушении правил уличного движения и, закончив, щелкнул зажимом, под который подсунул удостоверение Остермана.

Услышав этот звук, Остерман посмотрел на него.

— Вы забираете разве водительские права?

Полицейский устало вздохнул.

— Вы могли бы лишиться их на тридцать дней, мистер. Я уменьшил вам превышение скорости, и оно обойдется вам в десять баксов, как стоянка в неположенном месте. — Он протянул квитанцию Берни. — Я надеюсь, что вашей жене получше.

Полицейский вернулся в патрульную машину. Через открытое окно он еще раз обратился к Берни:

— Не забудьте сунуть права в бумажник.

И патрульная машина умчалась.

Остерман швырнул квитанцию и повернул ключ зажигания. Машина двинулась вниз по склону. Не без отвращения Берни посмотрел на квитанцию, лежащую рядом на сиденье.

Затем он снова глянул на нее.

В ней было что-то не то. Размеры ее были точно такими же, как полагается, слепой шрифт теснился там, где он и должен был быть, но сама бумага кричала, что она поддельная.

Слишком она была аккуратная и блестящая для квитанции из отдела дорожного движения Лос-Анджелеса.

Остерман остановился. Взяв квитанцию, он внимательно присмотрелся к ней. Характер нарушения полицейский записал беглым неразборчивым почерком. Он даже не подписался.

Лишь тогда Остерман заметил, что с обратной стороны приклеен тонкий листик бумаги, напоминающий фотопленку.

Оторвав его, он наткнулся на письмо, торопливо написанное красными чернилами:

«Получено сообщение, что соседи Таннера могут пойти на сотрудничество с ним. Эта потенциально опасная ситуация может ухудшиться, потому что мы не обладаем информацией в полном объеме. Будьте исключительно осторожны и выясните, что вы можете сделать. Жизненно важно выяснить для нас — и для вас — степень их вовлеченности. Повторяем. Будьте исключительно осторожны.

Цюрих». 

Остерман сидел, уставившись на красные буквы послания, и испытываемый им страх отдавался резкой болью в висках.

Значит, Тремьяны и Кардоне тоже! 

 11

Вторник — 4.50 дня

В четыре пятьдесят Дик Тремьян в Сэддл-Уолли не появился. Кардоне, сидя в своем «кадиллаке», громко выругался. Он пытался найти Тремьяна в его офисе, но там ему сказали, что юрист уже давно ушел на ленч. Не было смысла просить Тремьяна перезвонить ему. Джой решил возвращаться в Сэддл-Уолли и с половины четвертого встречать все поезда.

Оставив вокзал, Кардоне повернул налево до пересечения с Сэддл-роуд и направился в западную сторону. До прибытия следующего поезда у него оставалось еще тридцать пять минут. Возможно, движение поможет ему расслабиться. Он просто не мог больше торчать на вокзале. Если кто-то увидит его, это может вызвать подозрения.

Тремьян должен будет что-то придумать. Дик чертовски хороший адвокат, и, если есть какой-то законный выход, он ему подскажет. 

На подъезде к Сэддл-Уолли часть пути лежала вдоль поля. Слева от Джоя проскочил «роллс-ройс» «серебряное облако», и Кардоне отметил, что огромный автомобиль мчится очень быстро, гораздо быстрее, чем позволяли условия узкой сельской дороги. Он проехал еще несколько миль, почти не обращая внимания на открытые пространства, бегущие за окном машины. Сейчас будет съезд к дому какого-нибудь фермера, и он там развернется. Но он вспомнил, что впереди лежит длинный пол®гий поворот дороги, где он и сможет развернуться. Он успеет вернуться на станцию.

Он сбросил скорость, готовясь к правому развороту.

У него ничего не получилось.

На краю дороги под деревьями, перегораживая путь, стояло «серебряное облако».

Удивившись, Кардоне прибавил ходу и, проехав несколько сот ярдов, достиг наконец места, где смог спокойно развернуть машину.

По пути к вокзалу он посмотрел на часы. Пять пятнадцать, почти пять двадцать. Он уже видел платформу. Он обязательно заметит Тремьяна, если тот выйдет из поезда. Он очень надеялся, что юрист приедет в 5.25. Ожидание становилось невыносимым.

Сзади подъехала какая-то машина, и Кардоне оглянулся.

Это было «серебряное облако». Кардоне прошиб пот.

Высокий грузный человек, ростом значительно выше шести футов, вылез из машины и неторопливо подошел к открытому оконцу «кадиллака». На нем была ливрея шофера.

— Мистер Кардионе?

— Моя фамилия Кардоне. — Рука человека, которую тот положил на раму окна, производила внушительное впечатление. Кардоне отметил, что она была куда крупнее и мускулистее, чем его собственная.

— О’кей. Как вам будет угодно...

— Только что вы проезжали мимо меня. На Сэддл-роуд.

— Да, сэр, проезжал. Я держался за вами весь день.

Кардоне почувствовал комок в горле и выпрямился.

— Считаю, это довольно странное заявление. И нет необходимости говорить, что не из приятных.

— Прошу прощения...

— Меня не интересуют ваши извинения. Я хочу знать, в чем дело? Почему вы преследовали меня. Я вас не знаю. И мне не нравится, когда за мною следят.

— Никому не нравится. Но я делал только то, что мне было сказано.

— То есть? Что вы хотите этим сказать?

Шофер слегка пошевелил рукой, словно хотел привлечь внимание к ее размерам и мощи.

— Мне была дана инструкция доставить вам послание и затем уезжать. Я проделал долгий путь. Мой хозяин живет в Мэриленде.

— Какое послание? От кого?

— От мистера Да Винчи, сэр.

— Да Винчи?

— Да, сэр. Мне кажется, он хотел связаться с вами именно этим утром.

— Я знать не знаю вашего мистера Да Винчи... Что за послание?

— О том, что вы не должны доверять мистеру Тремьяну.

— О чем вы толкуете?

— Только о том, что мне сказал мистер Да Винчи, мистер Кардоне.

Кардоне посмотрел этому великану в глаза. За их невозмутимым выражением крылись ум и сообразительность.

— Тогда почему же вы ждали столько времени? Вы весь день следили за мной, хотя могли остановить меня еще несколько часов тому назад.

— Таких инструкций я не получал. У меня в машине есть радиотелефон. И я получил указание выйти на контакт с вами лишь несколько минут тому назад.

— От кого?..

— От мистера Да Винчи, сэр...

— Это не его имя! Так как же его зовут? — Кардоне подавил гнев и сделал глубокий вдох перед тем, как снова заговорить. — Скажите мне, кто такой Да Винчи?

— Я должен вам передать не только это, — сказал шофер, не обращая внимания на вопрос Кардоне. — Мистер Да Винчи сказал: вам необходимо быть в курсе, что Тремьян мог переговорить с мистером Таннером. Полной уверенности в этом нет, но вполне возможно.

— Он... что? О чем он с ним мог переговорить?

— Не знаю, сэр. Знать — это не мое дело. В мои обязанности входит водить машину и передавать послания.

— Но оно непонятно! Я его не понимаю! Что толку в послании, если его нельзя понять! — Кардоне с трудом держал себя в руках.

— Может, последняя его часть поможет, сэр. Мистер Да Винчи считает, что было бы неплохо, если бы вы постарались выяснить степень вовлеченности Тремьяна в дела с Таннером. Но вы должны быть осторожны. Очень, очень осторожны. Так же, как необходимо соблюдать осторожность по отношению к вашим друзьям из Калифорнии. Это очень важно.

Отойдя от «кадиллака» шофер вскинул два пальца к козырьку своей фуражки.

— Минутку! — Схватившись за ручку, Кардоне сделал попытку открыть дверь, но высокий человек в ливрее, легко придержал ее рукой, и у Кардоне ничего не получилось.

— Нет, мистер Кардоне. Оставайтесь в машине. Вы не должны привлекать к себе внимания. Поезд уже подходит.

— Нет, прошу вас! Прошу вас... Я хотел бы поговорить с мистером Да Винчи. Мы должны поговорить с ним! Как я могу с ним связаться?

— Никоим образом, сэр. — Шофер без всяких усилий придерживал дверцу.

— Ах ты, сволочь! — Кардоне рванул ручку и всем весом навалился на нее. Она чуть приоткрылась и тут же захлопнулась снова, стоило шоферу шевельнуть рукой. — Да я тебя раздеру напополам!

Прибыл поезд. На платформу вышли несколько человек, и два резких свистка разрезали воздух.

— Его нет в этом поезде, мистер Кардоне, — спокойно сказал шофер. — А утром он поехал в город. Нам это тоже известно.

Поезд медленно сдвинулся с места и начал набирать скорость. Джой уставился на эту внушительную личность, которая не позволяла ему открыть дверцу. В нем по-прежнему бушевала ярость, но он был достаточно сообразителен, чтобы понять: настаивать бесполезно. Шофер сделал шаг назад, еще раз отсалютовал Кардоне и спокойно пошел к «роллс-ройсу». Кардоне рывком распахнул дверцу и выскочил на горячий тротуар.

— Эй, привет, Джой! — окликнувший его был Амосом Нидхэмом, представителем второго поколения обитателей Сэддл-Уолли. Вице-президент треста «Ганноверская мануфактура» и председатель специального комитета клуба

Сэддл-Уолли. — Вам, биржевикам, стоило бы быть поспокойнее. Когда дела идут из рук вон плохо, надо сидеть дома и ждать, пока все придет в норму, а?

— Конечно, конечно, Амос. — Кардоне не сводил глаз с водителя «роллса», который, сев на свое место, включил двигатель.

— Вот я и говорю тебе, — продолжал Амос, — что понять не могу, откуда вы свалились нам на голову, такие молодые люди!.. Ты слышал о квотах, которые ввел Дюпонт? Все прямо обалдели, а тут они как взлетели вверх! Ваши брокеры всех до смерти перепугали. — Нидхэм хмыкнул и помахал маленькой пухлой ручкой, подзывая подъехавший к зданию вокзала «линкольн-континентал». —Вот и Ральф. Подбросить тебя, Джой?.. Впрочем, конечно, нет. Ты же только что вылез из своей машины.

«Линкольн» подъехал к перрону, и шофер Амоса Нидхэма собрался вылезать из него.

— Не стоит, Ральф. Я и сам могу справиться с ручкой. Кстати, Джой... этот «ролле», на который ты так глазел, напомнил о моем приятеле. Хотя, может, я и ошибаюсь. Он жил в Мэриленде.

Кардоне, дернувшись, повернулся и уставился на ничего не подозревающего банкира.

— В Мэриленде? Кто в Мэриленде?

Остановившись у приоткрытой дверцы своей машины, Амос Нидхэм с добрым юмором посмотрел на Кардоне. — Сомневаюсь, чтобы ты знал его. Он умер несколько лет назад... У него было забавное имя. Вечно его поддразнивали. Звали его Цезарь.

Сев в свой «линкольн», Амос Нидхэм хлопнул дверцей. «Роллс-ройс» добрался до конца дороги, отходившей от станции, и, повернув направо, понесся, набирая скорость, по направлению к главной артерии, ведущей в Манхеттен. Стоя на бетонной платформе железнодорожной станции Сэддл-Уолли, Кардоне испытывал страх.

Тремьян!

Тремьян был заодно с Таннером!

И Остерман!

Да Винчи... Цезарь!

И он, Джузеппе Амбруццио Кардионе, был в полном одиночестве!

О, Господи! Господи! Сын Божий! Святая Мария! Святая Мария, матерь Божья! Омой мои руки его кровью! Кровью агнца! Иисусе! Отпусти мне мои грехи! Мария и Иисус! Христос Воскресший! Что же я творю? 

 12

Вторник — 5.00 пополудни

Вот уже несколько часов Тремьян бесцельно бродил по знакомым улочкам Ист-Сай^а. И если бы кто-нибудь остановил его и спросил, куда он направляется, Дик не смог бы ответить.

Он был растерян. И испуган. Блэкстоун сказал достаточно много, но ничего не объяснил.

И Кардоне врал. Кому-то. То ли своей жене, то ли в офисе — это было не важно. Главное, что не удалось его встретить. Тремьян понимал, что, пока они не обговорят между собой все, связанное с Остерманом, он будет пребывать в панике.

Неужели Остерман предал их?

Неужели это в самом деле было возможно?

Он пересек Вандербильдж-авеню, рассеянно отметив, что идет к отелю «Билтмор», хотя ему там ничего не было нужно.

Это хоть можно понять, подумал он. С «Билтмором» связаны воспоминания о тех временах, когда его ничего не беспокоило.

Он вошел в холл, смутно предполагая, что ему удастся встретить тут кого-то из забытых друзей молодости, — и внезапно перед его глазами предстал человек, которого он не видел примерно четверть века. Он узнал его лицо, хотя оно ужасно изменилось с годами. Тремьян увидел, что оно все покрыто морщинами, но он никак не мог вспомнить его имени. Этот человек был связан с его далеким детством.

Двое мужчин смущенно приблизились друг к другу.

— Дик... Дик Тремьян? Да это в самом деле Дик Тремьян! Не так ли?..

— Да. А ты... Джим?

— Джек! Джек Таунсенд! Как поживаешь, Дик? Мужчины обменялись рукопожатием, причем Таунсенд проявил неподдельный энтузиазм. — Должно быть, прошло двадцать пять, а то и тридцать лет! Выглядишь ты просто великолепно! Черт возьми, как тебе удается держать вес? Поделись-ка со мной.

— И ты неплохо выглядишь. Честное слово, ты в порядке. Я и не знал, что ты в Нью-Йорке.

— Я не здесь. Обосновался в Толедо. Просто приехал на пару дней... Бог знает, почему мне пришла в голову сумасшедшая мысль прилететь на самолете. Отказался от «Хилтона» и решил снять номер здесь в надежде, что вдруг забредет сюда кто-то из старой компании. Рехнуться можно, а?.. И смотри, на кого я наткнулся!

— Да, смешно. Ей-Богу, смешно. Несколько секунд назад я подумал то же самое.

— Пойдем выпьем.

Таунсенд продолжал делиться воспоминаниями об их компании, и это становилось весьма утомительным.

А Тремьян не переставал думать о Кардоне. Покончив с третьей порцией выпивки, он оглянулся в поисках телефонной будки, которую помнил еще с юности. Она располагалась где-то у входа на кухню, и только постоянные обитатели «Билтмора» знали о ее существовании.

Больше ее там не было. А Джек Таунсенд продолжал болтать и болтать, громко излагая незабываемые воспоминания молодости.

Вошли двое негров в кожаных куртках, с бусами на шее и остановились в нескольких футах от них.

В те времена они здесь не показывались.

Приятные времена были.

Тремьян выпил четвертую порцию одним глотком. Таунсенд все не прекращал болтовни.

Он должен позвонить Джою! Его снова охватила паника. Может быть, Джою удастся одной фразой разрешить загадку Остермана.

— Что с тобой, Дик? Ты выглядишь таким взволнованным.

— Да, Господи, я в первый раз за столько лет очутился здесь. — Тремьян с трудом ворочал языком и понимал это. — Я должен звякнуть в одно место. Извини.

Таунсенд придержал Тремьяна за руку. Теперь он говорил тихо и спокойно.

— Ты хочешь звонить Кардоне?

— Что?

— Я спрашиваю тебя — ты хочешь звонить Кардоне?

— Ты... Кто ты, черт тебя побери?

— Друг Блэкстоуна. Не звони Кардоне. Ни при каких обстоятельствах. В таком случае считай, что забил гвоздь в свой собственный гроб. Ты это можешь понять?

— Я ничего не понимаю! Кто ты? Кто такой Блэкстоун? — Тремьян пытался говорить шепотом, но его голос разносился по залу.

— Давай будем исходить из того, что Кардоне может представлять опасность. Мы не доверяем ему. Мы в нем не уверены. Больше, чем мы не доверяем Остерманам.

— О чем ты говоришь?

— Они могут работать на пару. И теперь тебе придется рассчитывать только на самого себя. Успокойся и подумай, как тебе вести себя. Мы бу$ем держать с тобой связь... но мистер Блэкстоун уже сказал тебе об этом, не так ли?

Затем Таунсенд сделал странную вещь. Вынув купюру из бумажника, он положил ее на стол перед Тремьяном. И, направившись к стеклянной двери, бросил только два слова:

— Возьми это..

На столе сотенная купюра.

Что он пытался купить?

Речь идет не о покупке, подумал Тремьян. Она всего лишь символ.

Награда. Какая-то награда.

Когда Фассет вошел в номер отеля, над столиком уже стояли, склонившись, двое, изучая разбросанные бумаги и схемы. Одним был Грувер. Имя второго было Коль. Фассет снял свою панаму, солнечные очки, положив их на бюро.

— Все в порядке? — спросил Грувер.

— Все идет точно по схеме. Если только Тремьян не напьется в «Билтморе».

— В таком случае, — сказал Коль, не отрываясь от дорожной карты штата Нью-Джерси, — дружелюбный коп, который не откажется от взятки, исправит ситуацию. И он доберется до дома.

— Ты поставил людей по обе стороны моста?

— И в туннелях. Порой он использует Линкольн-туннель и едет по Парк-уэй. Со всеми точками связь по радио. — Коль сделал отметку на исчерканном листе бумаги, лежащем поверх карты.

Зазвонил телефон. Грувер подошел к столику у кровати и взял трубку.

— Грувер... Да? Да, мы дважды все проверили, и я уверен, что мы услышим о нем, если он... Не беспокойся по этому поводу. Отлично. Будь на связи. — Грувер положил трубку и выпрямился.

— В чем дело? — Фассет снял свой белый смокинг из Палм-Бич и начал закатывать рукава.

— Это расчетчик из Лос-Анджелеса. Остерман уже покинул свою студию, и его засекли в Миллхолландс, минут двадцать тому назад они его потеряли. Они считают, что он может встретиться с Кардоне или Тремьяном.

Коль бросил взгляд на стол.

— Час по нашему времени — это примерно десять в Калифорнии?

— Да.

— Плохо. Кардоне в своей машине, а Тремьян бродит по улицам. Никого не поймать...

— А я понимаю, что они сейчас думают, — вмешался Фассет. — Сегодня днем Тремьян упорно старался встретиться с Кардоне.

— Мы учитывали это, Ларри, — сказал Коль. — Если они договорятся о встрече, мы перехватим их.

— Да, я знаю. Хотя это рискованно.

Коль засмеялся, беря со стола свои расчеты.

— Ты планируй, а мы будем контролировать. Вот тут все проезжие дороги, ведущие к «Ремню».

— Джордж забыл сделать копию, а все остальные у людей на местах. На командном пункте всегда должна быть карта поля боя.

— Меа culpa. Моя вина. До двух утра я был на брифинге и должен был успеть на рейс в шесть тридцать. Я забыл и бритву, и свою зубную щетку, и Бог знает, что еще.

Телефон снова зазвонил, Грувер опять снял трубку.

— Понимаю... минутку. — Он отвел трубку от уха и взглянул на Лоренса Фассета. — Наш второй водитель сцепился с Кардоне.

— О, Господи! Надеюсь, ничего серьезного.

— Нет, нет, как настоящий темпераментный американец, он хотел выскочить из машины и, видимо, вступить врукопашную. Но ничего не произошло.

— Прикажи ему возвращаться в Вашингтон. Пусть он покинет этот район.

— Возвращайтесь, Джим, в округ Колумбия... Конечно, как вам удобнее. Увидимся на базе. — Положив трубку, Грувер вернулся к карточному столику.

— Что Джим имел в виду, когда ты сказал «как вам удобнее».

— Он оставит «ролле» в Мэриленде. Считает, что Кардоне увидел номер.

— Отлично. А что насчет семьи Цезаря?

— Наилучшим образом, — вмешался Коль. — Они просто не могут дождаться услышать о Джузеппе Амбруццио Кардоне. Что отец, что сын.

— Что это значит? — Грувер поднес зажигалку к сигарете.

— Старик Цезарь раз двенадцать пострадал от рэкета.

Его старший сын работает у Генерального прокурора и относится к мафии просто с фанатичной ненавистью.

— Отмывает старые семейные грешки?

— Что-то вроде.

Фассет подошел к окну и посмотрел на просторы южной части Центрального паруса. Повернувшись к своим напарникам, он заговорил тихим голосом, но удовлетворение, которого он не мог скрыть, заставило их улыбнуться.

— Теперь все в порядке. Мы вздрючили каждого. Все они растеряны и напуганы. Никто из них не знает, что делать и с кем посоветоваться. Теперь нам остается только сидеть и ждать. Дадим им двадцать четыре часа. А потом в зрительном зале гаснет свет... Выбора у «Омеги» нет. Ей придется делать первый ход. 

 13

Среда — 10.15

Таннер очутился в своем офисе только к четверти одиннадцатого. Он с большим трудом заставил себя уехать из дома, но понимал, что Фассет был прав. Сев, он рассеянно посмотрел на груду почты и посланий на своем столе. Все хотели увидеться с ним. Никто не мог принять простейшего решения без того, чтобы он сказал «да».

Сняв трубку, набрал номер в Нью-Джерси.

— Алло? Элис?

— Да, дорогой. Ты что-то забыл?

— Нет... нет. Просто стало скучно без тебя. Чем ты занимаешься?

В доме на Орчард, 22, в Сэддл-Уолли, Нью-Джерси, Элис улыбнулась, почувствовав прилив теплоты.

— Чем я занимаюсь?.. Ну, в соответствии с указаниями великого Хана, наблюдаю, как твой сын чистит подвал. И также, как повелел великий Хан, его дочь проводит жаркое июльское утро, читая обязательную литературу. Как иначе она попадет в Беркли — ведь ей уже немало лет.

Таннер понял настроение своей жены. Когда она сама была девочкой, летние месяцы оставили по себе память как о времени одиночества и тоски. И теперь Элис хотела, чтоб у Джаннет были совсем другие воспоминания.

— Ну, ладно, пусть она не переутомляется. Пригласи каких-нибудь приятелей к ней.

— Так я и хотела. Но позвонила Нэнси Лумис и спросила, не может ли Джаннет прийти к ним на ленч...

— Элис... Я бы не очень хотел встречаться с Лумисами хотя бы несколько дней...

— Что ты имеешь в виду?

Джон припомнил встречу с Джимом Лумисом в ежедневном экспрессе в 8.20.

— Джим доводит меня до белого каления разговорами о каких-то сделках. И в поезде ему сопутствует куча разной публики. Так что, если бы я смог ускользнуть от него до будущей недели...

— А что говорит Джой?

— Он ничего не знает. Лумис не хочет, чтобы Джой знал. Думаю, он боится конкуренции.

— Только я не понимаю, какое к этому имеет отношение приглашение Джаннет на ленч...

— Просто чтобы не было лишних сложностей. У нас нет таких денег, о которых он ведет речь.

— Аминь!

— И... слушай, сделай мне одолжение. Не отходи сегодня слишком далеко от телефона.

Элис Таннер уставилась на трубку, которую держала в руке.

— Почему?

— Не могу сейчас все рассказывать, но может раздаться очень важный звонок... То, о чем мы с тобой говорили...

Улыбнувшись, Элис тут же невольно понизила голос.

— Кто-то тебе что-то предложил?

— Вполне возможно. И они могут позвонить домой и пригласить на ленч.

— Ох, Джон. Это потрясающе!

— Да... это может быть интересно. — Внезапно он почувствовал, что ему до боли трудно говорить с ней. — Позвоню позже.

— Звучит восхитительно, дорогой мой. Я включу сигнал на такую громкость, что его будет слышно и в Нью-Йорке.

— Я позвоню тебе позже.

— И тогда расскажешь все подробности.

Таннер медленно положил трубку. Началась ложь... но, по крайней мере, его семья останется дома.

Он понимал, что теперь ему надо заняться проблемами телевизионной компании. Фассет предупреждал его. Не должно быть никаких отступлений от привычного образа действий, а нормальный ритм для любого директора Службы теленовостей означал предельное напряжение. Таннер должен был контролировать развитие ситуации.

И если когда-либо в профессиональной деятельности ему предстояло бороться с хаосом, то это надо было делать сейчас.

Он снял трубку телефона.

— Норма, я просмотрел список тех, с кем мне надо встретиться утром. Вызывайте их. Предупредите всех, что встречи должны быть очень краткими, и не позволяйте никому оставаться дольше пятнадцати минут, если от меня не поступит других указаний. Посоветуйте всем изложить их проблемы и предложения в письменном виде — не больше половины странички. Действуйте. У меня куча дел.

Таннер был по горло занят до половины первого. Затем закрыл двери кабинета и позвонил жене.

Ответа не последовало.

Он сидел, прижав трубку к уху, минуты две, пока ему не стало казаться, что время между звонками тянется невыносимо долго.

Ответа не было. Никто не снимал трубку телефона, звонок которого можно было услышать и в Нью-Йорке.

12.35. Должно быть, Элис решила, что между полуднем и половиной второго звонить никто не будет. И ей, скорее всего, что-то понадобилось в супермаркете. Или она решила взять детей с собой в клуб и угостить их гамбургерами. Или же она не могла отказать Нэнси Лумис и пошла с Джаннет на ленч. Или же заскочила в библиотеку — летом Элис обожала читать, сидя рядом с бассейном.

Таннер попытался представить Элис за этими занятиями. Да, должно быть, причина была в том, что она занималась одним из них или всеми сразу.

Джон снова и снова набирал номер, но ответа не было. Он позвонил в клуб.

— Простите, мистер Таннер. Мы все проверили. Миссис Таннер здесь нет.

Лумисы. Конечно, она отправилась к Лумисам.

— Привет, Джон. Элис сказала, что у Джаннет схватило животик. Может быть, она повезла ее к доктору.

К восьми минутам второго Джон еще дважды звонил домой. В последний раз не отходил от телефона минут пять. Он представлял себе, как Элис, переводя дыхание, вбегает в двери, говоря себе, что вот еще один последний звонок, и услышит ее голос.

Но этого не произошло.

Таннер снова и снова убеждал себя, что ведет себя как сущий дурак. Он лично видел, как патрульная машина провожала их, когда Элис везла его на станцию. Фассет вчера убедил его, что их охраняют не смыкая глаз.

Фассет.

Сняв трубку, он торопливо набрал номер срочной связи, который дал ему Фассет. Телефон стоял где-то в Манхеттене.

— Грувер...

«Кто это?» — подумал Таннер.

— Алло? Алло?.. Джордж Грувер у телефона.

— Мое имя Джон Таннер. Я пытаюсь разыскать Лоренса Фассета.

— О, здравствуйте, мистер Таннер. Что-то случилось? Фассета нет. Чем я могу вам помочь?

—> Вы сотрудничаете с Фассетом?

— Так точно, сэр.

— Я не могу связаться с моей женой. Несколько раз я пытался дозвониться до них. Она не отвечает.

— Она могла просто выйти из дома. Я бы на вашем месте не беспокоился. Она под защитой.

— Вы уверены?

— Конечно.

— Я просил ее не отходить от телефона. Она думает, что я жду очень важного звонка...

— Я свяжусь с нашими людьми и перезвоню вам. Думаю, что мне удастся вас успокоить.

Слегка расслабившись, Таннер положил трубку. Но прошло пять минут, а обещанного звонка все не было. Он набрал номер Фассста, но тот был занят. Джон тут же положил трубку, представив себе, что Грувер звонит ему, а у него занято. Пытался ли Грувер связаться с ним? Он должен это сделать. Сейчас он, скорее всего, набирает его номер.

Но телефон по-прежнему молчал.

Таннер опять снял трубку и медленно, тщательно набрал номер, следя за правильностью каждой цифры.

— Грувер.

— Это Таннер. А я думал, что вы должны были перезвонить мне!

— Простите, мистер Таннер. У нас возникли небольшие сложности. Ничего особенного.

— Что вы имеете в виду под сложностями?

— Мы пытаемся связаться с нашими полевыми агентами. В таких задержках нет ничего особенного. Мы не можем требовать от них, чтобы они ни на секунду не отходили от радиотелефона. Сию секунду свяжемся с ними, и я буду звонить вам.

— Мне это не нравится! — Таннер резко опустил трубку на рычаг и поднялся из кресла. Вчера днем Фассет в деталях описал все их действия — даже в тот момент, когда они говорили по телефону. А теперь этот Грувер не может найти никого из тех, кто, как предполагается, охраняет его семью. Что там говорил Фассет?

«У нас в Сэддл-Уолли тринадцать агентов...»

А Грувер не может найти никого из них!

Тринадцать человек — и никого под руками!

Таннер открыл двери кабинета.

— У меня изменились планы, Норма. Слушайте мой телефон, пожалуйста. Если позвонит человек по фамилии Грувер, скажите ему, что я поехал домой. 

    Сэддл-Уолли

    Поселение основано в 1862 году

    Добро пожаловать

— Куда теперь, мистер?

— Прямо. Я покажу вам.

Машина выехала на Орчард-драйв в двух кварталах от его дома; у Таннера зачастил пульс. Сейчас он увидит большой лимузин около дома. Еще один поворот, и он увидит его — если он на месте. И в таком случае все в порядке. О, Господи! Сделай так, чтобы все было в порядке!

Лимузина на дорожке не оказалось.

Таннер посмотрел на часы.

Два сорок пять. Без четверти три! И Элис нет на месте!

— Налево. К дому с деревянной крышей.

— Прелестное место, мистер. В самом деле, просто великолепное местечко.

— Быстрее!

Машина подрулила к самому флагштоку. Расплатившись, Таннер рывком открыл дверцу. Он не стал дожидаться благодарностей водителя.

— Элис! Элие! — Миновав буфетную, Таннер проверил гараж.

Ничего. Маленький «триумф» стоял на месте.

Тишина.

И все же что-то тут было. Запах. Слабый дурманящий запах, происхождения которого Таннер не мог определить.

— Элис! Элис! — Вернувшись на кухню, он через окно увидел бассейн. О, Боже! Не отрывая глаз от поверхности воды, он рванул на себя дверь патио. Она была заперта на ключ, но он просто вышиб замок и выбежал наружу.

Слава Богу! В бассейне никого не было.

Проснулся его маленький уэлш-терьер и тут же залился высоким истеричным лаем.

Таннер побежал обратно в дом и открыл дверь погреба.

— Рей! Джаннет! Элис!

Тихо. Слышен только непрестанный лай снаружи.

Оставив дверь погреба открытой, он побежал по лестнице, наверх!

Вылетев на площадку, увидел, что двери в детскую комнату и гостиную распахнуты настежь. Дверь в его с Элис комнату оставалась закрытой.

Тут только он услышал тихие звуки из радиоприемника. У маленького аппаратика Элис был автоматический таймер, который выключал радио в любое заранее определенное время. Они с Элис часто пользовались им, когда хотели что-то послушать. Но кнопку включения они никогда не нажимали — это стало привычкой. Элис ушла примерно около двух с половиной часов назад. Значит, радио включил кто-то другой.

Джон распахнул двери.

Никого.

Он уже был готов повернуться и броситься обыскивать весь дом, когда увидел записку красными чернилами, лежащую рядом с приемником.

Таннер сделал шаг к ночному столику.

«Ваша жена и дети отправились на непредусмотренную прогулку. Вы найдете их в помещении старого железнодорожного вокзала на Ласситер-роуд».

Несмотря на охватившую его панику, Таннер припомнил брошенный вокзал, что находился в глубине леса рядом с дорогой, которой теперь редко пользовались.

Что ему делать? Ради Бога, что ему делать? Он убьет их! Если что-то случилось, убьет Фассета! Убьет Грувера! Убьет всех, кто должен был охранять семью!

Выскочив из спальни, он спустился по лестнице в гараж. Ворота его были открыты, и, прыгнув в «триумф», он сразу же включил двигатель.

Маленькая спортивная машина повернула направо, и Таннер погнал ее по Орчард-драйв, стараясь припомнить самый короткий путь до Ласситер. Проезжая мимо пруда, Джон вспомнил, что оно называется озером Ласситер, и обитатели Сэддл-Уолли зимой катаются тут на коньках. Ласситер-роуд была по другую сторону озерца и исчезала в разросшемся лесу.

Он до конца утопил акселератор. По пути что-то бормотал про себя, изредка вскрикивая:

— Элис! Элис! Джаннет! Рей!

Дорога стала извиваться. Таннер летел мимо тупиков, поворотов, и сквозь стволы деревьев пробивались лучи солнца. Тут не было никаких машин и вообще признаков жизни.

Внезапно перед его глазами появилось здание большого вокзала. Здесь стоял его лимузин, который до половины закрывала трава, вымахавшая на месте бывшей парковки. Таннер затормозил рядом с ним. Вокруг никого не было видно. Выскочив из «триумфа», он побежал к машине.

На мгновение ему показалось, что сходит с ума. Ужас стал реальностью. Свершилось невероятное.

На полу рядом с передним сиденьем лежала его жена. Скорчившись, она не шевелилась. На заднем сиденье были малышка Джаннет и его сын. Свесив головы, они ничком лежали на красной коже сиденья.

О, Господи! Господи! Это произошло. Его глаза наполнились слезами. Таннера затрясло.

Вскрикнув от ужаса, он рванул на себя дверцу, и тут же его окатила волна знакомого запаха. Тот самый дурманящий аромат, который почувствовал в гараже. Приподняв голову Элис, он пытался высвободить жену, испуганный так, что почти ничего не соображал.

— Элис! Элис! Господи! Прошу тебя! Элис!

Его жена медленно открыла глаза. Несколько раз моргнула. Придя в себя, она еще ничего не осознавала.

— Где., где? Дети! — не владея собой, выдавила она. Ее вскрик заставил Таннера прийти в себя. Он склонился к сиденью, на котором лежали ребята.

Они шевелились. Они живы! Все они живы!

Элис выкарабкалась из лимузина, едва держась на ногах. Ее муж вытащил девочку с заднего сиденья и, когда она стала плакать, прижал ее к себе, держа на руках.

— Что случилось? Что случилось? — Элис Таннер приходила в себя.

— Не говори, Элис. Дыши. Как можно глубже. Вот так! — Он передал ей на руки всхлипывающую Джаннет. — Я вытащу Рэя.

— Что случилось? Только не говори мне, что ты не...

— Помолчи! Просто дыши. Дыши глубже!

Он помог сыну выбраться с заднего сиденья. Мальчика тошнило и стало рвать. Придерживая сына за лоб одной рукой, Джон обнял его за талию.

— Джон, ты просто не можешь...

— Походи. Заставь Джаннет двигаться! Делай, как я тебе говорю!

Еще не придя в себя, Элис Таннер покорно подчинилась приказу мужа. Мальчик, которого продолжал поддерживать Таннер, потряс головой.

— Ты себя чувствуешь лучше, сынок?

— Фу!.. Фу!.. Где мы? — внезапно испугался мальчик.

— Все в порядке. Все в порядке... Все вы... все хорошо.

Таннер посмотрел на жену. Она поставила Джаннет на землю, придерживая ее за руку. Ребенок плакал в голос, а Таннер оглядывался по сторонам, полный ненависти и страха.

Он подошел к лимузину убедиться, на месте ли ключ зажигания.

Его не было. Да его и не должно было быть.

Он заглянул под сиденье, в бардачок, посмотрел сзади. И тут только увидел ключ. Он был обернут в клочок белой бумаги, и резиновое колечко придерживало сверточек. Пакетик покоился между откидными сиденьями, задвинутый так далеко, что его еле было видно.

Дочка продолжала плакать, и Элис взяла ее на руки, стараясь успокоить, снова и снова повторяя, что все в порядке.

Убедившись, что жена не смотрит на него, Таннер вытащил сверточек из-под заднего сиденья, сдернул резиновое колечко и развернул бумагу.

Она была совершенно чистой.

Скомкав, он сунул се в карман. Теперь он может рассказать Элис, что случилось. Они куда-нибудь уедут. Далеко. Но в присутствии детей нельзя ничего рассказывать.

— Идите в лимузин, — тихо сказал Таннер сыну и жене, беря у нее из рук рыдающую девочку. — Возьми ключ из «триумфа», Элж. Мы едем домой.

Жена стояла перед ним. В глазах ее был виден пережитый ужас, и по лицу текли слезы. Она пыталась взять себя в руки, прилагая все силы, чтобы не разрыдаться.

— Что случилось? Что с нами произошло?

Шум двигателя не позволил Таннеру ответить. Как бы ни был он разгневан, сейчас он испытал благодарность. Патрульная машина Сэддл-Уолли подлетела к вокзалу и остановилась в десяти ярдах от них.

Из машины выскочили Дженкинс и Макдермотт. Дженкинс держал наготове револьвер.

— Все в порядке? — Он подбежал к Таннеру. Макдермотт оказался около лимузина и стал тихо разговаривать с мальчиком на заднем сиденье.

— Мы нашли у вас в спальне записку. Чисто случайно... Мы считали, что должны вернуть вам ваше имущество.

— Наше... что? — Элис Таннер уставилась на полицейского. — Какое имущество?

— Два телевизионных приемника, драгоценности миссис Таннер, серебряную коробочку, наличность. Список у нас в машине. Мы еще не знаем, все ли нам удалось разыскать. Машина была брошена в нескольких кварталах от вашего дома. Они могли взять и что-то еще. Вам придется проверить.

Таннер передал дочку Элис.

— О чем, черт побери, вы толкуете?

— Вас ограбили. Должно быть, ваша жена вернулась домой, когда грабители занимались своим делом. Ее и детей одурманили газом в гараже... Тут действовали профессионалы, нет сомнения. Методы, типичные для них...

— Вы врете, — тихо сказал Таннер — Там ничего не...

— Прошу вас! — прервал его Дженкинс. — Главное теперь — ваша жена и дети.

Словно получив сигнал, Макдермотт крикнул из лимузина.

— Я хотел бы отвезти мальчика в больницу. И поскорее!

— О, Господи! — Элис Таннер кинулась к машине, неся на руках дочь.

— Пусть Макдермотт отвезет их, — сказал Дженкинс.

— Как я могу довериться вам? Вы мне соврали. У меня в доме ничего не пропало. Никаких телевизоров, вообще не было следов грабежа! Почему вы мне врете?

— Сейчас не время все выяснять. Я отсылаю вашу жену н детей с Макдермоттом, — быстро ответил Дженкинс.

— Они поедут со мной!

— Нет, они не поедут. — Дженкинс чуть приподнял пистолет.

— Я убью вас, Дженкинс.

— Тогда кто же будет между вами и «Омегой?» — спокойно спросил Дженкинс. — Подумайте как следует. Фассет уже едет сюда. Он хочет видеть вас.

— Прошу прощения. В самом деле, я ужасно виноват перед вами. Больше этого не будет, этого не может больше произойти.

— Так что же случилось? Где же ваша хваленая защита?

Ошибка расчетчиков, составлявших расписание охраны вокруг нас, которую не успели обнаружить. Это правда.

Мне нет смысла врать вам. Я один несу ответственность за все.

— Вас здесь не было.

— И тем не менее я за все отвечаю. Я руковожу этой командой, которая занимается «Ремнем». «Омега» заметила, что в линии охраны образовалась прореха — чисто случайно, не более пятнадцати минут — и тут же воспользовалась ею.

— Я не могу принять ваши объяснения. Вы рисковали жизнями моей жены и детей!

— Заверяю вас, нет ни малейшей вероятности, что это повторится. Кроме того, если, конечно, это может вас успокоить, — сегодня днем мы получили лишнее подтверждение, что «Омега не убивает. Терроризирует — да. Но не убивает.

— Почему? Потому что вы так утверждаете? Меня на это не купить. Сообщения о действиях ЦРУ читаешь как историю болезни. И давайте поставим все на свои места — вашим решениям я больше не подчиняюсь.

— Да? Неужто?

— Да.

— Не будьте дураком. Если не ради себя, то хотя бы ради вашей семьи.

Таннер встал и подошел к окну. Сквозь жалюзи он видел двух человек, которые стояли на страже у окна мотеля.

— Я увезу их отсюда.

— Куда вы направитесь?

— Не знаю. Просто мне стало ясно, что оставаться тут я не могу.

— Вы считаете, что «Омега» не выследит вас?

— Зачем... им это надо? Я не имею к вам отношения!

— Они этому не поверят.

— Тогда я разъясню им это!

— Вы собираетесь давать объявление в «Таймс»?

— Нет! — Таннер резко повернулся и ткнул пальцем в человека из ЦРУ. — Это сделаете вы! Пусть даже вам этого не хочется. Потому что в противном случае я расскажу всю историю об этой операции и о вашем головотяпстве, и уж выставлю в таком свете, что вас будут полоскать по всем телевизионным линиям страны. И этого вы не переживете.

— Как и вы, поскольку вас прикончат. И вашу жену. Вашу дочь, вашего сына... все они будут мертвы.

— Вы не имеете права угрожать мне...

— Да ради Бога, — взорвался Фассет, — посмотрите же вы, что на самом деле происходит! — Внезапно он понизил голос и поднес руки к груди, говоря медленно и раздельно. — Взять хотя бы меня... Моя жена была убита в Восточном Берлине. Не было ни малейшей причины убивать ее, если не считать, что она была замужем за мной. Мне... преподали урок. И за него заплатила жизнью моя жена. Так что не надо выступать с такими заявлениями. Пока я здесь, вы будете в полной безопасности. Пусть даже вам так не кажется.

Таннер был ошеломлен.

— Что вы хотите сказать?

— Говорю вам, что вы должны делать все, как и запланировали. Мы вплотную приблизились к ним. И я хочу заполучить «Омегу».

— Вы не можете заставить меня, и вы это знаете!

— Нет, могу... потому что, если вы откажетесь, если вы попытаетесь исчезнуть, я сниму всех агентов из Сэддл-Уолли. Вы останетесь один... и не думаю, что вам самому удастся справиться с ситуацией, в которую попадете.

— Я увезу отсюда свою семью...

— Не сходите с ума! Мы допустили небольшую ошибку в расчетах, и «Омега» сразу же приступила к действиям. Это означает, что, кем бы он ни был, «Омега» встревожена. Она очень обеспокоена и поэтому решила действовать быстро и решительно. И как вы думаете — сколько у вас есть шансов уцелеть в такой ситуации? На что вы обрекаете вашу семью? Да, мы признаем, что сделали ошибку. Но больше мы их не допустим.

Таннер понимал, что Фассет прав. Если он сейчас отвергнет его предложение, то никоим образом не сможет контролировать ситуацию.

— Я надеюсь, вы не собираетесь попусту болтаться здесь, не так ли?

— Разве вы чувствовали себя как на минном поле?

— В общем-то нет... во всяком случае, до сегодняшнего дня. Что, собственно, произошло?

— Тактика терроризма. Невзирая на лица. Даже в том случае, если вы не имеете ни к чему отношения. Мы-то понимаем, что произошло, и подготовили соответствующее объяснение. Мы изымем некоторые из ваших вещей — мелочи, вроде драгоценностей, пока все не уляжется. Чтобы все было совершенно естественно.

— То есть, предполагается, я тоже должен буду придерживаться версии «ограбления»?

— Конечно. Так будет куда безопаснее.

— Да... конечно. — Таннер вытащил из кармана пачку сигарет. Звякнул телефон в машине, и Фассет снял трубку.

Тихо обронив несколько слов, он повернулся к журналисту.

— Ваша семья уже дома. Они в полном порядке. Еще не оправились от испуга, но с ними все в порядке. Наши люди уже проверили. Все вверх дном. Они пытаются найти отпечатки пальцев. Естественно, будет выяснено, что грабители действовали в перчатках. Мы сказали вашей жене, что вы в полиции, где должны оставить заявление.

— Понимаю.

— Хотите, чтобы мы отвезли вас?

— Нет... нет, не надо. Я предполагаю, что за мной и так будут следить.

— Неукоснительное наблюдение — вот так точнее.

Таннер вошел в «Виллидж-паб», фешенебельный бар Сэддл-Уолли и позвонил Тремьяну.

— Джинни, это Джон. Я хотел бы поговорить с Диком. Он на месте?

— Джон Таннер?

Почему у нее такой тон? Почему ее так удивило его имя?

Она знает его голос.

— Да. Так Дик есть?

— Нет... конечно нет. Он у себя в офисе. А в чем дело?

— Ничего особенного.

— Мне ты можешь рассказать?

— Просто мне был нужен небольшой юридический совет. Я попытаюсь найти его в офисе. Пока. — Таннер понимал, что его объяснение звучит не очень убедительно. Он несколько смутился.

Как и Вирджиния Тремьян.

Таннер набрал номер.

— Простите, мистер Таннер. Мистер Тремьян на Лонг-Айленде. У него там совещание.

— У меня спешное дело. Как его можно найти?

Секретарша Тремьяна неохотно дала номер. Он набрал цифры.

— Простите, но мистера Тремьяна тут нет.

— В его офисе мне сказали, что он тут на конференции.

— Он позвонил утром и отменил встречу. Приношу свои извинения, сэр.

Повесив трубку, Таннер позвонил Кардоне.

— Папа и мама уехали на весь день, дядя Джон. Они сказали, что будут только после обеда. Вы хотите, чтобы они вам перезвонили?

— Нет... в этом нет необходимости...

Он чувствовал странную пустоту в желудке. Связавшись с оператором, он дал ему всю необходимую информацию, включая и номер своей кредитной карточки, и в трех тысячах четырехстах милях от него, в Беверли-Хилл, раздался телефонный звонок.

— Резиденция Остермана.

— Есть ли тут мистер Остерман?

— Нет, его нету. Могу я осведомиться, кто звонит, будьте любезны.

— А миссис Остерман?

— Нет.

— Когда же вы ждете их возвращения?

— На следующей неделе. Кто говорит, простите?

— Мое имя Кардоне. Джозеф Кардоне.

— К-а-р-д-о-н-е...

— Совершенно верно. Когда они уехали?

— Они прошлым вечером направились в Нью-Йорк. Рейсом в десять часов, насколько мне известно.

Джон Таннер повесил трубку. Так Остерманы в Нью-Йорке! Они прибыли в шесть утра!

Тремьяны, Кардоне, Остерманы.

Все здесь. И никто не объявился.

Ни один.

«Омега»! 

 14

Четверг — 3.00

Фассет позаботился придать инсценировке убедительность. К тому времени, когда Таннер вернулся домой, все было «приведено в порядок», но в доме еще царил легкий хаос. Стулья стояли не на своих местах, ковер был сдвинут, светильники висели косо; прислуга явно еще не наводила порядок.

Элис рассказала, как ей помогла полиция; если она что-то и подозревала, то не обмолвилась ни словом.

Но Элис Макколл еще с детских лет знала, что такое насилие. Вид полицейского на пороге дома не был для нее неожиданным. Она умела реагировать на такие Сцены, не позволяя себе впадать в истерику.

С другой стороны, ее муж совершенно не привык к той роли, которую ему теперь приходилось играть. Вторую ночь он то и дело просыпался и лежал, не в силах уснуть. На него смотрел светящийся циферблат на панели радиоприемника. Хотя было примерно три утра, он продолжал лихорадочно размышлять, не в силах сомкнуть глаз.

Но все было без толку. Он должен встать и пройтись; может быть, перекусить что-то, почитать и покурить.

Все что угодно — лишь бы перестать думать.

Они с Элис выпили бренди перед тем, как идти спать, и Элис теперь спала глубоким сном, то ли от алкоголя, то ли от усталости.

Таннер вылез из постели и спустился вниз. Бесцельно побродив по дому, он прикончил остатки дыни на кухне, просмотрел почту в холле, полистал журналы в гостиной. Наконец он направился в гараж. В нем по-прежнему стоял аромат, если его можно называть ароматом, — точнее, запах газа, которым были одурманены его жена и дети. Он вернулся в гостиную, забыв выключить свет в гараже.

Докончив последнюю сигарету, он оглянулся вокруг в поисках еще одной пачки — скорее, для того, чтобы убедиться в се наличии, чем для того, чтобы тут же закурить. Одна пачка должна была быть в кабинете. Когда он открыл ящик стола, какой-то звук заставил его поднять глаза.

Кто-то постучал в окно кабинета, и за стеклом слегка качнулся лучик фонарика.

— Это Дженкинс, мистер Таннер,—донесся приглушенный голос. — Я подойду к задней двери.

Таннер с облегчением кивнул темной фигуре по другую сторону окна.

— Замок стеклянной двери сломан, — тихо сказал Дженкинс, когда Таннер впустил его на кухню. — Мы не знаем, как это случилось.

— Это моя работа. Что вы там делаете?

— Все, чтобы не было повторения сегодняшних событий. Тут нас четверо. Мы пытаемся понять, что вы делаете. Повсюду в доме горит свет. Даже в гараже. Что-то случилось? Кто-то звонил вам?

— Разве вам это не стало бы известно?

Дженкинс улыбнулся, входя в кухню.

— Скорее всего. Вы же это знаете. Но вдруг у вас что-то испортилось.

— Думаю, все в порядке. Хотите чашку кофе?

— Только если вы приготовите кофе и для трех других ребят. Они не могут оставить свои посты.

— Конечно. — Таннер наполнил термос горячей водой. — Вас устроит растворимый?

— Великолепно. Спасибо. — Дженкинс сел у столика, свесив с сиденья кобуру полицейского пистолета. Присмотревшись к Таннеру, он обвел глазами помещение.

— Я рад, что вы около дома. Честное слово, я вам очень признателен. Понимаю, что это ваша работа, и все же...

— Дело не только в работе. Мы беспокоимся о вас.

— Приятно слышать. У вас есть жена и дети?

— Нет, сэр, нету.

— А я думал, что вы женаты.

— Семья есть у моего напарника Макдермотта.

— Ах, да, понимаю... Вы служите здесь... дайте припомнить... пару лет, не так ли?

— Примерно.

Таннер отвернулся от плиты и посмотрел на Дженкинса.

— Вы один из них!

— Простите?

— Я спрашиваю — вы один из них? Сегодня днем я услышал от вас об «Омеге». Это означает, что вы один из людей Фассета.

— У меня есть инструкция относительно того, что я могу говорить вам. Я, конечно, встречался с мистером Фас-сетом.

— Но ведь вы не просто полисмен в маленьком городке, не так ли?

Дженкинс не успел ответить. Снаружи раздался крик. Двое мужчин на кухне уже слышали такие звуки: Таннер во Франции, а Дженкинс на реке Члу. Так вскрикивает человек в момент гибели.

Дженкинс рывком распахнул стеклянную дверь и выбежал наружу. Таннер следовал за ним по пятам. Из темноты показались двое других охранников.

— Это Фергюсон! Фергюсон! — хриплым шепотом, но не срываясь на крик, в голос сказали они.

Дженкинс обогнул бассейн и побежал к зарослям, ограничивающим владения Таннера. Журналист, споткнувшись, заторопился за ним.

Изуродованное тело лежало в кустах. Голова была отделена от туловища, а глаза широко раскрыты, словно ресницы были приколочены гвоздями, не в силах закрыться.

— Уходите, мистер Таннер! Остановитесь! Не смотрите! И ни звука! — Дженкинс схватил потрясенного журналиста за плечи и оттолкнул от трупа. Двое остальных, выхватив оружие, кинулись в заросли.

Чувствуя, что его тошнит, Таннер опустился на землю, испытывая такой страх, которого он никогда не знал раньше.

— Слушайте меня, — шепнул Дженкинс, опускаясь на колени рядом с Таннером, которого сотрясала дрожь. — Это зрелище предназначалось не для вас. Оно не имеет к вам отношения! Есть определенные законы и определенные приметы, о которых известно только нам. Этот человек убит из-за Фассета.

Тело было завернуто в холст, и двое человек подняли его, собираясь уносить. Действовали они бесшумно и четко.

— Ваша жена еще спит, — тихо сказал Фассет. — Это хорошо... Мальчик встал и спустился вниз. Макдермотт сказал ему, что вы сделали кофе для моих людей.

Таннер сидел на траве у дальнего края бассейна, пытаясь осмыслить все, что произошло за последний час. Фассет и Дженкинс стояли над ним.

— Ради Бога, как это могло произойти? — Он смотрел на людей, уносивших тело, и его слова были еле слышны. Фассет опустился на колени рядом с ним.

— На него напали сзади.

— Сзади?

— Кто-то, знавший местность позади вашего дома. — Фассет смотрел Таннеру прямо в глаза, и журналист увидел в них невысказанное обвинение.

— Это моя ошибка, не так ли?

— Возможно. Дженкинсу пришлось оставить свой пост. Он располагался неподалеку... Почему вы спустились вниз? Почему повсюду зажгли свет?

— Мне не спалось. И я встал.

— Свет был и в гараже. Что вы там делали?

— Я... я и сам не понимаю. Наверно, все не мог отделаться от мыслей о дневном происшествии.

— Вы оставили в гараже свет... Я могу понять, когда человек, нервничая, спустился вниз — взять сигарету, выпить. Это я могу понять. Но я не могу понять, зачем человек направляется в гараж и оставляет там свет... вы куда-то собирались, мистер Таннер?

— Куда-то собирался?.. Нет, конечно нет. Куда мне собираться?

Фассет поднял глаза на Дженкинса, который внимательно наблюдал за лицом Таннера в слабом свете, падающем из окон дома.

— Вы уверены?

— Господи... Вы думете, что я хотел удрать, и решили остановить меня!

— Потише, пожалуйста. — Фассет встал.

— И вы считаете, что я могу так поступить? Вы хоть на минуту могли подумать, что я оставлю свою семью?

— Вы могли прихватить семью с собой, — ответил Дженкинс.

— О, Иисусе! Так вот зачем вы подошли к окну. Вот почему вы оставили свой... — Таннер не смог закончить предложение. Его снова замутило и, не будь у него пуст желудок, его бы вырвало. Он посмотрел на двух правительственных служащих. — О, Господи!

— Во всяком случае, было предположение, что это может произойти, — мягко сказал Фассет. — Это не было... не было частью плана. Но вы должны все осознать. Вы ненормально ведете себя. Вы обязаны контролировать каждое свое движение, каждое слово и действие. И вы не имеете права забывать об этом. Никогда.

Таннер с трудом поднялся.

— Но вы же не собираетесь продолжать? Вы должны отозвать своих людей.

— Отозвать? Один из моих людей уже убит. Едва только мы отзовем их, та же участь может постигнуть и вас. И всю вашу семью.

Таннер заметил печаль в глазах агента. С такими людьми трудно спорить. Они говорят правду.

— Вы проверили всех остальных?

— Да.

— Где они?

— Кардоне у себя в доме. Тремьян остался в Нью-Йорке; его жена здесь.

— А что относительно Остерманов?

— Этим я займусь попозже. А вам бы лучше вернуться в дом. Мы удвоили силы патрулирования.

— Так что с Остерманами? Они не в Калифорнии?

— Вы же знаете, что их там нет. Вы звонили им по своей кредитной карточке днем, в четыре сорок шесть.

— Тогда где же они?

Фассет глянул на журналиста и коротко ответил:

— Скорее всего, они где-то расположились под другим именем. Мы знаем, что они в районе Нью-Йорка. И мы найдем их.

— Тогда это может быть делом рук Остерманов.

— Может быть. Вам бы лучше вернуться. И не беспокойтесь. Тут у вас целая армия.

Таннер посмотрел на заросли, в которых был убит человек Фассета. Его невольно передернуло. Он испытал потрясение, поняв, как близка от него была столь ужасная смерть. Кивнув джи-менам, он двинулся к дому, испытывая тошнотную пустоту внутри.

— Это правда относительно Тремьяна?—тихо спросил Дженкинс. — Он в городе?

— Да. Он основательно надрался и снял номер в «Билт-море».

— Кто-нибудь проверял его местонахождение сегодня вечером?

Фассет отвлекся от Таннера, входившего в дом, глянул на Дженкинса. — Да, но пораньше. Наш человек сообщил, что Тремьян вошел — точнее, вполз — в свой номер вскоре после полуночи. Мы сказали, чтобы агент там не маячил и снова проверил Тремьяна часам к семи. А что тебя волнует?

— Я еще и сам не знаю. Не уверен. Все прояснится, когда мы уточним ситуацию с Кардоне.

— Это уже сделано. Он дома.

— Мы считаем, что он дома, потому что пока у нас нет оснований предполагать что-то другое.

— Ты бы лучше объяснился.

— У Кардоне были гости к обеду. Три пары. Они все вместе сели в машину с нью-йоркским номером. Наблюдение сообщило, что они торопливо уехали в 12.30... Вот я и думаю: а что если Кардоне уехал в той машине? Ведь было темно. И он мог там оказаться.

— Давай проверим. И того, и другого. С «Билтмором» проблем не будет. И мы попросим, чтобы Да Винчи сделал Кардоне еще один звонок.

Спустя восемнадцать минут оба джи-мена сидели на переднем сиденье автомобиля, припаркованного в нескольких сотнях ярдов ниже по дороге от дома Таннера. Радио работало четко и ясно.

— Поступила информация, мистер Фассет. Только что нам звонил Да Винчи. Миссис Кардоне сказала, что ее муж не очень хорошо себя чувствует; он спит в комнате для гостей, и она не хочет его будить. Она сразу же прервала разговор. Проверен и «Билтмор». В номере 1021 никого нет. Тремьян даже не ложился в постель.

— Спасибо, Нью-Йорк, — сказал Фассет перед тем, как отключиться. Он посмотрел на Дженкинса. — Можете ли вы представить себе, что такой человек, как Кардоне, отказался подойти к телефону в половине пятого утра? Когда звонит Да Винчи?

— Его нет на месте?

— Как и Тремьяна. 

 15

Четверг — 6.40

Фассет сказал Таннеру, что в четверг он должен быть дома. И дело не в том, что ему пришлось бы просить разрешения отлучиться; он и сам не хотел выбираться наружу. Фассет также сказал, что утром свяжется с ним. И тогда реализуется окончательный план по защите семьи Таннера.

Журналист натянул старые военные брюки цвета хаки, и спортивную рубашку. Посмотрел на часы в кухне: без двадцати семь. Дети встанут не раньше чем через полтора часа. Элис, к счастью, будет спать до половины десятого или десяти.

Таннер попытался представить, сколько человек таится вокруг дома. Фассет сказал, что вокруг целая армия, но что от нее толку, если «Омега» решит его убить? Чем помогла эта армия тому джи-мену в зарослях в половине четвертого утра? Слишком много возможностей. Слишком много удобных поводов. Теперь-то Фассет должен это понять. Дела зашли слишком далеко. Если вся эта абсурдная ситуация в самом деле реальна, если Остерманы, Кардоне или Тремьяны в самом деле — часть «Омеги», он просто не сможет встретить их у дверей как ни в чем не бывало. Это абсурдно!

Он растворил дверь кухни и тихонько вышел наружу. Дошел до леса, прежде чем увидел кое-кого. Он искал Фассета.

— Доброе утро. — Это был Дженкинс, с синими кругами под глазами. Он сидел на земле за кустами как раз на краю леса. Из дома и даже от бассейна его не было видно.

— Привет. Вам так и не пришлось поспать?

— Я сменяюсь в восемь. Это не важно. Как вы? У вас утомленный вид.

— Послушайте, я хотел бы увидеться с Фассетом. Я хотел бы переговорить с ним до того, как он составит свой план.

Полицейский посмотрел на наручные часы.

— Он собирался звонить вам после того, как мы ему сообщим, что вы поднялись. Не думаю, что он ожидает вашего появления так рано. Хотя, может, это и к лучшему. Секундочку. — Дженкинс сделал несколько шагов в чащу и вернулся с рацией в брезентовом футляре. — Двинулись. Мы подъедем к нему.

— Почему он не может прибыть сюда?

— Расслабьтесь. Никто не может приближаться к вашему дому. Пошли. Вы сами увидите.

Дженкинс закинул радио на ремне через плечо и повел Таннера по свежепротоптанной в его владениях тропке. Каждые тридцать или сорок футов им встречались люди, присевшие на корточки, лежавшие и сидевшие, которые, оставаясь невидимыми, не спускали глаз с его дома. Как только Дженкинс с Таннером приближались к кому-нибудь из них, оружие тут же было наготове. Дженкинс связался по рации с патрулем с восточной стороны.

— Свяжитесь с Фассетом. Скажите, что мы направляемся к нему, — передал он.

— Прошлой ночью агент был убит, потому что убийца понял — он будет опознан. «Омега» не может допустить, чтобы хоть кто-то из них был индентифицирован. — Фассет пил кофе, сидя лицом к Таннеру. — Были и некоторые другие виды предупреждений, но они не имеют к вам отношения.

— Он был убит в пятидесяти ярдах от моего дома, от моей семьи! Ко мне все имеет отношение!

— Ну, хорошо!.. Попытайтесь понять. Мы взяли на себя распространение информации о вас, которая стала циркулировать среди них, но не забывайте, что вы просто журналист Таннер — и ничего больше. И теперь они ходят кругами как коршуны, опасаясь друг друга. Никто не знает, есть ли сообщники у другого, и каждый рыщет на свой страх и риск... Убийца — всего только одно щупальце «Омеги» — вел свое личное наблюдение. Он столкнулся с агентом; у него не оставалось другого выхода, как только пойти на убийство. Он не знал агента и никогда раньше не видел его. Единственное, в чем он мог быть уверен, — тот, кто поставил агента на посту, обеспокоится, когда не получит сообщения от него, направится в лес и найдет тело. Его смерть должна стать предупреждением.

— Вы не можете утверждать...

— Мы имеем дело не с любителями. Убийца знал, что тело будет обнаружено еще до рассвета. Я говорил вам в Вашингтоне: «Омега» — эта фанатики. Обезглавленное тело в пятидесяти ярдах от вашего дома относится к числу тех ошибок, которые наводят на мысль о стиле НКВД. Если только за это отвечает «Омега». Если же нет...

— Почему вы уверены, что они не работают рука об руку? Если Остерманы, или Кардоне, или Тремьяны — часть сети, они могут совместно планировать свои действия.

— Исключено. Они не входили в контакт друг с другом с тех пор, как мы стали запугивать их. Мы всем им и каждому в отдельности скормили кучу противоречивых историй, нелогичных предположений, лишь частично смахивающих на правду. Мы организовали телеграммы из Цюриха, телефонные звонки из Лиссабона, послания, которые передавались незнакомыми людьми в глухих тупиках. И теперь каждая из этих пар блуждает во тьме. Никто не знает, чем занимаются остальные.

Агент по имени Коль, сидящий на стуле у окна мотеля, взглянул на Фассета. В том, что касалось последнего утверждения, Фассет не мог быть абсолютно уверен, и Коль знал это. Часов двенадцать назад они потеряли Остерманов из виду. Был перерыв соответственно в три и в три с половиной часа в ходе слежки за Кардоне и Тремьяном. И все же, подумал Коль, Фассет прав.

— Где Остерманы? Прошлой ночью, то есть сегодня утром, вы сказали, что не знаете, где они.

— Мы нашли их. В одном из отелей Нью-Йорка. Из того, что нам известно, очень сомнительно, чтобы Остерманы были в этом районе прошлой ночью.

— Но вы опять не очень уверены в этом.

— Я сказал — сомнительно. Полностью отвергать это нельзя.

— И вы уверены, что это один из них?

— Мы так думаем. Практически, вне всяких сомнений, убийца — мужчина. Это... потребовало большой мощи. Он знал окрестности вашего дома лучше, чем мы. А вы должны учитывать, что мы изучали окрестности несколько недель.

— Так ради Бога, остановите же их! Преградите им путь! Вы не можете позволить, чтобы это продолжалось!

— Кого именно? — тихо спросил Фассет.

— Всех их! Ведь убит человек!

Фассет неторопливо поставил свою чашку.

— Если мы сделаем то, что вы предлагаете, что, должен признать, нам самим очень хочется, — ведь, не забывайте, убит один из моих людей, — мы не только сведем на нет малейший шанс взять «Омегу», но и подвергнем риску и вас, и вашу семью, на что я никогда не дам санкции.

— Большему риску мы уже не можем подвергнуться, и вы это понимаете!

— Вам вообще не угрожает опасность. Во всяком случае, пока вы будете вести себя как обычно. Если мы сейчас появимся на сцене, тем самым признаем, что приглашение на уикенд — ловушка. И она захлопнется не без вашей помощи... Мы подпишем вам смертный приговор.

— Не понимаю.

— Тогда поверьте на слово, — резко сказал Фассет. — «Омега» должна выйти на нас. Другого пути нет.

Таннер помолчал, внимательно наблюдая за Фассетом. — Но ведь это не вся правда, не так ли? Все, что вы говорите... основательно запоздало, верно?

— Вы очень догадливы.

Взяв чашку, Фассет подошел к столу, на котором стоял термос с кофе.

— Остался только один день. Максимум два. И тогда «Омеге» придет конец. Нам нужно только одно. Одна ошибка с ее стороны — и все будет кончено.

— И динамитная шашка под мой дом — мы взлетим к небесам.

— Ничего подобного не будет. Никакого насилия. Во всяком случае, имеющего отношение к вам. Откровенно говоря, вы не представляете для них такой ценности. Особенно сейчас. Они будут заняты только друг другом.

— А что насчет вчерашнего дня?

— Мы дали сообщения в полицейскую сводку. Ограбление. Несколько странное, конечно, но тем не менее ограбление. Оно произошло точно так, как и предполагала ваша жена. Вы ничего не должны отрицать.

— Они поймут, что все это вранье. И откровенно скажут об этом.

Фассет уставился куда-то в пространство со спокойным выражением лица.

— И тогда наконец мы возьмем «Омегу», не так ли? И... все станет ясно.

— А что мне прикажете делать? Кидаться к телефону и звонить вам? У них может быть другая точка зрения на этот счет...

— Как только завтра днем к вам явится первый же гость, мы будем слышать каждое слово, сказанное в вашем доме. Сегодня утром, попозже, к вам явятся два ремонтника привести в порядок проводку, испорченную при ограблении. Одновременно поставят миниатюрные прослушивающие устройства по всему дому. С появлением первого же человека они будут введены в действие.

— И вы хотите убедить меня, что они не будут введены в действие до этого?

— Нет, — вмешался Коль, — не будут. Нас интересует отнюдь не ваша частная жизнь, а только ваша безопасность.

— Вам бы лучше вернуться, — сказал Фассет. — Дженкинс подбросит вас до вашего участка с южной стороны. Версия: вам не спалось, и вы вышли прогуляться.

Таннер медленно направился к дверям. Остановившись, он снова посмотрел на Фассета.

— Все точно так, как было в Вашингтоне, не так ли? Вы не оставляете мне дикакого выбора.

Фассет отвернулся от него.

— Мы будем на связи. Будь я на вашем месте, я бы расслабился и сходит в клуб. Сыграл бы в теннис, поплавал. Выкинул бы из головы все эти мысли. Поступите так, и вы почувствуете себя куда лучше.

Таннер недоверчиво посмотрел на Фассета. Он был растерян, словно чиновник небольшого ранга, попавший на совещание, где обсуждаются вопросы большой политики.

— Двинулись, — сказал Коль, вставая. — Я провожу вас до машины. — Когда они вышли, он добавил: — Я думаю, вы должны понять, что смерть нашего человека прошлой ночью усложнила работу Фассета куда больше, чем вы можете представить. Это убийство было предназначено для него. Это предупреждение ему.

Журналист присмотрелся к Колю.

— Что вы имеете в виду?

— Между старыми профессионалами есть определенная система взаимоотношений, и Фассет все понял. Теперь вы для них не представляете интереса... она нацелены на Фассета. Он может привести в действие все силы, и ничто не сможет остановить их.

Люди, входящие в «Омегу» понимают, что произошло. Они начинают осознавать, что, возможно, у них ничего не получится. И захотят дать знать человеку, ответственному за их отступление, что они вернутся. Когда-нибудь. Отрезанная голова означает резню. Они уничтожили жену Фассета. И на руках у него осталось трое малышей, о которых ему приходится заботиться.

Таннер почувствовал, что его снова охватывает тошнотное чувство.

— В каком мире вам, ребята, приходится жить!

— В том же, что и вам. 

 16

Четверг — 10.15

Когда Элис проснулась в четверг утром в четверть одиннадцатого, ее первой реакцией было желание оставаться в постели. Она слышала, как внизу о чем-то спорили ребята, и до нее доносился глуховатый, но убедительный голос отца, разрешавшего спор. Она подумала о его удивительном умении оказывать ей небольшие любезности, не говоря, уж о том, как он относился к ней. Это совсем неплохо после стольких лет замужества.

Может быть, ее муж не был столь стремителен и ярок, как Дик Тремьян, не так влиятелен, как Джой Кардоне, или не так мудр и блистателен, как Берни Остерман, но она не поменялась бы местами ни с Джинни, ни с Бетти или Лейлой ни за что на свете. Если бы даже все начать сначала, она бы все равно ждала своего Джона Таннера или просто такого, как Джон Таннер. Он был редким человеком. Хотел делить с ней все беды и радости, и в самом деле делил. Все, что выпадало им на долю. Как никто другой. Даже Берни, хотя он очень похож на Джона. Даже у Берни, по словам Лейлы, были свои маленькие тайны.

С самого начала Элис думала, что желание ее мужа постоянно быть рядом — всего лишь результат его жалости к ней. Потому что судьба ее достойна сожаления, и она прекрасно понимала это. Большая часть ее жизни до того, как она встретила Джона Таннера, прошла в скитаниях и в поисках убежища.

Ее отец, самодеятельный борец со всеми язвами мира, не мог долго оставаться на одном месте. Этакий современный Джон Браун.

Газеты постоянно называли его... психом. Лунатиком.

И, наконец, лос-анджелесская полиция убила его.

Элис помнила сообщение об этом.

«Лос-Анджелес, 10 февраля 1945 г. Джейсон Макколл, который, по утверждению властей, находился на содержании коммунистов, был застрелен сегодня на пороге своей квартиры, откуда он выбежал, размахивая предметом, смахивающим на оружие. Лос-анджелесская полиция и агенты Федерального Бюро Расследований обнаружили местопребывание Макколла после интенсивных поисков...»

Полиция Лос-Анджелеса и агенты Федерального Бюро Расследований, скорее всего, даже не потрудились рассмотреть, что оружие в руках Макколла было всего лишь

гнутым куском железа, который он называл своим «лемехом».

К счастью, судьба сжалилась над Элис, и во время убийства отца она была у своей тетки в Пасадене. Она встретилась с молодым студентом факультета журналистики Джоном Таннером на публичном расследовании смерти ее отца. Власти Лос-Анджелеса изъявили желание, чтобы слушание носило открытый характер. Они не собирались делать из жертвы мученика. Хотели устранить всякую возможность сомнений в том, что смерть Макколла была убийством.

Что, конечно, так и было.

Молодой журналист — он только что вернулся с войны — понял ситуацию и назвал вещи своими именами. И хотя его очерк ничего не изменил в судьбе семьи Макколла, он дал ему возможность сблизиться с печальной и перепуганной девушкой, которая позже стала его женой.

Элис перестала вспоминать прошлое и перекатилась на живот. Все это осталось в прошлом. И теперь она там, где хотела быть.

Несколькими минутами позже она услышала в холле чужие мужские голоса. Элис присела на постели, когда открылась дверь и вошел ее муж. Улыбнувшись, он наклонился к ней, легко поцеловал в лоб, но, несмотря на его раскованную манеру поведения, в нем чувствовалась какая-то напряженность.

— Кто там внизу? — спросила она.

— Ребята из ТВ. Они протянули новую проводку, но наружная антенна испорчена. Они хотят установить причину неисправности.

— И это значит, что мне пора вставать.

— Ничего не поделаешь. При двух здоровых мужиках в комбинезонах мне нечего делать с тобой в постели.

— Ты и сам носишь комбинезон. Забыл? В молодые годы ты сам работал на газовой станции.

— И все же вставай.

Джон в самом деле напряжен, подумала она, с трудом контролирует ситуацию, хоть и держит себя в руках. Он объявил, что, хотя четверг, как правило, у него насыщенный день, в этот четверг он останется дома.

Объяснение было очень простым. После вчерашних событий, несмотря на постоянное присутствие полиции, он просто не может оставить семью. Во всяком случае, пока все не выяснится.

Таннер взял Элис и детей с собой в клуб, где они на пару сыграли в теннис со своими соседями Дороти и Томом Скенлан. Том пользовался репутацией столь богатого человека, что неделями не утруждал себя работой.

Элис поражало стремление ее мужа обязательно выиграть. Она испытала смущение, когда он обвинил Тома в том, что тот зажилил спорный мяч на линии, и обмерла, когда его сильная подача чуть не попала Дороти в лицо.

Они выиграли сет, и Скенланы предложили еще одни. Затем пошли к бассейну, где Джон просто измучил официанта, делая заказ. Позже, днем, он заметил Макдермотта и заставил его присоединиться к ним и выпить. Макдермотт зашел в клуб, как Джон сказал жене, чтобы предупредить одного из посетителей, что его машина слишком долго стоит у счетчика.

И кроме того, Джон Таннер постоянно выбегал к телефону вне стен клуба: мог попросить принести ему аппарат прямо на столик, но не стал этого делать. Он сообщил, что передача Вудворда настолько накалила атмосферу, что он предпочел бы не обсуждать ее на людях.

Элис не поверила ему. У ее мужа было много талантов и, может быть, самым примечательным из них было его непревзойденное умение всегда сохранять спокойствие, даже в самой напряженной обстановке. И тем не менее сегодня он был чуть ли не в паническом состоянии.

Они вернулись на Орчард-драйв к восьми часам. Таннер приказал детям отправляться в постель; Элис запротестовала.

— Я сама их уложу, — твердо сказала она. Затащив мужа в гостиную, она взяла его за руку. — Ты потерял способность логически рассуждать, мой дорогой. Я знаю, как ты себя чувствуешь. Мне тоже не по себе, но ты весь день рявкаешь какие-то указания. Делай то! Делай се! Это на тебя не похоже.

Таннер припомнил Фассета. Он должен оставаться спокойным и совершенно естественным. Даже с Элис.

— Прости. Я полагаю, что сказывается замедленная реакция. Но ты права. Извини меня.

— Сказано и забыто,—докончила она, по сути, не очень-то принимая его поспешные извинения. — Все это было довольно странно, но теперь все позади. Все кончено.

О, Господи, подумал Таннер. Он молил Бога, чтобы все обошлось так просто.

— Все кончено, а я вел себя как ребенок и хотел бы, чтобы моя жена сказала, как она любит меня, перед тем как мы выпьем с ней на пару и отправимся в постель. — Он легко поцеловал ее в губы. — И это, мадам, лучшая идея из тех, что пришли мне за день.

— Тебе потребовалось много времени, чтобы прийти к ней, — сказала она, улыбаясь. — Но мне нужно еще несколько минут. Я обещала Джаннет почитать ей сказку.

— Что ты собираешься читать ей?

— «Красавица и Чудовище». — Она осторожно высвободилась из его рук, коснувшись пальцами лица Джона. — Дай мне минут десять — пятнадцать.

Таннер смотрел ей вслед, когда она через холл шла к лестнице. Ей так много досталось в жизни, а теперь еще и это. Теперь еще и «Омега».

Он посмотрел на часы. Было двадцать минут девятого, и Элис будет наверху самое малое минут десять, а может, и вдвое дольше. Он решил позвонить Фассету в мотель.

Больше он не будет вести с ним привычные разговоры. Никаких больше неукоснительных инструкций, никаких поучений. Заканчивается третий день; третий день, с тех пор как начали обкладывать подозреваемых членов «Омеги».

Джону Таннеру были нужны детали. У него есть на них право.

Фассет встревожился, услышав прямые и точные вопросы директора службы новостей.

— У меня нет времени звонить вам всякий раз, как только кто-то переходит улицу.

— Я хочу получить ответы на свои вопросы. Завтра начинается уикенд, и если вы хотите, чтобы я справился, то должны рассказать мне, что происходит. Где они сейчас? Какова была их реакция? Я обязан знать.

Несколько секунд длилось молчание. Когда Фассет заговорил, его голос звучал устало.

— Ну, ладно... Прошлой ночью Тремьян оставался в Нью-Йорке. Я говорил вам об этом, помните? В «Билтморе» он встретил человека по имени Таунсенд. Это известный биржевик из Цюриха. Кардоне с женой сегодня отправился в Филадельфию. Он посетил свою семью в Честнат-Хилл и вернулся в Бала-Синвуд для встречи с человеком, известным как обладатель высокого поста в мафии-капо. Час назад Кардоне вернулись в Седдл-Уолли. Остерманы в «Плазе». У них был поздний обед с парой по фамилии Бронсон. Они дружат уже несколько лет. Кстати, эта пара тоже проходит в качестве подозреваемых по списку Генерального прокурора.

Фассет умолк и стал ждать ответа Таннера.

— И они не встречались друг с другом? Не перезванивались? Не строили никаких планов? Я хочу знать правду!

— Если они и могли звонить друг другу, то по телефонам, которые мы не прослушиваем. Это означает, что они должны были несколько раз прибегать к услугам платных автоматов, чего мы не наблюдали. Они не встречались — мы следили за ними. Возможно, у них и есть планы, но только свои, личные, они не скоординированы... Из этого мы и исходим. Вот все, что у нас есть.

— Значит, они не вступали ни в какие контакты друг с другом.

— Совершенно верно. Мы того же мнения.

— Но это не то, чего вы ждали. Вы говорили, что они в панике.

— Думаю, все обстоит именно так. Наши предположения оказались правильными.

— Что это, черт возьми, означает?

— Вдумайтесь, одна пара спешит встретиться с влиятельным мафиози; другая обедает с мужем и женой, которые такие же фанатики, как сами члены Политбюро. А юрист неожиданно сталкивается с международным авантюристом из Цюриха. Это и есть паника. У КГБ много щупальцев, и все они сейчас пришли в движение. Нам остается только выжидать.

— Не так легко уже вторые сутки находиться в таком положении.

— Старайтесь держаться естественно, и вскоре убедитесь, что действовать на двух уровнях общения не так сложно. Если вы даже не сумеете полностью контролировать себя, никакая опасность вам в любом случае не угрожает. Будьте раскованны. Делайте и говорите все, что придет в голову. Смелее!

— И вы считаете, я смогу их убедить?

— У них нет выбора. У вас же репутация репортера-расследователя, так должен ли я объяснять, что расследование заканчивается, когда субъекты приходят в непосредственное соприкосновение. Это же старое правило.

— И я должен буду, помимо своей воли, сыграть роль катализатора?

— Так было бы лучше всего. Ведите себя непосредственно, и все получится как надо.

Таннер закурил. Больше он не мог спорить с джи-меном. Его логика убеждала, и теперь безопасность и спокойствие Элис и детей были в руках этого холодного профессионала.

— Хорошо, я встречу их как любимых братьев и сестер,

— Так и действуйте. Если вы в самом деле способны на это, то позвоните им с утра и повторите приглашение. Кроме Остерманов, разумеется. Как вы обычно делаете... Й помните, что мы рядом. Самое сложное оборудование, изготовленное самыми крупными корпорациями, задействовано в вашем доме. Даже самое мелкое и незначительное оружие, вроде трехдюймового бритвенного лезвия, будет тут же выявлено. А если у кого-то окажется четырехдюймовый револьвер, вас через минуту уже не будет в доме.

Положив трубку, Таннер глубоко затянулся. Сняв руку с телефонного аппарата, он почувствовал, что находится в свободном падении. Это было странно и неудобно — ощущение полного одиночества.

Его благополучие теперь полностью зависело от человека по имени Фассет. Джон был целиком в его власти.

 Часть третья Уикенд

 17

Такси подъехало к дому Таннера. Собачка Джона, мохнатый уэлш-терьер, взлаивая, носился взад и вперед по дорожке, всем своим видом давая понять, как он рад долгожданным гостям. На лужайку выбежала и Джаннет. Открылась дверца такси: из машины появились Остерманы. У обоих в руках были завернутые пакеты с подарками. Водитель вытащил и большую сумку.

Таннер смотрел на них из дома: Берни был в дорогом пиджаке стиля «Палм-Бич» и в голубых брюках; Лейла в белом костюмчике с золотой цепочкой на поясе, юбка была обрезана значительно выше колен, а широкополая мягкая шляпа прикрывала левую сторону лица. Она представляла собой олицетворение успехов и здорового образа жизни Калифорнии. Но и во внешнем облике, и в поведении Берни и Лейлы была некоторая искусственность: большие деньги пришли к ним лет девять тому назад.

Или их успехи были всего лишь фасадом, пытался понять Таннер, наблюдая за парой, которая сейчас обнималась с его дочерью. Или же они в самом деле годы и годы обитали в мире, в котором рукописи и съемки были для них всего лишь вторичным занятием — отличной крышей, как сказал бы Фассет?

Таннер посмотрел на часы. Было две минуты шестого. Остерманы прибыли довольно рано — в соответствии со своим собственным расписанием. Может быть, это было их первой ошибкой. Или, возможно, они не ожидали увидеть его дома. Он обычно оставлял кабинет пораньше, когда приезжали Остерманы, но в любом случае он не мог быть дома раньше половины шестого. В письме Лейлы прямо говорилось, что их самолет из Лос-Анджелеса приземляется в аэропорту Кеннеди около пяти. Задержка прибытия была нормальным явлением. Но невозможно было себе представить, что они прилетели раньше назначенного срока.

У них, должно быть, есть объяснение. Интересно, упомянут ли они его?

— Джонни! Ради Бога! Мне показалось, что я слышала лай! Это же Берни с Лейлой приехали! Чего же ты стоишь тут? — Элис вышла из кухни.

— О, прости... Я хотел дать Джаннет возможность пообниматься с ними.

— Иди же встречай их, глупыш. Я только включу духовку. — Таннер направился к входной двери, а его жена кинулась на кухню. И, взявшись за медную ручку, он понял, как чувствует себя актер перед выходом на сцену в трудной роли. Неуверенным — совершенно неуверенным — несмотря на все репетиции.

Облизав губы, он вытер лоб тыльной стороной ладони. Наконец, решившись, повернул ручку и толчком открыл дверь. Другой рукой он распахнул вторую створку и сделал шаг навстречу гостям.

Уикенд Остерманов начался.

— Привет, шрайбер[3]! — крикнул он с широкой улыбкой. Это было их обычным приветствием; Берни даже считал его весьма почетным.

— Джонни!

— Привет, дорогой!

Стоя на расстоянии тридцати ярдов, они орали друг другу и обменивались широкими улыбками. Но даже с этого расстояния Джон Таннер видел, что глаза у них не улыбаются. Они внимательно изучали его — бегло, но безошибочно. На какую-то долю секунды Берни прекратил улыбаться и застыл без движения.

Это длилось всего лишь мгновение. Словно они заключили между собой молчаливое соглашение не касаться невысказанных мыслей.

— Джонни, я ужасно рада видеть тебя. — К нему через лужайку бежала Лейла.

Джон Таннер позволил Лейле обнять себя и почувствовал, что отвечает ей с большим энтузиазмом, чем мог предполагать. Он понимал, в чем дело. Он выдержал испытание — первые секунды встречи с Остерманами лицом к лицу. Он начал догадываться, что Фассет, кроме всего прочего, был прав и в этом. Может, ему и удастся вынести все это.

Делайте то, что вы обычно делаете; ведите себя, как вы обычно ведете. И не думайте больше ни о чем.

— Джон, ты выглядишь великолепно, ну просто великолепно, парень!

— Где же Элис, моя радость? — спросила Лейла, наконец отступая в сторону, так что Берни мог теперь обнять Таннера своими длинными тонкими руками.

— В доме, возится с кастрюлями. Входите же! Давай я возьму багаж... Нет, Джаннет, моя милая, тебе не стоит поднимать сумку дяди Берни.

— Не понимаю, почему бы и нет, — засмеялся Берни. — Она вся набита только полотенцами из «Плазы».

— «Плазы»? — Таннер не мог сдержаться. — Я думал, вы только что прилетели.

Остерман глянул на него.

— Ну да. Мы прилетели пару дней назад. Я расскажу тебе, в чем дело.

Как ни странно, все было как в добрые старые времена, и Таннер удивлялся самому себе, осознав, что он принимает эту ситуацию. По-прежнему они испытывали чуть ли не физическое облегчение, видя друг друга и зная, что ни время, ни расстояния не властны над их дружбой. По-прежнему присутствовало ощущение, что они могут свободно болтать о чем угодно, рассказывать анекдоты и возвращаться к историям, начало которым было положено месяц назад. Рядом с ним сидел все тот же Берни — мягкий, чувствительный, отзывчивый Берии со своими спокойными, но точными и исчерпывающими. комментариями. Замечания его были довольно язвительны, но он как-то ухитрялся никого не унижать; Берни посмеивался над собой столь же охотно, как и над своим профессиональным миром, потому что это был его мир.

Таннер вспомнил слова Фассета: «...Действовать на двух уровнях общения не так сложно. Так всегда бывает».

И снова Фассет оказался прав... Слово — ответ; слово — ответ.

Наблюдая за Берни, Таннер поразился тому, что Лейла все время переводила глаза с мужа на него. Один раз он поймал ее взгляд, и она тут же опустила глаза, как ребенок, застигнутый за шалостью.

В кабинете зазвонил телефон. От звука его вздрогнули все, кроме Элис. На столике рядом с диваном стоял еще один аппарат, но Джон не обратил на него внимания, когда мимо Остерманов пошел в кабинет.

— Я поговорю оттуда. Скорее всего, звонят с телестанции.

Входя в помещение, он услышал, как Лейла, понизив голос, обратилась к Элис.

— Дорогая, Джон кажется таким напряженным. Что-то случилось? Конечно, Берни так тянет предложения, что никто и слова вставить не может.

— Можно понять, почему он в таком состоянии! Видели бы вы его вчера!

Телефон снова зазвонил; Таннер понимал, что обратит на себя внимание, если даст ему звонить и дальше. И все же ему ужасно хотелось дослушать, как Остерман отреагирует на историю Элис о том ужасе, который ей довелось пережить в среду.

Он нашел компромиссное решение. Сняв трубку с рычага, он положил ее на столик и несколько секунд прислушивался к разговору.

Кое-что он уловил. Берни и Лейла слишком быстро отреагировали на слова Элис, словно заранее предугадывали, что сейчас услышат. Они начали задавать вопросы еще до того, как она окончила предложение! Они что-то знали.

— Алло? Алло! Алло, алло? — встревоженный голос на другом конце линии принадлежал Джою Кардоне.

— Джой? Прости, я уронил трубку...

— Я не слышал, чтобы она падала.

— У меня тут очень мягкий и очень дорогой ковер.

— Где? В твоем кабинете, где паркетный пол?

— Ну, ладно, Джой, брось.

— Прости... В городе сейчас до омерзения жарко, и все торги пошли к черту.

— Оно и к лучшему. Теперь у тебя голос, как у того веселого парня, которому мы всегда рады.

— Ты хочешь сказать, что все уже на месте?

— Нет. Только Берни и Лейла.

— Они ранние пташки. А я думал, что самолет прибывает только в пять.

— Они прилетели несколько дней назад.

Кардоне начал было что-то говорить и резко остановился. Казалось, он старается перевести дыхание.

— Странно, что они не позвонили. То есть я хочу сказать, они, наверно, не могли связаться со мной. Они были у тебя?

— Нет. Полагаю, у них были какие-то дела.

— Конечно, но... — И снова Кардоне остановился на полуфразе. Таннер пытался представить, что дают Джою эти паузы: он должен наконец уяснить себе, что значит отказ Берни и Лейлы встретиться и переговорить с ним.

— Берни, скорее всего, расскажет нам, что у него за проблемы.

— Ага, — сказал Кардоне, но было ясно, что он не слышал этих слов. — В общем-то я хотел только сказать тебе, что мы запоздаем. Я быстренько залезу под душ, и мы отправляемся к вам.

— До встречи! — Удивляясь собственному спокойствию, Таннер повесил трубку. Похоже, что он контролировал ход разговора. Контролировал его. Ему пришлось так вести себя. Кардоне явно нервничал и звонил, конечно, не для того, чтобы сообщить, что, мол, запаздывает. Начать хотя бы с того, что он отнюдь не запаздывал.

Кардоне звонил убедиться, явились ли остальные. Или едут ли они.

Вернувшись в гостиную, Таннер сел на свое место.

— Дорогой! Элис только что рассказала нам! Чудовищно! Это просто ужасно!

— Боже мой, Джон! До чего неприятное испытание! Так полиция считает, что это было ограбление?

— Это же утверждает и «Нью-Йорк тайме». Так что предположение обрело официальный статус.

— Я ничего не видел в «Нью-Йорк тайме», — твердо сказал Берни.

— Было всего несколько строчек на последних страницах. На следующей неделе местная пресса выдаст нам целую первую полосу.

— Никогда не доводилось слышать о подобном ограблении, — сказала Лейла. — И не могла себе даже представить, честное слово, не могла.

Берни посмотрел на нее.

— В самом деле, очень ловко сработано. Не оставлено никаких следов, никому не причинено вреда.

— Но вот что я не могу понять — почему они не оставили нас в гараже? — Элис повернулась к мужу. На этот вопрос он и сам не мог толком ответить.

— Полиция выяснила, почему они так поступили? — спросил Берни.

— Они сказали, что нас одурманили слабо действующим газом. Грабители не хотели, чтобы Элис или дети увидели их. Очень профессионально.

— Просто жутко, — сказала Лейла. — Как дети перенесли все это?

— Рей обрел у соседей славу героя, — сказала Элис. — А Джаннет так толком и не поняла, что произошло.

— Кстати, а где Рей? — Берни показал на пакеты в холле. — Я надеюсь, он еще не вырос настолько, чтобы не интересоваться авиамоделированием. У меня тут такая штука с дистанционным управлением!

— Ему она понравится, — сказала Элис. — Я думаю, он в подвале.

— Нет, он на улице. В бассейне. — Таннер заметил, что его резкое замечание, когда он прервал Элис, заставило Берни взглянуть на него. Даже Элис не могла скрыть, что удивлена его грубоватостью.

Ну и пусть, подумал Таннер. Пусть все они видят, что отец каждую секунду думает о том, где находятся его дети.

Снова начала лаять собака перед домом; послышался шум подъезжающего автомобиля.

— Это Дик с Джинни. А Рей не в бассейне, — добавила она, улыбнувшись Джону. — Он уже встречает гостей и здоровается с ними.

— Похоже, он мог слышать подъезжающую машину, — ни к селу ни к городу добавила Лейла.

Таннер подумал, зачем она сделала это замечание, словно защищая его. Подойдя к парадным дверям, он распахнул их.

— Заходи, сынок. Тут кое-кто из твоих друзей.

У мальчика загорелись глаза, когда он увидел Остерманов. Они никогда не приезжали с пустыми руками.

— Здравствуйте, тетя Лейла. О, дядя Берни! — Двенадцатилетний Реймонд Таннер высвободился из объятий Лейлы и, стесняясь, по-мужски пожал руку Берни.

— Мы тебе привезли кое-какую безделицу. В сущности, это сделал твой приятель Мерв. — Берни пересек холл и поднял пакет. — Надеюсь, его содержимое тебе понравится.

— Большое спасибо. — Мальчик схватил подарок и убежал в столовую разворачивать обертку.

Демонстрируя свою холодноватую чувственность, показалась Вирджиния Тремьян. Она была одета в рубашку мужского покроя с разноцветными полосками и в узкую юбку цвета хаки, которая подчеркивала каждое движение ее тела. В Сэддл-Уолли были женщины, которые терпеть ее не могли, но Джинни не бывала в их обществе. Она была хорошим другом.

— Я сообщила Дику, что ты звонил в среду, — сказала она Таннеру, — но он говорит, что тебе так и не удалось бы дозвониться до него. Бедного ягненочка просто загнали в конференц-зал, набитый какими-то ужасными дельцами из Цинциннати, или Кливленда, или откуда-то еще... Лейла, дорогая! Берни, любовь моя! — Джинни клюнула Таннера в щеку и протанцевала мимо него.

Вошел Ричард Тремьян. Он не сводил глаз с Таннера, и было видно, что представшее перед ним зрелище обрадовало его.

Таннер, с другой стороны, почувствовал этот взгляд и излишне быстро повернул голову в его сторону. Тремьян не успел отвести глаза. И журналисту показалось, что такие должны быть глаза у врача, когда он изучает историю болезни.

На какую-то долю секунды между двумя мужчинами невольно возникло молчаливое напряжение. Оно тут же исчезло, как это произошло несколько раньше с Остерманом. Оба сделали вид, что ничего не случилось.

— Эй, Джон! Прости, что до меня не дошел твой звонок. Джинни говорила, что речь идет о каком-то юридическом совете.

— Я думал, что ты мог бы прочитать об этом.

— Что ты имеешь в виду, ради Бога?

— В нью-йоркских газетах мы не удостоились разворота, но подожди, пока ты прочтешь наш еженедельник. Мы станем знаменитостями.

— О чем ты, черт побери, толкуешь?

— В среду нас ограбили. Ограбили, похитили, одурманили хлороформом и Бог знает, чем еще!

— Ты шутишь!

— Черта с два! — Остерман появился в холле. — Как дела, Дик?

— Берни! Как поживаешь, старина? — Оба обменялись рукопожатием, но было видно, что Тремьян не может отвлечься от Джона Таннера.

— Ты слышал, что он говорит? Ты слышал такое? Ради Бога, что же случилось? Я до вторника торчал в городе. Не было времени даже заехать домой.

— Мы все тебе расскажем позже. Давайте я приготовлю вам выпить.

Таннер поспешно отошел от них. Он не мог ошибиться в оценке реакции Тремьяна. Юрист был не только потрясен услышанным, но и просто перепуган. Со вторника на него свалилось столько событий, что он не мог разобраться в них.

Сбив коктейли для Тремьянов, Таннер вышел на кухню и сквозь просветы между деревьями посмотрел в сторону бассейна. Хотя никого не было видно, он знал, что там полно народу. С биноклями, рациями, возможно, с маленькими приемниками, записывающими каждое слово, сказанное в любом из уголков его дома.

— Эй, Джон, меня ты не проведешь! — Тремьян вошел на кухню. — Клянусь Богом, я ничего об этом не знал. Со среды то есть. Какого черта ты не дозвонился до меня?

— Я пытался. Я даже звонил в Лонг-Айленд. Кажется, в Ойстер-бей.

— Вот черт! Знаешь, что я думаю? Ты или Элис должны были все передать Джинни. И не сомневайся, я бы удрал с конференции.

— Теперь все позади. Вот твоя выпивка. — Тремьян поднес стакан к губам.

— Но ты же не можешь оставлять все как есть. Почему ты сразу же не позвонил мне?

Таннер не был готов ответить на этот вопрос и лишь тупо уставился на него.

— Я... мне не понравилось, как полиция взялась за дело.

— Полиция? Этот толстомордый Маккалиф?

— Я не говорил с капитаном Маккалифом.

— Ты оставил заявление?

— Да... да, оставил. Дженкинсу и Макдермотту.

— А куда, черт побери, провалился этот старый законник?

— Не знаю. Его здесь не было.

— О’кей, значит, Мака здесь не было. Ты говоришь, что делом занимались Дженкинс и Макдермотт. Элис рассказала мне, что они были единственными, кто нашел тебя...

— Да. И я был жутко зол.

— Почему?

— Просто мне не понравилось, как они взялись за дело. По крайней мере, тогда. Сейчас я уже остыл. А когда я пытался созвониться с тобой, у меня буквально земля горела под ногами.

— Что ты имеешь в виду? Полиция небрежно работала? Ущемляла твои права? Что именно?

— Да не знаю, Дик! Я просто был в панике, вот и все. И в таком состоянии нужен адвокат.

— Я не адвокат. Дай-ка выпить. — Тремьян поймал взгляд Таннера. Тот мигнул, как заигравшийся мальчишка.

— Но теперь все позади. Идем в дом.

— Может, нам придется позже обсудить подробнее? Может, выявятся какие-то детали, которых я пока не знаю?

Таннер пожал плечами, понимая, что позже Дику вряд ли захочется говорить с ним. Тремьян был явно напуган, и в этом состоянии не срабатывал профессиональный инстинкт все проверять. Когда они выходили из кухни, у Таннера было ощущение, что Тремьян сказал правду хотя бы об одной детали среды. Его здесь не было.

Но знал ли он, кто тут был?

Было уже шесть, но Кардоне так пока и не появились. Никто не задавал вопросов по этому поводу; время летело быстро, и если кого-то и волновало отсутствие третьей пары, он умело это скрывал. Через десять минут, посмотрев в окно, Таннер увидел, что мимо дома медленно проезжает машина. Это было такси Сэддл-Уолли, и лучи заходящего солнца отражались на эмалевой глади кузова. В заднем окне машины он увидел мелькнувшее лицо Джоя Кардоне. Тот хотел убедиться, что все гости на месте.

Через сорок пять минут к дому подрулил черный «кадиллак» Кардоне. Когда они вошли в гостиную, было видно, что Джой уже немного выпил. Это бросалось в глаза, потому что Джой, как правило, не злоупотреблял выпивкой, но сейчас он говорил несколько громче, чем обычно.

— Берни! Лейла! Приветствую вас в сердце восточной цивилизации!

Бетти Кардоне, высокая и стройная, типичная «Бетти из англиканского прихода», с тем же энтузиазмом, что и муж, по очереди обнялась со всеми присутствующими.

— Бетти, ты восхитительно выглядишь! — сказала Лейла.— А Джой, Боже мой, Джой! Ну каким образом человек может быть таким здоровым?.. Берни пристроил гимнастический зал, но ты посмотри, что мне досталось!

— Не обижай моего Берни! — сказал Джой, обнимая Остермана за плечи.

— Вот ты ей все и объясни, Джой. — Берни повернулся к жене Кардоне и спросил, как поживают дети.

Таннер, направившись на кухню, столкнулся в холле с Элис. Она несла блюдо с тарталетками.

— Все готово. Можем сесть за стол, как только захотим, так что я немного передохну. Принеси мне выпить, хорошо, дорогой?

— Конечно. Приехали Джой с Бетти.

Элис засмеялась.

— Так я и думала... В чем дело, дорогой? Ты как-то странно выглядишь.

— Нет, ничего. Просто я подумал, что мне надо было бы позвонить на студию.

Элис посмотрела на мужа.

— Прошу тебя... Теперь все собрались. Наши лучшие друзья. И давай будем веселиться. Я прошу тебя, Джонни, давай забудем о среде.

Таннер наклонился через поднос и поцеловал ее.

— Ты все драматизируешь, — сказал он, вспомнив предостережение Фассета. — Мне в самом деле надо звякнуть на студию.

Оказавшись на кухне, Таннер опять подошел к окну. Было несколько минут восьмого, и солнце уже опустилось за высокие вершины деревьев ближайшей рощи. Через лужайку заднего двора и бассейн протянулись тени. И в них крылись люди Фассета.

Это было самым главным.

Потому что, как сказала Элис, теперь все собрались. Их лучшие друзья.

Кэрри — приправа к дюжине других закусок, была коронным блюдом Элис. Женщины наперебой задавали обычные вопросы, и Элис, делясь кулинарными секретами, чувствовала себя на высоте. Мужчины затеяли привычный спор о сравнительных достоинствах тех или иных бейсбольных команд, и между делом Берни рассказывал юмористические и необычные истории о работе голливудского телевидения.

Пока женщины убирали посуду, Тремьяну представилась возможность задать Таннеру несколько настойчивых вопросов относительно ограбления.

— Так что же, черт возьми, было в прошлую среду? Поделись с нами. Что-то мне не верится, что это было обыкновенное ограбление со взломом.

— Почему? — спросил Таннер.

— Оно не имело смысла. В таких случаях никто не пускает в ход одурманивающий газ, — добавил Кардоне. —

Могут оглушить, заткнуть рот, выстрелить, в конце концов. Но только не газ.

— Ценная мысль. Но я все же предпочитаю безвредный газ, чем дубинкой по голове.

— Джонни, — понизив голос, Остерман оглянулся в сторону столовой. Из кухни вышла Бетти и, начав собирать оставшиеся тарелки, улыбнулась им. Остерман улыбнулся в ответ. — Ты прикидывал, кто может быть в числе твоих врагов?

— Думаю, что в той или иной мере они всегда у меня есть..

— Я имею в виду нечто, смахивающее на историю с Сан-Диего.

Джой Кардоне внимательно наблюдал за Остерманом, ловя каждое его слово. В Сан-Диего оперировала мафия.

— Нет, насколько мне известно. Мои ребята копают в разных местах, но пока ничего подобного не попадалось. По крайней мере, я так думаю. Большинство моих лучших работников в свободном поиске... Ты пытаешься связать происшествие в среду с какими-то моими рабочими делами?

— Разве тебе ото не приходило в голову? — спросил Тремьян.

— Да нет, черт возьми! Я профессиональный журналист. Разве вы испытываете беспокойство, разбираясь с каким-нибудь казусным делом?

— Иногда бывает.

— Я читал о том твоем шоу в прошлое воскресенье. — Кардоне расположился на диване рядом с Тремьяном. — У Ральфа Аштона много влиятельных друзей.

— Это сумасшествие.

— Не обязательно. — Кардоне с трудом выговорил последнее слово. — Я встречал его. Он довольно мстительная личность.

— Но он не сумасшедший, — вмешался Остерман. — Нет, об этом не может быть и речи.

— Что еще, кроме грабежа, могло тут быть? — Таннер постарался охватить взглядом лица всех троих, сидящих перед ним.

— Потому что, черт побери, в этой краже есть что-то неестественное! — воскликнул Кардоне.

— Ну? — Тремьян посмотрел на сидящего рядом с ним Кардоне. — Неужто ты такой специалист по ограблениям?

— Не больше, чем ты, советник, — парировал Джой.

 18

Уикенд начался как-то натужно и неестественно; Элис чувствовала это. Может, дело в том, что голоса были громче, чем обычно, смех более подчеркнутым.

Обычно с появлением Берни и Лейлы, когда начинались расспросы о домашних делах, все, как всегда, успокаивались. Разговоры о детях и их проделках, о службе, о принимаемых решениях — на это ушли первые несколько часов. Джон называл такое времяпрепровождение синдромом Остермана. Берни и Лейла буквально втягивали их в разговор, заставляя выкладывать все, что на сердце.

Тем не менее никто по своей воле не затрагивал чисто личных дел. Никто не касался жизненно важных проблем, которые остались в прошлом у каждого из них, — если не считать, конечно, ужасного происшествия в среду днем.

С другой стороны, Элис не переставала думать о своем муже, пытаясь понять, почему он приехал домой из офиса, почему он так возбужден в последнее время, почему со среды он так странно ведет себя. Но, может быть, это просто ее мнительность.

Женщины присоединились к своим мужьям, и Элис отбросила свои предположения. Дети уже пошли спать. Она не могла больше слушать разговоры Бетти или Джинни о своих горничных. Она может позволить себе прислугу! Они же могут позволить себе прислугу! Но у нес никогда не было прислуги!

Горничные были у ее отца. Он называл их «последовательницами». «Последовательницы» убирали дом, готовили, ходили за покупками и...

Ее мать называла их «горничными».

Элис постаралась выкинуть из головы все эти мысли и огляделась в поисках своего бокала с напитком. Склонившись над раковиной, она ополоснула лицо холодной водой. В дверях кухни показался Джой Кардоне.

— Босс сказал мне, что если я хочу выпить, то могу сам себе налить. Не говори мне, где что стоит. Я бывал тут и раньше.

— Тогда берись за дело, Джой. Ты нашел все, что тебе нужно?

— Еще бы. Прекрасный джин, великолепный тоник... Эй, в чем дело? Ты что, плакала?

— С чего бы мне плакать? Я просто помыла лицо.

— У тебя щеки еще мокрые.

— Так всегда бывает от воды.

Джой поставил бутылку с тоником и присмотрелся к ней.

— У вас с Джонни какие-то неприятности?.. Эта история в среду... О’кей, Джонни рассказывал, что это было какое-то дикое, несообразное ограбление... но если тут есть что-то еще, дай мне знать, идет? Я хочу сказать, что, если он затеял опасные игры с крупной рыбой, ты не держи это в тайне от меня, ладно?

— С крупной рыбой?

— Ростовщики. У меня есть клиенты в его телекомпании. Даже держатели акций... Вы с Джонни живете совсем неплохо, но шестьдесят тысяч долларов, которые остаются после уплаты налогов — это ведь не так много.

У Элис Таннер перехватило дыхание.

— Джон отлично справляется!

— Все относительно. Мне кажется, что Джон попал в какую-то заваруху. Он не может сам с ней справиться и не хочет нарушать покой своего маленького королевства в поисках чего-то лучшего. Но это ваши с ним дела. Просто я хочу, чтобы ты передала ему от меня... я его друг. Его хороший друг. И я чист. Абсолютно чист. И если что-то понадобится, скажи ему, чтобы он позвонил мне, хорошо?

— Джой, я тронута. В самом деле. Но я не думаю, что в этом есть необходимость. Ей-Богу, не думаю.

— Но ты скажешь ему?

— Скажи ему сам. У нас с Джоном есть неписаное соглашение. Мы больше не обсуждаем его заработную плату. Но, откровенно говоря, я согласна с тобой.

— Значит, у вас возникли проблемы.

— Ты не совсем точен. То, что может быть проблемой для тебя, не является таковой для нас.

— Надеюсь, что ты права. И все же скажи ему. — Кардоне торопливо подошел к бару и взял свой стакан. Прежде чем Элис успела что-то сказать, он вернулся обратно в гостиную.

Джой что-то говорил ей, но она ничего не поняла.

— Никто не давал права ни тебе, ни любому другому работнику средств массовой информации считать себя непогрешимым хранителем истины! Меня мутит, я устал от всего этого! Я живу с этим каждый день. — Не скрывая своего гнева, Тремьян стоял перед камином.

— Конечно, о непогрешимости не может быть и речи, — ответил Таннер. — Но никто не давал судам право мешать нам искать информацию и предельно объективно подавать ее.

— Если эта информация построена на предубеждении к какому-то лицу или к его противнику, вы не имеете права выносить ее на всеобщее обозрение. Если она носит фактический характер, она должна быть представлена суду. Остается только дождаться его решения.

— Эго невозможно, и ты это знаешь.

Помолчав, Тремьян слегка улыбнулся и вздохнул.

— Конечно, знаю. Если быть реалистом, то объективного решения тут нет.

— А ты уверен, что вообще хочешь найти его? — спросил Таннер.

— Конечно.

— Почему? Сегодня у тебя все преимущества. Если решение в твою пользу, ты победил. Если ты проиграл, то можешь объявить, что суд подкуплен продажной прессой и подать апелляцию.

— Апелляция в редких случаях приносит успех, — сказа Бернард Остерман, сидящий на ковре рядом с диваном. — Даже мне это известно. Да, она привлекает внимание, но редко увенчивается успехом.

— Апелляция стоит денег, — добавил Тремьян, пожимая плечами. — И можно впустую потерять массу времени.

— Вот и заставь прессу сдерживаться, когда вокруг все пахнет жареным. Ничего нет проще. — Джой допил свой бокал и подчеркнуто значительно посмотрел на Таннера.

— Это далеко не так просто, — сказала Лейла, сидящая в кресле напротив дивана. — Таким образом выносится какое-то решение. Кто определит пределы этой сдержанности? Вот что Дик имеет в виду. Тут невозможно подобрать четких определений.

— Бог простит меня, если я рискну возразить своему мужу. — При этих словах Вирджиния засмеялась. — Я думаю, иметь информированное общество столь же важно, как и неподкупный суд. Может, они тесно связаны между собой. Так что я на твоей стороне, Джон.

— И снова возникает необходимость в решениях, — сказал ее муж. — Пока это только мнение. Кто поставляет информацию и кто ее истолковывает?

— Это верно, — рассеянно сказала Бетти. Она наблюдала за своим мужем. Он слишком много пил.

— Что значит верно? Почему верно?.. Давайте представим себе гипотетическую ситуацию. Между Джоном и мною. Скажем, я полгода работал над деталями сложной сделки. Как юрист, соблюдающий этические правила, я имею дело с клиентами, которым доверяю; приходится сводить воедино множество различных компаний, чтобы сохранить рабочие места, а фирмы, которые стоят на краю банкротства, получают новую жизнь. И вдруг появляются несколько человек, которые считают себя обиженными — хотя, может быть, дело в их собственной некомпетентности, — и начинают кричать о нарушениях. Допустим, они встречаются с Джоном и начинают вопить: «Подлость!» И лишь потому, что они выглядят — подчеркиваю, всего лишь выглядят — загнанными и затравленными, Джон уделяет их делу одну минуту, всего лишь одну минуту эфирного времени по всей стране. И тут же к моему делу начинают относиться с предубеждением. И не пытайтесь уверять меня, что суд не поддастся мнению масс-медиа. Одна минута может перевесить шесть месяцев.

— И ты думаешь, что я могу пойти на такое? Ты считаешь, что любой из нас сможет?

— Вам нужны только материалы. Вам вечно нужны материалы! И наступает время, когда вы перестаете что-либо понимать! — Тремьян все повышал голос, и теперь почти кричал. Вирджиния встала.

— Наш Джон не имеет к этому отношения, дорогой... Я пойду сделаю себе еще чашку кофе.

— Я сама сварю, — сказала Элис, вскакивая с дивана. Она смотрела на Тремьяна, удивляясь его внезапной горячности.

— Не будь идиотом, — бросила Джинни, выходя в холл.

— Я бы выпил. — Кардоне протянул стакан, ожидая, что кто-то возьмет его.

— О, конечно, Джой. — Таннер взял стакан. — Джин с тоником?

— Это я пил.

— И слишком много, — добавила его жена.

Таннер прошел на кухню и стал готовить напиток Кардоне. Джинни стояла у плиты.

— Я разогрела микроволновую, а то газовые горелки вышли из строя.

— Спасибо.

— У меня вечно те же самые проблемы. Проклятые горелки отключаются, и кофе остается холодным.

Хмыкнув, Таннер налил тоника. Затем, вспомнив, что Джинни ждет его реакции, он неохотно пробурчал:

— Я говорил Элис купить электрическую плиту, а она все отказывается.

— Джон?

— Да.

— Прекрасная ночь. Почему бы нам не искупаться?

— Конечно. Прекрасная идея. Я сейчас пущу в бассейн проточную воду. Вот только отнесу это Джою. — Таннер вернулся в гостиную как раз, чтобы услышать увертюру к «Тангейзеру». Элис рассматривала альбом «Вчерашние хиты».

Его, как обычно, встретили дружным смехом.

— Вот тебе, Джой. Кто-нибудь хочет еще что-нибудь?

Раздался хор голосов — «нет, спасибо». Встав, Бетти оказалась лицом к Дику, расположившемуся около вешалки. Таннер подумал, что они смотрят друг на друга, словно продолжают спор. Элис у стереопроигрывателя показывала Берни оборотную сторону альбома хитов; Лейла Остерман сидела напротив Кардоне, глядя, как он тянет свой джин с тоником, и не скрывая раздражения оттого, что он слишком быстро напивается.

— Мы с Джинни пойдем прогоним воду в бассейне. А потом поплаваем, хорошо? Надеюсь, все вы захватили купальные принадлежности, но на всякий случай их целая куча в гараже.

Дик посмотрел на Таннера. Странный взгляд у него, подумал журналист.

— Не забивай Джинни голову своим чертовым бассейном. Я стою на своем. Никаких бассейнов.

— Почему бы и нет? — спросил Кардоне.

— Слишком много ребят болтается вокруг.

— Так поставь забор, — с легким презрением сказал Джой.

Таннер через кухню вышел на задний двор. За спиной он услышал внезапный взрыв смеха, но это был не тот смех, который говорит о веселье собравшихся. Он был какой-то натужный и даже злобный.

Неужели Фассет прав? Неужели «Омега» начинает показывать зубы? И на поверхности их отношений начинает проступать враждебность? Он подошел к краю бассейна.

— Джинни?

— Я здесь, рядом с помидорами Элис. Кажется, я погнула один и никак не могу его поправить.

— Ладно. — Повернувшись, он подошел к ней. — Который. Ничего не вижу.

— Вот тут, — показала Джинни.

Таннер опустился на колени и увидел стебель. Он был не помят, а надломан. — Должно быть, тут бегали ребята. — Он приподнял сломанный стебелек и осторожно положил его на землю. Завтра я им займусь.

Он встал. Джинни, стоявшая вплотную к нему, взяла его за руку. Он обратил внимание, что из дома их не видно.

— Это я сломала его.

— Почему?

— Хотела поговорить с тобой. Наедине,

Она расстегнула несколько пуговичек блузки. Таннер увидел ложбинку между ее высоких грудей. Не пьяна ли она, подумал он. Но Джинни никогда не превышала меру, и если даже она и делала это, то втайне от всех.

— О чем ты хотела бы поговорить?

— О Дике и еще кое о чем. Я прошу прощения за него. Он становится ужасно... грубым, когда взволнован.

— Он был груб? Взволнован? Я ничего не заметил.

— Да конечно заметил. Я смотрела на тебя.

— Ты ошибаешься.

— Не думаю.

— Давай займемся бассейном.

— Минутку. — Джинни тихо рассмеялась. — Надеюсь, я не пугаю тебя?

— Мои друзья не могут пугать меня, — сказал Таннер, улыбаясь.

— Мы многое знаем друг о друге.

Джинни стояла к нему вплотную, лицом к лицу, и Таннер видел ее глаза и закушенную губу. Неужели, показалось ему, пришла та секунда, когда может свершиться невероятное. В таком случае он должен помочь ей.

— Мне всегда казалось, что мы знаем наших друзей. Во всяком случае, я так думал. Но порой мне приходит в голову: так ли это?

— Тебя тянет... физически тянет ко мне. Ты знаешь об этом?

— Нет, — удивившись, ответил Таннер.

— Пусть тебя это не пугает. Я ни за что на свете не причиню Элис каких-то страданий. И я не думаю, что это накладывает на тебя какие-то обязательства, не так ли?

— Никому не запрещено фантазировать.

— Ты уходить в сторону.

— Не буду спорить.

— Говорю тебе, что не требую от тебя никаких обязательств.

— Я всего лишь живое существо. И это может оказаться нелегко.

— Я тоже живая. Можно, я поцелую тебя? Хоть один поцелуй я заслужила?

Джинни обхватила руками шею изумленного Таннера и прижалась к нему губами, приоткрыв рот. Таннер видел, что она старается возбудить его, прилагая для этого все силы. Он ничего не понимал. Если она в самом деле хотела того, на что намекала, тут просто негде было этим заниматься.

Наконец он сообразил. Она намекала на то, что может его ожидать.

— О, Джонни! О, Господи, Джонни!

— Ладно, Джинни. Хорошо. Не... — Может, она в самом деле перебрала, подумал Таннер. Вчера она вела себя как полная дурочка. — Поговорим позже.

Джинни слегка отстранилась от него, откинув голову.

— Конечо, мы поговорим позже... Джонни! Кто такой Блэкстоун?

— Блэкстоун?

— Прошу тебя! Я должна знать! Ничего не изменится, я обещаю тебе! Кто такой Блэкстоун?

Таннер взял ее за плечи и развернул лицом к себе.

Она плакала.

— Я не знаю никакого Блэкстоуна.

— Не говори так! — почти беззвучно выкрикнула она. — Прошу тебя, ради Бога, не говори так! Скажи Блэкстоуну, чтобы он прекратил!

— Это Дик послал тебя?

— Он скорее убил бы меня, — тихо ответила она.

— Давай-ка поставим все на свои места. Ты предлагаешь мне...

— Все, что захочешь. Только, чтобы его оставили в покое... Мой муж хороший человек. Очень, очень достойный. Он всегда был хорошим другом для тебя! Прошу тебя, не причиняй ему зла!

— Ты любишь его?

— Больше жизни. Так что прошу тебя, не причиняй ему зла. И скажи Блэкстоуну, чтобы он прекратил!

Рванувшись, она вбежала в гараж.

Он хотел было последовать за Джинни и успокоить ее, но призрак «Омеги» остановил его. Он попытался представить себе: неужели Джинни, которая смогла предложить себя как настоящая шлюха, способна на гораздо более опасные вещи?

Но Джинни никогда не была шлюхой. Беспечная — возможно; порой она не без юмора специально занималась безобидными провокациями, но ни Таннеру, и вообще никому из его знакомых не приходило в голову, что она может делить свою постель с кем-то, кроме Дика. Нет, она была не такая.

Разве что она могла вести себя как шлюха по заданию «Омеги».

Из дома опять донесся натужный смех. Таннер услышал увертюру к скрипичному концерту «Амаполы». Встав на колени, он вытащил из воды термометр.

Внезапно он почувствовал, что не один тут. В нескольких футах от него в траве стояла Лейла Остерман. То ли она бесшумно вышла из дома, то ли он был слишком занят, чтобы услышать скрип двери и звук ее шагов.

— О, привет. Ты напугала меня.

— Я думала, что тебе помогает Джинни.

— Она... она просыпала немного хлора на юбку... Смотри, температура поднялась до восьмидесяти трех. Джой скажет, что вода слишком теплая.

— Если он вообще может говорить.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду, — Таннер, улыбаясь, поднялся на ноги. — Но Джой не пьяница.

— Он пытается стать им.

— Лейла, как получилось, что вы с Берни приехали несколько дней назад?

— Он не говорил тебе? — Лейла помедлила, явно недовольная, что давать объяснение пришлось на ее долю.

— Нет. Ни слова.

— Ему надо было оглядеться. У него были разные встречи, ленчи.

— Что он искал?

— Ох, да самые разные идеи и проекты. Ты же знаешь Берни: он вечно в поиске. Он никак не может забыть, что однажды «Нью-Йорк тайме» назвала его восхитительным... или проницательным, я уж и не помню. К сожалению, он привык к высоким оценкам.

— Не в пример мне.

— Он хотел бы найти какую-нибудь классную серию; понимаешь, типа старого «Дилижанса». В агентствах ходят разговоры, что требуется более высокое качество.

— Неужто? Я ничего не слышал.

— Ты работаешь в области информации, а не программ.

Таннер вытащил пачку сигарет и предложил одну Лейле. Когда она закурила, по выражению глаз он увидел, как она напряжена и сосредоточена.

— Берни уже зарекомендовал себя. Вы с ним организовали агентство, которое принесло вам кучу денег. И с ним удобно работать — он умеет быть чертовски убедителен.

— Боюсь, что тут требуется нечто большее, чем просто умение убеждать,—сказала Лейла. — Тем более если хочешь работать на процентах в области культуры, которая не приносит доходов... Нет, тут требуется чье-то влияние. И очень сильное влияние, чтобы люди с деньгами смогли изменить свою точку зрения. — Лейла, избегая взгляда Таннера, глубоко затянулась.

— Он способен на это?

— Может статься. Слово Берни весит больше, чем какого-либо другого писателя на всем побережье. У него есть «влияние», как говорят... И поверь моему слову, к нему прислушиваются даже в Нью-Йорке.

Таннер почувствовал, что ему не хочется больше разговаривать. Слова требовали от него слишком больших усилий. Лейла выложила ему достаточно много, но так ничего толком и не сказала, подумал он. Она говорила обо всем, но ни словом ни намекнула на влияние «Омеги». Конечно, Берни собирается заниматься тем, что ему хочется. Берни в высшей степени умеет заставлять людей менять свою точку зрения, принимать совершенно иные решения. Или же это умеет делать «Омега», а он как часть ее — часть их всех.

— Да, — мягко сказал он, — я верю твоим словам. Берни — большой человек.

Они молча постояли несколько секунд, а потом Лейла резко спросила:

— Ты удовлетворен?

— Что?

— Я спросила, удовлетворен ли ты? Ты только что задавал мне вопросы как коп. Если хочешь, тебе не хватало только листа протокола. Мы были в парикмахерской, в учреждениях, в магазинах — я не сомневаюсь, что каждое посещение отмечалось,

— О чем ты, черт возьми, говоришь?

— Ты отлично знаешь, о чем! И если ты еще не обратил внимания, должна сказать тебе, что сегодня не очень приятная вечеринка. Мы все ведем себя так, словно мы никогда раньше не встречались и нам не очень нравятся новые знакомые.

— Ко мне это не имеет никакого отношения. Может быть, все дело в тебе?

— Почему? — Лейла сделала шаг назад. Таннеру показалось, что она растерялась, но он не слишком доверял своим ощущениям. — Почему? В чем дело, Джон?

— Может, ты расскажешь мне?

— Господи милостивый, вы с ним так похожи! Разве не так? Ты так похож на Берни.

— Нет. Я ни на кого не похож.

— Джон, да послушай же меня! Берни жизнь свою отдаст за тебя! Разве ты этого не знаешь?

Лейла Остерман швырнула сигарету на землю и ушла.

Когда Таннер притащил в гараж ведро с хлоркой, Элис вышла наружу в компании Берни Остермана. Джон попытался понять, сказала ли мужу что-нибудь Лейла. Скорее всего, нет. Его жена и Берни просто хотели узнать у него, где стоит сода-виски и сообщить, что все уже в купальных костюмах.

В дверях кухни, наблюдая, как они разговаривают, стоял Тремьян со стаканом в руке. Таннеру показалось, что он нервничает и не находит себе места.

Войдя в гараж, Таннер поставил ведро с хлоркой в угол рядом с умывальником. Тут было самое прохладное место в гараже. Тремьян спустился по ступенькам.

— Ты мне нужен на минутку.

— О, конечно.

Тремьян развернулся боком и скользнул мимо «триумфа». — Никогда не видел, чтобы ты ездил на нем.

— Терпеть его не могу. В нем чувствуешь себя так, словно имеешь дело со своим убийцей. Садиться в него и вылезать — сущее мучение.

— Ты крупный парень.

— А машинка маленькая.

— Я... я хотел бы сказать: извини за то дерьмо, что тебе наговорил. У меня нет возражений, ты прав. Несколько недель тому назад я погорел на одном деле с помощью репортера из «Уолл-стрит джорнел». Можешь себе представить! Моя фирма столкнулась с таким противодействием, что решила не рыпаться.

— Свободная пресса или беспристрастный суд. И тут, и там чертовски обоснованные аргументы. Так что я не принимаю это на свой счет.

Тремьян облокотился на «триумф». — Пару часов назад, — осторожно начал он, — Берни спрашивал тебя — не занимаешься ли ты чем-то, смахивающим на ту историю в Сан-Диего, когда зашла речь о среде. Я так ничего и не знаю, если не считать сообщения в газетах...

— В тот раз все были изрядно преувеличено. В порту случилась серия незаконных выплат. На этом держалась целая местная индустрия.

— Ты слишком скромен.

— Да нет. Мне пришлось проделать чертовски сложную работу, и я едва не получил Пулитцеровскую премию. Так было положено начало моей карьере.

— Ну хорошо... Ладно, все прекрасно... А теперь давай закончим все эти игры. Ты копаешь что-то, имеющее ко мне отношение?

— Насколько я знаю, ничего подобного... Это я и сказал Берни: у меня в штате семьдесят с лишним человек, занятых собиранием новостей. И я не могу от каждого требовать ежедневного отчета.

— Ты хочешь сказать, что не знаешь, чем они занимаются?

— И больше того, — хмыкнул Таннер. — Я всего лишь подсчитываю счета.

Тремьян оттолкнулся от «триумфа».

— Ладно, путь будет так... Джинни вернулась минут пятнадцать назад. Я живу с этой девочкой шестнадцать лет. Я-то ее знаю... Она плакала. Она была с тобой и вернулась в слезах. И я хочу знать, в чем дело.

— Я не могу тебе ответить на это.

— А мне кажется, что тебе лучше бы попытаться ответить!.. Ты презираешь те деньги, что я зарабатываю, не так ли?

— Это неправда.

— Конечно, так оно и есть! Ты думаешь, я не слышал, что у тебя за спиной говорит Элис? А теперь ты мне этак небрежно бросаешь, что, мол, ты только подписываешь счета. Это ты и говорил моей жене? Ты хочешь, чтобы я выяснил все детали у нее? Что тебе надо?

— Возьми себя в руки! Что с тобой случилось? Ты становишься параноиком. В этом все дело? Ты об этом хочешь мне рассказать?

— Нет. Нет! Почему она плакала?

— Вот и спроси ее!

Тремьян повернулся к нему спиной, уперся руками в капот маленькой спортивной машины, и Таннер видел, как тело юриста стали сотрясать спазмы.

— Мы так давно знаем друг друга, но ты никогда не понимал меня... Никогда не выноси приговор, пока не поймешь человека, которого ты судишь.

Вот оно что, подумал Таннер. Тремьян признался. Он — часть «Омеги».

Но когда Тремьян заговорил снова, с этим выводом пришлось расстаться.

— Может, я и достоин осуждения, и знаю это, но я всегда придерживался законов. Такова система. Мне она может не нравиться, но я уважаю эту систему!

Поставили ли люди Фассета подслушивающие устройства и в гараже, подумал Таннер. Если бы они только слышали эти слова, сказанные с таким сокрушением, преисполненные тяги к истине. Он посмотрел на подавленного человека, стоящего перед ним.

— Пойдем на кухню. Тебе нужно выпить, да и мне тоже. 

 19

Элис распахнула створки окна в гостиной, чтобы музыка была слышна и тем, кто беседовал в патио. Теперь все собрались около бассейна. Даже ее муж и Дик Тремьян в конце концов выбрались из-за стола на кухне; они сидели тут минут двадцать, и Элис подумала, как странно, что они почти не разговаривают.

— Привет, прекрасная леди! — Это был голос Джоя, и Элис почувствовала, как в ней растет напряжение. Он предстал перед ней, выйдя из холла; на нем были купальные трусы. В фигуре Джоя было какое-то уродство, ибо рядом с ним все остальные предметы казались меньше.

— У вас кончился лед, и я позвонил, чтобы нам привезли еще.

— В такое время?

— Это проще, чем кто-то из нас поехал бы за ним.

— Кому ты звонил?

— Руди в винном магазине.

— Он же закрыт.

Слегка пошатываясь, Кардоне подошел к ней.

— Я застал его дома, и он еще не спал... Он мне кое-чем обязан. Я сказал ему, чтобы он доставил пару пакетов со льдом на переднее крыльцо и записал их на мой счет.

— В этом нет необходимости. Я имею в виду оплату.

— Пустяки.

— Прошу тебя. — Она подошла к дивану, чтобы не чувствовать пропитанное джином дыхание Кардоне. Он последовал за ней.

— Ты обдумала то, что я тебе сказал?

— Ты очень любезен, но мы не нуждаемся в чьей-либо помощи.

— Так Джон и сказал?

— Так он может сказать.

— Значит, ты с ним не говорила?

— Нет.

Кардоне мягко взял ее за руку. Она инстинктивно попыталась отдернуть руку, но он продолжал держать ее. В его хватке не было враждебности, а только теплота; тем не менее он ее не отпускал.

— Может, я немного и перебрал, но мне бы хотелось, чтобы ты отнеслась ко мне совершенно серьезно... Я счастливый человек; на самом деле мне досталось все без таких уж больших трудов... Честно говоря, порой мне даже не по себе и я чувствую какую-то вину, но знаешь, что я хочу сказать? Я обожаю Джонни. Ему принадлежит весь мир, потому что он отдает... Я не могу отдавать так много; я просто беру. Я никого не обижаю, но я беру... И ты можешь доставить мне удовольствие, если ты позволишь мне дать... хотя бы для разнообразия.

Он отпустил ее руку и, поскольку она не ожидала этого, сложилось впечатление, что она намеренно спрятала руку за спину. Она смутилась. И растерялась.

— Почему ты так стараешься что-то дать нам? Что с тобой случилось?

Кардоне тяжело опустился на ручку подлокотника дивана.

— Ну, ты слышала... Сплетни, какие-то слухи, может быть.

— Относительно нас? О нас и о деньгах?

— Что-то вроде.

— Ну, так это неправда. Просто неправда.

— Давай посмотрим на это под другим углом. Три года назад, когда Дик с Джинни и Берни с Лейлой поехали с нами кататься на лыжах в Гштаад, вы с Джонни отказались от поездки. Разве не так?

Элис моргнула, пытаясь постичь логику Джоя.

— Да, я это помню. Мы решили, что лучше отвезем детей в Нассау.

— Но теперь Джон очень заинтересовался Швейцарией, не так ли? — Джой слегка покачнулся.

— Во всяком случае, если не Швейцарией, то Италией. Может, он заинтересовался Сицилией; очень любопытное место.

— Я тебя просто не понимаю.

Кардоне сполз с подлокотника и выпрямился.

— Мы с тобой не очень отличаемся друг от друга, не так ли? Я хочу сказать, что нам не надо обмениваться верительными грамотами, верно? Я хочу сказать, что бы там ни было написано в наших верительных грамотах, нам их никто не вручал, не так ли?.. Мы сами, черт возьми, заполнили их, по своему собственному разумению...

— Мне кажется, что это можно счесть за оскорбление.

— Прости, я не хотел никого оскорблять... Просто я хотел быть совершенно честным и столь же честно понять, что ты собой представляешь.. и кем ты была.

— Ты пьян.

— Совершенно верно. Я пьян, и я нервничаю. Паршивое сочетание... Поговори с Джоном. Попроси его повидаться со мной завтра или на следующий день. Скажи ему, чтобы он не волновался из-за Швейцарии или Италии, ладно? Скажи ему, не важно, в какой форме, что я совершенно чист и что я люблю людей, которые умеют отдавать и в то же время никого не обижают... И что я за все рассчитаюсь.

Кардоне сделал два шага по направлению к Элис и схватил ее за левую руку. Мягко, но настойчиво он поднес ее к губам и, закрыв глаза, поцеловал ладонь. Элис давно знала, что означают такие поцелуи; в детстве она видела, как то же делали фанатичные последовательницы се отца. Затем Джой повернулся и, запнувшись, вышел в холл.

Отблеск какой-то вспышки за окном привлек ее внимание. Она повернулась. То, что она увидела, заставило ее оцепенеть. На лужайке, не дальше чем в шести футах от окна, стояла Бетти Кардоне в белом купальнике, на который падали сине-зеленые отсветы воды в бассейне.

Бетти видела сцену между своим мужем и Элис. Ее взгляд дал Элис это понять.

Жена Джоя смотрела в окно, и в глазах ее была холодная жестокость.

Низкий бархатистый голос молодого Синатры наполнил теплую летнюю ночь. Все четыре пары сидели вокруг бассейна. Время от времени кто-то прыгал в бассейн и лениво плавал от бортика к бортику.

Женщины болтали о школе, о своих детях, пока мужчины, расположившиеся по другую сторону бассейна, жарко спорили о рынке бумаг, о политике, о режиме экономии и об экономических проблемах.

Таннер сидел у основания вышки для прыжков рядом с Джоем. Он никогда раньше не видел его в таком состоянии, и это зрелище не доставляло ему удовольствия. Если кто-то из сидящих рядом или все они входят в «Омегу», то Джой — ее слабейшее звено. Первым сломаться должен именно он.

Время от времени Джой пытался вступать в спор, но быстро сдавался. Тем не менее говорил он громко и запальчиво, но Бетти реагировала мягко и спокойно.

— Ты пьян, муж мой. Будь осторожен.

— Джой в полном порядке, Бетти, — сказал Берни, хлопая Кардоне по колену. — Не забывай, что сегодня в Нью-Йорке была жуткая жара.

— Вы тоже были в Нью-Йорке, Берни, — ответила Джинни Тремьян, свешивая ноги в бассейн. — Неужели такая духота?

— Просто невыносимая, радость моя. — Это был голос Дика, который с другой стороны бассейна обратился к своей жене. 

Таннер видел, как Остерман и Тремьян переглянулись. Их молчаливый контакт имел отношение к Кардоне, но не предполагалось, что он, Таннер, поймет или даже заметит его. Затем Дик встал и спросил, кто хочет еще выпить.

Его поддержал только Кардоне.

— Я принесу, — сказал Таннер.

— Ни в коем случае, черт возьми, — ответил Дик. — Мне так и так надо позвонить ребенку. Мы сказали ей, чтобы она была дома не позже часа, а сей час уже около двух. В наши дни с них нельзя глаз спускать.

— До чего ты заботливый отец, — сказала Лейла.

— Поэтому я пока и не дедушка. — Пересекая травянистую лужайку, Тремьян направился к дверям кухни.

На несколько секунд воцарилась тишина, потом женщины возобновили прерванный разговор; Берни осторожно опустился в бассейн.

Джой Кардоне и Таннер молчали.

Через несколько минут Дик появился из дверей кухни, неся с собой два стакана.

— Эй, Джинни! Пегги всыпала мне по первое число за то, что я разбудил ее. Что ты об этом думаешь?

— Я думаю, ей надоело, что ее так контролируют.

Остановившись рядом с Кардоне, Тремьян протянул ему стакан.

— Это тебе, защитник.

— Черт возьми, я был полузащитником. Я на целый круг обошел твоего паршивого Леви Джексона на Кубке Йеля.

— Конечно. Но я говорил с Леви. Он сказал, что в любую секунду мог достать тебя. Ему надо было только крикнуть «томатный соус», и ты тут же вылетел бы за боковую линию!

— Жутко смешно. Да я бы этого черного сукиного сына на месте прибил бы!

— Но ведь он так хорошо относился к тебе, — улыбаясь, сказал Берни, повисший на бортике бассейна.

— А я хорошо отношусь к тебе, Берни! И к большому Дику тоже! — Кардоне тяжело поднялся на ноги. — Я хорошо отношусь ко всем вам!

— Эй, Джой... — двинулся к нему Таннер.

— В самом деле, Джой, тебе бы лучше сесть, — приказала Бетти. — А то ты свалишься.

— Да Винчи!

Это было всего лишь имя, но Кардоне выкрикнул его и тут же повторил снова.

— Да Винчи, — с подчеркнутым итальянским акцентом произнес он каждый звук этого имени.

— Что это значит? — спросил Тремьян.

— Вот вы мне и скажите! — заорал Кардоне в напряженном молчании, воцарившемся вокруг бассейна.

— Он с ума сошел, — бросила Лейла.

— Просто он напился, но никто не догадался остановить его, — добавила Джинни.

— Поскольку мы не можем — во всяком случае, я — объяснить, кто такой Да Винчи, может быть, ты сам нам расскажешь? — спокойно сказал Берни.

— Заткнись! Просто заткнись! — Кардоне сжимал и разжимал кулаки.

Остерман вылез из воды и подошел к Джою, небрежно размахивая руками. — Успокойся, Джой. Прошу тебя... Успокойся.

— Цюрих-х-х-х! — Вопль, который издал Джой Кардоне, должен быть слышен на мили, подумал Теннер. Свершилось. Он сказал!

— Что ты хочешь этим сказать, Джой? — Сделав шаг по направлению к нему, Тремьян остановился.

-—Цюрих! Вот что я хочу сказать!

— Это город в Швейцарии! Что еще, черт возьми? — Остерман стоял лицом к Кардоне, и щадить его он не собирался. — Так ты скажешь, что все это значит?

— Нет! — Тремьян схватил Остермана за плечи.

— Не говори со мной! — завопил Кардоне. — Ты тот, кто...

— Прекратите! Все вы! — Бетти, вскочив, стояла на краю бассейна. Таннер никогда не мог представить, что в жене Кардоне кроется такая сила.

Но она в ней чувствовалась. Трое мужчин, как побитые собаки, отошли друг от друга. Женщины посмотрели на Бетти, а потом Лейла и Джинни ушли, а Элис, ничего не понимая, осталась на месте.

Превратившись опять в мягкую спокойную домохозяйку из пригорода, которой она всегда казалась, Бетти продолжила:

— Вы все ведете себя как сущие дети, и я чувствую, Джою пора идти домой.

— Я... я думаю, что все мы можем выпить на посошок, Бетти, — сказала Таннер. — Как насчет этого?

— Может, у Джоя прояснится в голове, — с улыбкой ответила Бетти.

— Другого способа нет, — сказал Берни.

— Я принесу, — сказал Таннер, направляясь к дому. — Всем?

— Минутку, Джонни, — раздался голос Кардоне. На лице у него была широкая улыбка. — Я отвратительно вел себя, так что дай я тебе помогу. Да и, кроме того, загляну в ванную.

Таннер пошел на кухню, и по пятам за ним следовал Кардоне. Джон был смущен и растерян. Он предполагал, что, когда Джой выкрикнул слово «Цюрих», все тут же кончится. «Цюрих» было ключевое слово, которое могло вызвать взрыв. Тем не менее ничего не случилось.

Точнее, все пошло совершенно по-другому.

Ситуацию взяла под контроль та, от которой меньше всего этого можно было ожидать, — Бетти Кардоне.

Внезапно за его спиной раздался грохот. В дверях стоял Тремьян, глядя на рухнувшего Кардоне.

— Ну-ну. Гора мускулов из Принстона вышла из строя... Давай затащим его в мою машину. Сегодня я исполняю обязанности шофера.

Вышел из строя? Таннер не мог в это поверить. Кардоне напивался, это да, но он никогда не доводил себя до состояния полного беспамятства. 

 20

Трое мужчин наскоро оделись и, на руках дотащив тяжелое обмякшее тело Кардоне до машины Тремьяна, пристроили его на переднем сиденье. Бетти и Джинни расположились на заднем. Таннер продолжал наблюдать за лицом Джоя, особенно присматриваясь к его глазам, чтобы обнаружить притворство. Он ничего не увидел. И все же в этом есть что-то неестественное, подумал он; слишком уже продуманы были беспорядочные действия Джоя. Может, Джой использовал наступившее молчание, чтобы проверить реакцию всех остальных, пришло ему в голову.

Или его собственные выводы были искажены из-за постоянно ощущаемого напряжения?

— Черт побери! — воскликнул Тремьян. — Я оставил мой пиджак в доме!

— Утром я привезу его в клуб, — ответил Джон. — Мы договорились о встрече на одиннадцать.

— Нет, я лучше заберу его. Там у меня в карманах нужные записи; они могут мне понадобиться... Подожди тут с Берни. Я через секунду вернусь.

Вбежав внутрь, Дик схватил пиджак, висевший в холле. Лейла Остерман вытирала крышку стола в холле, и он посмотрел на нее.

— Где Элис?

— На кухне. — Лейла продолжала заниматься уборкой.

Когда Тремьян вошел на кухню, Элис загружала посудомоечную машину.

— Элис?

— Ох... это ты, Дик. С Джоем все в порядке?

— С ним все прекрасно... Как Джон?

— Разве он не с вами?

— Он-то там, но я здесь.

— Уже поздно, и я слишком устала для шуток.

— Я менее всего расположен шутить... Мы были хорошими друзьями, Элис. Вы с Джонни немало значите для нас, для меня и Джинни.

— Мы чувствуем то же самое, и вы это знаете.

— Я тоже так думал. Я в самом деле верил в это... Послушай... — Лицо Тремьяна пылало; он несколько раз сглотнул, его левое веко дергал неудержимый тик. — Не торопись выносить суждение. И не позволяй Джону спешить... с его редакторской оценкой, которая принесет вред многим людям, пока он не поймет, что они делают и почему.

— Не понимаю, о чем ты...

— Это очень важно, — прервал ее Тремьян. — Ему стоит понять... Вот этой ошибки я никогда не делаю в суде. Я всегда стараюсь понять, что происходит.

Элис почувствовала угрозу, таящуюся в этих словах.

— Я считаю, что все это ты можешь выложить ему самому.

— Я попытался, но он мне не ответил. Вот почему я и говорю с тобой... Помни, Элис. Никто из нас не совершенен, как бы ни старался. Только у кое-кого из нас больше сил. Помни это!

Повернувшись, Тремьян вышел; через секунду Элис услышала, как хлопнула парадная дверь. Уставившись на пустой дверной проем, она почувствовала рядом чье-то присутствие. До нее донеслись звуки, которые она не могла ни с чем спутать. Кто-то бесшумно прошел через гостиную и теперь стоял рядом с кухней, скрытый от глаз. Медленно и беззвучно она двинулась в ту сторону. Когда она повернула в узкую боковую комнатку, то увидела прислонившуюся к стене Лейлу, которая смотрела прямо перед собой.

Лейла, скорее всего, слышала разговор на кухне. Она вздохнула, увидев Элис, и потом рассмеялась, но в смехе ее не было и следов веселья. Она понимала, что ее застигли на месте преступления.

— Я пришла за другой тряпкой. — Взяв чистую, она вернулась в столовую, не произнеся больше ни слова.

Элис осталась стоять, пытаясь понять, что, собственно, сегодня происходит со всеми. Какая-то тень легла на жизнь всех, обитающих в этом доме.

Они лежали в постели: Элис на спине, а Джон на левом боку, отвернувшись от нее. Остерманы расположились по другую сторону холла в комнате для гостей. И они, наконец, остались вдвоем.

Элис знала, как устал ее муж, но не могла откладывать на потом мучивший ее вопрос — хотя его можно было считать и утверждением.

— Между тобой и Диком с Джоем возникла какая-то напряженность, не так ли?

Таннер сменил положение и теперь, чувствуя едва ли не облегчение, смотрел в потолок. Он ждал этого вопроса и уже подготовил объяснение. В нем была очередная ложь, но, похоже, он уже стал привыкать к ней. Но осталось ждать немного — как гарантировал Фассет. Он начал медленно, стараясь выглядеть рассеянным и небрежным:

— Ты чертовски проницательна.

— Неужто? — Она придвинулась поближе.

— Все это противно, но пройдет. Помнишь, я рассказывал тебе о биржевых сделках, о которых в поезде болтал Джим Лумис?

— Да. И ты не хотел, чтобы Джаннет ходила к ним на ленч... к Лумисам я имею в виду.

— Это верно... Ну, в общем, Дик и Джой связались с Лумисом. Я говорил им не делать этого.

— Почему?

— Мы провели расследование.

— Что?

— Расследование... У нас было несколько тысяч, которые на круг должны были приносить пять процентов. Я решил, почему бы их и не вложить? Поэтому я пригласил Энди Гаррисона — он глава юридического отдела, и ты встречалась с ним. Он порасспросил кое-кого.

— И что выяснил?

— Все это дело плохо пахнет. Тянет жареным. Ничего хорошего.

— Незаконная деятельность?

— Скорее всего. На следующей неделе все станет ясно... Гаррисон настаивает, что тут может быть тема для большого выступления. Получится то еще шоу. Я говорил это Джою и Дику.

— О, Господи! Значит, ты готовишь такую программу?

— Не беспокойся. Потребуется несколько месяцев. Она не на первом месте. И в таком случае я предупрежу их. Они успеют унести ноги.

Элис снова услышала голоса Кардоне и Тремьяна: «Т ы говорила с ним? Что он сказал? Не позволяй Джону выносить суждения...» Они были просто в панике, и наконец она поняла, в чем дело.

— Джой и Дик просто жутко перепуганы. Тебе это известно?

— Да. Так я и предполагал.

— Ты это предполагал. Ради Господа Бога, они же твои друзья!.. Они испуганы! Они до смерти перепуганы!

— О’кей. О’кей. Завтра в клубе я скажу им, чтобы они расслабились. Стервятник из Сан-Диего больше не охотится.

— Нет, это в самом деле жестоко! Ничего нет удивительного, что они были так взбудоражены! Они считают, что ты поступаешь просто ужасно. — Элис вспомнила фигуру Лейлы, молча прижавшейся к стенке и слушавшей, как Тремьян молит ее и угрожает ей в кухне. — Они все рассказали Остерманам.

— Ты уверена? Каким образом?

— Это не важно. Они должны воспринимать тебя как источник страха и опасности... И завтра утром, ради Бога, скажи им, чтобы они не волновались.

— Я же обещал, что так и сделаю.

— Теперь все ясно. Эти дурацкие крики у бассейна, эти споры... Я в самом деле очень рассержена на тебя. — Но на самом деле Элис не сердилась; туман неизвестности теперь рассеялся. Ей надо было обдумать ситуацию. Погруженная в свои размышления, она повернулась на спину, и теперь к ней пришла та расслабленность, которую она не чувствовала уже несколько часов.

Таннер плотно сомкнул веки и постарался привести в порядок дыхание. Его ложь прошла незамеченной. Лучше, чем он мог рассчитывать. Теперь ему было легче.

Фассет был прав. Он оказался в состоянии со всем справиться.

Даже с Элис.

 21

Он стоял у окна спальни. Небо сплошь затянуто тучами, и луны не было видно. Он посмотрел вниз, на газон сбоку от дома и на лес за ним, и внезапно показалось, что зрение обманывает его. Он отчетливо увидел вспыхнувший огонек сигареты. Кто-то шел, совершенно не скрываясь, и откровенно курил! Господи Иисусе, подумал он, кто бы там ни был, неужели он не понимает, что может выдать наблюдение?

Затем он присмотрелся повнимательнее. На человеке был накинут купальный халат. Это был Остерман.

Неужели Берни что-то увидел? Или услышал?

Таннер быстро и бесшумно вышел из спальни и спустился вниз.

— Я так и думал, что ты выберешься прогуляться, — сказал Берни, который, сидя в кресле на краю бассейна, задумчиво смотрел в воду. — Этот вечер явно не получился.

— Я бы так не сказал.

— Тогда я предложил бы тебе более внимательно присматриваться и прислушиваться. Если бы мы были вооружены ножами, этот бассейн уже был бы красен от крови.

— Твой голливудский образ мышления упорно не оставляет тебя. — Таннер сел на краю бассейна.

— Я писатель. Я наблюдаю за происходящим и все пропускаю через себя.

— А я думаю, что ты все же ошибаешься, — сказал Таннер. — У Дика, как он сам мне говорил, какие-то неприятности. Джой просто напился. Ну и что?

Остерман перекинул ногу на ногу и выпрямился.

— Ты удивился, увидев меня здесь... Меня привел какой-то смутный инстинкт, ощущение... Я решил, что ты обязательно спустишься. Похоже, что тебе, как и мне, не спится.

— Ты меня интригуешь.

— Я не шучу. Пришло время нам поговорить.

— О чем?

Встав, Остерман остановился рядом с Таннером, глядя на него сверху вниз. От окурка сигареты он прикурил новую.

— Чего бы тебе хотелось больше всего? Я имею в виду для себя и своей семьи?

Таннер с трудом мог поверить, что не ослышался. Остерман начал банальнейшим образом. Тем не менее он ответил так, словно воспринял его вопрос с полной серьезностью.

— Думаю, что покоя. Покоя, хорошей еды, убежища и внутреннего комфорта. Это ты хотел услышать?

— Все это у тебя есть. Во всяком случае, с точки зрения сегодняшнего дня.

— Тогда я в самом деле не понимаю тебя.

— Тебе когда-нибудь приходило в голову, что у тебя больше нет возможностей стремиться к чему-то еще? Вся твоя жизнь полностью запрограммирована на исполнение определенных функций. Ты это понимаешь?

— Насколько мне кажется, это всеобщий закон. И я не буду спорить с ним.

— Ты и не можешь спорить. Система не позволит тебе сделать этого. Ты подготовлен для выполнения определенных задач; ты приобрел определенный опыт — вот и все, чем тебе придется заниматься весь остаток жизни. И спорить тут не о чем.

— Я был бы никуда не годным ядерным физиком; ты, в лучшем случае, был бы средненьким нейрохирургом... — сказал Таннер.

— Конечно, все относительно, и я не пытаюсь фантазировать. Я хочу сказать, что над нами властвуют силы, с которыми мы ничего не можем поделать. Едва мы успеваем достичь профессионализма, как приходит смерть. Мы живем и работаем в пределах четко очерченного круга; мы не решаемся переступить его границы хотя бы для того, чтобы посмотреть вокруг. Боюсь, что тебе это свойственно еще в большей мере, чем мне. Во всяком случае, с теми деньгами, что у меня есть, я обладаю хоть какой-то возможностью выбора. Но тем не менее деньги... Они нас сковывают по рукам и ногам.

— У меня есть только то, что я сам заработал, и я не жалуюсь. Кроме того, мой риск хорошо оплачивается.

— Но у тебя ничего нет за спиной. Ничего! Ты не можешь позволить себе встать и громко заявить о себе: это я! Во всяком случае, когда речь заходит о деньгах. Ты бессилен! Ты связан всем этим, за что надо платить! — И Остерман широко развел руки, давая понять, что речь о доме и участке Таннера.

— Возможно, я и в самом деле не могу... когда речь идет о деньгах. Но кто может?

Остерман подтянул к себе стул и снова сел. Не отводя глаз от Таннера, он мягко обратился к нему.

— Есть способ. И я готов тебе помочь. — Он остановился на несколько секунд, словно подыскивая слова, и опять заговорил.—Джонни...—Он снова запнулся. Таннер боялся, что у него не хватит смелости продолжить свою речь.

— Продолжай.

— Я пришел к определенным... выводам; и они очень важны! — Теперь Остерман заговорил очень быстро, и слова цеплялись друг за друга.

Внезапно внимание обоих мужчин было привлечено к дому. В спальне Джаннет вспыхнул свет.

— Что там такое? — спросил Берни, не стараясь скрыть своего разочарования.

— Просто Джаннет. Это ее комната. Мы наконец вбили ей в голову, что, когда она направляется в ванную, надо зажигать свет. А то она на все натыкается, и мы минут двадцать не можем уснуть.

И тут в воздухе раздался вопль. Пронзительный и полный ужаса. Детский крик.

Обежав вокруг бассейна, Таннер влетел в дверь кухни. Крики не прекращались, и во всех трех спальнях зажегся свет. Берни Остерман почти нагнал Таннера, и двое мужчин влетели в спальню девочки. Они так неслись, что Элис с Лейлой едва успели выбежать из своих комнат.

Джон толкнул дверь, не притрагиваясь к дверной ручке. Она распахнулась, и все четверо ворвались в комнату.

Девочка, захлебываясь рыданиями, стояла посреди комнаты над телом уэлш-терьера Таннера.

Собака лежала в луже крови.

Голова ее была отделена от тела.

Схватив дочь, Джон Таннер вытащил ее в холл. Он ни о чем не мог думать. Мозг его словно оцепенел. Перед глазами стояла лишь та ужасная картина в лесу, которую вызвал в памяти вид обезглавленной собачки. И те страшные слова человека в мотеле: «Отрезанная голова говорит о резне».

Он должен взять себя в руки. Он должен.

Он увидел, как Элис что-то шепчет Джаннет на ухо, покачивая и убаюкивая ее. Он увидел в нескольких футах от себя плачущего Рея и силуэт Берни, успокаивающего его.

Наконец он расслышал слова Лейлы:

— Я займусь Джаннет, Элис. Иди к Джону.

Таннер в ярости вскочил на ноги.

— Если ты притронешься к ней, я убью тебя! Ты слышишь, я убью тебя!

— Джон! — не веря своим ушам, вскрикнула Элис.— Что ты говоришь?

— Она была по другую сторону холла! Ты что, этого не понимаешь! Она была по другую сторону холла!

Остерман рванулся к Таннеру и, схватив его за плечи, прижал к стене. Затем он резко ударил его по лицу.

— Эта собака мертва уже несколько часов! Да приди же в себя!

Несколько часов. Не может быть. Это случилось только что. Зажегся свет, и была отрезана голова. Отрезана голова маленькой собачки... А Лейла была по другую сторону холла. Она и Берни. «Омега»! Резня!

Берни покачал головой.

— Мне пришлось врезать тебе. Ты был слегка не в себе... Ну соберись же. Я понимаю, это ужасно, просто чудовищно. У меня самого дочь.

Таннер попытался сосредоточиться. Сфокусировать зрение, привести в порядок мысли. Теперь все они смотрели на него, даже Реймонд, всхлипывающий у дверей своей комнаты.

— Тут никого больше нет? — Таннер ничего не мог поделать. Где люди Фассета? — Ради Бога, где же они?

— Кто, дорогой? — Элис придержала его за талию на тот случай, если он снова споткнется.

— Никого нет, — неслышно сказал он.

— М ы здесь. И мы позвонили в полицию. Только что! — Берни положил руку Таннера на перила и, поддерживая его, спустил Джона вниз.

Таннер посмотрел на худого, но сильного человека, который помогал ему спускаться по лестнице. Разве Берни ничего не понял? Он же «Омега». И его жена — «Омега»! Он не мог звонить в полицию!

— В полицию? Ты в самом деле ждешь полицию?

— Конечно. Если это шутка, то самая омерзительная из всех, что я видел. Ты чертовски прав — я ее жду. А ты — нет?

— Да. Конечно.

Они очутились в гостиной. Командование взял на себя Остерман.

— Элис, звони еще раз в полицию! Если ты не знаешь номер, свяжись с оператором! — Затем он направился в кухню.

Где люди Фассета?

Элис подошла к телефону бежевого цвета, стоявшему около дивана. Через секунду стало ясно, что звонить уже не стоит.

По стеклам скользнул лучик фонаря и затанцевал на стене гостиной. Наконец явились люди Фассета.

Услышав звук открывающейся входной двери, Таннер вскочил с дивана и пошел навстречу.

— Мы услышали какие-то крики и увидели у вас свет. У вас все в порядке? — Это был Дженкинс, и он с трудом скрывал тревогу.

— Вы несколько запоздали, — тихо сказал Таннер. — Вам бы лучше войти! Здесь побывала «Омега».

— Спокойнее. — Дженкинс вошел в холл. Макдермотт за ним по пятам.

Остерман вышел из кухни.

— Иисусе! Ну и быстро вы примчались.

— Мы патрулируем от двенадцати до восьми, сэр, — сказал Дженкинс. — Увидели, что тут повсюду вспыхнул свет и началась суматоха. Обычно в этот час все спокойно.

— Вы вовремя оказались тут, и мы вам очень благодарны...

— Да, сэр, — прервал его Дженкинс, заходя в гостиную. — Так в чем дело, мистер Таннер? Можете ли вы рассказать нам или же предпочитаете поговорить с глазу на глаз?

— Здесь нет никаких личных дел, офицер, — прежде, чем Таннер успел ответить, сказал Остерман, стоявший у него за спиной. — Там, наверху, в первой спальне справа, есть собака. Она мертва.

— Ну? — смутился Дженкинс. Он повернулся к Таннеру.

— У нее отрезана голова. Полностью. И мы не знаем, кто это сделал.

— Понимаю... — спокойно сказал Дженкинс. — Мы этим займемся. — Он посмотрел на своего напарника в холле. — Принеси-ка мешок...

— Хорошо. — Макдермотт вышел наружу.

— Могу ли я воспользоваться вашим телефоном?

— Конечно.

— Надо сообщить капитану Маккалифу. Я должен позвонить ему домой.

Таннер ничего не понимал. Все происшедшее не имело отношения к полиции. Это была «Омега»! Что Дженкинс делает? Почему он звонит Маккалифу? Он должен связаться с Фассетом! Маккалиф — офицер местной полиции; дело, может быть, он и знает, но его назначили явно из политических соображений. Маккалиф нес ответственность перед советом Сэддл-Уолли, а не перед правительством Соединенных Штатов. — Вы считаете, что это необходимо? В такое время? Я имею в виду, что капитан...

— Капитан Маккалиф — шеф полиции, — Дженкинс резко прервал Таннера. Он сочтет весьма странным, если я тут же не свяжусь с ним.

Через секунду Таннер все понял. Дженкинс дал ему ключ.

Что бы ни случилось, когда бы ни случилось, как бы ни случилось — ни в чем не должно быть отклонений от нормы.

И больше всего Таннера поразило, что Дженкинс звонил по телефону, словно выполняя желание Лейлы и Берни Остерманов.

Капитан Альберт Маккалиф, едва появившись в доме Таннеров, сразу дал понять, кто тут главный. Таннер наблюдал, как он спокойным решительным голосом давал инструкции полицейским. Он был высоким тучным человеком с толстой шеей, которая складками свисала ему на воротник. Руки у него тоже были толстыми, но он почти не шевелил ими, что выдавало в нем человека, который годами патрулировал на улицах, перекидывая увесистую дубинку из руки в руку.

Маккалиф был приглашен из нью-йоркской полиции и являл собой прекрасный пример человека на своем месте. Несколько лет назад городской совет пришел к выводу, что им нужен решительный человек без предрассудков, который сможет очистить Сэддл-Уолли от нежелательных элементов. А в те дни лучшей защитой от вседозволенности была решительность.

Сэддл-Уолли нуждался в наемнике.

И они наняли фанатика.

— Очень хорошо, мистер Таннер. Я хотел бы выслушать ваш рассказ. Итак, что произошло сегодня вечером?

— Мы., мы устроили маленькую вечеринку для друзей.

— Сколько вас было?

— Четыре пары. Восемь человек.

— Нанимали ли кого-нибудь в помощь?

— Нет... Никого не было.

Маккалиф внимательно посмотрел на Таннера, отодвинув свой блокнот в сторону.

— Никакой прислуги?

— Нет.

— Заходил ли кто-нибудь к миссис Таннер в течение дня? Чтобы помочь?

— Нет.

— Вы уверены?

— Спросите ее сами. — Элис была в кабинете, где на скорую руку сооружала постель дочке.

— Это может иметь значение. Пока вы были на работе, может быть, она пригласила помочь какого-нибудь цветного.

Таннер видел, как Берни поморщился.

— Я был дома весь день.

— О’кей.

— Капитан. — Остерман, обойдя Лейлу, сделал шаг вперед. — Кто-то вломился в этот дом и перерезал горло собаке. Почему бы не предположить, что был вор? Мистер и миссис Теннер были ограблены в прошлую среду. Так не предположить ли...

Больше сказать ему ничего не удалось. Маккалиф посмотрел на писателя, с трудом скрывая свое отвращение.

— Я учту это, мистер... — Шеф полиции заглянул в свой блокнот, — мистер Остерман. А сейчас мне бы хотелось, чтобы мистер Таннер рассказал о событиях сегодняшнего вечера. Я был бы признателен, если бы вы дали ему возможность ответить. Вами мы займемся в свое время.

Таннер пытался обратить на себя внимание Дженкинса, но полицейский явно избегал его взгляда. Журналист не знал, что он должен говорить — или, точнее, чего он не должен говорить.

— Итак, мистер Таннер. — Маккалиф сел поудобнее и придвинул к себе блокнот, держа ручку наготове. — Давайте вернемся к самому началу. И учтите, что вам могли, скажем, привезти на дом покупки из магазина.

Таннер собрался было начать свой рассказ, как со второго этажа донесся голос Макдермотта.

— Капитан! Могу ли я на минутку увидеть вас? В комнате для гостей.

Не проронив ни слова, Берни кинулся по лестнице, опередив Маккалифа. Лейла последовала за ним.

В ту же секунду Дженкинс оказался рядом с Таннером и наклонился к нему.

— Больше у меня не будет возможности переговорить с вами. Слушайте и усваивайте! Никаких упоминаний об «Омеге». Ни слова! Ничего! Я не мог сказать вам раньше, Остерманы не спускают с вас глаз.

— Но почему? Ради Бога, но ведь это дело «Омеги»!.. Что я должен говорить? Почему я не могу?..

— Маккалиф — не из наших. Он ни о чем не осведомлен... Просто расскажите правду о вашей вечеринке. И все!

— Вы хотите сказать, что он ничего не знает?

— Ничего. Я же говорю вам, он не в курсе дела.

— А как же люди снаружи, засады в лесу?

— Они не из числа его людей... Если вы заведете об этом разговор, он решит, что вы рехнулись. И Остерманам все станет ясно. Если вы укажете на меня, я буду начисто все отрицать. И вас сочтут просто психом.

— То есть ваши люди считают, что Маккалиф...

— Нет. Он хороший коп. Порой на него нападает наполеоновский комплекс, так что мы не могли использовать его. Во всяком случае, открыто. Но он толковый мужик и может помочь нам. Попросите его выяснить, куда направились Тремьяны и Кардоне.

— Кардоне был пьян. И Тремьян развез всех по домам.

— Выясните, направились ли они прямо домой. Маккалиф обожает допрашивать, и если они врут, он поймает их на слове.

— Но как я могу...

— Вы беспокоитесь о них. Этого достаточно для объяснений. И помните, скоро все завершится.

Маккалиф вернулся. Макдермотт «ошибочно» принял открытое окно в гостевой, за попытку вломиться в дом.

— Итак, мистер Таннер. Давайте начнем с момента появления ваших гостей.

И Джон Таннер, чувствуя постоянную раздвоенность, принялся излагать бурные события вечера. Берни и Лейла Остерманы, спустившись вниз, почти ничего не смогли добавить к его рассказу. Элис вышла из кабинета, но сказать она ничего не могла.

— Очень хорошо, леди и джентльмены. — Маккалиф встал.

— Вы не собираетесь опрашивать всех остальных? — Тоже встав, Таннер повернулся к капитану полиции.

— Я как раз собирался воспользоваться вашим телефоном. Мы должны соблюдать определенный порядок.

— Конечно.

— Дженкинс, свяжитесь с Кардоне. С ними мы увидимся в первую очередь.

— Да, сэр.

— А что относительно Тремьянов?

— Все по порядку, мистер Таннер. После того как мы поговорим с Кардоне, свяжемся с Тремьянами и лишь затем увидимся с ними.

— Таким образом, они не успеют переговорить друг с другом, верно?

— Совершенно правильно, мистер Остерман. Вы знакомы с работой полиции?

— Я каждую неделю пишу о ней.

— Мой муж — телевизионный сценарист, — сказала Лейла.

— Капитан, — обратился сидящий у телефона Дженкинс. — Никого из Кардоне нет дома. Я переговорил с горничной.

— Звоните Тремьянам.

Все присутствующие молчали, пока Дженкинс набирал номер. После коротких переговоров Дженкинс положил трубку.

— Та же самая история, капитан. Дочка сказала, что они не возвращались. 

 22

Таннер с женой остались бодрствовать в гостиной. Остерманы поднялись наверх; полиция отправилась на поиски исчезнувших пар. И Джон, и Элис были напряжены. Элис — потому что про себя она уже решила, что знает, кто убил собаку, а Джон не мог не думать о том, что кроется за этой смертью.

— Это был Дик, не так ли? — спросила Элис.

— Дик?

— Он угрожал мне. Он явился на кухню и начал мне угрожать.

— Угрожать тебе? — В таком случае, подумал Таннер, почему задерживаются люди Фассета. — Когда? Как?

— Когда они уезжали... Я не думаю, что он угрожал лично мне. В его словах была угроза, относящаяся ко всем нам.

— Что он сказал? — Таннер надеялся, что люди Фассета слышат его. Он хотел, чтобы им было все известно.

— Он сказал, что ты не должен выносить приговор. Журналистский приговор.

— Что еще?

— Что некоторые... некоторые люди, куда более находчивы, Вот что он говорил. И что я должна помнить: люди не всегда такие, какими кажутся... Что кое-кто куда более находчив, чем другие.  '

— Он мог иметь в виду нечто иное.

— Должно быть, тут шла речь о больших деньгах.

— О каких деньгах?

— О том, что они с Джоем сделали вместе с Джимом Лумисом. То, чем ты занимаешься.

О, Господи, подумал Теннер. Смешалось настоящее и выдуманное. Он почти забыл свое вранье.

— Да, это большие деньги, — тихо сказал он, понимая, что ступает на опасную почву. Элис могла решить, что за разговором о деньгах что-то стоит. Он должен переубедить ее, предвосхитить се вопросы. — Но дело не только в них, как мне кажется, хотя их репутация потерпит непоправимый урон.

Элис не отрывала глаз от единственной лампы, стоящей на столе.

— Там, наверху... ты решил, что это сделала Лейла, не так ли?

— Я был неправ.

— Она в самом деле была по другую сторону холла...

— Это не играло никакой роли, и, когда мы поднялись наверх с Маккалифом, он согласился с нами. Кровь уже свернулась и засохла. Собака была убита несколько часов тому назад.

— Надеюсь, что ты прав. — Элис никак не могла отделаться от образа Лейлы, стоящей спиной к стене и прислушивающейся к разговору в кухне.

На часах было двадцать минут шестого. Они решили лечь в гостиной, куда выходили двери кабинета, чтобы быть поближе к детям.

В половине шестого зазвонил телефон. Маккалифу не удалось найти ни Тремьянов, ни Кардоне. Он сообщил Таннеру, что решил включить их в список пропавших лиц.

— Может быть, — быстро сказал Таннер, — они решили направиться прямо в город, в Нью-Йорк. — Упоминание этих фамилий в списке исчезнувших лиц может заставить «Омегу» уйти на дно, и кошмар будет продолжаться. — Некоторые из гостиниц в Нью-Йорке открыты всю ночь. Не торопитесь, они объявятся. Они же мои друзья!

— Не могу согласиться с вами. Ни одна гостиница не открыта после четырех часов.

— Они могли найти такой отель...

— Скоро нам все будет ясно. Первым делом бюро по розыску из «Метрополитен-полис» обращается в гостиницы и больницы.

Таннер лихорадочно пытался собраться с мыслями.

— А вы проверили окрестные городки? Я знаю несколько частных клубов...

— Мы тоже. Проверили все.

Таннер понимал, что он должен что-то придумать. Все что угодно — но чтобы у Фассета было время взять ситуацию под контроль. Его люди слушают этот разговор, он в этом не сомневался; и они тут же оценят подступающую опасность.

— А вы обыскали район вокруг старого вокзала? Того, что на Ласситер-роуд?

— Кого туда черт понесет? Чего ради?

— В среду я именно там нашел свою жену и детей. Так что подумайте.

Намек сработал.

— Я перезвоню, — сказал Маккалиф. — Проверим.

Когда он повесил трубку, Элис подала голос:

— Известий нет?

— Нет... Малыш, постарайся немного отдохнуть. Мне известна пара мест, точнее, клубов, о которых полиция, скорее всего, не знает. Я попытаюсь проверить в них. Буду звонить с кухни. Не хочу будить детей.

Фассет тут же ответил.

— Это Таннер. Вы знаете, что произошло?

— Да. Это было чертовски хорошо продумано. Вы теперь втянуты по уши.

— Вот этого мне бы хотелось меньше всего. Что вы собираетесь делать? Вы же не можете начать поиск за границами штата.

— Нам это известно. Дженкинс и Коль поддерживают связь между собой. Мы всегда сможем вмешаться.

— И что тогда?

— Есть несколько вариантов. У меня сейчас нет времени все объяснять. Кроме того, мне нужна линия. Еще раз спасибо. — Фассет отключился.

— Звонил в два места, — сказал Таннер, вернувшись в гостиную, — Не повезло... Попытайся немного поспать. Они, скорее всего, нашли какую-нибудь компанию и загуляли вместе с ней. Ей-богу, мы и сами так делали.

— Вот уже много лет мы этим не занимались, — сказала Элис.

Оба они постарались сделать вид, что спят. Тикание часов было как гипнотическое качание маятника метронома. Наконец Таннер почувствовал, что его жена уснула. Он сам закрыл глаза, не в силах больше поднять ресниц, которые стали невыносимо тяжелыми, и мозг его заволокла темная пелена. Но он по-прежнему все слышал. В шесть сорок он услышал, как к дому подъехала машина. Таннер поднялся из кресла и быстро подошел к окну. Маккалиф шел по дорожке, и он был один. Таннер вышел встретить его.

— Моя жена уснула. Я не хочу ее будить.

— Не важно, — зловеще сказал Маккалиф. — У меня дело к вам.

— Что?

— Кардоне и Тремьяны найдены в бессознательном состоянии после огромной дозы эфира. Они были обнаружены в своей машине на обочине дороги у старого вокзала на Ласситер-роуд. И мне бы хотелось теперь узнать, почему вы послали нас именно туда. Откуда вам стало все известно?

Таннеру осталось лишь молча смотреть на Маккалифа.

— Ваш ответ?

— Как хотите, но я ничего не знаю! Я не знаю ничего... Я до сих пор не могу забыть среду и буду помнить ее, пока живу. Как и вы на моем месте. Поэтому мне и пришел на ум этот старый вокзал, клянусь вам!

— Черт возьми, какое совпадение, не так ли?

— Да послушайте, знай я что-то, я бы сказал вам об этом уже несколько часов назад! И не впутывал бы мою жену. Ради Христа, пошевелите мозгами!

Маккалиф вопросительно посмотрел на него. Таннер продолжал давить на него:

— Как это случилось? Что они говорят? Где они?

— Их отвезли в больницу на Ридж-парк. Они выйдут оттуда самое раннее завтра утром.

— Вы должны были переговорить с ними.

Маккалиф рассказал, что, по словам Тремьяна, они проехали по Орчард-драйв меньше полумили, когда увидели на обочине красный стоп-сигнал, а затем и стоящую машину. Дорогу им преградил какой-то хорошо одетый человек, который показался обитателем Сэддл-Уолли. Однако он был не отсюда. Он был в гостях у друзей и возвращался к себе в Вестчестер. Что-то внезапно произошло с двигателем его машины, и он остановился. Тремьян предложил этому человеку подвезти его обратно к дому друзей. Тот согласился.

Это было последнее, что Тремьян и двое женщин запомнили. Кардоне во время этого инцидента был в отключке.

На полу машины Тремьяна, стоявшей у заброшенного вокзала, полиция нашла аэрозольный баллончик без маркировки. Осмотрят его лишь утром, но Маккалиф не сомневается, что в нем был эфир.

— Должно быть, тут есть какая-то связь с происшествием в среду, — сказал Таннер.

— Этот вывод не подлежит сомнению. Кто-то, знающий опушку леса, отлично осведомлен, что район вокруг старого вокзала совершенно заброшен. Особенно если он читал газеты или слышал о происшествии в среду.

— Я тоже так считаю. Они были и... ограблены?

— Не взяты ни деньги, ни бумажники, ни драгоценности. Тремьян говорит, что у него из пиджака пропали какие-то бумаги. И он очень обеспокоен.

— Бумаги? — Таннер вспомнил, как юрист упоминал, что оставил какие-то записи в пиджаке. Записи, которые могут ему понадобиться. — Он говорил, что за бумаги?

— Косвенным образом. Он был просто в истерике — так что не стоит обращать внимания. Он продолжал повторять слово «Цюрих».

У Джона перехватило дыхание, а затем, к чему он уже стал привыкать, он напряг мышцы брюшного пресса, прилагая усилия, чтобы скрыть свое изумление. Это было похоже на Тремьяна: явиться со своими записанными на бумаге данными относительно счетов в Цюрихе.

Маккалиф уловил реакцию Таннера.

— Слово «Цюрих» что-то значит для вас?

— Нет. С чего бы?

— Вы всегда отвечаете вопросом на вопрос?

— Надеюсь, я не оскорблю вас, если осведомлюсь: вопрос задан мне в официальном порядке?

— Именно так.

— В таком случае — нет. Слово «Цюрих» ничего не значит для меня. И не могу представить, почему он его произнес. Правда, его юридическая фирма имеет международные связи.

Маккалиф не пытался скрыть, как он разгневан.

— Я не понимаю, что тут происходит, но вот что я вам скажу: я опытный полицейский офицер, а ребята у меня — лучшие из всех, что могут быть. Когда я брался за эту работу, я дал слово, что город будет чистым. И слово свое я сдержу.

Таннер устал от него.

— Не сомневаюсь, капитан. Я уверен, что вы всегда отвечаете за свои слова. — Повернувшись спиной, он направился к дому.

Настала очередь Маккалифа изумляться. Подозреваемый уходил как ни в чем не бывало, а глава полиции Сэддл-Уолли ничего не мог поделать.

Остановившись на крыльце, Таннер посмотрел, как Маккалиф, сев в машину, отъезжает от его дома. Небо прояснилось, но солнце еще не взошло. Низкие облака обещали дождь, но недолгий.

Не важно. Теперь ничто не имело значения. Для него все кончилось.

Соглашения больше не существовало. Контракт между Джоном Таннером и Лоренсом Фассетом был расторгнут.

Ибо все заверения Фассета на поверку оказались фальшивыми. «Омега», как оказалось, — не только Тремьяны, Кардоне и Остерманы. Уикенд завершен, но ее присутствие продолжает ощущаться.

Он был согласен играть — то есть должен был играть — по правилам Фассета, пока в число остальных игроков входили мужчины и женщины, которых он знал.

Но теперь с этим покончено.

Теперь появился кто-то еще — человек, который ранним утром может остановить машину на пустынной темной дороге и после которого остаются страх и ужас.

Кто-то, кого он не знает. Этого он не мог понять.

Таннер отправился в лес лишь около полудня. Остерманы решили не подниматься с постели до половины двенадцатого и, сославшись на них, он уговорил и Элис отдохнуть как следует. Все они предельно вымотаны. Дети были в кабинете, у телевизора, наслаждаясь утренними мультиками.

Он лениво двинулся вдоль бассейна, взяв с собой шесть клюшек для гольфа. Тем самым он хотел дать понять, что собирается попрактиковаться в боковых ударах, но на самом деле он внимательно наблюдал за окнами тыльной части дома: в комнатах детей и в ванной наверху.

Оказавшись на краю леса, он остановился и закурил.

Никто не заявил о своем присутствии. Не шелохнулась ни одна веточка, и в небольшом лесочке стояла полная тишина. Таннер негромко заговорил:

— Я бы хотел встретиться с Фассетом. Ответьте, пожалуйста. Это очень важно.

При этих словах он взмахнул клюшкой.

-— Повторяю! Я спешно должен переговорить с Фассетом! Объявитесь кто-нибудь!

По-прежнему молчание.

Повернувшись, Таннер сделал какой-то неопределенный жест и двинулся в лесок. Углубившись в него, он пустил в ход локти и руки, раздвигая ветки. Он шел к тому дереву, под которым Дженкинс прятал рацию.

Никого!

Он двинулся на север, производя как можно больше шума. Наконец он вышел к дороге.

Никого не было! Его дом никто не охранял!

Никого!

Люди Фассета ушли!

Выскочив на опушку, он бросился по дороге, не спуская глаз с окон своего дома.

Люди Фассета ушли!

Миновав заднюю лужайку, он обогнул бассейн и вбежал на кухню. Очутившись внутри, остановился у раковины перевести дыхание и пустил холодную воду. Плеснув ею себе в лицо, выгнулся назад, напрягая мышцы спины.

Никого! Никто не охранял его дом! Никто не охранял его жену и детей!

Перекрыв воду, Джон решил теперь не торопиться и даже считать шаги. Выйдя из кухни, он услышал в кабинете детский смех. Поднявшись наверх, тихонько повернул ручку двери их спальни. Скинув халат, в смятой ночной рубашке, Элис лежала на кровати. Она спала, и у нее было глубокое, ровное дыхание.

Закрыв двери, Таннер прислушался к звукам из комнаты для гостей. Там было тихо.

Спустившись снова на кухню, он прикрыл за собой двери и двинулся в небольшую прихожую, чтобы убедиться — закрыты ли там двери.

Вернувшись, он подошел к телефону и снял трубку. Но номер набирать не стал.

— Фассет! Если вы или кто-то из ваших людей на этой линии, я хочу, чтобы вы знали... И немедленно!

Таннер старался услышать хоть легкий щелчок в трубке, но там продолжались все те же гудки.

Он набрал номер мотеля.

— Номер двадцать два, пожалуйста.

— Простите, сэр. Номер двадцать два не занят.

— Не занят? Вы ошибаетесь! Я говорил с его обитателями в пять часов утра!

— Простите, сэр. Они съехали.

Таннер положил трубку, недоверчиво глядя на нее.

Нью-йоркский номер! В аварийных случаях!

Он сорвал трубку с рычага, стараясь унять дрожь в пальцах.

После короткого гудка раздался ровный механический голос: «Номер, который вы набрали, не работает. Пожалуйста, обратитесь в справочную за правильным номером. Вы слушаете запись. Номер, который вы набрали...»

Джон Таннер закрыл глаза. Невероятно! Он не может связаться с Фассетом! Его люди исчезли!

Он остался один!

Джон попытался собраться с мыслями. Он должен сообразить, что к чему. Необходимо найти Фассета! Произошла какая-то чудовищная ошибка. Холодный сдержанный профессионал, работающий на правительство, знающий тысячи уловок, обладающий совершенной техникой, совершил какую-то ужасную ошибку?

Но все люди Фассета исчезли. Может быть, тут вообще не было ошибок.

Таннеру внезапно пришло в голову, что и он сам может что-то предпринять. У его телекомпании были определенные каналы связи с правительственными учреждениями. Он связался с коннектикутской информационной службой и получил гринвичский номер телефона Эндрю Гаррисона, главы юридического отдела компании.

— Это Энди?.. Привет. Это Джон Таннер. — Он старался говорить как можно спокойнее. — Я чертовски сожалею, что беспокою тебя дома, но только что звонили из азиатского бюро. В Гонконге какая-то история, в которой я хотел бы разобраться... Сейчас я не могу вдаваться в подробности, расскажу тебе в понедельник утром. Может, там ничего и нет, но я хотел бы убедиться... Думаю, что лучше всего было бы связаться с ЦРУ. Это явно их дело. Они раньше сотрудничали с нами... Ладно я буду держать тебя в курсе. — Журналист прижал трубку подбородком и закурил. Гаррисон дал ему нужный номер телефона, и Таннер записал его. — Это где-то в Вирджинии, не так ли?.. Большое спасибо, Энди. Увидимся в понедельник утром.

Снова он набрал номер.

— Центральное разведывательное. Офис мистера Эндрю, — отозвался мужской голос.

— Моя фамилия Таннер. Джон Таннер. Директор отдела новостей нью-йоркской телекомпании «Стандарт-мю-чуэл».

— Да, мистер Таннер? Вы хотели поговорить с мистером Эндрю?

— Да. Да, именно так.

— Простите, но сегодня его нет на месте. Могу ли я помочь вам?

— В сущности, я пытаюсь найти Лоренса Фассета.

— Кого?

— Фассета. Лоренса Фассета. Он из вашего агентства. Мне спешно нужно переговорить с ним. Думаю, он где-то в районе Нью-Йорка.

— Он имеет отношение к этому отделу?

— Не знаю. Я знаю только, что он из Центрального Разведывательного Управления. Говорю вам, это очень срочно! Крайняя необходимость! — У Таннера на лбу выступила испарина. У него не было времени разговаривать с каким-то чиновником.

— Хорошо, мистер Таннер. Я проверю по нашему справочнику и найду его. Подождите у телефона.

Прошло не менее двух минут, прежде чем чиновник снова объявился. Говорил он с запинками, но твердо.

— Вы уверены, что назвали правильное имя?

— Конечно, уверен.

— Простите, но такого Лоренса Фассета в справочнике нет.

— Это невозможно!.. Слушайте, я работаю с Фассетом!.. Дайте мне поговорить с вашим начальником! — Таннер припомнил, как Фассет и даже Дженкинс общались с теми, кто был «посвящен» в дела «Омеги».

— Боюсь, вы не поняли меня, мистер Таннер. Это вышестоящее учреждение. Вы ищете моего коллегу... моего подчиненного, если хотите. Моя фамилия Дуайт. Мистер Эндрю доверил мне принимать все решения, связанные с данным отделом.

— Мне нет дела, кто вы такой! Говорю вам, что это исключительно важно! И думаю, вы должны найти кого-то гораздо выше вас по званию, мистер Дуайт. Более ясно выразиться я не могу. Это все, что я могу сказать! Так действуйте же! Я жду!

— Очень хорошо. Потребуется несколько минут...

— Жду.

Прошло минут семь, которые показались Таннеру вечностью, прежде чем Дуйат снова появился на проводе.

— Мистер Таннер, я взял на себя смелость проверить, кто вы такой, так что я предполагаю, вы отвечаете за свои слова. Тем не менее должен заверить вас, что вы введены в заблуждение. В Центральном Разведывательном Управлении Лоренса Фассета нет. И никогда не было. 

 23

Повесив трубку, Таннер тяжело оперся о край раковины. Оттолкнувшись от нее, он в растерянности вышел на задний дворик. Небо по-прежнему было темным. В листве шелестел легкий ветерок, и с веток падали в бассейн капли воды. Должно быть, идет шторм, подумал Таннер, глядя на низкие облака. Приближаются июльские шторма.

Приближается «Омега».

С Фассетом или без него, но «Омега» была реальностью, и теперь Таннер четко понимал это. Она была реальностью, потому что он уже увидел и почувствовал власть, которой она обладает, и уверенность, с которой она действует, — ей удалось куда-то убрать Лоренса Фассета, и она манипулирует сотрудниками главного разведывательного агентства страны.

Таннер понимал, что нет смысла искать Дженкинса. Что ему сказал Дженкинс ранним утром в гостиной?.. «Если вы обратитесь ко мне, я буду все отрицать...» Если «Омега» смогла заставить замолчать Фассета, то заткнуть рот Дженкинсу будет не сложнее, чем сломать игрушку.

Должна быть какая-то начальная точка, какой-то трамплин, толчок которого поможет ему прорваться сквозь завесу лжи. Больше его ничто не волновало; этой истории надо положить конец, чтобы его семья была в безопасности. Больше он не участвует в этой войне. Единственной его заботой теперь стали Элис и дети.

За окном кухни Таннер увидел фигуру Остермана.

Вот оно! Вот с чего он начнет, вот кто поможет ему разделаться с «Омегой»! Он быстро вошел в дом.

Лейла сидела у столика, а Берни стоял у плиты, согревая воду для кофе.

— Мы уезжаем, — сказал Берни. — Вещи упакованы, и я вызвал такси.

— Почему?

— Здесь происходит что-то ужасное, — сказала Лейла, — и мы не хотим иметь к этому отношения. Мы здесь ни при чем, и мы не хотим этим заниматься.

— Вот о чем я и хотел с вами поговорить. С вами обоими.

Берни и Лейла переглянулись.

— Валяй, — скзазал Берни.

— Не здесь. Давай выйдем.

— Зачем?

— Я не хочу, чтобы Элис слышала.

— Она спит.

— И все же выйдем наружу.

Втроем они прошли мимо бассейна через лужайку. Там Таннер повернулся лицом к ним.

— Больше у вас нет необходимости врать. Вам обоим. Просто я хочу сказать, что больше я в этом не участвую. Больше меня ничто не беспокоит. — Он помолчал. — Мне известно о существовании «Омеги».

— О чем? — переспросила Лейла.

— Об «Омеге»... «Омеге»! — В голосе Таннера, который говорил шепотом, была боль. — Меня она больше не беспокоит! С Божьей помощью, но больше я ею не занимаюсь!

— О чем ты говоришь? — Глядя на журналиста, Берни сделал шаг к нему. Таннер отступил. — В чем дело?

— Ради Бога, не делай этого!

— Чего не делать?

— Говорю тебе! Теперь мне все равно! Так что прошу тебя! Пожалуйста! Оставь Элис и детей в покое. Можешь делать со мной все что хочешь!.. Только оставь их в покое!

Лейла взяла Таннера за руку.

— Джонни, у тебя истерика. Я не понимаю, о чем ты ведешь речь.

Таннер смотрел на руку Лейлы, борясь с подступающими слезами.

— Как вы могли пойти на такое? Прошу вас! Не надо больше врать! Я этого не вынесу.

— О чем врать?

— Вы никогда не слышали ни о каких банковских счетах в Швейцарии? В Цюрихе?

Лейла отдернула свою руку, и Остерманы застыли на месте. Наконец Берни тихо сказал:

— Да, я слышал о банковских счетах в Цюрихе. У нас самих есть там пара счетов.

Лейла посмотрела на своего мужа.

— Откуда вы получили эти деньги?

— Нам удалось неплохо заработать, — спокойно ответил Берни. — И ты это знаешь. Если это может успокоить твою тревогу, почему бы тебе не позвонить нашему бухгалтеру? Ты можешь встретиться с Эдом Маркумом. В Калифорнии нет никого лучше... и порядочнее, чем он.

Таннер смутился. Простота ответа Остермана заставила его растеряться: все было так естественно.

— А Кардоне, Тремьяны... У них тоже есть счета в Цюрихе, не так ли?

— Предполагаю, что есть. Как и у половины моих знакомых на побережье.

— Откуда они получают деньги?

— Почему бы тебе не спросить у них самих? — Остерман продолжал сохранять спокойствие.

— Но ты-то знаешь!

— Ты начинаешь говорить глупости, — сказала Лейла. — И Джою, и Дику очень везет. Джою, скорее всего, больше, чем всем нам.

— Но почему Цюрих? Что там, в Цюрихе?

— Большая степень свободы, — мягко ответил Берни.

—- Вот оно! Вот в чем ты меня старался убедить прошлой ночью! «Что бы тебе хотелось больше всего?» — спросил ты. Это были твои слова!

— Да, через Цюрих можно неплохо заработать, и я не собираюсь этого отрицать.

— Через «Омегу»! Вот как ты их сделал, не так ли? Не так ли?

— Я не знаю, что это значит, — помрачнев, сказал Берни.

— Дик и Джой! Они связаны с «Омегой»! Как и ты! С «Порванным ремнем»! Информация поступает в Цюрих! И за информацию платят!

Лейла вцепилась мужу в руку.

— Берни, те телефонные звонки! И сообщения...

— Лейла, прошу тебя... Послушай, Джонни. Клянусь тебе, я понятия не имею, о чем ты говоришь. Прошлым вечером я предложил тебе помощь, и только ее я имел в виду. Можно сделать неплохие вложения, и я хотел предложить тебе средства для них. Вот и все.

— Не за информацию? Не для «Омеги»?

Лейла стиснула руку мужа; тот лишь молча посмотрел на нее, дав понять, что она должна успокоиться. Затем он снова повернулся к Таннеру:

— Я не представляю себе, какая у тебя может быть информация, в которой я нуждаюсь. Я не знаю никакой «Омеги». Я понятия не имею, что это такое.

— Так Джой имеет! И Дик! Они оба приходили к Элис и ко мне! Они угрожали нам.

— Значит, я не имею к этому отношения. Мы не имеем...

— О, Господи, Берни, что-то случилось...—Лейла не могла с собой ничего поделать. Повернувшись, Берни обнял ее.

— Что бы там ни было, к нам это не имеет отношения... Может, тебе лучше рассказать, в чем дело. Возможно, нам удастся помочь тебе.

Таннер посмотрел на них. Берни и Лейла стояли бок о бок, обнимая друг друга. Он так хотел верить им. От так нуждался в друзьях; ему отчаянно были нужны союзники. Да и Фассет говорил то же самое: не все могут иметь отношение к «Омеге». — Вы в самом деле ничего не знаете? Вы ничего не знаете об «Омеге»? Или что значит «Порванный ремень»?

— Нет, — просто ответила Лейла.

Таннер поверил им. Он должен был им верить, ибо это означало конец его одиночества. Так он им и сказал. И он им все поведал.

Абсолютно все.

Когда он закончил, два литератора застыли на месте, молча глядя на него. Начало моросить, но никто из них не обратил внимание на первые капли дождя. Наконец Берни заговорил:

— И ты подумал, что я говорил о... что мы имеем к этому какое-то отношение? — Не веря самому себе, Берни прищурился. — Господи! Да это же чистое сумасшествие!

— Нет. Это реальность. И я в ней убедился.

— Ты говоришь, что Элис ничего не знает? — спросила Лейла.

— Мне было сказано ничего не говорить ей, и только поэтому мне все рассказали!

— Кто? Некто, кого ты не можешь даже найти по телефону? Некий человек из Вашингтона, которого там не знают? Тот, кто выложил тебе кучи вранья относительно нас?

— Но человек же убит! Моя семья могла погибнуть в прошлую среду! Тремьяны и Кардоне были одурманены прошлой ночью!

Остерман посмотрел на свою жену и снова перевел взгляд на Таннера.

— Если они в самом деле были одурманены газом, — мягко сказал он.

— Ты должен все рассказать Элис, — возбужденно сказала Лейла. — Ты не можешь и дальше держать ее в неведении.

— Я знаю. Так я и сделаю.

— А затем нам придется уезжать отсюда, — сказал Остерман.

— Куда?

— В Вашингтон. Там у нас есть один или два сенатора и парочка конгрессменов. Они наши друзья.

— Берни прав. У нас есть друзья в Вашингтоне.

Морось постепенно перешла в основательный дождь.

— Пойдем внутрь, — сказала Лейла, легко коснувшись плеча Таннера.

— Подожди! Там нам не удастся поговорить. Мы не можем свободно говорить в доме. Он прослушивается.

Берни и Лейла Остерманы дернулись, словно получили удар по лицу.

— Весь? — переспросил Берни.

— Я не уверен... Теперь я ни в чем больше не уверен.

— Значит, мы не можем свободно разговаривать в доме, или же нам надо включать радио на полную громкость и говорить шепотом?

Таннер смотрел на своих друзей. Слава Богу! Слава Богу! Начало его возвращению к здравому смыслу было положено. 

 24

Прошло меньше часа, и на них обрушился тот самый июльский шторм. Радио обещало от семи до десяти баллов; все суда среднего тоннажа от Гаттераса до Род-Айленда получили штормовое предупреждение, наводнение могло угрожать и Сэддл-Уолли, ибо он не был достоточно удален, чтобы избежать стихийного бедствия.

Элис проснулась при первых раскатах грома, и Джон сказал ей — точнее, шепнул на ухо, — перекрывая радио, включенное на полную мощность, что им надо быть готовыми уехать с Берни и Лейлой. Он притянул ее к себе и попросил не задавать вопросов, а просто довериться ему.

Детей отвели в гостиную, где перед камином стоял телевизор. Элис сложила два чемодана и поставила их у входа в гараж. Лейла сварила яйца вкрутую и сделала бутерброды с сельдереем и морковкой.

Берни сказал, что им придется ехать без остановки час или два.

Глядя на эти сборы, Таннер в мыслях возвращался к событиям четвертьвековой давности.

Эвакуация!

В половине третьего зазвонил телефон. На том конце истерически кричал совершенно подавленный Тремьян, который — врет, подумал Таннер — рассказал, как они очутились у старого здания станции на Ласситер, а потом сказал, что они с Джинни в таком состоянии, что не смогут приехать на обед. На субботний обед уикенда с Остерманами.

— Ты должен рассказать мне, что происходит. — Элис Таннер говорила с мужем в буфетной. На полную мощность тут был включен транзистор, и она старалась перекричать его. Он взял ее за руки, предупреждая вопросы, и привлек к себе.

— Верь мне. Прошу тебя, верь мне, — шепнул он. — Я все объясню в машине.

— В машине? — Глаза Элис расширились в испуге, и она поднесла ладонь к губам. — О, Господи! Ты хочешь сказать, что не можешь говорить?

— Верь мне.— Пройдя на кухню, Таннер махнул рукой Берни. — Давай грузиться. — Они взялись за чемоданы.

Когда Таннер и Остерман вернулись из гаража, Лейла стояла у окна кухни, глядя на задний двор.

— Похоже, шторм усиливается.

Зазвонил телефон, и Таннер снял трубку.

Кардоне был предельно разгневан. Он клялся и божился, что разорвет на куски и уничтожит того сукиного сына, который одурманил их. В то же время он был смущен и растерян. Часы его стоили восемьсот долларов, и они остались у него на руке. В бумажнике у него лежала пара сотен долларов, и они остались нетронутыми.

— Полиция сказала Дику, что были украдены какие-то бумаги. Что-то относительно Швейцарии и Цюриха.

Таннер явственно услышал, как у Кардоне перехватило дыхание, а потом наступило молчание. Когда Джой снова подал голос, его едва можно было разобрать.

— Это не имеет никакого отношения ко мне! —А затем он без всякого перехода стал быстро говорить Таннеру, что ему только что позвонили из Филадельфии и сообщили о тяжелой болезни отца. Так что они с Бетти пока побудут дома. Может быть, они увидятся в воскресенье. Таннер повесил трубку.

— Эй! — Что-то на лужайке привлекло внимание Лейлы. — Посмотри на те зонтики. Их сейчас сорвет ветром, и они улетят.

Таннер глянул в окно рядом с раковиной. Два больших тента, прикрывавших столики у бассейна, почти согнулись под напором ветра. От парусины остались только клочья. Вот-вот они рухнут. Таннер понимал, что это будет довольно странно, если он не обратит на них внимания.

— Я сниму их. Мне потребуется пара минут.

— Помощь нужна?

— Не стоит, мы оба промокнем.

— Твой дождевик в холле на вешалке.

Ветер был очень сильный, а дождь превратился в настоящий шторм. Прикрывая лицо ладонью, он добрался до самого дальнего столика. Запахнув развевающийся плащ, ухватился за металлическую стойку и начал снимать ее.

Когда он взялся за металлическую крышку столика, раздался грохот. От нее отлетел кусок металла, чиркнувший его по руке. Еще раз. У его ног разлетелись осколки цемента, в который было вмуровано основание столика. Следующая пуля врезалась по другую сторону столика.

Таннер нырнул под столик и, скорчившись, откатился подальше от направления полета пуль.

Пули густо ложились рядом с ним, откалывая куски металла и камня.

Он попытался отползти назад, но мокрая земля скользила под локтями, и у него ничего не получилось. Схватив стул, он загородился им, словно тот был последней соломинкой, которая должна была удержать его над пропастью. Таннер застыл, ожидая неминуемой смерти.

— Брось его! Черт возьми! Брось его!

Прыгнув к нему, Остерман ударил его по лицу и оторвал руки, вцепившиеся в стул. Пригнувшись, они побежали к дому; пули с чмоканьем впивались в деревянную обшивку.

— Держись ближе к дверям! К дверям! — прохрипел Берни. Но они успели только потому, что Лейла сообразила, что надо делать. Она распахнула двери, и Берни Остерман втолкнул внутрь Таннера, свалившись на него. Лейла, пригнувшись, захлопнула двери.

Огонь прекратился.

Элис рванулась к мужу и, прижав его голову к груди, увидела кровь на руке.

— В тебя попали? — спросил Берни.

— Нет... нет, со мной все в порядке.

— Пожалуй, не совсем. О, Господи! Посмотри только на свою руку! — Элис пыталась вытереть льющуюся кровь руками.

— Лейла! Найди немного спирта! И йода! Элис, у вас есть йод?

У Элис по щекам текли слезы, и она не смогла ответить на вопрос. Лейла схватила ее за плечи и как следует встряхнула, хрипло крикнув на нее.

— Прекрати, Элис! Перестань! Где бинты и антисептик? Джонни нужна помощь!

— Какие-то шприцы... в буфетной. Марля тоже. — Она не могла заставить себя отойти от мужа. Лейла двинулась в буфетную.

Берни рассмотрел руку Таннера.

— Ничего страшного. Только глубокая царапина. Не похоже, что это проникающее ранение.

Презирая самого себя, Джон посмотрел на Берни.

— Ты спас мне жизнь... Я не знаю, что и говорить.

— Поцелуешь меня в день рождения... Умница, Лейла. Дай-ка мне все это. — Остерман взял аптечку и всадил иглу прямо в руку Таннеру. — Элис, звони в полицию! Держись подальше от окон, но дозвонись до того толстого мясника, который считается тут начальником полиции!

Элис неохотно оставила мужа и, пригнувшись, проползла под раковиной. Достигнув боковой стены, она сняла трубку.

— Отключен.

Лейла судорожно передохнула. Берни пробрался к Элис, выхватив трубку у нее из рук.

— Она права.

Повернувшись, Таннер ухватился здоровой рукой за край раковины. С ним было все в порядке. Он может передвигаться.

— Давайте разберемся, на каком мы свете, — медленно сказал он.

— Что ты имеешь в виду? — спросил Берни.

— Женщинам лучше сохранять ту же позу... Берни, выключатель рядом с телефоном. Дотянись до него и включи, когда я досчитаю до трех.

— Что ты собираешься делать?

— Делай, как я тебе говорю.

Таннер перебрался к дверям кухни и выпрямился — из окон теперь его не было видно. Единственным звуками теперь были грохот дождя, шум ветра и отдаленные раскаты грома.

— Готов? Я начинаю отсчет.

  Что он собирается делать? — Элис попыталась было встать, но Остерман перехватил ее и заставил снова улечься на пол.

— Тебе уже приходилось бывать в таких переделках, Берни, — сказал Джон. — Боевой устав пехоты. Наставление по действиям ночного патруля. Ни о чем не беспокойся. Ставки тысяча против одного в мою пользу.

— О таком я нигде не читал.

— Заткнись!.. Раз, два, три!

Остерман повернул выключатель, и кухня озарилась светом. Таннер скользнул в буфетную.

Получилось. Сигнал. Он сообщает, что тут враги.

Раздался выстрел, стекло разлетелось, и пуля врезалась в стену, от которой отлетели куски штукатурки. Остерман выключил свет.

Лежа на полу, Джон Таннер прикрыл глаза и тихо сказал:

— Вот, значит, на каком мы свстс. Микрофоны были враньем... Все было враньем.

— Нет! Назад! Стойте! — вскрикнула Лейла прежде, чем кто-то успел понять, что происходит. Вслед за Элис она бросилась через кухню к дверям.

Ребята Таннеров не слышали выстрелов снаружи: шум дождя, раскаты грома и телевизор перекрывали их. Но до них донесся выстрел, направленный в кухню. Обе женщины навалились на них, прижав к полу и прикрывая своими телами.

— Элис, отведи их в столовую! Не поднимайся с пола, ползком, — скомандовал Таннер. — Берни, у тебя нет револьвера?

— Прости, никогда им не пользовался.

— Я тоже. Ну, не смех ли? Всегда осуждал тех, кто покупает оружие. Ну и туп же я был!

— Что мы будем делать? — Лейла изо всех сил старалась сохранять спокойствие.

— Постараемся выбраться отсюда, — ответил Таннер.— Стреляют со стороны леса. И тот, кто стреляет, не знает, если ли у нас оружие или нет. Так что он побаивается стрелять в упор... во всяком случае, я думаю, он не рискнет. По Орчард часто ездят машины... Мы загрузимся в фургон и рванем к черту отсюда.

— Я открою двери, — сказал Остерман.

— Ты уже сегодня был героем. Теперь моя очередь.,. Если мы успеем, проблем не будет. Дверь поднимается очень быстро.

Они добрались до гаража.

Дети уже расположились в задней части фургона, где лежали среди багажа; там было тесно, но дети были в безопасности. Лейла и Элис, скорчившись, расположились на полу за задними сиденьями. Остерман сел за руль, дожидаясь, пока Таннер, стоящий у дверей гаража, будет готов поднять их.

Давай! Включай! — Он должен был обождать, пока двигатель наберет полные обороты, после чего открыть двери и прыгнуть в машину. Помешать задуманному плану ничто не могло. Фургон должен был свободно проскочить мимо маленького «триумфа» и, вылетев из дверей гаража, сразу же легко развернуться на дорожке.

— Давай же, Берни! Ради Бога, включай!

Вместо этого Остерман открыл дверцу и вышел. Он молча смотрел на Таннера.

— Машина мертва, — сказал он.

Таннер повернул ключ зажигания «триумфа». Двигатель молчал. Остерман открыл крышку капота фургона и подозвал Таннера. Тот зажег спичку, и двое мужчин склонились над двигателем.

Вся проводка была перерезана.

— Можно ли дверь гаража открыть снаружи? — спросил Берни.  '

— Да. Если только она не заперта.

— Она закрыта?

— Нет.

— Могли ли мы услышать, как ее открывают?

— При таком дожде вряд ли.

— Значит, возможно, кто-то находится в доме.

Двое мужчин, не сговариваясь, посмотрели на дверь маленькой ванной. Она была закрыта. Укрыться в гараже можно было только за ней.

— Давай-ка вытащим его оттуда, — шепнул Таннер.

Элис, Лейла и двое детей вернулись обратно в дом.

Берни и Джон огляделись в поисках предметов, которые могли бы служить оружием. Таннер взял заржавевший лом, Остерман — садовые вилы. Они подкрались к закрытой двери.

Таннер кивнул Берни, чтобы тот распахнул ее. Затем он ворвался внутрь, держа лом наизготовку.

Комната была пуста. Но на стене красовалась большая надпись, сделанная черным аэрозолем. Это была греческая буква «омега». 

 25

Таннер предложил всем спуститься в подвал. Элис и Лейла помогли детям, отчаянно стараясь уверить их, что все это только игра. Таннер остановил Остермана у дверей, ведущих на лестницу. 

— Давай-ка забаррикадируемся чем-нибудь!

— Ты думаешь, что может дойти и до этого?

— Просто я не хочу предоставлять им лишних шансов.

Согнувшись, мужчины проползли под окнами, толкая перед собой три тяжелых кресла и водрузили их одно на другое, а третьим подперли баррикаду сбоку. Затем они подобрались к окнам, оставаясь невидимыми снаружи, и проверили крепость запоров на них.

Таннер нашел на кухне фонарик и сунул его себе в карман. Вместе они придвинули обеденный стол к наружным дверям. Таннер перекинул Остерману алюминиевые стулья, которые тот водрузил на стол, а спинку одного из них просунул под дверную ручку.

— Плохо, — сказал Остерман. — Ты совершенно закупорил нас. А мы должны прикинуть, как нам выбраться отсюда!

— Может, ты это уже придумал?

В рассветных сумерках Остерман видел лишь очертания фигуры Таннера, но услышал нотки безнадежности в его голосе.

— Нет. Нет, не придумал. Но мы должны попытаться!

— Понимаю. Но тем временем мы должны принять все меры предосторожности... Мы не знаем, что там снаружи. Сколько их там, и где они.

— Тогда давай закончим.

Пригнувшись, они перебрались в дальний конец кухни и через буфетную до входа в гараж. Выходящая наружу дверь его была заперта, но для пущей безопасности последним стулом с кухни они заблокировали ее ручку и перебрались обратно в холл. Взяв свое примитивное оружие — лом и вилы, — они спустились в подвал.

Сквозь маленькие угловатые окна, которые были на уровне земли, до них доносился непрестанный гул ливня. Вспышки молний время от времени освещали шершавые стены подвала.

— Здесь сухо, — заговорил Таннер. — Тут мы в безопасности. Кто бы там ни был снаружи, он промок до костей и не может всю ночь торчать на одном месте... Сегодня суббота. Вы знаете, как полицейские машины патрулируют дороги во время уикенда. Они увидят, что в доме нет света, и явятся проверить.

— С чего бы? — спросила Элис. — Просто они решат, что мы уехали куда-то на обед...

— Но не после событий прошлой ночи. Маккалиф ясно дал понять, что не будет глаз спускать с дома. С задней лужайки патрульную машину не увидеть, но им виден фасад. Они будут обязаны... Смотри! — Схватив жену под локоть, Таннер подвел ее к единственному окошку, которое на уровне земли смотрело на флагшток перед домом. Дождь потоком тек по стеклам, и сквозь них почти ничего не было видно. Еле можно было разглядеть даже уличные фонари на Орчард-драйв. Таннер вытащил из кармана фонарик и подозвал Остермана.

— Я сказал Элис, что этим утром Маккалиф пообещал поставить дом под наблюдение. Так он и сделает. Ему больше не нужно никаких неприятностей... Мы будем по сменам дежурить у этого окошка, чтобы ни у кого не устали глаза и не подвели нас. Как только кто-нибудь увидит патрульную машину, мы просигналим ей лучом фонарика. Они увидят нас. И остановятся.

— Это неплохая мысль, — сказал Остерман. — Просто отличная! Черт возьми, высказал бы ты ее наверху.

— Я не был уверен. Смешно, но наверху я не мог припомнить, видна ли из этого окна улица. Я сотни раз возился в подвале, но не был уверен. — Он улыбнулся им.

— Я чувствую себя куда лучше, — сказала Лейла, искренне желая, чтобы уверенность Джона передалась остальным.

— Элис,' ты будешь дежурить первой. По пятнадцать минут на каждого. Берни, мы с тобой пристроимся между других окон. Лейла, займи как-то Джаннет, ладно?

— А что мне делать, папа? — спросил Реймонд.

Гордясь своим сыном, Таннер посмотрел на него.

— Будь у переднего окна рядом с мамой. Ты постоянно будешь там. Смотри за полицейской машиной.

Таннер с Остерманом расположились между двух окошек: по тыльной стене здания и боковым.

Через пятнадцать минут Лейла сменила Элис. Элис нашла старое одеяло, из которого соорудила маленький матрас, и уложила Джаннет. Мальчик остался у окна с Лейлой, непрестанно протирая стекло, словно мог стереть потоки воды, струящиеся снаружи по стеклу.

Все молчали; шум дождя и раскаты грома, казалось, становились все громче. Настала очередь Берни занять свой пост. Беря из рук жены фонарик, он на мгновение прижал ее к себе.

После вахты Таннера его место снова заняла Элис. Никто из них не произносил этого вслух, но все они практически потеряли надежду на помощь. Если Маккалиф в самом деле патрулирует этот район, сосредоточив особое внимание на доме Таннера, то казалось совершенно нелогичным, почему в течение часа полицейская машина так и не появилась.

— Вот она! Вот она, папа! Видишь красный сигнал?

Таннер, Берни и Лейла бросились к оконцу, рядом с которым стояли Элис с мальчиком. Элис включила фонарик, водя лучом из стороны в сторону. Патрульная машина сбросила скорость. Она еле двигалась, но тем не менее не остановилась.

— Дай мне фонарик!

Таннер держал его луч неподвижно, пока наконец не разглядел отражение его на блестящей поверхности машины, чему не мог помешать даже дождь. Затем он быстро поднял луч вертикально.

Кто бы ни сидел за рулем, он не мог не увидеть его. Луч ударил в переднее стекло, на секунду ослепив водителя.

Но патрульная машина не остановилась. Миновав дом, она медленно двинулась дальше.

Таннер выключил фонарик и застыл у окна, не в силах повернуться и посмотреть в лица всем остальным.

— Мне это не нравится, — тихо сказал Берни.

— Он должен был увидеть. Он должен был! — Элис прижала к себе сына, который по-прежнему стоял у окна.

— Не обязательно, — соврал Джон Таннер. — Там черт-те что делается. Окна у него, наверно, запотели так лее, как и наши. Может, еще больше. Тем более что окна в машинах затемнены. Он появится снова. В следующий раз мы его перехватим. В следующий раз я выскочу ему навстречу.

— Каким образом? — спросил Берни. — Ты не успеешь. Мы сделали завалы из мебели перед дверью.

— Я выберусь через это окно. — Таннер тут же мысленно смерил его проем. Оно было слишком мало. Как легко у него вырвалась эта ложь.

— Я смогу выбраться отсюда, папа! — Мальчик был прав. Возможно, придется послать его.

Но он знал, что не сможет этого сделать. Не сможет.

Тот, кто сидел в патрульной машине, видел луч фонарика и не остановился.

— Давайте вернемся к окнам. Лейла, стань сюда. Элис, займись Джаннет. Я думаю, она уже падает с ног, хочет спать.

Таннер понимал, что должен заставить их чем-то заниматься, пусть даже ерундой. Иначе всеми овладеет панический страх.

Прогремел гром. Вспышка молнии озарила внутренность подвала.

— Джонни! — Остерман прижимался лицом к левому заднему окну. — Иди сюда.

Таннер подошел к Остерману и осторожно пригляделся. Сквозь хлещущие потоки дождя он увидел вертикальный луч света, идущий от земли. Он поднимался далеко за лужайкой, за бассейном, откуда-то со стороны леса. Он слегка покачивался. Затем вспышка молнии высветила фигуру, держащую фонарь. Кто-то шел к дому.

— Он боится, что может свалиться в бассейн, — шепнул Берни.

— Что там такое? — донесся встревоженный голос Элис с импровизированного матраса, на котором она сидела рядом с дочерью.

— Там кто-то снаружи, — ответил Таннер. — Всем сохранять полное спокойствие. Может быть, все... Все в порядке. Это полиция.

— Или тот, кто стрелял в нас. О, Господи!

— Тс-с-с! Тихо!

Лейла оставила пост у окна и присоединилась к Элис.

— Убери лицо от окна, Берни.

— Он приближается. Он обходит вокруг бассейна.

Двое мужчин, отодвинувшись, расположились по обе стороны от окна. На человеке, двигавшемся в потоках дождя, было большое пончо, а лицо закрывала шляпа. Приблизившись к дому, он выключил свет.

Обитатели подвала слышали, как над головой у них заскрипела дверь кухни, а затем глухой звук удара плечом в деревянную панель. Вскоре попытки выломать дверь прекратились, и, кроме шума, дождя ничего больше не было слышно. Кто-то отошел от дверей кухни, и со своего места Таннер мог видеть, как лучик фонарика метался из стороны в сторону. Затем он исчез за дальним концом дома, где размещался гараж.

— Берни! — Лейла стояла рядом с Элис и ребенком. — Глянь! Вон там, наверху!

Сквозь боковое окно были видны вспышки еще одного фонарика. Хотя они были довольно далеко, луч был сильным, и он все приближался. Тот, в чьих руках был источник света, шел к дому.

Внезапно все исчезло и остались только вспышки молний и шум дождя. Таннер и Остерман заняли позиции у боковых окон, по одному с каждой стороны, осторожно выглядывая из них. Они ничего не видели, никаких фигур. Ничего, кроме дождя, косые струи которого нес ветер.

Сверху донесся громкий треск. Затем другой, более резкий, когда дерево ломает дерево. Таннер двинулся к лестнице. Он закрыл дверь подвала, но она была такой непрочной, что любой удар мог сорвать ее с петель. Он поудобнее взял лом, чтобы обрушить его на любого, кто будет спускаться по лестнице.

Тишина.

Из дома больше не доносилось ни звука.

Внезапно Элис Таннер вскрикнула. Чья-то огромная рука разбила стекло переднего окна. Луч сильного фонаря прорезал темноту. Кто-то там, снаружи, сидел на корточках, пряча лицо под капюшоном дождевика.

Таннер кинулся к жене и дочери.

— Назад! Назад к стене!

Стекло разлетелось осколками во все стороны под ударом ноги того, кто стоял снаружи. Удары продолжались. В подвал летели грязь, осколки стекла и щепки. Сквозь разбитое стекло ворвались потоки дождя. Шестеро узников прижались к передней стене, пока луч скользил по полу, ступенькам и противоположной стене.

То, что последовало, заставило их оцепенеть.

В отверстии выбитой рамы показался ствол ружья, и оглушительный заряд хлестнул по полу и противоположной стене. Наступило молчание. В подвале клубилась цементная пыль; в сильном луче света она вздымалась кверху клубами. Снова начался дикий беспорядочный огонь. Давний военный опыт объяснил Таннеру, что происходит. Стрелявший прервался, чтобы вставить второй магазин.

И тут приклад другого ружья выбил стекло в левом заднем окне, как раз напротив них. Луч осветил человеческие фигуры, прижавшиеся к стене. Таннер видел, как его жена прижала к себе дочь, закрыв ее хрупкое тельце своим собственным, и он буквально взорвался от ярости.

Кинувшись к окну, он ударил ломом сквозь разбитое стекло по скорчившейся фигуре снаружи. Она опрокинулась на спину, и пули врезались в потолок над головой Таннера. Луч света из переднего окна поймал его. Все кончено, подумал Таннер. Сейчас для него все кончится. Но Берни успел ударом вил отвести ствол в сторону, и выстрел миновал Таннера. Журналист подполз к своей жене и ребенку.

— Идите туда! — крикнул он, толкая их к дальней стене подвала, за которой был гараж. Джаннет, не переставая, плакала.

Берни схватил жену за руку и оттащил ее в дальний угол подвала. Лучи фонарей перекрестились. Непрерывно шла пальба, и в воздухе стояла такая густая пыль, что просто невозможно было дышать.

Свет в заднем окне внезапно исчез. Со стороны дальнего бокового окна раздался треск и звук разбивающегося стекла. Сильный луч света снова озарил подвал, ослепив их. Таннер перетащил жену и сына в задний угол рядом с лестницей. Выстрелы оглушили их. Таннер слышал свист пуль, дробивших стену вокруг него и над головой.

Перекрестный огонь!

Вцепившись в лом, он кинулся вперед сквозь огонь, четко понимая, что любая пуля сейчас может покончить с ним. Но ни одна не попала, он добрался до своей цели! Ничто не могло остановить его!

Оказавшись рядом с боковым окном, он наискосок рубанул сквозь него. Донесся вскрик, и в отверстие брызнула кровь, залившая лицо и руки Таннера.

Ствол в переднем окне попытался нащупать Таннера, но это было невозможно. Пули попадали только в пол.

Вскинув вилы на плечо, Остерман подобрался и, выбрав секунду, метнул их сквозь проем выбитого окна, как копье. Раздался крик боли, и огонь прекратился. Таннер стоял, опираясь на стену под окном. При вспышках молнии он видел, как по бетону стены струится кровь.

Он остался жив, и это было самым главным.

Повернувшись, он шагнул к своей жене и ребенку. Элис держала на руках по-прежнему плакавшую Джаннет. Мальчик прижался лицом к стене, не в силах сдержать всхлипывания.

— Лейла! Господи Иисусе! Лейла! — Истерический вскрик Берни говорил, что могло случиться что-то ужасное. — Лейла где ты?

— Я здесь, — тихо сказала Лейла. — Со мной все в порядке, дорогой.

Таннер увидел, что Лейла стоит, прижавшись к передней стене. Она не подчинилась его команде сменить положение.

И тут Таннер увидел то, что, несмотря на все утомление, поразило его. На платье Лейлы была большая зеленоватая брошь — раньше он не обратил на нее внимания. Теперь он совершенно четко видел ее, потому что она светилась в темноте. Она люминесцировала — одна из тех новинок моды, которые продаются в фешенебельных магазинах. Ее невозможно было не разглядеть в темноте.

Очередная вспышка молнии бросила отблеск на стену рядом с ней. Таннер не был уверен, но, сделав шаг в ту сторону, убедился: на этой стене не было выщербин от пуль.

Обняв жену и девочку одной рукой, другой Таннер прижал к себе голову сына. Берни, кинувшись к Лейле, обнял ее. Сквозь звуки бушевавшего шторма до них донеслись завывания сирены, и сквозь порывы ветра, влетавшие в разбитые окна, они услышали звук подъезжающей машины.

Силы у них были на исходе, и они оставались недвижимы на своих местах. Через несколько минут они услышали голоса и стук сверху.

— Таннер! Таннер! Откройте двери!

Отпустив жену и сына, от подошел к выбитому переднему стеклу.

— Мы здесь. Мы здесь, проклятые подонки!

 26

Этих патрульных Таннер видел бесчисленное количество раз на улицах Сэддл-Уолли, когда они управляли движением или разъезжали в радиофицированных машинах, но он не знал их по именам. Они служили здесь меньше года и были моложе Дженкинса и Макдермотта.

И теперь он обрушился на них. Он с силой толкнул одного из полицейских к стенке холла. Кровь на его руках запятнала плащ. Второй полицейский стремглав кинулся по лестнице на помощь первому.

— Ради Бога, что вы делаете!

— Вы грязные подонки! Вы паршивые сволочи! Нас могли тут... мы могли быть убиты! Все мы! Моя жена! Мои дети! Почему вы так поступили? Вы ответите мне, и ответите немедленно!

— Да отпустите же вы его, черт возьми! Что мы сделали? Какой ответ, ради Господа?

— Полчаса назад вы проехали мимо этого дома! Вы видели, черт побери, луч фонарика и не остановились! Вы умчались отсюда!

— Да вы с ума сошли! Мы с Ронни были на северном конце! Мы появились тут не больше пяти минут назад. Человек по имени Скенлан сообщил, что слышит выстрелы...

— Так кто же был в другой машине? Я хочу знать, кто был в другой машине?

— Если вы уберете свои проклятые руки и отпустите меня, я выйду и загляну в расписание смен. Я не помню, кто, но я знаю, где они. Они патрулируют на Эппл-драйв. Там было ограбление.

— На Эппл-драйв живут Кардоне.

— Не у них. Я знаю. Ограбление произошло у Нидхэмов. Пара стариков.

Элис поднялась в холл, держа на руках Джаннет. Девочку тошнило, и она судорожно дышала. Элис лишь тихо плакала, качая на руках ребенка.

Появился и их сын с грязным от пыли лицом, слой которой прорезали бороздки от слез. Затем появились Остерманы. Берни на лестнице поддерживал жену за талию, словно боялся отпустить ее от себя.

В дверях нерешительно появился второй патрульный. Выражение его лица привлекло внимание напарника.

— Святая матерь Божья, — тихо сказал он. — Да там могла быть настоящая бойня. Клянусь Богом, не понимаю, как они вообще остались в живых.

— Звони Маккалифу и тащи его сюда.

— Линия перерезана, — сказал Таннер, мягко усаживая Элис на диван в гостиной.

— Я свяжусь с ним по радио. — Патрульный по имени Ронни направился к передней двери. — Он глазам своим не поверит, — тихо сказал он.

Оставшийся полицейский пододвинул Лейле кресло. Рухнув в него, она наконец позволила себе заплакать. Берни склонился к жене, гладя ее по голове. Реймонд съежился около своего отца, рядом с матерью и сестрой.

Он был настолько перепуган, что, не в силах двинуться с места, лишь смотрел в лицо отцу.

Полицейский направился к лестнице в подвал. Видно было, что он хотел спуститься туда не только из-за любопытства, но и потому, что сцена в гостиной носила слишком личный характер.

Открылась дверь, и показался другой патрульный.

— Я сказал Маку. Поймал его в машине по рации. Иисусе, ну тебе надо было слышать его. Он направляется сюда.

— Как долго его ждать? — спросил Таннер с дивана.

— Недолго, сэр. Хотя дороги ужасные, он живет в восьми милях отсюда. Он, кстати, сказал, что доберется сюда быстрее, чем кто-либо.

— Я расставил дюжину людей вокруг дома, и двое будут внутри. Один останется внизу, а другой будет наверху. Не знаю, что еще я могу сделать. — Маккалиф стоял в подвале вместе с Таннером. Остальные были наверху. Таннер хотел поговорить с капитаном с глазу на глаз.

— Послушайте меня! Кто-то из ваших людей, не останавливаясь, проехал мимо дома. Отказавшись остановиться! И, черт побери, я-то знаю, что он видел луч фонарика! Он видел его и все же уехал!

— Не могу этому поверить. Я проверял. Ни одной машины здесь не было. Это просто кто-то ехал мимо. Всем нашим было дано указание обращать на это место особое внимание.

— Я сам видел, как патрульная машина уезжала!.. Где Дженкинс? Макдермотт?

— Сегодня у них отгул. Пожалуй, их стоит вызвать.

— Странно, что они отдыхают в уикенд, не так ли?

— Я стараюсь отпускать своих людей на уикенды. Но в эти дни мы особенно тщательно несем службу. Точно, как указал городской совет.

Таннер услышал нотки самодовольства в голосе Макка-лифа.

— Вам придется сделать еще кое-что.

Маккалиф не обратил внимания на его слова. Он исследовал стены подвала. Остановившись у выломанной рамы окна, он затем поднял несколько сплющенных кусочков свинца.

— Я хочу, чтобы были собраны все вещественные доказательства и тут же отосланы на экспертизу. Если в Ньюарке с этим не справятся, я обращусь в ФБР... Что вы сказали?

— Я сказал, что вам придется сделать еще одну вещь. Это совершенно необходимо, но мы с вами можем заняться этим на пару. И больше никто.

— Что именно?

— Мы с вами найдем телефон, по которому вы сделаете два звонка.

— Кому? — торопливо спросил Маккалиф, потому что Таннер сделал несколько шагов к лестнице, желая убедиться, что в подвале больше никого, кроме них, нет.

— Кардоне и Тремьянам. Я хочу знать, где они. И где они были.

— Что за черт...

— Сделайте, как я вам сказал!

— Вы думаете...

— Я ничего не думаю! Я просто хочу знать, где они были... Давайте предположим, что меня просто волнует их судьба. — Таннер направился к лестнице, а Маккалиф остался стоять в центре подвала.

— Минутку! Вы хотите, чтобы я позвонил им, а потом проверил их версии? О’кей, я это сделаю... А теперь моя очередь. Из-за вас я страдаю. Из-за вас у меня разыгралась язва. Что тут, черт возьми, происходит? Происходит черт-те что, в чем мне приходится разбираться! Если у вас и ваших друзей какие-то неприятности, приходите и прямо рассказывайте мне, в чем дело. Если я не знаю, что мне сейчас свалится на голову, я ничего не могу предпринимать. И вот что я вам скажу. — Маккалиф, понизив голос, ткнул пальцем в журналиста, прижимая другую руку к разыгравшейся язве. — Я не собираюсь портить свой послужной список лишь оттого, что вы играете в какие-то игры. И я не позволю, чтобы тут была массовая резня только потому, что вы не говорите мне то, что я должен знать, и поэтому я ничего не могу сделать.

Таннер, поставив одну ногу на нижнюю ступеньку, слушал полицейского. Он мог лишь удивляться, глядя на него. Дай ему волю, он не перестанет кипятиться, подумал он.

— Хорошо... «Омега»... Вы слышали об «Омеге»? — Таннер смотрел Маккалифу прямо в глаза, стараясь уловить хоть малейший признак растерянности. — Я и забыл. Вы же не допущены к материалам по «Омеге», не так ли?

— О чем вы, черт побери, толкуете?

— Спросите Дженкинса. Может, он вам и расскажет... Идемте, нам пора.

Из машины Маккалифа они сделали три звонка. Полученная информация была четкой и ясной. Ни Тремьянов, ни Кардоне не было ни в их домах, ни поблизости.

Кардоне были в графстве Рокленд, за пределами района Нью-Йорка. Как сказала горничная, они будут обедать вне дома, и, если полицейский найдет их, не будет ли он так любезен попросить их позвонить домой. Им кто-то срочно звонил из Филадельфии.

У Тремьянов Вирджиния снова себя плохо чувствовала, и они поехали к доктору в Ридж-парк.

Доктор подтвердил, что Тремьяны посещали его кабинет. Он был совершенно уверен, что от него они направились в

Нью-Йорк. В сущности, он прописал им лишь хороший обед и варьете. Переутомление миссис Тремьян носит, главным образом, психологический характер. Она должна отвлечься от неотвязных воспоминаний о вокзале на Лacситер-роуд.

Уж очень все точно, подумал Таннер. У второй и третьей пары так все продумало...

Тем не менее ни на кого из них подозрение не падало.

Но, вспоминая события в подвале, он подумал, что одна из фигур, которые пытались убить их, могла быть и женской.!

Фассет сказал, что в «Омеге» собраны фанатики и убийцы. Мужчины, а также и женщины.

— Вот вам и ответ. — Слова Маккалифа ворвались в поток его мыслей. — Мы проверим их слова, когда они вернутся. Очень легко исследовать все их версии... да вы и сами знаете.

— Да... Да, конечно. Вы позвоните мне после того, как поговорите с ними.

— Этого я не могу обещать. Позвоню, если сочту, что вы должны что-то знать.

Явился механик отремонтировать машины. Таннер провел его через кухню в гараж и увидел выражение лица, когда тот уставился на перерезанные провода.

— Вы были правы, мистер Таннер. Вся проводка полетела. Я пока поставлю вам временную, а в мастерской мы заменим ее на постоянную. Кто-то сыграл с вами паршивую шутку.

Вернувшись на кухню, Таннер присоединился к своей жене и Остерманам. Дети были наверху, в комнате Реймонда, где один из полицейских Маккалифа, выразивший желание остаться, играл с ними в любимые игры, стараясь отвлечь их от разговоров взрослых и успокоить.

Остерман был непоколебим. Они должны уезжать из Сэддл-Уолли, им необходимо попасть в Вашингтон. Как только фургон будет отремонтирован, они тут же уедут, но добираться до цели будут не на машине, а прямиком отправятся в аэропорт Кеннеди и сядут на самолет. Они не доверяют ни такси, ни машинам. Они не хотят никаких объяснений с Маккалифом, просто сядут и уедут. У Маккалифа нет никаких прав задерживать их.

Таннер сидел напротив Остерманов, рядом с Элис, и держал ее за руку. Дважды Берни с Лейлой пытались заставить его все рассказать жене, и оба раза Таннер отвечал, что сделает это с глазу на глаз.

Остерманы решили, что они все поняли.

Элис же ничего не поняла, и поэтому он продолжал держать ее за руку.

Каждый раз, когда Лейла обращалась к нему, он вспоминал ее светящуюся в темноте подвала брошку и стену за ней, на которой не было следов пуль.

Скрипнула передняя дверь, и Таннер встал посмотреть, кто там. Вернулся он улыбаясь.

— Привет из нормального мира. Явился телефонный мастер. — Он не сел на свое место. Перед ним слабо стал брезжить кое-какой план. Ему была нужна Элис.

Жена, поняв, что он что-то задумал, повернулась, глядя на него.

— Я поднимусь взглянуть на детей.

Она ушла, и Таннер оказался около стола. Взяв свою пачку сигарет, он сунул ее в нагрудный карман рубашки.

— Ты собираешься сейчас с ней поговорить? — спросила Лейла.

— Да.

— Расскажи ей все. Может, она в чем-то и разберется, в этой... «Омеге». — У Берни по-прежнему было недоверчивое выражение. — Видит Бог, я не могу.

— Ты же видел отметины на стенах.

Берни как-то странно посмотрел на Таннера. — Да, я их видел.

— Простите, мистер Таннер. — В дверях кухни показался полисмен, дежуривший внизу. — Вас хочет видеть телефонный мастер. Он в кабинете.

— Хорошо. Я сейчас буду. — Он повернулся к Берни Остерману. — Чтобы освежить твою память: знак, который ты видел, означал греческую букву «омега».

Он быстро вышел из кухни и направился в кабинет. За окнами по-прежнему плыли низкие облака, и шторм не стихал, хотя полоса дождя отдалялась. В комнате было полутемно, и горела только настольная лампа.

— Мистер Таннер, — раздался голос позади, и он резко повернулся. Это был Коль, одетый в синюю куртку телефонной компании, который пристально глядел на него. Рядом с ним стоял другой человек. — Не поднимайте, пожалуйста, шума, говорите потише.

Потрясение, охватившее Таннера, было настолько сильным, что он потерял самообладание. Он кинулся к агенту.

— Ах ты сукин сын...

Двое мужчин остановили его. Они крепко схватили его за руки, слегка заведя их за спину. Коль затем схватил его за плечи и быстро, напористо заговорил:

— Прошу вас! Мы знаем, что вам довелось испытать, но теперь можно сказать, что все позади. Все кончилось, мистер Таннер. «Омега» раздавлена!

— Не говорите мне ничего! Вы подонки! Вы сволочи! Вас не существует! Они никогда не слышали о Фассете! Ваши телефоны отключены! Ваш...

— Нам пришлось очень быстро сворачиваться отсюда! — прервал его агент. — Мы были вынуждены снять оба поста. Это было необходимо. Вам все будет объяснено.

— Не верю ни одному вашему слову!

— Да послушайте! Думать будете потом, а сейчас послушайте! Фассет сейчас в двух милях отсюда, собирает воедино последние куски головоломки. Вашингтон поддерживает с ним постоянную связь, и мы уже близки к цели. К утру «Омега» будет взята.

— Какая «Омега»? Какой Фассет? Я звонил в Вашингтон! Я говорил с Маклином в Вирджинии!

— Вы говорили с человеком по имени Дуайт. По званию он считается начальником Эндрю, но на самом деле Дуйат ничего не знает об «Омеге». Он проверил через отдел тайных операций, и звонок попал к директору. И не оставалось иного выбора, как только все отрицать, мистер Таннер. В таких случаях мы всегда все отрицаем. Мы вынуждены так делать.

— А где ваша наружная охрана? Что случилось с вашими проклятыми подслушками? С вашими ударными силами, которые не позволили бы и пальцем прикоснуться к нам кому бы то ни было?

— Вам все будет объяснено... Я не вру. Были сделаны определенные ошибки. Или же одна большая ошибка, если хотите. И мы поняли, что никак не могли ее предотвратить. А мы никогда раньше не сталкивались с «Омегой» лицом к лицу. Но главное, что мы выбрали правильное направление. И теперь вышли на цель!

— Дерьмо и еще раз дерьмо! Главное то, что моя жена и дети чуть не погибли!

— Взгляните. Взгляните вот на это. — Коль вынул из кармана маленький металлический диск. Его коллега отпустил руки Таннера. — Да возьмите же, присмотритесь.

Таннер взял предмет и поднес его к свету. Он увидел, что маленький, почти плоский диск изъеден ржавчиной и вспучился.

— Ну, и?..

— Это один из наших миниатюрных микрофонов. Его разъела кислота. Она проникла внутрь и уничтожила его.

Микрофоны были установлены практически в каждой комнате. Но нам так ничего и не удалось услышать.

— Неужели их кто-то мог обнаружить?

— При соответствующем оборудовании это довольно легко. На них нет никаких следов, никаких отпечатков пальцев. Вот это и есть «Омега», мистер Таннер. Даже я этого не знаю. Это известно только Фассету. Он все держит под контролем. Он лучший специалист на трех континентах. Если не верите мне, спросите государственного секретаря. Или президента, если хотите. В этом доме ничего больше не произойдет.

Джон Таннер сделал несколько глубоких вдохов и посмотрел на агента.

— Вы считаете, что все мне объяснили?

— Я все вам расскажу. Несколько позже.

— Меня это не устраивает!

Коль спокойно ответил на вопросительный взгляд Таннера.

— А какой у вас есть выбор?

— Позову сюда полисмена и начну орать.

— Ну, и что это даст? Я предлагаю вам просто успокоиться на несколько часов. Сколько это может еще длиться?

Таннер решил задать ему еще один вопрос. Не важно, какой он получит ответ. Его план уже обрел четкие очертания. Но Коль не должен знать о нем.

— Так что мне остается делать?

— Ничего. Абсолютно ничего.

— Вы, ребята, всегда так говорите, когда начинают грохотать пушки.

— Пушек больше нет. С ними покончено.

— Понимаю. Все кончено... Хорошо. Я... ничего... не делаю. Могу ли я теперь вернуться к своей жене?

— Конечно.

— Кстати, телефоны теперь в порядке?

— Да, в полном.

Журналист повернулся, потирая ноющую руку, и медленно спустился в холл.

Никому больше нельзя доверять.

Он возьмет «Омегу» своими руками. 

 27

Элис сидела на краю кровати, слушая рассказ мужа. Были мгновения, когда ей казалось, что она не в своем уме. Она понимала, что такой человек, как ее муж, которому большую часть времени приходилось действовать на предельном напряжении, может сломаться. Она могла понять, почему маньяки выходят по ночам, панику, которая охватила юристов и маклеров перед крахом их стараний, даже неуклонное стремление Джона изменить то, что не поддается изменению. Но то, что он сейчас рассказывал, было за пределами ее понимания.

— Почему ты согласился? — спросила она.

— Это звучит дико, но я был загнан в угол. У меня не было выбора. Мне пришлось согласиться.

— Ты сам пошел на это! — сказала Элис.

— Не совсем. Как только я согласился, чтобы Фассет назвал имена, мне пришлось подписать документ, по которому предстоит отвечать в соответствии с Законом о национальной безопасности. Как только мне стало известно, кто они такие, уже некуда было деться. Фассет все это понимал. Продолжать с ними нормальные отношения стало просто невозможно. Но если бы я нарушил допуск, меня могли бы привлечь к суду.

— Ужасно, — тихо сказала Элис.

— Гнусно — вот так будет точнее.

Он рассказал ей о разговорах с Джинни и Лейлой около бассейна. И как Дик Тремьян последовал за ним в гараж. И, наконец, о том, как Берни стал о чем-то говорить с ним в тот момент, как крик Джаннет поднял на ноги весь дом.

— Он так и не сказал тебе, о чем речь?

— Он сказал только, что может предложить мне деньги для вложений. Я же обвинил обоих, что они входят в «Омегу»... А затем он спас мне жизнь.

— Нет, минутку. — Элис выпрямилась. — Когда ты выбежал поправить тент и мы смотрели, как ты бежишь под дождем... а потом раздались выстрелы, и мы все пришли в ужас... Я попыталась выскочить к тебе, но Берни и Лейла остановили меня. Я плакала и пыталась вырваться. Лейла — а не Берни — прижала меня к стене. Внезапно она посмотрела на Берни и сказала: «Ты можешь двигаться, Берни! Все в порядке, Берни!..» Я не поняла тогда, но она прямо приказала ему.

— Женщины не посылают своих мужей под дула автоматов.

— Это меня и удивило. Я подумала, хватило бы у меня силы послать тебя... ради Берни.

И тут Таннер рассказал жене о брошке и о стене, на которой не осталось следов пуль.

— Но они же были в подвале, дорогой. Они не были снаружи. Они же не стреляли в нас. — Элис остановилась. Вспоминания о пережитом ужасе были непосильны для нее. Она не могла заставить себя продолжать. Вместо этого она рассказала об истерике Джоя, которую тот устроил в гостиной и о том, что Бетти Кардоне видела их через окно.

— Вот, значит, что с ними происходило, — сказал Таннер, когда она закончила рассказ. — И я не представляю, что это такое было.

— Но тот человек внизу сказал тебе, что все кончено. Он же сказал тебе эти слова?

— Он мне много чего сказал... Но кто же из них? Или все трое?

— Кто? — спросила она.

— «Омега». Речь может идти о парах. Они должны действовать по парам... Но Тремьянов и Кардоне одурманили в машине. Их бросили на Ласситер-роуд... Но было ли это?..

Засунув руки в карманы, Таннер стал мерить шагами комнату. Подойдя к окну, он перегнулся через подоконник, глядя на лужайку внизу.

— Там куча полицейских. Им смертельно скучно. Ручаюсь, что подвала они не видели. Интересно...

Стекло разлетелось вдребезги. Таннер покачнулся, и кровь хлынула на рубашку. Вскрикнув, Элис кинулась к мужу, который медленно опускался на пол.

Снаружи раздавался грохот очередей, но ни одна пуля не попала в окно. Они врезались в стены.

Патрульный в холле вломился в двери и бросился к упавшему Таннеру. Через три секунды в комнату ворвался охранник, стоявший внизу с пистолетом наготове. Снизу были слышны голоса. Задыхаясь, вбежала Лейла и кинулась к Элис.

— Берни! Ради Бога, Берни!

Но Остерман не появлялся.

— Положим его на кровать! — рявкнул полисмен, который спустился сверху. — Разрешите, мэм! Разрешите, мы переложим его на кровать!

Остерман еще с лестницы услышал крики.

— Что там, черт возьми, случилось?— Он вошел в комнату. — О, Иисусе!

Таннер пришел в себя и приподнялся, чтобы осмотреться. Рядом с врачом стоял Маккалиф; Элис сидела на краю постели. Берни и Лейла стояли у него в ногах, стараясь ободряюще улыбаться ему.

— С вами все будет в порядке. Очень удачно, — сказал врач. — Рана болезненная, но ничего серьезного. Проникающее ранение плеча, вот и все.

— В меня стреляли?

— В вас стреляли, — согласился Маккалиф.

— Кто?

— Этого мы не знаем. — Маккалиф старался скрыть свою ярость, но у него это не получалось. Капитан не сомневался, что его сознательно подвергли унижению: от него скрыли жизненно важную информацию. — Но вот что я вам скажу — я собираюсь допрашивать каждого из вас, пусть даже на это уйдет вся ночь, но я выясню, что тут происходит! Вас тут всех водят за нос, я-то этого не позволю!

— Рана обработана и перевязана, — сказал врач, надевая пиджак. — Вы можете вставать и двигаться, как только почувствуете, что у вас есть силы для этого, но только не делайте резких движений, мистер Таннер. У вас там всего лишь глубокий разрез. Вы, к счастью, потеряли очень мало крови. — Улыбнувшись на прощание, доктор торопливо покинул их. Оставаться и дальше ему не имело смысла.

Как только за ним закрылась дверь, Маккалиф отдал всем короткое приказание.

— Будьте любезны подождать внизу. Я хочу остаться наедине с мистером Таннером.

— Капитан, он только что был ранен, — твердо сказал Берни. — Вы не можете его допрашивать в таком состоянии; я этого не допущу.

— Я офицер полиции при исполнении своих обязанностей и в вашем разрешении не нуждаюсь. Вы слышали врача. Ранение у него не серьезное.

— Ему уже и так досталось! — Элис посмотрела на Маккалифа.

— Простите, миссис Таннер. Это необходимо. А теперь, будьте любезны...

— Нет, мы не будем! — Остерман оставил жену и подошел к шефу полиции. — Допрашивать надо не только его. Но и вас. Всю вашу проклятую полицию надо вытащить на ковер... Я хотел бы знать, почему не остановилась патрульная машина, капитан! Я слышал ваши объяснения, но не принимаю их!

— Если вы будете продолжать и дальше в том же духе, мистер Остерман, я вызову полицейских, и на вас наденут наручники!

— Этого я еще не испытывал...

— И не искушайте меня! Я уже имел дело с такой публикой. Я работал в Нью-Йорке, еврейская морда!

Остерман оцепенел.

— Что вы сказали?

— Так что не провоцируйте меня! Вы меня провоцируете!

— Плюнь, — сказал с постели Таннер. — Я не обращаю на него внимания, честное слово.

Оставшись наедине с Маккалифом, Таннер сел. Плечо у него болело, но он мог свободно двигать им.

Маккалиф подошел к кровати и взялся за ее спинку обеими руками, медленно произнося каждое слово.

— А теперь вы будете говорить. Вы расскажете мне все, что знаете, или я посажу вас по обвинению в утаивании информации, касающейся предумышленного убийства.

— Это они пытались убить меня.

— Тем не менее речь идет об убийстве. Убийстве. И не важно, идет ли речь о вас или об этом здоровом еврейском подонке!

— Почему вы так обозлены? — спросил Таннер. — Расскажите мне. Вы же должны были бы в ногах у меня валяться. Я налогоплательщик, а вы не смогли защитить мой дом и мою семью.

Маккалиф несколько раз попытался что-то выдавить из себя, но его буквально душила ярость. Наконец он взял себя в руки.

— О’кей. Я знаю, что кое-кому из вас не нравится, как я веду дела. Вы, сукины дети, хотите выставить меня отсюда и посадить какого-то вонючего хиппи, который только что кончил свой паршивый юридический колледж! Так вот, вам удастся это сделать, только если я сам решу уходить отсюда. А я не собираюсь выметаться! Мой послужной список останется чистым! И город этот будет вычищен! Так что выкладывайте, что тут происходит, и, если мне потребуется помощь, я получу ее! Но я не могу требовать, пока у меня ничего нет на руках!

Таннер, встав с постели, покачнулся, но, к своему удивлению, тут же пришел в себя.

— Я верю вам. Вы слишком глупы, чтобы врать... И вы правы. Кое-кто не любит вас. Но пока оставим это... Я еще не ответил на ваши вопросы. Но вместо этого я собираюсь отдать вам приказ. Вы будете круглосуточно охранять этот дом, пока я не отменю его! Понятно?

— Я не выслушиваю приказов!

— А этому придется подчиниться. В противном случае вы появитесь на шестидесяти миллионах телевизионных экранов как типичный пример тупого, необразованного и злобного служаки, представляющего собой угрозу для сил охраны порядка. Вас смешают с дерьмом. Лишат пенсии и выкинут.

— Вы не посмеете сделать этого...

— Неужто? Хотите убедиться?

Маккалиф уставился в лицо Таннера. Вены на его шее так вздулись, что журналисту показалось: его собеседника сейчас хватит удар.

— Как я ненавижу вас, подонков, — холодно сказал он. — Со всеми вашими мозгами.

— Как и я вас... ибо видел вас в деле. Однако теперь это не важно. Садитесь.

Через десять минут Маккалиф вылетел из дома прямо под потоки дождя. С грохотом захлопнув за собой дверь, он стал раздавать отрывистые приказания полицейским. Затем, не обращая внимания на небрежные кивки подчиненных, он влез в свою машину.

Таннер вытащил из ящика чистую рубашку и неловко натянул ее. Выйдя из спальни, он стал спускаться по лестнице.

Элис, стоявшая в холле и говорившая с полицейским, увидела его. Она кинулась поддержать мужа.

— Тут все вокруг заполнено полицией, которая лазает по всем углам. Мне кажется, что их тут целая армия... О, Господи! Я пытаюсь сохранять спокойствие. Но у меня не получается! Обняв его, Элис почувствовала повязку под тканью рубашки. — Что нам теперь делать? Кто сможет остановить все это?

— Все будет в порядке... Просто нам надо еще немного подождать.

— Почему?

— Маккалиф сообщил мне кое-какую информацию.

— Какую?

Таннер увлек Элис подальше к стене. Он говорил очень тихо, чтобы полицейские не подслушали их.

— Те, кто скрывался около окон подвала, получили ранения. Один — весьма серьезное. В ногу. Относительно второго я не уверен, но Берни утверждает, что попал ему в грудь или плечо. Маккалиф отправился повидаться с Тремь-янами и Кардоне. Затем он будет мне звонить. Это может занять некоторое время, но он обязательно свяжется со мной.

— Ты сказал ему, что он должен искать?

— Нет. Ничего. Я просто попросил его проверить их версии относительно того, где они были. Вот и все. Я не хочу, чтобы Маккалиф делал какие-то выводы и принимал решения. Пусть этим занимается Фассет.

Нет, не Фассет будет этим заниматься, подумал Таннер. Теперь лишь он будет принимать решения. И больше никто. Когда придет время действий, он все расскажет Элис. В последнюю минуту. Поэтому, улыбнувшись ей, он обвил рукой ее талию и выразил желание освободиться от всех дел, чтобы снова заниматься с ней любовью.

Телефон зазвонил в десять сорок семь.

— Джон? Это Дик. У меня тут был Маккалиф. — Тремьян тяжело дышал в трубку, но старался сохранять спокойствие. Чувствовалось тем не менее что он с трудом держит себя в руках.

— ...Я представления не имею, что у вас там случилось. Предумышленное убийство, Боже мой! Да я и не хочу знать, но это больше, чем я могу вынести! Прости, Джон, но я забираю отсюда свою семью. Я заказал места в «ПанАм» на десять утра.

— Куда ты направляешься?

Тремьян не ответил. Таннер снова заговорил:

— Я спрашиваю тебя, куда ты направляешься?

— Прости, Джон... может, это звучит ужасно, но я не хотел бы говорить тебе.

— Думаю, что могу понять тебя... Хотя сделай нам одолжение. Навести нас по пути в аэропорт.

— Не могу обещать. Пока.

Таннер так крепко сжимал трубку, что сейчас еле разжал пальцы. Он набрал номер полиции Сэддл-Уолли.

— Полицейский участок. Сержант Дейл.

— Капитана Маккалифа, пожалуйста. Говорит Джон Таннер.

— Его здесь нет, мистер Таннер.

— Можете ли вы найти его? Это очень срочно.

— Попробую связаться с ним по рации. Вы будете ждать?

— Нет, просто попросите его как можно скорее связаться со мной. — Таннер дал свой номер телефона и отключился. Маккалиф, скорее всего, едет к Кардоне. Он должен вот-вот оказаться там. Скоро он позвонит. Таннер вернулся в гостиную. Ему нужно было, чтобы Остерманы расслабились.

Это было частью его плана.

— Кто звонил? — спросил Берни.

— Дик. Он слышал о том, что тут случилось... Он берет свою семью и уезжает.

Остерманы переглянулись.

— Куда?

— Не сказал. У них билеты на утренний рейс.

— Он не сказал, куда едет? — Берни небрежно поднялся, но не мог скрыть свою обеспокоенность.

— Я тебе сказал. Он не захотел мне говорить.

— Ты не это имел в виду. — Остерман смотрел на Таннера.— Ты сказал: «не захотел». Это совсем не то, что просто «не сказал».

— Думаю, что... А ты по-прежнему считаешь, что мы должны отправляться в Вашингтон?

— Что? — Остерман посмотрел на жену. Она не слышала вопроса Таннера.

— Ты все же считаешь, что мы должны ехать в Вашингтон?

— Да.— Теперь Берни смотрел на Таннера. Уверен в этом больше, чем когда-либо. Ты нуждаешься в защите. В подлинной защите... Они пытаются убить тебя, Джон.

— Вот это меня и удивляет. Я пытаюсь понять, меня ли они пытаются убить.

— Что ты хочешь этим сказать? — Лейла, встав, повернулась к Таннеру.

Зазвонил телефон.

Вбежав в кабинет, Таннер сорвал трубку. Это был Маккалиф.

— Слушайте, — тихо сказал Таннер. — Я хочу, чтобы вы точно описали мне — только точно! — как вел себя Тремьян во время разговора с вами.

— Он был у себя в кабинете.

— Где именно в кабинете?

— Сидел за столом. А что?

— Вставал ли он? Прохаживался ли по комнате? Например, встал ли он, чтобы пожать вам руку?

— Нет. Кажется, что нет. Нет, он не делал этого.

— А как его жена? Она впустила вас?

— Нет. Горничная. Жена Тремьяна была наверху. Она себя плохо чувствует. Мы проверяли, она в самом деле вызвала врача.

— Хорошо. Теперь расскажите мне о Кардоне. Где вы их обнаружили?

— Первым делом я поговорил с его женой. Меня впустил один из детей. Она лежала на диване, а ее муж был в гараже.

— Где вы говорили с ним?

— Я же сказал вам. В гараже. Но сразу отловить его мне не удалось. Он собирается ехать в Филадельфию. Его отец тяжело болен. И от него требуется, чтобы он обязательно присутствовал.

— В Филадельфию?.. Так где же на самом деле он был?

— Да в гараже, говорю я вам! Он сложил вещи. Он уже сидел в машине. И сказал мне, чтобы я поторапливался. Он хотел уже трогать с места.

— То есть он сидел в машине?

— Именно так.

— Это не показалось вам странным?

— С чего бы? Ради Бога, у него отец умирает! И он сгорал от нетерпения скорее отправиться в Филадельфию. Я все это проверю.

Таннер повесил трубку.

Маккалифу не удалось увидеть ни одну из этих пар в нормальных условиях. Никто из них не стоял, никто не сделал ни шагу. У обоих были веские причины не оставаться дома в воскресенье.

Тремьян, сидящий за столом, испуганный и неподвижный.

Кардоне в машине, думающий только о том, чтобы скорее уехать.

Один из них или оба ранены.

Один или, может быть, оба — «Омега».

Время шло. Дождь кончился, и это упрощало дело, хотя все деревья были мокрые.

На кухне Таннер переоделся в одежду, которую притащил из спальни: черные брюки, черный свитер с длинными рукавами; убедился, что у него с собой не меньше шести монеток, чтобы звонить. Наконец он прицепил к воротнику свитера тоненький, как карандаш, фонарик.

Выглянув в дверь, он позвал Элис на кухню. Этого разговора он боялся куда больше того, что ему предстояло. Тем не менее выхода не было. Он понимал, что должен ей все рассказать.

— Что ты собираешься делать? Почему?..

Таннер прижал палец к губам и притянул жену к себе. Они отошли в дальний конец кухни, поближе к дверям гаража, в самый дальний угол от холла. Он тихонько шепнул:

— Ты помнишь, я просил доверять мне?

Элис медленно наклонила голову.

— Мне надо выйти пройтись, просто пройтись. Я встречаюсь с парой людей, которые помогут мне. Маккалиф был с ними в контакте.

— Почему они не могут прийти прямо сюда? Я не хочу, чтобы ты уходил. Ты не можешь уйти!

— Практически, у меня нет выхода. Все было заранее обговорено, — соврал он ей, догадываясь, что она подозревает его во лжи. — Чуть погодя я позвоню тебе. И ты поймешь, что все в порядке. Но до этого я хотел, чтобы ты сказала Остерманам, что я пошел пройтись... что я устал, вымотался — все что хочешь. Очень важно, чтобы они думали, будто ты веришь, что я пошел прогуляться. И что с минуты на минуты я буду обратно. Может быть, я только переговорю с людьми, которые ждут меня.

— С кем ты собираешься встречаться? Ты должен мне сказать.

— С людьми Фассета.

Она в упор смотрела на него. Теперь между ними возникла ложь, и она пыталась поймать его взгляд.

— Ты обязан это делать? — тихо спросила она.

— Да. — Он с трудом обнял ее, борясь с желанием остаться, и быстро вышел через дверь кухни.

Снаружи Джон неторопливо миновал свои владения, стараясь, чтобы полицейские по обе стороны дома не заметили его, пока он не окажется там, откуда его уже не будет видно. И тут, убедившись, что никто не смотрит ему вслед, он исчез в лесу.

Он описал широкий круг к западу от дома, пустив в ход узкий лучик фонарика, чтобы не наткнуться на препятствие. Влажная липкая земля цепляла его за ноги, но наконец он увидел огни на заднем дворе дома своего соседа Скенлана, который располагался в трехстах футах от границы его владений. Таннер промок до нитки, когда, поднявшись на заднее крыльцо его дома, позвонил в дверь.

Минут через пятнадцать — прошло времени больше, чем он предполагал, — он уже сидел в салоне «мерседеса» Скенлана и включал двигатель. На поясе у него был скен-лановский «Смит-и-Вессон» со вставленной обоймой, и три запасные обоймы он распихал по карманам.

Таннер повернул налево по Орчард-драйв, направляясь к центру городка. Уже было за полночь, и он несколько выбивался из намеченного расписания.

Он еще раз быстро перебрал в памяти все свои действия и прислушался к своему самочувствию. Он никогда не считал себя уж очень смелым человеком. Все его поступки были продиктованы мгновенным импульсом. И теперь он явно не чувствовал прилива храбрости. Им владело одно лишь отчаяние.

Страх, глубоко укоренившийся ужас, в котором он жил последние несколько дней, как-то уравновесился родившимся в нем гневом. Гневом из-за того, что кто-то манипулировал им. Больше он этого никому не позволит.

В Сэддл-Уолли было пустынно, главную улицу слабо освещали отблески люминесцентных ламп, и витрины магазина представляли собой образ изобилия, свойственного этому месту. Не было ни неоновых реклам, ни бегущих огней, все было выключено.

Таннер проехал мимо «Виллидж-паб» и стоянки такси, сделал крутой поворот и припарковался. Общественный телефон оказался как раз рядом с «мерседесом». Он поставил машину так, чтобы иметь возможность осмотреть весь прилегающий район. Перейдя через улицу, он сделал первый звонок.

— Тремьян, это Таннер. Молчи и слушай меня... С «Омегой» все кончено. Она разогнана. Мне об этом сообщили. Сообщили и Цюриху. Мы устроили тебе последнее испытание, и ты провалился. Трудно было себе представить большую глупость! Сегодня я сообщаю тебе завершающий приказ. В два тридцать быть у вокзала на Ласситер-роуд. И не пытайся звонить мне домой. Я связываюсь с тобой из города. Возьму такси, чтобы добраться туда. Благодаря вам за моим домом наблюдают! Будь у старого вокзала в два тридцать и возьми с собой Вирджинию. «Омега» рухнула! Если хочешь остаться в живых, будь на месте... В два тридцать!

Таннер повесил трубку. Следующий — Кардоне.

— Бетти? Это Таннер. Слушай внимательно. Свяжись с Джоем и скажи ему, что с «Омегой» покончено. Меня не волнует, как ты найдешь его, но он должен быть здесь. Это приказ из Цюриха. Скажи это ему!.. «Омега» разгромлена. Вы все вели себя как полные идиоты. Вывести из строя мои машины было сущей глупостью. Сегодня вечером я отдаю завершающий приказ у старого вокзала на Ласситер-роуд. Чтобы вы с Джоем были там! Вас ждет Цюрих. И не пытайтесь перезванивать мне! Я говорю не из дома. Мой дом под наблюдением. Я воспользуюсь такси. Помни: на Ласситер-роуд, и скажи Джою.

Таннер снова повесил трубку. Третий его звонок был к себе домой.

— Элис? Все отлично, дорогая. Беспокоиться не о чем. Стоп, помолчи! Позови Берни к телефону... Элис, никаких вопросов! Позови Берни к телефону!.. Берни, это Джон. Прости, что беспокою тебя, но приходится. Я знаю, кто входит в «Омегу», но мне нужна твоя помощь. Я звоню из Виллиджа. Потом мне потребуется машина... не сейчас, а позже. Я не хочу, чтобы меня тут видели. Я возьму такси. Встреть меня у вокзала на Ласситер-роуд в два тридцать. Сверни вправо от шоссе и двигайся к востоку по Орчард — она поворачивает к северу — примерно с милю. Ты увидишь большой пруд, отгороженный белой изгородью. На другой стороне — Ласситер-роуд. Проедешь по ней пару миль и увидишь старый вокзал... Все кончено. Я возьму там «Омегу» в половине третьего. И, ради Бога, не ругай меня! Верь мне! Никому не звони и ничего не делай. Только будь там!

Таннер повесил трубку, открыл дверцу и направился к «мерседесу». 

 28

Он стоял в темном подъезде магазина игрушек. Ему пришло в голову, что «мерседес» Скенлана знают в Виллидже, и Тремьянам, Кардоне и, может быть, даже Остерманам известно, что Скенлан — его ближайший сосед. Хотя это может и пойти ему на пользу. Если кто-то предположит, что он одолжил машину, то сделает вывод, что он где-то поблизости от нее. И, следовательно, остается лишь ждать неподалеку. Теперь ему ничего не остается делать, а только ждать, пока не пробьет два, после чего двигаться к Ласситер-роуд.

Ждать в центре поселка, чтобы увидеть, кто явится искать его; кто попытается остановить его перед этой встречей. Какая из пар? Или появятся все трое? Ибо«Омега» теперь перепугана: произошло то, чего она и не могла себе представить — тайна вышла наружу.

«Омега» может попытаться остановить его. Если все, что говорил Фассет, является правдой, то ей ничего другого не остается. Перехватить его прежде, чем он окажется у старого вокзала.

Он посмотрел в оба конца улицы. В поле зрения были, только четверо: пара, прогуливавшая далматинского пса, человек, вышедший из заведения, и водитель, спящий на переднем сиденье своего такси.

С восточной стороны Таннер увидел фары медленно приближающего автомобиля. Скоро он убедился, что это его собственный фургон. Он вжался в проем темнот подъезда.

За рулем была Лейла Остерман. Одна.

У Таннера забилось сердце, участился пульс. Что ему теперь делать? Ему никогда не приходило в голову, что в кризисные минуты пары могут действовать по отдельности. И тем не менее Лейла была одна! А если Остерман захочет взять его семью в заложники, он не сможет помешать! Остерман был одним из тех, кого защищали, а не тем, за которым шла охота. Он свободно может передвигаться, оставляя сообщения о том, куда направляется. И если сочтет необходимым, он может заставить Элис и детей отправиться с ним!

Лейла поставила фургон перед пабом, вышла и быстро пошла к стоянке такси, где потрясла за плечо спящего водителя. Они тихо переговорили несколько секунд; Таннер не слышал, о чем шла речь. Лейла тут же вернулась к пабу и зашла внутрь. Таннер остался стоять в подъезде, пересчитывая мелочь в кармане и ожидая ее возвращения. Ожидание было мучительным. Он должен добраться до телефона. Он должен связаться с полицией! Он должен убедиться, что его семья в безопасности!

Наконец она появилась, села в фургон и двинулась. Проехав пять или шесть кварталов к западу, она повернула направо, и машина исчезла.

Таннер побежал через улицу к телефонной будке. Бросив дайм, он набрал номер.

— Алло?

Слава Богу! Это была Элис!

— Это я...

— Где ты?..

— Теперь это не важно. Все идет отлично... С тобой все в порядке? — Он слушал очень внимательно, стараясь уловить хоть одну фальшивую нотку.

— Конечно, в порядке. Мы ужасно волнуемся из-за тебя. Чем ты занимаешься?

Голос у нее был естественный. Все было в порядке.

— У меня нет времени. Я хочу...

Она прервала его:

— Лейла поехала искать тебя. Ты делаешь ужасную ошибку... Мы переговорили. Мы с тобой ошибались, дорогой. Очень ошибались. Берни обеспокоен, и он думает...

Он прервал ее. Он не имел права тратить впустую ни одной секунды ни на Остерманов, ни на нее.

— Я вынужден прервать разговор. Делай все, что я тебе сказал. Оставайся под охраной. Не позволяй ей отходить слишком далеко!

Прежде, чем она успела ответить, он рывком повесил трубку на рычаг. Он должен связаться с полицией. Сейчас на счету каждая минута.

— Участок. Говорит Дженкинс.

Значит, в полицию Сэддл-Уолли вернулся хоть один человек, знающий об «Омеге» не понаслышке. Его вызвал Маккалиф.

— Участок, — терпеливо повторил патрульный.

— Это Джон Таннер.

— Иисус Христос, куда вы запропастились? Мы с ног сбились в поисках!

— Вы меня не найдете. Пока я сам этого не захочу... А теперь слушайте меня! В доме двое полицейских — и я хочу, чтобы они оставались рядом с моей женой. Чтобы она ни на секунду не оставалась одна! И дети! Ни на секунду! Никто из них не должен остаться наедине с Остерманами!

— Конечно! Мы это знаем! А теперь — где вы? Перестаньте делать глупости, черт побери!

— Я позвоню вам позже. И не пытайтесь выяснять, откуда я звоню. Я объявлюсь.

Закончив разговор, Таннер приоткрыл дверь будки в поисках лучшего наблюдательного поста, чем подъезд магазина. Он направился обратно через улицу. Водитель такси по-прежнему спал.

Внезапно, без всякого предупреждения, Таннер услышал рев двигателя. За спиной его возникли размытые очертания машины без фар. Она возникла словно бы из небытия и летела с дикой скоростью; ее целью был он. Он успел прыгнуть на ближайший тротуар, лишь на фут опередив пронесшуюся машину, и кинулся за угол, чудом избежав столкновения.

В ту же секунду он почувствовал сильный удар по левой ноге.

Раздался пронзительный лязг тормозов. Упав, Таннер перекатился через голову и увидел, как черная машина, впритирку миновав «мерседес», умчалась вниз по Уоллей-роуд.

Боль в ноге становилась невыносимой; ныло и болело плечо. Он взмолился, чтобы Бог не лишил его способности передвигаться! Он должен двигаться!

Водитель такси подбежал к нему.

— Иисусе! Что случилось?

— Помогите мне, пожалуйста, подняться...

— Конечно! Конечно! Вы в порядке?.. Этот парень, должно быть, крепко перебрал. О, Иисусе! Он же мог вас убить! Хотите, я вызову врача?

— Нет. Нет. Не стоит.

— Я сейчас добегу до телефона. Я вызову полицию! Они сию же секунду доставят врача!

— Нет. Нет, не надо! Я в полном порядке... Просто помогите мне сделать несколько шагов. — Было мучительно больно, но Таннер выяснил, что двигаться может. Это было самым важным. Боль его ныне не волновала. Его ничто не волновало, кроме «Омеги». И «Омега» теперь была полностью разоблачена!

— Лучше я все же вызову полицию, — сказал водитель такси, поддерживая Таннера под руку. — Этого циркача, скорее всего, надо перехватить на дороге.

— Нет... номера ведь я не заметил. Я даже не обратил внимания, какой у него тип машины. Так что толку не будет.

— Пожалуй, в самом деле. Пусть этот сукин сын врежется в дерево.

— Ага. Это верно. — Таннер уже мог двигаться самостоятельно. С ним все будет в порядке.

На другой стороне улицы у стоянки такси зазвонил телефон.

— Это мне... С вами все в порядке?

— Конечно. Спасибо вам.

— Субботний вечер. За всю смену, скорее всего, и будет только этот один звонок. В субботу вечером дежурит только одна машина, да и той многовато. — Водитель поспешил к телефону. — Удачи, приятель. Так ты уверен, что тебе не нужен врач?

— Совершенно. Спасибо.

Он видел, как водитель записал адрес, а потом услышал, как тот повторил его.

— Тремьян. Пичтри-лейн, шестнадцать. Буду через пять минут, мэм. — Повесив трубку, он обратил внимание на Таннера, наблюдавшего за ним. — Как вам это нравится? Она хочет отправиться в мотель в Кеннеди. С чего это она решила путешествовать?

Таннер был растерян. У Тремьянов были две своих машины... Неужели он решил игнорировать приказ встретиться на Ласситер-роуд? Или, занарядив единственное ночное такси в Сэддл-Уолли, Тремьян хотел быть уверен, что Таннеру не добраться до места?

Все возможно.

Таннер захромал по аллее, направляясь обратно к пабу.

Неподалеку была муниципальная стоянка, и в случае необходимости отсюда ему удастся ускользнуть незамеченным. Остановившись в аллее, он стал массировать ноющую ногу. Ему нужно собрать все силы, чтобы выдержать чуть больше часа. Было без пятнадцати час ночи. Еще час — и он сможет отправиться к вокзалу. Может быть, вернется и та черная машина. Возможно, появится кто-то еще.

Ему захотелось закурить, но он решил не чиркать спичкой на виду. Можно скрыть в ладонях тлеющий огонек сигареты, но не вспышку спички. Он зашел ярдов на десять в глубь аллеи и закурил. Послышались какие-то звуки. Шаги?

Он стал осторожно пробираться к выходу на Уоллей-роуд. Поселок был пуст. Только слабые звуки доносились из паба. Затем дверь его открылась и вышли трое: Джим и Нэнси Лумисы с человеком, которого он не знал. Джон разочарованно хмыкнул.

Вот он стоит здесь, Джон Таннер, уважаемый директор службы новостей компании «Стандарт-мючуэл», скрываясь в темной аллее, — грязный, промокший, с пулевой раной в плече и с огромным синяком на ноге оттого, что водитель пытался его убить, — беззвучно наблюдая, как Джим и Нэнси покидают ресторанчик. Джим Лумис. «Омега» коснулась его; но он так и не узнал об этом.

С западного конца Уоллей-роуд, где она вливалась в шоссе номер пять, тихо подъехал автомобиль, который двигался со скоростью не больше десяти миль в час. Похоже, что водитель искал кого-то или что-то на Уоллей-роуд.

Это был Джой.

Он не поехал в Филадельфию. Не было никакого умирающего отца в Филадельфии. Кардоне врал.

Для Таннера это было открытием.

Прижавшись спиной к стене, он постарался стать как можно более незаметным, но у него была высокая крупная фигура. Лишь для того, чтобы чувствовать себя в безопасности, он вытащил из-за пояса пистолет Скенлана. Если придется, он убьет Кардоне.

Когда машина была от него не далее чем в сорока футах, два коротких резких звука донесшихся со стороны машины, которая показалась с противоположной стороны, заставили Кардоне остановиться.

Вторая машина быстро приближалась.

Это был Тремьян. Когда он проезжал мимо, Таннер успел увидеть, что лицо его искажено страхом.

Юрист приблизился к Кардоне, и они обменялись несколькими быстрыми тихими фразами, Таннер не мог разобрать слов, но видел, что при их кратком разговоре оба были в большом возбуждении. Тремьян развернулся и уехал в том же направлении, откуда прибыл.

Таннер расслабил нывшие от напряжения мышцы. Теперь он должен учитывать каждую мелочь, все, что он знал, и еще больше то, что ему не было известно. «Омега» плюс еще кто-то, прикинул он. Кто был в том черном автомобиле? Кто хотел покончить с ним?

Теперь не было смысла дальше размышлять об этой проблеме. Он знает, что делать. Он остановится в нескольких сотнях ярдов от вокзала на Ласситер и будет ждать, пока «Омега» не заявит о себе.

Миновав аллею, он направился к машине. И тут застыл как вкопанный.

С его машиной было неладно. В слабом свете уличных фонарей он видел, что задок ее опустился почти до земли. Хромированный бампер висел всего лишь в нескольких дюймах над мостовой.

Вытаскивая фонарик, он кинулся к машине. Обе задние шины были проколоты, и вес автомобиля держался только на металлических дисках. Согнувшись, он увидел два сделанных ножом разреза в покрышках.

Как? Когда? Он не отходил от машины дальше чем на двадцать ярдов! Улица была совершенно пустынна! Никого! Никто не мог незамеченным подкрасться к «мерседесу»!

Разве что в те несколько минут, что он скрывался в аллее. Когда он закуривал и чуть позже, когда, прижавшись к стене, наблюдал за Тремьяном и Кардоне. В те секунды ему казалось, что он слышит чьи-то шаги.

Покрышки были разрезаны всего лишь минут пять назад!

«О, Господи!» — подумал Таннер. Игры вокруг него не прекратились! «Омега» идет за ним по пятам. Она знает. Она предугадывает каждое его намерение! Она ни на секунду не спускает с него глаз!

Что там Элис начала говорить по телефону? Берни... что? Он двинулся к телефонной будке, вынимая последний дайм. Пересекая улицу, он вытащил пистолет из кармана и внимательно огляделся. Тот, кто разрезал покрышки, может быть, затаился где-то поблизости.

— Элис?

— Ради Бога, дорогой, возвращайся домой!

— Чуть погодя. Честное слово, у меня нет никаких проблем. Вообще нет... Я просто хотел тебя спросить. Это очень важно.

—Самое важное, чтобы ты был дома!

— Ты говорила раньше, будто Берни что-то решил. Что именно?

— Ох... когда ты позвонил в первый раз, Лейла поехала искать тебя, а Берни не хотел оставлять нас одних. Но он боялся, что ты не послушаешь ее, и, так как-тут была полиция, он решил сам поехать искать тебя.

— Он взял «триумф»?

— Нет. Он одолжил машину у одного из полицейских.

— О, Господи! — Таннер старался сдерживаться, разговаривая по телефону, но тут не выдержал. Большая черная машина, неизвестно откуда появившаяся! «Плюс один» обрел реальные очертания. — Он вернулся?

— Нет. Хотя Лейла уже здесь. Она думает, что он просто заблудился. -

— Я перезвоню тебе. — Таннер повесил трубку. Конечно, Берни «заблудился». Он еще не успел вернуться. Во всяком случае, пока Таннер скрывался в аллее, пока ему резали покрышки.

Теперь он был убежден, что, как бы там ни было, ему надо добраться до Ласситер-роуд. Добраться и расположиться там прежде, чем кто-то из «Омеги» остановит его или выяснит, где он находится.

Ласситер-роуд тянулась по диагонали к северо-западу, примерно в трех милях от центра поселка. Вокзал был еще в паре миль. Он пойдет пешком. Это все, что он может сделать.

На подгибающихся ногах он старался идти как можно быстрее. Никто не следовал за ним.

Ему пришлось сделать дугу, чтобы оказаться на северозападной окраине городка, — здесь уже не было тротуаров, а только простирались лужайки. Теперь Ласситер-роуд была не так уж и далеко. Дважды ему приходилось ложиться на землю, когда мимо проезжали машины, хотя водители смотрели только на дорогу перед собой.

Наконец, пробравшись сквозь заросли, которые окаймляли газон, смахивающий на его собственный, он выбрался на Ласситер-роуд.

Ковыляя по ее выщербленной поверхности, Таннер свернул налево, и начался последний этап его путешествия. По его подсчетам, ему надо было одолеть милю-полто-ры. Если выдержит нога, он окажется у старого вокзала минут через пятнадцать. Если нога откажет, ему придется двигаться медленнее, но он доберется. На его часах было без двадцати два. Время у него есть.

«Омега» вряд ли явится туда заблаговременно. Ей это ни к чему. Она — или они? — не знает, что ее там ожидает.

Ковыляя по дороге, Таннер понял, что чувствует себя куда лучше — в большей безопасности, — если держит пистолет. Шоссе позади осветилось: фары, в трехстах или в четырехстах ярдах. Он бросился в лес, стеной стоящий вдоль дороги, и лег ничком на сырую землю.

Мимо него медленно проехала машина. Это был тот же самый черный лимузин, который чуть не сбил его на Уоллей-роуд. Водителя он не разглядел, да это и невозможно было сделать в темноте.

Когда машина скрылась из виду, Таннер вернулся на дорогу. Он предпочел бы двигаться под прикрытием леса, но это было невозможно. На открытом пространстве он двигался куда быстрее. Прихрамывая, он заковылял дальше, прикидывая, стоит ли черный полицейский автомобиль уже у дома на Орчард-драйв, 22. И не был ли его водителем писатель по имени Остерман.

Таннер одолел примерно с полмили, когда снова увидел огни, но теперь уже перед ним. Он кинулся в кусты, моля Бога, чтобы его не заметили, и спустил предохранитель.

Автомобиль приближался на огромной скорости. Кто бы им ни управлял, чувствовалось, что он возвращался в поисках кого-то.

Его ли ищут?

Или Лейлу Остерман?

Или идет поиск Кардоне, у которого нет умирающего в Филадельфии отца? Или Тремьяна, который отнюдь не собирается в мотель при аэропорте Кеннеди.

Встав, Таннер продолжал движение, сжимая в руке пистолет, хотя нога почти подламывалась.

Одолев поворот дороги, он, наконец, оказался на месте. Чудом сохранившийся уличный фонарь освещал выщербленный фасад старого вокзала. Вьющиеся растения оплетали стены с отлетевшей штукатуркой, а вокруг валялись гнилые стволы и сучья деревьев. В трещинах фундамента угнездились какие-то уродливые побеги.

Здесь не было ни порывов ветра, ни потоков дождя, и тишину нарушал лишь ритмичный стук капель, скатывающихся с листьев и веток: шторм окончательно выдохся.

Он стоял на краю запущенной и заросшей стоянки машин, прикидывая, где бы ему расположиться. Было уже почти два часа, и надо было найти надежное укрытие. В самом здании станции! Возможно, ему удастся пробраться внутрь. Он двинулся сквозь заросли, шурша галькой.

Слепящий свет резанул его по глазам. Он инстинктивно кинулся вперед и перекатился через раненое плечо, не почувствовав боли. Мощный прожектор обшаривал окрестности вокзала, и он слышал как Автоматные очереди эхом отдаются в ночной тишине. Пули врезались в землю рядом с ним и свистели над головой. Уворачиваясь от них, он еще несколько раз перекатился, почувствовав, что одна из пуль ранила его в левую руку.

Оказавшись на краю гравийной дорожки, он прицелился в источник света и несколько раз торопливо нажал курок. Прожектор с грохотом взорвался, и он услышал крик боли. Таннер продолжал нажимать спусковой крючок, пока обойма не опустела. Он попытался залезть левой рукой в карман за новой обоймой, но рука его не слушалась.

Снова наступила тишина. Он положил пистолет и неловко вытащил вторую обойму, пустив в ход правую руку. Взявшись зубами за горячее дуло и обжигаясь, вложил полную обойму и защелкнул ее.

Таннер лежал и ждал какого-то движения со стороны врага. Или звука. Но ничего не происходило.

Он медленно поднялся; левая рука безвольно висела вдоль туловища. Прямо перед собой он держал пистолет и был готов тут же нажать курок при малейшем шевелении в траве.

Ничего не произошло.

Таннер двинулся к дверям станции, держа пистолет наготове и осторожно пробуя ногой землю, чтобы при очередном шаге не упасть из-за неожиданного препятствия. Оказавшись рядом с закрытыми дверями, он понял, что, если они заколочены, ему не удастся их вышибить. Тела он почти не чувствовал. Силы его были на исходе.

Тем не менее он уперся спиной в полотно двери и тяжелые створки с громким скрипом слегка приоткрылись. Таннер чуть повернул голову, прикинув, что щель получилась не больше трех или четырех дюймов в ширину. Древние петли сильно проржавели. Он надавил правым плечом на дверь, и она поддалась, пропустив Таннера в темноту, скрывавшую прогнивший пол станции.

Там же, где стоял, он опустился на пол и пролежал несколько секунд. Дверь станции теперь была открыта на три четверти, а верхняя ее часть едва держалась на петлях. Уличный фонарь ярдах в пятидесяти освещал округу.

Другим источником света были провалы и проломы в крыше.

Внезапно Таннер, прижимавшийся ухом к полу, услышал скрип. Ошибиться было невозможно — кто-то продвигался вперед по прогнившим половицам. Попытался повернуться и приподняться, но опоздал. Он почувствовал резкий удар по основанию черепа. Теряя сознание, успел увидеть ноги. Одна из них была забинтована.

Он безвольно обмяк на полу, но прежде, чем его поглотила темнота, увидел над собой лицо.

И Таннер понял, что наконец нашел «Омегу».

Это был Лоренс Фассет. 

 29

Он не представлял себе, сколько времени был без сознания. Пять минут? Час? Таннер никак не мог сообразить. Не видел циферблата и не мог поднять левую руку, чтобы взглянуть на часы. Он лежал ничком на грубом выщербленном полу полуразрушенного станционного здания. Голова раскалывалась, чувствовал, как струится кровь из раны на руке.

Фассет!

Вот кто манипулировал им.

«Омега».

В голове у него всплывали обрывки прошлых разговоров.

«...Мы должны встретиться... наши жены должны встретиться...»

Но жена Лоренса Фассета погибла в Восточном Берлине. Была убита в Восточном Берлине. Этот факт действовал неотразимо.

И было что-то еще. Что-то, имеющее отношение к передаче Вудворда. К передаче год назад, в которой шла речь о ЦРУ.

«...Я был тогда в Штатах. И видел ее».

Но он не был тогда в Штатах. В Вашингтоне Фассет сказал, что год назад он был на албанской границе. «...Сорок пять дней занудных переговоров. В полевых условиях». Поэтому он и вышел на контакт с Джоном Таннером, солидным, незапятнанным директором службы новостей «Стандарт-мючуэл», обитателем тех мест, где действовал «Порванный ремень».

Были и еще кое-какие противоречия — они не бросались в глаза, но были. Но теперь они ему не пригодятся. Жизнь его подошла к концу в развалинах старого вокзала.

Чуть повернув голову, он увидел стоящего над ним Фассета.

— Нам из-за вас досталось немало хлопот. Стреляй вы чуть получше, на вашем счету уже был бы первоклассный труп. Мертвый герой. Но во всяком случае, при таком ранении он скоро отдаст концы./. Ну да, он, честно сказать, даже не понимает высокую цену своей жертвы... Как видите, я вам не врал. Мы фанатики. Мы должны быть такими.

— И что теперь?

— Мы ждем остальных. Должны показаться один или два. И тогда все будет кончено. Боюсь, что и им, и вам придется расстаться с жизнью. И Вашингтон получит свою «Омегу». И, может быть, полевой агент по имени Фассет получит очередную благодарность в приказе. И не исключено, что в один прекрасный день они сделают меня начальником Оперативного отдела.

— Вы предатель. — Рядом с его правой рукой лежала густая тень, в которой пальцы Таннера что-то нащупали. Это был отломанный кусок перекрытия, примерно в два фута длиной и в дюйм шириной. Неловко, морщась от боли, он сел, незаметно подтянув его поближе к себе.

— С моей точки зрения — ни в коем случае. Можно считать меня отступником. Но не предателем. Но давайте не будем углубляться в эту тему. Вы не можете ни понять, ни принять другую точку зрения. А вот я считаю, что предатели — вы. Все вы. И если посмотреть...

Таннер вцепился в кусок дерева и изо всех оставшихся сил ударил по забинтованной ноге перед собой. Кровь тут же пропитала повязку. Приподнявшись, он ударил головой Фассету в пах, тщетно стараясь перехватить его руку с пистолетом. Фассет яростно вскрикнул. Правой рукой Таннер нащупал кисть агента, но его левая рука, обмякшая, не действовала совершенно. Рывком он прижал Фассета к стене и ударил пяткой по раненой ноге, потом еще и еще.

Таннеру, наконец, удалось вытащить пистолет, но он упал на пол и откатился к дверям, где и остался лежать в полоске света. Сдавленный стон Фассета, который, скорчившись, сполз вдоль стены, нарушил мертвую тишину здания.

Кинувшись за пистолетом, Джон успел схватить его и зажать в руке. Все его тело разрывалось от боли, когда он приподнялся, и по руке струилась кровь.

Фассет был почти без сознания, судорожно втягивая в себя воздух. Таннер хотел, чтобы он остался в живых, потому что ему нужна была живая «Омега». Он вспомнил о подвале, об Элис и детях, прижимавшихся к стене и, тщательно прицелившись, дважды выстрелил — один раз в месиво кровавых бинтов, что представляла собой рана Фассета, а другим выстрелом раздробил ему коленную чашечку.

Джон обессиленно припал к дверному косяку, придерживаясь за него. Морщась от боли, посмотрел на часы: два тридцать семь. Прошло семь минут после назначенного времени.

Никто еще не появился. Один из «Омеги» корчился на полу в здании вокзала; другой лежит в высокой мокрой траве за стоянкой для машин.

Он прикинул, кто бы это мог быть?

Тремьян?.

Кардоне?

Остерман?

Оторвав часть рукава, Таннер попытался перетянуть рану на руке. Хоть бы немного прекратить кровотечение. В таком случае он сможет добраться через старую стоянку до прожектора, разбитого выстрелом.

Но у него ничего не получилось и, потеряв равновесие, он упал на пол спиной. Он не в лучшем состоянии, чем Фассет. Обе их жизни угаснут тут. В старом здании вокзала.

Издалека донеслось какое-то завывание; Таннер не мог понять, то ли это игра его утомленного воображения, то ли оно на самом деле. На самом деле! Оно становилось все громче.

Сирена. И теперь он услышал шум двигателей, скрип тормозов.

Таннер приподнялся, опираясь на локоть. Изо всех сил он пытался встать — хотя бы на колени: и этого хватит. Тогда он сможет ползти. Ползти к дверям.

Лучи фар скользнули через дверной проем по осыпавшейся штукатурке. Затем раздался голос, усиленный мегафоном.

— Это полиция! Здесь же и федеральные власти!

Если у вас есть оружие, выкиньте его через двери и выходите с поднятыми руками!.. Если вы взяли Таннера в заложники, немедленно освободите его! Вы окружены. Скрыться вам не удастся!

Таннер пытался издать какой-то звук, подползая к дверям. Снова раздался тот же голос.

— Мы повторяем. Выбросьте оружие...

Таннер услышал еще чей-то голос, помимо того, кто говорил в мегафон.

— Сюда! Направьте сюда свет! К этой машине! Вот сюда в траву!

Кто-то из прибывших нашел другого из «Омеги».

— Таннер! Джон Таннер! Вы внутри?!

Таннер дополз до порога и перевалился через него, закрыв глаза от яркого света прожектора.

— Вот он! Иисусе, вы только посмотрите на него!

Таннер сделал движение вперед. Подбежавший Дженкинс успел поддержать его.

— Вы пришли в себя, мистер Таннер? Мы перевязали вас, как могли. Хватит до прибытия «скорой помощи». Посмотрите, можете ли вы передвигаться. — Дженкинс придержал Таннера за пояс и помог ему подняться на ноги. Двое других полицейских выносили Фассета.

— Это он... Это «Омега».

— Мы знаем. Вы совершенно потрясающий человек. Вы сделали то, что никому не удавалось за пять лет работы. Вы передали нам в руки «Омегу».

— Там есть кто-то еще. Вон там... Фассет сказал, что там был и другой участник...

— Мы нашли его. Он мертв. Он остался лежать там же. Хотите подойди и посмотреть, кто это был? Когда-нибудь будете рассказывать своим внукам. Таннер посмотрел на Дженкинса и, помолчав, ответил:

— Да. Да, я хотел бы. Думаю, что я уже знаю.

Двое мужчин прошли сквозь высокую траву. Таннер испытывал и возбуждение, и отвращение перед минутой, когда он увидит второе лицо «Омеги». Он надеялся, что Дженкинс его понимает. Он пришел к этому выводу на основании своих собственных наблюдений, а не получил его из чьих-то рук. Он должен быть свидетелем, который поведает об ужасной стороне деятельности «Омеги».

О вероломстве, любви и преданности.

Дик. Джой. Берни.

Несколько человек уже обследовали черную машину с выбитыми фарами. Рядом с дверцей кто-то лежал лицом вниз. Несмотря на темноту, Таннер увидел крупное тело этого человека.

Дженкинс включил фонарик и перевернул мертвеца на спину. Луч упал на его лицо.

Таннер застыл на месте.

Загадочным мертвецом, лежавшим в траве, был капитан Альберт Маккалиф.

С края стоянки подошел и переговорил с Дженкинсом полицейский.

— Они хотят подъехать.

— Почему бы и нет. Тут все проверено, и им ничего не угрожает. — Дженкинс не пытался скрыть презрения в голосе.

— Сюда! — крикнул Макдермотт нескольким фигурам, стоявшим в тени по другую сторону стоянки.

Таннер видел, как к ним медленно и неохотно двинулись три высокие фигуры.

Берни Остерман, Джой Кардоне, Дик Тремьян.

С помощью Дженкинса он приподнялся с травы, сделав шаг в сторону от трупа члена «Омеги». Четверо друзей стояли лицом к лицу, и никто не знал, что сказать.

— Идемте, — сказал Таннер Дженкинсу, — прошу прощения, джентльмены.

Часть четвертая Воскресенье. Полдень

 30

В Сэддл-Уолли, Нью-Джерси, был воскресный день. Две патрульные машины, как обычно, ездили по улицам поселка, и, сворачивая на его тенистые улочки, полицейские улыбались детишкам и приветливо махали руками обитателям домов, занятым своими воскресными хлопотами. Небольшие пикапчики иностранного производства и большие сверкающие лимузины загружались клюшками для гольфа и теннисными ракетками. Ярко сияло солнце, и листья, промытые недавним дождем, шелестели под порывами легкого ветерка.

Сэддл-Уолли просыпался, готовясь встретить прекрасное июльское воскресенье. Беспрерывно звонили телефоны, намечались планы, приносились извинения за происшествия минувшего вечера. Их встречали добродушным смехом — да какого черта, ведь был субботний вечер. В Сэддл-Уолли, Нью-Джерси, быстро забывали все прошедшее.

Темно-синий «седан» последней модели с белоснежными колпаками на колесах подъехал к дому Таннеров. Таннер поднялся с дивана и, морщась от боли, подошел к окну. Верхняя часть груди и вся левая рука были в бинтах. Так же выглядела и левая нога от бедра до лодыжки.

Из окна Таннер увидел двух человек, которые шли по дорожке к его дому. В одном он узнал патрульного Дженкинса, но только со второго взгляда. На этот раз Дженкинс был не в полицейской форме. Сейчас он походил на типичного обитателя Сэддл-Уолли, на банкира или крупного правительственного чиновника. Второго Таннер не знал. Он никогда раньше не видел его.

— Они пришли, — крикнул он на кухню. Выйдя оттуда, Элис остановилась в холле. Одета она была небрежно, в брюки и рубашку, но по выражению глаз он видел, как она сосредоточена.

— Думаю, что нам надо с этим смириться. Прислуга гуляет с Джаннет. Рей в клубе... И я полагаю, что Берни с Лейлой уже в аэропорту.

— Если они успели вовремя. Остались заявления и бумаги, которые надо подписать. Дик работал не покладая рук как общий адвокат.

Раздался звонок, и Элис пошла к дверям.

— Садись, дорогой. Врач сказал, что тебе не надо переутомляться.

— О’кей.

Вошли Дженкинс со своим спутником. Элис принесла кофе, и все четверо расселись друг напротив друга: Таннеры на диване, а Дженкинс и человек, которого он представил как Грувера, в креслах.

— Кажется, это я с вами говорил в Нью-Йорке, не так ли? — спросил Джон.

— Да, это был я. Я представляю Управление. Как и Дженкинс. Он был направлен сюда полтора года назад.

— Вы очень убедительно исполняли роль полисмена, мистер Дженкинс, — сказала Элис.

— Это было нетрудно. Тут прекрасное местечко и очень приятные люди.

— Я думал, что тут обитал «Порванный ремень». — Таннер не скрывал своей враждебности. Пришло время для объяснений. И он хотел получить их.

— И это, конечно, тоже, — мягко согласился Дженкинс.

— Тогда вам бы лучше все выложить.

— Очень хорошо, — сказал Грувер. — Итог я могу подвести в нескольких словах. «Разделять и убивать». Такова была предпосылка, из которой исходил Фассет. Принцип, которого придерживалась «Омега».

— Значит, это в самом деле был Фассет. И я думаю, что он действовал под своим настоящим именем.

— Так и было. В течение десяти лет Лоренс Фассет был одним из лучших оперативников в Управлении. Предан делу, прекрасный послужной список. А затем с ним что-то случилось.

— Он продался.

— Не так просто, — сказал Дженкинс. — Давайте скажем, что он изменил свои взгляды и обязательства. Они претерпели чудовищные изменения. Он стал врагом.

— И вы об этом не подозревали?

Грувер помедлил, прежде чем ответить. Казалось, он искал слова, которые никому не причинят боли. Он чуть склонил голову. — Мы догадывались... Мы шли к этому постепенно, год за годом. Перебежчиков уровня Фассета никогда не удается накрыть врасплох. Процесс идет очень медленно, и истина выявляется шаг за шагом. Но рано или поздно все становится ясно. И когда наступает момент истины, все становится на свои места... Чем мы и занимались — приближали его.

— Но и я попал в чертовски запутанную и опасную ситуацию.

— Можно говорить об уровне опасности, но не о запутанности. Фассет прибегал к различным приемам, манипулируя вами и вашими друзьями. Он был вовлечен в операцию «Омега» в силу своей репутации. Ситуация была на грани взрыва, а он считался великолепным работником... Мы правильно предположили, что враг возложит на Фассета ответственность за сохранение «Омеги», чтобы спасти ее от разрушения. Он одновременно стоял во главе се обороны и осуществлял охоту за ней. И поверьте мне на слово, стратегия была хорошо продумана. Вы начинаете понимать?

— Да. — Таннер с трудом вымолвил это слово.

— «Разделять и убивать». «Омега» продолжала существовать. «Порванный ремень» в самом деле обосновался в Сэддл-Уолли. Проверка его обитателей привела к тому, что мы нашли счета в швейцарских банках у Кардоне и Тремьянов. Когда в поле зрения появился Остерман, выяснилось, что и у него есть счет в Швейцарии. Обстоятельства как нельзя лучше играли Фассету на руку. Он нашел три связанные между собой пары, на счету которых была незаконная деятельность или, по крайней мере, весьма сомнительные финансовые махинации, связанные со Швейцарией.

— Цюрих. Вот почему это слово заставляло их так нервничать. Кордоне просто цепенел.

— У него были для этого все основания. У него и у Тремьяна. Один принимал участие в спекулятивной деятельности брокерской конторы, которую финансирует мафия; а другой оказывал юридические услуги фирмам по торговле недвижимостью, прибегающим к неэтичным методам, — речь идет о Тремьяне, как специалисте. Их могло ждать полное разорение. Остерману было мало что терять, но репутация писателя могла понести непоправимый урон. Вы лучше нас знаете, как чувствительна пресса к таким разоблачениям.

— Да, — не проявляя никаких эмоций, сказал Таннер.

—- Всего за несколько дней Фассет смог так искусно и настойчиво запутать все три пары, что они стали обвинять друг друга. Следующим этапом должны были стать силовые акции. Как только представилась бы такая возможность, настоящая «Омега» уничтожила бы как минимум две пары, а Фассет представил бы нам разгромленную «Омегу». Кто бы мог его оспорить? Все подозреваемые мертвы. Это был бы... блистательный ход.

Таннер с трудом поднялся с дивана и подошел к камину.

Не скрывая гнева, он схватился за стойку вешалки.

— Я просто счастлив, что вы можете спокойно сидеть здесь и профессионально оценивать все произошедшее. — Он повернулся к правительственному чиновнику. — Но вы не имеете на то права, не имеете права! Моя жена, мои дети едва не погибли! Почему поблизости не оказалось ваших людей? Что случилось со всем тем оборудованием, которое производят крупнейшие корпорации мира? Кто слушал эти электронные... штучки, которые вы, как говорили, растыкали по всему дому? Где все были? Нас оставили умирать в подвале!

Грувер и Дженкинс ответили на его слова смущенным молчанием. Они спокойно и с пониманием встретили взрыв враждебности Таннера. Им уже приходилось сталкиваться с такими ситуациями. Пытаясь успокоить гнев Таннера, Грувер заговорил мягко, убеждающе.

— Мы признаем, что в таких операциях могут быть допущены ошибки. Честно говоря, тут речь может идти об одной большой ошибке. Но если вы прибегнете к логике, то увидите, что она была неизбежна.

— Какая ошибка?

— Я бы хотел ответить... — сказал Дженкинс.—Это моя ошибка. Я был старшим офицером в этом деле и единственным, кто знал об измене Фассета. Единственным. В субботу днем Макдермотт сказал мне, что у Коля есть исключительно важная информация и он должен немедленно увидеться со мной. Но я не успел проверить ее в Вашингтоне, не сделал этого, а как можно скорее помчался в город... Я решил, что Коль или кто-то из имеющих отношение к операции здесь, узнал, кем на самом деле был Фассет. В таком случае из Вашингтона должна была поступить куча новых указаний...

— Мы были к этому готовы, — прервал его Грувер. — Тут же вступил бы в силу альтернативный план действий.

— Я приехал в Нью-Йорк, поднялся в номер отеля... но Коля в нем не оказалось. Я знаю, что это звучит невероятно, но он спокойно пошел обедать. Просто пошел обедать. Он оставил название ресторана, и я помчался туда. Все это потребовало времени. Такси, уличные пробки. Я не мог использовать телефон; все разговоры записывались. Они могли дойти до Фассета. Наконец я нашел Коля. Он понятия не имел, о чем я говорю. Он ничего не просил мне передать.

Дженкинс остановился, потому что рассказ о происшедшем разозлил и смутил его.

— В этом и заключалась ошибка? — спросила Элис.

— Да. Она предоставила Фассету время, в котором он нуждался. И предоставил его я.

— А не слишком ли рисковал Фассет? Ведь его могли разоблачить? Коль отрицал, что искал вас.

— Риск у него был рассчитан. Чуть ли не по секундам. Ему нетрудно было внушить, что Коль в самом деле хотел мне что-то передать, потому что был постоянно на связи со мной, но не имел права общаться через кого-то. И я попался на эту уловку. Откровенно говоря, я после разговора с Колем тоже должен был быть убит.

— Но это не объясняет отсутствие охраны снаружи. Ваша поездка в Нью-Йорк не объясняет ее исчезновения.

— Мы же говорили, что Фассет блестяще вел дело, — продолжил Грувер. — Когда мы объяснили вам, почему тут никого не оказалось, почему на мили в округе не осталось ни одного патруля, вы должны были понять, как блистателен он был... Он систематически внушал всем, кто был в засаде вокруг ваших владений, что вы и есть «Омега». Что люди, которых они, рискуя жизнью, охраняют, на самом деле и есть настоящие враги.

— Что?

— Вот и подумайте об этом. И после того, как вы были бы убиты, кто смог бы это опровергнуть?

— Но как они могли поверить?

— Убедила электроника. Одно за другим по всему дому устройства прекращали функционировать, переставали вести передачи. Вы были единственным, кто знал об их существовании. Значит, вы и уничтожили их.

— Но я этого не делал! Я даже не знал, где они натыканы! Я и сейчас не знаю!

— Никакой разницы, если бы вы даже и знали. — Теперь взял слово Дженкинс. — Эти микрофоны могли действовать от тридцати шести до сорока восьми часов, не больше. Прошлым вечером вам показывали один такой. Он был разъеден кислотой. Как и все остальные. Кислота постепенно проела их покрытие, и передачи прекратились... Но люди в засадах знали только, что они перестают действовать. И тут Фассет сообщил, что допустил ошибку. Что на самом деле «Омега» — это вы, и он этого не учел. Говорю вам, что сообщил он это весьма убедительно. Когда такой человек, как Фассет, признает свою ошибку, он делает это очень смущенно. Он убрал охрану, а затем на пару с Мак-калифом приступил к плану убийства. Они могли добиться успеха, потому что меня тут не было и я не мог вмешаться. Он убрал меня со сцены.

— Вы знали о Маккалифе?

— Нет, — ответил Дженкинс. — Его даже не подозревали. Прикрытие у него было просто гениальным. Фанатичный коп из маленького городка, ветеран нью-йоркской полиции, с головы до ног сторонник правых взглядов. Откровенно говоря, первое подозрение появилось у нас, лишь когда вы рассказали, что полицейский автомобиль не остановился на ваши сигналы из подвала. Маккалиф позаботился о том, чтобы ни одного полицейского патруля в то время поблизости не было. Тем не менее на его машине был красный сигнал. Знаете, такое простое устройство, которое ставится на крышу. Он сам кружил вокруг вашего дома, стараясь выманить вас... Когда он наконец появился, удивило, во-первых, что его нашли по рации в машине, а не дома. Во-вторых, то, что Маккалиф все время держался за живот, жалуясь на приступ язвы. У него никогда не было такого заболевания. И вполне возможно, что он просто получил ранение. Выяснилось, что предположение было совершенно правильным. Его «язва» оказалась дыркой в животе. Благодаря мистеру Остерману.

Таннер взял сигарету. Элис дала ему прикурить.

— Кто убил человека в лесу?

— Маккалиф. И не взваливайте на себя ответственность за это. Он убил бы его, даже если вы не встали и не зажгли бы свет. Он же одурманил газом вашу семью в прошлую среду. Он использовал полицейские средства для подавления массовых беспорядков.

— А что насчет нашей собаки? В спальне моей дочери.

— Фассет, — сказал Грувер. — В час сорок пять вам принесли лед из магазина и оставили на переднем крыльце. Фассет увидел возможность, проникнув в дом, создать там обстановку паники и воспользовался. Вы все были у бассейна. Оказавшись в доме, он уже мог свободно действовать, ведь он был профессионалом. Застань его кто-нибудь, он бы представился человеком, доставившим лед. Если бы его встретили вы, он бы сказал, что принимает меры предосторожности, охраняя вас. И нечего было бы возразить. Фассет же был тем человеком на дороге, который одурманил Кардоне и Тремьянов.

— Все было рассчитано для того, чтобы держать всех нас в постоянном ужасе. Чтобы ничего нельзя было понять. И чтобы мой муж подозревал их всех, — посмотрев на Таннера, тихо сказала Элис. — В каком мы теперь положении? Что нам теперь им говорить?

— Я был уверен, что рано или поздно каждый как-то... проявит себя. И оказался прав.

— Вы тщетно надеялись на это. — Грувер посмотрел на Дженкинса. — Во время уикенда отношения в этом доме носили очень личный и очень напряженный характер. И Фассет учитывал это. Конечно, вы должны были понимать, что все испуганы. У них были на то основания. В чем бы ни был виноват каждый из них, всех их объединяло одно большое прегрешение.

— Цюрих?

— Совершенно верно. На этом и основывались все из последующие действия. Прошлым вечером Кардоне не собирался отправляться к своему умирающему отцу в Филадельфию. Он позвонил своему партнеру Беннету. Он не хотел откровенно говорить по телефону, потому что боялся, что его дом под наблюдением. К тому же он не хотел расставаться со своей семьей. Они встретились за обедом... Кардоне рассказал Беннету обо всем, связанном с Цюрихом, и сказал, что хочет отойти от дел. Его идея сводилась к тому, что он даст показания Министерству юстиции в обмен на неприкосновенность.

— Тремьян сказал, что утром он уезжает...

— Люфтганза. Прямой рейс в Цюрих. Он хороший юрист, очень гибкий в такого рода делах. Хотел исчезнуть с тем, что ему удалось сберечь.

— Значит, они оба — то есть каждый по отдельности — бросили Берни?

— У мистера и миссис Остерман свои собственные планы. Они готовы были сделать вложение в некий синдикат в Париже. Оставалось только послать телеграмму французскому юристу.

Таннер, поднявшись с дивана, прислонился к подоконнику, глядя на лужайку внизу. Он сомневался, что ему хочется слышать и о других фактах. Его уже тошнило от них. Казалось, что грязь была на всех без исключения. Как Фассет и говорил.

«Все развивается по спирали, мистер Таннер. И ни у кого нет башни из слоновой кости».

Он медленно повернулся к правительственному чиновнику.

— У меня есть еще вопросы.

— Вряд ли нам удастся ответить на все, — сказал Дженкинс. — Что бы мы вам сегодня ни рассказывали, у вас еще долго будут возникать вопросы. Вы будете обнаруживать какие-то неясности, сталкиваться с противоречиями, и они породят сомнения. И снова у вас возникнут вопросы... Это самое трудное. Для вас все носит слишком личный характер. Субъективный. Пять дней вы жили и действовали в состоянии крайнего напряжения и почти не спали. Фассет учитывал и это тоже.

— Я не то имею в виду. Я говорю о чисто конкретной вещи... У Лейлы была брошка, которая ясно видна в темноте. Но на стене вокруг нее не осталось ни одного следа от пуль...

Ее мужа не было на месте, когда прошлой ночью я был в поселке. Кто-то проколол мне шины и пытался меня раздавить... Встреча на Ласситер была моей идеей. Как мог узнать о ней Фассет, если ему никто не сказал о ней? Почему вы были так уверены? Вы ничего не знали о Макка-лифе. Почему вы уверены, что они не... — Таннер остановился, поняв, что готово было вырваться. Он взглянул на Дженкинса, который в упор смотрел на него.

Дженкинс сказал ему правду: у него опять возникли вопросы, потому что он не мог оправиться от обманов, имевших к нему самое прямое отношение.

Грувер наклонился вперед.

— В свое время все прояснится. Ответы на эти вопросы не представляют труда. Фассет и Маккалиф работали в одной команде. Оставив мотель и перебравшись в новое место, Фассет сделал отвод от телефонной подслушки в вашем доме. Он легко мог связаться по рации с Маккалифом в поселке и передать ему указание убить вас, а затем направить его к старому вокзалу, когда Маккалиф сказал, что его постигла неудача. Обзавестись автомобилем не проблема, так же, как и пропороть шины... Брошка миссис Остерман? Просто деталь ее платья. Незадетая стена? Ее расположение, насколько я успел разобраться, практически не позволяла вести по ней прямой огонь.

— «Практически», «возможно»... О, Господи. — Таннер вернулся к дивану и неловко опустился на него. Он взял Элис за руку. — Подождите минуточку, — помолчав, заговорил он. — Вчера днем на кухне кое-что произошло...

— Мы знаем, — вежливо перебил его Дженкинс. — Ваша жена рассказывала нам.

Посмотрев на Джона, Элис кивнула. Глаза у нее были грустные.

— Ваши друзья, Остерманы, выдающиеся люди, — продолжил Дженкинс. — Миссис Остерман увидела, что ее муж хочет, что он должен выбраться наружу помочь вам. Он не мог оставаться на месте и смотреть, как вас убивают... Они очень близки друг с другом. И она дала ему разрешение рискнуть жизнью ради вас.

Джон Таннер прикрыл глаза.

— Так что не ломайте себе голову над этим, — сказал Дженкинс.

Глянув на Дженкинса, Таннер все понял.

Грувер встал. Это послужило сигналом для Дженкинса, который тоже поднялся.

— Мы уходим. Нам бы не хотелось утомлять вас и дальше. У нас еще будет много времени. Мы обязаны вам... о, кстати. Это принадлежит вам. — Грувер залез в карман и вытащил конверт.

— Что это?

— Заявление, которое вы подписывали для Фассета. Ваше соглашение относительно «Омеги». Можете верить мне на слово, что все данные похоронены в архивах. Затеряны среди миллионов бумаг. На благо обеих стран.

— Понимаю... И последнее. — Таннер помолчал, боясь своего вопроса.

— Что именно?

— Кто из них звонил вам? Кто из них сказал вам о вокзале на Ласситер-роуд?

— Кардоне и Тремьян сделали это на пару. Встретившись, решили позвонить в полицию.

— Вот так взяли и решили?

— В этом-то и заключается ирония судьбы, мистер Таннер, — сказал Грувер. — Сделай они раньше то, что требовалось, ничего бы этого, не произошло. Но только прошлым вечером они наконец решили встретиться и выложить друг другу всю правду.

Сэддл-Уолли был полон слухов, которые шепотом передавались из уст в уста. В полумраке паба люди собирались небольшими группами и тихо беседовали между собой. В клубе пары сидели вокруг бассейна, тихо переговариваясь о странных слухах, которые ходят вокруг, — что Кардоне уехали в долгий отпуск и никто не знает куда, и что у его фирмы, кажется, крупные неприятности. Ричард Тремьян явно пьет больше, чем обычно, да и обычно он пьет более чем достаточно. О Тремьянах ходили и другие истории. Горничная от них ушла, и дом ничем не напоминал тот, каким он когда-то был. Цветники Вирджинии зарастали ссрняками.

Но скоро все разговоры прекратились. Сэддл-Уолли быстро восстановил свое привычное благодушие. Немного спустя люди уже не задавали вопросов ни о Тремьянах, ни о Кардоне. По сути, они никогда не принадлежали к местному сообществу. Их друзья вряд ли относились к числу тех, кого было бы желательно видеть в клубе. Интересоваться ими просто не имело смысла. Ведь вокруг было столько дел. В летние месяцы Сэддл-Уолли представлял собой восхитительное зрелище. И почему бы ему не быть таким, в самом деле?

Спокойным, отгороженным от всего мира и безопасным.

Разделять и убивать.

«Омега» одержала победу.

Джон Ле Карре Звонок мертвецу 

 Глава 1 Краткая история Джорджа Смайли

Когда незадолго до конца войны леди Анна Серкомб вышла замуж за Джорджа Смайли, своим потрясенным подругам из Мэйфэра[4] она описывала его, как удивительно обыкновенного человека, настолько обыденного, что даже захватывало дыхание. Когда два года спустя она оставила его ради кубинского автогонщика, то загадочно сообщила, что, не сделай она этого сейчас, ей бы это никогда не удалось, и виконт Сейли специально отправился в клуб, чтобы посмотреть на этого кота в мешке.

Это высказывание, которое в течение одного сезона ходило из уст в уста как образец mot[5], было доступно для понимания лишь тем, кто знал Смайли. Невысокий, полноватый, с тихими вежливыми манерами, он, казалось, тратил кучу денег на то, чтобы приобретать как можно более плохую одежду, которая висела на нем, как кожа на отощавшей лягушке. На свадебной церемонии Сейли объявил, что «Серкомб спарилась с заколдованным принцем в образе лягушки-быка». Смайли же, не догадываясь о такой характеристике, трепеща, стоял перед алтарем в ожидании поцелуя, который превратит его в принца.

Был ли он богат или беден, возделывал ли он землю или возносил мольбы богу? Откуда она его раздобыла? Несовместимость этой пары подчеркивалась неоспоримой красотой леди Анны, и бросающаяся в глаза диспропорция пары таинственным образом лишь подчеркивала ее. Но сплетня предпочитает иметь дело лишь с черными и белыми цветами, и в беглых светских разговорах проскальзывали упоминания о тайных грехах и скрытых мотивах. И когда развод наконец стал свершившимся фактом, Смайли, не посещавший приличной школы, не имевший обеспеченных родителей, не служивший в привилегированном полку и не обладающий своим делом, без состояния, хотя и не бедняк, скоро был забыт, как вчерашняя новость, как старый саквояж на пыльной полке шкафа.

Хотя леди Анна последовала за своей звездой на Кубу, она невольно вспомнила Смайли. Борясь с волнением, она призналась себе, что если и был мужчина в ее жизни, то только Смайли.

Тот факт, что леди Анна рассталась со своим бывшим мужем, не заинтересовал общество — оно достаточно равнодушно отнеслось к последствиям этой сенсации. Тем не менее интересно отметить, что Сейли и его компания заинтересовались тем, что можно было бы назвать реакцией Смайли, но его пухлое близорукое лицо выражало глубокую сосредоточенность, лишь когда он погружался в поэзию третьестепенных немецких поэтов, потирая при этом влажные руки, высовывающиеся из мятых рукавов пиджака. Так что Сейли оставалось лишь небрежно пожать плечами, пребывая в уверенности, что, несмотря на бегство леди Анны, маленький Смайли отнюдь не собирается кончать с собой.

То, что осталось от Смайли после потрясения, трудно было совместить с такими понятиями, как любовь или вкус к неизвестным поэтам, ибо его профессия именовалась «офицер разведки». Она ему нравилась, и он обрел ее с любезной помощью своих коллег, которые с равной степенью равнодушия относились к его характеру и облику. Она также обеспечила ему то, что он любил в жизни больше всего: академическое погружение в тайны использования его собственного дедуктивного метода.

В свое время, в двадцатых годах, когда Смайли кончил свою непритязательную школу и, щурясь, бродил меж скромных монастырских стен оксфордского колледжа, он мечтал о членстве в студенческом братстве и о жизни, отданной изучению литературных непристойностей Германии XVII столетия. Но его преподаватель, знавший Смайли лучше его самого, мудро отклонил ученика с пути, который неминуемо привел бы его к получению ученой степени. И прекрасным июльским утром 1928 года удивленный и краснеющий Смайли сидел перед задающими ему вопросы членами Заграничного Комитета академических исследований— организации, о которой ему раньше и слышать не приходилось. Джебеди (его преподаватель), вводя его в курс дела, был краток: «Предоставь этим людям позаботиться о тебе, что вполне им по силам; платить тебе будут немного, но достаточно, чтобы ты оказался в приличном обществе». Но что-то смущало Смайли, и он признался в этом. Его беспокоило, что Джебеди, обычно столь точный, на этот раз был столь уклончив. С легким вздохом он согласился отложить свое решение отдаться колледжу Всех Душ, пока не повидается с «таинственной публикой» Джебеди.

Члены Комитета ему не представлялись, но половину из них он знал в лицо. Среди них был Филдинг, специалист по средним векам Франции из Кембриджа, Спарк из колледжа восточных языков и Стид-Эспри, который обедал за «высоким столом»[6] в тот вечер, когда Смайли был гостем Джебеди. Он не мог не признать, что был поражен. Само присутствие Филдинга, оставившего свой кабинет, уже было чудом. Впоследствии Смайли вспомнил об этой беседе как о танце с каким-то сумасшедшим па; постепенно и рассчитанно раскрываясь, перед Смайли представали отдельные части таинственной сущности. Наконец Стид-Эспри, который, похоже, председательствовал на встрече, откинул последнюю завесу, и правда возникла перед ним во всей своей дразнящей наготе. Ему была предложена должность в конторе, которую Стид-Эспри за неимением лучшего слова, зардевшись, назвал Секретной службой.

Смайли попросил дать ему время подумать. Они дали ему неделю. О деньгах никто и не заикнулся.

Этим вечером, оставшись в Лондоне, он решил побаловать себя и отправился в театр. Он чувствовал странное головокружение, и это беспокоило его... Он отлично знал, что примет предложение, и мог сделать это уже во время беседы. Но его остановила инстинктивная осторожность и, может быть, вполне понятное желание пококетничать с Филдингом.

После того как он дал согласие, началась подготовка: таинственные сельские коттеджи, безымянные инструкторы, утомительные поездки, и перед ним все отчетливее вырисовывались фантастические перспективы, когда ему придется работать совершенно одному.

Первое его оперативное задание носило довольно приятный характер: два года он пребывал в роли «энглишер доцент» в провинциальном немецком университете — лекции о Китсе и каникулы в охотничьих домиках в баварских горах, в компании студентов, которые солидно и торжественно предавались разврату. В конце каждого длинного каникулярного срока он приглашал некоторых из них в Англию, отмечая особо подходящих, и отправлял свои рекомендации по таинственному адресу в Бонне; за все два года он так и не понял, учитывались ли его рекомендации или же сразу выбрасывались. По сути, у него не было даже желания выяснять, достигали ли цели его послания; он не поддерживал никаких контактов с Департаментом, пребывая вне Англии.

Выполняя это задание, он испытывал достаточно смутные и противоречивые эмоции. Его интересовал поиск с определенных позиций в человеческом существе «потенциального агента», когда с красной строки приходилось изучать характер и поведение человека, чтобы получить представление о качествах кандидата. Эта часть его деятельности была бескровной и бесчеловечной — в данной роли Смайли представал как хладнокровный наемник, аморальный и не интересующийся ничем, кроме своего вознаграждения.

С другой стороны — его печалили свидетельства того, как в нем самом постепенно умирает способность испытывать естественные удовольствия. Всегда настороже, он увидел, что ныне избегает всех искушений, связанных с дружбой и верностью; испытывая усталость и изнеможение, он предостерегал себя от спонтанных реакций. Используя силу своего интеллекта, он заставлял себя изучать людей с клинической объективностью, но, поскольку ему не были свойственны ни аморализм, ни непогрешимость, он ненавидел фальшь своего существования и боялся ее.

Но Смайли был сентиментальным человеком, и долгое изгнание лишь усилило его глубокую любовь к Англии. Он жадно перебирал в памяти воспоминания об Оксфорде — его красота, его рациональная сдержанность, взвешенная неторопливость его решений. Он мечтал об исхлестанном осенними ветрами отпуске на берегах залива Гартланд, о долгих прогулках по корнишским скалам, когда лицо горит от порывов морского ветра. Это была святая святых его тайной жизни, и в нем росла ненависть к наглому напору новой Германии, к ее крикливым маршам, студентам в униформе, с надменными, изборожденными шрамами физиономиями, к их напыщенным демонстрациям и дешевому юмору. Он с омерзением вспоминал, как факультет отнесся к предмету его любви — к его любимой немецкой литературе. И была ночь, та ужасная ночь зимы 1937 года, когда Смайли, стоя у своего окна, смотрел на огромный костер во дворе университета; вокруг него стояли сотни студентов, и их лица блестели от возбуждения в пляшущем пламени. Они сотнями бросали книги в очищающее пламя костра. Он знал, что это были за книги: Томас Манн, Гейне, Лессинг и множество других. И Смайли, тиская в потных руках изжеванный кончик сигареты, корчась от ненависти при виде этой картины, испытывал радость при мысли, что он знает своего врага.

1939 год застал его в Швеции аккредитованным представителем хорошо известной швейцарской оружейной фирмы, и дата, когда он стал сотрудничать с фирмой, была предупредительно сдвинута назад. Соответственно он постарался прибавить несколько лет своей внешности, ибо Смайли открыл в себе талант к мимикрии, который далеко превосходил примитивное умение красить волосы или отпускать усики. Четыре года он играл свою роль, путешествуя между Германией, Швейцарией и Швецией. Он никогда не мог себе представить, что можно так долго жить в страхе. Он обрел нервный тик на левом глазу, который и спустя пятнадцать лет досаждал ему; на чистой коже его щек и между бровями пролегли морщины. Он усвоил, что значит никогда не спать крепким сном, никогда не расслабляться, день и ночь ощущая биение своего сердца; что значит бесконечность одиночества и жалость к самому себе, внезапно вспыхивающее безрассудное влечение к женщине, к выпивке, к здоровой физической усталости — к любому наркотику, который поможет избавиться от непрестанного напряжения.

Под прикрытием легенды он занимался своей основной работой как шпион. Со временем его сеть росла, и он видел, как остальные страны расплачивались за недостаток предусмотрительности и отсутствие подготовки.

В 1943 году его отозвали. Через шесть недель он уже стал мечтать о возвращении, но они его не отпустили.

— С вас хватит, — сказал Стид-Эспри. — Готовьте новых людей и не думайте о времени. Женитесь или что-нибудь в этом роде. Расслабьтесь.

Смайли сделал предложение секретарше Стид-Эспри — леди Анне Серкомб.

Война завершилась. С ним расплатились, и он увез свою очаровательную жену в Оксфорд, где наконец мог заняться изучением неясных мест в немецкой поэзии XVII века. Но через два года леди Анна оказалась на Кубе, а откровения молодого русского шифровальщика из Оттавы снова вызвали к жизни потребность в людях с опытом Смайли.

Работа была новой, угроза смутной, и сначала ему все нравилось. Но вокруг него обитали молодые люди, мозги у которых, возможно, отличались большей свежестью. Для продвижения по службе у Смайли не было оснований, и постепенно он осознавал, что стал человеком средних лет, не успев побыть молодым, и ему дают понять — конечно, с наивозможной вежливостью, — что он уже отработанный материал.

Все вокруг изменилось. Стид-Эспри исчез, улетел от этого нового мира в Индию, в поисках другой цивилизации. Джебеди был мертв. Вместе со своим радистом, молодым бельгийцем, он сел в 1941 году на поезд в Лилле, и с тех пор о нем не было слышно, Филдинг увлекся новой диссертацией по Роланду — остался только Мастон. Мастон — профессиональный дипломат, рекрут военных лет, советник министров по делам разведки, «первый человек», как говорил Джебети, «игрок из Уимблдона». Создание НАТО и отчаянные меры, предложенные американцами, совершенно изменили сущность Службы Смайли. Навсегда ушли времена Стид-Эспри, когда вы получали приказы за стаканом портвейна в номере в «Магдалене»; вдохновенное любопытство горстки высококвалифицированных бескорыстных людей уступило место эффективности, бюрократии и интригам в большом правительственном департаменте — эффективности благодаря Мастону с его дорогими костюмами, его аристократизмом, его благородной сединой и галстуком с серебряным отливом; Мастону, который помнил день рождения своей секретарши и чьи манеры были притчей во языцех среди дам из регистратуры; Мастону, который с небрежным изяществом правил своей империей, устраивал небольшие вечеринки в Хейнли и кормился успехами своих подчиненных.

Они привлекли его на время войны, профессионального служащего из ортодоксального департамента, поскольку им был нужен человек привести в порядок бумаги и придать блеск громоздкой машине бюрократии. Великих мира сего устраивало, что им приходится иметь дело с человеком, которого они знали, который любой цвет мог свести к серому, кто знал своих хозяев и мог быть допущен в их общество. И Мастон прекрасно справлялся со своими обязанностями. Им нравилась его скромность, когда он извинялся за общество, с которым ему приходится водиться, и его явная неискренность, когда он прикрывал выходки своих подчиненных, его гибкость, с которой он умел формулировать новые законопроекты. Он не пользовался преимуществами «человека плаща и кинжала», когда плащ носят для хозяев, а кинжал приберегают для слуг. Его положение явно носило странный характер. Он не был номинальным главой Службы, а числился Советником министра по делам разведки, и Стид-Эспри всегда говорил о нем, как о Главном Евнухе.

Для Смайли это был новый мир; ослепительно освещенные коридоры и ловкие молодые люди. Он лее чувствовал себя достаточно старомодным пешеходом, тоскующим по обветшавшей террасе дома в Найтсбридже, где все это начиналось. В этой обстановке он, казалось, ощущал почти физический дискомфорт, который заставлял его еще больше сутулиться, больше, чем обычно, напоминая лягушонка. Он чаще мигал и откликался на прозвище «Крот». Но его начинающая секретарша обожала его и неизменно называла «моим дорогим медвежонком».

Смайли ныне был уже слишком в годах, чтобы отправляться за границу. Мастон внес полную ясность: «Во всяком случае, мой дорогой друг, вам крепко досталось во время войны, так что оставайтесь лучше дома, старина, и поддерживайте огонь в камине».

Все вышесказанное в какой-то мере объясняет, почему Джордж Смайли в два часа ночи, в среду, 4 января, сидел на заднем сиденье лондонского такси, направляясь в Кембридж-серкус.

 Глава 2 «Мы никогда не закрываемся»

В такси он чувствовал себя в безопасности. В тепле и безопасности. Тепло, которое оберегало его от мокрой январской ночи, он протащил сюда контрабандой из своей постели. Безопасность создавалась ощущением нереальности улиц Лондона, по которым как привидения бродили несчастные искатели развлечений, прячась под зонтиками, и стояли проститутки — как подарочные коробки, упакованные в полиэтиленовые плащи. Все казалось ему призрачным. Это были тени, которое возникли во сне и исчезли после резкого звука телефона на столике у кровати... Оксфорд-стрит... Почему Лондон, пожалуй, единственная столица в мире, которая по ночам теряет все своеобразие? Смайли, плотнее закутавшись в пальто, подумал, что ни один город в мире, от Берна до Лос-Анджелеса, так охотно не прекращает свою дневную борьбу за индивидуальность.

Такси повернуло на Кембридж-серкус, и Смайли выпрямился, как от толчка. Он припомнил, почему ему звонил дежурный офицер, и мысли эти безжалостно вырвали его из полусонного забытья. Разговор всплыл в памяти слово в слово — как жар воспоминания о давних успехах.

— Смайли, — говорит дежурный офицер. — С вами хочет побеседовать Советник...

— Смайли, — говорит Мастон. — В понедельник вы допрашивали Самуэля Артура Феннана из Форин-офис, не так ли?

— Да... да, я говорил с ним.

— По какому поводу?

— Анонимное письмо с обвинениями о членстве в партии во время учебы в Оксфорде. Обычная беседа, одобренная отделом безопасности.

(«Феннан не мог пожаловаться,— подумал Смайли,— он знал, что я снял с него все обвинения. Не было сделано никаких ошибок, никаких».)

— Как вы вообще вели себя с ним? Скажите, Смайли, это был неприятный разговор?

(«Господи, да он никак напуган. Феннан, должно быть, натравил на нас весь Кабинет министров».)

— Нет. Это была обычная дружеская беседа, и я даже думаю, что мы понравились друг другу. В сущности, я всего лишь следовал своим обычным правилам.

— Каким именно, Смайли, каким?

— Ну, я в той или иной мере дал ему понять, чтобы он не беспокоился.

— Вы что?

— Чувствовалось, что он был слегка взвинчен, и я сказал ему, что он может не волноваться.

— Что именно вы ему сказали?

— Я сказал, что ни я, ни Служба не обладаем властью над ним, да я вообще не вижу причин, почему мы должны заниматься им в дальнейшем.

— Это все?

Несколько секунд Смайли помолчал, он никогда раньше не видел, чтобы Мастон был так взволнован.

— Да, все. Абсолютно все.

(«Он никогда не простит мне этого. Его поведение так не вяжется с его отработанным спокойствием, серебряными галстуками и тонкими беседами за ленчем с министрами».)

— Он сказал, что вы выразили сомнение в его лояльности, что его карьера в ФО погублена и что он стал жертвой платного доносчика.

— Что? Он, должно быть, сошел с ума. Он же знает, что он чист. Что еще ему было надо?

— Ничего. Он мертв. Покончил самоубийством в половине одиннадцатого вечера. Оставил письмо министру иностранных дел. Полиция позвонила одному из его секретарей и получила разрешение вскрыть письмо. Они сообщили нам. И теперь предстоит расследование. Смайли, вы уверены в своих действиях, не так ли?

— Уверен в чем?

— ...Неважно. Прибудьте сюда как можно скорее.

Такси он поймал далеко не сразу. Позвонил в три компании, не получив ответа. Наконец ответили со Слоан-сквер, и, накинув плащ, Смайли стоял у окна спальни, пока не увидел, как машина подъезжает к его дверям. Ему вспомнились полеты в Германию и сумасшедшая быстрота подготовки в мертвой тишине ночи.

На Кембридж-серкус он остановил машину в сотне метров от офиса, частично по привычке, а частью для тоге, чтобы успокоиться в ожидании лихорадочных вопросов Ма-стона.

Показав пропуск дежурному, он неторопливо прошел к лифту.

Дежурный офицер встретил его появление со вздохом облегчения, и они вместе двинулись по коридору, окрашенному в светло-кремовый цвет.

— Мастон ездил повидать Спарроу в Скотленд-Ярде. Они полаялись из-за того, что полиция стала заниматься этим делом. Спарроу говорит, что дело относится к ведению Специального отдела, Эвелин считает, что к Департаменту уголовных расследований, а полиция не понимает, какая муха их укусила. И хотел бы хуже, да некуда. Заходи и выпей кофе в зале славы. Хоть взбодришься.

Смайли повезло, что в эту ночь дежурил Питер Гиль-ом. Подтянутый и умный офицер, который специализировался на спутниковом шпионаже, он был дружески расположен к нему, и на столе его всегда было расписание дел и перочинный ножичек.

— Из Специального отдела звонили в 12.05. Жена Феннана была в театре и нашла его только по возвращении, примерно в четверть двенадцатого. И сразу же позвонила в полицию.

— Он жил где-то в Сюррее.

— В Валлистоне, за дорогой на Кингстон. Когда полиция приехала, на полу рядом с телом они нашли письмо министру иностранных дел. Суперинтендант позвонил старшему констеблю, который, в свою очередь, связался с дежурным по министерству внутренних дел, а тот — с дежурным в МИДе, откуда они сразу же дали разрешение вскрыть письмо. Вот тогда-то все и началось.

— Продолжай.

— Нам позвонил начальник отдела личного состава из министерства. Ему был нужен домашний номер Советника. Сказал, что это последний раз, когда служба безопасности занимается его людьми, что Феннан был преданный делу и талантливый сотрудник... бла-бла-бла...

— Таким он и был. Таким и был.

— Сказал, что вся эта история наглядно доказывает, что служба безопасности отбилась от рук — гестаповские методы, которые не могут быть оправданы никакими опасениями... бла-бла... Я дал ему номер телефона Советника и сам позвонил ему по другому телефону, пока тот продол-ждал рвать и метать. Это было просто гениально — с одной стороны у меня орал Форин-офис, а с другой — слушал Мастон, и я сообщил ему новости. Это было в 12.20. К часу Мастон был здесь, и вид был такой, словно у него преждевременные роды, — завтра утром он должен представить сообщение министру.

Несколько секунд они помолчали, после чего Гильом налил себе кофе и разбавил его кипятком из электрического чайника.

— Что он собой представлял? — спросил он.

— Кто? Феннан? Ну, до сегодняшнего вечера я бы мог ответить тебе на этот вопрос. Теперь все не имеет смысла. По внешнему облику — типичный еврей. Из ортодоксальной семьи, но, попав в Оксфорд, все бросил и обратился к марксизму. Тонко чувствующий, культурный... И очень толковый человек. С мягкой речью. Внимательный слушатель. Много знает; фактов у него в изобилии. Тот, кто донес на него, был, конечно, прав: в свое время Фаннан был в партии.

— Сколько ему было лет?

— Сорок четыре. На самом деле выглядел старше. — Рассказывая, Смайли обводил глазами помещение. — Нервное лицо, копна черных волос, подстриженных, как у выпускника колледжа; в профиль выглядит лет на двадцать старше, бледная, чистая, сухая кожа. Много морщин —они повсюду, и кожа словно разделена на квадратики. Очень тонкие пальцы... относится к тому типу сдержанных людей, которые привыкли владеть собой. С удовольствием остается в одиночестве. Страдает тоже в одиночестве, как я предполагаю.

Вошел Мастон, и они встали.

— А, Смайли, заходите. — Открыв двери, он отвел в сторону левую руку, пропуская Смайли перед собой. В кабинете Мастона не было ничего из того, что принадлежало правительству. В свое время он приобрел коллекцию акварелей XIX века, и некоторые из них висели по стенам. Все остальное было столь же изысканно, решил Смайли. Как и Мастон — с этой точки зрения. Его пиджак был чуть более легкомыслен, чем позволяли правила респектабельности, а шнурок от монокля никак не подходил к рубашке кремового цвета. На нем был светло-зеленый вязаный галстук. К нему подходило слово «шик» — именно так барменши представляют себе в мечтах подлинных джентльменов.

— Я виделся со Спарроу. Самоубийство не вызывает сомнений. Тело унесли, и, кроме обычных формальностей, старший констебль не предпринимал больше никаких действий. Через день-два начнется расследование. Достигнуто соглашение — не могу не подчеркнуть это, Смайли, — что в прессу не попадет ни слова о нашем недавнем интересе к Феннану.

— Понимаю.

(«А ты опасен, Мастон. Ты упал духом и перепуган. Я вижу, что ты готов подставить любую шею, кроме своей. Именно так ты и смотришь на меня — прикидываешь, влезу ли я в петлю».)

— Не думайте, что я осуждаю вас, Смайли; после того, как заведующий отделом безопасности дал разрешение на беседу, вам не о чем беспокоиться.

— Кроме Феннана.

— Именно так. К сожалению, вы не получили письменного разрешения на беседу. Он, без сомнения, дал вам его устно?

— Да. И я уверен, он подтвердит это.

Мастон снова посмотрел на Смайли оценивающим взглядом; в горле у Смайли что-то запершило. Он чувствовал, что Мастон хочет сблизиться с ним, вступить в сговор, но он не должен идти ни на какие компромиссы.

— Вы знаете, что служба Феннана связывалась со мной?

— Да.

— Должно начаться расследование. И прессу держать в стороне будет просто невозможно. Завтра первым делом я должен встретиться с министром внутренних дел.

(«Снова пробует запугать меня... У меня уже подходит возраст... надо думать о пенсии... да и о безработице... но поддерживать твое вранье, Мастон, я не буду».)

— Я должен иметь на руках все данные, Смайли. Я должен выполнять свои обязанности. И если вы считаете, что можете еще что-то сообщить мне относительно вашей беседы, нечто, возможно, не отраженное вами в записях, сообщите это мне и предоставьте мне судить о важности этой информации.

— В сущности, мне нечего добавить к тому, что уже есть в досье и что я рассказывал вам вечером. Это поможет вам удостовериться (кажется, он слишком подчеркнул это «вам») — поможет вам убедиться, что беседа наша проходила в атмосфере полной раскованности и отсутствия всяких формальностей. Обвинение против Феннана фактически ничего не имело под собой — в тридцатые годы, во время учебы в университете, членство в партии и неопределенные разговоры, что он якобы продолжает ей симпатизировать. В тридцатые годы половина Кабинета была в партии. — Мастон нахмурился. — Когда я зашел в его кабинет в Форин-офисе, он был полон народу, люди все время входили и выходили, так что я предложил ему пойти прогуляться в парк.

— Продолжайте.

— Ну, так мы и сделали. Был солнечный, холодный, но достаточно приятный день. Мы кормили уток. — Мастон сделал нетерпеливый жест. — В парке мы провели примерно полчаса — и он охотно разговаривал со мной. Он был умным человеком, умным и тонким. Но очень нервным, что было даже неестественно. Такие люди любят говорить о себе, и я думаю, он был рад возможности скинуть груз с души. Он рассказал целую историю — а затем мы зашли в известное ему кафе-эспрессо неподалеку от Миллбанка.

— Куда зашли?

— В бар-эспрессо. Они делают очень хороший кофе, всего шиллинг за порцию. Мы взяли пару чашек.

— Понимаю. И в этой непринужденной обстановке вы сказали ему, что Департамент рекомендует не предпринимать против него никаких акций?

— Да. Мы часто так поступаем, но, как правило, не фиксируем этого. — Мастон кивнул.

(«Это-то он понимает, — подумал Смайли. — Да простит мне Господь, но до чего же гнусная личность. Просто восхитительно было удостовериться, что Мастон может быть столь неприятным, как я и предполагал».)

— И, следовательно, я могу считать, что его самоубийство и, конечно, его письмо — явились для вас полной неожиданностью? И вы не можете найти объяснений?

— Было бы удивительно, если бы я смог.

— Вы не представляете, кто оклеветал его?

— Нет.

— Он был женат, вы же знаете.

— Да.

— Я прикидываю... вполне возможно предположить, что его жена могла бы дать объяснение темным местам. Я не тороплюсь с этим предположением, но, возможно, кто-то из Департамента должен был бы посетить ее, постараться войти к ней в доверие, поспрашивать ее и все такое.

— Сейчас? — Смайли с бесстрастным выражением лица смотрел на Мастона.

Тот стоял за своим большим пустоватым столом, крутя в руках разные безделушки — нож для разрезания бумаг, портсигар, зажигалку, набор, который должен был способствовать демонстрации официального гостеприимства. Запонки у него по дюйму в диаметре, отметил Смайли, отдав должное его белым рукам.

С выражением глубокой симпатии Мастон посмотрел на него.

— Смайли, я представляю, что вы сейчас чувствуете, но, несмотря на эту трагедию, вы должны понять положение, в котором мы оказались. Начальство и министерство внутренних дел захотят, чтобы было проведено самое полное и исчерпывающее расследование этой истории, и моя задача — обеспечить его. Особенно в том, что касается душевного состояния Феннана сразу же после разговора с вами... то есть с нами. Может, он чем-то поделился со своей женой. Скорее всего, он этого не делал, но мы должны быть реалистами.

— Вы хотите от меня, чтобы я туда поехал?

— Кто-то же должен. Вопрос стоит так, что кто-то должен проводить дознание. Это должен будет решить министр внутренних дел, но в настоящее время у нас просто нет никаких фактов. Время поджимает, а вы знакомы с делом и знаете все, что под ним кроется. У нас нет времени вводить в курс дела кого-то еще. Так что придется им заниматься вам, Смайли.

— Когда вам угодно, чтобы я приступил?

— Надо сказать, что миссис Феннан не совсем обычная женщина. Иностранка. Тоже еврейка. Ей достались жестокие переживания во время войны, что, соответственно, усложняет дело. Она женщина с ясным рассудком, и смерть мужа не выбила ее из колеи. Конечно, чисто внешне. Но она контактна и отзывчива. Я выяснил у Спарроу, что она охотно отвечает им на все вопросы, и, конечно же, вам надо было бы как можно скорее увидеться с нею. Полиция Сюррея предупредит ее о вашем появлении, и утром первым делом поезжайте к ней. Попозже днем я позвоню вам.

Смайли повернулся, собираясь уходить.

— Ах да... Смайли... — Он почувствовал, как Мастон взял его под руку и, повернувшись, взглянул на него. Теперь на лице его плавала улыбка, которую он обычно приберегал для пожилых дам из Службы. — Смайли, вы понимаете, что можете всецело рассчитывать на меня; моя поддержка вам обеспечена.

(«Господи, — подумал Смайли, — тебе в самом деле придется покрутиться как белке в колесе. Круглые сутки кабаре "Мы Никогда Не Закрываемся", — вот ты кто».— Он вышел на улицу.) 

 Глава 3 Эльза Феннан

Мерридейл-Лейн принадлежит к одному из тех уголков Сюррея, обитатели которых ведут неустанную битву против язв пригорода. Ухоженные деревца, взращенные на удобрениях, стояли в каждом палисаднике, полуприкрывая собой скрывающиеся за ними уродливые дома. Безыскусность окружающей обстановки подчеркивалась изображениями деревянных сов, красовавшихся над названиями домов, и сидящими на корточках гномиками, которые неотрывно смотрели в пруд с золотыми рыбками. Гномиков своих обитатели Мерридейл-Лейн не красили, подозревая, что это типичный порок пригорода, и по той же причине не считали нужным покрывать лаком сов; терпеливое, из года в год, ожидание приводило к тому, что эти сокровища приобретали поистине антикварный вид, а стропила гаража были облеплены пчелами и изъедены древоточцами.

На самом деле проезжая дорога не заканчивалась тупиком, хотя агенты по продаже недвижимости и утверждали это; ответвляясь от проезда на Кингстон, она, прихотливо извиваясь, превращалась в гравийную дорожку, которая за поворотом обретала вид утонувшей в грязи дороги через Мерриз-филд — и вливалась в другую дорожку, неотличимую от первой. До 1920 года она вела к приходской церкви, но теперь приход превратился в некий островок безопасности между шоссе, идущим на Лондон, и дорогой между Мерридейл-Лейн и Кадоган-роуд, по которой в свое время верные прихожане спешили просить милости и провидения. Полоска открытого пространства, именующаяся Мерриз-филд, ныне приобрела значение куда большее, чем то, что она могла себе позволить; она вклинилась в пространство, которым ведает совет округа, разделив сторонников развития и консерваторов — и столь эффективно, что всему механизму местного самоуправления в Валлисто-не пришлось притормозить. Наконец был достигнут естественный компромисс: Мерриз-филд не досталась ни тем, ни другим, и по ее периметру на равном расстоянии друг от друга были воздвигнуты три стальных пилона. В центре же появилось сооружение, напоминающее хижину каннибала с соломенной крышей, окрещенное «Памятный мемориал войны», — оно было поставлено в 1951 году как знак благодарной памяти павшим в двух войнах и служило прибежищем старым и немощным. Никому не приходило в голову поинтересоваться, чем в Мерриз-филд занимаются старые и немощные, но под сводами этого убежища наконец нашли себе приют и пауки, а когда возводились пилоны, их строители выяснили, что тут можно очень уютно посидеть.

Смайли явился сюда на своих двоих сразу же после восьми, оставив машину около полицейского участка, до которого было десять минут хода.

Шел плотный холодный дождь, который немилосердно сек лицо.

Полиция Сюррея этим делом больше не интересовалась, но Спарроу по своей инициативе прислал сюда офицера из Специального отдела, который в случае необходимости, сидя в полицейском участке, мог бы обеспечить связь между службой безопасности и полицией. Причины смерти Феннана сомнений не вызывали. Он в упор выстрелил себе в висок из маленького французского пистолета, выпущенного в Лилле в 1957 году. Пистолет был найден под телом. Все обстоятельства говорили о самоубийстве.

Номер пятнадцать по Мерридейл-Лейн оказался приземистым домом в стиле Тюдоров, спальни в котором размещались под самым коньком крыши, а гараж наполовину был утоплен в земле. Он производил впечатление неухоженности, словно в нем не жили. Здесь могли бы располагаться художники, подумал Смайли. Но к облику Феннана он не подходил. Феннан был родом из Хемпстеда[7], и спутница его au-pair[8] была иностранка.

Открыв калитку, он неторопливо пошел по дорожке к входной двери, тщательно пытаясь уловить хоть какой-нибудь признак жизни за зашторенными окнами. Было очень холодно. Он позвонил у дверей.

Ему открыла Эльза Феннан.

— Они уже звонили и спрашивали, не буду ли я против вашего визита. Я не знала, что сказать. Заходите, пожалуйста. — У нее чувствовался немецкий акцент.

Должно быть, она была старше Феннана. Стройная, сильная женщина пятидесяти с лишним лет и с коротко стриженными волосами табачного цвета. Несмотря на свою хрупкость, она производила впечатление стойкости и мужества, и карие глаза ее на небольшом лице, не отрываясь, смотрели на вас. Лицо у нее было изможденным и усталым, на котором годы оставили свои несмываемые следы, лицо ребенка, который постарел из-за голода и лишений, лицо вечного беженца, с которым выходят из концлагерей, подумал Смайли.

Она протянула ему руку, сухую и твердую. Он назвался.

— Вы тот человек, который допрашивал моего мужа, — сказала она, — о лояльности. — Она провела его в темную гостиную с низким потолком. Огня в камине не было. Смайли внезапно почувствовал себя усталым и больным.

Лояльности к кому, к чему? В ней не было возмущения или обиды. Он был угнетателем, а она привыкла к угнетению.

— Мне очень нравился ваш муж. С него были сняты все обвинения.

— Обвинения? Обвинения в чем?

— После того как появился повод для расследования — анонимное письмо, мне была поручена эта работа. — Помолчав, он с искренним сочувствием посмотрел на нее. — Вы перенесли ужасную потерю, миссис Феннан... должно быть, вы очень устали. Вам не пришлось спать всю ночь.

Она не ответила на выражение сочувствия.

— Благодарю вас, но вряд ли мне удастся поспать и сегодня днем. Сон — это не та роскошь, которую я могу себе позволить. — Она бросила мрачный взгляд на свое исхудавшее тело. — Я должна чувствовать, что моя душа присутствует в теле не меньше двадцати часов в день. Мы сосуществуем куда дольше, чем окружающие могут себе представить. Что же касается ужасной потери... Да, можно сказать и так. Но, понимаете ли, мистер Смайли, после того, как в течение долгого времени у меня не было ничего, кроме зубной щетки, я вообще не привыкла к обладанию чем-либо, даже после восьми лет брака.

Кивком головы она предложила ему сесть и сама села напротив него, старомодным жестом одернув юбку на коленях. В комнате стоял пронизывающий холод. Смайли прикинул, стоило ли ему вообще начинать разговор; он не осмеливался взглянуть на нее и рассеянно смотрел прямо перед собой, тщетно стараясь проникнуть за непроницаемую завесу усталого лица Эльзы Феннан. Казалось, что прошло много времени, прежде чем она снова заговорила.

— Вы сказали, что он вам понравился. Тем не менее вы не произвели на него такого впечатления.

— Я не видел письма вашего мужа, но я знаю его содержание. — Теперь Смайли поднял к ней свое серьезное пухлое лицо. — Я не вижу в этом просто никакого смысла. С полной откровенностью я сказал ему... что мы будем рекомендовать решительно прекратить это дело.

Она была недвижима, вся превратившись в слух. Что он мог ей сказать? «Простите, что я убил вашего мужа, миссис Феннан, но я всего лишь исполнял свой долг. (Долг перед кем, Господи милостивый?) Двадцать четыре года назад Феннан был членом коммунистической партии в Оксфорде, затем он настолько вырос по службе, что получил доступ к самой секретной информации. Какой-то любитель вмешиваться в чужие дела написал анонимное послание, и нам не оставалось ничего иного, как разобраться в нем. Расследование ввергло вашего мужа в меланхолию и привело его к самоубийству».

Он ничего не сказал.

— Это была игра, — неожиданно сказала она, — глупое жонглирование идеями, она не имела ничего общего ни с ним, ни с кем бы то ни было. Почему вы занимаетесь нами? Отправляйтесь на Уайтхолл и ищите шпионов там. — Она замолчала, и, кроме ее пылающих темных глаз, ничего не говорило о бушевавших в ней эмоциях. — Вы давно страдаете этой странной болезнью, мистер Смайли, — сказала она, беря сигарету из пачки, — и мне доводилось видеть многих ее жертв. Мышление отделяется от тела, оно больше не учитывает реальность, прекрасно чувствуя себя лишь в бумажном царстве, что позволяет без всяких эмоций губить жертвы ваших бумажек. И порой пропасть между вашим миром и нашим становится непреодолима, у досье вырастают головы, руки и ноги — а это ведь ужасная минута, не так ли? У имен есть фамилии, а на них — характеристики, этакие отвратительные маленькие досье, в которых собраны и мотивы поступков, и вымышленные грехи. И я могу только пожалеть вас. — Помолчав несколько секунд, она продолжила: — Это как Государство и Народ. Государство — это тоже всего лишь мечта, ничего не отображающий символ, пустота, мышление без тела, игра облаков в небе. Но Государство ведет войны и сажает людей в тюрьму, разве не так? Мыслить догмами — как это удобно! Мой муж и я, оба мы попали сейчас под их пресс. — Она в упор смотрела на него. Акцент в ее речи стал более заметен. — Вы считаете себя Государством, мистер Смайли, и вам нет места среди нормальных людей. Вашими стараниями с неба сыплются бомбы — и не приходите сюда смотреть на кровь или слышать стоны. — Она говорила теперь ровным голосом, глядя куда-то мимо него. — Похоже, вы поражены. Я должна была бы плакать. Может, и так, но у меня больше нет слез, мистер Смайли, — я высохла до донышка, и печаль моя мертва. Благодарю вас за визит, мистер Смайли, теперь вы можете возвращаться — здесь вам больше нечего делать.

Он сидел, выпрямившись на стуле, и пухлые его руки, лежавшие на коленях, мяли друг друга. У него был смущенный и ханжеский вид, как у лавочника, который осмелился прочитать проповедь. Он был бледен, и на его висках и на верхней губе блестели капельки пота. Только подглазные мешки побагровели под тяжелой оправой очков.

— Видите ли, миссис Феннан... наша беседа была сущей формальностью. Я думаю, что вашему мужу она даже доставила определенное удовольствие, и, мне кажется, он был счастлив узнать, что с делом покончено.

— Как вы осмеливаетесь это говорить, как вы можете, именно здесь и сейчас...

— Но говорю вам, что именно так все и было; мы даже не собирались ничего сообщать правительству. Кабинет вашего мужа, когда я пришел к нему, располагался между двумя соседними помещениями, поэтому мы пошли прогуляться в парк и закончили беседу в кафе — так что, как видите, наше общение меньше всего походило на допрос. Я даже сказал ему, что он может ни о чем не волноваться, — так и сказал ему. Я просто не понимаю смысла этого письма — оно не...

— Я имела в виду не письмо, мистер Смайли. А то, что он мне сказал.

— Что вы подразумеваете под этим?

— Он рассказал мне, что беседа с вами потрясла его до глубины души. Вернувшись домой в понедельник вечером, он был просто в отчаянии, просто не мог прийти в себя. Он рухнул в кресло, и я с трудом уговорила его пойти в постель. Я дала ему снотворное, отчего он проспал всего лишь полночи. На следующее утро он продолжал говорить все о том же. Вплоть до самой смерти он думал об одном и том же.

Наверху зазвонил телефон. Смайли встал.

— Простите... Это могут звонить из моего офиса. Вы позволите?

— Телефон в первой спальне, сразу же над нами.

В полной растерянности Смайли неторопливо поднялся наверх. Что, черт возьми, может он теперь сказать Мастону?

Он поднял телефонную трубку, автоматически посмотрев на номер телефона.

— Валлистон 2944.

— Говорят с телефонной станции. Доброе утро. Вы просили позвонить вам в половине девятого.

— М-м-м... ах да, благодарю вас.

Он положил трубку, благодаря судьбу за временную передышку, и бегло осмотрел спальню. Это была комната

Феннана, строгая, но удобная. Перед газовым камином стояли два кресла. Смайли припомнил, что три года после войны Эльза Феннан была прикована к кровати. И когда по вечерам они бывали в спальне, воспоминания об этих годах, наверное, стояли у них перед глазами. Углубления в стенах по обе стороны от камина были заполнены полками с книгами. В дальнем углу на столике стояла пишущая машинка. Было что-то трогательное и глубоко личное в убранстве этой комнаты, и, может быть, в первый раз Смайли понял, какая трагедия пришла сюда со смертью Феннана. Он вернулся в гостиную.

— Звонили вам. С телефонной станции, откуда вы просили позвонить в половине девятого.

Наступила долгая пауза, и он украдкой взглянул на нее. Но она стояла, отвернувшись от него и глядя в окно; ее прямая спина застыла в напряжении, и ореол коротких волос светился на фоне утреннего солнца.

Внезапно он поднял на нее глаза. Ему пришло в голову то, что он должен был понять еще наверху, в спальне, но это было столь невероятно, что в первый момент он оказался не в состоянии усвоить эту мысль. Механически он продолжал что-то говорить, размышляя при этом; ему надо убраться отсюда, подальше от телефона и истерических вопросов Мастона, расстаться с Эльзой Феннан и ее темным, тревожным домом. Ему нужно исчезнуть отсюда и как следует подумать.

— Прошу прощения за вторжение, миссис Феннан, а сейчас я должен последовать вашему совету и возвратиться на Уайтхолл.

Снова почувствовав пожатие холодной хрупкой руки, он пробормотал выражение сочувствия. Сняв с вешалки в холле плащ, он вышел под лучи утреннего солнца. После дождя зимнее солнце выглянуло на несколько минут, расцветив бледные водянистые краски Мерридейл-Лейн. По небу по-прежнему ползли низкие серые тучи, но мир под ними странно светился, отражая невесть откуда взявшийся солнечный свет.

Он медленно двинулся по гравийной дорожке, страшась, что сейчас его окликнут.

Полный тревожных мыслей, он вернулся в полицейский участок. Начать с того, что Эльза Феннан не могла , просить телефонную станцию позвонить ей в половине девятого. 

 Глава 4 Кофепитие у «Фонтана»

Суперинтендант отдела уголовного розыска в Валлистоне был великаном, добродушная душа которого оценивала профессиональную компетентность лишь годами службы и не видела пороков в своих привычках. С другой стороны — инспектор Мендел, присланный Спарроу, был сухим джентльменом с настороженным лицом, который говорил очень быстро, выстреливая слова уголком рта. Смайли про себя сравнивал его с лесником, охраняющим дичь, который знает свой участок и не любит, когда на него вторгаются браконьеры.

— Я получил послание из вашего Департамента, сэр. Вы должны тут же позвонить Советнику.— Суперинтендант ткнул огромной лапой в телефон и, открыв двери, покинул свой кабинет. Мендел остался. Смайли, помаргивая, несколько секунд смотрел на него.

— Закройте дверь. — Мендел бесшумно прикрыл ее.

— Я хотел бы порасспрашивать кое-кого на Валлистонской телефонной станции. С кем там можно было бы связаться?

— Как правило, с заместителем начальника. Начальник обычно витает в облаках, а работает заместитель.

— Кто-то с Мерридейл-Лейн, 15 попросил телефонную станцию позвонить ему сегодня утром в 8.30. Я хотел бы узнать, в какое время была передана эта просьба и кем. Я хотел бы узнать, существует ли постоянный заказ на такие звонки и прочие детали.

—: Вы знаете номер?

— Валлистон 2944. Телефон на имя Самуэля Феннана, как я предполагаю.

Подойдя к телефону, Мендел набрал ноль. Ожидая ответа, он повернулся к Смайли.

— Вы не хотите, чтобы кто-нибудь знал об этом, не так ли?

— Никто. Даже вы. Возможно, за этим ничего и нет. Если же мы начнем болтать, что это имеет отношение к убийству, то окажемся...

Услышав ответ, Мендел попросил к телефону заместителя начальника.

— Говорят из отдела уголовного розыска Валлистона, из офиса суперинтенданта. Мы проводим тут расследование... да, конечно, — перезвоните мне... да, в отдел уголовных расследований. Валлистон 2421.

Положив трубку, он подождал ответного звонка с телефонной станции.

— Умная девушка, — пробормотал он, не глядя на Смайли.

Телефон зазвонил, и он сразу же включился в разговор.

— Мы расследуем кражу на Мерридейл-Лейн, 18. Предполагаемые преступники, возможно, использовали как наблюдательный пункт дом номер 15. Не могли бы вы как-нибудь выяснить, звонили ли оттуда или туда за последние двадцать четыре часа?

Наступила пауза. Мендел, прикрыв рукой микрофон, с легкой улыбкой повернулся к Смайли, и тот внезапно увидел, что с ним можно иметь дело.

— Она опрашивает девушек, — сказал Мендел, — посмотрит по табулеграмме. — В трубке раздался голос, и он принялся записывать цифры в блокноте суперинтенданта. Внезапно он застыл, склонившись к столу.

— Ну да! — В голосе Мендела слышалась неподдельная заинтересованность, как-то контрастировавшая с его неподвижной фигурой. — Интересно, когда она просила об этом? — Еще одна пауза.— В 19.55... ах, значит, мужчина? Ваша девушка уверена в этом? О, да, я понимаю. Конечно, у вас все фиксируется. Я вам искренне благодарен. По крайней мере, ясно, на каком мы свете... О, вы в самом деле нам очень помогли... нет, мы только предполагаем, и это пока все... нам еще придется поломать голову. Словом, большое спасибо. Вы были очень любезны... Всего наилучшего.

Положив трубку, он вырвал листик из блокнота и сунул его в карман.

— Ниже по дороге, — быстро сказал Смайли, — есть одно ужасное кафе. Мне нужно позавтракать. Пойдемте и выпьем по чашке кофе...

Телефон снова зазвонил, и Смайли почти физически ощутил на другом конце линии присутствие Мастона. Мендел, бросив на него взгляд, кажется, все понял. Оставив телефон надрываться, они тут же вышли из участка и двинулись по Хай-стрит.

Кафе «Фонтан» (владелица мисс Глория Адамс) было выдержано в стиле поздних Тюдоров, и тут было вдоволь конской упряжи на стенах и местных сладостей по шесть пенсов каждое. Мисс Адамс лично делала самый отвратительный кофе, который только подают к югу от Манчестера, и к каждому посетителю обращалась со словами «друг мой». Дел с друзьями мисс Адамс не вела, а откровенно грабила их, что как-то смягчалось иллюзией легкой непринужденности, которую мисс Адамс тщательно оберегала. Происхождения она была довольно темного, но часто упоминала о своем покойном отце как о «полковнике». Среди посетителей мисс Адамс, которые особенно долго расплачивались за ее дружбу, ходили слухи, что полковничье звание было присвоено ему в Армии Спасения.

Мендел и Смайли сели за угловой стол у камина, ожидая, когда смогут сделать заказ. Мендел со странным выражением посмотрел на Смайли.

— Девушка совершенно точно помнит этот звонок. Он пришелся как раз на конец ее смены: без пяти восемь прошлым вечером. Ее попросили позвонить утром в 8.30. Заказ был сделан самим Феннаном — девушка уверена в этом.

— Каким образом?

— Феннан позвонил на телефонную станцию под Рождество, и она как раз дежурила. Он пожелал им всем счастливого Рождества. Она была даже тронута. Они немного поболтали. И она уверена, что голос, просивший позвонить в половине девятого утра, был тот же самый. «Очень вежливый джентльмен», — сказала она.

— Но это совершенно бессмысленно. Он написал предсмертную записку в половине одиннадцатого. Что произошло между восемью и половиной одиннадцатого?

Мендел поднял потрепанный старый портфель. У него не было замков, и Смайли подумал, что он смахивает на нотную папку. Вынув оттуда плоский конверт, Мендел протянул его Смайли.

— Факсимильная копия письма. Супер сказал — передать его вам. Оригинал они послали в Форин-офис, а другую копию — прямо Марлен Дитрих.

— Это еще кто такая, черт возьми?

— Простите, сэр. Так мы называем вашего Советника, сэр. Просто душка — генерал Отдела, сэр. Очень извиняюсь, сэр.

Прекрасно, подумал Смайли, просто здорово. Открыв папку, он просмотрел факсимиле. Мендел тем временем продолжал говорить:

— Первое письмо от самоубийцы, которое я увидел напечатанным на машинке. Хотя подпись выглядит подлинной. Мы проверяли, сравнив с той, что была в участке, — он как-то расписывался за найденные вещи. Как две капли воды.

Письмо было напечатано, скорее всего, на портативной машинке. Как и анонимный донос. В конце страницы была четкая изящная подпись Феннана. Под шапкой в верхней части страницы была отпечатана дата, а под ней время: 10.30 вечера. 

«Дорогой сэр Дэвид!

После некоторых раздумий я решил расстаться с жизнью. Я не могу прожить оставшиеся годы, когда надо мной висит тень подозрений и недоверия. Я понимаю, что с моей карьерой покончено, потому что стал жертвой платного доносчика.

Сердечно ваш Самуэль Феннан». 

С пересохшим от напряжения ртом, слегка приподняв брови, как бы изумляясь, Смайли несколько раз перечитал письмо. Мендел что-то спрашивал его.

— Как вы это выяснили?

— Что именно?

— Относительно утреннего вызова.

— О, я взял трубку. Решил, что звонят мне. Но я ошибся — звонили с телефонной станции. Но тогда мне ничего не пришло в голову. Понимаете, я решил, что вызов предназначен для нее. Спустился вниз и рассказал ей.

— Вниз?

— Да. Телефон у них стоит в спальне. Она много времени проводила в постели... в свое время, вы же знаете, она была инвалидом, и как я предполагаю, в комнате все осталось как раньше. Она чем-то напоминает кабинет: книги, пишущая машинка, письменный стол и так далее.

— Пишущая машинка?

— Да. Портативная. Думаю, что письмо свое он напи- ' сал на ней. Но, понимаете ли, когда я снял трубку, у меня совершенно вылетело из головы, что миссис Феннан никак i не могла заказывать этот вызов.

— Почему?

— У нее бессонница — она сама мне говорила об этом. Она серьезно страдает от нее. Я посоветовал было ей отдохнуть, на что она мне ответила: «Моя душа не расстается с телом двадцать часов в сутки. Мы прожили куда более долгую жизнь, чем большинство людей». Она дала мне понять, что давно не может позволить себе такой роскоши, как сон. Так зачем же ей было нужно, чтобы ее будили в половине девятого?

— А зачем это было нужно ее мужу — и вообще кому-то? Господи, помоги нам.

— Совершенно верно. Я и сам ничего не мог понять. Форин-офис признает, что начинает работу поздно — к десяти часам. Но в любом случае Феннану надо было привести себя в порядок, побриться, позавтракать и успеть на поезд, так что ему не надо было специально просить разбудить его в половине девятого. Да и, кроме того, его могла бы поднять жена.

— Может, она дергала телефонисток просто из-за того, что ей не спится, — сказал Мендел. — Женщины, случается, ведут себя так, когда у них бессонница, мигрень и тому подобные штучки. Чтобы люди видели, как они нервничают, как волнуются. Психопатки, одним словом.

Смайли покачал головой.

— Нет, она никак не могла сделать вызов. Ее же не было дома до 10.45. Но если даже предположить, что она ошиблась, называя время, она никак не могла подойти к телефону, не наткнувшись на тело мужа. И надеюсь, вы не собираетесь уверять меня, что, увидев мертвого мужа, она первым делом поспешила наверх заказывать звонок утром?

Некоторое время они в молчании пили кофе.

— Еще одна вещь, — сказал Мендел.

— Да?

— Его жена вернулась из театра без четверти одиннадцать, верно?

— Так она говорит.

— Она была одна?

— Понятия не имею.

— Ручаюсь, что нет. Держу пари, что время на письме поставила она, чтобы обеспечить себе алиби.

Смайли вспомнил Эльзу Феннан, ее сдержанность, прорвавшуюся вспышкой подавленного гнева. Казалось сметным представлять ее в этой роли. Нет, только не Эльза Феннан. Нет.

— Где было найдено тело? — спросил Смайли.

— Внизу лестницы.

— Внизу лестницы?

— Именно так. Лежало ничком на полу холла. Под ним был найден револьвер.

— Записка. Где она была?

— Рядом с ним на полу.

— Что-нибудь еще?

— Да. Чашка какао в кабинете.

— Ясно. Феннан решил покончить с собой. Он просит телефонную станцию поднять его в половине девятого утра. Делает себе какао и относит его в кабинет. Поднимается наверх и печатает последнее письмо. Снова спускается вниз и пускает в себя пулю, так и не притронувшись к какао. Все складывается просто великолепно.

— Да, в самом деле... Кстати, может, вам лучше позвонить в свою контору?

Он с сомнением посмотрел на Мендела.

— Боюсь, что это положит конец прекрасной нашей дружбе, — сказал он. И, направляясь к будочке таксофона, услышал слова Мендела:

— Вот и скажите это вашей публике.

Он по-прежнему улыбался, прося соединить его с Мас-тоном.

Мастон выразил желание незамедлительно увидеть его.

Смайли вернулся к столику. Мендел был занят булочкой с изюмом.

Смайли остановился рядом с ним.

— Мне нужно возвращаться в Лондон.

— Ну что ж, значит, кошка оказалась в голубятне. — Сдержанное лицо собеседника резко повернулось к нему. — Или я ошибаюсь? — Он говорил, с трудом шевеля губами, потому что рот у него был набит булочкой. — Если Феннан в самом деле был убит, нет такой силы на земле, которая могла бы остановить прессу, когда она вцепится в это дело. — И задумчиво добавил: — Не думаю, что Мастону это понравится. Он бы предпочел версию самоубийства.

— Но нам еще предстоит это выяснить, не так ли?

Смайли помолчал, нахмурившись в раздумьях. Он мог себе представить, как Мастон высмеет все его предположения и нетерпеливо отбросит всего его подозрения.

— Не знаю, — сказал он. — В самом деле не знаю.

А теперь назад в Лондон, подумал он, назад к «Идеальному Дому»[9] Мастона, назад к этой проклятой крысиной суете. Туда, где ему предстоит вместить всю человеческую трагедию в три страницы рапорта.

Снова пошел дождь, на этот раз теплый, но такой плотный, что на пути от кафе «Фонтан» до полицейского участка он весь промок. Сняв плащ, он бросил его на заднее сиденье машины. Смайли с облегчением оставлял Валли-стон — пусть даже впереди его ждал Лондон. Выруливая на главную дорогу, краем глаза он увидел Мендела, который стоически трусил по тротуару к вокзалу в своей бесформенной фетровой шляпе, потемневшей от дождя. Смайли в свое время не пришло в голову, что Мендел, может быть, хотел подъехать с ним до Лондона, и он застыдился. Мендел, не смущаясь двусмысленностью ситуации, открыл заднюю дверь и расположился на сиденье.

— Повезло, — сказал он. — Ненавижу поезда. Вы едете в Кембридж-серкус? По пути выкинете меня у Вестминстера, идет?

Они двинулись, и Мендел вытащил потертую зеленую жестянку с табаком, из которого скрутил себе сигарету. Собравшись было сунуть ее в рот, он передумал и предложил ее Смайли, поднеся ему огонек из огромной зажигалки, пламя из которой било на два дюйма.

— Чувствуется, что вам явно не по себе, — сказал Мендел.

— Так и есть.

После паузы Мендел сказал:

— Чертовски плохо, когда не знаешь, что тебя ждет.

Они проехали в молчании четыре или пять миль, когда

Смайли свернул на обочину и, остановившись, повернулся к Менделу.

— Не смутит ли вас, если мы развернемся обратно в Валлистон?

— Хорошая мысль. Поедем и спросим ее.

Он развернулся и неторопливо поехал в Валлистон; на Мерридейл-Лейн. Оставив Мендела в машине, он двинулся по знакомой гравийной дорожке.

Открыв двери, она без единого слова проводила его в гостиную. На ней было то же самое платье, и Смайли попытался представить себе, как она провела время после того, как они расстались утром.

Бродила ли она по дому или недвижно сидела в кабинете? Или наверху в спальне в кожаном кресле? Как она воспринимала свалившееся на нее вдовство? Понимала ли она его или же по-прежнему была в состоянии подавленного возбуждения, которое связано с ощущением непоправимой утраты? Или неотрывно смотрела на себя в зеркало, пытаясь увидеть следы, которые оставил ужас на ее лице, следы слез, которые она так и не смогла выдавить из себя?

Никто из них так и не сел — оба инстинктивно пытались избежать повторения утренней встречи.

— Есть одна вещь, о которой, как мне кажется, я должен осведомиться у вас, миссис Феннан. Простите, что снова надоедаю вам.

— Предполагаю, что относительно того звонка, раннего утреннего звонка с телефонной станции?

— Да.

— Я так и думала, что о» удивит вас. Человек, страдающий бессонницей, просит пораньше разбудить его. — Она старалась говорить легко и небрежно.

— Да. Это кажется несколько странным. Вы часто ходите в театр?

— Да. Как минимум раз в две недели. Вы должны знать, что я член клуба Уайбриджского репертуарного театра. Я участвую во всех их мероприятиях. Каждый первый вторник месяца мне автоматически оставляют место. По вторникам мой муж работал допоздна. Он меня никогда не сопровождал, так как любил только классический театр.

— Но ведь ему нравился Брехт, не так ли? Он с большим удовольствием посещал гастроли берлинского театра в Лондоне.

Несколько секунд она смотрела на него и внезапно улыбнулась — он в первый раз увидел, как это у нее получается. Улыбка у нее была очаровательной: лицо ее озарилось, как у ребенка.

Перед Смайли предстало смутное видение Эльзы Феннан девочки — худенький живой сорванец, как маленькая Фадетта у Жорж Санд, наполовину женщина, наполовину хитрая девчонка. Он увидел ее в пору созревания, когда она, как кошка, дралась за право оставаться самой собой; он увидел ее измученной и истощенной в концентрационном лагере, безжалостной и жестокой в борьбе за выживание. И невыразимо грустно было видеть, как светлая улыбка, напомнившая о ее юности и невинности, сменилась стальной несокрушимостью в борьбе за жизнь.

— Боюсь, что объяснение истории с этим звонком покажется вам просто глупым, — сказала она. — Я страдаю ужасными провалами памяти, и это очень мешает. Иду в магазин и забываю, что хотела купить, договариваюсь по телефону о встрече и забываю о ней, как только кладу трубку. Приглашаю людей на уик-энд, а когда они приезжают, нас нет дома. И обычно, когда мне надо что-то запомнить, я звоню на телефонную станцию и прошу их позвонить мне за несколько минут до назначенного времени. Словно узелок на носовом платке, но узелок ведь не может напомнить о себе звонком, не так ли?

Смайли не отрываясь смотрел на нее. В горле у него пересохло, и ему пришлось сглотнуть, прежде чем он смог заговорить.

— И о чем же должен был напомнить вам этот звонок, миссис Феннан?

Снова он увидел очаровательную улыбку.

— О вас. Я совершенно забыла о вашем визите.

 Глава 5 Мастон и подмостки

Когда они неторопливо ехали к Лондону, Смайли практически забыл о присутствии Мендела.

Бывали периоды, когда управление машиной доставляло ему облегчение; оцепенение долгого одинокого пути давало отдых его взбудораженным мыслям, а усталость от долгого сидения за рулем заставляла забыть все заботы.

Наверно, это была одна из ненавязчивых примет возраста, когда он не мог уже управлять ходом мышления. Теперь для этого требовались более решительные меры: например, иногда он заставлял себя представлять прогулки по некоторым европейским городам — вспоминать магазины и здания, мимо которых он проходил, например, в Берне или же прогулку по Мюнстеру до университета. Но, несмотря на такие энергичные умственные тренажи, мысли о сегодняшнем дне настойчиво требовали внимания. Стараниями Анны он был лишен внутреннего покоя; именно Анна дала ему представление о настоящем как о единственно стоящей вещи и научила его воспринимать реальность, а когда она исчезла, ничего больше не осталось.

Он не мог поверить в то, что Эльза Феннан убила своего мужа. Инстинкт повелевал ей защищаться, храня сокровища своей жизни, воссоздавая хоть символы нормального существования. В ней не чувствовалось агрессии, и единственное оставшееся в ней желание заключалось в том, чтобы выстоять и сохраниться.

Но кто может это утверждать? Что там писал Гессе? «Как странно бродить в тумане, чувствуя свое одиночество. Даже деревья не чувствуют леса. Каждое само по себе». Мы ничего не знаем друг о друге, размышлял Смайли, абсолютно ничего. Как бы близки мы ни были, когда в любое время дня и ночи можно поделиться самыми потаенными мыслями, мы все равно ничего не знаем друг о друге. Как я могу осуждать Феннан? Мне кажется, что я понимаю и какие ей пришлось вытерпеть страдания, и причины ее испуганной лжи, но что я, в сущности, знаю о ней? Ничего.

Мендел показал на дорожный знак.

— Вот здесь я живу. Митчем. Честное слово, неплохое местечко. Чертовски надоели холостяцкие апартаменты. Купил тут симпатичный домик, вернее половину, с соседями за стеной. К пенсии.

— К пенсии? Она еще неблизко.

— Да? В трех днях! Поэтому я и взялся за эту работу. Ничего особенного, но без всяких сложностей. Дайте ее старому Менделу, и он переворошит все дерьмо.

— Ну-ну. Я думаю, что в понедельник нас обоих выставят.

Он подвез Мендела к Скотленд-Ярду и направился к Кембридж-серкус. Едва только войдя в здание, он увидел, что уже всем все известно. Это было видно и по тому, как на него смотрели; и во взглядах, и в отношении чувствовалась какая-то отчужденность. Он направился прямиком в кабинет Мастона. Секретарша сразу же поднялась, как только он вошел.

— Советник у себя?

— Да. Он ждет вас. Он один. Сейчас я постучусь к нему и впущу вас. — Но Мастон уже открыл двери и пригласил его. На нем были черный пиджак и полосатые брюки. Начинается кабаре, подумал Смайли.

— Я все время пытался связаться с вами, — сказал Мастон. — Вы получили известие от меня?

— Получил, но у меня не было возможности поговорить с вами.

— Простите, не совсем понимаю вас.

— Ну, я не верю, что Феннан покончил с собой... я думаю, что он был убит. По телефону сказать я это не мог.

Мастон снял очки и, не скрывая изумления, уставился на Смайли.

— Убит? Почему?

— Феннан написал предсмертное письмо в половине одиннадцатого вечера, если мы примем, что он поставил истинное время на письме.

— Ну и?

— В 7.55 он звонит на телефонную станцию и просит перезвонить ему в половине девятого утра.

— Как вам удалось, черт возьми, это выяснить?

— Я был там утром как раз, когда раздался звонок со станции. Я снял трубку, думая, что, может быть, звонят из Департамента.

— Почему вы так уверенно утверждаете, что вызов заказал именно Феннан?

— Я провел расследование. Девушка на станции хорошо знала голос Феннана, и она была уверена, что без пяти восемь вечера звонил именно он.

— Что, Феннан был знаком с этой девушкой?

— Господи, да, конечно, нет. Просто время от времени они обменивались любезностями.

— Но почему же вы из этого делаете вывод, что он был убит?

— Ну, я говорил с его женой относительно этого звонка...

— И?..

— Она врет. Сказала, что сама его заказывала. Она пыталась изобразить этакую ужасную рассеянность — она просит время от времени станцию звонить ей, когда у нее какая-нибудь важная встреча, что-то вроде узелка на платке. И еще одно — как раз перед тем, как пустить в себя пулю, он сварил себе какао. Он к нему даже не притронулся.

Мастон слушал в молчании. Наконец он улыбнулся и встал.

— Похоже, вы поставили перед собой другую цель, — сказал он. — Я послал вас выяснить, почему Феннан покончил с собой. Вы возвращаетесь и говорите, что он не кончал с собой. Но вы же не полицейский, Смайли.

— Нет. Хотя порой я и сам думаю, кто мы такие?

— Слышали ли вы что-нибудь, что может подкрепить нашу точку зрения, что-нибудь, что может вообще как-то объяснить его действия? Что-нибудь, объясняющее его предсмертное письмо.

Прежде чем ответить, Смайли помолчал. Он уже видел, что его ждет.

— Да. Из разговора с миссис Феннан я понял, что ее муж был очень взволнован после нашей с ним беседы. — Он мог бы поведать целый роман. — Воспоминания настолько потрясли его, что он не мог спать. Ей пришлось дать ему снотворное. Ее рассказ о реакции Феннана на мою с ним беседу полностью объясняет смысл письма. — С минуту он молчал, моргая с глуповатым видом. — Но вот что я пытаюсь сказать: я ей не верю. Я не верю, что Феннан сам писал это письмо или что у него вообще было намерение покончить с собой. — Он повернулся к Мастону. — Мы просто не можем вот так взять и отбросить в сторону все накладки. И вот еще что, — очертя голову решился он. — Я еще не просил экспертов провести исследование, но есть явное сходство между шрифтами, которыми были написаны анонимка и предсмертное письмо Феннана. Похоже, что они совпадают. Я донимаю, что это смешно, но вот так все обстоит... И мы должны подключить к делу полицию, выложив им все факты.

— Факты? — переспросил Мастон. — Какие факты? Ну, предположим, что она в самом деле врет — она странная женщина, как ее ни рассматривать, иностранка, еврейка. Бог знает, что у нее там в голове. Мне рассказывали, что она пострадала во время войны, ее преследовали и все такое. Она видит в вас угнетателя, инквизитора. Она видит, что вы на что-то наткнулись, впадает в панику и несет первое, что ей приходит в голову. Неужели из-за этого ее надо считать убийцей?

— Тогда почему Феннан просил звонить ему утром? Почему на ночь глядя он сделал себе чашку какао?

— Кто может ответить на это? — Голос Мастона заиграл модуляциями, и в нем появились убедительные нотки. — Окажись я или вы, Смайли, на том трагическом изломе судьбы, когда приходит мысль покончить все счеты с жизнью, кто, ради всех святых, мог бы поведать о наших последних мыслях? А о Феннане? Он видит, что карьера его рухнула, и жизнь больше не имеет смысла. Разве нельзя себе представить, что в минуту слабости или нерешительности ему захотелось услышать человеческий голос, почувствовать перед смертью тепло человеческого участия? Каприз, сантименты— может быть, но их нельзя скидывать со счетов, когда речь идет о столь подавленном, столь растерянном человеке, который решает расстаться с жизнью.

Смайли должен был отдать ему должное — спектакль был разыгран по всем правилам, и Мастон вполне заслуживал аплодисментов. Он почувствовал, как внутри у него поднимается волна раздражения, с которой он мог и не справиться. Смайли просто запаниковал — его охватывала неконтролируемая ярость против этого позера и лизоблюда, против этого гнусного труса с седеющими волосами и рассудительной улыбкой. Ярость и отчаяние захватили его с головой, сжали грудь, скрючили тело. Лицо заполыхало и побагровело, очки запотели, и из глаз потекли слезы, что только способствовало его унизительному положению.

Мастон, уже успокоившись, продолжал:

— Вы не можете потребовать от меня, чтобы я, основываясь на столь шатких доказательствах, сообщил министерству внутренних дел — мол, полиция сделала ошибочные выводы; вы же знаете, какие у нас натянутые отношения с полицией. На одной чашке весов лежат ваши подозрения: поступки Феннана прошлой ночью не свидетельствовали, что он хочет покончить с собой. Ясно, что его жена соврала нам. Но вам противостоит точка зрения опытных детективов, которые не нашли ничего подозрительного в обстоятельствах смерти, и у нас есть показания миссис Феннан, сказавшей, что ее муж был очень расстроен разговором с вами. Простите, Смайли, но дело обстоит именно так.

Наступило молчание. Смайли медленно приходил в себя, чувствуя скованность и неудобство. Близорукими глазами уставившись перед собой, он стоял с надутым, побагровевшим лицом, чувствуя себя круглым идиотом. Мастон ждал от него каких-то слов, но на него навалились усталость и полное равнодушие. Не глядя на Мастона, он встал и вышел.

Оказавшись в своем кабинете, он сел за письменный стол и по привычке окинул взглядом текущую работу. В коробке для входящих почти ничего не было — несколько официальных распоряжений и письмо, адресованное «Лично Д. Смайли, эскв., в министерство обороны». Почерк был знаком. Вскрыв конверт, он прочел текст. 

«Дорогой Смайли!

Для меня было бы очень важно провести завтра с вами ленч в „Комплит Энглер“ у Марло. Пожалуйста, постарайтесь встретить меня там к часу. Я вам кое-что должен рассказать.

Ваш Самуэль Феннан». 

Письмо было написано от руки и датировано предыдущим днем — вторник 3 января. Оно было опущено в Уайтхолле в шесть вечера.

Несколько минут, неподвижно держа его перед собой и склонив голову в левую сторону, он тупо смотрел на него. Затем, положив письмо на стол и открыв ящик письменного стола, он вынул из него чистый лист бумаги. На нем он набросал краткое заявление Мастону с прошением об отставке и приколол к нему приглашение Феннана. Позвонив секретарше, он оставил письмо в коробке исходящих и поднялся. Как обычно, на лестничной площадке он столкнулся со столиком на колесиках, на котором развозят чай, и после краткого ожидания лифта спустился вниз. На полпути он вспомнил, что забыл наверху свой макинтош и кое-какие мелочи в кабинете. Неважно, подумал он, они пришлют мне все домой.

Оказавшись на стоянке, он залез в машину и уставился в грязное ветровое стекло.

Не надо волноваться, не надо, черт возьми, волноваться. Он испытывал искреннее^ удивление. Удивление из-за того, что едва не потерял над собой контроль. Беседы и интервью занимали большое место в жизни Смайли, и он давно уже пришел к заключению, что может их практически вести на любые темы — медицина, религия, философия. В сущности, его натуре были противны цели всех этих бесед, их всепоглощающая интимность, за которой во всей наготе выступала жестокая реальность. Он вспомнил один опьяняюще прекрасный обед с Анной, когда он объяснял ей, как давить на собеседника системой «хамелеон-броненосец».

Они обедали при свечах; белоснежная кожа и блеск жемчугов на ней — они пили коньяк; глаза Анны были большими и влажными, и в них был только он; Смайли играл роль любовника и прекрасно справлялся с ней; Анна обожала его, трепеща от гармонии их тел и душ.

— ...Значит, первым делом я становлюсь хамелеоном.

— Ты хочешь сказать, что сидишь и рыгаешь, мой омерзительный лягушонок?

— Нет, все дело в цвете. Хамелеон меняет цвета.

— Ну, конечно, он меняет цвет. Садится на зеленый листик и сам становится зеленым. Ты тоже зеленел, мой жабеныш?

Его рука тихонько коснулась кончиков ее пальцев.

— Слушай меня, кокетка, когда я объясняю технику Смайли «хамелеон-броненосец» такой невнимательной слушательнице.

Лицо ее склонилось к нему, и в глазах светилось неприкрытое восхищение.

— Техника эта исходит из теории, что любой собеседник ни к кому так не привязан, как к самому себе, и его привлекает лишь свой собственный образ. И ты стараешься окраситься в социальные, личностные, политические и интеллектуальные цвета спектра, свойственные допрашиваемому.

— Ты потрясающий лягушонок. Ну, до чего умный любовник.

— Помолчи. Но порой начинаешь чувствовать себя полным идиотом или просто страшно неудобно. И в таком случае становишься броненосцем.

— И затягиваешься в такие твердые поясочки, лягушонок?

— Нет. Стараешься поставить вторую сторону в столь неудобное положение, чтобы он ощутил твое превосходство. В свое время мне пришлось иметь дело с одним пожилым епископом. Я с него пушинки сдувал, и пол-отпуска он меня таскал по своей епархии. Но, созерцая лицо епископа, я представил себе его обросшим густой шерстью и почувствовал власть над ним. Остальное было делом голой техники. Я представлял его себе в виде обезьяны, сажал в мешок и вывешивал за окно, отправлял его голым на масонский банкет, заставлял, как змею, ползать на брюхе...

— Ты мой умненький любовничек-лягушоночек.

Так оно и должно было быть. Но в недавнем разговоре с Мастоном сила, которую придавало ему ощущение отьединенности, покинула его; он слишком близко стал все принимать к сердцу. Когда Мастон сделал первый ход, Смайли был слишком усталым и преисполненным отвращения, чтобы сообразить, что к чему. Он предположил, что Эльза Феннан убила своего мужа, что у нее, очевидно, были на то причины, и это не должно было его больше интересовать. Проблемы больше не существовало. Подозрения, его опыт, выводы, здравый смысл — брать их в расчет Мастон не желал. Фактом были бумаги. Министры, среди которых самым неколебимым фактом был министр внутренних дел. Департамент не мог позволить себе втягиваться в неприятности из-за смутных подозрений, возникших у какого-то офицера, тем более если речь шла о полиции.

Смайли чувствовал усталость, глубокую тяжелую усталость. Он неторопливо двинулся к дому. Обедать он сегодня вечером будет вне дома. Возьмет что-то особенное. Теперь только время ленча — и он проведет день, листая книгу ганзейского купца Олеария о путешествии по русскому континенту. Пообедает он в ресторанчике, где бывал с Анной, и единственный тост поднимет за удачливого убийцу, может быть, за Эльзу, с благодарностью за то, что, оборвав жизнь Самуэля Феннана, она покончила и с карьерой Джорджа Смайли.

Он вспомнил, что ему надо взять белье из прачечной на Слоан-стрит, и наконец повернул на Байуотер-стрит, найдя место для парковки автомобиля примерно в трех зданиях от своего дома. Он вылез из машины, зажав под мышкой большой пакет коричневой бумаги, полученный им в прачечной, старательно закрыл машину и по привычке обошел вокруг нее, подергав ручки. По-прежнему моросил мелкий дождь. Он с сокрушением подумал, что кто-то опять поставил свою машину напротив его дома. Слава богу, что миссис Чапел закрыла окно в спальне, в противном случае дождь мог бы...

Внезапно он насторожился. Кто-то был в его кабинете. Блеснул лучик, мелькнула тень, напоминающая человека. Там кто-то есть, он в этом уверен. Он увидел или ему подсказал инстинкт? Или же это ему сообщили навыки его профессии? Нервы или отточенное чутье, полузабытое умение воспринимать тревожный сигнал предупредили его, и он прислушался к этому предупреждению.

Поразмышляв несколько секунд, он сунул ключи обратно в карман плаща, поднялся по ступенькам к своей собственной двери и позвонил.

Звук эхом разнесся по всему дому. После минутного молчания до слуха Смайли донеслись приближающиеся к двери шаги, твердые и уверенные. Звяканье цепочки, щелканье ингерсолловского замка, и дверь открылась мягко и бесшумно.

Смайли никогда раньше не видел его. Высокий, симпатичный, с открытым лицом, лет тридцати пяти. Легкий серый пиджак, белая рубашка и серебристый галстук — типичный дипломат. Немец или швед. Его левая рука многозначительно покоилась в кармане пиджака.

Смайли застенчиво посмотрел на него.

— Добрый день. Простите, мистер Смайли у себя?

Дверь открылась настежь. Легкая пауза.

— Да. Не хотите ли войти?

Какую-то долю секунды он медлил.

— Нет, спасибо. Не будете ли вы так любезны передать ему? — Протянув человеку пакет с бельем из прачечной, он снова одолел ступени и направился к своей машине. Он знал, что ему смотрят в спину. Двинув с места машину, он повернул и поехал по Слоан-стрит, даже не взглянув на свой дом. Найдя стоянку, он зарулил на нее и мгновенно записал в блокнот семь номеров машин. Все они стояли на Байуотер-стрит.

Что ему делать? Остановить полисмена? Кто бы ни был тот человек, скорее всего, он уже ушел. Были и другие соображения. Снова заперев машину, Смайли направился к телефонной будке через дорогу. Позвонив в Скотленд-Ярд, он связался со Специальным отделом и попросил к телефону инспектора Мендела. Выяснилось, что инспектор, доложившись суперинтенданту и предвкушая грядущее удовольствие от отставки, отбыл к себе в Митчем. После долгих уклончивых уговоров Смайли все же получил его адрес и, снова сев в машину, объехал площадь и направился к Альберт-бридж. В новом пабе, нависшем над рекой, он взял сандвич и большую порцию виски, а через четверть часа уже пересекал мост, направляясь в Митчем, дождь по-прежнему поливал его многострадальную маленькую машину. Он был обеспокоен — и очень серьезно обеспокоен.

 Глава 6 «МГ-салон» в Баттерси

Когда он приехал на место, по-прежнему шел дождь. Мендел возился в садике, натянув на голову самую экстравагантную шляпу, которую Смайли когда-либо доводилось видеть. Начав свое существование как головной убор австралийских или новозеландских войск, она, судя по всему, проделала немалый путь превращений — широкие поля обвисли по кругу, так что теперь шляпа напоминала всего лишь огромный мухомор. Мендел копошился у дерева, окапывая его ствол остроконечной лопатой, которой ловко орудовал своими мускулистыми руками.

Он бросил на Смайли беглый взгляд, а затем по лицу его расползлась широкая улыбка, когда он протянул ему руку.

— Никак неприятности, — сказал Мендел.

— Неприятности.

По тропинке Смайли проследовал за ним в дом. Типичный уютный и удобный пригородный домик.

— Огня в гостиной я еще не развел — только что приехал. Как насчет чашки чая?

Они вошли на кухню. Смайли был удивлен, увидев хирургическую чистоту, наведенную почти с женской тщательностью. Лишь полицейский календарь на стене не вписывался в эту картину. Пока Мендел ставил чайник на плиту и возился с чашками и блюдцами, Смайли бесстрастно изложил, что произошло на Байуотер-стрит. Когда он кончил, Мендел долгое время молча смотрел на него.

— Но почему он пригласил вас войти?

Моргнув, Смайли слегка покраснел.

— Я и сам этому удивляюсь. На секунду я даже растерялся. Слава Богу, что у меня был пакет.

Он отпил чаю.

— Хотя не думаю, что это сбило его с толку. Я рассчитывал на это, но сомневаюсь. И достаточно серьезно.

— Не сбило с толку?

— Ну, в общем-то я для него был не тем, кого он ждал. Маленький человечек в «форде», доставивший пакет из прачечной. Кем я мог быть? Кроме того, я спросил, дома ли Смайли, но не изъявил желания дожидаться его — должно быть, он подумал, что я какой-то псих.

— Но почему он там оказался? Что ему было от вас нужно? За кого он вас принял?

— Понимаете, в этом-то все и дело, именно в этом. Думаю, ждал он именно меня, но никак не мог себе представить, что я позвоню у дверей. Я сбил его с толку. Думаю, он хотел убить меня. Поэтому и попросил меня войти: он вроде бы опознал меня, но лишь смутно, поскольку видел меня только на снимке.

Мендел молча смотрел на него некоторое время.

— Господи, — сказал он.

— Предположим, что я прав, — сказал Смайли, — во всех смыслах. Предположим, что Феннан в самом деле был убит прошлым вечером, и утром мне почти удалось докопаться до этого. Может быть, у вас и иная точка зрения, связанная с профессией, но я как-то не привык к убийствам.

— И что дальше?

— Не знаю. Просто ничего не знаю. Но, может, прежде чем двинуться дальше, вы могли бы проверить для меня эти машины по номерам. Утром они стояли на Байуотер-стрит.

— Почему бы вам самому этим не заняться?

Несколько секунд Смайли с удивлением смотрел на него. Потом ему пришло в голову, что он еще не упомянул о своей отставке.

— Простите. Я ведь вам еще не сказал, не так ли? Утром я подал прошение об отставке. Опередил события, не дожидаясь, пока меня уволят. Так что я свободен как ветер. Могу браться за любую работу.

Мендел взял список номеров машин и пошел в холл к телефону. Через минуту он вернулся.

— Через час обещали позвонить, — сказал он. — Давайте прогуляемся. Я покажу вам свои владения. Вы разбираетесь в пчелах?

— Да, но очень немного. Энтомология в Оксфорде просто убивала меня. — Ему пришлось рассказать Менделу, как он воевал с «Метаморфозами» Гёте, в которых шла речь о растениях и животных, в надежде, подобно Фаусту, выяснить, «что движет сокровенной сутью мира». Он хотел объяснить, почему невозможно было понять Европу XIX столетия, не углубляясь в дебри естественных наук; он увлеченно развивал эту серьезную тему, но в глубине души чувствовал, что мозг продолжает напряженно размышлять над событиями дня и что он никак не может избавиться от нервного возбуждения. Ладони рук непрерывно потели.

Они с Менделом вышли через заднюю дверь. У низкой кирпичной стены, опоясывавшей садик, стояли три аккуратных улья. Как только они оказались под легким дождичком, Мендел заговорил:

— Всегда хотел иметь их, понять, что к чему у них. Прочел кучу книг и должен вам сказать, они жутко перепугали меня. Этакие странные маленькие бродяги. — Несколько раз он энергично кивнул головой, подчеркивая значимость своих слов, и Смайли снова с интересом посмотрел на него. У Мендела было сухое и энергичное лицо, с которого не сходило выражение замкнутости; его коротко подстриженные седоватые волосы топорщились в разные стороны. Погода, казалось, его совершенно не волновала, равно как и он ее.

Смайли прекрасно знал, какая жизнь осталась у Мендела за плечами, ибо по всему миру он видел у полицейских такую же выдубленную кожу, ту же смесь терпеливости, ехидства и гнева. Он прекрасно представлял себе долгие бесплодные часы, когда приходилось сидеть в засаде, не обращая внимания на погоду, в ожидании того, кто, может быть, никогда не придет... или мелькнет и мгновенно исчезнет. И он знал, насколько Менделу и таким, как он, приходилось зависеть от милости самых разных лиц, среди которых были капризные и вспыльчивые, нервные и непостоянные, лишь изредка обретавшие мудрость и сочувствие. Он знал, с какой легкостью умный человек может быть сломлен волей своего начальства, которое с легкостью может отбросить в сторону недели круглосуточной терпеливой работы.

По извилистой дорожке Мендел подвел его к куче битого камня рядом с ульями и, по-прежнему не обращая внимания на погоду, принялся разбирать ее, показывая и объясняя. Говорил он короткими фразами, с продолжительными паузами, медленно и точно работая длинными пальцами.

Наконец они снова оказались в доме, и Мендел показал ему две комнаты внизу. Кабинет был выдержан в цве-

точном стиле: цветочные занавеси и ковер, цветастые накидки на мебели. На маленькой полочке в углу стояли несколько старинных пивных кружек и кубок за снайперскую стрельбу.

Смайли проследовал за хозяином наверх. Здесь стоял запах парафина и слышалось непрестанное бульканье в бачке туалета.

Мендел показал ему свою спальню.

— Прямо комната для новобрачной. Кровать купил на распродаже за фунт стерлингов. С пружинными матрацами. Просто удивительно, на что удается иногда наткнуться. Ковры в елизаветинском стиле. Приобрел в магазине в Уотфорде.

Смайли, смущаясь, продолжал стоять в дверях. Мендел, повернувшись, через открытую дверь провел его в другую спальню.

— А это ваша комната. Если хотите. — Он снова повернулся к Смайли. — На вашем месте я бы сегодня не возвращался домой. Ведь вам ничего так и не известно, не так ли? Кроме того, здесь вам будет лучше спать. На чистом воздухе.

Смайли начал было протестовать.

— Ваш решать. Поступайте, как вам нравится. — Мен-дел помрачнел и замкнулся. — Честно говоря, не понимаю я ваши дела. Поступайте, как считаете нужным. Насколько я в вас разбираюсь, вы вполне можете сами о себе позаботиться.

Они снова спустились вниз. Мендел разжег газовый камин в гостиной.

— Во всяком случае, вы должны позволить мне пригласить вас на обед сегодня вечером, — сказал Смайли.

В холле зазвонил телефон. Должно быть, звонила секретарша Мендела с сообщением о номерах машин.

Вернувшись, Мендел протянул Смайли список из семи фамилий и адресов. Четыре из них можно было вычеркнуть: адреса были по Байуотер-стрит. Остались трое: машина фирмы «Адам Скарр и сыновья» из Баттерси; фургон, принадлежавший компании по производству черепицы из Истбурна, третья же была особо подчеркнута, как имущество панамского посла.

— Я могу заняться теми, кто работает на панамцев. Трудностей не предвидится — в посольстве всего три машины.

— И Баттерси тут недалеко, — продолжал Мендел. — Мы можем на пару подскочить туда. В вашей машине.

— Конечно, конечно, — быстро сказал Смайли, — а потом мы отправимся в Кенсингтон обедать. Я закажу столик в «Антраша».

Было четыре часа. Они посидели еще немного, рассеянно болтая о пчелах и домоводстве. Мендел был спокоен и расслаблен, а Смайли напряжен и растерян, ибо, пытаясь поддерживать разговор, он старался не выглядеть слишком заумным. Он попытался представить, что Анна могла сказать о Менделе. Она попыталась бы очаровать его и голосом и внешностью, а когда бы он вошел в их жизнь, потеряв всю свою загадочность, она бы говорила о нем:

«Милый, кто бы мог подумать, что он гложет быть таким уютным. Вот бы о ком не подумала, что он может подсказать мне, где есть дешевая рыба. И какой у него симпатичный маленький домик — просто представить невозможно — и, должно быть, он прекрасно разбирается в старинных пивных кружках. Он мне кажется таким милым. Лягушонок, пригласи его на обед. Ты просто обязан».

Он бы, конечно, этого не сделал, но она проявила бы настойчивость — и нашла бы способ очаровать его. А после забыла бы.

На самом деле Смайли и сам хотел этого — найти возможность проникнуться симпатией к Менделу. По этой части он соображал не так быстро, как Анна. Но Анна оставалась Анной — она практически прикончила на месте Своего племянника из Итона, когда стала запивать рыбу кларетом, а если бы Мендел прожег своей трубкой ее козетку, она, скорее всего, не обратила бы на это внимание.

Мендел налил еще чаю, и они выпили его. Примерно в четверть шестого они в машине Смайли двинулись в Баттерси. По пути Мендел купил вечернюю газету. Читал он ее с трудом, пытаясь использовать беглый свет уличных фонарей. Через несколько минут Он выпалил с внезапной злобой:

— Боши. Паршивые боши. Господи, как я их ненавижу!

— Боши?

— Боши. Гунны. Джерри. Паршивые немцы. И гроша не дам за любого из них. Кровавые хищники, притворяющиеся овечками. Снова убивают евреев. А нам все нипочем. Прибили их, а теперь помогаем. Простить и забыть? Почему, черт возьми, надо забывать, хотел бы я знать?

Почему надо забывать грабежи, убийства и насилия? Только потому, что ими занимались миллионы? Господи, да за бедным маленьким извращенцем или банковским клерком, который стащил десять шиллингов, гоняется вся полиция. Но Крупп и вся эта банда — о нет! Боже небесный, да если бы я был евреем в Германии, я бы...

Смайли внезапно встрепенулся.

— И что бы вы сделали? Что бы вы тогда сделали, Мендел?

— Думаю, что так бы и сидел себе. Теперь говорят статистика и политика. Они гласят, что давать им водородную бомбу нет смысла. И тут еще янки — миллионы этих проклятых евреев в Америке. И что они делают? Черт бы их побрал: дают бошам бомбы. Все в кучу — можете взрывать себя.

Мендел так и трепетал от гнева, а Смайли молчал, думая об Эльзе Феннан.

— Ну и в чем же ответ? — спросил он только для того, чтобы что-то сказать.

— Бог его знает, — гневно ответил Мендел.

Они повернули к Баттерси и подъехали к констеблю, стоящему на тротуаре. Мендел показал свое полицейское удостоверение.

— Гараж Скарра? Ну, это вряд ли можно назвать гаражом, сэр, скорее просто двор. На нем лежат кучи металлолома и стоят подержанные машины. Пригодятся не тому, так другому, говорит Адам. Вы должны ехать по проезду Принца Уэльского, пока не доберетесь до больницы. Его хозяйство зажато между двумя стандартными домами. Когда-то там была большая воронка, но старый Адам засыпал ее шлаком, заровнял почву, и никто его больше не трогает.

— Чувствуется, вы хорошо знаете его, — сказал Мендел.

— Приходится. Я уже несколько раз подбирался к нему. Пожалуй, нет такой статьи, по которой Адама нельзя было бы привлечь. Он у нас круглый год на примете, Скарр этот.

— Ну-ну. Что-нибудь на нем сейчас числится?

— Не могу сказать, сэр. Но вы в любое время можете прихватить его за нелегальное букмекерство. Все его действия подпадают под закон.

Они проехали мимо больницы Баттерси. В свете уличных фонарей парк справа от них выглядел угрюмым и враждебным.

— Что там относительно законов? — спросил Смайли.

— Да он просто шутил. Имеется в виду, что список подвигов так велик, что человека смело можно отправлять в предварительное заключение — и на несколько лет. Похоже, что это моя клиентура, — сказал Мендел. — Предоставьте его мне.

Двор был точно таким, как его описал констебль, — зажатый между двумя невзрачными сборными домами, а на краю бывшей воронки выстроился неровный ряд каких-то подобий жилищ. Повсюду валялись щебень, битый кирпич и мусор. Куски асбеста, балки и старое железо, которое мистер Скарр, скорее всего, предназначал для продажи, были свалены по углам двора, освещенные слабым светом из окон соседних домов. Двое мужчин молча осматривали их. Затем Мендел пожал плечами, засунул в рот два пальца и резко свистнул.

— Скарр! — крикнул он. Свет в стоявшем в отдалении доме погас, и три или четыре машины довоенного выпуска в разной степени распада стали почти неразличимы в темноте.

Дверь дома медленно открылась, и на пороге показалась девочка лет двенадцати.

— Папа дома, дорогуша? — спросил Мендел.

— He-а. Куда-то смылся. В Прод пошел.

— Ясно, дорогуша. Спасибо.

Они вернулись к шоссе.

— Что это за Прод, если я правильно понял? — сказал Смайли.

— Кабачок тут за углом. Можем пройтись — всего сотня ярдов. Оставим машину здесь.

Таверна только что открылась к вечеру. Зал был пуст, и, пока они ждали появления хозяина, широко распахнулась дверь и вошел очень толстый человек в черном пиджаке. Направившись прямо к бару, он швырнул на него монету в полсоверена.

— Уилф! — заорал он. — Пошевеливайся, счастливчик, пришел клиент! — Он повернулся к Смайли. — Добрый вечер, приятель!

Откуда-то из глубины бара раздался голос:

— Скажи им, пусть оставят деньги на стойке и заходят попозже.

Толстяк несколько секунд присматривался к Менделу и Смайли, а затем разразился хохотом.

— Только не им, Уилф, — они занятные люди! — Шутка настолько развеселила его, что в конце концов ему пришлось рухнуть на скамейку, что стояла вдоль стены, и, упершись руками в колени и тряся толстыми плечами, он продолжал захлебываться от хохота, пока на глазах у него не выступили слезы. Время от времени он выдавливал из себя: «Во дает, ну, дает!», набирая в грудь воздуха для очередного взрыва хохота.

Смайли с интересом смотрел на него. Шею его окаймлял некогда стоячий, а теперь просто очень грязный воротничок с закругленными концами, на груди болтался пришпиленный галстук в красных цветочках; на нем были армейские ботинки, лоснящийся черный пиджак и очень поношенные брюки, давно не знавшие прикосновения утюга. Обшлага рубашки, черные от пота и машинного масла, были подвязаны веревочками, чтобы не сползали.

Появившийся хозяин принял у них заказ. Незнакомец взял большую порцию виски, бутылку имбирного вина и расположился в помещении, где горел камин. Хозяин неодобрительно смотрел на него.

— Теперь с него хватит, с выпивохи. Просто обожает сидеть у огня.

— Кто он? — спросил Мендел.

— Этот? Зовут его Скарр. Адам Скарр. Бог знает, почему у него такое имя. Стоит представить его в Эдеме, так прямо выворачивает. Тут в округе говорят, что, если бы Ева дала ему яблоко, он бы слопал его до корешка. — Хозяин пивной присвистнул сквозь зубы и, втянув в себя воздух, покачал головой. Затем крикнул Скарру: — Эй, Адам, ты еще что-то соображаешь? Тут люди отмахали черт-те сколько миль, чтобы увидеть тебя, понял? Ты недоразвитое чудовище из космоса, вот кто ты такой! Встань и иди сюда. Адам Скарр — один взгляд на тебя, и ясно, что тебя можно сажать.

Снова взрыв хохота. Мендел наклонился к Смайли.

— Идите и подождите в машине — вам лучше не впутываться в это дело. Пятерка есть?

Смайли кивнул в знак согласия, вынул из бумажника пять фунтов и дал Менделу, после чего вышел. Он не мог представить себе ничего более ужасного, чем иметь дело со Скарром.

— Это вы Скарр? — спросил Мендел.

— Приятель, да ты попал в самую точку.

— ТРК 0891. Это ваша машина?

Виски уже начало сказываться, и мистер Скарр нахмурился. Вопрос, чувствовалось, поверг его в печаль.

— Ну? — спросил Мендел.

— Была, эсквайр, была моей.

— Что вы, черт возьми, имеете в виду?

Приподняв правую руку на несколько дюймов от стола, Скарр позволил ей безвольно упасть обратно.

— Темна вода, сквайр, мутная водичка.

— Слушай, я поджаривал куда более крупную рыбу, чем ты даже можешь себе представить. Я тебе не кисейная барышня, понял? И плевать мне на твои вонючие делишки! Где эта машина?

Скарр попытался перевести эти слова в привычные для него понятия.

— У меня начинает проясняться, дружище. Тебе нужна информация.

— Конечно, провалиться тебе на этом месте!

— Настали тяжелые времена,, сквайр. Стоимость жизни, дорогой мой, летит прямо к звездам. Информация — это товар, на который всегда есть покупатель, ясно?

— Скажи мне, кто нанял эту машину, и с голоду ты не помрешь.

— Я уже голодаю, приятель. И хотелось бы основательно поесть.

— Пятерка.

Скарр допил виски и со стуком поставил стакан на стол. Поднявшись, Мендел принес ему еще виски.

— Ее украли, — сказал Скарр. — Несколько лет я сдавал ее напрокат. Под залог.

— Подо что?

— Залог. Парню нужна машина на день. Берешь двадцать фунтов наличными, ясно? Когда он возвращает машину, то должен тебе сорок шиллингов. Проводишь по книгам и получаешь десятку. Усек?

Мендел кивнул.

— Три недели тому назад ко мне пришел этот парень. Высокий шотландец. Чувствуется, что с деньгами. Уплатил мне залог, взял машину, и с тех пор я не видел ни его, ни автомобиля. Чистый грабеж.

— Почему ты не сообщил в полицию?

Помедлив, Скарр потянулся к стакану. Взгляд, который он бросил на Мендела, был полон печали.

— Этому мешало очень многое, сквайр.

— Ты хочешь сказать, что сам украл эту машину?

Скарр изобразил возмущение.

— Никто еще не мог обвинить меня в этом, — с ханжеской благочестивостью сказал он. — И больше я ничего не скажу.

— Когда ты сдавал ему машину, заполнял он какие-то документы? Страховку, расписку и тому подобные? Где они?

— Фальшивые, все фальшивые. Он дал мне свой адрес в Илинге. Я подъехал туда, но такого не существует. Не сомневаюсь, что имя у него тоже липовое.

Мендел скрутил купюру в комок и кинул его через стол Скарру. Тот разгладил ее и внимательно рассмотрел.

— Теперь я знаю, где тебя найти, — сказал Мендел, — довольно много знаю о тебе. Если ты скормил мне вранье, я тебе шею переломаю.

Все время шел дождь, и Смайли пожалел, что забыл о шляпе. Он пересек дорогу, повернул на боковую улицу, на которой располагались владения мистера Скарра, и двинулся к машине. На улице никого не было, и вокруг стояла странная тишина. В двухстах ярдах ниже по дороге располагалась главная больница Баттерси, маленькая и уютная, и на улицу падали многочисленные полосы света из ее окон, на которых не было занавесок. Тротуар был залит дождем, и четкое эхо его шагов отдавалось от стен окрестных домов.

Он поравнялся с первым сборным домом, который граничил с хозяйством Скарра. Во дворе стояла машина с горящим поворотником. Заинтересовавшись, Смайли свернул с улицы и подошел к ней. Это был старый «МГ-салон», некогда зеленый, но в годы войны перекрашенный в коричневый цвет. Номерной знак был еле освещен и заляпан грязью. Он остановился и наклонился к нему, пальцем счищая грязь: ТРК 0891. Ну, конечно — один из тех номеров, что он записал утром.

За спиной он услышал шаги и, полуобернувшись, приподнялся. Он едва успел вскинуть руку, как на него обрушился удар.

Удар был ужасен — череп должен был разлететься на кусочки. Падая, он почувствовал, как теплая кровь хлынула по левому уху. «Больше не надо, Господи, больше не надо», — подумал Смайли. Больше ничего он не чувствовал, но словно бы издалека увидел собственное тело, медленно рассыпающееся на куски, подобно битому камню, — и больше ничего. Ничего, кроме тепла собственной крови, которая, стекая по лицу, заливала шлак, да какого-то гула вдалеке, как от работающей бетономешалки. Она была где-то далеко.

 Глава 7 История Скарра

Увидев его, Мендел подумал, не мертв ли Смайли. Вывернув свой плащ, он осторожно подсунул его Смайли под голову, а потом как сумасшедший кинулся к больнице, вломившись сквозь вращающиеся двери приемного покоя в ярко освещенное помещение, где двадцать четыре часа в сутки шла работа. Дежурил молодой врач, цветной. Мендел показал ему свою полицейскую карточку и, что-то выкрикнув, ухватил за руку, пытаясь потащить врача за собой к дороге. Доктор терпеливо улыбнулся, покачал головой и, взявшись за телефон, вызвал машину «скорой помощи».

Мендел бегом вернулся обратно и стал ждать. Через несколько минут подъехала «скорая помощь», и два человека умело положили Смайли на носилки, которые вдвинули внутрь.

«Если я его потеряю, — подумал Мендел, — этот подонок заплатит мне за все».

Несколько минут он не двигался с места, глядя на сырые пятна грязи и кучи окалины там, где лежал Смайли, но в красном свете задних фонарей машины он больше ничего не видел. Земля была безнадежно истоптана ногами санитаров и тех обитателей сборных домов, которые, как стервятники, кружились поодаль. Они чувствовали, что случилась какая-то неприятность. А они не любили неприятностей.

— Подонки, — прошептал Мендел и медленно направился обратно в паб.

Теперь он был полон. Скарр заказал себе еще выпивки. Мендел взял его за руку. Скарр повернулся и сказал:

— Привет, приятель, вот и ты. Выпьешь немного того, что пришибло тетушку?

— Заткнись, — сказал Мендел. — Я хочу еще раз перекинуться с тобой несколькими словами. Давай выйдем.

Мистер Скарр покачал головой и сочувственно вздохнул, втянув воздух сквозь зубы.

— Никак не могу, приятель, ну, никак не могу. Я в компании. — Он кивнул на восемнадцатилетнюю блондинку с мертвенно-бледной помадой на губах и необъятным бюстом, которая недвижимо сидела за угловым столиком. В глазах ее, казалось, навсегда застыло удивленное выражение.

— Слушай, — прошептал Мендел, — через две секунды я тебе уши вырву с корнем, ты, паршивый лжец!

Скарр с небрежностью аристократа допил свое виски и с достоинством неторопливо вышел. Он даже не посмотрел на девушку..

Мендел перетащил его через улицу, двигаясь по направлению к сборным домам. В восьмидесяти ярдах от них на дороге подмигивал стоп-сигнал машины Смайли.

Они завернули во двор. «МГ» по-прежнему стоял на месте. Мендел крепко держал Скарра под руку, готовый в случае необходимости заломить ее и выдернуть из плечевого сустава.

— Ну и ну! — вскричал Скарр, подчеркнуто изображая радость. — Вернулась-таки к своему хозяину!

— Значит, она была украдена? — сказал Мендел. — Украдена высоким шотландцем со стеком, который живет в Илинге. Как любезно с его стороны пригнать ее обратно, не так ли? Чувствуется, как он расположился к тебе за это время. Но ты ошибся в своих гнусных расчетах, Скарр! — Мендела колотило от гнева. — И почему горят поворотные огни? Открывай дверцу!

Повернувшись к Менделу в непроглядной тьме, Скарр стал хлопать по карманам в поисках ключей. Вытащив связку из трех или четырех, он нашел нужный и наконец открыл дверцу машины. Нырнув в нее, Мендел нащупал выключатель под крышей и врубил свет в салоне. Скарр в ожидании стоял снаружи.

Мендел обыскивал машину быстро, но тщательно. Отделение для перчаток, сиденья, пол, пространство под задним стеклом — ничего. Засунув руку в карман на дверце рядом с сиденьем пассажира, он вытащил оттуда карту и конверт. Конверт был серовато-голубого цвета, длинный и плоский. С континента, подумал Мендел. На нем ничего не было написано. Он разорвал его. Вместе с простой открыткой в нем было несколько потертых фунтовых банкнотов. Мендел поднес открытку к свету и прочел на ней несколько слов, начертанных шариковой ручкой: «все кончено, продавай».

Подписи не было.

Он вылез из машины и схватил Скарра за локоть. Тот быстро сделал шаг назад.

— Что за дела, приятель? — спросил он.

— Это не мои дела, Скарр, — медленно заговорил Мендел.— Это твои дела. И самые паршивые из всех, что у тебя были. Заговор с целью убийства, покушение на убийство, нарушение закона об охране безопасности. Можешь к этому добавить нарушение правил дорожного движения, заговор с целью обмана Управления налоговых сборов и еще пятнадцать других обвинений, которые придут мне на ум, пока ты будешь обдумывать свои дела на тюремной койке.

— Минутку, полицейский, давайте не будем гавкать на луну. В чем тут дело? О каком, черт возьми, убийстве идет речь?

— Слушай, Скарр, ты маленький человечек, но полез в большую игру, ясно? И я прикидываю, что она тебе обойдется лет в пятнадцать.

— Да я и говорить на эту тему не хочу.

— А я хочу, маленький человечек. Ты попал между двумя жерновами, которые в порошок тебя сотрут. Так что я собираюсь делать? Да просто помирать со смеху, когда ты попадешь в Скрабз[10] и твой толстый живот заметно осядет. Видишь вон ту больницу? Там отдает концы человек, которого убил твой высокий шотландец. Полчаса тому назад его нашли истекающего кровью у тебя во дворе. Еще один труп в Сюррее, и, насколько я разбираюсь, появится еще один. Так что это твои проблемы, педераст, а не мои И вот что — ты вроде единственный, кто знает, как выглядит убийца, не так ли? И скорее всего, он решит убрать тебя.

Скарр медленно обошел машину с другой стороны.

— Пусти меня, коп, — сказал он.

Мендел сел на место водителя и открыл дверь изнутри. Скарр сел рядом с ним. Света они не зажигали.

— У меня тут отлично идут дела, — тихо сказал Скарр, — и капает, хоть и помалу, но регулярно. Во всяком случае, капало до появления этого типа.

— Какого типа?

— Все в свое время, коп, не гони меня. Это было четыре года назад. И я не верил в Деда Мороза, пока не встретился с ним. Он сказал, что родом из Голландии и занимается алмазным бизнесом. Не собираюсь уверять тебя, что я ему поверил, потому что я в здравом уме, да и ты тоже. Я никогда не спрашивал его, чем он на самом деле занимается, и он мне никогда не говорил, но думаю, что его интересовала контрабанда. Монет у него было до черта, и они сыпались из него, как осенние листья. «Скарр, — как-то сказал он мне, — вы деловой человек. Известность мне не нужна, и я вижу, что мы с вами птицы одного полета. Мне нужна машина. Не во владение, а чтобы брать ее напрокат». Он нес еще какую-то тарабарщину, но смысл я понял. «Ваши условия, — сказал я. — Давайте обговорим их».

«Ладно, — сказал он. — Я человек скромный. Мне нужна машина, но чтобы никто не догадался, что она моя, даже если я попаду в аварию. «Купите мне машину, Скарр, симпатичную старую машину, чтобы у нее было что-нибудь под капотом. Запишите ее на свое имя, — сказал он. — но пусть она будет в постоянной готовности для меня. Вот вам для начала пятьсот фунтов, и двадцать фунтов вы будете получать каждый месяц за стоянку. За каждый день, что я буду ею пользоваться, Скарр, вы будете получать отдельное вознаграждение. Но, повторяю, человек я скромный, и вы меня вообще не знаете. За это вам и будут платить, — сказал он. — За то, что вы меня не знаете».

Тот день я никогда не забуду. Лило как из ведра, а я возился со старым такси, которое купил в Уондсуорте. Я выложил за него сорок фунтов.

Мистер Скарр выпустил воздух и снова набрал его в грудь с выражением невыразимого облегчения.

— Он стоял у меня над душой, давая понять, что обратного пути нет.

— Как он выглядел? — спросил Мендел.

— В общем-то довольно молодой. Высокий симпатичный парень. Но спокоен — спокоен и холоден, как церковная милостыня. После тою дня я его никогда больше не видел. Он слал мне из Лондона письма, напечатанные на простой бумаге. Там было просто несколько слов: «Быть в готовности в понедельник вечером», «В среду вечером» и так далее. У нас было все обговорено. Я оставлял машину во дворе с полными баками и с ключом. Он никогда не говорил, когда вернется. Просто подруливал ко времени закрытия, выключал свет и запирал дверцу. За каждый день отлучки он оставлял пару фунтов в боковом кармане.

— А если что-нибудь случилось бы, например, украли машину?

— Был номер телефона. Он сказал мне, чтобы я позвонил и назвал какое-нибудь имя.

— Какое именно?

— Он сказал мне, что я могу выбрать. Я выбрал Блон-ди. Он решил, что это не очень смешно, но мы сошлись на нем. Номер — Примроуз 0098.

— Ты им пользовался?

— Да, пару лет назад я повез свою подружку в Маргейт на десять дней. И подумал, что лучше дать ему знать. По телефону ответила девушка — судя по акценту, тоже голландка. Она сказала, что Блонди в Голландии и она передаст ему мое сообщение. Но после этого я больше не пользовался этим номером.

— Почему?

— Понимаешь, я стал кое-чего соображать. Он являлся каждые две недели, в первый и третий вторник, кроме января и февраля. Это первый январь, когда он появился. Машину он возвращал обычно по четвергам. Как правило, под вечер. Но сейчас с ним покончено, верно? — Скарр держал в своей огромной лапище открытку, которую получил от Мендела.

— Он вообще пропал? Его давно не было?

— Зимой он обычно не показывается. Не является ни в январе, ни в феврале. Как я и говорил.

Мендел продолжал держать в руке пятьдесят фунтов. Он кинул их Скарру на колени.

— Не рассчитывай, что тебе повезло. Я бы ни за какие деньги не захотел оказаться на твоем месте. Я еще вернусь.

Мистер Скарр встревожился.

— Доносить я не собираюсь, — сказал он, — но мне не хотелось бы ни во что впутываться. Во всяком случае, чтобы страдала моя добрая старая родина, понимаете, сквайр?

— Ох, да заткнись, — сказал Мендел. Он жутко устал. Он выдернул открытку из рук Скарра, вылез наружу и направился к больнице.

В больнице новостей не было. Смайли по-прежнему был без сознания. Отдел уголовного розыска был проинформирован. Менделу осталось только дать свой адрес и отправляться домой. Из больницы ему тут же позвонят, как только будут какие-то новости. Уговорив медсестру, Менделу удалось наконец получить ключи от машины Смайли.

До чего паршиво, подумал он, жить в Митчеме. 

 Глава 8 Размышления в больничной палате

Он ненавидел кровать, как утопающий человек ненавидит море. Он ненавидел простыни, которые спеленывали его так, что он не мог пошевелить ни рукой, ни ногой.

И он ненавидел палату, потому что она пугала его. У двери стояла тележка с инструментами, ножницами, бинтами, бутылочками, странными предметами, покрытыми белым, как перед последним причастием, которые вызывали ужас перед неизвестностью. Там же стояла высокая банка с салфетками, концы которых напоминали крылья белого орла, только и ждущего, чтобы вцепиться ему в кишки; и маленькая баночка с резиновыми черными колечками, свернувшимися за стеклом, как змейки. Он ненавидел все, что его окружало, ненавидел и боялся. Когда ему было жарко, он обливался потом, а потом его бросало в холод, и пот высыхал на теле, а холодные струйки, текущие по ребрам, напоминали кровь. Ночи и дни смешались для Смайли. Он неустанно боролся со сном, потому что когда закрывал глаза, ему казалось, что они тут же поворачиваются зрачками вовнутрь его взбудораженного мозга, а когда порой ресницы смыкались под собственным весом, он прилагал все силы, чтобы разлепить их и снова смотреть на бледное пятно света где-то у него над головой.

Наконец пришел тот благословенный день, когда кто-то приказал снять с него бинты, и он опять увидел свет серого зимнего дня. До слуха его донесся шум уличного движения за окном, и он понял, что остался жить.

Так что проблема отхода в мир иной снова стала представлять чисто академический интерес — долг, который он может отложить, пока не станет достаточно богат и не сможет расплатиться с ним по собственному разумению. Им владело восхитительное чувство, равное полному очищению от грехов. Мышление его было чистым и ясным, и он, как Прометей, окидывал взором мир. Где это ему доводилось слышать слова: «...Мышление становится отделенным от тела, и оно имеет отношение лишь к бумажному царству...»? Ему надоел свет у него над головой, потому что ему хотелось иметь перед глазами что-то еще. Ему надоел запах винограда, медовых сот, цветов и шоколада. Он хотел держать в руках книги и литературные журналы; он разучится читать, если ему не будут давать книг. Ведь о периоде, который его интересовал, написано так мало исследований, и XVII столетие было бедно созидательным критицизмом.

Прошло не меньше трех недель, прежде чем Менделу разрешили посетить его. Он зашел, держа в руках новую шляпу, а под мышкой — книгу о пчелах. Шляпу он положил на кровать, а книгу — на столик. Он ухмылялся.

— Я купил вам книгу, — сказал он. — О пчелах. Об этих маленьких умных бродягах. Она должна заинтересовать вас.

Он сел на край кровати.

— Купил новую шляпу. Просто рехнулся. Но надо же было отметить мою отставку.

— Ах да, я и забыл. Теперь вас тоже сунули на полку. — Оба они посмеялись, и снова наступило молчание.

Смайли моргнул.

— Боюсь, что не совсем отчетливо различаю вас сейчас. Мне не разрешают носить старые очки. Обещали принести новые. — Он помолчал. — Вы пока не знаете, кто напал на меня, не так ли?

— Кое-какие соображения имеются. Вроде бы, думаю, вышли на след. Беда в том, что я не знаю всего. Относительно вашей работы, я имею в виду. Вам что-то говорит название — миссия «Восточногерманского сталеплавильного предприятия?»

— Пожалуй, что да. Оно появилось тут четыре года назад с намерением завязать контакты с министерством торговли.

Мендел передал краткий отчет о разговоре с мистером Скарром.

— Говорит, что он был голландцем. Скарр мог связаться с ним единственным образом — звонить по телефону в Примроуз. Я проверил абонента. Телефон числится за «Восточногерманским сталеплавильным предприятием». Я послал человека поинтересоваться, что к чему. Их и след простыл. Ничего не осталось, ни мебели — словом, ничего. Только телефонный аппарат, да и тот вырван из розетки.

— Когда они съехали?

— Третьего января. Как раз в день смерти Феннана. — Он насмешливо посмотрел на Смайли. Тот, подумав минуту, сказал:

— Свяжитесь с Питером Гильомом в министерстве обороны и завтра притащите его сюда. Хоть за шиворот.

Взяв шляпу, Мендел направился к дверям.

— Пока, — сказал Смайли, — и спасибо за книгу.

— До завтра, — ответил Мендел, выходя.

Смайли снова лег ничком. Голова у него болела. Черт возьми, я так и не поблагодарил его за мед. Он же покупал мне его у «Фортнама и Мейсона».

Какой был смысл в том раннем утреннем вызове? Загадка эта мучила его больше всего. Смайли понимал, что это глупо, но из всех несуразностей этого дела утренний звонок волновал его больше всего.

Объяснение Эльзы Феннан было совершенно глупым и не лезло ни в какие ворота. Анна — та да; она бы мгновенно придумала совершенно правдоподобное объяснение этому звонку, но только не Эльза Феннан. На ее напряженном и умном лице ничего не отразилось, и чувствовалось, что она не хочет ничего другого, как только сохранять свою полную независимость, пусть даже изображая рассеянность. Она могла бы сказать, что вызов сделан по ошибке, могла в конце концов сказать, что там спутали день. Феннан — да, тот был в самом деле рассеян. Это была одна из тех странных несообразностей в характере Феннана, которая бросилась в глаза еще до начала разговора. Страстный любитель вестернов, неутомимый шахматист, музыкант, поклонник и знаток философии, глубокий мыслитель — и рассеянная личность. У него однажды были ужасные неприятности из-за того, что он взял с собой какие-то секретные бумаги из Форин-офис, но выяснилось, что он выкинул их вместе с «Таймс» и вечерними выпусками перед тем, как отправляться домой в Валлистон.

Не взяла ли Эльза Феннан в этом паническом состоянии на себя заботы о делах мужа? Или же она руководствовалась его же мотивами? Не хотел ли Феннан, чтобы этот ранний вызов что-то напомнил ему и Эльза унаследовала его намерения? В таком случае о чем Феннан хотел, чтобы ему напомнили, и что его жена так страстно хотела скрыть?

Самуэль Феннан. Старый мир и новый избрали его местом встречи. Еврей до мозга костей, космополитичный поклонник культуры, независимый, старательный и восприимчивый, Смайли он показался исключительно привлекательным. Дитя века, преследуемый, как и Эльза, он перебрался из своей обожаемой Германии в английский университет. В силу своих способностей он смог преодолеть недоброжелательность и предрассудки, попав наконец в Форин-офис. Это можно было считать выдающимся достижением, за которое он мог быть благодарен только своим способностям. И если он был чуть более тщеславен, чуть более не склонен соглашаться с решениями более прозаическими, чем его собственные, — стоило ли его за это ругать? В свое время он вызвал легкую растерянность, объявив, что поддерживает раздел Германии, но с этим было давно покончено; его перевели в азиатский сектор, и вся эта история была забыта. Во всем же остальном он был благороден по отношению к чужим ошибкам и пользовался популярностью как на Уайтхолле, так и в Сюррее, где несколько часов каждую неделю он посвящал благотворительности. Самой большой его страстью были лыжи. Каждый год он брал отпуск целиком и проводил все шесть недель в Австрии или Швейцарии. Смайли припомнил, что Германию он посетил только один раз — вместе с женой примерно четыре года назад.

Довольно естественно, что в Оксфорде Феннан присоединился к левым. Университетский коммунизм переживал свой большой медовый месяц, и его догмы, Бог знает почему, пришлись ему по сердцу. Возникновение фашизма в Германии и Италии, японское вторжение в Маньчжурию, восстание Франко в Испании, американские трущобы и вдобавок ко всему волна антисемитизма, захлестнувшая Европу, — не подлежало сомнению, что Феннан искал выход своему гневу и отвращению. Кроме того, партия в то время пользовалась уважением; крах лейбористов и неудача коалиционного правительства заставили многих интеллектуалов поверить, что только коммунизм может представить собой эффективную альтернативу капитализму и фашизму. Высокий подъем духа, атмосфера конспирации и товарищества как. нельзя лучше соответствовали возвышенной душе Феннана, давая ему успокоение в его одиночестве. Ходили разговоры о поездке в Испанию; некоторые из тех, кто в самом деле поехал, как Корнфорд из Кембриджа, так и не вернулись.

Смайли отчетливо представлял себе Феннана в те дни — темпераментный и серьезный, он, без сомнения, рассказывал своим товарищам, что значат настоящие страдания, чувствуя себя ветераном среди новичков. Родителей его не было в лсивых — отец его был банкиром, у которого хватило сообразительности открыть небольшой счет в швейцарском банке. Лежало на нем немного, но хватило, чтобы попасть сыну в Оксфорд и укрыться от холодных ветров бедности.

Смайли хорошо помнил тот разговор с Феннаном; один среди многих, он все же отличался от них. Отличался первым делом из-за языка. Феннан был так разговорчив, так быстр и уверен в себе. «Самый большой их день настал, — сказал он, — когда двинулись шахтеры. Они шли из Ронты[11], и товарищи решили, что сам дух Свободы спускается с ними с гор. То был голодный марш. Членам ячейки так и не пришло в голову, что участники марша могут быть в самом деле голодны, но я это понял. Мы наняли грузовик, и девочки нажарили бифштексы — целую кучу. Мы купили дешевое мясо у сочувствующего нам мясника на рынке. И поехали им навстречу. Но, понимаете, они не любили нас и не доверяли нам. — Он засмеялся. — Они были такие маленькие ростом — это я запомнил лучше всего, — маленькие и черные от угольной пыли, как тролли. Нам хотелось услышать их песни, и они в самом деле запели. Но пели они не для нас — для себя. Так я в первый раз увидел валлийцев.

И думаю, именно эта встреча заставила меня лучше понять мой народ — как вы знаете, я еврей».

Смайли кивнул.

— Они просто не знали, что делать с этими марширующими валлийцами. Что вы предполагаете делать, когда мечта становится явью? Тогда понял, почему партия не обращает внимания на интеллектуалов. Я думаю, партбоссы чувствовали себя не в своей тарелке, и им было стыдно. Стыдно за их спальни и кабинеты, за их толстые животы и умные эссе. Стыдно за свои таланты и чувство юмора. Они всегда превозносили шахтеров, которые учились грамоте, куском мела выводя буквы на грифельной доске. Им стало стыдно за то, что у них были ручки и бумага. Но стоило ли так небрежно отбрасывать их? Вот что я в конце концов и понял. Поэтому, наверно, я и оставил партию.

Смайли хотел спросить его, как Феннан сам чувствовал себя в то время, но Феннан снова заговорил. Он пришел к выводу, что с товарищами по партии его связывает очень немногое. Они выглядели просто недорослями с их мечтами об очистительном пламени свободы, которое взметнется под музыку цыганских оркестров, и завтрашний мир на белом коне возникнет на берегах Балтийского залива; они были детьми, которые с удовольствием преподносили пиво голодающим шахтерам Уэльса, детьми, которые не могли устоять перед солнцем, встающим с Востока, с удовольствием подставляя под его слепящие лучи свои всклокоченные головы. Они любили друг друга и верили, что обожают человечество; они дрались друг с другом и считали, что воюют за весь мир.

Скоро он стал воспринимать их как забавную и трогательную публику. Он решил, что им бы лучше было вязать носки для солдат. Несовместимость мечты и реальности привела его к решению получше изучить и то, и другое; со всей энергией он набросился на философские и исторические труды и, к своему удивлению, обрел мир и покой в интеллектуальной чистоте марксизма. Его восхищала его интеллектуальная безжалостность, он трепетал перед его бесстрашием, перед его отказом от всех академических традиционных ценностей. В конце концов именно эти занятия, а не партия дали ему силы выносить одиночество, философия, которая безжалостно предложила неопровержимые формулы, что одновременно унижали и вдохновляли его; и когда наконец он обрел успех, процветание и признание, то с сокрушением повернулся спиной к обретенным им в Оксфорде сокровищам своей молодости, потому что перерос их.

Так Феннан изложил свою историю, и Смайли понял его. Меньше всего его рассказ походил на историю ярости и отвращения, которую Смайли предполагал от него услышать, но (может быть, именно поэтому) она выглядела вполне реальной. Была и еще одна вещь, связанная с их беседой: Смайли был уверен, что Феннан не сказал ему еще чего-то важного.

Была ли какая-то фактическая связь между инцидентом на Байуотер-стрит и смертью Феннана? Смайли попытался представить, что он не имеет никакого отношения к этому делу. Оно обрело перспективу, и осталось лишь предположить, что и Феннан, и Смайли являются составными частями одной проблемы.

Последовательность событий плюс сила интуиции Смайли или его опыт, как бы там его ни называть, — его шестое чувство, которое подсказало ему, что лучше позвонить у своих же дверей, а не вынимать ключ, но которое тем не менее не смогло предупредить об убийце, скрывшемся в ночи с куском свинцовой трубы в руках.

Это верно, что беседа носила свободный характер. Прогулка по парку напоминала ему скорее Оксфорд, чем Уайтхолл. Прогулка по парку, кафе в Миллбанке — да и с точки зрения процедуры их встреча разнилась от всех прочих, но надо ли это учитывать? Чиновник из Форин-офис прогуливается по парку, погруженный в серьезную беседу с неизвестным маленьким человечком... а что, если этот маленький человек не был так уже неизвестен!

Смайли взял книгу в бумажной обложке и стал писать на форзаце:

«Давайте примем за истину то, что еще нуждается в доказательствах: смерть Феннана и попытка покушения на Смайли в самом деле имеют отношение друг к другу.

Какие обстоятельства, предшествовавшие смерти Феннана, связывали его со Смайли?

1. До разговора, состоявшегося в понедельник, 2 января, я никогда не встречал Феннана. Я всего лишь прочел его досье в Департаменте и осторожно поговорил кое с кем.

2. 2 января в одиночку подъехал в такси к Форин-офис. ФО организовал нашу встречу, но не знал, повторяю, не знал заранее, кто будет проводить ее. Феннан, в свою очередь, не знал этого так же, как никто вне стен Департамента.

3. Беседа наша была разделена на две части: первая была в ФО, когда через помещение то и дело проходили люди, не обращая на нас никакого внимания, а вторая — вне здания, где любой мог нас увидеть...»

И что из этого следует? Ничего, хотя...

Да, это был единственный возможный вариант: тот, кто увидел их обоих, узнал не только Феннана, но и Смайли, и их союз ему решительно не понравился.

Почему? Каким образом Смайли стал представлять опасность? Внезапно он широко открыл глаза. Ну, конечно, только в одном качестве, только в одном: как офицер службы безопасности.

Он положил ручку.

Значит, тот, кто убил Сэма Феннана, ни в коем случае не хотел, чтобы тот говорил с работником службы безопасности. Может быть, кто-то из Форин-офис. Во всяком случае, тот, кто знал и Смайли. Тот, кто знал Феннана по Оксфорду, знал его как коммуниста, тот, кто боялся разоблачения, кто думал, что Феннан заговорит, да, скорее всего, уже заговорил. И в таком случае, конечно, со Смайли надо было кончать — и кончать побыстрее, пока он не успел еще написать рапорт.

Эта версия может объяснить убийство Феннана и покушение на Смайли. В ней есть определенный смысл, хотя его не так много. Он выстроил карточный домик, но у него по-прежнему в руках есть карты. А как насчет Эльзы, ее страхов, ее лжи, ее соучастия? А что делать с машиной и звонком в половине девятого? С анонимным письмом? Если убийца опасался контактов между Смайли и Феннаном, он вряд ли стал бы привлекать к нему внимание доносом? Так кто же? Кто?

Он лег на спину и закрыл глаза. В голове снова стала нарастать пульсирующая боль. Вероятно, Питер Гильом сможет оказать помощь. Он остается единственной надеждой. Голова у него шла кругом. И жутко разболелась.

 Глава 9 Подведение итогов

Мендел, широко улыбаясь, втолкнул в палату Питера Гильома.

— Получайте его, — сказал он.

Разговор шел как-то скомканно. Гильом был напряжен, помня неожиданную отставку Смайли и испытывая неудобство из-за обстановки больничной палаты. Смайли был в синей пижаме; его отросшие волосы топорщились из-под повязки, а на левом виске еще был виден след огромного синяка.

После очередной неловкой паузы Смайли сказал:

— Послушайте, Питер, Мендел рассказал вам, что со мной произошло. Вы же специалист — что вы знаете о «Восточногерманском сталеплавильном предприятии»?

— Оно было чисто, как свежий снег, дорогой мой, если не считать его внезапного исчезновения. Там было всего три человека и сторожевой пес. Располагались они где-то в Хемпстеде. Когда они впервые появились, никто толком не предполагал, что они собираются тут делать, но за последние четыре года они неплохо проявили себя.

— Чем они занимались?

— Бог знает. Я предполагаю, что они собирались по прибытии убедить министерство торговли нарушить европейскую монополию на производство стали, но встретили холодный прием. Тогда они при помощи консульских связей стали предлагать станки и конечные продукты, обмен промышленной и технической информацией и так далее. Забыв о том, ради чего они тут оказались, стали предлагать более подходящий товар, как я предполагаю.

— Кто они были?

— Ну... пара инженеров — профессор такой-то и доктор сякой-то — пара девушек и какой-то сторожевой пес.

— Кто был в этой роли?

— Толком не знаю. Какой-то молодой дипломат для придания респектабельности. Данные есть в Департаменте. Думаю, что смогу сообщить вам все подробности.

— Если вас это не затруднит.

— О, конечно нет.

Наступила еще одна неловкая пауза. Смайли сказал:

— Очень пригодились бы фотографии, Питер. Сможете ли вы обеспечить их?

— Да, да, конечно. — С некоторым смущением Гильом отвел глаза от Смайли. — На самом деле нам не так уж много известно о Восточной Германии, как вы знаете. Нам удается по крохам собирать информацию и тут, и там, но в целом зона продолжает оставаться для нас загадкой. Если они действуют, то, как правило, не прибегают ни к торговому, ни к дипломатическому прикрытию—и вот почему, если вы правы в своих предположениях относительно этого типа, странно, что он имеет отношение к этой конторе.

— Ага, — тупо сказал Смайли.

— Как они действуют? — спросил Мендел.

— Из нескольких отдельных случаев, которые нам известны, трудно сделать обобщающие выводы. Мне кажется, что они направляют агентов прямо из Германии, безо всяких контактов между контролером и агентом в оперативной зоне.

— Но ведь это должно их ужасно сковывать, — вскричал Смайли. — Приходится месяцами дожидаться, пока агент сможет добраться до места встречи вне своей страны. Да и, кроме того, у них вообще может не быть достаточного прикрытия для свободного передвижения.

— Скорее всего, так оно и есть, но, похоже, они преследуют какие-то несущественные цели. Они предпочитают использовать иностранцев — шведов, беглых поляков для краткосрочных заданий, когда ограниченность возможностей и техники не имеет такого значения. В исключительных случаях, когда у них есть агент-резидент в стране, на которую они нацелились, то прибегают к системе курьеров, скопированной с советского образца.

Теперь Смайли внимательно слушал.

— В сущности, — продолжал Гильом, — американцам очень редко удавалось перехватывать курьеров, потому мы так мало и знаем о технике ГДР.

— Например?

— Ну, они никогда не ждут на месте встречи, приходят не в назначенное время, а на двадцать минут раньше, используют предметы для опознания — словом, пускают в ход все эти старые штучки. Курьер должен выходить на контакт с тремя или четырьмя агентами — контролеру же приходится иметь дело с пятнадцатью. Они никогда не придумывают себе фальшивых имен.

— Что вы имеете в виду? Конечно же, они должны к ним прибегать.

— Они предоставляют это делать агентам. Агент придумывает имя, которое ему нравится, и контролер принимает его. На самом деле это псевдоним... — Он остановился, с удивлением глядя на Мендела.

Мендел стремительно вскочил на ноги.

Гильом снова расположился на стуле и осведомился, можно ли тут курить, но ему пришлось неохотно признать, что администрация больницы это не поощряет. Он мял в руках сигарету.

— Ну? — спросил Смайли.

Мендел передал Гильому свой разговор с мистером Скарром.

— Вполне соответствует, — сказал Гильом. — Во всяком случае, тому, что мы знаем. Но во всем объеме ситуацию мы себе не представляем. Если Блонди исполняет обязанности курьера, то трудно представить себе — во всяком случае, исходя из моего опыта, — что он использует для прикрытия своей деятельности торговую миссию.

— Вы сказали, что миссия была здесь четыре года, — вмешался Мендел. — Блонди впервые явился к Скарру четыре года назад.

Несколько минут все молчали. Наконец Смайли серьезно сказал:

— Питер, но ведь это вполне возможно, не так ли? Я хочу сказать, что в силу определенных оперативных обстоятельств им, так же как и курьерам, понадобилась тут база.

— Если они в самом деле нацелились на крупную цель, то конечно.

— Вы хотите сказать, что в игру включился резидент, занимающий довольно высокое положение?

— Грубо говоря, да.

— И, предположив, что у них есть такой агент, типа Макклина или Фукса, вполне возможно, что под прикрытием торговой миссии они организовали базу, которая не будет выполнять никаких оперативных заданий, кроме помощи этому агенту?

— Да, вполне возможно. Но это очень трудная задача, Джордж. Вы предполагаете, что агент прибыл из-за границы в роли курьера, который стал работать в торговой миссии, исполняя в то же время роль ангела-хранителя для агента. Для этого у него должны быть другие люди.

— Вы определили ситуацию достаточно точно, хотя я не это имел в виду. Я исхожу из того, что эта система требует достаточно высокопоставленного агента. Не забывайте, что у нас есть всего лишь слова Блонди, говорившего, что он прибыл из-за границы.

— А этот агент, — вмешался Мендел, — поддерживал ли он связь с миссией напрямую?

— Господи, да конечно нет, — сказал Гильом. — У него, скорее всего, имелась система срочной связи с ними — телефонный код или что-то в этом роде.

— Как она действует? — спросил Мендел.

— По-разному. Она может быть построена на использовании «неправильного номера». Вы набираете номер из телефона-автомата и говорите, что хотели бы побеседовать с Джорджем Брауном. Вам отвечают, что Джордж Браун здесь не живет, вы извиняетесь и вешаете трубку. Место и время встречи обговорено уже заранее, а имя, которое вы называете, служит сигналом опасности или срочного вызова.

— Чем еще могла заниматься миссия?— спросил Смайли.

— Трудно сказать. Может, снабжать его средствами. Организовывать тайники для донесений. Все это может брать на себя контролер и потом через курьера сообщать агенту. Большей частью они, как я вам говорил, работали по советским правилам — даже мельчайшая деталь должна находиться под контролем. Полевой агент практически не пользуется самостоятельностью.

Снова наступило молчание. Смайли посмотрел на Гиль-ома, перевел взгляд на Мендела и сказал:

— Блонди не появлялся у Скарра в январе и феврале, не так ли?

— Да, — сказал Мендел, — в первый раз лишь в этом году.

— В январе и феврале Феннан обычно уезжал кататься на лыжах. Он изменил своему обыкновению в первый раз за четыре года.

— Интересно, — сказал Смайли, — неужели я должен буду снова увидеться с Мастоном?

Гильом с наслаждением потянулся и, улыбнувшись, сказал:

— Вы всегда можете попытаться. Его затрясло от ужаса, когда он узнал о нападении на вас. У меня смутное ощущение, что в его представлении Баттерси где-то на берегу моря, но пусть вас это не беспокоит. Расскажите ему, что на вас напали в чьем-то дворе — он поймет. Расскажите ему также и о покушавшемся на вас, Джордж. То есть вы никогда не видели его и не знаете, как его зовут, но он курьер восточногерманской разведки. Мастон тут же вернет вас; он так всегда делает. Особенно когда ему приходится докладывать министру.

Смайли посмотрел на Гильома и ничего не ответил.

— И поскольку вы получили такой удар по голове, — добавил Гильом, — он, конечно, все поймет.

— Но, Питер...

— Я знаю, Джордж, я все знаю.

— Я хотел бы сказать вам о другом. Блонди брал свою машину в первый вторник каждого месяца.

— Ну и?..

— Как раз в этот вечер Эльза Феннан отправилась к своим театралам. По вторникам, как она говорит, Феннан всегда работал допоздна.

Гильом встал.

— Дайте мне как следует покопаться в этом, Джордж. Пока, Мендел. Скорее всего, вечером я созвонюсь с вами. Во всяком случае, пока я не вижу, что мы можем сделать, но очень бы хотелось что-то выяснить, не так ли? — Он подошел к дверям. — Кстати, где находятся вещи Феннана — бумажник, записная книжка и так далее? Все, что было найдено на теле.

— Скорее всего, в полицейском участке, — ответил Мендел, — во всяком случае, до окончания расследования.

Стоя у дверей, Гильом еще несколько секунд смотрел на Смайли, подбирая слова на прощанье.

— Вам что-нибудь еще нужно, Джордж?

— Нет, спасибо... хотя есть одна вещь.

— Да?

— Не можете ли вы вместо меня связаться с уголовным розыском? Они уже трижды посещали меня, но пока, конечно, топчутся на месте. Намекните им, что вся эта история имеет отношение к разведке, идет? Сможете быть таинственным и многозначительным?

— Думаю, что получится.

— Я знаю, что это нелегко, Питер, потому что я не...

— О, есть кое-что еще — это развеселит вас. Я провел сравнение предсмертной записки Феннана, и анонимного письма. И то, и другое писалось на одной машинке, но разными людьми. Чувствуется разница в силе удара и в интервалах, но машинка одна и та же. Пока, старина. Пощипывайте виноград.

Гильом закрыл за собой двери. Они слышали удаляющееся эхо его шагов в пустом коридоре.

Мендел скрутил себе сигарету.

— Господи, — сказал Смайли, — неужели вас тут ничего не пугает? Вы тут где-нибудь видели сестру?

Мендел ухмыльнулся и покачал головой.

— Так и скончаешься тут в одиночку, — сказал он, зажимая сигарету тонкими губами. Смайли смотрел, как он прикуривал. Мендел вытащил зажигалку, откинул колпачок и крутанул колесико желтым пальцем. Прикрыв огонек чашей ладоней, он поднес его к сигарете. Его не мог бы задуть и ураганный порыв ветра.

— Вы же опытный сыщик, — сказал Смайли. — Что нам теперь делать?

— Полный бардак, — сказал Мендел. — Хаос.

— Почему?

— Все концы потеряны. Полиция ничего не делает. Ничего не зафиксировано. Сплошная алгебра.

— При чем тут алгебра?

— Первым делом вы должны доказать то, что может быть доказано. Найти постоянные величины. В самом ли деле она была в театре? Одна ли? Слышали ли соседи, как она возвращалась? Если да, то во сколько? В самом ли деле Феннан во вторник работал допоздна? Посещала ли его миссис театр каждые две недели, как она говорит?

— И тот звонок в 8.30. Можете ли вы объяснить мне его смысл?

— Чувствуется, он так и не выходит у вас из головы, не так ли?

— Да. Из всех невыясненных деталей он самый таинственный. Вы же знаете, что я размышлял над этим, но так и не вижу в нем никакого смысла. Я проверил расписание поездов. Он был довольно пунктуальный человек, хотя часто приезжал в ФО раньше всех. Он мог сесть на поезд в 8.45 или в 9.08 или в крайнем случае в 9.14. Выезжая в 8.45, он прибывал в 9.38 — он предпочитал появляться в офисе без четверти десять. Так что он никак, не мог просить разбудить себя в 8.30.

— Может быть, ему просто нравился звук телефонного звонка, — сказал Мендел, вставая.

— И письма, — продолжал Смайли. — Одна и та же машинка, но разные люди. Не считая убийцы, к этом машинке имели доступ два человека: Феннан и его жена. Если мы примем, что предсмертную записку печатал сам Феннан, а он, без сомнения, подписал ее, то мы должны признать, что анонимное письмо печатала его жена. Зачем ей это было надо?

Смайли утомился и не мог скрыть облегчения, видя, что Мендел собирается уходить.

— Придется все приводить в порядок. Искать те самые постоянные величины.

— Вам понадобятся деньги, — сказал Смайли и вытащил несколько купюр из своего бумажника на столике. Мендел без особых церемоний взял их и покинул палату.

Смайли снова лег на спину. Голова его пылала, и что-то колотилось в висках. Он решил было позвать сестру, но побоялся. Постепенно гул стал стихать. Он слышал снаружи звук сирены «скорой помощи», когда она с улицы Принца Уэльского сворачивала во двор больницы.

— Может быть, ему просто нравился телефонный звонок, — пробормотал он и заснул.

Его разбудил шум какого-то спора в коридоре — он слышал возмущенные протестующие голоса сестер, шаги и голос Мендела, возражавшего им. Неожиданно открылась дверь, и кто-то включил свет. Моргая, он сел, бросив взгляд на свои часы. Было четверть шестого. Мендел что-то говорил ему, почти кричал. Что он пытался сказать? Что-то про мост Баттерси... о речной полиции... кто-то пропал еще вчера... Наконец он окончательно проснулся. Адам Скарр был мертв. 

 Глава 10  История девственницы

Мендел управлял машиной очень аккуратно, с педантичностью школьного инструктора, что показалось Смайли достаточно забавным. Мост Уайбридж, как обычно, был забит машинами. Мендел терпеть не мог автомобилистов. Дайте человеку собственную машину, и он оставляет скромность и здравый смысл, едва только выехав из гаража. Это относится ко всем — он видел епископа в пурпурной мантии, который в жилом квартале гнал на семидесяти, и испуганные прохожие разбегались с пути. Ему нравилась машина Смайли. Ему нравилась покорность, с которой она подчинялась ему, зеркала на крыльях, разные дополнительные приспособления и фонарик заднего хода. Это была вполне приятная и достойная маленькая машина.

Ему нравились люди, которые занимались своими вещами, которые доводили любое дело до конца. Ему нравились тщательность и точность. Если делать, то как полагается. Как этот убийца. Что там говорил Скарр? «Молодой, но умный и спокойный. Спокойный, как благотворительность». Он понимал, что это значит, и Скарр тоже это знал... полную пустоту и спокойствие в глазах молодого убийцы. Он не походил на дикого зверя, в нем не было ухмыляющейся ярости маньяка, а всего лишь врожденное чувство превосходства человека, слегка утомленного, но не нуждающегося в доказательствах. Такой опыт давался только войной. Лицезрение многих смертей заставляло спокойно воспринимать и свою собственную, но глубоко под этим в сердце профессионального убийцы крылось убеждение в собственном превосходстве. Да, Менделу приходилось сталкиваться с таким типом, действовавшим в одиночку, — с выцветшими глазами, бесстрастный, он спокойно, без тени эмоций рассказывал, как прикончил девушку. Да, он был совершенно спокоен.

Смерть Скарра испугала Мендела. Он взял со Смайли обещание не возвращаться на Байуотер-стрит, когда его выпишут из больницы. Во всяком случае, если повезет, пусть те продолжают думать, что он мертв. Смерть Скарра, без сомнения, доказала одно: убийца по-прежнему Англии, по-прежнему озабочен тем, чтобы обрубить все концы.

«Когда я встану, — прошлым вечером сказал Смайли, — мы должны снова выманить его из норы. Поманить его кусочком сыра». Мендел понимал, кому предназначалась роль кусочка сыра: Смайли. Конечно, если они не ошибались относительно мотивов, руководивших убийцей, то был еще один кусочек сыра — жена Феннана. Во всяком случае, мрачно подумал Мендел, может быть, не имеет смысла предупреждать ее, чтобы спасти от смерти. Устыдившись самого себя, он стал думать о других вещах. Например, снова о Смайли.

Странный маленький бедняга, этот Смайли. Он напомнил Менделу о толстячке, с которым играл в футбол в школе. Он не мог ни толком бегать, ни бить по мячу, был слеп, как летучая мышь, но играл с чертовской отвагой, не успокаиваясь, пока его не раздирали буквально в клочья. Такие, случается, выходят на ринг. Совершенно открытый, руки раскинуты: когда рефери наконец останавливает бой, его уже успевают измолотить до полусмерти. Тоже мне умники.

Остановившись ради чашки чая и булочки у придорожного кафе, он направился в Уайбридж. Театр находился на улице с односторонним движением, отходившей от Хай-стрит, где стоянка была запрещена. Наконец он оставил машину на станции и вернулся в город.

Парадный вход в театр был заперт. Пройдя под кирпичной аркой, Мендел обошел здание. Ему встретилась распахнутая настежь зеленая дверь. Внутри был турникет и надпись мелом: «Служебный вход». Звонка у дверей не имелось, и из коридора, выкрашенного темно-зеленой краской, доносился легкий запах кофе. Миновав двери, Мендел двинулся по коридору, в конце которого обнаружил каменную лестницу с железными перилами, что вела наверх к другим зеленым дверям. Запах кофе усилился, и он услышал голоса.

— Дорогой мой, да это, откровенно говоря, сущая мерзость. Если стервятники от культуры в проклятом Сюррее хотят три месяца подряд смотреть на Барри, то пусть так и будет, скажу я вам. Три года у нас или Барри, или «Гнездо кукушки», и я лично думаю, что Барри совершенно отупел, — это был голос женщины средних лет.

Ворчливый мужской голос ответил:

— Ну, Людо в любой момент может сыграть Питера Пэна, не в пример тебе.

— Ну, суки, вот суки, — сказал третий голос, тоже мужской, и Мендел открыл двери.

Он оказался за кулисами. Слева от него был помост из толстой фанеры, на котором горела дюжина свечей. Перед ним стоял дурацкий стул в стиле рококо, в лаке и позолоте, для суфлера и актеров.

В середине сцены на подмостках сидели двое мужчин и женщина, попивая кофе и куря. Декорация изображала палубу судна. В центре сцены высилась мачта, с которой свисали веревочные лестницы, а огромная пушка из папье-маше смотрела в задник, изображающий море и небо.

Когда Мендел появился на сцене, разговор сразу же резко прервался. Кто-то пробормотал:

— Господи, как привидение на ярмарке, — и все присутствующие, уставившись на Мендела, захихикали.

Первой обратилась к нему женщина.

— Вы кого-нибудь ищете, дорогой мой?

— Простите за вторжение. Я хотел бы поговорить с кем-нибудь относительно абонирования места в театре. Вступить в клуб.

— О, да, конечно. Это просто великолепно, — сказала женщина, вставая и подходя к нему. — Просто чудесно. — Схватив его левую руку обеими руками, она энергично потрясла ее, делая в то же время шаг назад и вытягивая руки на всю длину. Это был жест властительницы замка — леди Макбет встречает Дункана. Склонив голову набок, она игриво улыбнулась и, выпустив руку, провела его на другую сторону сцены. Там оказалась небольшая комнатка, заклеенная старыми афишами и программами, заваленная сальными париками и деталями костюмов.

— Видели ли вы в этом году нашу программу? Например, «Остров сокровищ»? Восхитительный успех. И вам не кажется, что в нашей постановке куда больше социального содержания, чем в этих вульгарных сопливых сказках?

— Ну, как же, — ответил Мендел, не имея ни малейшего представления о предмете разговора и глядя в то же время на кучку аккуратно сложенных счетов. По тексту на верхнем из них явствовало, что он был выписан миссис Людо Ориэл четыре месяца назад.

Она проницательно посмотрела на него сквозь очки, маленькая и смуглая, с морщинистой шеей и густым гримом на лице. Мешочки под глазами она попыталась скрыть косметикой, но ожидаемого эффекта не последовало. На ней были мешковатые брюки и толстый свитер, небрежно измазанный темперой. Курила она беспрерывно. Рот у нее был очень большой, и зажатую в губах сигарету она держала точно посередине его, как раз под носом; губы ее были постоянно втянуты, искажая пропорции нижней части лица, отчего у нее постоянно было нетерпеливое и обиженное выражение. Мендел решил, что, скорее всего, эта женщина неглупа и с ней придется нелегко. Видно было, что она с облегчением восприняла известие, что ей не придется сейчас расплачиваться по счетам.

— Вы в самом деле хотите вступить в клуб?

— Нет.

Внезапно она пришла в ярость.

— Если вы из этих проклятых коммивояжеров, можете убираться! Я сказала, что заплачу, и так и будет, только не приставайте ко мне. Если вы сообщите людям, что со мной кончено, так оно и будет, и в проигрыше останетесь вы, а не я.

— Я не кредитор, миссис Ориэл. Я пришел предложить вам денег.

Она ждала продолжения.

— Я агент по бракоразводным делам. У меня есть богатый клиент. Я хотел бы задать вам несколько вопросов и готов уплатить за потраченное время.

— Господи, — с облегчением сказала она. — Почему вы сразу же не сказали об этом?

Они рассмеялись. Мендел положил пятифунтовую банкноту на стопку счетов.

— Итак, — сказал Мендел, — как вы ведете списки членов клуба? Дает ли членство им какие-то преимущества?

— Ну, каждое утро ровно в одиннадцать мы варим кофе на сцене. Члены клуба имеют право посещать наши ко-фепития в перерывах между репетициями от 11.00 до 11.45. За заказ они, конечно, платят, но вход разрешен только исключительно членам клуба.

— Ясно.

— Скорее всего, вас интересует именно это. По утрам к нам являются только гомики и нимфоманки.

— Вполне возможно. Что дальше?

— Каждые две недели мы показываем самые разные постановки. Члены клуба могут абонировать место на определенный день на каждое представление — во вторую среду на каждом представлении и так далее. Постановки, как правило, у нас проходят в первый и третий понедельник месяца. Представление начинается в 7.30, и для членов клуба мы держим места до 7.20. У девушки в кассе есть план зрительного зала, и она вычеркивает каждое место, когда оно продано. Места, зарезервированные клубом, отмечены красным и не продаются до последней минуты.

— Понимаю. Так что, если кто-то из членов вашего клуба не занимает свое привычное место, оно вычеркивается на плане?

— Только если билет на него продан.

— Конечно.

— После первой недели зал у нас обычно неполон. Мы пытаемся ставить одну пьесу в неделю, но не так просто раздобыть... э-э-э... средства.

— Да, да, конечно. Кстати, у вас сохраняются старые планы зала с проданными местами?

— Иногда, для отчетов.

— Как насчет четверга, 3 января?

Открыв ящик письменного стола, она вытащила пачку листов с планировкой мест.

— Во вторую неделю мы по традиции играем пантомиму.

— Понятно, — сказал Мендел.

— Итак, кто же вас конкретно интересует? — спросила миссис Ориэл, кладя перед собой план на стол.

— Спутник невысокой блондинки, лет примерно сорока двух или трех. По фамилии Феннан, Эльза Феннан.

Миссис Ориэл углубилась в план. Мендел нахально уставился в него из-за ее плеча. Список фамилий членов клуба был аккуратно напечатан с левой стороны. Красные пометки обозначали, что члены клуба оплатили свои привилегии. С правой стороны листа отмечались места, зарезервированные на этот год. Всего членов клуба было примерно восемьдесят.

— Имя еще ничего не значит. Где ее место?

— Понятия не имею.

— Ах да, вот же она. Из Мерридейл-Лейна, Валлистон. Мерридейл! Давайте посмотрим. Боковое место в конце ряда. Очень странное предпочтение, вам не кажется? Место номер Р-2. Бог знает, почему она его выбрала. Была ли она 3 января? Я даже не предполагала, что этот план у нас сохранился, хотя сама я ничего в жизни не выкидываю. — Она посмотрела на него краем глаза, пытаясь понять, заработала ли она свои пять фунтов. — Вот что я вам скажу — мы спросим у Девственницы. — Встав, она подошла к дверям. — Феннан... Феннан... — бормотала она. — Минуточку, я что-то припоминаю. Сама не знаю, что именно. Ну, черт меня побери... ну, конечно... нотная папка. — Она открыла двери. — Где Девственница? — спросила она у кого-то на сцене.

— Бог ее знает.

— Беспомощные свиньи, — сказала миссис Ориэл, снова закрывая двери. Она повернулась к Менделу. — Девственница — наша единственная надежда. Чисто английская роза, дочь местного стряпчего, обожающая искусство, ходит в перекрученных чулках, а на лице выражение делай-те-со-мной-что-вы-хотите. Мы терпеть ее не можем. Но так уж получилось, что она крутится среди нас, потому что папочка платит за ее обучение. Когда аншлаг, она обязательно тут как тут — она и миссис Торр, наша уборщица. Когда сбор не очень большой, миссис Торр занимается своими делами, а Девственница болтается за кулисами. — Она помолчала. — Я чертовски уверена, что помню эту фамилию — Феннан. Чертовски уверена. Интересно, где эта корова? — Исчезнув на пару минут, она вернулась с высокой и довольно симпатичной девушкой с пушистыми светлыми волосами и розовыми щеками, при взгляде на которую приходили мысли о теннисе и плавании.

— Это Элизабет Пиджон. Она может вам помочь. Дорогая, мы хотели бы найти сведения о миссис Феннан, члене клуба. Можешь ты мне что-нибудь сказать о ней?

— О, конечно, Людо,—должно быть, она считала, что говорит светским тоном. Изобразив улыбку, напоминающую последний вздох выдохшегося пива, она посмотрела на Мендела, склонила голову набок и сплела пальцы. Мендел кивнул ей.

— Вы ее знаете? — спросила миссис Ориэл.

— О, конечно, Людо. Она жутко любит музыку, я думаю, что она обязательно должна была быть. Она ужасно худая и странная. Она иностранка, не так ли, Людо?

— Почему странная? — спросил Мендел.

— Ну, в последний раз, когда она была, то ужасно волновалась из-за места рядом. Оно было зарезервировано клубом, но после восьми часов шло в продажу. Мы как раз начинали сезон пантомимой, и просто миллионы людей хотели попасть в зал, так что я решила отдать это место. Но она продолжала утверждать, что человек, который должен сидеть тут, обязательно придет, потому что он всегда приходит.

— И он в самом деле пришел? — спросил Мендел.

— Нет. И я отдала место. Она, должно быть, ужасно расстроилась, потому что ушла после второго акта и даже забыла свою нотную папку.

— Тот человек, которого она так ждала, — сказал Мендел, — по-вашему, был в дружеских отношениях с миссис Феннан?

Людо Ориэл многозначительно подмигнула Менделу.

— Черт возьми, а я-то думала, что она ждала мужа!

Несколько секунд Мендел смотрел на нее и, улыбнувшись, сказал:

— Не найдется ли у нас стула для Элизабет?

— Ох, Господи, спасибо, — сказала Элизабет и села на краешек изящного стульчика, напоминающего тот, что стоял в кулисах. Пухлые красные руки она положила на колени и, полная внимания, склонилась вперед, трепеща от возбуждения, так как стала центром внимания. Миссис Ориэл злобно смотрела на нее.

— Элизабет, почему вы решили, что должен был прийти ее муж? — В голосе его появились нотки, которых слышать ей не доводилось.

— Ну, обычно они приходили порознь, но, так как у них были два места отдельно от всех остальных членов клуба, на них должны были сидеть муж и жена. И, конечно, он всегда тоже приносил папку с нотами.

— Понимаю. Что еще можете вы припомнить об этом вечере, Элизабет?

— В общем-то немного, потому что я ужасно расстроилась из-за того, что она ушла в таком настроении, но позже вечером она позвонила. Миссис Феннан, я имею в виду. Назвавшись, она сказала, что ей пришлось уйти пораньше, но она забыла свою нотную папку. Она потеряла квитанцию от нашей камеры хранения и была в ужасном состоянии. Казалось, что она даже плакала. Мне казалось, что я слышала еще чей-то голос, а потом она сказала, что кто-нибудь заедет за ней, если ее можно будет получить без квитанции. Я сказала, что, конечно, все будет в порядке, и через полчаса заехал какой-то человек. Просто потрясающий мужик. Высокий и симпатичный.

— Ясно, — сказал Мендел. — Большое спасибо вам, Элизабет. Вы оказали нам большую помощь.

— Господи, как я рада, — сказала она, вставая.

— Кстати, — сказал Мендел. — Тот человек, который заехал за ее нотной папкой... Не тот ли, кто сидит рядом с ней в театре?

— Вроде бы. О, Господи, извините! Я должна была бы упомянуть об этом.

— Вы говорили с ним?

— Перекинулись парой слов, типа «вот и вы», ничего особенного.

— Вы обратили внимание, какой у него был голос?

— Он был иностранец, как миссис Феннан, она же ведь иностранка, не так ли? Я решила, что она так ведет себя из-за своего иностранного темперамента.

Улыбнувшись Менделу, она помедлила и выплыла из комнаты, как Алиса в стране чудес.

— Ну и корова, — сказала миссис Ориэл, когда закрылась дверь. Она перевела взгляд на Мендела. — Надеюсь, вы окупили свои пять фунтов.

— Думаю, что да, — сказал Мендел.

 Глава 11 Клуб не из числа респектабельных

Мендел обнаружил Смайли сидящим в кресле и полностью одетым. Питер Гильом с удобством расположился на кровати, внимательно изучая содержимое бледно-зеленой папки, которую держал в руках. Небо за окнами было темным и мрачным.

— Входит третий убийца, —сказал Гильом с появлением Мендела.

Тот сел на край кровати и с удовольствием кивнул Смайли, который выглядел бледным и подавленным.

— Поздравляю. Приятно видеть вас на ногах.

— Благодарю вас. Боюсь, что, если вы в самом деле увидите меня на ногах, поздравлять будет не с чем. Я слаб, как котенок.

— Когда они вас выписывают?

— Я не уверен, собираются ли они вообще меня выписывать.

— Вы разве не спрашивали?

— Нет.

— Ну, вам виднее. У меня есть новости. Я не знаю, что они значат, но что-то в них есть.

— Ну-ну, — сказал Гильом. — Все таскают новости друг другу. Просто восхитительно. Джордж просмотрел мой семейный альбом, — он на дюйм приподнял зеленую папку, — и нашел в нем кучу своих старых друзей.

Мендел даже несколько растерялся и предпочел промолчать.

— Сегодня вечером, — вмешался Смайли, — я вам все расскажу за обедом. Что бы они там ни говорили, утром я ухожу отсюда. Думаю, что мы не только вычислили убийцу, но и выяснили кое-что еще. А теперь выкладывайте ваши новости. — Но торжества в глазах у него не было. Только беспокойство.

Членство в клубе, к которому принадлежал Смайли, отнюдь не давало ему восхитительного преимущества принадлежать к тем, кто появляется на страницах «Кто есть кто». Клуб был организован юным ренегатом из «Юниор Карлтон» по имени Стид-Эспри, который был строго предупрежден секретариатом клуба за богохульные высказывания в адрес южноафриканского епископа. Ему удалось убедить свою домохозяйку в Оксфорде оставить свой тихий домик в Холлиуэлле, взамен которого она получила в свое распоряжение две комнаты с подвалом на Манчестер-сквер и определенный доход. В свое время в клубе было сорок членов, каждый из которых платил пятьдесят гиней в год. Теперь остался тридцать один. В клубе не было ни женской обслуги и никаких правил, ни секретарей и ни епископов. Вы могли взять тут сандвичи с бутылкой пива, вы могли взять только сандвичи и больше ничего. Пока вы были относительно трезвы и занимались своими собственными делами, всем было наплевать на то, что вы носите, делаете или говорите или кто пришел с вами. В баре больше не царила миссис Старджон, которая могла преподнести заказанную отбивную, когда вы сидели перед камином; комфорт в клубе сейчас в целом обеспечивался двумя отставными сержантами из небольшого пограничного полка.

Естественно, что большинство членов клуба были сверстниками Смайли еще по Оксфррду. Так как с самого начала было условлено, что клуб будет обслуживать людей только одного поколения, его вместе со всеми своими членами ждала старость и смерть. Война отблаговестила по Джебеди и другим, но никто не осмелился предложить, что можно было бы избрать новых членов. Так что клуб потихоньку исчезал.

В субботний вечер тут было всего лишь полдюжины человек. Смайли заказал обед, и он был сервирован им в подвальчике, рядом с ярко пылавшим в своем кирпичном ложе камином. Они были одни, им подали филе и кларет; снаружи шел непрерывный дождь. Троице было уютно и спокойно в этот вечер, несмотря на то странное дело, которое свело их воедино.

— Чтобы мое повествование обрело смысл, — сказал Смайли, обращаясь главным образом к Менделу, — я должен начать с себя. По профессии я, как вы знаете, офицер разведки — и был причислен к Службе еще до потопа, задолго до того, как мы вступили в эти силовые игры с Уайтхоллом. В те дни нас было мало, и платили нам гроши, после обычной подготовки и стажировки в Южной Америке и Центральной Европе я стал читать лекции в немецком университете, выискивая среди молодых немцев дарования, которые могли бы стать нашими потенциальными агентами. — Помолчав, он улыбнулся Менделу и сказал: — Надеюсь, вы простите мне жаргон. — Мендел торжественно кивнул, и Смайли продолжал. Он чувствовал, что слова его звучат несколько напыщенно, но не знал, что тут можно сделать.

— Незадолго перед последней войной в Германии наступили ужасные времена, и нетерпимость приобрела характер сумасшествия. Я не мог общаться ни с кем, кроме самого себя, и чувствовал, что становлюсь лунатиком. Единственным спасением для меня было оставаться совершенно незаметным, политически и социально бесцветным, предоставив отбор кандидатов кому-то другому. В краткие периоды студенческих каникул мне удавалось отправить в Англию кое-кого из них. В те дни, когда я приезжал вместе с ними, мне предписывалось не поддерживать никаких контактов с моим Департаментом, потому что в то время мы еще не имели представления об эффективности немецкой контрразведки. Я ни с кем не поддерживал связи, и в определенной мере это было лучше всего. На тот случай, если бы я провалился, хочу я сказать.

По сути, моя история началась в 1938 году. Как-то летним вечером я сидел один в своей комнате. Стоял прекрасный день, теплый и спокойный. Фашизм в этот день как бы не существовал, о нем ничего не было слышно. В рубашке с короткими рукавами я сидел у окна, пытаясь работать, но у меня ничего не получалось, потому что вечер был в самом деле чудесным.

Смутившись, он помолчал, собираясь с мыслями, и отпил вина. На скулах его появились два красных пятнышка. Хотя выпил он совсем немного, голова у него слегка кружилась.

— Итак, — продолжал он, чувствуя себя в глупом положении. — Простите, у меня несколько заплетается язык... Итак, раздался стук в дверь, и на пороге появился молодой студент. Ему было лет девятнадцать, но выглядел он еще моложе. Его звали Дитер Фрей. Он был моим учеником, умный и симпатичный мальчик, — Смайли опять замолчал, уставившись куда-то в пространство перед собой. Может, то сказывалась слабость после травмы, которая заставила воспоминания всплыть перед ним.

— Дитер был в самом деле очень красивым мальчиком, с высоким лбом и копной вьющихся черных волос. Но нижняя часть его тела была поражена, скорее всего, полиомиелитом. При ходьбе ему приходилось пользоваться костылем, на который он тяжело опирался. И тем не менее в нашем маленьком университете он пользовался репутацией очень романтической личности; ходили разговоры, что в нем есть что-то байроническое и тому подобное. Я же, в сущности, не находил в нем ничего романтического. У немцев есть страсть открывать юных гениев, от Гердера до Стефана Георга — кто-нибудь обязательно носится с ними с младенческих лет. Но Дитер отнюдь не позволял так относиться к себе. В нем было какое-то яростное стремление к независимости, безжалостность по отношению к себе, которая отталкивала излишне заботливых попечителей. Эта ощетиненность Дитера проистекала не только из его инвалидности, но и из национальности, ибо он был евреем. Каким чудом он оказался в университете, я так и не смог понять. Можно предположить, что они так и не догадались, что он еврей, ибо его яркая внешность носила южный, итальянский оттенок, но на самом деле толком я так ничего и не знал. Для меня лично не было сомнений в его происхождении.

Дитер был социалистом. Даже в то время он не делал секрета из своих взглядов. Я было прикидывал возможность его вербовки, но решил, что не стоит тратить усилий на верного кандидата в концентрационный лагерь. Кроме того, он был столь раним, так остро реагировал, так бросался в глаза в силу своей живописности. Он посещал в университете все кружки и общества — дискуссионный, поэтический, политический и так далее. Во всех спортивных секциях ему предоставлялись почетные места. У него хватило силы воли отказаться от выпивки в университете, когда весь первый год студент должен был доказывать свою мужественность, наливаясь до краев.

Вот таким и был Дитер: стройный, красивый, решительный в поступках инвалид, которого обожали все окружающие, — и еврей. Он и пришел ко мне жарким летним вечером.

Усадив его, я предложил гостю выпить, от чего он отказался. Я решил вскипятить кофе на газовой плитке. Мы слегка коснулись в разговоре моей последней лекции, посвященной Китсу. Я выразил сожаление, что методы немецкой критики применяются для оценки английской поэзии, и мы заспорили — как обычно — о нацистской интерпретации понятия «декадентства» в искусстве. Дитер решительно отбрасывал ее и все яростнее осуждал и современную Германию, и, наконец, как таковой, нацизм. Естественно, я вел себя довольно сдержанно — в те дни, как мне кажется, я был куда меньшим дураком, чем сейчас. В конце концов он поставил вопрос ребром — что я думаю о нацизме? Я дал ему уклончивый ответ, что, мол, мне не хотелось бы критиковать своих хозяев, да и вообще политика не кажется мне достаточно интересным занятием. Наверно, я никогда не забуду его реакцию. Он пришел в ярость. С трудом поднявшись на ноги, он крикнул на меня: «Мы тут не шутками занимаемся!» — Замолчав, Смайли посмотрел на Гильома, сидевшего по другую сторону стола. — Простите, Питер, что-то меня совсем занесло.

— Ничего, старина. Рассказывайте, как вы считаете нужным, — одобряюще буркнул Мендел; он сидел неподвижно, положив на столешницу обе руки. В комнате не было света, если не считать языков пламени, которые бросали тени на грубую облицовку стены за их спинами. Бутылка с портвейном была на три четверти пуста; Смайли отпил немного и отставил свой стакан.

— Он с неистовством накинулся на меня. Он просто не мог понять, как я, провозглашая независимость художественной критики, мог оставаться столь бесчувственным по отношению к политике, как я мог что-то мычать о творческой свободе, когда треть Европы была в цепях. Неужели для меня ничего не значит, что современная цивилизация истекает кровью? Неужели я настолько погружен в восемнадцатое столетие, что двадцатое для меня просто не существует? Он пришел ко мне потому, что ему нравятся мои семинары и он считал меня достаточно просвещенным человеком, но сейчас он понимает, что я хуже всех прочих.

Я позволил ему уйти. Что еще мне оставалось делать? По бумагам он рано или поздно должен был попасть под подозрение — возмущающийся студент университета, еврей, который непонятным образом продолжал оставаться на свободе. Но я держал его под наблюдением. Семинар приближался к концу, и скоро начинались долгие каникулы. Через три дня на завершающем коллоквиуме он был на удивление молчалив. Понимаете, его поведение в самом деле пугало людей, и в его окружении они замыкались и молчали. Семинар завершился, и Дитер уехал, не сказав мне ни слова. Я не предполагал, что мне доведется увидеть его.,

Встретились мы через полгода. Я ездил к друзьям в Дрезден, родной город Дитера, и пришел на вокзал за пол-часа до отправления поезда. Чтобы не торчать на перроне, я решил прогуляться. В паре сотен метров от станции стоял высокий мрачноватый дом семнадцатого столетия. Перед ним за железной оградой и коваными воротами был небольшой дворик. Он был превращен в некое подобие временной тюрьмы — по окружности двора прогуливалась группа наголо остриженных заключенных, мужчин и женщин. В центре стояли два охранника с автоматами. Глядя на них, я увидел знакомую фигуру, отличающуюся ростом, которая, скрючившись, старалась не отстать от остальных. Это был Дитер. Они отняли у него костыль.

Потом, вспоминая эту картину, я понял, что, конечно, гестапо не арестовало бы самого, пожалуй, заметного студента в университете, если бы он не высовывался. Забыв о своем поезде, я вернулся в город и по телефонной книге нашел его родителей. Я знал, что его отец был врачом, так что трудностей для меня это не представило. Зайдя к ним, я нашел дома только мать. Отец уже скончался в концентрационном лагере. Она не изъявила желания говорить о Дитере, но выяснилось, что он попал не в еврейскую тюрьму, а в общую, да и то только на «период исправления». Она ждала его возвращения примерно через три месяца. Я оставил ему записку, в которой сообщил, что у меня по-прежнему хранится несколько его книг и я был бы рад вернуть их ему, если он позвонит.

Боюсь, что события 1939 года сказались на моей судьбе не лучшим образом, и я сомневался, что мне удастся еще как-то связаться с Дитером. Скоро после Дрездена мой Департамент потребовал возвращения в Англию. Сложив вещи, я снялся с места за сорок восемь часов и нашел Лондон в состоянии полной сумятицы. Я получил новое назначение, которое потребовало интенсивной подготовки, быстрой, но эффективной. Мне пришлось сразу же возвращаться в Европу и включать в работу глубоко законспирированных агентов, которых мы набирали именно на такой случай. Мне пришлось запоминать десятки странных имен и адресов. Можете представить мою реакцию, когда среди них я обнаружил Дитера Фрея.

Читая его досье, я выяснил, что он практически завербовался сам, ворвавшись в наше консульство в Дрездене и потребовав ответа, почему никто и пальцем не шевельнет, чтобы остановить преследование евреев. — Помолчав, Смайли еле заметно улыбнулся. — Дитер удивительно умел побуждать людей к действию. — Он бросил беглый взгляд на Мендела и Гильома. Оба не сводили с него глаз. — Думаю, что первой моей реакцией была досада. Мальчишка болтался у меня буквально под носом, но я не счел его достойным доверия, что косвенно подтверждалось и тем, что в Дрездене он попал в дурацкое положение. И теперь я был обеспокоен, что мне приходится отвечать за этого бунтовщика, чей взрывной темперамент может стоить жизни и мне, и другим. Несмотря на легкое изменение внешности и новое прикрытие, под которым я действовал, мне пришлось бы представиться Дитеру в той же роли Джорджа Смайли, преподавателя университета, что угрожало мне сокрушительным провалом. Начало было хуже некуда, и я уже почти решил развернуть мою агентурную сеть без Дитриха. Но в данном случае я ошибался. Он оказался прекрасным агентом.

Он не пытался скрывать свой буйный темперамент, но весьма искусно пускал его в ход, вводя всех в заблуждение. Из-за инвалидности он был освобожден от военной службы и нашел себе какую-то бумажную работу на железной дороге. Количество и качество информации, которую он поставлял, были просто фантастическими. Данные о транспортах с войсками и техникой, место их назначения и даты отправки. Позже он сообщал об эффективности наших бомбежек, указывая основные цели. Он был блистательным организатором, и, думаю, именно это и спасло его. Он великолепно выполнял свою основную работу на железной дороге, трудился день и ночь не покладая рук, создав себе репутацию буквально незаменимого человека, что и защищало его от попыток ареста. Он даже получил какую-то награду за выдающуюся службу, и я предполагаю, что его досье в гестапо просто где-то затерялось.

У Дитера была теория, которая могла родиться только у Фауста. Мысли сами по себе бесполезны. Чтобы они принесли какой-то результат, вы должны действовать. Он любил говорить, что самая большая ошибка человека заключается в том, что он всегда пытался отделить мысль от действия; приказа просто не существует, если вслед за ним не следует беспрекословное подчинение.

Как я говорил, Дитер был в самом деле прекрасным агентом. Он доходил даже до того, что порой комплектовал грузовые составы, соразмеряясь с погодными условиями для наших бомбардировщиков, чтобы у них были хорошие цели. Он выдумывал бесчисленные штучки — подлинный гений в области шпионажа. Абсурдно было предполагать, что это может длиться вечно, но эффект наших бомбардировок был столь велик, что смешно было приписывать их предательству одного человека — во всяком случае, подозрения не падали на столь серьезного и уважаемого человека, как Дитер.

В зоне его действий делать мне было практически нечего. Дитер много ездил — у него был специальный пропуск, с которым он мог попадать куда угодно. Поддерживать с ним связь было детскими играми по сравнению с другими агентами. Порой мы могли просто встретиться в кафе и поболтать, или же он подсаживал меня в министерскую машину и вез меня шестьдесят или семьдесят миль по шоссе, словно он просто подсадил попутчика. Но куда чаще я или садился на тот же поезд, в котором он ехал, и мы в коридоре обменивались папками, или же я направлялся в театр, взяв с собой материалы, и мы в туалете обменивались ими. Он редко передавал мне подлинные документы, чаще я получал копирку расписания движения поездов.

В 1943 году меня отозвали. Прикрытие мое стало давать трещины, на что я не рассчитывал, и у меня под ногами горела земля. — Остановившись, он вытащил сигарету из пачки у Гильома.

— Но Дитера из виду я не терял, — сказал он. — Он был моим лучшим агентом, но он был у меня не один. Поводов для головной боли у меня было более чем достаточно — встречи с ним были сущим удовольствием. По окончании войны я попытался выяснить у человека, заменившего меня, что случилось с Дитером и со всеми остальными. Кое-кто перебрался в Австралию и Канаду, другие просто уехали от развалин, в которые превратились их очаги. Я предполагаю, что Дитер не спешил с решением. В Дрездене были русские, и он, конечно, испытывал определенные сомнения. В конце концов он принял решение, главным образом, как я полагаю, из-за матери. А кроме того, он ненавидел американцев, не говоря уж о том, что был социалистом.

Позже мне довелось услышать, что он сделал карьеру. В годы войны он обрел немалый административный опыт, в силу которого правительство новой республики предложило ему работу. Предполагаю, что его репутация борца, страдания его семьи заметно облегчили ему путь. Во всяком случае, он должен был неплохо устроиться.

— Как именно? — спросил Мендел.

— Еще месяц тому назад он был здесь. Руководил сталеплавильной миссией.

— И это еще не все, — быстро добавил Гильом. — Если вы считаете, Мендел, что все уже выяснили, я бы предложил вам сегодня утром еще раз съездить в Уайбридж и поговорить с Элизабет Пиджон. Это идея Джорджа. — Он повернулся к Смайли. — В ней есть что-то от Моби Дика, того белого кита-людоеда.

— Ну и?.. — спросил Мендел.

— Я показал ей снимок того молодого дипломата по фамилии Мундт. Элизабет сразу же опознала в нем симпатичного мужчину, который нес нотную папку Эльзы Феннан. Ну, не забавно ли?

— Но...

— Я знаю, что вы собираетесь спросить, мудрая голова. Вы хотите узнать, опознал ли его и Джордж. Опознал. Это тот самый тип, который приглашал Джорджа в его же собственный дом на Байуотер-стрит. Ну разве он не вездесущ?

Мендел отправился в Митчем. Смайли смертельно устал. Снова пошел дождь и похолодало. Смайли поплотнее запахнулся в плащ и, несмотря на усталость, с тихим удовольствием наблюдал за вечерней суматохой на лондонских улицах. Ему всегда нравилось путешествовать. Даже сейчас, будь у него такая возможность, он бы с удовольствием пересек Францию на поезде, вместо того чтобы пользоваться самолетом. Он по-прежнему вспоминал восхитительные звуки ночного путешествия через всю Европу, когда от сладких английских снов его разбудила какофония и трескотня быстрой французской речи. Даже она доставляла ему удовольствие, и он дважды предпочитал сомнительные удовольствия этого неудобного путешествия, пересекая континент.

Когда они добрались до места, Смайли сразу же отправился в постель, пока Мендел заваривал чай. Пили они его в спальне Смайли.

— Что мы теперь будем делать? — спросил Мендел.

— Думаю, что завтра отправимся в Валлистон.

— Вам надо день провести в кровати. Боюсь, что вы торопитесь.

— Надо увидеться с Эльзой Феннан.

— В одиночку вы подвергаете себя опасности. Лучше я поеду с вами. Пока вы побеседуете с нею, я буду сидеть в машине. Она ведь еврейка, не так ли?

Смайли кивнул.

— У меня отец еврей. И он бы такую возможность не упустил. 

 Глава 12 Мечты на продажу

Открыв дверь, несколько секунд она стояла, молча глядя на него.

— Вы могли бы дать мне знать о вашем визите, — сказала она.

— Я подумал, что безопаснее было бы этого не делать.

Она снова замолчала. Наконец она снова заговорила.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду. — Видно было, что слова эти стоили ей больших усилий.

— Вы разрешите мне войти? — спросил Смайли. — У нас не так много времени.

Теперь она выглядела постаревшей и усталой, словно в ней сломался какой-то стержень. Она провела его в гостиную и с выражением, говорившим, что у нее нет больше сил сопротивляться, показала ему на кресло.

Смайли предложил ей сигареты и сам взял одну. Она стояла у окна. Бросив на нее взгляд, он заметил ее учащенное дыхание, воспаленные глаза и понял, что она держится из последних сил.

Когда он заговорил, голос у него был мягким и спокойным. Это был голос, звуки которого Эльза Феннан давно мечтала услышать — в нем были спокойствие, сострадание и безопасность, и противостоять ему у нее почти уже не оставалось сил. Она отодвинулась от окна, и ее правая рука, которой она держалась за портьеру, безвольно упала, покорно скользнув вдоль тела. Теперь она сидела напротив него, и взгляд ее, напоминающий глаза покорной любовницы, говорил, что она в полной зависимости от него.

— Должно быть, вы ужасно одиноки, — сказал он. — Никто не в силах вечно жить в таком состоянии. И хотя это требует мужества, как невыносимо тяжело быть храброй в одиночку. Они ведь никогда этого не понимали, не так ли? Они никогда не понимали, чего это стоит — жить в мерзкой атмосфере лжи и обмана, в полной изоляции от всех нормальных людей. Они думали, что вы такая же, как они, — флаги на мачты и звуки фанфар. Но ведь, оставаясь в одиночестве, вы нуждались совершенно в другом виде энергии, не так ли? Вам приходилось ненавидеть, а постоянная ненависть требует отдачи всех сил. А то, что было достойно вашей любви, то, что вы должны были любить, было так далеко от вас, столь смутно представлялось вам, поскольку вы не были его частью. — Он помолчал. Скоро, подумал он, скоро она не выдержит и сломается. Он отчаянно молил Бога, чтобы ему удалось убедить собеседницу, чтобы она восприняла то спокойствие, которое исходит от него. Он посмотрел на нее. Да, скоро она сломается. — Я сказал, что у нас не так много времени. Вы понимаете, что я имел в виду?

Сложив руки на коленях, она уставилась на них. В обесцвеченной копне прически он увидел темные корни подрастающих волос и подумал, чего ради она их красит. Она не подавала виду, что слышала его вопрос.

— Когда в то утро месяц назад я расстался с вами, я направился к себе домой в Лондон. Некий человек пытался убить меня. В ту ночь ему едва не удалось добиться успеха — он три или четыре раза ударил меня по голове. Я только что вышел из больницы. В этот раз мне повезло. Был такой владелец гаража, у которого он арендовал машину. Не так давно речная полиция нашла его тело в Темзе. На нем не было следов насилия — просто он напился виски. Они ничего не могли понять в этом происшествии — годами он и близко к реке не подходил. Но теперь мы имеем дело с весьма сообразительным человеком, не так ли? С опытным убийцей. И, похоже, он постарается убрать всех, кто знает о его связи с Самуэлем Феннаном. Или с его женой, конечно. И существует такая юная блондинка в театре...

— О чем вы говорите? — прошептала она. — Что вы пытаетесь мне сказать?

Смайли внезапно захотелось ударить ее, сломить последние остатки ее воли, пусть даже она считает его врагом. Ибо она столь часто посещала его в видениях, когда он лежал распластанный и беспомощный, в облике тайны и силы.

— Вы хоть понимаете, в какие игры вы пытаетесь играть — и с кем? Неужели вы считаете, что можете водить их за нос, кое-что давая им и отказывая во всем остальном? Неужели вы думаете, что вам в самом деле удастся остановить этот дьявольский танец? Какие бы мечты вы ни лелеяли, миссис Феннан, они не имеют ничего общего с их миром!

Она закрыла лицо руками, и он увидел, как меж пальцев у нее потекли слезы. Тело ее сотрясали рыдания; она медленно и трудно роняла слова.

— Нет, я ни о чем не мечтала. Ни о чем, кроме него. Он был моей единственной мечтой... да, моей большой мечтой. — Она продолжала беспомощно плакать, и Смайли, наполовину торжествуя, наполовину стыдясь, терпеливо ждал продолжения ее слов. Внезапно она подняла голову и, не утирая слез, струящихся по щекам, посмотрела на него. — Взгляните на меня, — сказала она. — Какие мечты остались у меня? Я грезила о длинных золотых волосах, а они наголо обрили меня; я мечтала о прекрасном теле, но оно было сломано голодом и страданиями. Мне довелось увидеть, что могут представлять собой человеческие существа, и как я могла поверить в то, что все они едины? Я говорила ему, о, я говорила ему тысячу раз: «Только не надо никаких правил, никаких прекрасных теорий, никаких приговоров, дайте людям возможность любить; но стоит бросить им одну теорию, дать им возможность выдумать один лозунг, и игра начнется снова». Я говорила это ему. Мы беседовали ночами напролет. Но нет, у этого мальчика должна была быть своя мечта, и, если новому миру предстояло воздвигнуться, строить его должен был он, Самуэль Феннан. Я убеждала его. «Слушай, — говорила я ему, — они дали тебе все, что было нужно: и дом, и средства, и положение. Что тебе еще надо от них?» И он говорил мне: «Я делаю это для них. Я хирург, и в один прекрасный

день они все поймут». Он был сущим ребенком, мистер Смайли, и его водили за нос, как ребенка.

Он не решался заговорить, не решался задавать ей наводящие вопросы.

— Пять лет тому назад он встретил этого Дитера. В горной хижине недалеко от Гармиша. Пятница потом рассказал нам, что все это спланировал Дитер — ведь он не мог из-за своих ног кататься на лыжах. Тогда мы не понимали, насколько было все реально, хотя Пятница было выдуманным именем. Так его окрестил Феннан —по «Робинзону Крузо». Дитер счел это довольно забавным, и впоследствии мы никогда не говорили о Дитере, но всегда о мистере Робинзоне и Пятнице. — Прервав свой рассказ, она посмотрела на него с еле заметной улыбкой. — Простите, — сказала она. — Я так бессвязно рассказываю.

— Я все понимаю, — сказал Смайли. '

— Эта девушка... что вы говорили о девушке?

— Она жива. Не волнуйтесь. Продолжайте.

— Вы знаете, что нравились Феннану. Пятница пытался убить вас... но почему?

— Предполагаю, из-за того, что я вернулся и спросил вас о звонке в половине девятого. И вы рассказали об этом Пятнице, не так ли?

— О, Господи, — сказала она, поднеся пальцы ко рту.

— Вы тут же позвонили ему, верно? Как только я ушел?

— Да, да. Я была испугана. Я хотела предупредить его. Его и Дитера, чтобы они уезжали, уезжали и не возвращались, потому что понимала — вы найдете их. Если не сегодня, то завтра, в другой день, но в конце концов вы их найдете. Почему они никак не могли оставить меня в покое? Они боялись меня, потому что знали — у меня нет никаких иллюзий, и я хотела только заботиться о Самуэле, любить его и оберегать его. Из этого они и исходили. На это они и рассчитывали.

Смайли почувствовал, что в голове у него стала пульсировать боль.

— То-то вы им сразу и позвонили, — сказал он. — Сначала вы набрали номер в Примроуз, но не пробились.

— Да, — растерянно сказала она. — Да, верно.

— И тогда вы позвонили по другому номеру, по запасному...

Она еле добралась до окна, внезапно почувствовала, что ее не держат ноги и сил не оставалось, но чувствовать она себя все же стала лучше — встряска дала ей понять, что она еще может думать и соображать.

— Да, Пятница блестяще мог придумывать альтернативные варианты.

— Каков был другой номер? — настаивал Смайли. Он встревоженно посмотрел на нее, когда она, высунувшись из окна, стала вглядываться в темный заросший сад.

— Что вы хотите выяснить?

Подойдя, он остановился рядом с ней, глядя на нее сбоку. Охрипший его голос обрел силу и настойчивость.

— Я сказал, что с девушкой все в порядке. Мы с вами тоже пока живы. Но не рассчитывайте, что это будет длиться долго.

Повернувшись со слезами на глазах, она несколько секунд вглядывалась в него и наконец кивнула. Смайли взял ее под руку и осторожно препроводил к стулу. Он хотел бы предложить ей горячего чая или чего-то в этом роде. Села она почти механически, как человек, чувствующий, что начинает сходить с ума.

— Другой номер был 9747.

— Адрес... вы знаете что-нибудь об адресе?

— Нет. Только телефон. Все дела только по телефону. Адреса не было, — повторила она с неестественным возбуждением, и Смайли пристально посмотрел на нее. Внезапно он вспомнил, и эта мысль поразила его, — Дитер всегда был изобретателен в системе связи.

— Пятница не встречал вас в вечер гибели Феннана? Он не пришел в театр?

— Нет.

— Значит, вы разминулись в первый раз, так? Вы запаниковали и ушли пораньше.

— Нет... хотя да, да, я в самом деле запаниковала.

— Нет, этого не было! Вы ушли пораньше, потому что вы должны были это сделать, такова была договоренность. Почему вы ушли пораньше? Почему?

Она закрыла руками лицо.

— Вы все еще не можете прийти в себя? — крикнул на нее Смайли. — Вы все еще думаете, что можете контролировать то, что вы наделали? Пятница убьет и вас, и девочку! Он убийца, убийца, убийца! Кого вы хотите оберечь, девочку или убийцу?

Она плакала, не в силах вымолвить ни слова. Смайли, крича, склонился к Эльзе Феннан.

— Тогда я сам скажу вам, почему вы пораньше ушли из театра, хотите? Я скажу вам, что думаю на этот счет. Вы хотели успеть к последней выемке почты из Уайбриджа. Он не пришел, обмен в гардеробе у вас не произошел, хотя вы, подчиняясь инструкциям, послали ему билет, и вы знали адрес, помнили его, помнили навечно эти слова: «Если что-то случится и я не появлюсь, вот адрес» — это он вам говорил? Этим адресом нельзя было пользоваться или даже упоминать о нем, его надо было просто запомнить навсегда! Так? Говорите же.

Встав и пряча от него лицо, она подошла к письменному столу, где нашла клочок бумаги и карандаш. С мучительной медлительностью она вывела адрес; пальцы не подчинялись ей, останавливаясь на каждом слове.

Взяв у нее бумажку, он аккуратно сложил ее пополам и спрятал в бумажник.

Теперь он мог заняться и чаем для нее.

Она выглядела как ребенок, вытащенный из морской пучины. Сидя на краю софы, она цепко держала кружку костистыми пальцами, плотно прижимая ее к телу. Ноги она составила вместе, прижимая друг к другу колени и лодыжки, а худые плечи безвольно клонились вперед. Глядя на нее, Смайли почувствовал, что он сломил в ней нечто столь хрупкое, что к нему было страшно притрагиваться. Освобождаясь от облика напористого нахала, чувствовал он себя омерзительно, и его забота о чае была лишь неловкой попыткой загладить свое поведение.

Он не представлял, что надо сказать ей. Но, помолчав, она сама сказала:

— Вы же знаете, что понравились ему. В самом деле, он относился к вам с симпатией... Он говорил, что вы очень умный человек. А когда Самуэль кого-то называл умным, оставалось только удивляться. — Она медленно покачала головой и улыбнулась каким-то своим мыслям, что было реакцией на все пережитое. — Обычно он говорил, что в мире есть всего две силы, положительная и отрицательная. «Что же тогда делать? — обычно спрашивал он меня. — Дать им уничтожить жатву лишь потому, что я получаю от них кусок хлеба? Творчество, прогресс, словом, все будущее человечества стучится в их двери, как я могу не впустить его?» А я говорила ему: «Но, Самуэль, может быть, люди и так счастливы, без всего этого?» Но вы же знаете, он воспринимал людей совершенно по-другому. И я не могла остановить его. Знаете, что было самым странным в Феннане? При всех его напряженных размышлениях и долгих разговорах он давно уже для себя решил, что будет делать. Все остальное было лирикой. Он был так несобран, что я ему все время пыталась внушить...

— ...И все же вы помогали ему, — сказал Смайли.

— Да, помогала. Ему была нужна помощь, и я была рядом. Он был моей жизнью.

— Я понимаю.

И это было ошибкой. Он же был всего лишь мальчишкой. Он, как ребенок, забывал вещи. И был так тщеславен. Наметив для себя путь, он шел по нему, спотыкаясь и ошибаясь. Он не воспринимал это, как вы или я. Он просто не утруждал себя такими размышлениями. Это было его делом, его работой — и все.

Она задохнулась. Он молча ждал продолжения,

— Началось все так просто. Как-то вечером он притащил домой черновик какого-то текста, показал его мне и сказал: «Я думаю, что Дитеру стоило бы это увидеть», — вот и все. Сначала я не могла поверить, что он стал шпионом, я имею в виду. Потому что он ведь не был им, правда? Но постепенно я стала все понимать. Они стали задавать конкретные вопросы. В нотной папке, которую я получила от Пятницы, лежали приказы и указания, а порой и деньги. Я сказала ему: «Смотри, на что они тебя толкают —тебе это нужно?» Мы не знали, что делать с деньгами. В конце концов, мы их большей частью раздаривали и жертвовали, сама я не знаю почему. И когда я зимой рассказала Дитеру, он очень разгневался.

— Что это была за зима? — спросил Смайли.

— Вторая зима с Дитером — в 1956 году в Мюррене. Встретились мы с ним впервые в январе 1955 года. Когда все это и началось. И можно я вам скажу кое-что? Венгрия ничего не изменила в воззрениях Самуэля, ни на йоту. Я знаю, что тогда Дитер беспокоился о нем, потому что мне рассказывал об этом Пятница. Когда Феннан в тот ноябрь дал мне послания, которые надо было передать в Уайбридже, я чуть с ума не сошла. Я кричала на него: «Неужели ты не видишь, что все повторяется? Те же пушки, те же дети, умирающие на улицах? Только мечты наши изменились, а кровь все того же цвета! Этого ты не хочешь?» Я спрашивала его: «Ты и на немцев хочешь работать? Это меня они тыкали в грязь лицом, и ты хочешь, чтобы они снова так поступали со мной?» Но он только говорил: «Да нет, Эльза, это совсем другое». И я продолжала носить нотную папку. Вы можете понять меня?

— Не знаю. Просто не знаю. Хотя думаю, что могу.

Он был всем, что у меня осталось. Он был моей жизнью. Думаю, что я защищала сама себя. Но постепенно я стала частью того, чем он занимался, и прекратить все это было уже невозможно... И вы должны знать, — почти шепотом продолжала она, — что были времена, когда я испытывала счастье, и мне казалось, что мир рукоплещет тому, что делает Самуэль. И снова всходили старые имена, которые пугали нас как детей. Возвращалась та тупая напыщенная гордость, что вы можете увидеть на снимках в газетах, и они маршировали под старые марши. Феннан тоже это чувствовал, но, слава Богу, ему не пришлось пережить то, что досталось мне. Нас бросили в лагерь под Дрезденом, где нам предстояло жить. Мой отец был парализован. Больше всего ему не хватало курева, и я научилась крутить ему . сигареты из любого мусора, который мне удавалось найти в лагере. Однажды стражник увидел, как он курит, и расхохотался. Подошли остальные и тоже стали смеяться. Мой отец держал сигарету в парализованной руке и не чувствовал, как у него дымится кожа. Он не понимал этого... Да, когда они снова стали давать немцам оружие, снабжать их деньгами и снаряжением, тогда порой я бывала довольна тем, что делает Самуэль. Ведь вы же знаете, что мы евреи, и поэтому...

— Да, я все знаю и понимаю вас, — сказал Смайли. — Мне тоже довелось кое-что увидеть.

— Дитер говорил об этом.

— Дитер говорил?

— Да. Пятнице. Он рассказывал Пятнице, что вы очень умный человек. Как-то еще перед войной вам удалось обмануть Дитера, и он выяснил это только много времени спустя, как рассказывал Пятнице. Он говорил, что вы были самым лучшим и умным из всех, с кем ему приходилось работать.

— Когда Пятница рассказывал вам это?

Она долго смотрела на него. Он никогда еще не видел выражения такого безнадежного отчаяния. Он помнил, как она ему говорила: «Дитя моей печали мертво». Теперь он понял, что она хотела сказать, и услышал это в ее словах, когда она наконец нарушила молчание:

— Разве это не ясно? В ту ночь, когда он убил Самуэля. И разве это не странная ирония судьбы, мистер Смайли? Как раз в то самое время, когда Самуэль так много делал для них — не то что кусочек тут и кусочек там, а я все время носила эти нотные папки, — в это самое время собственный страх лишил их рассудка, превратил их в животных и толкнул на убийство, что они и сделали.

Самуэль всегда говорил: «Они победят, потому что они обладают знанием, а все прочие погибнут, ибо его у них нет; человек, который трудится ради воплощения мечты, работает на вечность», — вот так он и говорил. Но я знала, о чем они мечтают, и знала, что они могут погубить нас. Что еще не рухнуло в этом мире? Даже мечта о Христе.

— Значит, это был Дитер, который увидел меня в парке с Феннаном?

— Да.

— И он решил...

— Да. Он решил, что Самуэль предал его, И приказал Пятнице убить Самуэля.

— А анонимное письмо?

— Не знаю, Я не знаю, кто написал его. Наверно, как я предполагаю, кто-то из знавших Самуэля, кто-то из его конторы, который наблюдал за ним. Или из Оксфорда, из их партийной ячейки. Самуэль и сам ничего не знал.

— Но предсмертную записку...

Она посмотрела на него, и ее лицо исказилось. Опустив голову, она с трудом сдерживала готовые хлынуть слезы.

— Ее написала я. Пятница принес бумагу, и я написала на ней. Там уже стояла подпись. Подпись Самуэля.

Подойдя поближе, Смайли сел рядом с Эльзой Феннан на софу и взял ее за руку, С внезапной вспышкой ярости она повернулась к нему и закричала:

— Уберите от меня свои руки! Вы думаете, что я ваша, потому что я не принадлежу к ним? Убирайтесь! Убейте Дитера и Пятницу, и пусть игра идет своим чередом, мистер Смайли. Но не считайте, что я на вашей стороне, ясно? Потому что я принадлежу к племени бродячих жидов и под ногами у меня выжженная земля, на которой вы устраиваете свои игры в солдатики. Вы можете ударить меня, вы можете пнуть меня ногой, но никогда, никогда не притрагивайтесь ко мне и не говорите, что вам очень жаль, слышите! А теперь — вон! Убирайтесь и продолжайте убивать.

Ее била крупная, как от холода, дрожь. Подойдя к дверям, он обернулся, В глазах ее больше не было слез.

Мендел ждал его в машине. 

 Глава 13 Бессилие Самуэля Феннана

В Митчем они прибыли к ленчу. Питер Гильом терпеливо ждал их.

— Привет, ребята, какие новости?

Вынув из бумажника, Смайли дал ему листик бумаги.

— Это аварийный номер, тоже из Примроуз — 9747. Ты лучше проверь и его, но я не возлагаю никаких надежд на успех.

Питер исчез в холле, где сел на телефон. Погрузившись в хлопоты по кухне, Мендел появился через десять минут с мясом, хлебом и сыром на подносе. Вернулся Гильом и сел, не произнося ни слова. На лице его было беспокойство.

— Итак, — наконец сказал он, — что же она сказала, Джордж?

Мендел кончал убирать посуду, когда Смайли завершил свой отчет об утренней беседе.

— Понимаю, — сказал Гильом. — Все это очень тревожно. Все это я сегодня же, Джордж, обязан изложить в письменном виде и сразу же представить Мастону. Когда у нас в руках оказывается мертвый шпион, это не сулит ничего хорошего, и нас еще ждут неприятности.

— К чему у него был доступ в ФО? — спросил Смайли.

— Кое-что он знал. Поэтому, как ты понимаешь, они и хотели, чтобы с ним поговорили.

— Чем он главным образом занимался?

— Толком я еще не знаю. Еще несколько месяцев тому назад он был в азиатском отделе, но потом ему поручили новую работу.

— В американском отделе, насколько я помню, — сказал Смайли.

— Да.

— Питер, ты вообще задумывался, почему они так страстно хотели убить Феннана? Я хочу сказать, что, если даже предположить, что он в самом деле предал их, почему они решили, что надо убивать его? Ведь они этим ничего не достигали.

— Да, можно и так решить. Но как тут ни ломай голову, объяснений не подобрать... или все же удастся? Если бы их предали Фукс или Макклин, трудно себе представить, что могло бы случиться. Предположим, у них были основания бояться цепной реакции — и не только здесь, но и в Америке, да и вообще по миру? Разве они не убили бы его, чтобы предотвратить ее? В этой ситуации много того, что мы так и так не узнаем.

— Например, о звонке в 8.30? — сказал Смайли.

— С чем вас и поздравляю. Сиди на телефоне и жди, пока я позвоню тебе, так, что ли? Команда Мастона ужасно хочет видеть вас. Они так и заскакали в коридоре, когда я сообщил им хорошие новости. Мне пришлось умерить их восторги специальной мрачной улыбкой, которую я приберегаю на случай в самом деле печальных известий.

Проводив его, Мендел вернулся в помещение.

— Лучшее, что вы можете сейчас сделать, — сказал он, — это задрать ноги кверху. Вы выглядите ужасно разбитым и утомленным.

«Мундт или здесь, или его нет, — размышлял Смайли, лежа в пижаме на постели и заложив руки за голову. — Если его нет, все кончено. И тогда пусть Мастон решает, что делать с Эльзой Феннан, хотя я лично думаю, что делать он ровно ничего не будет.

Если Мундт здесь, то в силу одной из трех причин. Первая — потому что Дитер приказал ему остаться и посмотреть, все ли подчищено; вторая — у него дурная репутация, и он опасается возвращаться; и третья — у него остались тут кое-какие неоконченные дела.

Первую, скорее всего, можно отбросить, потому что Дитеру несвойственно идти на бессмысленный риск. Нет, эта идея не годится.

Не годится и вторая, потому что если Мундт опасается Дитера, то не меньше он должен опасаться и обвинения в убийстве. Тогда для него было бы самым лучшим перебраться в другую страну.

Скорее всего, третья. Будь я на месте Дитера, меня бы жутко беспокоила Эльза Феннан. На девушку, Элизабет Пиджон, можно не обращать внимания — в отсутствие Эльзы, которая единственная может дать объяснение темным пятнам, она не представляет опасности. Она явно не конспиратор, и нет никаких оснований, по которым она должна была бы обратить особое внимание на спутника Эльзы в театре. Нет, основная опасность кроется в Эльзе.

Была, конечно, еще одна возможность, опасность, которой Смайли совершенно не мог оценить: нет ли у Дитера и других агентов, которые, помимо Мундта, могут следить за ней. В целом он был склонен отбросить эту мысль, но можно ручаться, что об этом же думал и Питер.

Нет... все это не имеет смысла — концы не сходятся с концами.

Он решил обдумать все сначала.

Что нам известно? Привстав, он потянулся за карандашом и бумагой, и сразу же в голове запульсировала боль. Но он упрямо сполз с постели и достал из внутреннего кармана пиджака ручку. В портфеле должен был быть блокнот для записей. Вернувшись в кровать, он с удовлетворением взбил поудобнее подушку, взял четыре таблетки аспирина из бутылочки на столе и, облокотившись на подушки, вытянул коротенькие ножки. Затем он принялся писать. Первым делом, аккуратным школьным почерком он вывел заголовок и подчеркнул его. «Что нам известно?»

Этап за этапом он стал по возможности восстанавливать последовательность событий.

«В понедельник, 2 января, Дитер Фрей увидел меня в парке беседующим с его агентом и пришел к выводу...» Да, к какому же выводу в самом деле он пришел? Что Феннан признался или готов признаться? Или что Феннан мой агент?» — «...и пришел к выводу в силу причин, остающихся неизвестными, что Феннан представляет опасность. Следующим вечером, который приходился на первый вторник месяца, Эльза Феннан положила донесения своего мужа в нотную папку и направилась в Уайбридж в театр, где, как договорено, она должна была передать ее в гардеробной, обменявшись квитанциями. Мундт приносил свою собственную папку для нот и делал то же самое. Квитанциями Эльза и Мундт обменивались во время представления. Мундт не появился. Как и полагалось в такой аварийной ситуации, она послала содержимое папки по условленному адресу, оставив театр пораньше, чтобы успеть к последней выемке почты из Уайбриджа. Затем она отправилась домой, где и встретилась с Мундтом, который к тому времени убил Феннана, скорее всего по приказу Дитера. Едва только встретив его в холле, он в упор выстрелил в него. Зная Дитера, я предполагаю, что он уже давно имел у себя в Лондоне несколько подписанных бланков с печатями, подлинными или поддельными, с подписями Са-муэля Феннана на тот случай, если понадобится скомпрометировать или шантажировать его. Зная, на что он идет, Мундт прихватил с собой такой листок с подписью Феннана, чтобы на его же машинке напечатать поддельное предсмертное письмо. В ходе ужасной сцены, которая должна была последовать после появления Эльзы, Мундт понял, что Дитер неправильно истолковал встречу Феннана со Смайли, но убедил Эльзу, что необходимо спасти репутацию покойного мужа — не говоря уж о ее участии в этих делах. Тем самым Мундт обеспечивал безопасность и себе. Мундт заставил Эльзу сесть за машинку, скорее всего, потому, что не доверял собственному английскому. Но кто же, кстати, черт возьми, написал то первое письмо с обвинениями?

Затем, скорее всего, Мундт потребовал отдать ему папку, которую он не успел взять, на что Эльза ответила, что, подчиняясь данным ей инструкциям, она выслала квитанцию от камеры хранения по адресу в Хемпстеде, оставив папку в театре. Мундт тут же отреагировал: он заставил ее позвонить в театр и договориться, что он возьмет папку, когда вечером будет возвращаться в Лондон. Так что адрес, по которому была послана квитанция, не представлял уже больше интереса; в противном случае Мундт постарался бы пораньше вернуться домой, чтобы успеть получить квитанцию и взять папку.

Смайли появился в Валлистоне утром в среду 4 января и в ходе первой беседы услышал вызов в 8.30 с телефонной станции, который (и на этот счет нет обоснованных сомнений) Феннан заказал без пяти восемь предыдущим вечером, Зачем?

Попозже в то же утро С, вернулся к Эльзе Феннан, чтобы осведомиться о звонке в 8.30, который, как она понимала (по ее же собственному признанию), должен был «обеспокоить» меня (без сомнения, лестное описание моего могущества из уст Мундта оказало свое воздействие). Рассказав С. какую-то жалкую историю о слабеющей памяти, она запаниковала и позвонила Мундту.

Мундт, уже имея на руках мое описание или снимки, полученные от Дитера, решил ликвидировать С. (по указанию Дитера?), и к вечеру этого дня ему едва не удалось достичь успеха. (Кстати; Мундт не возвращал машину в гараж Скарра до вечера 4-ш числа. Из этого не стоит делать вывод, что у Мундта не было планов улететь пораньше в этот же день. Если бы он в самом деле решил улететь утром, он бы мог спокойно доставить машину Скарру в гараж и добраться до аэропорта автобусом.)

Вполне вероятно, что Мундт изменил свои планы после телефонного звонка Эльзы. Хотя не совсем ясно, изменил ли он их вследствие ее звонка. В самом деле звонок ее испугал Мундта? В этом состоянии он решил остаться и пошел на убийство Адама Скарра...»

В холле зазвонил телефон.

— Джордж, это Питер, Ни номер телефона, ни адрес ничего не дали. Глухо,

— Что ты имеешь в виду?

— И номер телефона, и адрес привели в одно и то же место — меблированные комнаты в Хайгейте.

— Ну?

— Их арендует пилот из «Люфт Европы». Он заплатил за два месяца, по 5 января, и с тех пор не показывался.

— Черт!

— Хозяйка отлично запомнила Мундта. Приятеля пилота. Для немца он был очень симпатичным и вежливым и к тому же щедрым. Он довольно часто предпочитал спать там на софе.

— О, Господи!

— Я так прочесал всю комнату, что и зубочистка от меня не ускользнула бы. В углу стоит письменный стол. Все ящики пусты, кроме одного, в котором лежит квитанция от камеры хранения. Интересно, откуда она... Если хочешь посмеяться, отправляйся в Кембридж-серкус. Всех небожителей-олимпийцев так и трясет от жажды деятельности. Да, кстати...

— Да?

— Я покопался и в квартире Дитера. Еще один пустой номер. Он исчез 4 января. Даже молочнику не сказал.

— Как насчет его почты?

— Он ничего не получал, кроме счетов. Я полюбопытствовал и гнездышком товарища Мундта; пара комнат над миссией. Даже мебели не осталось, не говоря уж о всем остальном. Прости.

— Понимаю.

— Хотя я должен сказать тебе одну странную вещь, Джордж. Помнишь, я говорил тебе, что хотел бы взглянуть на личные вещи Феннана — ну, там, бумажник, записная книжка и так далее. В полиции.

— Да.

— Ну вот, я это сделал. В его записной книжке полное имя Дитера с адресом и телефоном миссии рядом. Черт возьми, ну и нахал.

— Больше того. Сумасшедший. Боже милостивый!

— Далее, четвертое января начинается записью: «Смайли. Звонить в 8.30». Имеется связь с записью за третье число, которая гласит: «Заказать звонок на ср. утром». Речь идет о твоем таинственном звонке.

— По-прежнему необъяснимо.

Пауза.

— Джордж, я послал Феликса Тавернера в ФО кое-что разнюхать. С одной стороны, дела хуже, чем мы предполагали, а с другой — лучше.

— Почему?

— Тавернер наложил лапу на регистрационные записи выдачи дел за последние два года. Ему удалось выяснить, какие досье направлялись в отдел Феннана. Когда досье передаются в какой-то отдел, это делается по установленной форме.

— Я слышал об этом.

— Феликс выяснил, что три или четыре досье обычно в пятницу вечером записывались на Феннана и возвращались в понедельник утром, из чего можно сделать вывод, что он брал материалы домой на уик-энд.

— О, Господи!

— Но самое странное, Джордж, заключается в том, что в последние шесть месяцев, когда он регулярно передавал информацию, он старался брать домой нерасклассифицироваиные, самые рядовые материалы, которые ни для кого не представляли интереса.

— Но ведь именно в последние месяцы он начал иметь дело с секретными досье, — сказал Смайли. — И мог брать домой все что хотел.

— Верно, но он этого не делал. И, в сущности, можно сказать, что не делал этого специально. Он приносил домой несущественную ерунду, не имевшую отношения к его обязанностям. И теперь его коллеги ничего не могут понять — в возвращаемых им досье содержались материалы, не имеющие отношения к кругу интересов его секции.

— И расклассифицированные.

— Да, или не имеющие никакой ценности для разведки.

— А как он вел себя раньше? До того, как перешел на новую работу? Какие материалы он тогда брал домой?

— Те досье, с которыми он работал днем, — данные о политике и все такое.

— Секретные?

— Часть да, часть нет. Как попадалось.

— Но ничего подозрительного — никаких особо деликатных материалов, не имевших к нему прямого отношения?

— Нет. Ни одного. У него была возможность совершенно свободно набирать их целыми кучами, но он ею не пользовался. Наверно, трусил, как я предполагаю. Несерьезный человек.

— Пожалуй, что да, если он записал данные своего контролера в записную книжку.

— Вот еще один факт для размышлений: он сообщил в ФО, что четвертого его не будет на работе. Событие для него довольно неординарное — он с огромным увлечением относился к работе.

— Какова реакция Мастона на все это? — помолчав, спросил Смайли.

— Сейчас сидит, зарывшись по уши в досье, и каждые две минуты вскакивает, чтобы задавать дурацкие вопросы. Думаю, что перед лицом всех этих фактов он чувствует себя не лучшим образом.  ,

— Можешь не беспокоиться, Питер, он их просто отшвырнет в сторону.

— Он уже говорит, что все дело Феннана построено лишь на показаниях психопатки.

— Спасибо, что позвонил, Питер.

— До встречи, старина. Выше голову.

Положив трубку, Смайли огляделся в поисках Мендела. На столике в холле вечерняя газета, и он бегло проглядел заголовки: «Бессудная расправа; мировое еврейство протестует», а под ним — рассказ, как был линчеван в Дюссельдорфе еврейский лавочник. Он открыл дверь кабинета — Мендела не было и там. Он увидел его за окном: напялив свою бесформенную шляпу, Мендел яростно окапывал деревья в палисаднике. Понаблюдав за ним несколько минут, Смайли снова поднялся наверх отдохнуть. Как только он добрался до верхних ступенек, телефон опять зазвонил.

— Джордж, прости, что снова беспокою. Это о Мундте.

— Да?

— Прошлым вечером вылетел в Берлин на самолете Британской авиакомпании. Путешествует под чужим именем, но стюардесса легко опознала его. Этого следовало ожидать. Не повезло, старина.

Нажав на рычаг свободной рукой, Смайли тут же набрал «Валлистон 2944» и застыл, прислушиваясь к гудкам на дальнем конце. Наконец он услышал голос Эльзы Феннан:

— Алло... алло... Алло?

Медленно он положил трубку. Она была жива.

Но почему, черт побери, именно теперь? Почему Мундт отправился домой именно теперь, через пять недель после убийства Феннана и через три недели после убийства Скарра; почему он избавился от человека, представлявшего куда меньшую опасность — от Скарра — и оставил в покое Эльзу Феннан, нервную и взвинченную, которая готова в любой момент отбросить в сторону соображения собственной безопасности и все выложить? Как Дитер может доверять женщине, так легко поддающейся внушению, которой не помешали даже события той ужасной ночи? Доброе имя ее мужа больше не нуждалось в защите, и разве она не могла, охваченная Бог знает каким приступом ненависти и мести, выложить всю правду? По логике вещей вскоре за убийством Феннана должно было последовать и убийство его жены, но какие события, какая информация, какая опасность заставили прошлым вечером Мундта унести ноги? Тщательно разработанный безжалостный план, который должен был скрыть предательство Феннана, незавершенным был отброшен в сторону. Что из вчерашних событий стало известно Мундту? Или время его отъезда было просто совпадением? Смайли не мог поверить в это. Если Мундт остался в Англии после двух убийств и покушения на Смайли, пошел он на это, можно представить, без большой охоты и ждал только возможности или какого-то события, которые освободили бы его. И после этого он и минуты лишней тут не провел бы. И все же, что он делал после смерти Скарра? Скрывался в каком-то одиноком убежище, не видя света и не получая никаких известий. Тогда почему же он столь внезапно вылетел домой?

И Феннан — что это был за шпион, который подбирал для своих хозяев столь безобидную информацию, когда у него под руками лежали подлинные сокровища? Изменились планы и намерения, может быть? Перестала интересовать цель? Тогда почему он не поделился со своей женой, для которой его преступная деятельность была сплошным кошмаром и которая всегда поддержала бы его? Казалось, что Феннан никогда не проявлял особого интереса к секретным данным — он просто брал домой те досье, которые попадались ему под руку. Но скорее всего, именно потеря интереса к цели может объяснить и еш странную встречу в Марлоу, и убежденность Дитера, что Феннан предал его. Но кто написал анонимное письмо?

Все бессмысленно, все совершенно бессмысленно. Сам Феннан, при всем своем уме и сообразительности, был обманут легко и ловко. Он в самом деле нравился Смайли, Но почему этот достаточно опытный обманщик и конспиратор сделал столь чудовищную оплошность, внеся имя и адрес Дитера в свою записную книжку, и почему он с такой небрежностью относился к сбору разведывательной информации?

Смайли поднялся наверх упаковать свои немногочисленные принадлежности, которые Мендел притащил ему с Байуотер-стрит. Все было кончено. 

 Глава 14 Статуэтка дрезденского фарфора

Остановившись на пороге, он опустил чемоданчик и залез в карман в поисках связки ключей. Открывая двери, он вспомнил, как тут стоял Мундт, спокойно и оценивающе глядя на него своими бледно-голубыми глазами. Как странно, что Мундт был учеником Дитера. Действовал он с решительностью тренированного наемника — эффективно и целенаправленно. Техника его действий не представляла собой ничего особенного: на все, что он делал, падала тень его хозяина. Словно блистательные и изобретательные находки Дитера были изложены в учебнике, который Мундт выучил наизусть и претворял в жизнь, придав ему солоноватый вкус свойственной ему жесткости.

Смайли специально не оставлял адреса, по которому он был все это время, и на коврике у дверей скопилась целая куча почты. Собрав ее, он положил конверты на столик и стал открывать дверь за дверью; на лице его было растерянное и удивленное выражение. Дом казался ему чужим, пустым и холодным. И, медленно переходя из одной комнаты в другую, он в первый раз начал осознавать, как пуста стала его жизнь.

Он поискал спички, чтобы зажечь газ, но не обнаружил их. Опустившись в кресло в гостиной, Смайли обвел глазами книжные полки и различные безделушки, которые привозил из своих путешествий. Когда Анна оставила его, он принялся безжалостно избавляться от всех следов ее пребывания. Он даже избавился от ее книг. Но постепенно смягчился и позволил остаться нескольким символическим напоминаниям об их совместной жизни — свадебные подарки от близких друзей, которые значили слишком много, чтобы можно было расстаться с ними. Среди них был набросок Ватто от Питера Гильома и скульптурка дрезденского фарфора от Стид-Эспри.

Встав, он подошел к полке буфета, на которой стояла статуэтка. Ему нравилось любоваться прелестью этих фигурок, хрупких пастушков и куртизанок времен стиля рококо, ручки которых обнимали обожаемых любовников, а взгляды на фарфоровых личиках были прикованы друг к другу. Он чувствовал какое-то смущение перед их хрупким совершенством, как в свое время перед Анной, когда он начинал ухаживать за ней, что так восхитило общество. Каким-то образом эти маленькие фигурки вселяли в него спокойствие: требовать верности от Анны было столь же бесполезно, как от этих хрупких пастушек в стеклянном колпаке. Стид-Эспри купил эту статуэтку в Дрездене перед войной, она была украшением его коллекции, но он подарил ее им. Может, он уже тогда предполагал, что в один прекрасный день Смайли почувствует необходимость в той простой философии, которой она была пронизана.

Дрезден — из всех немецких городов Смайли больше всего любил его. Ему нравилась его архитектура, странное смешение средневековых и современных зданий, напоминающих порой об Оксфорде; его купола, башни и шпили, его позеленевшие от времени кровли, залитые теплым светом. Его имя скрывало в себе упоминание об обитателях леса, которое он обрел в те времена, когда Венцеслас из Богемии даровал это поселение своему менестрелю — со всеми привилегиями, Смайли припомнил, когда он в последний раз был там, знакомясь с университетом, по приглашению профессора философии, с которым познакомился в Англии. Как раз во время этого визита он увидел Дитера Фрея, ковылявшего по тюремному двору. Он почувствовал, что парень полон гневного сдавленного спокойствия; наголо выбритая голова придала ему зловещие черты, и его фигура казалась слишком крупной для этой маленькой тюрьмы. В Дрездене, вспомнил он, родилась Эльза. Перед глазами всплыли страницы ее личного дела, которое он просматривал в министерстве: урожденная Фрейман, родилась в 1917 году в Дрездене от родителей-горожан; образование получила в Дрездене; 1938—1945 годы была в заключении. Он попытался представить Эльзу в обстановке ее дома, в аристократической еврейской семье, которой ныне приходится жить среди оскорблений и преследований. «Я мечтала о длинных золотистых волосах, а они обрили меня наголо». Теперь он с тошнотворной точностью понимал, почему она красила волосы. Она могла быть такой, как эта пастушка, кругленькой и хорошенькой. Но тело ее было так изуродовано голодом и страданиями, что стало костистым и уродливым, как птичий скелет.

Он представил ее той ужасной ночью, когда она увидела убийцу своего мужа, стоявшего над его телом; он слышал, как она, задыхаясь от рыданий, объясняла, почему Феннан был в парке со Смайли, а Мундт спокойно и рассудительно убеждал ее, что она должна, пусть и против своего желания, скрыть это дикое и бессмысленное преступление, для чего он буквально подтащил ее к телефону и заставил позвонить в театр, а затем вынудил написать то бессмысленное предсмертное письмо Феннана над его подписью и оставил ее, полную мук и страданий, подвергаться допросам, которые неизбежно должны были последовать. Трудно было себе представить такую холодную бесчеловечность, и, заметил он себе, Мундт пошел на фантастический риск.

Конечно, в прошлом она проявила себя как прекрасная, сообщница, хладнокровная и спокойная и, по иронии судьбы, более изобретательная в технике шпионажа, чем сам Феннан. И может быть, для женщины, которой пришлось пережить такую ночь, ее поведение во время их первой встречи было настоящим чудом.

И когда он стоял, глядя на пастушку, застывшую между двумя своими обожателями, к нему пришло холодное сознание того, что есть совершенно иное решение дела Самуэля Феннана, решение, которое объясняет каждую деталь, сводит воедино все раздражающие противоречия в характере Феннана. Осознание это пришло к нему в результате чисто академических размышлений, которые не имели отношения ни к кому из действующих лиц; Смайли оперировал ими, как кусочками головоломки, сопоставляя их в том или ином порядке, чтобы общая картина соответствовала установленным фактам, — и вдруг в какую-то долю секунды все сошлось настолько плотно, что головоломка обрела совершенно законченный вид.

Сердцебиение участилось, пока Смайли с растущим удивлением восстанавливал в памяти всю историю, реконструировал сцены и события в свете своего открытия. Теперь он знал, почему Мундт покинул сегодня Англию, почему Феннан столь небрежно отбирал то, что не могло представлять ценности для Дитера, почему он заказал звонок в 8.30 и каким образом его жене удалось избежать жестокости Мундта. И наконец, он понял, кто написал анонимное письмо. Он увидел, в какое глупое положение его поставили эмоции, какую дурную шутку с ним сыграла убежденность в силе своего интеллекта.

Подойдя к телефону, он набрал номер Мендела. Завершив разговор с ним, он сразу же позвонил Питеру Гильому. Затем, облачившись в пальто и напялив шляпу, он вышел на угол Слоан-сквер. В небольшом газетном киоске он купил открытку с видом Вестминстерского аббатства. Добравшись до станции подземки, он поехал на север к Хай-гейту, где и вышел. На главном почтамте он купил марку и твердым почерком надписал открытку, адресованную Эльзе Феннан. На месте, предназначенном для текста, он написал угловатым почерком: «Хочу, чтобы вы прибыли». Отметив время, он бросил открытку в почтовый ящик, после чего вернулся на Слоан-сквер. Больше ничего он не мог сделать.

Спал он в эту ночь тревожно; на следующий день в субботу встал рано и вышел на угол купить булочки-круассоны и кофе в зернах. Приготовив себе кофе, он сел на кухне, просматривая «Таймс» и поглощая свой завтрак. Он был на удивление спокоен и, когда зазвонил телефон, аккуратно сложил газетку, прежде чем подняться наверх к аппарату.

— Джордж, это Питер, — голос у него был взволнованный и почти торжествующий. — Джордж, клянусь, мы ее достали!

— Что случилось?

— Почта пришла ровно в 8.35. В 9.30 она как пришпоренная вылетела из дома. Прямиком направилась на железнодорожную станцию и села на поезд в 9.52, что идет к вокзалу Виктория. Я посадил Мендела в поезд, а сам сел в машину, но не успел встретить его.

— Как ты снова свяжешься с Менделом?

— Я дал ему номер «Гроссенвор-отеля» и буду ждать его там. Как только у него будет такая возможность, он мне позвонит, и я присоединюсь к нему, где бы они ни были.

— Питер, я надеюсь, что вы будете достаточно вежливы, не так ли?

— Мягки, как дуновение ветерка, старина. Я думаю, что она окончательно сбита с толку. Носится как гончая.

Смайли положил трубку. Взяв «Таймс», он принялся изучать театральную колонку. Он должен быть прав... должен.

Время после завтрака ползло с убийственной медлительностью. Порой он подходил к окну и стоял, засунув руки в карманы, наблюдая за длинноногими кенсингтонскими девушками, которые прогуливались по магазинам с симпатичными юношами в голубых джемперах; за компаниями ребятишек, весело моющих перед домом машины, куда они потом садились и уезжали за покупками.

Наконец после часов ожидания, которые показались невыносимо длинными, звякнул колокольчик у входной двери, и ввалились Мендел и Гильом, сияя счастливыми улыбками и жутко голодные.

— Наживил, забросил и поймал, — сказал Гильом. — Но пусть Мендел изложит — большинство черновой работы досталось на его долю. Я появился уже перед финалом.

Мендел, уставившись в пол в нескольких футах перед ним, слегка склонив набок голову, точно и исчерпывающе изложил ход событий.

— Итак, она села на поезд в 9.52 до Виктории. В поезде мне удалось не попасться ей на глаза, и я перехватил ее, когда она уже выходила со станции. Затем она взяла такси.

— Такси? — перебил его Смайли.—Должно быть, она с ума сошла.

— Она жутко торопилась. Она вообще ходит для женщин довольно быстро, но по перрону она чуть ли не бежала. Она доехала до театра «Шеридан». Сразу толкнулась в кассу, но она была еще заперта. Потоптавшись несколько секунд, она пошла в кафе, что было ярдах в ста. Заказала кофе и сразу же расплатилась за него. Примерно минут через сорок она вернулась к театру. Касса была уже открыта, я нырнул вслед за ней и присоединился к очереди. Она купила два места в задних рядах на следующий вторник, места 27-е и 28-е. Выйдя из театра, она положила один билет в конверт и запечатала его. Затем опустила его в почтовый ящик. Адреса увидеть мне не удалось, но на нем была шестипенсовая марка.

Смайли сидел не шевелясь.

— Интересно, — сказал он, — мне интересно, придет ли он.

— Я перехватил Мендела у «Шеридана»,—сказал Гильом. — Оставив ее в кафе, он позвонил мне. После этого снова стал следить за ней.

— Я бы и сам не отказался от кофе, — продолжал Мендел. — Мистер Гильом присоединился ко мне. Когда я встал в очередь, он остался там и вышел из кафе несколько позже. Словом, работу мы провели что надо, без сучка и задоринки. Я видел, как она торопилась. Но никаких подозрений у нее не возникло.

— Что она сделала потом? — спросил Смайли.

— Поехала прямо на вокзал Виктория. Там мы ее и оставили.

Несколько секунд они помолчали. Потом Мендел спросил:

— Что нам теперь делать?

Моргнув, Смайли серьезно посмотрел на заросшее лицо Мендела.

— Покупать билет на вторник в «Шеридан».

Они ушли, и он снова остался один. Он еще не принимался за кучу почты, что накопилась во время его отсутствия, рекомендации и каталоги от «Блекуэллза»[12], счета и рекламные плакаты торговцев мылом и замороженной пищей, приглашения от спортивных клубов и несколько личных писем по-прежнему кучей лежали на столике в холле. Перетащив их в кабинет, он сел в кресло у стола и первым делом взялся за личные письма. Первое было от Мастона, и он читал его в некоторой растерянности. 

   «Мой дорогой Джордж!

Я был так опечален, услышав от Гильома о постигшей вас неприятности, но надеюсь, что в настоящее время вы уже полностью оправились.

Будем считать, что вы написали мне письмо с прошением об отставке в пылу возбуждения, свойственного тому моменту, но я хотел бы дать вам знать, что не воспринимаю его со всей серьезностью. Порой, когда события слишком стремительно следуют одно за другим, нам изменяет чувство перспективы. Старые бойцы, как мы с вами, Смайли, не так легко сходят со сцены. С нетерпением жду возвращения в наши ряды, как только вы окрепнете, и тем временем мы продолжаем считать вас одним из старых и преданных членов нашей команды».

Отложив это послание в сторону, Смайли взялся за другое. Сначала он не узнал почерк на нем; сначала он просто посмотрел на швейцарскую марку и конверт с гербом дорогого отеля. Внезапно его слегка замутило, перед глазами все поплыло, и у него едва хватило сил слабеющими пальцами надорвать конверт. Что ей надо? Если денег, он может отдать ей все, что у него есть. Деньги были его собственными, и он мог их тратить как пожелает, если ему доставит удовольствие спустить их все на Анну, он может себе это позволить. Больше ничего дать ей он не мог — все остальное она забрала давным-давно. Она забрала его мужество, его любовь, его страсть, небрежно засунув их в сумочку с драгоценностями, чтобы когда-нибудь потом, лениво нежась под жарким кубинским солнцем, поиграть ими перед глазами очередного любовника, сравнивая их с безделушками, которые в свое время принадлежали другим,

«Мой дорогой Джордж, я хотела бы сделать тебе предложение, которое не сможет отвергнуть ни один подлинный джентльмен, Я хотела бы вернуться к тебе.

Я буду в отеле „Бор-о-Лак“ в Цюрихе до конца месяца. Дай мне знать.

   Анна».

Смайли перевернул конверт и посмотрел на него с тыльной стороны: «Мадам Хуан Алвида». Нет, джентльмен не может принять такое предложение. Ни одна мечта не может пережить того безжалостного факта, что Анна исчезла с этим сахарным латиноамериканцем с его апельсиновой улыбкой. Смайли как-то видел в кино в «Новостях дня» этого Алвиду, выигравшего очередную гонку в Монте-Карло, Он припомнил, что самое омерзительное впечатление на него произвели волосы у него на руках. С очками-консервами на лбу, с физиономией, заляпанной маслом, и этим идиотским лавровым венком, он походил на антропоида, спрыгнувшего с дерева. На нем была белая рубашка с короткими рукавами, которая осталась на удивление чистой после гонки, и он с омерзительной ясностью видел волосатые руки.

Вот в этом была вся Анна: «Дай мне знать». Я возвращаю тебя к жизни, так что выясни, можем ли мы опять жить вместе, и дай мне знать. Мне надоел мой любовник, я надоела ему, так что готова снова перетряхнуть весь твой мир, ибо мой собственный мне надоел. Я хочу вернуться к тебе... я хочу, я хочу...

Смайли встал, по-прежнему держа письмо в руке, и снова подошел к фарфоровой статуэтке. Он стоял рядом с ней несколько минут, глядя на фарфоровую пастушку. Она была так прекрасна. 

 Глава 15 Последний акт

Трехактная постановка «Эдварда II» в театре «Шеридан» игралась при полном зале. Гильом и Мендел сидели на приставных стульях с краю зала, который имел U-образную форму, охватывающую сцену. С левого края окружности представлялась возможность держать под наблюдением задние ряды, которые тоже заполнялись. Одно пустое место отделяло Гильома от шумной компании студентов, оравших в восхищении.

Они задумчиво осматривали бескрайнее море голов и шелестящих программок, которое вздымалось волнами, когда новоприбывшие занимали свои места. Это напоминало Гильому фигуры восточного танца, когда лишь движения рук и ног оживляли застывшее тело. Время от времени он поглядывал на задние ряды, но ни Эльзы Феннан, ни ее гостя там не было видно.

Увертюра уже подходила к концу, и он снова бросил беглый взгляд на задние ряды, и сердце его внезапно зачастило, когда он увидел худую фигуру Эльзы Феннан, которая неотрывно смотрела в зал, как ребенок, которому дают урок хороших манер. Место справа от нее, ближнее к проходу, по-прежнему было пусто.

На улице такси стремительно подъезжали ко входу в театр, пассажиры торопливо совали кебменам на чай и топтались у входа в поисках билетов, Смайли попросил такси проехать мимо театра и остановиться у «Кларендон-отеля», где он прямиком прошел в зал ресторана.

— Мне сейчас могут сюда позвонить, — сказал он, — Моя фамилия Савадж. Будьте любезны, дайте мне знать.

Бармен повернулся к телефону, стоявшему за ним, и сказал несколько слов клерку.

— И не желаете ли виски с содовой?

— Благодарю вас, сэр, но я никогда не употребляю этот напиток.

На сцене поднялся занавес, и Гильом, вглядывавшийся в последние ряды аудитории, безуспешно пытался что-то увидеть в сгустившейся темноте. Постепенно глаза его привыкли к слабому свету лампочек аварийных выходов, и в полутьме он нашел Эльзу; место рядом с ней по-прежнему было пусто.

Лишь низкая перегородка отделяла сиденья заднего ряда от прохода, который тянулся через весь зал и завершался несколькими дверями, что вели в фойе, бар и камеру хранения. На долю секунды одна из них открылась, и косой луч света упал на тонкие черты лица Эльзы Феннан, на котором, словно по контрасту, обрисовались черные провалы под глазами. Она слегка склонилась головой, будто прислушиваясь к звукам за своей спиной, полуприподнялась на месте и, обманувшись в своих ожиданиях, снова села, застыв в привычном внимании.

Гильом почувствовал, как Мендел прикоснулся к его руке, обернулся и увидел, что он пристально вглядывается в темноту. Проследив за его взглядом, он увидел, как со стороны оркестровой ямы неторопливо двигалась к задним рядам высокая фигура. Человек этот сразу же привлекал внимание своим обликом и осанкой; на лоб ему падали завитки черных волос. Именно на него Мендел смотрел с таким восхищением, на этого элегантного гиганта, который, прихрамывая, шел по проходу. Сквозь очки Гальом смотрел на его медленное, но неуклонное продвижение, восхищаясь своеобразной грациозностью и спокойствием, которые читались в его неровной походке. Этот человек, облик которого врезался в память, был как-то отдален от всех окружающих, но его внешность трогала глубокие струны воспоминаний, ибо казалось, что где-то он видел его: для Гильома он предстал живой частью романтических мечтаний, ибо он стоял рядом с Дрейком спина к спине у мачты, он дрался вместе с Байроном за свободу Греции и вместе с Гёте спускался к теням ада. В его прихрамывающей походке чувствовались вызов и уверенность, на которые нельзя было не обратить внимания. Гильом заметил, как головы зала поворачивались к идущему, провожая его почтительными взглядами.

Миновав Мендела, Гильом торопливо выскочил через аварийный выход в коридор. Спустившись на несколько ступенек, он оказался в фойе.

Касса была уже закрыта, но в ней продолжала сидеть девушка, с безнадежным отчаянием уставившись в лист, покрытый перечеркнутыми и переписанными столбиками цифр.

— Простите, — сказал Гильом, — но я должен воспользоваться вашим телефоном. Это очень спешно, понимаете?

— Т-с-с! — Она нетерпеливо махнула на него карандашом, не поднимая глаз. Волосы у нее были мышиного цвета, а маслянистая кожа лица носила следы усталости от поздней вечерней работы и диеты из вареной картошки. Гильом подождал несколько секунд, прикидывая, когда наконец она разберется с расчетами, имевшими отношение к куче мятых купюр и россыпи монет в открытом ящичке рядом с ней.

— Послушайте, — настойчиво обратился он к ней. — Я офицер полиции, а тут есть пара типов, которые явно нацелились на вашу выручку. Так вы дадите мне воспользоваться вашим телефоном?

— О, Господи, — усталым голосом сказала она, в первый раз посмотрев на него. Она носила очки, и у нее было совершенно нсзапоминающееся лицо. Слова Гильома совершенно не обеспокоили ее и вообще, казалось, не произвели никакого впечатления. — Я только и мечтаю, чтобы им удалось забрать все эти деньги. Я в них утонула с головой. — Отодвинув свои расчеты, она открыла дверь кабинки, и Гильом скользнул внутрь.

— Нелегкая служба, а? — с улыбкой сказала девушка. Произношение у нее было вполне правильное, и Гильом решил, что ей удалось на сэкономленные по шиллингу деньги кончить приличную школу в Лондоне. Позвонив в «Кларендон», он попросил к телефону мистера Саваджа. Почти сразу же в трубке раздался голос Смайли.

— Он здесь, — сказал Гильом, — и был в театре все время. Должно быть, купил входной билет и примостился в первых рядах. Мендел внезапно увидел, как он ковыляет по проходу.

— Ковыляет?

— Да. Это не Мундт. Это другой. Дитер.

Смайли молчал, и, подождав несколько секунд, Гильом осведомился:

— Смайли... вы меня слышите?

— Этого я и боялся, Питер. Против Фрея у нас ничего нет. Отзови людей, брать Мундта им не придется. Первый акт уж кончился?

— Скоро должен быть антракт.

— Я буду минут через двадцать. Виси над Эльзой как ангел-хранитель — если они разойдутся, пусть Мендел не упускает из виду Дитера. Во время последнего акта оставайтесь в фойе на тот случай, если они решат уйти пораньше.

Положив трубку, Гильом повернулся к девушке.

— Спасибо, — сказал он, оставив на столе четыре пенса. Она торопливо собрала мелочь и зажала ее в руке.

— Ради Бога, — сказала она, — только вас тут мне не хватало.

Гильом вышел на улицу и перекинулся несколькими словами с неприметным мужчиной, прогуливавшимся по тротуару. Затем он поспешил обратно и успел присоединиться к Менделу как раз перед тем, как опустился занавес в конце первого акта.

Эльза и Дитер продолжали сидеть бок о бок. Они с удовольствием болтали друг с другом. Дитер то и дело смеялся, а Эльза оживилась и жестикулировала, как марионетка, за ниточки которой дергала рука хозяина. Мендел с восхищением наблюдал за ними. Заливаясь смехом на любое замечание Дитера, она клонилась вперед, придерживаясь за его руку. Он видел, как ее тонкие пальцы прикасались к его смокингу, видел, как Дитер, склоняя к ней голову, что-то шептал Эльзе, от чего она снова смеялась. Пока он не сводил с нее глаз, люстры в зале померкли и смолк гул голосов —аудитория затихла, готовясь к лицезрению второго акта.

Оставив «Кларендон», Смайли неторопливо пошел по тротуару к театру. Обдумывая ситуацию, он пришел к выводу, что со стороны Дитера было вполне логично явиться самому, ибо посылать Мундта было бы чистым безумием. Он прикинул, сколько времени потребуется Эльзе и Дитеру выяснить, что на встречу вызвал ее не Дитер — не Дитер слал открытку доверенному курьеру. Тогда, решил он, наступит довольно интересный момент. Он молил Бога лишь о том, чтобы ему представилась возможность для еще одного разговора с Эльзой.

Через несколько минут он бесшумно опустился на пустое место рядом с Гильомом. Но прошло довольно много времени, прежде чем он взглянул на Дитера.

Он не изменился. У него была та же неисправимо романтическая внешность, которая помогала скрывать обаяние обманщика; та же незабываемая фигура, которая возникла из руин Германии, непримиримая в своем стремлении к цели, дьявольски безжалостная в средствах, сумрачная и светлая, как нордический бог. В тот вечер в клубе Смайли соврал им; Дитер был вне каких-то сравнений, и его хитрость, его умение обманывать, его воля и его мечты — все это не укладывалось в привычные рамки, и жизненный опыт ни в коей мере не уменьшил этих его качеств. Он был человеком, который думал и действовал, руководствуясь лишь крайностями, не зная, что такое терпение или компромиссы.

В этот вечер, когда он сидел в затемненном театре и за толчеей неподвижных лиц видел Дитера, к нему вернулись воспоминания, воспоминания об опасностях, которые они делили на пару, о взаимном доверии их, когда каждый из них держал в руках жизнь другого... На долю секунды

Смайли показалось, что взгляд Дитера скользнул к нему и он разглядел его в полутьме зала.

Когда второй акт приближался к концу, Смайли покинул зал; когда занавес опустился, он, уже выйдя через боковой выход, терпеливо дожидался в коридоре начала последнего акта. Незадолго до конца антракта к нему присоединился Мендел, а мимо них торопливо прошел Гильом, торопясь занять свой пост в фойе.

— Что-то не в порядке, — сказал Мендел. — Они спорят. Похоже, что она испугана. Она продолжает что-то говорить, но он упорно качает головой. Мне кажется, что она в панике, да и Дитер кажется встревоженным. Он начал озираться, словно чувствуя себя в ловушке, — оценивает обстановку и намечает план действий. Он поглядывал туда, где вы сидели.

— Он не позволит ей остаться одной, — сказал Смайли. — Он будет ждать и выйдет, постаравшись смешаться с толпой. До конца представления они не уйдут. Скорее всего, он понял, что окружен, скорее всего, он постарается сбить нас с толку, внезапно отделившись от нее в гуще толпы, то есть просто потеряет ее,

— Каковы наши действия? Почему мы не можем просто подойти и взять их?

— Мы ждем, хотя я не знаю, чего именно. У нас нет никаких доказательств. Пока Мастон не решится действовать, у нас не будет доказательств. Ни убийств, ни шпионажа! Но помните вот что: Дитер этого не знает. Если Эльза так дергается и Дитер встревожен, они что-то сделают — это точно. Пока они считают, что игра окончена, у нас есть какой-то шанс. Пусть они дергаются, нервничают, делают что угодно. В таком случае...

Свет в зале снова померк, но краем глаза Смайли видел, как Дитер склонился к Эльзе, что-то нашептывал ей. Левой рукой он держал ее за предплечье, и внимание, которое он ей уделял, говорило, что он в чем-то страстно убеждает и уговаривает.

Пьеса двигалась к завершению; крики солдат и вопли сумасшедшего короля, чувствующего приближение омерзительной фигуры смерти, наполняли зал театра, когда с задних рядом до них донесся хорошо слышный вздох. Теперь Дитер обнимал одной рукой Эльзу за плечи, другой заботливо укутывал ее шею складками тонкого шарфика, оберегая ее, словно засыпающего ребенка. В таком положении они оставались до финального занавеса. Никто из них не аплодировал. Дитер поискал сумочку Эльзы, что-то успокаивающе сказал ей и положил сумочку ей на колени. Она еле заметно кивнула. Дробь барабанов, предшествующая национальному гимну, подняла аудиторию на ноги — Смайли инстинктивно поднялся и, к своему удивлению, заметил исчезновение Мендела. Дитер медленно встал, и Смайли понял — что-то произошло. Эльза по-прежнему сидела на своем месте, и, хотя Дитер мягко склонился к ней, желая помочь, она ни единым движением не ответила ему. В том, как она сидела со склонившейся к плечу головой, было что-то неестественное...

Еще не закончилась последняя строфа гимна, а Смайли уже кинулся к дверям и промчался вниз по коридору в фойе. Он уже опоздал — его встретили первые кучки нетерпеливых зрителей, спешивших на улицу в поисках такси. Он стал отчаянно продираться сквозь толпу в поисках Дитера, понимая, что все бесполезно, — Дитер поступил так, как и он поступил бы на его месте, избрав один из дюжины аварийных выходов, которые вели к свободе и безопасности. Невысокий и коренастый, Смайли с трудом пробился обратно к выходу из зала. Проталкиваясь и извиваясь в потоке людей, идущих ему навстречу, он увидел Гильома, который, стоя с краю толпы, тщетно искал в ней Дитера и Эльзу. Он окликнул его, и Гильом тут же обернулся.

Пробившись к низкой загородке, отделявшей ряды от прохода, Смайли увидел, что Эльза сидит так же недвижимо в окружении людей, ищущих свои пальто и сумочки. Наконец он услышал чей-то вскрик. Этот внезапный короткий оборвавшийся вопль был полон ужаса и отвращения. Глядя на Эльзу, в проходе стояла девушка. Она была юной и хорошенькой; со смертельно бледным лицом она поднесла руку ко рту. Рядом с ней стоял отец, высокий мужчина, лицо которого стало трупного цвета. Увидев представившуюся ему ужасную картину, он сразу же схватил ее за плечи и оттащил в сторону.

Шарфик Эльзы сполз в плеч, и голова свесилась на грудь.

Смайли оказался прав. «Пусть они дергаются, нервничают... делают что угодно». Вот это они и сделали; это обвисшее, обмякшее тело стало доказательством охватившей их паники.

— Ты лучше вызови полицию, Питер. А я отправляюсь домой. Если можешь, избавь меня от участия в этом. Ты знаешь, где найти меня. — Он кивнул, говоря словно с самим собой. — А я отправляюсь домой.

Стоял туман и падал легкий дождь, когда Мендел, преследуя Дитера, выскочил на Фуллхем Палас-роуд. Из влажного тумана, ярдах в двадцати от него, внезапно вынырнули фары машины; визгливые звуки сигналов действовали ему на нервы, когда он шел сам не зная куда.

Впрочем, ему не оставалось ничего другого, как идти по следам Дитера не дальше, чем в дюжине шагов за его спиной. Пивные и кинотеатры были уже закрыты, но из кафе и дансингов время от времени вываливались на улицу шумные группки людей. Ковылявшего перед ним Дитера Мендел видел в свете уличных фонарей, силуэт его то пропадал, то снова возникал в очередном конусе света.

Несмотря на хромоту, Дитер шел легко и свободно. Когда из-за усталости его хромота становилась более заметной, он помогал ходьбе энергичным движением широких плеч.

На лице Мендела было странное выражение, не имевшее ничего общего ни с ненавистью, ни с железной целенаправленностью, а выражавшее откровенное отвращение. Хитрые приемы, свойственные профессии Дитера, ничего не значили для Мендела. Он видел в своей жертве лишь убожество и трусость человека, который заставляет других убивать для него. Когда Дитер осторожно вышел из зала и двинулся к боковому выходу, Мендел увидел в нем то, чего и ждал: крадущиеся манеры обыкновенного преступника. Именно с этим, что было ему так понятно, он и рассчитывал столкнуться. Все преступники для Мендела были на одно лицо, от мелкого карманника и домушника до больших шишек, которые орудовали в компаниях, все они нарушали закон, и его неприятной, но необходимой обязанностью было отправлять их за решетку. Так он должен поступить и с этим немцем.

Туман сгущался, обретая все более желтый оттенок. Ни у кого из них не было плаща. Мендел попытался представить себе, что теперь будет делать миссис Феннан. О ней позаботится Гильом. Она даже не взглянула на Дитера, когда он снялся с места. Странная она женщина — одни кожа и кости, но выглядит вполне пристойно. Живет, наверно, на сухариках и бульонных кубиках.

Дитер решительно повернул в боковую улицу налево и потом в другую направо. Они шли уже около часа, но у него не было признаков усталости. Улица казалась совершенно пустой, и в самом деле, Мендел не слышал никаких звуков, кроме их шагов, кратких и четких, эхом отдававшихся в тумане. Узкая улочка была застроена домами в викторианском стиле, украшенными аляповатыми фасадами времен Регентства, с тяжелыми портиками и выступающими фонарями окон. Мендел прикинул, что они где-то неподалеку от Фуллхем-Бродвея, может быть, ниже его, рядом с Кингс-роуд. Дитер все так же не укорачивал шаги, и его сутуловатая фигура уверенно прорезала туман, стремясь к своей цели.

Когда они оказались рядом с главной дорогой, до Мендела снова донеслись звуки движения, и сквозь туман ему показалось, что тормоза взвизгивали едва ли не под ухом у него. Откуда-то сверху пробился желтоватый свет уличного фонаря, ореол вокруг которого напоминал о зимнем солнце. Несколько секунд Дитер помедлил на углу, а затем, проложив путь мимо машин, которые, как привидения, вылетали из тумана, он пересек дорогу и углубился в одну из бесчисленных боковых улочек, которые, как Мендел прикинул, вели к реке.

Одежда Мендела окончательно отсырела и промокла, и мелкий дождик сек его по лицу. Теперь он должен быть где-то около реки, ему показалось, что он уже чувствует запах смолы и водорослей и ощущает знобящий холодок, которым тянет от черной воды. На мгновение ему показалось, что Дитер исчез. Он решительно двинулся вперед, срезал угол и увидел перед собой металлические перила перед дамбой. Ступеньки вели наверх, к калитке в железной ограде, и она была приоткрыта. Остановившись в воротцах, он уставился вниз на черную воду. Вниз вела надежная деревянная лестница, и Мендел услышал неверное эхо шагов Дитера, скрытого завесой тумана, который прокладывал странный курс к урезу воды. Подождав и забеспокоившись из-за тишины, Мендел стал спускаться по лестнице. По всей ее длине с обеих сторон шли надежные деревянные перила, пахнущие сосной. Мендел прикинул, что стоят они тут довольно давно. В конце спуска лестница переходила в длинный пирс, сбитый из толстых досок. Из тумана выплыли очертания трех обшарпанных барок, предназначенных для жилья, они слегка покачивались на швартовых.

Мендел бесшумно ступил на пирс, внимательно присматриваясь к каждой из них. Две стояли бок о бок, соединенные дощатым переходом. Третья покачивалась примерно в пятнадцати футах, и в ее рубке горел свет. Мендел вернулся на дамбу, аккуратно прикрыв за собой железную калитку.

Он медленно брел по дороге, пытаясь понять, где же он находится. Минут через пять тротуар неожиданно вывел его направо и постепенно пошел кверху. Он предположил, что вышел на мост. Щелкнув зажигалкой, он при свете длинного язычка ее пламени увидел справа от себя каменную стену. Поводив зажигалкой в стороны, он наконец наткнулся на мокрую металлическую пластину со словами «Мост Баттерси». Вернувшись к металлической калитке, Мендел постоял около нее несколько минут, стараясь в свете последнего открытия четко представить свое местонахождение.

Где-то над ним и чуть справа высились четыре величественные трубы Фуллхемской электростанции. Слева от него лежала Чейни-уолк с рядами изящных маленьких яхт, которые тянулись вплоть до моста Баттерси. Место, где он находился, располагалось на линии, разделяющей приличные кварталы от трущоб, где Чейни-уолк вливается в Лотс-роуд, одну из самых омерзительных улиц в Лондоне. Южная сторона ее состояла из обширных складов, пирсов и элеваторов; северная же сторона выходила на ровную линию аккуратных коттеджей, типичных для боковых улочек Фуллхема.

В тени четырех огромных труб, примерно в шестидесяти футах от причалов Чейни-уолка, располагалось убежище Дитера Фрея. Да, теперь Мендел отчетливо представлял себе эти места. В паре сотен ярдов выше по реке милосердные струи Темзы приняли в себя грешные останки мистера Адама Скарра.

 Глава 16 Эхо в тумане

Давно уже миновала полночь, когда у Смайли зазвонил телефон. Он встал из кресла перед газовым камином и побрел наверх в спальню, правой рукой цепко хватаясь за перила. Это, конечно, звонит Питер или полиция, и ему придется давать показания. Или даже пресса. Убийство по времени как раз успело попасть в вечерние выпуски газет, но, по счастью, слишком поздно для выпуска радиопрограммы. Что там они выдадут? «Убийца-маньяк в театре», «Смертельный удар — и женщина мертва»? Он ненавидел прессу так же, как рекламу и телевидение, он ненавидел масс-медиа, безжалостную реальность двадцатого столетия. Все, чем он восхищался, что любил, было плодом рук и ума подчеркнутого индивидуализма. Поэтому теперь он и испытывал ненависть к Дитеру больше, чем когда-либо, презирая то, в защиту чего он выступал: невероятная наглость, с которой отрицалось право индивидуальности на существование в пользу «широких масс». С каких пор философия толпы приносила человечеству пользу и отличалась мудростью? Человеческая жизнь ровно ничего не значила для Дитера: он мечтал лишь об армии безликих рабов, приведенных к самому низкому общему знаменателю; он хотел обстругать мир, как ствол дерева, безжалостно отбрасывая все, что не подчинялось предписанному образцу; для этой цели у него существовали тупые бездушные автоматы, подобные Мундту. Мундт был столь же безлик, как и любой солдат армии Дитера — профессиональный убийца, из чресл которого могут выйти только столь же равнодушные убийцы.

Сняв трубку, она назвал свой номер. На другом конце был Мендел.

— Где вы находитесь?

— Рядом с набережной Челси. Бар называется «Балон», на Лотс-роуд. Владелец — мой знакомый. Я поднял его... Слушайте, приятель Эльзы расположился в каюте на барже неподалеку от мельницы в Челси. Просто чудо, что мне удалось его найти в таком тумане. Дорогу пришлось просто нащупывать, как текст для слепых.

— Кто?

— Да ее приятель, тот, что сопровождал ее в театре. Проснитесь, мистер Смайли! Что с вами?

— Вы выследили Дитера?

— Конечно, так я и сделал. Это же вы сказали Гильому, не так ли? Он не отрывался от женщины, а меня послал за мужиком... Как, кстати, у него дела? Куда направилась Эльза?

— Она никуда уже не направится. Когда Дитер покинул ее, она была мертва. Мендел, вы еще там? Растолкуйте, ради Бога, как мне вас найти? Где это место и знает ли полиция?

— Будет знать. Скажите им, что он располагается на перестроенной грузовой барже под названием «Закатное небо». Она стоит в восточной части пирсов Сеннен, между мельницей и Фуллхемской электростанцией. Они будут знать... но учтите, что туман густой, очень густой.

— Где я смогу вас встретить?

— Направляйтесь прямо к реке. Я встречу вас на северном берегу, у моста Баттерси.

— Сразу же выезжаю, только свяжусь с Гильомом.

Где-то у него валялся револьвер, и на секунду ему показалось, что имеет смысл поискать его. Хотя, впрочем, это бессмысленно. Кроме того, мрачно подумал он, из-за него может быть ужасно много шума. Он тут же позвонил Гильому и передал ему сообщение Мендела.

— И вот что еще, Питер, они должны перекрыть все порты и аэропорты, проверять все речные баржи и каботажные суда. Они знают, как это делается.

Накинув старый макинтош и взяв пару толстых кожаных перчаток, он вышел наружу, в гущу тумана.

Мендел ждал его у моста. Они обменялись кивками, и Мендел сразу же быстро повел его вдоль дамбы, держась поближе к стенке набережной, чтобы не натыкаться на деревья, которые в изобилии росли вдоль дороги. Внезапно Мендел резко остановился, схватив Смайли за руку, чтобы предупредить его. Они застыли в молчании, прислушиваясь. Наконец и Смайли услышал гулкие звуки шагов по деревянному настилу, раздававшиеся с неравномерными интервалами, как у хромого человека. Они услышали скрип петель железной калитки, металлическое лязганье, когда она захлопнулась, а затем снова шаги: теперь человек шел уже по тротуару, и шаги становились все громче, приближаясь к ним. Никто не двигался. Громче. Ближе. Затем они затоптались на месте и остановились. Смайли затаил дыхание, в то же время тщетно пытаясь хоть на ярд проникнуть взором сквозь туман, увидеть застывшую в ожидании фигуру, которая, как он знал, была рядом.

Внезапно человек с яростью дикого вепря рванулся на них, как детей разбросав их в стороны, и бросился бежать, снова исчезнув в тумане, и о направлении его бега говорило лишь удаляющееся эхо шагов. Повернувшись, они бросились вслед за ним — Мендел бежал впереди, а Смайли изо всех сил за ним, живо представляя себе, как Дитер с пистолетом в руке отрывается от них в ночном тумане. Смутные очертания фигуры Мендела резко свернули вправо, и Смайли покорно последовал за ним. Внезапно ритм бегущих шагов сменился шумом свалки. Смайли кинулся вперед, услышав безошибочный звук, с которым тяжелая рукоятка оружия опускается на череп, и едва не натолкнулся на них: он увидел лежащего на земле Мендела и склонившегося над ним Дитера, который вскинул руку, собираясь еще раз ударить лежащего тяжелой рукояткой автоматического пистолета.

У Смайли перехватило дыхание. Грудь его невыносимо жгло, во рту было горячо и сухо, и он чувствовал вкус крови, Как-то набрав в грудь воздуха, он отчаянно закричал:

— Д'итер!

Посмотрев на него, Дитер кивнул и сказал:

— Сервус, Джордж, — и нанес Менделу безжалостный удар. Затем он медленно поднялся, держа пистолет дулом вниз, и обоими руками взвел курок.

Смайли слепо кинулся на него, забыв, насколько он неискушен в рукопашной схватке, размахивая короткими ручками и стараясь нанести удар открытой ладонью. Голова его уперлась Дитеру в грудь, и он толкнул его вперед, осыпая бока и спину ударами. Он испытывал дикую ярость и использовал прилив сил, который ему дал этот сумасшедший натиск, прижал Дитера к перилам моста, поскольку Дитер, потеряв равновесие из-за хромой ноги, не успел оказать сопротивление. Смайли чувствовал, что сейчас Дитер отшвырнет его, но решительного удара так и не последовало. Он кричал Дитеру:

— Свинья! Свинья!

А тот откидывался все дальше и дальше, пока Смайли, не почувствовав одну руку свободной, не нанес ему по-детски неловкий удар. Дитер почти лежал на перилах, и, увидев четкую линию его шеи и подбородка, Смайли со всей силой вцепился в него рукой. Пальцы его сомкнулись на челюсти Дитера, перекрыв ему рот, и он толкал его все дальше и дальше. Кисти Дитера лежали на горле Смайли, и внезапно они ухватились за воротник макинтоша, словно пытаясь удержаться, когда он медленно переваливался по ту сторону перил, Смайли яростно бил его по рукам, и вот они соскользнули с его плаща, и Дитер падал, падал все дальше в клубы тумака под мостом — и наконец наступило молчание,

Смайли склонился над перилами; его неудержимо колотило, из носа текла кровь, а правой рукой, пальцы на которой, казалось, были сломаны, он не мог шевелить. Перчатки куда-то делись. Он вглядывался в туман внизу и ничего не видел.

— Дитер! — с болью крикнул он, — Дитер!

Он крикнул еще раз, но голос его прервался, и на тазах выступили слезы, «О, Боже милостивый, что же я сделал, о, Иисусе Христе, Дитер, почему ты не остановил меня, почему ты не ударил меня пистолетом, почему не выстрелил?» Он прижал к лицу стиснутые кулаки, чувствуя, как соленый вкус крови смешивается с солью его слез.

Он снова прислонился к парапету и заплакал как ребенок. Где-то под ним несчастный изуродованный человек боролся с вязкой ночной водой, теряя последние силы, крича в непроглядную темноту, пока она окончательно не поглотила его.

Проснувшись, он увидел Питера Гильома, сидящего на краю его постели с чашкой чая в руке.

— Вот и Джордж. Добро пожаловать домой. Уже два часа дня.

— А утром?..

— А утром, дорогой мой мальчик, мы уже плясали на мосту Баттерси с нашим приятелем Менделом.

— Как он... Мендел, я имею в виду?

— Жутко стыдится самого себя. Довольно быстро оклемался...

— А Дитер...

— Мертв.

Гильом протянул ему чашку чая и миндальный бисквит от «Фортнума».

— Как давно вы здесь, Гильом?

— Ну, попали мы сюда не сразу, как вы можете догадаться. Первым делом мы направились в больницу Челси, где вам зализали раны и вкатили мощное снотворное. Потом мы вернулись сюда, и я дотащил вас до кровати. Отвратительное занятие, должен вам сказать. Затем я сделал несколько телефонных звонков, а затем прошелся по вашим апартаментам с метлой в руках, наводя относительный порядок. Вы то храпели, лежа на спине, то цитировали Уэбстера[13].

— О, Господи!

— Я думаю, что то была «Графиня Малфи». «Я причинила боль тебе, рассудок потеряв, иди, убей дражайшего мне друга, такая доля выпала тебе!» Боюсь, что вы несли жуткую чушь, Джордж.

— Как полиция нашла нас — Мендела и меня?

— Джордж, может, вы и не подозреваете, но вы так орали на Дитера, что...

— Да, конечно. И вы услышали.

— Мы услышали.

— Что Мастон? Что Мастон сказал по этому поводу?

— Я думаю, что он жаждет увидеть вас. Я должен передать вам его послание, в котором он просит вас навестить его, как только вы придете в себя. Понятия не имею, что он там себе думает. Даже представить не могу.

— Что вы имеете в виду?

Гильом подлил себе чаю.

— Пошевелите мозгами, Джордж. Все три главных действующих лица в этой маленькой волшебной сказке съедены медведями. За последние шесть месяцев не просочилось никакой секретной информации. Неужели вы думаете, что Мастон хочет выяснить какие-то детали? Неужели вы думаете, что он ворвется в Форин-офис, чтобы выложить им все новости, и признает, что мы берем шпионов, только когда натыкаемся на их трупы?

Звякнул звонок у входных дверей, и Гильом спустился открыть их. Почему-то обеспокоившись, Смайли слышал, как он приглашал посетителя в холл, откуда доносились приглушенные звуки голосов, а затем шаги по лестнице. Раздался стук в дверь, и вошел Мастон. Он тащил до смешного огромный букет цветов и выглядел так, словно только что вернулся с загородной вечеринки. Смайли вспомнил, что сейчас пятница; конечно же, он отправляется на уик-энд в Хейнли. Мастон улыбался. Должно быть, он надел себе на лицо эту улыбку еще на лестнице.

— Ну, Джордж, вы снова вступили на тропу войны!

— Да, боюсь, что так. Еще одно происшествие.

Сев на край постели, он перегнулся через нее, упираясь рукой в ногу Смайли.

После паузы он сказал:

— Вы получили мою записку, Джордж?

— Да.

Еще одна пауза.

— Идут разговоры об организации нового отдела в Департаменте, Джордж. Мы (то есть наш Департамент) считаем, что вы должны уделить больше внимания техническим исследованиям, с особым упором на данные спутников-шпионов. Такова же точка зрения и министерства внутренних дел, с удовольствием должен подчеркнуть я. Гильом также обещает свое содействие. Я думаю, что вы не откажете нам в этой услуге. До того как вы достигнете официального пенсионного возраста, вы, не сомневаюсь, сможете как следует поставить дело, что будет означать, конечно, и заметное продвижение по службе. Отдел личного состава полностью поддерживает меня.

— Благодарю вас... боюсь, что я должен обдумать все как следует, если вы не возражаете.

— О, конечно... конечно. — Мастон постарался взять себя в руки. — Когда вы дадите мне знать? Необходимо будет взять несколько новых работников, разрешить некоторые вопросы, связанные с космосом... Надеюсь, что за уикэнд вы сможете все обдумать и в понедельник дать мне знать. Секретарша сразу же свяжет вас с...

— Да, я дам вам знать. Это очень любезно с вашей стороны.

— О, никоим образом. Кроме того, как вы знаете, я всего лишь Советник, Джордж. Так что решение принято без моего участия. Я всего лишь гонец с доброй вестью, Джордж; вечно я исполняю обязанности мальчика на посылках.

На несколько секунд приковавшись к Смайли грустным взором, Мастон помолчал и сказал наконец:

— Я обрисовал министрам ситуацию... в пределах необходимости. Мы обсудили те действия, которые необходимо предпринять. Присутствовал и министр внутренних дел.

— Когда это было?

— Сегодня утром. Было внесено несколько вполне серьезных предложений. Мы предполагаем обратиться с протестом в адрес Восточной Германии и потребовать выдачи этого человека — Мундта.

— Но мы же не признаем Восточную Германию.

— Совершенно верно. В этом-то и есть вся трудность. Так что, скорее всего, придется передавать протест через посредника.

— Такого, как Россия?

— Такого, как Россия. Но в данном случае этому препятствуют некоторые факторы. Разглашение истории, какую бы форму оно ни приняло, в конечном итоге может нанести урон интересам нации. Общественность страны и без того отрицательно относится к перевооружению Западной Германии. И есть основания считать, что любое свидетельство немецких интриг в Великобритании — неважно, инспирированы ли они русскими или нет, — будет способствовать усилению этой враждебности. Видите ли, нет убедительных доказательств того, что этот Фрей работал на русских. И публику легко можно будет убедить, что он действовал лишь в своих собственных интересах или в интересах объединения Германии.

— Понимаю.

— Мало кто оценивает все факты в совокупности. Можно считать, что с этим нам повезло. Ради пользы самой же полиции нам удалось уговорить министра внутренних дел, что они, со своей стороны, постараются максимально прикрыть это дело.,. Теперь об этом Менделе — что он собой представляет? Можно ли ему доверять?

Смайли возненавидел Мастона за эти слова.

— Да, — сказал он,

Мастон встал.

— Отлично, — сказал он. — Отлично, Ну, я должен бежать, Я всецело к вашим услугам. Могу ли быть чем-то вам полезен?

— Нет, спасибо. Гильом прекрасно присматривает за мной. 

Мастон направился к дверям.

— Остается пожелать вам удачи, Джордж. Беритесь за дело, если сможете. — Фразу эту он вымолвил уже на ходу, одарив присутствующих легкой улыбкой, словно давая понять, что очень заинтересован в благополучном исходе дела,

— Спасибо за цветы, — сказал Смайли.

Дитер был мертв, и он убил его. Сломанные пальцы правой руки, ноющая боль в теле, тошнотворная головная боль, омерзительное ощущение вины — все свидетельствовало об этом. И Дитер не сопротивлялся его напору, он не пустил в ход оружие, помня об их дружбе, которая была забыта Смайли. Они боролись в тумане, над стремительным течением реки, и завеса времени расступилась, поставив их лицом друг к другу: наконец они встретились, два воссоединившихся друга, как дикие звери, вступившие в схватку. Дитер все помнил, а Смайли нет. Они пришли из разных сторон ночи, из разных миров. Дитер, убежденный и яростный, боролся за то, чтобы построить новую цивилизацию; Смайли вступил в борьбу, чтобы остановить его.

— О, Господи, — вслух сказал он, — кого из нас можно считать человеком?..

С трудом выкарабкавшись из постели, он стал одеваться. На ногах он чувствовал себя куда лучше.

 Глава 17 Дорогой Советник

   «Дорогой Советник!

Наконец у меня появилась возможность ответить на предложение отдела личного состава относительно возможности занять столь высокий пост в Департаменте. Прошу прощения, что для этого мне понадобилось столько времени, но я и до настоящего дня не полностью оправился, и, кроме того, мне пришлось решать некоторые личные проблемы, не имеющие отношения к Департаменту.

Поскольку я еще не чувствую себя совершенно здоровым, то думаю, что принять это предложение было бы с моей стороны не самым мудрым решением. Впрочем, оставляю решение за отделом личного состава.

Не сомневаюсь, что вы поймете меня,

   Ваш Джордж Смайли».

«Дорогой Питер, я закончил записи по делу Феннана. Это единственный экземпляр. Прочитав их, передайте, пожалуйста, Мастону. Я думаю, что имеет смысл восстановить весь ход событий — даже если некоторые из них и не имели места.

   Всегда ваш Джордж».

«Дело Феннана.

В понедельник, 2 января я беседовал с Самуэлем Артуром Феннаном, высокопоставленным сотрудником Форин-офис, с целью прояснить некоторые обвинения, выдвинутые против него в анонимном письме. Беседа проходила в соответствии с общепринятой процедурой, то есть с согласия ФО. О Феннане не было известно никаких порочащих его данных, кроме симпатий к коммунистам в тридцатые годы в Оксфорде, что сегодня потеряло всякий смысл. Так что беседа наша носила совершенно рутинный характер.

Выяснилось, что в кабинете Феннана в Форин-офис побеседовать нам не удастся, и мы решили продолжить наш разговор в Сент-Джеймском парке, тем более что этому способствовала хорошая погода.

В дальнейшем выяснилось, что мы были опознаны и подвергались наблюдению со стороны агента восточногерманской разведывательной службы, который сотрудничал со мной во время войны. Осталось невыясненным, держал ли он Феннана в той или иной мере под наблюдением, или же его появление в парке оказалось простым совпадением.

Поздним вечером 3 января полиция Сюррея сообщила, что Феннан покончил с собой. В напечатанной на машинке предсмертной записке за подписью Феннана утверждалось, что он стал жертвой Секретной службы.

Нижеследующие факты, выяснившиеся во время расследования, позволяют утверждать, что мы имели дело с инсценировкой:

1. В 7.55 вечера перед своей смертью Феннан позвонил на Валлистонскую телефонную станцию с просьбой позвонить ему утром в 8.30.

2. Незадолго до гибели Феннан сделал себе чашку какао, но так и не притронулся к ней.

3. Казалось, что он выстрелил в себя в холле, у подножья лестницы. Записка была найдена с телом.

4. Малоправдоподобно, что он печатал последнюю записку на машинке, так как вообще редко пользовался ею, и более чем странно, что он решил спуститься вниз в холл, чтобы выстрелить в себя.

5. В день смерти он отправил мне письмо, в котором настойчиво просил меня встретиться с ним за ленчем на следующее же утро.

6. Позже также выяснилось, что Феннан попросил себе свободный день на среду 4 января. Об этом он не сказал даже своей жене.

7. Выяснилось также, что предсмертная записка была напечатана на собственной пишущей машинке Феннана и что ее шрифт имеет некоторые особенности, совпадающие с теми, которые были отмечены в анонимном письме. Лабораторные исследования подтвердили, что оба письма были напечатаны разными людьми на одной и той же машинке.

Когда миссис Феннан, которая была в театре в вечер гибели своего мужа, было сделано предложение объяснить вызов в 8.30, она выдвинула ложное утверждение, что вызов был сделан ею самой. Телефонная же станция уверенно говорила, что это было не так. Миссис Феннан утверждала, что ее муж был подавлен и растерян после беседы с представителем службы безопасности, о чем свидетельствовал и текст его последнего письма.

К полудню 4 января, расставшись с миссис Феннан, с которой я беседовал утром, я вернулся к себе домой в Кенсингтон. Заметив мелькнувшую в окне чью-то тень, я позвонил у дверей. Дверь мне открыл человек, который позже был опознан как работник восточногерманской разведывательной службы. Он пригласил меня войти, но я отклонил его предложение и вернулся к своей машине, отметив в то же время номера стоявших поодаль машин.

Тем же вечером я посетил небольшой гараж в Баттерси с целью выяснить происхождение одной из этих машин, зарегистрированной на имя владельца гаража. Там я подвергся нападению неизвестного, который нанес мне несколько сильных ударов, от чего я потерял сознание. Через три недели владелец гаража Адам Скарр был найден мертвым в Темзе около моста Баттерси. Он был пьян в то время, когда попал в воду. На нем не было следов насилия, и он пользовался репутацией горького пьяницы.

Существенной деталью является тот факт, что последние четыре года Скарр обслуживал неизвестного иностранца, который пользовался его машиной, щедро платя за это. Даже их отношения не позволили Скарру выяснить личность клиента, которого он знал лишь под псевдонимом Блонди и мог связаться с ним лишь по телефону. Аппарат был установлен в миссии восточногерманской сталеплавильной компании.

Тем временем было расследовано алиби миссис Феннан во время гибели мужа, и на свет выплыла следующая существенная информация:

1. Миссис Феннан посещала Уайбриджский театр дважды в месяц, в первый и третий вторник (N. В.: клиент Адама Скарра брал у него машину в первый и третий вторник каждого месяца).

2. Она обычно брала с собой нотную папку и оставляла ее в камере хранения.

3. Во время посещения театра она обычно бывала в обществе человека, внешность которого отвечает описанию покушавшегося на меня и клиента Скарра. Работники театра ошибочно считали его мужем миссис Феннан. Он также приносил нотную папку, оставляя ее в камере хранения.

4. В тот вечер миссис Феннан ушла из театра раньше обыкновенного, убедившись, что ее знакомый не появился, и забыв взять папку. Позднее тем же вечером она позвонила в театр с вопросом, не может ли быть ее папка передана другому человеку, так как она потеряла квитанцию из камеры хранения. Папка была передана приятелю миссис Феннан.

К тому времени этот незнакомец уже был опознан как работник восточногерманской миссии по имени Мундт. Главой миссии был герр Дитер Фрей, во время войны сотрудничавший с нашей Службой и обладавший большим опытом оперативной работы. После войны он стал работать на правительство в советской зоне Германии. Должен подчеркнуть, что, работая со мной во время войны на вражеской территории, Фрей зарекомендовал себя блестящим и исключительно полезным агентом.

Я решил провести третью по счету беседу с миссис Феннан. Сломавшись, она призналась, что действовала как курьер для своего мужа, который был завербован Фреем на горнолыжном курорте пять лет назад. Сама она занималась этим без большой охоты — частично в силу преданности мужу, а частью, чтобы оберечь мужа от его же собственной рассеянности при выполнении шпионских функций. Фрей увидел нас с Феннаном во время беседы в парке. Исходя из предположения, что я по-прежнему нахожусь на оперативной работе, он сделал вывод, что или на Феннана пало подозрение, или он двойной агент. Он дал Мундту указание ликвидировать Феннана и принудил его жену к молчанию в силу ее соучастия в преступлении. Она даже была вынуждена напечатать предсмертное письмо своего мужа на бланке с его подписью.

Уместно обратить внимание на способ, которым она доставляла Мундту информацию, раздобытую ее мужем. Все скопированные документы и записи она клала в нотную папку, которую брала с собой в театр. Мундт брал с собой точно такую же; в ней лежали деньги и инструкции для Феннана. Папку он оставлял в камере хранения. Им оставалось только обменяться квитанциями. Когда Мундт не появился в театре, о котором идет речь, миссис Феннан, повинуясь данной ей инструкции, послала квитанцию по определенному адресу в Хайгейте. Для этого она пораньше ушла из театра в надежде успеть к последней выемке почты в Уайбридже. Когда позже в этот вечер она увидела Мундта, то рассказала ему, что произошло, а он настоял на том, чтобы взять папку без промедления, ибо ему не хотелось еще раз ездить в Уайбридж.

Когда на следующее утро я беседовал с миссис Феннан, один из моих вопросов (о звонке в 8.30) настолько встревожил ее, что она тут же позвонила Мундту. Этим и объясняется нападение на меня вечером того же дня.

Миссис Феннан передала мне телефон и адрес, по которым она поддерживала связь с Мундтом и которого знала под кодовым именем Пятница. И тот и другой вели в квартиру пилота «Люфт Европы», которой часто в случае необходимости как убежищем пользовался Мундт. Летчик (предположительно курьер восточногерманской разведки) с 5 января не посещал страну.

Таков был итог признаний миссис Феннан, но в определенном смысле они ничего не могли дать. Шпион был мертв, его убийца исчез. Оставалось только оценивать размеры нанесенного ущерба. Был сделан официальный запрос в Форин-офис, и мистеру Феликсу Тавернеру было поручено выяснить, сообразуясь с данными ФО, какая информация была разглашена. Для этого необходимо было уточнить, к какого рода досье имел доступ Феннан с тех пор, как Фрей завербовал его. Существенно, что он не имел постоянного доступа к секретным данным. Феннан вообще не брал их, если не считать тех, которые имели прямое отношение к его обязанностям. В течение последних шести месяцев, когда его доступ к важным документам заметно расширился, он не брал домой ни одного досье с секретными данными. Те документы, что он брал домой, не содержали в себе никаких тайн, а некоторые вообще не имели отношения к его занятиям. Такое поведение не соответствовало облику Феннана как шпиона. Можно предположить, что он потерял интерес к этой деятельности, и его приглашение на ленч должно было стать первым шагом к признанию. В таком случае именно он и мог написать анонимное письмо, которое должно было привести его к контактам с Департаментом.

Здесь необходимо остановиться на двух фактах. Под псевдонимом и с фальшивым паспортом Мундт покинул страну на следующий день после признаний миссис Феннан. Он избежал внимания служащих аэропорта, но его опознала стюардесса в салоне, о чем стало известно задним числом. Во-вторых, в дневнике Феннана содержались полное имя и официальный номер телефона Дитера Фрея — вопиющее нарушение элементарных правил шпионажа.

Трудно было понять, почему после убийства Скарра Мундт продолжал три недели оставаться в Англии, и еще труднее было совместить деятельность Феннана, описанную его женой, со столь хаотичным и нерациональным отбором досье. Тщательное изучение фактов неизменно вело к одному и тому же выводу: единственные доказательства шпионской деятельности Феннана исходили от его жены. Если факты были таковы, как она излагала, каким образом ей, обладательнице столь опасных сведений, удалось избежать устранения со стороны Мундта или Фрея?

С другой стороны, может, сама она была шпионкой?

Таким образом, можно найти объяснение дате отлета Мундта: он исчез, как только получил от миссис Феннан заверения, что я поверил ее ложному признанию. Это объясняет и запись в дневнике Феннана: Фрей был для него всего лишь случайным знакомым на горнолыжном курорте, который время от времени бывал у них в гостях в Валли-стоне. Тогда начинает обретать смысл и подбор досье, которые Феннан приносил домой — если Феннан сознательно отбирал документы, не содержащие никаких секретных данных как раз в то время, когда он получил к ним доступ, то этому может быть только одно объяснение: он начал подозревать свою жену. Отсюда и приглашение на ленч, присланное мне на другой день после нашей встречи. Феннан решил рассказать мне о своем открытии и взял для этого день отгула, о чем его жена не была осведомлена. В таком случае получает объяснение и то, почему Феннан выдвинул против себя обвинение в анонимном письме: он хотел установить с нами связь, чтобы подготовиться к обвинению своей жены...

Исходя из этих предположений, необходимо отметить, что с профессиональной точки зрения миссис Феннан сама была достаточно подготовлена и добросовестно выполняла свои обязанности. Техника, использовавшаяся ею для встреч с Мундтом, напоминала о действиях Фрея во время войны. Условие, при котором необходимо отправить квитанцию от камеры хранения по почте, если встреча не состоялась, было типичным для его скрупулезного планирования. Все действия миссис Феннан были тщательно рассчитаны, что позволило бы ей играть роль невинной жертвы предательства своего мужа.

Если с логической точки зрения на миссис Феннан падает подозрение в шпионаже, у нас нет оснований считать, что ее рассказ о событиях той ночи полностью отвечает истине. Знай она о намерении Мундта убить ее мужа, Она бы не отправилась с нотной папкой в театр, не отправляла бы по почте квитанцию от камеры хранения.

Тем не менее выдвинуть обвинение против нее было бы невозможно, если бы не удалось возобновить отношения между миссис Феннан и ее контролером. Во время войны Фрей разработал прекрасный код для срочной связи — с использованием красочных открыток. Сам предмет изображения на открытке уже нес в себе сообщение. Религиозная тематика, например изображение Мадонны или церкви, говорила о необходимости заранее обговоренной встречи. Адресат высылал в ответ совершенно невинное письмо, давая понять, что он все понял. Встреча проходила в заранее Обговоренном месте через пять дней после даты письма.

Вполне можно было предположить, что Фрей, чье мастерство отнюдь не поблекло после войны, продолжает придерживаться этой же системы, которую, кстати, приходилось пускать в ход не так часто. Исходя из этого, я и решил послать Эльзе Феннан открытку с изображением церкви. Она была опущена в Хайгейте. У меня была смутная надежда: она поймет, что открытка пришла из агентства Фрея. Реакция ее была незамедлительной: она послала по неизвестному адресу конверт с билетом на представление лондонского театра, которое должно было состояться через пять дней. Послание миссис Феннан нашло Фрея, который воспринял его как срочный вызов. Зная, что после «признаний» миссис Феннан Мундт был под подозрением, Фрей решил сам пойти на встречу.

Таким образом они встретились в театре «Шеридан» в Хаммерсмите в четверг 15 февраля.

Сначала каждый из них предполагал, что инициатором встречи была другая сторона, но, когда Фрей понял, что их обоих завлекли в ловушку, действовать он стал стремительно. Возможно, он заподозрил, что все это — дело рук миссис Феннан и что он попал в западню. Этого мы уже никогда не узнаем. Во всяком случае, он убил ее. Метод, которым он это сделал, исчерпывающе описан в данных коронерского расследования: «одномоментное резкое нажатие на ларингсы одновременно с силовым воздействием на отросток щитовидного хряща ведет к немедленной смерти». Не подлежит сомнению, что убийца миссис Феннан был профессионалом своего дела.

Фрей был выслежен до места своего пребывания на барже, стоявшей на причале у Чейни-уолк, и, яростно сопротивляясь аресту, упал в реку, где позже и было обнаружено его тело». 

 Глава 18 Меж двух миров

Ничем не примечательный клуб Смайли по воскресеньям обычно пустовал, но миссис Старджон оставляла дверь открытой на случай, если к ней забредет кто-нибудь из джентльменов. К своим джентльменам она предпочитала относиться столь же сурово и властно, как в те времена, когда сдавала квартиры в Оксфорде, обращаясь с постояльцами с большим достоинством, чем полная коллегия кураторов и преподавателей. Прощая ошибки и прегрешения, она не упускала случая намекнуть, что ее снисходительность носит уникальный характер и больше она никогда не снизойдет. Как-то она заставила Стид-Эспри опустить десять шиллингов в ящик для пожертвований за то, что он без предупреждения привел к обеду семь приятелей, а потом закатила им такой обед, что они будут помнить его всю жизнь.

Они сели за тот же стол, что и в прошлый раз. У Мендела было чуть осунувшееся ц постаревшее лицо. Во время обеда он почти не говорил, орудуя ножом и вилкой с той же тщательностью, с которой подходил к любому делу. Поддерживал разговор, главным образом, Гильом, потому что Смайли тоже был молчаливее обычного. Они достаточно раскованно чувствовали себя в обществе друг друга, и никто не испытывал особого желания разговаривать.

— Почему она на это пошла? — внезапно спросил Мендел.

Смайли медленно качнул головой:

— Хочу надеяться, что знаю, но мы можем только предполагать. Я думаю, что она мечтала о мире, в котором не будет конфликтов, мире, готовом организованно принять новую доктрину. Понимаете, как-то я разгневал ее, и она закричала на меня. «Я вечная скиталица-еврейка, — сказала она, — и под ногами у меня выжженная земля, поле битвы, на котором вы играете в солдатики». И когда она увидела, что в чертах новой Германии возникают некоторые приметы старого облика, когда она услышала нотки напыщенного самодовольства, я думаю, этого вынести она уже не могла; мне кажется, что, сопоставив всю ненужность страданий, которые пришлось ей перенести,' и процветание, которым наслаждаются ее преследователи, она взбунтовалась. Пять лет назад, как она мне рассказывала, им довелось встретиться с Дитером на горнолыжном курорте в Германии. В то время серьезно обсуждался вопрос о восстановлении Германии как мощной силы, служащей интересам Запада.

— Она была членом коммунистической партии?

— Не думаю, что ей нравилось нацеплять на себя ярлычки. Я думаю, что ей хотелось участвовать в строительстве такого общества, в котором она могла бы спокойно, без конфликтов жить. Понятие мира сейчас стало слишком затасканным, не так ли? А вот она хотела жить в мире.

— А Дитер?

— Бог знает, чего хотел Дитер. Почета, как я предполагаю, в мире, построенном по принципам социализма? — Смайли пожал плечами. — Они мечтали о свободе и мире. А стали убийцами и шпионами.

— Боже всемогущий, — сказал Мендел.

Смайли снова замолчал, уставившись в свой стакан. Наконец он сказал:

— Наверно, вы не поймете меня. Вы видели, как Дитер завершил свой путь. А я присутствовал при его начале. Он завершил полный цикл. Не могу себе представить, что он мог стать предателем в годы войны. Он делал то, что считал правильным. Он был одним из тех строителей мира, которые умеют лишь разрушать. И все.

Гильом вежливо прервал его:

— А тот звонок в 8.30?..

— Думаю, что тут все совершенно ясно. Феннан собирался утром встретиться со мной, для чего и взял отгул. Он не успел сказать Эльзе об этом, в противном случае она бы использовала этот факт в своих объяснениях со мной. Он договорился о звонке с телефонной станцией, чтобы у него был повод уехать из дома. Во всяком случае, я так предполагаю.

В обширном камине потрескивало пламя.

Он успел на ночной самолет в Цюрих. Стояла прекрасная ночь, и в иллюминаторе рядом с собой он видел серое крыло, застывшее в звездном небе, в пропасти меж двух миров. Вид из иллюминатора успокоил его, смягчил страхи и сомнения, которые показались столь мелкими перед лицом необъятного космоса. Все в ночи казалось неважным — и страстная жажда любви, и возвращение к одиночеству.

Скоро во тьме возникли огни французского побережья. Они заполняли все видимое пространство; он почувствовал запах сигарет «Голуаз», чеснока и хорошей еды, шум голосов в бистро. Мастон был в миллионе миль отсюда, отгороженный от мира скучными бумагами и лощеными политиканами.

Рядом со своими спутниками Смайли представлял собой странную фигуру — невысокий полноватый человечек, скорее задумчивый и хмурый, но, когда он заказывал напиток, на лице его появлялась застенчивая улыбка. Молодой человек с изысканной прической, сидящий рядом с ним, изучал его краем глаза. Он отлично знал этот тип пассажиров — замотанный чиновник, который на пару дней вырвался повеселиться. Ему не нравились такие люди.

 Микки Спиллейн Я гангстер

Они настигли меня в баре на Второй авеню и ждали только, когда схлынет толпа, чтобы нанести свой удар. Вот они, двое улыбчивых в модных шляпах с узкими полями, какие носят младшие чиновники городского управления.

Только наметанный глаз заметил бы, что левое плечо у них чуть ниже правого, что бывает, если много лет подряд носишь пистолет под мышкой.

Войдя в бар, они легко придвинули табуреты и сели по обе стороны от меня, думая, видимо, что я начну суетиться и нервничать. Но я спокойно допил то, что было в моем стакане, положил на стойку деньги, встал и сказал:

— Ну что, пошли?

Один из них ухмыльнулся:

— Пошли.

Я кивнул бармену и направился к двери. На улице мы свернули в переулок, где стояла их машина. Один сел за руль, а второй пропустил меня на заднее сиденье и сам сел рядом. Он не совал мне дуло в бок, но я прекрасно понимал, что стоит только дернуться, и малый выстрелит.

Сразу за дверью, широко расставив ноги, стоял крепкий коротышка и, засунув руки в карманы, старательно изображал смертельную скуку. Еще один сидел на подоконнике.

Часы на площади пробили девять. Дверь кабинета приоткрылась, и оттуда послышалось:

— Давайте его сюда.

Один из парней, продолжая ухмыляться, пропустил меня вперед и закрыл за собой дверь.

Пятеро мужиков в серых спортивных куртках, но в белых рубашках с темными, строгими галстуками сидели за столом и смотрели на меня внимательно и бесстрастно. Но копы они и есть копы, даже в штатском. Конечно, они из той же колоды, хоть и казались такими респектабельными, будто никогда и никого не били по морде.

Тот, что сидел с краю, седоватый и тощий, отличался от других, я сразу выделил его и почувствовал, что не нравлюсь ему. Но и он мне тоже не нравился.

— Можно было подумать, что он ждал нас, — сказал от дверей тот, что любил ухмыляться.

Тощий скучно произнес, глядя мне в глаза:

— Для панка ты слишком много размышляешь, я хочу сказать, чересчур проницателен. И давно ты нас ждешь?

— Давно, как только увидел, что вы задергались. Стало быть, уже недели две.

Копы переглянулись. Тощий, но крепкий на вид коп, облокотившись на стол, спросил:

— Как ты догадался?

— Я вам не какой-нибудь примитивный панк.

— Тебе задали вопрос, отвечай.

Я посмотрел на него, он сидел, сцепив до побеления пальцы рук, да и лицо его не было особенно бодрым.

— Пока ведь я играю в свою игру, — сказал я. — Каждая собака чует, что ей сели на хвост, даже если у нее вместо хвоста обрубок. Да и вообще, смекни, что я не первый год живу на этом свете.

Он перевел взгляд с меня на того малого, что стоял у двери.

— А ты не догадывался, что он вас вычислил?

Малый помялся, потом выдавил:

— Нет, сэр.

— И нигде не теряли его?

Опять задержка с ответом.

— Нет, сэр. Ни в одном из рапортов об этом не сказано.

— Великолепно, — сказал тощий. — Значит, он прогуливал вас как хотел. —- Он перевел взгляд на меня: — А ты что, не мог оторваться?

— Мог. Но к чему?

— Понятно. — Он замолчал и сидел, покусывая нижнюю губу. — Выходит, просто не захотел. Но почему?

— Интересно было посмотреть, что из этого выйдет. Я любопытный.

— А ты знаешь, что любопытство иногда стоит жизни?

— Само собой. Но уж такой у меня характер.

— Закрой рот, говорун.

Я оскалился и рявкнул так, что заныла старая рана на спине.

— Идите вы все к черту!

— Послушай...

— Нет, это ты послушай! Нечего затыкать мне рот. Не говори мне вообще ничего, ил» я так замолчу, что ты никогда не услышишь от меня того, что тебе так надо узнать. Нечего меня подкалывать. Вы ведь потому и зацепили меня, что у меня имеются кое-какие сведения...

Малый за моей спиной тихо прошептал:

— Пусть выговорится.

— Этот черт прав, дайте мне выговориться. У вас ведь все равно нет выбора. Нечего валять дурака, я вам не какой-нибудь придурок, выпущенный под залог, и не мелкий жулик, до смерти боящийся паршивых копов. Я копов вообще ненавижу, а таких, как ты, особенно, ты, недотыком-ка в штатском. Я-то думал, вам действительно нужна моя помощь, даже сотрудничество, но вы не хотите пошевелить своими мозгами, а все ваши усилия сводятся к тому, чтобы превратить меня в пешку.

— Все?

— Нет, не все... Но я ухожу. Я зашел сюда, чтобы исполнить свой долг, но здесь воняет. Итак, я покидаю вас. Думаете, я не смогу уйти? Ну что ж, свяжите мне руки и задержите. Только знайте, вы, обезьяны, потратите завтра немало времени, чтобы объяснить мое задержание парочке газет, где у меня есть друзья.

— Теперь все?

— Все. Прощайте.

— Подожди.

Я остановился и посмотрел на него. Никто, конечно, не бросился задерживать меня, но была во всех этих людях известная напряженность — они были наготове. Единственное, что сдерживало их, так это то, что у меня действительно есть нечто. Я чувствовал это общее напряжение так сильно, что шрам на спине опять заныл. Я сказал:

— Ну, что еще?

Тощий зашевелился в своем кресле.

— Я тут слышал, ты сказал, что ты весьма любознательная персона.

— Допустим, приятель. Но прежде чем я дам втянуть себя в ваши дела, ответьте на мои вопросы.

Тощий кивнул. Лицо его было непроницаемо.

— Вы ведь копы, я верно угадал?

— Верно. — Он кивнул опять, но теперь в его глазах появилось нечто новое. — Угадал. Только мы не простые копы, а сортом, так сказать, повыше.

— Ну а я кто, по-вашему?

Его ответ был сух и методичен:

— Имя Райан. Прозвище Ирландец. Шестнадцать задержаний, один раз находился под стражей по обвинению в оскорблении действием. Есть подозрение, что был соучастником нескольких убийств и ограблений. В трех случаях убийства при смягчающих обстоятельствах. Есть связи с крупными преступниками. Живет на пенсию участника второй мировой войны. Проживает по адресу...

— Достаточно, — остановил я его.

Тощий откинулся в кресле и, чуть помедлив, продолжал:

— Кроме того, вы действительно весьма проницательный человек.

— Спасибо, что заметили. Я ведь два года проучился в колледже.

— А это что, ценится в преступном мире?

— Нет, конечно, но может пригодиться в жизни. Но давай-ка, господин начальник, перейдем к делу.

— Итак, ты давно заметил слежку. Как думаешь, для чего мы это делали?

— Я было подумал, что собираетесь сделать из меня стукача. Но если это так, то вы попусту тратите время, не такие уж вы умные, чтобы сбить меня с толку.

— А ты, значит, считаешь себя умнее целого правоохранительного агентства?

Все пятеро молча сверлили меня глазами.

— Ну ладно, — сказал я, — если не умнее, то, во всяком случае, любопытнее. Так что валяйте, выкладывайте все на вашем паршивом полицейском диалекте, произнося слова медленно и по буквам, а не то я упущу половину смачных подробностей.

Начальник посмотрел на остальных, те поняли его, встали из-за стола и покинули комнату. Мы остались вдвоем.

— Есть для тебя работенка, которую мы не можем сделать по двум причинам. Во-первых, весьма вероятно, что нас хорошо знают в преступном мире. Ну а во-вторых, следует учитывать психологический фактор.

— Чего учитывать?

Но он продолжал, будто не слыша меня:

— Наши кадры высококвалифицированны. Ребята, отобранные для нашей работы, лучшие из лучших, элита... Но в этом есть и свой недостаток: они слишком хорошо воспитаны, что не может не ограничивать их оперативных возможностей, если вы понимаете, о чем я говорю... Может, вы согласитесь довести до конца одно дело?..

— Конечно, — кивнул я. — Вам нужен сукин кот, который бы проглотил наживку, болтался у вас на крючке и владел тем языком, каким не владеют ваши элитные мальчики в строгих деловых костюмах. Я попал в точку?

— Нам нужен человек с такими талантами, как у тебя, ибо именно такие люди легко находят язык с... с людьми преступного мира.

— Ага! Значит, вам нужен не просто сукин кот, вам нужен шакал, который крутился бы в джунглях возле больших зверей и на которого они не обращали бы внимания?

— Я бы сказал, ваша метафора точна, молодой человек.

— Еще не все. Забыл про одну деталь. Особое удобство в том, что если шакала разорвут на куски, то спросить за него будет некому и никто нигде не заплачет.

— Ну, а это уже не язык панков.

— Но и я ведь пока еще не в джунглях, разве нет?

— Да, мой мальчик, — как-то торжественно сказал он.

Я медленно повернул голову.

— Итак, мы коллеги теперь. — Я оттолкнулся от стола и выпрямился. — И вот еще что, дружище. Думаю, ты ошибся в терминологии, говоря о психологическом факторе. Тут, скорее, вопрос философский. Но такие, как ты, мальчуган, все превращают в психологию.

— Я... Ну что ж, может, ты и прав, и речь, скорее всего, может идти о патриотическом чувстве, как считаешь?

— Я считаю, что ты со спокойной совестью можешь весь этот ура-патриотизм и долг-перед-своей-страной запихнуть куда-нибудь подальше...

— Ну а как, по-твоему, я должен это называть?

— Любопытством и еще одной вещью, более важной. Деньгами.

— Сколько же тебе надо? — обескураженно спросил он.

И тут я расплылся в такой широкой улыбке, что чуть было не вывихнул челюсть.

— Чемодан, дружище. Чемодан денег. И чтобы сумма не облагалась налогами, а купюры пусть будут не очень крупные, можно даже подержанные.

— Неужели это все, чего тебе не хватает?

Я, конечно, играл, но делал это вполне искусно. Я сказал:

— Наконец-то ты подобрал ко мне ключик, приятель. А что до патриотизма, то для людей моего круга этого не существует. В душе я интернационалист, но за деньги могу предложить свои услуги в борьбе с тремя разновидностями зла: торговля наркотиками, ввозимыми к нам через Италию, Мехико или Китай, нелегальный вывоз золота в Европу и последнее — красная угроза и все эти вшивые комми.

Он ничего не ответил.

— Ну, так сколько? — спросил я.

— Чемодан. Как ты и просил. Ты получишь его.

— Без обложения налогами и...

— Все так, как ты сказал, — успокоил он меня.

— Еще вопрос. Почему ваш выбор остановился на мне?

— Потому что ты ненавидишь и копов, и политиков, и, конечно, тех, с кем хочешь свести счеты.

Я недоверчиво покосился на него.

— Какой-то козырь ты все-таки припрятал.

— Ты прав, Ирландец. Давай, парень, играть в открытую. Я оставляю свои упреки и все такое... Деньги тоже достаточно сильный стимул. Но кто-то может упрекнуть нас. Поэтому ты должен знать, что, когда ты начнешь действовать, мы запасемся противоядием от твоих укусов.

— Дело ваше.

— Ну, так ты берешься за это?

— Берусь. Но все еще не пойму, за что?

Он достал из кармана сложенную вчетверо бумагу, развернул ее и показал пальцем место для подписи:

— Для начала подпиши вот это.

Смех вырвался у меня сам собою. Даже не предложил мне прочитать! А впрочем, зачем мне читать это? У меня ничего нет, я могу ничего не признавать, меня не за что судить... А вообще, мне никогда не предлагали ничего нелепее, чем сначала расписаться, а потом читать. Я подписал бумагу, не читая, но все же спросил:

— О чем тут речь?

— Ничего особо для тебя ценного. В общих чертах, бумага на тот случай, если нам придется отвечать за твои действия, и о том, что разрешено тебе законом при определенных обстоятельствах, иными словами, о легализации твоей профессиональной деятельности.

— Как это?

— Как если бы ты вдруг стал полицейским, — сказал он.

И тут я высказал ему все, что я о нем думаю, выговаривая слова медленно и отчетливо, так что он не мог не понять меня. Наконец, когда мой монолог завершился, я посмотрел на него и увидел, что он побледнел, а в углах рта залегли складки.

— Закончил? — спросил он.

— Вот и весь мой блатной жаргон, которым я владею на сегодняшний день.

— Я не встречал никого, кто владел бы им лучше. Ну что ж, когда бывает нужда, все может пойти в дело. Мы сообщим тебе одно имя, а ты уж найдешь эту персону. Потом все, что необходимо делать... делай.

— Черт возьми, мэн, может, ты объяснишь мне, наконец, все это поподробнее?

— Отыскать подробности, в этом и заключается твоя работа. Картина постепенно прояснится сама собою, и ты по ходу дела сообразишь, что к чему и как поступать.

— Грандиозно! — сказал я и спросил: — Так что за имя?

— Лоудо.

— И это все?

— Все. Найдешь его, и тебе сразу все станет ясно.

— И потом сразу заплатите?

— Целый чемодан денег. Больше, чем ты имел за всю свою жизнь.

— Сколько мне дается времени?

— Время не лимитировано.

Я опять расхохотался, и это его явно покоробило.

— Да, вот еще что, прежде, чем я нажму на стартер, я хотел бы узнать, дружище... кто вас навел на меня?

— Некий Генри Биллингс. Может, знаешь его?

Смех сразу застрял у меня в глотке.

Еще бы мне не знать его! Этот гребаный червяк в сорок пятом году заложил меня военной полиции. Мы тогда нашли спрятанные офицерами золотые монеты. Он донес на меня, в моем сундучке оказалось несколько штук, и мне намотали срок, а этот подонок смылся с нашей находкой, которая стоила, я думаю, тысяч десять долларов. Его счастье, что он мне до сих пор не попался, потому что, когда я встречу его, это будет его последним днем.

— Да, я знал его когда-то, — сказал я непринужденно. — А где я могу его найти?

— На кладбище при бруклинском крематории.

Черт, я так долго ждал, я нянчил эту ненависть, и вот она вырвана у меня из рук.

— Как было дело?

— Его убили.

— Ну?

— Он назвал это имя. А незадолго перед смертью он рекомендовал нам тебя. Сказал, что знает только одну бестию хитрее себя.

— Ну что, берешься?

— Конечно.

Уж теперь-то я не должен упускать этого случая. Хотя бы ради того, что Биллингс приобрел на эти десять кусков, и что бы это ни было, оно по справедливости должно вернуться ко мне.

— Есть за что зацепиться?

— Телефонный номер. Его нашли у Биллингса.

— Чей?

— Узнавай сам. Нам это не удалось,

Он достал из кармана блокнот и, написав на нем номер, вырвал листок и передал мне. Коммутатор Марри Хилл. Когда я запомнил номер, он забрал листок и, чиркнув спичкой, сжег его в пепельнице.

Выйдя на улицу, я схватил тачку и велел шоферу ехать в сторону моего дома. По дороге я пытался обдумать свои действия в данной ситуации, имевшей все признаки захлопывающейся западни, из которой предстояло как-то выскочить. Сам удивляюсь, как это я, строгий бруклинец, Ирландец, старый Райан собственной персоной, взял вдруг курс прямо на пластиковую корзинку с копеечным идиотским призом?

На углу Сорок девятой улицы и Шестой авеню я попросил водителя остановиться, вошел в бар Джо да-Нукко с черного хода и проскользнул в заднюю комнату, где любил посиживать Арт Шейт.

Занятный он малый. Пишет фельетоны на городские темы для газетного синдиката. Арт — голова и мог бы работать обозревателем на ТВ, если бы не какая-то темная историйка, случившаяся у него с некоей девицей, когда он вернулся в 1945 году из Германии.

Он поднял голову от гранок, которые правил, увидел меня и спросил:

— Райан, где ты, однако, ползаешь?

— Понимаешь, влез тут в одно глупое дело, — ухмыльнулся я. — Слушай, Арт, ты не знаешь случаев, когда легавые вербуют гангстера, но не для того, чтобы он им стучал?

Он подумал, скривил рот, потом сказал:

— Нет, на таких строгих мальчиков, как они, это не похоже. Ну ладно, а чем ты сейчас занимаешься?

— Ничем особенным. Есть кое-что любопытное.

— Для прессы годится?

— Возможно...

— Так расскажи, не стесняйся.

— Не сейчас. Мне еще и самому не все ясно. Ты можешь кое-что для меня разузнать? Ты ничего не слышал о человеке по имени Биллингс?

Его глаза широко открылись.

— Это не тот, которого на днях убили?

Я кивнул.

— Что-то было в газетах. Убийство, кажется, причислено к бандитским нападениям. — Он вдруг замолчал и пристально посмотрел на меня: — А это не ты, случаем, Райан?.. Помню, ты говорил, что у тебя с ним какие-то счеты?

— Да и рад был бы, дружище, только вот беда, кто-то меня опередил.

— Слушай, Райан, наш разговор становится занимательным. Давай выкладывай начистоту.

— Ладно, слушай. Биллингс вообще-то не был мелкой сошкой. Напоследок он держался за что-то такое большое, что, если разузнать об этом побольше, можно давать материал на первой полосе целую неделю.

— А как ты ввязался в эту историю?

— Понимаешь, этот подонок Биллингс тоже, наверное, хотел меня прикончить. Тут одно его мерзкое прошлое дело. Сделал он его, правда, этот гребаный подонок, хорошо. Зато потом жил как змея, чуял, что встречаться со мной ему вредно. И он этого избежал. Но жил в постоянном страхе, а это ведь тоже кара.

Арт оперся подбородком на руку.

— Что я могу для тебя сделать? — спросил он.

— Как аккредитованный репортер ты имеешь право делать официальные запросы. Возьми и посмотри служебные доклады и выясни детали этого убийства.

— Это сделать нетрудно. Да и рапорты достать не штука. А вообще-то, не стыдно тебе, такому большому гангстеру, бросать мне такого маленького червячка?

— Благодарю за комплимент, — сказал я. — Ну, вот тебе еще! Ты никогда не слышал такого имени — Лоудо?

Подумав немного, он покачал головой:

— Нет как будто. А что, важная фигура?

— Черт его знает! Разнюхай о нем?

— Ладно. Как мне с тобой связаться?

— Помнишь старый особнячок папаши Мэнни?

— Это на Второй авеню?

— Да, я теперь там обосновался. В цокольном этаже.

Выйдя на улицу, я сказал сам себе: «Тебе позарез нужны любые сведения об этом деле. Иначе ты еще долго будешь ходить вокруг да около. Без информации в этом деле ни ясности, ни простоты, и ты можешь сгореть из-за пустяка именно по незнанию, а тогда никто тебе не поможет, даже эти крутые мальчики из команды с 16-го этажа, где сидит тощий начальник и обещает защиту и помощь».

Номер коммутатора Марри Хилл, который мне дал начальник, оказался совсем не телефонным номером. Это был условный код для постоянных посетителей подпольного тотализатора, расположенного неподалеку от Бродвея. Копам это было неизвестно. Даже тем копам, которых уже подкупили.

Стоящий в дверях мальчишка подмигнул мне:

— Хэй, Райан! Ну, заходи, потрать немного баксов.

Здесь были изменения. Заведение явно процветало. В баре новая стойка, гораздо лучший выбор напитков, а вместо деревянных табуреток — мягкие кресла.

Увидев меня, навстречу мне от своего окошечка двинулся сам хозяин, Джейк Мак-Гэффни.

— Ты что, подался в рэкет, парень? — спросил он.

— Нет, Джейк, уж что-что, а это точно не по мне. Я себя уважаю. Хотя определенный интерес у меня эта публика вызывает.

— Мы тоже тут прищемили кое-кого из них, — не без гордости сказал Джейк. — Ну, а у тебя что на уме?

Я взял его под локоть и отвел в сторонку.

— Джейк, вас случаем никто не заложил?

— Ты знаешь здешние дела. Мы ведь не зарываемся, Райан. Эти копы, черт бы их побрал, знают ведь про нас, но мы пока так крутимся, что комар носа не подточит.

— А может, кто-то все же за вас зацепился?

— Типун тебе на язык, парень. После того как меня таскали в суд, я веду дело чисто. Приходится, конечно, ходить по одной половице, но зато ни одна собака не тявкает. А почему ты... Что у тебя?

— Ты знал Биллингса, Джейк?

— Конечно. Днями его пристукнули. — Джейк умолк, точно подавился, лицо его стало вдруг тревожным. — Не он ли заложил, как думаешь?

— Нет, с его стороны все чисто. Код, который есть у полиции, копы считают телефонным номером. Да он ведь и устарел уже, разве нет?

Джейк сразу расслабился, вытряхнул из пачки сигарету и задымил.

— Уф! Значит, все в порядке. А они ведь здорово бы стукнули по мне, случись им кое-что вынюхать.

— Слушай, Джейк, как ты думаешь, почему они пришили Биллингса?

— Как я думаю! — рассмеялся он. — Да я не думаю, парень, я знаю. Когда он в тот вечер уходил отсюда, у него в кармане было двенадцать тысяч наличными. Лошадка по имени Энни Фут принесла ему/удачу. Так что тут спрашивать, почему его убили?

— Он давно здесь бывал?

— Месяца с два назад появился.

— А кто его привел?

— Гонсалес. Ты ведь его знаешь, кассиром у меня одно время работал. Коротышка Джуан у нас прославился, ребенка вытащил из Гудзона, потом в газетах даже была его фотография. Он в последнее время все больше в доках околачивался, потом эта дамочка его подцепила...

— Где мне его найти, Джейк?

— Кого? Гонсалеса, — искренне удивился Джейк. — Да на том свете, где же еще! Нажрался, говорят, и попал под грузовик, уж недели три тому.

— Семья у него была?

— Я ж говорю, с этой дамочкой... Подожди, покажу тебе вырезки.

Он прошел в кабинку для приема ставок и вынес пару газетных вырезок. В них рассказывалось о несчастном случае с Джуаном Гонсалесом. Запомнив адрес, я вернул вырезки Джейку.

Дом, где жил Джуан Гонсалес, стоял в конце Пятьдесят четвертой улицы, через несколько домов от Десятой авеню. На этой окраине жили только те, кого вышвырнул город. Квартира была на втором этаже, окнами во двор. Зная заранее, что звонок не работает, я постучал в дверь. Дверь открылась на ширину цепочки, в щели показалось настороженное женское лицо, губы ее задвигались и послышался шепот:

— Кто это?

— Вы Люсинда Гонсалес?

— Si.

— Я хотел бы поговорить с вами о Джуане. Могу; я войти?

Видно было, что она колеблется. Потом, пожав плечами, закрыла дверь, загремела цепочкой. Я вошел в прихожую. Пропустив меня, она прислонилась к двери.

— Одно могу сказать, что ты не из полиции.

— Точно, Люсинда.

— Но и не из дружков Джуана, совсем другой.

— Почему ты так решила?

— Его дружки свиньи. Грязные с-с-виньи.

— И на том спасибо, что отличаешь меня от свиньи.

— Что тебе нужно?

— Поговорить о Джуане. Вы с ним были женаты?

Я старался улыбаться ей как можно приветливей.

— В церкви не были... — Она поморщилась. — Но вы ведь не за этим пришли?

— Верно, цыпочка... Я пришел за другим. Я слышал, что Джуан напился и покончил с собой, что он..,

— Кто напился? — оборвала она меня голосом, полным негодования. — Он в рот не брал спиртного, сеньор.

— Кого-нибудь подозреваешь, Люсинда?

— Вас! — Она скрестила руки на груди. — Вы ведь один из тех, кто вполне мог это сделать?

— Что сделать?

— Запугать Джуана до смерти, так что он с ума чуть не сошел от страха... Вы охотились за ним, будто он зверь. Он спасался от вас, выбежал на дорогу, вот и попал под колеса. А я тут давно уже вас поджидаю. Я знала, кто-нибудь обязательно здесь объявится. Ну так добро пожаловать, сеньор. Я убью вас, как и давно собиралась.

Она расцепила руки, и дуло тупорылого пистолета уставилось мне в лицо. Я прекрасно понимал, что с этого расстояния ей будет очень трудно промахнуться.

— Ты бы, крошка, сперва выяснила все поточнее...

— Я уже все выяснила, сеньор! — истерично крикнула она, глаза ее сверкнули тусклым счастьем, мне казалось, что она плохо соображает, и потому риск для меня слишком уж велик.

— И все-таки где доказательства, что я это сделал? — сказал я почти нагло.

— Вы из тех, кто охотится на людей. Вы думали небось, что денежки у него. А вот и нет. Эти десять тысяч долларов, сеньор, они были здесь, у меня.

— Десять тысяч?.. Какие десять тысяч? — Мой голос был тих, но она услышала меня и, надеюсь, поверила, что я ничего не знал о деньгах.

— Теперь-то их здесь нет. — Губы ее искривились злорадной усмешкой. — Положены в банк на мое имя. Джуан умер из-за этих денег. А теперь, сеньор, твоя очередь.

Но все-таки она слишком долго собиралась стрелять. А тут еще воспоминания о Джуане одолели ее, на глаза внезапно набежали слезы, и я воспользовался этим мгновением, схватив ее за руку. Выстрел прозвучал, но жертв не было, я только ощутил, что выхлопные газы полоснули как бритва по моей руке. Я вырвал у нее пистолет. Тогда она закричала, и мне пришлось дать ей пощечину и оттолкнуть так, что она влетела в кресло. Она вновь засобиралась вопить, но я, чтобы прекратить истерику, влепил ей еще парочку пощечин. Немного придя в себя, она теперь затряслась от страха.

Я долго смотрел на нее молча. Потом сказал:

— Успокойся, я не причиню тебе боли.

Я видел, что она мне не верит. Ведь она давно жила с мыслью, что гонители Джуана обязательно к ней придут.

— Люсинда... Я не был знаком с Джуаном и мне не нужны его деньги. Скажи, откуда у него эти десять тысяч?

Опять на ее лице появились страх и ненависть.

— Пойми же, крошка, если бы я захотел, то ты бы выла от боли и, захлебываясь своими словами, торопилась бы рассказать мне все, что ты знаешь... Поняла меня? Но я не хочу тебе зла, ты меня слышишь?

— Si.

— Ну вот и хорошо... Так где он взял эти десять кусков?

Она обхватила голову трясущимися руками.

— Он вернулся однажды вечером из доков и говорит, мы, мол, скоро вернемся на остров и будем жить в хорошем каменном доме. Он сказал, что у нас будет столько денег, что мы сможем даже путешествовать.

— Когда это было?

— За неделю до того, как ему погибнуть, сеньор.

— Он тогда получил деньги?

— Нет.

Она быстро встала из кресла и, прислонившись к столу, опять скрестила руки на груди.

— Он сказал, что деньги скоро будут, был веселый, но не пьяный, нет. — Она помолчала, потом, пожав плечами, продолжила: — Он очень изменился. Стал всего бояться. Я его расспрашивала, что случилось, но он ничего не говорил. Вообще ничего не говорил. В ту ночь... когда он погиб, — она закрыла лицо руками, — он зашел домой и взял из туалета какой-то сверток.

— Что?

— Не знаю, у него был пистолет, но он мне его никогда не показывал. Примерно через час он вернулся и принес деньги. Велел мне их спрятать. Потом опять ушел.

— Куда?

— На свидание со смертью, сеньор. Он сказал, что ему надо... Как же он сказал?.. Ну, что-то вроде того, что уладить одно дело.

— Теперь, значит, эти деньги у тебя?

— Это ведь мои деньги, правда, сеньор?

Я подбросил пистолет на ладони и положил его на стол.

— Конечно, твои, крошка. Чьи же еще?

Она взяла пистолет, подержала его и положила обратно.

— Простите, сеньор... чуть не убила вас...

— Ну что ж, украсила бы своим портретом первые полосы утренних газет, только и всего.

— Да, как Джуан, — она невесело усмехнулась и, достав из ящика буфета два газетных листа, протянула их мне. На первом была фотография Джуана при жизни, на втором — труп.

Но на этом втором снимке был еще один человек, о котором я уже думал. На бордюрном камне рядом со своим грузовиком скорчившись сидел водитель и, закрыв лицо руками, очевидно, рыдал.

У двери я задержался и, обернувшись, спросил:

— Джуан никогда не называл имя Лоудо?

— Лоудо? Кажется, называл. Я два раза слышала это имя. Джуан тогда был сильно напуган.

— А он не говорил, кто это?

— Я слышала, как он назвал его, засыпая. Не знаю, сеньор, я не спрашивала о нем Джуана.

На улице моросил дождь. От свалки несло вонью.

Грузовик принадлежал бруклинской погрузо-разгрузочной компании «Эйберт». Я назвался управляющему, низкорослому замотанному человечку, своим именем, сказал, что веду расследование дел, связанных со страхованием жизни, и тот попросил меня минут двадцать подождать: вот-вот у Гарри Пилара кончится смена.

В 5 часов 40 минут в конторе появился худощавый человек с седеющими на висках волосами, и дежурная, сидевшая за стеклянной перегородкой, указав на меня глазами, сказала:

— Гарри, тебя хочет видеть мистер Райан, следователь по делам страхования.

— Вы, наверное, опять насчет того дела? — спросил он.

— Да.

— Это кошмар. — Он уныло взглянул на меня. — Я решил уволиться, мистер Райан, не могу больше ездить...

— Расскажите, что произошло той ночью? Вы наверняка перебирали в памяти каждую деталь. Разве нет?

— О да, поверьте мне. Каждую ночь я думаю об этом, — простонал он. — Никак не могу выбросить из головы.

— Говорите, мистер Пилар.

— Как рассказать о таком ужасе?.. Было три часа ночи, на улицах ни души. Я подъезжал к мосту, как вдруг из-за стоящего у обочины грузовика выскочил этот малый. И прямо под колеса!

— Он выбежал?

Пилар ответил не сразу. Я видел, что мой вопрос застиг его врасплох, что он ищет и не находит ответа. Потом сказал:

— Он вылетел.

— Что?

— Вылетел, вылетел! Я знаю, что мои слова покажутся вам бредом сумасшедшего, но у меня такое ощущение, что он стоял там и ждал. Он не бежал. Он вынырнул, похоже... Может, он задумал покончить с собой?.. Нет, похоже, он вынырнул.

Гарри Пилар широко открыл глаза, кадык у него задвигался под кожей, будто он не может проглотить слюну.

— Он... Неужели?.. Это могло быть?

— Вы просто об этом не думали, ведь так?

Он опять будто глотал слюну.

— Тут нет вашей вины, — сказал я. — Вы ничего не могли поделать.

Он не смотрел на меня, уставился куда-то в стену, будто вспоминая ту кошмарную ночь, потом заговорил так, как люди говорят с собою наедине:

— Кто-то выбежал... Ну да, кто-то выбежал из-за стоящего грузовика. Я вспомнил. Мне тогда было не до этого, я кричал, звал на помощь, а помощи долго не было. Меня не скоро услышали. Но теперь я точно вспомнил, там кто-то был!

Я встал и потрепал его по плечу.

— Вам теперь легче?

— Немного. — Он тускло улыбнулся. — Скверно думать, что ты задавил человека. Когда подумаешь, что ты совсем не виноват, становится гораздо легче.

— Такова дорога! — сказал я, чтобы его подбодрить. — Оставайтесь шофером, дружище.

Позднее я расспросил тех, кто живет рядом с Гарри Пи-ларом. Его знали давно, как здешнего старожила и хорошего семьянина. Соседям он нравился, их ответы на мои вопросы вполне убедили меня в его невиновности. Конечно же, это случайное убийство. Но кто же там убегал?

Дождь то переставал, то снова начинал моросить.

В баре Джо да-Нукко яблоку негде было упасть, пахло пивом и мокрой одеждой. Арт ждал меня в задней комнате.

— Ну, узнал что-нибудь? — спросил я, садясь с ним рядом.

— Кое-что есть. Биллингс убит двумя выстрелами в живот и одним — в грудь; пистолет калибра 0,38. А теперь то, чего не было в газетах. Убили его не там, где нашли. Скорее всего, его, уже смертельно раненного, выбросили из машины. Полиция застала его еще живым, и он, вероятно, что-то сказал им. И еще, когда я попытался копнуть глубже, то встретил такие ледяные взгляды сотрудников архива, что понял: дело-то пахнет жареным. И точно, один мой приятель сказал мне, что с этим делом связаны какие-то высокопоставленные шишки.

— Что еще удалось узнать о Биллингсе?

— Вкратце, жил он в центре города, в отеле, имел там именной телефон.

— На что он жил?

— В его номере нашли специальные игральные кости и несколько колод игральных карт, крапленых естественно, и, надо отдать ему должное, крап выполнен весьма искусно. Он был шулером. По наклейкам на чемоданах и по счетам установлено, что он работал в здешних местах и в Джерси.

— Смотри ты, — сказал я, — эта сволочь больше десяти лет крутилась у меня под носом, а я ни разу с ним не столкнулся.

— Не расстраивайся, дружище, — полистав блокнот, сказал Арт. — Вот еще что. Я нашел пару ребят, которые с ним имели дело за карточным столом, и они играли с ним незадолго перед его смертью. Так вот, Биллингс говорил им, что вступает в благоприятный период, которого ждал всю жизнь, что он вот-вот сорвет громадный куш. Никто, конечно, не обратил тогда внимания на это.

Я задумался, вспоминая, как Биллингс проворачивал свои бесконечные махинации в армии.

— Когда он играл, он был вполне платежеспособен?

— Эти ребята говорили, что он всегда имел достаточно баксов, чтобы заманить богатого неопытного лоха. — Он посмотрел на меня, закрыл блокнот и спросил: — Ну, а у тебя есть что новенькое?

— Да так, сущая ерунда. И чем дальше, тем непонятнее. Эти начала и концы так здорово спутаны и связаны, что и не знаешь, где и за что потянуть. А что, у тебя больше ничего нет по Биллингсу?

— Кое-что еще есть, но не думаю, что это важно.

Я покачивался на своем стуле в ожидании пива, а когда его принесли, не спеша выцедил полкружки.

— Биллингс всегда был чокнутым. Он говорил, что всю жизнь ждет счастливого случая... Он обдурил меня и из-за десяти кусков засадил в тюрьму, а когда я вышел, он смылся. Сомнительно, что он стал бы с кем-то делиться, если бы ему действительно крупно повезло. Те ребята-шулера вряд ли поняли, о чем речь. Но похоже, что то, о чем он им намекал, было и действительно чем-то очень большим, дорогостоящим. А тут появляется этот Гонсалес, который одно время работал кассиром в подпольном тотализаторе и имел туда вход. Он притащил туда Биллингса, без конца говоря о лошадях, и Биллингс стал бывать там, а в ночь своей смерти выиграл двенадцать тысяч. Их, правда, не уверен, что нашли на нем.

Арт тихонько присвистнул.

— И правда, в отчетах об этом ни слова не было.

— Кто же оставит трупу деньги? Особенно если мотив убийства — ограбление?

Арт задумался, потом сказал:

— Да-а... За эти двенадцать тысяч он мог бы поселиться в одном из респектабельных районов города, а теперь вот обчищен и лежит в дармовой могиле.

— А теперь слушай внимательно, — продолжал я. — Джуан Гонсалес был убит парой недель раньше, чем Биллингс. Перед смертью он говорил жене о больших деньгах, потом не на шутку испугался чего-то или кого-то, принес ей десять тысяч, ничего не объяснил, только сказал, чтобы она спрятала их, а сам вышел из дома и попал под грузовик.

— Помню этот случай, снимок на первой полосе. Это он?

— Да, он.

— Но из твоих слов следует, что Биллингса убили из-за денег.

— Следовать-то следует, но я не уверен, что это так. Во-первых, почему копы втянули меня в это дело? И потом, мертвец-то под крышкой. Идиотизм какой-то. Кого я могу расспросить? Чем дальше, тем глуше... У тебя совсем ничего больше нет о Биллингсе?

— Да так, по мелочи... Его похоронили за городской счет, и единственный венок на гроб был прислан из цветочного магазина «Лэйзи-Дэйзи». Это мне сказал кладбищенский служитель. Слушай, Райн, если ты собираешься своего Биллингса эксгумировать, то копать будешь сам.

— Конечно, приятель, а то как же. — Я собрался уходить. — Держи контакт, Арт. Где меня найти, ты знаешь.

Было уже без пяти минут десять. Я чертовски устал, схватил на углу тачку и поехал, наконец, домой.

Первое предупреждение я получил от Пита-Собаки, который обычно продавал газеты, оглашая улицу хриплыми выкриками. Потом еще мамаша Хьюггинс, выносившая мусор на помойку, специально поджидала меня, чтобы сделать свое сообщение. Ну и когда я подходил к дому, кто-то протяжно свистнул из густой тени, перечеркнувшей улицу.

Итак, в квартире меня ожидали двое неизвестных.

Я, конечно, воспользовался черным ходом, существовавшим еще с тех давних времен, когда папаша Мэнни содержал подпольный дом свиданий. Я достал из-за пояса свой 45-й калибр, сунул его под пиджак, чтобы щелчка затвора никто не услышал, и стоял со стволом в темноте, давая глазам привыкнуть к ней.

Один из них стоял у окна и смотрел во двор. Другой сидел прямо передо мной. Я навел на него дуло и сказал:

— Осторожнее, парни! А ты не пошевелись смотри, а не то станешь покойником.

Войдя, я потыкал стволом в моего парня, и он сообразительно встал и подошел к стене. Другой тоже хорошо понял меня и последовал примеру первого. Они стояли, упершись руками в стену и расставив ноги, до тех пор, пока я не разоружил их и не зажег свет. Затем я вытащил из их «кобр» магазины, сунул их к себе в карман, а сами инструменты положил на стол. Оба ствола были надраены так, что зарябило в глазах.

Парня, что стоял у окна, я помнил, мы встречались с ним несколько дней назад в тех апартаментах, высоко вознесенных над городом, где заседал большой начальник. Второго раньше не видел. Этот второй сказал:

— А ведь наверняка нет разрешения на ношение оружия?

Я усмехнулся.

— Разрешение ваш шеф сам пишет и сам подписывает. А некоторые бумажки и мне дает на подпись, а потом еще на словах говорит, что мне теперь дозволяются некоторые вольности.

— Любую бумажку можно разорвать,— не очень уверенно сказал парень.

— Можно, дружище, но только не твоими белыми ручками. Давай брось это, пустомеля! Тупицы чертовы, даже не понимаете — нельзя вламываться к тайному агенту так, что вся улица видит, что к нему пришли копы!

— Ладно тебе, Райан... — сказал тот, кто был мне знаком. — Чего ты кипятишься?

— Я хочу знать, какого черта вы приперлись?

Я понимал, что он молча меня ненавидит, но лицо его было пусто, как лицо манекена.

— Не усложняй. Мы пришли просто так, обычный обход... И еще нам нужет отчет о проделанной работе.

— Нечего мне толковать о всякой чуши, о ваших увеселительных прогулках за казенный счет. Я устрою вам сейчас такие хорошие проводы, что... Лучше бы сами помогли чем путным.

— Хорошо. Что ты хочешь знать?

— Как вы вышли на Биллингса?

— Никак. Он сам к нам заявился. Хотел сообщить что-то очень важное.

— Что именно?

— Мы не знаем. — Что-то о международном заговоре, достаточно крупном, который в нашей стране получил осечку. Наши люди за границей тоже получили информацию, что у нас в высших сферах забеспокоились, и переполох там случился именно тогда, когда мы решили, что Биллингс — ключевая фигура.

— Значит, кто-то завел целую организацию?

— Да и, кстати, такую же крупную, как наша; Биллингс, очевидно, где-то не то пережал, не то недожал. Он хотел продать то, что у него было. Но что у него было, он нам не говорил. Мы решили все же его прикрыть. Для защиты Биллингса были выдвинуты четыре человека, прошедших спецподготовку... Они работали в две пары, и обе пары были уничтожены. Четыре крутых мэна наивысшей квалификации, Райан, погибли как сопливые читатели детективов. Биллингс и обнаружил вторую пару, когда они были мертвы. Он сразу позвонил нам и сказал, что выходит из игры. Вот тогда он порекомендовал нам тебя. Он выскочил, ладно. Такой же смышленый, как ты, со своими хитростями. Но по крайней мере он недолго оставался последним. Той же ночью и словил свою пулю.

— Про тех четверых я что-то ничего не видел в газетах.

— Ну, это-то просто. Полиция еще пока способна перекрыть путь любой информации.

— Ясно, — сказал я. — Скажи мне, Биллингс ведь был еще жив, когда вы его обнаружили? Успел он что-нибудь сказать?

Я наблюдал за их лицами. Ребята, конечно, могли и не знать подробностей, но в их глазах все же мелькнуло сочувствие. Возможно, они подумали, что так же могут однажды найти и мой труп.

— Ну, Райан, и въедливый же ты. Правда, он еще был жив и сказал, что его убил Лоудо. Вот откуда мы узнали это имя. Потом он умер.

Они не знают, а я не скажу им, что другой покойник незадолго до смерти тоже называл имя Лоудо. Кто, действительно, следующий?..

— Ладно, — сказал я. — Хочу спросить еще об одном. Когда Биллингса нашли, у него были деньги?

Когда коп заговорил, его голос был чересчур ровный:

— Что ты имеешь ввиду?

— В полицейском протоколе говорится, что он был обчищен. Его действительно ограбили? Или это ваше предположение? Мне интересно, что случилось с теми двенадцатью кусками, что были при нем с вечера?

Мой знакомец плотно сжал губы и с трудом их раскрыл, чтобы задать праздный вопрос:

— Ты-то откуда об этом знаешь?

— Слухом земля полнится.

Пока он собирался что-то ответить, мне в голову пришла неожиданная мысль. Я понимал, конечно, что мысль эта несправедлива, во всяком- случае справедлива не во всем, но мне хотелось их раззадорить. Меня понесло:

— Если ты думаешь, что я продался за эти двенадцать кусков, то ты безнадежен, мэн. Вшивые мысли вшивого копа. Я словно читаю какой-нибудь там ваш идиотский отчет, написанный по форме Р5-С5... Вы, свиньи, хотели втянуть меня в это убийство, чтобы повернее меня сцапать. Я вот давно наблюдаю, что бы я ни делал, вы только лупаете глазами и задаете свои кретинские вопросы. А сами то вы для чего?.. Фактически я влез в это дело ненадолго, просто так, для перемены занятий, для собственного удовольствия. Ну и дурак же я был! Что за удовольствие быть коллегой копов? Мой бывший однополчанин, подыхая с двенадцатью кусками в кармане, адресовал вас ко мне. И вот вы меня прищучили. Наверное, если бы я наотрез отказался, вы пришили бы мне убийство Биллингса и деньги наверняка нашлись бы у меня под матрацем... Ох, мужики, это же безумие! Я ведь не могу заранее рассчитать своих действий. Все время какие-то неожиданности... А вы тут ходите, отчет вам подавай! Ну чем вы вообще думаете? Информации почти никакой, и составь я четкий план, он только погубит меня, мне просто необходимо оставить какую-то дырочку для случайности, а дальше уж действовать по обстоятельствам...

Я произносил свой импульсивный монолог не торопясь и, приближаясь к концу, начал даже улыбаться:

— Вы, мальчуганы, весьма хитроумные мстители, но мыслите-то неверно. Вы на что купились? На мою аккуратную прическу? Но я из тех, которые вторгаются, а вы все — из отлынивающих. Я безрассудный одиночка, всему знающий цену. А вы со своей правотой и геометричностью остались далеко позади, потому что правота патетична и весьма эффектна, но сильно сковывает в движениях, то есть, иначе говоря, связывает руки.

Они ничего не ответили, и я решил произнести заключительное слово:

— Передайте еще ему, мне нужна копия этого гребано-го соглашения, что я у него подписал, и оставьте мне номер телефона какой-нибудь вашей секции на Тридцать четвертой улице, где я всегда мог бы застать людей, если мне потребуется подмога. Кроме того, пусть ваш большой начальник оформит разрешение на оружие, номер 127569. Это все. А теперь давайте выметайтесь отсюда и не таскайтесь больше за мной, как вшивые собачьи хвосты. Если мне будет надо, я сам позвоню. А свой гребаный отчет о проделанной работе вы составите тогда, когда я за вас эту работу сделаю.

Вы поднимаетесь на лифте чуть не на последний этаж и попадаете в плюшево-краснодеревное фойе, уставленное старинной мебелью. Прелестное рыжеволосое существо улыбается вам навстречу, являясь неотъемлемой, судя по всему, частью приемной официально зарегистрированной компании «Питер Ф. Хэйнис III».

Существо рассматривает меня весьма внимательно, от макушки до шнурков на туфлях, но, когда встречается со мной взглядом, слегка улыбается, немного смущенно и мило. Очевидно, я не походил на обычного клиента компании Хэйниса, несмотря даже на то, что на мне был двухсотдолларовый костюм, белейшая рубашка, галстук в мелкую полоску, а манжеты скреплены простыми, но золотыми запонками, которые весьма недурно смотрелись. Несомненно, что от обычных клиентов меня отличало лицо. Это было лицо вооруженного человека. Да, я был вооружен, вот почему понадобился двухсотдолларовый костюм, — чтобы скрыть оружие.

— Доброе утро, — проговорила рыжая.

— Привет, милая.

— Могу я вам помочь?

— В любое время.

— Пожалуйста...

— «Пожалуйста», детка, это то, что должен сказать я.

— Кончай это! — строго оборвала она меня.

— А что мне будет, если я не кончу? — продолжал я резвиться.

Тогда она не выдержала и улыбнулась.

— А Кармен Смит, она здесь? — перешел я к делу.

— Конечно, здесь. Вы с ней договорились о встрече?

— Нет.

— В таком случае это невозможно.

— Кто мне может помешать? — усмехнулся я.

— Никто, полагаю. В конце холла направо. Но только мисс Смит от такого посетителя вполне может свихнуться.

— Трогательно. Но, надеюсь, это будет лишь легкий приступ.

— Я тоже на это надеюсь. И не досаждайте ей пустой болтовней.

— Не буду, не волнуйся, крошка.

Кроме мисс Смит в комнате были две молоденькие секретарши и еще какой-то чудак. Мисс Смит сидела за письменным столом, разговаривала по телефону и одновременно перелистывала «Таймс». Войдя в комнату, я сделал девушкам знак, указав на дверь, и они обе вышли. Молодой человек несколько задержался, но мой строгий продолжительный взгляд выпихнул из комнаты и его. Мисс Смит закончила разговор, отодвинула кресло и встала.

Большую часть времени ты не замечаешь женщин или просто отмечаешь про себя: вот эта хорошенькая, а эта — так себе. Попадаются такие, что нравятся с первого взгляда, и такие, которых сразу разгадать нельзя. Но вот приходит день, когда вы встречаете женщину, которая не просто вам нравится, а кажется той единственной, что вы искали всю свою жизнь.

Я смотрел на мисс Смит с удивлением.

Была она высока, красива и по-мужски твердо стояла на земле. Но это не мешало проявляться и ее неотразимой женственности. У нее была высокая полная грудь, хорошо развернутые плечи, и вся она в своем узком, фантастического фасона платье казалась неотразимой, каждой линией, каждым своим жестом приковывая к себе взгляд. И она знала это, не могла не чувствовать, но держалась так, что неискушенный в женских чарах человек решил бы, пожалуй, что ей совершенно безразлично, какое впечатление она производит.

Я, наконец, решился заговорить:

— Вы мисс Смит, я не ошибся?

— Нет, не ошиблись.

— А меня зовут Райан.

— Наша встреча не запланирована, не так ли?

— Но она уже началась...

— Я могу вам чем-то помочь?

— Конечно, мисс Смит, И это нетрудно сделать.

— Я слушаю, говорите, мистер Райан.

— В Бруклине есть цветочный магазин «Лэйзи-Дэйзи». Мне сказали там, что вы заказывали букет на гроб одному моему знакомому.

Выражение ее лица неуловимо изменилось.

— Биллингс, — продолжал я, — его недавно убили. Вы были единственной, кто прислал ему цветы.

Лицо ее снова чуть-чуть изменилось, легкое волнение коснулось глаз и губ, но поза ее оставалась женственной, и я про себя восхищался тем, как гордо и в то же время изящно она себя держит. Однако я заметил и то, что рука ее, лежащая на столе, слегка вздрогнула.

— Вы были его другом? — спросила она.

— Нет, просто старым знакомым. А вы?

Глаза ее увлажнились, и она достала из сумочки платок.

— Простите, никак не могу привыкнуть, что исчезают люди, которых я знала.

— Не надо слез, милая. Этот тип недостоин их.

— Пусть так, и все же я не могу о нем забыть... Не могли бы вы напомнить мне, с кем я имею честь беседовать?

— Райан, мисс Смит. А проще говоря, гангстер. Не очень крупный, конечно, но довольно известный в определенных кругах. Скажите, где вы познакомились с этим негодяем Биллингсом?

— Но почему я должна вам об этом рассказывать?

— Потому что если не мне, то полиции уж придется рассказать точно.

Я видел, что она задержала дыхание, внутренне насторожилась.

— И хорошо вы, его знали? — продолжал я расспросы.

— Давайте расставим точки над «и». Вы проводите какое-то расследование, касающееся именно меня?

— Нет.

— Тогда я должна вам, мистер Райан, сказать. Я — игрок.

— Хороший?

— Лучше не бывает. Мой отец был великолепным карточным игроком, настоящим профессионалом. Он мог играть в карты честно, мог жульничать, смотря по настроению. Но то и другое делал блистательно. Он и меня обучил всем своим трюкам. Мама умерла родами, и он так и не женился больше. Я прошла у него хорошую школу, и возьму с карточного стола столько денег, сколько мне понадобится...

— Все это хорошо, мисс Смит, но при чем тут Биллингс?

— За карточным столом я зарабатываю больше любого управляющего банком. Если где-нибудь в городе случается большая игра — а в Нью-Йорке это не такая уж редкость,— я обязательно участвую. Спросите картежников, они вам все подтвердят.

— Незачем об этом спрашивать. Мне нужно знать, что вас связывало с Биллингсом.

— Биллингс... Он умел ловко передернуть карту, вполне владел техникой, но, если сказать правду, был в нашем деле слабоват. Не раз мне приходилось обчищать его дочиста. Видите ли, мистер Райан, такие типы забавляют меня. Я могла сделать с ним за карточным столом все что угодно, просто так, для забавы.

— И много он вам проигрывал?

— Сотнями... Деньги у него водились, но для меня важны не деньги, а сама игра. Понимаете?

— Вполне. Скажите, а он был скуп?

— Скорее, нет’ Во всяком случае, никогда этого не показывал.

— Когда вы видели его в последний раз?

— Дня за три до его гибели, — не колеблясь ответила она.

— И вы можете это доказать?

Мисс Смит уже вполне овладела собой и отвечала на мои вопросы естественно и дружелюбно. Но последний вопрос вновь выбил ее из колеи. Она помолчала и потом, потирая пальцами лоб, глухо, будто себе, сказала:

— Не надо мне было посылать эти цветы...

— Ну, в тюрьму за такие вещи не сажают, милая. Ерунда это все.

— Да? А что не ерунда?

— То, что вы, мисс Смит, крупный делец, ну прямо вице-президент, зарабатываете полторы тысячи в неделю, правая рука босса, а кроме того, у вас прекрасная квартира на Мэдисон-авеню и счета только из дорогих магазинов, ну и вдобавок вы очень азартная женщина, умелая картежница. Все это, впрочем, не так уж трудно было выяснить.

— Но вы ведь говорили, что не занимаетесь расследованием, которое касалось бы меня.

— Нет, не занимаюсь. Просто попался болтливый швейцар.

— Вы подозреваете меня в чем-нибудь? — Ее глаза вновь сделались влажными, казалось, она вот-вот заплачет.

— Да нет, пожалуй... Только вот хотелось бы знать, почему такая состоятельная женщина послала на гроб знакомому букет всего за пять долларов.

— Каков игрок, таков и букет, — сказала она не задумываясь.

— Но почему же все-таки вы послали цветы? Вы сентиментальны?

— Просто жест по отношению к дешевому мертвецу.

— А не жест, порожденный мстительностью?

— Мертвецы не различают таких тонкостей. Просто жест. Теперь, правда, я жалею, что совершила его.

— Мне это не нравится, детка, — сказал я тихо.

Когда она посмотрела мне в глаза, милый вице-президент исчез. Я рассматривал ее не без удивления. Она, как и вообще все женщины, могла быть то диковато-холодной, то чувственной, с глазами, готовыми в любой момент увлажниться. Но удивление мое было вызвано тем, что то и другое у мисс Смит было вполне искренне.

Возможно, чтобы переменить тему разговора, она вновь заговорила о своем отце:

— Моего отца знали и в Монте-Карло, и в Лас-Вегасе. Правда, фамилия у него была другая, не Смит. В один злополучный день его убил свихнувшийся коротышка. Он проиграл отцу все свои деньги, хотя сам играл краплеными картами.

— И что стало с этим коротышкой?

— Десятилетняя девочка, дочь убитого, всадила ему пулу в лоб с расстояния в десять шагов.

— Вы? — спросил я, вздрогнув.

— Я.

Я немного помолчал, потом спросил:

— Интересно, что думают десятилетние девочки, стреляя в живого человека.

— Знаете, мистер Райан, полагаю, они ничего не думают... У меня, во всяком случае, была тогда какая-то даже не мысль, а уверенность, что я его даже не убиваю, ведь мозги у него и так уже были дохлые.

— И что, вы послали ему на гроб пятидолларовый букет?

— Нет, конечно. — Она чисто и звонко рассмеялась. — Но что касается бедного папочки, я думаю, что он был бы доволен.

— Ну что ж, жесты есть жесты. Мне это даже нравится, — сказал я довольно холодно.

— Я думаю, это было оправдано, школа подготовки к жизни.

— Как?

— Что-то вышло наружу касательно мистера Биллингса. Он был убит, а вот теперь вы здесь. Не полиция, нет. А только вы, мистер Райан. Почему, вы не можете мне объяснить?

— Когда-то Биллингс оклеветал меня из-за десяти тысяч. Уверен, он собирался повторить подобную гнусность. И я хочу выяснить, кого еще он вовлек в эту игру?

— Надеюсь, вы не думаете, что я ему в этом помогала?

— Я не знаю, но... Скоро я действительно это выясню.

— И в его смерти я не виновата. А что там у вас с ним было, меня не касается. Что-нибудь еще?

Я встал и, опершись руками о стол, наклонился к ней:

— Только одно, — улыбнувшись, сказал я. — Тебе, наверное, миллион раз говорили, что ты интересная женщина. Оставайся такой же. Ну а про себя могу сказать, что рядом с тобой дико глупею. Что это, не знаю сам...

Она не улыбнулась, неожиданно ее губы приблизились к моим, и время потеряло значение. Я видел только, что у нее ореховые глаза и дивные каштановые волосы. Затем и наши руки встретились.

Но вот она встала, и руки наши вынуждены были расстаться.

Она сказала:

— Нет... Я не хочу оставаться такой же для тебя. Меня еще никто так не называл.

— Как?

— Просто интересной.

— Приношу свои извинения.

Она посмотрела на часы и улыбнулась;

— Здесь, мистер Райан, ваши извинения не принимаются. Но вы можете принести их за ленчем.

— Дельная мысль, милая.

— Ну так пойдемте, мистер Райан... Тем более что у меня есть причина. Видите ли, я знаю многих людей, но никогда до сегодняшнего дня не завтракала с настоящим гангстером.

И я отвез ее к Пэту Чейну.

Мы прошли в отдельный кабинет, подальше от шума и табачного дыма. Когда официант вышел, я подумал, что совсем не знаю Кармен Смит, сколько бы сведений о ней ни раздобыл и сколько бы ни выслушал от нее самой.

Она положила руку поверх моей и спросила:

— Райан, ты уверен, что найдешь убийц Биллингса?

— Конечно, обязательно найду.

— Но ведь это... опасно.

— Дело и вправду нешуточное, — усмехнулся я. — Несколько парней уже отправились на тот свет. Один из них малыш по имени Джуан Гонсалес. Слышала о нем?

— Нет, это имя мне незнакомо.

— Не был ли Биллингс в последние дни чем-то напуган?

— Он все как-то нервничал. Плохо играл.

— А ставки были большие?

— Порядочные. Мы еще шутили, не влюбился ли он. Но он отмалчивался.

— Слушай, он никогда не упоминал некоего Лоудо?

— Лоудо? — Помолчав, она покачала головой. — Он — нет. Но вообще это имя я где-то слышала. Кто это?

— Пока не знаю. Но обязательно выясню.

Она взяла мои руки в свои:

— Прошу тебя, Райан, будь осторожнее.

— Постараюсь. А в чем дело, радость моя? Чего ты боишься?

  — Я хочу быть уверенной, что это не последний мой ленч с неотразимым гангстером.

После завтрака она заглянула в сумочку и сказала, что ей пора, только вот заглянет кой-куда попудрить нос.

— Вперед, — ответил я. — Жду тебя в вестибюле.

А в вестибюле я встретил двух знакомых парней, Эдди Мэка и Фейтса Сибулла. Они болтали с Пэтом Чейном.

— А, Райан! Хорошенькая, гляжу, у тебя компания!

— Первоклассная, Фейте. Одобряешь?

— Еще бы. Но она ведь заядлая картежница.

— Слышал об этом.

— Как ты с ней познакомился? — вмешался Эдди Мэк.

— Через Биллингса.

— Ну? А ведь он был парень не промах, — фыркнул Эдди и нахмурился. — Ты что, знал его?

— Я не просто знал, а хотел даже убить его собственноручно. Да меня опередили.

Эдди вдруг воровато оглянулся и, облизав губы, сказал:

— Слушай, Райан, ты не догадываешься, кто его пришил?

— Есть одна мыслишка. Некий Лоудо. Ничего про него не знаешь?

И тут Пэт Чейн, до того просто стоящий рядом, чуть отшатнулся. Я взглянул на него: что-то стало у него с лицом, оно покрылось пятнами, взгляд потускнел и губы пошли в синеву.

— Что с тобой, Пэт. Плохо с сердцем?

Он вдруг замахал руками, точно отгоняя надоедливую осу.

— Это имя, имя... Парень, это скверное имя!

— Ты что, знаешь его?

— Не знаю и знать не хочу! И даже не хочу, чтобы мне тут его произносили.

— Да в чем дело, скажи.

— Тут, понимаешь, у меня пару дней назад обедали двое. Такие представительные мужики, но только насмерть напуганные. Так вот один из них попросил разрешения позвонить, а я случайно был неподалеку, возился со счетами, ну и слышал его разговор. Он говорил кому-то, что в город отовсюду понаехали самые крутые мэны и куча наемных убийц, впечатление, мол, такое, что затевается большая охота. А руководит всей сворой вот этот Лоудо. Он вроде бы случайно узнал и говорил тому, в трубке, что не прочь на это время свалить из города.

— И это что, все?

— Ну, знаешь, приятель, с меня и того довольно. Я не хочу неприятностей ни в своем заведении, ни поблизости от него. Я даже не хочу, чтобы у меня бывали люди, связанные со всем этим, ты меня понял? Я этого дерьма за свою жизнь нажрался досыта.

— Чего ты трясешься, как баба?

— Слушай, Райан. Раз ты с этим связался, умоляю тебя, поищи себе другое место.

Я улыбнулся и согласно кивнул.

В это время показалась Кармен, и все, кто был в вестибюле, как по команде, повернули к ней головы.

— Привет, Фейте. Привет, Эдди, — сказала она, подойдя. — Я и не знала, что вы приятели Райана.

Распростившись с ребятами, мы вышли на улицу и взяли тачку. В машине она спросила:

— Ну что, порасспросил обо мне Фейтса и Эдди? И как? Успокоился?

— Пока нет, детка, — сказал я и усмехнулся.

Она протянула ко мне руки, и наши губы встретились в долгом поцелуе. Когда он был нами доведен до завершения, она сказала:

— А приятно, оказывается, целоваться с гангстером. — Она провела пальцем по моим губам. — Ну а теперь ты доволен?

— Нет, детка, все еще нет, — и я усмехнулся еще раз.

— Ты, мэн, большой нахал, грубый и гадкий тип.

— Вице-президенты так не разговаривают, радость моя.

— Я думала, что так тебе будет понятнее, — сказала она не без иронии.

— Тогда изложила бы это на языке панков.

— Видела я этих панков. Ты совсем не такой.

— Разве?

— Панка, например, я ни за что бы не смогла полюбить.

— Приехали, — сказал я, когда такси остановилось.

— Надеюсь, мы еще увидимся?

Я видел, что ей очень хочется услышать мое «да».

— Если ты попросишь меня с волшебным словом.

Она улыбнулась и снова провела пальцем по моим губам.

— Пожалуйста, гангстер!

— Я тебе позвоню.

— Буду ждать. Скоро позвонишь?

— Как только найду Лоудо.

— Смотри, осторожнее.

— Непременно.

Она пошла по тротуару, а я любовался ее стройной фигуркой, которая так хорошо при каждом движении обрисовывалась платьем.

Кармен ушла не оглядываясь.

Вернувшись к да-Нукко, Арта я не застал. Джо сказал, что Арт был здесь, пару раз звонил мне, но, не дозвонившись, куда-то ушел.

Я наскоро хватанул пива, махнул Джо рукой и пошел на угол, надеясь схватить тачку. И тут я увидел, что сначала должен оторваться от хвоста.

Щуплый мужичок в дешевом пластиковом плаще, с бумажным платочком, выдвинутым из кармана, был не очень-то опытен. Увидев меня первым, он слишком задергался, чем и выдал себя. Убедившись в правильности своей догадки, я пошел было на угол, но потом вернулся и пешком направился к западу. Он суматошливо ловил тачку.

Когда машина подошла, он прыгнул в нес, доехал до угла и велел остановиться. Я знал, что он будет ждать, пока я поймаю машину и проеду мимо него, тогда он повиснет на мне и уже не упустит. Наивный человек! Здесь можно было здорово повеселиться, но времени на это не было. Поэтому я влез в первый попавшийся кэб, только что выпустивший пассажира, и показал парню, от кого мы будем смываться. Крутые бруклинские таксисты достаточно опытны и сметливы на суровых путях своей жесткой профессии, чтобы по просьбе пассажира оторваться от любого хвоста. Знай только плати! Мы ушли, не потратив даже особенно много времени.

Мелкий дождь превратился в сильный за несколько минут до того, как я достиг своего дома. Улица была пустынна, даже Пит Собака ушел торговать своими газетами поближе к барам с навесами. Я расплатился с водителем, достал ключ и вбежал в подъезд. Когда я вошел и включил свет, я увидел то, что увидел.

Двое сидели здесь, держа пушки на изготовку, и, как только я нарисовался в дверном проеме, сразу начали разбрызгивать свои пули над моей головой. Выругавшись, я нырнул и спикировал за спину одного из них, чем загородился от другого. Тот, кто выступал теперь в качестве моего щита, начал поворачиваться, но ему мешал стул, тогда он лягнул его, и я увидел, как обивка сиденья прямо на моих глазах была содрана пулей. Ладно. Пришлось мне достать и свой ствол и пустить его в дело. Маленький круглолицый малый словил маслину, вылетевшую из моего 45-го калибра и смертоносно влетевшую в грудь. Другой рванулся к дверям, но я достал его, прострелив оба колена разом. Тогда он лег на пол, вопя во все легкие, и вопил до тех пор, пока я не разбил ему пасть мордой своего инструмента.

Тот, за моей спиной, прохрипел что-то напоследок и затих. Другой стонал.

— Это еще не настоящая боль, — сказал я. — Подожди, вот пройдет пара часиков, тогда увидишь...

Он поднял руки от коленей, смотрел на кровь и даже попытался дотянуться до револьвера. Но я оттолкнул его пушку ногой в другой конец комнаты. Его глаза были ужасны, в них не было ничего, кроме жажды убить меня.

Кажется, эта жажда на время пересиливала даже боль. Он шарил глазами вокруг, но не видел ни одного предмета, которым мог бы швырнуть в меня.

Я поднял руку и нацелил ствол прямо ему в живот.

— Малый, кто тебя прислал?

— Иди ты...

— Смотри. Я далеко не мирный законопослушный гражданин. И стукнуть тебе меня нечем. А у меня все в порядке, есть даже разрешение на ношение оружия. Соображай побыстрее, приятель, времени, вообще говоря, у тебя осталось всего ничего.

Он снова взглянул на свои руки, и его затошнило, потом он свалился окончательно.

— Мне нужен врач... врач...

— Похоронное бюро тебе нужно.

— Гляди!.. — он заскрипел зубами.

— Давай, выкладывай! Живо.

Я повел дулом, поточнее прицеливаясь к своей мишени.

— Райан.. Мне приказали... это было... был...

Наверное, он увидел того, кто приближался из коридора. Он бросил вокруг дикий взгляд, и в это время из дверного проема прогремел выстрел и сразил парня наповал. А я, к сожалению, стоял так, что не видел стрелявшего, только слышал, как по лестнице прогрохотали шаги и резко хлопнула наружная дверь.

Я бросился вдогонку, но мертвый малый, лежавший в дверном проеме, наполовину выпав в коридор, сделал мне подножку, и я грохнулся на пол. Время было упущено, поэтому, когда я встал, на ходу взводя курок, и выбежал наружу, на улице, конечно, уже никого не было.

Не то чтобы совсем никого. На той стороне улицы, в тени что-то шевельнулось, и я подошел. Это был Ресстесс, парень-калека. Он стоял спиной к улице в своем полуподвальном дверном проеме, плечи его тряслись. Я спросил:

— Ты видел его, Ресс?

— Он побежал на угол, Райан. Когда ты приехал, вскоре здесь появилась машина. Она и подобрала его.

— Ты знаешь кого-нибудь из них?

— Одного.

— Кого?

— Пирсона, его еще зовут Пуд Сала, жирный такой мужик.

— Как же ты мог узнать его. Разве разглядишь отсюда лицо?

— Да провалиться!.. На кой мне его лицо, достаточно,

что он показал мне задницу. Надо только видеть эту походочку. Ему однажды коп прострелил зад. И он теперь ходит так, как нормальные люди и ходить не умеют.

— Я не знаю его, Ресс.

— Он из тех, что толпятся в Джерси. Я тоже ведь бывал там. А этот Пуд Сала вечно крутится с рэкетирами возле доков. — Он посмотрел на мой подъезд, провел рукой по шее и спросил: — Они?.. Тихо там.

— Да уж. Мертвые.

— Я вообще оттуда ни звука не слышал, только когда дверь стукнула и этот побежал. Я уж думал, тебя нет... Теперь наверняка полиция набежит.

— Пусть убирают мою работу, им для отчета надо. А ты знай помалкивай об этом, малыш.

— Ты же меня знаешь, Ирландец.

Я сунул сложенную банкноту в его карман и похлопал по плечу. Он усмехнулся и кивнул, а я вышел под дождь и пошел к своему подъезду.

Ни у одного из двух этих панков ничего при себе не было, ни бумажника, ни этикеток на одежде, ни документов, ничего. Вообще ничего. Да, что ни говори, в своих действиях они были прозаично предусмотрительны, но слишком уж увлеклись по ходу действия, а любовь к риску — неизбежная беда профессионала.

Я убрал свой 45-й калибр, сложил пригоршню стреляных гильз в карман и бросил прощальный взгляд на покойных. Все имеет значение, даже то, как они одеты. Не жался времени, я получше все рассмотрел и запомнил. Даже кое-какие идеи появились у меня от этого осмотра. Но пора было уходить. Я выключил свет и вышел в вестибюль.

Дождь весьма эффективно заглушал все звуки, так что в окнах не торчало ни одного любопытного лица... Все неподвижно, а главное, в воздухе не слышно звуков полицейских сирен. На углу я обернулся и увидел, что здание полностью задрапировано складками ночного мрака. Уличного движения почти не было, только изредка проезжали занятые кэбы, пошевеливая своими лучами-фарами в ночном сумраке. Ни души не было и на тротуарах.

Минут пять я стоял, прислушиваясь. На той стороне кто-то пьяно кашлял и блевал, потом, болезненно охая, скрылся в дверях. Каких только задниц не увидишь в городе, вглядываясь в ночную тьму. Вот кто-то крадется вдоль зданий, цепляясь руками за стену, пока, наконец, не решится оторваться от надежной опоры и не отправиться ь опасное путешествие, сначала до края тротуара, а там, глядишь, рискнет стартовать и к противоположной стороне улицы.

Кварталом ниже отъехала от тротуара машина, и свет се габаритных огней выдал моему глазу силуэт человека. Машина тут же вернулась к тротуару, припарковавшись поудобнее, и погасила огни. Но я их уже заметил. Они шли ко мне. А как же, ведь я теперь в списке убийц.

За спиной у меня, на Первой авеню, могли быть другие.

Я шел довольно долго и прошел достаточно много. Пробирался я в одно место, где, как я надеялся, мне удастся остаться с глазу на глаз с большой и удобной кроватью: я уже был готов для этой встречи.

Мамаша Хьюггинс, как я знал, никогда не запирала вход в свою часть цокольного этажа. Мне же нужно было срочно раствориться в ночи, и я решил пройти здесь, через здешний полуподвал, не запертый на ночь. Пришлось перелезть через невысокую ограду, затем я пересек аллею между бакалейной лавкой Бенни и зданием, изношенным до такой степени, что вот-вот должно было упасть.

Во всем квартале я никого не встретил и решил еще раз пересечь аллею там, где Джейми Тоухи держал ручные тележки своей прачечной. И вот я все шел и шел, потом повернул назад и достиг улицы, от которой снова вернулся ко Второй авеню. Хвоста за мной не было. Но возле угла моего дома снова торчала машина, явно ожидая меня. Нет здесь мне не пройти. Я ухмыльнулся и тихо прокрался к складу лекарств, принадлежавшему Хьюми.

После пяти попыток я дозвонился, наконец, до Арта и спросил, что случилось. Его голос был явно слишком напряжен, он довольно натянуто спросил, чего я хочу.

— Хочу, — сказал я, — чтобы ты разузнал мне, что можешь, о личности, называемой Пирсон Пуд Сала. У него, похоже, связи в Джерси.

— Ладно. А теперь ты мне скажи, что за окоченелости торчат из твоей квартиры? Почему ты позволяешь им там лежать? Что за чертовщина! Кому охота о них спотыкаться?

— Почему бы тебе не сделать это, Арт?

— Чего? Споткнуться о них?

— Вот именно. Зашел случайно ко мне и обнаружил. Да любая газета купит у тебя эти новости вместе с фотографиями для сенсационного выпуска.

— Ты что, с ума сошел? Послушай...

— Нет, ты послушай. Я тебе говорю, сделай это. Иначе я вызову первых попавшихся парней из телеграфных агентств, там охотников найдется много. Ну так что, сделаешь? Только сначала дай мне двадцать четыре часа на то, чтобы все как следует обмозговать, а потом пойди и сделай, как я сказал.

Он тяжело дышал в трубку, наконец сказал:

— Хорошо, Райан. Только это будет кровавый заработок. А ты получишь копов, вопящих о цене за твою голову.

— Надеюсь, вопль будет единодушным.

— Как мне войти с тобой в контакт?

— Обратись в кафе «Труха», что на Второй улице. Они мне сообщат.

Я положил трубку, взял телефонную книгу и принялся ее листать. Номер Кармен Смит нашел быстро. Но когда я набрал его, ждать пришлось долго, так долго, что я даже почувствовал легкое раздражение. Трубку, однако, никто так и не взял.

Тогда я набрал номер Джейка Мак-Гэффни. Он не был занят чем-нибудь серьезным и пригласил меня зайти. Минут через двадцать, с промокшими ногами, я был у него.

Он посмотрел на мое лицо и спросил:

— Что еще случилось, мальчик?

Я все рассказал ему. Он приготовил выпивку себе, а для меня открыл пиво.

— Райан, это не заденет моего бизнеса?

— Каким боком? Если уж по Гонсалесу это в свое время не стукнуло, так ты-то и вообще в стороне.

— Ты все же взял бы, парень, и попробовал, наконец, поставить где-нибудь точку. Когда ты только остепенишься?

— Ты лучше скажи, где бывал Гонсалес, когда работал на тебя?

— Ох, все ведь заметные места. Он обходил столько баров... Говорил, что-то около двадцати, да еще множество мест по соседству со своим домом.

— А мог он работать в районе доков?

— Гонсалес? Черт возьми, нет! Я не распространяю поле своей деятельности так широко. И вообще это принадлежности верхнего города.

— Ну, я так и думал. Скажи, Джейк, а много ли наличности у него было обычно на руках?

Джейк пожал плечами и задумался:

— С собой он брал две-три сотни каждый день, приносил назад пять. Иногда тратил немного, надо ведь обрабатывать кучу мелких деятелей. А мы же ведь не умеем в своем деле остановиться, когда надо.

— Гонсалес, он был честным?

— И во сне не украл. Никогда не отщипнет и десятицентовика, уж это я знаю, —Джейк отхлебнул от своей выпивки.—А что за трагедия с Гонсалесом, Райан? Говорят, он и пьяным не был... Что-то я не соображу никак, кому он помешал...

— Разбогател он, Джейк, вот что с ним за трагедия. Собирался даже путешествовать со своей Люсиндой. Вот уж, действительно, жизнь, как поглядишь...

— Разбогател? С чего бы это? Да у него гроша никогда лишнего не было.

— Вот и ошибаешься, приятель. У него было десять кусков.

— Хо! Разве ты сделаешь в Майами десять тысяч долларов?.. — Джейк помолчал, поставил выпивку и спросил: — Откуда они у него взялись, эти деньги?

— Думаю, ему Биллингс дал.

— За просто так? Что-то не похоже на Биллингса.

— Да ладно, не беспокойся об этом. Я же не беспокоюсь. Тут другое... Скажи, тебе ничего не говорит имя Лоудо?

Память Джейка на имена была слишком даже хороша для такого тугодума, как он. Он тряхнул головой и надолго погрузился в размышления, так что здесь уже ничего больше не было сказано.

Кэбы куда-то поисчезали. Пришлось поторчать на улице, пока не удалось перехватить свободную машину. Я прыгнул на сиденье и назвал улицу, где живет Люсинда Гонсалес. Когда я вышел из машины, улица была тиха, как больная собака.

Под дверью Люсинды светилась полоска, и, когда я постучал, услышал, как внутри заскрипел пожилой стул.

Она рассеянно улыбнулась мне, и я сразу почувствовал запах виски. Закрыв за собой дверь, я сказал:

— Люсинда! Ты все еще при деньгах?

Она прошла в комнату и тяжело опустилась на стул, отбросив назад волосы.

— Si... Но зачем мне это теперь без Джуана.

— Люсинда, тебя кто-нибудь видел здесь? Кто-нибудь приходил?

— Видел меня?.. Ох... Ну кто, соседи, кто же еще. Еще из верхнего города мой кузен, он приходил.

— А кто-нибудь из друзей Джуана?

— Они есть сви-иньи, сеньор.

— Ты знаешь их? Кто они?

— Конечно. — Она качнулась и попыталась встать. — Они с того судна. — Она тяжело оперлась о стол, пытаясь сохранить равновесие. — Один Фредо, другой Испанец

Том. Они есть сви-иньи, сеньор. Они думают, что я подслушала их, и они ударяли меня, ударяли... Джуан раньше никогда ни о чем не задумывался и ничего не боялся, а с ними... пропал.

Я обошел стол и поддержал ее.

— Что за судно, Люсинда?

Она пожала плечами и потянулась за бутылкой, но покачнулась и нетвердой рукой уронила бутылку. Тут она навзрыд заплакала.

Я облегчил ей непростое возвращение на стул, и это было все, что я мог для нес сделать.

Добравшись до Таймс-сквер, я постоял немного, подумал и принял решение, наконец, каким отелем лучше воспользоваться в моей ситуации. И выбрал отель «Чейсси» на Сорок девятой улице. Оставалось только направиться туда. Но сначала надо кое-что предпринять, дойти хотя бы до конца первого квартала, поскольку я знал, что за мной плетется некто, жаждущий со мной поговорить, но страх, как видно, совсем помутил ему голову.

Он, наконец, решился и, перегоняя меня, сказал:

— Райан.

Назвал мое имя, не повернув головы. Он шел как-то неуверенно, нервно, будто не знал, куда идти. Несколько раз чуть не случилось беды, поскольку в таком состоянии это был весьма бездарный пешеход, особенно когда переходил на восточную сторону улицы. Я вообще удивлялся, как они все умудрились его объехать.

Когда кто-нибудь не способен спокойно осуществить контакт, я просто из себя выхожу. Я спустился к Сорок седьмой улице и неторопливо повернул за угол. Здесь остановился и затих у стены.

Ничего, обойдется. Я подождал еще несколько минут перед тем, как выйти к тому месту, где в тени ожидал меня Диего Флорес.

Он не просто нервничал, он был смертельно напуган. Маленькие бусинки его глаз напряженно шарили вокруг, всматриваясь в малейшую тень и в малейший непонятный отсвет. Диего обслуживал Сида Соломона с Мэдисон-авеню, он собирал деньги с его мелких торговцев, и обычно это был довольно спокойный парень. Я его просто не узнавал. Я подошел к нему:

— Хэй, Дигги! Чего ты так дергаешься?

Он постучал мне в грудь указательным пальцем.

— Бэби, ты случаем не рехнулся? Большой убаюканный панк! Что ты болтаешься по городу?

— А что такое? Почему нельзя, Дигги?

— Ты что, ничего не слышал? Ну, ты даешь, Райан, что случилось с твоими большими ушами? Куда ты их дел?

— Слушаю, слушаю. Говори!

— Бэби... Кто-то — кто бы он ни был — бросает пять кусков всякому, кто на тебя укажет.

— Кто сказал тебе?

— Сказали... Здесь объявился один пришлый...

— А я слышал, что даже не один.

— Тебе пока дело только до этого. Крутой мужик. В городе сразу признали, что за птица. Первая вещь — этот носатый леденец всеми путями пытается тебя разыскать. У него даже есть афишки с твоей фотографией, представляешь? Прям как у копов, осталось только по стенам расклеить. Так что, если ты не ударишь первым, ты мертвец.

— Где он, этот пришлый?

— Найдешь его возле «Баймми». Ты знаешь Стэна Этчинга? — Я кивнул, и он продолжал: — Ему и его рехнувшемуся братцу приказано тоже тебя разыскивать. С тех пор как они работают на Флетчера в Канарси, они здорово ему служат. Во всяком случае, они и теперь не сидят без работы. А их работа — это ты. Каждый бросился теперь зарабатывать на тебе, бэби.

— А ты, Дигги? Чего ты не бросился?

— Ты оставь это. Еще я пойду... Ты так здорово помог мне тогда, помнишь, когда у меня были эти клепаные проблемы...

— Скажи, действительно все так горячо?

— Еще горячее... Ты лучше не ходи в то место... Сам знаешь, в какое. Они сейчас даже все отели обшаривают. Ты теперь большой одиночка, как волк в загоне.

— О’кей, парень, спасибо. А ты больше не выходи на меня. Отпихивай всякого, кто попытается втянуть тебя в мои дела.

Он оглянулся по сторонам и снова разлепил губы:

— Бэби... будь осторожен, обещаешь? Я чувствую, откуда идет эта вонь. Она идет сильно сверху, смекаешь? Ты, видать, что-то такое задел, отчего весь город может заполыхать.

— Да уж...

Я дал ему отойти подальше, постоял минут пять и неторопливо прошествовал мимо «Чейсси». В вестибюле заметил Мейни Голдена и его партнера Виллиса Холмса. Холмс направился к выходу и, подойдя к водителю кэба, стоящего возле «Плоудан Хаус», о чем-то стал с ним разговаривать. Они оба, Голден и Холмс некогда были копами, но вылетели из полиции после большого скандала, разразившегося в 1949 году. С тех пор оба числятся гангстерами. И это не какие-то дешевки, а крутые, опытные. Они хладнокровно держали под контролем несколько импортных контор и были достаточно мобильны и опасны, когда это требовалось.

После встречи с Дигги мне пришлось осуществить еще несколько хитрых контактов в районе Бродвея, так что к тому моменту, когда я увидел Марио Сайна, я уже был достаточно хорошо информирован об этом пришлом и понимал, до какой степени я близок к смерти.

Марио специализировался на крупных убийствах, и он не брался за дело, если оно стоило меньше десяти косых за раз. Это так, что поделать. И без работы сидит он редко. Словом, человек, специально созданный для мафии.

Марио, будто специально для меня, метался по городу, не глядя по сторонам и не оглядываясь назад. Впечатление было такое, что он хочет и никак не может найти туалет. Пришлось помочь ему. Когда он забежал в очередной холл, я уткнул дуло ему в спину и пропихнул к мужскому туалету в конце коридора.

Он был смущен, если только слово «смущен» может подойти такому персонажу.

Я позволил ему повернуться ко мне и одарить меня добрым взглядом и только после этого сказал:

— Пока ты тут мечешься, в другом месте уже заработал бы тыщу, приятель.

После этого я ударил его в лицо рукояткой своего оружия, и, когда он упал и слишком шумно начал задыхаться, мне пришлось добавить ему еще и по черепу, так что в конце концов он заткнулся.

Добегался! Прибежал, чтобы стать больным гангстером. Ну смотри, скоро расхвораешься еще больше, когда тебя обнаружат тут мои приятели с 16-го этажа.

Конверт содержал тысячу долларов в пятидесятидолларовых купюрах. Пачка прекрасно уместилась в моем кармане. В остальном содержимом бумажника не обнаружилось ничего такого, что могло бы меня удивить. Здесь хранились мои собственные фотографические изображения. Полицейского, кстати, изготовления. Кто-то из этих двух, Голден или Холмс, выкопали их, использовав старые связи. Но все же это не афиши, как сказал мне напуганный Дигги, обычные фотокарточки. Я разорвал их и смыл в унитазе. Кроме этого, обыскав Марио, я нашел еще четыреста долларов и переправил их, как говорится, из его мешка в свою кучу.

Вечер показался мне добрым.

Я взял тачку, доехал до Двадцать третьей улицы, прошел по городу пару кварталов и на другой машине вернулся назад. Третья машина дала мне возможность добраться до угла того квартала, где проживает, согласно моим сведениям, Кармен Смит.

Маленькому назойливому старичишке, сидящему за конторкой в холле ее дома, я сказал, что желаю видеть мисс Смит и что мое дело к ней достаточно важное для того, чтобы он решился набрать ее номер и разбудить ее. Сначала он не верил мне, тогда я пустил в ход одну из лучших моих улыбок, и он мне будто бы поверил.

Кармен ответила на вызов, попросила, чтобы я взял трубку и, услышав мой голос, сказала, чтобы я поднимался. Маленький старичок перестал нервничать, ибо она лично сказала ему, чтобы он меня пропустил, он оскалил зубы, проводил меня к лифту и даже показал, на какую кнопку нажимать. Я поблагодарил его и нажал рекомендованную кнопку.

Она ждала меня возле лифта, в крошечном холле, предваряющем вход в ее квартиру.

— Так, — сказала она. — Ну ладно, привет! Я думаю, одно из двух: или ты рехнулся от страсти, или принес хорошие новости.

— Ни то, ни другое. Просто я нуждаюсь в ночлеге.

— Только-то! — сказала она. — Ну, тогда заходи.

Она была прекрасно одета, двубортный домашний халат так ловко сидел на ней, что она была как картинка из модного журнала. Кроме того, статическое электричество плотно прижимало ткань к телу, будто хотело рассказать, как свежа она во сне и проснувшись, и что спит она без ночной рубашки и наверняка в очаровательной позе.

Как и положено всем красивым девочкам, Кармен после сна была безмятежна, что особенно хорошо подчеркивал привычный жест поднесения к губам столбика губной помады. Когда она прошла в гостиную, я увидел, что она не стала менее стройной и высокой, даже ходя босиком. А когда она включила настольную лампу, мгновенно осветилось достойное ее обрамление; квартира была из тех, в которых мы не столько оцениваем дорогую обстановку, сколько ощущаем ее как нечто, бесконечно радующее глаз.

Кармен с минуту насмешливо меня рассматривала. У меня появилось странное ощущение, что она знает обо всем, что случилось со мной сегодня. Вежливо улыбнувшись и показав мне на стул, она вышла и вскоре вернулась с выпивкой и сандвичами, не говоря ни слова, протянула мне стакан и села, очень обдуманно и весьма эффектно скрестив ноги. Только я подумал, что не прочь поцеловать ее, как она спросила:

— О’кей, гангстер. Так что ты от меня хочешь?

Ее усмешка перешла в короткий смешок, снявший то напряжение, которое было вызвано моим приходом.

— Деточка, ты действительно могла бы кое в чем помочь мне.

— Секс? Ты намерен получить свою порцию?

— Не получить... Отдать.

Она послала мне легкий воздушный поцелуй.

— Ну хорошо, кроме шуток, мэн, почему ты все-таки сюда пришел?

— Ты не поверила мне, но я действительно остался без ночлега и чертовски устал. Все это из-за того, что я попал в крутой переплет, котенок.

Улыбка потихоньку сползла с ее губ, и лицо стало хмурым.

— Нелады с полицией?

— Если бы... Кое-что похуже. Я меченый. Один мой приятель утверждает, что появилась даже афишка с моим портретом и с ценой, объявленной за мою голову. Не особенно верится в это, но все же, радость моя, меня загоняют в угол.

Она не требовала каких-либо объяснений. Просто сидела и молчала, давая отзвучавшим словам утонуть в тишине. И в том, как она держала себя, было что-то сильное, надежное.

После пары сандвичей и нескольких глотков виски, усталость чуть отступила, напряжение, сковывающее все мышцы, ослабло. И тогда только она продолжила разговор.

— Плохо, парень?

— Действительно плохо. Они вызвали войска.

— Как?.. Какие войска?

— Наемников... Не поняла? Наемных убийц.

Она прикрыла глаза, будто размышляя о чем-то, потом встала, принесла мне еще виски и, протягивая пополненный стакан, сказала:

— Если хочешь помощи, расскажи мне все.

— Нет, что ты, какая помощь... Но рассказать хочу.

И я вкратце обрисовал ей всю ситуацию.

Она помолчала, потом спросила:

— Что я могу для тебя сделать, Райан?

— Упакуй меня на ночь, дорогая. Я с ног валюсь. И вообще, не люблю быть застреленным не выспавшись, а все мои дежурные подушки сегодня накрылись. Мне к ним нельзя.

— И это все?

— Это немало, детка, — я встал и взял се за руку. — Я бы мог и еще кос о чем попросить тебя, но не к лицу мне навешивать на такую конфетку свои проблемы.

Она была рядом, почти в моих объятиях, замерла и не двигалась. Нет, все же двинулась и прильнула ко мне, и я почувствовал, какая она жаркая, большая, я просто физически ощутил в ней биение жизни.

— Почему, Райан?..

— Хоть я и гангстер, но и меня подчас донимает чувствительность.

После продолжительного поцелуя, она улыбнулась и отвела меня в гостевую комнату, где мы вновь обнялись, и она прошептала:

— Я тоже чувствительна, Райан, а потому мне хочется, чтобы ты навесил на меня хоть одну из твоих проблем.

— Может быть, потом...

Губы ее были горячими и влажными.

— Ну хорошо, позже так позже.

Она целовала меня, а мне казалось, что она лишь дразнит ложными надеждами. Ее усмешка была немного проказлива, и она даже позволила кое-что своим рукам. Затем, пожав плечами, подала мне халат и направилась к двери. Когда она выходила из комнаты, то стала силуэтом, обернулась на миг в дверном проеме и исчезла.

Когда я начал соображать, я принял пронзительно холодный душ и, бросив халат на стул, с наслаждением улегся в постель. Но прежде чем мне удалось заснуть, взбудораженное воображение все показывало мне ее, я перебирал в памяти все черты, словечки, все жесты и походку. Брюнетка, вот кто она! Каштаново-золотистая брюнетка... Наконец мое воображение вконец запуталось в ее прекрасных линиях, которые бегут, сплавляясь одна с другой, переходят в следующие и скользят, подчиняясь тонкой игре светотени.

Проснулся я от звука неожиданного. Возле кровати тихо затренькал будильник. Где я нахожусь, я вспомнил сразу, но и точно знал, что будильника не заводил. Дверь была приоткрыта, а халата, оставленного мной на стуле, не было. Итак, будильник завел не я. Значит, Кармен. И точно, я заметил, что к будильнику прислонена записка, кратко гласившая: «Позови меня, гангстер». И такая же краткая приписка-постскриптум: «Ты хорошо смотришься во сне».

Я проснулся, оставалось только позвать ее,

И я ее позвал.

Потом появился кофе, приготовленный ею весьма искусно, и венские булочки в плетеной корзинке. Дожевывая третью булочку, я дозвонился до кафе «Труха», узнал номер телефона, который для меня оставил Арт, и позвонил по нему.

Это был не домашний телефон.

Пока пошли за Артом, я прислушался и живо вообразил себе задний план, на фоне которого будет происходить наш разговор. Набор утренних жующих физиономий, громкие незнакомые звуки иноземных наречий, музыка автоматического проигрывателя, чьи-то возгласы, и вот идет пьяный Арт. Он, полагаю, пил всю ночь, но пил специально, а это совсем не то, что пить просто так. Я представил, как он гримасничает, продираясь через заграждения слов, которые ему необходимо произносить.

— Райан... Я сделал, что ты просил.

— Хорошо, Арт. Хвалю.

— А ты читал газеты?

— Нет еще. А что там?

— Твои панки... Ну те, о которых я споткнулся... Которых ты... ты... Ну, эти, понял?

— Да уж.

— Так вот, это Гулайн... и второй... как его?.. А-а! Стейнович. Они из Элизабет, Джерси, ты знаешь? Мускулистые мальчики... Докеры, одним словом. И здесь еще про твоего Пирсона Пуд Сала... Его... Не поймешь... Вроде он на машине Турнера Скейдо отправился вместе с Турнером в этот, в... ну, черт их знает, куда они там отправились, а только попали в большую канаву возле Хобокена. Ты слышишь, Райан? Они там мертвые. Выглядят совсем как твои мальчики... Какая-то дурацкая смерть.

Картинка представилась мне достаточно отчетливо. Смерть всякого человека делает крупнее, а что уж говорить про такого, кого при жизни звали Пуд Сала. Мне теперь, после сообщения о его гибели, он представился целой горой свинины.

— Арт, Арт, послушай, кто у них на связи?

Он снова принялся сбивчиво мямлить в трубку:

— Топсайд... Большой... Это весьма вероятно, Райан. Ходили воевать... Ходили в Европу...

— Их имена, парень! Назови имена!

Я слышал даже позвякивание льда в его стакане. Видимо, у Арта происходила пауза для очередной выпивки. Наконец он заговорил:

— Слушай, Ирландец, эти джойсы из Джерси... мафия мускулистых, они привыкли бь1ть частью... Экипажа Удачи. Ты догадываешься, что это значит?

— Я это чувствую. Что еще? Назови имена!

Он кисло засмеялся:

— Ты где, Ирландец? Я бы сейчас помчался туда и дал тебе в морду, панк!.. Слушай, у меня есть друг в Риме... Хороший друг. В их организации заправляют наши, здешние... Ну, американские деньги и все такое, ты же понимаешь... Так он мне что-то бормотал о твоих таинственных парнях...

— О каких еще там парнях, Арт?

— Лоудо... — Я слышал, как Арт посмеивается себе под нос. — Лоудо... это хорошая такая, крепкая затычка на все случающиеся пробоины. Лоудо — это кличка кого-то из мафии Восточного побережья. Так его там кличут, кто бы он ни был. Райан, это большой убийца, убийца убийц. Дай срок, я разнюхаю, что он и кто он...

— О’кей, — сказал я. — Иди домой, Арт, и оставайся там, ты меня понял?

—- Скоро пойду... — Он помолчал, кашлянул и добавил: — А все-таки ты везунчик, Ирландец.

— С чего ты взял?

— Ты как будто на войну идешь... на настоящую...

Я взял кэб до Тридцать четвертой улицы, получил в почтовом отделении возле генерала Дилавари конверт и вышел на улицу.

Мальчуганы с 16-го этажа сработали действительно толково. Обычно разрешение на ношение оружия приходилось оформлять чуть не целый месяц. На этот раз все было сделано быстро. Я положил разрешение в карман и заглянул в конверт, где были и другие бумажки. Например, карточки с телефонными номерами, и один номер был даже с оплаченным вызовом. Вот по нему-то я и позвонил. Ответил мужской голос:

— Да?

— Начальник?

— Это ты, Райан?

— Да, я. И не вздумай проследить вызов.

— Что тебе, Ирландец?

— Сведения о двух парнях. Они работают на судне, которое было поблизости в ту неделю, когда угрохали Джуана Гонсалеса. Знаю только их клички. Испанец Том, другой Фредо, скорее всего, Альфредо. Хочу узнать, господин большой начальник, достаточно ли ты большой, чтобы разузнать все, что можно, о них.

— Достаточно большой, не сомневайся.

— О’кей, скоро я перезвоню.

Оставив будку, я дошел до угла и постоял там минут пять, перед тем как пропасть из поля зрения двух пареньков. Еще один, мотавшийся на другой стороне улицы, тоже вдруг перестал меня видеть и так заполошно завертел глазами, а потом и всей головой, что я даже рассмеялся. Потом пошел себе прочь,

А начальник-то, я смотрю, играет от середины в два борта!

Я дал ему час. Пускай! Час это очень много. У них множество людей, подвижной состав, миллионы и все такое прочее, чтобы они при необходимости могли вытворять почти сатанински невозможные вещи. Они и вытворяют их, когда захотят.

Через час я позвонил вторично:

— Хэй, начальник!

— Запоминай. Два твоих человек с «Гейстри». Приличная грузовая посуда. Сейчас в порту. Испанец Том — это Томас Эскаланти. Другой — Альфредо Лайес. Оба из Лиссабона. Раньше ходили на другом судне, примерно с сорок шестого года. Оба много раз подвергались аресту по пьяному делу в разных портах, но ничего серьезнее за ними нет. Линия ручается за их честность.

— Спасибо. Ты не подсуетишься, чтобы за ними слегка присмотрели, а?

Он уловил сарказм моей просьбы.

— Уже, уже, Райан. Они присмотрены. Но только знай, что слишком уж суетиться вокруг них мы не будем. О’кей?

— О’кей, начальник. Только интересно, какие вопросы ты станешь задавать их трупам?

— Вопросы, думаю, всегда найдутся, а нет, так по ходу дела придумаем, трупам-то спешить некуда.

— Хорошо тебе, — сказал я. — Ну, ладно, начальник, тут есть кое-что еще. Я вот тоже никогда раньше времени не суюсь с вопросами, но по крайней мере пытаюсь хотя бы сделать собственные предположения. А вот твои парни — ту четверку я имею в виду — действовали напролом, не имея определенных планов, похоже, вообще без каких-либо предположений, а в данном случае они не учитывали даже фактов, которые сами шли им в руки.

— Что ты имеешь в виду?

— У вас хоть кто-нибудь задумался о том, что именно было у Биллингса для продажи?

Он тихо ответил:

— Пару месяцев назад были убиты два диверсанта, погружавшиеся на место крушения «Андреа Дориа».

— Читал об этом.

— Так вот, там было трое в этой вонючей их экспедиции к затонувшему судну. Где третий, до сих пор никто не знает. А трупы молчат...

— Вот негодяи! Ну, дальше?

— Как ты думаешь, что это может быть? Я предполагаю, что на судне было нечто, какие-то сверхсекретные материалы или документы или еще что... Ну, в общем, то, что, если попадет в чужие руки, может представлять угрозу для безопасности всей страны. Ты слышишь? Безопасность страны! — Помолчав немного, он спросил: — Ну как, достаточно тебе этой информации?

— Достаточно, — сказал я. — Особенно, начальник, если учесть, что твоя информация из какой-то совсем другой истории.

И я положил трубку.

Снаружи никого не было, и я вышел из телефонной будки, размышляя об услышанном. Ну, это последнее его предположение курам на смех. Стали бы шебуршиться крупные мафиози из-за безопасности страны! Но вот что касается остального... Вариантов и предположений у меня возникало множество. Кое-какие догадки вполне могли оправдаться. Я шел, никуда не торопясь, давая полученной информации перевариться и разложиться по полочкам в моем мозгу. Из всего этого уже проглядывал определенный узор.

Пройдя пару кварталов, я попытался дозвониться до Арта, но он или спал, или куда-нибудь вышел. Телефон не отвечал.

В киоске я купил газету, и мне попался удачный выпуск, с множеством фотографий и всем таким...

Мнение городской полиции склонялось к тому, что это в некотором роде уголовное убийство, что я, мол, браконьерствовал в иностранных водах, еще какая-то чушь... Была здесь, среди прочего, и такая версия, что будто я укокошил их вследствие какой-то нашей гангстерской разборки, но сделал это чересчур эффектно, совсем как в боевике прошлых лет. Таковы их вшивые горячие новости. Такова их вшивая логика.

Ну а что касается того агентства, что торчит на 16-м этаже и как бы управляет мною, то оно не прибавило ни единого звука ко всеобщему словесному грохоту. Возможно, оно и к лучшему!

Натуральная расцветка — наилучшая защита животного.

В вонючие пивнушки, которые были площадками для игр портового народа, я вписывался плавно и легко. Они могли унюхать, при деньгах ли ты, по фабричному клейму на твоей одежде вычислить твое настроение и твои намерения, но главное, они все время знают более важную вещь, ту, что они видят на твом лице. Ты — вооружен. И хорошо вооружен.

Двоих парнишек я знал. Это были сопливые зеленые скороспелки, работа которых касалась в основном тех денег, которые лежат в чужих карманах. Они повернулись, увидели меня и кивнули на дверь, ведущую в заднюю комнату за баром, как бы советуя скрыться.

Слово обо мне, скорее всего, было еще в пути, оно вряд ли успело дойти сюда. Но здесь тебя вычислят без всяких газетных сообщений, обычным путем. Чуют здесь шкурой... Гангстерская ненависть начинается с тех дворов, которые они давно оставили. Каждый шаг, удаляющий их от родимых нор, делает их все более уязвимыми. Их искаженное чувство безопасности, руководящее ими в притоне или собственной норе, в любом другом месте подводит их, они становятся как бы мечеными в любом обществе, они инородны во всех местах, кроме своих. И это видно сразу, даже когда они просто идут по улице.

Здесь, конечно, могли быть и другие причины. Нью-Йорк город огромный. Слово в нем путешествует, преобразуясь в факт; уже через несколько кварталов сплетня становится правдивой историей, а любая клевета обрастает «достоверными» подробностями... Думать об этом всегда как-то тревожно, и особенно теперь. Ведь настали такие времена, когда всякий желающий, с афишей или просто фотографией в руке, может прийти сюда, в эти портовые секции, и нанять столько стволов, сколько ему понадобится, чтобы эта фотография оказалась фотографией мертвеца.

Там же, в районе порта, на условленном месте я встретился с двумя парнями, приставленными Тощим к Эскаланти и Лайесу с «Гейстри». Контакт был осуществлен умело — хоть в этом они проявили свою профессиональность. Но что касается сведений, то они не очень-то много смогли разузнать об этих типах. Все, что они узнали, было выяснено ими при посещении испаноязычных секций порта, взятых под пристальный надзор. Ни Эскаланти, ни Лайес не имели в этом городе постоянных женщин, они не особенно общались даже с остальными членами экипажа своего судна.

Ни тот, ни другой не были щеголями, а оба выглядели так, как выглядят работяги во всех концах света, достигнув вершины своего, материального благополучия в мрачном трюме грузового судна.

Вообще все было достаточно туманно, кроме одного, — эти двое с «Гейстри» совсем не те, кто может заправлять десятитысячными делами. И вряд ли они могли быть идейными интернационалистами. Сами они вряд ли кого-нибудь в целом свете интересовали или заставляли волноваться о себе; серые ничтожные трудяги, не имеющие особо важных причин для жизни. Их существование имело все отличительные признаки безумия. Их бытие — плод совпадения каких-то мелких случайностей, вроде падения мухи в суп, но теперь, когда я знал о них, я не мог о них не беспокоиться. Я должен их найти, найти, пока не поздно.

Некогда я действительно научился получать ответы, не задавая никому вопросов. Времени, правда, это отнимало значительно больше.

Но на этот раз времени понадобилось не так уже много, ровно столько, сколько нужно, чтобы спуститься от Пятьдесят седьмой улицы до Баттери и полпути обратно. Ночка опять задалась дождливая, с чертовой грязью и сажей, которые, испаряясь с тротуара, насквозь пропитывают вашу одежду.

Но все-таки я получил ответ...

Я нашел Испанца Тома. Томаса Эскаланти. Он находился в самой середине толпы докеров и был центром всеобщего внимания, лежа на тротуаре, спиной к насыпи, идущей от верхнего шоссе, и, если не видеть страшную рану, можно было принять его за спящего.

Коп в униформе, придерживая полы плаща, присаживался на корточки, деловито доставая ручку и готовясь писать, люди вокруг почтительно затихли, только лишь старательно вытягивают шеи, чтобы рассмотреть все это дело получше. Покойный, что правда, то правда, имел вид тихого, спокойного работяги, прилегшего вздремнуть. Но вот нож, пронзивший его незамысловатое сердце, остановил его тусклое бытие.

Я пробрался поближе и стоял, пытаясь представить себе событие во всех подробностях. Подошел я, конечно, слишком близко, и это вряд ли можно считать осторожным. Коп как раз встал с корточек и крикнул, чтобы все убирались к черту. Он испугал полупьяного матроса, стоявшего, покачиваясь, возле меня, тот потерял равновесие, так трудно сохраняемое им, и задел локтем тело Испанца Тома, отчего тот шлепнулся боком на тротуар и лягнул матроса ногой совершенно так, как если бы он был живым.

Коп снова заорал и стал отталкивать близстоящих. Он повернулся в мою сторону, и я едва успел отвернуться, но кусочек картона, выпавший из кармана Испанца Тома, уже был под моей подошвой, осталось только отгрести его назад, поднять и раствориться в толпе. Что я и сделал.

Отойдя, я посмотрел на бумажку, которая вряд ли стоила того, чтобы за ней наклоняться. И действительно, разглядев ее, я даже плюнул. Это был билет на танцульки в клубе испанского сектора. Я разорвал бумажку и выбросил в водосточную канаву, изрыгая при этом все мыслимые проклятья.

Потом, правда, я подумал, что из этого можно нечто извлечь. Если Альфредо Лайес является одним из тех, что от страха бегут туда, где больше народа, то почему бы ему не оказаться на этих танцульках? Дата на билете была указана завтрашняя, запомнил я и адрес, куда приглашалась для веселья гоп-компания и где, судя по всему, кровопускание не редкость, а публика наверняка из тех, что ты видишь на фотографиях бульварных газет поставленными копами к стене для первичного обыска, с поднятыми руками и широко расставленными ногами.

Но это завтра. А сегодня я могу только поразмышлять о ситуации в целом. До завтра я еще должен дожить, не попадая ни в чье поле зрения, а это не так просто. Я взял тачку, не доезжая квартала до жилища Арта, вышел, отпустил машину и оказался один на пустынном перекрестке.

Дойдя до дома, я вошел и, обнаружив в подъезде табло вызова квартир, нажал на звонок к Арту. Но дверь вестибюля была открыта, и я не стал дожидаться, пока Арт ответит, а пошел вперед. Подойдя к его квартире, я постучал, потом постучал еще и прислушался.

В квартире не было ни шороха, ни звука.

Я потрогал ручку, она неожиданно повернулась под моей рукой. Оставалось только открыть дверь и войти. Закрыв за собою, я оказался в полумраке прихожей. Здесь было так же тихо, как в подъезде. Даже еще тише. Я вынул свой 45-й калибр, быстро взвел курок и держал ствол наготове. После этого включил свет.

Никого.

Квартира была небольшая: много ли нужно холостяку. Гостиная соединялась с кухней баром, открытая дверь вела в ванную, а другая, чуть приоткрытая — в спальню.

Я подошел к этой двери, толкнул ее так, что она открылась до конца, дотянулся до выключателя на внутренней стороне дверной рамы.

И тогда я обнаружил Арта.

Рядом с ним лежала декоративная подушечка с обожженым и вырванным пулей углом. Подушка в роли глушителя. Пуля вошла Арту в висок. Думаю, что Арт спал, поэтому принял смерть, даже не догадываясь об этом.

Что я мог сказать или сделать? С Артом все кончено. Неужели мое слово его сгубило? Что же иное могло быть причиной его гибели? Я все обдумывал свои дела, а о его безопасности даже не подумал. Никто, кроме нас двоих, не знал, что я сам посоветовал Арту сделать сенсационный материал о покойниках в моей квартире. А теперь... Что помешает полиции наклеить на меня ярлык убийцы-мстителя, мол я отомстил ему за то, что он выдал моих мертвяков. Разве копов смутит смехотворность такого объяснения, будто я навек их туда определил и надеялся, что об этом никто никогда не пронюхает... Ну что ж, против глупости нет лекарства.

В комнате стоял запах виски, пороха и паленого птичьего пера, и запах этот будет висеть здесь еще долго, часами. Я потрогал лицо Арта, оно было еще теплым: значит, убийство произошло совсем недавно. Вернувшись к двери, я осмотрел замок; нет, взломан он не был — ни царапин, никаких следов. Скорее всего, Арт сам облегчил убийце путь. Он вернулся домой сильно веселым и не запер дверь. А замок был того типа, который сам не захлопывается, нужно изнутри повернуть щеколду. И Арт, как делал он множество раз и раньше, возвращаясь пьяным, просто вошел, прошел в спальню и плюхнулся в постель, не заперев двери. Так и было, не сомневаюсь.

Я тщательно проверил его карманы, куртку, брошенную на спинку стула, потом заглянул в туалет. Следов обыска нигде не было, одежда аккуратно висела в шкафу, все было на своих местах, но я понимал, что, если тут и было нечто существенное, теперь оно исчезло, ибо здесь работал специалист.

Я вытер носовым платком все ручки, к которым прикасался, и вышел из квартиры. Но пошел не вниз, а вверх. Поднялся на чердак, вылез на крышу, добрался по ней к углу соседнего здания и спустился по пожарной лестнице, предприняв эту предосторожность на тот случай, если снаружи у дома Арта меня кто-нибудь ждал. Пройдя два квартала, я схватил тачку и отправился к Кармен.

Многозначительный старикашка не забыл меня с прошлого раза, но это не помешало ему вторично проверить мои документы. Он, видно, считал, что тот факт, что Кармен принимала меня, ничего не значит. Возможно, она уже выставила меня за порог. Он был величествен в своей должности, не доверяя мне даже тогда, когда в руке у него находился мой документ с печатями и фотографией.

Я поднялся, наконец, и увидел, что Кармен ждет меня возле лифта. Она улыбалась, но глаза выдавали сильное беспокойство. Она бурно кинулась мне на грудь, губы ее жадно впились в мои, в этом было даже что-то болезненное. Ее тело, напряженное силой жизни, казалось, освободило себя от всего, что долго сдерживало ее ощущения. Чувства вырвались наружу.

Слезы проложили по ее щекам блестящие дорожки, потом она оторвалась от моих губ и, уткнувшись в мое плечо, всхлипывала возле моей шеи.

— Полегче, детка, — сказал я и слегка отстранил ее, чтобы лучше видеть, но только на секунду, потому что она вновь неистово прильнула ко мне. И твердила она все одно и то же:

— Гангстер, ты сумасшедший! Ты сумасшедший!

Я вытер ее слезы, нежно поцеловал, затем за руку отвел в квартиру. Она все еще всхлипывала, дыхание ее прерывалось. Я сказал ей:

— Не привык к такому дружественному приему.

Она слабо улыбнулась, уже почти успокоившись.

— Ты ненормальный, Ирландец. Все газеты, все теленовости, все комментаторы обвиняют тебя в этом... Райан... Не можешь ты... Я не знаю, как все это понять...

— Скверно, да?

— Но почему?.. Почему, Райан, все они обвиняют тебя?

— Радость моя, к чему столько вопросов?

Она помолчала, нахмурилась, забрала свою руку из моей и положила ее себе на колено.

— Прости... Не думай, что я истеричка, я не из таких. Мне-то лучше знать... Просто... Всю жизнь мне не везет; Я никогда раньше не была счастлива. А теперь... Со мной такое впервые, это похоже на... похоже... Заботиться о ком-то, кто ничего не чувствует, прекрасно!.. И тебя ни во что не ставит. Это случается с другими сплошь и рядом. Но чтобы со мной, я и подумать не могла. — Она взглянула с улыбкой и тихо прибавила: — К тому же... я никогда раньше не любила гангстера.

— Ты сама ненормальная.

— Я знаю. .

— Ты посмотри на себя, ты классная девочка, ты бросишь меня шутя. Ты просто слегка перевозбудилась, вроде того, как возбуждаешься, возможно, за карточным столом. Но, радость моя... Я злой, и я не могу позволить себе впадать в любовь, как ты. А ты правда классная девочка и, главное, интересная.

— Ирландец, ты никогда не думал о... о постоянной женщине? Ты вообще любил?

— Угу. Особенно помидоры.

— Так я хочу быть помидором! Или я должна просить прощения?

— Девочка, ты говоришь, как безумная.

— У меня ничего больше нет, Ирландец. У меня никогда ничего не было.

— Черт, как я могу постоянно с кем-то быть? При моей-то жизни?.. Да мне и в голову не приходило. И потом, ты, ты вот хочешь быть со мной, но ведь это ненадолго, детка! Ведь ты сбежишь от меня первая. Ты, возможно, и правду говоришь, что полюбила гангстера... Но это как азарт, когда ты тащишь три карты и видишь, что все в масть. И азарт тем сильнее, чем выше ставки. Но когда в другие руки идут двойки и тройки, выводя этого другого на малый приз, разве твой азарт не идет сразу на убыль? Это только кажется чем-то большим. Это ничего не стоит. Черт возьми, ты просто сошла с ума! Возьми себя в руки, госпожа вице-президент.

Я был так разгорячен, что треклятый шрам на спине начал зудеть. Ну и разговорчики! Но она-то — я только взглянул на нее и сразу понял, — она-то знала и чувствовала, что счет не в мою пользу. Она раньше меня догадалась, что я не ее уговариваю, а себя, себя...

Глаза ее прояснились. Пока я говорил, она привела в порядок свои мысли. И когда я замолчал, она спокойно сказала:

— Ну а пока, Ирландец, ты позволишь мне быть твоим сумасшедшим помидором?

— Котенок...

— Ты меня не любишь. Хорошо. Ладно. Это ничего, не страшно.

Я сделал все, чтобы заковать свое сердце в броню. Я не хочу позволять своим чувствам одолеть разум, но как это тяжело, оказывается. Нет, это не какая-то бросовая вещь, которую можно разбить на куски, выбросить осколки и забыть.

— У меня плохая партия, детка, проигрышная, ты видишь?

Я обнял ее.

Она снова была здесь, в моих объятиях, нежная, с ненасытными губами, с ее пальцами, этими бархатными кошачьими лапками, таящими где-то там, в нежной мякоти, острые коготки. Когда я касался ее, все предметы расплывались и исчезали из поля зрения, а было только тепло этого тела и головокружительное ощущение бытия, срывающее удила со всех чувств. Итак, пока я был с ней, время прекратило свой бег, и я слышал только, как она, лежа рядом, бормотала о милых пустяках, ибо и в ней говорил сейчас не разум, а говорило сердце. И все это казалось мне новым. Совсем новым.

Утром мягкий свет выкупал нас обоих, и мы лежали в нем, улыбаясь, еще не вспомнив ни одного слова. А потом я просто смотрел, как она стояла под душем, и видел, как она прекрасна, и радовался, что обладание ею теперь никуда не могло от меня уйти.

Затем роскошь сонно-дремотного, бессловесного утра ушла...

Я вспомнил Арта, и рвотно-кислый привкус холодной ненависти ко всему, что происходит со мной и вокруг меня, наполнил мне рот.

Я быстро оделся и пришел к ней на кухню. Она налила кофе и протянула мне чашку, видя по моему лицу, что мне очень плохо. Она не задавала вопросов, а ждала, когда я заговорю сам. Я заговорил:

— У меня был друг. Прошлой ночью его убили. Я знаю как, знаю почему и кто, но не знаю убийцу в лицо.

— Могу я чем-нибудь помочь тебе?

— Да, можешь. Но я не хочу и не буду просить тебя об этом. Игра идет слишком большая.

— Ирландец, ты забыл?..

— Что?

— Ведь я игрок!

— Это убийство брошено мне в лицо, это вызов. И во всем мире не отыскать мне причины, чтобы отстраниться от этого.

— А полиция?..

— Может быть, упущено время. Они многое могут, но только не сразу. Для того чтобы начать что-то делать, они должны привести в действие все свои громоздкие механизмы, мобилизовать все системы...

— Но тогда-то они помогут?

— Да, детка, тогда помогут... Но пока гуляют купленные мафией репортеры, они разгуливают по всем страницам, раззвонив бесстыдную злобную клевету, заказанную им, возможно, самим убийцей... И они старательно выполняют заказ, они будут трясти эту жаровню, пока меня не достанут те или эти.

— Но мы можем сыграть первыми.

Я внимательно посмотрел на нее, она была искренна. Я сказал:

— Хорошо, детка. Давай вместе сделаем это, ты и я. Мы попробуем. Авось удастся сделать хорошую партию.

— С чего начнем, Райан?

— Сегодня суббота. Сегодня вечером мы идем танцевать. — Я увидел, как удивленно вытянулось ее лицо. — Но это будут не просто танцы, а в некотором роде карнавал. Нам потребуется переодеться, радость моя. Там, куда мы пойдем, ты должна будешь сыграть роль вестсайдской проститутки. Думаю, справишься?

Она кивнула, но лицо ее слегка нахмурилось.

— Ну что ж ты, — сказал я, — играть так играть. Вот послушай, я искал двух человечков с португальского судна, но не успел я выйти на поиски, как один из них уже убит. Это произошло прошлой ночью. В кармане у него был билет на танцы. Возможно, его приятель имеет такой же билетик. Теперь, если он уже знает о смерти своего дружка, эн захочет быть поближе к людям, из соображений безопасности хотя бы. Когда человек один, его легче убить.

— Этот тип... Он может убить тебя?

При этих словах я горько усмехнулся:

— Куда ему... Но эта птица может наделать много хлопот.

— Что мне делать сейчас?

— Перво-наперво выйди и купи яркую дешевую одежду. А к ней подходящую косметику и все, что положено, ну, ты сама знаешь... Если достанешь подержанные вещи, еще лучше. Если я пойду один, мне труднее будет двигаться в нужном направлении, а парочке лавировать гораздо легче. Мы найдем этого парня, и я постараюсь расспросить его кое о чем, а может, и помочь ему, если понадобится.

Она проказливо улыбнулась, чмокнула меня детским поцелуем, потом поцеловала по-настоящему и, выскользнув из рук, направилась к двери.

— Ты будешь здесь?

— Не знаю.

Она открыла кошелек, достала ключ и бросила его мне.

— Если вернешься, можешь обойтись без привратника.

Она послала мне воздушный поцелуй и вышла.

Я приподнял полу пиджака и сунул под ремень свой 45-й калибр. Потом вышел из дома и взял курс на старый аристократический район. Солнце зашло еще до того, как я достиг Десятой, воздух резко похолодел, и холод был весьма чувствителен. Я зашел в кондитерскую лавку, выпил порцию кока-колы, потом взял другую, пытаясь думать о предстоящей совместной игре.

Узор начинал вырисовываться. Нечеткий; путаный, но узор помаленьку становился все зримее.

На улице опять пошел дождь.

Клятый коп маячил за окном, заглядывая внутрь, но я стоял в тени, так что лица моего разглядеть он не мог. Когда он ушел, я оставил свое укрытие и вышел из лавки, воротник мой был поднят, а поля шляпы закрывали лицо. Под дождем этот шпионский вид выглядел вполне естественно.

Но они все равно настигли меня.

Сработано было действительно чисто: слабый толчок ствола, прикрытого газетой, вот и все.

Я оглянулся. Стэн Этчинг смеялся мне прямо в лицо, шрам на его подбородке делал его криворотым, он сказал:

— Я слышал, Райан, что ты крутой мэн.

Рог его нервно дергался в улыбке, и я знал, о чем он думает. Трудно ли угадать? Я спросил:

— Что дальше?

— Увидишь. Мой брат Стэш сейчас прикатит, через минуту. Вот я и думаю, может, тебе больше понравится немного подождать, а потом покататься в авто, чем побежать и сразу упасть?

Я ухмыльнулся, и это его покоробило, глаза нервно задергались, а рот скривился еще больше. Но я его успокоил, сказав:

— Я подожду.

Тут подкатила жестянка — трехлеток марки «кедди седан» с номерами Джерси, и Стэн, открыв заднюю дверь, пропустил меня, потом нырнул за мной следом, упер ствол мне в живот и разоружил меня.

Когда мы отъехали от тротуара, Стэш включил радио и, не оборачиваясь, спросил брата:

— Ну? И как он это скушал?

— Как пирог. Как еще?

Он потыкал в меня дулом и заржал.

— Ты болван, Райан. Мог бы сидеть себе в какой-нибудь щели и не высовываться. Но ты нет, ты вылез. А тут тебя пасут шестеро наших. Черт, я даже знаю, какой путь ты выбрал.

— Ты что это, сопляк, — сказал я, — изображаешь тут сценку из жизни старого Чикаго, да? Смотри... Мы ведь все выбрали один путь, потому что всем нам хочется денег. А уж дальше как кому повезет...

Он засмеялся.

— Молодец! Я рад, что ты так хорошо держишься. Эй, Стэш, а мне этот панк нравится, честное слово. — Дуло опять тупо ткнулось в меня. — Послушай, Райан, я пришью тебя быстро. Не буду валять дурака. Ты мне не причинил беспокойства, и я тебе беспокойства не причиню.

Я поблагодарил его, откинулся на спинку сиденья и просто смотрел на Стэша, подводящего машину к туннелю Линкольна. Уличное движение в этот час было напряженным.

Стэн смотрел мимо меня и все усмехался, повернув немного руку, чтобы ствол находился перпендикулярно моему телу. Идиот, даже оружия держать не умеет. Я глубоко вздохнул, испытывая сильное отвращение к этой твари, потом еще чуть отклонился на спинку и полностью расслабился.

А потом сделал только одно маленькое, но резкое движение рукой, отведя ствол, чтобы он не успел нажать курок, потом вывернул ствол у него из руки, сломав ему палец, и, пока он таращился и кричал от неожиданной боли, направил дуло в него и выстрелил.

Стэш дернулся и наддал газу, и тоже начал кричать, пытаясь оглянуться, но он ничего не мог сделать, ни черта не мог, вонючка, сделать. Я отобрал у Стэна свой инструмент, навел оружие на его братца, прямо к затылку приставив основательное дуло, как бы кричащее «О-о-о!». Голова Стэша судорожно дернулась, и он смешно залепетал какие-то слова, перемежая их всхлипами.

— Когда мы проедем туннель, я скажу тебе, что будет дальше.

Стэш не стал делать глупостей. Даже истерика его пошла на убыль, и, когда мы достигли железных конструкций Секокеса, я велел ему остановиться и позволил оглянуться. Смятение Стэна улеглось, но лицо было белым от страха и боли. Он все время говорил, что ему нужен врач, но я покачал головой. Он спросил:

— Что дальше?

— Зависит от тебя. Я хочу знать все о редакции. Кому вы заказывали всю эту писанину обо мне? Я хочу знать его имя.

Стэш потерянно смотрел на брата, а тот твердил:

— Доктора...

— Подождешь. Сначала ответь на вопрос.

Стэн потихоньку начал успокаиваться. Он видел, что я не обманываю. Он слабо покачал головой.

— Говорю тебе, ничего не знаю... Кто... Откуда материалы, — бормотал он, — У меня другая работа.

Я поднял ствол и поднес к его глазам. Он не мог даже говорить, но и лгать в таком положении не мог. Я спросил:

— Кто торчит возле моей квартиры? И где именно?

— Голден... И этот... Холмс тоже. Они с южной стороны. Лу Стиклер, тот в самом доме.

Моя рука сжала оружие.

— Что они сделали с Ресстессом?

— Черт!.. Откуда мне знать, я даже не слышал об этом... Как ты говоришь его зовут?.. Я...

— Ну ладно, кто там еще? Проклятье, да говори же быстрее!

— Марио... Он торчит, где у вас помойка.

— Торчал, ты хочешь сказать?.. Ну ладно, а что, полицией там не пахнет?

— Никого. Они... Они были и смотались. Гусь, ну, чей склад, он прикрывает им хвосты, ну, нашим то есть... Бэбкок и этот... Григ. Они из Джерси. Они...

Стэн совсем слаб. Я дал ему пяток минут, чтобы пришел в себя, но он начал блевать прямо себе на грудь. Стэш опять впал в тихую панику и трясся всем телом,

— Что еще, Стэн?

Он покачал головой.

Я видел, что здесь нечего больше допытываться, здесь сказано все. Стэш вышел из машины и обошел вокруг. Я подтолкнул к нему Стэна, он вытащил его, и вот они стояли здесь, как прирученные мною животные. Я сказал:

— Если я еще где-нибудь, когда-нибудь увижу вас, ребята, не обижайтесь, получите пулю. Впрочем, я даже не надеюсь, что до этого дойдет. При такой вашей бурной жизни меня наверняка кто-нибудь опередит, угрохает по всем правилам старинной гангстерской жизни, и молите Бога, чтобы это был какой-нибудь инструмент елизаветинских времен, а не что-нибудь современное вроде кольта. А мне не попадайтесь, вы поняли?

— Боже! Мне срочно нужен врач... Мне нужен...

— Тебе правду, Стэн, про меня сказали, я крутой мэн.

— Райан... Райан...

Я завел автомобиль.

— Подыхай так, — сказал я ему. — Без врача.

Развернув машину, я проехал туннель и припарковался на большой улице, протер руль, ручки дверей и все, чего я касался, потом бросил машину и отправился на поиски телефона. Когда трубку взяли, я сказал:

— Начальник?

— Райан...

— О’кей, начальник. Теперь слушай сюда. Мы должны сейчас встретиться.

— Это нежелательно.

— Братец мой, я ведь подниму шум, так что ты давай не отказывайся.

Он помолчал. Он не тарахтел в трубку о том-то и о том-то. Он просто молчал минуту — целую минуту — и думал. Потом сказал:

— С тобой встретятся.

— Именно ты, дружище.

— Где?

— В кафе «Труха», это на...

— Знаю где.

— Тогда до скорого. Бригаду свою оставь дежурить у телефона, но сам приходи один. И быстро.

Он, ничего не ответив, положил трубку.

Придет, никуда не денется.

Я взял кэб, добрался до «Трухи», отпустил машину и стоял на противоположной стороне улицы, стараясь не бросаться в глаза. Минут через десять подкатил другой кэб, из него вышел Тощий и направился к кафе. Когда я удостоверился, что за ним никто не тащится, я тоже вошел внутрь.

Он сидел здесь, возле столика, с чашкой кофе перед собой, и ждал.

— Ну вот, начальник, — сказал я, подсаживаясь к нему.— Это ведь не так противно, как в прошлый раз, верно?

Лицо его было сурово.

— Давай говори, Райан, я слушаю.

По некоторым причинам я не был сейчас раздражителен, просто немного устал. Я крепко потер лицо руками, потом наклонился и пристально посмотрел ему в лицо.

— Арт Шейт убит.

— Мы знаем, — кивнул он. — Городская полиция дума-~ ет, что ты убил.

— Городская полиция думает то, что ей подсказывает продажная пресса. Кто его обнаружил?

— Молодой парень сверху обратил внимание, что Арт больше не стучит на машинке. Он ведь все стучал, пытался стать свободным художником...

— Итак, я убил его? Алиби нет. Доказательств нет. Есть только мое слово: Арт был моим другом.

Он смотрел на меня, будто размышляя о том, чего стоит мое слово. Потом сказал:

— Убит Испанец Том.

— Да уж, мертвец.

— Ты был рядом. Мои ребята тебя засекли. Мы замяли историю.

— Я пришел туда сразу после случившегося. Замяли они... Полюбуйтесь! Нечего вешать на меня всех мертвецов.

Его глаза сделались узкими щелочками.

— Ты что-нибудь разузнал о нем?

— Ничего. Но скоро, черт возьми, я все разузнаю.

— Как?

— Я почти уверен, что знаю, где будет его дружок сегодня вечером.

— Ты не хочешь сказать мне?

— Нет, начальник. Я сам должен все по этой части выяснить.

— Хорошо, Райан. Тогда скажи, зачем ты меня звал? Что ты хотел сказать мне?

Я сидел, откинувшись на спинку стула и сопел. Потом заговорил:

— Слушать я пришел, а не говорить. Есть несколько вопросов. И хочу получить честные ответы. Точка. У меня странное ощущение, что я приблизился к чему-то, даже прикоснулся к чему-то, что может стоить жизни не мне одному. Теперь сознаюсь, начальник, что я дурака валял тогда у тебя на шестнадцатом этаже. Я не из-за денег пошел на это, я ведь не то что эти вшивые бизнесмены... И объяснять почему — тоже не хочу, просто раз пошел, то буду идти до конца. И если ты по-прежнему рассчитываешь на меня, то давай отвечай на мои вопросы. Клещами надо тянуть из тебя информацию.

Он коротко махнул рукой:

— Спрашивай.

— Был ли я втянут в это дело по указанию свыше или просто потому, что попал под подозрение?

Он ответил не сразу:

— В общем, и то и другое. Ты был под подозрением, потому что ты был связан с Биллингсом. А мы хватаемся даже и за соломинку, какой бы маленькой она ни казалась.

— Почему?

— Ты знаешь, почему. Все, что делал Биллингс, было делом интернационалистов. Противостояние двух континентов разразилось войной торговых зазывал. Мы знаем, что где-то что-то постоянно развивается, но только не знаем где и что.

— И вас это все еще горячит?

Он улыбнулся мне весьма холодно:

— Мы же должны постоянно и сами развиваться, разве не так?

— Слушай, начальник, давай как-нибудь приблизимся, наконец, к нашему делу, а то что-то мы больно далеко уходим в сторону.

Я ждал, улыбаясь ему в ответ с такой же холодностью. Если ему от меня что-нибудь нужно, то пусть тоже идет до конца, а не играет в какие-то таинственные игры с непонятными намеками.

Наконец он снова заговорил:

— Случайное совпадение обстоятельств — убийца людей.

— Начальник, а не поздновато ли сейчас для философии?

—-Да, конечно... Мы тут узнали кое-что об Испанце и о Лайесе. Можем теперь примерно предположить, что случилось.

Я кивнул ему в радостном согласии:

— Вот именно! Они оказались возле чего-то, что взять им было не под силу, а очень хотелось.

Всем своим видом я продолжал изображать согласие, отчего начальник даже покосился на меня. Потом кивнул и продолжил:

— Мы запросили Лиссабон, тамошние ребята наведались в порт, и ночной сторож в доках вспомнил тех двоих, он как-то застал их пьяными на тюках с тряпьем. Там это не редкость, поэтому он решил, что лучше пусть выспятся и уйдут своим ходом, чем он будет сражаться с пьяными, пытаясь вытурить их с охраняемой территории. Он даже и забыл про них. А чуть позже там объявилась какая-то девица и с дикими криками порывалась броситься в воду. Он все оттаскивал ее, оттаскивал, но она упиралась, и так они проваландались что-то около часа. Он уже хотел плюнуть и уйти, но она сама начала вязаться к нему... Мы предполагаем, что это был спектакль, разыгранный, чтобы отвлечь внимание сторожа от каких-то делишек возле «Гейстри». И скорее всего, мы так думаем, во время всей этой заварушки Эскаланти или Лайес, а может и оба сразу, возьми да и проснись, и видели все, что происходило внизу, не только сторожа с девицей, но и тех, у судна. Они решили, что тут дело обычное, что оно пахнет контрабандой, ну и подумали, что хорошо бы войти в игру и сделать себе быстрые и легкие баксы.

— Эта версия чем-нибудь подтверждается? — спросил я,

— Нам стало известно, что испанские таможенники вместе с Интерполом провели тщательные поиски на всех судах. И ничего не нашли, даже в тех местах, где обычно что-нибудь протаскивалось. Четыре больших операции ничего не дали, С тех пор как существует морское пароходство, хорошо известно, что все контрабандные операции осуществляются по тщательно разработанным планам, где предусмотрены все непредвиденные помехи. В этом случае, думаю, сработал вариант действий, обговоренный заранее. Какая-то контрабанда не пошла в Лиссабон, раз о ней узнал кто-то из экипажа, ведь «Гейстри» только транспортер,

— А кто вовлечен в это на борту?

— Да никто! Я же и говорю, «Гейстри» перевозил контрабанду, но на его борту не было ни одного контрабандиста. Это дело — не одноразовое мероприятие, вся система поставлена на широкую ногу. Несомненно, «Гейстри» был весьма подходящей посудиной для транспортировки чего угодно. Им пользовались всякий раз, как возникала нужда, а ни один человек из экипажа даже не знал. Это дела портовиков. В одном порту докеры находят способ загрузить тайники, в другом порту другие докеры другой страны находят способ разгрузить эти тайники. Эти группы достаточно проворны, и, как ты понимаешь, ими верховодит некто, кто ведет дело вполне планетарно, имея информацию из всех портов мира. Они делают громадный бизнес. Думаю, их руководители представляют из себя нечто вроде правительства, только подпольного. На «Гейстри» мы проверили всех до одного человека, и все они оказались чистенькими. Лайес и Эскаланти по чистой случайности влезли в чужое дело, которое из-за этого дало сбой. Мы, конечно, обшарим все судно сверху донизу и обнаружим, как и где прятался груз. Но вот сам груз... Вряд ли мы теперь выясним, где он и что из себя представляет.

— Ищите, начальник, ищите. Это может привести вас к Биллингсу.  .

Начальник посмотрел на меня через стол, в его глазах загорелось любопытство, искреннее на этот раз:

— Ты знаешь что-нибудь, Ирландец?

— Догадываюсь. Но, возможно, ошибаюсь.

— Не хочешь сказать мне?

— Пока нет.

Какое-то время я сидел молча, давая всем частям информации медленно соединиться в нечто целое. Потом сказал:

— Я слышал о Джуане Гонсалесе, то есть о том, во что он влез. Говорили, будто двое искали покупателя на свой товар, и им подвернулся Джуан — вот вам еще одна случайность, — Джуан лох в этих делах. Эти двое продавали недорого, тоже, наверное, имея на то причины, но Джуан слишком уж радостно, как всякий неопытный покупатель, согласился взять у них товар. Ну, они быстро смекнули что к чему и подняли цену. Допускаю, что Джуан посоветовался со своими знакомыми моряками, Испанцем Томом и Лайссом, а те свели его с Биллингсом, у которого деньги водились. Ну тот и дал возможность Джуану сделать покупку, вероятно, на основе товарищества, мол, продашь товар и вернешь долг. А потом просто убил беднягу, и покупка оказалась у него. Вообще Джуан был до смерти напуган. Может, товар показался ему страшноватым?.. Биллингс, впрочем, тоже струхнул. Даже в полицию побежал. Но вот кто его пришил? Первоначальные владельцы товара, решившие, что он им и самим пригодится? Или новые покупатели, которым Биллингс хотел толкнуть этот товар? И что за товар, в конце концов? Так что, начальник, вопросов пока слишком много. Куда, вообще говоря, этот товар подевался? Кто его новый владелец?

— Кто эти двое, Ирландец?

— Вот тоже вопросики. Эти-то двое, думаю, толкали тот самый товар, который не ушел с «Гейстри». А вот Лоудо... Арт потому и погиб, что был близок к разгадке Лоудо — это кличка кого-то из мафии Восточного побережья.

Начальник не реагировал на сказанное. Будто не слышал.

— Не очень важная информация, так, что ли? — спросил я.

— Важная, не важная, кто знает... Мафия — это слишком всеобъемлющая формула, расплывчатый термин. — Он помолчал, потирая подбородок кулаком. — А ты чего-то не договариваешь, а?

— Что же?

— Кто и почему хочет тебя убить?

Я продемонстрировал ему свою парадную улыбку — все зубы.

— Подожди, когда я узнаю это, я приволоку тебе твоего Лоудо, сынок.

Он показал мне еще больше зубов и сказал:

— Может, ты и прав, батяня, собираясь ломить в одиночку...

— Ну нет, приятель, не совсем. Я ведь у тебя работаю за чемодан с купюрами, так ты должен что-то хоть иногда делать для своих подчиненных, кроме выплаты им денег. Например, создавать приемлемые условия труда...

— Говори конкретнее.

— Ты что, не знаешь, что моя берлога обложена со всех сторон, так, что я не могу даже зайти домой сменить рубашку? Кстати, если ты не знаешь, то я тебе скажу, там сидят те самые ребятишки, которых ты так любишь ловить. Целый букет, за который ты мне спасибо скажешь, когда соберешь его. Не возьмешься ли ты за это грязное дело? Почисть мое логово и мне поможешь и себе.

— Мы знаем, где они. Мы уже думали об этом. Мы даже были там, когда Этчинг со своим братцем загреб тебя сегодня.

— Ничего себе! Они наблюдали, черт вас возьми! Это была не слабая поездка, скажу я тебе. Почему вы не вклинились?

— Не хотелось засвечивать ребят, вообще наше присутствие. Да и потом, я не сомневался, что от этой шушеры ты выпрыгнешь и без нас. Кстати, где они?

Я посмотрел на Тощего с таким же небрежным видом, с каким он сообщал мне о своей доблестной засаде, и так же небрежно сказал:

— Где-нибудь в Джерси, полагаю. А Стэн Этчинг — с дыркой в кишках.

— Превосходно! Я зарегистрирую это как устное донесение. — Он встал, посмотрел в окно и сказал: — Будет прекрасный вечер. Звони, если что.

— Конечно, — мягко ответил я, — конечно, начальник.

Это было в 3 часа 35 минут, день еще не исчерпал себя.

Я ждал в наружных дверях, пока не увидел тачку с сигналом «свободно» на лысине, остановил ее и доехал до офиса компании «Питер Ф, Хейнис III» и, чтобы не маячить на виду у всех этажей, нырнул в подъезд, а деньги для расчета с шофером дал мальчику лифтеру. Тот посмотрел на меня, пожал плечами и пошел отпускать машину.

В помещении, куда я поднялся, было тихо. Лишь из какой-то дальней комнаты слышался стук пишущей машинки, да в другом конце коридора происходил невнятно-монотонный разговор, скорее всего, по телефону, поскольку голос был один.

Неприметная дверь возле приемной неслышно открылась, и из нее вышло рыжее создание. Девушка была в эффектном зеленом платье и знала, что оно идет ей. Она взглянула на меня и сказала:

— Мне хотелось, конечно, чтобы ты пришел посмотреть на меня, но не думала, что ты объявишься в самом деле.

— А ты что это, крошка, трудишься и по субботам?

— Не во всякую субботу, но иногда приходится. Мне даже нравится, в выходные здесь так спокойно. А тебя что, интересуют мои свободные дни?

— Меня интересует Кармен. Она здесь?

— Мисс Смит?

— Нет, именно Кармен. Мы с ней большие приятели.

— Вот как? — Она закатила глаза, потом снова взглянула на меня и улыбнулась. — Я за вас рада. А сама я как всегда пролетела... Нет, ее здесь нет. Она делала покупки, недавно заходила и ушла. Ты звонил ей домой?

— Пытался.

Она подошла к телефону и набрала номер. Я ждал, стоя рядом, но рыжая сказала:

— Никто не отвечает. Но ты, если хочешь, можешь оставить для нее сообщение.

— Записку?

— Нет, телефонное сообщение.

Я не понял, и она, весело посмотрев на меня, пустилась в объяснения. Здесь, в здании, была очень удобная аппаратура для такого рода сообщений и передач.

— Нужно набрать ее номер и подключиться после десятого звонка. После сигнала у тебя три минуты для разговора. Потом все, кому нужно, получают эти сообщения сразу, как только оказываются у своего телефона. Ну, давай я сама передам, хочешь?

— Умница. Скажи ей, что я буду у нее к ужину, часов в шесть.

Повесив трубку, рыжая сказала:

— Послушайте, мистер...

— Райан.

— ...Мистер Райан... от вас не будет беды мисс Смит, а?

— Не думаю. А что такое?

— Я видела, что-то глаза у нее больно светятся...

Я ждал, что она скажет еще. Она сказала:

— Я знаю, кто вы, мистер Райан. Хотя портрет на афишах сильно вам льстит.

По телу у меня пробежал легкий жар, порожденный ничем другим, как страхом. Значит, афиши существуют. Я будто ощутил резкий толчок в грудь... Как сильно эта малышка смогла меня обескуражить. Она, конечно, видела, что со мной происходит, слишком уж внезапно все произошло, так что я не мог не выдать себя.

Она вновь улыбнулась, но в ее улыбке не было ни злобы, ни коварства, ничего вообще агрессивного.

— Можешь подзаработать, — справившись с собой, сказал я.

— Я беспокоюсь о мисс Смит. Она знает?

— Да, знает. Она помогает мне.

— Мне кажется, что ты не мог сделать всего того, в чем тебя обвиняют.

— Ну, если что и сделал, то действительно не все, — сказал я ей не колеблясь. — Полагаю, в конце концов все прояснится и все невиновные будут вымыты с мылом.

— Ты уверен?

— Когда я попадаю в дурную историю, я не занимаюсь после нее большой стиркой. Я не из тех, что стирают плохие воспоминания, как грязные носки, я просто выброшу их, как всякую провонявшую одежду. А сам вымоюсь с мылом.

Смех ее оборвался и глаза посерьезнели. Она сказала:

— Не дайте случиться плохому, мистер Райан.

— Я постараюсь, рыжик.

Захватив несколько свертков, оставленных здесь Кармен, я вышел на улицу.

Мои хвосты, если и были, то хорошо запрятались, я их. во всяком случае, нигде не замечал. А парень с кучей пакетов и свертков скорее всего сойдет за посыльного — они просто не обратят на него внимания.

Скоро я достиг дома Кармен, была четверть шестого, и я не особенно торопился. Выйдя из лифта, достал ключ, выданный мне Кармен. Когда открыл дверь, услышал диковатый, глухо отбивающий такты джаз и, сделав несколько шагов, увидел Кармен, танцующую под эту музыку в середине комнаты. Положив свертки, я вошел и засмотрелся на нее. Она была большая, казалось, занимает всю комнату, танцуя под эти резкие- звуки чувственный танец, не всегда попадая в такт, но прекрасно выражая свое состояние. Под черным облегающим свитером явно ничего больше не было. Чернота свитера, грубая его фактура удачно оттеняли чистый тон лица. Широкая юбка сочно-коричневого цвета при поворотах раздувалась колоколом, мельком давая увидеть длинные, прекрасно двигающиеся ноги. Вращалась она весьма умело, как профессиональная танцовщица, и колокол в какие-то моменты выравнивался в идеальную форму, и я почти видел, а больше угадывал, что и под юбкой не больше одежды, чем под свитером. Она смеялась мне через всю комнату, и я приблизился, успел захватить рукой ее поясной ремешок и закружил вокруг себя, пытаясь на ходу поцеловать.

Дышала Кармен глубоко и часто, лицо разрумянилось, а глаза сияли как звезды. Она остановилась и взяла мое лицо в ладони:

— Ирландец, мне так хорошо... Никогда ничего похожего...

— Мне тоже.

— Я хочу, чтобы это было наяву... Я ведь сплю? Чтобы мы...

— Все разговоры потом, не сегодня, хорошо?

— Хорошо. Будешь ужинать? У меня есть бифштексы.

Глядя на эти места, ты все о них понимаешь. Вот старое здание, кто-то арендовал целый этаж, убрал перегородки, и танцевальный зал готов. Осталось только сделать помост для оркестра.

Публика, надо сказать, была здесь весьма ароматна, особенно когда ты только входишь с улицы. Позже все запахи перебивались запахами джина и дешевой парфюмерии, и потом ты их уже не замечал. Но когда ты входил с улицы, ты чувствовал, что здесь просто воняет, примерно как в спортзале, но с примесью чего-то порочного.

Парень у дверей продал нам двойной билет, и мы с Кармен вошли. Кармен двигалась весьма игриво. Даже жвачку жевала она, играя, игрой было и то, как несла она свою сумочку, свисающую на тонком ремешке с плеча, да и сама сумочка была ничем иным, как средством для игры. Местная публика, которую с легкостью можно было бы назвать сбродом, гнушалась безалкогольных напитков, ожидая, когда принесут виски. Все пятеро джазменов были на месте, плавая в поднимающихся клубах дыма, они наигрывали что-то свое, тихое, с закрытыми глазами, еще не для публики, а исключительно для себя.

Я пригласил Кармен на танец, и мы прошлись совсем рядом с вышедшим для соло саксофонистом. Он подмигнул нам, а его инструмент приветствовал нас как бы от себя лично, издав несколько понижающихся тревожных стонов.

Одиночки тоже прибывали в зал, их было немало, примерно по трос на каждую пару. Ночь обещала быть беспокойной.

Суббота, дождь, дам на всех не хватает.

Я спросил Кармен, нуждается ли она в моих подсказках. Она взглянула на меня, локоны ее раскачивались в такт музыке, и она сказала:

— Милый, я примерно знаю, что делать и говорить.

— Ну что? Скажи мне?

— Проверяешь, не забыла ли я? Альфредо Лайсс, парень с «Гейстри». Я передавала ему деньги на заморские часики. Мы договорились встретиться здесь.

— Смотри, детка, берегись волков!

— Мне нравятся волки.

К десяти в помещении стало довольно многолюдно. Матросы, докеры, бродяги, кого здесь только не было, и молчаливы они были лишь первые минуты, когда входили. Все стены были уставлены парнями-одиночками, рассматривающими женщин, мысленно решая или обсуждая с приятелями, какую бы они выбрали для себя. Вокруг, как сторожевые псы, бродили здоровенные типы, пресекающие в корне все намечающиеся конфликты, и хотя вид они имели дремотный, но вмиг напрягались, чтобы вышибить из зала очередную пару-тройку буянов, освобождая публику от возможных неприятностей.

Я взял для Кармен легкую выпивку, а себе, чтобы не брать сдачу с доллара, два имбирных пива. Не успела она еще допить свой коктейль, как прилипала с елейными глазками, разодетый весьма вызывающе, подвалил к ней и, ни слова мне не сказав, пригласил ее на танец. Она вопросительно взглянула на меня, и я кивнул:

— Вперед, милая, это будет незабываемое переживание.

Лицо прилипалы напряглось, но он взял ее за руку и без слов повел в толкучку тел. Низкорослый парнишка хлопнул меня по руке и сказал:

— Сеньор, опасайтесь этого парня, он не ходит сюда просто так, чтобы послушать музыку, всегда что-нибудь затеет...

Я дождался их возвращения и, когда увидел, что прилипала не собирается отлипать от моей девушки по-хорошему, двинул ему слегка в челюсть, не сильно, так, чтобы он не упал, после чего мы с Кармен отошли оттуда. За спиной ругался липучка, но вслед за нами благоразумно не потащился.

Мы порасспросили вокруг, но никто не видел или не знал того, кого мы разыскиваем,

Около полуночи разразилась блиц-лотерея, и некая пышная дама в золотом платье, ко всеобщему ликованию, выиграла бутылку шотландского виски.

Один из джазменов уже поглядывал на часы, а два крупногабаритных амбала принялись не на шутку выяснять отношения, распугивая своими телодвижениями танцующих. В спешке вышибалы вместе с драчунами зацепили еще нескольких парней, наблюдавших начало драки, и весь ком был выбит наружу. Группа танцующих постепенно начинала редеть, так же, впрочем, как и шеренги тоскующих одиночек.

Но Лайес... Я так надеялся найти его здесь. Неужели он не появится? А если он уже здесь, как я узнаю его? Единственное, что можно предположить, что веселым он будет вряд ли. И если он и пришел сюда, то, конечно, отирается где-нибудь с краю, где толпится побольше народу.

Я отправил Кармен на разведку в дамский угол, надеясь, что ей удастся разузнать что-нибудь у местных красоток, а сам начал обход поредевших холостяцких шеренг. Большинство парней сбивалось в группки, разговаривая, споря и выпивая, они казались людьми, вполне довольными проведенным временем. Я обошел все помещение, если и глядя на кого, то совсем незаметно. Я просто надеялся на случай. И случай, как бывает всегда, когда ищешь его, находится,

Я остановился выпить кока-колы. Кармен что-то долго не возвращалась, и я искал ее глазами в толпе, чтобы

вовремя выдернуть, если понадобится, из этой колышущейся нетрезвой массы.

Продавец напитков с передником, полным денег, спросил:

— Ты ищешь свою девочку, сеньор?

Я бездумно ответил:

— Да нет... дружка, что-то не вижу. Альфредо Лайсса. Того, что с «Гейстри».

— Фредо. Он где-то здесь. Только что прошел прямо за тобой с этой своей Марией. — Парень даже привстал на носки и вытянул шею, всматриваясь в толпу, затем показал пальцем: — Да вон он, смотри, вон! Видишь, сеньор?

Я притворился, что смотрю немного в другом направлении, чтобы он показал мне точнее. Парень сказал:

— Куда ты смотришь? Вот же он, в сером костюме, сеньор. Возле коробок из-под содовой.

— А! Вижу! Спасибо, малый.

— Пожалуйста, сеньор.

Я пересек помещение, пролагая свой путь сквозь аплодирующих джазу танцующих. Я оглянулся на саксофониста, раскланивающегося перед публикой, и в этот момент кто-то схватил меня за руку. Это была Кармен, которую я тотчас протолкнул вперед себя, двигаясь в нужном направлении.

— Райан... Он здесь. Девочки сказали, он с Марией и...

— Знаю, детка. Здесь он, мне его показали.

В этот момент джаз начал новую пьесу. Я обхватил Кармен, и мы танцевали по направлению к тому, кого называли Фредо. Не успел я дойти до него, как он вышел танцевать с хорошенькой черноволосой девочкой и чуть было в толкучке не потерял ее.

Но теперь ему легче было потерять партнершу по танцу, чем меня. Я направлял Кармен все ближе и оказался возле него; он глядел вниз, на личико Марии, но будто не видел его вовсе. Лицо его казалось маской, скрывающей под собою другое лицо, парализованное чистым ужасом.

А мы все приближались и приближались, пока не оказались рядом, и тогда я произнес:

— Фредо...

Белизна страха захлестнула загар на его лице. Когда глаза его встретились с моими, они были полны смерти.

Я изобразил улыбку «старые друзья встречаются вновь», пожал ему руку и повел вместе с девочками с танцевальной площадки. Кармен я шепнул, чтобы они с Марией сходили попудрить носики, пока мы тут малость поболтаем. Когда девушки удалились, я похлопал парня по плечу, давая представление для всех желающих поглазеть на парализованного невесть от чего битника, которого я выволакивал из гущи.

Представление было хоть куда, но только не для Альфредо Лайеса. Он уставился на меня своими глубокими черными глазами. Он уже давно жил в ожидании не просто чего-то ужасного, а смерти, и вот он теперь думал, что смерть, она здесь, рядом, что она уже подошла к нему вплотную и хлопает его по плечу.

— Ты хочешь убить меня теперь, здесь, сеньор?

Я смеялся, а в это время говорил ему так, что никто, кроме него, не мог слышать:

— Я хочу тебя вывести из этой толкотни, мистер. Я вообще хочу вывести тебя из всей этой истории, ты меня понял?

Он конечно, ничего не понял, но сказал свое «Si!».

А я продолжал:

— Я не враг, Фредо. Мы просто должны поговорить. Скажи, ты был здесь раньше?

— Si, сеньор. Мы часто здесь были.

— Где запасный выход? Где нам лучше поговорить?

Он начинал помаленьку меня слышать. Его рука намертво вцепилась в мою. Еще бы, надежда сулит ему спасение от смерти, новую жизнь.

— В углу, там запасный выход, он ведет на помойку. Сеньор, они хотят убить меня, да?

— Надеюсь, нет, парень. Ты выходи, а я скажу только девочкам, чтобы они подождали нас, и тоже выйду.

— Si. Я иду. Я скажу вам что-то.

И он ушел.

Я ждал рядом с компанией джонов, пока Кармен и Мария не вышли, потом сказал, чтобы они ждали здесь. Никаких вопросов не последовало. Издали они казались двумя оживленно болтающими подружками.

На полпути я остановился, увидев знакомого парня, танцующего и разговаривающего с темноволосой куколкой. Я сказал:

— Хэй, парень!

Джейк Мак-Гэффни посмотрел на меня и удивился не меньше моего:

— Ирландец! Что ты здесь делаешь?

— А ты?

Он ухмыльнулся в сторону своей куколки:

— Черт, хотел бы я сам знать! Спроси у Бетси. Это она приволокла меня к этим чертовым туземцам со всей их здешней чертовщиной.

Куколка улыбнулась, пролепетала что-то по-испански, и они с Джейком продолжили танец.

Я подошел к другой стороне, сзади два парня катили к запасному выходу контейнеры с мусором. Первый открыл дверь, и как только она оказалась открыта, ночь раскололась надвое хлопнувшими вспышками трех близких выстрелов. Несколько девушек за моей спиной шарахнулись от этого места, пронзительно завизжав.

Тотчас в помещении состоялось всеобщее помешательство, народ проталкивался ко всем выходам, ругаясь и вереща на дюжине разных языков. Когтями и локтями отталкивая друг друга, они прокладывали свой путь к улице, прекрасно зная, что означают эти слабые вспышки и хлопки. Двое парней ускакали совсем как перепуганные насмерть кролики, бросив застрявшие в дверном проеме контейнеры, карабкаясь через которые, я выбрался наружу через пресловутый запасный выход.

Рука крепко сжимала рукоять инструмента, я затаился в тени. Ждал целую минуту, понимая, впрочем, что теперь это не обязательно. Кто бы тут ни стрелял, ясно одно, что он уже прекратил стрельбу и вряд ли продолжает оставаться здесь.

Но я был не один. За коробками из-под содовой раздался слабый стон, я заглянул туда и увидел тусклую серость его костюма, так контрастировавшую раньше с бурой смуглостью его кожи. Сейчас лицо его было таким же тусклосерым. Он обхватил руками живот и явно не имел уже оснований думать, что он вообще жив.

Я встал рядом с ним на колени, все еще держа оружие в руке. Он увидел ствол, но я покачал головой:

— Это не я стрелял, Фредо.

Он хрипло прошептал:

— Я думал, вы...

— Нет. Ты видел, кто?

— Нет. Он был... был сзади. Я подумал сначала... это вы, сеньор...

— Давай я позову тебе доктора...

Его рука коснулась моей:

— Сеньор... пожалуйста, нет. Это уже поздно. Я взялся за плохое... плохое дело. Теперь я заплатил. Как Том. Я заплатил. Это лучше... И уже не страшно...

Я не стал с ним спорить, а просто спросил:

— Ты знаешь, что ты взял с судна?

Он кивнул, глаза его почти совсем закрылись.

— Что это было, Фредо?

Икота перехватила его горло, и я понял, что жить ему осталось считанные секунды.

— Восемь... восемь кило... — еле слышно сказал он.

— Чего? Фредо! Чего?

— Героин...

Я видел, что это конец. Но я надеялся, что он скажет еще хоть что-нибудь.

— Фредо, слушай. Это вы познакомили Джуана с Биллингсом?

Он слабо кивнул, и глаза его закрылись.

— Ты что-нибудь слышал о Лоудо? Лоудо...

Я приблизил ухо к самым его губам и услышал:

— Мы все... все... мертвые люди...

— Биллингс взял покупку себе? Все восемь килограммов?

— Не знаю, кто взял...

— Фредо! Кто такой Лоудо?

Но больше он ничего не сказал. Глаза его широко открылись и были уже совсем спокойны.

Снаружи ты слышишь сирены и голоса, и все больше сирен, и все больше голосов. Они звучат все громче, все ближе, так что тебе нечего здесь больше ждать. Ты перебираешься через изгородь, идя путем убийцы и путем бездомных городских животных, накладывая на их путь бегства и страха свой путь возвращения к открытым улицам, к безопасности ночи с ее бесконечным дождем.

В этой части города кэбмены недоверчивы, так что мне пришлось показать водителю деньги, и лишь тогда он меня посадил. Довез он меня туда, где я нашел Пита Собаку, торгующего своими газетами на обычном маршруте, где побольше пивных. Я перехватил его на ходу, купил все газеты, чтобы освободить его на время разговора, и узнал все, что хотел.

В квартал вторглись неизвестные, похоже, копы в штатском. Некто затеял перестрелку с Голденом и угрохал его. Холмс в критическом состоянии отправлен в клинику с парой маслин в груди и вряд ли надеется выжить. Стиклер схвачен по обвинению в нападении на Ресстесса и, сверх того, Салливен Экт, выпущенный из тюрьмы под залог, водворен туда обратно за нарушение режима. Ресс в порядке. Слегка помят, но в порядке. Он назвал еще кое-кого, я отдал ему газеты и отправился домой.

Мрак — чрево жизни.

Узнаю знакомый узор. Все, что у гангстера есть, это его дом. Его мрак — чрево жизни, В нем ты каждый раз умираешь, засыпая, а проснувшись, каждый раз рождаешься на свет. Дом это бесценное сокровище для любого человека, но для гангстера особенно, он не может без него обойтись, хотя жизнь его часто заставляет подолгу не бывать там.

И до сих пор не нашлось минуты, чтобы позвонить Кармен. Но я почему-то был уверен, что с ней все в порядке. Я увижу ее. Завтра.

На улице шел дождь, но я его не замечал. Вода хлюпала под ногами, дул резкий и холодный ветер, а я поднял голову и подставил лицо. Его жгучие потоки будто очищали меня, сдирая с кожи вязкий запах спортзала, спиртного, дешевой парфюмерии, пропитавший, казалось, не только одежду и кожу, но и кости.

Я думал о случившемся. Не только о том, что было этой ночью. И другие ночи перебирал я в памяти. Здесь уже почти не приходилось ждать чего-то нового, каких-то свежих новостей, все и так уже закончено, и, очевидно, я вижу все отдельные части, фрагменты. Вот они, передо мной. Еще чуть-чуть, небольшая сортировка, отбор, подгонка, выделение того, что важнее, и наутро я получу целую картину. А еще я получу деньги. И Кармен. И жизнь.

Я расстегнул пальто, взял в руку свой 45-й калибр, чтобы достать ключ. Но, впрочем, я зря беспокоился о ключе, ибо дверь была уже открыта. Шляпу я держал в руке, нащупывая путь к гостиной. Дойдя до нее, включил свет.

Собственно, еще до того, как включить свет, я вспомнил, где именно ошибся. Пит Собака среди других имен не упомянул одного имени, Марио Сайна. А меня это не насторожило. Я ведь видел его последний раз совсем больного. Стэн Этчинг, вот кто упомянул его, но я не придал значения, подумав, что сведения Стэна чуть устарели. Нет, выходит, не заболел гангстер от моего лечения. Ну и живуч же он, просто как змея...

Вот он, этот Марио, оценивающий каждое свое убийство в десять кусков, сидит себе в моем доме, поджидает моего возвращения, а дуло его оружия нацелено мне прямо в живот. Он ждал меня для того, чтобы продемонстрировать свою улыбку — улыбку убийцы. Хорошая большая улыбка почти на все зубы. Бравада, вот что вредит им, этим суперменам. Всё-то их тянет на позу. Он не стал стрелян, сразу, как сделал бы на его месте любой профессионал, не думающий об эффектах, а он еще решил потешить себя хорошей картинкой, так и казалось, что он любуется всей этой сценой со стороны. Он ведь не знал, что у меня там, под шляпой, вот и улыбался, весьма довольный собой. Ну что ж, перевес был на его стороне, но он не захотел им воспользоваться... Извини, Mapиo...

Первая же пуля высадила все его мозги на стену, так что вряд ли он успел огорчиться. Омерзительный запах пороха и крови распространился по комнате, и я почувствовал себя очень скверно.

Выйдя на кухню, я открыл кран, долго сливал воду, пока она не стала холодной, потом долго пил се, вымывая изо рта скопившуюся там горечь.

Но надо было звонить. Я набрал номер Тощего и, когда он подошел к телефону, сказал:

— Это Райан. Я нашел Лайсса. Он мертв.

— Я слушаю, говори.

— Я застал его еще живым, начальник.

Он сопел в трубку с резким присвистом.

— Кто его?

— Начальник... Сколько, ну примерно, по последним данным может стоить восемь килограммов героина?

Он пытался не выдать голосом охватившего его волнения, но не мог.

— Миллионы... Здесь за двадцать лет не было такого количества! Я имею в виду за один раз.

— Вот что было в твоем багаже, мистер. И вот почему всех тут убивают.

— Ты узнал, где это находится? У кого?

— Еще нет. Но я узнаю. Скажи, вы ведь все время сидели на хвосте у Биллингса, где он околачивался?

— Не клади трубку...

Я слышал, как он выдвинул ящик картотеки, как шуршал бумагами, потом ящик задвинулся. Он взял трубку и заговорил:

— Его передвижения были достаточно однообразны и хорошо нами изучены. По утрам завтрак и бритье у Бакли, потом он заходил в «Грин Боу» или к Нельсону, обходил несколько баров в районе Сороковых улиц, а вообще обычно больше всего топтался в «Снайдер Хаусе». Как-то, незадолго до своей гибели, он предпринял пару прогулок в тот район, где городские власти планируют основать новый парк-заповедник.

— Так куда там заходить? Там, наверное, уже все здания взорваны?

— Не сразу. Снос рассчитан на несколько месяцев. А пока там еще живет несколько семейств.

— Я знаю эти места... Начальник, посмотри поточнее, может, у тебя там отмечено, на какой улице он был и заходил ли в какой-нибудь дом?

— Минутку, взгляну... — На этот раз он вернулся к трубке быстрее: — Да, Райан, здесь отмечено...

И он назвал мне улицу и номер дома.

— Спасибо, начальник.

— Помощь какая требуется? — спросил Тощий напоследок.

— Еще как! Очень даже. У меня в квартире опять лежит труп, можешь послать ребят, чтоб прибрали... Мне бы за ваш счет сделать ремонт после всей этой крови... Труп раньше звали Марио Сайном. Думаю, ему не понравится, если все его позабудут тут. Он был посажен здесь, чтобы достать меня, а твои ребята его проглядели. Пришлось мне самому позаботиться о нем. У меня все. Я позвоню тебе.

И положил трубку, хотя он все еще пытался продолжить разговор.

Я сел. Слишком много для одного дня. Узнать, что Биллингс шлялся в тот старый квартал, где я жил десять лет! Почему он возник там, что он выискивал на моей улице и в моем доме. Он и в моем доме решил загрязнить атмосферу и, перед тем как подохнуть, хотел распространять из моего дома эту смертоносную дрянь!

Только одного он не знал, что я оттуда съехал!

Я снова подошел к телефону, взялся было за трубку, но передумал, хотя все время хотел позвонить ей...

Нет, сначала необходимо осознать все до конца, все продумать. Загадки больше не было. Или она была? Фрагменты сошлись и стали целой картиной — все лица, моменты, все события и новости, — больше нечего искать, все было найдено... Кроме одного.

Недомогание и усталость оставили меня, я снова почувствовал себя в форме, совсем как в тот день, в самом начале. Простофиля выпрыгнул из западни. Я выпутался и после сегодняшней ночи вряд ли попаду в список убитых. Это не для меня. Для других, может быть, но не для меня.

Посидев еще немного, я набрал, наконец, номер Кармен, и она сразу взяла трубку. Голос ее звучал хрипло и тревожно:

— Райан! Райан! Где ты?

— Дома, детка, со мной все в порядке. Что у тебя?

— Мы ушли последними. Полиция появилась, когда я

выходила, но меня-то забирать не за что... Милый, когда мы услышали выстрелы, я подумала, что это ты.,. Тебя... Я совсем перестала соображать. И вообще, там... Ох, мы были будто козявки, захваченные отливом. Все кричали, рвались к выходу...

— Теперь все позади. Ты можешь это забыть.

— Что это было?

— Фредо. Они достали его. Не встреть я там знакомого и не задержись на полминуты, меня бы тоже достали.

— Ох, Райан!

— Я еще застал его живым. Он даже успел кое-что мне сказать, так что я теперь действительно иду, как говорил мой покойный друг Арт, на войну... На настоящую... Котенок, ты хочешь посмотреть, как это делается?

— Только... если нужна моя помощь.

— Нужна, Кармен, нужна. Так что хватай тачку и приезжай сюда. Жду тебя.

Я дал ей адрес, повесил трубку и пошел сменить рубашку. Пройдя мимо Марио Сайна, я вышел на улицу и стоял в тени, ожидая. Дождь, кажется начинал утихать.

Когда кэб прикатил, я плюхнулся в него и нашел здесь свою возлюбленную. Дышала она прерывисто, разрыдалась, все время называла мое имя, и я не знал, как се успокоить. Я назвал водителю мой старый адрес.

Улица, на которую мы приехали, умирала. Какая-то жизнь еще теплилась в нескольких окнах тусклой светящейся желтизной свеч или каких-то фонарей; свет уже был здесь повсюду отключен. Бедствие, настигшее эти старые края, подстегивало, казалось, уличное движение, заставляло его торопиться в страстном стремлении прочь, прочь от ветхости и разрушения.

Я остановился, Кармен насмешливо посмотрела на меня и коснулась рукой, будто напоминая о своем присутствии.

— Размышляешь?

— Кое-что вспомнилось...

— Ну!

— Раньше я здесь жил.

Я кивнул- на пустые дыры окон второго этажа в здании напротив.

Худой согбенный старик с изможденным лицом и седой тусклой бородой возник из темноты, подозрительно взглянул на нас, а потом его рот скривила ухмылка:

— Никак это мистер Райан? Вернулся взглянуть на прошлое?

— Хэй, Сэнди! Да, у меня тут одно на за конченное дельце... Ты-то почему все еще здесь?

— Этот Коупик Врискинг согнал нас всех, кто не хочет отсюда уезжать, он нас всех согнал в одну кучу, говорит, чтобы никого случайно не взорвать... Вот мы тут все. А ты помнишь, Райан, как они тут начинали ломать? Их тут столько, бездельников, все обшныряли... Стоило бы их за это.,. А если все вернутся?..

Я повернулся к знакомому подъезду, в который входил столько лет, и спросил старика:

— Послушай, Сэнди, здесь еще кто остался?

— Там Стив. Он собирался надраться,.. Хочешь взглянуть на него?

— Это не срочно.

Сэнди взмахнул рукой и на прощанье сказал:

— Хочешь, насмешу тебя? Не пойму, почему никто сюда не возвращается. Вот уже три недели, как все только выходят и уходят и никто не возвращается... Куда они все проваливаются?..

Мы смотрели, как он удаляется вдоль тротуара, шаркая подошвами и продолжая бормотать что-то себе под нос, и Кармен сказала:

— Грустный человечек.

Я взял ее за руку, и мы вошли в разверстую утробу парадного.

Шрамы и рубцы бурлившей здесь некогда жизни были все еще свежи, здесь все еще витало ощущение людского присутствия, даже будто слышались голоса, особенно детские. Бледный свет фонаря, забранного пыльным колпаком, создавал обманчивое ощущение тепла и навевал тоску; странные тени окружали нас, проползая по стенам. Где-то за стеной послышалось глухое нетрезвое бормотание и кашель.

Фонарь, очевидно» оставили рабочие Коупика Врискинга, он был переносной, и я решил взять его с собой. Его коробчатый каркас с пыльными стеклышками висел на шесте, укрепленном между перилами. Я снял его, приблизил к Кармен, будто извлек из сумрака на свет ее милую улыбку. Держась за руки, поднялись мы наверх.

Возле дверей мы остановились, я повернул ее голову к себе и сказал:

— Ты ничего не говоришь...

— Что я могу сказать? Все так странно! — Невольная дрожь пробежала по ее телу, и она договорила: — Все, что ты делаешь, все это... так необычно. Я никогда не знаю, чего ожидать от тебя в следующую минуту.

— Это жизнь гангстера, киска.

Какое-то время она стояла, задумавшись, потом легко встряхнула головой:

— Вы нереальны, мистер Райан. В тот день, когда я увидела вас впервые, вы были совсем другим, но теперь с вами что-то случилось.

— Не со мной, моя радость. А со всем этим вшивым миром, который вытряхивает меня отовсюду. Вот и приходится вести жизнь гангстера. Что делать, раз нет другого пути и другой возможности высказать этой глупой пустой расе готового платья все, что я о ней думаю. Я бы мог держаться подальше от их чертовых организаций, мелочной суеты и обид... Я ведь могу пить свой собственный яд и быть каким угодно грязным подлецом по своему выбору, но они все норовят напоить меня своим ядом.

Я взялся за ручку двери. Она легко повернулась, и дверь открылась.

Что-то в этом было от посещения собственной могилы.

Вот он, мой стул, стоит себе у окна. Журнальный столик госпожи Винклер по-прежнему подпирает стену. Зеркало, правда, украли. И книжную полку тоже. Когда я вошел с лампой в спальню, каркас железной кровати отбросил узорную решетчатую тень на стену. Матрас тоже кто-то стянул.

Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Сквозь пыльные, заросшие грязью и копотью стекла все предметы расплывались. Я поставил фонарь на пол, направив свет его к потолку. Затем опустился в кресло, а Кармен присела на его деревянную ручку.

Я заговорил почти беззвучно:

— Такие истории начинаются словами: «в некотором царстве, в некотором государстве». Эта началась в Лиссабоне, где двое выпивох, именуемых Фредо и Испанец Том, случайно оказались свидетелями тайной загрузки наркотиков на судно. На самом судне никто не знал, что оно транспортирует наркотики, — докеры одного порта пересылают докерам другого порта некий груз, а команда ничего не знает. Итак, груз, восемь килограммов героина, попал в случайные руки. Парни даже не совсем себе представляли цену этого груза, а она измеряется миллионами долларов. Что это такое для людей, которые сумму более нескольких тысяч и вообразить не могут! И вот наши счастливчики приплыли в Нью-Йорк, присвоив себе неизвестно кому принадлежащую контрабанду. Они попытались продать ее. Кому? Своему приятелю Джуану Гонсалесу, который тоже не был специалистом наркобизнеса. И вот один идиот покупает у двух других идиотов пакет стоимостью во много миллионов долларов за десять косых, купил бы и дешевле, да португальцы боялись продешевить и набавили цену, а деньги занять научили у Биллингса, с которым и познакомили его. А этот Биллингс... Вот уж вошь так вошь!

Странно, почему-то сегодня, к слову вспомнив Биллингса, я не почувствовал прилива обычной ненависти к нему.

Кармен внимательно слушала, и я продолжал:

— Джуан познакомился с Биллингсом, ладно. Хорошо. И вот Биллингс дает ему десять тысяч будто бы в долг, а когда Джуан совершает покупку, Биллингс предлагает перепродать ему пакет за те же десять тысяч, пообещав, вероятно, более крупные сделки на будущее. Джуан не подумал ни о чем хорошенько, ему уже и десять тысяч, свалившиеся с неба, казались большим богатством, но главное для него и не эти деньги, а сотрудничество с таким крутым парнем, как Биллингс. И ведь фактически Биллингс для начала просто подарил ему эти деньги, заплатив за сверток два раза по десять тысяч. Самому же Биллингсу казалось, что это обошлось в гроши. Миллионы и двадцать тысяч. Джуан Гонсалес и жене сказал, что они с его новым партнером провернут кое-что покрупнее... А теперь он в могиле, это была его первая и последняя афера. Конечно, зачем Биллингсу партнер? Груз для Джуана был слишком велик, он и сам что-то почувствовал. Не верилось ему в удачу, смерть он почуял: просто такие, как он, никогда не имеют в этом мире шанса выскочить. Но жену он уверял, что вышел на верный и широкий путь. И вот в страхе не выдержал, пихнул жене эти не до конца понятые им деньги и попытался удрать. Биллингс его поджидал, чтобы бросить под колеса первого попавшегося случайного грузовика. Тем самым он слишком тяжкий груз Джуана перевалил на свои плечи. О тех двоих он не беспокоился, они ведь не знали, кто перекупил у Джуана.

В ее глазах разгоралось любопытство. Она так внимательно следила за моей мыслью, что даже неосознанно проводила кончиком языка по зубам. Она сказала:

— Но эти двое других... их убили.

— Знаю. Я еще подойду к этому. Биллингс поставил восемь килограммов зелья на продажу. До сих нор не могу понять, как он свалял такого дурака? Жадность, очевидно, пересилила разум. Восемь килограммов! Это наибольший груз отравы, когда-либо прибывший в Штаты за один раз!

Я помолчал, потом продолжал:

— Ты знаешь, попытка продажи была именно тем событием, которого все ждали.

— Кто все? — Она присела на край низкого журнального столика и спрятала руки в широкие рукава плаща.

— Те, которые потеряли груз. Всякий раз, как груз икс уходит из-под их контроля, они, конечно, испытывают адские муки ожидания и неизвестности. С организованной преступностью они легко могут совладать, но есть еще фактор случайного совпадения обстоятельств, предвидеть это трудно. И вот, представь, они не знают, куда провалился груз, кто, где, когда, что и почему. Но они сидят тихо, не дергаются, а только ждут. Потому что одно они знают твердо: рано или поздно груз обязательно всплывет. Это и произошло, как только Биллингс вылез с предложением продажи. Теперь они могли действовать, а Биллингс стал их мишенью. Недотепа учуял беду, начал переживать, но было уже слишком поздно. Когда прозвучало словцо о горячем товаре, если кто и услышал, виду не показал. Вот когда Биллингс почуял возле себя могилку. Он задергался, бросился даже в полицейское агентство, но все было поздно, поздно... Чересчур высоки ставки. Копы не послушали его, когда он умолял их действовать тихо, они вломились в открытую, и тут для него все стало еще хуже. Тогда несчастный Биллингс сделал свое последнее движение. Он знал, что они будут искать товар, и выкинул номер, уже исполненный им однажды в отношении меня. Он решил ввинтить меня в эту кутерьму. Короче говоря, подставить вместо себя... Черт, он разузнал, где я живу, надеясь, что, если меня не угрохают, так уж в тюрьму-то запихнут точно. Это, я думаю, своеобразная месть за то, что он долгие годы шкурой чуял, что жив только потому, что не встретился со мной.

Я замолчал, глубоко вздохнул и посмотрел на потолочный узор, созданный каркасом фонаря. Потом продолжил:

— Он спрятал отраву в моей квартире, детка. Он даже копам меня рекомендовал с тайной мыслью, что они найдут у меня злосчастный кулек. Кстати, я и не сомневаюсь, что нашли бы, у них ведь странные манеры, они вламываются в ваше отсутствие к вам в дом, и сидят, ожидая вас, как гостя. Конечно, у них было бы достаточно времени, чтобы везде пошустрить... Сказать копам в открытую о наркотиках он не мог, он вообще им об этом не говорил, а пудрил мозги каким-то международным заговором, в который они сразу поверили. Они решили, что и меня он рекомендовал потому, что я лучше помогу им в раскрытии этого заговора, ну и все эти их песни о безопасности нации и так далее... Дно города трещало обо всей этой контрабандной истории. Но полицейское агентство, вовлеченное Биллингсом и имевшее достаточно четкую картинку — выражение ребят с ТВ, — не знало, к чему ее прилепить. А мне им объяснять было некогда, с ними я терял мобильность — уж слишком они тупы и неповоротливы. Один ихний шеф, специально по всему свету собиравший сведения о двух пьянчужках-португальцах, Томе и Фредо, так и не понял, что это они, а не какие-то двое неизвестных, продали Джуану Гонсалесу товар, хотя знал, что вся буча началась именно с них, когда они случайно видели погрузку... Смех смотреть! А мне необходимо было найти скорее отраву, пока первоначальные владельцы не запустили ее в кровообращение нации. Вникай, детка. У копов было только два имени, мое и Лоудо. Продавец убит. Покупатель не высовывается, потому что товар опять исчез... Хорошо еще, что я умею задавать вопросы, хотя и редко это делаю. Я задал копу один вопрос, а в результате понял, где мне искать этот клятый груз...

Я подумал, хорошо бы выпить сейчас пива. Но откуда ему тут взяться? Кармен сидела и с любопытством смотрела на меня, готовая слушать дальше. У нее был вид ребенка, которому рассказывают страшную сказку. Я продолжал:

— Но мне вот что интересно. Лоудо. Это имя сидит у меня в печенках. Я найду его, я тоже азартный человек, детка, как и ты. Лоудо — это большой убийца, убийца убийц, как назвал его Арт...

— И ты не боишься, милый? Тебе совсем не страшно?

— Нет, пусть ему будет страшно, раз я пошел на эту войну. Эта восточно-побережная мафия заправляет не только наркобизнесом, они замахиваются уже на проведение собственных программ в области Восточного побережья. А Лоудо... Его, возможно, редко приглашают наверх, чтобы послушать его мнения и высказывания, но тем не менее это умный организатор и занимает достаточно большое место в пределах того, что можно определить подпольным правительством. Наркотики — это большой и... легальный бизнес, во всяком случае, в некоторых странах. Лоудо важная деталь в механизме... Лоудо — это ведь даже не имя, а шифр, код, кличка, назови как хочешь... Лоудо может быть находчивым, бесстрашным, изобретательным и, главное, имеет возможность действовать вне каких-либо подозрений. Этот человек наверняка на виду у всех, но кто может подумать?.. И еще, Лоудо в нашей конкретной нью-йоркской истории занимается организацией всего, что нацелено на обнаружение и возвращение этих восьми килограммов яда.

Она с интересом продолжала смотреть на меня, прикидывая, куда я гну.,

— Выходит, — сказала она, — все это время героин был в твоей квартире?

— Выходит, так.

Она быстро осмотрелась.

— Где?

— Слушай, но Биллингс-то как ошибся. Он не знал, что я переехал. Влепить такую штуку в пустой дом, который вот-вот взорвут!

— Неужели все это здесь? — спросила она.

— Я даже почти догадываюсь, где именно.

Она ждала, лицо ее выражало живейший интерес. Тогда я встал, пошел на кухню и, оказавшись вне пределов освещенности, прощупал в полумраке стену и фанерное ограждение раковины. У самой стены я дернул фанеру, и она отошла. Я вытащил оттуда картонную коробку, которая даже не казалась особенно большой, и поставил фанеру на место. Рукой нечаянно задел чашку, все еще стоящую на раковине, и она грохнулась на пол.

Из комнаты донесся вздох Кармен.

Я вошел, поставил коробку рядом с фонарем и наддал ее ногой.

— Здесь только одно место и было, чтобы спрятать ее, под раковиной.

Кармен не могла отвести от коробки зачарованного взгляда.

— Восемь кило, — сказал я. — Миллионы долларов. Много миллионов... Здесь хватит, чтобы отравить весь город.

— А не кажется, что много, — заметила она.

— Да уж, просто невероятно.

— И ты нашел эту дрянь! Никто не мог, а Райан нашел!

Ее голос был полон восхищения, и она улыбалась.

— Коробка из-под красных сельдей... Деньги Биллингса, выигранные на лошадках. А полиция думала, что это награбленные деньги, а полиция думала... Ничего она не думала. Знаешь, все это время они высасывали меня, думая, что я владею информацией, они думали, что я знаю, где товар и что это за товар, они надеялись выколупать из меня и то и другое. Они думали, что я всерьез взялся с ними заодно играть в их маленькую незатейливую игру.

— Игру?

— Конечно, любимая. Но я в этой сумасшедшей жизни сам — полиция. Они играли во что-то вроде рулетки. Играли в два и больше вариантов пути, а сами не имели толком и одного. Но играли они все же ловко. Да только я всегда был для них темной лошадкой, они не знают, что со мной делать. Конечно, они делают благое дело и даже иногда совершают подвиги. И порывы случаются у них вполне благородные. Ну а я, если сработал лучше их, так что я скажу им? Просто, что я был прав? Я сделал больше, чем весь их сонный департамент. Этот гангстерский город для меня что задний проходной двор, и, когда я играю, я играю только в свои игры, даже если они иногда пересекаются с играми копов. Но я даже не чувствовал их прикрытия, я играл один, открыто, с голой, незащищенной макушкой. Один! Я не жалуюсь, пойми меня правильно, и я не хвастаюсь. Меня просто удручает качество нашей полиции...

Я помолчал. Потом улыбнулся своей любимой и спросил:

— А ты, Кармен, какую ты во всем этом разыгрывала роль? Не посчитай за труд, расскажи, детка. Я хочу послушать.

— Труд?.. Какой труд? Ты о чем, Райан?

— Лоудо,— сказал я тихо. — Моя прекрасная возлюбленная называется Лоудо.

— Райан... — у нее перехватило дыхание.

— Я угадал, милая? Ну хочешь, я сам расскажу тебе, как я догадался? Ты, возможно, никогда не смотрела на картину в целом, ну так посмотри, я покажу тебе ее. Смотри же внимательно. Вот малышка, она росла и воспитывалась среди карточных столов, ее нежные ушки ловили всякие разговоры и не могли не слышать намеренных обманов. Посмотри на этого ребенка, который с самого раннего возраста купается в неправедных деньгах, он обучается приемам карточной игры и карточных обманов у самых искусных в этом деле умельцев, он находит вкус во всех вещах, которые распаляют вожделения и страсти.

Я сделал большую паузу перед тем, как сказать следующее:

— Посмотри на ребенка, который с десяти футов прострелил парню голову, оправдывая себя тем, что у того и так уже дохлые мозги.

Жуткая дрожь передернула ее плечи, и прекрасное лицо исказилось страданием.

— Остановись, Райан. Ты все угадал,.,

Я покачал головой:

— Нет, это еще не все, что я угадал, котенок.

Она прикусила зубками губу, и слезы, выкатившись из глаз, потекли по щекам. Я сказал:

— Лоудо и близко не приближался к Биллингсу... Тут некая тонкость, некая намеренность. Лоудо управился со всем этим, ничем не выдав себя... кроме, правда, того, что отправил букет вослед отбывающему. Арт нашел это, но отнес к разряду пустяковых сведений, я же это размотал. Я. А твое следующее движение было легким. Во время нашего первого ленча ты прошла к дамской комнате обычным маршрутом, но по пути сделала телефонный звонок. Он был зафиксирован моим наблюдателем. Ты распорядилась насчет всей той компании, которая ожидала меня дома, в моей собственной квартире, ты просто направила туда дрессированных панков, а сама как ни в чем не бывало вернулась и беззаботно щебетала у меня на плече.

— Райан... — глаза ее умоляли. — Неужели ты думаешь, что я на это способна?

— Конечно. Почему нет? Что стоит позвонить по телефону. Один раз. А потом все, вплоть до убийства, само шло к результату, автоматически. Беспокойство, конечно, было, я допускаю. Были волнения, ведь ничто не проходит бесследно. И много времени уже прошло впустую. Меня обрабатывали копы, пытаясь разжиться информацией. Я был для них загадкой. Но и не только для них. Никто не мог вычислить мое участие в этом деле до конца. Черт возьми, не испытываю ни жалости, ни огорчения, ни чувства вины, когда думаю обо всей этой истории. Только одно...

Она качала головой и все твердила, что я несправедлив, что я ошибаюсь, но я продолжал говорить.

— Мой друг Арт убит во сне, не успев даже подумать о смерти. У него имелись серьезные связи, у этого парня. И распространялись они довольно широко. Он был мужественный человек, герой итальянской кампании в последней войне. И вот он один полез делать весьма опасные розыски, но он профессионал, газетчик, он делал это для себя. Он выяснил, кто такой Лоудо. Но тут же был убит. И здесь, среди всеобщей расчетливости и осторожности, в дело вторглась случайность... случайность, позволившая применить трюк.

— Трюк?

Голос ее стал тих, лицо ничего не выражало.

— Записывающее устройство в твоем офисе, это, конечно, не случайность, а закономерность, и то, что оно помогло тебе записать мой разговор с Артом в то утро... Случайность здесь то, что я в то утро оказался у тебя. Нет, ты не подслушивала под дверью, когда я говорил по телефону. Ты просто потом, когда я ушел, прослушала полную запись нашего с ним разговора. И потом сделала один телефонный звонок. Всего один, моя радость. И Арта не стало.

— Нет!

Я пожал плечами:

— Неважно, кто и как, подробности не имеют значения, да они и отвратительны мне, достаточно того, что я видел. Даже думаю, что мне было бы легче, если бы я знал, что ты это сделала собственноручно. Но главное в том, что Арт убит. И в это же время ваши люди гонялись за теми двумя ребятами из Лиссабона. Игра была вся ваша, я мог только наблюдать, даже вычислил, когда уберут второго, пытался вытащить его... Но у тебя там ребятки оказались попроворнее, они опередили меня, и парню пришлось помирать. Он умер у меня на руках. Убитые тобою никогда не умирали у тебя на руках? Нет? Жаль, это впечатляет.

Я откинулся на спинку кресла и вытянул ноги.

— Думаю, теперь ваших будут брать одного за другим, и схватят столько, сколько их окажется...

— Пожалуйста, Райан...

— И меня ты тоже использовала, малышка. Я огорчен этим. Огорчен потому, что, когда груз всплыл и все стало очень горячо, ты вызвала свои войска, все большие убийцы с пушками собрались сюда со всех концов страны. И я был в списке убитых. Ну вот я и подумал: полиция просто мечтает за один раз прихлопнуть целый такой букет. Вот как вышло, что я связался с копами. Я увидел вдруг, что просто обязан им помочь собрать эти цветочки. Я вдруг подумал, что, изображая перед копами бравого гангстера, я не стану от этого крупным противником всякой швали, и вообще, подчас приходится сыграть и в те игры, которые ты ненавидишь.

Я сильно, глубоко вздохнул.

— И вот внезапно я возненавидел всю эту погань еще больше, а знаешь почему? Потому, что я полюбил. Впервые полюбил, а теперь не знаю даже, смогу ли когда-нибудь полюбить еще. И я впервые почувствовал ужас. Вот я прохаживаюсь по этой комнате, и ужас обступает меня со всех сторон. Он повсюду. Во всем и повсюду. Ошибки,,,

Из-за моих ошибок по всему миру расселился этот кошмар.

Я потихоньку начинал думать, что успею вынуть свой ствол до того, как она сможет шевельнуться. Она доказала мне, что я ошибался. Я был прав лишь в том, что ужас повсюду.

Я увидел ствол бесшумного автоматического пистолета, нацеленный в мою голову. Очаровательная вещь — это бездонное черное око, оно завораживает. А над ним я видел улыбку Кармен. Сначала эта улыбка была натянутой, но постепенно смягчилась.

Как она все-таки красива!

Я пожал плечами, мысленно измеряя расстояние между нами. Попытаться, конечно, можно. Почему нет? Но вряд ли стоит торопиться. Мне вообще не хотелось двигаться.

— Ты прав во всем, ты все здорово вычислил. — Она повернула голову и встряхнула волосами. — «Питер Ф. Хэйнис III» это лишь вывеска. Весьма солидно звучит, не правда ли? Лучшего места не найти, чтобы припрятать все, что хочешь. Прекрасный способ держать в руках ключ ко всему нелегальному персоналу, сидя в официально зарегистрированном учреждении. А когда кто понадобится, стоит только... Моя картотека персональной корреспонденции будет понятна лишь опытному эксперту-шифровальщику, а для любого человека со стороны она просто бессмысленна и неинтересна.

Я смотрел на нее и даже позволял себе сдержанно улыбаться. Она продолжала:

— То, что я сказала тебе сейчас, может стоить жизни чуть ли не всем членам организации.

А я смотрел на нее и думал, что теперь это все уже слишком поздно.

— Что ты можешь сделать, Райан?

— Не знаю.

— Можешь убить меня?

— Нет, — сказал я и не солгал. Я действительно не хотел и не мог убить ее.

— Тебе никогда не шло быть гангстером... Если ты сейчас не убьешь меня, что со мной будет?

— Одно из двух, милая. В этом штате запросто хватит твоих дел, чтобы сесть на электрический стул... Или, при очень хорошем адвокате, можно рассчитывать на пожизненное заключение, а там слишком много времени для размышления. Нет, я бы не мог жить такой жизнью, уж лучше быть мертвецом.

Ее лицо прояснилось, отсвет фонаря отразился на влажных дорожках, проложенных слезами по ее щекам.

— Тогда лучше ты убей меня, Райан.

— Какая разница, кто это сделает?

Я мог, конечно, выполнить ее просьбу, но...

— Разница есть, — сказала она.

— А я говорю тебе, я провалился в любовь, как последний тупица. Я и был тупицей, а думал, что только изображаю его. Всю жизнь я смеялся над влюбленными идиотами с их жутким временным помешательством, а вот теперь это случилось со мной. Хорошо еще, что я не буду, по крайней мере, долго страдать. Я шел сюда, как на войну... Какая там война? С кем? Я даже допускал мысль, что ты можешь погибнуть, но на деле вижу, что ничего не могу... Давай лучше наоборот... И выйдешь отсюда с грузом. Кстати, посмотришь, что это такое, когда умирают у тебя на руках. Давай, не тяни с этим, кисонька.

— Пожалуйста, Райан, не говори так, не надо... — Она закусила губы, пытаясь сдержать прорывающиеся рыдания. — Ты действительно любишь меня, Ирландец?

— Да, детка, прими мое последнее смешное признание, потом можешь рассказать кому хочешь... Это правда, я полюбил тебя. И ты была единственная... Я любил тебя очень сильно.

Сердце в груди у меня хлопнулось, как припадочное. Что такое? А может, это был выстрел? Она выстрелила в меня? Или нет? Но почему я не видел?.. Никакой раны я нигде не замечал, не чувствовал. А она почему-то улыбалась.

Я пытался заглянуть в се мысли, но мне отчаянно мешали все ее пролитые раньше и теперь слезы. А она улыбалась совсем как в те дни, когда я ни о чем еще не подозревал. А теперь, когда я все знал, я мог только смотреть на нее и надеяться неизвестно на что. Ее глаза смотрели нежно и туманно, и там, в глубине, я видел все, что случилось с ней... видел, что к ней пришло осознание, что она все проанализировала, а еще там было отвержение от будущего и решимость.

И вдруг я понял, что и она любила меня, ибо только любовь могла заставить ее сделать то, что она собиралась сделать. И я задохнулся криком, я вскочил с места, чтобы остановить ее, но ничего не успевал. Ее рука развернулась, уже прижала дуло к груди, и я услышал только тихое: «Люблю...» — и еще какие-то слова, которые прервал хлопок бесшумного пистолета. 

Примечания

1

Таннер вспоминает роман Дж. Оруэлла «1984», в котором рассказывается о тоталитарном государстве. — Примеч. пер.

(обратно)

2

Игра слов: «дубильщик» по-английски звучит как «таннер».

(обратно)

3

Писатель (нем.).

(обратно)

4

Мэйфэр — фешенебельный район лондонского Уэст-Энда; известен дорогими магазинами и гостиницами (Прим. пер.).

(обратно)

5

Mot (фр.) — остроумное выражение.

(обратно)

6

«Высокий стол» — в столовой колледжа, для профессоров и членов совета; обычно находится на небольшом возвышении (Прим. пер.).

(обратно)

7

Хемпстед — фешенебельный район на севере Лондона, частично сохраняющий характер живописной деревни.

(обратно)

8

Au-pair (фр.) — соответственно.

(обратно)

9

Ежегодная выставка, преимущественно предметов домашнего обихода, мебели и т.д. в выставочном зале «Олимпия» (Прим. пер.).

(обратно)

10

Жаргонное название тюрьмы «Уормвуд скрабз» (Прим. пер.).

(обратно)

11

Долина Ронты — центр каменноугольной промышленности в графстве Гламорганшир, Южный Уэльс; место массовых выступлений рабочих против предпринимателей (Прим. пер.).

(обратно)

12

«Блекуэллз» — известный книжный магазин в Оксфорде (Прим. пер.).

(обратно)

13

Джон Уэбстер (1580—1634 гг.) — английский драматург. Среди его работ пьеса «Графиня Малфи», написанная в 1613 году (Прим. пер.).

(обратно)

Оглавление

Роберт Ладлэм Уикенд Остермана

  Часть первая Воскресенье. Полдень

     1

  Часть вторая Понедельник, Вторник, Среда, Четверг 

     2

     3

     4

     5

     6

     7

     8

     9

     10

     11

     12

     13

     14

     15

     16

   Часть третья Уикенд

     17

     18

     19

     20

     21

     22

     23

     24

     25

     26

     27

     28

     29

  Часть четвертая Воскресенье. Полдень

     30

Джон Ле Карре Звонок мертвецу 

   Глава 1 Краткая история Джорджа Смайли

   Глава 2 «Мы никогда не закрываемся»

   Глава 3 Эльза Феннан

   Глава 4 Кофепитие у «Фонтана»

   Глава 5 Мастон и подмостки

   Глава 6 «МГ-салон» в Баттерси

   Глава 7 История Скарра

   Глава 8 Размышления в больничной палате

   Глава 9 Подведение итогов

   Глава 10  История девственницы

   Глава 11 Клуб не из числа респектабельных

   Глава 12 Мечты на продажу

   Глава 13 Бессилие Самуэля Феннана

   Глава 14 Статуэтка дрезденского фарфора

   Глава 15 Последний акт

   Глава 16 Эхо в тумане

   Глава 17 Дорогой Советник

   Глава 18 Меж двух миров

 Микки Спиллейн Я гангстер Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg