«Логово горностаев. Принудительное поселение»

Логово горностаев. Принудительное поселение (fb2) - Логово горностаев. Принудительное поселение (пер. А. С. Богемская,Лев Александрович Вершинин) 1995K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Энцо Руссо - Анна Мария Фонтебассо

Логово горностаев. Принудительное поселение

ДЕТЕКТИВ ПО-ИТАЛЬЯНСКИ Предисловие

Итальянская литература не дала любителям детектива таких писателей, как По или Конан Дойл, как Сименон или Агата Кристи, не создала таких персонажей, как Шерлок Холмс, Мегрэ, Пуаро или Ниро Вульф. Долгие годы казалось, что детективный роман — прерогатива английской и американской, ну еще, может быть, французской литературы. И действительно, итальянские читатели десятилетиями обходились переводными «желтыми» книжками, как их называют за цвет обложки. Но, как показало время, все это не совсем так, чему самое красноречивое доказательство в наши дни — три «сенсации» в мире итальянского детектива.

Первая — появление имевшего мировой резонанс огромного романа Умберто Эко «Имя розы», написанного в 1980-м и ставшего известным и советскому читателю (пока в журнальном варианте) в 1988 году. Автор его — известнейший ученый-семиотик, университетский профессор и автор множества ученых трудов также и по философии, литературоведению, истории культуры. «Имя розы» — его первое литературное произведение — опыт создания занимательного (и поучительного) чтения для интеллектуальной молодежи. Это роман исторический (дело происходит в средневековом монастыре), философский и, несомненно, детективный, иронический, а подчас и пародийно-шутейный. Это сложнейшая интеллектуальная конструкция, демонстрирующая необъятную эрудицию автора и требующая известной эрудиции и от читателя — целые страницы написаны по-латыни, на смеси романских языков и разных диалектов, подразумевается некоторое знакомство читателя не только с историей и литературой, философскими системами, но и демонологией. Но прежде всего, повторяем, это настоящий детектив: сыщик — монах Вильгельм Баскервильский (присланный в качестве «следователя по особо важным делам») — и его помощник Адсон ведут расследование цепи загадочных убийств, следы которых ведут в монастырскую библиотеку… Не только имена, но и сами образы этих персонажей, а главное, их методы расследования, их беседы столь живо напоминают Шерлока Холмса и Ватсона, что «ссылка» на их литературных предшественников очевидна. А цель их поисков — она же причина семи убийств, по одному в день — скрываемый библиотекарем и монахами-обскурантами древний фолиант, вторая книга «Поэтики» Аристотеля (утраченная или ненаписанная), где он рассуждает о комедии и о природе смеха, его животворной силе…

В течение почти десяти лет «Имя розы» остается бестселлером — самой читаемой книгой в Италии. Она переведена на множество языков и в несколько упрощенном варианте экранизирована (в главной роли — актер Шон Коннери, некогда знаменитый «агент 007»). Объяснить причины фантастического успеха этого произведения, дать ответы на многие недоуменные вопросы читателей и критики, растолковать некоторые трудные пассажи пытается сам автор в статье «Заметки на полях „Имени розы“», которая в последующих изданиях публикуется вместе с романом.

Нет сомнений, что роман Умберто Эко и его успех помогают покончить с еще распространенным в Италии — да и не только там — предрассудком, что детективы — литература «второго сорта» и рассчитаны только на отвлечение и развлечение читателя.

Второй «сенсацией» явился телесериал «Спрут» (вернее, четыре сериала по шесть серий каждый; в начале 1988 года приступили к работе над пятым сериалом). Могут возразить: при чем тут телесериал, ведь речь у нас идет о детективных романах. Но, как мы видели на примере «Имени розы», литературное произведение ныне тотчас становится драматургической основой для кино- или телефильма: литературное и экранное произведения сливаются в восприятии миллионов людей воедино, литературные герои оживают на экране, приобретают черты воплощающих их актеров. Со «Спрутом» дело обстояло несколько по-иному. Огромную чисто литературную работу выполнил видный итальянский кинодраматург Эннио Де Кончини, написавший сценарии двух серий и являющийся в подлинном смысле слова автором (режиссеры сериалов менялись). Об успехе «Спрута» в Италии много писали газеты: его смотрели 17 миллионов итальянцев (практически — каждый второй взрослый), во время демонстрации телесериала на улицах замирала жизнь, закрывались магазины и конторы. Популярен «Спрут» оказался и у нас. И на волне мирового успеха (телесериал был продан во многие страны, в Италии демонстрируется повторно) появилась книжная версия («с телеэкрана — на страницы романа!») — в 1987 году писатель Марко Незе на основе сценариев создал два романа «Спрут», сразу ставшие популярными детективами (познакомиться с первым из них могут и наши читатели[1])… Столь широкий интерес к «Спруту» раскрыл новые, не до конца использованные возможности жанра политического детектива, развивающегося в Италии в трех ипостасях — кинематографической, литературной и телевизионной. Как мы увидим ниже, мощный толчок развитию этого жанра дало кино: не случайно телесериал «Спрут-1» поставил видный мастер политического кинематографа Дамиано Дамиани, а главную роль — неподкупного И мужественного комиссара Коррадо Каттани — сыграл известный актер театра и кино Микеле Плачидо. Думается, не следует недооценивать значение этого телесериала и романа: неустанная, решительная борьба с мафией, коррупцией, наркотиками волнует не только итальянцев, а привлекательный и гуманный образ честного стража закона, комиссара Каттани — один из немногих в современном массовом искусстве — может служить примером подросткам и юношам тоже не в одной Италии.

Третья «сенсация», уже совсем свежая, — выход в 1988 году книги анонимного автора «Человек чести» с подзаголовком «Потрясающее свидетельство изнутри мафии». Это захватывающее детективное повествование подкупает своей искренностью, непосредственностью: перед нами исповедь «человека чести» (буквально: «уважаемого человека», что по значению на языке мафии близко к нашему «вор в законе»), рядового «солдата» мафии, совершающего или организующего убийства по приказу своих «крестных отцов». Причем так и оставшегося анонимным и для читателя, и для полиции: закончив свою «деятельность», этот мафиозо удаляется на покой, ни капельки не мучая себя угрызениями совести: ведь он всегда «честно» выполнял свою «работу», а пойти в подчинение к вожакам мафии его заставила жестокая нужда. Книга поражает своей простотой, жизненностью, подлинной социальностью. Некоторыми конкретными фактами, видимо не до конца им известными, заинтересовались и следственные органы, попытавшиеся раскрыть имя анонима. И тут выяснилось, к немалому конфузу критики, посвятившей «исповеди» много прочувствованных страниц, что перед нами искусная литературная мистификация, художественное произведение, созданное на основе газетной хроники за многие годы («исповедь» доведена до наших дней). Собственно говоря, к подобной мистификации прибег и Умберто Эко, в предисловии к своей книге уверявший, что «Имя розы» — это записки Адсона, приобретенные им в 1968 году в Праге. В данном случае «анонимом» оказался известный мастер детектива, писатель Энцо Руссо, роман которого «Логово горностаев» помещен в нашем сборнике. Новая книга Руссо в настоящее время уже переводится на несколько языков, в том числе и на русский. Таким образом, все эти три бестселлера дойдут до советских читателей.

* * *

Конечно, и изысканный по форме, масштабный исторически-философский детектив «Имя розы», и остросоциальные, обличительные «Спрут» и «Человек чести» родились не на пустом месте. Итальянская детективная литература обладает собственным, пусть не очень богатым опытом, своеобразными традициями и типологическими чертами. Проследим хотя бы кратко ее не столь длинную историю.

Знакомство итальянских читателей с классикой мирового детектива началось лет шестьдесят назад, когда крупнейшее издательство «Мондадори» начало выпускать свою до сих пор существующую «желтую» серию. Под влиянием англоязычных образцов активизировался жанр детектива и в Италии. Появились и свои, отечественные авторы, из них запомнился десяток имен, и в первую очередь Аугусто Де Анджелис («Канделябр на семь свечей», «Гостиница трех роз», «Тайна трех орхидей»), Алессандро Де Стефани («Плавание на „Колорадо“»), Алессандро Варальдо, Эцио ДʼЭррико, князь Валерио Пиньятелли. В книге «Окровавленная кукла» Т. А. Спаньоля забавен был образ сыщика дона Польдо Тормене — сельского священника, весьма напоминавшего честертоновского патера Брауна. Хотя большинство авторов стремились придать героям и всей атмосфере своих произведений если не национальный характер, то хотя бы местный колорит, все же их подражательность сразу бросалась в глаза. У итальянских читателей отечественный детектив чаще всего успеха не имел. Развитию жанра мешало отношение к нему фашистского режима. Для итальянских авторов был установлен ряд ограничений: сначала, например, категорически запрещалось, чтобы преступники и убийцы были итальянцами, потом — чтобы действие происходило в Италии, нельзя было даже упоминать о самоубийствах и тому подобное. В результате итальянские детективы приобретали некий условный характер, теряли жизненность. Власти чутко улавливали в некоторых «желтых» книгах элементы фронды против режима, в то же время их раздражали малейшие проявления «англомании». В 1941 году фашистский минкульпоп (так называли министерство народной культуры) вообще запретил издание детективной серии. С 1929 года по 1941-й издательство «Мондадори» успело выпустить 30 миллионов экземпляров книг, каждое название в среднем тиражом в 50 тыс. экземпляров. Однако, повторяем, детективы итальянских авторов можно было перечесть по пальцам. В отличие от других стран в Италии массовый читатель был лишен доходчивого, занимательного чтения.

На это обстоятельство первым обратил внимание Антонио Грамши. Томясь в фашистском застенке, этот выдающийся ученый-марксист, основатель Итальянской коммунистической партии, немало размышлял о судьбах отечественной литературы. В своих «Тюремных тетрадях» Грамши писал, что итальянская интеллигенция, писатели оторваны от народа, призывал покончить с разрывом между литературой и действительностью, который в Италии превратился в своего рода традицию. Впервые в Италии он выдвинул понятие национально-народной литературы, неразрывно связанной с важнейшими проблемами национальной жизни. В ходе рассуждений Грамши не раз обращался и к детективной литературе как к одному из основных типов «популярных романов» и «романов-приложений» (то есть романов, печатающихся в нескольких номерах газеты или журнала или в приложениях к ним). «В Италии ни один из этих типов романа, — отмечал Грамши, — не был представлен хоть сколько-нибудь выдающимися писателями… Даже детективный роман, который имел международный успех (в том числе и финансовый для авторов и издателей), не нашел писателей в Италии…»[2]

* * *

Возможности для свободного развития детективного жанра открылись в Италии только после падения фашистского режима, в первые послевоенные годы.

«Отцом» итальянского послевоенного детективного романа по праву считается видный представитель «большой литературы» писатель Карло Эмилио Гадда. Одна из его книг — «Пренеприятнейшее происшествие на улице Мерулана», написанная в 1948 году и в окончательной редакции вышедшая в 1957 году, — по форме классический детектив и в то же время социально-бытовой и антифашистский роман, показывающий, словно в разрезе, жизнь итальянской столицы вскоре после прихода к власти режима Муссолини.

Именно это произведение и предопределило дальнейшее развитие итальянского детектива как жанра, носящего социальный, а в ряде случаев политический характер и обладающего ярко выраженными национальными и демократическими чертами. На язык кино этот роман перевел режиссер Пьетро Джерми, поставив по нему фильм «Проклятый обман», остающийся, как и книга, одним из лучших итальянских детективов. Наконец-то этот жанр и в литературе, и в кино обрел полностью самобытные, подлинно национальные дух и природу.

Другим большим писателем, не чуравшимся жанра детектива, был (и остается!) знакомый советским читателям Леонардо Шаша. Его повести «Каждому свое» (1961) и «Сова появляется днем» (1965) в остросюжетной, близкой к детективу форме обличали злодеяния мафии. В написанной в жанре детектива гротесковой повести «Контекст» (1971) Шаша показал опасность государственного заговора правых сил в Италии; повесть «Тодо модо» («Любым способом», 1973) — мрачная притча на ту же тему, в которой «сильные мира сего» уничтожают друг друга, как пауки в банке. Все эти четыре повести, написанные в различной манере, — яркие образцы политического детектива; все четыре были экранизированы («Контекст» получил в кино название «Сиятельные трупы») и в обеих формах — литературной и экранной — пользовались широким успехом у итальянцев.

Однако родоначальником современного итальянского собственно детективного романа следует считать писателя русского происхождения Джорджо (Георгия) Щербаненко, в раннем детстве привезенного родителями в Италию. Щербаненко родился в 1911 году в Киеве, умер в 1969 году в Милане. Более двадцати лет он был главным редактором двух женских журналов, вел рубрику бесед с читательницами, специализировался на сочинении сентиментальных, так называемых «розовых» романов, рассчитанных на девушек и молодых женщин. И вдруг в 60-х годах (правда, отдельные детективные истории он сочинял иногда и раньше) Щербаненко один за другим выпускает целую серию детективов, сразу привлекших внимание читателей: «Венера для личного пользования», «Логово философов», «Кровавые парни», «Предающие всех», «Миланцы убивают по субботам» — мы назвали лишь самые известные из них. Критика единодушно оценивала его как лучшего итальянского детективного писателя. Романы Щербаненко весьма разнообразны по содержанию: например, основная тема «Венеры» — социальный анализ причин и обличение тайной проституции. Многие же представляют собой лишь чистое развлечение, однако в них неизменно реалистична итальянская действительность, жизненны персонажи. Романы писателя отличают пессимизм, какая-то особая атмосфера печали, безнадежности, отдаленно напоминающая фильмы Антониони. Герои его — сдержанные, немногословные буржуа — северяне, чаще всего миланцы, дети большого современного промышленного города, реже — маленьких городков близ этой деловой «столицы» Италии. И сам Милан в романах Щербаненко напоминает туманный, меланхолический Лондон, с его бесчисленными банками, деловыми конторами, улицами, укутанными не только туманом, но и облаками смога и дыма окраинных заводов. С легкой руки Щербаненко «асфальтовые джунгли» Милана во многих итальянских детективах стали идеальным местом для таинственных убийств и преступлений.

Этот плодовитый писатель оказал несомненное влияние на целую плеяду итальянских авторов, ныне работающих в жанре детектива, они ему немало обязаны, так же как он сам многим был обязан Гадде. У Карло Эмилио Гадды Щербаненко заимствовал мотивы социальной критики, безжалостный показ самых непривлекательных сторон жизни североитальянской буржуазии. От Гадды — и умение сделать город, где происходит действие, не просто фоном, хотя бы и характерным, а поистине полноправным «действующим лицом», только у Гадды это был Рим, а у Щербаненко — Милан или городки Ломбардии. Частый герой его историй — полицейский комиссар Дука Ламберти перекочевал со страниц книг на телеэкран, став популярным персонажем телесериалов; большой успех имел также фильм-экранизация «Венера для личного пользования».

В 70-е годы в Италии произошел настоящий детективный «бум». Причины его надо искать не столько в литературе, сколько в самой итальянской действительности. Громкие судебные процессы и полицейские расследования, похищения и убийства, крупные ограбления банков, преступная деятельность не только мафии, но и террористов всех мастей — черных, неофашистских и экстремистов из «красных бригад», наглая коррупция, сращение мафии с продажной бюрократией, в том числе и с верхушкой правоохранительных органов, связи мафии, террористов с правыми политиканами, государственные заговоры с целью переворотов — обо всем этом и многом другом итальянцы могли ежедневно читать в газетах, сама газетная хроника подсказывала готовые сюжеты, часто еще более неправдоподобные и авантюрные, чем плод фантазии самого хитроумного мастера детективов. Достаточно напомнить о похищении и убийстве видного политического деятеля Альдо Моро, невероятных похождениях банкиров-мошенников Синдоны и Кальви, связанных и с Ватиканом и с подрывной организацией — масонской ложей «П-2», о жестоком убийстве в Палермо посланного туда навести порядок генерала карабинеров Альберто Далла Кьезы и его молодой жены, о массовом судебном процессе над мафией…

Наверное, именно отсюда главная типологическая черта современного итальянского детектива — его жизненный, реалистический и реальный, а не умозрительный характер. Это не игрушка для ума, а один из инструментов познания жизни. Заметим, что некоторые темы, мотивы итальянской действительности непритязательный жанр детектива, который в Италии кое-кто продолжает считать «малым», развивает куда раньше, оперативнее, чем старшая сестра — «большая литература». Он проникает в закоулки жизни, высвечивает те проблемы, которые не всегда способны осветить более громоздкие, менее гибкие жанры. Поэтому было бы точнее назвать современный итальянский детектив социально-бытовым или социально-психологическим романом с элементами детектива. Схемы «классического детектива», его умозрительные построения в итальянском варианте обросли множеством конкретных реалий, плотно затянулись тканью повествования о быте, личных, служебных, общеполитических проблемах, психологии сегодняшних рядовых итальянцев, одним словом, максимально приблизились к стихии подлинной народной жизни и подчас показывают ее с точностью газетного репортажа. И таким образом, приобретают ценность документа — человеческого и исторического.

В 70-е годы мощный толчок детективной литературе, как и в первые послевоенные годы, дало кино. Под влиянием прогрессивного направления — «политического кинематографа», одним из самых жизнеспособных жанров которого показал себя политический детектив (фильмы Франческо Рози, Элио Петри, Дамиано Дамиани, ставшего подлинным мастером этого жанра — вспомним его ленты «Признание комиссара полиции прокурору республики», «Я боюсь», «Человек на коленях», «Связь через пиццерию», первый телесериал «Спрута»), детективная литература обрела смелость, расширила тематику. Кино оказало свое воздействие и с точки зрения формы — во многом от него идет и динамичность действия, и своеобразный «монтаж», и резкие стыки отдельных кусков повествования, и ретроспекция, и тому подобное. Впрочем, существует и обратная связь, влияние это взаимное: в фильмах большое значение приобрел текст, диалог — вообще слово подчас несет не меньшую, а большую нагрузку, чем изображение. Взаимовлияние кино и литературы тем более естественно и гармонично, что многие авторы книг являются и авторами сценариев; практически кино и литература (а как мы видели на примере «Спрута», и телевидение) сливаются воедино. Подчас забывают, что явилось первоосновой — книга, фильм или телепостановка. Герои детективов часто живут во всех трех ипостасях.

* * *

Помимо духа гражданственности и социально-бытового характера, о которых мы говорили, итальянские детективы, как бы они ни отличались друг от друга, сближают еще две черты. Первая — стремление авторов, следуя урокам Гадды и Щербаненко, избрать местом действия определенный город, специфика, атмосфера жизни которого становится важным фактором повествования. Писатели словно поделили между собой «сферы влияния», причем география детектива расширяется, постепенно распространяясь на всю страну. Будто состязаясь друг с другом, они стремятся как можно более выразительно передать неповторимый архитектурно-исторический, художественный облик города, его веками складывающийся характер, своеобразный уклад жизни, нравы, характер, язык жителей. Вторая — желание сделать главного героя — сыщика — не всесильным и все знающим наперед Великим Детективом (ВД), а наделить его как можно более убедительными человеческими чертами, нештампованным характером, подлинной индивидуальностью, показать его обычным человеком, со своими проблемами и даже слабостями, но остающимся неизменно неподкупным и мужественным, а также обязательно гуманным и добрым. Каждый из них — яркая индивидуальность, своеобразная личность.

И быть может, не так уж плохо, что итальянский детектив пока еще не выработал столь яркого, всемирно известного образа, как Шерлок Холмс, комиссар Мегрэ, Ниро Вульф или Пуаро: вместо одного, превратившегося в застывшую схему и над всеми доминирующего, из романа в роман кочует целая компания персонажей, тоже по-своему привлекательных и запоминающихся. Все они не старые служаки, не эксцентричные чудаки, а люди относительно молодые, вполне нормальные, даже обычные, чаще всего жизнерадостные — типичные итальянцы с хорошо развитым чувством юмора и вместе с тем — опытные профессионалы, знатоки человеческой психологии. В общем, они живые люди, и ничто человеческое им не чуждо: они весьма галантны с дамами и порой — о, ужас! — в ходе расследования пускаются в любовные авантюры, подобно обаятельному комиссару Каттани из «Спрута» или другому комиссару — ироничному и тонкому Сантамарии из романа Карло Фруттеро и Франко Лучентини «Его осенило в воскресенье» (пожалуй, заглавие можно было бы перевести ближе к оригиналу: «Женщина, которая появилась в воскресенье»), знакомого советскому читателю[3].

Эта книга была написана в 1972 году и упрочила позиции итальянского детектива: она не только стала бестселлером, но и вся критика была вынуждена признать ее высокие литературно-художественные качества. В романе глубоко раскрыты характеры персонажей, дана широкая картина жизни общества. Отталкиваясь от загадочного убийства, за которым следует второе, авторы показывают жизнь одного из крупнейших городов Севера Италии — Турина. Турин — это не только автомобильные заводы «Фиат», не только один из центров рабочего движения, но и историческая столица королевства Пьемонт и Сардиния, рядом с ультрасовременным, передовым там живет старое, консервативное. В верхушке туринского общества остались ностальгические воспоминания, обветшалый аристократизм. Авторы с тонкой иронией рисуют целую галерею представителей этого замкнутого мирка снобов из «высшего света», внутренне опустошенных, не желающих замечать бушующей вокруг современной жизни. Загадочные преступления распутывает проницательный полицейский комиссар Сантамария — этот скептический и насмешливый, чуть флегматичный уроженец Рима смотрит на чуждую ему пустую жизнь туринской знати со стороны, критическим взглядом, особенно отчетливо видит пороки, продажность этой социальной среды. Расследование длится неделю — на седьмой день, в воскресенье, он понимает, что ключ к разгадке — в женщине, молодой светской даме Анне Карле… Роман был экранизирован режиссером Луиджи Коменчини, главные роли сыграли Марчелло Мастроянни и Жан-Луи Трентиньян, и фильм имел успех не меньший, чем роман.

Видное место в итальянской детективной литературе занимает и творчество другого «дуэта» — Массимо Фелиссатти и Фабио Питтору. Их детективы — типичные так называемые «мобили» — книги действия. Популярность принес им телесериал «Говорит оперативный отряд». В их книгах «Насилие в Риме» (1973, премия «Каттолика»), «Мадама» (так в Риме называют полицию), «Белокрылая смерть» (1977)[4], быть может, нет неторопливого изящества и иронии прозы Фруттеро и Лучентини, но это компенсируется динамичностью, четким ритмом, напористостью, злободневностью. Со страниц их книг встает сегодняшний Рим — город, где каждые 45 минут совершается ограбление, один из центров международной преступности, прекрасный и прославленный «вечный город», превращающийся на глазах в конгломерат безликих кварталов, с улицами, забитыми автомобилями, и воздухом, отравленным выхлопными газами. И так же, как отравлен воздух столицы, отравлена преступностью и терроризмом вся его жизнь. Расследование всех этих злодеяний днем и ночью неустанно ведет «оперативный отряд» — коллективный герой книг Фелиссатти — Питтору. Эти персонажи постоянны, они кочуют из книги в книгу, из телесериала в телесериал. Читатель и телезритель с ними свыклись, полюбили их. У каждого из полицейских — членов этого дружного маленького коллектива своя «специализация» в работе, свои индивидуальные черты. Все они далеко не ВД, а простые, славные ребята, делающие свою работу самоотверженно и увлеченно. Здесь ВД — коллективный, как и система, методы современного расследования. Сами авторы родом с Севера, из города Феррары, но давно живут в Риме, хорошо изучили его тайную жизнь и странный язык — смесь диалекта, блатного и полицейского жаргонов, на этом наречии изъясняются в Риме и преступники и полицейские. Авторы показывают и тщету усилий этой опергруппы: продажное начальство не дает довести дело до конца, вставляет палки в колеса… Недаром один из полицейских восклицает: «Ну почему же полиция всегда на стороне неправых?»

Писатель Лориано Макиавелли выбрал местом для похождений своего героя, полицейского сержанта Антонио Сарти, Болонью и ее пригороды. Болонья — древний университетский город, где особенно остры молодежные и студенческие проблемы, и на страницах книг этого автора мы всегда находим студентов — друзей Антонио Сарти. Но Болонья и центр «красной Эмилии», где особенно сильны традиции антифашистской и партизанской борьбы, и эти мотивы звучат в его «провинциальных» детективах. А сам Сарти меньше всего похож на ВД — это скромный, простой служака, к тому же вечно мающийся животом из-за неумеренного потребления кофе и неприятностей с туповатым начальством. Но Сарти умен и проницателен, кроме того, у него есть друзья и советчики.

Резкий контраст строгому Турину, бывшей военной столице, и сумрачной Болонье, с ее бесконечными портиками — тянущимися вдоль улиц темными коридорами в первых этажах зданий, — солнечный, беспорядочный, шумный Неаполь, место действия романа «Большой куш» писателя Аттилио Веральди (фильм по этому известному в Италии детективу шел у нас под названием «Гонорар за предательство»). В этом сочном, согретом юмором неаполитанском романе мы видим столицу итальянского Юга, с ее преступной каморрой, сложными, идущими из глубины веков взаимоотношениями между людьми, целой иерархией преступного мира, пресловутым «заговором молчания». И уж совсем не напоминает ни одно клише сыщика герой книги — легкомысленный уличный адвокат-крючкотвор Саса Йовине, детектив-любитель, по неосмотрительности попадающий в опаснейшую переделку (в фильме его привлекательный образ воплотил актер Нино Манфреди).

К нынешнему расцвету отечественного детектива итальянский читатель оказался подготовленным: с одной стороны, благодаря прессе, телевидению и «политическому кинематографу» он достаточно «социологизирован» и «политизирован», с другой — он подкован как потребитель (или любитель) так называемой криминальной литературы. Статистические исследования в области книгоиздательства и книготорговли неожиданно показали, что Италия — страна, литература которой так долго почти не знала детективного жанра! — стоит на первом месте в Европе по выпуску и чтению «желтых» романов. Крупнейшее издательство «Мондадори» в 1979 году отметило пятидесятилетний юбилей своей детективной серии — той, что была прервана в 1941 году и возобновила выход в 1946-м. С 1946 по 1979 год было выпущено 100 миллионов экземпляров, а всего за полвека эта серия имела свыше 600 миллионов читателей. А помимо «Мондадори», такие серии выпускают и другие издательства, например «Гардзанти». Наиболее солидные авторы и значительные произведения публикуются не в массовых, «желтых» сериях, а входят в основную продукцию издательств (например, все последние книги Энцо Руссо, романы Фруттеро — Лучентини и Веральди).

Внимание к детективному жанру проявляют ныне и литературоведы: помимо множества статей и рецензий в газетах и журналах, вышло солидное исследование Стефано Бенвенути и Джанни Риццони «Детектив. Сюжеты, авторы и персонажи» (1979), в котором, в частности, подчеркивается своеобразие, «непохожесть» итальянского детектива.

Другое проявление популярности жанра, того, что он вошел в обиход литературы, в широкий круг чтения, — появление сатирических, пародийных произведений на детективные мотивы. Любопытны сатирические рассказы в сборнике Луки Гримальди и Марко Тропеа «Это совсем просто, господин президент» (1987), в которых главы государств в затруднительных случаях призывают на помощь прославленных ВД. Например, папа римский при исчезновении ценнейшей «черной мадонны» обращается за помощью к наиболее подходящему для него сыщику — патеру Брауну…

Читатели и специализированная критика проявляют к своему любимому жанру не только внимание и интерес, но и требовательность. Неотвратимость отзыва в печати на каждое новое произведение, строгая взыскательность способствуют тому, что итальянский детективный роман в своих лучших образцах стремится достичь посильного уровня художественности, гражданской значимости, профессиональной верности законам жанра, не опуститься до обычного «товара культурной индустрии», которого, конечно, тоже немало на книжном рынке. Повышению общего уровня итальянского детектива, выдвижению новых имен молодых писателей содействуют ежегодные конкурсы детективной литературы в городе Каттолика, где компетентное жюри присуждает премии лучшим произведениям года.

* * *

В этом сборнике под одной обложкой помещены переводы двух произведений — политического детектива известного мастера этого жанра Энцо Руссо «Логово горностаев» и повести писательницы, недавно вошедшей в литературу, — Анны Марии Фонтебассо «Принудительное поселение».

Энцо Руссо немногим более сорока лет. Он родился в 1946 году на Сицилии, но живет в североитальянском городке Монце и работает в Милане корректором в редакции одной из газет. Несмотря на столь скромную работу, Руссо — видный писатель. Совсем молодым он сочинил два детектива из американской жизни, изданные под псевдонимом. Первая книга, вышедшая под его именем, — роман, в жанре политической фантастики «Досье Америка-2» был издан в 1976 году. В том же году он опубликовал детектив «Дело Монтекристо», удостоенный премии и получивший самые высокие отзывы критики. Эта книга и вышедший через год политический детектив «Логово горностаев» сразу выдвинули молодого писателя в число мастеров этого жанра.

Книги Руссо выходят в издательстве «Мондадори». Начиная с 1977 года в течение нескольких лет Руссо публикует в выпусках «Детектив для подростков», выходящих в этом издательстве, серию «Россана», состоящую из 14 книг. Героиня их — смелая школьница, дочь полицейского комиссара, ведущая на собственный страх и риск расследования разных дел, при этом нередко опережая своего отца. Серия имела большой успех в Италии у юного читателя, одна из книг («Похищение под угрозой оружия», в нашем переводе — «Следствие ведет Россана»[5]) знакома и советским школьникам. Вслед за политическим детективом «Вторник дьявола» (1979), действующие лица которого монахи-иезуиты, Руссо создал свою книгу о мафии «Человек чести», явившуюся в Италии бестселлером 1988 года, о которой мы уже упоминали.

«Логово горностаев» — это органы прокуратуры и суда, где судьи облачаются в мантии, отороченные мехом горностая. Горностай — полезный зверек, он уничтожает вредных грызунов, но сам он довольно опасный хищник… Книга Руссо посвящена тем, кто призван стоять на страже закона в Италии, кто находится «на передовой» в повседневной кровопролитной борьбе против террористов и неофашистских заговорщиков, вынашивающих планы государственного переворота. К касте «горностаев» принадлежит и герой детектива — Андреа Балестрини, молодой, подающий надежды помощник прокурора, глубоко преданный своему долгу.

Говоря о детективном произведении, естественно, нельзя раскрывать его сюжет. Скажем только, что он подсказан самой итальянской действительностью и во многом чуть ли не документален. Остановим лучше внимание на образе Балестрини.

Автор рисует честного, несколько суховатого, даже педантичного юриста — помощника прокурора, выступающего то в роли следователя, то обвинителя в суде. Под внешностью типичного рефлексирующего интеллигента, подчас даже робкого и слишком деликатного, скрывается смелый и решительный человек действия, активный и сознательный «герой», которого так не хватает итальянской литературе последних лет. В начале книги симпатии читателя скорее притягивает его подчиненный — капитан карабинеров Де Дженнаро, темпераментный, безрассудно смелый, преданный и надежный друг и помощник Балестрини, ведущий под его руководством расследование запутанного дела. А во второй половине романа свои потаенные качества проницательного сыщика и мужественного борца наконец проявляет Андреа Балестрини, которого выпавшие ему испытания и гибель друзей словно пробуждают к активной деятельности.

Балестрини — далеко не супермен, не традиционный ВД. Он — фигура скорее трагическая, чем героическая: все его мужественные усилия, так же как и подвиги Де Дженнаро, заранее обречены на неудачу — в этом тоже одна из типичных черт итальянского политического детектива. Автор подводит читателей к той простой мысли, постоянно звучащей в итальянских детективах, что честному и смелому следователю, судье или полицейскому лбом стену не прошибить: высокое начальство заодно с теми, кого он разоблачает, против кого борется, оно предает их и даже отдает на расправу заговорщикам, террористам, мафии. Впрочем, об этом мы не раз уже могли читать в итальянской прессе в связи с любым сколько-нибудь серьезным расследованием преступлений неофашистов, «красных бригад», мафиози… Книга Руссо была написана до разоблачения подрывной деятельности масонской ложи «П-2», в которую входили и видные судейские чиновники, и высшие офицеры, и это придает ей чуть ли не провидческий характер.

Помимо политико-детективного плана, в романе, переплетаясь и дополняя друг друга, выступают и два других. Назовем их условно «служебный» и «личный».

Писатель весьма подробно рисует взаимоотношения, часто весьма непростые, между судейскими на разных ступенях служебной лестницы, вскрывает конкуренцию, а то и вражду между различными звеньями правоохранительного аппарата — прокуратурой, судом, министерствами юстиции и внутренних дел, полицией и карабинерами (госбезопасностью), секретными службами. За мелочными интригами, карьеризмом, соперничеством, бюрократизмом иногда теряется из виду главная задача их деятельности — борьба с угрозой государственного переворота, опасностью возвращения к власти профашистского режима…

Неожиданно и этот план, или слой, романа тоже оказывается интересным: перед нами жизнь представителей «среднего класса» — современных итальянских интеллигентов-юристов, которым между тридцатью и сорока, с их карьерными, деловыми, а также личными, бытовыми проблемами.

Что же касается сентиментального, любовного плана, то перипетии семейной жизни Балестрини и его жены Ренаты сливаются воедино с главной линией произведения — историей расследования государственного заговора — и подводят к неожиданному финалу…

Действие романа развертывается на фоне безликих современных кварталов итальянской столицы, чиновно-бюрократического. Рима, в жизни которого судейские и полицейские всегда играли весьма важную роль.

В раскаленную атмосферу 70–80-х годов, где рядом с государственными заговорами и преступлениями зреют и «локальные» злодеяния мафии, террористов, просто сведение личных счетов, в общем, насилие во всех его видах и формах, «организованное» и нет, погружают читателя и повести писательницы Анны Марии Фонтебассо. О ней мы пока знаем мало: она родилась в городе Специя, занимается журналистикой. А внимание к ней привлекло то нечастое в Италии обстоятельство, что писательница дважды подряд — в 1978 и 1979 годах — получила за свои детективы премию на конкурсе в Каттолике. И с обеими этими повестями теперь имеет возможность познакомиться наш читатель. Первая — «Ударами шпаги»[6] — вводит читателя в своеобразный мирок шоу-бизнеса, частного телевидения, телерекламы, принявших ныне столь широкий размах в Италии и ставших одной из характерных черт ее жизни. Герой Фонтебассо — человек, создавший себе броский «имидж», но за внешним блеском этой «звезды» кроется жалкое, неуверенное в себе существо, вряд ли достойное своей популярности у зрителей. По жанру это произведение близко к социально-бытовой прозе, но вместе с тем и настоящий детектив, действие которого разворачивается неспешно и обыденно, чтобы взорваться в финале неожиданной развязкой.

В настоящем сборнике помещена вторая повесть Фонтебассо — «Принудительное поселение». Ее «герои» — отрицательнейшие персонажи из мира мафии; один из них, крупный босс Джузеппе Паломбелла, по прозвищу Барон, выслан под надзор полиции в маленькое селение на Север Италии, а другой — оставшийся на Юге Антонио Вичепополо, по прозвищу Дядюшка Нтони, его старый соперник и недруг. Истории их вражды и соперничества на расстоянии в сотни километров и посвящена повесть. Необычен образ Барона — он, оказывается, знает латынь, любит читать Цицерона и далеко не так примитивен, как иногда представляют себе мафиозо. Неожиданно в селении возникает и более современный представитель преступного мира — беглый террорист Стефано Коллорини, который вместе со своей подругой и сообщницей тоже принимает участие в этой «дуэли на расстоянии» между двумя старыми боссами. Писательница точно отметила этот характерный момент — сращение между старой мафией и нынешним терроризмом на всех уровнях их преступной деятельности. С симпатией и сочувствием рисует Фонтебассо провинциальных полицейских, достаточно умело и строго следящих за конспиративными встречами и перемещениями поднадзорных, вникающих в их преступные планы. Образы полицейских, их характеры, речь — все это живо перекликается с детективами Фелиссатти — Питтору и Макиавелли: это такие же простоватые, но опытные и проницательные провинциальные сыщики, причем герой этот коллективный, как и «опергруппа» в детективах Фелиссатти — Питтору.

Перед советскими любителями детективного чтения раскрывается все более широкая панорама итальянского детектива, в том числе политического. Это книги очень разнообразные, далеко не равноценные, но в совокупности они представляют интересное и своеобразное общественно-литературное явление, освещают те социальные проблемы, те стороны жизни Италии, до которых не дошли руки у «серьезной» литературы. И никак нельзя, морща нос, сбрасывать со счетов этот популярный, поистине массовый жанр — типично итальянский тип литературного произведения, в котором тесно переплетены элементы социально-бытового, психологического и детективного романа.

Георгий Богемский

Энцо Руссо ЛОГОВО ГОРНОСТАЕВ © Перевод А. Богемская, Л. Вершинин

Enzo Russo LA TANA DEGLI ERMELLIN! Milano, 1977 © Arnoldo Mondadori Editore, 1977

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Здесь никогда не бывает никаких дорожных происшествий. Внизу, под окнами, никто не ссорится, в доме напротив, за полуоткрытыми ставнями, никто даже не целуется. Впрочем, это не жилой дом, а больница Сан-Сатурнино. Ее немного унылый фасад оживляет лишь лавка с самыми красивыми цветами во всем квартале Триесте.

Днем тесная маленькая площадь немного оживает. Хотя сидеть на балконе от этого ничуть не веселее, но все-таки — развлечение. Уличное движение тут слабое. Редкие машины едут неторопливо, наверное, поэтому здесь и не бывает аварий. То и дело появляются знакомые, нагруженные покупками; всегда в одно и то же время в гимназию Юлия Цезаря, а потом обратно пробегают стайки ребят, да раз двадцать на дню мелькнет священник дон Улиссе. Вечно почти одно и то же. Жарким летом нос на балкон высунешь только вечером, после десяти, и то лишь если подует ветерок — тогда можно глотнуть хоть чуточку свежего воздуха, — не слушать же, что там болтают по телевизору в последних известиях. Ждать, что на улице произойдет что-то интересное, бесполезно.

— …А где боковое зеркало?.. Оно строго предусмотрено… Не морочьте мне голову! — вновь повторил карабинер. Ему без всякого раздражения, тоном пониже отвечал другой голос.

Не часто кто-нибудь останавливал свою машину там, внизу, под балконом. Но и в таких редких случаях ничего не происходило. Однако времена меняются, и все меняется, даже мелочи: женщина чувствовала это, хотя уже давно отказалась от «фиата-600», своего последнего автомобиля, пусть он был еще и в довольно приличном состоянии. Это были времена популярной передачи «Совпадает?», не менее популярной «Вы не знаете, кто я!» и телескетчей, в которых было полно сценок вроде той, что разыгрывалась сейчас внизу. Когда-то штраф в тысячу лир считался трагедией, и, чтобы избежать его, от водителя требовалось крайнее напряжение всех умственных и физических сил.

Полицейские остановили еще одну машину. Наверно, и здесь не все в порядке, потому что сразу же начались пререкания. Однако и теперь голоса звучали все так же негромко. Что за безумные времена, когда измученные полицейские, давно разуверившиеся в своем ремесле, уже почти не обращают внимания на автомобилистов, а тем словно все равно, возьмут с них штраф или нет!

Когда машина без зеркальца уезжала (женщина так и не поняла, заплатил ли водитель штраф), внизу на балконе появился старик Феррацца. Хотя он тоже был пенсионер и сидел дома, на балкон он выходил редко. В самом деле, даже перевесившись через перила, ей почти никогда не удавалось его увидеть. Феррацца и летом и зимой вылезал только за тем, чтобы взглянуть на свою канарейку или полить цветы, и тотчас же скрывался в квартире. На сей раз он вышел полить цветы. В темноте ей удалось разглядеть, как он поднял и наклонил пластмассовое ведерко. С шумом полилась вода.

— Эй вы там! — крикнул карабинер, задрав голову. Видно, на него упало несколько капель, рядом на асфальте появилось черное пятно. Карабинер разглядел белевшую в темноте седую голову женщины. «Тоже мне фея Бефана»[7],— подумал он, ожидая, что старуха извинится. Однако она молчала.

— Останови-ка вот этого, — приказал карабинеру старшина. Вылетевший с улицы Вольсинио мотороллер тотчас же вильнул влево и сбавил ход. Это была старая модель; мотороллер грохотал — наверно, у него был не в порядке глушитель. Карабинер сделал шаг вперед, подняв жезл. На какое-то мгновение показалось, что новый «клиент» не собирается подчиниться приказу «стой». Правда, резко затормозить было не так-то легко: мотороллер оказался зажатым между тротуаром, припаркованными посреди площади автомобилями и металлическим ограждением. Впрочем, возможно, старухе лишь показалось. Она подождала, пока мотороллер остановится. За рулем сидел совсем мальчишка.

— Заглуши мотор, — приказал карабинер.

Старшина со смехом пожелал доброго пути владельцу задержанной ранее «бета-купе» и, повернувшись к машине спиной, направился в сторону мотороллера. Казалось, у него прекрасное настроение.

— Ну что? — спросил он, беря из рук другого карабинера водительские права; потом более внимательно взглянул на парня.

— Да никак это Алигьеро[8]?

— Разве мы с вами знакомы? — сухо поинтересовался паренек.

— Как знать? Может, и встречались — в полицейском управлении, в колонии для несовершеннолетних или в психушке.

— Остроумно.

— Алигьеро — на редкость способный парень, — пояснил старшина, не глядя на задержанного мотоциклиста. — Мальчишку прозвали Алигьеро, потому что он прекрасно умеет подражать чужим голосам. Другого такого не сыщешь.

Между тем из полицейской «газели» вылез еще один карабинер. Алигьеро со скучающим видом продолжал сидеть на мотороллере. Однако старшина, видно, не собирался проверять уровень шума выхлопа и словно забыл о других водителях.

— Думаете, почему он мне запомнился? Знаете лейтенанта Пелликано? Ну, того, бородатого?

Карабинеры кивнули, и старшина продолжал, обращаясь к вылезшему из «газели»:

— Алигьеро сам угодил в засаду, и мы его взяли. Представьте себе, к тому делу он не имел никакого отношения, но все равно показался подозрительным. И тут лейтенант оборачивается к бригадиру Стелле, он теперь в Кальяри…

— Да, я его знаю.

— И говорит ему: «Позвони-ка в управление и узнай, не разыскивается ли случайно этот тип». Стелла делает два шага к машине с рацией, но Алигьеро, подражая голосу лейтенанта, приказывает: «Впрочем, оставь его в покое. Мне кажется, он вполне приличный человек». Бедняга Стелла замирает как вкопанный и оборачивается. Надо было видеть его физиономию… Но это было ничто по сравнению с тем, какую рожу скорчил лейтенант. Он дико разозлился и стал орать как сумасшедший. Ну, а потом мы расхохотались, и все кончилось миром.

Пока карабинеры с интересом разглядывали парня, с его лица постепенно сходило возмущенное выражение, сменяясь почти дружелюбным. В сторону площади Вербано на дикой скорости пронесся мотоцикл, но никто даже не взглянул ему вслед.

— Наш Алигьеро — парень что надо, — усмехаясь, проговорил старшина, разглядывая документы. — Так значит, тебя зовут Джакомо? А поверь мне, Алигьеро красивее. На, держи. Заметь, я даже не посмотрел, уплатил ли ты налог, но за это ты нам покажешь свое искусство.

— Не хочется, — все так же сухо ответил парень.

— Не хочется? Ты, может, спешишь?

— Вот именно.

— Ну, конечно, в такой час. Тебя что, женишок, ждет невеста?

Двое других карабинеров ухмыльнулись, и на лице у Алигьеро вновь появилось настороженное выражение. Он молча смотрел прямо перед собой. Старшина преувеличенно громко вздохнул, он был чуточку разочарован.

— Ну ладно, все понятно.

С усмешкой взглянув на парня, он отдал ему документы, потом перевел взгляд на багажник старенького мотороллера.

— А что ты везешь?

Полиэтиленовый пакет с маркой магазина был завязан двойным узлом. Карабинер с любопытством потрогал его, потом, улыбаясь, посмотрел на Алигьеро.

— Похоже, эти, как их… вибраторы. А зачем они тебе?

— Это вас не касается.

— Это верно, — с серьезным видом согласился с ним старшина. Однако пальцы его уже развязывали двойной узел. Алигьеро напряженно следил за его руками. Мгновение спустя пакет был развязан, и старшина, слегка отстранив одного из карабинеров, при свете фонаря заглянул внутрь. Когда старшина поднял голову, улыбка уже сбежала с его лица.

— Так что же это такое?

— Как что? Вибраторы! — ухмыльнулся Алигьеро. Он еле успел зажмуриться и вобрать голову в плечи. По пустой площади гулко разнесся звон сильной оплеухи и отозвался эхом, отскочив от фасада Сан-Сатурнино.

Пенсионерка с третьего этажа вскрикнула, когда мотороллер с грохотом упал на мостовую. Напрягая зрение, она перегнулась с балкона, стараясь понять, что же происходит внизу. Почему они ударили его? Сперва так долго болтали, мешая людям спать, все было вроде бы мирно, а потом вот — нате вам. Она увидела, как парень пытается подняться. Окруженный тремя темными фигурами, он, казалось, плакал.

— Вставай, сукин сын! — заорал самый толстый из них. Голос у него был хриплый и грубый. Ужасный голос, под стать всему, что здесь происходит.

Поеживаясь от холода, старушка вошла в комнату и закрыла балконную дверь. На кухне было приятно, тепло. Продолжая размышлять об увиденном, она, как всегда, налила себе стакан молока. Потом пошла в спальню и поставила стакан на старинный письменный столик. Всегда, когда ей становилось не по себе, она начинала медленно массировать виски, пока неприятное ощущение не проходило. На сей раз это не помогло. Одним долгим глотком допив молоко, она взяла бумагу и ручку.

На мгновение ее внимание отвлекла муха, но потом она стала думать о том, что же написать. Усилием воли прогнала усталость и подавила желание отложить письмо на завтра. Нет, ни в коем случае нельзя после такого укладываться спать как ни в чем не бывало. Нет! И она принялась водить шариковой ручкой по желтоватому листку бумаги.

Главному редактору газеты «Мессаджеро».

Улица Тритоне, Рим.

Уважаемый синьор главный редактор!

Совершенно случайно я сегодня ночью оказалась свидетельницей ничем не оправданного акта насилия (еще одного!) как раз под балконом моей квартиры. Я пенсионерка и обычно каждый вечер после ужина…

2

— Это я, Де Дженнаро.

Он понял, что затянувшееся молчание в трубке свидетельствовало об удивлении, и ждал, оглядываясь по сторонам. Кругом бурлила жизнь — толпы пешеходов и еще больше машин. Целый хвост автомобилей тянулся к бензоколонке «Эссо». Рядом с телефонной будкой он заметил молодого человека, который, засунув руки в карманы, разглядывал его с явным интересом.

— Вы не подниметесь, капитан?

— Нет, спасибо, доктор. Я подожду вас здесь.

— Как хотите. Буду через две минуты.

— Можете не торопиться.

Ответ Де Дженнаро заглушил грохот промчавшегося мотоцикла. Капитан, незаметно осматриваясь вокруг, направился к углу улицы Ославиа и там тоже огляделся. Пожалуй, никто из двух-трех десятков человек, едущих, идущих или стоящих, не заслуживал особого внимания. Когда, повернувшись на каблуках, он пошел обратно, Балестрини уже стоял у подъезда со своей неразлучной черной папкой и неизменной улыбкой. («Добрый силач Ферреро» [9] — прозвали его в прокуратуре.) На лице у Балестрини не было и тени удивления, хотя так рано утром Де Дженнаро никогда еще к нему не приходил.

— Доброе утро, доктор.

— Привет.

— Я подвезу вас до прокуратуры.

— Да… спасибо.

Улыбаясь, капитан повернул ключ зажигания и одновременно бросил взгляд на молодого человека, которого заметил раньше. Лет под тридцать, спортивного вида, элегантный. Парень этот весьма внимательно рассматривал его пассажира.

Разворачивая машину, Де Дженнаро успел, словно в картотеке, порыться в памяти, пытаясь отыскать что-нибудь подходящее. Но поиски оказались тщетными.

— Какие-нибудь новости? — любезно спросил Балестрини.

— Новости? Пожалуй, да, — пробормотал Де Дженнаро и невольно ответил улыбкой на улыбку. Он просто физически ощущал какое-то доверие к этому человеку. От него всегда, даже в полуденную августовскую жару, словно веяло свежестью и чистотой.

Капитан посмотрел на двух девушек, переходивших улицу, обдумывая, с чего бы лучше начать разговор. Та, что повыше, заметила, что он смотрит на нее, и слегка улыбнулась. Он подмигнул ей, всем корпусом подаваясь вперед.

— Так какие же новости? — спросил Балестрини.

— Ночью задержали одного парня. Он вез мешочек с тротилом. Пока молчит — наверно, дожидается допроса у следователя, чтобы все выложить.

— Кто такой?

— Некий Баллони. Джакомо Баллони.

— Что о нем говорит приходский священник?

— Ничего.

— Имеет приводы?

— Да уж, конечно, не без этого!

— Почему же «не без этого»? — спросил Балестрини. Капитан, которому хорошо было знакомо такое выражение лица судьи, не ответил, воспользовавшись тем, что неожиданно перед ними откуда ни возьмись вывернуло такси. Таксист, хотя сам был не прав, громко выругался.

— Что за идиот! — воскликнул Балестрини, и тут Де Дженнаро решил, что тянуть дальше уже просто глупо.

— Ферриньо бежал из тюрьмы. Сегодня ночью.

Неожиданный для солнечного дня порыв ледяного ветра словно проник в машину сквозь забрызганное грязью лобовое стекло.

— Потому-то вы и заехали за мной сегодня? Да, конечно, в автобусе не совсем безопасно. А уж о том, чтобы идти пешком, и говорить не приходится.

— Да нет, дело не совсем в этом. И во всяком случае, сегодня утром еще слишком рано чего-то остерегаться, — поспешно возразил Де Дженнаро и, только заметив, как уставился на него собеседник, понял, что сморозил глупость.

— Ну, разумеется, дадим ему, черт побери, немного времени…

— Да нет, я в том смысле, что…

— Ну что вы, капитан, я шучу.

— Я хотел сказать, что он, быть может, даже и не попытается приехать в Рим. Вот если бы он тут появился, тогда другое дело…

— Я знаю, о чем вы думаете. Но все же не считаю, что есть опасность. Если Ферриньо захочет отомстить тем, кто упрятал его за решетку, он, ясное дело, начнет не с меня. А кроме того, мы-то ведь с вами знаем, что от охраны толку мало. Ведь так?

— Увы, да, — пробормотал капитан и почему-то вдруг вспомнил о парне лет под тридцать, таком спортивном и элегантном.

3

— Подойди-ка ближе, — сказал Балестрини, смотря на часы. Еще половина двенадцатого, а уже ощущается какая-то усталость, словно в конце рабочего дня. Не спеша, он осторожно помассировал веки. Не только потому, что устали глаза, но и руководствуясь известным положением: при виде утомившегося и слегка расслабившегося следователя преступник тоже расслабляется.

— Значит, ты и есть Джакомо Баллони? — спросил Балестрини, поднимая голову, и неожиданно для себя удивился. Он думал увидеть перед собой приземистого, вызывающе наглого, толстогубого парня, изъясняющегося на вульгарном диалекте.

— Да, это я, — ответил юноша лет восемнадцати. Не очень высокий, худощавый, белокожий, голубоглазый, он был похож на мальчика из приличной семьи, убежавшего от няни. Хлопчатобумажная красная клетчатая рубашка не опрощала его, а скорее придавала Баллони вид жизнерадостного ковбоя, совсем неуместный в унылой обстановке служебного кабинета.

— Добрый день, доктор Балестрини, — приветствовал адвокат, назначенный судом, обрюзгший старик-крючкотвор, которого Балестрини раньше знал только в лицо. Обменявшись с ним рукопожатием, Балестрини пристально посмотрел на юношу.

— Садись! — приказал он и тут же про себя отметил: подчиняется без вызывающего кривляния, но и не слишком поспешно. Нормальная реакция. Он быстро просмотрел заметки, в которых резюмировал содержание заведенного на Баллони «дела». Всего несколько наскоро написанных строчек: угон автомобиля, еще автомобильные кражи, вождение машины без прав, соучастие в ограблении (отняли сумку у женщины) и тому подобное. Список длинный, но нарушения не слишком серьезные. Никаких данных о принадлежности к политическим партиям и группам, несколько месяцев вовсе не попадал в полицию. Следователю показалось, что с этого и следует начать.

— Чем ты занимался в последнее время?

— Делал все возможное, чтобы меня не загребли, — ответил, немного подумав, юноша совершенно серьезно.

Балестрини пристально посмотрел на него. Вот уже года два, как он перестал повторять «хорошо-хорошо-хорошо» всякий раз, сталкиваясь с подобными типами или получая подобный ответ. Это была его любимая присказка, когда он не знал, как ему поступить.

— Молодец, Баллони. Но вот вчера ты попался. Такие вещи случаются, когда разъезжаешь с пакетом взрывчатки. Где ты его взял?

— Нашел.

— На дороге?

— Да нет. Где это видано, чтобы тротил валялся на дороге? Я нашел пакет на тротуаре, на улице По. Увидел что-то белое и остановился взглянуть.

— Наверно, его потерял какой-нибудь прохожий?

— Вряд ли. Скорее оставили нарочно.

На сей раз было труднее удержаться от «хорошо-хорошо-хорошо»; эти слова чуть было уже не сорвались с языка, но Балестрини удалось вовремя остановиться, и вместо «хорошо» он нетерпеливо спросил, пытаясь придать вопросу оттенок иронии:

— И что же ты собирался делать с этой штукой?

— Не знаю. Может, продать.

— Кому?

— Кому-кому? Покупатель всегда найдется.

Римская манера вести разговор становилась все заметнее, проявляясь в привычке отвечать вопросами на вопрос. Наглость допрашиваемого была замаскирована так тонко, что Балестрини даже не мог припомнить, встречался ли он когда с чем-либо подобным.

— Выходит, ты совершенно чист и мы должны принести тебе извинения? — спросил он, пристально глядя в лицо юноше, и, когда тот поднял голову, увидел, что под глазом у парня синяк, левая щека чуть припухла. Он почувствовал, что Баллони успокоился, но уже немного устал.

— Кстати, Баллони, а как ты догадался, что в пакете тротил? Ты что, понял это, когда открыл его? Разве ты разбираешься во взрывчатке?

— Ну, я просто предположил, — не слишком уверенно ответил парень.

Итак, первое попадание, но преимущество пока лишь теоретическое. Надо было придумать еще какой-то ход, чтобы парень раскололся. Балестрини тяжело вздохнул, придав лицу терпеливо-скучающее выражение.

— Ты слыхал про почтальонов, Баллони? Молодец! Так вот, видишь ли, ты тоже почтальон. Кто-то, не знаю, кто именно, поручил тебе отвезти тротил и был уверен, что, если тебя схватят, ты будешь молчать. Пока мне еще неизвестно, для чего могла пригодиться твоя находка — чтобы глушить рыбу или чтобы взорвать сейф, да это меня и не очень волнует. Я не прошу тебя говорить — для чего, ты должен ответить мне — для кого. Вот что меня интересует.

— Что я должен сказать?

— Ты должен назвать человека, который дал тебе взрывчатку, — повторил Балестрини, спохватившись слишком поздно, что его самого подловили. Сукин сын, мальчишка, посадил-таки в лужу. — Хорошо-хорошо-хорошо. Раз уж ты такой разговорчивый, объясни мне одну вещь. Объясни мне, как вышло, что на пакете с тротилом стоит адрес гастрономического магазина Росселли с улицы… с улицы Мануцио, которая пересекает улицу Джинори, где как раз ты и живешь.

Не переставая говорить, Балестрини пару раз потихоньку заглянул в свои заметки, где значились имена и названия, и только собирался исправить умышленно допущенную ошибку, как парень его перебил:

— Сроду не слыхал о таком магазине. Мы живем на улице Джинори недавно, а кроме того, за покупками ходит мать. Это просто совпадение.

— Как раз это я и собирался тебе подсказать.

— Да ведь все так и есть.

— Ну, конечно, конечно, я тебе верю, — с довольным видом кивнул Балестрини и пристально посмотрел на адвоката, не спускавшего с парня глаз. Лицо у старика было какое-то безжизненное, его лишь немного оживляла надежда, что допрос скоро кончится.

Допрос продолжался еще минут десять, но походил уже на отвлекающий огонь. По существу, Балестрини просто пытался скрыть, что в голове у него порядочная неразбериха. Наконец, с притворным удовлетворением он кивнул и проговорил:

— Во всяком случае, ты мало чего добился, рассказывая все эти басни. Значит, ты решил просто отсрочить свое признание. Доволен?.. Мне-то спешить некуда.

Он позвонил конвоиру и, не глядя больше на парня, который вяло поднялся со стула, углубился в досье.

Но не успел Балестрини прочитать и строчки, как в дверь постучали, и не успел он произнести «войдите», как на пороге со словами «разрешите войти» уже появилась девушка. Не дожидаясь ответа, она вошла в кабинет.

— Меня зовут Казуччи Кьяра. Извините за беспокойство.

И на этот раз он не сумел опередить ее: только собрался протянуть руку, чтобы указать на единственный стул, как Казуччи уже уселась. Вблизи он разглядел, что перед ним была вовсе не девчонка легкого поведения лет восемнадцати, как ему показалось вначале, на самом деле ей было никак не больше пятнадцати. Он сразу перешел к делу.

— Кто вас сюда впустил?

— Вы арестовали моего парня. Я хотела бы получить разрешение на свидание в тюрьме.

— А кто этот ваш парень? — спросил Балестрини, невольно подавшись вперед.

— Петрони, Андреа Петрони — тот, который участвовал в перестрелке в баре «Ласточка».

Он сразу же понял, о чем идет речь. Перестрелка произошла две-три недели назад. Только это была не просто перестрелка, а убийство.

— Кроме всего прочего, я жду от него ребенка и думаю…

Она замолчала, не от смущения, а скорее умышленно, со значением. Балестрини кивнул, сказав про себя «хорошо-хорошо-хорошо». Все в порядке, в известном смысле идет как по нотам. Просто сегодня утро каких-то странных несовершеннолетних.

— Сколько вам лет?

— Четырнадцать.

— Родители знают?

— Еще бы! Мы с Андреа живем вместе. А, вы имели в виду ребенка?

— Не важно, — ответил он, пытаясь подыскать какую-нибудь легкомысленную фразу, и она тут же пришла ему в голову: — Вы похожи на несовершеннолетних артисточек, играющих в фильмах, смотреть которые им запрещается. Девочки снимаются, а увидеть, что получилось, им не позволяют. Нелепость, но по закону вход в зал им воспрещен.

Он ожидал ответа, но посетительница молчала. Она холодно разглядывала Балестрини, что вовсе не успокаивало его, а вызывало еще большее раздражение.

— Вижу, вы не отдаете себе отчета… в ненормальности вашего положения, и не мое дело вам это объяснять. А главное, это совершенно бесполезно. Разрешения на свидание я не дам. Можете обратиться к прокурору, возможно, он…

Мгновенная реакция, подумал Балестрини, видя, как девчонка вскочила со стула. Вышла не попрощавшись, но по крайней мере дверь за собой закрыла вежливо, без стука. Он вызвал звонком дежурного, и тут же затрещал телефон — оказалось, ошиблись номером. Он еще раз нажал на кнопку — тщетно, никто не являлся. Дело Баллони по-прежнему лежало на столе. Он вложил в него листок со своими заметками, теперь уже ненужными. Взял водительские права Баллони, машинально раскрыл их, закрыл и снова с легким волнением открыл. Фамилия предыдущего владельца мотороллера Баллони была Россетти. Именно так звали колбасника, чье имя значилось на полиэтиленовом пакете. Совпадение просто поразительное, но слишком уж похоже на мыльный пузырь, готовый вот-вот лопнуть.

Размышляя, он закрыл книжечку. Итак, если предположить, что Россетти, указанный в водительских правах и на пакете, — одно и то же лицо, значит, Баллони врет, утверждая, будто не знает гастрономического магазина. И врет умело, не пожелав возразить следователю, когда тот нарочно исказил фамилию: вместо «Россетти» сказал «Росселли» в надежде, что парень его поправит. Почему? Было по крайней мере два ответа, но не стоило их обдумывать, пока первоначальная версия не подтвердится. Он попытался узнать, не задержался ли Де Дженнаро у прокурора, но ему ответили, что капитан уже ушел (тут Балестрини вспомнил, что уже почти половина второго). Тогда он позвонил еще раз дежурному — и опять без всякого результата. Дома телефон у него оказался занятым, и он решил, что на сегодня хватит.

— Идешь заправиться? — приветствовал его коллега Люпика. За два года он впервые увидел Люпику без фотокопий под мышкой.

— Да. А ты?

— Гм… каждый день мечтаю смыться пораньше, но…

Дежурный сидел на своем месте с таким видом, словно никуда и не отлучался.

4

Уже много лет подряд прокурор Рима непрерывно твердил, что скоро уйдет в отставку. Целая серия неудач в служебной карьере за последние годы еще больше усилила его вечную привычку ворчать и жаловаться. Тем не менее он занимал такое положение, что его разглагольствования слушали внимательно, причем был настолько глуп, что внимание собеседников принимал за чистую монету.

— Дорогие мои, — приветствовал он гостей, бесстыдно выставляя напоказ свою ослепительную, как у киноактера, вставную челюсть. Тут он наклонился поцеловать ручки дамам, и челюсть чуть не выпала у него изо рта. — Благодарю, что пришли.

— Поздравляем!

— Спасибо, дорогой. О, Якопетти!

— Синьор прокурор…

— Поздравляем.

— Поздравляем.

— Спасибо, спасибо. Как поживаете, Балестрини?

— Ничего, потихоньку. А вы как себя чувствуете?

Гости испуганно переглянулись. Де Леонибус, стоявший за спиной хозяина дома, укоризненно покачал головой, на что Балестрини ответил лишь растерянным взглядом.

— Ну как я могу себя чувствовать? Мое счастье, что скоро в отставку, только это и помогает справляться со всеми болезнями, которые…

Прокурорша, болтавшая с дамами в другой комнате, с любезной улыбкой обернулась к вновь вошедшим, среди которых не хватало только Балестрини.

— А где мой супруг? Разве он был не с вами?

— Наверно, он задержался с Балестрини, — улыбнулся Фонтана, но его улыбка осталась без ответа. Прокурорша уважала субординацию: она была не прочь пошутить над странностями мужа, но только не с претором[10].

— Не хотите ли чего-нибудь выпить?

В гостиной собралось уже немало народа, не меньше, наверно, было и в кабинете-библиотеке, где над всеми царил написанный маслом портрет прокурора в натуральную величину. На портрете он выглядел чуть моложе и чуть менее измученным своими подлинными и мнимыми болезнями. Средний возраст гостей и в кабинете, и в гостиной был весьма солиден. И мужчины, которые, входя, разумеется, поздравляли прокурора с днем рождения, выражая свои наилучшие пожелания, и дамы, которые не были с прокуроршей на «ты», поступали так исключительно потому, что не были в близких отношениях с хозяевами, а не потому, что были моложе.

— Смотрите, сам префект столицы, — прошептал Де Леонибус, указывая глазами на маленького человечка. Работники прокуратуры кучкой сбились в углу, и, возможно, поэтому казалось, что в гостиной просторно. Гости все продолжали прибывать, среди них мелькали известные лица. Несколько адвокатов, парочка военных, двое-трое высших судейских чинов — все было дозировано с аптекарской точностью. Остальные — судейские, равные по рангу хозяину дома.

— И в этом году мы самые последние в классе, — сказал, усмехаясь, Якопетти, но Фонтана энергично покачал головой.

— Ты что, забыл, я-то всего лишь претор? Практически представитель младшего командного состава. Так что вы лишь предпоследние в классе. А, вот и наш Андреа, оглушенный, но целый и невредимый.

Балестрини тяжело плюхнулся на диван, изображая всем своим видом мучительное страдание.

— Что такое?

— Артрит, — простонал он. И продолжал, подражая тоненькому голоску прокурора: — Ах, ничего особенного… Но руки, понимаешь, руки, утратили всякую гибкость. Знаешь, что такое «одеревенеть»? Конечно, ничего страшного, пустяки… Но какая боль!

Неожиданно перед ними выросла пожилая служанка и, не колеблясь, обратилась прямо к Витторио Де Леонибусу, вероятно привлеченная импозантностью его стокилограммовой фигуры:

— Доктор Балестрини?

— Нет. Это вон тот господин в очках, — ответил Де Леонибус, говоря о Балестрини так, словно тот находился в десяти метрах от него. Женщина, однако, не смутилась и повернулась к Балестрини:

— Вас к телефону, в библиотеке.

— Что-нибудь с девочкой! — воскликнула Рената, стремительно приподнявшись. Сегодня они оставили дочку с новой приходящей няней, девушкой, которая показалась им совсем неопытной.

— Погоди. Если понадобится, я тебя позову.

Войдя в библиотеку, Балестрини несколько смутился. Прокурор разглагольствовал в окружении трех-четырех господ более чем почтенного возраста. Он тотчас же умолк и с любопытством уставился на Балестрини, заставив и других повернуться в его сторону. По счастью, спрашивать, где телефон, оказалось не нужно: аппарат стоял на виду на маленьком столике. Балестрини взял трубку:

— Слушаю.

— Говорит Де Дженнаро.

Балестрини испытал скорее облегчение, чем изумление. Между тем старики продолжили разговор.

— Извините, что беспокою вас… няня сказала, что вас нет дома, и дала этот номер.

— Да-да, мы в гостях у прокурора…

— Ах, вот почему номер показался мне знакомым!

— Слушаю вас, капитан.

— Дело вот в чем: я только что закончил обыск на складе у Россетти.

— И что же?

— Там я нашел это.

Балестрини, прежде чем до него дошел смысл слов капитана, секунду-другую собирался с мыслями. О колбаснике, честно признаться, он совсем забыл.

— На дне одного из ящиков мы обнаружили еще пакет тротила. А также ручные гранаты — «лимонки» и противотанковые. Целую дюжину.

— Это уже серьезно, — процедил Балестрини сквозь зубы; на другом конце провода ему ответило молчание, выражающее полное с ним согласие. Затем Де Дженнаро добавил:

— Больше ничего нет.

— А что говорит Россетти?

— Мол, ничего об этом не знает. Что это ящик с колбасами… Да, я забыл сказать: тротил и гранаты лежали под колбасами…

— Так…

— Или ящик ему доставили уже с такой начинкой. Или взрывчатку и гранаты кто-то подсунул позже, тайком от него.

— Да, хитер. Ну, утро вечера мудренее. Посмотрим, что он придумает наутро. А пока что я доложу обо всем прокурору.

— Как вы думаете, доктор, не надо ли его отпустить?

— Нет… не получится.

— А может, лучше его оставить еще погулять на свободе и не спускать глаз? Рано или поздно выплывут какие-нибудь связи. Вообще-то он полный идиот: через некоторое время наверняка успокоится и чем-нибудь себя выдаст. Что вы на это скажете?

— Отлично.

Мгновение Балестрини колебался. Прокурор между тем продолжал распространяться перед внимавшими ему слушателями на свою любимую тему — о Верховном судебном совете. Его помощники все до одного могли бы повторить наизусть любимое изречение старика: «Во время фашизма давление со стороны политической власти проявлялось очень редко, — легкое покашливание. — Хотя особые трибуналы были все-таки созданы, чтобы работать спокойнее и без помех. Но с тех пор, как учредили Верховный судебный совет, черт бы его побрал, наш орган самоуправления…»

— А что слышно о Ферриньо?

— Ничего нового, — поспешно ответил капитан без тени иронии или — что было бы еще хуже — заботливого сочувствия.

— Хорошо. Еще какие новости?

— Мне вспоминается один случай… Разумеется, имен назвать я не могу, — доверительным тоном продолжал прокурор, и Балестрини предположил, что сейчас, наверно, последует история о министре юстиции и его ночном звонке…

— Больше никаких новостей.

— Тогда до завтра.

— До свидания, доктор, и извините, если я…

— Да будет вам, перестаньте. Спокойной ночи.

Однако Балестрини не угадал: прокурор повествовал, оказывается, не о министре, а о советнике кассационного суда, который покончил с собой.

— Конечно, у него, возможно, и были какие-то неприятности личного характера… — всегда добавлял в этом месте рассказчик, вздымая руки к небу, — а может быть, он застрелился, услышав, что приговор по одному делу, в которое он ушел с головой, поставив на карту весь свой престиж опытного судейского работника, был отменен без его ведома. Коллеги не спешили надевать пальто, дожидаясь его внизу, а не дождавшись, вернулись в зал заседаний и пересмотрели решение суда…

— Беда в том, что члены совета, избранные парламентом, хотя и составляют меньшинство… — начал, подпевая прокурору, какой-то франтоватый толстяк, чье лицо показалось Балестрини знакомым.

«Что это со мной, страх?» — с чувством стыда спросил себя Балестрини, проходя под еле различимым в полутьме кабинета портретом прокурора. На сам оригинал, с жаром продолжавший ораторствовать, он даже не взглянул.

А почему бы, в сущности, ему и не бояться? Однако страх был какой-то смутный, он сразу же слабел и проходил, стоило только проанализировать ситуацию.

Мысль о том, что и на него может уставиться темный, коварный зрачок пистолета, казалась Балестрини просто неправдоподобной. Как и то, что вдруг перед ним в темноте вырастут две фигуры. Например, когда он паркует машину. Так, как случилось с беднягой Альбини. Он слышал о нем только хорошее, но сам не перекинулся и парой слов. И все же в ночь, когда Альбини убили, он не мог уснуть из-за леденящего холода одиночества, которое ощущал физически — весь, с головы до ног, у него даже сосало под ложечкой. Ему удалось забыться коротким сном только на рассвете.

Однако, если хорошенько подумать, все эти воображаемые сцены слишком напоминали увиденное в кино и по телевизору. Ничего общего с действительностью. Но как он ни убеждал себя в том, что его страхи необоснованны, тревога за Ренату и Джованнеллу не отпускала. И беспокоился он, в сущности, не за их жизнь — того, что с ними может случиться беда, он даже не допускал. Волновало его другое, куда более обыденное: он боялся, что им тоже придется жить в вечном страхе. Вдруг кто-то, к примеру, будет постоянно угрожать по телефону. И то, что Рената сразу же, как только его позвали к телефону, подумала о Джованнелле, было плохим признаком. Правда, газет она никогда не читает. Но ведь вполне возможно, что кто-нибудь… ну, хотя бы эта дура, жена Фонтаны, расскажет ей о бегстве из тюрьмы осужденного террориста…

— Бокал шампанского? — спросил лакей аристократического вида. Прокурор брал официантов, так же как и напитки, из кондитерской «Алеманья», но кому только мог давал понять, что все у него собственное, домашнее.

— Нет, спасибо, шампанского не надо.

— Не желаете ли чего-нибудь другого?

— Нет, спасибо.

Ферриньо был человек необузданный и жестокий. «Пролетарская ярость ищет выхода в политике», — написал о нем один журналист. Но в бешеном темпераменте Ферриньо удивляло именно полное отсутствие внешних проявлений ненависти — он был предельно хладнокровен и сдержан. «Я убегу из тюрьмы и тогда посчитаюсь с тобой!» — выкрикнул Ферриньо, когда Балестрини заканчивал свою обвинительную речь, еще до того, как был вынесен суровый приговор. Свое обещание Ферриньо произнес, грозя прокурору кулаком, что было запечатлено на фотографиях добрым десятком репортеров. Это обошлось террористу увеличением срока еще на пару лет, а газеты напечатали снимки под крупным заголовком: «ФЕРРИНЬО В ЗАЛЕ СУДА УГРОЖАЕТ ГОСУДАРСТВЕННОМУ ОБВИНИТЕЛЮ».

Несколько минут Балестрини бродил по комнатам в поисках знакомых. У стола с угощением гости стояли плотной стеной, а те, кому не удалось туда пробиться, бросали по сторонам притворно-равнодушные взгляды. По углам некоторые из гостей, в основном парами, беседовали вполголоса или же сидели молча, уставившись отсутствующим взглядом в одну точку. Из толчеи у стола вдруг вынырнул прокурор, ведя под руку Вивиану Якопетти.

— А, Балестрини, мне надо поговорить с тобой, не то я забуду, что хотел тебе сказать…

И если он еще не добавил: «…потому что, знаешь, последнее время у меня плохо с памятью», то только из-за дразнящего присутствия Вивианы, подумал, улыбаясь, Балестрини. Жене Джиджи, как и Ренате, было тридцать лет. Эта хрупкая, светлая блондинка в совершенстве владела нехитрым искусством покорять мужчин: носила, например, черное платье без рукавов, подчеркивающее белизну ее кожи и золото волос. Иногда, правда, обаяние жены даже вредило Якопетти. В прокуратуре лишь немногие помнили, что Джиджи стал любимчиком шефа еще до того, как представил ему свою красотку жену. Но, возможно, и сам прокурор об этом забыл.

— Я тоже хотел вам кое-что сообщить. Мне только что звонил капитан Де Дженнаро…

— Так это был он?

— Да.

— Ну, слава богу, значит, по работе? — спросила Вивиана.

— Да, но почему «слава богу»?

— Неожиданный звонок немного взволновал Ренату. Пойду успокою ее… если, конечно, разыщу.

Балестрини восхитился, с какой непринужденностью Вивиана освободилась от руки прокурора, который несколько мгновений молча смотрел ей вслед, пока ее фигурка не затерялась в толпе гостей.

— В мое время были в моде женщины — ну, как бы это сказать? — несколько более… — И прокурор описал руками широкую окружность, словно изображая арену стадиона. — Несколько более цветущие… Представляешь, как у Тициана. Да, вот это были настоящие женщины — подлинное торжество женственности.

Балестрини лишь едва улыбнулся, его слегка раздражала болтовня прокурора: он находил ее вульгарной и бестактной. Но прокурор, увлеченный тициановскими образами, ничего не замечал. Он тяжело вздохнул, что обычно служило прелюдией к нескончаемым жалобам на усиливающуюся астму. Однако на сей раз поводом для вздоха была опять-таки Вивиана.

— М-да… Однако надо признать, Балестрини, что девочка эта весьма недурна… Как, по-твоему?

Не получив ответа, прокурор взял собеседника под руку и многозначительно взглянул на него, как бы говоря: мы, мужчины, понимаем друг друга.

— А ты что скажешь?

— Слов нет, хорошенькая.

— Ну, ладно. Поговорим о более серьезных вещах, хотя они, увы, куда менее приятны. Пошли ко мне в кабинет.

Несмотря на дружеский тон, они все же расположились официально за письменным столом друг против друга, причем так, что перед Балестрини оказалось сразу два прокурора. Одного из них, более важного, в золоченой раме, он еле удостоил взглядом. Другому в двух словах изложил сообщение Де Дженнаро. При этом пришлось рассказать и о задержании Джакомо Баллони, везшего тротил, чтобы упредить обычную просьбу прокурора резюмировать факты, ибо «…наверно, это склероз, но я просто не знаю, кто такой этот Россетти и говорили ли мы о нем когда-нибудь раньше». Впрочем, прокурор, казалось, встревожился из-за сообщения Балестрини не больше своего двойника на портрете.

— За этим, возможно, скрывается нечто серьезное. Вам не кажется?

— Да, да, очень может быть. Конечно, серьезное. Допроси-ка его завтра утром и доложи мне. Однако не будем при взрыве каждой петарды думать о новой площади Фонтана[11].

— Я только хотел…

— Ладно, Балестри, оставим это. Тебе виднее. Разберись сам, потом доложишь.

Балестрини не ответил, чтобы скрыть охватившее его раздражение. В свое время, когда были в моде «вестерны-спагетти»[12], Витторио Де Леонибус прозвал старика «Ринго — гроза прокуратуры» (очевидно, Ринго совсем выживал из ума). Витторио предпочитал кинотеатры с эстрадным концертиком перед фильмом дорогим кабаре. Юмор у него был грубоватый, но все равно насмешить он умел.

— Во всяком случае, надеюсь, история эта не будет раздута, и я забочусь не только о благе нации, дорогой Балестрини. Я хочу попросить тебя об одном одолжении. Мне бы хотелось, чтобы делом Буонафортуны занялся ты.

— Но разве им уже не занимается Де Леонибус?

Прокурор резким жестом прервал Балестрини. Потихоньку оглянулся вокруг. Никого, разумеется, рядом не было, но он просто хотел подчеркнуть особую конфиденциальность беседы.

— Балестри, ты же знаешь, каковы мои отношения с вами, ближайшими помощниками. Не в моих принципах править сильной рукой. Да между нами говоря, это вряд ли и имело бы смысл. Но все-таки, когда чиновник прямо заявляет мне о том, что он, мол, не в состоянии… Ну, в общем, что он не может…

— Не может?

— Ну, как бы то ни было, не чувствует себя в силах. Понимаешь? Раньше в таких случаях обычно заболевали. Стоило только вызвать подчиненного на минутку к себе в кабинет — и готово дело: человек на месяц укладывался в постель. Де Леонибус вел себя более откровенно. У него ведь тоже семья, и каждый из нас…

Все это было вполне понятно. На такие темы в судебном городке[13] говорить было не принято. Опасность грозила в первую очередь судьям, выносящим приговоры террористам, а не помощникам прокурора. Однако все судейские жили в атмосфере, отравленной страхом, тревогой, неуверенностью, от которой некуда было деться. Иногда шепотом, на ушко называли чье-то имя и фамилию, но никогда прямо и открыто не осуждали даже самого нерешительного коллегу.

Но Балестрини волновало другое — почему Де Леонибус ничего ему не сказал, даже не намекнул.

— Понимаю.

— Но только если у тебя лежит душа к этому делу. Потому что я — ты же хорошо меня знаешь — не намерен ни на кого давить, ни-на-ко-го.

Балестрини кивнул. Он знал, что старик действительно никогда ни на кого не давил. Его любимым методом были «дружеские контакты».

— Беда только в том, что у меня уйма работы, — улыбнулся Балестрини. — И мне даже иногда кажется — поймите мои слова правильно, я вовсе не хочу жаловаться, — что в последнее время, словно в наказание, слишком много всего наваливают.

— Это ерунда! Главное, чтобы ты согласился. Расследование затянется надолго, уж поверь моему опыту. Но мы во что бы то ни стало должны довести дело до суда… Я на тебя рассчитываю… но опять-таки при условии, если ты не против.

— Все ждут виновника торжества, — прохрипел, заглядывая в дверь, какой-то глубокий старик, и хозяин дома поспешно поднялся.

— Уже пора резать торт?

— Еще нет, но ведь без тебя…

— Сейчас идем.

Судя по оживлению, царившему в гостиной, веселье было в разгаре. Комната, служившая буфетной, была переполнена, гости, сначала державшиеся несколько натянуто, теперь чувствовали себя более раскованно, на лицах играли улыбки. Раздались отдельные хлопки.

— Ждем речи, ждем речи! — нестройным хором потребовали подвыпившие гости.

Балестрини увидел Ренату и Вивиану — они беседовали в уголке, у открытой двери на балкон. Поискав взглядом Витторио Де Леонибуса, он почувствовал, как кто-то коснулся его руки. Это был Джиджи Якопетти, рядом с ним стоял адвокат Вальери. Пристально глядя на Балестрини, Якопетти спросил:

— Куда это ты запропастился?

— Выходил поговорить по телефону. Приветствую вас, дорогой адвокат.

— Добрый вечер, Балестрини. Как поживаете?

— Неважно.

Они пошутили по поводу ораторских способностей виновника торжества. Начав с извинений «за несколько хриплый из-за разыгравшейся простуды голос», прокурор принялся разглагольствовать о том, что из-за пошатнувшегося здоровья ему, возможно, раньше времени придется подать в отставку; в ответ раздался хор огорченных голосов, не допускающих такой возможности. Тут из бутылок с шампанским с треском вылетели пробки, и раздались аплодисменты.

— Вот уже двадцать лет я слушаю его жалобы, а он все живехонек, — заметил изысканно одетый господин с бородкой, обращаясь к своей соседке, и с усмешкой посмотрел на троих судейских, ожидая одобрения, которого, однако, не последовало. Только адвокат Вальери чуть смущенно улыбнулся. Он напоминал одного из персонажей Мордилло[14], хотя и не выглядел столь комично.

Возможность поговорить представилась только около одиннадцати, когда дуэт пожилых гитаристов во фраках начал развлекать присутствующих традиционными народными римскими мелодиями, а официанты стали разносить прохладительные напитки.

— Послушай, извини, мне нужно тебя кое о чем спросить, — сказал Балестрини, увлекая коллегу в сумрачный уголок большого балкона. Де Леонибус уже подвыпил и поэтому был как никогда любвеобилен. Он попытался обнять Балестрини, а когда это не удалось, крепко взял его под руку.

— Ну, конечно. Слушаю тебя.

Балестрини почувствовал, что, только сразу все выложив, он сумеет скрыть свое возрастающее замешательство. Он решил принять шутливый тон.

— Шеф попросил меня заняться делом Буонафортуны, поскольку ты, видите ли, пожелал умыть руки. Ну ты настоящий Иуда! Хоть предупредил бы меня заранее, тогда и я сумел бы отвертеться.

Де Леонибус попался на удочку и заговорщически толкнул его локтем.

— Значит, ты согласился? Ну что ж, тем хуже для тебя. Что до меня, то я не желаю даже слышать об этом деле. Никто не имеет права заставить меня заниматься им насильно.

— Ну, это ты уж слишком. Да и чего ты, в сущности, так боишься?

Витторио Де Леонибус ростом был под два метра и весил соответственно. Он по-медвежьи сжал Балестрини, но на лице у него появилось настороженное выражение.

— Слушай, Андреа, внимательно. Еще раз повторяю: никто не имеет права заставить меня заниматься этим делом насильно.

Необходимость продолжать дипломатическую игру явно отпадала. Балестрини посмотрел на приятеля, не пытаясь скрыть охватившего его замешательства.

— Тебе не кажется, что ты преувеличиваешь? В конце концов, кто они такие? Кто такой этот Буонафортуна?

— Думаю, он из «красных бригад», а остальное меня не интересует. Косой он, кривой, любит ли компот, избегает ли женщин — не желаю ничего о нем знать! Ты слышал, что они говорят? Все их идейные вожди за решеткой, но рядовые бойцы на свободе. Идеологически они, может, и не очень-то на высоте, зато стрелять умеют. Но, послушай, ведь нам-то с тобой все это прекрасно известно, и, по-моему, просто идиотизм повторять одно и то же…

— А по-моему, нет. Ведь я согласился вести расследование. И поверь мне, я не такой уж смельчак. Не отрицаю, некоторый риск, возможно, и есть. Мы-то знаем, что они за люди, и мы…

— Вот и молодец, — прервал его, саркастически усмехаясь, Де Леонибус. — Я рад, что ты, раз уж ввязался в такое дело, сознаешь… хотя бы отчасти, чем это грозит. Во всяком случае, ты волен поступать, как хочешь. А у меня на этот счет вполне определенное мнение. Когда я получил диплом, я выбирал между частной адвокатской практикой, службой в нотариальной конторе и прокуратурой. И то, что я стал помощником прокурора, — простая игра случая. Один бог знает, чего мне иногда стоит выполнять свой долг так, чтобы, уходя с работы домой, чувствовать удовлетворение. Один бог знает… Но, черт возьми, я вовсе не давал обета. Ведь никто никогда не предупреждал, что меня смогут пристрелить, когда я сажусь в машину, или хотя бы что мне придется жить в постоянном страхе за себя и своих близких. Может, я, по твоим словам, и преувеличиваю, но мне наплевать и на долг судебных органов, и на «бригадиста» Буонафортуну, и на господина прокурора, на все и вся, если это угрожает моему спокойствию, а главное — моей безопасности.

Хотя Де Леонибус и говорил вполголоса, но постепенно он все больше горячился, и кое-кто уже начал обращать на них внимание. Раздраженный этим потоком ненужных слов, Балестрини кивнул.

— Ну вот и поговорили по душам.

— Я рад, что ты не…

— Однако я остаюсь при своем мнении. Ты просто начитался иллюстрированных журналов. Ты же знаешь, как это у них делается: заголовок «Теперь судейские трясутся от страха». Рядом какое-нибудь фото из тех, что фабрикуют сразу после… «прискорбного случая», и готово дело — эффект обеспечен. Публика убеждена, что судейские действительно дрожат за свои шкуры, и самое печальное, что некоторые из нас, кто еще полчаса назад ни о чем таком не думал, вдруг начинают бояться.

— Я-то не столь впечатлителен, — сказал, смеясь, Де Леонибус. — И потом, я имел в виду не только, как ты их называешь, «прискорбные случаи». Черт возьми, покушения — это, конечно, так сказать, крайность. Они действительно происходят, но не так уж часто. Но всякого рода неприятности? У Эспости новенький «фиат-131» весь изгадили надписями несмываемой краской. Ингала целый год трясся из-за угроз похитить ребенка и даже хотел просить перевести его в другой город…

— Мы с тобой хорошо знаем, что за человек Ингала…

— Возможно, и так, но факты есть факты. И мы говорим лишь о тех, кого хорошо знаем, надеюсь, мне не надо приводить тебе другие примеры из полицейской хроники?

— О чем это вы тут беседуете? — прервала их Вивиана, подходя с бокалом в руке, и, не ожидая ответа, сказала, пристально глядя на Балестрини: — Андреа, мне кажется, что Рената не слишком хорошо себя чувствует.

— Где она?

— На балконе. Она говорит, что все в порядке, но я уверена…

Видя, что коллега уходит, Витторио Де Леонибус обрадовался, словно неожиданно получил приятное известие. Уж не выдумала ли все это Вивиана, чтобы на минутку остаться с ним наедине?

5

— Так, значит, до завтра, — повторил Джиджи Якопетти, отъезжая от тротуара и поднимая стекло машины.

Держа под руку жену, Витторио Де Леонибус слишком долго стоял и смотрел вслед удаляющимся красным огонькам автомобиля, уносившего Вивиану, — теперь он не сможет ни увидеть ее, ни поговорить с ней целую неделю, если только они не надумают в субботу все вместе пойти в кино.

— Ну, в чем дело? — поторопила его жена.

— Извини, пожалуйста, — пробормотал он и наконец сдвинулся с места.

— У тебя что — плохое настроение?

— Да нет, — солгал Де Леонибус и сразу же пожалел. Ведь у него после столь нудного приема было множество предлогов ответить утвердительно. И это послужило бы прекрасным алиби на оставшийся вечер. — Нет-нет, я чувствую себя даже слишком хорошо, — попытался он шуткой исправить положение и стал быстрыми движениями массировать солнечное сплетение.

— Ты, как всегда, перепил.

— Да, пожалуй.

Оказалось, Вивиана отослала Андреа без всякой задней мысли. Едва тот отошел, она принялась с любопытством глядеть по сторонам, не проявляя к Де Леонибусу ни малейшего интереса. Напрасно он два-три раза пытался как-то ее расшевелить. Потом, когда уходящие первыми гости уже начали шумно прощаться и прокурор, провожая их, стучал своими вставными челюстями, словно щелкунчик, Де Леонибус устремил на нее предельно многозначительный взгляд, надеясь получить в ответ хоть какой-нибудь намек. И, тщетно его ожидая, упустил последнюю в этот вечер возможность попросить о свидании.

В лифте Мариолина начала, как всегда, поправлять прическу. Это была маленькая и нервная женщина, склонная к худобе, обещавшая к старости стать некрасивой и нудной. Де Леонибус внимательно наблюдал за ней, хотя и знал, что жена не оторвется от зеркала, пока лифт не минует все двенадцать этажей, и никаких сюрпризов сейчас не будет.

В свои сорок лет Мариолина вполне могла быть довольна жизнью. Она преподавала в университете, где с ней, очевидно, считались, сотрудничала в нескольких журналах. Их сын учился в Англии, не был наркоманом и, видимо, не собирался им становиться, более того — он регулярно писал ей письма, и очень нежные, никогда не забывал добавить: «Привет папе». И у нее не было никаких опухолей, варикозных вен и прочих хворей. С каким-то упрямым упорством — что скорее говорило о ее характере, чем об уме, — она устроила себе такую жизнь, которая полностью ее удовлетворяла, чем и гордилась. Не выставляя напоказ своей уверенности в собственных силах, Мариолина не знала колебаний и сомнений.

— О чем это вы рассуждали с Андреа? — спросила она, когда они раздевались. Ее худенькие, смуглые, отнюдь не привлекательные ножки скрыла шелковая ночная рубашка.

— Да ни о чем особенном. Говорили о деле этого террориста из «красных бригад», который застрелил полицейского возле кино…

— Буонафортуны?

— Да, — хмуро ответил он, расшнуровывая ботинки. Надо же, она даже помнит фамилию арестованного.

— И что же?

— Я попросил прокурора, если возможно, избавить меня от этого хлопотного дела. Он и передал его Андреа. Вот и все.

— Думаешь, это опасно?

— Не знаю… Может быть, и нет. Но когда речь идет о террористах, то может стать опасным. Знаешь, чтобы собрать веские улики и построить обвинение, придется немало попотеть. А потом вылезет наружу куча имен, политические интриги… Обычные грязные делишки…

Он подождал, пока Мариолина нырнет под простыню и, как обычно, с легким щелчком выключит радио.

— Когда я прошел по этому проклятому конкурсу, никто не предупреждал, что меня ждут подобные пакости. Знаешь, кто такой, в сущности, судейский чиновник? Просто человек, который хорошо справился с письменным заданием, хотя, может, и списал его, а потом кое-как выплыл на устных экзаменах. Вот так и становятся нотариусами, судебными исполнителями, работниками прокуратуры — всей честной компанией судейских. Протяни мой папаша еще два-три годика, я уж как-нибудь сделался бы адвокатом. А теперь вот…

Чуть повернув голову, он покосился на жену. Мариолина по-прежнему лежала на спине, натянув простыню почти до самого остренького носика, и, казалось, уснула. Но на самом деле она, разумеется, вовсе не спала. Мариолина молча уставилась в потолок, и, хотя Де Леонибус полагал, что жена его слушает, вполне возможно, что ее мысли витали где-то далеко.

— И вот я прошел по конкурсу. Но если бы знал, что настанут такие тяжелые времена, будь уверена, я крепко бы подумал, прежде чем решиться. И нас еще называют высшими государственными чиновниками! Да, именно так.

Он умолк, массируя ногу. Помимо Андреа, Буонафортуны, служебных дел, он думал о Вивиане, и это было для него сейчас главное. Вот уж хорошенькое дело для пятидесятилетнего мужчины так втюриться, размышлял он, пытаясь вызвать жалость к самому себе. Мариолина же, притворяясь, будто слушает и вникает в его слова, на самом деле наблюдала за ним и ждала. Уже много недель между ними не было близости — за последний год они постепенно совсем охладели друг к другу, если не считать короткой вспышки во время летнего отдыха на Сардинии.

— А вообще-то лучше выкинуть все это из головы, — заключил вслух слегка смущенный Де Леонибус и протянул руку за журналом на тумбочке. Мариолина еще минуты две-три не шевелилась. Потом краешком глаза он увидел, как жена незаметно потянулась и закрыла глаза. Она была не такой женщиной, чтобы обижаться и устраивать сцены. В построенном Мариолиной для себя маленьком, удовлетворяющем ее мирке было предусмотрено и это — она уверяла себя, что никто ей не нужен.

Через несколько минут он увидел, как она повернулась к нему спиной, уже, несомненно, засыпая, и его смутное чувство вины развеялось, уступив место какой-то глухой зависти, а затем — скрытому приступу злобы. Хотя Де Леонибус испытывал к жене известное уважение и привык к ней за долгие годы совместной жизни, он ее ненавидел.

6

В последний раз, если ему не изменяет память, Сильвана съязвила: «Хорошо еще, что ты не палач!» Хотя они жили вместе уже полгода — ровно столько же он проклинал себя за этот безумный эксперимент, — он все-таки, как всегда, попался. Положив рядом с собой на постели папку с документами — предмет шуточек Сильваны, — он, не понимая, с глупым видом переспросил: «Палач?» Она расхохоталась: «Ну да! При твоей привычке вечно брать работу на дом, то-то было бы весело!»

Он твердо решил никогда больше с ней не связываться — пусть сама портит себе нервы — и часто утешался мыслью о том, что теперь все скоро кончится: разрыв между ними — вопрос дней. Но он тогда слишком устал, чтобы сдерживаться, и ответил: шутка ее такая же старая и глупая, как она сама. Стычка на том и закончилась, и он весь вечер не отдавал себе отчета в том, что сегодняшняя ссора, быть может, последняя. Тем более, что атмосфера разрядилась, когда они отправились ужинать с друзьями — супружеской парой, находившейся проездом в Риме.

Он снял форму и аккуратно повесил ее на плечики. Раздеваясь, он заглянул в документы, которые положил на тумбочку. Надо было по крайней мере еще часок поработать. Позолоченные часы на комоде пробили, как обычно, одиннадцать раз. Они всегда били дважды в сутки и сейчас шли относительно точно: на самом деле было тридцать пять минут одиннадцатого. Он только успел взглянуть на ручные часы, как зазвонил телефон.

— Алло, — ответил он не слишком любезно. Сначала до него донесся гудок автомобиля. Потом в трубке прошипело:

— Капитан Де Дженнаро, ты — идиот.

Голос звучал на фоне шума уличного движения: странно, что в такое позднее время оно было столь оживленным.

«На этот раз звонят с набережной», — предположил он, вешая трубку. Вот уже целый месяц, как почти каждый вечер раздается телефонный звонок и кто-то, изменив голос, его поносит. Затем аппарат перестает работать, пока какой-нибудь прохожий не войдет в телефонную будку и не повесит трубку, болтающуюся на шнуре. И нередко — наверно, это бывало, когда будка находилась не на бойком месте, — его телефон не работал до следующего утра. Он просил знакомых, если они захотят позвонить ему, сначала набрать его номер и повесить трубку сразу же после первого гудка, а потом набирать снова. Но этого, конечно, никто не делал. Не подходить же к телефону он не мог, это просто не удавалось. Раз или два он пробовал не реагировать на звонки, однако в конце концов сдавался. К тому же, как угадать, кто звонит? Звонили нерегулярно, в разное время, но всегда вечером.

Он вытянулся на шезлонге, занимавшем почти весь балкон, и тут же различил в темноте на соседнем балконе какую-то фигуру.

— Добрый вечер, капитан.

— Добрый вечер…

Легко произнести: «Добрый вечер, синьора или бухгалтер, адвокат, коммендаторе»[15]. Но у соседа на дверной табличке значилось непонятное: «Пр. эксп. Никола Джунти», неужели же так и отвечать ему: «Добрый вечер, промышленный эксперт»?

— Чувствуете, какой душный вечер?

— Еще бы. Пора бы лечь спать, но, увы, надо еще немного поработать, — любезно ответил Де Дженнаро, и «пр. эксп.» больше не пытался завязать разговор.

На этих листочках было записано все, что известно о колбаснике Алчиде Россетти, который, наверно, уже храпел в своей спальне с кондиционером (что не требовало уточнений, так как кондиционер был заметен с улицы). Этого Россетти капитан имел честь лицезреть лишь однажды и, проверяя его документы, просто изумился, узнав, что ему нет еще сорока. На вид ему было по крайней мере пятьдесят, полнота его выглядела нездоровой, а глаза были то ли воловьи, то ли поросячьи… да, да, один глаз как у вола, другой как у свиньи, подумал, улыбаясь, Де Дженнаро. Россетти напоминал характерного актера, сумевшего завоевать известность, исполняя маленькие роли, и до самой смерти обреченного не снимать свою жалкую маску.

Когда колбасник, прежде чем ответить на вопрос, знает ли он Джакомо Баллони, надолго задумался, Де Дженнаро решил, что с этим типом хлопот будет немного. Но вышло иначе. Россетти размышлял даже тогда, когда его спрашивали, к примеру: «Магазин принадлежит вам или вы его арендуете?» Не понять, в чем тут дело — то ли в осторожности, то ли Россетти просто такой тугодум.

Следственный отдел весьма тщательно занимался этим колбасником уже несколько дней. Результаты были собраны в досье, которое капитан держал сейчас в руках. Но чем внимательнее он вникал в материалы, тем больше они утрачивали свое единственное достоинство — свежесть и непосредственность.

— Не хотите ли, капитан, стаканчик вина со льдом? — раздался голос с соседнего балкона. Отозваться было рискованно, ибо это могло послужить предлогом для начала разговора. Но промышленный эксперт не обратил внимания на затянувшееся молчание — не то что капитан на допросе колбасника Россетти. По ту сторону барьерчика что-то забулькало.

— Вот, держите.

— Благодарю вас.

— Не за что. Знаете, оно ведь натуральное, без обмана. Из Кастелли[16]. У моего брата там маленький виноградник. Я помогаю ему собирать урожай и разливать вино в бутылки. А потом мы все делим пополам.

— В следующий раз, может, возьмете и меня? Тогда поделили бы на троих. Ведь работа, наверно, приятная…

— Да нет, это стариковское занятие. Ну, не буду вам больше мешать, — решительно закончил разговор собеседник, оставив капитана в некотором смущении. В этом перенаселенном большом доме, где балкончики были расположены вплотную друг к другу, люди жили словно в общей квартире, особенно летом. Поэтому капитана приятно удивило поведение старика: Де Дженнаро привык к гораздо большей навязчивости. Капитан громко щелкнул языком.

— В самом деле, хорошее вино. Поздравляю, — сказал он, это не было ложью.

— Еще стаканчик?

— Нет-нет, спасибо. Я еще этот не допил.

Сын колбасника Алчиде Россетти получил свою лавчонку на улице Пренестина в наследство от родителей и лет десять как торговал в ней сам. Первое время у него было полно хлопот: опротестованные векселя, неоплаченные счета, всякие жалобы, штрафы, частые визиты агентов финансовой гвардии[17], которые, как свидетельствуют документы, каждый раз не напрасно проверяли счета и весы лавочника. Женат на Розанне Паскуалетти — она на три года его старше. Детей нет. Через несколько лет переехал на улицу Мануцио. В новом большом магазине, расположенном на бойком месте, дела шли полным ходом, и болезненный толстяк завел себе «мерседес». Сперва лавочник отрицал знакомство с Баллони, потом, услышав, что речь идет о «парне на мотороллере», вдруг вспомнил, кто это. «Ах, да я о нем совершенно забыл», — пробормотал он.

Вот, в сущности, почти все содержание досье. Но были еще две весьма важные детали. Первая: магазин процветал. Но ведь еще до того Россетти надо было приобрести этот процветающий ныне магазин, оборудовать его, закупить товар. А между тем он только что выкарабкался из серьезных финансовых затруднений! Не прошло и двух лет, как у него не осталось ни одного неоплаченного векселя, и больше того: он купил себе «мерседес», снял большую квартиру над магазином и недурно ее обставил. Предположение, что Паскуалетти могла принести приданое, отпадало — она из небогатой семьи.

Второе обстоятельство, над которым стоило задуматься, — поведение лавочника после обыска. На следующий день он минут десять проторчал в ближайшей телефонной будке и набрал четыре-пять номеров. Вечером ему звонил кто-то домой: «Это я, Ферруччо…» — начал было молодой голос, но колбасник его сразу прервал: «Ты ошибся» — и повесил трубку. Если Россетти полагал, что никакой Ферруччо звонить ему не может, тогда почему же он назвал на «ты» незнакомого человека, который ошибся номером? Значит, колбасник наверняка знал, что его телефон прослушивается. Эта его уверенность по меньшей мере весьма подозрительна. Так сказал и доктор Балестрини. Подумав о Балестрини, капитан поднял голову от бумаг. Он-то, Де Дженнаро, достаточно хорошо знает Андреа и понимает…

— Спокойной ночи, капитан.

— Спокойной ночи и спасибо за вино.

— Не за что…

…что дело Баллони-Россетти сильно его тревожит. «Я чувствую, что за всем этим кроется нечто очень серьезное», — сказал Балестрини, как всегда, с улыбкой. Это, однако, вовсе не означало, что он улыбался. Просто безмятежное выражение его чисто выбритого лица и дружеский тон создавали такое впечатление. Как-то он хотел объяснить свое отношение к Балестрини Сильване, но потом забыл. Она и так обо всем догадывалась. Вечером она объявила: «Тебя к телефону твоя любовь». В темноте капитан усмехнулся. Любовь? Ему не в чем было себя упрекнуть, да и ждал он совсем другого звонка — самых изощренных, гнусных угроз и оскорблений — и не понял, кого имеет в виду Сильвана, пока не взял трубку…

Неужели за всей этой историей действительно кроется нечто серьезное? В ней много неясного и подозрительного, но это ведь еще ничего не значит.

Неожиданно зазвонил телефон.

— Господин капитан, говорит Визинтин, — донесся издалека голос сквозь треск электрических разрядов. На сей раз тому, кто забавлялся, блокируя его телефон, не повезло.

— Да, докладывай.

— Господин капитан, мы его упустили.

— Упустили?

— Он сел в машину, мы поехали за ним, но едва тронулись, господин капитан, обнаружили, что баллон спустил.

Капитан громко выругался, проклиная судьбу, баллон и младшего сержанта. Визинтин объяснил, что раньше они ничего не заметили: когда парковались, все было в порядке. Они быстро сменили колесо, но…

— Ладно, ладно, — нетерпеливо прервал его Де Дженнаро. — Сейчас одиннадцать часов десять минут, если будут новости, звоните мне до… до двенадцати.

Едва Визинтин успел произнести «слушаюсь, капитан», Де Дженнаро повесил трубку и вернулся на балкончик в самом скверном настроении. Может быть, этот Алчиде Россетти, зная, что за ним следят, отправился куда-то поразвлечься — к родственникам, к проституткам, к приятелям, не замешанным в его делишках. А может, наоборот — думая, что за ним уже нет слежки, решил рискнуть и побежал с кем-нибудь посоветоваться. Но запасемся терпением — ведь с полицейскими машинами никогда ничего не случается только в кино.

На кухне было прохладно. Он открыл банку мясных консервов и нарезал помидор. Лежалый помидор вполне под стать волокнистому и безвкусному консервированному мясу. Зато пиво было крепкое и ледяное.

Осенило его в полночь, когда он задумчиво созерцал рулон туалетной бумаги, сидя на унитазе. За долгие годы перед капитаном прошли сотни самых разных людей, но никогда еще ничья фамилия так сразу, вдруг ему столь много не говорила. Конечно, это могло быть и совпадением, но достаточно лишь заглянуть в отдел записей актов гражданского состояния, чтобы развеять сомнения. Завтра же утром он пошлет туда Визинтина. Только пешком, а не на машине, решил он, улыбаясь. С каждой минутой догадка волновала его все сильнее.

7

Все произошло совершенно неожиданно, ничто этого не предвещало, и все присутствовавшие были застигнуты врасплох. Даже карабинер, хотя его задача как раз и заключалась в том, чтобы всегда быть начеку.

Анджело Буонафортуна производил впечатление человека вполне нормального. Высокий, худой, с неторопливой, правильной, без диалектизмов, речью. Казалось, с ним не будет никаких хлопот. И действительно, в течение получасового допроса он усыпил бдительность не только Балестрини, но и своего, назначенного судом адвоката — некоего Вальери, известного в судебном городке под именем Вальери-старший (с тех пор как в суд пришел работать и его сын), а также карабинера и секретаря. Целью допроса — первого, проводимого Балестрини, — было проверить алиби обвиняемого в тот вечер, когда при выходе из маленького кинотеатра двумя выстрелами в упор был убит полицейский.

Витторио Де Леонибус, передавая дело Балестрини, назвал Буонафортуну «хорошим парнем, страдающим революционными отклонениями». Несравненный Витторио славился подобными остротами — несколько надуманными, но меткими. И это доставляло ему явное удовольствие. Сперва Де Леонибус испытывал к Буонафортуне даже некоторую симпатию, полагая, что тот случайно замешан в игре людей, куда более опасных, чем он сам. Однако спокойный нрав Буонафортуны оказался лишь видимостью, и очень скоро Де Леонибус столкнулся с первыми вспышками яростной злобы. На допросах между ними начались стычки, а затем последовали телефонные звонки с угрозами, лобовое стекло его машины было разбито вдребезги (впрочем, о последнем знал только прокурор, которому Де Леонибус доложил лично).

Постепенно дело принимало неприятный оборот. Либо Буонафортуна не убивал полицейского и ничего общего не имел с «красными бригадами» — в таком случае повинны были его излишне энергичные приятели или какая-нибудь одинокая экзальтированная девица. Либо же он действительно был виновен, и в этом случае угрозы по телефону и разбитое стекло машины — всего лишь первое предостережение, так сказать, вежливое покашливание, предупреждающее о чем-то куда более серьезном. «Чепуха!» — отрезал прокурор. «Возможно», — сухо ответил Де Леонибус. А своему приятелю Балестрини он сказал: «Буонафортуна — в общем-то хороший парень, только страдает революционными отклонениями. Эта детская болезнь пройдет…»

— Однако кассирша в кинотеатре продолжает утверждать, что стреляли именно вы, — проговорил Балестрини, пристально глядя на парня.

Такой допрос был никому не нужным набором фальшивок. Главное, чтобы у следователя сложилось впечатление об обвиняемом или вдруг в его ответах случайно выплыло какое-нибудь противоречие.

— Кассирша лжет. Если бы она носила очки, то можно было бы подумать, что она меня плохо разглядела. Но, помнится, очки она не носит, значит, просто лжет, — довольно любезным тоном ответил Буонафортуна.

— Но зачем ей лгать? Я ее вызывал, говорил с ней и могу вас заверить — на фантазерку она не похожа. К тому же она вовсе не относится к вам с какой-то предвзятостью или враждебностью…

— Может быть. Но она лжет. Вероятно, вы ее запугали.

— Буонафортуна! — предостерегающе подняв руку, остановил его патетическим тоном старик Вальери, но парень даже не посмотрел на него.

— Мне она не показалась человеком, которого легко запугать. Не говоря уже о том, что никто, разумеется, и не пытался этого делать.

— Должно быть, вам не впервой подкупать свидетелей, чтобы они…

— Буонафортуна! — вновь прогремел адвокат, и Балестрини взглянул на него с раздражением. Он отнюдь не собирался привлекать парня к ответственности за эти уже ставшие обычными инсинуации.

— Прекратите, пожалуйста, подобные разговоры. Мы не подкупаем свидетелей. Какое же у вас представление о правосудии, раз вы всерьез думаете, что…

— Какое представление? — заорал парень, вскакивая, и лицо его неожиданно исказилось. — А вот какое! — и, перегнувшись через письменный стол — он был высокого роста, — плюнул Балестрини в лицо. Все вскочили со своих мест. Адвокат, пытаясь удержать парня за плечи, закричал:

— Буонафортуна, прекрати, ради бога!

Но Буонафортуна не только не прекратил, а резко обернулся и, вырвавшись из рук конвоира, коротким прямым ударом в лицо послал старого специалиста по уголовному праву в нокаут.

— На помощь! — пронзительно взвизгнул секретарь, бросившись к двери. Балестрини, сохраняя спокойствие, вынул из кармана платок и стал протирать очки, в то время как конвоир и Буонафортуна, сплетясь в клубок, катались по полу, с грохотом опрокидывая стулья. На шум мгновенно сбежалось человек двадцать, но все толпились в коридоре, и никто не спешил вмешаться. Прошло некоторое время, прежде чем кто-то пришел на помощь карабинеру, но было уже поздно. «Смирный» Буонафортуна, злобно вцепившись зубами в левую кисть конвоира, чуть не начисто откусил ему мизинец.

— Правосудие получило очередной урок, — несколько минут спустя прокомментировал происшедшее Джиджи Якопетти в мужской уборной, пока Балестрини тщательно мыл лицо.

— Смейся, смейся. А я действительно порядком сдрейфил.

— Хотя дрейфить и отмывать плевки полагалось бы Витторио Де Леонибусу, — уже без улыбки задумчиво ответил Джиджи, прислонившись к стене.

— Сколько сейчас времени? — спросил Балестрини, надевая очки.

— Скоро час, и на сегодня с меня хватит.

— Едешь обедать?

— Да, а ты?

— Нет, мне надо увидеть шефа, если он еще не ушел. Пожалуй, вот что: будь добр, позвони Ренате и скажи, что я задержусь на работе.

— Есть, товарищ Стаханов!

— Стаханов? Знаешь, зачем я иду к шефу? Чтобы попросить разрешения уехать в четверг до конца недели.

— Ну и нарвешься на отказ. Старик допускает отсутствие на службе только по болезни. Это его стихия.

— Да, но теперь у меня в активе плевок в физиономию. Он не посмеет отказать.

Однако старика на месте не оказалось. Перед уходом Балестрини попробовал пару раз позвонить Ренате, но дома было все время занято. Затем попытался вызвать по внутреннему телефону Де Дженнаро — там ему ответил какой-то дурацкий, совершенно незнакомый голос.

— Капитан сегодня с утра не появлялся. Что ему передать?

— Вы не знаете, будет он после обеда?

— Затрудняюсь ответить.

Похож на гомосексуалиста, но подобное в следственном отделе дело невероятное, подумал, вешая трубку, Балестрини. Он не спеша собрал бумаги, газеты и сунул все в папку. Выйдя на площадь Клодио, он изумился. Можно было подумать, что лето уже в разгаре: прохожих раз-два и обчелся, все уже совсем по-летнему, уличное движение почти замерло, воздух тяжел и неподвижен, дышится с трудом.

Балестрини медленно зашагал по бульвару Мадзини, стараясь держаться в тени деревьев. Де Дженнаро, наверно, отправился на охоту, и, возможно, на большую охоту. Балестрини было немного обидно, что он не мог получше проследить за действиями капитана, но ничего не попишешь: административная рутина и это пренеприятное дело Буонафортуны отнимали все время. Однако Де Дженнаро ориентировался в создавшейся обстановке как нельзя лучше. Без лишнего шума, не роняя достоинства, он почти в одиночку распутывал эту историю с тротилом, предназначавшимся бог знает для какого взрыва. Время от времени капитан ему кое-что докладывал: всегда коротко и лаконично. Последний раз, когда они с ним болтали в баре, Балестрини даже захотелось взять его под руку. Он уже готов был, полушутя-полусерьезно, пооткровенничать с Де Дженнаро. Это выглядело бы вполне естественно и по-дружески, но удержался, а потом корил себя за дурацкую сдержанность. «Ты весь… какой-то скованный», — когда-то еле слышно прошептала ему одна из его немногих девушек, знакомая по университету, которую он впервые поцеловал в сумраке виллы «Ада».

При этом воспоминании Балестрини улыбнулся. Теперь смешно, но тогда ее слова крепко его задели. Девушку звали Милена. Да и после Милены ему приходилось выслушивать о себе подобное мнение. Мариолина, жена Витторио Де Леонибуса — они как-то все вместе ужинали в Трастевере[18],— сказала Ренате: «Я думала, что Витторио — типичный судейский. Ну, знаешь, он никогда не улыбнется, всегда такой правильный, серьезный… в общем, ты меня понимаешь. Но даже ему, мне кажется, далеко до твоего Андреа».

Думая о Де Дженнаро, Балестрини вспомнил о Ферриньо, которого до сих пор не поймали. Балестрини уже начал свыкаться с мыслью о нависшей над ним опасностью, но все же было бы спокойнее, если бы этого типа снова засадили в тюрьму. В отличие от Буонафортуны с Ферриньо все было ясно, и можно было биться об заклад, что этого террориста приговорят к пожизненному заключению. И вот еще одна глупость. Сколько раз ему хотелось спросить Де Дженнаро: «Ну, что слышно нового о Ферриньо?» Балестрини не сомневался, что, как только что-нибудь будет известно, ему доложат, но все же, задай он такой вопрос Де Дженнаро, поделись мучившим его беспокойством, ему стало бы легче. «Да, от скованности не так-то легко избавиться, это уж, наверно, у меня навсегда», — подумал он, направляясь к лифту.

— Ах, вот и вы, доктор! — преградила ему путь консьержка, размахивая чем-то белым.

— В чем дело?

— Вам срочное письмо.

— Спасибо, — сказал он, беря конверт. Повертев его в руках, он узнал почерк донны Амалии Балестрини, председательши. Ну конечно, разве она могла отказаться от срочного письма лишь для того, чтобы, как обычно, изложить свои соображения насчет погоды, здоровья и планов на летний отпуск. Продолжая улыбаться, он отпер дверь и вошел.

— Рената!

Он вспомнил, что девочка сегодня приглашена к подруге.

Но Ренаты на кухне не было. Он бросил пиджак и папку в кабинете и прошел в гостиную.

— Ты что, спишь? — с улыбкой спросил он, подходя к дивану. У жены было какое-то опухшее лицо, и она с трудом открыла глаза.

— Ты спишь?

— М-м-м, — пробормотала Рената, недовольно морщась и поворачиваясь к нему. Пробившиеся в щели спущенных жалюзи солнечные лучи падали ей на лицо и шею.

— Ну вставай, спящая красавица, — сказал он, подходя, и потряс ее за плечо. Сначала он не понял, что с ней такое. Она не сразу, лишь сделав усилие, пришла в себя.

— Ты… обедал?

— Нет. Пытался позвонить тебе, предупредить, что задержусь…

— А я немножко перекусила.

— И правильно сделала, — сказал он, помогая ей встать, и тут сразу понял, что с ней. Не то чтобы она была совсем пьяна, но, несомненно, сильно под мухой.

8

— А, привет! — сказала Рената, открывая Вивиане дверь. Она всегда так с ней здоровалась с тех пор, как они подружились. И как обычно, чмокнула Вивиану в щеку. На Ренате был новый халат цвета охры, и Вивиана сразу заметила, что подруге очень хочется спросить, нравится ли он ей.

Когда Вивиана впервые увидела Ренату под руку с Андреа, с которым была знакома раньше, жена Балестрини произвела на нее самое невыгодное впечатление. Первые произнесенные при знакомстве слова: «Очень приятно», так же как и сказанное на прощание: «Была рада с вами познакомиться», уже предвещали мало хорошего и свидетельствовали о явной провинциальности Ренаты. Изящная, миниатюрная, но плохо одетая, почти без косметики, с обкусанными ногтями, Рената, словно чувствуя себя не на высоте положения, держалась смущенно, по привычке не глядя собеседнику в глаза. За руку она держала худенькую девочку, которая не сказала ни «здравствуйте», ни «до свидания» и все время, пока они сидели у Вивианы, с жадностью разглядывала хозяйку.

В долгие послеобеденные часы, которые они проводили вместе на их любимой скамейке в сквере, Вивиана пыталась понять, что же таится под этим жалким обликом. Несомненно, Рената была непосредственна и восторженна, ее головку переполнили очень милые, сумасбродные фантазии. Но зачем мне тратить драгоценное время на эту женщину? — порой задавала себе вопрос Вивиана. Правда, не слишком часто, так как не любила копания в себе и отвлеченных рассуждений. Но все-таки, когда ее одолевала скука, она над этим задумывалась. Может, в ней заговорили материнские чувства? Да нет, она их никогда не испытывала. Искренняя дружба? Тоже вряд ли, она никогда не верила в дружбу. Возможно, это объяснялось желанием покровительствовать, смешанным с симпатией и любопытством. Играло роль и то, что они жили по соседству и им было удобно видеться. Что же касается Ренаты, тут не оставалось сомнений: для нее Вивиана была «единственным человеком, которому она могла открыть душу», и так далее и тому подобное. Андреа иногда шутя просил Вивиану убедить Ренату что-то сделать или чего-то не делать, поскольку, мол, «у себя в доме командую не я, а ты».

— Как жизнь? Все нормально?

С этими словами Вивиана швырнула свою плетеную соломенную сумку на претенциозный сундук «под старину», украшающий прихожую. В этом вопросе вовсе не заключалось никакого скрытого смысла, но Рената почему-то покраснела.

— У меня? Все в порядке, а почему ты спрашиваешь?

Однако выглядела она ужасно — лицо опухшее, под глазами синяки. Вивиана поняла, что ничего из нее не вытянешь. Если, конечно, не проявить некоторой настойчивости. Но в такую жару кому охота этим заниматься?

— Хочешь кофе? Холодного?

— Холодного — хочу.

Вивиана огляделась вокруг, скорее по привычке, чем из любопытства. Эту комнату, служившую одновременно гостиной и столовой, она уже прекрасно изучила. Достаточно было посмотреть на Андреа, чтобы понять, какую мебель он может выбрать, а Рената слишком считалась с возможностями и вкусами мужа и не высказывала собственных желаний.

— Кофе хороший?

— Если не считать, что мог бы быть и покрепче и не такой сладкий, то, в общем, ничего.

С полчаса они болтали о всякой чепухе, и только однажды их прервал телефонный звонок. Рената, запахивая халат, выскочила в коридор, но почти сразу вернулась.

— Ошиблись номером. Ты начала что-то рассказывать о Витторио, — продолжала она разговор, но вид у нее был отсутствующий и даже немного напряженный. Она слегка оживилась лишь тогда, когда Вивиана принялась выкладывать последние новости о Витторио Де Леонибусе. Когда Рената впервые услышала, что толстяк Витторио, казалось бы так преданный Мариолине, вот уже два месяца, как волочится за Вивианой, у нее захватило дух от изумления.

— Просто невероятно! Слушай, каждый раз, когда я его вижу, я думаю об этом и…

— Вся беда в том, что он мне не нравится. Уж если бы пришлось лечь в постель еще с каким-нибудь судейским, кроме моего мужа, то я бы выбрала Андреа, — сказала Вивиана улыбаясь и улыбнулась еще шире и откровеннее, видя, что этой дурочке Ренате неприятны ее слова.

— Да нет, нет, ты не волнуйся, — успокоила ее Вивиана. Беда в том, что она по глупости как-то рассказала Ренате о трех днях, проведенных ею в августе в Чирчео, и с тех пор подруга смотрела на Вивиану с таким искренним восхищением и вместе с тем с осуждением, что ее было просто жаль. И разумеется, любая шутка, содержащая эротический намек, сразу вызывала у Ренаты подозрение.

Замечание, сделанное несколько минут назад Вивианой, ее просто озадачило. Когда они прощались в прихожей, опять зазвонил телефон.

— Нет, вы ошиблись. Хорошо, — пролепетала Рената и повесила трубку. Вид у нее был какой-то странный, смущенный.

Вивиана была слишком ленива и равнодушна к людям, чтобы проявлять любопытство, и ее никогда не интересовала чужая психология. Но на улице, хотя и с некоторым опозданием, она задала себе вопрос: уж не грешит ли этот грациозный воробушек? Если так, то, значит, Ренате удалось удивить ее за время их знакомства во второй раз.

Впервые жена Балестрини озадачила подругу в самом начале их только зародившейся дружбы. Вивиана, болтая о том о сем, сказала, что девочка почти совсем не похожа на Андреа. Рената призналась, что Джованнелла не его дочь, но тут же явно раскаялась. Грызя ногти, она бросала на подругу вопрошающие взгляды — Рената еще не понимала, что Вивиана слишком ленива и для того, чтобы сплетничать, тем более когда речь идет о таком серьезном деле.

История, конечно, неприятная, но не более того. Первый девический опыт, рука в руке; мне кажется, что я тебя люблю; шоколад со взбитыми сливками; поклянись мне; если он не позвонит, я тоже не буду звонить; нет, нет, прошу тебя; о, боже мой, что мы натворили; глупые бессонные ночи; девятнадцать дней задержки — вот так это и произошло. Вивиана ничего или почти ничего не знала о семье Ренаты, но сразу же представила себе, какие там должны были разыгрываться отвратительные скандалы, тем более что пылкий, но неосторожный (это явствовало из простодушного рассказа Ренаты) соблазнитель не пожелал на ней жениться. То ли просто отказался, то ли сбежал, то ли еще что — было не ясно.

Печальная и скучная история. Но невероятным, потрясающим и трогательным было поведение Андреа Балестрини. Вивиана получила истинное удовольствие, представляя себе комичного, чуть неловкого юношу… такого скованного — вот правильное слово. Юношу, сильно закомплексованного, полного буржуазных предрассудков, робкого по характеру, но уже судейского по призванию, — словом, существо весьма опасной и непонятной породы. И вот такой молодой человек вдруг предстает (наверняка в темно-синем костюме и однотонном синем галстуке) перед Ренатой и Джованнеллой и обручается с матерью чужого ребенка! «Андреа заявил, что он — отец ребенка», — с гордостью уточнила Рената.

С того дня, как она выслушала эту исповедь, Вивиана стала смотреть на Андреа другими глазами, увидела настоящего Андреа. Ай да молодец, ай да притворщик, этот старый храбрый хамелеон, лишенный предрассудков честный альтруист, только прикидывающийся скучным сереньким чиновником! Как-то вечером, когда неразлучное трио Якопетти — Балестрини — Де Леонибус ужинало с женами, она попробовала представить себе, что за человек на самом деле этот Андреа. Раз — и вот он в чем мать родила! Что ж, в сущности, совсем не плох, только ему бы недельки две посидеть на диете, чтобы сбросить пару лишних килограммчиков. Два — наденем на него вельветовые брюки, рубашку с открытым воротом прямо на голое тело, а на шею небрежным узлом повяжем платок. Остальное оставим как есть — ни бороды, ни усов не надо, только волосы чуть подлиннее и без пробора. Для оригинальности какую-нибудь живописную деталь (браслет? амулет на шею? пенковую трубку?), потом красную спортивную машину… Да, и, разумеется, никаких очков.

Последнее, что нужно, — насмешливый, иронический вид. Но с этим, пожалуй, легче всего. Беседуя с Андреа, она обнаружила в нем чувство юмора — глубоко запрятанное, словно уснувшее от слишком долгого бездействия. Но Андреа умел по временам взглянуть так иронично и умно, что не мог не нравиться. А стоило ему чуточку оттаять, он сразу же начинал выдавать отменные остроты, хотя сам порой был не способен оценить хороший анекдот. В конечном счете в ее представлении сложился какой-то новый — и внешне и внутренне — образ Андреа Балестрини. И, уж конечно, отнюдь не помощника прокурора, а, к примеру, художественного директора рекламного агентства. Или модного архитектора, или отпрыска богатого римского семейства.

Она очнулась от своих мыслей только в лифте, еще более грязном, чем обычно, и заметила, что чуть улыбается. Вот было бы забавно описать в разговоре с Андреа сидевшего в нем другого человека. Но кто знает — может, он и сам об этом догадывается. Иной раз она замечала, что его мысли витают где-то далеко, словно он заворожен какими-то видениями, и ей не хотелось думать, что единственный предмет его размышлений — какой-нибудь следственный эксперимент или данные судебной экспертизы. В то мгновение, когда она вставляла ключ в замочную скважину, в квартире зазвонил телефон.

9

— Паскуалетти? А кто это?

Надо же было, черт возьми, задать такой глупый вопрос. Даже не глядя на капитана, сохраняющего по-прежнему невозмутимый вид, Балестрини почувствовал, что дал маху.

Он начал вертеть в руках магнитофонные кассеты, а Де Дженнаро в своем обычном стиле — отрывисто и кратко — объяснял ему, кто такой Гуидо Паскуалетти. Раньше он был агентом СИДа[19], ныне — частный детектив, а кроме того, и это главное, старший брат Розанны Паскуалетти, по мужу — Россетти.

Материалов о нем не так уж много, но того, что успел за двадцать минут рассказать Де Дженнаро, было более чем достаточно. Кроме того, на магнитофонной пленке оказалась запись парочки довольно любопытных телефонных разговоров. И еще кое-что.

— Еще?

— Да. В первой же записи, которую мы сделали, Паскуалетти, болтая с сестрой о всякой ерунде, сказал, будто подозревает… в общем, что его телефон подслушивают.

— Так ведь оно и было, — подтвердил Балестрини, улыбаясь. Он чувствовал, что капитан чего-то не договаривает. Де Дженнаро тоже утвердительно кивнул, но без улыбки.

— Он был совершенно прав.

— Конечно, я знаю.

— Да нет, доктор. Дело в том, что его телефонные разговоры слушали другие уши, не только наши.

— А… Вы можете узнать, кто его подслушивает?

— Наверно, надо выяснить…

— Да, кстати… Полковник в курсе того, как идет расследование?

— Ему известно, что этим делом занимаюсь я.

— Да, но…

— Он не интересовался деталями, — ответил капитан, обнажив зубы в клоунской улыбке.

«Мы с ним похожи на любовников, наставляющих рога своим законным половинам», — с досадой подумал Балестрини. Начальник следственного отдела наверняка почти ничего не знал о всей этой истории, а Де Дженнаро не проявлял никакого желания информировать его о каждом шаге в ходе расследования. Прокурору, возможно, было известно и того меньше. Да ведь и пытаться докладывать ему — пустое дело: даже если он не болен или не занят своими представительскими обязанностями, отнимавшими у него те редкие дни, когда он ненадолго появлялся на работе, он все равно почти не слушал, о чем ему докладывали.

— Ну как там с Буонафортуной? — каждый раз спрашивал он, о чем бы ни заходил разговор — о задержании Баллони или о невиданно сильном ливне в прошлом июне. Казалось, он был просто одержим делом члена «красных бригад». Во время одной из демонстраций с требованием освобождения Буонафортуны произошла перестрелка с полицией и несколько человек было ранено. «Вот видишь, Балестри, люди думают, будто мы решили засадить его, обвиняя в преступлении, которого он не совершал. Будто мы воспользовались тем, что у него нет алиби. И впрямь расследование его дела здорово затянулось…»

— Придется поговорить с прокурором, — пробормотал Балестрини, поглаживая свой тяжелый, округлый подбородок. («У тебя все лицо под ртом», — подшучивала над ним Вивиана.) Капитан промолчал, но Балестрини показалось, что он смотрит на него как-то многозначительно, словно еще чего-то ждет.

— Хорошо… Ну, а мы с вами тем временем будем не спеша продолжать работу… — добавил следователь.

— Вот это я и хотел знать.

— М-м. Будем надеяться, что теперь прокурор…

— А он сегодня здесь? Я на днях слышал, что он нездоров.

— Как раз сегодня, после обеда, вышел на работу. Надеюсь, на этот раз мне удастся его убедить, что речь идет о серьезном деле. Мы задержали мальчишку с таким запасом тротила, которого хватило бы, чтобы взорвать весь Палаццаччо[20]. И почти уверены, что взрывчатку дал ему этот подозрительный лавочник. Жена же лавочника, как вы докладываете, сестра Паскуалетти. Теперь я вспоминаю эту фамилию. К сожалению, у меня плохая память на имена, но в пору скандала между СИДом и генеральным штабом я сотни раз встречал фамилию Паскуалетти в газетах. Если бы нам только удалось выяснить, кто такой «лейтенант», с которым Паскуалетти беседовал по телефону… В самом деле, какой «лейтенант»? Тут что-то не так. По голосу я дал бы ему лет пятьдесят-шестьдесят. И хотя записанный телефонный разговор очень короток, по тону, каким неизвестный говорит с бывшим агентом СИДа, можно наверняка сделать вывод, что «лейтенант» занимает куда более высокое положение, чем Паскуалетти.

— Половая тряпка! — воскликнул Де Дженнаро, вдруг крайне оживившись.

— Что?

— Я хотел сказать, что «лейтенант» говорил со своим собеседником так, словно вытирал об него ноги.

— Да, пожалуй.

— Знаете, о чем я подумал, доктор? Очень может быть, что «лейтенант» — просто кличка. Все равно как «шеф» или «агент 007». Если же нет, то, возможно, этот неизвестный когда-то действительно служил в чине лейтенанта. И тогда Паскуалетти называет его лейтенантом, потому что был с ним знаком в те времена. А главное, в голосе «лейтенанта» действительно есть что-то военное. Я говорю так, доктор, потому что кое-что смыслю в военной службе, — закончил с улыбкой Де Дженнаро. В ответ Балестрини тоже улыбнулся, но еле заметно — его начало раздражать, что собеседник непрерывно употребляет обращение «доктор». Но как раз это-то и помогло ему кое-что вспомнить.

— Однажды, когда я был еще мальчишкой, отец взял меня с собой в одну поездку. Во время остановки в Виареджо он вдруг вспомнил, что его бывший сержант оттуда родом. Весь вечер мы разыскивали его по всему городу. Людей с такой фамилией было несколько десятков. Короче говоря, на следующее утро мы отправились к еще одному человеку с такой фамилией — торговцу овощами. Они с отцом тотчас узнали друг друга, обнялись и, конечно, предались военным воспоминаниям. Ну так вот: больше всего меня удивило, что отец называл этого огромного толстяка Тонино, а уже начавший седеть Тонино обращался к моему отцу «синьор лейтенант». Понимаете, что я хочу сказать?

— Да, но, пожалуй, это было бы слишком просто. Во всяком случае, узнать о военном прошлом Паскуалетти труда не составит, и мы проверим, кто были его командиры.

— Скажите, пожалуйста… — начал Балестрини, снимая очки и потирая веки. Его не удивило, что капитан так внимательно его разглядывает. Опять-таки Вивиана как-то заметила: «Когда ты снимаешь очки, у тебя совсем другое лицо».

— Как вы считаете, эта ниточка, которая пока что оборвалась… — он указал на выключенный магнитофон, — оборвалась на голосе «лейтенанта», куда она нас может привести?

Он понял, что капитан ждал этого вопроса.

— В штаб-квартиру заговора.

Щекотливый вопрос? А почему бы, в сущности, его не задать? И он спросил очень осторожно, почти участливо:

— Правого или левого?

Капитан задумался, но Балестрини видел, что он был готов ответить и на это, а его долгое размышление предусмотрено разработанным заранее сценарием.

— Пожалуй, еще рано утверждать что-либо с полной определенностью, — проговорил наконец Де Дженнаро. В этот момент зазвонил телефон.

У прокурора был больной голос — как в его самые черные дни. В подобных случаях шеф не только еле говорил, но, казалось, и сам ничего не слышал, как бы громко ни кричал собеседник. После каждой фразы прокурор страдальческим и раздраженным тоном переспрашивал: «А?» Если же он недолюбливал собеседника, то его «А?» сопровождалось еще резкими подергиваниями всем телом и он подносил ладонь к уху на манер акустической трубки. Все это неприятно действовало на любого, кто еще не привык к его фокусам.

— Он хочет поговорить со мной. Вот я и воспользуюсь случаем, чтобы сообщить ему последние новости, — сказал, поднимаясь, Балестрини. Де Дженнаро тоже встал и взял со стола фуражку.

— Вот еще что…

— Да?

— Вы не хотите еще раз допросить Баллони?

— Да. Как только у нас будут какие-нибудь новые данные, я попытаюсь его хорошенько припугнуть. Это не так-то легко, но попробовать можно.

Он понял, почему капитан пожал плечами: от допросов обвиняемых толку мало для следствия. (Вот если бы, иногда говаривал Де Дженнаро, мы могли допрашивать их как следует, всерьез…)

У двери они обменялись рукопожатием. Каждый раз оба молча старались пожать друг другу руку возможно крепче и сердечнее. Не победив, но и не проиграв в этом состязании — своеобразном проявлении дружеских чувств, — Балестрини вышел в коридор. Хотя на улице еще не стемнело, длинный коридор тонул в полумраке. Кто-то, проектируя здание, придумал оригинальное покрытие для пола, выложив его темной плиткой, поглощающей свет. Те, кто приходил сюда впервые, всегда боялись споткнуться или упасть, что, впрочем, нередко и происходило, когда в прокуратуре было много народа.

Давая знать о своем приходе, Балестрини два раза легонько постучал в дверь, но, вспомнив, что сегодня прокурор прикидывается глухим, осторожно приоткрыл ее.

Прокурор разговаривал по телефону, чистя ногти ножом для бумаги. Он показал ему на стул:

— Да, да, садись… Нет, я говорю это не тебе, при чем тут ты? — уточнил он в телефонную трубку и вновь заработал ножом.

10

— Он сейчас ужинает, — вполголоса доложил старшина, указывая подбородком на освещенное окно.

— Один?

— Так точно.

— Жди здесь, — приказал Де Дженнаро и перешел на противоположную сторону улицы. Читая таблички с фамилиями жильцов у домофона, он несколько замешкался. Тут был и Паскуалини, и даже Де Паскуале. Когда он нажал кнопку у фамилии Паскуалетти, и без того слабо освещенное табло стало еще более тусклым. Ему пришлось нажать на кнопку еще раз, прежде чем ответил далекий, хриплый голос:

— Кто там?

— Я, капитан Де Дженнаро из следственного отдела. Мне нужно с вами поговорить.

Балестрини вряд ли одобрил бы такой образ действий: к чему спешить, никуда этот лавочник не денется. Но это был единственный способ, не поднимая шума, добиться каких-то результатов.

Капитан подождал, пока до Паскуалетти дойдут его слова. Потом ему то ли послышалось, то ли он и вправду услышал:

— Подымайтесь!

Ответ заглушило жужжание электрического устройства, открывающего замок, входная дверь приотворилась.

Де Дженнаро поразило в вестибюле полное отсутствие запахов. Даже из двери первого этажа, украшенной табличкой ШВЕЙЦАР, не шел, как из всех швейцарских, неизменный тяжелый дух овощного супа — вечной пищи бедняков. Из-за других дверей тоже не доносилось никаких запахов, которые бы свидетельствовали о том, что за ними ужинают, как и полагалось в этот час. Но воздух в вестибюле казался удивительно чистым не только из-за этого. Не пахло мастикой, хлоркой, не пахло абсолютно ничем. И уж совсем необычным показалось то, что в лифте не было столь унизительной для толстяков неминуемой таблички (она явно была недавно сорвана), предупреждающей об опасности перегрузки. Паскуалетти, хоть и был невысок ростом, весил, наверно, не меньше центнера. «Мало того, что я врываюсь к нему в квартиру, я еще подозреваю беднягу в том, что он сорвал табличку в лифте», — подумал капитан и улыбнулся своему отражению в овальном зеркале. Лифт резко остановился. На узкой площадке было всего две двери, так что долго искать не пришлось. За одной из них семейство Романацци смотрело телевизор; из-за другой — таблички на ней не было, — словно приглашая войти, пробивался луч света.

— Разрешите?

Судить о том, как обставлена квартира, оказалось довольно трудно: весь пол был завален вынутыми ящиками, безделушками, бумагами и разными другими предметами. Однако ничего не было разбито или сломано. Только два креслица в уголке комнаты, служившей гостиной, вспороли и выпотрошили — повсюду валялись куски обивки.

— Паскуалетти!

Догадаться, почему в квартире царит тишина, было нетрудно. Вынув револьвер, Де Дженнаро прошел в освещенную кухню, где, как полагал простофиля Салерно, ведущий наблюдение за домом, ужинал Паскуалетти. Здесь беспорядок не так бросался в глаза. Горы кастрюль и посуды высились на полу и на столике, но не была разбита ни одна чашечка.

Зато в маленькой и чудовищно безвкусно обставленной спальне царил невероятный хаос. Среди сваленных кучей подушек, белья, одежды капитан не сразу разглядел, что темнеет на полу. В комнате не было люстры, и, чтобы зажечь настольную лампу под нелепым малиновым абажуром, ему пришлось перешагнуть через лежащее тело. Но и при свете капитан не обнаружил никаких особенно жутких деталей. Паскуалетти лежал ничком, вытянув руки вдоль тела, уткнувшись лицом в пол, следов крови не было видно.

Де Дженнаро осторожно опустился на колени, пощупал пульс, и по спине у него пробежал холодок — рука была ледяной. С лихорадочной поспешностью он схватил револьвер, который положил рядом с собой на пол, и, прислушиваясь, вскочил на ноги. Через открытую входную дверь доносились лишь звуки телевизора из квартиры Романацци. Тогда, внезапно догадавшись, как все произошло, капитан выскочил на лестничную площадку, но, передумав, побежал на кухню. Споткнувшись о какие-то сковородки, он поддал их ногой, кинулся к окну и, повернув ручку, распахнул его. От свежего воздуха и высоты у него слегка закружилась голова. Внизу, рядом с полицейской машиной, темнела неподвижная фигура ожидающего его Салерно. Но, кроме карабинера, Де Дженнаро разглядел еще чью-то тень, удаляющуюся по правой стороне улицы и уже еле различимую в неверном свете фонарей.

— Салерно, держи его! Держи вон того! — заорал Де Дженнаро во все горло. Но ни пока его крик летел до пустынной улицы, ни сразу после внизу ничего не изменилось. Потом Салерно трусцой перебежал на другую сторону, задрал голову, и Де Дженнаро увидел белое пятно его лица.

— Это вы, капитан?

— Кто-нибудь выходил сейчас из подъезда? — снова прокричал Де Дженнаро, теперь уже получив возможность пронаблюдать за работой мысли своего подчиненного. Полсекунды на то, чтобы услышать, столько же, чтобы затем посмотреть направо и, наконец, броситься в погоню. — Да беги же, черт тебя возьми! — крикнул, подгоняя его, капитан. Но между Салерно и преследуемым было не меньше тридцати метров, да и беглец был, наверно, попроворнее, к тому же наверняка вооружен, и у него могли быть сообщники.

Слушая, как топот старшины затихает в глубине улицы, Де Дженнаро в ярости начал сыпать ругательствами и бить кулаком по подоконнику.

— Что-нибудь случилось? — вдруг раздался рядом в темноте чей-то голос, и он вздрогнул от неожиданности. Из соседнего окна высунулась миловидная, полненькая девушка в очках. В это же время со стуком поднялись десятки жалюзи, во многих окнах дома напротив зажегся свет.

Капитан не спеша вернулся в комнаты и огляделся. Нашел ли тот человек, который так хладнокровно ответил ему по домофону, открыл, нажав кнопку, дверь подъезда, а затем преспокойно спустился по лестнице, пока Де Дженнаро поднимался в лифте, нашел ли он то, что искал? Судя по тому, что труп уже остыл, в распоряжении незнакомца имелось по крайней мере часа два, чтобы перевернуть вверх дном квартиру в восемьдесят квадратных метров. Тем более, что тут не было ни тяжелой мебели, ни сейфов, ни шкафов с книгами.

Однако ванная наводила на размышления. Казалось, она была не тронута, хотя в ней тоже царил беспорядок, но он был естествен для жилища холостяка, у которого убирает приходящая прислуга. Почему ванная комната не была перевернута вверх дном? Потому ли, что убийца уже нашел то, что искал, или же потому, что вызов по домофону помешал ему закончить поиски? Ответить на этот вопрос было нелегко, тем более что в ванной ничего не было, кроме полочки с принадлежностями для бритья.

К счастью, телефон находился не в спальне. Паскуалетти держал его на специальной подставке в гостиной. Телефон работал. Капитан стал набирать номер карандашом, а трубку держал, обернув носовым платком. Раздался гудок, потом другой, прежде чем ему ответил женский голос. Голосок шестнадцатилетней девушки, подумал он; ему всегда так казалось. На этот раз голос прозвучал еще более тоненько.

— Говорит капитан Де Дженнаро. Извините, что так поздно беспокою вас, синьора, но мне необходимо срочно поговорить с вашим мужем.

— Одну минутку.

Судя по доносившимся из трубки звукам, семейство Балестрини, вероятно, смотрело ту же телепрограмму, что и Романацци. Голос Балестрини звучал оживленнее, чем обычно на работе.

— Хорошо, что позвонили, капитан. Теперь я могу сказать: вы были правы.

— То есть? — спросил капитан, одновременно прислушиваясь к шуму лифта, который, стукнув, остановился на этаже.

— Сегодня после обеда я получил письмо с угрозами. Все как обычно, только, пожалуй, чуточку подлиннее. Меня называют врагом народа и обвиняют в преследовании Буонафортуны…

Запыхавшийся и огорченный, на пороге появился Салерно, растерянно разводя руками. Де Дженнаро метнул на него злой взгляд и уронил карандаш, которым набирал номер.

— У меня тоже есть что вам рассказать, доктор.

11

В вопросе «Ну как ты находишь меня, Андреино? Я изменился?» не было ничего оригинального, если не считать того, что задан он был на расстоянии в добрых полтора десятка метров и оглушительно громко. Пассажиры «Сеттебелло»[21] не спеша сходили на перрон. Многие из них обернулись, но заросшая бородой, краснощекая физиономия Эмилио Бауэра выражала лишь искреннее нетерпение услышать ответ.

— По-моему, ты выглядишь лучше, чем в последний раз, — ответил Балестрини, но только когда они уже подошли друг к другу и смогли обняться.

Ах, значит, Андреа не хочет поддержать их старую игру! Светлая борода Бауэра раздвинулась, и на губах появилась широкая, подозрительно ласковая улыбка.

— Знаешь, ты тоже хорошо выглядишь. Можно сказать, тюрьма пошла тебе на пользу!

Обернулись только наименее воспитанные и наиболее непосредственные, пытаясь различить на гладко выбритом, добропорядочном лице помощника прокурора Балестрини следы совершенных преступлений. Наконец Бауэр понизил голос:

— Вот видишь, они тебя испугались. И если бы ты им рассказал, что действительно только отбыл срок за преднамеренное убийство с отягчающими обстоятельствами, они бы ни секунды не сомневались. Они боятся даже самих себя, ни во что больше не верят. Они способны принять за убийцу даже тебя, нашего Доброго Силача!

— Знаешь, сегодня Рената неважно себя чувствует, так что нам лучше пообедать в ресторане…

— Ну, разумеется. Надеюсь, ничего серьезного?

— Нет… Немного…

— Что — трудная беременность?

— Слава богу, нет, — весело ответил Балестрини и, воспользовавшись тем, что машина застряла перед светофором, смог наконец получше разглядеть приятеля. Изменился? Пожалуй, только появились легкие морщинки у глаз. А вообще он остался прежним — старый, добрый Эмилио Бауэр, для друзей просто Бауэр. В этой привычке называть его по фамилии было что-то студенческое, но она глубоко укоренилась. А для незнакомых он был «доктор Эмилио», ибо сам так представлялся. Друзья же продолжали называть его Бауэром просто так, без всякой ностальгии по университетским временам. Тогда этот еврейский парень только начинал пописывать в газетах. Смирившись с необходимостью взяться всерьез за учебу, чтобы получить диплом, он давал выход бившей ключом энергии в вечных шутках, розыгрышах, самых необычных выходках. Оригинальничая, он завел дружбу с «типом, у которого на лбу написано, что он будет прокурором». «Подумай, что произошло бы, если бы вдруг всю эту юриспруденцию отменили, — смеялся он над Андреа еще на третьем курсе, когда они готовились к экзамену по судопроизводству. — Ну, что бы ты тогда делал? Не думаю, что в мире существует другая профессия, где бы ты чувствовал себя так вольготно».

— Так куда же мы отправимся? — спросил Андреа.

— Не знаю, на твое усмотрение. Мне помнится, в переулочке возле улицы Национале есть одна траттория, где здорово готовят макароны по-аматричански[22].

— А как называется переулок, не помнишь?

— Не помню, но, может, узнаю, когда увижу.

Однако переулка он так и не нашел, и, подхваченные потоком уличного движения, они очутились в маленькой траттории где-то возле площади Арджентина. Но макароны и там были отличные.

Между первым и вторым блюдом, посреди неизвестно зачем затеянного разговора насчет точности итальянских поездов-экспрессов, Бауэр вдруг умолк, улыбнулся и ласково похлопал приятеля по руке:

— Ну так как, старик, жизнь?

Балестрини тоже улыбнулся. Забавно было вновь испытать знакомое приятное ощущение: оно совершенно не изменилось, хотя с тех пор прошло уже столько лет и они с Бауэром встречались за это время всего раз пять-шесть. Он чувствовал себя таким заурядным, таким скучным рядом с Бауэром — известным журналистом, публицистом, археологом (хотя Бауэр занимался раскопками как любитель, но был далеко не дилетантом). А главное, Бауэр — личность яркая, человек, жизнь которого так необычна — необычны его женщины, увлечения и работа, почти лишенная твердого распорядка. И вместе с тем Балестрини никак не мог взять в толк, почему Бауэр вот уже столько лет тоже питает к нему такое глубокое и непоколебимое уважение.

— Да жаловаться особенно не на что. Конечно, работы всегда выше головы. Но ты ведь знаешь, я это люблю… Ну, в чем дело?

Бауэр беззвучно смеялся, устремив на него насмешливый взгляд и наблюдая, как он пытается подцепить на вилку кружок жареного картофеля.

— Слушай, сколько лет прошло с тех пор, как ты уехал из Брианцы[23]? Почти целая жизнь! И вот на вопрос, как дела, ты, истинный сын Брианцы, сразу же начинаешь говорить о работе. Да расскажи, как твоя жена, как девочка, как здоровье? Завел ли ты подружку?

— Ты же знаешь, я не такой человек.

— Знаю, но никак не могу с этим смириться… Послушайте, вы когда-нибудь принесете нам рогалики?

— Конечно, принесу, немножко терпения, — ответил молоденький официант, пробегая мимо их столика. Посетителей в траттории было не так много, но и обслуживали их только двое.

— А у тебя есть подружка? Я начинаю думать, что ты уже никогда не женишься.

— Не переводи разговор, Андреино: речь шла о тебе. Так о чем я говорил?

— О том, что…

— Ах да. Я хотел сказать: у меня впечатление, что столица не оказала на тебя никакого влияния. А если и повлияла, то только в мелочах. Наш официантах — неотесанный грубиян; в Милане такого не встретишь, ты ведь, наверно, помнишь? В Риме готовят вкуснее, но обслуживают отвратительно. А ты ничего не замечаешь — по лицу видно. Меня же это раздражает.

— Нет, я замечаю, но постепенно привыкаешь.

— Только ли к невоспитанным официантам? Ну ладно, если тебе доставляет удовольствие, поговорим о работе. Пока у меня не прошло желание состряпать статейку подлиннее под каким-нибудь броским заголовком. Если я в ней не задену министров — христианских демократов, мой редактор с радостью предоставит столько места, сколько я пожелаю. Например…

Балестрини улыбнулся. Он не помнил ни одной их встречи, даже самой короткой, когда бы Бауэр, подтолкнув его локтем и подмигнув, не делал бы своего неизменного предложения. Он шутил, но в то же время вполне серьезно подбивал приятеля дать ему материал для статьи. Бауэру до смерти хотелось получить от Андреа интересные сведения о каком-нибудь громком судебном деле, но решительно настаивать он не отваживался. И эта игра между друзьями продолжалась уже не первый год.

— Дело Ферриньо? Теперь, когда он удрал из тюрьмы, о нем вновь все говорят. Помнишь предположение о том, что у него высокопоставленные покровители, а также и миллионы — выкуп, который он получил за похищенного Рамбальди? И вот он удирает, о его побеге тотчас узнают, но целых десять дней поймать никак не могут. Значит, все же есть высокие покровители?

Они чокнулись и выпили. Тем временем наконец прибыли долгожданные рогалики.

— Еще бутылку «фраскати», пожалуйста.

— Сейчас принесу.

— Да, кстати, о Ферриньо. Ты знаешь, в прокуратуре беспокоятся за мою жизнь. Думаю, все это глупости, но пришлось доставить удовольствие прокурору: с понедельника мой телефон поставят под контроль и мне дадут охрану. Конечно, чтоб не слишком бросалось в глаза. Тогда и выясним, подслушивает ли кто-нибудь мой телефон и следит ли за мной на улице.

— По-моему, обычная зависть твоих сослуживцев! Просто боятся, что, если тебя убьют, ты попадешь на первые страницы всех газет. В моей ты, может, даже удостоился бы цветной фотографии. Они бы не пережили!

— Не слишком соблазнительно.

— Что — рогалик с маслом и сальвией? А по-моему, довольно вкусно…

— Да нет! Перспектива попасть в газеты! Ты все шутишь, а я как дурак попадаюсь. Расскажи-ка лучше о себе. Чем ты сейчас занят?

— Все тем же… Дай-ка мне соль… Одним и тем же: пытаюсь не поддаваться главному редактору, его заместителю и десятку старших редакторов. Торчу на совещаниях, на которых болтают о необходимости сделать нашу газету более интересной и увеличить тираж, играю в шахматы, когда наборщики бастуют. Вот большая часть моего рабочего дня и заполнена. Изредка кто-то вспоминает, что мне довольно много платят, и тогда выдают командировочные и посылают куда-нибудь спецкором. В общем, еле выкраиваю время выращивать мои цветы зла и писать что-нибудь для себя.

— Еще одно эссе?

— Увы, да, и я даже привез экземплярчик для тебя.

— Спасибо.

— Нет, не притворяйся. Я знаю, ты мне настоящий друг, но только не ври. Видишь ли, вообще у публицистики один недостаток…

В действительности Бауэр принимал свою писательскую работу куда ближе к сердцу, чем хотел показать. Так же как в университете, когда делал одинаково скучающее лицо и зевал, получая и «тридцать с похвалой»[24], и лишь «восемнадцать». Но на самом деле «тридцати» он радовался, а на «восемнадцать» досадовал. Без тени улыбки Балестрини кивнул, как бы говоря, что вполне с ним согласен. Бауэр жестом отказался от фруктов, и они заказали кофе. Официант отошел, бросив любопытный взгляд на этого забавного бородача.

— Видишь ли, Андреино, мы, «журналисты-стострочники», особенно если работаем в ежедневной газете, должны сочинять только нечто интеллектуальное и возвышающее. В газете все умеют писать прекрасные статьи на любые темы. И чем хуже газета расходится, тем больше довольны авторы, потому что, мол, «эссе, статьи — это не для всех». А с художественной прозой совсем другое дело. Если получилось — но только один бог знает, как это трудно! — ты на коне; лучшее свидетельство успеха — когда твои коллеги начинают о тебе злословить. Но если не получилось, то тут-то уж не так, как с публицистикой, понимаешь? Тут тебя примутся честить на все лады — и жалкий писателишка, и дешевый беллетрист…

Рим уготовил им в этот предвечерний час самую радушную встречу, словно они были туристами, впервые попавшими в «вечный город». Ярко светило солнце, вокруг высились величественные купола и громоздились древние палаццо, люди двигались не спеша, лениво, разнеженные атмосферой субботнего вечера. И вдобавок ко всему навстречу попались две потрясающие англичанки в бикини — их словно откуда-то извлек для оживления общей картины спрятавшийся за углом режиссер. Бауэр был в эйфории.

— Пусть это звучит банально, но в вашем проклятом городе и впрямь приятно жить. И не только из-за ласкового солнца. Особенно Рим злит меня, когда я приезжаю зимой. Тут все равно голубое небо, люди ходят без пальто, а у нас, на Севере, мы тонем в таком густом тумане, что иногда сами собой напрашиваются экзистенциалистские вопросы: кто мы, откуда пришли, куда идем?.. Ой, погляди, какой танк! Наверно, американка…

Медленным шагом они дошли до улицы Куаттро Новембре, лишь изредка перекидываясь словами и внимательно оглядывая все вокруг. Когда им хотелось поделиться впечатлением по поводу чего-нибудь или кого-нибудь, они незаметно подмигивали друг другу. «Совсем как на миланском проспекте Витторио-Эмануэле, когда учились в университете», — подумал Балестрини. И был рад, что вовремя удержался и не произнес эту фразу вслух. Она шла от сердца, но была слишком наивна, и Бауэр со своей безжалостной иронией его бы сразу высмеял. Для Бауэра все было по-другому: ему, конечно, тоже было приятно ощущение их чуть легкомысленной, но крепкой студенческой дружбы, однако он не придавал этому такого значения. Нет, он почти совсем не переменился, разве только потолстел да стал еще чуточку циничнее.

— Что, старик, у тебя дома нелады? — вдруг спросил Бауэр, повергнув его в изумление своим вопросом. Повернувшись к Балестрини, Бауэр смотрел ему прямо в лицо, и в его взгляде не было и тени иронии.

— С чего ты взял?

— Сам не знаю. Вижу, ты повесил нос, а что, кроме работы, может еще беспокоить такого праведника, как ты? Или Рената, или девочка.

— С девочкой все в порядке. Но несколько дней, как меня беспокоит Рената. Она мне кажется… не знаю… какой-то напряженной, недовольной. Кто бы мог подумать… она иногда даже прикладывается к бутылке.

— А…

— Наверно, тот самый кризис, который, говорят, переживают супруги каждые семь лет брака… Как ты думаешь?

— Не знаю, я никогда не жил семь лет с одной женщиной. Я могу говорить о кризисе самое большее на седьмой месяц знакомства. Да, это нехорошо. Никуда не годится. Послушай, а ты пробовал с ней поговорить?

— Об этом? Нет, то есть да: как-то я спросил ее, в чем дело… Но ты же знаешь Ренату: она всегда такая скрытная, замкнутая…

— А ты, конечно, не настаивал.

— Нет.

— Советую это сделать.

Когда они, возвращаясь к машине, повернули обратно, Балестрини захотелось взять под руку этого тридцативосьмилетнего толстяка, все еще остающегося мальчишкой, ласково похлопать его по щеке и признаться в своем желании хоть немного отвести душу — поговорить с ним о том, о чем он никогда ни с кем не обмолвился ни словом, а может, даже добавить (не слишком ли это?), что было бы здорово вновь свидеться через год и почувствовать себя так, будто они распрощались на прошлой неделе.

— Подвезешь меня до площади Индипеденца?

— Конечно. А потом заскочу в прокуратуру, — кивнул Балестрини. Подходящий момент для разговора уже был упущен. Бауэр все больше замедлял шаг, раскуривая маленькую пенковую трубочку, которой Балестрини еще ни разу у него не видел. Эта операция полностью поглотила внимание Бауэра. И только когда он уселся в машину, удобно расположив на коленях свой портфель, можно было попытаться продолжить разговор.

— Скажи, пожалуйста…

Их автомобиль все еще стоял на перекрестке улиц Национале и Куаттро Новембре; регулировщик остановил его столь решительно и резко, что, казалось, рисковал вывихнуть себе руку. Они оказались в первом ряду и не пропустили ни одного кадра из молниеносно промелькнувшего перед ними «фильма». Одна, вторая, третья карабинерская «газель», за ними двенадцать мотоциклистов в белых мундирах, непостижимым образом сохраняющие строй, несмотря на крутые повороты и скользкую порфировую мостовую. И еще одна «газель», а за ней три-четыре президентские «фламинии», первая — с флажками на крыльях, и позади — шесть-семь набитых до отказа темно-синих «альфа-ромео». Следом еще четыре мотоциклиста, а замыкали кортеж две «газели». Машины пронеслись на скорости восемьдесят километров в час, совершенно бесшумно, так что рассеянные вечерние прохожие на них даже не обратили внимания. Наконец регулировщик открыл путь. Бауэр присвистнул.

— Потрясающе. Знаешь, я просто взволнован. Честное слово.

Балестрини нерешительно хмыкнул. Шутит?

— Оставим в стороне суть и посмотрим на форму. Такое можно увидеть только у вас в Риме, да и то лишь если тебе здорово, здорово повезет. Это замечательно, замечательно. Что, сегодня кто-то прибыл с официальным визитом?

— А я откуда знаю?

— Великолепно! — заорал Бауэр, подпрыгивая от радости, и Балестрини в изумлении на него уставился. — Вот власть, которая проходит, безразличная ко всему окружающему, и люди, которые относятся к ней с таким же безразличием, какое проявил ты. По одну сторону — власть, по другую — мудрость, обе насчитывают тысячи лет жизни, и каждая в своей сфере независима и суверенна. Ах, мой дорогой Андреино, я чувствую, что сотворю еще один потрясающий опус на эту столь волнующую тему!

— Все для того же издательства? — в тон ему осведомился Балестрини.

— Конечно. Они не получают ни гроша прибыли, но все равно довольны. В наше время «стострочники» в моде. Все равно — пишут ли они о нравах, пишут ли об экономических теориях или сочиняют романы в духе политической фантастики — двери перед ними открыты.

— А платят хорошо?

— Нет, мой сын практичной Брианцы, платят плохо. Во всяком случае, мне. Единственное, на чем в последнее время можно заработать, — это статьи и книги, где речь идет как раз о власти. Знаешь, как рекламируют такие произведения? «Италия, показанная в разрезе: страна, разделенная на „клиентуры“[25] и раздираемая борьбой множества различных групп. Преследуя с виду противоположные интересы, они на деле стремятся к одной цели — установить экономический и политический контроль». Или же более персонифицированно: «Невероятное восхождение к вершине власти человека, который сейчас вызывает у всех наибольшую ненависть и возмущение».

— Думаю, ты прав, — улыбаясь, согласился с ним Балестрини.

— Между нами говоря, я тоже так думаю. Ведь скандальный оттенок может носить не только фоторепортаж о каком-нибудь актере или юной старлетке, поданный под заголовком: «Осторожно, Клара: это не дружеский поцелуй!» А Клара-то — жена этого актера.

— Понимаю.

— Скандальные сенсации не ограничиваются такой дешевкой, дорогой мой супербюрократ. Ныне подобная чепуха предназначается лишь для миллиона-двух домохозяек, страдающих комплексом неполноценности и не поддающихся влиянию феминизма. А большинство читателей хотят знать, кто вывозит за границу свои капиталы, каким образом и на какую сумму; прочна ли позиция Чефиса[26] и кто стоит у него за спиной; правда ли, что какое-то количество акций Пирелли[27] уплыло за границу, а если правда, то когда это произошло; сколько судейских чиновников, депутатов парламента и промышленников являются членами масонской ложи. Вот чем теперь интересуются люди. Кое-что из этого удается уместить в серию статей, кое-что попадает в издательства и выходит в виде книг. Выше всего ценится компетентность, профессиональный уровень изложения информации и прогнозов. Беда, если материал производит впечатление сплетни. Представь себе, например, такой заголовок: «Осторожно, Петрилли! Управляющий Банком Италии поклялся, что тебе это даром не пройдет!»

— Да, конечно, такой заголовок впечатляет, — усмехнулся Балестрини. Но Бауэр реагировал на его слова совершенно неожиданно. Он холодно исследовал свою трубку, потом впился в Балестрини своими светлыми глазами.

— Знаешь, по-моему, ты никак не можешь спокойно оставаться в сторонке и вот так ухмыляться. Ты ведь прокурор, а не какой-нибудь курьер. Видишь ли, если б я сейчас написал взрывоопасную статью насчет наиболее громких в последние годы скандальных случаев, когда некоторые неоконченные судебные дела… конечно, если бы у меня были на руках доказательства…

— Да перестань! Всякий раз, как мы с тобой видимся, ты заводишь разговор о каких-то замятых делах. С таким же успехом ты можешь говорить о судебных процессах без предварительного следствия или об обжалованиях в кассационный суд. Вы, журналисты… вернее, вы, «стострочники»…

— Браво!

— …морочите нам голову разными словами, и потом от них уже никуда не денешься. Я не умею так ловко, как ты, приводить примеры… Но вот термин «еврокоммунизм» разве придумали не вы, газетчики? Или тот, который ты только сейчас употребил и которым вы клеймите всякого вашего…

— Супербюрократы?

— Я не скажу, что это слово невыразительно, но что оно выражает? Одного этого ярлыка достаточно, чтобы люди нас невзлюбили. Можно подумать, мы получаем какое-то астрономическое жалованье, хотя убежден, тебе платят в газете намного больше.

— Охотно верю, но не забывай, какого труда стоит придумывать все эти неологизмы! Слушай, нам еще далеко?

— Почти приехали.

— Слава богу.

— Учти, я отнюдь не боюсь говорить о незавершенных делах. Беда только в том, что об этом уже говорили и писали слишком много, и притом почти всегда неверно.

— Значит, ты допускаешь, что на известном уровне судебные власти могут задерживать по некоторым делам судопроизводство? Уж не стану говорить: до тех пор, пока оно не будет окончательно остановлено, хотя случалось и такое, — но по меньшей мере пока общественное мнение о них не забудет?

— Видишь ли, Бауэр, когда мы говорим о судебных властях, то подразумеваем судей, которые видят, думают, действуют. Но это не совсем так. Судьи как определенного человека не существует. Это только мозг, более или менее эффективно работающий, но без рук и без ног. Его руки И ноги — судебная полиция. Фактически мы ею распоряжаемся, но отнюдь не контролируем ее деятельность. Возьми, например, меня: я не могу сделать ни шагу без судебной полиции и следственного отдела карабинеров. Когда кого-нибудь убивают, судебная полиция везет меня на место преступления, собирает первые сведения и передает их мне. Мои приказы о вызове в суд, о задержании исполняет она, она же практически осуществляет розыски, проводимые мною в разных учреждениях, муниципалитетах, архивах… в общем, Бауэр, всем занимаются полиция и карабинеры. Давай с тобой чисто теоретически предположим: с одной стороны, судебные власти, решившие быстро и до конца распутать какое-то сложное дело; а с другой — судебная полиция, решившая это дело похоронить. Как ты думаешь, чья возьмет?

— Не знаю, но мне нравится, что ты сегодня такой разговорчивый, — это не часто случается. Наверно, это вино развязало тебе язык. Траттория показалась мне так себе, но «фраскати», по-моему, было на высоте.

— Ты мне не веришь?

— Если ты хочешь сказать, что ответственность за все, что произошло в последние годы, от взрыва на площади Фонтана до сегодняшнего дня, следует возложить на судебную полицию, то не верю. Однако допускаю, что судья может действовать, руководствуясь собственным мнением, тогда как любому военному, получившему приказ от вышестоящего начальства, остается лишь почтительно щелкнуть каблуками. Это действительно так. И было бы интересно проследить, где кончается ответственность одного и начинается ответственность другого… а где они нежно идут под ручку. Подумай только, какую блестящую политическую статью, основанную на фактах судебной хроники, я мог бы написать на эту тему!

Они оба рассмеялись. Машина уже стояла во втором ряду. Площадь Индипенденца в этот час была не слишком оживленной. Включив щетки, Балестрини протер лобовое стекло и наклонился вперед, вглядываясь в светящуюся вывеску с названием газеты.

— Ты что, собрался переменить заголовок?

— Мне это и в голову не приходило, — возразил Бауэр и начал расстегивать пряжки своего портфеля. Затем вдруг замер и с улыбкой уставился на что-то впереди. Удивленный Балестрини повернул голову в ту же сторону. Архитектура не слишком большого, но строгого здания Верховного судебного совета всегда ему нравилась. Он в свою очередь улыбнулся.

— Смотришь на него?

— Да.

— Резиденция высшего органа судебного самоуправления. Подходящий домик, что скажешь?

— Очень внушительно. Настоящее логово горностаев.

Наконец из портфеля появилась книга: красивая красная обложка с названием, выведенным желтыми буквами, и фамилией автора, набранной более крупным шрифтом.

— Цвета «Рима», — заметил Балестрини, беря ее в руки. Книга оказалась тоньше, чем он предполагал.

— Да, действительно, но я-то болею за «Милан»[28].

— Знаю.

— На, возьми, только на сей раз без надписи. Ведь я преподношу свое сочинение уже в третий раз и, честно говоря, не знаю, что тебе еще написать. Другой экземпляр я везу на рецензию, ее мне обещали дать друзья вон оттуда, — сказал Бауэр, указывая на подъезд редакции, в данный момент совершенно пустой.

— «Общественные отношения»?

— А почему бы и нет, раз уж я оказался тут. Да и хотелось бы избежать разносной критики.

— Разносной? Но извини, разве эта газета не принадлежит тому же издательству, которое выпустило твою книгу?

— Увы, принадлежит. И сотрудники газеты, чтобы продемонстрировать собственную независимость, свободу от чьих-либо влияний, почтения перед авторитетами и страха, безжалостно смешивают с грязью все, что только могут. При этом их заботит лишь, как бы не переборщить и не стать всеобщим посмешищем, а главное — не идти против течения. Это все мелкая сошка, как и я. Что ты хочешь; ведь я ни разу не получал премии «Стрега»[29], я не главный редактор и даже не помощник главного редактора моей газеты, мне следует себя обезопасить…

— …похоронив рецензию, если она будет неблагоприятной.

— Точное попадание! Знаешь, мой Добрый Силач, я по привычке считаю тебя безобидным малым, а ведь ты, выступая как прокурор, требуешь пожизненного заключения для людей, которым я не в состоянии дать и пощечины. И делаешь это так же чистосердечно и просто, как сейчас, когда ты сразил меня наповал своей остротой. Хорошо, согласен: я тоже один из тех, кто прячет концы в воду, кто хоронит в архиве то, что ему мешает… Но я-то по крайней мере работаю на себя, а не выполняю чьи-то указания.

— Вот только насчет моего чистосердечия…

— Да, утверждаю и готов повторить. Я считаю, что ты последний из верных слуг правосудия. Я не знаю другого такого тихого, уравновешенного, воспитанного парня, но все же полагаю, что, существуй у нас смертная казнь, ты мог бы послать на виселицу старуху-мать, у которой дюжина детей, если бы считал, что многодетная старая женщина того заслуживает. Смеешься? А я уверен, что это так. Вот я — твой верный, любимый Бауэр — скажи вдруг тебе по секрету, что поместил в одну маленькую римскую клинику свою несовершеннолетнюю подружку, чтобы сделать ей аборт? Еще неизвестно, чего от тебя ждать, — то ли ты по-дружески дал бы мне взаймы, то ли предъявил бы ордер на арест!..

Балестрини расхохотался, подыскивая, что бы ответить поостроумнее. Бауэр с улыбкой пристально смотрел на него, зажав в зубах погасшую трубку.

— Во всяком случае, насчет несовершеннолетних можешь не волноваться, я приехал сюда по другим делам. Вот оставлю книжку этим ребятам, кое к кому зайду, кое-кому позвоню и — восвояси! В нашей среде отсутствовать несколько дней слишком опасно — рискуешь найти свое кресло занятым. А потом выпихнуть чей-то чугунный зад будет труднее, чем сдвинуть идола с острова Пасхи.

— Значит, завтра уезжаешь?

— Надеюсь, с утра пораньше. Самое позднее — около полудня. Хотелось бы возвратиться опять на «Сеттебелло», но не знаю, сумею ли достать билет.

— Жаль.

— А ты когда нагрянешь в Милан?

— Да уж и не знаю. После смерти отца мама перебралась в Специю и, хотя возраст уже дает о себе знать, довольно часто приезжает сама нас проведать. Что поделаешь, я так давно уже оттуда уехал, и теперь…

— Теперь тебе пора встряхнуться! Кроме мамочки и папочки, у тебя есть еще Бауэр, есть и другие друзья, они вечно меня о тебе расспрашивают, есть, наконец, город — наш старый, добрый Милан, есть та девчонка, с которой ты крутил любовь на последнем курсе… ну, как ее… как эту девочку звали?

— Сильвия, — сразу подсказал Балестрини, и Бауэр громко расхохотался.

— Да знаю, знаю, черт побери. Ты что, забыл? Ведь когда она тебя бросила, то некоторое время была со мной. Мне только хотелось проверить, начнешь ли ты притворяться, будто не помнишь ее имени.

С легкой грустью Балестрини смотрел вслед приятелю, пока массивная фигура Бауэра не скрылась за стеклянной дверью подъезда. Подождав какое-то мгновение, Балестрини включил мотор.

12

Балестрини заметил, что девочка, ковыряя пальцем в носу, с улыбкой пристально разглядывает его, забыв о глупейшем рекламном фильме, который они вместе смотрели по телевизору. Он подмигнул ей, чувствуя себя чуточку виноватым.

— Что это ты на меня так уставилась? — спросил Балестрини, протягивая к ней руку и совсем не ожидая, что Джованнелла вдруг прыгнет к нему на колени. Подвернув под себя длинные, тонкие ножки, она устроилась поуютней, продолжая смотреть ему в глаза.

— Ну так что же?

— Ничего, — пожав плечиками, пробормотала девочка. Балестрини погладил ее по голове и вновь повернулся к телевизору. Он до сих пор никак не мог ее понять. Иногда она казалась равнодушной к любой ласке, словно бездомная собака, которая всех боится, а иногда достаточно было одной улыбки, чтобы она раскрылась, и тогда оказывалось, что Джованнелла способна на самые нежные объяснения в любви; девочка пускалась в них без всякого смущения.

— Почему ты не одеваешься? — крикнула из ванной Рената. Балестрини взглянул на часы. Поскольку «одеться» для него означало только помыть руки и надеть пиджак, а до дома Якопетти на машине было не более десяти минут, он вполне мог позволить себе еще посидеть в кресле.

— Ну, ты готов? — вновь спросила Рената.

— Еще пять минут. Хочу послушать последние известия.

В дверь позвонили, и Джованнелла, сразу забыв, что минуту назад ластилась к отцу, соскочила с его колен.

— Это Стефания!

— Ты откроешь, Джованнелла? — спросила Рената, выглянув из ванной.

— Да, мама.

Балестрини машинально начал застегивать рубашку, распахнутую чуть не до пояса, и решил, если няня с Джованнеллой надумают войти в гостиную, ему придется оторваться от телевизора. Стефания была красивая девушка, она умела хорошо улыбаться, хотя ее немного портили прыщи. Ей только исполнилось семнадцать. Но все равно ее прихода было достаточно, чтобы Балестрини уже не чувствовал себя так уютно в своем кресле перед телевизором с девочкой на руках.

— Папа, это Стефания, — объявила Джованнелла, вприпрыжку вбегая в гостиную.

— А, добрый вечер.

— Добрый вечер, — поздоровалась девушка. Она совершенно не выговаривала букву «р», и это прозвучало как «добый вече». Балестрини поднялся с кресла в тот момент, когда на экране появилась заставка последних известий.

— Ты уходишь, папа?

— Пойду одеваться.

— А когда вы вернетесь?

— Наверно, около двенадцати… Да, вы ведь сегодня не очень спешите? — спросил он девушку, вспомнив, что в прошлый раз ей понадобилось уйти раньше обычного.

— Нет, сегодня вечером у меня нет никаких дел. А кроме того, за мной зайдет мой парень.

— Ну вот и чудесно, — ответил Балестрини уже в дверях. Но то, что он услышал, заставило его застыть на пороге, хотя до его сознания еще не дошел смысл сообщения. Он повернулся к экрану телевизора, который наполовину заслонила собой Стефания. Джованнелла тем временем уже устраивалась в «папином» кресле.

— …На автостраде Милан — Генуя, в месте развилки на Больцането, — закончил диктор, комментируя кадры телехроники, и Стефания закрыла лицо руками.

— Господи, боже мой!

На асфальте распростерлись тела двух инспекторов дорожной полиции, а вокруг, как всегда, суетились люди с хмурыми, напряженными лицами. Затем объектив телекамеры прошелся по стоящей машине — «фиату-132», — внутри которой на месте водителя угадывалась откинувшаяся назад темная фигура. Балестрини тотчас узнал убитого, когда в полутьме на секунду показали его лицо крупным планом, — еще до того, как назвали его фамилию. Это был Ферриньо из «красных бригад».

— Андреа, — тихо прошептала Рената, и Балестрини, невольно вздрогнув, обернулся.

— Я не заметил, как ты подошла.

— Это… он?

— Да, это Ферриньо. Его остановили для проверки документов. Он застрелил одного полицейского и ранил другого.

— Он мертв?

— Ты что — не видишь? — отозвался Балестрини, указывая на экран, но было уже поздно — Рената увидела только репортера, который брал интервью у какого-то растерянного очевидца. — Да, он мертв.

— Ну и слава богу, — сказала Рената, прикрыв глаза. Несмотря на то что жена стояла так близко, Балестрини еле услышал, как она тихонько, с облегчением вздохнула. Лицо у нее было такое бледное, что он испугался — вдруг она сейчас лишится чувств.

— Ты что — радуешься чужой смерти? Разве это хорошо? — усмехнувшись, попытался он пошутить, но губы у него пересохли, и из горла вырвался лишь какой-то нечленораздельный звук.

— Он ведь ехал в Рим? — спросила Рената, открывая глаза.

— Ну кто теперь это может сказать? Наверно, хотел сделать остановку в Генуе.

— Да, конечно.

Он увидел, как жена вернулась в ванную, и машинально бросил взгляд на часы, но ничего не увидел. Во всяком случае, пора было одеваться. Он вышел из гостиной, где Стефания с Джованнеллой, пришедшие в самое веселое настроение, трещали без умолку, уже не обращая никакого внимания на телевизор. Там начался другой репортаж — сообщение о Ферриньо закончилось.

Причесываясь перед зеркальным шкафом, Балестрини подумал, что Рената, весьма вероятно, права — Ферриньо, возможно, в самом деле направлялся в Рим. Но если и так, это еще ни о чем не говорит. Он не верил, что сбежавший террорист может исполнить свою угрозу, он никогда в это не верил, и сам не мог понять, почему лоб сейчас покрылся холодным липким потом, а во рту пересохло. Возможно, не столько из-за страха, сколько от волнения. Придя к этой мысли, он почувствовал себя значительно лучше.

— Ты одеваешься? — спросила, входя в спальню, Рената.

— Через пять минут буду готов.

Рената не ответила, и Балестрини незаметно взглянул на нее. Хотя он и считал себя человеком рассеянным, но все же не мог не заметить, что с некоторых пор с Ренатой творится неладное. Он попытался найти этому какое-то простое и извиняющее ее объяснение. Но не сумел.

— Ну, что еще? Что с тобой? — спросил Балестрини, злясь на себя за свой невольно раздраженный тон.

— Со мной? Ничего.

— Не знаю… но у тебя такая недовольная физиономия.

Ответа не последовало, разговор был окончен. Балестрини начал завязывать перед зеркалом галстук и должен был признать, что в ту минуту недовольная физиономия была у него самого. Рената пошла отдать последние распоряжения Стефании.

В семье Балестрини подобный разговор между стариком председателем и его супругой нельзя было себе даже представить. Иногда маленькому Андреа казалось, что между родителями пробежала кошка, но отец делал ему знак, как бы говоря: «Лучше промолчать, лучше не будем поднимать шума». И они все втроем шли немного прогуляться. На улице отец никогда не позволял себе и намека на плохое настроение жены, и атмосфера сразу разряжалась, они спокойно болтали, а иногда даже и шутили.

То же самое происходило и когда председатель возвращался из суда темный как туча. Он молча, спокойно садился за стол, и тогда председательша совершенно ясно давала понять мальчику, что сегодня надо вести себя лучше, чем обычно: сидеть за столом как следует, не болтать, а затем идти в свою комнату заниматься. Никогда он не видел, чтобы мать приставала к отцу с расспросами, что случилось, все ли у него в порядке. И никогда она не пыталась развеять мрачное молчание мужа, как-то развеселить его.

— Я готов, — объявил Балестрини, появляясь в дверях кухни. Рената, показывавшая Стефании что-то в холодильнике, в ответ кивнула:

— Иду.

— Ты уходишь, папочка? — спросила Джованнелла, как обычно, напуская на себя недовольный вид. Балестрини, улыбаясь, высоко поднял девочку.

— Ты будешь хорошо себя вести?

— Не знаю.

— Ах, вот как!

Когда они вошли в лифт, Балестрини, нажав кнопку, обернулся к Ренате и успел поймать ее нежный, ласковый взгляд. Он улыбнулся ей, чувствуя, что сейчас, может быть, подходящий момент вновь задать жене тяготивший его вопрос. Но по мере того, как опускался лифт, улыбка постепенно сходила с его лица.

— Мы опаздываем?

13

— Может быть, сыграем в «скрэббл»[30]? — предложил Джиджи Якопетти. Вивиана уже убирала со стола и мгновенно разобралась в обстановке. Рената, как обычно, отрицательно покачала головой. Витторио, который всегда играл в паре с Вивианой, с готовностью согласился, уже предвкушая, что добрый час сможет прижиматься к ее бедру.

На кухне она поискала свободное место, куда бы поставить грязные бокалы. Тем временем остальные уже разложили на столе поле и буквы, а Джиджи приготавливал виски и пепельницу. Вивиана взяла за руку Ренату, оставшуюся сидеть в кресле и лениво листавшую журнал.

— А мы с тобой лучше подышим воздухом на балконе и посплетничаем.

— В таком случае будем играть каждый за себя, — решила Мариолина. У нее получалось лучше всех, и она не любила ни с кем делить плоды победы.

— Как? Ты покидаешь меня? — жалобно простонал Витторио.

— Нет-нет, Вивиана, — вторила ему Рената, — иди играй. Я тут тихонечко посижу и почитаю журнал.

— И не думай! Мне куда больше хочется поболтать с тобой, чем играть в слова… Витторио, уверяю тебя, как бы страстно ты ни жал мне руку, я не передумаю.

— Ты видела, он покраснел, — шепнула Рената подруге пять минут спустя, когда они уселись на скамейке-качалке под навесом, увитым канадским виноградом.

В нескольких шагах от них, в гостиной, началась игра, и Андреа уже успел задать один из своих обычных риторических вопросов «Ангел?.. Как же удлинить это слово?»

— Да, я заметила, — ответила Вивиана не таким тихим голосом, зная, что звуки с балкона доносятся куда менее отчетливо. Вытянув ноги, она посмотрела на Ренату. Увидела ее осунувшееся, грустное личико. Грим, положенный, как всегда, неправильно, не скрывал синяков под глазами, а, наоборот, подчеркивал их. Волосы зачесаны назад, возможно, для того, чтобы заметнее были две крупные искусственные жемчужины в ушах — свидетельство более чем скромных запросов Ренаты и щедрости Андреа, во всяком случае по части серег.

— Но пока он ничего себе не позволяет, я ограничиваюсь тем, что поддразниваю его. Знать бы только, как и когда я дала ему повод подумать, что он мне нравится. Но если я спрошу его, он воспользуется этим как предлогом. Уж лучше оставаться в неведении.

— Если бы Мариолина только могла себе представить…

Вивиана решила не передавать сообщенную ей мужем сплетню насчет всем известной связи Витторио с машинисткой из учебного отдела. На эту тему в свое время уже достаточно посудачили. Она молча размышляла, покусывая губы.

— У тебя есть «е», Андреа? — раздался чей-то громкий голос.

— Да.

— Ну так поставь. Так можно?

— «Евангелие». Что это значит?

— Подумай сам.

— Ах, евангелие! Ну да, конечно.

— Есть еще место?

— Эй, ребята! — Призвала к порядку Мариолина, отрываясь от своих букв.

— Вы только поглядите на нее! Она уже на восемьдесят очков впереди и еще недовольна, когда немножко подсказывают! — вмешался Джиджи.

— А ты иногда… иногда вспоминаешь о том парне?

До Вивианы не сразу дошел смысл вопроса. Не поняла она и почему Рената спрашивает об этом с таким таинственным лицом и видом сообщницы.

— О каком парне?

— Ну, о том, что был у тебя в Чирчео…

Вивиана от души рассмеялась. Витторио, сидевший к ним в профиль, бросил на нее жадный взгляд и послал быструю улыбку.

— Знаешь, я не помню даже, как его зовут. Марчелло? Энцо?

— Раймондо, — наивно подсказала Рената, и Вивиана поняла, что Рената объясняет себе ее отношение к Витторио Де Леонибусу и его комичному ухаживанию волшебными воспоминаниями о том парне из Чирчео — правда, пожалуй, слишком волосатом и абсолютно не понимавшем анекдотов.

Она подумала, что в ее жизни немало сложностей. Многие она сама не могла бы до конца осознать, другие никогда бы не смогла объяснить. Из них самая простая, естественная, чисто физиологическая касалась именно отношений с мужчинами. Брак? Вполне приемлемое решение, чтобы жить без забот рядом с человеком, которого уважаешь, которого желаешь и глубоко любишь. Таким человеком был Джиджи, правда, его нельзя назвать неотразимым, и звезд с неба он не хватает, но всегда такой милый, всегда умеет найти выход из любого положения, может делать приятные сюрпризы. Она не насиловала ни свою верность ему, ни свою неверность. Она предоставляла телу и уму подсказать ей правильный ответ. А затем, каждый раз, когда ей казалось логичным захотеть другого мужчину, когда ей нужно было его общество или просто лишь тело, она, не задумываясь, пускала все на самотек — будь, что будет. И иногда это действительно происходило, часто весьма глупо и разочаровывающе, но никогда не было пошлым.

Вивиана ни в коем случае не хотела отнимать что-нибудь у своего мужа. У Джиджи был свой взгляд на себя, на нее, на них двоих, вовсе не совпадающий с ее собственным. Он был бы глубоко несчастен, если бы узнал о ее легкомысленных похождениях, и не смог бы никогда оправиться, даже при всем своем желании понять ее и во всем оправдать. Несправедливо заставлять страдать этого человека единственно из-за мазохистского стремления к искренности любой ценой. Как бы он ни был в нее влюблен и почти начисто лишен предрассудков, Джиджи не захотел бы смириться с этими ничего для нее не значившими приключениями.

— Три, четыре, пять, семь, восемь, десять, двенадцать, тринадцать. Умножить на два — двадцать шесть плюс двадцать очков за сложность. Всего сорок шесть. Правильно? — торжествующе подсчитала Мариолина. В ответ не раздалось ни слова.

Быть может, проще было бы ей вообще не изменять Джиджи, и он был бы счастлив. Но равновесие в их супружеской жизни таким образом не было бы достигнуто. Сдерживать себя всякий раз, когда она чувствовала, что кому-то нравится, вызывает интерес у кого-то, кто нравится ей, поначалу только лишь немного мешало. Потом породило неприятное ощущение, стало нервировать. Прежде всего это было неестественно и, во всяком случае, глупо. Как бы то ни было, но один из четы Якопетти мог бы быть несчастлив. Однако это проблема казалась неразрешимой лишь на первый взгляд.

— Главное, не признаваться мужу — надо молчать. Джиджи — человек спокойный, думает, что я его люблю, он меня удовлетворяет, и он прав. Я тоже… так сказать, спокойна. Не знаю, что значат стрессы, припадки раздражения, нервные кризисы. Понимаешь? Одному необходимо пить много кофе, чтобы хватило сил на день, а другого тошнит при одном его запахе. Так где же выход: чтобы оба пили кофе литрами или чтобы ни один не брал его в рот? По-моему, каждый должен вести себя так, как хочет и может.

— Значит, у тебя был и еще кто-то… и другие мужчины, кроме того парня, с которым ты сошлась прошлым летом? — робко спросила Рената, на этот раз совсем еле слышно. Если бы Вивиана не смотрела на ее губы, то вряд ли поняла бы вопрос. Вивиана улыбнулась.

— Это мне напоминает старый анекдот о муже, установившем слежку за женой. Частный детектив докладывает: жена его клиента с чужим мужчиной уединились в загородном домике. Подсматривая в окно, сыщик увидел, что они разделись и улеглись в постель. «Что же было потом?» — с тревогой спрашивает муж. «Потом они погасили свет, и я ничего не мог увидеть». — «Ах, опять эта проклятая неизвестность!» — восклицает муж… Конечно, анекдот довольно глупый, но ты мне напоминаешь этого мужа. Ну, разумеется, Рената, у меня были и другие мужчины, иначе к чему бы мне все это тебе говорить? Но только не пугайся! Не больше трех-четырех, считая Раймондо из Чирчео, который тебя так волнует.

— Да нет, я только хотела сказать…

— Знаю, знаю, я ведь шучу… — засмеялась, перебивая ее, Вивиана и тоже умолкла на полуслове, прислушиваясь к шутливой перепалке, разгоревшейся между Андреа и Мариолиной. Витторио же и Джиджи, казалось, с головой были поглощены игрой: один уставился в расчерченное поле, другой изучал свои буквы.

— Андреа, тебе помочь?

— Да, дай Мариолине снотворное.

— Зачем?

— Нет, вы только послушайте: «вдувание». Да разве есть такое слово?

— Конечно, это значит «дуть вовнутрь», — немедленно ответила Мариолина.

— Допустим, но если в этой игре, придуманной для отдыха и развлечения, мы будем стараться надуть друг дружку…

— Так что ты говорила? — спросила Вивиана, продолжая разговор, и прочла в устремленном на нее взгляде Ренаты немое обожание. Так преданная маленькая собачонка смотрит на хозяина, который ее не бьет. А если когда и ударит, то тоже ничего, лишь бы не гнал от себя.

— В чем дело, Рената?

— Слушай, а почему бы тебе завтра не забежать ко мне? Завтра после обеда, хорошо?

— Завтра у меня много дел, которые я давно откладывала. Уже дней десять ко мне не ходит прислуга… — сказала Вивиана. И сразу же, смеясь, добавила: — Только не думай, что я тебе вру. Если бы у меня было свидание, я бы так и сказала. Увы, ничего похожего! Мне действительно нужно прибраться, навести порядок в шкафу…

— Тогда приду я. Не помешаю?

— Нет, ни капельки. Даже очень хорошо: ты мне составишь компанию. Но в чем дело, у тебя какие-то неприятности?

— Да, — ответила Рената. В это время за столом, как всегда при подсчете очков, поднялся шум. Рената молча смотрела подруге в глаза, и Вивиана улыбнулась, ободряюще похлопав ее по руке.

— Значит, до завтра.

— Я выиграла, — объявила Мариолина, беря свой стакан с виски, лед в нем уже давно растаял. Через секунду проем балконной двери заполнила высокая, массивная фигура Витторио Де Леонибуса.

— Девушки, я вам не помешал?

14

«Напоминаем органам судебной полиции о необходимости сообщать в своих докладах судебным властям о каждом случае…»

Эта фраза, вызвавшая у полковника Виньи яростный взрыв раздражения, была подчеркнута красным, но ее не так-то легко было заметить среди сотен строк, заголовков, фотографий. Полковник прочел ее вслух и с пренебрежением швырнул газету на письменный стол. «Ох уж эти мне политиканы! Ты слыхал, Де Дженнаро? Подробные докладные! Ничего не пропускать: значит, день занимайся делом, а на следующий — сиди за столом и строчи отчеты! Представляешь, какое замечание сделал мне в прошлый раз этот гусь Якопетти, читая рапорт старшины Дзамбитты? Надо, мол, писать не „нужно было пойти“, а „следовало направиться“. Я даже, знаешь ли, не стал спрашивать, почему он так считает».

Де Дженнаро про себя улыбнулся, осторожно выжимая сцепление. Десять минут, чтобы продвинуться на сто метров! Добрая половина проезжей части улицы Сан-Грегорио была перегорожена из-за каких-то работ, и встречные потоки транспорта двигались по узкому коридору. Образовалась чудовищная пробка, машины еле ползли, чуть не задевая друг друга, и каждая стремилась проскочить раньше другой. Те, кого оттирали, от злости истошно гудели.

«Итак, значит, что ты ел на завтрак? Сколько выкурил сигарет? Вниз спускался пешком или на лифте? Нет, мне-то знать это совершенно ни к чему, но, как только у тебя выдастся свободный часок, сразу же сядь за работу, вооружись бумагой, ручкой и составь подробную докладную судебным властям. И смотри, строго соблюдай форму. Пиши так: „Мне необходимо было направиться в сортир, но вследствие того, что я должен был составить множество докладных для судебных властей, пришлось отказаться от этого намерения“. „Не пойти“, а именно „направиться“, ясно?» — прорычал тогда Винья, заканчивая свою тираду. А через пять минут он мог совершенно спокойно позировать рядом с судебным следователем перед фоторепортером из «Темпо» или восхвалять на пресс-конференции какого-нибудь прокурора за смелость и распространяться о работе своего следственного отдела, который, мол, всегда действует в самом тесном контакте с судебными органами. И что в этом человеке было самое удивительное — в обоих случаях он был вполне искренен.

Де Дженнаро не без злости усмехнулся, вспоминая короткий разговор о деле Паскуалетти, последовавший за этой вспышкой полковника. Несколько советов общего порядка, повторенное два-три раза распоряжение соблюдать строжайшую секретность, категоричное требование побыстрее закончить дело. Винья даже не поинтересовался, что думает сам Де Дженнаро, не высказал своего мнения, если, конечно, оно у полковника вообще имелось. Впрочем, все было так, как и должно быть. Еще в чине младшего лейтенанта Де Дженнаро очень скоро понял, что к чему. Особых способностей тут не требовалось. Все этому быстро выучивались: между ним, когда он впервые рискнул проявить инициативу, и первым его начальником, приказ которого он выполнял, не возникло никакого контакта, не пробежало ни искры. Правда, на Де Дженнаро не кричали, и ему не приходилось, как это случалось с другими, выслушивать о себе нелестные отзывы. Отношения с начальством оказались простым делом — знай подчиняйся и не высовывайся. Однако вечером, в постели, вспоминая разговор с начальником, он испытал чувства разочарования и обиды, не подобающие молодому офицеру.

Губы капитана еще кривились в усмешке, когда ему удалось найти место и припарковать машину. В сущности, в чем заключалась невысказанная философия полковника Виньи? Докладывай только о том, о чем можно докладывать («Мой начальник — генерал, а не какой-то тридцатилетний судебный следователь»), и только при наличии решающе важных фактов и обстоятельств. А было ли таким решающим фактом предположение, что убийца Паскуалетти не нашел того, что искал? Конечно же, нет.

— Все в порядке, господин капитан, — произнес совсем рядом чей-то голос, так что Де Дженнаро даже вздрогнул от неожиданности. Он закрывал в это время дверцу машины, глубоко погрузившись в неотвязно преследовавшие его мысли.

— Сегодня Россетти еще не выходил. А вчера вечером… — Де Дженнаро по глазам агента в штатском понял, что дальнейшее не представляет интереса, — после закрытия магазина колбасник сел в машину. Кассирша вышла на пять минут раньше и ждала его за углом. Россетти подобрал ее, и они уехали в сторону квартала Фламинио, где…

«А дом довольно шикарный», — подумал Де Дженнаро, в то время как швейцар снял трубку домофона. Поднимаясь на второй этаж, капитан отметил, что ступеньки лестницы вдвое шире, чем у него в подъезде. Колбасы, как видно, приносили неплохой доход. Он позвонил, и дверь почти тотчас отворилась. Служанка средних лет едва успела спросить, что ему угодно, как в полутьме прихожей он заметил другую, гораздо более внушительного вида особу.

— Синьора Россетти?

— Да.

— Я капитан карабинеров Де Дженнаро, из следственного отдела.

— Что вам нужно?

— Это я обнаружил тело вашего брата, синьора. Мне хотелось бы поговорить с вами, — вежливо произнес он и умолк в ожидании ответа. Реакция толстухи не имела никакого значения. Как бы она себя ни вела, ей не избежать ловушки. Но даже если его подведет интуиция и сестра Гуидо Паскуалетти не попадется, это все равно ничего не меняет. Так же как ничего не изменилось после допроса телефонистки из Конфиндустрии[31], последней любовницы Паскуалетти.

— Войдите.

У женщины было хмурое, насупленное лицо, возможно, она всегда была такая — и до того, как два дня назад лишилась брата. Траур, однако, она носила неполный. У сестры Паскуалетти не было и намека на усики, чего можно было ожидать при ее комплекции; поражали запястья женщины, казавшиеся особенно широкими и мощными из-за маленьких, с толстыми короткими пальцами ручек. Нельзя сказать, чтобы она держалась враждебно, но в ответ на соболезнование по поводу трагической гибели ее брата капитан не дождался ничего, кроме кивка головы. Она была вся словно вытесана из одной глыбы, и это относилось не только к фигуре, осанке, посадке головы. Возможно, колбасник Россетти искал у своей кассирши не только сексуального отдохновения.

— Синьора, вы видели квартиру своего брата и понимаете: убийца там что-то искал. Это был не вор, могу вас заверить. Его интересовали не деньги, а совсем другое, и убил он вашего брата еще до того, как узнал, найдет ли там интересующий его предмет. Когда я пришел, тело уже остыло, а поиски еще не были закончены; например, ванну так и не успели обшарить.

— Я ничего не знаю.

— Дайте досказать. Этот человек убил вашего брата не потому, что Гуидо мешал ему попасть в квартиру. Научная экспертиза установила: преступление произошло именно на том месте, где найдено тело, а не у входной двери, что было бы логично, если бы убийца хотел избавиться от вашего брата сразу же, а потом приняться за работу. Злоумышленник направился к нему в квартиру с двумя вполне определенными целями — убить его и что-то найти.

Женщина молчала — она не соглашалась с его словами, но и не повторяла, что ничего не знает. У Де Дженнаро было такое впечатление, что он открывает для нее нечто новое. Но верила она ему или нет, неизвестно. Она по-прежнему сохраняла безразличный вид; не проявила она особенного волнения и тогда, когда капитан спросил, что, по ее мнению, мог искать убийца в квартире Гуидо Паскуалетти, были ли у последнего какие-либо компрометирующие бумаги, а если и были, то кого именно они могли компрометировать.

— И имейте в виду: для хода расследования очень важно абсолютно все, что говорил ваш брат в последнее время. Даже если вам и кажется, будто это не имеет никакого отношения к делу.

— Брат никогда не говорил со мной о своей работе.

— Охотно верю. Однако если он с кем-нибудь и был откровенен, то только с вами. Насколько мне известно, у него больше никого не было.

Молчание. Женщина не отвечала, и Де Дженнаро решил, что, наверно, уже пора покинуть эту неприветливую и неуютную гостиную, обставленную мебелью в венецианском стиле.

— Ваш брат Гуидо был убит именно по названной мною причине. Помните это, синьора. Если вы можете пролить свет на это дело и навести нас на правильный след, вы выполните свой долг. Достаточно было бы увидеть тот документ или тот предмет, который искал убийца, и нам наверняка удалось бы его схватить.

И, прощаясь, она отнюдь не держалась враждебно. Невозможно было понять, что скрывается за этой непроницаемой маской. Капитан чувствовал: ловушка, которую он поставил, не захлопнулась, но делать окончательные выводы еще рано. Если Паскуалетти доверил то, что явилось причиной его смерти, своей сестре или же сообщил ей, где это находится, можно было не сомневаться — она поспешит взять улику и рассмотреть, чтобы своими глазами удостовериться, правду ли говорит полицейский. Если она не будет выходить из дома, то, значит, существуют две возможности: либо этот предмет хранится у нее в каком-нибудь ящике, либо она действительно ничего не знает.

На обратном пути Де Дженнаро подумал: «Интересно, что скажет доктор Балестрини?» И улыбнулся, вспомнив о полковнике, который, узнав о желании капитана поделиться с Балестрини, рассвирепел бы больше, чем от того, что Де Дженнаро ведет расследование почти в одиночку и без ведома прямого начальника. Капитан завернул за угол и удостоверился, что агент в штатском следует за ним. Не спеша открыл дверцу машины.

— Послушай…

— Да, капитан.

— Где твой напарник?

— В подъезде номер сто двадцать восемь, сразу же за углом.

— Предупреди его, а также тех, кто вас сменит, что надо установить слежку и за синьорой Россетти. Понял? Она часто выходит из дома?

— По-моему, нет.

— Ну, тем лучше, — заметил Де Дженнаро, садясь в машину. И, не обращая больше внимания на агента, включил мотор.

15

Женщина не опустила занавеску и тогда, когда машина Де Дженнаро свернула за угол. Если бы она была повнимательней, то могла бы узнать человека, который вскоре вновь появился внизу. Она его никогда не замечала, хотя несколько раз он уже попадался ей возле дома. Тем более, что у него была большая плешь, и она невольно бросалась в глаза. Но она его не узнала, даже просто не увидела.

— Синьора, — окликнула ее вполголоса прислуга, появляясь в дверях. — Синьора, — повторила она, приблизившись, и застыла в удивлении. — Да что с вами, никак плачете?

— Ничего… просто неважно себя чувствую, — сквозь зубы пробормотала Розанна Россетти, чтобы та отвязалась, и, сухо сказав, что ей ничего не нужно, направилась к диванчику. — Нет, пожалуй, вот что: завари-ка мне ромашки,— приказала она. Но у нее не было ни желания, ни необходимости пить ромашку. Просто хотелось поскорее избавиться от прислуги, раз уж нынче нельзя прямо посылать ко всем чертям излишне любопытных служанок.

Она сделала глубокий вздох, чтобы прийти в себя, и в тысячный раз, вытянув пальцы левой руки, посмотрела на кольцо. Она его не сняла, но ей казалось, она чувствует надпись, выгравированную с внутренней стороны кольца: «Розанне от Гуидо». Подарок восемнадцатилетней давности. Ее день рождения пришелся на один из тех коротких моментов, когда Гуидо начинал верить, что наконец-то счастье ему улыбнулось, — и только лишь потому, что в кармане у него завелось немного лишних денег. Бедный Гуидо!

— Бедный Гуидо, — еле слышно повторила она уже вслух и инстинктивно сжала кулаки. Она не чувствовала ничего, кроме ненависти, смертельной ненависти. Ни горя, ни жалости к убитому — ничего! Ее не пугали ни неприятные хлопоты, ни надоевшие допросы. В душе у нее была только ненависть к тем, кто убил ее несчастного, невезучего мальчика. Кому-то он казался хитрым? Ловчилой? Бездельником? Никто не знал, что он просто был еще совсем мальчишкой. «Послушай, Роза, на этот раз я устроюсь. Вот увидишь». Она никогда у него не спрашивала, как, где, зачем и почему. Даже в детстве она не задавала ему никаких вопросов. Ему нравилось строить из себя этакого парня себе на уме, ни с кем не откровенничать, а уж меньше всего, конечно, с девчонкой. А кроме того, разве не он был старшим? Он мог позволить себе так к ней относиться. «Правильно делаешь, что не задаешь вопросов», — однажды похвалил он ее, когда они пошли вместе в кино. В скупой похвале содержалось важное указание, и она запомнила его на всю жизнь.

Эта идиотка с идиотской чашкой в руках уставилась на нее — служанка вся дрожала от желания продемонстрировать свое сочувствие.

— Что? Уже готово? — злобно пробурчала хозяйка. Все они проворны, только когда не надо работать. А так жди три года, пока подойдет к телефону.

— Поставь там, да поживее!

Розанна Паскуалетти подождала, пока обиженная женщина вышла, оставив за собой открытую дверь. Если хочет, может хоть совсем уйти. Эта свинья Россетти, немного для приличия выждав, принялся теперь лапать и ее. Пусть убирается.

Она отпила немного настойки. Гуидо и на этот раз не сказал ей, что его жизнь в опасности. Она никогда еще не видела брата столь возбужденным. Он дал ей ключ с таким видом, словно доверял драгоценность. «Почему ты не хочешь держать его у себя?» — только и спросила она. Сестра не отказывалась взять ключ и задала вопрос просто из любопытства, а он, такой счастливый, улыбаясь, повторял: «Послушай, Роза, ну вот теперь…»

Автобус был переполнен, но какой-то подросток поспешил уступить ей место, то ли пораженный ее полнотой, то ли испуганный мрачным выражением лица. Она плюхнулась на сиденье, слишком маленькое для пышного тела, и уставилась в окно, продолжая усиленно размышлять. Неужели у Гуидо были неприятности из-за того дела с Россетти? Она вспомнила, что, увидев, как он вытаскивает из кармана столько денег, всерьез встревожилась, и даже Россетти не мог поверить ее рассказам. Но она, как и прежде, не стала расспрашивать брата. Больше они к этому никогда не возвращались. «Ведь с тех пор прошло столько лет. Какое это может иметь отношение к его смерти?» — подумала она и инстинктивно проверила, тут ли ключ: из боязни, что у нее вырвут сумку, она держала его в кармашке блузки.

— Извините, — пробормотала худенькая девушка, указывая на соседнее свободное место, которое толстуха Россетти наполовину заняла. Розанна раздраженно придвинулась к окну. — Благодарю вас.

Нет, эта история с деньгами не имеет никакого отношения к ключу, который ей доверил Гуидо. Ключ — личное дело брата, бог его знает какое. А те деньги были, ну, как его, СИДа. Подумать только, что Гуидо зараз получил двадцать пять миллионов и решил поделиться ими с этой свиньей Россетти, который только и умеет, что резать колбасу.

У нее никогда не было своего сейфа в банке, и она не имела представления о том, что надо сказать служащему в окошечке. По счастью, тот хорошо знал Гуидо и слышал о его смерти. Десять раз повторив, что нарушает правила и не должен этого делать, он несколько минут вертел в руках ее документы, потом велел расписаться в двух местах и наконец указал на стеклянную дверь. Необычная обстановка немного отвлекла ее от печальных мыслей, даже взволновала, но и тогда, когда она уже поворачивала ключ в замке, она не испытывала никакого любопытства к тому, что лежит в сейфе. И в самом деле она не увидела там ничего интересного. Она с опаской вынула пакет, не веря, что в этом бумажном свертке может таиться причина смерти Гуидо.

На пакете не оказалось никакой надписи. Квадратный и довольно легкий, он был не завязан веревкой, а стянут клейкой лентой. Ей захотелось тотчас посмотреть его содержимое. Она переждала, пока пройдет служащий с большими рыжими усами и пачкой конвертов в руках. Мирная тишина, нарушаемая лишь жужжанием кондиционера, действовала успокаивающе. Стараясь не шуршать и не спуская глаз со стеклянной двери, она развернула сверток.

— Что же это такое? — пробормотала Розанна Россетти, беря в руки одну из этих круглых штуковин, лежащих внутри. Всего их было четыре. Вертя так и этак содержимое пакета, она поняла, что это похоже на коробочки: странные плоские коробочки с отверстиями посередине. Они что-то напоминали, она вспомнила что, когда ей наконец удалось открыть одну из них, — магнитофонные ленты! Кассеты у нее невольно ассоциировались с музыкой. У Россетти «мерседес» тоже был набит магнитофонными кассетами. Но какое отношение к этому мог иметь Гуидо?

Сбоку на каждой кассете был наклеен белый прозрачный квадратик, и на одном из них карандашом сделана отметка: буква «Г».

Да… Она нерешительно взвесила одну из кассет на ладони. Надо бы их прослушать, но как? И где? Она не могла представить себе, какой магнитофон подходит для этих странных лент. Дома магнитофона у них нет, значит, надо отправиться в магазин, показать кассеты. А ей там ничего не скажут? Она смутно догадывалась, что это какие-то специальные, особенные ленты. Может, что-то военное? А вдруг ей начнут задавать вопросы и она растеряется, что тогда будет?

Она вновь подумала об этом медоточивом сыщике. Может, он и намекал на ленты? Она не могла заставить себя почувствовать к нему хоть малейшее доверие. И ведь если она отдаст ему эти штуки, то уж больше ничего не узнает. А она хочет знать, почему убили ее Гуидо и кто его убил. Прежде всего — кто его убил.

— Вам нехорошо, синьора?

Она резко обернулась и увидела почти рядом с собой рыжеусого. Она постаралась поскорее спрятать кассеты, но тот не проявил к ним никакого интереса. Немного успокоившись, она покачала головой.

— Я увидел — вы так побледнели, и подумал…

Она почувствовала, что он смотрит ей вслед, но ей теперь уже было наплевать. Решительным шагом она пересекла огромный вестибюль банка, не замечая высокого лысоватого мужчину, который при ее появлении сразу отвернулся и притворился, будто с большим интересом читает объявление министерства государственного казначейства. После тишины банка ее оглушил обычный шум улицы: растерявшись, она сначала двинулась в противоположную сторону от остановки автобуса, судорожно прижимая к груди свой пакет. Палящие лучи солнца немилосердно жгли лицо и шею, заставив ее вспомнить о ледяном холоде в большой комнате с мраморным столом посередине, куда ее пригласили опознать труп Гуидо. Такое яркое, жаркое солнце словно оскорбляло память о брате.

16

Балестрини внимательно посмотрел на человека, сидящего по другую сторону письменного стола. Этот тип не понравился ему сразу, как только он вошел и уселся. Глаза у него были водянистые, рот, казалось, постоянно растянут в улыбке, хотя он и не думал улыбаться. Балестрини еле выносил его и испытал истинное облегчение, когда смог дать выход своей неприязни, воспользовавшись вполне оправданным предлогом.

— Я хотел бы уточнить следующее, комиссар. Пролить свет на факты подобного рода — задача судебных властей, и она может быть решена лишь при сотрудничестве всех сил полиции и карабинеров. Без этого, разумеется, вряд ли чего-нибудь можно достигнуть.

Это было только вступление. Удовлетворенный им, он провел пальцем по лезвию ножа для бумаги, хотя и знал, что оно тупое. Собеседник кивнул, словно соглашаясь с ним.

— В таком случае я не понимаю вашей позиции. Вчера все утро я допрашивал Баллони в «Реджина Чёли»[32]. Карабинеры из следственного отдела идут по следам, на которые они напали, арестовав этого парня. У нас пока не так много данных, и любые новые сведения были бы весьма полезны. Вы же хотите, чтобы я держал полицейское управление в курсе дела, будто это я должен на вас работать, а не вы на меня. Если в управлении имеется досье на Джакомо Баллони или же там просто располагают какими-нибудь сведениями о нем, ваш прямой долг нас информировать, отнюдь не требуя при этом от нас отчета о ходе расследования.

Собеседник его продолжал согласно кивать головой. Балестрини, кроме всего прочего, выводил из себя его тихий голос и примирительный тон. Он бы предпочел, чтобы комиссар в ответ сказал что-нибудь вроде: «Нет, нет, доктор, позвольте. Я хочу уточнить, что…» — или сухо возразил: «Я вижу, что вы меня неправильно поняли».

Комиссар же стал объяснять: в политическом отделе полицейского управления Рима узнали… что этот Баллони в некотором смысле … всего лишь обычный уголовник, хотя и довольно известный, но, в общем, мелкая сошка. Короче говоря, им бы хотелось лишь получить информацию о том, как идет расследование, чтобы решить, могут ли они представить сведения, полезные судебным властям. Балестрини мысленно поздравил себя с тем, что деятели из политического отдела послали к нему именно этого болвана, одетого так, как в кино одеваются полицейские, получившие задание незаметно затесаться в ряды демонстрантов, а не постарались найти более искусного дипломата. Если, конечно, у них вообще такие имеются. Он смерил его ледяным взглядом.

— Комиссар, мы здесь, в прокуратуре, ждем от вас любых материалов, которые вы в состоянии передать нам относительно Баллони и его деятельности. С моей стороны я могу только подтвердить то, что вам уже известно: мы арестовали его, так сказать, застигнув на месте преступления — он вез взрывчатку, и именно в этом направлении в настоящее время ведется расследование. Больше мне нечего добавить.

Чуть приподнявшись, он протянул ему руку — ответное рукопожатие оказалось неожиданно крепким. Свое намерение тотчас же выкинуть из головы этого полицейского комиссара Балестрини осуществить не удалось. На пороге с небольшим пакетом в руках появился Де Дженнаро, столкнувшись в дверях с уходившим полицейским.

— Добрый день, доктор.

— Вы знаете, кто это был, капитан?

— Наверно, полицейский.

— Вы угадали, — сказал Балестрини и в двух словах передал ему их разговор, хорошо понимая, что не доставит удовольствия капитану. Действительно, Де Дженнаро недовольно наморщил лоб.

— Вы думаете, они идут по тому же следу, что и мы?

— Очень возможно, хотя я не знаю, какие у них были исходные данные. Кстати, что нового на фронте?

Де Дженнаро выглядел усталым. Балестрини сравнил его с Бауэром, который не поддавался неумолимому ходу лет благодаря своей кипучей энергии, выражавшейся не только в бурном потоке слов. Они принадлежали к разным классам, и это было очевидно, но роднило их то, что для обоих законом жизни была непрерывная деятельность. Однако Бауэр считал активной работой и те долгие часы, которые он посвящал не собственному делу, а чтению трудов по археологии или решению шахматных задач, во время чего он обдумывал свою очередную книгу. Де Дженнаро же никогда не позволял себе витать в облаках. Если он не окунался с головой в настоящую интересную работу, то находил себе другое дело, которое могло его удовлетворить. Плавал в бассейне, играл в теннис, в футбол или отправлялся поупражняться в стрельбе, хотя и так был замечательным стрелком.

О Де Дженнаро ходили разные фантастические слухи. Говорили, что его мать — знатная дама из Неаполя — очень рано овдовела, отказалась от светской жизни и уединилась в роскошной вилле на Позиллипо. Что работа в следственном отделе для Де Дженнаро — скорее своего рода хобби: он просто сменил игру в солдатики и игрушечное ружье на военную службу и настоящее оружие, а позднее чтение в газетах сводок о боевых действиях в «горячих» точках — на следственную работу. Что он пользуется поддержкой со стороны тех, кто принадлежит к его кругу, — отсюда смелость Де Дженнаро и пренебрежение, подчас вызывающее, к установленным порядкам. Очертя голову он бросался на расследование дел, которые были ему не под силу, и в девяти случаях из десяти терпел фиаско. Если же след, по которому он шел, и оказывался правильным, то все равно капитан ничего не добивался, потому что пользовался негодными средствами или действовал слишком поспешно.

Балестрини никогда особенно не верил всем этим слухам. Единственным очевидным фактом было то, что капитан, пожалуй, живет не по средствам. А все остальное — лишь сплетни сослуживцев, наверняка завидующих ему: ведь он холост, недавно купил новую машину, «альфетту», и он неутомим в любовных делах, где ему всегда везет. Что касается отношения к нему начальства, то полковник Винья проявлял к капитану терпимость, порой даже симпатию, хотя и был настроен чуть скептически. Прежний же начальник отдела открыто враждовал с Де Дженнаро, не давал ему сделать самостоятельно ни шага. Их отношения особенно обострились, когда Де Дженнаро, распутывая дело о контрабанде оружием, привлек к расследованию Интерпол, другие органы и даже чиновников из министерства обороны, при этом почти ни о чем не сообщая шефу. А затем бывшего начальника Де Дженнаро неожиданно, без предупреждения перевели на другую работу.

— Я веду расследование по многим направлениям, — докладывал Де Дженнаро суховатым официальным тоном, каким обычно говорил, когда ему особенно нечего было сообщить, — и прежде всего хочу установить, был ли связан Паскуалетти с…

— Вы видели, как погиб Ферриньо? — без всякой логической связи перебил его Балестрини. На лице капитана неожиданно появилось жесткое выражение.

— Главное, я видел, как погиб этот несчастный инспектор дорожной полиции. А Ферриньо меня мало волнует. Одним подонком меньше кормить в тюрьме.

— Да, конечно. Я упомянул об этом в связи с нашими страхами относительно моей безопасности. В общем, теперь можем жить спокойно. Мы с вами думали, что Ферриньо где-то тут, а оказалось, он прятался в Милане.

— Да, но нельзя было исключать и возможности того, что за него попытаются отомстить дружки, пока он сам где-то отсиживается и ждет, когда все успокоится.

Балестрини усмехнулся. Резкая реакция капитана на заданный вопрос и вообще его тон вызывали у него некоторое раздражение. Де Дженнаро всегда говорил «дружки», а не «друзья», чтобы показать свое презрение к «красным бригадам». Однако в его отношении к ним не было идейного осуждения, безоговорочного неприятия. Балестрини привык, что офицеры из корпуса карабинеров и полиции всегда занимают самую непримиримую, ультраправую политическую позицию. В том числе и полковник Винья — сторонник и горячий энтузиаст самых решительных мер против всех, кто затевает уличные беспорядки. Де Дженнаро же как-то говорил — и Балестрини не видел причин ему не верить, — что он всегда голосовал за социал-демократов, во всяком случае до скандала с «Локхидом»[33]. Впоследствии у них не было больше случая возвратиться к этому вопросу, и Балестрини, разумеется, не желал совать нос в такое сугубо личное дело.

— Как бы то ни было… как бы то ни было, я думаю, теперь нам уже не о чем волноваться, — сказал Де Дженнаро, не глядя помощнику прокурора в глаза. Взгляд его был устремлен на пакет, который интриговал и Балестрини.

— Что это там у вас? — спросил Балестрини, указывая на сверток ножом для бумаги. И как только Де Дженнаро поднял глаза, его пронзило удивительное ощущение: глаза Бауэра … как это еще можно выразить… Что-то знакомое, но в то же время неожиданное.

— Так что там?

— С телефоном у вас все в порядке. Никто не подслушивает ваши разговоры… Я хочу сказать, кроме нас…

— Ну да, — кивнул удивленный Балестрини. В чем дело, что это с ним? Неужто Де Дженнаро вдруг смутился? Почему? С иронической улыбкой он следил, как капитан торопливыми, нервными движениями извлек из пакета обыкновенную катушку с магнитофонной лентой. При этом Де Дженнаро неестественно покашливал, так что на него было просто жалко смотреть.

— Ну и что же?

— Так вот… уж не знаю, правильно ли я поступил, но, во всяком случае, полагаю, что раз уж она ко мне попала… то с моей стороны следовало бы вам доложить, — с усилием закончил Де Дженнаро, протягивая Балестрини катушку с пленкой.

— Благодарю вас.

— А сейчас прошу меня извинить, я должен бежать.

Балестрини с изумлением проводил его взглядом, затем позвонил курьеру. На сей раз, как ни странно, это принесло результат — тот сейчас же явился.

— Не могли ли бы вы мне ненадолго достать магнитофон? — любезно осведомился Балестрини. Старик Винченти был человек надежный, хоть и очень медлительный. Он долго молча мялся в дверях, потом темные морщины на его старом лице пришли в движение, и наконец, пожевав губами, он пробормотал:

— Поищем… наверно, достанем… вот доктор Якопетти сегодня утром…

С магнитофонами была просто комедия, но она уже никого не веселила. Получить магнитофон превратилось в целое дело — их было всего несколько штук, а требовались они постоянно. Но однажды случайно стало известно, что еще с 1971 года всем преторам Республики полагается казенный магнитофон. Только пользоваться ими оказалось невозможно: не было кассет с магнитофонной лентой, а работники канцелярии отказывались покупать их без разрешения Счетной палаты[34], иначе потом хлопот не оберешься или придется платить из своего кармана. Так с 1971 года полторы тысячи очень дорогих специальных магнитофонов неподвижно лежали мертвым грузом в районных судах, а в прокуратуре и, наверно, также в апелляционном, верховном судах и во всех других судебных учреждениях они были большой редкостью.

Однако не прошло и пяти минут, как Винченти, громко сопя от усилий и гордости, водрузил перед Балестрини на письменном столе магнитофон и ушел, попросив вернуть его не позднее одиннадцати.

Сначала безмолвный шелест крутящейся ленты заставил Балестрини подумать, что на ней вообще ничего не записано или же записи стерты. Он уже хотел нажать кнопку быстрой перемотки, когда после сухого щелчка вдруг услышал собственный голос. Он узнал себя не сразу и удивился, что говорит чуть нараспев, с чисто римской интонацией, — раньше он за собой этого не замечал. Затем послышался голосок Ренаты — она докладывала ему, что сказал врач, который был у девочки: фарингит с небольшой температурой.

Это позволило ему установить, что запись сделана пять-шесть дней назад. Потом снова щелчок, короткая пауза и начало записи следующего разговора. Снова голос Ренаты, но звучащий по-другому — тоном выше, напряженно.

— …Я ведь просила не звонить мне сегодня утром.

— Но ты знаешь, что я не могу без тебя, — тотчас ответил совершенно незнакомый ему мужской голос. Несколько секунд молчания, потом снова тот же голос: — Ты давно одна дома?

— Андреа только что ушел.

— Что ты собираешься делать сегодня утром?

— А что я могу делать? Приберусь немного в доме…

— Может, увидимся?

— Я сказала тебе, Джино, нет.

Непроизвольным движением Балестрини остановил дьявольский аппарат. Голос определенно незнакомый, но «Джино», черт возьми, это имя что-то ему говорило! Он снял очки и потер глаза. Джино? Пошарив наугад в среднем ящике стола, он нашел коробочку с мятными леденцами и положил два-три в рот. Возможно ли? Джино — так звали человека, от которого у Ренаты был ребенок, потом, воспользовавшись тем, что его призвали на военную службу, он незаметно исчез. Это произошло довольно задолго до того, как Балестрини познакомился с Ренатой. Девочка уже ходила и начинала говорить — очаровательная обезьянка с таким же беззащитным и трогательным личиком, как у матери… Неужели это действительно он?

Балестрини снова нажал на кнопку, и охватившее его сначала любопытство сменилось чувством горечи. Ему казалось, что он видит перед собой печальные глаза Ренаты, видит, как она, вобрав голову в плечи и прислонившись спиной к стене, стоит в полутемном коридоре и разговаривает по телефону. В одной руке у нее трубка, другую она прижимает к груди и настороженно прислушивается — у прислуги свои ключи, и она является, когда ей вздумается.

Он отчетливо представил себе Ренату и неожиданно понял причины множества мелких перемен в жене, которые до того не понимал. Ему даже стало ясно (при этом он от боли закрыл глаза), откуда этот тяжелый запах алкоголя — раз или два он почувствовал его наверняка.

И вот, фраза за фразой, пауза за паузой, Рената то защищалась, то обвиняла, то спорила, но так или иначе двадцать минут не отходила от телефона и закончила разговор только тогда, когда наконец явилась прислуга с хлебом и молоком. Ее собеседник намекал на какие-то свои дневные свободные часы: видимо, он не был связан определенным распорядком работы. Наверно, он коммивояжер или кто-то в этом роде. Балестрини почувствовал дрожь в коленях, когда услышал, что Джино нередко дежурит возле его дома, выжидая, когда он уедет, а потом заходит в телефонную будку напротив их подъезда. Он начал лихорадочно рыться в памяти, но, увы, ведь он всегда так плохо запоминает лица. Да имеет ли какое-нибудь значение, вспомнит он или нет, как выглядит человек, который мог быть этим Джино. Он остановил ленту как раз в то мгновение, когда зазвонил телефон. Подождал, насчитав семь звонков, пока тот замолчит.

Ни злости, ни раздражения, ни возмущения. Лишь унижение, горечь, удивление и растерянность, но прежде всего — страх, страх, страх. Что же будет? Перед ним лежало не досье с результатом следствия, которое он должен изучить, сидя у себя за столом с уголовным кодексом в руках. Он знал, что абсолютно не способен объясниться с Ренатой, говорить с ней о том, о чем всего полчаса назад не мог и помыслить. Но молчать будет еще ужасней. Как, как все это могло случиться? Внезапно, без всякой внутренней связи, он вспомнил, как был смущен бедняга Де Дженнаро, и ощутил прилив горячей симпатии к капитану. Балестрини понял, насколько неловко должен был чувствовать себя Де Дженнаро. Должно быть, он долго раздумывал, как поступить: искушение умыть руки, наверно, боролось в нем с желанием оказать дружескую услугу. Но сознание того, что Де Дженнаро, а до него сотрудник, занимающийся записью телефонных разговоров, слышали эту беседу, заставило Балестрини еще глубже ощутить весь позор и комичность своего положения.

Он вновь включил магнитофон, прокрутил пленку назад в поисках фразы, которая его особенно задела. Наконец он нашел ее. Коммивояжер терпеливо слушал бессвязные жалобы Ренаты, она путалась, голос ее замирал.

— Прости, но в конце концов, что такого особенного в твоем муже? Почему ты так переживаешь? — прервал ее бывший любовник. — Он приносит домой жалованье, не наставляет тебе рога — вот и все его достоинства… Можно подумать, что это твой дядюшка…

Он предпочел не слушать жалкий лепет Ренаты и прокрутил ленту вперед, стараясь ни о чем не думать. За это время телефон вновь дважды принимался звонить, но теперь уже не так настойчиво. Балестрини выключил магнитофон и вызвал Винченти, знаком показав, что тот может забрать аппарат. Чтобы избежать болтовни старика, Балестрини сделал вид, будто с головой погружен в лежавшие перед ним бумаги, и даже вооружился авторучкой.

— Винченти, постой, — вдруг вспомнил он, когда тот уже закрывал за собой дверь.

— Да, доктор?

— Кофеварку уже починили?

— Да, еще вчера вечером.

Кофе — вот что сейчас ему было нужно. Только бы уйти из кабинета. Он вышел в коридор, где, как обычно, нескончаемым потоком текли толпы посетителей. Люди вглядывались в таблички на дверях, искали нужную комнату, хотя она, возможно, находилась совсем в другом здании.

Уже подойдя к кофеварке, окруженной, как всегда, плотным кольцом жаждущих кофе, он заметил среди них Де Дженнаро. Но Балестрини успел осушить пластмассовый стаканчик, прежде чем капитан обернулся в его сторону. К своему удивлению, он увидел, что Де Дженнаро не отводит взгляда и не выказывает смущения, как он ожидал. Капитан смотрел Балестрини прямо в лицо, дружески, но вовсе не с каким-то особо доверительным видом.

— Мне надо бежать в Палаццаччо, доктор. Я вам не нужен?

Балестрини отрицательно покачал головой. Нет, разумеется, нет, он ему сейчас не нужен, но почувствовал, что с этой минуты лед между ними растаял, хотя они наверняка никогда не обмолвятся больше о магнитофонной ленте ни словом. Однако Де Дженнаро неожиданно добавил:

— Если хотите, я могу сообщить некоторые сведения об известной вам личности.

По крайней мере человек шесть-семь услышали эту фразу, но никто не обратил на нее внимания, не обернулся, не перестал разговаривать. Балестрини попробовал улыбнуться. Улыбки, конечно, не получилось, да ему и не надо было притворяться перед Де Дженнаро.

— Спасибо, капитан. Мы об этом еще поговорим.

17

В шесть утра на тумбочке у постели столичного прокурора зазвонил телефон. Свет уже проникал тонкими яркими стрелами сквозь щели опущенных жалюзи.

— Кто бы это? — пробормотала, не открывая глаз, прокурорша.

— Кто, кто? Конечно же, твоя мамаша, — страдальческим голосом ответил прокурор, потянувшись за трубкой. Вообще-то он неплохо относился к этой наивной, всегда подтянутой старушке, но у нее был один недостаток: она считала, что все, подобно ей, должны вставать ни свет ни заря.

— Алло! — промычал он довольно раздраженно в ледяную трубку. Выслушал всего несколько слов, что-то так же коротко ответил и положил трубку.

— Ну что?

— Похитили Мартеллини.

— Строительного подрядчика! — вскричала прокурорша. Сидя на кровати, прокурор шарил ногой по полу в поисках шлепанцев и проклинал эти вечные ранние побудки. Но поскольку дело столь серьезное, ему, по-видимому, придется отправиться на место преступления самому — тут требуется авторитет его высокой должности. Тем более, что старик Мартеллини — бывший президент футбольного клуба «Лацио» и, наверно, один из богатейших людей Рима — был его добрым и щедрым приятелем.

— Подожди, Тото, я тоже встану.

— Приготовь мне одежду, пока я буду в ванной, — сказал прокурор, потирая подбородок, поросший редкой, жесткой щетиной. Когда только, наконец, кончится эта сумасшедшая свистопляска? Он сыт уже всем по горло, этими беспрерывными «чрезвычайными происшествиями». Решение о блокировании капиталов и имущества похищенных лиц было как острый нож, воткнутый в его тощий бок. Настаивать на принятии такой меры просто вошло теперь у его помощников в моду. Практически это означало, что родственникам похищенного запрещалось вносить требуемую сумму выкупа, и вызывало постоянные трения между столичным прокурором и его помощниками, между самими помощниками, будоражило общественное мнение, печать, министерства юстиции и внутренних дел. Он жил в вечном страхе, что впервые после принятия нового решения требование похитителями выкупа будет предъявлено именно на территории, находящейся под его юрисдикцией. Тогда ему достанется сполна; все стенания и скрежет зубовный обрушатся на судебные власти, принявшие это бесчеловечное решение. Таким нападкам не подвергнутся и сами похитители — бандиты и убийцы.

Преступления стали теперь совершаться под новой вывеской, причем этой гениальной находке бандитов немало способствовали газеты. Теперь преступники всякий раз обязательно приводили какие-нибудь свои политические мотивы. Для этого годилось любое преступление: похищение и ограбление банка, принуждение к проституции и зверское изнасилование. То же происходило при бунтах в тюрьмах, при сопротивлении аресту на улицах и когда скрывались от правосудия. Причем реакция у бандитов была поистине молниеносная. Допустим, какой-то парень по фамилии Фолькиньони во время демонстрации попадает под трамвай. Немедленно появляется «бригада имени Фолькиньони», а в нее, как только им потребуется, вступают обыкновенные уголовники.

— Тото, машина пришла, — объявила жена, стуча в дверь ванной.

— Сейчас иду, — раздраженно ответил прокурор, сполоснув лицо холодной водой.

В сущности, может, оно и к лучшему. Пускай жестокие дикари вступают в «красные бригады» и подрывают тем самым доверие к марксизму. Точно так же, как веру в идеалы правых подрывает ничуть не меньшая кровожадность неофашистов, которые тоже называют себя «идейными».

Прокурор продолжал молча одеваться, не обращая внимания на бестолковую болтовню жены. Кто там из ребят уже на месте? Кажется, сегодня дежурство Де Леонибуса. Уже неплохо: Де Леонибус — не сторонник решения о блокировании и вообще человек вполне надежный. Как бы то ни было, когда несколько дней назад он говорил по телефону с Мариани-Таццоли, генеральный прокурор немного его успокоил и назначил встречу на следующей неделе. «Тогда вместе и обсудим вопрос о блокировании», — подбодрил шеф прокурора Рима. Да, генеральный прокурор Мариани-Таццоли — весьма высококвалифицированный и опытный юрист. Нельзя сказать, что у них сложились идеальные отношения, но, во всяком случае, в чрезвычайных обстоятельствах на него всегда можно положиться.

— Доброе утро, господин прокурор, — поздоровался шофер. Ему вторили двое агентов в штатском, стоящие у открытой дверцы машины сопровождения. Третий, карабинер в форме, был уже за рулем и сразу включил зажигание. Прохожие с любопытством оглядывались на них.

В этом ленивом городе, каким издавна был Рим, старика Мартеллини подвела его потрясающая работоспособность. В полшестого утра он, как всегда, выехал из ворот своей небольшой и отнюдь не роскошной виллы, которая находилась на дороге Аурелиа. «Фиат-130» вел он сам. Мартеллини уже отказался от мысли о постоянном шофере: разве найдешь тут такого работягу, который вставал бы каждый день в пять утра, свеженький садился за руль и через две недели не сказался бы больным? Никаких мер предосторожности на случай попытки похищения Мартеллини предпринимать не желал. «Ведь в такую рань в Риме все еще спят. Да и кому охота ни свет ни заря заниматься столь опасным делом», — шутил старик, и эти его слова вспоминали сейчас полицейские и журналисты, обступившие пустой «фиат», брошенный в какой-нибудь сотне метров от ворот виллы.

— Значит, похитителей надо искать среди преступного мира Милана, — заметил прокурор в ответ репортеру газеты «Паэзе сера», который только что процитировал это изречение похищенного. Журналист рассмеялся. Многие, кто слышал реплику прокурора, тоже заулыбались, усмехнулся и он сам. Но вдруг его взгляд упал на хорошо знакомого ему человека, приближавшегося к ним с улыбкой Иуды.

— Добрый день. Неприятное дело, а?

— Привет, — мрачно ответил прокурор. Его подчиненный Феррони слыл в прокуратуре одним из самых яростных сторонников решения о блокировании, и он бы пропустил все мимо ушей, если бы ему посоветовали передать это дело кому-то другому.

— Пока никаких следов, господин прокурор. И ни одного свидетеля — нападение произошло слишком рано. Может, и проезжала какая машина, но все равно ее пассажиры, наверно, сделали вид, что ничего не заметили. Никаких признаков борьбы не обнаружено, поэтому Мартеллини, надо надеяться, цел и невредим. На вилле никто ничего не слышал: все еще спали.

— В таком случае, какого черта меня вытащили из постели через полчаса после похищения? — взорвался прокурор и разозлился еще больше, когда увидел, что и эту его фразу восприняли как остроту.

— Через пять минут после нападения мимо проехал патруль дорожной полиции. Вот и все.

Посещение виллы оказалось, по счастью, менее хлопотным, чем ожидал прокурор. Синьора Мартеллини никого не желала видеть и заперлась у себя в комнате вместе с младшей дочерью. На других членов семьи, не говоря о прислуге, прокурор не счел нужным тратить время. Он надавал массу советов, окинул внимательным взглядом английскую няню, двух внучат похищенного, помахал на прощание рукой зевакам, журналистам, полицейским и опустился на заднее сиденье.

— Домой? — спросил, оборачиваясь, шофер.

— Куда же еще, не видишь, что еще только полдевятого?

Прокурор надеялся, что ему удастся отдохнуть дома до полудня, а потом он на минутку заедет на службу. По утрам он подолгу молчаливо изучал свою коллекцию марок. В домашней куртке, с чашкой горячей травяной настойки под рукой, он разбирал ее, классифицировал, пересчитывал. С того дня, как прокурор узнал, что травы помогают от всех болезней, рецепты его настоек становились все разнообразней.

Он смешивал чабрец, вербену и майоран с ловкостью карточного шулера. И убедился, что две щепотки розмарина, две дольки чеснока и две щепотки чабреца являются тонизирующим средством, тогда как смесь аниса, кервеля, листочков дикого апельсина и вербены помогает при длительных запорах. Хотя он нигде не читал, что петрушка, шалфей и тимьян, заправленные ложечкой кукурузного масла, могут оказать благотворное воздействие на печень, ему это помогло. И тогда он начал придумывать всевозможные невиданные «коктейли», наполнявшие кухню, а потом и кабинет, где он возился с коллекцией, своими целебными парами.

Но судьбе было угодно, чтобы в этот день, начавшийся под знаком неприятных дел, ему и дальше не везло. Сперва — из-за какого-то несчастного случая перекрыли дорогу, и даже его служебный автомобиль и сопровождающие машины не могли пробиться сквозь пробку, несмотря на включенные на всю мощь сирены. Потом — не успел он войти в дом — к нему бросилась в крайнем волнении прокурорша. Только что звонили из прокуратуры. Минуту назад.

— Ну, что еще там такое? — простонал прокурор, медленно, с мученическим видом стаскивая пиджак. Он настойчиво совал пиджак жене, но та словно ничего не видела.

— Мариани-Таццоли подал в отставку.

— Что-о?

Прокурор неподвижно уставился на жену. Она повторила свои слова и с волнением ожидала, как он их воспримет. Прокурор не мог еще в полной мере осознать все значение этого неожиданного известия, но почувствовал, что пол уходит у него из-под ног. Генеральный прокурор занимал свой пост с незапамятных времен и, казалось, будет занимать его вечно. Его уходу не предшествовали никакие разговоры. Да шеф и сам всего несколько дней назад назначил ему встречу и вовсе не намеревался покидать свой пост, во всяком случае в ближайшее время. Все эти подробности придавали новости какой-то необъяснимый и даже зловещий оттенок.

— Что же ты собираешься делать?

Тяжело заболеть — и немедленно. Он уже чувствовал — по спине пробегает озноб. И это было действительно так. Кроме того, совершенно незачем ехать в прокуратуру и выслушивать там комментарии подчиненных — они знали еще меньше его и могли только строить догадки. Слухи имеют смысл лишь тогда, когда идут сверху, а там, в прокуратуре, выше всех он сам. Не ходить на работу: лучше засесть за телефон и расспрашивать, выпытывать, намекать, выяснять, что говорят другие.

— Завари-ка мне пока ромашку, — сказал прокурор, направляясь в спальню и расстегивая на ходу брюки.

18

— Паскуалетти? Да, с каким-то Паскуалетти я учился в школе. Это вы про него?

Балестрини снял очки и потер покрасневшую переносицу. Он уже трижды допрашивал Баллони, но все без результата. Эти непрерывные попытки из пустой болтовни выловить хоть какой-то намек на суть дела вряд ли могли что-нибудь дать. Да и не только потому, что паренек очень хитер: он слишком мелкая сошка и даже если бы решил признаться, то мало что мог сообщить.

— Так значит, вы не о нем спрашиваете?

— Ты это и сам прекрасно знаешь.

— Ну что же, ничего не поделаешь.

— У меня все, — заключил Балестрини, не глядя на допрашиваемого. Толстый конвоир средних лет, молча присутствовавший при коротком допросе, подошел и взял Баллони за руку.

— Пошли, парень.

— Да-да, извините, сейчас иду, — произнес Баллони, в точности имитируя голос и тон конвоира. Балестрини не мог сдержать улыбку, что воодушевило арестанта, но явно вызвало раздражение у конвоира, который схватил парня за шиворот и вытолкал из комнаты.

Не в силах бороться с охватившим его унынием, Балестрини подумал, что тюремная атмосфера подавляет даже тех, кто попадает за решетку ненадолго. Ему приходилось допрашивать сотни людей в прокуратуре, в тюрьме «Реджина Чёлн» и снова в прокуратуре. И всякий раз повторялось одно и то же: в тюрьме арестованные казались более жесткими, агрессивными и вместе с тем более подавленными. И не только арестованные, для которых это вполне объяснимо, — такая же перемена в поведении происходила даже у его коллег-адвокатов и других сотрудников следственного отдела.

— Дорогой доктор, — приветствовал его, протягивая руку, адвокат Латини. Он очень походил на Черчилля и, хотя сам горячо это отрицал, вот уже год или два, как сменил свою трубку на сигары, чтобы еще больше подчеркнуть сходство. Сейчас, однако, у него во рту не было ни трубки, ни сигары, и выглядел он так, как все защитники, назначенные судом, то есть сделал вид, что занят по горло, и явно спешил поскорее отделаться от подзащитного. Так же вел себя обычно и адвокат Вальери-старший — по крайней мере до того, как схлопотал по физиономии от Буонафортуны.

Буонафортуна вошел в сопровождении двух молодых карабинеров, а позади, держась на почтительном расстоянии, следовал секретарь. Когда Балестрини (надо сказать, не без некоторой неловкости) встретился взглядом с арестованным, он не прочитал в его глазах ни насмешки, ни антипатии, ни смущения.

— Я был против того, чтобы на вас надевали наручники после вашего последнего выступления на ринге, — начал Балестрини как можно естественнее фразу, тщательно приготовленную заранее. — Что касается меня, я бы скорее посоветовал надеть на вас намордник.

Буонафортуна улыбнулся — просто и весело, без всякого ехидства.

— Возможно, я погорячился, просто еще никак не могу прийти в себя после этого ареста и вообще всей этой истории… Но все, что я сделал и сказал тогда, полностью соответствует моим убеждениям.

Балестрини машинально кивнул. Этот юноша, не по возрасту густо обросший волосами, не мог скрыть своего непролетарского происхождения и общего уровня образованности. У большинства его сотоварищей был так же хорошо подвешен язык и так же богат словарный запас, но Буонафортуна явно превосходил их блестящим знанием столь сложных в итальянском языке правил согласования грамматических времен.

— Пользуясь случаем, хочу уточнить, что, плюнув вам в лицо, я намеревался выразить свое презрение не к вам лично, а к тому классу, который вы представляете. Более того, здесь, в тюрьме, я даже слышал о вас довольно лестные отзывы…

— Спасибо.

— …и хотя я не верю, что можно служить сразу двум хозяевам, то есть быть судейским чиновником и в то же время оставаться честным, порядочным человеком…

Балестрини решительно открыл «дело» арестованного, словно желая показать, что он — лицо официальное и его не интересуют эти последние слова Буонафортуны. И потом, чего на него злиться? И так уже за свою дурацкую выходку в прокуратуре парень, наверно, заработает лишних два года.

Но Анджело Буонафортуна на этом не успокоился — слегка повернув голову, он пристально уставился на адвоката Латини, сидевшего, оттопырив нижнюю губу, с насупленным видом.

— Что же касается вас, то я не просил назначать мне защитника и буду вести себя так, будто вы вообще не существуете. Вы защищаете не просто человека, а клиента, причем в зависимости от того, кто больше заплатит…

— Браво, а теперь обрушься на конвойных, оскорби их и можешь считать, что сделал свое дело, — перебил его Латини, который на последних выборах в местные органы баллотировался по списку либералов, но собрал всего двести-триста голосов.

— Хватит, Буонафортуна! — прикрикнул на парня Балестрини и ощутил препротивную дрожь. Он ничуть не удивился бы, если б этот тип из «красных бригад» сейчас на него набросился, и Балестрини инстинктивно покрепче уперся коленями в письменный стол. Но ничего не произошло.

— Я должен сообщить вам кое-что, чего вы еще не знаете, — начал Балестрини, разглаживая лежащие перед ним бумаги.

— Что, кассирша из кинотеатра отказалась от своих ложных показаний?

— Напротив, она продолжает клясться и божиться, что в тот вечер видела именно вас. Но относительно убийства полицейского мы пока что не располагаем никакими другими данными. Однако мы весьма тщательно осмотрели вашу комнату. В первый раз нас интересовало оружие, поэтому обыск был произведен поверхностно. Но теперь мы нашли кое-что другое.

Он ожидал, что Буонафортуна спросит: «Ну и что же вы нашли?» — но вопроса не последовало. Юноша молчал и внимательно, может, чуть напряженно смотрел на него.

— Банкноты по сто тысяч. Двадцать девять банкнот по сто тысяч. Запрятали вы их хорошо — в шкафу за зеркалом. Эти деньги уплачены как выкуп за похищенного Ди Риенцо.

Густые, длинные усы арестованного мешали разглядеть его лицо, но Балестрини показалось, что Буонафортуна чуть заметно улыбнулся. Балестрини прочистил горло. Провести три допроса за час — это слишком много при его характере. Труднее всего подавить желание свернуть допрос поскорее — надо продолжать, хотя преимущество уже потеряно.

— Что вы можете сказать по поводу этих денег? — спросил Балестрини тихим голосом и заметил, что защитник обеспокоенно заерзал на стуле. Эта новость, по-видимому, выбила его из колеи. Наверно, мучается теперь при мысли о том, что приходится защищать подсудимого даром. Между тем Буонафортуна наконец решился ответить.

— Ничего не знаю. Очень вероятно, что деньги засунула туда судебная полиция, чтобы пришить мне еще одно дело.

— Это предположение придется отбросить. При обыске присутствовали ваши родители. Трудно допустить, чтобы они были заодно с судебной полицией. Или это не так?

— Мне ничего не известно об этих банкнотах.

— Однако по крайней мере три из них вы разменяли в магазинах вашего квартала. Одну ассигнацию мы уже нашли, и она той же серии.

— А как вы можете доказать, что бумажка принадлежала мне? Даже если лавочник уверяет, что ассигнация моя, то я, со своей стороны, могу это отрицать.

— Конечно, отрицать можно и самое очевидное. Но находку банкнот на юридическом языке мы называем уликой.

— Называйте как хотите, вам и карты в руки. Что до меня, то я говорю и повторяю, что…

Балестрини обескураженно покачал головой. Обычно он не строил воздушных замков, но сейчас у него мелькнула надежда — а вдруг в ответ на его вопрос Анджело Буонафортуна с дерзкой улыбкой скажет: «А что, разве вы никогда не слыхали, доктор Балестрини, о том, что „красным бригадам“ приходится самим финансировать свою деятельность».

От мыслей о Буонафортуне он не мог отделаться и полтора часа спустя, когда автомобиль черепашьим шагом двигался по забитой машинами набережной Тибра. Несколько дней назад они с Де Леонибусом говорили о Буонафортуне, и Витторио сказал: «Этот парень играет свою роль более уверенно, чем я свою».

— Вы служите неправому делу, — впервые враждебно и с насмешкой произнес Буонафортуна, когда его уводили.

— Я служу делу правосудия, — не глядя на него, ответил Балестрини, продолжая складывать бумаги в папку. Адвокат Латини был занят тем же.

— Какого правосудия? Оно свое у каждой эпохи. Разве справедливо было убивать сыновей, восставших против родителей, держать рабов, преследовать евреев, бить слуг, посылать на костер еретиков? И все это с сознанием собственной правоты творили добропорядочные отцы семейств, а если кто-то повел бы себя иначе, его сочли бы нарушителем устоев. И каждый суд вершит, конечно же, правосудие, и судьи — прекрасные «горностаи», белые, черные, пятнистые, но все они хищники. И вы знаете, что самое смешное? — бросил Буонафортуна напоследок, обернувшись. — Что среди этих судей были такие, кто искренне верил, что служит честному, беспристрастному правосудию!

Балестрини показалось, будто уже на пороге Буонафортуна еще что-то добавил. Уверен он не был, но, кажется, юноша пробормотал:

— Такие, как вы.

— Боже мой, что за буйнопомешанный! — восклицал бедняга Латини, вытирая лоб грязным платком. Когда с физиономии адвоката сошло насупленное, злобное выражение, за которым он прятался от непрерывных выпадов своего подопечного, мускулы его покрытого потом лица расслабились, и все черты как-то сразу обмякли. — Да разве можно защищать такую арестантскую харю? Я… я прямо должен сказать, я просто не знаю, что делать. Когда-то… вы помните, как было раньше? Впрочем, вы слишком молоды и в какой-то мере тоже принадлежите к новому поколению. Боже мой, раньше преступники были преступниками, а порядочные люди — порядочными людьми, и все было ясно с первого взгляда. Да, да, с первого взгляда. Воровство, грабежи, убийства, драки, изнасилования, аферы — обычные дела. А теперь? Кто теперь разберется? Дети из приличных семейств накачиваются наркотиками и творят такое, что в мои времена не снилось и сексуальным маньякам. Я вам это серьезно говорю, совершенно серьезно. Теперь эти юнцы устраивают беспорядки, и любой с виду приличный парень запросто может проломить череп бедняге полицейскому, отцу троих детей, или же спалить казенный «джип» ценой в десять миллионов. Вы понимаете, что делается? Говорят: политика! Политика! Творится просто что-то невероятное. Лично я ни за тех, ни за других, политика меня совершенно не интересует, хотя мой собственный сын запросто называет меня фашистом. Однако… вот я вам расскажу про одного моего клиента, парня с Сицилии. Они со своим двоюродным братом изнасиловали очередную туристку — совсем молоденькую англичанку, причем даже некрасивую. Более того, говоря между нами, настоящую уродину. Знаете, как это бывает, сначала она, наверно, решила немножко пококетничать, потом, видя, что дело принимает плохой оборот, попыталась вырваться, но разве можно было уже удержать этих парней? Знаете, молодые, обоим по двадцать лет, сами понимаете. Одним словом, в прошлый понедельник прихожу к нему сюда в тюрьму, потому что до суда осталось всего несколько дней, и он начинает нести бог знает что, жаловаться, что тут в Риме всегда чувствовал себя отверженным, что проститутки берут слишком дорого, а девушки гуляют только с теми, у кого полно денег. «Джованни, — говорю я ему, — к чему ты это все мне говоришь?» А он, знаете, на полном серьезе, уставился на меня горящим взглядом, так что мне даже страшно стало, и заявляет: «Это было пролетарское насилие!» Понимаете? Не прошло и месяца, как он попал в тюрьму за изнасилование, и за этот месяц сделался «товарищем» насильником! Эх-хе-хе…

Наконец Балестрини от него избавился. В каком-то смысле ему даже было жаль, что монолог адвоката оборвался, но он слишком устал. А кроме того, хотелось минутку спокойно поразмышлять над последней фразой Буонафортуны. Оскорбления и истерики арестованных обычно не трогали Балестрини, но на сей раз он готов был поверить, что этот тип говорит искренне. Во всяком случае, парень верит в идею. И вместе с тем вполне понятно, что именно он убил полицейского и участвовал в похищении Ди Риенцо.

Несмотря на то что машина неторопливо двигалась по забитым транспортом улицам и можно было не спеша подумать, Балестрини так и не сумел решить два-три волновавших его вопроса. Разговоры о том, что существует не одно, а сто правосудий и у каждого тысячи слуг, лишь пустая риторика. Судейский должен быть убежден в своей правоте — и в профессиональном, и в моральном смысле, каждый шаг должен быть продиктован верой в то, во имя чего он его совершает. А все остальное — никому не нужная болтовня…

На площади Клодио он несколько минут подождал, пока какое-то жалкое, типично «среднее» семейство усядется в старенькую «джулию» и освободится место. Ему пришлось даже, хотя это было совершенно ни к чему, подать назад, а потом, теряя последнее терпение, опять ждать, когда заглохший мотор «джулии» вновь заведется. Наконец место освободилось, и он припарковался.

У бара «Розати-2» толпилось столько народа, что Балестрини даже решил было отказаться от кофе. Но вдруг среди озабоченных физиономий мелькнуло чье-то светлое, улыбающееся личико.

— Привет, угостишь меня аперитивом? — спросила Вивиана, подойдя к Балестрини, и они вместе стали пробираться сквозь толпу внутрь бара, к стойке с двумя ярко-красными кубами для прохладительных напитков.

— Что ты тут делаешь?

— Приехала за Джиджи. Только он об этом не знает.

— А-а…

— Вот именно «а-а»… Наверное, он так и ответит, когда я сообщу ему, что хочу прогуляться по набережной под ручку с мужчиной. Однако на тебя даже в этом вряд ли можно рассчитывать… — тяжело вздохнула Вивиана.

Балестрини, уткнувшись в свой стакан, усмехнулся. Несомненно, Вивиана — красивая и привлекательная женщина. Это он знал, но ему никогда не приходило в голову как-то по-другому взглянуть на жену Джиджетто Якопетти. И вовсе не потому, что он следовал одному из любимых изречений отца: «О даме не следует высказывать мнений, ее надо уважать». Он никогда не сравнивал Вивиану с Ренатой, хотя почти всегда видел их вместе. У него вообще не было привычки сопоставлять людей и давать им оценки. Однако его поразило, сколько взглядов, лишь мельком скользнув по нему, устремилось на Вивиану, а она, казалось, ничего не замечает, даже ни разу не оглянулась.

— Пошли?

Они миновали заграждение из бело-синих полицейских джипов, более многочисленных, чем обычно, и направились вверх по людному узкому бульвару, где все беспрерывно друг с другом здоровались. Прохожие останавливались у лотка с юридической литературой. Рядом с изданиями вроде «Совладение» или «Новые положения семейного права» были разложены какие-то брошюрки в голубых обложках, и многие покупатели их с интересом листали.

— Что это такое? — спросила Вивиана.

Вопрос ее, понятно, относился не к десятку полицейских, а к целому лабиринту из переносных металлических ограждений, который громоздился у входа в прокуратуру. Потом лабиринт разветвлялся на три прохода: один вел к наружной лестнице, а два других — внутрь здания. Молоденький полицейский обыскивал какого-то толстяка, у него, видимо, не было документов, дающих право на вход.

— Это все из-за процесса Маральди? — спросила Вивиана, когда они входили в здание, где у двери их приветствовал безусый полицейский комиссар.

— Да. Теперь ограждения расставляют каждый месяц и дней на десять, не меньше. И самое интересное, что мы берем их напрокат; на деньги, которые мы на это тратим, за год можно было бы купить свои.

— Что, они из чеканного серебра?

— Прости, что ты сказала?

— Да нет, ничего, — рассмеялась Вивиана, прижимаясь к его плечу.

— Ну вот и ваш рынок Траяна[35], поглядим, тут ли Джиджи.

В вестибюле среди колонн, книжных киосков и группок беседующих Джиджи не было. Не было его и у себя — кабинет оказался заперт на ключ.

— Знаешь, он, наверно, вообще сегодня не приходил, — пошутил Балестрини, подергав ручку двери. Вивиана улыбнулась.

— Пытаешься посеять раздор в семье? Мог бы и покрыть его интрижки.

Гм, интрижки. Не худо было бы с ней поболтать, пошутить, только не то сегодня настроение, мрачно подумал Балестрини. Но Вивиана отнюдь не собиралась лишать себя возможности немножко побеседовать с Андреа.

— Ты что же, даже не пригласишь меня в свой кабинет? У тебя дела?

— Да нет. То есть не слишком много. Но я порядком устал, утром вел допросы.

— Поэтому ты такой сердитый?

— Сердитый?

— Да, сердитый. У тебя такая физиономия… посмотрел бы на себя в зеркало. Послушай, что у вас там с Ренатой происходит?

Балестрини молча уставился на Вивиану. Неужели что-то написано у него на лице? Вряд ли Рената чем-то поделилась с подругой. Еще менее вероятно, что их семейные дела уже стали предметом сплетен. Во всяком случае, пока еще не стали. Его охватило чувство суеверного преклонения перед сверхъестественным даром Вивианы видеть людей насквозь, с которым он сталкивался уже не впервые. Ей не требовалось ничего — ни свидетелей, ни экспертов, ни улик, ни документов. Без всякого предварительного следствия силами судебной полиции она, руководствуясь только Женской Интуицией, пришла к абсолютно точному выводу. Балестрини почувствовал, что Вивиана просто наслаждается его удивлением.

— Вот уже несколько дней Рената хочет о чем-то со мной поговорить, но нам никак не удается встретиться… Причем, наверно, по моей вине. Вы что, оба расстроены одним и тем же?

— Более или менее, — заставив себя усмехнуться, ответил Балестрини. Поделиться с ней? С Вивианой? Он почувствовал, как в груди у него словно бесшумно опустилась металлическая шторка, ледяная и тяжелая. Ему не хотелось встречаться с Вивианой взглядом, и он по-детски вертел в руках лежащие на столе предметы.

— Д-да… у нас не все в порядке… в некотором смысле. Рената с недавних пор, ну да… она…

— Это просто невероятно! — заметила с очаровательной непосредственностью Вивиана, поставив локти на стол и опершись подбородком на раскрытые ладони.

— Что невероятно?

— Подумать — такой человек, как ты, может быть страдающим мужем!

Шторка в груди задрожала, вызывая еще более неприятное чувство.

— Ты все еще влюблен в нее? Да?

— Пожалуй, да.

— Вот ты всегда такой: тебе обязательно нужно снабдить простое слово «да» — самое прекрасное из всех, какие только есть, — этим своим «пожалуй»… Ты, наверно, ответил «пожалуй, да» и на вопрос священника, хочешь ли ты, Андреа Балестрини, взять в жены… Эх, беда в том, что ты держишься подобным образом не только со мной, я-то, в сущности, человек посторонний, и ты меня чуточку стесняешься. Но ведь ты же ведешь себя так и с Ренатой!

— Прости, но что ты имеешь в виду? — спросил, вновь надевая очки, Балестрини.

— Ты просто зануда, Андреа. Твое занудство столь простодушно, столь естественно, что мне даже сказать тебе о нем стоит невероятного труда, — нежным шепотом проворковала Вивиана. И при этом улыбнулась так, будто призналась, что покорена его непосредственностью, мужеством, решительностью. — Ведь ты постепенно убиваешь этого несчастного крольчонка. Разве ты не видишь?

— В таком случае еще немного — и мне придется отдать себя в руки правосудия, — сделал робкую попытку пошутить Балестрини. Он не знал, как остановить ее и покончить с неприятным разговором, а может, вовсе этого и не хотел. Даже телефон, вечно такой настырный и назойливый, сейчас молчал, словно подыгрывая Вивиане. Хорошо продуманным жестом Вивиана подняла правую руку и показала три пальца.

— Что это значит? — неуверенно спросил Балестрини.

— Магическое число три. Я задам тебе три вопроса, и на один из них ты должен ответить «да». Согласен?

Балестрини в ответ покачал головой, стараясь придать лицу самое ироническое выражение, на какое только способен. Пока он пытался придумать предлог, чтобы выйти из кабинета, дверь без стука приотворилась, и в ней появилась голова его секретаря Гарибольди. Физиономия у него была куда более унылая, чем обычно.

— Задержали какого-то вооруженного человека, пытавшегося проникнуть в прокуратуру. Его ведут к вам.

Вивиана поднялась, как только дверь затворилась.

— Это террорист?

— Да какой там террорист! Вот увидишь, у него имеется разрешение на оружие. Самое большее, наверно, не заплатил какой-нибудь налог.

— Ладно, я пошла. В воскресенье вы поедете с нами в Терминилло?

— Пожалуй, да, если не случится чего-нибудь непредвиденного.

— Так все-таки да или нет? — спросила, наклоняясь к нему, Вивиана. Балестрини улыбнулся.

— Да. Просто да… Так лучше?

— Пожалуй, да, — серьезным тоном ответила Вивиана и, подмигнув ему, вышла из комнаты. Из коридора уже доносился шум шагов, приближавшихся к его двери.

19

Узнать, чьи это голоса, было невозможно. Поэтому Де Дженнаро обозначил их начальными буквами алфавита, а самые интересные реплики выписал на листок бумаги. Интересные, однако, не в том смысле, что в них содержались какие-то ценные конкретные сведения. Просто в этих разговорах имелась своя скрытая логика, хотя уловить ее пока не удавалось. Вместе с тем в них не было той бессмыслицы, которая могла навести на мысль о том, что болтовня зашифрована.

Голоса было три. Голос «А» был первым и звучал наиболее авторитетно. Он мог принадлежать старику лет семидесяти — резкий, неприятный, без всякого диалектального акцента. Неприятный голос. Капитану Де Дженнаро он напомнил голос покойного полковника Витали, заправлявшего в следственном отделе лет десять. Порядочный был мерзавец, настоящий садист: глядя на него, юный лейтенант мог подумать, что служить в корпусе карабинеров — самое последнее дело, если тут человек может так ожесточиться.

Но тот, кому принадлежал голос «А», казался более гибким, чем старик Витали, и занимал, вероятно, несоизмеримо более высокое положение. Он произносил «президент», «социалисты», «конфиндустрия» так, как обычно говорят «мой начальник», «мои соседи», «молочное кафе». Но не это главное. «А», хоть и не пользовался каким-то кодом, шифром, проявлял в разговоре такую осторожность, что иногда его просто невозможно было понять. Не произносил фамилий, крайне редко называл имена, прозвища и никогда не указывал должности упоминавшихся им лиц.

Сначала слушать его было скучновато. Голос «Б», основной его собеседник, подавал отдельные реплики, вставлял короткие фразы. У него был еле уловимый венецианский акцент, возможно сглаженный долгим опытом публичных выступлений. «Вам с Франко пора уже убедиться в том, что…» — нередко повторял «А», утрачивая свою обычную невозмутимость. «Б», более спокойный и флегматичный, пропускал это мимо ушей. Было ясно, что эти два человека прекрасно понимают друг друга, и если спорят, то только по отдельным деталям. Нередко разговор касался сугубо личных дел.

Прокручивая эти магнитофонные записи по нескольку раз подряд, Де Дженнаро ломал голову над тем, какое значение могли иметь для бедняги Паскуалетти, а также и для его убийцы, например, сведения о том, что синьора «Б» давно болеет и ей, возможно, потребуется сделать операцию на открытом сердце с подключением аппарата для искусственного кровообращения и наложением шунта американского производства — и так целые две катушки на обеих сторонах!

Прежде чем поставить третью, Де Дженнаро пошел на кухню. Включив свет, он краем глаза заметил таракана, шмыгнувшего под буфет. Значит, они опять появились, воспользовавшись отсутствием Сильваны. Она умела бороться с этой нечистью. Не жалея времени и сил, затыкала все щели и выискивала в магазинах все новые, более сильные яды. При ней в квартире не было не то что тараканов — ни мух, ни комаров, ни муравьев. Никто не мог ей противостоять.

— Добрый вечер, капитан! — приветствовал его из темноты промышленный эксперт Никола Джунти, как только Де Дженнаро вышел на балкон.

— А, добрый вечер.

Вот еще один таракан. Как только стемнеет, он незаметно выползает из щели. И так с мая и до конца октября. Однако этот хоть всегда любезно здоровается, а изредка даже угощает отличным вином. При мысли о вине Де Дженнаро почувствовал, что не прочь пропустить глоточек. Но ради стакана холодного «марино» вряд ли стоило поддерживать разговор с соседом, тем более на расстоянии двух метров.

— Чувствуете, какой теплый вечер, капитан? Даже жарко. Если так пойдет, что же будет в июле?

Шумы раскинувшегося внизу квартала Африкано доносились и до их этажа, сливаясь в неясный гул. На их фоне выделялся негромкий хор соседских телевизоров, настроенных на одну программу.

— А вы не смотрите телевизор? — спросил капитан, по-прежнему погруженный в свои мысли. Он никак не мог понять, почему такой прекрасный вечер нагоняет на него тоску.

— Да он у меня сломался, а мастер за один осмотр столько сдерет…

Жаль, что нельзя сесть и работать на балконе. Правда, можно не сомневаться, что, включив здесь магнитофон, он сразу собрал бы внизу целую толпу невидимых, но внимательных слушателей. Капитан вернулся в комнату и улегся на кровать, зажег лампу на тумбочке. Красный глазок магнитофона был похож на тлеющий кончик сигары. Де Дженнаро захотелось пойти в кино, развалиться в удобном кресле и на два часа отвлечься, посмотреть что-нибудь новенькое, даже если в «Рексе» показывают мультики. Но не идти же туда одному.

«Сегодня я беседовал с сенатором Джуссани», — произнес «В», на сей раз начав разговор первым. Эта пленка была помечена маленькой цифрой «3», возможно проставленной самим Паскуалетти. Голос «В» уже мелькнул на второй пленке в диалоге с «Б», но с «А» пока еще он не разговаривал. Это был голос куда более молодой — мужчины лет под пятьдесят, а может, и меньше, в его интонации почти неуловимо проскальзывало что-то сардинское. В тоне слегка ощущалась почтительность, и, хотя «Б» в отличие от «А» не казался таким высокомерным и не говорил начальственно, различие в служебном положении собеседников проступало совершенно отчетливо.

— Джуссани… — повторил вслух капитан, выключая магнитофон. Он напряг память, пытаясь вспомнить. Джуссани — бывший министр, представитель старого правого крыла христианско-демократической партии, покончивший год назад самоубийством. Будь этот человек жив, потянулась бы какая-нибудь ниточка, хотя использовать ее было бы и нелегко. Но то, что он умер, уже дает возможность установить очень важное обстоятельство: запись сделана самое меньшее год назад, а может, еще раньше.

Чем дольше Де Дженнаро слушал, тем больше убеждался в том, что эта пленка содержала более ясные и конкретные намеки, чем две другие. И куда более тревожные. Уже в самом начале одна фраза словно вспыхнула в темноте огромными, яркими, как на неоновой рекламе, буквами: «Совещание, состоявшееся вчера вечером, было самым антикоммунистическим из всех, на которых мне когда-либо довелось присутствовать, и носило вполне конкретный характер. Наконец-то у нас во главе генерального штаба стоит не какой-то пустозвон, способный лишь демонстрировать свои медали». Фраза, сама по себе на первый взгляд напыщенная и пустая, в контексте всего долгого разговора со множеством намеков, аллюзий, ссылок на другие беседы, других лиц, конкретные ситуации должна была звучать вполне логично для собеседника. Несколько минут ничего не значащей болтовни, потом вдруг была произнесена еще одна фраза, заставившая капитана подскочить на кровати. Ощупью в темноте он пытался найти клавишу перемотки, чтобы еще раз ее услышать. «Б» доказывал кому-то, что было бы глупо и опасно не показать «документы СИДа командующему корпусом»[36].

У Де Дженнаро от изумления перехватило дух, но он тотчас успокоился и посмеялся над собой. Вот что значит условные рефлексы: дисциплина, чувство долга, привычка повиноваться! Взять кассеты, собрать в кучу свои заметки и отнести полковнику Винье — пусть поступает со всем этим по своему усмотрению (и на свою ответственность). Избавиться, главное, как можно скорее избавиться от этого материала: ведь одно то, что он у него находится, означает сокрытие улик, пусть даже и в целях содействия органам правосудия.

Потом у капитана мелькнула одна сразу ободрившая его мысль. Надо пойти к Балестрини, доложить обо всем, может, даже показать пленки. Но вовсе не для того, чтобы освободиться от ответственности: такое возможно только после разговора с полковником Виньей — его непосредственным начальником, и ни с кем другим. А для того, чтобы выяснить мнение Балестрини, и главное — заручиться его поддержкой: следствие требовалось вести на уровне, несомненно, слишком высоком для простого капитана карабинеров. Но Балестрини все же судейский, то есть один из тех, как говорила Сильвана, кто зарабатывает себе на хлеб, сажая людей в тюрьму. В последнее время в полиции и среди карабинеров часто шутили: мы арестовываем преступников, а они (то есть судейские) выпускают их на свободу. Однако мысль в обоих случаях была одна: судейские — народ странный, свою профессию они превратили в обычную государственную службу, стали чем-то вроде банковских или почтовых чиновников. Либо же это фанатики, формалисты до мозга костей, поэтому ни о каком практическом сотрудничестве между ними и следственным отделом нечего и думать.

Балестрини, конечно, не такой. Однако, хоть он и умен и с ним возможны не только служебные, но и какие-то личные отношения, все же вряд ли стоит ожидать, что он в полуофициальном порядке согласится на эти расследования, не придавая их огласке и не пуская в ход всех средств, предоставленных ему законом. А если Балестрини и даст согласие, то как же ему, Де Дженнаро, объяснить старику Винье свое молчание? А главное — почему он поделился не с ним, а с Балестрини?

Нет, нет, нельзя впутывать сюда Балестрини, решил капитан. В то время как подходила к концу вторая сторона третьей кассеты, обрушивая на Де Дженнаро поток непонятных фраз и не находящих объяснения намеков, зазвонил телефон. Капитан почему-то был уверен, что звонит именно Балестрини.

— Алло.

Минуту он выждал, слушая в трубке на другом конце провода чье-то прерывистое дыхание и обычное потрескивание. Его удивило, что сразу не раздались привычные ругательства и оскорбления. Он прислушался и повторил:

— Алло.

— Алло… Послушайте, мне нужен господин капитан Де Дженнаро, — произнес женский голос с сильным иностранным акцентом. После хриплых наглых голосов звонивших ему мерзавцев этот голосок показался особенно нежным и приятным.

— Это я.

— Ах, это вы? Добрый вечер.

Ее фамилия ничего ему не говорила. Потом вдруг вспомнилась десятиминутная передышка во время первого посещения виллы Мартеллини и предварительных допросов в связи с похищением старика. Какая-то светловолосая девушка лет двадцати, с испуганным видом оглядываясь по сторонам, подошла к нему, ободренная его улыбкой. Она прекрасно говорила и понимала по-итальянски, но произношение у нее было такое, как в итальянских кинокомедиях у туристок, приехавших из-за Ла-Манша. «Почему мне задают столько всяких вопросов?» — взволнованно повторяла девушка. Она была потрясена похищением деда детей, к которым ее взяли в гувернантки, к тому же она, казалось, боялась того, что «власти» могут заподозрить ее в сообщничестве с бандитами. До сих пор в Риме она видела только слащавую любезность со стороны прохожих и случайных знакомых; дружескую сердечность соотечественников при встрече с ними в баре «Паскулино» или на площади Испании; безбедное существование сначала благодаря щедрой стипендии, а затем — службе на вилле Мартеллини; приятное и возбуждающее ощущение, которое испытывает человек, оседлавший тигра, от прикосновения к его пушистой шкуре. От пронизывающих взглядов и грубых расспросов тех, кто недавно допрашивал ее (то ли в полицейском управлении, то ли дома — было неясно), она совсем растерялась. Что за дикие вопросы! С кем она была знакома раньше? С кем знакома сейчас? Не интересовался ли у нее кто-нибудь привычками старого Мартеллини? Знает ли она некоего Сальваторе Матараццо?.. Хуже всего было то, что ее ответы от страха становились все сбивчивее, а голос дрожал все сильнее — и слушали их с явным недоверием.

— Я… господин капитан… я ни в чем не виновата, — повторяла она, наверно, уже в четвертый раз, и Де Дженнаро не мог сдержать улыбку. Ну как ей все это объяснишь?

— Да успокойтесь же, — подбодрил он ее, — не стоит плакать из-за таких пустяков. Никто и не думает, будто вы могли участвовать в похищении синьора Мартеллини.

— Ах, значит, вы мне обещаете помочь? — пробормотала девушка уже более спокойно.

— Я ничего не обещаю. Я только говорю, что против вас нет никаких улик. Кроме того, по-моему, и у вас в стране тем, кто не чувствует за собой вины, нечего бояться.

Он подождал, пока до нее дошли его слова, и услышал в ответ «господин капитан», дважды повторенное с облегчением. На самом же деле достаточно было кому-нибудь из родных Мартеллини высказать хоть малейшее подозрение по поводу этой испуганной упитанной курочки, и ей пришлось бы пролить немало слез, прежде чем она сумела бы полностью оправдаться. Возможно, к тому времени уже успели бы освободить старика, разумеется, если родственники смогли бы собрать пять миллиардов выкупа. Между тем звонок англичанки отвлек Де Дженнаро от неприятных мыслей. Почувствовав, что ее наконец-то поняли, девушка пустилась в пространные объяснения, явно не имеющие никакого отношения к цели ее звонка.

— Как вы узнали мой телефон? — перебил ее Де Дженнаро.

— Я запомнила вашу фамилию. На вилле часто ее называли.

— Хорошо, а номер телефона?

— Я нашла его в телефонной книге, — с легким удивлением ответила девушка.

— В какой телефонной книге? Вот уже три года, как его там нет.

— Возможно, и так, но у меня дома старый справочник.

— Разве вы живете не на вилле?

— Нет. Я прихожу к Мартеллини утром и ухожу от них вечером. Там негде ночевать…

Капитан о чем-то раздумывал и не перебивал англичанку. Продолжать работать ему не хотелось: третья кассета с ее головоломками прекрасно могла подождать до полуночи или даже до завтра.

— А что вы делаете сегодня вечером, мисс?

20

На какое-то мгновение Ренате показалось, будто он хочет ей что-то сказать. Уже попрощавшись, Андреа в нерешительности остановился на пороге спальни. Застегивая молнию на юбке, она в ожидании вобрала голову в плечи. Против обыкновения сегодня он не опаздывал, и, значит, время было. Однако дверь спальни закрылась, почти тотчас хлопнула входная дверь, а затем с лестницы послышалось натужное кряхтение поднимавшегося лифта. Ежедневный ритуал ухода на службу был окончен. Она по-прежнему стояла, прислонившись к комоду, и с облегчением смотрела на закрывшуюся дверь.

Когда зазвонил телефон, Рената наливала себе кофе. Оставив чашку около мойки, она кинулась в коридор. Прежде чем взять трубку, Рената по привычке дважды сделала глубокий вдох, как раньше крестилась перед экзаменом, хотя теперь уже знала наверняка, что это ничуть не помогает. («У господа бога своих хлопот хватает, твое дело учиться», — каждый раз повторял падре Бландино, когда она ему об этом рассказывала.)

— Слушаю.

— Привет!

— Ты где?

— Все еще в Латине. Сейчас выезжаю. Послушай…

— Что? — прошептала она еле слышно. Она презирала себя в эти ужасные мгновения: дыхание перехватывало, и казалось, она вот-вот задохнется. Рената ненавидела эти минуты, когда теряла над собой контроль, — жестокие, душераздирающие, мучительные. Но и любила их.

— Мы увидимся? Всего лишь на полчасика. Перекусим немножко, и я сразу уеду. В шесть мне надо быть в Неаполе.

— Нет, — ответила она решительно и вновь открыла глаза. Она чувствовала, что немного приходит в себя. И начала слушать, что ей говорит Джино. Поезд. Неаполь, деловая встреча, нужные люди, Бари, Таранто и Фоджа… Восемь дней?.. Может, даже десять. Ужасное одиночество, звони по междугородной, посылать открытки даже не думай, письма тоже ни в коем случае…

— Так как же сегодня?

— Нет, — повторила она. И не из опасения, что кто-нибудь их увидит.

— Я помню, что обещал больше не просить тебя об этом… но я не знал… Ведь я не знал, что мне придется уехать… А, Рената?

— Ну что?

— Рената, но почему же? Всего полчасика в кафе… Ты уже пила кофе?

— Как раз наливала себе чашку, — ответила она, тихонько засмеявшись. И услышала, что он тоже смеется. В конце концов, наверно, это действительно было смешно. У нее стынет кофе, а они сговариваются идти его пить куда-то в другое место. Она подумала о Джованнелле и ее возможных расспросах, которых так боялась. Рената страшилась их еще с понедельника, хотя к тому не было причин. «Девочку что-то гнетет. Она страдает», — как-то заметил Андреа, который почти каждый вечер подолгу помогал Джованнелле делать уроки, а потом засыпал в кресле с блоком дистанционного управления в руке перед недавно купленным цветным телевизором.

Подумав о Джованнелле, Рената нашла выход. Довольно трусливое решение и весьма удобный компромисс. Все еще раздумывая, она облизнула губы и посмотрела на часы. Прислуга должна была прийти с минуты на минуту, и это ее подстегнуло. Она вновь прикрыла глаза.

— Ну, хорошо, раз уж ты хочешь со мной попрощаться… Слушай, в четверть первого я пойду за девочкой в школу… — И тут она растерянно умолкла. До сих пор Джованнелла в их разговорах была запретной темой, а сейчас Рената вдруг ее коснулась.

— За Джованнеллой? — спросил он, и это прозвучало не просто вопросом.

— Да.

— Ты ведь сможешь выйти из дома минут на десять раньше?

— Да-а. Но ты должен…

— Хорошо, хорошо, все будет так, как ты хочешь.

Она заставила его себя выслушать. Ему надо исчезнуть прежде, чем прозвонит звонок с уроков. Девочка не должна его видеть. Таково условие. Ей показалось, что он колеблется, и неожиданно ее охватил безотчетный страх — вдруг он не захочет уйти, это будет просто трагедией. И зачем только она уступила, она ни в коем случае не должна была этого делать.

— Ну хорошо, — ответил он.

Кофе у нее окончательно остыл, но она, помешав его ложечкой, все-таки выпила. Почти совсем горький, какой нравился председательше. Мысленно она всегда называла мать Андреа только так. Всякий раз, когда, отвечая по телефону, та произносила своим глубоким, звучным голосом: «Синьора Балестрини слушает. С кем я говорю?» — казалось, она предлагает непочтительной публике встать.

«Видишь ли, я просто не знаю, кто из них двоих председатель суда», — шепнул на ухо невесте Андреа в день свадьбы, желая немного ее приободрить. И она действительно улыбнулась, но так, чтобы никто не заметил. А улыбаться были все причины — денек выдался на славу, и гости казались такими веселыми. И еще — смех вызывал вид самой председательши: она красовалась в величественной белоснежной шляпе с такими огромными полями, что они укрывали от жаркого июльского солнца даже ее широченные плечи.

Однако, когда она видела перед собой лицо свекрови — неизменно такое серьезное, чуть грустное, но без следа злобы или раздражения, — Рената не могла заставить себя улыбнуться. Председатель (он умер месяца через два после свадьбы сына) был мягче и добрее. Он по-отечески подмигивал Ренате, беседовал с ней, беспокоился, почему она такая бледная. Он был довольно высокий, но казался меньше ростом из-за небольшого, аккуратного брюшка. У него были квадратные усики, свою соломенную шляпу он носил с удивительным шиком. В тот день он был без шляпы, и солнечные лучи играли на его уже внушительной лысине. То и дело он обеими ладонями проводил по голове, словно приглаживая несуществующие волосы. Вероятно, этот жест сохранился с тех пор, когда у него еще была пышная и, наверно, кудрявая шевелюра.

Именно он, старик Балестрини, был вдохновителем свадебного обеда, заказанного на террасе уютного ресторанчика в Кастелли под увитым зеленью навесом, наконец-то защитившим его лысину от солнечных лучей. И за столом, скрывая свое волнение, он делал все, чтобы самые почетные гости не скучали, и поддерживал общий разговор. Он без конца подбадривал взглядом то сына, то жену, то родителей новобрачной, ни на секунду не забывая о ней самой. А когда кто-то произнес совсем неуместный тост («Желаем счастья и детей!»), заставивший Ренату опустить глаза на еще не тронутые макароны, он даже ей подмигнул.

— Добрый день, синьора, — поздоровалась вошедшая прислуга, громко захлопнув тяжелую входную дверь. Рената положила пустую чашку в мойку и еле слышно ответила ей. Женщина, как всегда, сразу затараторила, перечисляя покупки: хлеб, молоко, яйца…

— Что еще вы велели купить?

— Спички для кухни.

— Ну вот, а я и забыла, — пробормотала прислуга, снимая легкий жакетик и вовсе не проявляя желания снова бежать на улицу.

— Начните уборку, Анна, с комнаты девочки, — распорядилась Рената, выходя в коридор. Взяла с полки транзисторный приемник, на ходу включила его и вошла в спальню.

На комоде стояли цветные фотографии — память о том дне: она вся в белом, он в темно-синем костюме; фотографии напомнили ей о свадебном обеде и ее отце, который попросил вторую порцию «каннеллони». Эти толстые макароны он всегда любил, а в тот день у него был такой довольный вид, что ему, наверно, понравилось бы все что угодно — хоть прессованное сено. Он все время поглядывал по сторонам с выражением приятного изумления на лице. Посадили его между председательшей и ее очень пожилой приятельницей, и отец то и дело за спиной председательши обменивался двумя-тремя фразами с отцом Андреа, который, казалось, уделял ему больше внимания, чем другим гостям. Рената невольно сравнивала их между собой и весь этот трудный для нее день не могла отделаться от какого-то чувства унижения. Особенно тяжело было видеть улыбку отца — недоверчивую и хитрую.

Она еле удержалась от слез, когда он, обняв ее, воскликнул: «Желаю тебе счастья, дочь моя!» Значит, уже не шлюха, не дрянь, не грязная тварь, не гнусная обманщица. Сейчас просто трудно было поверить, что он мог так ее называть. Только когда взгляд его останавливался на зяте — тогда более худощавом и жизнерадостном, — можно было заметить, что в нем борются противоречивые чувства. Благодарность вместе с удивлением, недоверие, чувство облегчения и, должно быть, плохо скрытая язвительная насмешка. Несомненно, он не понимал, как могло взбрести в голову этому блестящему юноше, уже занимавшему хорошее положение, ни с того ни с сего вдруг сделать такой выбор и спасти честь его единственной дочери, которая уже была в положении! Отец никогда не мог этого понять, а особенно в день свадьбы. Так же, наверно, как и жавшаяся к нему маленькая женщина, которая настолько оробела, что совсем забыла про знаменитые «каннеллони». Она не отрывала глаз от молодоженов, и при каждом тосте глаза ее увлажнялись слезами.

— Я кончила, — объявила Анна, появляясь в дверях и обводя комнату любопытным взглядом.

— Вы кончили убирать у Джованнеллы?

— Ну да, я вам про то и говорю.

— Примитесь за уборку в других комнатах… сколько успеете. Который сейчас час?

— Наверно, часов десять, но, может, мои часы немного спешат.

Рената начала спокойно причесываться, стараясь прикрыть волосами шрамик на лбу. От кофе остался приятный вкус во рту, хотя она пила без сахара, — значит, председательша права: «Горький кофе — как удар хлыста, сладкий — как нежная ласка. А утром нужен удар хлыста».

На свадебной церемонии и на праздничном обеде, продолжавшемся почти до вечера, главенствовала она — молчаливая, преисполненная уважения к собственной персоне, в своей огромной шляпе, которая словно давала ей право требовать еще большего почтения. Потом она уехала поездом с вокзала Термини. Они провожали родителей Андреа, потому что сами уезжали только около полуночи. Председатель стоял у окна вагона до тех пор, пока они могли его видеть.

— Я ухожу, — сказала Рената, заглядывая на кухню.

— До свидания. Не забудьте купить спички.

Рената улыбнулась. Очень мило: прислуга охотно и дружески предлагает ей разделить бремя хозяйства. С тех пор как она замужем, никогда еще у них не было такой глупой и такой дорогой прислуги. Ничего не поделаешь — расходы по дому становятся все разорительней, но такую дуру больше держать нельзя. Надо искать новую служанку, тем более что в начале лета это не так уж трудно. Приближается пора отпусков, многие увольняют своих домработниц, и далеко не все из них уезжают в отпуск.

— Вашему мужу срочное письмо, синьора, — сказал швейцар, как только она вышла из лифта.

— Спасибо.

— Вы возьмете?

— Нет, опустите, пожалуйста, в ящик. Я захвачу его на обратном пути.

— Хорошо.

Выйдя из подъезда, она не удержалась и обернулась. Дом их — красный кирпич и желтая охра — выглядел совсем неплохо. Два дня назад кто-то ночью несмываемой краской из баллончика крупно вывел на стене: «БАЛЕСТРИНИ — РОГОНОСЕЦ И ФАШИСТ». На рассвете швейцар решил, что их следует разбудить. Потом вооружился скребком и усердно принялся за работу. К восьми утра надпись почти совсем исчезла, остались только следы на стене. «Денька через два-три, — заверил огорченный швейцар, словно это он нацарапал неприятные слова, — я подберу нужный цвет, чуть подкрашу стену, и ничего не будет заметно».

К счастью, фасад дома был покрашен недавно, и свежая «заплата» не испортила бы его внешнего вида, если вообще что-нибудь могло еще повредить этому дому ядовитого желто-красного цвета.

Хождение по магазинам заняло не слишком много времени. По понедельникам она набивала доверху машину всем необходимым на неделю, а потом лишь подкупала недостающее. Но сейчас она нарочно задерживалась у прилавков, все больше нервничала и раскаивалась, каждые пять минут посматривая на часы.

Андреа был в суде, но ей вдруг представилось, как в то время, когда она сидит в баре с другим, он вдруг появится перед ними, со своим, как всегда, серьезным и суровым видом, который сразу же смягчался, стоило ему только взглянуть на нее. Потом она представила себе синьору Балестрини. Это было уже куда менее вероятно: оставшись вдовой, председательша поселилась в Специи, где много лет назад купила домик, и почти никогда не выезжала оттуда, страдая от диабета и артрита.

— Положите еще головку чеснока, — сказала Рената продавцу, лишь бы отделаться от своих мыслей. Андреа не выносил чеснока.

— Вот последняя.

— Хорошо. Сколько с меня всего?

Заплатив, она пошла к машине. Было уже четверть двенадцатого, но по мере того, как приближалось время встречи, страх сменялся парализующим чувством тоски и тревоги. Это было куда мучительнее, чем ожидание звонка по утрам и телефонные разговоры.

Она купила женский журнал и поставила машину под деревом на бульваре Мадзини. Вивиана ничего не знала об этом свидании. И не только потому, что оно было непредвиденным: она просто не могла бы этого ожидать. Ведь еще не так давно Рената целый вечер, упрямо качая головой, опровергала все доводы Вивианы и клялась ей, что никогда, ни в коем случае она не допустит того, чтобы эти сумасшедшие телефонные разговоры перешли во что-то более серьезное. «Тем хуже для тебя», — вдруг взорвалась так редко выходившая из себя Вивиана.

Наконец, как раз накануне вечером, Ренате удалось поймать Вивиану, которая после того разговора несколько недель под разными предлогами все уклонялась от встречи — ей даже начало казаться, что та просто не хочет ее видеть. Но почти сразу же Рената сама пожалела об этом. А чего, собственно говоря, она могла ожидать? Она любила Вивиану, уважала, но эти разговоры продолжали слишком глубоко волновать ее и даже вызывали чувство досады, которое становилось все труднее скрывать. Она понимала, что Вивиана считает ее поведение совершенным безумием, относится к ней как к вздорной девчонке, а в том, что касается морали, бравирует своим цинизмом, впрочем, возможно, не только показным. Но все равно, она ожидала от подруги большего сочувствия. «Не будем, моя дорогая, играть в прятки, — вдруг решительно прервала ее Вивиана. — Если ты не послала его к черту с первых же слов, значит, у тебя есть на то какая-то причина… Нет, постой, не кудахтай раньше времени. Видишь ли, беда вот в чем: ты придумываешь слишком много объяснений, пытаешься оправдать каждый свой шаг. Тебе не хочется прогнать его, как он того заслуживает, и ты не уверена, любишь ли его еще? Так проверь это. И, знаешь ли, ничего особенного не случится».

Без двадцати двенадцать. Попытаться проверить? А что потом? Вивиана, казалось, не придает этому никакого значения.

«Все устроится само собой. Ударь ногой по мячу и ни о чем не думай: мяч сам или укатится куда-нибудь далеко, или вернется назад — все зависит от того, катиться ему в гору или под горку».

Подобными примерами под стать футболисту или землемеру Вивиана пользовалась довольно часто, и они просто поражали в устах столь женственного существа. Они обменялись улыбкой, и Вивиана на прощание похлопала ее по щеке, проговорив:

— Ты, наверно, ожидаешь, что я воскликну — бедный Андреа! Правда, ты ведь ждешь этих слов? А я вместо этого скажу — бедная Рената!

Ей не терпелось поскорее его увидеть, но нетерпение вдруг куда-то исчезло. Последние несколько шагов она преодолела, не чувствуя под собой ног, словно ее вез эскалатор. Она заметила его раньше, чем он ее, и смогла какое-то мгновение тайком понаблюдать за ним. Потом окликнула:

— Джино!

Он потолстел. Правда, не очень, но все же полнота, усы и галстук придали ему наконец солидный вид. Быть может, даже чересчур. И что это у него за хмурое выражение лица — ведь он был всегда такой веселый.

— Привет, Джино.

— Привет.

В том, как он с ней поздоровался, она почувствовала неожиданную искренность и теплоту. Потом увидела цветы.

— Извини, я тут принес тебе цветочки, — услышала Рената; он пробормотал это, протягивая ей цветы, осторожно, словно пробирку с бациллами. — Я не знал, что… не знал… — Он замолчал и улыбнулся. Хмурое выражение сошло с его лица, и он стал снова таким, как прежде. Непривычными были только усы, однако они, изгибаясь, тоже участвовали в улыбке, которая расплывалась все шире. — Что это с тобой, Рената? Ты плачешь?

21

Кто бы мог подумать, размышлял Джиджи Якопетти без тени улыбки. Ведь когда он расскажет, что на сей раз прокурор в самом деле заболел, ему все равно никто не поверит. Совсем как в известной басне. Когда в первый раз шеф завопил: «Ах, моя печень! Моя печень!» — и схватился за живот, все, исполненные жалости и почтения, бросились к его ложу. Всерьез восприняли разговоры старика о том, что ему пора на покой, и даже начали гадать, кто же займет его кресло. Но за печенью последовали сердце, почки, кровообращение, а затем одна за другой и другие болезни. Теперь уже мало кто мчался проведать прокурора. Никто ему больше не верил.

Хотя прокурор вряд ли когда-нибудь читал Мольера, ему, несмотря на отменное здоровье, прекрасно удавалось прикидываться больным. В сущности, время от времени главный прокурор Рима полностью выбывал из строя, словно и вообще не было такой должности. И хотя это не слишком сказывалось на работе благодаря общепризнанной отлаженности служебного механизма, все же не проходило бесследно и доставляло немало хлопот — и не только в форме участливых звонков и визитов вежливости.

Однако по пути в прокуратуру Якопетти перестал думать о комичности ситуации. Конечно, под глазами у старика синяки, может, он потерял несколько килограммов. Может, у него действительно повысилась температура, и он даже, наверно, непритворно покашливает. Но кому не случается заболеть, и Якопетти готов торжественно поклясться: прокурор и впрямь болен; в прокуратуре тоже должны поверить в болезнь старика и отказаться от мысли, будто это лишь очередные фокусы их чемпиона крепкого здоровья. Нет, Якопетти волновало другое: создавалось впечатление, что Балестрини впервые вынуждают отречься от взятой на себя роли мусорного ящика, куда в прокуратуре сваливали все самые трудные и неприятные дела.

Последнее такое дело как раз досталось Витторио Де Леонибусу, но он из любви к спокойной жизни и слышать не желал о Буонафортуне и его оставшихся на свободе сообщниках. Никто не считал Де Леонибуса трусом. Никто его не заставлял рисковать жизнью, надо было только взяться за расследование, требующее полной самоотдачи. Следователя прокуратуры ждали атаки журналистов, постоянное нервное напряжение. Наверняка по ночам его будут поднимать телефонные звонки, из трубки посыплется ругань, а на входной двери появятся оскорбительные надписи, вроде той, которая регулярно красуется на доме Балестрини. Значит, в стадо доброго пастыря Балестрини затесался даже террорист из «красных бригад» — то ли настоящий, то ли мнимый.

— Ставьте здесь, — сказал сторож на автомобильной стоянке, указывая на немыслимо узкую щель. После полудюжины попыток Якопетти втиснуть машину, успеху которых мешал к тому же высокий тротуар, сторож в конце концов потерял терпение.

— Дайте-ка мне ключи, адвокат. Я сам поставлю.

Якопетти на протяжении уже целых двух лет видел сторожа почти каждый божий день, и ему надоело всякий раз поправлять его. Адвокат так адвокат. Черт с ним.

— Спасибо.

— Привет, Джиджи! — поздоровался кто-то.

— Здравствуй.

День выдался очень жаркий, и это расстроило Якопетти.

В конце необычно холодной весны он решил: ладно, пойду-ка я в отпуск в августе. А теперь погода, казалось, уже установилась, с каждым днем солнце жарило все сильнее, а ведь было только начало июня.

Он влился в поток посетителей, спешивших по коридору, его толкали и пихали со всех сторон. Душа Джиджи — прирожденного первого ученика в классе — страдала неимоверно. Когда прокурор после пространного предисловия намекнул, что, возможно, отберет у Балестрини дело, которым тот сейчас занимается, и потом — разумеется, не сразу — передаст это дело ему, Якопетти, Джиджи сперва удивился, затем на смену удивлению пришло любопытство. В отличие от третьего члена их компании, Витторио Де Леонибуса, Джиджи частенько толковал с Андреа о работе и вне служебных стен, но Балестрини ни разу не обмолвился и словом о каком-то особенно деликатном и трудном расследовании.

— Я предупреждал этого упрямца, — хрипя и задыхаясь, каждые пять минут повторял прокурор. И наверняка он действительно предупреждал, накручивая по своему обыкновению одну на другую туманные фразы. Однако Андреа продолжал действовать себе во вред. Он спустил с цепи «этого своего дружка капитана Де Дженнаро», с усмешкой продолжал старик, вовсе не скрывая своего презрения к дружбе и сотрудничеству Андреа с капитаном. Балестрини, как всегда, задирал нос и отдавал приказы, а ищейка рычала и брала след, поднимая никому не нужный дьявольский шум.

— Доктор Санфилиппо? — остановила Джиджи какая-то растрепанная женщина, когда он выходил из лифта. Она обдала его запахом дешевых духов.

— Простите? — спросил несколько ошарашенный Якопетти.

Женщина с идиотской улыбкой тихо повторила фамилию.

— Никогда не слышал. Это кто — судья?

— Наверно.

— К сожалению, такого не знаю.

— Все равно благодарю вас.

Переждав, пока волны аромата рассеются, он сделал глубокий вдох и попытался восстановить ход прерванных мыслей. О ком он думал — об Андреа? Ну да, конечно, однако главное действующее лицо во всей этой истории — прокурор. Его умение разобраться в ситуации — явно недостаточно. Его стремление понравиться новому генеральному прокурору, с которым он только познакомился, — огромно. Его способность объективно оценивать работу, проделанную его помощниками, независимо от собственных политических и служебных пристрастий — начисто отсутствует.

Якопетти уселся за стол, не слушая секретаря, докладывавшего о том, кто звонил по телефону, кто приходил и что просили передать, и одновременно вывалившего перед ним гору уже зарегистрированных «входящих».

— Спасибо. Вы случайно не видели Балестрини?

— Н-нет. По-моему, сегодня у него судебное заседание.

Это даже лучше. Джиджи находился в крайней нерешительности: он раздумывал, то ли поговорить с Андреа начистоту, то ли сделать вид, будто ничего не знает. Во всяком случае, он выигрывал день. Но если все-таки он решит поговорить с Балестрини — что он ему скажет? Что старик бормотал о чем-то с бесконечными «возможно», «кто знает», «в случае, если», «вероятно»?..

— Привет!

Он удивленно поднял голову. С порога ему улыбалась Рената Балестрини, с ней была Джованнелла. Якопетти быстро поднялся, поймав на лету лист бумаги, который, вставая, он смахнул со стола.

— О, какие неожиданные гости! Привет, малышка! Ты сегодня ходишь по делам вместе с мамой?

— Привет.

— Ты ищешь Андреа?

— Да. Но он, наверно, еще на судебном заседании.

— Я знаю. Если хочешь его подождать, располагайся. Я только просмотрю несколько бумажек и освобожусь.

— Если мы тебе не помешаем…

Церемонность Ренаты заставляла и его держаться скованно, к тому же связывало присутствие девочки: хотя Джованнелла давно его знала, она никак не могла преодолеть смущения и вести себя с ним так же запросто, как с Витторио Де Леонибусом.

— Так, значит, Джованнелла, ты сейчас прямо из школы? — спросил Джиджи, сразу пытаясь найти нужный тон.

В ответ девочка лишь спокойно кивнула головкой. Внешне она не очень походила на Андреа, но по характеру они были очень похожи. Джованнелла была такой же флегматичной, как он.

Джиджи стал проглядывать лежащие перед ним бумаги, ощущая на себе взгляд Ренаты. Ненароком подняв на нее глаза, он почувствовал, что с ней творится что-то неладное.

— Как жизнь?

— Так себе.

— Мне показалось, не знаю… что ты какая-то бледная…

— Плохо спала.

Прежде чем вернуться к своим бумагам, он еще раз внимательно посмотрел на Ренату. Дамочка довольно неприметная, не то что его Вивиана. «Однако корма у нее что надо», — не раз отмечал Витторио Де Леонибус. Но и в ее фигуре Джиджи не видел ничего особенного: что, черт возьми, нашел в ней Андреа? Она внушала симпатию и скорее жалость, чем любовь, как некрасивый щенок, если только он, конечно, не делает в комнате на ковер. Но для Андреа, которому подошла бы — скромность в сторону! — такая женщина, как его Вивиана, жениться на этой закомплексованной маленькой провинциалочке поистине значило похоронить все свои честолюбивые помыслы, если, конечно, они у него когда-нибудь и были.

— Ну вот и все, — объявил Якопетти, откладывая шариковую ручку. — Теперь скажи, что ты собираешься делать.

— Не знаю… а который час?

— Двадцать минут второго.

— Так поздно! Ты проголодалась? — обратилась Рената к девочке.

Джованнелла рассеянно кивнула.

— Ты на машине? — спросил Якопетти, неожиданно вспомнив о своем автомобиле, оставленном у сторожа, у которого, быть может, даже нет водительских прав.

— Да. Тебя подвезти?

— Нет, у меня есть машина. По крайней мере надеюсь, что есть.

Он проводил ее на улицу. Болтая, они оглядывались по сторонам, надеясь перехватить Андреа, если заседание уже закончилось и он надумает ненадолго забежать к себе. Потом вместе дошли до улицы Голанетто, начинавшей уже пустеть.

— Зайдем выпить аперитив? — предложил Якопетти, но без особого воодушевления, что было, наверно, слишком заметно.

— Нет, Джиджи, спасибо. Я поеду прямо домой.

Он смотрел вслед Ренате, пока ее не заслонили автомобили, в голову ему все лезли дурацкие шуточки Де Леонибуса насчет ее фигуры.

Потом Якопетти неожиданно принял решение. А почему бы, в конце концов, и не согласиться? «Ну, мы с вами еще об этом поговорим», — проворчал прокурор, протягивая ему свою дрожащую руку и не скрывая разочарования. На что же это похоже? Теперь стали капризничать даже первые ученики? Он не то чтобы решительно отказался, но и не дал положительного ответа…

— Спасибо, адвокат, — поблагодарил сторож, даже не взглянув, сколько Джиджи дал ему на чай. Никаких сложных маневров уже не требовалось: машина была повернута к проезжей части, и по обе ее стороны оставалось еще достаточно места.

22

Как только старуха вышла, Де Дженнаро с облегчением вздохнул и улыбнулся. Не слишком-то много он успел за эти полчаса — его чересчур отвлекали забавные монологи этой женщины, она зачем-то листала старые подшивки газеты «Темпо» и бормотала себе под нос яростные проклятия, адресованные, наверно, кому-то, кто к прессе никакого отношения не имел. А главное, закуток, отведенный для подшивок, был такой тесный, что и вдвоем там можно было задохнуться.

Только он хотел хорошенько потянуться, прежде чем взяться за свои записи, которых у него уже набрался целый блокнот, как вошел какой-то тип с густыми бровями и, не удостоив его взглядом, решительно набросился на последние номера «Темпо». Капитан как завороженный несколько секунд не сводил с него глаз. Вот еще один чудак — везет ему на них сегодня, интересно бы понаблюдать за такими посетителями в ожидании вновь пришедших. Но блокнот, лежащий перед ним на старом, исчерканном столе, исписанный его размашистым, немного детским почерком, не позволял ни на минуту отвлечься.

Он заставил себя вернуться к одной записи: «… я повезу его превосходительство на свадьбу молодого Федерико. Он шафер…» — прозвучал словно как-то случайно на последней катушке новый голос, обращаясь к «Б». А «Б» в ответ пробормотал что-то банальное насчет Свадьбы — раздраженно, как человек, которому не отвертеться от приглашения. Значит, свадьба какая-то важная. Однако, поскольку катушки с магнитофонными лентами не датированы, установить, когда именно было дело, нелегко. Несколько вечеров подряд капитан ломал себе голову над каждой фразой, стараясь уловить малейший намек. Единственный, пожалуй, заслуживающий внимания исходил от «Б»: в разговоре все с тем же незнакомцем он сказал, что какое-то время (по-видимому, несколько дней) все должно оставаться без изменений. Во всяком случае, необходимо «… ждать, по крайней мере до вторника, пока не станет что-нибудь известно».

Нервным движением карандаша капитан, кусая губы, подчеркнул слово «вторник». Он думал об этом сегодня утром, когда брился. Временной период, тот промежуток, о котором говорилось, мог относиться к любому сезону. Люди, чьи голоса были записаны, наверно, не были служащими, их жизнь не подчинялась обычному рабочему графику с еженедельным выходным. Но в таком городе, как Рим, даже президент Республики должен считаться со свободными днями чиновников. Поэтому-то Де Дженнаро, когда у него мелькнула эта мысль, хотя он и старался не придавать ей большого значения, сразу бросился в редакцию «Темпо». Почему им надо ждать до вторника? Может, потому, что понедельник — пасхальный день? Капитан стал листать газеты в обратном порядке — с субботы, внимательно просматривая городскую хронику, но, несмотря на множество брачных объявлений — в одном из них сообщалось о свадьбе, на которой мог присутствовать весь высший свет, — ему нигде среди имен женихов не встретилось имя Федерико; во всяком случае, сообщение о таком событии, с участием стольких важных лиц, несомненно, попало бы в хронику, и ему уделили бы немало места.

Однако ничего похожего не было, и, просмотрев «Темпо» до середины марта, он, раздосадованный, решил прекратить поиски. В этот момент сосед с густыми бровями закрыл газету, которую изучал, взял шляпу и, еле заметно поклонившись, направился к выходу.

Значит, имелся в виду не пасхальный понедельник, а как показывал его карманный календарик, в нынешнем году не было других праздников, которые захватывали бы этот день недели. Оставалось лишь перелистать всю подшивку за прошлый год — с января по декабрь — и надеяться, что магнитофонная запись была сделана год назад. Капитан немножко подумал, и такое предположение даже приободрило его: ведь пасхальный понедельник — всегда праздничный день, а никто на магнитофонной ленте ясно не сказал, что речь идет именно об этом годе.

Поиски казались бесконечными. От пыли, поднимавшейся с поспешно переворачиваемых страниц, щекотало в носу, но чихнуть никак не удавалось. Наконец капитан увидел, что пасха в прошлом году приходилась на двенадцатое апреля. Он начал просматривать газеты за апрель, быстро пробегая глазами заголовки и мелкие строчки хроники. Нужное ему сообщение оказалось таким большим и заметным, что он чуть было его не пропустил. Его внимание привлекла фотография. Подпись под ней гласила, что в церкви святой Сабины сочетались браком сын министра Вильяни — Федерико Вильяни, главный врач-ортопед Римской городской больницы, и синьорина Летиция Дзаниратти.

Церковь святой Сабины, самая красивая романская церковь в городе, была ему хорошо знакома. Не потому, что его слишком интересовала романская архитектура и ее последующая эволюция в средние века, а потому, что там венчалась пара его приятелей. И главное, несколько лет назад у этой церкви ему назначала свидания одна потрясающая австриячка, чтобы потом принять его в своей роскошной квартире на Авентинском холме. («Да благослови ее господь, где бы она сейчас ни была», — подумал он, вороша приятные воспоминания.) Так как любовница Де Дженнаро была пунктуально точна, то ей частенько приходилось ожидать его в самом храме, и он должен был разыскивать ее в проклятущей тьме среди колонн и реставрированных древностей: это было не так-то легко, потому что рослая блондинка к тому же любила прятаться. Однако в таких случаях достаточно было стать посреди церкви, начать громко чертыхаться и скрежетать зубами, и она немедленно выскакивала откуда-то из мрака и затыкала ему рот: «Что ты! Нельзя богохульствовать в церкви!»

Он еще продолжал улыбаться, когда поставил машину на площади Кавальери-ди-Мальта. Как обычно, перед воротами Верховного военного Мальтийского ордена толпилась группа туристов. Они пытались увидеть в замочную скважину[37] купол собора святого Петра и словно состязались в том, кто издаст более идиотский возглас восхищения. Капитан медленно прошел расстояние, отделяющее маленькую площадь от церкви святой Сабины, краем глаза следя за двумя парнями на мотоцикле «сузуки» — похоже было, они собираются вырвать у впавших в экстаз туристок не радости любви или секса, а их сумочки. Но наконец мотоцикл, прогрохотав, как ракета, исчез, и парни не нарушили никаких законов, кроме правил дорожного движения.

— Извините, как пройти к цирку Массимо? — обратился к Де Дженнаро старичок-иностранец с великолепным итальянским выговором. Капитан указал на спуск.

— Прямо. Вы сразу увидите — он похож на стадион.

— Спасибо.

Де Дженнаро вошел в знакомый прохладный сумрак, и, как боль от удара под ложечку, его пронзили воспоминания. Австриячки не было, она не пряталась за источенной временем чашей для святой воды, и ее, увы, не найти, даже если зажечь пять-шесть свежих огарков. Не спеша он подошел к низенькому человеку, хлопотавшему вокруг целого строя свечей, насаженных на железные острия. Так как сторож не обернулся, капитан легонько тронул его за плечо.

— Извините.

— Чего вам?

— Священника случайно нет?

— Он здесь, но не велел его беспокоить. Священник занят, я не могу его отрывать от дел.

— Я из полиции.

— Что?

— Я капитан карабинеров, из следственного отдела, — повторил Де Дженнаро, но церковный сторож вновь занялся своими свечами с таким видом, будто ничего не слышал или ему наплевать на услышанное. Де Дженнаро размышлял, что же ему делать — подождать или громко повторить свои слова, но тут обнаружилось, что сторож просто тянет время. Он обернулся с изумленным и одновременно раздраженным видом.

— Подождите здесь.

— Хорошо, — сказал капитан, однако последовал за ним в глубину церкви, где царил полумрак. Как только капитан понял, куда идти (в то же мгновение до него донесся жизнерадостный и самодовольный голос, выговаривавший кому-то — правда, не слишком строго), он, ускорив шаг, легко обогнал сторожа. Дверь поддалась.

— Разрешите?

Рядом сопел сторож, порываясь войти и доложить о посетителе. Капитан его мягко отстранил.

— Входите, входите, — пропел звучный, сладкий тенор. Из другой двери выглянул мальчишка-служка, в руках у него были осколки разбитого бокала. Пока он продолжал собирать с пола стекло, Де Дженнаро переступил порог и вошел в комнату — нечто вроде небольшого кабинета. Навстречу ему спешил мужчина, на удивление гладкий и розовощекий.

— Входите, входите!

— Мое почтение, святой отец. У меня к вам один маленький вопрос.

— Разрешите, я попробую угадать. Вы насчет свадьбы?

— Вот именно.

— Входите, садитесь, я отвечу на все ваши вопросы.

— Спасибо. Меня интересуют главным образом свидетели со стороны жениха.

— А, понимаю, — сказал священник, с любопытством уставившись на него. — И что именно?

— У вас есть книга, в которую вы записываете… нет, кажется, сами свидетели должны в ней расписаться перед церемонией… извините, я не слишком сведущ в этих делах.

— Разумеется. Вижу, молодой человек, эта подробность вас очень волнует.

— Да, действительно. Могу я посмотреть книгу записей? — спросил капитан. Теперь в смеющихся глазах хозяина кабинета промелькнуло сомнение. Казалось, он уже достаточно позабавился и не знает, продолжать ли ему и дальше в таком шутливом тоне или поскорее закончить этот разговор.

— Вы что, намереваетесь столь же тщательно проверить и все остальные детали, касающиеся вашей свадьбы?

— Да нет, святой отец, дело идет вовсе не о моей свадьбе, а о венчании этого… ну, как его… погодите, я где-то записал фамилию… сейчас найду листок… вот, черт возьми… ах, извините!

— Ничего, ничего. Но прошу вас, больше не чертыхайтесь.

— Не беспокойтесь, святой отец, — с улыбкой успокоил его капитан. Этот был еще ничего. Во времена австриячки (да воздаст ей господь, куда бы теперь ее ни забросила судьба) здешний приходский священник был жуткий зануда, начисто лишенный чувства юмора. Когда капитан попадался ему на глаза, священник мерил его хмурым взглядом и спрашивал: «Вы что, юноша, опять пришли в нашу церковь богохульствовать?»

— Ах вот: бракосочетание Вильяни и Дзаниратти.

Священник заговорщицки кивнул, подавшись вперед всем телом. Дыхание у него было горячее, немного отдающее хорошим вином и чистое, что свидетельствует о здоровом желудке.

— Вы из полиции? Комиссар?

— Из следственного отдела.

— Какой именно полиции?

— Судебной. СП. Корпус карабинеров.

— Ах вот что!

— Ну да. Показать удостоверение или…

— Нет-нет. Сейчас я принесу книгу записей.

Он исчез в каком-то закутке, словно в задней комнате лавки, наступив при этом на большой осколок разбитого служкой бокала. Стекло захрустело, и священник поддал осколок ногой, пробормотав нечто весьма похожее на проклятие. Он тотчас возвратился с толстенной книгой под мышкой.

— Вот, пожалуйста, — швырнул он книжищу на стол. Капитан едва успел убрать со стола пальцы и как ни в чем не бывало изобразил на лице горячий интерес.

— Как, вы говорите, их фамилии?

— Вильяни и Дзаниратти, — повторил Де Дженнаро, не веря ни на секунду, что эта старая церковная лиса могла позабыть о столь пышной свадьбе.

— Мне кажется… да-да, припоминаю… возможно, это была… Ну, что поделаешь, пройдет всего каких-то несколько месяцев — и уж никак не вспомнить… Наверно, — тем временем он энергично листал книгу, — наверно… да-да, довольно видные люди, если не ошибаюсь. Не могу сказать с полной уверенностью, но, кажется, в числе свидетелей… ведь вас интересовали свидетели, не так ли?

— Со стороны жениха.

— Ах, да-да. Вот, пожалуйста.

После получаса, проведенного в чудесной прохладе подлинного храма тринадцатого века, жара на улице просто возмущала. Перед входом уже толпилась другая группа туристов, их стало еще больше. За туристами маячили какие-то нагло ухмыляющиеся парни подозрительного вида, но уже без мотоциклов. Капитан не спеша направился к своей машине. За стеной виллы Мальтийского ордена высились густые кипарисы и весело щебетали птицы. Мысль о том, что стоило бы задержаться здесь на четверть часика, а то и на целых два, насладиться непривычной тишиной, а может и попытаться подцепить какую-нибудь крошку, была возможно, и не плоха, но толстая книга священника дала точный и ясный ответ: еще один след — и, наверно, самый важный!

— Привет! — уже выжимая сцепление, проговорил он, высунувшись в окно машины.

Девушка хихикнула, подтолкнув локтем подругу. Ни одна, ни другая красотой не блистали; наконец та, что пострашнее, решилась:

— Привет!

Это была игра, спорт, которые вот уже несколько лет шли в Риме на спад, вынужден был признать Де Дженнаро, спускаясь по улице Санта-Сабина. Он не мог объяснить почему. Может быть, все большая свобода нравов лишала мужчин удовольствия от уличных знакомств, порой превращавшихся и в более близкие. Это, конечно, не единственная причина, однако сейчас не время забивать голову подобными размышлениями.

Он дотронулся до кармана и с удовольствием убедился, что записная книжка там. Фамилия найдена, теперь достаточно узнать, кто сопровождал этого человека в церковь в день венчания, — и тогда капитан наконец установит, кому принадлежит первый голос на этих замечательных магнитофонных лентах. С той минуты все будет делом техники, и его ожидает немало приятных минут. Эта мысль ободрила капитана. Поначалу он даже не подозревал (и не надеялся), что дело примет такие масштабы. Да, это будет, черт побери, настоящая бомба!

Не обращая внимания на пассажиров машин, застывших рядом перед светофором, он засмеялся и долго еще радовался, представляя себе выражение лица Андреа Балестрини, когда он усядется за столом напротив него, начнет свой рассказ и примется вынимать из карманов фотографии, документы, магнитофонные ленты, словно старый, дьявольски ловкий фокусник.

23

— Ты понимаешь? — продолжала трещать Рената. Она то и дело повторяла этот вопрос, словно уже не могла остановиться. Вивиана еще раз устало кивнула. Ей хотелось потянуться и зевнуть, рассказать о последней выходке Витторио Де Леонибуса (букет алых роз без всякой записки; однако мальчишка-посыльный из цветочного магазина хорошо запоминал лица и был большой болтун), попросить Ренату приготовить ее такое вкусное питье — разведенный вишневый сок с ягодами и мелко колотым льдом, а к нему — соломинка и ложечка. Но решила повременить.

— Я тебе уже сказала: ты действительно не желаешь следовать моему совету, поговори с Андреа. Он, может, человек и не совсем светский, но ведь и не дикарь. Вот посмотришь, он поможет тебе.

Она посмотрела на Ренату невидящими глазами, все еще завороженная звуком собственных слов. Интересно, как это воспримет Андреа? Вивиана попыталась себе его представить, с неудовольствием отметив, что этот увалень, эта зануда занимает ее мысли немножко больше, чем того заслуживает. Она улыбнулась, и настроение ее чуточку исправилось. Наверно, этот Андреа Мудрый выслушал бы жену со смешанным чувством глубокой боли и изумления. В памяти у него, беспорядочно теснясь, ожили бы смутные юношеские воспоминания и представления о женщинах. Постепенно они сложились бы в следующую истину: жена Цезаря должна быть не только чиста и непорочна, но и вне всяких подозрений. Или что-нибудь в этом роде.

В конце концов, проведя много долгих вечеров в размышлениях перед телевизором или в ванне, где Андреа любил понежиться (Рената не раз с умилением распространялась об этих привычках мужа), помощник прокурора Балестрини, наверно, пришел бы к следующему решению: такой интеллигентный и порядочный человек, как он, должен и вести себя соответствующим образом. Он вполне искренне признался бы, что совершенно растерян, задавал бы дурацкие вопросы, изрекал бы пуританские избитые сентенции. И вот, проникновенно глядя в глаза Ренате и подкрепив свои слова подобающим жестом, он бы заявил: «На основании статьи икс, параграфа игрек, учитывая, что обвиняемая ранее к уголовной ответственности не привлекалась, а также принимая во внимание ее общий моральный облик, я, как терпеливый муж, именем итальянского народа и во имя семейного мира считаю возможным простить ее невинный проступок».

— Чему ты улыбаешься?

— Улыбаюсь?.. Я подумала… подумала, что было бы хорошо, если бы ты приготовила свой напиток. Тебя это не затруднит? — произнесла Вивиана первое, что пришло ей на ум, и сразу почувствовала, что ее просьба прозвучала естественно: Рената кивнула и, виляя бедрами, побежала на кухню. Она с радостью была готова выполнить желание подруги.

А после оглашения такого судебного приговора «дело» для Андреа было бы закрыто. Причем самым лучшим образом и, возможно, окончательно. За Андреа оставалось право при первом удобном случае задать жене вопрос: как только она могла подать хотя бы малейшую надежду этому мерзавцу, который лишь ждет случая вновь обмануть ее и бросить?

— Положить лед? — громко спросила из кухни Рената, уже звеня стаканами.

— Да, и побольше!

— Тебе так хочется пить?

— Ужасно.

И все же это была бы самая неудачная стратегия, которую Андреа Балестрини только мог выбрать. Ему надо было бы наброситься на Ренату, нагнать на нее страху, отхлестать по щекам — конечно, не очень сильно, но как можно звонче, — запихнуть в машину (возможно, предварительно поручив девочку заботам Вивианы Якопетти), а затем отвезти жену куда-нибудь — в Чирчео, Гаргано или Амальфи, все равно куда, потому что с тех пор, как Андреа женился на Ренате, они никуда не ездили, разве только в летние отпуска. А после скандала, оплеух, Чирчео, Гаргано или Амальфи он должен был бы с холодной решимостью заняться с ней любовью, причем, возможно, продемонстрировать ей некоторые новые технические приемы, которых она ранее не знала или избегала. Главное, никогда больше к этому не возвращаться, лишь время от времени напускать на себя суровый вид и вообще не особенно с нею нежничать. И никогда, ласково заглядывая ей в глаза, не спрашивать: «Что с тобой? Ты чем-то недовольна? Ты себя хорошо чувствуешь?»

Все это, разумеется, не ново. Все это тысячи раз с переменным успехом проделывало множество мужчин. Все как в самом заурядном романе. Но для такого человека, как Андреа, подобное поведение было бы чем-то совершенно новым. Столь же новым и удивительным показалось бы оно и робкой Ренате. Со своими гладкими, вьющимися на концах волосами, в платьице из УПИМа[38], украшенном длинными цветами в стиле «модерн» начала века, с керамическим подносом в руках, где стоят налитые до краев большие, грубые стаканы, она как раз такая женщина, на которую дешевые методы способны произвести впечатление. Так же как и тот болван с самодовольным видом (Рената показывала его старую фотографию и другую, совсем недавнюю: у него прибавились только усы, а в остальном он ничуть не изменился), сумевший покорить Ренату с помощью самых примитивных средств. А Андреа, который, проезжая каждый день мимо продавцов цветов на набережной, должен был хоть раз купить ей розы, растяпа Андреа дал затмить себя этому типу, с его жалким грошовым букетиком подкрашенных маргариток! Соперник явился разодетый, с цветами и после пяти-шести комплиментов, выпаленных залпом, принялся поглаживать Ренате руки, в которых она судорожно сжимала сумочку, букетик и ключи от дома, а потом угостил ее мороженым в кафе на площади Делле Музе. Он предложил ей пересесть в его машину («Вон тот „опель-рекорд“, что стоит на углу») не столько из осмотрительности, сколько из наивного хвастовства.

С одинаковым удовольствием, в приятном молчании обе женщины выпили холодный напиток и выловили со дна стаканов вишенки. Из глубины квартиры доносилось басовитое бормотание стиральной машины.

— Вивиана!

— Что?

— У меня в голове все спуталось, будто я… Иногда я вдруг перестаю вообще что-либо соображать. Я больше ничего не знаю, ни в чем не уверена. Понимаешь?

— Нет. Уж если ты сама не понимаешь…

— Я тысячу раз клялась тебе… но не потому, что сердилась на Джино, понимаешь? Я была убеждена, что должна сдерживать себя… Я и сейчас в этом убеждена, только ведь… Ах, как жаль, что Андреа…

— Да, да, я знаю.

— Мне хотелось бы уйти из дома, но одной. Бросить все: девочку, Андреа, все! Я не могу разобраться, что со мной… я была так спокойна, тысячу раз клялась…

— Вот в этом-то твоя ошибка: клясться тысячу раз. Чего ты хочешь: только вместе спать или вместе жить?

— Ну что ты! — сразу же вскинулась Рената. — Разве в этом дело!.. Речь идет не о том, чтобы спать вместе или врозь. Важно совсем другое, я сама даже не знаю что… не могу тебе толком объяснить…

Вивиана, не глядя на нее, машинально кивнула. Слушать ее, говорить с ней, пытаться что-то советовать было пустым делом. Рената, наверно, инстинктивно отвергала даже мысль о близости с Джино. Отвергала, быть может, столь же решительно, как за пять минут до или через пять минут после того короткого, безрадостного приключения в машине, которое привело к рождению Джованнеллы. И все же физическое влечение, которое Рената, казалось, презирает — она выдвигала на первый план какие-то другие доводы, — наверняка служило единственным объяснением, почему ее тянет к этому пошлому, самодовольному, экзальтированному типу, похожему на провинциального актера.

— Ну, я побегу, — вдруг решила Вивиана, взглянув на часы. Разговор иссяк: все, о чем только можно спросить и что можно посоветовать глупого, пустого, бесполезного, было уже сто раз спрошено и посоветовано.

Как обычно, Рената проводила ее до парадного. Несколько секунд, пока они спускались в лифте, Рената с обеспокоенным видом рассматривала в зеркале свои морщинки, и они не обменялись ни словом.

— Сходим завтра вместе в «Ринашенте»[39]?

— Наверно, нет, но ты все-таки позвони, — ответила Вивиана, выходя на улицу. Она не могла удержаться и краешком глаза взглянула на полустертую надпись на стене.

Рената несколько дней назад рассказала о ней подруге по телефону. Хулиганская выходка, казалось, весьма огорчила жену Балестрини. Рената наверняка стыдилась и соседей по дому, и прохожих, и привратника, который так старался соскоблить эти ужасные слова. Для нее увидеть такое, наверно, было все равно что прийти домой из магазина и вдруг обнаружить листок с похабным рисуночком, приколотый к пальто.

— Чао!

— Чао и, пожалуйста, успокойся.

Двадцать шестой автобус был почти пуст. Она уселась на переднем сиденье у окна рядом с капралом. Лицо у него было худое, изможденное. Давая ей пройти, он подчеркнуто отстранился, а потом напряженно застыл. Бежавшие за окном стены домов, испещренные разными лозунгами, напоминали ей о надписи на стене дома Андреа. Вивиана опять подумала, насколько все эти ночные художества бессмысленны, хотя иногда и довольно метки. Оскорбить и запугать — вот единственная их цель, и это на некоторых действует, если подумать, например, о Ренате.

Вспомнив о подруге, она, наверно, незаметно для себя чуть улыбнулась, и капрал тотчас метнул на нее быстрый взгляд, полный плохо скрытого любопытства. Вивиана пристально и очень серьезно взглянула прямо в его невыразительные глаза; он тотчас уставился перед собой и даже слегка покраснел. Но только она сошла с автобуса за остановку до дома, чтобы взглянуть на витрину магазина кожаных изделий, как обнаружила капрала у себя за спиной. Он плелся за ней следом, и губы его растягивала глупая улыбка.

24

С каким-то чуть ли не религиозным чувством Де Дженнаро подумал, что да, да, действительно, черт возьми, это верно: в конце концов всякое деяние вознаграждается, каждый получает по заслугам. Нежданно-негаданно кто-то воздал ему по справедливости, даже щедро, — наверно, за то, что он почти всегда избегал соблазнять порядочных девушек и добродетельных, честных матерей. В соседней комнате ритмично поскрипывала кровать — это Надя добросовестно выполняла порученную ей задачу. Стараясь не шуметь, капитан поправил наушник.

Фраза «Как? Ты шофер господина…» прошла благополучно — в ответ раздалось хвастливое кукареканье старика, находившего восхищение Нади вполне естественным. И он, как павлин, распустивший хвост, начал бахвалиться — рассказывать, как высоко господин депутат его ценит; вот уже одиннадцать с половиной лет — сколько он у него служит — шеф носит его на руках. Затем последовал бесконечный поток дурацкой болтовни и ненужных подробностей, и Де Дженнаро воспользовался короткой передышкой, чтобы снять наушник, сжимающий ухо. Кладовка, оказавшаяся еще меньше, чем представлялось капитану во время утреннего осмотра, не вызывала у него клаустрофобии, однако там было жарко, как в аду на раскаленной сковородке, а он не смел раздеться, чтобы не шуметь.

Капитан боялся вспугнуть старика, особенно в такой ответственный момент, когда Надя вдруг как бы невзначай вспомнила: «А знаешь, я все-таки однажды близко видела твоего депутата!» — но все прошло гладко. Надя была не Сара Бернар, но с таким клиентом, как старик шофер, в этом и не было нужды. По существу, ее роль была уязвима только в одном: она чересчур уж восхищалась политическим деятелем, которого еще ни в одной телепередаче не удавалось показать не то чтобы красавчиком, а хотя бы чуточку симпатичным. В худшем случае ее восторги старик мог принять за подготовку почвы для вымогательства: вдруг она попросит подыскать для кого-нибудь место или кого-то порекомендовать его шефу. Это тоже было бы нежелательно: шофер, несомненно, всполошился бы и замкнулся.

«Ну что ты делаешь?» — хохотнула Надя слишком близко от спрятанного в абажуре «жучка». Тот сразу зафонил, и треск заглушил слова старика.

Дальше все уже было просто. Ну где, где она могла видеть депутата вблизи? «В церкви святой Сабины! Знаешь такую? Он приехал туда на свадьбу», — объясняла Надя. Она коварно не позволяла старому сластолюбцу заходить слишком далеко, чтобы тот не отвлекался. «Ах да, свадьба Дзаниратти, помню-помню». — «А тебя разве там не было? Я видела, как господин депутат вышел из машины, а за рулем сидел мужчина… с каким-то таким лицом…»

Последовала пауза, настолько напряженная, что по спине у капитана пробежал тревожный холодок.

«С таким странным лицом… ну да, вроде бы знакомым. То ли это какой-то очень известный человек, то ли он только похож на знаменитость, может, какой актер или политикан. Ну кто же это был, черт бы его побрал?» — «Да откуда тебе-то знать? Его фамилия Саворньян. Он близкий друг господина депутата».

Де Дженнаро так обрадовался, что нечаянно выключил свет и несколько секунд сидел в кромешной темноте, любовно поглаживая работающий магнитофон, словно перед ним была пушистая спинка драгоценной шиншиллы. Он еще не знает, как выглядит этот Саворньян, но голос его уже записан, и депутат принадлежит к числу близких его приятелей. Пройдет всего несколько часов — и мы будем знать господина Саворньяна как облупленного.

Капитан терпеливо ждал завершения свидания, надеясь, что долго оно не протянется, учитывая почтенный возраст старого греховодника. В душе Де Дженнаро шевельнулось сочувствие к несчастной женщине, вынужденной до конца, до последней реплики, разыгрывать подготовленный им сценарий. Надя без особого восторга согласилась стать приманкой для старика после того, как капитан торжественно, хотя и довольно расплывчато, пообещал подарочек ко дню рождения. Она отлично справилась со своей ролью. Задача, говорил ей Де Дженнаро, состоит в том, чтобы установить личность одного высокопоставленного спекулянта валютой, одного из тех господ вне всяких подозрений, разоблачить которых почти невозможно, разве только загнать в угол с помощью дьявольской хитрости и настойчивости. Одним словом, что-то в таком роде, но Надю (на самом деле ее звали Мария Кармела, она была родом из Апулии) не интересовали детали. Она нетерпеливо его прервала: «К черту подробности, я же знаю, где ты работаешь. Вот только не забудь насчет подарочка…»

Хотя Де Дженнаро все это уже порядком надоело, он не мог сдержать улыбку, прислушиваясь к словам старого ловеласа. Чего стоила одна его манера выражаться! Даже Надя, наверно, искренне забавлялась — она то и дело неизвестно почему разражалась громким, заливистым смехом.

Через полчаса капитан решил, что с него хватит. Проклятый потаскун просто вызывал у него отвращение. Все-таки в его возрасте… этим делом уже следовало заниматься лишь постольку-поскольку, разве что для здоровья. А может, Де Дженнаро чуточку досадовал и на Надю, которая, черт бы ее побрал, могла бы проявить свои, несомненно, незаурядные способности все-таки с меньшим пылом, зная, что он сидит весь в поту у нее в чулане с четырехкилограммовым магнитофоном на коленях.

— Ну чего тебе еще? Чего еще? — повторяла она, подхохатывая, словно пытаясь в шутливой борьбе вырваться от старика.

— А вот увидишь…

— Спорю, что не сможешь.

— Давай поспорим, ослица. Давай поспорим, крокодилица! Хочешь пари?

— Да я знаю, что ты… — начала женщина, но что именно она знала, было произнесено шепотом, и Де Дженнаро не разобрал. Он в это время уже снимал наушник, искал на ощупь вилку, чтобы выдернуть из розетки. Первым его намерением было потихоньку выйти, затворить за собой дверь, а потом позвонить в квартиру. Но это было бы глупо и ничего не давало. А что потом? Сделать вид, что он знакомый, которого неудобно отослать прочь, разыграв смущение, встретиться с этим любвеобильным старцем, а затем, поблагодарив, уйти с магнитофоном под мышкой? Тоже идиотство. Лучше всего просто смыться, рискуя, что тебя увидят на площадке крадущимся, словно вор, с ботинками в руках. Конечно, ситуация несколько странная, но, может быть, не столь уж непривычная для соседей Нади, видимо привыкших к вещам и похуже.

По счастью, дверь спальни была приотворена. Пока он, не попадая от волнения в рукава, поспешно натягивал пиджак, из-за нее доносились какие-то неясные шорохи. Он представил себе, что будет за картина, если в дверном проеме сейчас вдруг появится сверкающий наготой волосатый шофер господина депутата. Но если там, в комнате, все пойдет по-прежнему, опасности никакой нет. Выходя на лестницу, капитан мысленно пожелал всего хорошего Марии Кармеле. На площадке не было ни души. Спускавшийся лифт пронесся мимо с негромким, воспитанным жужжанием. Этажом ниже кто-то переговаривался с соседом через площадку. Неприятный, злобный голос — таким комментируют рост цен, аварию «боинга», поражение популярной футбольной команды со счетом 3:0. Де Дженнаро прикрыл за собой дверь, но, как ни старался, замок все-таки негромко щелкнул.

Когда он садился в машину, капитану показалось, что мужчина, стоящий на противоположной стороне улицы, ему знаком: у него был такой вид, будто он пришел на свидание и твердо намерен во что бы то ни стало дождаться свою даму, на сколько бы она ни опоздала. Ощущение, что он узнает случайных прохожих, Де Дженнаро испытывал довольно часто и, как хороший физиономист, никогда не мешал работе памяти, предоставляя ей самой копаться в картотеке физиономий. Но на этот раз магнитофон был важнее всего, и через десяток секунд капитан совсем забыл о человеке, которого заметил у Надиного дома. Его полностью захватила мысль о предстоящих неотложных делах. В этом расследовании исходной точкой были магнитофонные ленты с записанными на них голосами, поэтому оно приобретало совершенно конкретный и реальный характер. Это вам не тот случай, когда все основано на бумажках, полуграмотно написанных, с ошибками в именах и датах, на списках свидетелей, которых надо допросить, на адресах, нуждающихся в проверке, на разных документах и размноженных фотографиях преступников. Его ожидало исключительно важное и сложное дело, а не очередное упражнение для развития смекалки и выносливости.

— Тебя искал полковник, — сухо сообщил лейтенант Стелла, тотчас уткнувшись в бумаги. Они уже более года разговаривали друг с другом только по служебным делам.

Даже не поблагодарив, Де Дженнаро прошел в свой кабинет, опустил магнитофон на письменный стол и только тогда вспомнил про «жучка». Лихорадочно листая записную книжку, он нашел, а затем набрал номер. Раздалось шесть-семь гудков, прежде чем ему ответили.

— Надя?

— А… привет! Откуда это ты звонишь?

— Ты одна?

— Нет.

— Черт! Но хоть выслушать-то ты меня можешь? — спросил капитан, смеясь и поглядывая на часы.

Надя какой-то ничего не значащей фразой дала понять, чтобы он говорил. Старика не было слышно: если он еще не сдох, то уже наверняка лежал на другой половине постели в глубоком обмороке.

— Послушай, я говорю из твоей кладовки. Я тут велел установить телефон, чтобы скоротать долгие часы ожидания.

— Черт побери, как ты красиво выражаешься. Тебя прямо можно принять за офицера карабинеров.

— И у тебя еще хватает нахальства острить?

— А что такое? Почему бы и нет?

— Ты все еще с нашим приятелем?

— А ты что думал? Я ведь, знаешь, верная в любви.

— Знаю, знаю, я в этом имел случай убедиться, пока тут ждал… Ну ладно, слушай внимательно: мне необходимо сегодня же получить назад ту штучку, что спрятана в абажуре.

— Что? Ах да, поняла. Тогда вот что… Сегодня после обеда, часиков в пять, мне надо быть в твоих краях. Я тебе ее оставлю… Ну эту штучку… там, у тебя…

— Где, в проходной? Нет, лучше ты меня вызови и отдай лично в руки. Нет, погоди, может, меня не будет. Да-да, наверняка не будет. Слушай, сделай пакетик, но такой; чтобы не понять, что там внутри. Хорошо завязанный пакетик, понимаешь?

— А вдруг подумают, что это бомба?

— Перестань говорить глупости. Во всяком случае, я предупрежу дежурного, что ко мне придет женщина, опишу ему и тебя, и пакетик. Договорились? Хорошо?

Все хорошо, но у него было бы спокойней на душе, если бы к концу дня он смог вернуться на работу, повидать Надю и заодно спросить, что это ей взбрело в голову так долго возиться с этим мерзким стариком. «Ну хоть бы чуточку стыда, — подумал он, улыбаясь, — то есть нет… вернее сказать, хоть чуточку достоинства… Нет, опять не то. Ну скажем, хоть чуточку хорошего вкуса. Тоже не подходит. Ну хотя бы чуть больше заботы о соблюдении внешней формы…»

— Полковник у себя? — спросил он у дежурного, лицо которого было словно вырублено топором — такую физиономию, раз увидев, не забудешь.

— Так точно, господин полковник искал вас, господин капитан.

— Он свободен?

— Думаю, что да. Подождите, сейчас узнаю.

В следующее мгновение, когда он уже взялся за ручку двери, капитан совершенно отчетливо вспомнил: мужчина на противоположной стороне улицы, который показался ему знакомым, был тот самый человек, что вошел в архив редакции газеты «Темпо» сразу после ухода сумасшедшей старухи. Без всяких сомнений, это был он, хотя на этот раз лицо его скрывали большие темные очки.

— Зайдите, господин капитан.

Войдя в кабинет, он ощутил, что занимается чем-то очень поверхностным, чудовищно ненужным. Все, что ему предстояло сделать, все, о чем ему нужно было сейчас думать, не имело решительно никакого отношения к этому слишком изысканному кабинету, где полковник Винья, восседая за письменным столом, пристально смотрел на него поверх сползших на кончик носа маленьких очков.

— Ах, это ты, Де Дженнаро? Входи, входи.

На этот раз, судя по его виду, полковник не собирался начинать разговор со своих обычных шуточек. Он протянул руку над загромождавшей стол грудой папок, указывая на стул:

— Присядь, присядь на минутку.

25

До сих пор публика в зале суда вела себя довольно тихо. Все словно не замечали, с каким трудом судебный заседатель разбирает почерк какого-нибудь полицейского старшины, зачитывая протоколы допроса свидетелей, написанные от руки. Только однажды в зале кто-то не выдержал: «Ну, слава богу, наконец-то разродился!» Но в ответ раздалось громкое шиканье секретаря.

Председатель суда всякий раз, когда перед ним появлялся новый свидетель, требовал, чтобы оглашали наиболее важные места его показаний, и, как только находил предлог, перебивал заседателя, задавая дополнительные вопросы. Однако ответы на них он почти не слушал и все время косился на адвокатскую скамью, особенно на двух адвокатов из «Красной помощи»[40]. Более авторитетный из них — Силипо, высоченный мужчина с великолепной трубкой, зажатой в руках, — стоя следил по фотокопии за текстом, который, спотыкаясь на каждом слове, читал судебный заседатель. Казалось, тот запинается не столько из-за того, что едва разбирает почерк, а просто умеет читать только по складам.

Очередной свидетельницей была старушка, оказавшаяся на месте преступления, проходя мимо кино. Она спряталась в соседней мясной лавке, и ей даже в голову не пришло оглянуться вокруг и попытаться понять, что происходит. Как завороженная, следила она за жестами председателя суда, который, прикрыв глаза и подражая дирижеру Зубину Мехте, словно помогал движениями рук спотыкающемуся чтению судьи… «…Услышав выстрелы, в то время как люди… в то время как люди вокруг кричали, я, поскольку… проголодалась, бросилась в мясную лавку Де Сантиса, который…»

— Да какой там «проголодалась» — «испугалась»! Тут написано «испугалась», — громко поправил Силипо. На несколько секунд воцарилась мертвая тишина, а потом публика разразилась безжалостным хохотом. Шум достиг таких размеров, что не помогли ни шиканье секретаря суда, ни удары молотка председательствующего.

С этого момента атмосфера в зале переменилась, и это оживление не предвещало ничего хорошего. Даже Буонафортуна, до того сидевший в своем углу с апатичным видом в окружении множества карабинеров, начал во весь голос пререкаться со свидетелями, и председательствующему пришлось вмешаться.

— Господин председатель… — сильно покраснев, запротестовал судебный заседатель и передал ему что-то через сидящего справа от него другого члена суда; в ответ председатель суда лишь добродушно кивнул. Силипо и второй адвокат, повернувшись к залу, призывали публику к спокойствию и были похожи на главарей клаки, обеспокоенных тем, что они могут лишиться ее поддержки. Судебный заседатель между тем размахивал своими листками, демонстрируя их председателю, чтобы показать, насколько ему трудно приходится в таких условиях. Сквозь шум иногда удавалось различить отдельные слова, которые он выкрикивал нервным фальцетом.

— Да кастрируйте его, чтобы такие не размножались! — прогремел чей-то хриплый голос. Выкрик этот, однако, не достиг судейского стола, а только вызвал новый прилив оживления и веселья у Буонафортуны.

Прежде чем старушка исчезла в толпе, напиравшей на переносные барьеры, Балестрини увидел круглую физиономию с густыми, неухоженными усами, в очках с маленькими стеклами а-ля Эмиль Золя.

— Я считаю, что продолжать заседание нужно при закрытых дверях, — посоветовал один из адвокатов обвинения, подойдя к его прокурорской «башенке».

— Это решит председатель.

— Да, конечно. Но в такой обстановке, как здесь… — пробормотал тот в ответ, наверно намекая на то, что Балестрини будет нелегко выступить перед всей этой компанией.

Балестрини перестал вслушиваться в показания свидетелей. Эта череда случайных прохожих до сих пор, спустя много месяцев после убийства, еще не опомнившихся от страха, начала надоедать ему. Даже адвокаты обеих сторон уделяли им не слишком много внимания; один только председатель суда возился с каждым дольше необходимого: может быть, он полагал, что чем больше публика соскучится, тем больший эффект вызовет его «коронный номер».

Через полчаса председательствующий, поднеся руку к глазам, тщательно, как все близорукие, принялся изучать циферблат своих часов, и человек десять — адвокаты, карабинеры и зрители — инстинктивно повторили его жест.

— Прошу выслушать Ла Маттину Джузеппе, — попросил вдруг старый адвокат Вальери, и все стали искать глазами в списке свидетелей имя Ла Маттины, стараясь вспомнить, кто это такой. Присутствие Вальери в числе адвокатов стороны обвинения было комично: ведь до того, пока его не сменили двое молодых адвокатов из «Красной помощи», ему была поручена защита Буонафортуны.

— Ла Маттина Джузеппе! — пролаял, сделав шаг за дверь, секретарь суда и возвратился в зал в сопровождении шедшего за ним с испуганным видом юного блондинчика.

— Скажите: «Я клянусь», — поспешно приказал председатель; паренек, возможно, и повторил фразу, но его все равно никто не услышал.

— Вы — Ла Маттина Джузеппе? — спросил председатель. Тот утвердительно кивнул.

Однако «секретное оружие» Вальери сработало довольно слабо. Свидетель был почти уверен, что стрелявший, которого он успел разглядеть в эти несколько страшных мгновений, был в перчатках. Если это было действительно так, то перечеркивало отрицательный результат, который дала проверка с помощью «парафиновой перчатки», которой Буонафортуна был подвергнут сразу же после ареста — через несколько минут после убийства полицейского.

Но вызывало удивление следующее: Ла Маттина, отчетливо запомнив такую второстепенную деталь, как перчатки, вовсе не уверен, что полицейского убил именно арестованный — Анджело Буонафортуна. Даже говоря о том, в чем, казалось, он не должен сомневаться, свидетель выглядел робко, как школьник на экзамене, не уверенный, что вытянет хотя бы на «тройку»; казалось, он все время пытается угадать правильный ответ. Под конец, когда над ним как следует поработали председатель суда, защита и обвинение, вид у него был такой измочаленный, что Балестрини отказался от намерения уточнить две-три несущественные детали. Все равно они вряд ли бы что прояснили.

— У меня нет вопросов, — сказал он председателю суда, подкрепив свои слова жестом, и бросил взгляд на часы. Половина двенадцатого. Он вспомнил, что Де Дженнаро обещал ему заглянуть во время судебного заседания. Но ожидать аккуратности от Де Дженнаро с его характером было пустое дело.

На минутку Балестрини отвлекся, подумав о загадочных словах Де Дженнаро, позвонившего ему вчера в прокуратуру. Капитан обожал пользоваться официальным лексиконом, даже когда в этом не было необходимости: выражения вроде «непредвиденное направление, которое приняло расследование», «запутанный, но интересный след» словно зачаровывали его. Балестрини улыбнулся про себя — скорее с симпатией, чем насмешливо. Над подобным ребячеством капитана на службе вечно подшучивали, и полковник Винья любил поразвлечь прокурора и его ответственных сотрудников рассказами о забавных похождениях Де Дженнаро в духе «агента 007», хотя полковник при этом и старался не слишком уронить честь мундира. «Следственный отдел без него бы осиротел», — часто повторял Винья, но, разумеется, в отсутствие прокурора и его помощников. Балестрини был уверен, что Де Дженнаро решается так шутить только в его присутствии, и не знал, радоваться ли доверию капитана.

Между тем публика, быть может по секрету предупрежденная о том, что скоро прикажут очистить зал, постепенно успокоилась и восприняла почти равнодушно появление свидетельницы Кларетты Таркуини — кассирши кинотеатра. Это она посадила Буонафортуну на скамью подсудимых своими показаниями, столь уверенными и определенными. Они произвели тем более сильное впечатление, что кассирша была похожа на испуганную курицу.

— Скажите: «Я клянусь», — велел председатель.

— Я клянусь.

— Вы — Таркуини Кларетта?

— Да, синьор.

— Синьорина, вечером пятнадцатого числа…

Балестрини только сейчас с изумлением заметил, насколько эта женщина похожа на Ренату. Очки, жидкие волосы, нищенский вид, платьишко с претензией на элегантность вроде бы отличали кассиршу от его жены. Да и лицо у Ренаты было нежнее, и она, как всякий раз говорила его мать, приезжая к ним погостить, «постепенно учится одеваться». Но, как и у Ренаты, у кассирши была привычка крепко сжимать кулачки при каждом вопросе, втягивать голову в плечи, будто ее сейчас стукнут; и, кроме того, что-то в ее фигуре — может быть, рост или еле намеченная грудь — очень напоминало Ренату, правда, скорее в прошлом — во времена его короткого жениховства и в первые два-три года их брака. Позднее Рената хотя и не слишком изменилась, но у нее появилась уверенность в себе, она стала выглядеть ухоженной. Она научилась улыбаться, чуть склонив голову набок, с каким-то детским, невинным кокетством…

— И все же вы это ясно сказали во время первого допроса! — воскликнул адвокат Силипо, и Балестрини, вздрогнув от его голоса, прогнал посторонние мысли. Таркуини, повернувшись к скамье адвокатов, приготовилась отвечать…

— Смотрите на председателя суда, синьорина, — призвал ее Силипо, указывая вверх. Девушка, естественно, растерялась. Даже самые опытные свидетели не в силах понять существующую процедуру, сначала вопросы задают председатель суда и адвокаты, а потом снова председатель — будто говорят через переводчика, что только отнимает время и утомляет.

Балестрини с первых же слов понял, о чем идет речь. По собственной воле, впервые за время многочисленных допросов девушка давала показания не в столь категоричной форме. Да, она видела Буонафортуну, когда он выходил из вестибюля, и смутно припоминала, что два часа назад продала ему билет. Потом она на секунду отвлеклась, подойдя к зазвонившему телефону, а мгновение спустя за входной стеклянной дверью произошла трагедия.

— Лишь в том случае, если бы на месте синьора Буонафортуны возле выхода вдруг оказался кто-то другой, конечно, абсолютно похожий на него сзади, точно так же одетый и с такими же волосами, только тогда я могла бы ошибиться, господин судья. Потому что я на секунду потеряла его из виду. Всего на секунду, но, когда я подняла глаза, он был за дверью, тот самый человек. Только успел открыть дверь и выйти на улицу.

Силипо ухватился за эту великодушную уступку, истолковав ее как некую слабость обвинения: широко разведя руками, он изобразил сомнение. Но слова кассирши никаких сомнений не вызывали, и Балестрини жестом привлек внимание председателя, который уже начал клевать носом.

— Господин председатель, хочу заметить, что смысл фразы, произнесенной синьориной Таркуини, не следует искажать. Она сформулировала ее в виде парадокса с целью усилить свою мысль… в том смысле, ну, не знаю, как бы лучше это выразить… В общем, так: единственная возможность ошибиться существовала бы лишь тогда, если бы за истекшую секунду на месте Буонафортуны оказался его двойник, причем подмены не заметил бы никто из прохожих. Понимаете, что я хочу сказать?

— Это так? — спросил председатель, с заинтересованным видом обращаясь к кассирше.

— Извините, я не очень хорошо поняла.

— В следующий раз лучше выучи свою роль! — выкрикнул из толпы чей-то женский голос.

На сей раз в зале не раздалось смеха. Атмосфера накалилась: ветер переменился — все ждали обличений, остроты и шутки были забыты. Председатель терпеливо повторил сказанное Балестрини, в то время как судебный заседатель, наверно радуясь тому, что не ему одному приходится попотеть, улыбался с довольным видом.

— Нет, господин председатель. Если я правильно поняла ваш вопрос, повторяю то, что уже говорила раньше: это был он. Это был… Я хотела сказать, что только в случае, если бы… одним словом, только если бы произошло нечто такое…

— Короче говоря, прокурор прав.

— Как вы сказали?

— Хорошо, хорошо. В таком случае на мой вопрос ответьте так: подтверждаю все то, что заявляла раньше. Человек, увиденный мною за стеклянной дверью, не мог быть никем иным, кроме Буонафортуны.

Наступила такая зловещая тишина, что в ней явственно прозвучали слова, произнесенные шепотом одним из адвокатов обвинения, подошедшим вместе с Якопетти поздороваться с прокурором:

— Помнишь, как говорил старик Карнелутти? Когда в зал суда входит политика, правосудие в ужасе убегает.

— Политика всегда тут, — отозвался Якопетти, но с таким видом, будто говорит не всерьез. — Ну, так как дела, Андреа?

— Ничего нового. Сейчас обрабатывают бедняжку, единственную, кто представляет интерес. Но список свидетелей еще велик.

— А какова атмосфера в целом?

— Накаленная. Я задыхаюсь от жары, или это мне только кажется?

— Еще бы! Посмотри, сколько народу. У вас сегодня аншлаг.

Они поболтали минут десять, не теряя из виду возвышения, с которого давали показания свидетели. Как только Таркуини отпустили, Андреа скинул прокурорскую мантию.

— Джиджи, ты меня не подменишь на десять минут?

— Ладно, только давай побыстрей.

Балестрини постарался выйти из зала как можно незаметнее. Яростная перепалка между адвокатами из «Красной помощи» и их коллегами со стороны обвинения полностью поглотила внимание присутствующих.

— Мое почтение, доктор.

— Добрый день!

Полицейских было хоть отбавляй, многие в гражданском, и все наготове, будто ожидался государственный переворот. Преодолев лабиринт загородок, расставленных, как обычно в таких случаях, Балестрини вышел на улицу. Казалось невероятным, что там, в зале, даже не догадываются, как ярко сейчас светит солнце. После раскаленной духоты зала Балестрини, несмотря на жару, словно очутился в Доломитах[41].

Войдя в здание прокуратуры, он быстро направился к своему кабинету, на ходу доставая из кармана ключ. Телефонный разговор должен быть совсем коротким — надо уложиться, как он обещал, в десять минут. Машинальным движением отодвинув в сторону кипу папок, Балестрини набрал номер и прислушался в надежде, что услышит сигналы «занято». Однако почти тотчас ответила прислуга.

— Анна синьора дома?

— Нет, доктор, она только вышла.

— Ты не…

— Подождите, может, она еще у лифта…

Он остался в одиночестве с трубкой в руке. Несколько секунд доносился дробный стук каблуков прислуги, потом ему показалось, что раздался звук открываемой входной двери, но голосов не было слышно.

— Доктор Балестрини! — донесся до него тонкий голос начальника канцелярии. Он звал помощника прокурора, заглядывая в приоткрытую дверь. Балестрини знаком попросил его подождать.

— Доктор, — сказала Анна в телефонной трубке. Она слегка задыхалась.

— Да?

— Нет, доктор, синьора уже ушла. Я пробовала позвать ее, но, видно, лифт…

— Да, хорошо, хорошо.

— Она пошла в школу за девочкой.

— Хорошо, Анна. Скажи ей… скажи, что я, возможно, немного задержусь.

Он повесил трубку, не слушая многословные заверения прислуги в том, что она все передаст синьоре.

В дверях еще продолжала неподвижно торчать голова начальника канцелярии.

— Ну, почему вы не входите?

— Извините, я видел, вы разговаривали по телефону…

— Войдите.

— Произошло нечто ужасное, доктор Балестрини. Только что звонили из оперативной группы. Главному прокурору уже доложили, и он велел мне…

Балестрини решительным жестом остановил его и стал подталкивать к двери. Если уж он не застал дома Ренату, то хоть надо было уложиться в десять минут, любезно предоставленные ему Джиджи Якопетти.

— Можно узнать, в конце концов, что случилось?

— Убит капитан Де Дженнаро!

Балестрини проглотил слюну и спохватился, что все еще держит в руке ключ, нацеленный в пустоту, точно маленький револьвер. Он облизнул губы.

— Что-о-о?!

— Сегодня утром, у себя дома. Его нашли, когда взломали дверь — хотели выяснить, что случилось… Стреляли в упор.

Балестрини вышел из кабинета, захлопнул дверь, запер ее поворотом ручки, оглянулся и увидел, что вокруг все как обычно: людской поток так же тек в обе стороны по большому центральному коридору, словно Де Дженнаро был еще жив. Дежурный, который наверняка уже знал о случившемся, приветствовал его всегдашней бодрой улыбкой.

— Добрый день, доктор Балестрини.

И не добавил ни слова.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

1

— Точно не знаю… полковник говорит, что ничего определенного установить не удалось. Он лежал на спине… ногами почти упираясь в дверь. Три выстрела — два в сердце, третий совсем близко. Смерть, наверно, наступила мгновенно. На нем был домашний халат. Судя по положению тела, выстрелили сразу, как только он открыл дверь, с порога. Потом они перевернули вверх дном всю квартиру… как всегда.

— Как всегда?

— Когда Де Дженнаро обнаружил труп Гуидо Паскуалетти, квартира у бывшего агента СИДа выглядела точно так же, как теперь у капитана… Да, конечно, на первый взгляд тут нет ничего общего. То есть я хочу сказать, что капитана вряд ли убили в связи с расследованием дела, в котором замешан Паскуалетти, а следовательно, те, кто отправил его на тот свет… Но вернемся к фактам. Больше всего поразили Винью деньги: почти полтора миллиона наличными в ящике стола… да, такая сумма меня тоже удивила. Однако денежки остались на месте и валялись как попало: искали, видно, совсем другое. Я задаю себе вопрос, что именно, но, честно говоря, не нахожу ответа.

— Дальше.

— Все, как я говорил, перерыто. Ни один самый мелкий предмет не может остаться незамеченным при таком обыске. Мебель перевернута — наверно, искали, не приклеено ли чего снизу и не засунуто ли в щели. Работали, видно, в полнейшей тишине — в квартире снизу ничего не было слышно. Когда мы еще раз допросили соседей, они сказали, что за дверью у капитана было лишь какое-то «сильное движение». На каждом этаже по три квартиры. В одной, расположенной рядом, никого нет, швейцар говорит, что жильцы уже с неделю как уехали на дачу. В другой живет один пенсионер… Я забыл еще сказать, что стреляли наверняка из пистолета с глушителем, иначе в таком доме три выстрела всех бы перебудили. Наверно, было чуть больше одиннадцати. Так о чем я говорил?

— О пенсионере.

— Ах, да. Этому человеку вполне можно верить, во всяком случае, мне так показалось. Около половины десятого он перекинулся с Де Дженнаро несколькими словами со своего балкона. Они беседовали иногда в лифте или переговаривались с балкона. Обычное дело… Де Дженнаро сказал, что только перекусил, а затем ушел в комнату. Свидетель утверждает, что слышал, как капитан еще некоторое время ходил по квартире, потом, примерно без четверти одиннадцать, пенсионер отправился спать. Спальня его в другой стороне от квартиры Де Дженнаро, и поэтому старик ничего больше не заметил. То же самое и жильцы с верхнего этажа. Да, вот еще важная подробность… ее также сообщил пенсионер. Он говорит, что Де Дженнаро был в одних трусах. В тех самых белых трусах, которые нашли на нем под халатом. Кроме того, капитан выглядел… ну так, будто никого к себе не ждал…

— По-домашнему?

— Был растрепан, зевал… Как я уже говорил, старик оказался свидетелем весьма наблюдательным и хочет помочь расследованию. Я сам этого пенсионера не видел, но Винью поведение свидетеля просто поразило. Старика глубоко потрясло случившееся, и иногда даже казалось, что он вот-вот расплачется…

— Не отвлекайся.

— Да больше особенно и нечего сказать… Разве вот что: «альфетту» капитана тоже всю обшарили. После убийства они взяли ключи и преспокойно спустились в гараж осмотреть машину. Последнее могло бы означать, что поиски в квартире не дали результатов, однако это еще не доказательство. Кроме того, убийц, может быть, было двое, и пока один осматривал машину, другой шарил в доме. Одного не понимаю, как в такой час… Я ведь вам говорил? Было уже, должно быть, без четверти одиннадцать. И как Де Дженнаро мог без всяких предосторожностей, так поздно открыть дверь? Только накинул халат. Но… конечно, если он кого-то ждал…

— Женщину?

— Может, и женщину. Правда, если вспомнить о том, что говорил все тот же сосед по балкону, это очень сомнительно: капитан был небрит, растрепан и так далее. Хотя, возможно, должна была прийти старая любовница. Поэтому он и не заботился о том, как выглядит… Но тогда к чему халат? Зачем одеваться? Де Дженнаро был не такой человек, чтобы беспокоиться о том, что кто-нибудь из соседей, не дай бог, увидит его голые ноги. Нет, по-моему, это исключено. И здесь мы можем сделать только два предположения, причем оба одинаково правдоподобные. Месть, дело, в котором замешаны женщины… так полагает коллега Мерони…

— Так расследование ведет он?

— Да. Однако я в эту версию не верю. Другая — политическое преступление, то есть провокация, или, наконец, убийство, связанное с расследованием, которое вел Де Дженнаро. Во всяком случае, следует проверить, с кем в последнее время встречался капитан — от его личных отношений до служебных контактов: имели ли место угрозы в его адрес; не заявила ли какая-нибудь террористическая группа о своей причастности к этому убийству и какая именно; откуда взялась сумма в полтора миллиона, которую капитан держал в столе, и на что она предназначалась; что искали у него в квартире… Вот тут-то, черт возьми, и зарыта собака!

— То есть?

— Легко сказать, как это делает Мерони: женщины, месть, «красные бригады» и так далее и тому подобное. А то, что перерыли всю квартиру, это чем объяснить? Мерони говорит: старались уничтожить улики, которые могли бы скомпрометировать убийцу. Например, письма женщины, единственный след, способный нас привести к ней. Но я считаю, что все это глупости, пустые выдумки!

Наверно, впервые за полчаса своего взволнованного рассказа, по-видимому, не слишком утомившего больного, Балестрини приостановился. В наступившей тишине из квартиры сверху доносились веселые ноты «Турецкого марша». Вероятно, играло радио, так как вскоре постепенно затухающую музыку заглушил голос диктора. Глаза больного, глубоко утонувшие в орбитах, казавшихся пустыми из-за темноты в комнате, смотрели на помощника пристально и внимательно.

— Так чего же ты хочешь, Балестрини?

— Ничего особенного: этим делом хочу заняться я.

Немного спустя, на улице, Балестрини мысленно вернулся к этой фразе, внешне такой обычной. Прокурор жил на верхнем этаже старинного небольшого особняка на бульваре Реджина Маргерита. Неприступность стен этого дома вошла в поговорку, там царили тишина и покой, которые сразу охватывали нечастого гостя. При выходе оттуда шумное оживление проспекта казалось непривычным, оглушало и раздражало.

Балестрини вспомнил, как прокурор, наверно пораженный его столь необычной напористостью, пробормотал в ответ: «Ну… конечно, у тебя свои причины». Андреа улыбнулся, открывая дверцу автомобиля. Улица была забита всеми видами транспорта — пробку создала уборочная машина. Регулировщик строго посмотрел на Балестрини, словно призывая соблюдать осторожность.

Однако Андреа не понравилось, что старик прокурор пытался найти отговорки раньше, чем услышал его просьбу. Намекая на предстоящее официальное назначение Витторио Де Леонибуса заместителем главного прокурора, он ворчал себе под нос, что его будущий заместитель тоже может отчасти… по своему усмотрению… поручить расследование тому из помощников, кого считает более… ну, в общем, что у Де Леонибуса также может иметься на этот счет свое мнение…

У двери кабинета Витторио Де Леонибуса, где одиноким стражем стоял величественный двухметровый филодендрон, Андреа столкнулся с сильно накрашенной девчонкой. Закрывая за собой дверь, она уставилась на него так, словно узнала его.

— Ах, доктор Балестрини…

Напрягая память, он взглянул на девицу внимательнее.

— Забыли меня? Я приходила к вам просить пропуск в «Реджина Чёли», — улыбнулась она.

— А, да-да, — отозвался Балестрини.

Его раздражали наглый вид и чуть ироническая улыбка этой крошки, разгуливающей в платьице с таким декольте, которого не могла оправдать даже царившая в прокуратуре тропическая жара.

— Я была у заместителя прокурора… — начала было девица игривым тоном, и вдруг он вспомнил о слухах, ходивших о посетительницах Витторио Де Леонибуса. Кроме того, барышня была информирована лучше, чем ей следовало бы, уже назвав Витторио заместителем, хотя в эту должность он еще не вступил. Стараясь скрыть неприязнь, Балестрини попрощался с девицей кивком головы и взялся за ручку двери.

— Вот здорово, а я как раз сейчас тебе звонил, — встретил его Де Леонибус, широко раскрывая объятия, словно говоря: sinite parvulos[42]. Балестрини сразу понял, что Витторио, хотя еще и не получил официального назначения, чувствует себя уже в прокурорском кресле. Подобное с ним случалось и прежде — каждое лето, когда главный прокурор уходил в отпуск. Тому, кто не знал об отъезде начальства, достаточно было взглянуть на Де Леонибуса. Его сердечность и задушевность удваивались, мимика становилась еще более выразительной, жесты убыстрялись, слова лились неудержимым потоком, а голос срывался на фальцет. Иногда он был прямо смешон. Здороваясь, он уже не просто улыбался и говорил: «Привет», а самое меньшее изрекал: «Приветствую тебя, Андреа, дорогой мой», — и эти слова разносились по коридорам как громогласное напоминание о том, что он временно замещает шефа.

— Ты-то как раз мне и нужен, — начал Витторио. — Подумай только, даже Винья в некотором затруднении и просил меня, так как сегодня он… да, я забыл тебе сказать, что коллега Мерони… ну, как бы по инерции… продолжает вести расследование, поскольку убийство случилось именно во время его дежурства… понимаешь? Но он считает, то есть мы с ним считаем, что ты в этом деле разберешься лучше нас… да кроме того, мне только что позвонил наш главный…

— Я в курсе…

— Ты ведь знаешь старика, он мне…

— Говорю тебе, я в курсе дела.

— Во всяком случае, надеюсь, он скоро поправится, до того как…

— Да, да, конечно, но ты сказал, что я тебе нужен? — прервал Де Леонибуса Балестрини. Все это очень мило, но у него не было никакого желания слушать болтовню Витторио.

— Да, да… Знаешь… для начала надо раздобыть хоть какие-нибудь сведения о Де Дженнаро… я имею в виду самое существенное… Трудно поверить, но в следственном отделе знают только его домашний адрес — и ничего больше. Понимаешь? Конечно, теперь за дело возьмешься ты, начнешь расследование, но нужно сейчас же, не теряя ни минуты, пуститься по горячим следам, а не то будет поздно…

— Я все жду, что ты мне наконец объяснишь…

— Перестань, Андреа, ты же сам понимаешь. Ну хотя бы… например, с кем он встречался в последние дни? Потом… да, может быть, тебе известно, где живет эта его таинственная мать-миллиардерша? Говорят, на Лазурном берегу, но это только предположение…

— Извини, Витторио, а почему ты полагаешь, что мне должно быть все известно?

Де Леонибус изобразил на лице крайнее изумление, но не разразился обычным потоком слов. Он напустил на себя торжественно-почтительный вид, с каким вдове сообщают печальное известие.

— Я думал, учитывая ваши с ним отношения… такие близкие… что ты более, чем кто другой, можешь быть в курсе каких-нибудь подробностей, не скажу интимного, но все же личного характера, можешь знать о них больше его начальства. В общем, ты меня понял… Не так ли?

— Нет. Я ничего не знаю о Де Дженнаро. У нас с ним не было ни привычки откровенничать, ни каких-то особых отношений.

— Да нет, я не это имел в виду, — прервал его, смеясь, Витторио, но Балестрини понял, что приятель ему не верит, и с нескрываемым раздражением хлопнул дверью, выходя из его кабинета.

Балестрини всегда улавливал иронию, с которой коллеги относились к служебному рвению Де Дженнаро, а также к взаимной симпатии помощника прокурора и капитана. «Собака и хозяин», — сказал как-то о них Джиджи Якопетти.

Но самое гнусное было то, что после смерти «собаки» недоброжелатели постарались скорее замаскировать свои насмешки — теперь все твердили, что капитана связывало с Балестрини тесное и искреннее сотрудничество и поэтому, мол, вполне естественно, он мог делиться с Андреа своими личными делами.

— Доктор Балестрини, вас тут спрашивал какой-то господин. Сказал, по очень важному делу, — на ходу доложил Винченти. Он тащил груду папок и даже не остановился, наверно опасаясь, что Балестрини потребует уточнений. — Он обещал зайти позднее.

— Спасибо.

Балестрини с облегчением переступил порог своего кабинета. Суета, царившая в коридоре, его раздражала. Но вид письменного стола, заваленного срочными бумагами, тоже не очень-то радовал.

Он уселся за стол, отодвинул подальше от себя гору наступавших на него документов.

— Это Балестрини? — раздался в телефонной трубке писклявый голос.

— Да, я.

— Привет, говорит Чентанни. Извини, если тебя оторвал.

— Нет-нет, слушаю, — пробормотал Балестрини.

— Еще раз прошу прощения, но я тут составляю график отпусков на этот год. Мне надо знать, когда ты хочешь отдыхать. Осталось спросить только у тебя и Мерони. С Мерони я сейчас поговорил, и мы с ним все согласовали. Теперь…

— Ах да, отпуск, — удивился Балестрини. Обычно они с Ренатой начинали обсуждать этот вопрос еще в конце мая, и их любимым временем отдыха был август — начало сентября. Андреа больно кольнуло, что он совсем забыл о таком привычном и важном деле.

— Извини, Чентанни, но я еще не говорил с женой. Если можно, давай отложим… хотя бы до завтра… хорошо? Сегодня же вечером мы все обсудим и…

Хватит всей этой чепухи. Балестрини положил трубку и начал расчищать перед собой стол. Он отодвинул подальше телефон, запыленную пепельницу, всевозможные судебные дела, разные дурацкие жалобы, досье Буонафортуны — целые килограммы юридической макулатуры. Потом, даже не сняв очки, опустил голову на сцепленные руки. И начал размышлять об убийстве Де Дженнаро.

2

— Да это не тот ли легавый, что хотел меня арестовать? — прохрюкал Россетти, не отрываясь от тарелки с требухой в соусе. Но лицо на экране телевизора уже исчезло, его сменил общий план шести-, семиэтажного дома.

— Ты о ком?

Розанна Паскуалетти никогда за обедом не смотрела телевизор. Удивленная вопросом неизвестно почему всполошившегося мужа, она не сразу поняла, о ком идет речь. Ведь легавые, приходившие в лавку, были совсем другие: из финансовой полиции — из отдела по борьбе с продажей недоброкачественных продуктов — или, самое большее, из налогового управления и автоинспекции.

После обеда она попыталась во всем разобраться. Это оказалось долгим, изматывающим делом: радио, которое обычно без конца передавало один выпуск последних известий за другим — разные специальные, чрезвычайные и тому подобные, — сегодня, как назло, вдруг словно заклинилось на идиотской торговой рекламе и на не менее дурацких песенках. В конце концов Розанна решила послать прислугу за газетой. Она злилась на себя за то, что переданное в телевизионных новостях известие так взволновало ее. Взмокшая от пота, измученная, Розанна Паскуалетти стояла у окна спальни и смотрела на улицу, кусая от нетерпения губы. Потом жадно набросилась на немного помятый номер «Паэзе сера» и сразу нашла то, что ей было нужно. Можно было подумать, будто снова убили Калабрези[43]: на первой странице огромный заголовок красными буквами. Фамилию убитого, набранную более мелким шрифтом, она обнаружила в тексте. Но фотография — увеличенный снимок со служебного удостоверения — окончательно ее убедила. Значит, и его застрелили так же, как Гуидо, а потом тоже обшарили сверху донизу всю квартиру.

— Мария! — громко позвала Розанна Паскуалетти. Ответила ли ей прислуга, она не разобрала из-за жужжания посудомоечной машины.

Неужели этого карабинера отправил на тот свет убийца Гуидо? Оба преступления совпадали вплоть до мельчайших подробностей. Вдруг ей пришла в голову мысль об оружии, и она начала искать, не сказано ли что-нибудь об этом в газете. Ее ждало разочарование: полицейские высказали предположение, что преступник стрелял из пистолета калибра 7,65. Гуидо же убили из «П-38».

— Мария!

Значит, этот парень, вместо того чтобы поймать убийцу Гуидо, сам попался как кур в ощип. Преступник же сидит в безопасности и потирает руки. А ее брат гниет на кладбище Верано.

— Мария! — позвала она, крикнув во все горло, и почти в ту же секунду в дверях выросла фигура женщины. Прислуга вытирала руки о передник.

— Вы меня звали, синьора? — спросила она, и хозяйка с неприязнью окинула ее взглядом. Скорее бы избавиться от этой идиотки — вот чего она хотела теперь больше всего.

— Да, три раза. Завари мне ромашку.

— Хорошо, синьора.

Полицейский был человек порядочный. Тут толстуха Паскуалетти ничего не могла сказать. Он вел игру по-честному, хотя сразу припер ее к стене; Розанне не хотелось отдавать ему магнитофонные катушки, к тому же без всякой гарантии получить их обратно. Она целый день ломала себе голову над тем, что ей делать, и вот как раз тогда, когда она уже придумала выход, заявился этот тип. «Вы ничего не хотите мне показать, синьора?» Ей прекрасно удалось скрыть свое изумление, и она, постаравшись, чтобы это выглядело как можно искреннее, призналась ему в том, что да, у нее в самом деле хранятся какие-то круглые штуки, только они сейчас у одного верного человека, и получить их капитан может лишь при одном условии.

Де Дженнаро, конечно, ни на минуту не поверил в выдумку о «верном человеке»: он не сомневался — достаточно слегка пошарить в полированном комоде, обязательном украшении каждой спальни, и «круглые штуки» немедленно найдутся. Но капитан смиренно поднял руки вверх — он не настаивает, сдается; сестре Гуидо Паскуалетти и в голову не пришло, что в действительности он видит ее насквозь. Потом она предъявила ультиматум: пусть ей принесут на целый вечер магнитофон. Она хотела сначала прослушать пленки сама, узнать, кто убил Гуидо и правда ли, что он погиб из-за этих несчастных катушек.

Офицер с улыбкой выслушал условия странного соглашения. Толстуха требовала доставить ей магнитофон немедленно. Она обещала через несколько дней «взять обратно катушки», отданные на сохранение некоему таинственному лицу, и сразу передать их капитану. Но если, когда она будет слушать магнитофон, к ней в дом неожиданно ворвутся полицейские, то она, не задумываясь, бросит пленки в огонь. На сопровождавший эти слова театральный жест Де Дженнаро ответил насмешливой улыбкой.

Розанна, однако, приняла ее как знак восхищения ее ловкостью и предусмотрительностью. Она сама вечером одарила мужа такой же улыбкой, когда тот спросил, зачем опять приходил этот легавый и что ему еще надо, и колбасник не осмелился больше приставать с расспросами. Он всегда был под каблуком у жены, а теперь, после гибели Гуидо, чувствовал себя особенно виноватым. Ему хотелось бы поговорить с ней начистоту, объяснить, что он тут ни при чем, но ледяная холодность Розанны каждый раз его останавливала.

— Вот ромашка, синьора, — объявила служанка из коридора.

— Сахар положила?

— Две ложки.

Розанна Паскуалетти что-то пробормотала в ответ — это могло сойти и за благодарность, лишь бы скорей отделаться от служанки. Выпила настой, не замечая ни запаха, ни вкуса, чувствуя лишь, что он обжигающе горячий. Потом подошла к окну и, размышляя, принялась смотреть на улицу. В волнении она сжала кулаки и постукивала одним о другой. Никакой надежды отомстить за Гуидо больше не осталось. Этот безмозглый карабинер загнулся, так и не успев найти убийцу и даже не сумев сохранить магнитофонные ленты. Теперь все погрузится в туман, следствие вновь застопорится.

Да и действительно ли власти хотят пролить свет на обстоятельства смерти Гуидо? Ведь газеты писали о каких-то таинственных заговорах, о подозрительной биографии «этого Паскуалетти», который в один прекрасный день оставил — «возможно, не по собственному желанию» — службу в СИДе, решив работать самостоятельно, то есть занявшись деятельностью, которая состояла неизвестно в чем, но, несомненно, давала ему возможность жить на широкую ногу…

Она утерла рукавом навернувшуюся слезу. Если бы она знала хоть капельку больше о Гуидо и его делах, все было бы куда проще. Но ее нежелание лезть с расспросами постепенно превратилось в привычку. Она незаметно утратила остатки любопытства. Когда Гуидо передал эти деньги Россетти, она и не спросила его зачем. В те дни Гуидо выглядел очень довольным собой и как никогда загадочным. Россетти, радуясь, словно ребенок, начал строить планы, фантазировать, заполняя какими-то подсчетами листки своего блокнота, куда записывал поступление товара. А под конец даже напился. Остается только он один, подумала Розанна Паскуалетти, кто может ей хоть что-то сообщить.

— Привет! — поздоровался с женой Алчиде Россетти и, не успев переступить порог, начал стягивать пропотевшую рубашку. Розанна Паскуалетти стояла у дверей спальни, выпрямившись во весь рост, и задумчиво наблюдала за мужем. Она подождала, пока он разденется, натянет пижамные брюки. Муж начал причесываться, стоя, голый по пояс, перед зеркалом. Его движения были быстрыми, точными. Но он, должно быть, заметил что-то необычное, снимая с гребенки несколько застрявших волосков, и неожиданно обернулся.

— Ну что тебе? — спросил он, неуверенно глядя на жену.

Она вошла в спальню и опустилась на край постели, спиной к нему. Несколько секунд они оба сидели неподвижно.

— Ты должен мне сказать, что за дела были у вас с Гуидо. Я хочу знать, почему он дал тебе деньги, на которые ты купил новую лавку, — произнесла Розанна Паскуалетти тихим голосом и, повернувшись к мужу, посмотрела ему прямо в глаза.

3

Полковник Винья уважением не пользовался. Прискорбное обстоятельство, которое его наверняка огорчило бы, если бы он отдавал себе в этом отчет. В самом деле, Винья был человеком, которого никто не называл «хорошим», все как один отзывались о нем: «в общем, хороший». Разобраться в характере полковника и по-человечески понять его поступки можно было, лишь заглянув в его детство и отрочество. Они были одинаково тяжелыми: сначала — бесконечные болезни, потом — унылый колледж для неимущих учеников. В ту пору и сформировался нынешний Винья — ничем не примечательный, но и не такой уж скверный. Так или иначе, никто не ставил его ни в грош.

Жена Виньи горевала о том, что в свои шестьдесят лет поздно спохватилась: напрасно хранила она мужу верность, растратила на него жизнь и любовь, хотя наверняка заслуживала лучшей участи. Винья занимал весьма высокую должность шефа следственного отдела карабинеров Рима, но начальство считало его середнячком, слабо разбирающимся в политике и слишком преданным замшелым традициям — казарменный дух то и дело прорывался в манерах и образе мыслей полковника. Подчиненные, напротив, считали, что Винья чересчур увлекается политикой и, следовательно, ненадежен, двуличен, лишен собственных убеждений, а главное, чуткости к людям. В следственных и судебных органах, в Капитолийском дворце[44] единодушно полагали, что полковник — просто жалкий осел.

В анекдотах про карабинеров, ходивших в этих кругах, Винья обычно был главным действующим лицом, а уж если не он сам, то кто-нибудь из его ближайших подчиненных. Полковник об этом даже не догадывался и широкие улыбки на лицах судейских принимал за искреннее проявление симпатии.

Разговоры о том, что полковник Винья в глубине души радуется смерти Де Дженнаро — а они настойчиво ходили среди офицеров следственного отдела, — не соответствовали истине. Винья за долгие годы совместной работы почти полюбил Де Дженнаро. Конечно, ему было в чем упрекнуть капитана. Прежде всего в его тесных связях и сотрудничестве с некоторыми судейскими и, наконец, в этом его проклятом обыкновении рассматривать факты сами по себе, без учета того, какое влияние они могут оказать на, казалось бы, незначительные, но важные в целом обстоятельства.

Вот уже двое суток большую часть рабочего дня полковник Винья посвящал тому, что газетчики называли самым громким политическим преступлением года. Первым делом следовало добиться — пусть эти лживые писаки выкинут из головы, что речь идет об убийстве политическом. Не желая дискредитировать беднягу капитана, Винья все же пустил слух о том, что Де Дженнаро слыл отчаянным бабником и в своей частной жизни сорил деньгами. Впрочем, это была сущая правда.

Одновременно набирала обороты в высшей степени эффективная машина следственного отдела — к обычному служебному рвению прибавлялось желание (вполне законное, кто может отрицать?) до конца выяснить обстоятельства гибели своего сослуживца, однако первые результаты расследования были пока скудными. И полковнику Винье приходилось с точностью ювелира взвешивать их, прежде чем направить полковнику Россани — чиновнику министерства внутренних дел, с которым он непосредственно имел дело.

Кроме того, имелась еще одна загвоздка — этот олух Балестрини. Полковнику сразу не понравилось, что Де Дженнаро воспылал любовью к этому размазне, воображающему, будто он знает все наперед и судебной полиции остается лишь следовать его указаниям. Теперь этот педант, этот зануда, возможно, мучается угрызениями совести из-за того, что послал на гибель Де Дженнаро, тогда как сам направо и налево отпускал преступников на свободу; поэтому-то Балестрини и взялся за расследование обстоятельств гибели Де Дженнаро с таким невиданным пылом, которого не одобряет даже его приятель — заместитель главного прокурора. «Уж не знаю, до чего хочет докопаться Балестрини, тем более что он почти не знает, по какому следу шел бедный капитан. Он мне сам признался», — сказал Де Леонибус, сидя в своем новом кабинете. Еще один неприятный тип, но у него хотя бы хватает ума не лезть в сложные, запутанные дела, предоставляя разбираться в них следственному отделу.

Значит, первое — не выпускать из поля зрения Балестрини, второе — восстановить общую картину дела, расследование которого Де Дженнаро вел в своем обычном стиле, то есть в одиночку, ни о чем не докладывая не только судебным властям — это в общем-то не так уж обязательно, — но и ему, своему прямому начальнику. Выполнить обе задачи было не так-то просто — о том, насколько широко разрастается дело, Винья смутно догадывался. Оставалось только надеяться, что результаты расследования, собранные воедино, не вызовут цепной реакции, проще говоря, не начнется такая кутерьма, когда дело полностью выходит из-под контроля и в конечном счете оборачивается всем во вред.

Был предобеденный час пик, и они застряли в уличной пробке. Сидя рядом с потным водителем и задыхаясь в раскаленной машине, полковник Винья сейчас думал о Де Дженнаро. Утром на совещании руководства в кабинете Де Леонибуса Балестрини заявил, что будет продолжать разрабатывать вполне определенный «след», о котором в их последнюю встречу ему докладывал капитан. Он имел в виду запись телефонных разговоров некоего Гуидо Паскуалетти — о нем долго распространялся Россани, когда вызывал их к себе в министерство. «В общем, я думаю, капитан начал именно с этих магнитофонных записей», — заметил Балестрини. «Только будьте осторожны и не споткнитесь на том, на чем споткнулся Де Дженнаро», — предостерег его Россани. Он хотел напомнить Балестрини о разнице между офицером карабинеров и следователем прокуратуры: они все равно что краснокожий и белый, оказавшиеся в пустыне. Один из них знает, как выжить, а другого ждет гибель в первый же день. Россани пытался дать понять помощнику прокурора, что держаться так, будто ты неуязвим, — просто глупо. Судейских ухлопали предостаточно, и большинство его коллег уже начало беспокоиться о своей шкуре. Но всегда находятся чудаки вроде Балестрини, которые думают, что судейский чиновник, как офицер «синих касок»[45], может спокойно разгуливать между враждующими сторонами и не бояться пуль. Даже плевок, полученный в рожу во время допроса, не заставил Балестрини призадуматься, и он как ни в чем не бывало заявляет, что пойдет дальше по тому следу, который стоил жизни Де Дженнаро.

«Я сумею позаботиться о своей безопасности», — сухо сказал Балестрини на прощание. И полковник Винья лишь сдержанно кивнул ему, не скрывая, что эта ненужная бравада его раздражает. И главное, черт возьми, упрямый очкастый мальчишка относился к Де Дженнаро, в конце концов всего лишь простому капитану, куда с большим уважением, чем к нему. Едва Балестрини ушел и они с Де Леонибусом остались одни, тот попытался как-то загладить резкость коллеги. «Он не совсем в себе, потрясен, уверяю вас, ведь я-то хорошо его знаю. Тем более в последнее время у него не все в порядке со здоровьем… и…» Конечно, уж если один судейский чувствует необходимость оправдывать другого, то очевидно, что Балестрини ведет себя неправильно. Жаль только, что заместитель прокурора не может постоянно видеть и слышать, как этот зануда лично или по телефону треплет им нервы, требуя от полковника и от всего отдела неведомо чего.

Ясно одно — наверно, уже в пятый раз за сегодняшнее утро отметил полковник, — ясно одно: если расследование причин и обстоятельств гибели капитана и даст какие-нибудь результаты, будет необходимо (Винья сжал кулаки, повторив про себя слово «необходимо»), чтобы министерство решило, в какой мере их можно огласить, предоставить в распоряжение дьявольски лживых и абсолютно не поддающихся контролю журналистов. В этом Винья был сам глубоко убежден еще до того, как услышал мнение полковника Россани, который особо подчеркнул: господин министр и его канцелярия советуют проявлять сдержанность с представителями прессы. «…Главным образом из соображений общественного порядка», — повторил Россани в конце встречи. Повторил дважды, подняв вверх указательный палец, — он всегда так делал, когда хотел подчеркнуть важность своих слов.

А «общественный порядок» старик Винья уважал так же свято, как уважают собственную мать.

4

— Извините, но девушка настаивает, — робко доложил Винченти. Он имел обыкновение наполовину просовываться в дверь, подавшись всем телом вперед, и Балестрини всегда казалось, что курьер вот-вот упадет, уткнувшись носом в пол, — поэтому так хотелось поскорее его выпроводить.

— Я же сказал, что занят, — пробурчал Андреа. Он так устал, что был не в состоянии даже повысить голос. Курьер решился попробовать доложить еще разок, прежде чем Балестрини вновь уйдет с головой в работу.

— Ну, что еще там?

— Она говорит… извините, доктор, но я подумал, что, может, стоит вас опять побеспокоить. Она говорит, это касается капитана Де Дженнаро.

Балестрини сразу же забыл о сопроводительной, которую сочинял, и вновь надел очки.

— Кто она такая?

— Не знаю, фамилии не разобрал. Вроде иностранка.

— Проводи ее ко мне.

— Меня зовут Грэйс Демпстер, — проговорила девушка еще с порога и решительно двинулась к Балестрини, протянув ему руку. Ободряюще улыбнувшись, следователь пригласил ее сесть. Стул скрывала от Балестрини кипа бумаг, но он наверняка должен был стоять справа от стола.

— Вы англичанка, синьорина?

— Кет, шотландка.

— А, понимаю, — кивнул Балестрини, хотя и не находил это различие столь существенным. Тем более, что на вид девушка казалась типичной англичанкой. Среднего роста, блондинка, светлоглазая, чуточку полноватая, довольно славненькая, в готовом платьице на размер больше, чем следовало бы, на котором были изображены играющие кошки. Сказать по правде, две-три англичанки, которых он знавал, совсем не походили на Грэйс Демпстер (одна из них напоминала скорее уроженку Сицилии или Сардинии), но посетительница вполне соответствовала представлению Балестрини о дочери Альбиона, живущей в Риме.

— Итак, синьорина Декстер…

— Демпстер, — вежливо поправила девушка.

— Итак, синьорина Демпстер, я вас слушаю. Вы знали капитана Де Дженнаро?

— Да, я его знала. Мы познакомились у Мартеллини, когда синьор Мартеллини был… был…

— Какой Мартеллини, строительный подрядчик?

— Был похищен! Когда его похитили. Я служу у них, и когда Аурелио, который вел расследование, пришел к нам…

— Простите, кто?

— Аурелио, — повторила девушка, и в ее глазах мелькнуло легкое удивление, — Аурелио, капитан Де Дженнаро.

Балестрини кивнул. Он был готов провалиться сквозь землю. Спокойно попросив ее продолжать, он подумал, что у него, наверно, чуть заметно покраснели уши. Теперь-то он вспомнил, что капитана действительно звали Аурелио: ему не раз приходилось читать его имя в докладных. Но для Балестрини он всегда был Де Дженнаро, он и в мыслях называл капитана по фамилии.

Между тем Грэйс Демпстер на очень правильном, даже изысканном итальянском языке, хотя иногда и спотыкаясь, подыскивая слова, уже заканчивала рассказ о том, как они познакомились, зачем он ей звонил и когда они впервые встретились вне дома. В особенно волнующих местах повествования она прикладывала к горящим щекам ладони. Описание того, каким Де Дженнаро умел быть милым и внимательным, заняло несколько минут и отличалось трогательной искренностью («…ежедневно цветы, уйма цветов, и за каждый цветок — поцелуй, говорил он, а за каждый букет — любовь…»). Балестрини не хотелось прерывать девушку, он был захвачен ее страстной исповедью — когда ей не удавалось найти нужного слова, она помогала себе оживленной мимикой.

— Я очень любила Аурелио, — закончила Грэйс, глядя Балестрини в лицо, и он, слегка смутившись, почувствовал, что еще мгновение — и из ее уже увлажнившихся глаз брызнут слезы.

— Итак, теперь постарайтесь спокойно рассказать мне все, что вам известно. Вы ведь пришли сюда, чтобы помочь мне в расследовании, не так ли? — спросил он, пытаясь говорить официальным тоном.

— Да, конечно… я хотела сообщить вам нечто важное.

— Я весь превратился в слух.

— Простите, как вы сказали?

— Я сказал, что внимательно вас слушаю.

— Ах да. Так вот, в тот вечер, когда был убит Аурелио, когда его убили, он мне звонил.

— Вы говорили незадолго до того с ним по телефону?

— Да. Он сказал: «Я больше не могу говорить с тобой, Грэйс. Ко мне сейчас придет Пастрини».

— Пастрини?

— Да. Так мы с ним закончили разговор. Он обещал мне перезвонить. Но больше не позвонил. Тогда я сама набрала его номер, но к телефону никто не подошел.

— Понимаю, — пробормотал Балестрини, быстро записывая фамилию в блокнот. И добавил: «Искать среди обычных осведомителей и случайных знакомых Д. Д.»

— Вы не знаете, кто бы мог быть этот… Пастрини? — спросил следователь без всякой надежды.

Девушка отрицательно покачала головой, в ее прическе, обильно скрепленной лаком, не шелохнулся ни один волосок.

— Нет. За несколько дней до того — не помню точно за сколько: пять, шесть или семь — Аурелио сказал, что пойдет к этому Пастрини. Я думаю, их что-то связывало по работе…

— Вы не знаете, где они должны были встретиться?

— Больше я ничего не знаю. Ничего.

— Но это уже кое-что. И послушайте, синьорина…

— Да?

— Де Дженнаро случайно ничем не делился с вами? Не говорил вам об очень важном деле, которым занимался перед гибелью?

— Вы имеете в виду пленки?

— Какие пленки?

— Ну, эти… для магнитофона. В воскресенье мы с ним провели целый вечер, сравнивая записанные на них голоса…

Умело допрашивая девушку и не давая ей отвлекаться, Балестрини узнал, что Де Дженнаро работал над расшифровкой нескольких магнитофонных пленок, добытых им неизвестно где. Кроме того, наверно, некоторые записи он сделал сам и, не располагая другими слушателями, доверился ушкам своей шотландской поклонницы. Включая одновременно свой и ее магнитофоны, он давал ей прослушать обрывки разговора, а затем голоса, которые записал сам, и спрашивал, принадлежат ли они одним и тем же людям.

— Это были только мужские голоса, — сразу же уточнила Демпстер. Потом Балестрини задал ей несколько наводящих вопросов, и она попыталась припомнить хотя бы некоторые фразы, услышанные во время эксперимента, который, должно быть, казался ей тогда забавой.

«Вот послушай, этого человека я записал, когда он отдавал распоряжения шоферу, — говорил Де Дженнаро, целуя ее сначала в одно, потом в другое ушко, — и скажи мне, один ли и тот же это голос», — и включил первый магнитофон.

— Де Дженнаро не говорил вам, где достал катушки с пленкой?

— Нет.

И вдруг последовал неожиданный удар, чуть не пославший его в нокдаун.

Когда Грэйс, утвердительно кивнув, сказала капитану, что да, на обоих магнитофонах наверняка звучит один и тот же голос, Де Дженнаро вдруг расхохотался и обнял ее. «Вот увидишь, какой сюрприз будет для моего друга Балестрини, когда он узнает, кому принадлежит этот голос и с кем разговаривает его обладатель. Этот голос ему хорошо знаком!»

— Он выразился… то есть именно так и сказал? — пробормотал Балестрини, невольно подавшись вперед. У девушки более чем хорошая память, но насколько ей можно верить? Кроме того, как можно положиться на ее знание итальянского языка, всегда ли до нее точно доходит смысл услышанного?

Как бы то ни было, еще с добрых четверть часа Балестрини, не перебивая, внимательно слушал девушку, делая заметки в блокноте. Но больше он ничего нового не узнал о содержании магнитофонных записей. Нужно будет тщательно проанализировать все сделанные им Заметки, и наверняка придется еще раз допросить молоденькую шотландку. Однако услышанного было достаточно, чтобы совершенно определенно установить один чрезвычайно важный факт: в квартире Де Дженнаро искали магнитофонные ленты, и цель была достигнута, поскольку полиция их там не обнаружила. Хотя нельзя также исключить и того, что…

— Он никогда не называл вам фамилии некоего Паскуалетти? — в упор задал девушке вопрос Балестрини, оторвавшись от своих размышлений.

— Па… скуалетти? — с трудом произнесла она и сразу же, хотя еще и стараясь припомнить, отрицательно покачала головой: — Нет, определенно нет.

Раздосадованный Балестрини кивнул. У него мелькнуло было предположение, что капитан и Гуидо Паскуалетти погибли из-за одного и того же — из-за магнитофонных лент. Их убили потому, что ленты находились у них и они знали их содержание. Он смутно припомнил, что, по мнению Де Дженнаро, убийца не нашел в квартире бывшего агента СИДа того, что искал. Разве можно исключить, что капитану удалось каким-то образом завладеть этими записями?

Балестрини посмотрел в большое окно на простиравшийся внизу Рим. Отсюда город казался неузнаваемым: не было видно ни огромных куполов церквей, ни ленты реки, ни знаменитых развалин. Безликий большой город в обеденный час, с суматошным уличным движением, объятый августовским зноем.

— Это были важные магнитофонные записи? — робко осведомилась девушка. И Балестрини взглянул на нее с нескрываемой симпатией. То, что с первого взгляда показалось ему недостатками — неумение одеваться, чуть излишняя полнота, комичные манеры, — теперь он воспринимал как проявление своеобразной привлекательности и скромного изящества. А если приглядеться получше, то девушка на самом деле просто хорошенькая.

— Да, — сказал он.

На лице Грэйс отразилось огорчение, в искренности которого нельзя было усомниться.

— Sorry[46]. У меня осталось всего несколько фраз.

— Что?!

— Лишь та пленка, на которую Аурелио переписал голоса для сравнения. Это как раз то место, где они звучат одинаково.

Балестрини пришлось допрашивать ее еще несколько минут, прежде чем он выяснил до конца это важнейшее обстоятельство. У маленькой шотландки был не обычный магнитофон, а только плеер, и Де Дженнаро пришлось переписывать на одну из своих катушек голоса, которые он хотел дать ей прослушать; потом они произвели сравнение, включив один аппарат сразу после другого.

— Икудаделасьвашалента? — выдохнул Балестрини так поспешно и взволнованно, что все слова слились в одно. Девушка вытаращила на него глаза, и ему пришлось повторить вопрос более медленно.

— Она у меня дома.

— Вы уверены?

— Конечно. Но это всего лишь несколько фраз, понимаете?

— Да, но и это уже не мало. Сейчас вас отвезут домой на нашей машине, и вы передадите моим людям магнитофон вместе с… Нет, погодите, пожалуй, лучше я сам поеду с вами.

Балестрини набрал номер диспетчерской. Почти тотчас ответил чей-то раздраженный голос, который сразу смягчился, услышав, кто говорит. Но на месте, увы, не оказалось ни одной машины. Балестрини, кусая губы, повесил трубку. Ему не терпелось как можно скорее получить в руки эту чертову ленту.

— Если хотите, есть моя, — предложила мисс Демпстер.

— Что — ваша?

— Машина. Мы можем поехать на моей машине.

Мысль о том, что он сейчас сядет с этой «туристкой» в какую-то, наверно, разваливающуюся на ходу малолитражку и девушка повезет его к себе домой за важным вещественным доказательством, невольно заставила Балестрини улыбнуться. А потом, значит, ему придется с этим вещественным доказательством под мышкой бегать по улицам в поисках такси, поскольку общественный транспорт до четырех часов бастует. Но, хотя ситуация и казалась комичной, решение было принято.

— Я только позвоню, и мы можем ехать, — сказал Балестрини, вновь взявшись за трубку. После первого же гудка ответил голос Джованнеллы. Узнав его, девочка тотчас оживилась.

— Сегодня я приглашена к Джинетте Маркини. У нее день рождения.

— Прекрасно. И к которому часу?

— В пять надо уже быть там. Мы собираемся у нее на террасе. Ты меня подвезешь, папа?

— Нет, не смогу. Я, наверно, не приду домой обедать. Выходит, увидимся только вечером? — спросил он, и его обрадовало сожаление, прозвучавшее в голосе девочки. Ему понравилась также и улыбка Грэйс Демпстер, смотревшей на него через стол с видом опытной гувернантки и даже не подумавшей притворяться, будто она не слушает разговор.

В трубке раздались слова Джованнеллы: «Папа не придет обедать», а потом голос Ренаты:

— В чем дело, Андреа, что-нибудь случилось?

— Срочная работа. Если задержусь, то придется возвращаться прямо в прокуратуру. Мне все равно сегодня после обеда надо было тут быть, тем более что сейчас я еду за одной вещью…

— Но как же… ты не успеешь пообедать?

— Там видно будет. Может, пообедаю позже или, наоборот, поужинаю раньше.

— Да, кстати, мы пойдем вечером с Де Леонибусами в кино?

— Нет, Витторио не сможет. Я звонил тебе около двенадцати, но у нас все время было занято. Я как раз хотел тебе об этом сказать.

Не успел он закончить фразу, как сразу пожалел, что завел этот глупый разговор, но свои слова нельзя уже было взять обратно. А пауза, хотя и короткая, между тем все затягивалась, и в трубке нарастало пугающее молчание.

— Странно… наверно, я плохо повесила трубку, — пролепетала Рената. В ее горестном смущении было даже что-то трогательное.

— Неважно. Ну, хорошо, до скорой встречи, — пробормотал Балестрини; положив трубку, он снял очки и принялся обеими руками массировать веки. Ему было горько, что Рената унижается до этой лжи, такой неумелой — просто больно слушать. Он по-прежнему не понимал, почему она никак не решится откровенно с ним поговорить, чего боится, почему соглашается вести эти бессмысленные телефонные беседы с Джино.

— Вы себя плохо чувствуете? — заботливо спросила девушка.

— Нет… немного устал, — сухо ответил Балестрини, вновь надевая очки и вставая.

— Вы уходите, доктор? — поинтересовался Винченти, проходивший мимо его кабинета и, поскольку уж с ними столкнулся, осмелившийся украдкой взглянуть на англичаночку.

— Да.

Балестрини начал спускаться по лестнице, приноравливаясь к коротким шажкам своей спутницы… «Ну вот, я и пошел по следам Де Дженнаро», — подумал он, сам не зная почему; при этом, однако, у него мелькнуло смутное подозрение: а что если он вот так суетится лишь из-за того, что боится думать о Ренате, которая почему-то не хочет поступить самым простым и естественным образом — раз и навсегда послать ко всем чертям этого навязчивого проходимца?..

Он давно уже решил, как и что скажет Ренате, если это будет необходимо. Он посмотрит ей прямо в глаза, и, надо надеяться, она не отведет взгляда. «Поверь мне, я глубоко огорчен… и сожалею, что вынужден поговорить с тобой, ты сама знаешь о чем». Это была бы блестящая обвинительная речь: настоящий прокурор остается прокурором даже дома.

— Машина вон там, — объявила Грэйс, указывая куда-то сумочкой, и вновь с тревогой взглянула на Балестрини. — Вы хорошо себя чувствуете? Вам правда не плохо?

— Да нет. С чего вы взяли?

— У вас очень блеклое лицо.

— Бледное, — поправил ее Балестрини и улыбнулся.

5

Первым прозвучал голос Де Дженнаро:

«Почему бы тебе пока не откупорить бутылочку пива? А, толстушка?»

Балестрини услышал приглушенный смешок и другие шумы. Грэйс ему улыбнулась, глаза у нее были полны слез. Они сидели друг против друга на креслицах, до смешного низеньких. Магнитофон стоял между ними на полу.

«…и пора понять, что кончилось времечко, когда было достаточно какого-нибудь взрыва и полдюжины убитых, чтобы свалить министра внутренних дел или начальника полиции», — произнес бездушный голос. Он звучал отрывисто: так и представлялось, что каждое слово говорящий сопровождает решительным взмахом руки.

Затем вновь неясные звуки и голос капитана, почти заглушенный какими-то шумами. Может быть, они с Грэйс целовались. Между тем, когда голос, уже слышанный раньше, зазвучал вновь (это, несомненно, было окончание телефонного разговора), девушка поднялась и скрылась на кухне. Балестрини проводил ее взглядом, потом осмотрелся вокруг. Квартира явно состояла из этой одной-единственной комнаты, залитой солнцем и беспорядочно заставленной дешевой мебелью и грошовыми безделушками. На первый взгляд комната выглядела скучной и безликой, но в действительности была милой и уютной. Как и сама Грэйс Демпстер.

Словно завороженный, не отрывая глаз от черного блестящего аппаратика, Балестрини слушал одну за другой фразы, которые переписал Де Дженнаро, отобрав из всех имевшихся у него записей. Балестрини определил три-четыре голоса, потом сбился со счета — так поразил его смысл услышанного. Иногда фрагмент разговора вдруг резко обрывался как раз в тот момент, когда Балестрини только начинал улавливать смысл, казалось, бессвязных слов, и это было обидно чуть не до слез. Порой же отрывки почти не представляли интереса и годились лишь на то, чтобы сравнить записанные голоса.

Хозяйка дома вернулась с двумя пластмассовыми тарелочками и двумя стаканами пива. На каждой тарелочке аппетитно дымились тосты, но Балестрини вовремя не нашелся — не похвалил их и даже не поблагодарил девушку в ответ на тот донельзя естественный жест, с которым она протянула угощение. Он отхлебнул пива. Кто бы мог подумать, что этот глоток доставит ему такое удовольствие? Облизывая кончиком языка оставшуюся на губах пену, он увидел, что Грэйс улыбается.

Улыбка ее была чуть грустной, глаза не выдавали недавних слез, лишь веки слегка покраснели. Балестрини попытался себе представить, с каким чувством Де Дженнаро пустился в эту авантюру. Последнее развлечение перед отпуском на берегу моря?

— Хотите еще тост?

— Нет, спасибо, мне вполне достаточно, — ответил Балестрини с набитым ртом и спохватился, что съел уже два. Они были просто замечательные.

— В самом деле? — отозвалась Грэйс, пожав плечами. Потом взглянула на магнитофон: — Что-нибудь пригодилось?

— Пока трудно сказать. Увидим. Вы не помните, про какой голос Де Дженнаро сказал, что он принадлежит человеку, которого я знаю?

Девушка сосредоточилась, пытаясь вспомнить. Она наморщила лобик, держа в руке надкусанный тост.

— Это, мне кажется, когда кто-то говорит, что надо назначить подходящую… подходящую дату.

— Окончательную дату?

— Да-да, вот именно.

Пришлось запустить магнитофонную ленту сначала и послушать ее вновь почти целиком, пропуская только песенки и интермеццо, которыми дуэт Де Деннаро — Демпстер то и дело прерывал записи. Наконец голос проговорил:

«Пора назначить окончательную дату: споры ни к чему, необходимо установить сроки и выбрать для каждого…»

Вот и все. Балестрини заметил устремленный на него полный любопытства взгляд шотландки. Он с досадой пожал плечами. Казалось, раньше он никогда не слышал этого голоса. Он и лица-то запоминал плохо, где уж ему узнать, кому принадлежит эта правильная речь, этот голос, не отличающийся особенным тембром.

Размышляя, Балестрини вытянул ноги: странно, он чувствовал себя так непринужденно в этой квартире, с этой девушкой. Он ей беспричинно улыбнулся. Еще трудно было сказать, насколько могут пригодиться эти данные. Но уже имелось имя, причем довольно редкое: попав в следственный отдел, оно в два счета обрастет всеми необходимыми точными данными. Пастрини — странная фамилия, не римская, и человека с такой фамилией будет найти нетрудно.

— Принести еще пива? — предложила девушка, убирая пустые стаканы.

— Нет, спасибо.

— Может, хотите еще чего-нибудь?

Балестрини, улыбаясь, покачал головой и вновь проводил ее взглядом, пока она не исчезла в кухне. Послышался шум сильно пущенной струи воды и стук открывшейся, а потом захлопнутой дверцы шкафа.

Почему Де Дженнаро действовал абсолютно один? То, что его шеф Винья был совершенно не в курсе дела, Андреа Балестрини вовсе не удивило, вопреки ожиданиям полковника. Де Дженнаро и Винья не слишком-то жаловали друг друга, их отношения ограничивались лишь самыми необходимыми контактами. Но почему капитан не поговорил с ним, Балестрини? Хотя бы намек, одна фамилия, какая-нибудь ниточка — и расследование убийства Де Дженнаро было бы закончено в двадцать четыре часа.

— Синьорина, — позвал Балестрини, поднимаясь с кресла и собирая пленки.

Грэйс Демпстер тотчас появилась, вытирая руки о цветастый передничек.

— Я пойду. Если разрешите, я захвачу записи и магнитофон.

— Да, пожалуйста.

— Магнитофон я беру у вас взаймы… Постараюсь его поскорее возвратить — сразу же, как только перепишем пленки.

— Да, хорошо.

— Спасибо за пиво и тосты, — сказал Балестрини, протягивая ей руку, и шотландка неловко ответила на его рукопожатие.

— Почти наверняка мне придется с вами еще разок встретиться. Куда к вам прийти — к Мартеллини или вы предпочи…

— Нет, прошу вас. Лучше сюда, ко мне.

— Договорились.

Он решил пройтись пешком. Квартирка Демпстер была на набережной Арнальдо-да-Брешия, и до прокуратуры было не более двадцати минут ходьбы. Но мимо проезжало пустое такси, и Балестрини не удержался от соблазна.

— В прокуратуру? А где это? — задал вопрос таксист не то пассажиру, не то самому себе, и Балестрини не смог сдержать улыбку — оказывается, правосудие и его органы вовсе не пользуются такой широкой известностью, как он предполагал.

— В судебный городок. Это в ту сторону.

— А, значит, площадь Клодио!

— Ну да.

Первым делом выписать ордер на арест Алчиде Россетти, торговца колбасными изделиями и тротилом. План оставить его на свободе и установить за ним слежку в надежде что-то выяснить провалился, как это честно признал сам предложивший его Де Дженнаро. Затем немедленная очная ставка с Джакомо Баллони по прозвищу Алигьеро, который показал себя большим ловкачом на допросах. Старшина Фронтони из тюрьмы «Реджина Чёлн» докладывал Балестрини, что у Баллони вроде как бы медовый месяц — он неделю-две назад женился и ведет себя словно примерный новобрачный. Чуточку попортить этому мерзавцу нервы будет истинным удовольствием.

Старику Винье придется как следует попотеть. Благодаря Демпстер появился прекрасный след, и его надо проверить. Однако, чтобы расследование пошло другими темпами, не так, как обычно, необходимо хорошенько поднажать. Теперь уже от первого впечатления — глубокого изумления, испытанного, когда его перевели служить из Павии в Рим, у Балестрини осталось одно воспоминание, но он так и не смог до сих пор от него отделаться. В Риме затухал всякий энтузиазм, ему на смену сразу приходила тоскливая неудовлетворенность — она заставляла спешить, суетиться, проявлять рвение, но вскоре уступала место обычной административной рутине, равнодушию, апатии. А иногда вообще пропадал всякий интерес к работе.

Конечно, только не у него, он-то никогда не поддавался этой атмосфере извечной послеобеденной дремоты. Но чтобы быстро добиться каких-то результатов, собственного труда и рвения недостаточно: надо заставлять работать и других, нажимать, давить на них… вот как, например, на этого таксиста, который, несмотря на зеленый свет, еле тащится и никак не желает нажать на акселератор.

— Здесь? — наконец спросил шофер, поворачиваясь к Балестрини, и тот сделал ему знак остановиться.

— Сколько с меня?

Таксист ответил не сразу — цифру на счетчике нужно было увеличить в соответствии с повысившимся тарифом, сверяясь с затертой табличкой. Довольно скромная сумма плюс надбавка и обычные чаевые составили неприятный расход, тем более что водитель даже не подумал отсчитать сдачу. В таких случаях у Балестрини не хватало духа протестовать. Он вылез из машины не попрощавшись, но шофер не обратил на это никакого внимания.

— А ты что тут забыл? — встретил его Витторио Де Леонибус, который выходил в ту минуту из своего кабинета с грудой папок в руках; на нем был чесучовый пиджачок с деревянными пуговицами, вызвавший у Балестрини улыбку.

— Я частенько сюда возвращаюсь после обеда. Лучше скажи, что делаешь тут ты?

— Иду на доклад к высокому начальству.

— К какому же?

— К новому генеральному прокурору. Все говорят о нем, но никто еще его в глаза не видел. Сегодня мне выпала эта честь. Боже мой, я о нем уже столько наслушался с тех пор, как он сменил Мариани-Таццоли… когда это было, месяц назад?

— Да нет, меньше.

— Вот-вот. О нем ходит столько слухов, что мне в самом деле не терпится на него взглянуть.

— Поэтому-то ты и надел курточку для первого причастия? И что это ты ему несешь — наши личные дела?

Де Леонибус слегка покраснел, крепче прижав к себе папки.

— Коллекцию порнографических открыток: он узнал, что я их собираю, и просил дать ему посмотреть. Смешно? А ты вот это слышал? Какая любимая профессия анархиста?

— Анархиста?

— Анархитектура.

— Не слишком смешно.

— А любимый фильм? «Анархорд»[47]. Ха-ха-ха!

— Это уже получше.

— А какой он пьет аперитив?

— Красное вино?

— Что ты, анархисты — трезвенники: они употребляют только безанархольные напитки!

— Вот это довольно мило.

— Всего лишь «мило»? Ты что, не в духе?

Балестрини попрощался с ним легким кивком и, входя в кабинет, посмотрел на часы. Четыре часа. Рената с Джованнеллой, наверно, уже отправились в гости. Он уселся работать. Лучи солнца уже не падали ему на стол, но в комнате было нестерпимо душно. Жара мгновенно напомнила об отпуске, о Чентанни, который ждет его ответа, а он все еще не поговорил с Ренатой.

Чуть стыдясь своих мыслей, он подумал, как славно было бы все бросить и куда-нибудь махнуть вдвоем с женой. Целый месяц вместе. В новой обстановке им было бы легче обо всем поговорить — ведь, наверно, нельзя больше тянуть, откладывать, тщетно надеясь, что неприятное объяснение отпадет само по себе «за истечением срока давности»…

Прошло минут пять, а он так и не взялся за работу — сидел, уставившись на магнитофон Грэйс Демпстер, и размышлял о том, что вовсе не относилось к делу. Когда зазвонил телефон, он снял трубку, уверенный, что звонит Рената.

— Я бы хотела поговорить с доктором Андреа Балестрини, — осторожно произнес незнакомый женский голос. На линии слышался треск далеких разрядов, какие-то помехи.

— Да, это я.

— Это вы? Послушайте, я прочла в газете, что вы занимаетесь расследованием обстоятельств гибели капитана Де Дженнаро. Это действительно так?

— Да, так, — ответил, улыбнувшись, Балестрини, его насмешило недоверие, с которым эта женщина относилась к печатному слову. — А вы кто?

— Меня зовут Розанна Россетти. Я сестра Гуидо Паскуалетти, помните?

6

Наконец, когда они уже вышли на перрон, председательша заметила: происходит что-то неладное. До отхода скорого оставалось десять-двенадцать минут. Рената шла рядом с нею и с тех пор, как они выехали из дома, не произнесла ни слова. Только однажды, когда Джованнелла споткнулась около билетных касс, она сказала девочке, что нужно смотреть под ноги. Впервые невестка, провожая свекровь на вокзал, не казалась обрадованной.

Андреа тоже был молчалив. Однако не больше, чем всегда. Научившись говорить только в три года, этот мальчик никогда не обещал стать словоохотливым.

— Это твой поезд, мама?

— Наверно.

Председательша смотрела, как сын поднимается на подножку с большой и тяжелой дорожной сумкой в правой руке. Она продолжала глядеть ему вслед и тогда, когда он уже скрылся в вагоне. Молчаливый, как обычно, однако, как никогда прежде, грустный. У Андреа за долгие годы жизни в Риме испортился характер, и это вполне естественно. Его профессия, среда, жена — причин более чем достаточно. Но в нынешний приезд мать прочитала в его глазах что-то еще худшее.

Она пристально взглянула на Ренату и отметила, что невестка еле заметно кокетливо улыбается. Погладила по головке Джованнеллу.

— Рената, наша малышка все больше худеет.

— Она тянется вверх. И из-за своего роста производит впечатление…

— Какое там впечатление, пощупай ее плечики… Бедная моя звездочка, — резко оборвала председательша невестку и посмотрела, не возвращается ли Андреа.

Что за дура, как это она сразу не заметила? Хлопоты из-за пенсии, назначение которой все оттягивалось, совсем заморочили ей голову, за целый день, проведенный у детей, она так и не успела как следует разобраться, что у них происходит. В прежние времена она отложила бы отъезд на столько, на сколько бы ей понадобилось. Но последние год-два, приезжая к ним, она всякий раз начинала тосковать по дому, по своим вещам, и это сулило мало хорошего. С каждым днем ей все больше становилось не по себе, все больше не терпелось поскорее очутиться в своей берлоге.

— Все в порядке, мама, — объявил Андреа, возвращаясь на перрон. Но что за жалкая, вымученная улыбка, как неохотно он берет ее под руку!

— Когда прибывает ваш поезд? — спросила Рената без тени интереса.

— Кажется, в полдевятого.

— А ты не боишься, бабушка, — вдруг он сойдет с рельсов? — проговорила Джованнелла, и председательша посмотрела на девочку с изумлением. Бабушка? Внезапно она ощутила, что есть нечто более важное, чем капризное желание засунуть ноги в старые добрые домашние шлепанцы. Председательша кашлянула и воскликнула с притворной досадой:

— Я забыла купить «Коррьере»! Ты сбегаешь в киоск, Андреа?

— Лучше схожу я, — оживленно предложила Рената.

— Мама, а мне мы купим газетку? — обрадовалась девочка.

— Сходишь? — неуверенно переспросил Андреа. Председательша замерла в растерянности, а Рената поспешно удалилась вместе с Джованнеллой — девочка еле поспевала за матерью, догоняя ее вприпрыжку. Председательша строго посмотрела на сына.

— Что происходит? — решительно спросила она, и сердце ее наполнилось нежностью, когда она увидела, как смутился Андреа.

— Ты о чем?

— Почему у тебя такое лицо, Андреа? Что творится с Ренатой? Почему у вас обоих такое настроение?

— Да ничего, мама. Я, право, не знаю…

— Андреа, прошу тебя, у нас всего три-четыре минуты, и полминуты уже потеряно, — перебила она сына, но на его лице вопреки ожиданиям матери не появилось улыбки. Председательша ждала ответа.

— Ничего особенного, мама. В последние дни у меня много хлопот по работе. Из-за гибели капитана Де Дженнаро. Ты ведь слыхала?

— Да читала… и понимаю тебя. Но я спрашиваю о Ренате. Что-нибудь стряслось?

— Не знаю, — не ответил, а скорее выдохнул Андреа.

Мать увидела, как он нервно облизнул губы. Так же как перед трудными экзаменами, когда она поправляла ему галстук и провожала до дверей.

— Андреа…

Ей показалось странным (и жестоким), что в набитом купе осталось одно свободное место — как раз напротив нее. Но мужа уже давно нет на свете. Иначе он, водя ладонью по лысине, чтобы пригладить воображаемые волосы, наверняка бы спросил: «Ну, что ты обо всем этом скажешь?»

Так же и после свадьбы Андреа он тяжело, с молчаливой гримасой боли опустился на свое место и задал ей этот вопрос, сопровождая его доброй улыбкой, которая придала его усталому осунувшемуся лицу какое-то жалкое выражение Он молча слушал слова жены, поглаживая плюшевую обшивку сиденья. В тот раз посторонних в купе не было. «Они ведь любят друг друга. Разве этого мало?» — «Андреа-то ее любит, а вот любит ли его Рената — не знаю», — ответила она жестко, и у нее сжалось сердце при виде того, как удивился и огорчился муж. Они больше не говорили об этом до самой Флоренции.

А сейчас на Андреа просто не было лица. Когда невестка вернулась, председательшу ужаснула показная веселая непринужденность сына. Что делать? Она устремила сосредоточенный взгляд на первую полосу «Коррьере», потом зачем-то похлопала по щечке Джованнеллу: «Дай-ка посмотреть… ах, у тебя „Тополино“? Ты потом дашь мне почитать?» Нет, у бедного мальчика дела совсем плохи. Она далеко не была уверена, что он рассказал ей все, если вообще эти несколько сбивчивых фраз, выдохнутых шепотом, можно назвать «рассказом».

Напротив уселся какой-то уже немолодой блондин и немедленно вытащил такую же светлую, как его шевелюра, сигару.

— Я не помешаю, если закурю?

К сожалению, это было купе для курящих. Она удостоила соседа легким кивком, таким, что он даже его не заметил, и ей пришлось кивнуть еще раз, чтобы он наконец отвязался и убрал у нее из-под носа эту вонючую палочку.

Мысли ее от Андреа перешли к Ренате. Она размышляла о невестке холодно, отчужденно. «На это надо тоже иметь талант», — подумала председательша, улыбнувшись. Нужно же ухитриться, чтобы муж, который приходит домой всегда в одно и то же время, застукал тебя у телефона. Такое могло случиться только с Ренатой; быть может, она даже уверена, что Андреа ничего не услышал. А что от нее вообще ждать, когда она прошла такую школу — жених сделал ей ребенка и сбежал; отец Ренаты убил бы ее мать не то что за тайные телефонные разговоры, а за куда менее тяжкий проступок. Эта пустышка, эта дурочка в нежном поцелуе мужа видит лишь одно — свидетельство того, что в нем еще не пробудились подозрения.

«Наверно, они встретились после обеда… виделись всего минут десять», — закончил свой рассказ Андреа, не глядя в лицо матери, когда Рената с Джованнеллой уже появились в конце перрона. Действительно так или сын просто хотел ее успокоить? Она знала, что Андреа не способен лгать, но когда речь идет об этой бабенке, особенно если он хочет ее защитить…

Да, он именно ее защищает, пытается выгородить. Хотя надо признать, без особого пыла, не слишком уж убежденно, но это только потому, что он боится вызвать раздражение матери. Она совершенно уверена. Ей хотелось бы изо всех сил прижать к груди несчастного мальчика. Дурачок, Рената наставляет ему рога; когда он прилег отдохнуть после обеда, она побежала якобы за газетой. Это в три-то часа дня, в Риме, в июньскую жару! Ее не было десять минут? Хотя, может, и в самом деле так, тем более что, по словам Андреа, она вернулась смущенной и взволнованной. Смущенная, взволнованная… а покраснела ли она хотя бы от стыда? «Шлюха!» — подумала председательша и изо всех сил сжала кулаки. Сидящий напротив блондин взглянул на нее с нескрываемым любопытством.

Председательша была не такой женщиной, чтобы скрывать свое душевное состояние и притворяться — к примеру, поднеся руку к лицу и закатив глаза к небу, изображать, что у нее разболелись зубы. Не намерена она была и терпеть любопытные взгляды, делая вид, будто любуется проплывающими в окне печальными пейзажами римской Кампаньи. Она в свою очередь уставилась на блондина, вытаращив глаза и наморщив лоб так, что он поспешил спрятаться за свежим номером «Эспрессо» и до самой Флоренции больше ни разу на нее не взглянул.

7

Добрых полминуты Балестрини стоял, открыв от изумления рот, и смотрел на шкаф. Он никак не мог поверить своим глазам, хотя все стало совершенно ясно, лишь только он взялся за почти оторванную ручку с болтающимися шурупами.

Справа, на голубой папке, содержавшей результаты проделанной им работы, а также расследования капитана Де Дженнаро по делу «Баллони — Россетти — Паскуалетти — неизвестные лица», еще вчера лежал пакет с двумя магнитофонными лентами, записанными Де Дженнаро и касавшимися покойного Гуидо Паскуалетти. Чтобы унести эту папку, сначала надо было снять с нее катушки — их тоже сунули, видимо, по рассеянности в карман.

Хотя теперь это было просто смешно, Балестрини, в последний раз окинув взглядом зияющую пустоту, тщательно запер шкаф на ключ. В него обычно он складывал «похороненные» дела. Вот, наверно, обрадовался бы Бауэр, узнай он такой секрет! Но лежащие тут материалы были погребены не окончательно. Вчера, например, начался один судебный процесс: по нему проходило тридцать семь человек — «Взаимное нанесение побоев и оскорблений полицейскими и демонстрантами во время уличной манифестации». Если бы это дело разбиралось вовремя, когда раны еще не зажили, оно наверняка доставило бы немало хлопот. Однако четыре года спустя добрая треть полицейских уже не состояла на службе (некоторые погибли), а мальчишки-демонстранты успели окончить университет, обзавестись семьями и утратить всякий интерес к политике или уже уехать за границу. Один из бывших демонстрантов даже поступил работать в полицию, и, хотя публики на судебном заседании почти не было, это обстоятельство вызвало веселое оживление в зале, к которому с достоинством присоединились и члены суда.

Таковы были «временно похороненные» дела, хранившиеся во взломанном шкафу. Их было немного — без труда нашлось место, чтобы засунуть туда исчезнувшие папку и кассеты.

— Канцелярия прокурора, — ответил усталый голос.

— Говорит Балестрини. Соедините меня, пожалуйста, с доктором Де Леонибусом.

В ответ послышалось лишь легкое постукивание, потом в трубке громко щелкнуло.

— Привет, Андреино. Извини, я сейчас чертовски занят. Что-нибудь срочное?

— Да. Я жду тебя у себя в кабинете, — ответил Балестрини.

Он был сейчас совсем не в подходящем настроении, чтобы полностью насладиться последовавшей паузой — Де Леонибус удивленно молчал. Наконец его бас вновь зарокотал, но теперь он сбавил тон:

— Что еще стряслось, черт возьми?

— Нечто очень серьезное. Но только убедившись собственными глазами, ты поймешь, насколько это серьезно.

Витторио явился почти тотчас же. Распахивая перед ним дверь, Балестрини подумал, что Де Леонибус и впрямь здорово растолстел за эти несколько дней, что замещает начальство. «От власти у меня растет пузо», — шутил сам Витторио, когда Якопетти или кто другой говорил ему, что он толстеет. Войдя, Де Леонибус подозрительно осмотрелся вокруг.

— Ну, в чем дело?

Достаточно было двух слов и одного жеста — сказать, что именно похитили, и указать на шкаф. Де Леонибус плюхнулся на единственный свободный стул и наморщил нос.

— Подумать только, еще к суток не прошло, как я заверил нового генерального прокурора, что у нас все в ажуре. Я сказал, что мы полностью контролируем положение и от наших глаз ничего не укроется.

— Теперь посоветуй, что мне делать.

— Все, что угодно, только не поднимай шума. Ты ведь знаешь — нельзя допустить, чтобы об этом пронюхали газетчики.

— Витторио, тут речь идет не о том, чтобы не уронить честь мундира в глазах печати или широкой публики. Уж если грабят Банк Италии, то почему не могут обчистить и мой фанерный шкафчик?

— Пока поручим расследование судебной полиции. А как ты думаешь, когда это могло…

— Еще вчера утром шкаф был целехонек.

— Так. Значит, прошло чуть больше суток…

Балестрини не мешал Витторио строить гипотезы и выслушивал его заверения, с нетерпением ожидая, когда же он наконец уйдет. Но если бы не постучали в дверь, Витторио проторчал бы у Балестрини еще неизвестно сколько, хотя только что утверждал, будто сильно занят.

Может, лучше было обратиться в судебную полицию, а не в следственный отдел карабинеров? С этим вопросом Балестрини проснулся сегодня утром. Сомнение преследовало его неотвязно, целый день отравляло существование. А что, собственно говоря, он имеет против карабинеров? Эту мысль, мучившую его, он наконец прогнал, но осталось неприятное предчувствие, что от лейтенанта Стеллы, увы, не так-то легко отделаться и придется еще не раз увидеть его небритую рожу.

— Я не рано?

— Заходите, — пригласил Балестрини лейтенанта, указывая на стул.

Де Дженнаро высказывался о Джованни Стелле не слишком-то лестно. И Балестрини, в общем, был разочарован тем, что полковник Винья, помянув громкими словами офицера, павшего при исполнении служебного долга, и торжественно заверив, что их отдел, сплотившись, как один человек, сделает все возможное и невозможное для торжества правосудия, в конце концов прислал этого зеленого лейтенантика. Слушая Балестрини, Стелла всегда согласно кивал, даже когда потом из его слов явствовало, что он придерживается совсем другого мнения.

— Прежде всего я поручаю вам это маленькое расследование и, само собой разумеется, прошу держать его в строгом секрете, — сказал ему Балестрини, рассказав о взломе шкафа. Его удивило, что Стелла не стал расспрашивать, хотя бы коротко, об обстоятельствах происшедшего: кто приходил, кто дежурил, в какое время и тому подобное. Но со своей стороны Балестрини не стал сообщать ему никаких сведений — раз лейтенант, видимо, собирается разузнать все сам, пусть так и поступает.

— Меньше чем через час мне надо быть в «Реджина Чёли», чтобы допросить в числе прочих «клиентов» одного типа, который проходит по этому делу. Это колбасник, шурин того самого Гуидо Паскуалетти… но если бы вы поехали со мной, то мы смогли бы поговорить в машине.

— Конечно.

— А сейчас я жду сестру Паскуалетти, которая сказала, что хочет меня увидеть. Ей уже пора бы быть здесь… сколько на ваших?

— Десять минут одиннадцатого.

— Выпьем пока кофе?

У кофеварки почти никого не было, но потом подошел человек, которого Балестрини меньше всего хотел видеть. С мягким упреком во взоре к нему, улыбаясь, приближался Чентанни.

— Привет!

— А, здравствуй. Слушай, мне в самом деле неудобно… — начал Балестрини, ожидая, что тот придет ему на помощь. Но Чентанни молчал, продолжая улыбаться.

— Обещаю, что сегодня же поговорю с женой и завтра утром сам зайду к тебе…

— У меня судебное заседание.

— Значит, приду в зал суда, — пообещал Балестрини, и соглашение вроде бы было достигнуто. Лейтенант же во время этого короткого разговора церемонно улыбался, всем видом показывая, что все это его совершенно не касается.

— Мы еще не решили, когда мне брать отпуск, — поспешно объяснил Балестрини, бросая в урну пустой бумажный стаканчик. — Кстати, лейтенант, не знаю, достаточно ли близко вы были знакомы с Де Дженнаро и в курсе ли того… я хотел спросить полковника, но у меня совсем вылетело из головы…

— Слушаю вас.

— Был ли кто-нибудь у Де Дженнаро? Я хочу сказать, какие-нибудь родственники. Я слышал, осталась мать…

Стелла кивнул, но ему помешала ответить проходившая мимо группа адвокатов. Один из них, давний знакомый Балестрини, хлопнув его по плечу, спросил:

— Ну, как идет процесс Буонафортуны?

— Завтра произношу обвинительную речь.

— Ах, уже? Не забудь передать привет жене.

— Чао!

— Мы ей, естественно, уже сообщили, — произнес лейтенант, продолжая прерванный разговор.

— Да, конечно… А где… где она живет?

— В Остии.

Балестрини с трудом сдержал улыбку. В Остии? Вот тебе и Лазурный берег! Вот тебе и фантастические слухи о богатстве семьи Де Дженнаро!

— Послушайте, мне бы хотелось поговорить с этой синьорой. Вы потом дайте мне номер ее телефона…

— У нее нет телефона.

— Ну, тогда адрес.

— Обязательно.

Внезапно Балестрини подумал, что глупо вот так терять время в коридоре, когда только от него самого зависит пораньше начать допросы в «Реджина Чёли». Если не будет никаких непредвиденных задержек, тогда он успеет домой к обеду почти вовремя.

— Винченти! — громко позвал Балестрини, и дежурный курьер, скреплявший листочки бумаги, делая из них подобие блокнота, встал из-за стола и подошел к нему.

— Винченти, если меня будет спрашивать женщина, передай ей, что я ждал ее и буду у себя во второй половине дня… Ну, скажем, в четыре-полпятого. Если же она не может прийти, пусть позвонит.

— Слушаюсь, доктор.

Балестрини, улыбаясь, с любопытством уставился на курьера. На изрезанной глубокими морщинами физиономии виднелись — хотя это и было маловероятно — следы слез.

— В чем дело?

Винченти извлек платок и изобразил на лице комическое смирение.

— Аллергия. Почти ничего не вижу.

— А отчего она у тебя?

— От безденежья, доктор Балестрини. Это самый худший из всех видов аллергии.

Едва с губ судьи, дожидавшегося лифта, сошла улыбка, как стук женских каблучков заставил его с надеждой обернуться. Но приближавшаяся изящная женщина никак не могла быть Розанной Паскуалетти. Ему показалось, что это та самая девица, которая просила разрешить встречу в тюрьме с парнем, сделавшим ей ребенка. Балестрини прищурился, пытаясь разглядеть, не вырос ли у нее живот, но тут с мягким шорохом перед ним раскрылись двери лифта.

— После вас, доктор, — сказал лейтенант Стелла.

И в тот самый миг, когда створка автоматической двери уже скрывала от него приятное зрелище — стройный стан девушки без малейших следов беременности, Балестрини вдруг осенило. Он неожиданно нашел ответ на вопрос, который неотступно преследовал его с самого утра. Он взглянул на лейтенанта так, что тот, наверно, испугался.

— В чем дело? — донесся до Балестрини словно издалека вопрос лейтенанта Стеллы.

Судья не ответил. Неужели все настолько просто? Он понимал: надо притворяться, нельзя подавать вида, что он догадался. Балестрини был уверен: теперь он знает, почему из его архива украли эти чертовы магнитофонные ленты. Да потому, что среди записанных голосов был именно тот, который имел в виду Де Дженнаро, когда говорил Грэйс Демпстер, что помощник прокурора «знает этот голос»! И голос этот не мог принадлежать никому другому, кроме того, кого называли «лейтенантом» — единственного заслуживающего внимания телефонного собеседника Гуидо Паскуалетти.

— Прошу вас, доктор, — пробормотал Джованни Стелла — они уже несколько секунд стояли перед раскрытыми створками лифта; Балестрини, вздрогнув, очнулся от своих мыслей.

Но если эти люди уже уничтожили магнитофонные записи, сделанные самим Де Дженнаро, зачем надо было захватывать и другие катушки — те, что хранились в шкафчике? Они ведь не содержали ничего важного: телефонная болтовня Гуидо Паскуалетти с «лейтенантом» и другими собеседниками. Только сопоставление двух серий записей могло навести на след — поэтому они убили Де Дженнаро и завладели его лентами. Но зачем же тогда было похищать другие катушки?

Однако на этот вопрос был ответ: маленькая светловолосая шотландка Грэйс Демпстер. Она со своим магнитофоном и пленками, на которых записаны на первый взгляд бесполезные, ненужные фрагменты и отдельные фразы, предоставила данные для сопоставления. И благодаря им лежавшие в фанерном шкафчике катушки вновь стали опасными!

В то время как машина мчалась вниз по бульвару Мадзини, на удивление свободному от транспорта, Балестрини вновь изумился, насколько все оказалось просто. Сравнение «А» и «Б» могло многое прояснить. Они уничтожили «А» (записи Де Дженнаро). Но появляется «В». Значит, надо уничтожить «Б» (записи с голосом Паскуалетти).

Безумное предположение: но разве эти люди, не остановившиеся перед убийством капитана карабинеров, могут сохранить жизнь какой-то туристке и оставить у нее столь опасную для них улику — магнитофонные ленты? Балестрини посмотрел на молча сидящего рядом Джованни Стеллу, словно ожидая ответа. Тот только искоса взглянул на него растерянно и даже, как показалось Балестрини, несколько подозрительно.

Пусть это только предположение, однако в высшей степени тревожное. Достаточно им было узнать о Грэйс Демпстер и ее магнитофонной ленте после встречи Балестрини с девушкой у нее дома, и они почуяли бы опасность: значит, у Андреа Балестрини очутились в руках данные, необходимые для сравнения. Чтобы их нейтрализовать, остается похитить пленки. И они взломали шкаф.

— Вы хотели рассказать мне об одном из… — начал было лейтенант, но осекся. Не слушая его, охваченный каким-то мрачным возбуждением, Балестрини уставился на оранжевую громаду переполненного автобуса и продолжал смотреть ему вслед, даже когда он свернул на боковую улицу.

Но как им удалось узнать, что эти улики попали в руки некоего судейского чиновника? Уж конечно, не потому, что они проследили, как он направлялся к шотландке. Если бы они только подозревали, что девушка держит дома такую штуку, они бы, не колеблясь ни минуты, захватили ленты, заткнув ей навсегда рот, как они уже дважды сделали раньше — сначала с бывшим агентом СИДа, потом с беднягой Де Дженнаро. В таком случае как же, черт возьми, они сумели узнать? Чтобы прояснить все возможные гипотезы, потребовались бы долгие часы работы. Надо было подслушивать, выслеживать, подключаться к телефонам или действовать посредством агентуры, внедряя своих людей… Но это, в сущности, было не так уж важно. Прежде всего необходимо немедленно дать ответ на главный вопрос: кто? А для этого одного напряжения нервных клеток, одной интуиции, увы, явно недостаточно.

В ту минуту, когда впереди уже вырисовывались очертания тюрьмы, Балестрини подумал, что необходимо тотчас же уточнить первоочередные и важные элементы, на которых основывается его версия. Грэйс Демпстер сейчас уже вряд ли грозит опасность: ведь она сказала все, что знала, и отдала все, что у нее было. Однако опасности подвергалось нечто большее — под угрозой было само государство, на которое покушались заговорщики.

Когда машина остановилась на тюремном дворе, Балестрини взял лейтенанта Стеллу за руку.

— Не выходите, я должен дать вам срочное задание. Вчера я передал на хранение старшине Чаттони магнитофонную ленту. Разыщите старшину и возьмите ленту. С той минуты, как он вам ее передаст, за нее отвечаете вы. Эти записи, возможно, в дальнейшем смогут составить решающую улику.

Балестрини улыбнулся, удивленный собственным красноречием; к тому же его чуточку забавлял ошарашенный вид лейтенанта. Стеллу, должно быть, больше поразила неожиданность приказа, чем его содержание. Балестрини отпустил неподвижную руку лейтенанта и дружески слегка похлопал по ней ладонью.

— Я полагаюсь на вас.

— Будьте спокойны, доктор, — услышал он, выходя из автомобиля, ободряющий ответ. Но, идя по двору к тюрьме, Балестрини без всякой видимой причины почему-то представил себе, что Стелла провожает его насмешливым (а может, ненавидящим или презрительным) взглядом, и предпочел не оборачиваться, опасаясь, что его предположение оправдается.

8

— Нет, я не поеду, — еле слышно ответила Рената, и Балестрини посмотрел на нее в полном смятении. Он надевал пижамные брюки да так и остался стоять на одной ноге, пока Рената не заперлась в ванной, чтобы смыть косметику.

Немного спустя послышался сильный шум воды, пожалуй, слишком сильный.

Из него вдруг вырос новый ядовитый гриб ссоры. Собственно, он спросил о поездке не для того даже, чтобы все подробно обсудить, а скорее чтобы успокоить Чентанни, уже составившего график отпусков. Идея была такая — спуститься на машине вниз до Сицилии, не торопясь, делая по дороге остановки. Потом из Палермо махнуть пароходом-паромом в Сардинию. Три недели отдыха нам обойдутся не слишком дорого, ну а затем назад через Чивитавеккью в Специю, к председательше, но ненадолго — денька на два. И напоследок заскочить в Милан — тут он вспомнил о своем старинном друге Бауэре и улыбнулся, — потом сразу же домой.

Сидя на кровати и даже через подушку чувствуя ее твердую деревянную спинку, Балестрини неотрывно глядел на дверь. Облизал пересохшие губы, но большого облегчения не испытал. Шум воды утих, и наступила тишина. Когда отворилась дверь, Балестрини удивился — он ждал совсем иного. Не обращая на него внимания, Рената подошла к комоду, вынула ночную рубашку, приподняла простыню и легла рядом.

— Можешь объяснить, что все это значит? — спросил Балестрини. Сам тон вопроса, уверенный, невозмутимый, показался ему удачным, и все же он смутно почувствовал, что перестарался. Достаточно ей презрительно засмеяться, и он будет загнан в угол. Рената не засмеялась.

— Я не поеду, Андреа. Нет, я так больше не могу.

— Прости, как именно?

Прежде чем ответить, Рената бросила на него быстрый взгляд.

— Ты знаешь, что Джино вернулся?

— Знаю.

— По мне заметно?

Он кивнул. Не принеси ему Де Дженнаро прямо в кабинет магнитофонную пленку, он ничего бы не заподозрил. Но сейчас он предпочел не разубеждать Ренату в своей редкой догадливости.

— Наверно, я люблю его, Андреа, — прошептала Рената, и Балестрини с болью подумал, что его личная трагедия завершится очень и очень скоро. Он криво усмехнулся, чтобы Рената не заметила, как дрожат губы.

— Вот как!

Рената выжидательно посмотрела на него.

— Ну, договаривай же! — Ее взгляд оставался спокойным — мрачным, но спокойным. И голос звучал ровно, не срывался на визгливый фальцет.

Балестрини стало не по себе: неужели она и дальше будет продолжать в том же духе?

— Я рад, что ты так невозмутима, — произнес он, отведя глаза в сторону, — хотя не знаю, отдаешь ли ты себе отчет в серьезности своих слов.

— Вечные твои фразочки — не знаю, отдаешь ли ты себе отчет, не знаю, правильно ли ты поняла, не знаю, точно ли я объяснил. Ну, конечно, ты ведь считаешь меня дурой… Может, я и в самом деле такая. Но думала я только об одном. Я уже давно ни о чем другом думать не могу, кроме как о постели. А в этом даже дура рано или поздно разберется…

— Перестань!

— Не перестану! — вдруг крикнула Рената. Балестрини мгновенно повернулся и с испугом глянул на нее. Когда супруги Конти за стенкой предавались любви, до Андреа доносились словечки мужа. Глубокой ночью, если только по улице не ехала машина, слышен был даже шелест газеты.

— Испугался? — засмеялась Рената, показав пальцем на стену. — А что? Они совокупляются, а мы всего только ссоримся. По-моему, нам стыдиться нечего.

Глядя на ее безумные глаза, на внезапно покрасневшее лицо, Балестрини понял, что она не станет грызть ногти и вообще больше не ударится в истерику. А главное, за шесть лет совместной жизни она ни разу не произнесла этого вульгарного «совокупляются». Нет, она явно вне себя от ярости.

— Ты что, снова пила?

— А что в этом странного? Знаешь ли, причин напиться у меня достаточно. Но не волнуйся, я не пьяна. Всего два бокала мартини, синьора Конти! — еще громче сказала она, вплотную прижавшись лицом к стенке.

— Рената!

— Ну, Рената, а дальше что?

— Перестань же, перестань! С чего ты разбушевалась? Я только спросил, где ты хочешь в этом году провести отпуск. Если уж на то пошло, это я должен был…

— Обидеться? Оскорбиться? Выйти из себя?

Балестрини подумал, что раньше она совсем не отличалась многословием. Прежде она никогда не сказала бы: «задетый», «рассерженный», «потрясенный». Обычно она выражалась просто и односложно. И вообще говорила мало.

— Почему тебя это вдруг задело? Такое случается, и довольно часто. Могло произойти с тобой, а произошло со мной. Видишь, я казалась мертвой, а выходит, что живая.

Может, скажешь, у меня нет на это права?

— На что?

— Знаю, о чем ты думаешь, отлично знаю! Ведь ты тысячу раз давал мне это понять. Я тебе всем обязана, правда? И должна быть женой верной, покорной, заботливой. Знаешь, почему я это поняла? Ты ни разу мне не сказал: «Спасибо тебе за твое терпение, хотя я, Андреа, и довольно занудный тип». Или же: «Спасибо тебе за твою верность, хотя мы предаемся любви, только когда этого хочу я, если я не устал или если еще не слишком поздно».

— Ты говоришь так, словно я вел себя…

— Знаю, знаю. Мне тебя не в чем упрекнуть, не в чем. Уходя из дому, ты всегда прощаешься и, приходя, здороваешься. Не бьешь меня, не плюешь на пол, не завел другой семьи… не знаю, правда, почему — то ли тебе это претит, то ли ты боишься упасть в глазах наших соседей Конти…

— Рената!

— Ну хорошо, будем считать, что ты не такой. А тебе не трудно сохранять мне верность? Ведь стоит тебе захотеть, и та же Вивиана не заставит себя долго упрашивать. И не только она. Ты об этом знаешь?

— Не говори чепухи!

— Видишь! Ты даже ничего не заметил. Приходишь со своей проклятой службы домой, ужинаешь и плюхаешься в кресло с газетой. Хорошо еще, если ты после работы соизволишь сходить со мной в «Ринашенте» или в гости к Якопетти. А вечером… да стоит ли продолжать? Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду.

Совершенно подавленный, Балестрини не нашел в себе сил пробормотать, что нет, он вовсе не знает и очень хотел бы это услышать, ему просто необходимо это услышать. Но Рената не унималась. Она все говорила и говорила, бессвязно и отрывисто, и перед ним постепенно возникал незнакомец, весьма смутно напоминавший его самого. Самодовольный, пресыщенный, а главное, нудный — самая настоящая инструкция к новому тостеру. Человек этот каждый божий день читал газеты, вечером смотрел по телевизору последние известия и, водрузив на полку транзисторный приемник, бесконечно долго принимал горячую ванну.

Когда Рената умолкла, он взглянул на нее, но так и не понял, отчего блестели ее глаза — от волнения или от едва сдерживаемых слез.

— …Но все шло хорошо, да, для меня — все, — продолжала она. — Понимаешь, Андреа, ты имел на это право, а я должна была молча повиноваться. И что же заявила твоя мамочка, госпожа председательша? Когда я пошла за «Коррьере», ты ей что-то сказал такое, молчи, я точно знаю. И потом она смотрела на меня с таким осуждением… впрочем, как всегда. Но тогда на вокзале она прямо так и сказала: «Как, после всего этого…» — и Балестрини на миг закрыл глаза — Рената мастерски подражала суровому голосу председательши, напоминая ему о дьявольском таланте подражания Джакомо Баллони: «Как, после всего этого она еще смеет! Да она должна тебе руки целовать, да-да, целовать». — Разве не так, Андреа?

Рената засмеялась, но без особой злости.

— Учти, я не имею привычки подслушивать. Просто твоя мать не способна говорить тихо, это не в ее стиле. Помнишь? Мы были у нее в Специи на рождество. Даже Джованнелла поняла и потом спросила: «Почему бабушка сказала, что ты должна целовать папе руки?»

— Прошу тебя, говори потише, — попросил жену Балестрини и почувствовал, как краснеет до самых корней волос. Он ничего не ответил Ренате, но хорошо помнил тот разговор. Мать выражалась резко, слишком резко, ведь его ссора с Ренатой, о которой он имел глупость рассказать, была пустяковой. Но он и не подозревал, что за дверью Рената и девочка невольно все слышали.

— Ты лучше своей матери, Андреа. Но, увы, не такой, как твой отец. Ты больше взял от той, что командовала в доме.

— Рената, хватит!

— А я вот больше взяла от той, которая вовсе не командовала в нашем доме. От моей бедной старой мамы!.. — Она зарыдала, прижав руку к груди, и откинулась на спинку кровати.

— Простите нас, господа Конти, если вы дома.

— Перестань.

— Андреа, — сказала Рената, наклонившись к нему, — не думай, что я тебя не… что я лгала все эти годы. Я по-настоящему была рада, когда мы поженились. И я сделала это не потому, что отец чуть не изувечил меня своими кулачищами. И не потому, что Джино не решился… понимаешь. Я была счастлива, радовалась, как ребенок. Вот только не понимала, почему ты пошел на это.

Балестрини стойко выдержал ее взгляд.

— Почему ты на это пошел, Андреа?

— Потому что был в тебя влюблен.

— Как сказать? Знаешь, вот я была влюблена в Джино и творила всякие глупости. Поверь, я вовсе не собиралась остаться с ним в тот вечер. Прежде я не была ни с кем, не хотела и не испытывала даже любопытства. Помню, я боялась этого, да и после мне было противно.

Рената…

— Что я такого сказала? — тихо проговорила Рената и улыбнулась. — Вивиана права, ты пуританин.

— Может, и так.

— Я тоже была пуританкой, это уж точно. Отдаться Джино было сущим безумием, но я и не на такое пошла бы. На все… Я совершенно потеряла рассудок… Знаешь, это… это даже описать невозможно. Я думала… вернее, потом подумала — так случилось потому, что мне было семнадцать лет. Я и сейчас-то клуша, а уж тогда… Но стоило мне снова его увидеть… вернее, только услышать по телефону. Все! Я поняла, что способна еще и не на такие безумства, хотя теперь у меня есть ты, Джованнелла и с той поры прошло столько лет. В первую нашу встречу он принес мне цветы…

Она умолкла, погрузившись в какие-то свои мысли, а Балестрини до боли сцепил пальцы. Спросить, изменяла ли она ему с Джино, у него просто не хватило сил. Когда Рената снова заговорила, он закрыл глаза.

— Ты был прав, когда слушал свою мать и обращался со мной как с дурочкой. У меня всего только среднее образование, и это заметно. Я всегда боялась чем-то подорвать твою репутацию, и особенно… что узнают о Джованнелле. Однажды я спросила, может ли это хоть как-то повредить твоей карьере. Ты ответил — нет, но я поняла, что хорошего будет мало.

— Не помню.

— Это было много лет назад. Тогда мы еще иногда беседовали дружески, молчи! Разве я спорила с тобой? Да, ты был прав, когда так со мной обращался, тем более что постепенно я к этому притерпелась. Знаешь, что говорит Вивиана? Что я тихо скончалась, утешенная священником и окруженная родными и близкими…

Ее снова охватил гнев — Балестрини это чувствовал, но не знал, что же ему теперь делать. Молча слушал ее, с отчаянием выжидая момент, когда удастся успокоить ее лаской или нежным словом. Словно зачарованный, смотрел, как она взмахивала своими маленькими руками — так, точно ставила один за другим восклицательные знаки. Ему даже показалось (а может, это наваждение?!), будто там, за стеной, кто-то осторожно зашевелился.

— Я сама не верила, что так случится, — сказала Рената, внезапно заговорив о другом. — Правда, изредка я думала об этом. Еще два-три года назад я думала об этом часто. Но со страхом и даже с досадой. Новая встреча с Джино пугала меня. Потом я поняла почему — это заставило бы меня почувствовать себя кругом виноватой перед тобой и твоей матерью… и особенно перед Джованнеллой. А между тем знаешь что?

— Что же?

— Я вдруг обнаружила, что ничем тебе не обязана, что не люблю тебя, что, конечно, ты по-своему был хорошим мужем, но и я по-своему была хорошей женой. Цена мне была грош, и ты меня ни в грош не ставил. Разве мы не квиты?

— Да, квиты, — прошептал Балестрини и обхватил голову руками. Нет, это не было театральным жестом отчаяния. Вот только глаза, почему так нестерпимо жжет глаза?! Он судорожно глотнул воздух. Теперь он почти не слушал ее и встрепенулся, лишь когда она назвала его по имени. Посмотрел на нее.

— Да?

— Андреа, одно я тебе все-таки должна сказать.

Ему показалось, что в голосе ее вдруг прозвучали нотки нежности.

— Что именно? — спросил он.

— Джованнелла к тебе очень привязана. Ты был для нее все эти годы… надежной опорой. Пожалуй, без тебя ей пришлось бы нелегко.

— Это потому, что она ничего не знает.

— Знает.

— Что?!

— Я все ей рассказала.

Он поглядел на нее в полной растерянности. Нет, не похоже, что она шутит. Рената кивнула и вымученно улыбнулась.

— Рассказала сегодня утром.

Рената приподнялась, встала с постели. У Балестрини вдруг онемели руки, и он молча смотрел, как она идет в ванную. Когда за Ренатой закрылась дверь, он в каком-то отупении все продолжал неотрывно смотреть ей вслед. Полилась вода, но не очень сильно. За стеной супруги Конти включили радио. Вдруг зазвонил телефон, он рывком повернулся и взглянул на аппарат так, словно кто-то окликнул его. Руки все еще были ватными.

Собравшись с духом, он снял трубку и в тот же миг услышал, что Джованнелла из своей комнаты зовет мать.

— Слушаю.

— Доктор Балестрини?

Голос был незнакомым, и ему внезапно стало страшно. В ту же минуту из ванной вышла Рената, и Джованнелла снова ее позвала.

— Иду, иду, радость моя.

— Доктор Балестрини? — повторил незнакомец громче, чем в первый раз.

— Да, я. Кто говорит?

— Лейтенант Стелла.

Он испытал такое облегчение, что невольно глупо рассмеялся и почувствовал, как этому удивился, хоть и промолчал, вежливый Стелла.

— Слушаю вас, лейтенант.

— Я вас не разбудил? Вы обещали в четыре быть в прокуратуре…

— Не беспокойтесь, я еще не спал.

— Вот… я взял пленку. Но экспертизу провести пока не успел.

— Неважно. Экспертизы голосов совершенно бесполезны, — ответил Балестрини таким спокойным и уверенным тоном, что сам поразился. Даже мать, услышав его по телефону, ничего бы не заподозрила.

— Есть и другая новость.

— Говорите.

— Дорожное происшествие. Машина сбила жену заключенного, которую вы допрашивали утром. Кажется, ее звали…

— Паскуалетти? — взволнованно спросил Балестрини.

— Да, доктор.

— Она умерла?

— Да.

— А дорожный пират удрал? — спросил он и почувствовал, что своим вопросом поверг собеседника в изумление.

9

Он почти потерял надежду, что Балестрини заметит его, и когда тот равнодушным взглядом обвел ряды публики, резко поднял руку, чтобы привлечь его внимание. Это ему удалось — Андреа, который из-за своей близорукости не сразу его увидел, наконец ему улыбнулся и слегка приподнялся: председатель суда прервал речь и уставился на бесцеремонного возмутителя спокойствия, а двое карабинеров впились в него тревожным взглядом.

— Бауэр!

— Чао, Андреино. О, да тут у вас пахнет порохом. Стоит одному сунуть руку в карман за носовым платком, как все готовы броситься на пол.

— Давай выйдем, еще немного — и я освобожусь на все утро, — сказал Балестрини и потащил Бауэра в коридор.

Бауэр наконец-то смог вынуть трубку и закурить.

— Когда ты приехал?

— Утром и как раз успел на твою речь. Прослушав ее, торжественно заявляю, что счастлив быть твоим другом, а не врагом, — с самым серьезным видом произнес он, и лишь тень улыбки мелькнула на его лице. — Долго еще будете заседать? — спросил он.

— Подожди меня здесь минутку…

— Долго не задерживайся, — попросил Бауэр, не питая, впрочем, на этот счет особых иллюзий. Однако у Андреа сохранилась чисто ломбардская скрупулезная точность, подумал он, когда Балестрини вскоре вернулся в своей развевающейся короткой мантии.

— Кончили?

— Суд удалился на совещание. Ты, конечно, приехал узнать приговор?

— Да, наша римская редакция работает слишком мало и вяло, и ей нужна поддержка. К примеру, свежие впечатления человека, не связанного с судебными кругами.

— Да-да, понимаю.

— Каков, по-твоему, будет приговор?

— Ему дадут тот срок, которого я требовал. Максимальный.

— Я тоже боюсь, что так и будет.

— Боишься? Почему?

Бауэр молча взглянул на него и неторопливо закрыл коробочку с табаком. Ему показалось, что Андреа ничего вокруг себя не замечает. Ни лица Буонафортуны, столь непохожего на искаженные ненавистью лица автономистов[48], месяц назад бесчинствовавших на улицах Милана, ни того, что улики против Буонафортуны хотя и серьезны, но не бесспорны, ведь неопровержимых доказательств, будто найденные в комнате Буонафортуны «грязные» деньги принадлежат ему, нет — скорее всего, они были подброшены. Не замечает он и атмосферы суда Линча, царящей в городе, особенно в судебном городке, который охраняют так, точно это склад боеприпасов.

— Выйдем? — предложил Бауэр.

— Да, но чуть позже. Мне надо кое-что захватить из кабинета. Зайдешь со мной?

— Хорошо, а потом пообедаем вместе, согласен?

Бауэр никогда раньше не бывал в служебном кабинете своего друга. Он представлял его себе полутемным и, конечно же, аккуратным, как сам хозяин. Между тем комнату заливали лучи солнца, и повсюду в ужасающем беспорядке валялись бумаги.

— Э, да тебе надо обратиться в бюро бытовых услуг! — воскликнул он, показывая на единственный свободный от папок стул.

Балестрини пожал плечами, с досадой скинул мантию и сел за письменный стол.

— Наводить порядок, увы, разрешается только мне, а у меня нет охоты этим заниматься.

— Знаешь, тут веет запустением и…

— Это правосудие рушится под тяжестью собственных ошибок, — пошутил Балестрини, не глядя на друга, и Бауэр уловил в его голосе фальшивую ноту. Вообще разговор следовало бы начать лишь после долгого молчания, так, словно сама эта мысль пришла ему, Бауэру, на ум невзначай. Но он боялся, что Андреа воспользуется паузой и станет расспрашивать о сплетнях в издательских и журналистских кругах и о его любовных связях.

— Как дела, старина? Хоть ты и чисто выбрит, вид у тебя измученный. Обвинительная речь утомила?

— Просто добила.

— Знаешь, никогда бы не подумал, что ты можешь быть таким жестоким, желчным и язвительным. Твоя ирония была разящей, точно рапира фехтовальщика. Тобой владела пламенная ярость, как сказал бы Гофман.

— Чудесный образ!

— Правда ведь? Человек чувствует себя куда значительнее, когда о нем говорят словами классиков. Как поживает Рената? Джованнелла?

— Рената ушла и забрала девочку.

Бауэр пристально взглянул на него, сумев скрыть свое изумление. И увидел, что Андреа жаждет выговориться, услышать совет, и смутно почувствовал, как сильно друг в этом нуждается.

— Значит, она тебя бросила? — осторожно спросил Бауэр. И подумал, что взял, пожалуй, неверный тон. Этого девяностокилограммового простофилю нельзя жалеть или пытаться понять. Его надо ласково хлестать, поджаривать на раскаленных углях дружеского сарказма. Но сделать это он был сейчас не в состоянии. Он молча выслушал короткий, поразительный рассказ Андреа. Вот тебе и простушка Рената!

— Что ты на меня уставился?

— Кстати, мне пришли на ум слова Белы Хааса, так удивившие нас тогда в университете. Не собираюсь тебя, Андреа, утешать, но помнишь: «У меня нет ни жены, ни детей, ни настоящего друга… не потому ли жизнь приносит мне одни радости?»

— Да, помню.

— Что теперь будешь делать?

— Не знаю, — коротко ответил Балестрини, и у Бауэра снова появилось неприятное ощущение, будто друг избегает его взгляда. Добрый силач по своему характеру был не способен на истерику. Он переживал тихо, без вспышек ярости. И рубашка на нем безукоризненно чистая, отметил Бауэр. Сколько еще таких рубашек вытащит он из комода, прежде чем ему придется пойти в прачечную, нанять приходящую служанку, обедать в ближней траттории?

— И девочку? Этот тип захотел забрать и девочку? — спросил Бауэр и невольно пожалел о грубости своего вопроса. Но исправить оплошность не успел. Балестрини, похоже утративший спокойствие старой, умудренной опытом черепахи, ответил неподдельно просто:

— Но ведь это его дочь.

— Я бы сказал — твоя дочь, — возразил Бауэр и снова пожалел о вырвавшихся у него словах. Но на этот раз Балестрини промолчал. Бауэр воспользовался этим, чтобы переменить тему разговора:

— Скажи, меры предосторожности хотя бы приняты? Ну… охраняет ли тебя полицейская «газель» или же тебе позволяют ездить в обычном автобусе?

— Да, об охране позаботилась судебная полиция. Но ты-то откуда узнал?

— Андреа, — негромко, с мягкой улыбкой сказал Бауэр. — Эх, Андреа…

— А что?

— Ты отдаешь себе отчет?.. Знаешь хоть, почему меня сюда послали? Понимаешь ли, что произойдет в Риме, если будет вынесен суровый приговор?

— Не смеши меня, Бауэр. Вы все вбили себе в голову, будто человек, если он выполнил свой долг и помог осудить одного из преступников, уже…

— Подожди, подожди. Не считай меня полным болваном. Волнения начнутся вовсе не из-за Буонафортуны. Этот мальчишка послужит лишь поводом. Любой человек может стать поводом для всех тех, кто сражается по разные стороны баррикад. Думаешь, до сих пор судей и прокуроров убивали только потому, что они вели какое-то следствие или вынесли обвиняемому суровый приговор? Я знаю судей, которые не любят своего дела либо умышленно выполняют его плохо. А есть здесь, Андреа, и такие, и тебе понятно, о ком я говорю, кто охотно прислушивается к якобы убедительным доводам всяких темных личностей… И я знаю таких жрецов правосудия, которые выполняют тайные приказы даже и не судебных властей. А ведь по закону они и этим властям неподвластны, совершенно независимы.

— Знаю, на что ты намекаешь, но разве в этом дело?

— Такие случаи, Андреа, общеизвестны. Но лжеблюстители закона живут себе преспокойно и умрут только от старости. Для убийц важен предлог, а не сам человек. Ты — неподкупный представитель государства с большой буквы. А Буонафортуна представляет всех остальных: от наркоманов до юнцов, которые верят, что ведут справедливую борьбу! Всех, кто в Италии причисляет себя к «левым». За исключением, разумеется, коммунистической партии.

Он усмехнулся, стряхнул пепел в пустую пепельницу. Но заметил, что его нарочито злая усмешка не подействовала на Балестрини — нет, тот явно думал о чем-то своем.

— Во всяком случае, теперь всему пришел конец, — сказал Балестрини, и Бауэр поспешил его отвлечь, боясь, как бы другом не завладела совсем уж бессмысленная и безысходная тоска.

— Не думай сейчас об этой истории. Может, все еще и уладится.

— Уладится? — Балестрини улыбнулся почти весело.— Я не о Ренате говорю, с ней ничего уже не уладится, и ты сам это отлично знаешь. Я говорю об этом проклятом процессе. Кстати, по мере возможности я слежу также и за ходом следствия по делу о смерти того капитана…

— Де Дженнаро?

— Да, Де Дженнаро. И стоит мне копнуть поглубже, как из шкафа вываливается очередной труп. За всем этим кроется что-то серьезное. Практически у меня нет никаких доказательств, но именно поэтому я убежден, что… они сумели замести следы, вплоть до самых ничтожных. Умудрились даже взломать мой шкаф. Я почти уверен, что и Розанну Паскуалетти, попросившую встречи со мной, убили они…

Он и на телефонный звонок научился реагировать мгновенно, с удивлением отметил Бауэр. Кто бы мог предположить такую быструю реакцию у столь сдержанного человека, как Андреа!

— Полковник, я вас два дня разыскиваю!.. — Бауэр весь подался вперед, не пытаясь скрыть живейший интерес. Из трубки допотопного аппарата голос полковника разносился по всей комнате. «А может, дело не в аппарате, а в громком, звучном голосе полковника?» — подумал Бауэр.

— Я давно уже не имею никаких сведений от лейтенанта Стеллы, — объяснил Балестрини, и Бауэр заметил, как при этих словах гневно сверкнули глаза друга.

— Заболел? А как же дело… то расследование, что я ему поручил?.. Погодите, полковник, погодите… может, вы не совсем ясно себе все представляете? Когда синьора Россетти позвонила мне, я еще не отдал распоряжения об аресте ее мужа, и ее телефон прослушивался. Между тем она позвонила не из дома, а из кабины телефона-автомата, где подслушивать не могли. Я приказал лейтенанту Стелле проверить, не доходят ли до чужих любопытных ушей разговоры по одной или нескольким линиям прокуратуры, я уж не говорю о собственном телефоне.

До Бауэра донесся громкий, протестующий голос полковника.

— Возможно, но проверить было необходимо. А теперь я блуждаю в потемках. Стелла мог письменно попросить вас, позвольте мне договорить… чтобы кто-то его заменил.

Бауэр с живейшим интересом прислушивался к спору, принимавшему характер поединка гладиаторов. Сам он не вполне понимал, какие служебные отношения существуют между помощником прокурора и офицером следственного отдела карабинеров или судебной полиции, что, наверно, одно и то же, но Андреа-то, безусловно, это знал. Ему понравилось, как Андреа возмущенно крикнул, что «пора дать кое-кому по мозгам», и он улыбнулся великолепному «у меня это ваше „еще потерпеть“ вот где сидит». Но, увы, на том разговор, по существу, и закончился.

— Хорошо, полковник. Из чувства уважения к следственному отделу я подумал: раз бедняга Де Дженнаро тоже оттуда… совершенно верно, но теперь вижу, что ошибся. Поручу расследование судебной полиции, а если понадобится, сам буду вести слежку и производить обыски.

— Браво, — захлопал в ладоши Бауэр, — я бы для начала произвел обыск здесь, в окрестностях, поискал бы хороший ресторанчик. Уже час дня, старина.

— Как? Ты проголодался?!

— Ты-то — нет, я знаю. Но уже стало традицией, что мы с тобой при встрече обедаем вместе. И потом, часам к четырем я должен написать статью, и если мы толком все обсудим… кстати, сколько, по-твоему, заседатели просовещаются?

— Кто знает. Но думаю, приговор не вынесут до позднего вечера.

— Прекрасно. Разделим обязанности, старина. Ты угощаешь аперитивом, я — обедом.

— Подожди, остался еще один телефонный звонок. Не волнуйся, я быстро.

Стекла кабинета были довольно грязные, но Бауэр все время с удовольствием разглядывал улицу и по привычке набивал табаком трубку.

— Майора Армани, пожалуйста… Да, это я, Балестрини.

— Еще хочешь поругаться? — спросил Бауэр.

— Нет, тут ссорой не пахнет. Армани — начальник отдела судебной полиции, человек… очень сообразительный. А… понятно, и сегодня больше не вернется? Да, понял… До свидания.

Он с яростью бросил трубку и так резко отодвинул стул, что тот ударился о стену. Улыбаясь про себя, Бауэр наконец набил трубку. У этих маленьких удобных трубок один недостаток — табак выгорает как раз тогда, когда только входишь во вкус.

— Ну, двинулись? — спросил Андреа.

— Куда же ты меня поведешь?

— Куда пожелаешь. Если хочешь, можем сделать спагетти у меня дома. Или же…

Бауэр представил себе пустую, унылую квартиру, атмосферу запустения, сплошные возгласы отчаяния («Ох, куда же девался майонез? Подожди, наверно, за баночкой с…»). Он пожал плечами, притворяясь, будто ему все равно, где обедать.

— Мне захотелось пельменей по-римски… знаешь, я дал обет съедать в день по тарелке пельменей по-римски, — прошептал он с мечтательным выражением лица. Но его уловка оказалась излишней — Балестрини и так сразу согласился.

В коридоре их внимание привлек спор между пожилым господином, похожим на адвоката, и наглого вида крашеной блондинкой (ей сильно за сорок, подумал Бауэр), которая в чем-то его упрекала. Бауэр собрался было зло пошутить на их счет, когда какой-то молодой человек, словно только что принявший ванну, остановил их.

— Поздравляю тебя, Андреа, — сказал он с улыбкой, — защитники, бедняги, рыдали. По-моему, ты их просто изничтожил.

— Я сказал то, что думал.

— Доктор Балестрини, — вмешался в разговор пожилой курьер, с трудом приподнявшись из-за стола у входа.

— А, Винченти, выздоровели?

— Где там, — ответил Винченти, безнадежно махнув рукой.

— Когда вы были в суде, вас здесь спрашивала одна женщина… синьора Анна.

— Я такую не знаю.

— Говорила, будто должна убирать у вас завтра ут…

— Ах да, в воскресенье!

— Она сказала, что завтра прийти не сможет и позвонит вам в обед или вечером.

— Понял, — ответил Балестрини и пошел дальше по коридору. Бауэр взял его под руку.

— Тут еще оставили для вас пакет, — догнал их курьер. — Я, когда заболел, хотел передать его Фрушоне, да потом забыл…

— Что в нем?

— Не знаю. Его принесла та женщина… фамилия сверху написана. Когда я ответил, что вас нет, она сказала: «Я, пожалуй, зайду попозже. Но пакет лучше оставлю». И попросила передать вам.

Бауэр с любопытством смотрел, как Балестрини разорвал большой желтый конверт и обрывки бумаги посыпались на плитки пола. Из конверта выпала пленка на необычной металлической катушке.

— Что это? — спросил Бауэр, указывая на катушку, и его поразило возбуждение, вдруг охватившее Андреа. Он смотрел на него, Бауэра, невидящими глазами.

— Что? Быть может, черт побери, первый подарок фортуны.

— То есть?

Курьер тоже разинул от удивления рот. Лишь пожилой господин и крашеная блондинка, равнодушные ко всему вокруг, продолжали громко пререкаться.

— Винченти, побыстрее раздобудьте магнитофон.

— Прямо сейчас? — с ужасом воскликнул Бауэр.

— Ах да, ты же умираешь с голоду, бедняга, — спохватился Балестрини и засмеялся.

10

— Это я, Балестрини, — сказал он, ничего больше не добавив.

— Только что вынесли приговор, — поспешно ответил судебный чиновник. — Двадцать четыре года тюрьмы.

— Спасибо.

Он посмотрел на телефон с мрачным удовлетворением и вспомнил, что почти то же чувство испытал совсем при других обстоятельствах. Стойкий запах ладана, телеграммы, бессонная ночь, десятки лиц в нелепых траурных костюмах. Потом все эти голоса и ощущения слились в одно кошмарное предельно четкое видение, и, когда в конце всей фантасмагории черный сверкающий гроб председателя с претенциозными бронзовыми украшениями опустился в могилу, он подумал: «Слава богу, теперь все уже позади».

Балестрини с трудом оторвался от навязчивых воспоминаний и снова точно навис над письменным столом, который начинал все больше походить на его стол в прокуратуре. Правда, здесь было меньше бумаг и папок, но они лежали в еще большем беспорядке, а огромный магнитофон, одолженный ему Вивианой Якопетти, занимал добрую четверть стола.

Потом он дважды прослушал пленку. Первый раз, чтобы хорошенько оценить значение всех записанных разговоров, а второй — чтобы снять с нее копию, запечатать и передать на хранение судебной полиции. Копия эта предусмотрена бюрократическими правилами, ему самому она не нужна. Самые важные отрывки разговоров он и так выучил наизусть. Он склонился над своими заметками — белым листом бумаги с судорожно корчащимися фигурками на полях.

— Пункт первый, — тихо сказал он. — Что намечалось на седьмое июля, которое упоминается несколько раз?.. «Необходимо перенести все на срок после седьмого…» «Сколько времени еще осталось до седьмого июля?»… Сказано это было весело и встречено тоже радостно. А потом уже шли намеки: «…тот момент, когда мы сможем наконец действовать всерьез» — и далее: «Еще два месяца придется потерпеть». И больше ничего. Участники этих телефонных разговоров, судя по тону, уверенные в себе, самодовольные, остерегались, однако, входить в подробности.

У Балестрини с первого же прослушанного разговора сложилось твердое впечатление — сдержанность собеседников объясняется только тем, что бессмысленно вновь обсуждать план действий, уже согласованных в малейших деталях, вплоть до традиционных рукопожатий и тостов.

Ему не удалось определить личности всех подозреваемых, которые часто называли себя лишь по именам. Но и то немногое, что он узнал, ошеломило его. Три фамилии он установил точно. Другие — лишь предположительно. Так, например, «Эрсилио» — по некоторым особенностям голоса — возможно, генерал Мартальяти, назначенный около года назад командующим корпусом карабинеров. Но как это проверить? Как проверить, не принадлежит ли жирный, вкрадчивый голос, коротко подтвердивший свое участие в вечерней встрече у Сантоночито (депутат парламента?), человеку, чьи передачи он не раз слушал по радио и телевидению? А не попросить ли на РАИ[49] ленты с записями этих передач и не сравнить ли оба голоса? Но тогда не избежать широкой огласки, которая может повредить делу.

Упоминался в разговорах и Паскуалетти — кто-то вскользь заметил: «…этот кретин Паскуалетти». Фамилия и сама оценка человека не оставляли никаких сомнений — речь шла о бывшем агенте СИДа, убитом в собственной квартире. Звонкий, запоминающийся голос явно показался Балестрини знакомым. А может, это просто моя фантазия, подумал он. И наконец, страшные Слова, произнесенные человеком, чье имя ему никак не удавалось определить — не было ни малейшей зацепки. «Значит, мы избавимся от него так же, как избавились от Мариани-Таццоли… этого ходячего мертвеца». Мариани-Таццоли — генеральный прокурор, ушедший в отставку месяц назад. Очень живой, маленький человечек, любитель хороших вин, отнюдь не впавший в маразм, свойственный многим его столь же высокопоставленным коллегам. Назвать Мариани-Таццоли ходячим мертвецом — сущая глупость, если только за этим не кроется двойной смысл. И вот, пока он снова и снова думал об услышанном, его вдруг осенило.

— Черт побери! — воскликнул он, стукнув кулаком по столу. — Так вот кто упомянул о «кретине Паскуалетти»! Это не кто иной, как «лейтенант», частый собеседник бедняги Гуидо Паскуалетти, и именно его голос сам Де Дженнаро записал на две пленки, украденные потом из шкафчика.

Сплошные пленки, все более воодушевляясь, подумал Балестрини и встал со стула. Пленки Паскуалетти, пленки с телефонными разговорами Ренаты и ее любовника, пленки Де Дженнаро, частично переписанные Грэйс Демпстер на кассету. И наконец, пленка, которую Розанна Россетти хранила у себя с недоверчивым упорством истинной чочарки[50]. Наверно, именно эта пленка и стоила ей жизни.

Он пошел на кухню выпить минеральной воды, потом в нервном возбуждении вернулся в кабинет, заглянул в спальню. На миг ему снова стало не по себе. А ведь он, казалось, почти забыл о своем горе. Он представил себе: Рената спит в объятиях Джино после того, как они предавались любви. «Не болезненное ли это любопытство?» — подумал Балестрини. Интересно, как Джованнелла привыкает к новой жизни без «папы», который не был ее «настоящим папой»? Что это? Сентиментальность? Они никогда больше не увидятся, разве что случайно. Может быть, подумал он, и на смену щемящей тоске пришло удивление. Он представил себе, как Рената подходит к любовнику и, став к нему вполоборота, говорит словами дешевого комикса: «О, Джино, я никогда тебя не забывала!» А Джино восклицает: «Рената!» У дверей комнатки Джованнеллы Андреа остановился в нерешительности. Дверь была приоткрыта.

Он осторожно ее распахнул и встал на пороге, дожидаясь, пока глаза привыкнут к полутьме. Скоро темная масса на кровати зашевелилась.

— Ну что?

— Уже проснулся? — удивился Балестрини.

— Я сплю чутко, а ты поднял адский шум, — пробурчал Бауэр.

Падавший из-под абажура слабый свет — самый яркий луч словно увяз в Светлой бороде Бауэра — вырвал из тьмы его одежду, разбросанную по крохотной комнатке.

— Перестань, Андреа, бередить душу! Ты ведешь себя как персонаж Эдгара По. Но только это не огромный дом эпохи Тюдоров, полный гулкого эха, и твоя жена не умерла через пять дней после свадьбы.

Балестрини засмеялся, глядя, как он неловко пытается подняться.

— Едва проснулся и уже остришь, старик!.. Ну, давай же, раз уж ты сел, постарайся теперь встать с постели.

— Андреа, спагетти с чесноком и оливковым маслом?

— Если хочешь — конечно.

— Хорошо, старик. Окроплю себя благоухающим одеколоном, и делай со мной что хочешь…

— А шелковый розовый халат тебе не подать?

— Спасибо, один такой у меня уже есть, — игривым тоном ответил Бауэр и, зевнув, показал на свой чемодан.

Балестрини заметался по кухне в поисках соли и кастрюли. Поставил на слабый огонь воду, вынул спагетти, сливочное масло, нашел кусочек залежалого пармезана. Потом пошел в ванную.

Вчера Бауэр не стал повсюду его сопровождать — Андреа не терпел жалости. Они провели вместе лишь послеобеденные часы — сидели, болтали о том о сем, а вечером поужинали, довольно-таки скверно, в Монтеверде. Там Бауэр молча выслушал рассказ Андреа о Де Дженнаро, о Джакомо Баллони, искусно подражавшем чужим голосам, и наконец они поехали домой. И вот, когда Андреа со смехом рассказывал о привычках прокурора, Бауэр снял пропотевшую рубашку и спросил: «Где у тебя ванная?»

Балестрини на секунду даже позабавила та легкость, с какой Бауэр сочинил свою статью в сто строк из целого набора служебных тайн, которые воспринял с деланной невозмутимостью и скрытым профессиональным интересом.

— А этого Пастрини вы разыскали? Человек с такой необычной, редкой фамилией сам как бы расписался в совершенном преступлении.

— Был бы Де Дженнаро, он давно бы уже надел на него наручники, — с горечью ответил Балестрини. Но Бауэр, не без умысла задавший этот вопрос, не почувствовал в словах друга досады на нерасторопность судебной полиции.

Между тем такую досаду Балестрини испытывал. Похоже, что ни одна из существующих в Италии полицейских служб, начиная с военной разведки и кончая отделом охраны животных — зоополицией, как ее ядовито назвал полковник Винья, не знала человека по фамилии Пастрини. Не было ее и в справочнике по Риму. А ведь редкая фамилия порой значит куда больше, чем словесный портрет. И никто не смог дать сведений о Пастрини. «Фамилия вымышленная!» — хором восклицали все, с кем бы он ни обсуждал этот вопрос. Чепуха. Мисс Демпстер четко объяснила, как обстояло дело: Де Дженнаро ждал этого Пастрини, судя по всему, хорошо его знал, прежде несколько раз о нем упоминал. Если бы речь шла о важном осведомителе (в этом случае вымышленная фамилия была бы обязательной), Де Дженнаро ни за что не стал бы встречаться с ним у себя дома.

Тут заклокотала уже кипевшая вода, Балестрини бросил в нее спагетти, весело присвистнул.

— Триста граммов макарон хватит? — крикнул Андреа.

— Сам решай, — ответил Бауэр.

Голос доносился из кабинета. Балестрини удивился: он подождал, пока последняя макаронина не утонула в воде, поднес сковородку с маслом к огню, чтобы оно растопилось, и лишь затем пошел в кабинет. Только там он наконец понял, что за странный, приглушенный шум доносился из кабинета.

— Садись, — тихо сказал ему Бауэр.

На столе негромко потрескивал магнитофон. Балестрини в растерянности сел в маленькое угловое кресло, не зная, как ему поступить. Потом решил просто сидеть и слушать беседу, которую Паскуалетти записал для себя. У Андреа было такое чувство, будто он слышит все эти голоса впервые. Абсолютная неподвижность Бауэра, выглядевшего несколько комично в цветастом шелковом халате, его прямо-таки гипнотизировала. Балестрини знал, что друг в любой момент мог отвлечься и едко над ним подшутить, но сейчас он был напряжен и предельно сосредоточен. Немного погодя Балестрини все-таки пришлось вернуться на кухню — иначе спагетти превратились бы в липкий комок.

Если Бауэр ждет спагетти с чесноком и оливковым маслом, его постигнет разочарование. Но зато сливочное масло пропитало спагетти насквозь и обволокло желтой пленочкой мелко натертый пармезан.

— Готово! — крикнул Андреа, однако ответа не дождался.

И тогда он здраво решил, что пиршество можно устроить и в кабинете. Поставил на сервировочный столик тарелки со спагетти, бокалы, непочатую бутылку рислинга, которая осталась от последнего семейного ужина, и положил бумажные салфетки.

— Готово! — повторил он, вкатив столик в кабинет. Бауэр неожиданно встретил его улыбкой. Не обращая внимания на дымящиеся спагетти, он до конца прослушал последнюю запись одной стороны пленки и только потом мизинцем выключил магнитофон.

— Ну, что ты об этом скажешь? — спросил Балестрини деланно небрежным тоном.

— Ты знаешь имена этих типов?

— Одних знаю, других — предполагаю.

— А я уверен, что знаю их всех.

— Всех? — изумился Балестрини, пристально на него поглядев, и перестал нанизывать спагетти на вилку.

11

— Но… Андреа, ты с ума сошел! — свистящим шепотом выдохнул Витторио Де Леонибус, облокотившись о край стола и всем телом подавшись к Балестрини.

Андреа увидел, как в него подозрительно впились узенькие свинячьи глазки, и на миг вспомнил о недобрых слухах, ходивших об этом «христианско-демократическом слоне» в прокуратуре.

— Ты хоть отдаешь себе отчет? — еще тише спросил Де Леонибус.

— Разве я похож на человека, способного на необдуманные поступки?

— Пожалуй, нет. Но ведь придется вызывать на допрос политических деятелей, да еще крупных — генерала корпуса карабинеров, промышленников, того же Мариани-Таццоли… разразится страшный скандал!

Неужели они сотни раз ужинали вместе? Дружески болтали и шутили? Балестрини с трудом в это верил. Слушая Де Леонибуса, он снял очки и стал массировать веки. Как ни странно, спокойствие давалось ему сейчас с трудом. Ему хотелось в ответ на этот сообщнический шепот закричать и грохнуть кулаком по столу.

— Значит, — прервал он Витторио, — доказательства, которые я принес, тебя не убедили или же хотя и убедили, но…

— Какие доказательства, Андреа? У нас есть записанные голоса, уйма пленок, в которых способен разобраться ты один. По собственному произволу ты продолжил то, что начал Де Дженнаро. Иными словами, подслушивал множество телефонных разговоров, чтобы потом сравнить голоса…

— Де Дженнаро погиб, — сухо напомнил Балестрини.

— Да, но факт остается фактом — ты посадил на подслушивание нескольких полицейских, словно речь шла о хулиганах, нарушителях ночного спокойствия или неплательщиках налогов. Вообрази, что начнется, когда узнают, что мы подслушиваем телефонные разговоры кое-кого из…

— Очень даже представляю! — Балестрини невольно повысил голос. — Витторио, я намерен вызвать их, допросить, заставить прослушать эти пленки, а тебя испугало, что кто-то, видите ли, узнает…

Пытаясь сдержаться, он вдруг заметил, что Витторио смотрит на него с враждебной настороженностью.

— Андреа… — голос был вкрадчиво-сладким, — Андреа, в Италии судебные власти предъявляли политическому деятелю обвинение только в том случае, если имелись целые горы компрометирующих документов и неопровержимые показания свидетелей.

— Да, но я, черт побери, не собираюсь предъявлять им обвинения! Хочу всего-навсего выслушать их. Могут они на час покинуть свои кресла и доказать мне, что, скажем, эта пленка — фальшивка? Хотя бы для этого! — крикнул Балестрини и поразился, с какой злобой воспринял его слова Де Леонибус и с каким испугом он посмотрел на закрытую дверь. — Послушай, Витторио, ты хотя бы сознаешь, что кроется за этой историей? Оставим пока Паскуалетти, его сестру и беднягу Де Дженнаро, погибших вовсе не случайно. Займемся только тем, что выяснилось после прослушивания пленки…

Но Де Леонибус, словно его это не касалось, продолжал старательно распрямлять и выравнивать металлическую скрепку.

— Витторио, тебе известно, кто на самом деле такой Эрманно Саворньян, граф, во время войны помощник командира MAC[51], а ныне член административных советов десятка промышленных компаний и мэр своего родного города в Венето?

Де Леонибус отрицательно покачал головой.

— Вот и я этого не знал и до сих пор с ним незнаком. Его голос записал Де Дженнаро, когда прослушивал телефон Гуидо Паскуалетти. Потом Де Дженнаро снова услышал этот голос на пленках, которые у него затем похитили. Он сумел записать на улице беседу Саворньяна с шофером, чтобы затем сравнить эту запись с пленкой. Наконец, голос все того же Саворньяна я услышал на четвертой пленке, ее принесла мне Розанна Паскуалетти незадолго до смерти. Я в свою очередь сравнил эту запись с прежними и с той, которую мне передали сегодня утром. Никто не отговорит меня сегодня же вызвать к себе этого Эрманно Саворньяна… И он будет первым из многих.

— Никто тебя и не собирается разубеждать… К тому же… раз он знал Паскуалетти, было бы, как мне кажется, полезно послушать, что ему известно.

— Витторио, я же тебе сказал: Саворньян будет лишь первым. Я хочу послушать и других, по крайней мере тех, о ком знаю точно. Видишь ли, я рассказываю все это только из уважения к тебе… и учреждению, которое ты представляешь. Можно было бы выслушать и самого прокурора…

— В разговоре с ним час назад я уже упомянул о том, какой оборот приняло расследование…

— Прости, но что, собственно, ты знал?

— Андреа, — нерешительно сказал Де Леонибус, однако Балестрини понял, что его замешательство деланное. — Так или иначе, но до нас доходят… Конечно, твое требование вызвать этих людей — для меня неожиданность. Но даже если бы я и предположил что-либо подобное, то не стал бы говорить об этом со стариком, рискуя вызвать у него сердечный приступ. Однако и… полковник Винья, к примеру?..

— Уже несколько дней не имею с ним прямой связи, — процедил сквозь зубы Балестрини. — Все очень просто: достаточно тебе, Витторио, приказать старшине карабинеров начать прослушивание, и через каких-нибудь полчаса круг замкнется. От старшины до лейтенанта или капитана, а затем и до полковника Виньи, тебя и даже больного, прикованного к постели прокурора — все будут знать больше, чем я.

— Во всяком случае…

— Во всяком случае, шеф не одобряет… и ты, понятно, тоже. Нет, ты, конечно, не одобряешь не потому, что не одобряет он. Просто мнения ваши совпали, так сказать, по тем же самым причинам.

— Каким именно?

«Э, бесполезно ему объяснять», — подумал Балестрини. И даже не обратил внимания на жест тучного Витторио, который, судя по выражению его лица, явно о чем-то догадался и уже громче повторил свой вопрос. Балестрини почти раскаивался в том, что решил поговорить с «другом Де Леонибусом». Он это сделал не по долгу службы, а так, по давней привычке. Согласно правилам судебной этики, следователь прокуратуры обязан держать в курсе дел своего начальника — прокурора. Это означает также, что следователь должен не только проинформировать прокурора, но и выслушать его суждения. Но что если их мнения не совпадут в самом главном?

— Ну, так каким же? — нетерпеливо повторил свой вопрос Де Леонибус.

Впрочем, для Витторио эти правила не имеют силы. Его шеф сидит не на третьем этаже и не в генеральной прокуратуре, а выше. Он восседает во дворце куда более величественном, чем голубое здание прокуратуры с узорчатыми каменными полами. Именно его Де Леонибус сейчас и прикрывает. Голос «того прокурора» не встречался на единственной пленке, которая досталась Балестрини, но «лейтенант» Эрманно Саворньян не раз о нем упоминал.

Внезапно Балестрини понял, что Де Леонибус обращается к нему, и постарался сосредоточиться.

— Нужно все хорошенько обдумать, хо-ро-шень-ко, Андреа, прежде чем ты вызовешь самое настоящее землетрясение, которое, как сам понимаешь, нарушит общественный правопорядок. Это все равно что изрыть целый участок земли в поисках одной золотой монеты.

— Весьма удачный пример из области сельского хозяйства, Витторио. Но хотелось бы знать, согласен ли ты хоть с одним — нужно… вежливо сообщить этим лицам, что прокурор не прочь был бы коротко побеседовать с ними в удобное для них время. И еще вот что — кажется, есть такой пункт: старшие государственные чиновники могут давать показания у себя по месту службы, не будучи обязаны лично являться в прокуратуру…

Де Леонибус не воспользовался нарочито долгой паузой, он по-прежнему сидел хмурый, угрюмый. Балестрини кивнул.

— Все ясно, ты и с этим не согласен?

— Я бы воздержался. По крайней мере в свете…

— О господи, да перестань же! — крикнул Балестрини, вскочив со стула. — Говоришь как на пресс-конференции, черт возьми! «В свете», «обдумать целесообразность», «по мере того как». Давай посмотрим друг на друга повнимательнее, Витторио. Узнаешь меня? Я — Андреа, перед тобой Андреа, Витторио!

— Узнаю, но с трудом, — попытался сострить Витторио, однако Балестрини не принял, не мог принять протянутую ему оливковую ветвь.

— В таком случае с меня довольно! Де Дженнаро умер, и незачем повторять то, что мы говорили, нет, вы, вы говорили, когда он еще был жив, и потом, когда его не стало: «Что ж, он ведь был офицером карабинеров». Он погиб на служебном посту, Витторио! Его пристрелили, а я до сих пор не знаю кто и так и не узнаю, если буду ждать, пока один из множества осведомителей нашей судебной полиции или карабинеров полковника Виньи шепнет мне по телефону имя убийцы. Они убрали с дороги Паскуалетти потому, что у него были эти проклятые пленки, которыми он, похоже, собирался кого-то шантажировать, и по тем же причинам прикончили его сестру.

— Лично я в этом не уверен.

— Мы с тобой, Витторио, не в суде, черт побери! Доказать это я не в состоянии, но наверняка все было именно так. В сущности, она стала лишь третьей жертвой. А вот по пленкам… хотя бы по той, что у меня, достаточно ясно, почему кто-то жаждал ими завладеть. Ну, а то, что эти записанные на пленку разговоры могут кое-кому сильно повредить, доказывают как раз приведенные мною факты. Да-да — могут, и, пожалуйста, не кривись. Между тем суть дела проста — стремясь завладеть пленками, они убивают. Все это совершенно очевидно, а ты прячешься за служебный рутинный порядок.

— Андреа…

Чувствуя, что задыхается, Балестрини замолчал. Только теперь он заметил, что расхаживает взад и вперед по кабинету. Он подошел к столу и оперся о его край.

— Андреа, ты вне себя. Конечно, я понимаю… печальная… да, печальная история с Ренатой…

— Что?

— Прости, но я…

— Рената? При чем здесь Рената? Тогда уж пристегни сюда и нервное истощение, которым я страдал в университете. Видишь, я опять вышел из себя.

— Я хочу сказать, что ты принимаешь это чертово расследование…

— Да-да, близко к сердцу, как и следует его принимать. Ведь я, как тебе известно, еще и помощник прокурора. И если я решил дать делу ход, то только потому, что имею на это все основания. Других мотивов у меня нет, и я не позволю, чтобы мне их навязывали…

Де Леонибус, побагровев, внезапно вскочил со стула, так что Балестрини даже на миг растерялся.

— Не смей намекать, будто я, как ты изволил выразиться, руководствуюсь другими мотивами! Нет у меня иных мотивов, кроме интересов правосудия, и оставь, пожалуйста, этот обличительный тон грошового моралиста.

— Я вовсе не собираюсь читать кому-либо мораль, Витторио. Хочу лишь честно выполнить свою работу. И потому предпочел бы обойтись без твоих нелепых возражений. Ведь ты должен был бы мне, напротив, помочь…

— В твоих необдуманных действиях? Если хочешь знать, Андреа, мое мнение: было бы разумнее передать дело в высшую инстанцию или же поручить его более уравновешенному человеку, скажем Джиджи Якопетти…

Де Леонибус осекся, увидев, как вдруг побледнел Балестрини. Несколько секунд в кабинете слышно было только тяжелое, прерывистое дыхание этих двух недавних друзей.

— Что ты задумал? — прорычал Балестрини, сжимая кулаки. — Что?

— Послушай, Андреа, тебе не кажется…

— Надеешься, что я подчинюсь подобному решению, зная его истинную цель?

— Какую цель? — крикнул Де Леонибус.

Секретарь приотворил было дверь, но тут же закрыл ее, поняв, что его вовсе не вызывали. Балестрини решительно направился к выходу, не глядя больше на Де Леонибуса, который так и остался стоять у письменного стола, багровый от бешенства.

— Надеюсь, потом ты все же поймешь… — начал было Де Леонибус, но Балестрини не дал ему договорить.

— Убирайся ко всем чертям! — в ярости крикнул он, с грохотом захлопнул дверь и прошел мимо застывших в немом изумлении служащих, среди которых был и секретарь Де Леонибуса.

Спускаясь по лестнице и перешагивая сразу через две ступеньки, он едва не сбил с ног майора Бонору, начальника следственного отдела финансовой полиции. У Боноры была скверная привычка хвататься за собеседника или виснуть на нем. Вот и теперь он шутливо остановил Балестрини, обняв его за плечи.

— Стоп, доктор Балестрини.

— А, это вы, майор, — пробормотал Балестрини и смущенно улыбнулся, заметив, что майор смотрит на него с удивлением.

— Все в порядке, доктор?

Он ответил не сразу. А ведь эта случайная встреча может оказаться полезной! Теперь он сам схватил майора Бонору за руку.

— Идемте ко мне, майор.

И молча повел его в свой кабинет, не обращая внимания на Винченти, пораженного столь необычным для его начальника фамильярным жестом. Балестрини открыл дверь кабинета, вошел, указал майору на свободный стул, а сам поспешил к письменному столу.

— Майор, необходимы молниеносные действия. Я вызову на допрос некоего Эрманно Саворньяна, а вам выдам ордер на обыск, который вы произведете лично либо прикажете произвести своим подчиненным. Я ищу документы, письма и еще записные книжки с заметками или адресами. Вам все ясно?

Офицер кивнул. Он понял странное поведение Балестрини: тому крайне важно как можно быстрее заполучить этого типа и его бумаги.

— Не беспокойтесь.

— Надеюсь, вы все-таки займетесь этим лично, — добавил Балестрини, продолжая писать.

— Разумеется. Когда мы встретились, я уже собрался уходить. Я говорил с доктором Феррони о деле…

Но Балестрини его не слушал. Подписал и протянул ему документ.

— Это вызов на допрос. Теперь, если вы наберетесь немного терпения…

12

— Есть у тебя какие-нибудь вести от Ренаты? — вдруг спросила Вивиана, и Балестрини отметил про себя, как удачно она выбрала момент.

Вивиана терпеливо дождалась, пока он замолчал, задумавшись, хотя и могла воспользоваться минутной паузой, когда официант менял тарелки.

— Никаких. Ни о ней, ни о девочке.

Он взглянул на нее с улыбкой и даже с некоторым любопытством. Ему странно было, что она сидит напротив, за столиком в траттории, где он вот уже несколько дней регулярно обедал. «Сегодня я обедаю одна, Андреа. Не упусти свой шанс», — подзадорила она его по телефону. Потом заехала за ним в прокуратору, такая красивая и элегантная, что ему даже неловко было вести ее в эту дешевую тратторию, где все откровенно и нагло пялили на нее глаза.

Он даже не сразу заметил, что она роется в сумочке. Ничего толком не понимая, он взял протянутую ему открытку.

— Я получила ее сегодня утром.

«Привет, — писала Рената из Сан-Ремо (проспект Императриче, фотоателье Сангалли). — Сегодня я почти счастлива».

Он вернул Вивиане открытку, чувствуя, что не в состоянии даже притронуться к фруктовому ассорти с орехами.

— Что ты собираешься делать? — спросила Вивиана.

— Не знаю.

— Вот именно. Говорят, ты стал злой, как пес. Укусишь и бежишь дальше. Но может, ты так переменился из-за неприятностей на работе?

— Тебе Витторио пожаловался?

Вивиана улыбнулась:

— Витторио потрясен, совершенно потрясен, если, конечно, это не предлог поплакаться мне. Но мы с тобой говорили о другом. Итак, на мой вопрос ты ответил: «Что теперь делать, не знаю. Не имею ни малейшего представления». Верно?

— В общем, да, — сказал Балестрини, и улыбка на лице Вивианы тут же угасла.

— Надеешься, что она вернется?

Балестрини промолчал.

— Все еще влюблен в нее, — прошептала Вивиана. Это был не вопрос, но и не утверждение. Скорее уж, подумал Балестрини, проявление крайнего удивления. Он смотрел на Вивиану, но толком не видел ее лица; ни слегка улыбающихся губ, ни глаз, в которых словно плясали искорки смеха.

Вивиана хорошо знала Ренату, была ее подругой и сейчас сидела перед ним, готовая внимательно его слушать.

— Почему Рената так поступила?

Вивиана посмотрела на него с преувеличенным вниманием, даже с недоверием. Потом выражение ее лица изменилось. Он не понимал, чему она улыбается, и молча глядел на нее, чуть смущенный этим ее насмешливым и в то же время материнским взглядом.

— Вставай, Андреа, пошли.

Балестрини поспешно, на ходу, оплатил счет и догнал Вивиану уже на улице. Минуту спустя они шли под руку по аллее.

— Ничего не скажешь, мы прекрасная пара, — вздохнула она, следя за тенями, плывущими рядом, и засмеялась. Балестрини ничего не ответил. — Хочешь знать, Андреа, почему тебя бросила Рената? Так вот — она ушла от тебя, и это не парадокс, потому что ты способен задавать подобные вопросы.

Вивиана пристально посмотрела на него, словно проверяя, понял ли он. Балестрини покачал головой. Взгляд ее потеплел, она крепче к нему прижалась.

— Андреа, не пойму даже, почему ты такой. Твоего отца я не знала, а мать видела всего один раз. Не думаю, что твой характер сложился под ее влиянием. Она женщина властная, эгоистичная, с непомерными претензиями, но ты совсем не маменькин сынок, каким мог бы стать.

— Прости, но я…

— Прошу, не перебивай меня. Ты живешь в иллюзорном мире. Любишь Ренату, но я ни разу не видела, чтобы ты ее приласкал. Ты думаешь, это признак хорошего тона или сдержанности? У тебя нет других друзей, кроме моего мужа, с которым ты говоришь лишь о работе, и Витторио Де Леонибуса, который интересен, пожалуй, одними анекдотами… Но тебе ведь хочется говорить только о Ренате. И я хочу задать тебе вопрос.

Балестрини испытующе взглянул на нее.

— Знаешь, что ожидала такая вот Рената от человека, который женился на матери-одиночке, удочерил ее ребенка и растил его, как родного? Ты был для нее, Андреа, богом только в день свадьбы. А она верила, что ты будешь им всегда.

— Это она тебе сказала?

— Она этого и сама не сознавала. А вот я понимала, как, впрочем, мог бы понять и ты. Рената была похожа на пустой мешок, покорно позволяющий наполнять себя чем угодно. Она во всем зависела от тебя. И не только в деньгах, которые, насколько мне известно, ты давал ей не слишком щедро… не только! Андреа, не спрашивай, говорила ли мне это Рената. Я и так все видела. И потом, разве ты родом не из Брианцы? Ты одинаково суров и в суде, и в семье. Много лет назад у меня был друг, и вот, когда разговор зашел об уроженцах Брианцы, он сказал: это самые трудолюбивые, способные и прижимистые люди на всем нашем полуострове.

Они шли по набережной Тибра, и Балестрини бросил на нее быстрый взгляд, пытаясь понять, как могла Вивиана, держа его под руку, словно старого, доброго друга, шептать ему эти беспощадные слова.

— Андреа, обо всем этом можно долго спорить, но стоит ли? Посмотри на меня — я могу понять круги под глазами, унылую физиономию: тебе недостает жены. Но почему грязная рубашка? Этот тяжелый не по сезону костюм? И даже невыбритый пучок волос под подбородком? Все это означает, что тебе недостает служанки. Нет, не почасовой, я знаю, что она приходит по-прежнему. Служанки, на которой ты женился, вот кого! Рената однажды рассказала мне о своей семье, особенно об отце. Если бы не ты, она наверняка очутилась бы на панели, в лучшем случае стала бы служанкой. Ты избавил ее лишь от первого. Помнишь, она как-то заикнулась было, что хочет найти работу? Да, об этом она сама мне рассказала. «И что же ты собираешься делать?» — спросил ты, не отрываясь от телевизора. Больше она, бедняжка, с тобой об этом не заговаривала.

— Но я вовсе не имел в виду, что она ни на что не способна. Просто, если дома маленький ребенок…

— Ты бы мог объяснить ей все это потактичнее. Может, даже стоило немного подумать — вдруг она права. Потом, если бы ты остался при своем мнении, мог бы и дальше смотреть свой телевизор.

— Послушай, Вивиана, — ее внимание, кажется, привлекли лодки, плывшие вниз по реке, и он смог без смущения разглядывать ее, — допустим… допустим, что ты во всем права. Но тот человек, тот, из-за которого Рената… сочла возможным…

— Ручаюсь, ты так же говорил и с ней. Прости, Андреа, но разве не проще сказать: «Тот, ради которого Рената меня бросила»?

— …этот человек кажется ей лучше, чем я?

— Нет. И я не думаю, что Рената считает его справедливее, умнее… и даже красивее. Но он более веселый, более теплый даже в своей подлости, не такой пуританин.

Вивиана больше не улыбалась, он почувствовал, как она взяла его за руку, но продолжал смотреть не на нее, а куда-то в сторону.

— Однако не понимаю, как у тебя достало мужества, у тебя? Жениться на женщине с ребенком, с девочкой от другого… Э, не смотри на меня так — об этом мне сказала Рената.

— Как я на тебя смотрю?

— Не будем об этом. Так вот, одного не могу понять, как ты на это решился при твоем-то характере!

— Я был влюблен, — ответил Балестрини, стараясь глядеть ей прямо в глаза.

Вивиана кивнула.

— Знаю. Но только ли поэтому? Уж не решил ли ты, что совершаешь прекрасный, благородный поступок, женясь на этом зайчонке, который был для всех половой тряпкой? Слов нет, ты поступил прекрасно, но из неосознанного тщеславия. Любовь, по-моему, верх эгоизма. Ты женился на Ренате из эгоизма, потому что хотел ее. Она этого не поняла тогда. Во всяком случае, поняла не сразу…

— Вивиана…

— Тебе больно это слышать?

— Знаешь… у меня в голове сплошная путаница. Да… Каша какая-то. Еще неделю назад мне казалось, что все идет нормально. А теперь… я даже часы потерял, представляешь. Знаю, тебе это кажется смешным. Но и такая ерунда, как часы…

— Прежде всего, Андреа, ты потерял голову — Джиджи мне сказал… Считай, однако, что я тебе ничего не говорила.

Вивиана ловко подпрыгнула и уселась на парапете моста. Она, улыбаясь, поглаживала лацкан его пиджака.

— Значит, молчок, Андреа?

— Разумеется.

— Джиджи сказал, что ты взбудоражил всю прокуратуру. Крупно поругался с Витторио, послал к черту полковника Винью и, нарушив все процедурные нормы, грубо вмешался в следствие по делу об убийстве Де Дженнаро.

— Вивиана, я верю в свою работу. Может, потому, что я лишен воображения, скучен… а может, из-за моего пуританства, раз уж об этом зашел разговор. Только теперь я начинаю видеть многое, чего за десять лет службы в органах правосудия не замечал. Будь что будет, но я не остановлюсь, даже если и рискую…

— А если дело передадут в более высокую инстанцию?

Балестрини растерялся — он понял, что в ее удивительно светлых, прекрасных глазах не найдет ответа: предположение это или предупреждение.

— Да, но я не вижу, почему вдруг, по каким причинам.

Жест Вивианы застал его врасплох. Она, не отрывая рук от лацканов его пиджака, вдруг шутливо привлекла Андреа к себе и принялась трясти.

— Андреа, отступись.

— Почему, зачем?

— У тебя ведь остается твоя работа, а это немало. Да, ты потерял Ренату… Но у тебя есть я. — Они шли по мосту Маттеотти. Балестрини снова и снова в смятении спрашивал себя, как это могло случиться. И он досадовал на себя, на свою беспомощность и тупость. Но сильнее досады было изумление. После поцелуя он увидел в ее глазах ту же нежность, которую заметил у Ренаты, когда признался ей «из желания быть предельно честным», что фактически, на деле, словом… с ним это случилось впервые. Но с Ренатой, этим нежным, любимым зверьком, все было много проще.

— Милый мой котеночек, — промяукала Вивиана, ущепнув его за щеку, и спрыгнула с парапета. Она смеялась — быть может, чтобы скрыть свое разочарование. Разочарование не из-за его неопытности, а оттого, что он остался холоден.

На площади Арджентина Балестрини наконец понял, куда так мчатся машины и полицейские джипы с угрюмыми блюстителями порядка. Улицу запрудили юнцы. Их было не так-то много — всего человек триста-четыреста. Быть может, отряд юнцов с улицы Национале, который возвращался назад, или же подкрепление, которому не удалось туда прорваться?

С десяток пешеходов стояли на тротуаре и с волнением наблюдали за событиями. Машина Балестрини слегка накренилась под тяжестью могучего бедра весьма упитанной дамы — нервно покусывая ногти, она не отрывала взгляда от лиц демонстрантов.

— Сво-бо-ду Буо-на-фор-ту-не! — гремел кортеж. Один средних лет мужчина с хозяйственной сумкой, не обращаясь ни к кому конкретно, спросил, кто этот Буонафортуна.

— Хороший паренек, которого упекли в тюрьму, чтобы он не мешал хозяевам, — пробурчала могучая дама. Балестрини изумленно взглянул на нее. Судя по ее виду, над ее изголовьем в спальне должна была бы висеть фотография папы Иоанна.

Впрочем, лозунги демонстрантов относились не только к бригадисту Буонафортуне. Среди многих внимание Балестрини привлек рифмованный плакат политико-экономического содержания. В нем многие химические элементы получили необычное назначение. «Хлор бросай в собор, пропан — в демохристиан, свинец — и неофашистам конец». Матрона, отчаянно «болевшая» за юнцов, громко хохотала.

Едва образовался просвет, Балестрини включил мотор, подождал, пока толстуха отойдет, и медленно поехал вдоль рядов автономистов. Одна группа, десять-двенадцать юношей и две девушки, принялась внимательно его разглядывать, и Балестрини подумал, что кто-нибудь из них может его узнать. Вдруг неприятно засосало под ложечкой. Но опасность вскоре миновала, и нервозность дала о себе знать лишь тем, как резко он сбавил ход, влетев на недозволенной скорости на площадь Арачёли.

Эпизод с матроной-экстремисткой напомнил ему о Вивиане. Он не ожидал подобной бурной реакции от женщины, навалившейся на его машину, так же как не ожидал признания Вивианы, столь откровенного, что он даже растерялся. А уж внезапный уход Ренаты и вовсе застал его врасплох. «Прекрасное знание женской психологии», — мрачно подумал он. Ну а потом родилась мысль, беспощадно точная: «Вивиана хочет со мной переспать». Возбуждения он, однако, не ощутил. Погрузившись в раздумья, он и не заметил, как подъехал к парадной дома, где жила Грэйс Демпстер.

— Отъезжаете? — спросил он у юнца в шортах — тот неторопливо доставал ключи от своей машины, проржавевшей «симки», которую и запирать-то, пожалуй, не стоило. Юнец кивнул, внимательно его разглядывая. Затем спокойно сел в машину, вскоре к нему подошла девушка довольно неряшливого вида, и едва он включил мотор, как они начали ссориться.

Когда Балестрини удалось наконец втиснуться на освободившееся место, за ним уже пристроилось несколько машин.

«Если придете в три часа дня, быть может, я вам скажу, кто такой миста Пастриньи», — продиктовала Грэйс Демпстер секретарю, безуспешно пытаясь все утро поймать Балестрини по телефону. Он улыбнулся этому «миста», как переделал секретарь на свой лад ее звонкое шотландское «мистер». Пастриньи, конечно, не кто иной, как неуловимый Пастрини. Весьма приятная новость, и если бы не этот обед с Вивианой, он бы не выдержал и тут же позвонил Грэйс.

Он уже собрался нажать кнопку звонка, когда заметил рядом с табличкой записку «Открыто». Отворил дверь и улыбнулся — на столе рядом с этими адски неудобными низкими креслами стояли две вазочки (для мороженого?) с ложечками и салфетками. Сифон и два высоких цветных бокала обещали напиток со льдом.

— Мисс Демпстер, — позвал он, закрыв за собой дверь, но она что-то делала на кухне, и шум льющейся из крана воды, очевидно, заглушал его голос.

Он сразу почувствовал себя здесь так по-домашнему, что ему даже стало неловко. Повесив пиджак на спинку стула, он пошел на кухню.

— Мисс Демпстер, — снова позвал он, двигаясь на шум льющейся воды.

Почему Вивиана, несмотря на свою броскую красоту, его не волновала, он понял только теперь, хотя часто думал об этом и прежде. Он предпочитал женщин вроде малышки Демпстер с ее шлепанцами, не слишком стройными ногами, веселыми, простодушными глазами. И таких же естественных и гостеприимных, как Рената.

Вот и сейчас, хотя она, наверно, умерла уже полчаса назад, Грэйс Демпстер очень походила на Ренату.

13

Для Эрманно Саворньяна отмена дворянских титулов была, очевидно, тяжелым ударом. Во всяком случае, теперешний его вид и поведение говорили о невосполнимой утрате. Высокий, грузный, лет пятидесяти пяти, он был одет в легкий полосатый костюм — этакий сельский джентльмен. Лицо угрюмое, а под густыми, поседевшими бровями — неприятные карие глазки.

Его подозрительность была столь велика, что сразу же настораживала. Всякий раз, прежде чем ответить Балестрини, он поджимал свои тонкие губы и долго думал. Балестрини такой реакции ждал и с первого же вопроса озадачил противника. Адвокатом у Саворньяна был депутат парламента Педринис, энергичный старик со зловещим лицом. Оба они, часто переглядываясь, слушали сейчас пленку, на которой был записан голос Эрманно Саворньяна, беседовавшего со своими высокопоставленными друзьями. Пленку Розанны Паскуалетти. Зазвонил телефон. Едва Балестрини понял, кто говорит, он знаком показал служащему прокуратуры, что должен на минуту отлучиться, и поспешил в канцелярию. Несколько секунд спустя зазвонил телефон на столе у секретаря, тот взял трубку и протянул ее Балестрини.

— Балестрини слушает.

— Теперь вы можете говорить?

— Простите, что попросил вас перезвонить, но я вел у себя допрос.

— Понятно, понятно. Буду краток, чтобы не отнимать у вас драгоценное время.

— Отлично, — сказал Балестрини и услышал в трубке шелест бумаги.

— Итак, хорошая новость. Девушка с вероятностью до девяноста процентов застрелена из того же пистолета, что и Гуидо Паскуалетти. Потом, если понадобится, объясню, почему я так считаю.

— Продолжайте.

— Кроме того, детали убийства в обоих случаях совпадают. Один-единственный выстрел с близкого расстояния, примерно с метра, прямо в сердце. В случае же с Де Дженнаро убийца стрелял из пистолета более мелкого калибра — 7,65. Три выстрела, из них один смертельный, произведенные, по-моему, куда менее опытной рукой. Другие подробности…

Самой удивительной подробностью было то, что для убийства Де Дженнаро выбрали «куда менее опытную руку». А может, и в этом они руководствовались своей особой логикой, подумал Балестрини, возвращаясь в кабинет. Пленка уже кончалась.

— Итак, господин Саворньян? — сказал он, подперев подбородок рукой.

После бессонной ночи Балестрини чувствовал себя совершенно разбитым. И в то же время чересчур взбудораженным, давал себя знать выпитый кофе, под конец он уже перестал ощущать его аромат и вкус. Допрашиваемый уставился на него, подавшись немного вперед и сузив глазки-буравчики.

— Узнаете свой голос в прослушанных записях?

После короткого молчания граф Саворньян пожал плечами и пробормотал:

— Похоже, голос мой, — и снова умолк, словно обессилев от столь важного признания. — Или же… или же тут очень хорошее подражание.

— Я бы сказал — превосходное. Кроме двух-трех профессиональных телеактеров я знаю только одного человека, достигшего подобных высот, но он сидит под надежной охраной в «Реджина Чёли». Право же, вы можете установить истину и иным путем. Прослушав разговоры, вы, очевидно, узнали своих собеседников… или же кто-то имитировал и их голоса?

Формально это можно было и не считать вопросом, и Саворньян не счел себя обязанным отвечать. Балестрини окинул взглядом шкаф, все еще хранивший следы взлома.

— Вы знали некоего Гуидо Паскуалетти, жителя Рима, бывшего агента СИДа, убитого две недели назад?

— Нет, — сухо ответил Саворньян и продолжал отрицательно качать головой, когда в этом уже не было никакой нужды.

— Понятно. Жаль, что были украдены две другие пленки с записанными отрывками разговора между вами и Паскуалетти, поэтому не…

— Надеюсь, господин судья, что вы не вознамерились таким путем… — вмешался адвокат, он же депутат парламента, но Балестрини его остановил, резко вскинув руки.

— Упаси меня господь, господин адвокат. Я представляю следственную власть, а она действует на основе фактов, а не предположений. Но эти пленки я в свое время прослушал и уверен, что ваш подопечный отлично знал Паскуалетти и даже отдавал ему приказания. Сегодня я этого доказать не могу, но, поверьте, всеми силами постараюсь такие доказательства раздобыть.

Никакого ответа. Саворньян, правда, начал вдруг потеть, но это могло объясняться и тем, что в кабинете было жарко.

— А теперь перейдем к документам — бумагам и письмам, найденным у вас в квартире вчера во время обыска, — объявил Балестрини, выдвигая ящик стола.

Глазки адвоката и Саворньяна (впрочем, секретарь тоже внимательно следил за происходящим) буквально впились Балестрини в лицо, поэтому он извлекал свою добычу нарочито медленно.

— Начнем с этого… о, да тут перечень расходов, и я бы сказал — довольно основательный! Дата не проставлена… — Балестрини повертел перед собой лист бумаги, словно видел его впервые. — Надеюсь, вы сможете тут кое-что уточнить. Итак, Б. Бе. — миллион двести пятьдесят тысяч лир. Эс. Ри. — миллион. Г. Па. — четыре миллиона пятьсот тысяч лир… Кстати, кто этот Г. Па.?

Саворньян взял листок с преувеличенной осторожностью. Несколько секунд изучал его, а господин адвокат, вытягивая шею, пытался прочесть пометки своего клиента.

— Гм… пожалуй… похоже на мой почерк…

— Если только кто-то не подделал его — и, надо сказать, на редкость удачно, — с откровенной издевкой заключил Балестрини. — Но я спрашивал вас не о том. Я спрашивал о человеке, обозначенном инициалами Г. Па. и получившем от вас четыре с половиной миллиона. Не тот ли это Гуидо Паскуалетти, о котором мы сейчас вспоминали?

Адвокат всем своим видом красноречиво дал понять, насколько нелепо задавать подобные вопросы… Балестрини даже не взглянул в его сторону, и адвокат решил, что его старания пропали даром. Тем временем граф Саворньян наконец пришел к выводу, что не помнит, к чему относится эта запись. Быть может, он ее и сделал несколько лет назад, а потом забыл этот листок среди других бумаг. Во всяком случае, Г. Па. может быть кем угодно, только не Гуидо Паскуалетти, с которым он вообще незнаком.

Час спустя, когда Балестрини, уходя, запирал кабинет, появился Джиджи Якопетти.

— Ты был на аудиенции? — с улыбкой спросил Балестрини и ощутил на себе настороженно-пытливый взгляд, которым окидывают человека, перенесшего тяжелую болезнь.

— Только-только оттуда. А ты чем занимался?

— Да вот закончил допрос одного аристократа, который мне хотелось бы продолжить в тюрьме, если только смогу его туда упечь.

— Все в связи… с делом Де Дженнаро? — тихо спросил Якопетти.

— Конечно. А Витторио решил, что я уже утомился? — с усмешкой проговорил Балестрини, и ему показалось, что Якопетти колеблется, воспользоваться ли этой случайной встречей для откровенного разговора или же промолчать. Он понимал нерешительность приятеля и в какой-то мере ее оправдывал.

Кому еще, как не молодому, способному, многообещающему Джиджи Якопетти, мог прокурор передать расследование по делу Де Дженнаро, забрав его у неуравновешенного, упрямого, пребывающего в депрессии Андреа Балестрини? В том же, что прокурор именно так и посоветовал сделать Витторио Де Леонибусу, он не сомневался.

— Ну хорошо, Джиджи, привет! Если смогу, выберусь ненадолго за город и…

— Андреа.

— Да?

— Я узнал, что и та девушка, шотландка, которая была гувернанткой в доме Мартеллини, тоже убита.

— Да, кстати, как тебе это нравится? Старика освободили как раз сегодня утром. Два с половиной миллиарда выкупа! Хотя кто знает точную сумму.

— Андреа, при чем здесь сумма выкупа? Послушай… сколько человек уже погибло?

— Откуда мне знать. Тут со счета собьешься!

— Прошу тебя, перестань! Мне не до шуток. Сегодня утром мы с Вивианой говорили об этом новом убийстве. Она тоже очень встревожена.

Балестрини подумал, а что если Джиджи догадывается о свидании в траттории, об их разговоре. И о поцелуе. Теперь, когда он ближе узнал Вивиану, он в этом сильно сомневался. Он устало покачал головой.

— Знаешь, Джиджи, все они погибли из-за пленок. В конце концов этим людям удалось снова завладеть всеми пленками, кроме одной, оставшейся у меня. На всякий случай я заучил ее наизусть… Но передал судебной полиции, предупредив, что, если и она исчезнет, я немедленно предъявлю обвинение виновному или виновным по всей форме.

— Да, но эта шотландка, а она-то какое отношение имела к пленкам?!

— О, теперь уже никакого! Но она разыскивала меня по телефону и сказала, что выяснила личность одного человека, которого наша славная когорта сыщиков никак не могла найти. Кто-то наверняка прослушивал ее телефон.

— Собственно, об этом я и хотел тебе сказать. Дело крайне опасное, даже и без чертовых пленок. А ты прямо-таки ринулся в атаку, забыв о всякой осторожности.

— Осторожности? — с улыбкой переспросил Балестрини.

Сейчас, по дороге в Остию, он вновь вспомнил о предупреждении Джиджи Якопетти.

Что делала мать Аурелио Де Дженнаро в Остии, он так и не мог понять. Но это не столь важно. Он нанесет ей всего лишь визит вежливости. И заодно спросит, не знает ли она чего-нибудь такого, что могло бы навести его на след убийцы. Вот и все. К тому же это неплохой предлог, чтобы не возвращаться домой сразу после обеда, признался он самому себе. После визита к синьоре Де Дженнаро он перекусит в первой попавшейся траттории и вернется в прокуратуру.

В конце бульвара Коломбо его взгляду открылось море, и он свернул направо. Хотя туристский сезон уже начался и кое-кто был в купальном костюме, он никак не мог себе представить Остию иной, чем тогда, зимой, в свой первый приезд. Широкая, метров в пятьдесят, набережная с заколоченными кабинками с одной стороны и стоявшими вдалеке от дороги облезлыми жилыми домами — с другой, казалось, разрезала Остию надвое — она напоминала сейчас агонизирующий город, покинутый людьми после золотой, нефтяной или каучуковой лихорадки. Тогда же, в те счастливые дни, в нем все куда-то бешено неслись и за неделю возникали целые кварталы…

Наконец полицейский-регулировщик указал Балестрини, куда ехать, и он отыскал дом, стоявший возле закрытого луна-парка. У края дороги на импровизированном поле стайка мальчишек играла в футбол, и ему пришлось подождать, пока схватка у ворот не закончилась голом (впрочем, весьма сомнительным, подумал Балестрини). Только после этого дорога освободилась. Проблем с парковкой не возникло, и он поставил машину прямо у дома номер восемь, возле старого парадного с цветными, давно не мытыми стеклами. Дом был неказистым, единственным его украшением были цветы на балконах. Привратника в доме не оказалось.

Даже здесь, на втором этаже, пока он нажимал на звонок, отозвавшийся слабой, мелодичной трелью, были слышны крики и споры мальчишек-футболистов, которые никак не могли угомониться. Дверь открыла красивая дама, на вид лет пятидесяти. Но Балестрини, представляясь ей, подумал, что она, наверно, значительно старше. Женщина улыбнулась.

— Нет, я не госпожа, а служанка. Пройдите пока вот сюда.

— Спасибо, передайте синьоре, что я прошу извинить меня за неурочный визит. Но мне бы хотелось поговорить с ней всего несколько минут, — объяснил Балестрини служанке, которая провела его в душную гостиную, устланную коврами. К счастью, во всех комнатах были кондиционеры.

— Будьте любезны, подождите здесь.

Долго ждать не пришлось. Но Балестрини все же успел заметить бросающееся в глаза несоответствие между прекрасной мебелью, которую он видел через распахнутую дверь гостиной, и убогостью самой квартиры.

В гостиную проворно вошла чуть сгорбленная, но вполне элегантная старушка, за которой еле поспевала служанка. Балестрини увидел, что она легко перекладывает из одной руки в другую мундштук с дымящейся сигаретой, и со страхом подумал, что придется поцеловать синьоре руку. Но хозяйка дома сама крепко пожала ему руку, дружески, однако все-таки сильно ее тряхнув.

— Так вы — доктор Балестрини, — проговорила синьора Де Дженнаро, окинув его быстрым взглядом. Голос был любезным, но твердым. Без лишних церемоний она провела его на балкон. Вьющиеся растения образовали там низкую, темную беседку, в которой они с трудом уместились на стульях.

— Что будете пить? — спросила служанка, но Балестрини отрицательно покачал головой.

— Надеюсь, от аперитива вы не откажетесь? Ведь уже почти час.

— Да… кстати, синьора, прошу извинить за неурочное время визита.

— Не беспокойтесь, я уже пообедала. Лидия, принеси доктору Балестрини аперитив, а мне… рюмочку настойки.

Мальчишки на улице перестали спорить и возобновили игру — мяч, видно, ударился с грохотом о кузов машины. Старуха улыбнулась, лицо у нее было худое, нервное, а голубые глаза удивительно добрые.

— Сын время от времени навещал меня. Он часто рассказывал мне о вас.

— Вот как!

— Да, он говорил только о работе, больше его ничего не интересовало. Разве что девушки. Когда он считал нужным, то и девушек приводил ко мне. В последнее время его что-то сильно тревожило и угнетало.

— Вот как? — повторил Балестрини и вдруг заметил, что старуха не носит траура, следы постигшего ее совсем недавно горя невозможно было заметить и на лице. Не переставая наблюдать за ней, он взял с подноса принесенный служанкой аперитив. — Он ничего не говорил вам… обо мне… ну, в связи с работой?

— Что-то не припомню. Впрочем, он часто повторял одну и ту же фразу. Знаете, в последнее время сын сокрушался, что на работе отношение к нему настороженное, временами просто враждебное. «Там у меня один-единственный друг — Балестрини. Жаль только, что он об этом не подозревает», — говорил он.

Балестрини в растерянности отставил рюмку с аперитивом. В глазах синьоры не было ни усмешки, ни немого упрека. Пытаясь осмыслить эту странную фразу, он на минуту даже потерял нить разговора. Вдруг мать Де Дженнаро замолчала, морщины на лице обозначились резче, на глазах появились слезы. Она выронила мундштук с сигаретой, превратившейся уже в окурок, и своей старческой, с темными пятнами рукой робко погладила Балестрини по колену.

— Почему они убили его? Другого сына у меня нет.

Балестрини откашлялся. Собственно, ему вряд ли следовало сюда приходить.

— Вашего сына убили из-за его работы, — тихо ответил он, понимая, сколь абсурдным окажется такое объяснение, пусть даже оно и логично, матери. — Они искали пленки, три катушки, которые находились у вашего сына. Завладев ими, они его убили и… — Он умолк, не зная, что еще добавить. Другие подробности? Нет, это было бы чудовищно. Слова утешения? Всего несколько дней спустя после гибели ее сына? Он снова откашлялся. — Синьора…

Не обращая внимания на его слова, мать Де Дженнаро вдруг поднялась и с прежней проворностью направилась к двери. Служанка, едва увидев, что он тоже поднялся, подошла к нему.

— Я огорчен тем, что доставил синьоре… — пробормотал Балестрини, но служанка одобряюще ему улыбнулась. И в тот же миг вновь появилась хозяйка дома. Она несла какой-то сверток, но что это такое, Балестрини понял, лишь когда он очутился у него в руках.

— Синьора, — ошеломленно пробормотал он.

— Вы об этих пленках только что говорили? Аурелио дал их мне в тот последний раз, попросив…

Балестрини закрыл глаза.

14

Этому нелепому телефонному молчанию пришел конец лишь после долгих минут ожидания. Прокурорша холодным тоном сообщила, что она сожалеет, но муж, несмотря на его, Балестрини, настойчивые просьбы, не сможет из-за нездоровья подойти к телефону. Он советует доктору Балестрини непременно обратиться к доктору Де Леонибусу.

— Спасибо, — ответил Балестрини и с треском повесил трубку. Старая лиса! Он наверняка уже названивает Де Леонибусу, чтобы тот доложил ему потом, что это за «очень срочное сообщение», о котором ему сказала жена. «Доложу, если Балестрини соизволит мне об этом сказать», — конечно же, ответил господину прокурору Де Леонибус — в уме Витторио не откажешь.

Помешивая ложечкой чуть теплый кофе, Балестрини посмотрел на висевший в кухне настенный календарь. До зловещей даты — седьмого июля — оставалось всего две недели, а ему никак не удавалось добиться аудиенции у далеко не всемогущего главного прокурора Рима, зато удалось стать врагом его заместителя. Он взглянул на часы, отодвинул остывший кофе и набрал другой номер телефона.

— Генеральная прокуратура, — ответил женский голос.

— Соедините меня, пожалуйста, с секретариатом прокурора.

— Алло, — тут же пробурчал кто-то, после чего трубку наконец взял секретарь.

— Говорит доктор Балестрини из прокуратуры.

— Слушаю вас, доктор.

— Я хотел бы встретиться с господином прокурором, по возможности сегодня, во…

— К сожалению, — прервал его секретарь, и он услышал, как шелестят страницы поспешно перелистываемой записной книжки. — Да, к сожалению, сегодня будет очень сложно, доктор Балестрини. Вот я вижу, что…

— Простите. Сообщите господину прокурору, что я прошу о встрече по чрезвычайно важному делу.

— Да, да. Так… так. Тогда, мне думается, ближе к полудню господин генеральный прокурор сможет вас принять. Вы будете в прокуратуре?

— Да.

— Хорошо. Я доложу об этом господину прокурору, как только он приедет… примерно через час. А потом позвоню вам и сообщу, когда господин прокурор сможет вас принять.

— Крайне вам благодарен.

Он вышел из кухни, стараясь не смотреть вокруг. Прислуги не было уже два дня, грязь и беспорядок росли с ужасающей быстротой. С того дня, как он покинул спальню, а затем и комнату Джованнеллы, квартира превратилась в бивуак. В спальне он избегал оставаться не только потому, что чувствовал себя таким одиноким в огромной супружеской постели, но и потому, что близкое — за стеной — соседство супругов Конти порой было трудно вынести. Однажды вечером, когда он, хлопнув дверью, вошел в спальню, то услышал, как синьора Конти проблеяла: «Он вернулся». Муж грубо велел ей заткнуться.

Внизу швейцар улыбнулся ему:

— Добрый день, доктор.

— Добрый день.

Еще только утро, а как жарко, подумал Балестрини, посмотрев на небо, скорее белое, чем голубое. Он загляделся и потому ничего не заметил. Лишь ощутил адскую боль в шее после удара и, уже падая на тротуар, услышал хриплое ругательство и крик девочки.

— Помогите! — взвизгнул старик, стоявший совсем рядом. Балестрини вспомнил о пленках в карманах незастегнутого пиджака и сжался в комок. Хотят завладеть пленками?

— Получай! — промычал один из пяти нападавших, ударив его ногой со всего размаху по бедру. Удар пришелся в бок, и он покатился по тротуару к дереву. Все пятеро навалились на него. Балестрини вцепился в чью-то ногу; два-три удара в спину — и вдруг он услышал, как один из нападающих злобно выругался: «Мать твою, карабинеры!» — Сюда! — закричал все тот же старик. Удары внезапно прекратились.

— Ну-ка, — сказал кто-то и схватил его за руку. Балестрини снова сжался в комок, открыл единственный еще способный видеть глаз и смутно различил зеленую полоску. — Ну-ка, — повторил человек в зеленом (да это же карабинер!), и секунду спустя еще двое карабинеров склонились над ним. Подошли старик, кричавший «помогите», и группка любопытных. Балестрини с трудом привстал. Карабинеры тут же помогли ему подняться.

— Кто они? — спросил Балестрини.

— Они удрали, как только появилась машина, — объяснил за карабинеров старик, разглядывая его с жадным любопытством.

— Сейчас подъедет второй патруль, — сказал еще один карабинер, вылезая из «газели», стоявшей во втором ряду. — Вы не доктор Маэстрини из прокуратуры?

— Балестрини.

— Ах да, извините… Кто на вас напал, доктор? Когда мы подъехали, тут уже никого не было. Мы решили, что это очередное ограбление.

— На пункт «скорой помощи», — приказал старшина карабинеров, придерживая Балестрини под руку. Толпа мгновенно расступилась, Балестрини, когда его скорее втаскивали, чем сажали в машину, ощупал карманы — проверить, целы ли пленки. Теперь он был совершенно уверен — юнцы охотились не за пленками. Должно быть, это приятели Буонафортуны. Избить его до полусмерти ногами и велосипедными цепями — вот и все, что им было нужно.

— Как себя чувствуете, доктор? — спросил старшина.

— Терпимо. Очень уж гнать не стоит.

— Как хотите. Надо же! Еще немного — и эти сукины дети разукрасили бы вас…

Осмотр на пункте «скорой помощи» показал, что он еще дешево отделался — заплывший глаз да разорванный пиджак. Глаз ему забинтовали, а пиджак Балестрини снял и сунул под мышку. В таком виде он вышел из машины на улице Голанетто, где после недавних волнений постоянно дежурил наряд полиции и карабинеров.

— Вас проводить, доктор? — предложил старшина карабинеров. Только теперь Балестрини заметил у него на мундире пятнышки крови. Он слабо улыбнулся в ответ.

— Спасибо, не надо. До свидания.

— Всего доброго, доктор.

Балестрини медленно, боясь, что еще шаг — и острая боль возобновится, стал подниматься по лестнице. Сослуживцы останавливали его и спрашивали, что у него с глазом, и он на ходу придумал более или менее правдоподобную версию. Грязных, смятых брюк они, кажется, не заметили. Не успел он устроиться в кресле, как в кабинет к нему ворвался Витторио Де Леонибус. Лицо у Витторио было непроницаемое, впрочем, как всегда в щекотливой ситуации.

— Боже, что с тобой стряслось? — спросил он, оглядев его с ног до головы.

— Это не покушение. Просто напали какие-то юнцы, причина мне неизвестна.

— Кроме глаза, все остальное в порядке?

— Более или менее.

— Почему не идешь домой?

— Ты и сам знаешь почему. Да еще из-за этого, — зло сказал Балестрини и одну за другой вынул три пленки.

— Это пленки Де Дженнаро. Мы думали, что ими завладели его убийцы. Я их прослушал сегодня ночью… представь себе, спать лег в шесть утра. Теперь мы эти пленки перепишем, а затем я самолично передам их на хранение главе нашей судебной полиции.

Ничего не ответив, Де Леонибус сел напротив и уставился на пленки. После той ссоры, слух о которой распространился по всему Дворцу Правосудия, они впервые встретились с глазу на глаз. Но ни один из них не пытался растопить лед враждебности.

— Послушаю их позже, — сказал Де Леонибус, взглянув на часы. — А пока что ты намерен предпринять?

— Для начала вызову в суд графа Эрманно Саворньяна. Кроме того, поскольку эти три пленки окончательно подтвердили кое-какие имена, я хотел бы знать, установил ли… ты контакт с некоторыми известными нам политическими и финансовыми деятелями, которые… ну, словом? — запинаясь, докончил фразу Балестрини и кивнул на катушки с пленкой.

— Андреа, ты же отлично знаешь: даже для… скажем так, для доверительной беседы недостаточно…

— Послушай, раз уж путь дипломатических переговоров так сложен, позвони и скажи откровенно: «Дорогие господа, я знаю одного нашего чиновника, которому не терпится прислать вам вызов в суд… Помогите мне утихомирить его, но для этого я нуждаюсь в вашем хотя бы минимальном сотрудничестве».

— Не могу, Андреа. Ведь чтобы предпринять соответствующие шаги, нужно получить разрешение.

— Такое разрешение обязательно не для всех. Но я готов даже подождать.

— Понимаю, — пробурчал Де Леонибус, поднимаясь.

Ну что ж, выходит, поладить миром Балестрини не хочет. Он показал на пленки.

— Значит, ты передашь их майору?

— Только после того, как перепишу, — резко ответил Балестрини и почувствовал, с какой неприязнью Де Леонибус впился в него своими узенькими глазками. Подождав, пока за ним захлопнется дверь, Балестрини тяжело откинулся на спинку кресла. Боль усилилась — значит, впереди еще одна бессонная ночь. Он снова вспомнил о тех юнцах — нет, он не сумел запомнить в лицо ни одного из них. «Я вел себя как трус, безропотно позволив себя избивать. Хотя если учесть, как я испугался, то, пожалуй, нет», — с улыбкой подумал он, и подбитый глаз сразу заныл. Он заплывал все больше, и в нем отдавалось болью любое движение лицевых мускулов.

Балестрини вспомнил о карабинерах (недаром их называют «корпусом достойных»), о первом из них, поспешившем ему на помощь, о старшине, о двух других, и вдруг в голову ему пришла мысль, на первый взгляд абсурдная. Но только на первый взгляд. Он так и застыл с ручкой в руке, лихорадочно пытаясь найти ей подтверждение. И вот факты начали выстраиваться один за другим. В считанные секунды все обстоятельства, призванные подтвердить эту дикую мысль, встали на свои места.

Так вот почему полиции до сих пор не удалось отыскать Пастрини! Как бы она ни старалась, разве можно схватить человека, которого не существует? Пастрини — так на свой шотландский лад переделала его фамилию бедная Грэйс. Так она расслышала, наверно, фамилию «Балестрини», а потом, не раз ее повторяя, сама привыкла к ней. «Пастриньи» записал в своем блокноте секретарь, «Маэстрини» назвал его по ошибке один из карабинеров.

Доказательства?.. Де Дженнаро не стал бы называть девушке фамилии своего гостя, если бы речь шла о ком-то чужом. Вместо «Балестрини» он наверняка сказал бы «мой приятель» или что-либо подобное. А будь это новый осведомитель или случайный знакомый, Де Дженнаро сказал бы «один человек», «некто». К тому же, зная о грозящей ему опасности, Де Дженнаро вряд ли сразу бы открыл дверь незнакомцу. Между тем дверь он открыл, хотя, наверно, и удивился неожиданному визиту Андреа Балестрини. А потом Грэйс Демпстер, часто слышавшая фамилию прокурора, которого она угощала свежайшими тостами, догадалась об истине. Но не о том, сколь она опасна.

Вспомнив о судьбе Грэйс, он содрогнулся. Неужели ее убили только за это? Очевидно, успей она поделиться с ним своим открытием, он напал бы на след преступников, иначе ее не стали бы убивать. Он ощутил свое бессилие, на ум не приходила ни одна удачная идея. Наверно, самое разумное сейчас — уехать домой, полечить подбитый глаз примочками и отдыхом. В дверь постучали.

— Вам ничего не нужно, доктор? — заботливо спросил Винченти, вызвав у Балестрини улыбку. За долгие годы работы в прокуратуре хитрый лис впервые сам проявил инициативу.

— Нет, спасибо, Винченти.

— Может, выпьете кофе? — медовым голосом подсказал Винченти.

— Чашечку кофе? Пожалуй, — сказал Балестрини, пытаясь понять, исходила ли эта забота от Де Леонибуса или же Винченти сам пожалел его, увидев, в каком он плачевном состоянии.

Кофе подействовал на Балестрини благотворнее, чем он ожидал. Неприятный привкус во рту, скорее всего крови, от которого он не избавился и после полосканий, от чашечки кофе исчез. Он прищелкнул языком и одарил Винченти благодарной улыбкой.

— Ну как кофе, доктор?

— Отменный, — ответил Балестрини, бросив картонный стаканчик в мусорную корзину, — ручаюсь, ты сам его варил.

Винченти усмехнулся и, сделав вид, будто не уловил в его словах иронии, вышел из кабинета. Всем было известно, что кофеварка-эспрессо принадлежала «фирме» Винченти и Барбаро. Поэтому никто не награждал ее в ожесточении пинками, даже когда сахар не сыпался в стаканчик или когда машина просто глотала монету, так ничего и не дав взамен.

Теперь, после кофе, он вспомнил еще об одной забытой мелочи — она может стать важной уликой… Калибр пистолета, из которого убили Де Дженнаро, и обстоятельства преступления — целых три выстрела — можно было как-то объяснить, если б остались следы схватки. Но заключение эксперта однозначно: пуля сразила Де Дженнаро в тот самый миг, когда он открыл дверь, прежде чем успел что-либо понять. Зачем же тогда было делать три выстрела, если хватило бы и одного, как это произошло с Паскуалетти и с Грэйс Демпстер? Да, вот еще загадка: почему убийца стрелял из мелкокалиберного пистолета? Но так ли уж эта загадка неразрешима?

До полудня телефон звонил не раз, но это были звонки не из генеральной прокуратуры. Балестрини подождал до часа дня, потом стал собирать бумаги. Выходя из кабинета, он увидел у дверей унтер-офицера судебной полиции.

— Уходите, доктор? Прокурор приказал сопровождать вас до дома.

— В целях безопасности? — спросил Балестрини и с такой силой захлопнул дверь, что многие в коридоре остановились или обернулись. Унтер-офицер в замешательстве сглотнул слюну, потом утвердительно кивнул.

— Спасибо, старшина, я пойду пешком и один. Получить удар в зубы я не боюсь, что же до других опасностей… здесь нужна не ваша охрана, а кое-что посерьезнее.

Когда он, прихрамывая, поднимался вверх по бульвару Мадзини, то заметил, что его доводы старшину не убедили.

15

Пока их везли в полицейской машине, Джакомо Баллони ни разу не взглянул на этого колбасника. Он давно уже перестал бояться, что за ними следят те, кто еще надеется что-то выведать, зная об их прежних связях. Да если б они и заговорили в машине на глазах у охраны, что тут особенного? Ведь в «Реджина Чёли» они встречались несколько раз на дню!

Так что он избегал смотреть на оссетти из одного только презрения, но открыто выразить его все же побаивался. Этот Россетти — свиной окорок. Но натуральный, а не эрзац вроде тех, что продаются в его лавке. Вину этого идиота смягчает разве что его полное молчание. С той минуты, как его арестовали, он рта не раскрыл, даже чтобы попросить сигарету. Понятно, не из преданности шефу или из честного отношения к делу. Трусишь, брат, до жути трусишь, думал Баллони, глядя на его толстые ноги. И нагло усмехнулся.

— Смеешься, да? — зло спросил конвойный.

— Да, смеюсь.

— Твоя мать, видно, тогда недоспала?

— А твоя с кем-то переспала, вот и родился такой кретин, как ты.

Конвойный дал ему пинка, но как-то неловко, вяло, потом попробовал было снова пнуть его ногой, но промахнулся, уцепился за сиденье и стал осыпать его ругательствами, хотя снова ударить уже не пытался.

Не обращая на него внимания, Баллони принялся обдумывать, что его ждет. Очная ставка — предупредил адвокат. Очень неприятная очная ставка, и если не все пройдет гладко, может запахнуть жареным.

Баллони фанатично верил в своего адвоката. За годы мелких краж он перевидел великое множество всех этих защитников по назначению и адвокатишек из отдела социального страхования и в конце концов убедился, что по своей общественной значимости они равны санитару, слесарю либо монтеру, не говоря уже об их убогой профессиональной подготовке. А вот Пратович сделал то, что в свое время не сделали его отец или директор школы, первый работодатель, первый судья, давший ему срок. За полчаса Пратович объяснил ему, в чем он может признаться всегда и в чем не должен признаваться никогда; словом, научил его простейшим процедурным уловкам, которые делают допрашиваемого неуязвимым, и даже нескольким способам обмануть следователя, когда тот прибегает к хитростям.

Цена такому человеку наверняка не один миллион. Но адвокат обращался с ним так дружески, запросто, что порой Баллони казалось, будто он нанял его сам и щедро с ним расплачивается.

— Вылезай, черт бы тебя побрал! — приказал конвойный, и все заключенные сразу поднялись.

— Эх, хороший денек, — промычал третий заключенный, здоровенный детина, которого Джакомо Баллони никогда прежде не видел. Россетти слез с машины молча, лишь звякнули наручники. Их мгновенно окружили карабинеры и повели к зданию прокуратуры.

Вид Балестрини поразил Баллони, который давно не был у этого типа на допросе. Он показался Баллони выше ростом, осунувшимся, а глаза у него были как у больной собаки, смех да и только. И еще он заметил: Балестрини на него не смотрит, и понял, что это не случайно, а уж почему, непонятно. Сам же он, наоборот, стал донимать Балестрини томными взглядами и, увлекшись, как-то даже забыл об очной ставке.

Между тем она оказалась долгой и трудной. В комнате сидела большая группа северян — мужчины и женщины средних лет — и еще паренек лет восемнадцати без руки. Проходя под конвоем мимо трех агентов в штатском, Баллони испуганно вздрогнул под этими мрачными, пристальными взглядами. Балестрини во время каждой новой очной ставки ни на миг не спускал с него глаз и все более походил на черепаху, вдруг потерявшую свой панцирь.

— Введите Мантони, — внезапно приказал он, и дверь комнаты открыли в пятидесятый, наверно, раз.

— Входите, Мантони, входите, — дружелюбно произнес Балестрини, и когда Баллони повернулся к вошедшему, у него от страха сжалось сердце. Память у него была цепкая, и он сразу узнал этого Мантони. Да и можно ли забыть обвислые усы черный шрам, словно рассекавший голову пополам. Таких странных типов теперь встретишь не часто.

— Ну, Мантони, поглядите-ка хорошенько на этих людей.

Нет, не мог Мантони его видеть, точно не мог. Облизывая языком губы, Баллони убеждал себя, будто испугался только потому, что очень уж у Мантони необычное лицо. Он-то этого старика отлично помнит — тогда не спускал с него глаз, пока тот не ушел, освободив ему путь. И теперь он боялся, что и старик так же легко его узнает.

— Ну как?

Но светлые, водянистые глаза старика лишь скользнули по нему да на какой-то миг задержались на одном из агентов в штатском. Потом взгляд его поплыл дальше и остановился на Балестрини.

— Нет, не узнаю, господин судья.

— Вы в этом уверены?

— Да, никого не узнаю, господин судья.

— Ну, хорошо, — пробурчал Балестрини, и Баллони показалось, что тот сейчас рухнет на пол. Приподняв очки, он провел пальцами по векам, слегка покачнулся. Баллони не отрывал от него глаз, но вдруг его грубо схватили за плечи, и он очутился лицом к лицу с одним из двух конвойных.

— Теперь твоя очередь.

Слава богу, дело шло к концу. Оставалась лишь привычная очная ставка с колбасником Россетти. Их было уже столько и оба так в этом поднаторели, что казались спевшимся дуэтом, как однажды пошутил Балестрини, отпуская их. На этот раз все происходило молча. Усталым жестом Балестрини велел им сесть, не спуская глаз с Россетти, с которым, видно, только что кончил говорить. Толстяк Россетти сидел мрачный и угрюмо разглядывал свои руки. На лице у него не дрогнул ни один мускул, когда он услышал, что кого-то привели. Пока адвокаты обменивались приветствиями, Баллони поглядывал на него с некоторой опаской. Он не доверял этому колбаснику, хотя прежде безоговорочно ему подчинялся.

— Ну, раз вы, Россетти, довольны, то и мы тоже, — задумчиво проговорил Балестрини, и некоторое время никто больше не проронил ни слова, словно все соблюдали минуту молчания. Баллони воспользовался этим, чтобы взглядом спросить у адвоката, как идут дела. «У меня хорошо, а у тебя?» — многозначительно вскинув брови, спросил в свою очередь адвокат. Поняв по глазам Баллони, что и у него все в порядке, адвокат незаметно ему подмигнул. Адвокатом колбасника Россетти был университетский преподаватель, молодой, но уже лысый, с шелковым галстуком-бабочкой.

Очная ставка, бесполезная и унылая, длилась минут двадцать. Баллони почти сразу догадался, что их пытаются уличить в обмане насчет алиби вечером в день ареста. Но доказать, что они встретились и старик Россетти передал ему взрывчатку перед тем, как проверка на контрольном полицейском посту разрушила все их планы, не удалось бы и Шерлоку Холмсу. Баллони улыбнулся при мысли о том, что этот болван Балестрини не один час промучился, пытаясь опровергнуть его алиби. Впустую, конечно, — ведь взрывчатку-то он получил двумя днями раньше, а тот вечер, перед поездкой, и вправду провел в кино.

— Веселишься, да? — процедил сквозь зубы Балестрини, и Баллони увидел, что его лицо приобрело землистый оттенок. Наверно, болен. Этому Балестрини все же придется взять отпуск, а значит, на месяц-другой он уберется отсюда, с облегчением подумал Баллони. Правда, как Баллони ни старался успокоить себя, этого человека с вечно хмурым лицом он побаивался. Помощник прокурора не из тех, кто пытается запугать заключенного, но уж на мякине его не проведешь.

Наконец объявили, что на сегодня хватит, и Баллони вздохнул с облегчением. Пока Россетти спрашивал что-то о похоронах жены, Баллони со своим адвокатом перекинулись парочкой шуток. Потом все вышли в коридор.

— Когда начнется суд? — спросил Россетти у своего адвоката, а тот в ответ лишь пожал плечами.

Баллони собрался было передразнить адвоката, как вдруг его окликнули:

— Баллони!

Он остановился и в изумлении повернулся. Шедший рядом адвокат Пратович тоже остановился. Россетти и его адвокат сделали еще несколько шагов, и тут путь им преградил полицейский агент.

— Баллони, — повторил Балестрини с порога своего кабинета. — Вернись-ка на минутку.

Баллони взглядом спросил совета у адвоката, который тоже был заметно удивлен.

— Иди, я подожду тебя здесь.

— Мы спускаемся во двор, — предупредил сержант, начальник конвоя, и двинулся дальше с Россетти и его адвокатом.

Баллони с опаской вернулся в кабинет Балестрини.

— Садись, — приказал ему Балестрини, но сам стоял возле шкафчика и что-то в нем искал. — Садись, — повторил он. Увидев, что Баллони снова не подчинился, он подошел к нему вплотную и посмотрел на него с комическим удивлением. Баллони чуть не расхохотался, ему дико захотелось ухватить этого Балестрини за подбородок и ущипнуть за щеку с веселым криком «Пири-пири!», но он удержался.

Вопрос прокурора, который стоял совсем рядом, приятно его удивил:

— Сможешь повторить мой вопрос?

— Конечно, — невольно подражая его голосу, ответил Баллони. Да это же сущий пустяк: прокурор говорил так медленно и с такой характерной интонацией, что он мог бы устроить целое представление, и вся прокуратура покатилась бы со смеху.

Балестрини улыбнулся, но улыбка его показалась Баллони не слишком дружелюбной.

— Видишь ли, Джакомино, у меня есть против тебя одна-единственная улика, да и то это, скорее всего, не улика.

— Какая еще улика?

— Ну, доказательство того, что Де Дженнаро убил ты. Ведь я надеялся, что Мантони, швейцар дома, где жил капитан, тебя узнает. Но вот не узнал.

У Баллони дух перехватило — неужели на лице у него отразился испуг?! На пристальный взгляд Балестрини он ответил хмурым взглядом, и чем больше он смотрел на этого блюстителя закона, тем яснее понимал, что тот бессилен. Не осмелился даже повторить свое обвинение в присутствии адвоката и почему-то прибег к дешевому трюку, оставив того в коридоре. Баллони улыбнулся — ему было смешно, он был сейчас неуязвимее этого Балестрини и знал, что его улыбка бесит врага.

— Ну, признаешь? — прошептал Балестрини, и Баллони подозрительно огляделся вокруг. Спрятанные где-то микрофоны? Адвокат Пратович объяснил ему, что на основании нечетко записанного голоса нельзя обвинить человека в преступлении, такая улика всегда будет признана недостаточной.

— Что ты на меня уставился?

Баллони снова впился в него взглядом. Потом неторопливо приник губами почти к самому его уху. Этого юнца переполняли радость и победоносное злорадство. Ухо вблизи было мясистым и розовым. Очень смешным.

— Да, Де Дженнаро убил я. Но пусть это останется между нами. — Он засмеялся, когда ухо вдруг резко отодвинулось. И снова увидел диковатые глаза прокурора за мутными стеклами очков. Через приоткрытую дверь он услышал какой-то шорох — адвокат Пратович ждал.

— Ты говорил в домофон, подражая моему голосу, не так ли? — Баллони кивнул. — И выстрелил в него, едва он открыл дверь, правда? Почему ты сделал три выстрела?

— Для верности. Я не в первый раз стрелял, но этот проклятый глушитель… и вот, едва капитан упал, я смог спокойно подойти и поточнее прицелиться…

— Ты выстрелил в него, когда он лежал на полу? — спросил Балестрини, и Баллони понравилось, что при этом он не повысил голос.

— Он приподнялся на колени, — объяснил Баллони, показав на пол, — и как только… — Тут он умолк, пораженный внезапной бледностью прокурора.

— Видишь, — негромко заговорил Балестрини, — видишь, я не спрашиваю, почему ты это сделал, как тебе удалось незаметно улизнуть из тюрьмы и вернуться туда, кто тебе преподал уроки, кто дал оружие, кто заплатил адвокату, что тебе пообещали и угрожали ли тебе… я знаю — это похоже на фантазию… Я и сам с трудом верю. Подумай, что скажут другие, те, кто не верит и вещам куда более очевидным, куда более простым… но мне важно было знать, что это был ты…

Баллони кивнул с наглой усмешкой, еще не замечая опасности, слишком увлеченный своей ролью хозяина положения. И потом, они стояли слишком близко друг от друга, чтобы он мог разглядеть, как дрожат руки Балестрини.

— Вы не на тех работаете, доктор, да к тому же… — не договорив, Баллони вскрикнул от страха, когда сильнейшая оплеуха словно оторвала его от пола и швырнула о стену. Закричал от страха и ярости. А этот зверь снова набросился на него, глаза его, казалось, вот-вот выскочат из орбит, он задыхался, губы дрожали.

— Гнусный убийца, подонок! — прохрипел он.

— Доктор Балестрини! — фальцетом выкрикнул адвокат Пратович, открывая дверь. Из-за его спины заглядывали в кабинет второй карабинер конвоя и курьер.

— Убе… уберите его, — заикаясь, пробормотал Балестрини, показав на Баллони, но не глядя на этого ублюдка, трусливо вжавшегося в стену. Карабинер ушел, уведя заключенного, лицо его выражало полнейшее недоумение. Исчез и курьер. Адвокат несколько секунд пребывал в растерянности, а потом поспешил на помощь Балестрини, который пытался добраться до кресла.

— Вам дурно?

Ответа он не получил. Адвокат Пратович в нерешительности огляделся вокруг: дверь распахнута, в коридоре никого. Балестрини сидит, обхватив голову руками, но, видимо, понемногу приходит в себя.

— Господин помощник прокурора, уж не напал ли на вас мой подзащитный? — спросил Пратович, который и в самом деле ничего не понимал. Он пожалел, что сразу не вошел вслед за Баллони, когда того позвал Балестрини. Но кто мог предвидеть что-либо подобное?!

— Что вы, наоборот, это я на него напал, — еле слышно ответил Балестрини и, не глядя на адвоката, снова надел очки. Вид у него сейчас был довольно забавный — взъерошенные волосы, багровое лицо, — и адвокат Пратович вздохнул с облегчением.

— Ну что ж, в таком случае…

Балестрини подождал, пока адвокат ушел, притворив за собой дверь. Он, конечно, направился в кабинет прокурора. Де Леонибус от такой новости возликует. Балестрини попытался успокоиться, но недавняя слепая ярость не проходила. Неужели он надеялся утолить ее пощечиной подонку, который знает все процедурные тонкости следствия. Знает настолько, что оказался сильнее прокурора, в чью обязанность входило доказать его виновность?!

Тут нужно совсем другое: сжечь бесполезные документы, плюнуть Витторио Де Леонибусу в рожу, избить в кровь Баллони, пока тот не признается, ворваться в кабинет к генеральному прокурору и высказать прямо в лицо все, что он думает: права юстиции должны восторжествовать над правами бюрократии, этой бюрократии старого политикана-горностая.

Он снял трубку и набрал номер. За три дня он запомнил его наизусть, хотя обычно с трудом запоминал самое простое сочетание цифр.

— Алло.

Теперь он и этот голос узнал сразу. Они стали почти друзьями, он и секретарь генерального прокурора.

— С вами говорит Балестрини, — сказал он и испугался собственного хриплого голоса. Но секретарь узнал его без всякого труда.

— О, доктор Балестрини! К сожалению, господин прокурор уехал, его вызвали.

— Послушайте…

— Да, да…

Балестрини молчал, поглаживая пораненный глаз. Во время той короткой схватки его все же сильно ударили — временами боль в глазу становилась просто нестерпимой.

— Послушайте… завтра утром я заявлюсь в приемную и никуда не уйду до часа дня. — Он умолк и почувствовал, что секретарь удивлен.

— Но… но, доктор, ведь на завтрашнее утро не было назначено… понимаете? Словом, я не могу гарантировать, что господин прокурор непременно вас примет. Кроме того…

Он прервал секретаря самым ласковым, миролюбивым голосом, на какой только был способен:

— Не беспокойтесь. Я не требую, чтобы он обязательно меня принял. Главное, чтобы он знал: я сижу в приемной. До завтра.

И не слушая больше секретаря, повесил трубку. Увы, теперь он чувствовал себя куда менее спокойным, чем в тот момент, когда набирал номер генерального прокурора. Когда вдруг зазвонил телефон, он от неожиданности подскочил на стуле.

— Алло?

— Доктор Балестрини?

В первое мгновение ему показалось, что это звонит Рената. Буйство воображения. Ведь он не знал, где она, не получил от нее даже открытки, хотя им надо вместе решить много важных проблем, в том числе судьбу Джованнеллы Балестрини.

— Доктор Балестрини, с вами говорит секретарь доктора Де Леонибуса. Доктор Де Леонибус просит вас немедленно зайти к нему.

Балестрини улыбнулся, осторожно, чтобы не заболел пораненный глаз. Презрез старую дружбу, господин заместитель прокурора не соизволил спуститься к нему, а с недосягаемой теперь высоты третьего этажа срочно вызвал к себе.

— Передайте доктору Де Леонибусу, пусть идет к чертовой матери, — ответил Балестрини, но таким профессионально-вежливым тоном, что секретарь на другом конце провода изумленно переспросил:

— Простите, как вы сказали, доктор?

Балестрини смутно его помнил — такой любезный молодой человек с маленькими усиками.

— Передайте ему, пусть идет к чертовой матери, — повторил он тем же тоном и, так как больше вопросов не последовало, повесил трубку.

16

— С вами говорит Бонора, — донесся откуда-то торжествующий голос. Собравшись наконец с мыслями, Балестрини понял, что держит в руках телефонную трубку и голос доносится оттуда. Он попытался получше сориентироваться в темноте.

— Простите, синьор Бонора, но я как-то не могу вспомнить… — пробормотал он и тут же понял, что допустил бестактность, ибо незнакомец на миг умолк.

— Доктор Балестрини, с вами говорит майор Бонора, начальник отдела… — начал тот еще более громко, но охотно дал себя прервать, с удовольствием выслушивая сбивчивые извинения.

— Но… который час, майор?

— Почти восемь, доктор. Восемь вечера.

Балестрини сел в постели и стал изумленно тереть неповрежденный глаз. Он ушел из генеральной прокуратуры примерно в половине второго, забежал домой перекусить и прилег немного отдохнуть. Значит, заснул где-то в половине третьего.

— Мы сегодня вновь пришли на квартиру к господину Эрманно Саворньяну, — начал докладывать майор, и Балестрини улыбнулся тому, с какой силой было произнесено это «господин», как бы в умаление графского титула Саворньяна. Наверняка это французские предки майора Боноры из финансовой полиции (Бонёр?) переименовали Людовика Шестнадцатого в «гражданина Людовика Капета», — и мы узнали, что господин Саворньян отбыл в неизвестном направлении, короче говоря, скрылся. Если верить его секретарю, он находится в Соединенных Штатах. Во всяком случае, по словам секретаря, господин Саворньян оттуда позвонил ему в обеденный час. Впрочем, секретарь мог все это придумать, не исключено, что сбежавший укрылся не в Америке, а, скажем, в Лугано…

— Последнее не так важно, дорогой майор. Главное, что он скрылся. Этого более чем достаточно.

— Сожалею, доктор, но, право же, я не знал…

— Вы тут ни при чем, майор. Это моя вина. У меня в первый раз были все основания отобрать у него паспорт. Но я дал себя убедить… Ладно, не будем об этом. Что-нибудь любопытное обнаружили?

— В основном то, о чем я и раньше вам докладывал. Этот Саворньян руководил отделом секретной информации в СИДе, где служил и Гуидо Паскуалетти.

— А-а, налицо совпадение во времени…

— Как вы сказали, доктор?

— Они служили вместе в одно и то же время?

— Понимаете… точных сведений у меня при себе нет, но какое-то время они наверняка служили вместе. Затем Саворньян оставил службу…

— Его участие в тех событиях вы тоже проверили?

— Да, доктор. Именно Саворньян в тот день сопровождал министра в церковь святой Сабины. Кстати, я узнал от приходского священника, что несколько дней назад приходил кто-то из офицеров корпуса карабинеров и допрашивал его как раз в связи с этим делом.

Балестрини поморщился — бедный капитан Де Дженнаро, он в одиночку тянул свой воз, не доверял даже ему, Балестрини. Для него в то время все они были одного поля ягоды: он, полковник Винья, коллеги, другие следователи, прокурор. Теперь-то он понимал Де Дженнаро. Каково постоянно чувствовать, что за тобой следят, что ты в одиночку рискуешь жизнью… К тому же Де Дженнаро, надо думать, боялся, что ему устроят разнос. Да еще куда более грубый, чем способен устроить ему самому, скажем, Витторио Де Леонибус, который тоже миролюбив и деликатен не больше африканского буйвола.

Балестрини стал причесываться и попытался разглядеть в зеркале, что же стало с глазом. И в этот момент снова зазвонил телефон. Он сразу узнал веселый голос Эмилио Бауэра:

— Ну как, перестал лезть на рожон?

— Почему? — спросил Андреа с удивлением, тут же настроившись на мажорный лад.

— Я только сегодня прочитал, что банда каких-то юнцов пыталась на тебя напасть.

— Пыталась? Да я как раз сейчас любовался перед зеркалом своими шрамами. Но не будем об этом.

— Какие нас ждут сюрпризы? — наигранно-бодрым тоном спросил Бауэр, и Балестрини невольно улыбнулся: до чего же упорно он старается скрыть свою заинтересованность. На деле Бауэр — прирожденный журналист, и он жаждет получить новости из первых рук. И все время боится узнать о них слишком поздно и прозевать сенсацию.

— Я нашел еще три пленки, — сказал Балестрини и догадался, что Бауэр сгорает от любопытства и еле удерживается от кучи вопросов.

— Что-нибудь серьезное?

— Серьезное, даже очень. Настолько, что несколько дней назад я попросил генерального прокурора срочно меня принять. Больше ничего пока не скажу, ведь на девяносто процентов из ста мой телефон прослушивается. А у нас достаточно знать чуть больше положенного — и прямым ходом отправишься на тот свет.

— Если речь идет обо мне, Андреа, можешь быть спокоен. Как только повешу трубку, я сообщу о том, что ты мне рассказал, всей редакции. Надеюсь, эти типы побоятся устроить здесь побоище. Но зато нам, корреспондентам, его учинит главный редактор.

— Послушай, Бауэр, насчет подслушивания телефонных разговоров я не шучу.

— Конечно, потому и говорю тебе — будь осторожен. Больше того, не понимаю, как ты можешь сохранять спокойствие, зная, кто тебе противостоит!

— Вся беда в том, что этого-то я как раз толком и не знаю.

— Андреа — рот на замок! Когда у этих типов спрашивают время, они смотрят на таймер с детонатором…

Балестрини засмеялся, еще более приободрившись. Казалось, Рената снова рядом и Бауэр навсегда поселился в Риме. Жены и друга ему наверняка хватило бы, чтобы всегда оставаться довольным жизнью.

— Так что же тебе сказал генеральный прокурор?

— Ничего, он до сих пор меня не выслушал. Я все перепробовал. Представляешь, сегодня утром, хоть мне и не назначили аудиенции, я нагло уселся в его приемной и заявил секретарю, что не уйду, пока господин прокурор меня не примет.

— И?

— И меня не приняли. Но в четверть второго, едва бедняга секретарь мне сообщил, что, увы, господин прокурор ушел, я мило ему улыбнулся и сказал, что у меня есть крайне важные сведения, касающиеся общественного порядка и государственной безопасности. Потом добавил, что эти сведения я должен изложить как можно скорее. Если прокурор не примет меня и завтра, то в полдень я устрою пресс-конференцию и сообщу журналистам этой чертовой державы то, о чем отказывается узнать мое начальство.

Бауэр присвистнул, а Балестрини, задохнувшись от гнева, умолк.

— Ну, что ты об этом думаешь?

— Помнишь, Андреа: «Никому другому не дано войти в эту дверь, лишь тебе такое было позволено. А сейчас я пойду и закрою ее». Помнишь?

— Что это?

— Из книги «Перед лицом закона», и ты, как ни парадоксально, гражданин, перед которым захлопнули двери закона. Теперь они и вовсе закроются. Но не сами, а ты закроешь их своими руками.

— Не понимаю.

— А что ты сейчас вообще понимаешь, мой маленький Андреа? — спросил Бауэр таким проникновенным голосом, что сам смутился.

— Э, не преувеличивай.

— От Ренаты есть вести?

— Она звонила Вивиане, своей подруге.

— А, этой цыпочке? Ты о ней как-то говорил. Так где же она?

— Вивиана?

— Да нет же, глупец, Рената! — смеясь, воскликнул Бауэр. — Вот видишь, ты ничего не понимаешь.

— Она в Латине, в доме… ну, этого… Она сказала Вивиане, что позвонит мне в ближайшие дни… еще и для того, чтобы решить… знаешь, ведь есть еще девочка.

— Что же ты собираешься делать, Андреа?

— Не знаю, — ответил Балестрини, тут же с горечью подумав, что солгал. Бауэр захохотал в трубку:

— Когда узнаешь, плохо придется всем.

Наступил вечер. Балестрини по старой привычке подошел к окну, к самому подоконнику. Часто они с Ренатой стояли так и смотрели, как по площади Мадзини катят машины. Смотрели молча. Иногда между ними становилась и Джованнелла, и тогда им приходилось потесниться — ведь окна совсем узкие.

Рената как зачарованная следила за движением машин и пешеходов. Для нее, истинной провинциалки, всякое отвлечение от домашней работы было праздником. Особенно если она могла наблюдать за происходящим незаметно, лишь слегка высунувшись из окна. Если б кому-нибудь с улицы вздумалось взглянуть наверх, он увидел бы лишь маленький любопытный носик. Потом, почти внезапно, Рената уставала, взгляд ее начинал блуждать по стенам домов, и она зевала во весь рот — так, что на глазах выступали слезы. Джованнелла даже подшучивала над ней, кричала, что мамочка, бедняжка, плачет. А когда девочка была совсем маленькая, то и вправду думала, что мама плачет.

В конце концов Рената поворачивалась к нему, если он устраивался в кресле, и говорила: «Будем ужинать, Андреа?» Летними вечерами, когда темнота в Риме словно никак не решится вступить в свои права, бывало так чудесно!

«Жаль, что я понял это только теперь», — думал Балестрини, глядя в пустоту. И ощутил ту сладкую жалость к себе, которая заставляет человека хлюпать носом. Он с надеждой подумал, что вечером мать ему не позвонит. Дня три назад он вдруг почувствовал — и ощущение это было новым и пугающим, — что материнские звонки ему осточертели. Хватит с него утешений вроде «бедный мой сыночек», макаронных запеканок, нескончаемых вопросов. Материнское участие его не столько утомляло, сколько злило. Вечером он это понял окончательно, ничуть не испытывая при этом чувства вины. Председательша вечно заводила разговор о Джованнелле. Она разрывалась между двумя противоречивыми желаниями: чтобы сын либо утвердил свои юридически неоспоримые права на девочку, либо вообще умыл руки и отказался от Джованнеллы. «Она, собственно говоря, не твоя родная дочь». «До чего же мне все это надоело!» — подумал Балестрини. Однажды он даже хотел возразить, но тут бесконечные материнские рассуждения сменились раздраженными жалобами на головную боль, на то, что в ее возрасте надо вести более спокойную жизнь. Нет, если она позвонит снова и начнет читать ему мораль, он ей все выскажет. Твердо, вежливо, как подобает хорошему сыну. И когда он это решил, вдруг зазвонил телефон. Он криво усмехнулся, должно быть, от нервного напряжения.

— Слушаю, — сказал Балестрини, чудом удержавшись, чтобы непроизвольно не сказать: «Слушаю, мама». В трубку полился поток междометий и бессвязных слов, который у людей нерешительных обычно предшествует тому моменту, когда они наконец называют себя и ясно излагают, чего хотят.

— Гм… да, это… добрый вечер. Говорит секретарь генерального прокурора… а, это вы, доктор Балестрини?

— Да.

— Ах, простите, доктор, что так поздно, но я хотел… я вам звонил из прокуратуры до самого полудня…

Балестрини удивился, что он не сказал: «от госпожи прокуратуры», ведь он беспрестанно повторял: «от господина прокурора». Андреа улыбнулся — он был доволен, что звонила не мать. Ему есть что сказать и секретарю господина генерального прокурора.

— Я спал. Был дома, но спал. Обессилев от долгого ожидания, — добавил он и не сразу дождался ответа.

17

Часа в два ночи Рената проснулась и скоро поняла, что снова заснуть ей вряд ли удастся. Нет, ей не снились кошмары, простыни не были влажными от пота, пульс бился ровно, и она не испытывала чувства подавленности. Просто сон вдруг пропал.

Она зажгла свет, надеясь, что это не разбудит Джованнеллу. Девочка только сердито вздохнула и повернулась на другой бок. Рената тихонько встала, прислушалась: в соседней комнате громко храпел Джино. Ей захотелось на него взглянуть, и она с нежностью представила себе, как он, лежа на спине, раскрытым ртом втягивает воздух. Но если он проснется, то захочет ее любви, решив, что она за тем и пришла к нему. А ей сейчас было не до того.

Последнее время Джино сильно переменился: у него пропала прежняя охота жить бездумно, развлекаться, работа сделала его человеком зрелым, почти обязательным. Именно он, Джино, прояснил суть их отношений, и в глубине души Рената была ему за это благодарна. Хоть она это смутно и понимала, у нее самой не хватило бы духу признать, что они просто любовники… Джино рассказал ей, что больше не живет с женой, но на развод еще не подал. «Знаешь, мы с женой решили юридически оформить наш разрыв», — как бы невзначай объяснил он. Рената поглядела на него с изумлением… «С женой?» Дом на окраине Латины был очень милым, но хранил следы недавнего разрыва. Рената обосновалась в спальне вместе с Джованнеллой, которая, похоже, восприняла «каникулы» как нечто естественное и относилась к дяде Джино слегка настороженно, но с симпатией. Понадобилось целых два дня, чтобы убрать комнаты и навести в них чистоту.

Рената села за письменный стол, который, видно, служил жене Джино туалетным столиком. Действительно, на нем стояло большое овальное зеркало, и желтая столешница была в пятнах самых разных цветов. И никаких бумаг, конвертов, ручек. Вечером Рената вышла и купила все эти мелочи. Письмо, наполовину уже написанное, показалось ей неубедительным. Рената перечитала его, затаив дыхание, словно ее подстерегало что-то неожиданное, хотя она хорошо помнила каждую фразу.

— Мама, — прошептала девочка, но во сне. Она немного поворочалась, но не проснулась.

Мысль написать Андреа письмо подал Джино, заметивший, как она не любит звонить по телефону. К тому же поговорить с Андреа просто необходимо. Ведь надо уладить уйму дел, да и, как заметил Джино, «все-таки он помощник прокурора и если захочет, то может многое…» Что именно, Рената не поняла, но страх, проступивший в его словах, заставил ее сесть за письмо.

Она добавила еще несколько фраз о здоровье Джованнеллы, а потом вдруг отвлеклась — представила себе, как Андреа, прочитав письмо, отложит его и задумается. Наверно, он позвонит матери и прочтет ей все, строчку за строчкой, а сам отделается какой-нибудь писулькой. Она стала грызть ручку, которая отдавала чем-то горьким, а потом пыталась угадать, каким будет ответ. «Дорогая Рената», — наверняка начнет он так, ни на секунду не задумавшись над истинным значением слова «дорогая». Не сомневалась она и в другом — ненависти к ней Андреа не испытывает. Ему вообще было неведомо это чувство, он не умел ненавидеть. И все-таки муж отправлял в тюрьму сотни людей, которые не вызывали у него ненависти. Он лишь презирал их. «Они такими родятся, и безжалостное классовое общество тут ни при чем!» — воскликнул он однажды у Де Леонибуса во время ожесточенного спора об истоках преступности.

Ренату эти слова поразили. Не по каким-то этическим причинам и вовсе не потому, что у нее были иные суждения о социальном положении тех, кто попадает за решетку. При ее пяти классах начальной школы она вообще не понимала значения слова «этика» (как, впрочем, и многих других, которыми Балестрини и его коллеги швырялись во время этих проклятых споров), а свои мнения об обществе заимствовала из популярных журналов. Но примерно такую же фразу она уже слышала прежде. Ее отец, узнав, что она беременна, во время очередного скандала крикнул ей: «Ты родилась шлюхой! А такие потом становятся еще большими шлюхами».

Разглядывая себя в большом овальном зеркале, Рената без конца думала об отце. Овдовев, он почти перестал интересоваться ее судьбой. Но если бы случайно узнал — она на секунду задумалась — о побеге из дома? Нет, о том, что они с Андреа расстались, и о причинах разрыва, то его убеждение насчет шлюх только окрепло бы. «Моя дочь делает успехи. Конечно, когда есть опыт…»

Она снова села за письмо. Уже почти две страницы исписала, но письмо получилось какое-то неискреннее. Ренате захотелось разорвать его в клочки и начать снова. Первыми ее словами были бы «Андреа, не знаю, как это все произошло…» — и потом можно было бы рассказать о своих переживаниях, чтобы он понял все, в чем она не отважилась ему признаться во время их редких разговоров.

От Андреа порой веяло ледяным холодом, который словно замораживал. Несколько раз она с изумлением смотрела, как разговаривает с ним Вивиана. К примеру, подруга насмешливо, с иронией спрашивала, уж не крахмалом ли он моется вместо мыла. Впрочем, и Вивиана находила, что он чересчур твердокаменный, хотя по своей привычке обгрызала и это: «Неужто твой муженек всегда такой твердый? Повезло тебе, Рената. А вот мой Джиджи…» Она мысленно позавидовала Вивиане. Будь она такой же раскованной, она бы схватила Андреа за волосы и крикнула ему в самое ухо крепкое ругательство. Вот бы он был поражен и шокирован, а она взяла бы его и поцеловала… да так же горячо, как целует ее Джино.

Эта мысль совсем сбила ее с толку. Несколько секунд она задумчиво грызла ногти. Потом снова взяла ручку и посмотрела на чистую третью страницу.

«Если ты хочешь, чтобы мы встретились в Риме, я могу взять и Джованнеллу. Тогда ты сможешь сам с ней поговорить, ведь ты…»

18

Ровно в полдень генеральный прокурор перестал изучать письмо из Высшего юридического совета и принял свою излюбленную позу полнейшей сосредоточенности: руки лежат на письменном столе, но вовсе не неподвижно — наоборот, пальцы барабанят по гладкой поверхности, нижняя губа выпячена, лицо достаточно хмурое, взгляд устремлен в одну точку. Обычно это производило на посетителей сильное впечатление.

Взглянув на большие настенные часы с маятником, он понял, что самое время сделать первый ход. Он нажал на кнопку селектора.

— Слушаю, ваше превосходительство!

— Пригласите Балестрини.

— Сию минуту, — ответил секретарь, и прокурору показалось, что в его голосе прозвучали нотки облегчения. Он подождал немного. Секретарь вошел — прокурору снова показалось, что он доволен, — доложил о посетителе и, чуть заметно улыбнувшись, поспешил обратно в приемную.

Прокурору было известно буквально все об этом молодом чиновнике, и поэтому он никак не ожидал, что Балестрини явится к нему на прием без галстука.

— Садитесь, — пригласил он Балестрини широким жестом бледной руки и тут же заметил, что тот положил на стол черный кожаный портфель.

— Вы хотели поговорить со мной, не так ли? Да, да, кажется, несколько дней тому назад вы просили принять вас…

— Если быть точным, девять раз, — ответил Балестрини, но генеральный прокурор не переспросил: «Что девять раз?» — такого удовольствия он этому невеже не доставит.

Тем временем Балестрини извлек из кожаного портфеля магнитофонные пленки, бумаги и положил все это на стол. Потом буквально впился в генерального прокурора взглядом. Выражение лица Балестрини было странным — напряженным, сосредоточенным и в то же время каким-то насмешливым.

— Ваше превосходительство, благодаря нескольким лицам, которых, увы, теперь уже нет в живых, погибшим, притом не случайно, мне в руки попало несколько документов и улик, не оставляющих, как мне кажется, места для сомнений — налицо… заговор, имеющий целью уничтожить существующий государственный строй. Как вы сами убедитесь, осуществление переворота намечено на седьмое июля. Значит, осталось меньше двух недель — и этого срока едва хватит, чтобы принять соответствующие меры на всех уровнях.

— Вы уверены, что ваши утверждения соответствуют действительности?

— Я ничего не утверждаю — я лишь излагаю результаты расследования, которое вел безвременно погибший капитан Де Дженнаро, а также данные, содержащиеся в этих материалах. Но даже если и нельзя было бы поручиться за их достоверность, по-моему, стоило бы, учитывая крайне опасную ситуацию, провести проверку.

Настал момент одобрительно улыбнуться, и генеральный прокурор не преминул одарить Балестрини улыбкой.

— Дорогой Балестрини, вы превратно меня поняли. Я не собираюсь ограничиться формальностями. Ваше мнение мне крайне важно, ведь я не случайно задал свой вопрос, — негромко произнес он и мягким жестом дал понять, что великодушно принимает все извинения Балестрини. Затем показал на горку документов и пленок: — Можете вы вкратце изложить содержание этих… материалов, как вы их назвали?

За четверть часа — генеральный прокурор слушал и внимательно за ним наблюдал — Балестрини сообщил его превосходительству все, что могло того интересовать.

Этот молодой человек был явно не великий оратор и часто прибегал к тяжеловесным, замысловатым фразам. Его возбужденное состояние давало о себе знать и в речи: он говорил бессвязно, как может говорить человек в рубашке без галстука, с покрасневшими глазами и усталым лицом, с грязью под ногтями. Впрочем, откровенная враждебность молодого прокурора не раздражала этого матерого волка, напротив, он с трудом сдерживал улыбку, когда Балестрини позволял себе довольно-таки прозрачные намеки.

Однако само изложение фактов было убедительным. Правда, Балестрини с чрезмерной легкостью называл некоторые имена. В большинстве своем людей влиятельных, по сей день занимающих ответственные посты. И этих-то людей молодой человек собирался привлечь к суду?! Если, строго говоря, следовать методу дедукции, подозрительными были все до единого телефонные разговоры, записанные на пленки. Разговоров, действительно компрометирующих этих лиц, было всего два-три, но на основании отдельных фраз и вполне однозначных данных можно было считать предосудительными и другие телефонные беседы, на первый взгляд абстрактные. Если же взглянуть на них с юридической точки зрения, то они вообще утрачивают свой внешне невинный характер и дают повод подозревать многих, слишком многих.

Внезапно генеральный прокурор поднял руку:

— Простите, как вы сказали?

— Относительно чего?

— Повторите, пожалуйста, последнюю фразу. Этот молодой заключенный…

— Баллони. Джакомо Баллони.

— Якобы убил Де Дженнаро… самовольно взяв… скажем так, отпуск и вернувшись затем в камеру с такой легкостью, словно тюрьма «Реджина Чёли» — это отель «Плаза»?

— Да, и это не предположение. Я давно догадывался, но как-то не верилось.

— И не зря.

— …Но сам Баллони признался… в конце допроса…

Глаза генерального прокурора сузились и смотрели в пустоту. Он искал важную подробность, осевшую в глубинах памяти. Затем улыбнулся и легонько кивнул, словно подтверждал что-то известное лишь ему одному. Впрочем, в этом трюке не было надобности — Балестрини и так уже несколько секунд молчал, в растерянности глядя на него.

— Если не ошибаюсь, дорогой Балестрини, этот… неофициальный допрос, о котором вы упомянули, закончился потасовкой. В ходе потасовки вы грозили Баллони и даже… избили его?

— Собственно говоря, это не было потасовкой, и поэтому я не могу сказать, что его избил. О чем искренне сожалею. Бывают такие минуты, господин прокурор, когда хочется…

Генеральный прокурор понял, что молодой человек собирается атаковать его сентенцией вроде: «Кто находится, как я, на передовой, в окопах, где кишмя кишат вши и крысы, тот имеет по крайней мере право требовать, чтобы его не судили, не разобравшись толком, люди, которые…» Прокурор внезапно поднялся, смягчив свою саркастическую улыбку, и подошел к огромному окну. Разумеется, Балестрини умолк и не решался продолжать, лишь следя за ним взглядом.

— Впрочем, я могу вас понять, — произнес прокурор тишайшим голосом, — я могу вас понять, хотя существуют законы профессиональной этики, которые должны соблюдаться неукоснительно. Но, познакомившись с вашим личным делом, я пришел к заключению, что вы примерный блюститель закона, способный…

— Я был таким, — процедил сквозь зубы Балестрини, но прокурор притворился, будто не расслышал.

— Во всяком случае, я готов вас понять. Еще и потому, что… прежде чем вызвать вас, я потребовал о вас сведения, ибо меня удивила… дерзость, да, именно дерзость и даже наглость, с какой вы явились в мою приемную…

— Я пришел выполнить свой долг.

— …и я узнал, — продолжал генеральный прокурор, никак не отреагировав на реплику и, главное, не глядя в лицо собеседнику, который весь побагровел, — что, помимо служебных затруднений и опасности, которой вы подвергались также в связи с судом над Буонафортуной, вызвавшим такой шум, я узнал, что у вас сейчас довольно сложная семейная ситуация. — Он догадался, что Балестрини совершенно потрясен и можно даже ждать в ответ взрыва негодования, и потому небрежно махнул рукой: мол, его сведения этим и ограничиваются. — Теперь вам понятно? — заключил он, не уточнив, к чему относятся последние слова.

Ответа не последовало. К счастью, зазвонил телефон, и генеральный прокурор минут пять что-то обсуждал с невидимым собеседником, хотя прекрасно мог отложить беседу. Затем многозначительно посмотрел на часы.

— Дорогой Балестрини, — начал он, прохаживаясь взад и вперед за спиной у посетителя, которому приходилось беспрестанно вертеться на стуле, чтобы смотреть прокурору в лицо. — Дорогой Балестрини, — повторил он после бесконечно долгой паузы, — позвольте вам, однако, сказать, что я ценю ваше рвение преданного блюстителя закона.

Он остановился у окна и открыл его. Затем сделал Балестрини знак подняться, взял его под руку и подвел к подоконнику.

— Какую грозную дату вы мне назвали, Балестрини?

— Седьмое июля.

— И какого же года?

Сквозь ткань пиджака он ясно ощутил, как напряглись мускулы Балестрини. Он почувствовал — молодой человек смотрит на него в полной растерянности, и в ответ лишь пожал плечами, не скрестив с ним взгляда.

— Значит, год с точностью не назван. А если речь шла о седьмом июле прошлого года?

— Вы шутите? — пробормотал Балестрини. Генеральный прокурор повернулся к нему и улыбнулся, но не иронически, а скорее отечески.

— Это не гипотеза, дорогой Балестрини: я навожу вас на след, на самый важный след. Седьмое июля, которое так вас пугает, уже прошло. Попробуйте вновь прослушать пленки, и вы убедитесь, что ничто этого не опровергает.

— Вы их уже видели? Прослушали?!

— Да нет же, нет! Но я в курсе дела, и мне известно, что все обстоит именно так.

— Откуда вам это известно?! — воскликнул Балестрини, и генеральный прокурор окинул его суровым взглядом.

— Соблюдайте хотя бы правила приличия. Я вам не Джакомо Баллони и потасовки не допущу.

— Я не…

— Оставим это. Вы задали мне вопрос, и я вам отвечу.

Генеральный прокурор неторопливо раскурил трубку.

Больше он не имел права на ошибку. Теперь он понял, что за тип этот Балестрини, который смотрит на него, словно мальчишка, заставший свою мать в постели с любовником. Он разочарован, этот наглый молодой человек, поэтому и говорит с ним так агрессивно и с такой горечью. Но еще больше он растерян, и потому его легко можно подмять, если крепко схватить за горло.

— Когда я спросил, о каком седьмом июля идет речь в вашем докладе, я, дорогой Балестрини, хотел сказать, что седьмое июля уже миновало, и то, чего вы так боялись, уже произошло. Как бы это назвать… путчем?

— Но я ничего не заметил, — непроизвольно вырвалось у Балестрини, и генеральный прокурор шутливо погрозил ему трубкой.

— Все потому, что вы привыкли к южноамериканским путчам: обстрел президентского дворца, обращение к народу по радио, танки на всех перекрестках, чрезвычайное положение, комендантский час и так далее. Конечно, нельзя отрицать, что при политической и социальной ситуации… южноамериканского типа подобные методы могут принести свои плоды. Я уже не говорю о тех случаях, когда не существует альтернативы и действовать можно только таким путем. Однако, дорогой Балестрини…

Он ухмыльнулся и вскинул сложенные вместе ладони — его рассмешил вид молодого человека, который слушал его как зачарованный. Скажи ему сейчас, что два вооруженных до зубов самурая за его спиной готовятся его убить, он бы поверил и тотчас обернулся.

— …Дорогой Балестрини, неужели вы допускаете, что в Италии… где двенадцать миллионов голосуют за коммунистов, а многочисленные отряды вооруженных ультралевых готовы сражаться даже за университетскую реформу, где полно бывших участников Сопротивления… даже если принимать в расчет лишь еще физически крепких, активных и наиболее непримиримых, при столь резко выраженных антиправительственных настроениях и недовольстве в стране… вы допускаете, друг мой, что горстка военных, получивших жалкие подачки и устаревшее оружие из арсеналов НАТО, действительно способна свергнуть конституционную республику?! По-вашему, они в состоянии арестовать сто тысяч человек и взять под полный контроль еще два миллиона, установить свою власть по всей стране и создать действенное, хорошо подготовленное правительство, которое пришлось бы по душе хотя бы наиболее консервативным слоям населения? Вы подумали о том, что мы входим в Европейское сообщество? Вы полагаете, что мы можем из него выйти, точнее говоря, позволить, чтобы нас оттуда выгнали, едва мы образуем правительство правых, опирающееся на армию? Да и на какую армию? Десятки тысяч молодых коммунистов, призванных на военную службу и расклеивающих на стенах казарм плакаты с портретами Альенде и Че Гевары, десятки тысяч парней без всяких убеждений, которые умеют обращаться с оружием не лучше нас с вами и легко пойдут за однополчанами левого толка!.. Ну и, наконец, офицеры и унтер-офицеры, не выигравшие ни единой войны, зато потерпевшие ряд неудач в поисках работы. Полиция? Карабинеры? Не стану излагать вам свое мнение о полиции… Но, поверьте, чтобы держать в узде почти шестьдесят миллионов, требуется кое-что иное.

— И что же из этого следует?

— А то, что вероятность путча южноамериканского образца нужно исключить заранее. Остается проблема, как воздвигнуть прочную плотину против коммунизма, который затопляет все вокруг и, увы, может в нашей несчастной, тонущей стране впервые взять власть не революционным путем, а в результате парламентских выборов. Возможность, которая наконец-то стала не столь опасной благодаря… благодаря седьмому июля, о котором шла речь, дорогой Балестрини.

— Не понимаю.

— До сих пор?

— Я не понимаю, к чему вы клоните. Пленки…

— На ваших пленках записана лишь болтовня нетерпеливых людей, которые в состоянии эйфории на миг забыли об осторожности. Видите ли, Балестрини, все дело в людях. Что такое, в сущности, государственный переворот? Замена одних людей другими. Такими, которые заложат основы новой идеологии и социальной политики. Неужели, чтобы этого добиться, надо непременно прибегать к кровопролитию? Люди, которые занимают в Италии ключевые посты, могут быть заменены… и это уже происходит… Начиная с седьмого июля прошлого года. Нужные люди на нужных местах. Постепенно, когда необходимые связи будут установлены и отработаны, эти люди составят ядро президентского конституционного правления, которое, по моему и не только по моему убеждению, является единственным оплотом против коммунизма, процветающего у нас именно из-за чрезмерной приверженности к послевоенной конституции. Только такая сильная власть может спасти Европу.

Прокурор сделал паузу и, ожидая вопроса, с любопытством стал разглядывать почти потухшую трубку. Но вопроса не последовало.

— Тут вы могли бы спросить, как происходят подобные замены, но я по вполне понятным вам причинам, увы, не в состоянии вдаваться в детали, перечислять имена и фамилии. Однако возьмите мой случай… — добавил генеральный прокурор, и его светлые глаза прицелились в Балестрини, который, похоже, растерялся от всего услышанного и был не способен хоть как-то отреагировать на эти слова.

— Мой предшественник, блистательный Мариани-Таццоли, подал в отставку за несколько лет до наступления предельного срока службы. Это не произошло седьмого июля прошлого года лишь потому, что многочисленные перемещения и замены, проведенные сразу, все вместе, наверняка бы вызвали подозрения… Ну, а еще из-за того, что трудно было… гм… добиться его отставки.

— Добиться?

— Именно так.

— Не понимаю.

— Да перестаньте же упорствовать, Балестрини! Сойдите со своего пьедестала молодого и возмущенного блюстителя правосудия. Все это не имеет ни малейшего отношения к правосудию; здесь действуют высшие интересы. Вы же не раз отпускали домой отца многочисленного семейства, совершившего мелкую кражу? Несколько месяцев тюрьмы, хоть воришка и заслужил их, мало интересовали вас. А вот для оравы его детей это было очень важно. То же самое и в вашем случае. Вы упорно, уж позвольте вам это сказать, по-детски дуетесь из-за того, что ваше расследование затормозилось и ему чинят препятствия, что помощник прокурора не пошел вам навстречу, а я не принял вас немедленно, как вы того ожидали. Друг мой, сейчас есть люди, которые прилагают усилия в надежде кое-что поправить, если это еще возможно…

— Так много слов, чтобы объяснить мне, что значит «добиться» отставки? — прервал его Балестрини. Но разящего сарказма, как отметил про себя генеральный прокурор, в голосе молодого человека уже не было. — Мне больше незачем знать, что значит «добиться» отставки кого-либо. Я и так знаю слишком много… серьезнейших проступков, которые, вероятно, останутся безнаказанными. Сейчас я пытаюсь вспомнить, сколько человек ушло в отставку или исчезло с политической арены за последние двенадцать месяцев. Боюсь, что, хотя некоторые случаи, очевидно, не связаны именно с этой ситуацией… Мне даже помнится, что несколько раз…

— Продолжайте.

— Несколько раз, — повторил Балестрини, который явно колебался, говорить ли дальше, — определенные лица были заменены другими вследствие их смерти. Но были и самоубийства, дорожные катастрофы, однажды была подложена бомба, хотя, понятно, я не думаю… — Он умолк и вопросительно посмотрел на генерального прокурора. Но тот молчал, не отрывая от него взгляда. За окном, прямо над ними, пролетел голубь, но оба даже не взглянули на него. Потом старший из них отошел от окна и снова уселся за письменный стол. Похоже, его ничуть не смутило то, что Балестрини не сразу вернулся на свое место. Генеральный прокурор заметил, что молодой человек сильно побледнел, но так и не произнес больше ни слова. — Это… чудовищно, — прошептал наконец Балестрини, и генеральный прокурор утвердительно кивнул головой.

— Это политика, друг мой. И хочу добавить, что, в сущности, я выполняю доверенное мне дело, хотя вам это и может показаться скандальным. При принятии самых важных решений я целиком и полностью употребляю свою юридическую власть… Одним словом — в осуществлении руководства страной. Может, вы думаете, что Высший совет поставил меня на этот пост, чтобы я расправлялся с карманными и квартирными воришками?

— Нет. Вас поставили, чтобы вы непосредственно участвовали в заговоре против государства, — процедил сквозь зубы Балестрини, а прокурор только улыбнулся в ответ — без тени досады. Как дедушка семи внуков, он к подобным выпадам был просто нечувствителен. Он прекрасно знал, какое у него сейчас выражение лица, и видел, сколь сильно оно подействовало на его собеседника.

— Какое государство вы имеете в виду, Балестрини? Государства как определенного понятия не существует, оно проявляет себя в составляющих его институтах. Один из таких институтов — возглавляемая мною служба генерального прокурора республики. Я не плету заговоры против государства, я его составная часть. И в данный момент я пытаюсь как-то помочь его укреплению, а не — простите за грубость — удрать, прихватив кассу…

— Я остаюсь при своем мнении.

— Очень хорошо, что же вы собираетесь предпринять? Устроите пресс-конференцию, где объявите, что кто-то потихоньку плетет заговоры? Какие доказательства вы представите?

— У меня есть пленки, — сказал Балестрини и непроизвольно взглянул на письменный стол, куда он положил пленки и документы, найденные при обыске в доме графа Саворньяна. Он даже не заметил, как они исчезли. — Вы их… взяли?

— Разве вы не принесли эти пленки, чтобы я их прослушал? Посмотрим, являются ли они в самом деле убедительным доказательством.

— Копии этих пленок я отдал в судебную полицию, — пробормотал Балестрини, и генеральный прокурор одарил его широкой улыбкой, сразу смягчившей напряжение.

— Зачем вы мне это сказали? Боитесь, что я их спрячу, эти пленки? И прикажу уничтожить те, что находятся в судебной полиции? О, такие предположения заставляют думать, что вы действительно способны созвать пресс-конференцию. Ну и что же вы там скажете? Что некий юноша на несколько часов покинул тюрьму «Реджина Чёли» с целью совершить политическое преступление и при этом кто-то сверху прикрывал его, создав ему превосходнейшее алиби?

— Вот это я постараюсь выяснить, чтобы…

Настал подходящий момент. Повелительным жестом генеральный прокурор остановил Балестрини. Улыбка исчезла, уступив место суровому выражению лица, каковое и подобает высокопоставленному чиновнику, гуманному, однако непреклонному.

— Вы больше ничего не будете по данному вопросу выяснять. С этого момента следствие по делу «Баллони — Россетти — Де Дженнаро» не входит в вашу компетенцию. Надеюсь, вы поймете причины, по которым я решил передать дело в более высокую инстанцию и, вероятно, поручу его в дальнейшем одному из ваших коллег. Ваше состояние, дорогой Балестрини, как в том, что касается этой сложной истории, так и в связи с вашими семейными неурядицами, не вполне соответствует… — и он заключил фразу многозначительным жестом — разве тут нужны дополнительные объяснения?

На секунду Балестрини застыл в полной растерянности, и генеральный прокурор даже слегка забеспокоился. Впрочем, он был слишком уверен в конечном результате, чтобы испытывать серьезные опасения. Старая, проверенная тактика никогда его не подводила: отступать, когда противник атакует, и атаковать, когда он отступает. Он знал, какое заслужил за это прозвище, и оно ему даже льстило. «Эластик» — в этом слове не было ничего оскорбительного. Скорее в нем проступало досадливое восхищение, чем подлинное презрение. Когда ему показалось, что Балестрини проглотил и эту горькую пилюлю (хорошо, что больше пилюль давать не понадобится, а то Балестрини и так на пределе), он поднялся и, обойдя письменный стол, снова примирительно улыбнулся, протянув посетителю руку, которую тот машинально пожал и тоже встал со стула.

— Держитесь, дорогой Балестрини, держитесь. С этой минуты забудьте обо всем. По-моему, вы приняли эту историю слишком близко к сердцу. Право же, слишком. Что вы собираетесь теперь делать?

— Стать курьером.

— Простите. Не понял? — удивился генеральный прокурор и, забыв, что искусно выпроваживал посетителя из кабинета, внезапно остановился. Они стояли у самой двери, Балестрини грустно улыбнулся. Похоже, он сказал это вовсе не в запальчивости.

— Стану курьером. Кем же еще? Нельзя же быть блюстителем закона через день. Сегодня я им не был… и остается лишь утешаться сознанием того, что выполнить свой долг мне мешали всеми возможными способами.

— Вы намерены подать в отставку? — подсказал генеральный прокурор, слегка подталкивая его к двери.

— Не знаю. Возможно, не сразу. Я не герой — я зарабатываю на жизнь своей работой и, пожалуй, не умею делать ничего другого. Теперь я обнаружил, что это — всего-навсего ремесло и к тому же жалкое, но даже самое механическое, ничтожное из ремесел все-таки позволяет человеку как-то прожить. Не знаю… У меня много других важных проблем, над которыми следует сейчас поразмыслить. Потом видно будет…

С завидной быстротой генеральный прокурор воспользовался последней паузой и протянул Балестрини руку, но, к великому его изумлению, тот в ответ руки ему не подал.

— Нет, спасибо, — вежливо ответил Балестрини, словно старик прокурор протянул ему коробочку мятных леденцов, и направился по коридору к выходу.

Генеральный прокурор, выглянув за дверь, убедился, что никто не наблюдал за этой сценой, и, облегченно вздохнув, неторопливо вернулся к письменному столу. Набрал номер по одному из двух стоявших на столе телефонов. Немного подождал и заговорил с невидимым собеседником. Он кивнул, улыбнулся, уточнил, вновь улыбнулся, ответил на вопрос, сам спросил, хмуря лоб, ответил отрицательно, кивнул, улыбнулся, попрощался и осторожно повесил трубку.

Летний жаркий день врывался в раскрытое окно, и плывущее по небу солнце задевало своими лучами и краешек письменного стола. Мелкими шажками генеральный прокурор подошел и задернул занавески, оставив, однако, окно распахнутым. Затем снова подошел к окну, и солнце рассыпалось искрами по его гладкому сверкающему черепу. Голубь, быть может тот же, что перед этим подслушивал их разговор, сел рядом на карниз. Но, едва завидев человека, мгновенно взмыл ввысь.

С полминуты старик созерцал раскаленное добела небо. Потом, перегнувшись через подоконник, взглянул вниз. На улице почти никого не было, и он сразу узнал Балестрини, который уходил все дальше. Походка у него была какой-то странной, развинченной, он перекинул пиджак через плечо и поддерживал его кончиками пальцев.

19

Первым его побуждением было пройтись пешком. Совершить длинную прогулку, когда незаметно одолеваешь километр за километром и ноги сами несут тебя вперед. Но после короткой передышки в баре Балестрини понял, что едва ли доплетется даже до ближайшей стоянки такси.

Его обуревала жажда деятельности, абсолютно необъяснимая, ведь из кабинета генерального прокурора он вышел совершенно подавленным. Мысль съездить домой и отлежаться, пока не спадет зной, тоже не очень пришлась ему по душе. Он вспомнил об одной фразе, которую сказал там, у генерального прокурора. Как именно она звучала? «У меня много других вопросов… нет, других важных проблем, над которыми следует сейчас поразмыслить». Он улыбнулся. Фраза в самом деле была эффектной, но самое смешное, что это правда. Ему надо отыскать Ренату, поговорить с ней, увидеть девочку и, если удастся, привезти обеих домой.

— Вилла Боргезе, — сказал он таксисту, который подобрал его у светофора. Ему хотелось, да и нужно было немного подумать. Неплохо было бы полежать там под деревом, пока хорошая идея не придет сама собой. Они ехали по мосту через Тибр, когда он понял, что этот отдых в парке будет пустой тратой времени.

— Площадь Мадзини, — негромко сказал он. Таксист, который с каждым километром все больше становился похожим на актера Альдо Фабрици[52], повернулся, решив, что ослышался.

— Куда?

— Площадь Мадзини, едем на площадь Мадзини.

— Но вы же сказали…

— Я передумал.

— Э, по мне, так хоть… — пробурчал таксист, всем своим видом показывая, что ему наплевать, но заметно было, что он недоволен. В зеркале заднего вида он постарался получше разглядеть глаза клиента, который повел себя так странно.

«У таксистов и прокуроров в последние годы возникают одинаковые заботы, — подумал Балестрини, — их клиенты становятся все труднее и опаснее».

Мало-помалу им овладело необычное возбуждение. Конечно — взять машину и поехать в Латину. Отыскать в справочнике адрес этого предприимчивого молодого человека, пойти туда и нажать кнопку домофона. А там видно будет.

— Остановитесь, — сказал он.

— Что?

— Остановитесь-ка на минуту.

Цветы Вивиане? Пока владелец цветочного магазина записывал адрес, он подумал, а стоит ли. Ведь к тому же придется послать цветы анонимно — вдруг их получит Джиджи. Значит, потом предстоит еще рассказывать Вивиане, что цветы послал он, Балестрини. Пожалуй, для того, чтобы ее удивить, признался он самому себе. Вивиана переберет в уме человек тридцать, ставя эти розы в гостиной, и он будет на самом последнем месте, если только она вообще о нем вспомнит.

Он довольно улыбнулся, пересекая бульвар, и, уже подходя к поджидавшему его такси, поймал брошенный на него тайком испытывающий взгляд толстяка-таксиста.

«Представляю себе, что он обо мне думает: „А ведь казался таким почтенным господином“». Он снова улыбнулся, опустившись на сиденье.

— Куда едем?

— Как куда?! На площадь Мадзини, куда же еще?

— А, ну да.

— Поторапливайтесь, а то уже поздно!

Но именно потому, что уже вечерело и уличное движение затихло, они приехали вовремя. Он оставил таксисту на чай шестьсот лир, и тот от изумления забыл даже поблагодарить.

Охваченный лихорадочным возбуждением, все перевернув вверх дном, он быстро переоделся — легкие брюки и трикотажная рубашка с короткими рукавами. Собрал все наличные деньги, которые нашел, часть положил в бумажник, часть сунул в карман. Потом бросился к телефону, но было уже поздно — Чентанни ушел из прокуратуры домой.

Перелистывая телефонный справочник, он в спешке порвал несколько страниц и торопливо набрал нужный номер в надежде, что Чентанни не задержался по дороге. Ответил тоненький голосок, который напомнил ему голос Джованнеллы в детстве.

Папа дома?

— Кто?

— Папа.

— Не знаю, — ответила девочка, подумав, и тут кто-то взял у нее трубку. Послышался нежный голос, который мог принадлежать только очень красивой женщине.

— Кто говорит?

— Моя фамилия Балестрини, синьора. Не могли бы вы попросить доктора Чентанни.

— Балестрини?

— Да.

— Минуточку.

Пожалуй, даже до генерального прокурора было легче дозвониться, подумал он с улыбкой. И наконец услышал голос Чентанни.

— Это я, Балестрини, — сказал он и с нетерпением стал ждать, когда иссякнут радостные и удивленные восклицания.

— Послушай, ты спрашивал насчет моего отпуска? Так вот, он начинается сегодня. Потом я дам тебе знать, когда намерен вернуться.

— Но, извини, Балестрини… я не понимаю…

— Это все из-за врат закона, Чентанни. Я вынужден сам их за собой закрыть, — объяснил он и представил себе, как старина Бауэр рассмеялся бы и, довольный, зааплодировал.

— Врата? — пролепетал Чентанни.

— Да, чао.

«Что еще нужно сделать?» Он машинально опустил жалюзи, выключил газ, свет и вынул ключи. Неожиданно зазвонил телефон. В первый миг он по давней привычке хотел взять трубку. Но ответить стоит, только если звонит Рената. Ренату же он так или иначе увидит самое позднее часа через два. Когда он закрывал дверь, телефон все продолжал звонить. А когда он в последний раз повернул ключ в замке, на их этаже остановился лифт и из него вышли супруги Конти.

— Добрый день… не закрывайте, пожалуйста.

— Здравствуйте, доктор, — поздоровался с ним Конти, дородный, почти лысый мужчина с приятной улыбкой. Его жена, женщина лет сорока, довольно миловидная, отодвинулась, пропуская Балестрини к лифту, и посмотрела на его рубашку с короткими рукавами.

— Уезжаете отдыхать? — пропела она. Голос у нее был куда более тонким, чем можно было предположить, судя по ее комплекции.

— Еду к жене.

— Она отдыхает на море?

— Нет, удрала из дома, как вы прекрасно знаете. И я еду, чтобы привезти ее, — ответил он и улыбнулся на прощание.

Когда лифт с гудением приближался к четвертому этажу, он услышал приглушенный мужской голос:

— Вечно ты ляпнешь что-нибудь невпопад. Помолчать не можешь!

Ответа — наверняка едкого — он не услышал. Из лифта он вышел с той же широкой улыбкой.

— Все в порядке, доктор? — приветствовал его швейцар.

— Более или менее.

В сущности, это было не так, но он по-прежнему улыбался и тогда, когда открывал дверцу машины и когда, опустив стекло, что-то насвистывая, стал искать в связке ключ зажигания. За мгновение до смерти он заметил у своего виска чью-то руку. Рука что-то сжимала, но повернуться и посмотреть, что именно, он не успел.

Анна Мария Фонтебассо ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ПОСЕЛЕНИЕ © Перевод  Л. Вершинин

Anna Maria Fontebasso.  SOGGIORNO OBBLIGATO. Milano, 1979 © Aldo Garzanti Editore, 1979

1

Эти сентябрьские вечера на вилле Сперони были поистине дивными. Напоенные летними дождями, ветры добирались до самой вершины холма и раскачивали акации, которые, казалось, посылали привет станции обслуживания на главной дороге.

На пятачке, у колонн старинной виллы, жители городка мирно наслаждались последними теплыми вечерами. Вот и воскресный вечер 29 сентября протекал спокойно, размеренно, как это обычно бывает до десяти часов. А потом жизнь затихает, не успеваешь оглянуться — и уже полночь.

Профессор Браццола, сидевший напротив Джованны на красных подушечках в белом пластиковом кресле, вздрогнул, услышав, как жена сказала:

— Франческо, принеси профессору еще бокал «мартини».

В этот момент он думал о том, что завтра ему предстоят две сложные операции, а этот болван Туркони уехал в отпуск. Так что придется брать в анестезиологи бездаря и лентяя Амелотти.

— Со льдом, профессор? — заботливо спросил Франческо.

Всего за минуту до этого профессор успокоил своего слугу: «Не волнуйся, Франческо, над бровью у тебя самый обычный прыщ. Если боишься подурнеть, то сделаю тебе простейшую операцию, и ты снова станешь красавчиком». Насчет красоты слуги он незло пошутил. Ведь Франческо, которого родные отдали Джованне в придачу к вилле, когда она вышла замуж за Коррадо Сперони, был преданным слугой, но ужасным уродом.

— Спасибо, без льда. Тут и так прохладно.

Франческо принес бокал «мартини». Он все-таки оказался со льдом. Браццола погладил бокал ладонью и отпил глоток, галантно поприветствовав Джованну, а затем перевел взгляд на Коррадо. А тот полулежал в качалке, стоявшей у настежь открытой балконной двери, через которую проникал свет и звуки музыки.

— Это что, Моцарт? — спросил Браццола, врываясь в музыку стереомагнитофона.

Джованна засмеялась. Все попытки старика Браццолы угадать что-либо, кроме арий Верди из «Травиаты», были столь же трогательны, сколь безуспешны.

— Это Брамс, Вторая симфония ре мажор, опус семьдесят третий. Но все-таки вы не совсем ошиблись, профессор, — утешала его Джованна. — Даже Эдвард Ханлиш говорил, что во Второй симфонии Брамса течет кровь Моцарта.

Увы, ее слова о Моцарте профессора Браццолу не утешили, а, наоборот, повергли в полное уныние. Ханлиш был для него знаменитым незнакомцем, а уточнения Джованны — ре мажор, опус семьдесят третий — звучали как издевка. Даже Коррадо, небрежно развалившийся в кресле-качалке, счел нужным вмешаться.

— Дались тебе все эти тонкости, Джованна! Не надоело тебе мучить беднягу профессора. И потом, он прав, в этом месте музыка Брамса и в самом деле напоминает Моцарта.

Он посмотрел на балконную дверь, словно мог взглядом определить силу звуковой волны, проникавшей в залу из освещенной пустой гостиной. Впрочем, пустой гостиная не была — Франческо то появлялся, то исчезал, на мгновения закрывая своим телом яркий луч света.

Вот и потом, снова и снова думая обо всем том, что им пришлось пережить, Коррадо так и не смог вспомнить, в какой именно момент он понял, что по комнате ходит не один только Франческо. Его поразило, что в тот самый миг, когда Франческо подошел к нему с бокалом вина на подносе, в дверном проеме возникли две темные фигуры.

— О господи!

Звуки оркестра почти заглушили вскрик Браццолы, и потому Коррадо не сразу отреагировал на случившееся. Ликующая музыка не позволила ему тут же оценить весь драматизм ситуации.

Даже Джованна раньше мужа сообразила, что произошло. Она вскочила, но незнакомец, тот, что был пониже ростом, шагнув в сторону, навел на нее автомат, пригвоздив Джованну к месту.

— Молчать и не шевелиться! — крикнул тот, что был повыше, хриплым громким голосом, прорвавшимся сквозь капюшон, закрывавший его голову и лицо.

— Ключи от сейфа, и побыстрее! Тогда я вас и пальцем не трону.

Он тоже выхватил автомат и шагнул на свет. Сквозь прорези капюшона на них неотрывно глядели темные, сверкающие глаза. Автомат бандит держал так, что Коррадо показалось, будто это тромбон Фра Дьяволо. И еще Коррадо подумал, что Франческо, застывший в неподвижности, вот-вот опрокинет бокал с вином ему на голову. Еще два аккорда — и музыка вдруг смолкла.

— Ну, у кого ключи?

Отданный фальцетом грозный приказ бандита, вскинувшего автомат, нарушил абсурдную статичность этой сцены.

— Коррадо! — умоляюще попросила Джованна.

«Проклятые ублюдки, подлые бандиты, чтоб вы сдохли», — успел подумать Коррадо. В следующее мгновение он краешком глаза заметил, что Джованна рухнула в кресло, а попытку Браццолы прийти к ней на помощь Фра Дьяволо мгновенно пресек, наставив на него автомат.

— Не пугайте мою жену, она ждет ребенка, — сказал он.

Бандит стал лихорадочно шарить у него по карманам, ощупал ремень и подмышки. «Думает, что я, как Джеймс Бонд, повсюду ношу с собой пистолет? Я врач, и больные хотят, чтобы их латали, а не потрошили».

— Давай ключи! — поторопил его бандит, прижав дуло автомата к боку.

— Они наверху, в спальне. Связка лежит на ночном столике, — внешне спокойно сказал Коррадо. На самом-то деле он еле сдерживал ярость — ни на улице, ни даже дома ты больше не чувствуешь себя в безопасности. Эти мерзавцы способны на любую гнусность.

— Иди, — приказал первый бандит второму, походившему на Фра Дьяволо. Коррадо порадовался, что остался здесь, в комнате, вместе с профессором и рядом с Джованной. Но он со страхом ждал, что будет, когда грабители увидят, что сейф пуст. Ведь это пусть невольная, но злая шутка над двумя подонками. Уж лучше бы эти подлецы, похоже местные — у высокого акцент явно венетский, — забрали добычу. Он отдаст им и кошелек с жалкой сотней тысяч лир, и часы «понтик», и кольца Джованны, и несколько золотых цепочек и булавок, которые она хранит в шкатулке. Все, кроме драгоценностей из другого, маленького сейфа и двадцати миллионов наличными — месячной зарплаты персонала его клиники. А бандиты именно эти деньги и ищут. Они все прекрасно рассчитали. Сегодня предпоследний день месяца, завтра банки начнут забастовку, предприятиям пришлось забрать деньги днем раньше. Собственно…

— Где сейф?

Фра Дьяволо вернулся и молча отдал ключи сообщнику.

— В моем кабинете, у входа, — объяснил Коррадо. Он хотел добавить, что искать там деньги бесполезно — сейф пуст. Но ствол автомата уткнулся ему в спину, и он промолчал.

— А вы, милые мои, не вздумайте хитрить, — предупредил высокий, подталкивая Коррадо. — Если я услышу выстрел, пристрелю этого типа.

Джованна с ужасом смотрела, как уводят мужа. Она тоже знала, что за бронированной дверцей сейфа хранятся всего двести-триста тысяч лир, несколько колец да папка под названием «Новейший трактат по иммунологии». Коррадо спрятал ее в сейф не из-за особой научной ценности трактата, а так, «чтобы почувствовать себя более значительным специалистом». Сейчас он осторожно вставлял погнувшийся ключ в замочную скважину. Как ни странно, ему очень хотелось, чтобы сейф не был таким большим и таким пустым. Ведь бандиту это могло показаться издевательской шуткой. Увы, листочки «Трактата по иммунологии» никак нельзя было принять за пачку денежных ассигнаций.

Бандит в маске прижал Коррадо к стене и левой рукой в светлой кожаной перчатке стал шарить в сейфе.

— Деньги? Куда деньги спрятал?!

— Заработную плату служащих я не получал. Банк выдаст мне нужную сумму в воскресенье, несмотря на забастовку.

Если б он мог взглянуть бандиту в лицо, то успел бы приготовиться к удару, но сквозь прорези капюшона были видны лишь зло поблескивающие зеленые глазки. Взрыв ярости грабителя застал Коррадо врасплох. Бандит изо всех сил ударил Коррадо прикладом автомата по лицу. На миг Коррадо потерял сознание. Потом ощутил острую боль в скуле и текущую по щеке кровь. Ноги у него подкосились, но он не упал — бандит прижал его к стене и держал за отвороты пиджака.

— Гони монету, не то пристрелю!

— Кошелек, — прохрипел Коррадо.

Налетчик выхватил кошелек из внутреннего кармана и ловко ощупал его пальцами левой руки.

— Надеешься отделаться мелочишкой, ворюга! — рявкнул бандит. — Двигай назад!

Они прошли через дверь, Коррадо впереди, под холодным стальным дулом автомата, за ним бандит. И вот он снова в гостиной.

Три остальных заложника, застывшие в молчании перед наведенным на них черным дулом автомата, с ужасом глядели на него, безвинного мученика. Браццола невольно встал. Джованна, которой профессор протянул бокал с вином — пусть хоть немного приободрится, — дико вскрикнула. Остальные не успели ее удержать. Она метнула бокал с вином в коротышку бандита и кинулась на него. Бокал разбился о косяк двери с сухим треском, мгновенно слившимся с грохотом автоматной очереди. Одна из пуль попала в дно подноса, который Франческо все еще держал перед собой. И это его спасло — иначе пуля угодила бы точно в грудь, между первой и второй пуговицами жилета. Джованна, отскочившая ко второму креслу-качалке, неожиданно замерла, вцепившись в деревянную стойку.

Молча, словно автоматная очередь была для них приказом, бандиты отступили в прихожую. Секунду спустя они исчезли, растворились в пустоте.

Первым пришел в себя профессор Браццола. Подбежал к другу, который у портика корчился от боли, у него со щеки на белый пиджак лилась кровь, взбухая красными пятнами.

— Коррадо! Что с тобой? Франческо, принеси что-нибудь покрепче и вызови «скорую»!

Франческо судорожно ощупывал грудь, уверенный, что он ранен. Шагнул было к тележке с бутылками, споткнувшись об упавший поднос, но секунду спустя бросился к Джованне.

— Синьора, бандиты удрали. Сейчас принесу вам коньяку!

Он протянул руку, чтобы поддержать ее за локоть. Бедняжка вот-вот должна родить, а тут такой ужас! Но едва он дотронулся до руки синьоры, та откинулась назад и рухнула на пол. Лицо ее исказилось от боли.

— Профессор Браццола! Доктор! О бедная синьора!

Истеричные вопли Франческо вывели Коррадо из шокового состояния. Он оттолкнул друга, который ощупывал его рану, и кинулся к Франческо. А тот уже наклонился к бездыханному телу хозяйки дома.

Подбежал к ней и профессор Браццола. Лишь у него достало твердости духа и находчивости немедленно попытаться помочь Джованне. Он приник ухом к груди, нащупывая пульс, приподнял веки, не в силах поверить, что ее маленькое больное сердце остановилось навсегда, прошитое насквозь двумя пулями. А Коррадо не в состоянии был даже пошевелиться. Кровь больше не текла, но синяя гематома, ширясь, добралась от скулы до левого уже заплывшего глаза. Здоровым правым глазом он с надеждой глядел на Браццолу, который делал Джованне искусственное дыхание. В первый момент он, Коррадо, решил, что жену убили. Нет, нет, она жива, ведь до него доносится биение ее сердца, громкое, частое. Тук, тук, тук — словно удары молота. И снова — тук, тук, тук, тук. Жива, она жива! Жи…

2

— Так вот, падре, — словно невзначай заметил Джузеппе Паломбелла, по прозвищу Барон, и взглянул на священника. Крепкий, жилистый, словно горец, дон Тарчизио сидел на деревянном стуле и потому заметно возвышался над Паломбеллой, утопавшим в мягком кресле. — Так вот, господь наш, Иисус Христос, однажды нашел очень точное определение… — Паломбелла усмехнулся, прищурив глаза, и после секундного колебания заключил: — когда говорил о своих овечках.

Паломбелла внимательно посмотрел на дона Тарчизио, пытаясь определить, уловил ли священник его простую и ясную мысль. Но на широком, мясистом лице дона Тарчизио отразилось лишь добродушное смущение, из чего Барон понял, что падре увязал слова об овцах со словом «пастырь» в его евангельском смысле.

И в самом деле дон Тарчизио вздрогнул, когда гость, захохотав, стукнул себя ладонью по колену, затянутому в вельвет полосатых брюк, и прошипел ему прямо в лицо:

— Да они овцы, падре! Мы пасем стада! Прикрикнешь на них, толкнешь легонько первых — и остальные поплетутся за ними покорно, безропотно.

— Не кощунствуйте! — возмутился дон Тарчизио, сообразив наконец, к чему клонит его необычный гость. — Не говорите так, синьор Паломбелла!

Он, конечно, не признался Барону, что возмутило его не столько нелестная оценка его миссии священника, сколько это наглое множественное число «Мы пасем стада».

Получается, будто роль священника где-то совпадает с ролью главаря мафиозной банды.

— Зовите меня лучше дон Джузеппе, — ласково предложил Паломбелла, невольно усугубив тем самым нанесенное дону Тарчизио оскорбление. Ведь выходило, что он, приходский священник городка Фиа-дель-Монте, и этот мафиозо — сообщники. Какое кощунство!

По растерянному и вместе с тем гневному взгляду священника Барон тут же догадался о своем промахе и с улыбкой добавил:

— Вы уж не обижайтесь. У нас на Юге так принято. Ну а здесь, наверно, другие обычаи! Тогда уж не сердитесь, падре. Я не хотел вас обидеть.

Он снова пристально поглядел на здоровяка священника.

— Историей про овец я хотел лишь убедить вас, что при желании вы можете успокоить своих прихожан. Я вовсе не дьявол. Уж скорее — жертва клеветы.

Паломбелла наклонился в своем мягком кресле и темной, сухой, словно вырезанной из дерева рукой ласково погладил сиамского кота. Тот кружил вокруг кресла, захваченного незнакомцем, от которого исходил странный, манящий запах.

— Видите ли, синьор Паломбелла, — ответил приходский священник, так и не пожелав назвать гостя по южному обычаю доном, — жители Фиа встревожены. Ведь с той поры, как вы здесь, мы потеряли… да-да, потеряли покой. Фиа всегда был тихим городком, чужаки изредка появлялись здесь лишь летом, а не зимой и осенью. А теперь непрерывно приезжают и уезжают какие-то странные люди, уж это-то вы должны признать. В самом их приезде не было бы ничего предосудительного, если бы не ужасные события, потрясшие всех нас, синьор Паломбелла. Сейчас этот труп, а две недели назад убийство бедной синьоры Джованны, там, на вилле.

Дон Джузеппе почесал у кота за ухом, и тот, к изумлению своего хозяина, вскочил и прыгнул в кресло. А ведь обычно его красавец-кот пугал незнакомых людей. Паломбелла, он же дон Джузеппе, посадил кота на колени и сказал, обращаясь скорее к нему, чем к хозяину дома:

— Разве я виноват в том, что у вас произошло? По своей воле я, уж простите, никогда бы сюда не приехал. Да вот пришлось — за чужие, кстати, грехи. А вы знаете, падре, как тяжко мне, бедняге, привыкшему к солнцу Амальфи, торчать в этом… — он вовремя проглотил смачный эпитет, пришедший ему на ум, и хмуро договорил: — …в этом месте? — Потом погрузил руки в шерстку кота так, точно это муфта.

— Я, падре, человек энергичный. И вот по вине моих врагов вынужден передать дела другим.

Он буравил лицо священника своими острыми, колючими глазками, и, как показалось дону Тарчизио, в них светилась усмешка.

— Что тут странного, если ко мне приезжают люди и рассказывают, как теперь идут дела.

У дона Тарчизио окрепло подозрение, возникшее при первой же встрече с этим «джентльменом» из Кампании, что Джузеппе Паломбелла ищет в нем союзника для осуществления своих темных планов. А в том, что у этого «синьора», восемь раз выпущенного из тюрьмы за недостатком улик, такие планы имелись, сомневаться не приходилось. Лучшее тому доказательство — появление в тихом венетском городке грохочущих автомашин с неразговорчивыми, мрачными водителями. Барон публично выражал ему, приходскому священнику, глубочайшее почтение и лживо каялся в грехах на исповеди, но грозное поблескивание темных глаз выдавало его тайные намерения.

— Синьор Паломбелла, бедняга, которого обнаружили полуобгоревшим в легковушке, не из наших мест. Но нашли-то его труп здесь, и тому должно быть какое-то объяснение. Когда вас вызвали карабинеры, вы хорошо разглядели лицо убитого?

Барон резко наклонился к дону Тарчизио, и кот, все время пребывавший настороже, мгновенно спрыгнул с колен гостя.

— Так этот чер… чернявый мертвец и взбудоражил ваших прихожан? Да и карабинеры хороши — вызвали меня для опознания трупа, словно я непременно должен знать убитого, а то и сам его прикончил. Вот так, падре, и подрывают репутацию человека. Раз кого-то убили, то уж точно не обошлось без этого бандита Паломбеллы, потому и свозим-ка его опознать труп. Немудрено, что местные жители тоже подозревают меня в преступлении. Клянусь вам, дон Тарчизио, до вызова карабинеров я покойника никогда не видел. Так и скажите вашим прихожанам.

Дона Тарчизио поразило, что поднадзорный изо всех сил стремится доказать, будто он человек спокойный, сдержанный, тихий и совершенно безвредный. При его-то славе грозного бандита он мог бы наплевать на суждения местных жителей. Зачем ему их доброжелательность и уважение? Он-то сам давно понял, что этот Барон глубоко презирает честных прихожан городка, ставших к тому же его невольными стражами. Ведь тут Барон, так сказать, в тюрьме под открытым небом.

— Так и скажу, — пообещал дон Тарчизио, сознавая, что бесполезно убеждать прихожан в безвредности и доброте человека, которого он и сам побаивался. — Так и скажу.

Он проследил взглядом за котом, который, задрав хвост, терся о брюки гостя. Похоже, его одного привлекал этот тип в зеленом вельвете. А может, кот просто пытался пробраться на свое любимое место. И верно, едва дон Джузеппе встал, он одним прыжком очутился в кресле.

— Благодарю вас, падре, — вкрадчивым голосом произнес Джузеппе Паломбелла. Голос был ломким, и говорил он с легким сицилийским акцентом, раскатистыми «р» и округлыми «о».

Еще не видев Барона, дон Тарчизио живо представлял себе, как повелительным голосом тот негромко отдает страшные приказы, грозящие людям гибелью. Ну и повезло же ему. За что такая напасть ему, добродушному священнику маленького прихода, совершенно не разбирающемуся в бандах, главарях мафиозных семейств, «крестных отцах», о чем его торопливо проинформировал старший сержант карабинеров Брандолин?! Старший сержант посетил его, как только узнал, что мудрецы из полиции выбрали именно Фиа местом ссылки для этого закоренелого преступника. Впрочем, это как гром среди ясного неба ошеломило и самих полицейских. Теперь им приходилось почти каждый день составлять в трех экземплярах подробные отчеты; первый — в полицию главного города провинции, второй — в полицейское управление области Трентино-Венеция-Джулия и третий — в министерство внутренних дел. А ведь как спокойно им жилось прежде! Теперь же приходилось вдобавок ко всему прочему следить за передвижением поднадзорного, его сообщников и односельчан да еще мнимых паломников!

Дона Тарчизио осаждали прихожане, панически боявшиеся молчаливого, сухощавого человека в вельветовом костюме, который приходил на утреннюю мессу и клал целых десять тысяч лир на поднос для пожертвований. Особенно пугало прихожан то, что этот тип прямо-таки околдовал местных мальчишек. Десять тысяч лир, брошенные на поднос, таинственная сила, исходившая от его острых глаз, сверкающих на хмуром лице, — все это окружило ссыльного романтическим ореолом. А тут еще местная газета сопроводила его прибытие в городок пикантными подробностями, включая это прозвище Барон, которое многие приняли за подлинный титул!

Просьбы матерей держаться подальше от мерзкого бандита, понятно, лишь укрепили его славу. И вот уже подонки общества в Фиа-дель-Монте стали играть в мафию.

Еще до того, как родители пришли к нему со своими страхами, дон Тарчизио узнал на субботней исповеди от самих мальчишек, что они, «кроме дурных мыслей» и кражи сотни лир из материнского кошелька, «играли в мафию» или «в мафиози». А один даже признался: «Я убил Пинина, и сделал это с радостью». Потом пришел Пинин и рассказал, что он решил отомстить и «устроил засаду Маттео, а тот побежал и сломал себе ногу». А так как Маттео и в самом деле сломал себе ногу, то вина, само собой, падала и на Джузеппе Паломбеллу.

«Он околдовал и мальчишек, и котов», — с горечью подумал дон Тарчизио, вставая со стула и не в силах отвести взгляда от своего сиамского котища, который довольно жмурился от ласк бандита.

— Целую вам руки, дон Тарчизио, — сказал Барон, и его серые глаза лукаво усмехнулись, когда священник непроизвольно сунул руки в карманы сутаны.

Священник проводил гостя до порога и, взглянув на горы, сверкавшие зеленым огнем в этот прозрачнейший октябрьский полдень, не удержался от восхищения, всей грудью вдохнув чистый воздух.

— Прекрасный денек, синьор Паломбелла. Хотя пейзаж немного отличается от вашего, на берегу залива.

— Да, тут не котловина, а прямо-таки драгоценное ожерелье, — любезно откликнулся Барон, желая ублажить дона Тарчизио, но сразу же с грустью добавил: — И все же те места, где живешь себе на свободе, всегда кажутся самыми красивыми.

— Вы охоту любите? — неосторожно спросил дон Тарчизио, слывший в округе заядлым охотником. Он как-то забыл, что поднадзорному запрещено иметь оружие любого типа.

— Да, но здесь переключусь на рыбную ловлю, — со вздохом ответил дон Джузеппе.

— Тут есть места, где водится отменная форель, — утешил его дон Тарчизио и пообещал их показать. И вдруг он заметил, что трое мальчишек из «банды мафиози» и даже Маттео с ногой в гипсе стоят у стены молельни и неотрывно следят за каждым их движением.

Дон Тарчизио поспешно распрощался и вернулся в церковь.

Он, человек обычно невозмутимый, внезапно разнервничался и в сердцах скинул любимца-кота с кресла — сам покидать это мягкое местечко кот не хотел, считая своим законным правом нежиться тут.

До заката, к счастью, еще оставалось добрых полтора часа. Есть время, чтобы успокоиться, отогнать прочь навязчивые грешные мысли, а главное, больше не думать о полуобгоревшем незнакомце, которого нашли на повороте дороги, возле руин бункера, почему-то пышно именуемых «замком».

«Разве не мафиози сжигают трупы, чтобы убитого не смогли опознать? — сам себе задал вопрос дон Тарчизио, садясь в кресло. — Нет, точно нет, оружие мафии — охотничье ружье».

Впрочем, здесь налицо преступление «на чужой территории», а значит, возможны варианты. И потом, охотничье ружье — лупара — оружие сицилийцев и калабрийцев. А в провинции Кампания к нему, вероятно, не прибегают. Дон Тарчизио тяжко вздохнул, поняв, что совершенно не разбирается в этих запутанных вещах. Ведь он всего-навсего приходский священник, лишь однажды совершивший паломничество в Рим по случаю святого года. А его познания в видах оружия ограничиваются аркебузой и перочинным ножом. Да еще бритвой. А если он вспоминал о неаполитанских пистолетах, то всегда считал, что из них стреляют в дни карнавала, в такт залпам петард. Он сжал пальцы в кулак и сунул руки в карманы. «Целую вам руки, падре». Этому Барону в ответ надо было бы съездить кулаком по роже. «О святая мадонна, прости меня, бедного приходского священника».

Он пожалел, что заговорил с Паломбеллой об охоте и о рыбной ловле. Не хватало только, чтобы прихожане увидели его вместе с этим дьяволом. В лучшем случае скажут, что он купил его своими десятитысячными пожертвованиями.

3

Хотя по лицу никто об этом не догадывался, дон Джузеппе Паломбелла тоже волновался и нервничал.

Внешне он не выказал ни малейшего недовольства, даже когда увидел, что на ступеньках дома сидит Чириако. Поднялся на второй этаж, Чириако последовал за ним, потом уселся возле двери и кивком головы приказал Чириако войти в комнату, однако молодой человек остался стоять в холле, служившем Паломбелле также столовой и гостиной.

— Что тебе надо?

— Меня прислал Дядюшка Нтони.

Барон готов был обрушить на посланца лавину ругательств, самым нежным из которых было «ах это дерьмо Нтони», но сдержался, лишь крепко сжал губы. И все-таки ярость прорывалась в неподвижном взгляде, устремленном на беднягу Чириако. Но тот лишь слегка пожал плечами в надежде, что гнев дона Джузеппе не обрушится на него самого. Ведь гонцу мстить не положено.

— Сюда приходить больше не смей, — процедил сквозь зубы дон Джузеппе, сделав особое ударение на словах «сюда» и «не смей».

— Дон Джузе, вы же знаете, я человек подневольный! — простонал Чириако. Так он и знал, однажды дон Джузеппе и Дядюшка Нтони раздавят его как орешек. Теперь он с тоской вспоминал о тех трех годах, когда вместе с доном Джузеппе занимался контрабандой сигарет. Веселая была житуха — бешеная гонка на катере, за которым мчится сторожевой катер таможенников. Опасно, зато свежим морским воздухом дышал. Он бы никогда не попросил у Барона позволения впрячься в тележку Дядюшки Нтони, если бы тот не предложил ему «тройное жалованье». А у него, Чириако, как назло, полно племянников-сирот да незамужних тетушек. И всем надо помогать!

— Знаешь, чем занимается Дядюшка Нтони? — спросил Паломбелла, сощурясь так сильно, что глаза превратились в две узкие щелочки.

— Нар… наркотиками, — пробормотал Чириако. Разозлило его тогда и открытое неодобрение, даже упрек, прозвучавший в словах дона Джузеппе. Да вдобавок дон Джузеппе предложил ему денег в долг, чтобы он сумел заткнуть самые большие дыры. Чириако все это сильно не понравилось — ишь, вздумал на него ошейник надеть, чтоб он и дальше возил на катере контрабандные сигареты, грузил и разгружал их молниеносно, за две-три минуты. Черт возьми, он научился ремеслу, набил руку, быстрота, смекалка — как раз для того, чтобы теперь побольше заработать! Да и вообще он мог уйти от дона Джузеппе Паломбеллы и не объясняя ему причин — не перешел же он в банду соперников. Дядюшка Нтони торговал другим товаром, и дону Джузеппе нечего было бояться, что его подчиненный выдаст сопернику профессиональные тайны и тактику контрабанды сигаретами.

— Значит, это тебя не пугает? — переспросил Барон. И добавил с намеком: «Сигареты никого не убивают», чем сильно удивил Чириако. Ведь он слыхал от многих, что молодой Джованни Паломбелла в пятидесятых — шестидесятых годах сам был причастен к страшным убийствам, так и оставшимся нераскрытыми. Чириако покачал головой и выпятил подбородок, что означало «мне на это начхать». Больше хозяин не настаивал, только заметил:

— Не забывай, если ты и передумаешь, я назад тебя не возьму, раз ты связался с людьми Дядюшки Нтони.

— Дело ясное, — ответил Чириако. Не потому, что ясно представлял себе ход рассуждений дона Джузеппе, просто ему нравилось само это выражение. Он не подозревал, что только потом поймет, какую совершил ошибку. Эх, зря он променял работу, рискованную, конечно, но чистую, на грязную и сверхопасную. Уж тут опасность подстерегала тебя на каждом шагу — отдел по борьбе с наркотиками, банды соперников, да и сами наркоманы порой опаснее всех. Потом он немного утешился, когда после суда, длившегося год, Барона приговорили к трем годам ссылки в один из северных городов; среди многих преступлений, конечно же, так и не доказанных, контрабанда сигаретами на процессе даже не упоминалась. Но радость Чириако длилась недолго, контрабанда сигаретами возобновилась, только руководил ею отныне Винченцио Депаоли, в шутку прозванный друзьями Санвинченцо. Черт побери, они же в Маратее вместе разгружали сигареты с катера, и он, Чириако, а вовсе не Винченцино вполне мог возглавить банду.

— Что нужно от меня Нтони?

Одно то, что дон Джузеппе намеренно опустил ласковое «дядюшка», подтверждало — между старым и новым боссом отношения были и остались далеко не дружественными.

Дядюшка Нтони — само такое сочетание напоминало о добром, заботливом родственнике, к которому ты охотно обращаешься за советом и помощью. Впрочем, впечатление это быстро пропадало у всякого, кому доводилось ближе познакомиться с Дядюшкой Нтони.

Чириако, переминаясь с ноги на ногу, стал разглядывать свои короткие сапожки с остроконечными мысками и высокими каблуками. Барон даже не предложил ему сесть, и это настораживало — хозяин явно демонстрировал полное презрение к тому, кто послал Чириако. Увы, сам Чириако не сомневался, что сейчас презрение распространялось и на него — нежданного посланца.

— Дело в Кастелло сработали очень плохо, — прошептал Чириако. И с ужасом увидел, что маска безразличия словно бы упала, щелочки глаз распахнулись и полыхнули яростью.

Сухими ручищами Барон схватил Чириако за отвороты распахнутой куртки:

— Ты его убил?

— Нет! Нет! — поспешно воскликнул Чириако, замахав руками и дергая головой. — У меня на такие штуки духу не хватает. Дядюшка Нтони тоже это знает и никогда не дал бы мне такого приказа.

Он умоляюще смотрел Барону прямо в лицо своими темными глазами. Но не выдержал его испытующего взгляда и снова опустил голову.

— Я только его выследил и ехал за ним до самой Виченцы. Потом сообщил все Дядюшке Нтони и тот… тот послал Спаламуорто. Он-то… все и устроил.

Барон о Спаламуорто слыхом не слыхал, но сразу понял, что речь идет об одном из наемных убийц, готовых «потрудиться» за жалкие полмиллиона лир.

— Как звали убитого? — спросил он.

— Энцо Калоне, мелкий торговец.

Чем торговал Энцо Калоне, он объяснять не стал. Барон и сам это знал.

— Энцо удрал на север с тысячью доз Дядюшки Нтони. Нет уж, наказал его Дядюшка справедливо — если такого не проучить, так все будут удирать с товаром, только их и видели.

— Ты прав, наказал справедливо, — с ядовитой ласковостью подтвердил Барон, и от этой ласковости у Чириако засосало под ложечкой.

— Но вот почему обслужили Энцо Калоне в Виченце, а труп привезли сюда?

У Чириако кадык на могучей шее вздулся и сразу опал. Он отступил на шаг, словно желая очутиться подальше от бывшего хозяина.

— Так приказал сам Дядюшка Нтони.

Чириако ждал, что сейчас начнется буря. Но дон Джузеппе внешне никак не отреагировал на подобную новость. Собственно, он задал вопрос лишь для проверки. Едва Чириако назвал имя убийцы, он уже догадался, что это хитроумная задумка Дядюшки Нтони, который при всяком удобном случае любил зло подшутить над своими «коллегами», особенно если они попадали в лапы правосудия. Вот он и приказал отвезти труп Энцо в район, «зараженный» ссыльным по прозвищу Барон. В кругу «людей беспощадных» — а к нему принадлежали они оба — считалось мудрым и справедливым покарать того, кто смошенничал. Энцо Калоне был обречен на смерть. Но Дядюшка Нтони еще и обернул убийство себе на пользу, приказав перебросить мертвеца на крохотный клочок земли, где Барон имел силу. Нетрудно было предположить, что подозрение неизбежно падет прежде всего на опасного ссыльного. Дядюшка Нтони заранее испытывал при этом злобное наслаждение, хоть и пошутил добродушно: «Тут уж дону Джузеппе не придется больше скучать!» На самом деле он стремился отомстить Барону, тоже «человеку беспощадному», но другого склада: скрытному, со странными профессорскими привычками, презиравшему его, «босса мафии». Этот Джузеппе Паломбелла, обожавший древние руины и римлян в тогах, ну, таких, что показывают в фильмах типа «Нерон» и «Бен-Гур», называл его не иначе как «безграмотный ублюдок», а в минуту ярости даже «дерьмо», «подонок», «мразь».

Все-таки одного дон Джузеппе не понял:

— Говоришь, тебя послал ко мне Дядюшка Нтони?

Не поднимая головы, Чириако ответил:

— Я так сказал, чтобы к вам проникнуть, дон Джузеппе. А то бы вы и слушать меня не стали. Хотел вас обо всем предупредить.

Набравшись храбрости, он поглядел Барону прямо в глаза. Дон Джузеппе молча, в упор разглядывал его и наконец слегка улыбнулся, с шутливой укоризной покачав головой.

— Считай, что предупредил.

Чириако немного приободрился. Но улыбка тотчас погасла, и Барон сухо спросил:

— А что говорят ваши о случае на вилле Сперони?

Вопрос поразил Чириако, и он в полном недоумении уставился на Барона.

— Какая еще вилла Сперони?

— Ну попытка ограбить хозяев той виллы с колоннами, которая стоит на вершине холма, — сердито объяснил дон Джузеппе. — На ней хозяйку убили.

Чириако так сильно замотал головой, что даже покачнулся. Сказал, что ни об этой вилле, ни о ее хозяйке отродясь не слыхал. Он смотрел в глаза своего бывшего хозяина смело, словно предлагая заглянуть к нему в душу и убедиться, что он не лжет.

— Понял, ты ничего не знаешь, — успокоил его Барон. — Ну, тебе пора идти. Подожди, есть хочешь?

Чириако уже взялся было за ручку двери, но тут же повернулся и впервые за эти трудные четверть часа широко улыбнулся. Сказал признательно, махнув рукой:

— Пообедаю в Виченце, дон Джузеппе. Вы правы, мне надо поскорее сматывать удочки.

— Тогда хоть пропусти стаканчик вина, — удержал его Барон. — С нашим амальфским его не сравнить, но пить можно. А я пока тебе одну посылочку приготовлю. Отвезешь ее?

Он буравил своими сверкающими глазками лицо Чириако, но тот не испугался.

— Дон Джузеппе, ваша просьба для меня — закон, — ответил он, радуясь и тому, что довел до конца трудное дело, и тому, что вновь сумел наладить дружеские отношения с бывшим хозяином, о чем всегда мечтал.

4

Маленький пост карабинеров в городке Фиа-дель-Монте буквально лихорадило.

Убийство молодой жены доктора Сперони, казалось, привело в действие таинственный адский механизм. В городке за десятки лет не происходило ничего подобного, а тут за месяц два страшных преступления в крохотном двухкилометровом квадрате. Немудрено, что сонный венетский городок пришел в смятение, и его жители отныне готовы были ко всему. Случись третье убийство при загадочных обстоятельствах и окажись неподалеку еще один труп, жители Фиа не слишком бы удивились. Недаром мудрая пословица гласит: бог троицу любит.

Первый этаж здания муниципалитета, приютивший карабинеров, превратился в корабль посреди бушующего моря. Беспрестанно звонил телефон, журналисты носились, словно фокстерьеры, в поисках несуществующих сенсаций, а из полицейского отдела Виченцы, возглавившего расследование, то и дело прибывали нелепые приказы. Таким путем власти могли излить свою ярость по поводу того, что они плутали в кромешной тьме. Время от времени очередной мудрец решал лично разобраться во всем на месте и устремлялся в Фиа.

Вот и сейчас в кресле сержанта Брандолина сидел доктор Лаццерелли из оперативного отдела Виченцы. Он свирепо ругал карабинеров: ведь в тот самый день, когда преступники подожгли машину с трупом, сведения о точном местонахождении поднадзорного Паломбеллы отсутствовали.

Ну а в том, что сожгли уже труп, сомнений не оставалось — вскрытие показало, что незнакомца задушили. Что же до самой спаленной машины, то она принадлежала адвокату из Виченцы, уехавшему по делам за границу. Его удалось разыскать в одной из гостиниц Линца. Получив столь приятную весть, он сказал, что, путешествуя поездом, всегда оставляет машину на стоянке привокзальной площади.

— Позвольте заметить, доктор Лаццерелли, — успокоил его сержант Траинито, — что наблюдения мы не прерывали. С утра позавчерашнего дня до утра вчерашнего дня Паломбелла не выходил из дому. Ему нанесли пару визитов.

Доктор Лаццерелли сердито покачал головой с копной сильно поседевших волос. Он испытывал необъяснимое пренебрежение к захолустным отделениям карабинеров под командой какого-нибудь старшего сержанта, а то и просто сержанта.

— Ах визиты! — сердито отозвался он. — Ссыльным обычно запрещено принимать визитеров!

— Вот именно, что обычно. Вы точно выразились, лейтенант. Но Паломбелла получил разрешение министерства.

— Неплохо устроился этот босс с Юга! Зачем было ссылать его сюда, если он сохранил все связи!

Теперь гнев Лаццерелли обрушился уже не на местную полицию, а на продажных чиновников министерства.

— Ну и сколько же длился визит?

Траинито сверился с докладной.

— Рокко Пиццуто, управляющий поместьем «Аранчето» в провинции Солерно, принадлежащим Паломбелле, прибыл на машине светло-голубого цвета, марки «лей-ланд» с номерным знаком «СА 235 122» в шестнадцать часов пятнадцать минут и уехал в девятнадцать часов. Лаццерелли в сердцах чертыхнулся и кулаком стукнул по столу, чему сержант Траинито втайне порадовался.

— Зачем, спрашивается, их переправляют сюда на Север, где они всем отравляют жизнь, будоражат спокойные прежде городки, мутят тут воду? Чтобы они еще лучше обделывали свои грязные делишки под прикрытием тех самых мер, которые должны были бы их обезвредить?! «Господин судья, разве ж я мог? Я ведь нахожусь под особым наблюдением», — с иронией промяукал Лаццерелли, неумело подражая южному диалекту.

— Вчера Паломбелле нанесли второй визит, — неумолимо продолжал докладывать Траинито, с трудом сдерживая улыбку. Когда он смеялся, его круглое лицо довольного кота подергивалось сетью морщинок, и без того усеявших лоб и щеки.

— Тоже с разрешения министерства?

— Нет… нет, — запинаясь, ответил сержант. — Нет, но мы получили приказ не вмешиваться.

Этим сообщением он, похоже, надеялся еще больше разозлить начальника, но тот сдержался и выжидающе молчал. Пришлось Траинито объяснить:

— Это был некий Чириако Фавелла, тайный торговец наркотиками в Неаполе. За ним неотступно следят уже несколько недель, чтобы схватить на месте преступления. И занимается этим полиция Виченцы, вы разве не знали? К сожалению, единственным проступком Фавеллы можно считать визит к Паломбелле. Может, он только ради этого и приезжал сюда, в Фиа.

Лаццерелли пододвинул к себе блокнот, в который командир местного отделения карабинеров Брандолин заносил копии донесений. Нашел чистую страницу и принялся что-то старательно рисовать. Траинито показалось, что это ракеты на стартовой площадке космодрома. Изрядно поседевшие волосы лейтенанта Лаццерелли как-то не вязались со свежим, худощавым лицом и ясными глазами крепкого, здорового человека. Для своих сорока лет он выглядел на редкость молодо.

— И это донесение составлено как положено, в трех экземплярах, — сказал сержант. Если всемогущий начальник надеялся подловить их, сельских сыщиков, на несоблюдении формальностей, то он просчитался.

— В отчете Антимафии[53] не указано, что Паломбелла занимается сбытом наркотиков. Он занимается разными грязными делами, но не наркотиками, — изрек Лаццерелли и пририсовал к ракете струйки дыма. («Что это еще за ракета со струйками дыма?») Да, но, может, он решил таким образом заполнить вынужденные часы праздности в чертовой ссылке. Только этого нам не хватало! — заключил Лаццерелли.

Необъяснимым образом веселое настроение у Траинито как рукой сняло. Разговор с лейтенантом Лаццерелли он до сих пор вел так, чтобы немного его позлить. А сейчас сам почувствовал, что разозлился. Одна мысль о том, что этот червь навозный задумал растлить молодежь городка, в сущности чистую и честную, приводила его в негодование. Нахмурившись, он сказал:

— Если это так, я начну сбор подписей и сам подпишусь первым под прошением убрать отсюда этого негодяя. Раз он тут может проворачивать свои гнусные аферы, пусть лучше забирают его домой!

Лаццерелли ничего не ответил. Закурил и, молча затянувшись, пририсовал к первой ракете вторую, тоже со струей черного дыма.

— Что он там делает у священника, ваш сержант Брандолин? — наконец не выдержал он.

— Пошел узнать, не выудил ли падре что-либо полезное из разговора с доном Паломбеллой.

Он выделил голосом слово «дон», но Лаццерелли никак не отреагировал на скрытую насмешку.

— Этот му… — он вовремя остановился, — этот бандюга завязывает связи в обществе. С вами еще не пробовал, лейтенант?

— Если б он со мной попытался…

Приход Брандолина помешал ему рассказать, что бы тогда случилось с Паломбеллой.

Лаццерелли и Брандолин вяло поздоровались, они совсем недавно виделись. И вообще встречались они теперь необычно часто — сначала на ограбленной вилле, потом при осмотре полуобгоревшего трупа, по виду еще более страшного, чем труп Джованны Сперони.

— Кофе не хотите? — предложил лейтенанту Лаццерелли старший сержант Брандолин, садясь за письменный стол. — Траинито, позвони, пожалуйста, в бар. Мне ничего не надо — меня дон Тарчизио чашкой кофе уже угостил.

Он смотрел на лейтенанта, собираясь с мыслями, а потом коротко изложил итоги своего визита к священнику.

— Гость желает, чтобы его оставили в покое. Жалуется, что местные жители настроены к нему враждебно, и требует, чтобы господин приходский священник прямо с амвона объяснил прихожанам, какой милый, честный человек к нам приехал.

Лаццерелли протянул ему сигарету, Брандолин охотно взял ее и закурил. К низкому потолку потянулись струйки дыма. Брандолин глубоко затягивался, и его щеки вздувались, а гладкие, светло-золотистые волосы с прядями цвета ржавчины при каждой затяжке спадали на лоб.

— Очень недоволен, что его повезли опознавать труп. Утверждает, будто мы всячески пытаемся его очернить.

— Только нам недоставало, чтобы господин Паломбелла вконец рассердился. С его-то связями в верхах нам же еще и устроят головомойку, — невесело пошутил Лаццерелли. И вдруг заговорил совсем о другом — из-за этого-то он и проделал из Виченцы путь в добрых тридцать километров.

— Убитого опознали? — спросил он.

— Это вам, доктор Лаццерелли!

Траинито, поджидавший на пороге бармена, поставил на стол чашку кофе. Лишь теперь он увидел, что рисовал Лаццерелли: вовсе не ракеты, а дымовые трубы. Целый лес дымовых труб — пейзаж, весьма характерный для некоторых районов Венето, вконец обезображенных за последние двадцать лет. Из труб поднимались ввысь плотные, зловещие облака дыма, что сержант Траинито расценил как скрытое проявление недовольства.

Лаццерелли отпил глоток, вынул из кармана лист бумаги и стал читать: «Энцо Калоне, родился и жил в Торре-Аннунциата, тридцати четырех лет, агент национального страхового общества, женат, детей нет».

— А, Торре-Аннунциата! — встревожился Брандолин.

— Вот именно.

В каждом слове Лаццерелли звучал намек, увы, и на то, что с убийством на вилле Сперони обгоревший труп никак не связан. Собственно, они не слишком на это надеялись, но всегда легче распутывать один клубок, чем два.

— Как вы узнали про этого Калоне? Жена сообщила об исчезновении мужа?

— Жена видела его не чаще чем раз в неделю. Он вечно был в разъездах, и, понятно, супруга ничуть не волновалась. Мы нашли машину. Этого самого Калоне. Ее сбросили с обрыва в реку, но сработано было плохо — бандит явно не здешний. Он неудачно выбрал место — в заливчике, полноводном только в дождливые дни. А когда сухо, илистое дно всасывает воду, и ее остается совсем немного. Дверцы машины были распахнуты — верно, чтобы она поскорее затонула, но вот отпечатков пальцев водителя мы так и не обнаружили. Течение там очень слабое, и возможны лишь два варианта: либо труп все же вначале лежал в машине, либо незнакомца убили в другом месте. По номеру машины мы выяснили, кто ее владелец. Наши коллеги из Торре-Аннунциата описали жене приметы убитого, и она опознала в мертвеце мужа. Для официального подтверждения факта смерти сюда выехал брат убитого.

Лаццерелли допил кофе и резко поставил чашку на блюдце. Чашка жалобно звякнула. Он посмотрел сначала на Брандолина, затем перевел взгляд на Траинито. Оба унтер-офицера слушали начальника с полным вниманием.

— Никто тут не слыхал об Энцо Калоне?

И Брандолин, и Траинито порылись в памяти и ответили: нет, не слыхали. Брандолин неуверенно предложил спросить у Ромео, владельца отеля «Корона», не было ли у него такого клиента. Позвонили, но хозяин отеля, единственного в городке, ответил, что клиента с такой фамилией у него не было, да и вообще там южане не останавливаются.

— Какого черта его принесло в Виченцу? — процедил сквозь зубы Лаццерелли. — Агентом национальной страховой компании он работал в провинции Козерта.

Траинито сжал нос большим и указательным пальцами, прочистил его и высказал свою догадку, хотя его об этом не просили.

— По-моему, наш мафиозо замешан в убийстве, и крупно! Может, к убийству на вилле он и не причастен. Но этот обгоревший труп — его работенка. Наверно, он действовал не сам, а нанял другого человека.

— Тогда этому другому человеку куда проще было бы уничтожить труп вместе со своей машиной. Вместо этого он украл чужую машину, погрузил в нее убитого и сжег почти около дома почтенного мафиозо, — с нескрываемой иронией заметил Брандолин.

Сержант Траинито обиделся. Он был южанином, и нередко мышление и образ действий южан были ему понятнее, чем этим аборигенам Севера. Они ни капли не разбирались в правилах, контрправилах, ритуале и кодексе отношений уроженцев Юга страны, особенно тех, кто был связан друг с другом нерушимыми патриархальными узами и вдобавок стоял на разных ступенях иерархической лестницы.

— Дон Джузеппе Паломбелла мог нанять убийцу, чтобы продемонстрировать здесь все свое могущество. Дать пощечину властям, иными словами, нам, — пояснил он.

— И потом ваш дон Джузеппе отправился к дону Тарчизио и несколько часов убеждал его в своей невиновности! — воскликнул Лаццерелли. — Настаивал, чтобы тот успокоил прихожан и объяснил, что перед ними добропорядочный джентльмен, кем-то оклеветанный! Сержант, у вас слишком богатая фантазия!

Лаццерелли взглянул на свои жуткие дымовые трубы и добавил:

— А может, вам как раз фантазии и не хватает!

Траинито заметил, что и Брандолин злорадно ухмыляется в свои золотистые усики, и почувствовал себя оскорбленным. Он направился к двери.

— Пойду подготовлю планы на завтра.

— Подождите, подождите, сержант! — настиг его голос Лаццерелли. — Я должен сообщить вам еще об одном.

Уже у порога Траинито остановился и застыл возле самой двери.

— Глава Оперативного отдела Венеции распространил поиски Стефано Коллорини и на провинцию Виченца. Две недели назад тот ранил дорожного полицейского на заставе у Портогруаро, и сейчас поступили сведения, что этот Коллорини находится в вашем районе.

— И он у нас объявился? — простонал Брандолин.

Он явно пал духом. Обычная его энергия иссякла, уступив место ощущению бессилия.

— О господи, не обязательно здесь — провинция-то большая, — ответил Лаццерелли. — Не забывайте, однако, что Коллорини жил в Виченце, когда, похоже, был членом экстремистской банды.

— Какой? — в один голос спросили оба унтер-офицера. Лаццерелли пожал плечами.

— Одной из тех, что присваивают себе громкое политическое название, чтобы оправдать свои гнусности. Неонацистской, Отрядов пролетарской армии. Группы вооруженных пролетариев, анархистов, красных кхмеров, — Лаццерелли угрюмо усмехнулся, красные кхмеры казались ему родичами пирата Сандокана.

— Так или иначе, а друзья в городе у него есть. Впрочем, не исключено, что Коллорини укроется в каком-нибудь нежилом доме или в лесной хижине.

Он хитро поглядел на Траинито:

— Если только он уже не нашел убежища под крышей дома поднадзорного Паломбеллы.

— Все может быть, — не сдавался Траинито. — Разве не обвиняли этого мафиозо, хотя доказать это и не удалось, в укрывательстве других преступников?

— Ну, уж тут ты хватил лишку, — возразил Брандолин. — Коллорини никак не связан с мафией. И по-моему, с бандами экстремистов. Он бандит, и баста. Но вот если мы его схватим, он наверняка объявит себя политическим заключенным. Признайтесь, такая декларация выглядит привлекательной, и потом…

— Сильвио Пеллико[54] в гробу бы перевернулся! — прервал его Траинито в порыве патриотизма.

На это упоминание о мученике Рисорджименто и Лаццерелли и Брандолин ответили презрительной ухмылкой.

— Паломбелла уж точно не поддерживает требований экстремистов, — парировал Лаццерелли. — В своих политических симпатиях он консервативен, а во внутренних делах привержен феодальным клановым отношениям. Какой уж там крайне левый!

Он умолк и принялся разглядывать желтые от никотина указательный и средний пальцы. Оба унтер-офицера тоже молчали.

— А о вилле Сперони есть новые сведения? — спросил наконец Брандолин.

— Сегодня утром пришлось выпустить задержанного. Ну того типа, которого доктор Сперони ошибочно опознал при первой очной ставке.

— Значит, антиквар тут ни при чем? — заключил Траинито.

— Антиквар? — Лаццерелли криво усмехнулся, безуспешно пытаясь вложить в усмешку весь свой сарказм. — Вы хотели сказать — старьевщик, перекупщик! Он ошивался в тот вечер возле виллы потому, что и в самом деле должен был встретиться с человеком, готовым продать ему старинный ларь. Изрядная гнида, этот ваш продавец, он никак не хотел подтвердить алиби перекупщика по той простой причине, что украл ларь из дома, который ему поручили сторожить. И вот, чтобы его не обвинили в краже, этот подонок лгал, хотя перекупщика подозревали в убийстве. Впрочем, профессор Браццола сразу сказал, что грабитель был худее и с куда более тонкими, маленькими ногами.

— Тонкими ногами?! — изумился Траинито. — Ничего не скажешь, на редкость наблюдательный человек!

Лейтенант Лаццерелли покачал лохматой головой и объяснил:

— Бандит с пистолетом простоял у подоконника целых пять минут. Профессор успел разглядеть его всего, с головы до пят. Хотя ноги могли быть тонкими и маленькими в сравнении с ножищами перекупщика — у того ботинки сорок пятого размера.

Лаццерелли невольно перевел взгляд на свои ботинки сорок второго размера из искусственной тюленьей кожи и долго с тоской разглядывал их. Потом жалобно, слишком даже жалобно, вздохнул и простонал.

— И вот мы, бедняги, снова остались с пустыми руками, да вдобавок господа следователи нас подгоняют кнутом, восседая в креслах за письменными столами. Во всяком случае, в сегодняшнем «Гадзеттино» вы, друзья, прочтете о последних событиях во всех подробностях.

Брандолин выудил из сильно поредевшей пачки еще одну сигарету, сунул ее в рот, но так и не закурил. Громко, с сухим хрустом сжал пальцы худых рук и с вызовом заметил:

— Выходит, мы должны устроить облаву. А там, в Виченце, не забыли, что нас всего трое бедолаг? Притом двое по очереди должны неотступно следить за этой вонючкой Паломбеллой?

Лейтенант Лаццерелли встал и окинул беглым взглядом полупустую комнату, в которой старая, потрескавшаяся мебель резко контрастировала с пишущей машинкой новейшей модели, стоявшей на табурете у письменного стола. Затем перевел взгляд на обоих унтер-офицеров.

— Что ж, нас, бедолаг, в Виченце целых восемь, — признал он. — Да вот только всяких происшествий случается в десять раз больше. Увы, никого не могу вам прислать на помощь. Выполните же свой долг, чего наша дорогая страна и ждет от вас! — с пафосом заключил он.

Лаццерелли без тени улыбки повторил слово в слово все, что сказал его превосходительство новый министр внутренних дел в своей речи, полной лжепатриотической риторики и банальностей. Таким образом он хотел придать мужества силам охраны общественного порядка, «изрядно пострадавшим от многочисленных провокаций и покушений», как он сам признал.

С тех пор в полиции эту фразу в насмешку произносили всякий раз, когда посылали патрули совершить очередное чудо — отделению заменить в схватке целый взвод или же подставить себя под автоматные очереди и лишь затем открыть ответный огонь.

5

Анонимное письмо прибыло из Виченцы. Об этом говорил почтовый штемпель, проставленный там днем раньше. Адрес «Карабинерам в Фиа» был сложен из трех слов, взятых из газетной вырезки. Газета наверняка местная, ведь городок упоминается лишь в разделе провинциальной хроники. А вот текст составлен из вырезок нескольких газет.

«Энцо Калоне, торговец наркотиками, был убит по поручению Антонио Вичепополо из Неаполя наемным убийцей по имени Спаламуорто».

— Посмотрите-ка, посмотрите!

Траинито положил листок на письменный стол рядом с точно таким же листком, также предусмотрительно анонимным, адресованным Джузеппе Паломбелле.

Он с нетерпением ждал возвращения Брандолина, который вместе с рядовым Сартори отправился на поиски бесследно исчезнувшего Коллорини.

Траинито в третий раз перечитал печатные, весело прыгающие строчки и протянул руку к папке документов о Паломбелле, всегда лежавшую на столе, чтобы сразу внести необходимые добавления. «С 17 часов до 18 часов 30 минут — визит Чириако Фавеллы, торговца наркотиками из Неаполя. Прибыл сюда специально для этого?»

Он вполголоса повторил с вопросительной интонацией: «Специально для этого?» — и пододвинул папку и оба письма к рабочему месту Брандолина.

Для него лично было яснее ясного, что оба эти факта взаимосвязаны. Как бы над ним ни подтрунивал лейтенант Лаццерелли, прав он, Траинито. Может, насчет Коллорини они и не ошиблись. Но вот Фавелла, Вичепополо, Калоне вместе с достопочтенным Паломбеллой составляли единую компанию, то, что неаполитанцы называют кучкой вонючек. Точнее говоря — банду подонков.

6

— Входите. Не заперто, — сказал Барон, когда в дверь робко постучали.

Сказал вежливо, по стуку определив, что это вдова Мариза Косма с ужином на подносе.

И верно, она вошла, осторожно неся поднос, накрытый салфеткой, и поставила его на стол напротив дона Джузеппе, который сидел и читал газету. Молча, споро принялась накрывать на стол, застелив одну его половину белой салфеткой и расставив на ней тарелки. Своими черными глазами с густо накрашенными ресницами она разглядывала импозантного постояльца. И тихо вздыхала, жалея, что некрасива и уже немолода, — ведь этот сухопарый, хорошо одетый и нестарый еще мужчина ей нравился.

— Там вам письмо, синьор Паломбелла, — сказала она, протягивая конверт и ничуть не выказывая удивления, что адрес состоит из одних газетных вырезок. Сам Паломбелла тоже не очень удивился этому, будто наклеенный, сбегающий вниз лесенкой адрес на конверте — вещь вполне обычная.

— Большое спасибо, — сказал он. Не глядя положил письмо в карман и пододвинул стул к уже накрытому столу.

— Чем меня сегодня порадуете?

— Полентой и птичками.

Синьора Косма сняла салфетку и застыла в ожидании восторженной улыбки на лице постояльца.

Барона обдало облаком пара, пронизанным приятным запахом тушеного мяса. Он наклонился и стал рассматривать еду.

— Птицы? — без всякого энтузиазма переспросил он. Пригляделся получше. — Где же тут птицы?

— Птички улетели, — засмеялась вдова. — Остались только кусочки мяса. Очень вкусные.

— Да-да, я тоже предпочитаю мясо, — обрадовался дон Джузеппе. — Птицы пусть уж лучше поют себе на свободе.

— Ну, что за подлые люди, — бархатным голосом пропела вдова. — Говорят, будто вы злой, а вы так любите птичек.

Дон Джузеппе ел с аппетитом — тушеное мясо было душистым, да и полента не показалась ему такой уж несъедобной. А ведь в Неаполе убеждены, что кукуруза годится лишь для откорма свиней. Он отпил «бардолино» и нашел, что это сладкое вино имеет приятный вкус.

Как раз такое вино, вспомнил он, гордясь своей эрудицией, Вергилий восхвалял в своих «Георгиках», а император Август пил с великой охотой. Конечно, у «бардолино» нет того чудесного горьковатого привкуса, что у каприйского вина, но огорчаться — грех, известно давно: в каждом краю свое вино. Кстати, не здесь ли находятся долины, которые римляне называли Вальполицеллие?

Он подумал немного, как бы это получше перевести, и решил, что точнее всего будет «долины с множеством погребов».

Барон осушил бокал, сунул в рот потухшую трубку и сел перед телевизором. Прежде чем его включить, Барон извлек из кармана письмо, внимательно его рассмотрел, ощупал и усмехнулся: письмо подверглось проверке. Вскрыл конверт и, бросив взгляд на наклеенные буквы, стал изучать сам лист бумаги.

«Лист вынимали, а затем снова вложили в конверт».

Дон Джузеппе опять улыбнулся и поискал в карманах коробку спичек. Истребил с десяток — они были очень маленькими, — прежде чем ему удалось наконец поджечь конверт. Когда тот загорелся, Барон поднял крохотный факел к трубке и держал долго, пока не потянуло приятным дымком, а в руках не остался один лишь пепел.

Мысли его перекинулись на вдову Косма, трогательную заботливость которой он заметил сразу. Он с удивлением спросил себя, с чего вдруг в городке, где все жители заранее настроились к нему враждебно, она охотно согласилась его приютить. Если она надеется получить взамен его нежную любовь, то сильно ошибается! В лучшем случае он готов щедро заплатить ей за две комнаты на втором этаже. Ведь он уже было смирился с тем, что получит комнатушку в домике муниципалитета, где, кстати, на первом этаже помещалось отделение карабинеров. Такое уже случилось с Доменико Копполой, приговоренным к ссылке в один из городков возле Кунео. Ну а Франческо Карионе, сосланному в район Павии, пришлось самому варить обед — в единственной траттории городка, прознав, что его тошнит от жареных лягушек, стали готовить их под всевозможными соусами и приправами.

— Вонючие кроты! Я должен прозябать в этом зачуханном городишке, а Рокко Пиццуто наслаждается себе в Апельсиновой Роще — настоящей жемчужине в диадеме Амальфи!

Барон заскрипел зубами, подумав, что в разговоре с доном Тарчизио назвал «драгоценным ожерельем» и эту убогую местность — плоские, низенькие горы, которые с приближением осени все чаще кутаются в шарф тумана. Словом, такое местечко, где нет приятного аромата садов, а если тут чем и пахнет, так это плесенью, кругом полно луж, а птиц запекают в поленте.

Кроме душистой Апельсиновой Рощи почти у подножия Везувия, с ее лесочками пиний и зарослями дрока, он испытывал тоску и по Неаполю. По «деловым» встречам, особенно приятным еще и потому, что тебе выказывают глубочайшее почтение, по ночным блужданиям по уснувшему городу. Нередко здесь, в Фиа, в часы вынужденного безделья, когда он сидел, обмахиваясь газетой или притворяясь, будто задремал, наплывали воспоминания о прогулках по тем кварталам Неаполя, где еще сохранились пышные здания в стиле барокко. А лично он не сомневался, что барокко лучше всего отвечает характеру неаполитанцев с их непредсказуемостью и необузданной жизненной силой. Перед глазами вставал портал дворца Филамарино и церкви Санта Клара, вспоминался поразительный контраст между богатой, чистой набережной, улицами Партенопе и Актон и грязными улочками, где прежняя живописная бедность сменилась современной нищетой. «Хотя почему, собственно, контраст, они вполне сочетаются», — пришла ему вдогонку мысль.

И еще вспомнилось ему, как в детстве он не мог оторваться от базарчиков у Сан-Грегорио-Армено, которые на рождество превращались в сплошные ясли христовы. Потом, в зрелые годы, он старался «отмыть» грязные деньги, которые бурными реками текли к нему отовсюду, соорудив собственные ясли христовы и покупая за большие деньги у антикваров редчайшие фигурки пастухов и волхвов, созданные лучшими местными мастерами восемнадцатого века.

Иной раз ему приходило на ум, что и боссом-то мафии он стал лишь для того, чтобы удовлетворить эти дорогостоящие артистические прихоти. Карьера главаря мафии была Барону вполне по душе. Но выбирай он другую «профессию», он охотно бы стал антикваром, богатым и с тонким вкусом.

Сейчас же он чувствовал себя заживо погребенным. Что-то нужно предпринять, и немедленно. Да, ему мало вдохновенных отчетов Рокко Пиццуто об обильном урожае орехов, о цветущих апельсиновых и лимонных садах, о тучных коровах и об удивительно вкусном в этом году вине «лакрима Кристи» с виноградников у подножия Везувия. Не намерен он довольствоваться и закодированными сообщениями о делах куда более прибыльных и опасных, которые присылают его помощники. Один из них, Винченцино Депаоли, куда более известный всем как Санвинченцо, доносил о выгрузке четырех судов с контрабандными сигаретами, провернутой без всяких помех со стороны бдительной таможенной охраны.

Даже если предположить, что карабинеры рано или поздно устанут следить за ним с утра до ночи, волнующих событий, увы, тут не ожидается.

Впрочем, может, он и ошибается, подумал Барон, вспомнив об убийстве Энцо Калоне и словах Чириако. Кое-что все-таки произошло, пусть не совсем приятное, по крайней мере необычное.

— Синьор Паломбелла… — голос вдовы Косма звучал из-за двери глухо, да вдобавок она нервно постукивала по ней пальцем.

«Эта дама становится слишком назойливой, — рассердился Барон. — Не будь она такой усохшей, можно было бы с ней позабавиться, но, святая мадонна, ведь ни кожи ни рожи».

— Войдите.

Она появилась в проеме двери и застыла в нерешительности с видом заговорщика. Синьора колебалась, вопросительно глядя на своего жильца, сидевшего посреди комнаты, и с наслаждением вдыхала запах табака — как все-таки приятно, когда в доме мужчина. Но ей быстро пришлось решиться — Барон испытующе глядел на нее, внешне, правда, сохраняя сонный вид.

— Синьор Паломбелла… один человек, один человек хотел бы с вами поговорить…

— Со мной? — Он стряхнул пепел в пепельницу, чтобы скрыть удивление. Прошло всего два дня, как Рокко вернулся в Апельсиновую Рощу. А Чириако, тот уже, вероятно, в Неаполе.

— Один человек… кто именно?

Вдова с порога обвела комнату испуганным взглядом. И наконец сказала на привычном родном диалекте, что придало ей больше уверенности:

— Моя племянница Лаурета.

Барон непроизвольно нахмурился, и синьора Мариза в страхе поспешила уточнить:

— Моя племянница Лаура.

— Ваша племянница? Чем я могу помочь вашей племяннице? — дружелюбно спросил дон Джузеппе тоном всемогущего феодала — роль, которая так ему нравилась.

Втайне он надеялся, что племянница Лаурета не только моложе, но и много привлекательнее тетки.

— Если соблаговолите спуститься к нам, вниз, — проворковала вдова. Увидев, что жилец заподозрил что-то неладное и помрачнел, тотчас пояснила: — Вы, конечно, знаете… мой дом теперь под наблюдением. Племянница формально пришла в гости ко мне. Поэтому не хотелось бы, чтобы, скажем, из окна ее увидели здесь, наверху. Если же вы спуститесь!..

Она замолчала, потому что дон Джузеппе внезапно встал, молча подошел к окну и с треском захлопнул ставни.

— Все в порядке. Ваша племянница может спокойно подняться сюда, и никто с улицы ее не увидит, — сухо сказал он Он зажег свет и снова сел. Вдова отреагировала молниеносно, вернулась на лестничную площадку и негромко крикнула:

— Лаурета! Лаурета! Подымись наверх!

— Сейчас придет, — сообщила она и исчезла, оставив дверь открытой.

Она о чем-то переговорила с девушкой, и вот уже та вошла в комнату.

Стройная блондинка с нежным лицом и недобрыми темными глазками, почти сходящимися у переносицы. Искусно подкрашенные, они все-таки оставались маленькими и слишком близко посаженными. На вид ей было лет двадцать.

— Добрый вечер, рад познакомиться, — не вставая, сказал дон Джузеппе.

Лаурета закрыла дверь и подошла к нему поближе.

— Добрый вечер.

Голос полностью гармонировал с бесцветными глазками, такой же угрюмый и бесцветный.

— Садитесь, — дон Джузеппе указал на диванчик напротив окна.

Лаурета прошла вперед и села, но не на диванчик, а на стул возле письменного стола.

Они оглядели друг друга. Он — деланно равнодушно, она — зорко-оценивающе. Вблизи ноги у нее оказались тонкими. С годами они наверняка станут такими же сухонькими, как у тетки. «Неужели и зубы у нее такие же кривые, как у вдовы Косма?»

— Я девушка Стефано Коллорини, — неожиданно сказала она.

Это имя вызвало у Барона тьму ассоциаций, но он, верный правилу, что при любой неясности нужно сохранять полнейшую невозмутимость, почти ничем внешне не выдал своего интереса. На лице отразился лишь немой вопрос. Чуть подняв брови и легонько покачав головой, он как бы сказал: «Так, и что с того?»

— Ну хоть по имени-то вы его знаете? — не сдавалась Лаурета.

— Коллорини? Почему я должен его знать? — спокойно спросил он.

Он протянул руку, взял из пепельницы потухшую трубку, достал из кармана кожаной куртки кисет и неторопливо принялся набивать трубку табаком.

— Вы что же, газет не читаете? — вспылила Лаурета, которая надеялась, что имя этого известного во всей Северной Италии бандита вызовет у Барона живейший интерес.

Она порылась в своей сумке, выложила оттуда на стол пачку газетных вырезок и пододвинула их к Барону.

— Коллорини хочет с вами поговорить, — добавила она.

Дон Джузеппе бросил на нее любопытный взгляд, затем снова занялся трубкой. Хорошенько спрессовал табак и сунул трубку в рот, коротенькая спичка зажглась и сразу погасла. Тогда он сгреб вдруг со стола газетные вырезки, скомкал их и поджег другой спичкой.

Ответная реакция девушки была неожиданной и чрезмерной. Она мгновенно вскочила и загородилась локтем, точно Барон целился в нее из пистолета.

На недоуменный взгляд дона Джузеппе Лаурета ответила взглядом откровенно враждебным и схватила, словно это драгоценная реликвия, три уцелевшие газетные вырезки.

Барон между тем поднес горящий бумажный факел к трубке и потушил его, лишь когда огонь стал подбираться к пальцам. Он с видимым наслаждением глубоко затянулся, взглянул сквозь облачко дыма на девушку, небрежно откинулся на спинку кресла и обронил:

— Я живу здесь.

— Сюда он прийти не может.

Она буравила его своими злыми глазками. Не много ли он о себе возомнил, этот червь навозный? Стефано явно спятил, если надеется извлечь пользу из встречи с этим наглецом. Ведет себя как Наполеон в ссылке, да еще считает других половыми тряпками.

— Он хочет поговорить с вами, но в другом месте. Ему, знаете ли, слава не нужна.

«Может, синьор Коллорини думает, что всеитальянский розыск, объявленный полицией, — дело сугубо местное и конфиденциальное», — мелькнула у Барона ехидная мысль.

Лаурета нетерпеливо заерзала на стуле.

— Понятно? — добавила она, торопя Барона с ответом.

Но он лишь сверкнул глазами, вынул трубку и нацелился ею на Лаурету.

— Я живу здесь, — повторил он, криво усмехнувшись. — Понятно? — передразнил он гостью, затем легко поднялся с кресла, подошел к телевизору и нажал кнопку. Комната наполнилась грохотом, на экране замелькали фигурки людей. Барон снова сел в кресло и, казалось, целиком увлекся соревнованиями по гребле, которые спортивный репортер комментировал истеричным голосом. Дверь открылась и тут же захлопнулась. Это он услышал и увидел краешком глаза, хотя неотрывно следил за лодками, несущимися по воде, за гребцами в белых майках и за живописным лесистым берегом. Он подумал: человек, которого подозревают в киднапинге — а он и в самом деле похитил на Севере четырех промышленников, взяв огромный выкуп, — человек, прорвавшийся через полицейскую заставу, прячется здесь. Его ищут повсюду. А он укрылся тут, в Фиа. В свое время он высоко оценил быстроту действий этого Коллорини, его умение хамелеона приспособиться к любым условиям, чему, впрочем, немало помогли пачки крупных ассигнаций — выкуп, заплаченный промышленниками Брианцы и Комо. Сообразительный человек этот Стефано Коллорини. Настолько сообразительный, что понял, какой полезной может оказаться его, Джузеппе Паломбеллы, помощь.

Дело обещает быть интересным. Теперь посмотрим, как он отреагирует на отчет о неудачном на первый взгляд визите своей любовницы.

Мысль о ловушке он решительно отбросил. Девица явно предана своему другу и наверняка не получала от полиции задания подловить ненавистного им ссыльного. Впрочем, и Сальваторе Прокаччи, когда тот отбывал ссылку в провинции Верчелли, нанесли деловой визит члены местной банды, в основном калабрийские эмигранты. Пораженные богатейшим набором преступлений и редкой способностью своего соотечественника опровергать самые страшные обвинения, они наняли его в качестве «консультанта».

Соревнования закончились, и ему так и не удалось определить, где они происходили. Вода в реке, похоже, чистая, берега зеленые, мирные, не обезображенные блоками из цемента. Гонки, возможно, шли за рубежом. Сигналы Евровидения подтвердили его догадку. Барон, насвистывая веселый мотивчик, ответил радостной ухмылкой на милую улыбку дикторши с ослепительно белыми зубами. И тут он подумал, что любовница Коллорини — девица угрюмая, ни разу эму не улыбнулась. Да, либо угрюмая по характеру, либо у нее кривые зубы, как и у ее любезной тетушки Космы.

7

— О черт! — вырвалось у дона Тарчизио, когда увидел, что по почти скрытой легким утренним туманом проезжей дороге навстречу ему идет Джузеппе Паломбелла.

— Да, но не прятаться же мне теперь.

Они шли навстречу друг другу, все больше сближаясь. Один с удочками за спиной, с резиновыми сапогами в руке и с плетеной корзиной на плече; второй с охотничьим ружьем, в изрядно потрепанных брюках и в свитере с воротом до самого подбородка. В этом одеянии дон Тарчизио вовсе не походил на священника, да и выглядел много моложе своих лет. Немудрено, что Барон узнал его, лишь когда очутился совсем рядом с ним.

Он тоже выругался сквозь редкие зубы, но грубо, смачно. Да и как не выругаться, ведь он вышел из дому на рассвете, чтобы избавиться от этих молча ненавидящих его обывателей, включая и самого приходского священника.

Увы, жизнь порой не оставляет тебе выбора! С одной стороны дорога сразу упиралась в мутный ручей, который в городке пышно называли рекой, а с другой стороны взбегала на холм и устремлялась к каштановой роще и к настоящей реке — излюбленному месту здешних рыбаков и охотников. Когда дон Тарчизио и Барон сошлись на перекрестке, они ничем не выдали своей досады, предпочтя сделать хорошую мину при плохой игре. Вот только улыбка Барона умело маскировала его истинные чувства, а дон Тарчизио улыбался вымученно, одними уголками губ.

— Целую ваши руки, дон Тарчизио! Слишком уж хорошим выдалось утро, чтобы сидеть и киснуть дома!

— Всего на пару часиков, синьор Паломбелла. Всего на пару часиков вырвался отдохнуть! — счел нужным оправдаться дон Тарчизио. Он чувствовал себя виноватым уже в том, что у него те же развлечения, что и у этого бандита. Он страстно надеялся, что за ним прибежит кто-нибудь из прихожан — неужели сейчас нет ни одного умирающего… О господи, разве можно желать смерти ближнему, только чтобы избавиться от нежелательного попутчика! Стоит этому гнусному типу подойти, как и тебя охватывают недобрые мысли. Больше всего он желал, чтобы никто из прихожан не увидел его рядом с этим уголовником. А главное — чтобы никто не подумал, будто ему, духовному пастырю, приятно общество этого волка. На его беду, позади, метрах в двухстах, тащилась Аде Гарольди, направляясь к газетному киоску. И зачем только его открывают чуть свет, если фургон с газетами прибывает не раньше одиннадцати. Старушка плелась, низко опустив голову, не подавая виду, что заметила этих двоих. Между тем она следила за ними неотступно и в душе уже осудила эту встречу дьявола со святым отцом. В восемь уже весь городок будет знать, что синьор священник рано утром встретился с этим бандитом и отправился с ним на прогулку.

— Не прогуляться ли нам вместе, падре?

И они направились к холмам. Дорога была, по сути дела, узенькой тропкой, и им пришлось идти совсем рядом. Дон Тарчизио, которого легонько ударяла по боку корзина попутчика, смирился с этим. Бесполезно держаться отчужденно, когда старушка, ковылявшая теперь метрах в тридцати, все равно уже подумала, что они, как близкие друзья, отправились на часок подышать свежим воздухом.

— Вы уже нашли хорошее место для рыбной ловли?

Барон покачал головой:

— Я раза два бывал в тех местах, на «площадочке». Но либо ошибся с наживкой, либо меня обманули.

Дон Тарчизио усмехнулся:

— Там водятся одни караси, да их злейшие враги — щуки. А вот если возьмете севернее, пойдете вон к той лесной роще, видите? Так вот, пройдете метров двести вверх по течению, насадите муху и наверняка поймаете неплохую форель.

Он давал совет с охотой — во-первых, потому, что форель там и впрямь водилась, во-вторых, по той причине, что если б Паломбелла двинулся туда, то наверняка разминулся бы с охотниками. Они неизменно залегали на противоположной стороне в ожидании последних перелетных птиц. К его большой радости, Паломбелла клюнул на эту приманку. У дона Тарчизио появился соблазн послать его к пастбищу — сгинь с глаз моих, сатана! — но он тут же устыдился своего неблагородства и одарил попутчика улыбкой старого, доброго самаритянина.

— Пройдем еще немного вместе и доберемся до тропинки. А уж она приведет прямо к реке.

Так они шли рядом по дороге еще с минуту, а потом разошлись, пожелав друг другу удачной охоты и рыбной ловли. Барон бодро зашагал по влажному прибрежному песку, теряясь в догадках, велели ли следить за ним приходскому священнику или крестьянину, идущему сзади по той же дороге. Нет, крестьянин повернул в другую сторону, к сарайчику у самого берега. Паломбелла усмехнулся, подумав, сколько забот одно его пребывание здесь доставляет городку. Ведь карабинеров тут всего четверо: старший сержант, сержант и двое рядовых, причем одного сюда до сих пор еще не прислали. Пусть и они понаслаждаются хитроумным законом номер 575 от 31 мая 1965 года так же, как им наслаждаются лица, подозреваемые в принадлежности к бандам мафиози. Сам Барон свое участие в банде с большим трудом сумел опровергнуть, и его словесные ухищрения спасли его от куда более тяжкого наказания.

Увы, ему не удалось добиться одного лишь запрещения жить в провинциях Кампании. Если б ему даже не разрешили жить в районе Амальфи, он бы выбрал место поблизости, удобное для ссыльного, возможно, там его жизнь скрасила бы Джулия, жена, которая могла подсластить горькую пилюлю. Так нет же, эта собака префект потребовал от главы суда в Неаполе, чтобы подсудимому определили место отбывания ссылки как можно дальше, «ввиду особой опасности, которую представляет данный субъект для общественной безопасности и морали». Судьи, верно, долго ломали себе голову, прежде чем отыскали этот чертов Фиа-дель-Монте!

Утро обещало стать чудесным, светлым днем. Тропка вела прямо в рощицу, как и говорил дон Тарчизио. Выскользнув из нее, тропинка потянулась рядом с оврагом, вдоль которого примерно на одинаковом расстоянии друг от друга высились тенистые деревья. Вода в овраге была такой чистой, что хоть спускайся и пей. Паломбелла невольно примирился с этим северным пейзажем, вдруг представшим в такой нежданной красе. Барон обогнул овраг, поросший колючим репейником, и вскоре добрался до реки. Воды ее неслись вниз, увлекаемые бурным течением, отчего река в этом месте превратилась в горный поток.

Ловить надо с холма, метрах в двухстах отсюда, сказал дон Тарчизио. Он не солгал — на мух клевала жирная, зеленоватая форель, обещавшая аппетитное жаркое. Раз уж вдова Косма умела жарить «птичек», она наверняка сумеет приготовить отменную форель.

Привычка быть настороже даже во время отдыха, чуткий слух, ловящий малейший звук, особенно на природе, позволили Паломбелле услышать легкий хруст, донесшийся из-за кустов чуть сзади.

Дон Джузеппе, ловивший рыбу стоя, резко дернул удилище, словно хотел выхватить из воды пойманную добычу, и полуобернулся.

Перед ним стоял молодой мужчина в джинсах, серо-зеленом пуловере и надвинутой на лоб шляпе.

Резкое движение рыбака было до того неожиданным, что молодой человек отпрянул. Потом слегка приподнял шляпу левой рукой и с улыбкой произнес:

— Счастлив видеть вас, синьор Паломбелла!

Барон прищурился, кивнул и стал вытаскивать застрявшее в репейнике удилище.

Вот и он — Коллорини. Точно такой, как на фотографиях в газетах, а говорил, как все венетцы, нараспев, очень уверенным голосом. Ну а то, что Коллорини улыбнулся ему как старому приятелю, несомненно, свидетельствовало о горделивой уверенности молодого человека, что все его знают и в рекомендациях он не нуждается. Притворяться, будто он не узнал Коллорини, нелепо, а главное, глупо. Лучше придерживаться тактики осторожного ожидания при внешнем безразличии. Но Коллорини не дал себя обмануть.

— Не помешаю вам, если побуду здесь?

— Это не частный заповедник, молодой человек. А я здесь всего только гость. Я бы даже сказал — нежеланный.

Он снова забросил удочку и стал смотреть, держится ли поплавок, подрагивающий среди серых камней в стремительно несущейся воде. А сам соображал, почему дон Тарчизио столь любезно направил его именно сюда. Да, улов отменный. Уж не сговорился ли приходский священник с этим Коллорини?

— Это дон Тарчизио сказал вам, что я здесь?

Коллорини засмеялся. Он подмигнул Паломбелле своими голубыми глазками и, растянув тонкие губы в ухмылке, обнажил белоснежные зубы.

— Я не в ладах с доном Тарчизио. Может, вы с ним подружились? Я видел, как вы мирно шли рядышком.

Дон Джузеппе принялся старательно тереть бровь, скрывая свою ярость. Тут, на каторге, все следят за тобой, и если тебя не выслеживают карабинеры, так их подменяет Коллорини.

— Могу я узнать, чем обязан такой чести? — чрезмерная учтивость придавала вопросу двусмысленность, и он звучал как скрытая угроза.

— Хочу, синьор Паломбелла, провернуть одно миллиардное дело и вот нуждаюсь в вашей поддержке.

Барон оторвал взгляд от водоворота и обдал стоявшего рядом человека презрением.

— Вы переоценили меня, синьор Коллорини. Я в похищениях людей ничего не смыслю. Мне не удалось бы похитить и упрятать даже канарейку.

Редкая осторожность, многозначительные паузы, игра слов и туманные намеки — все это подтверждало рассказ Лауреты. Она назвала Паломбеллу упрямым старым попугаем, который видит мир таким, каким он представляется ему со своей жердочки. «Я живу здесь», — повторила она с усмешкой его слова, отчеканивая каждый слог с клокотаньем в голосе, словно это и впрямь был попугай. Таким он ей показался во время их тяжелого разговора.

Да, Лаура права: это экзотическая птица, что сидит в клетке на жердочке и очень гордится своим ярким оперением. Да к тому же надменная и недружелюбная. Коллорини резко ответил:

— В данный момент у меня нет необходимых связей, чтобы я мог прятать гостя и долгими месяцами вести переговоры. Я приказал моим гм… моим сотрудникам испариться. Они сделали это быстрее, чем я хотел. Ну, и это создало для меня известные трудности.

Он вгляделся в лицо дона Джузеппе, но не сумел разгадать его мыслей. А Паломбелла думал о том, что грозного главаря банды его помощнички бросили в самый тяжелый момент. Оценив обстановку, Коллорини решил не пускаться в объяснения, а быть таким же лаконичным, как этот босс мафии. Он тоже при желании умел быть кратким.

— Не собираюсь я похищать людей, теперь я интересуюсь старинными монетами, — сказал он. И с радостью заметил, как на узком лице Барона отразилось изумление. Но тот сразу же изобразил прежнюю невозмутимость.

— И вам успели на меня наклеветать. — Барон обнажил редкие зубы в милейшей улыбке. — Значит, и вы считаете, что я способен участвовать в ограблении?

Коллорини потерял всякое терпение.

— Ни в ограблениях, ни в похищениях, синьор Паломбелла. Это я и сам могу провернуть. Речь идет о старинных монетах. Музейных, ясно вам. Нуждаюсь же я в вашей помощи, чтобы удачно обделать дело в Неаполе, где у меня мало приятелей. Хотите узнать подробности или же дело вас вообще не интересует?

— Все, что связано с Неаполем, меня интересует, — ответил Барон, внешне по-прежнему невозмутимо, но четко понимая, что играть и дальше в кошки-мышки опасно. Мальчик терпением не отличается.

— Лично меня интересует коллекция греческих и древнеримских монет в Нумизматическом музее… Один коллекционер-канадец предложил мне за нее три миллиарда.

Он умолк. Ему не хотелось, чтобы старый жук Паломбелла заметил, как напряженно он следит за выражением его лица. И потому Коллорини подошел к обрыву и притворился, будто смотрит, как подрагивает поплавок, увлекаемый течением. В тот же миг поплавок резко ушел под воду, и рыбак молниеносно подсек удилище. Коллорини неотрывно глядел, как тонкие крепкие пальцы Паломбеллы ловко снимали добычу с крючка.

— Место, похоже, хорошее, — сказал Барон, не уточнив, имеет ли он в виду этот обрыв или же Нумизматический музей. Он положил рыбу в корзину и аккуратно закрыл крышкой. Тут уж Коллорини просто-таки взбесился, но молча, про себя. Притворяется этот сукин сын, этот жук навозный. Лаурета была права. Все же он сдержался.

— Я займусь практической стороной дела, если вы подготовите почву, — сказал он, словно Барон, говоря о месте, подразумевал только музей. И наконец-то дождался четкого ответа, хоть и в форме вопроса.

— Что значит «подготовить почву»?

— Я выяснил, что у вас есть приятели среди служащих музея. Хотелось бы договориться с ними. Я предпочел бы, чтобы дело вышло чистым, без трупов. Главное, отключить систему сигнализации.

— А почему бы не пошуровать ключом, тогда бы все обошлось без взлома! — прокудахтал дон Джузеппе, впервые улыбнувшись глазами-щелочками.

— О замке я сам позабочусь, — спокойно парировал Коллорини.

Дон Джузеппе насадил наживку и снова закинул удочку. Он огляделся вокруг, наслаждаясь светом, окончательно разогнавшим туман и струившимся в чистом, еще не разогретом солнцем воздухе.

— Да, место, похоже, хорошее! — повторил он, повернувшись к Коллорини. — Завтра снова приду сюда.

И заметил, что тот намек понял. Коллорини кивнул, снова приподнял шляпу, повернулся и стал спускаться по обрыву, направляясь в противоположную от городка сторону.

Дон Джузеппе порадовался, что остался один и теперь может спокойно обдумать новую приятную ситуацию. Слава богу, в этой гнетущей бездеятельности впервые есть над чем поломать голову. Ну, а что касается Коллорини, то он предстал в выгодном свете. Серьезный, деловой и наверняка ловкий бандюга. Очень опытный — хоть повсюду рыщет полиция, он разгуливает себе на свободе, проявляя, правда, осторожность. Впрочем, и эта осторожность Коллорини ему по душе — он терпеть не может наглецов.

Итак, Нумизматический музей. Хоть он и увлекался классической литературой и вообще древностью, его познания в старинных монетах ограничивались теми, что были воспроизведены с познавательной целью в латинских текстах. Монеты времен Лукулла[55], Силлы[56], из города Конофона. Он отчетливо представил себе фотографию (в правом углу сверху на первой странице речи Цицерона) — монету, отчеканенную после смерти Цезаря. Круглая, с зазубренными краями — голова Брута на лицевой стороне и республиканская шапочка между двумя кинжалами на обороте. Есть ли среди музейных монет и эта?

Что же до нужных помощников, пара пешек у него есть, да к тому же один из сторожей, Феличе Шиельцо.

Он спросил себя, откуда Коллорини узнал о его связях с семейством Шиельцо. Ведь он был еще и крестным отцом сына Феличе. Впрочем, в Неаполе и на побережье Амальфи было полно пеппинель и пеппино, которых он держал в церкви на руках. По южному обычаю хорошо иметь крестным отцом человека уважаемого и влиятельного, чтобы тот оказал покровительство, конкретное, но обычно куда более ограниченное, чем то щедрое, но неопределенное, которое обычно обещают перед алтарем при крещении.

Момент для «операции» был благоприятным, если понимать под «моментом» последние годы, когда беспрерывно оскудевали музеи, закрытые для посетителей, но, увы, открытые для воров. Ограблению музеев, правда, как умели противостояли жалкие группки сторожей, но до того малочисленные, что приходилось удивляться, каким образом в музеях еще оставалось кое-что для обозрения.

«Вся трудность заключается в том, чтобы связаться с нужными людьми, не дав полицейским ищейкам пронюхать об этом», — думал дон Джузеппе. «Если только этих дворняжек можно назвать ищейками», — мелькнула у него мысль, когда он краем глаза следил за Коллорини, который шел по откосу. Трое молодых полицейских, следящих за ним, видимо, чувствуют себя людьми шерифа, иными словами, сержанта Траинито, которого после фильма с Теренсом Хиллом в главной роли все звали Троица. Кстати, молодежь выражает ему свое беспредельное восхищение. Но кем бы они ни были, ищейками или дворняжками, вставать рано утром они не любят. Дон Джузеппе вскоре это заметил. Очередной сыщик проморгал важнейшую встречу и сейчас возвращался, чтобы доложить о том, что поднадзорный опять ловит рыбу. Вот только не у Пьяццуолы, а в леске Лечче. Так, хорошо, хорошо! Главное — установить нужные связи.

Конечно, лучше, если бы Коллорини сделал свое предложение несколькими днями раньше. Тогда можно было бы использовать Чириако, которому он поручил лишь отправить из Виченцы два анонимных письма с доносом, одно карабинерам, другое — самому дону Джузеппе. Теперь он убедился, что письма его вскрываются, но цели он преследовал две — вдолбить карабинерам в голову, что к смерти торговца наркотиками Энцо Калоне он не причастен, и навести полицию на след Дядюшки Нтони. Пусть этот тип поймет, что такие дурацкие шутки лучше проделывать с себе подобными. Если Дядюшка Нтони решил потешаться над ним, зная, что он в далекой ссылке, то он крупно ошибся.

Дать Коллорини нужные сведения, чтобы потом связь он установил сам, означало бы признаться в своей слабости, что Барону вовсе не улыбалось. Вдобавок это уменьшило бы весомость его сотрудничества. Он и так проявил чрезмерную заинтересованность, и это он-то, привыкший ворочать огромными суммами. Увы, в этой вонючей яме, именуемой Фиа, он утратил прежнюю уверенность человека, располагающего большими деньгами. Этим лизоблюдам из Неаполя — так обзывал в минуту гнева Барон своих бестолковых помощников — понадобилось два месяца, чтобы сообразить, что ссыльный тоже нуждается в монете. Если он хочет завоевать авторитет, он должен изумлять, а чем можно изумить людей, как не вшивой пачкой ассигнаций, которые ты им небрежно кидаешь? Он забыл спросить у Коллорини, когда надо закончить подготовку и не поджимает ли его время. Черт побери, и управляющий именьем Пиццуто только-только уехал. Нужно будет снова его вызвать. Для этого по уговору достаточно отправить по почте открытку и попросить прислать орехи, чудесные, сочные орехи поместья Апельсиновая Роща. Получив ее, Рокко Пиццуто тут же отправится в путь. Разве можно сравнить поместье в Амальфи с навозной ямой, в которую его засадили? Здесь листву никогда не пронзала темно-голубая стрела света и не колыхались густые, как чернила, синие пятна — отблеск моря. А главное — дон Джузеппе был очень чувствителен к ароматам — не доносился до тебя запах лимонов, жасмина и влажной земли. Он принюхался, но лишь вдохнул горький и гнилостный запах сена, травы и репейника. И громко чихнул.

Вдруг Паломбелла заметил, что удилище заметно отяжелело, должно быть, клюнула здоровенная рыбина. Минут десять он боролся с врагом, прежде чем на траву плюхнулась огромная, граммов в триста, отчаянно извивавшаяся форель. Дон Джузеппе изловчился, схватил ее и кинул в уже почти полную корзину. Дон Тарчизио сказал правду. Никто лучше сельских священников не знает сокровенные места для удачной рыбной ловли. Ну, а теперь посмотрим, на что еще способна синьора Мариза.

8

Ночью погода изменилась. Уже к вечеру прозрачно чистый воздух помутнел.

За ужином, подавая форель в кляре, вдова Косма заметила, что «на луну облака полезли». Впрочем, Барон, привыкший к теплой, сухой осени родной Кампании, не придал ее замечанию никакого значения. Но поздней ночью пошел сплошной стеной дождь, монотонный, без всяких порывов ветра, что говорило о том, что скоро он не кончится, и так оно и вышло. «Скучно вам будет без рыбной ловли», — заметила вдова на следующее утро, убирая со стола поднос с остатками ужина, и даже поежилась под пристальным взглядом дона Джузеппе. А тот заподозрил, что сказано это неспроста, похоже, вдова в сговоре с любовником племянницы. Что знала вдова о вчерашней встрече у «Дубов»? Известно ли ей о его разговоре с Коллорини? Если этот молодчик водится с тетушками своих любовниц, ему нельзя доверять ни на грош.

— Я бы все равно сегодня не стал ловить рыбу, — сухо ответил он и энергично потер сухие ладони. Если так похолодало уже в октябре, что же будет зимой? Он снова ощутил тоску по своей Апельсиновой Роще, и даже глубокий вздох не помог прогнать эту ностальгию.

Он снял с полки одну из книг, которые привез с собой. Устроился поудобнее в кресле у окна, подернувшегося пеленой дождя, и погрузился в чтение третьей филиппики, той самой, в которой Цицерон потребовал объявить Марка Антония врагом родины. Что за чудесные были времена, что за смелые люди — настоящие сенаторы!

9

В Неаполе уже царило бабье лето и полдень выдался сухим и теплым. Чириако Фавелла неохотно вел в немыслимой автомобильной толчее свою машину по центру города, направляясь к переулку Сан-Бьяджо, где находилось логово Дядюшки Нтони. Всякий раз, когда его внезапно вызывали туда, Чириако становилось не по себе, наползала растерянность, которая исчезала, лишь когда он, вновь свободный и счастливый, пускался в обратный путь.

У Дядюшки Нтони, в его магазине по продаже телевизоров, красивом, просторном, с богатым выбором товара, явно контрастирующем со скромными лавочками в том же центре старого города, Чириако был всего шесть дней назад, по возвращении из Виченцы. Уж так ему хотелось поскорее избавиться от этой неприятной обязанности, что он прямо отправился в магазин, даже не заезжая к себе в Сан-Джованни-а-Тедуччо. Уже потом, отчитавшись, можно было с легкой душой вернуться домой. Ведь он избавился от кошмара, от буравящего, пронизывающего тебя насквозь взгляда мутных, выцветших глаз Дядюшки Нтони, похожих на бутылочные осколки, от его давящей, как прессом, въедливости. Закончив свое донесение, Чириако вышел на улицу, сильно приободренный тем, что уж месяц он точно проживет спокойно, ну в крайнем случае Дядюшка Нтони пробурчит по телефону очередное приказание. Целый мешок страха Чириако оставил там, в магазине, среди всегда включенных телевизоров.

Отчет был удачным и полностью совпадал с донесением Спаламуорто, тоже вернувшегося из «командировки». В мутных, выцветших глазах босса блеснули снопы желтых искр, когда Чириако подтвердил, что приговор был приведен в исполнение рядом с городком, приютившим дона Джузеппе Паломбеллу. Клянусь кровью святого Януария, — подумал Дядюшка Нтони, — я сыграл неплохую шутку с этим вшивым джентльменом, разыгрывающим из себя просвещенного землевладельца и убежденным, что он честный и дальновидный предприниматель. Это он-то, у которого на совести немало убитых или изувеченных врагов, позволяет себе открыто порицать его, Дядюшки Нтони, кровожадность! Он, видите ли, повсюду рассылает своих наемных убийц, он злобный, мстительный, впадающий в ярость, что отличает людей хитрых, наделенных большой властью, но умных.

В порыве необузданной жестокости Антонио Вичепополо для наказания неверного помощника прибег и к помощи Чириако, который, как он знал, испытывал к дону Джузеппе ностальгическую преданность. Этот Чириако — достойный ученик дона Джузеппе, упрямый, глупо-щепетильный и не умеющий жить с волками. Был бы он похрабрее, так не пришлось бы для «наведения чистоты» посылать Спаламуорто, Чириако сам бы мог все обтяпать. Что поделаешь, не все рождаются львами, да и где тогда найти зайцев, чтобы разорвать их на куски?

В остальном Чириако все выполнил хорошо: выследил изменника-торговца, вовремя сообщил, что тот укрылся в Виченце, и сразу же навел Спаламуорто на след беглеца. От зайца большего и требовать нельзя. Дядюшка Нтони вынул из ящика с деньгами пять ассигнаций по сто тысяч лир каждая и вложил их Чириако в руку.

— На вот, бери. Это тебе за сверхурочную работу. А это, — он протянул ему еще сто тысяч лир, — за бензин и другие расходы.

Так Чириако сбросил с себя груз страха и танцующей походкой пересек улицу Бенедетто-Кроче, отягощенный лишь «грузом» пяти ассигнаций в бумажнике. Это-то и есть счастливые минуты в его работе.

Телефонный звонок нарушил блаженство тех дней. Дядюшка Нтони говорил по телефону тихо-тихо, но каждое его слово звучало как далекий и грозный раскат грома. Что кроется за этим внезапным вызовом?

Устало ковыляя в толпе, Чириако перебирал в уме, какие у него на совести проступки, и не находил ни одного, если не считать короткой встречи с доном Джузеппе. Но разве можно ставить ему в вину визит к бывшему хозяину, угодившему в ссылку. Ведь это же все равно, что навестить больного или заключенного. Дойдя до перекрестка рядом с магазином, Чириако выпрямился и пошел быстрее. Черт возьми, чего он испугался! Может, Дядюшка Нтони хочет дать ему новое задание?

В магазине, кроме Дядюшки Нтони, были Дженнарино, продавец и верный человек босса, и молодожены, задумавшие купить переносной телевизор. Парочка уговаривала Дядюшку Нтони сбавить цену, ведь они его постоянные клиенты и купили в этом магазине все домашние электроприборы.

Дядюшка Нтони любил торговаться. Он забавлялся, долго не снижая цену на какие-нибудь десять тысяч лир — столько он давал на чай массажисту или швейцару в ночном клубе, — это позволяло ему полнее почувствовать разницу в положении между ним и жителями квартала, которые зарабатывали себе на жизнь трудом честным, иными словами, потом и кровью.

Завидев Чириако, он перестал забавляться. Велел Дженнарино ублаготворить новобрачную, с галантной любезностью ответив на ее слова горячей благодарности, и велел Чириако пройти в заднюю комнату. Пошел за ним следом и, громко хлопнув дверью, отчего у Чириако екнуло сердце, удобно устроился в кресле, единственном в комнате месте, куда можно было сесть.

Это парикмахерское кресло на вращающемся треножнике пользовалось в неаполитанском преступном мире не меньшей известностью, чем сам его владелец. Хотя над креслом и посмеивались (конечно, лишь шепотком), оно считалось символическим троном, овеянным мрачной славой, ведь покачивавшийся в нем с рассеянным видом тучный человек очень часто выносил тут чудовищные приговоры. Сейчас же он словно отдыхал в нем, свесив голову и слегка покачивая ногами.

— Арестовали Спаламуорто, — внезапно сказал он, глядя в потолок.

Сердце Чириако больно сжалось и забилось бешено, рывками.

— Из-за Энцо Калоне? — наконец промычал он.

Выцветшие глаза босса перестали разглядывать низкий потолок и приклеились к Чириако, словно щупальца осьминога.

— По анонимному письму, отправленному из Виченцы. Как раз в тот день, когда ты оттуда уехал. Так говорят мои осведомители из неаполитанской полиции.

Зрачки, утонувшие в зеленоватой пелене, мгновенно уловили, как вздрогнул Чириако: он увидел себя самого опускающим в почтовый ящик два письма, одно — адресованное Бароном себе самому, другое — карабинерам в Фиа.

Значит, это Барон постарался. Неужели он не сообразил, каково придется ему, жалкой пешке на шахматной доске, где король, королева и офицеры могут съесть ее в одну секунду. А ведь Барон не зверь, как вот этот, что рвет ему душу! Ледяные зрачки Дядюшки Нтони пронзали его насквозь.

— Кто бы это мог быть? — спросил он, дрожащим от ужаса голосом, и этот нескрываемый ужас вызвал у человека, развалившегося в кресле, приступ веселья. Дядюшка Нтони откинул назад голову и затрясся от смеха, больше похожего на львиный рык.

— Я же тебе сказал, письмо анонимное, Чири! Иначе говоря, без подписи или же подписанное «один друг», — объяснял он с наигранной ласковостью. Он снова сел в кресле прямо и стал изучать реакцию своей жертвы, причем его широкое, крепкое лицо вдруг утратило всю свою веселость. Оно стало морщинистым, хмурым, и наступившее молчание показалось Чириако бесконечным.

— А у тебя в тех местах один друг есть. Уж не захотелось ли тебе повидать его или даже поболтать с ним? Твоему дружку там малость одиноко, и он был бы тебе рад…

Каждый раз после слова «друг» он делал долгую паузу. Чириако был совершенно подавлен. Эти паузы, когда страх волной приливал и откатывался назад, вызывали у него головокружение, которое испытываешь у края пропасти. Отчаяние Чириако было столь очевидным, что Дядюшка Нтони, похоже, разжалобился.

— Впрочем, Спаламуорто все отрицает. И потом, я его не знаю… ничего страшного, ничего страшного… Знаешь, Чири, когда человек выбирает свой путь, то тут уж быть сентиментальным не след. Я говорил тебе это с самого начала, не так ли? — беззлобно упрекнул он Чириако, как старый опытный дядюшка наставляет неосторожного племянника.

Чириако заморгал часто-часто. Он стоял перед человеком, развалившимся в парикмахерском кресле, которое вовсе не казалось ему смехотворным трончиком, а было для него грозным троном разгневанного монарха. Сам же он чувствовал себя зайцем, за которым гонится охотничья собака, а спасательный прыжок никак не удается. Пожалуй, лучше его и не делать, этот прыжок. Умнее воспользоваться тем, что вопросов впрямую не было, и не давать никаких ответов. Ведь любое неосторожное слово может превратиться для него, загнанного зайца, в высоченную отвесную стену.

Похоже, Дядюшке Нтони пришлось по душе его молчание. Он поднялся, словно судья, уже вынесший приговор и покидающий судейское кресло.

— Ты в горючем нуждаешься? — спросил он.

Вопрос вконец сбил Чириако с толку. Значит, допрос кончился? Можно вернуться к обычной «работе»? Нет, Дядюшка Нтони вовсе не злобное чудище, он все учитывает, все понимает и, если ты провинился, учиняет тебе разнос. Так он прав — нельзя быть чувствительным. Предупреждение это он запомнит навсегда и больше не будет таким наивным и глупым. Да и нет никакого резона — тем, ради кого ты рискуешь головой, не только начхать на тебя, но они еще беззастенчиво тебя используют в своей опасной игре. Ну, а если ты попал в беду, тем хуже для тебя. Он заметил, что хозяин ждет ответа.

— Нет… пока нет.

— Сколько их у тебя?

— Восемьсот.

— О, целых восемьсот! — вроде бы удивился Дядюшка Нтони. — Тогда, Чири, сделаем так. Из Террачины поступил срочный заказ, а новая партия еще не прибыла. Так уж ты отдай эти восемьсот доз коллеге из Террачины. Ждать тебе придется всего два-три дня, а потом тебя первым снабдят товаром. Ты готов сделать мне такое одолжение?

— Конечно, Дядюшка Нтони! Я целиком к вашим услугам! — с искренним энтузиазмом отозвался Чириако. Услуга была совсем крохотной в сравнении с его большущим промахом. Да он готов был отдать Нтони все до последнего, а не какую-то там партию товара неудачливому коллеге. К тому же, пока его снова снабдят горючим, он дня четыре передохнет.

— Нужно отвезти эти дозы в Террачину? — предложил он с готовностью…

— Нет, не утруждай себя. Принеси их мне, а уж об остальном я сам позабочусь.

— Я мигом, — заверил хозяина Чириако.

— Э, особо торопиться нечего. Главное, принеси их до закрытия магазина — Дядюшка Нтони отворил дверь.

Огни магазинных ламп, свет, льющийся с экранов включенных телевизоров, показались Чириако праздничным фейерверком. О, святая мадонна, кошмар кончился.

Он весело поприветствовал Дженнарино, который внимательнейшим образом изучал испорченный транзистор, а его владелица, маленькая женщина, следила за движениями его рук так, словно перед ней хирург, делающий операцию на открытом сердце. Пожалуй, стоило идти к боссу медленно и нехотя, чтобы потом насладиться быстрой и приятной обратной дорогой, думал Чириако, одолевая неблизкий путь к своей машине, которую он нарочно оставил на дальней стоянке. Очень уж не хотелось встречаться с Дядюшкой Нтони, вот он и тянул время. А сейчас ему сильно захотелось есть. Прежде чем сесть в машину, он зашел в бар напротив стоянки и с жадностью умял бутерброд, разглядывая безоблачное, уже начавшее синеть на закате дня небо.

Он быстро проглотил чашку кофе и пустился в дорогу.

Проехать предстояло всего километров десять, но приближался час пик, и он немного припозднился — хорошо, что Дядюшка Нтони его не торопил. И в самом деле, когда Чириако появился в магазине незадолго до его закрытия и стал извиняться за опоздание, тот прервал его кивком головы. Он благосклонно принял все оправдания Чириако: сначала дорогу ему преградила очередная демонстрация безработных, а на обратном пути он попал в автомобильную пробку. Дядюшка Нтони вынул из ящика гроссбух, озаглавленный «Плата за ремонт телевизоров», в котором он отмечал покупку и продажу куда более опасных вещей, и записал, что восемьсот доз возвращены.

— Теперь с тобой все в порядке, — сказал он Чириако. Закрыл гроссбух и положил на него свою грязную, жирную лапу. — Недавно мне подтвердили, что груз прибудет завтра. Ну, некоторое время понадобится на то, чтобы приготовить дозы… Приходи в конце недели, скажем, в пятницу или субботу. А сейчас иди, я закрываю магазин.

Чириако вернулся в центр города, когда уже совсем стемнело. Огни рекламы зажглись все сразу, создав радостное ощущение праздника и мнимого богатства. Чириако немного побродил по длинной, прямой улице Бьяджо-дей-Либрай, в эти вечерние часы полной народа, и добрался до площади Нило, останавливаясь у каждой витрины. Полученные недавно деньги — у него в кармане брюк, и он может купить уйму всяких вещей. Черт возьми, как хорошо не думать о деньгах! Он долго стоял в немом восхищении у витрины ювелирного магазина, где были выставлены запонки с огромными драгоценными камнями. Все прикидывал, купить их или лучше кварцевые часы, пока ювелир не опустил железную решетку, положив тем самым конец его сомнениям.

Рядом была пиццерия. Через неплотно закрытую дверь доносился манящий запах жареного мяса, вызвав у Чириако обильное слюноотделение и призывное бурчание в животе, которому он охотно уступил. Когда час спустя он вышел из пиццерии, подкрепившись двумя стаканами «бьянколелла дʼИския», то едва не налетел на пистолет Томаса Мильяна, который актер наставлял на него с огромной, метр на два, афиши соседнего кинотеатра. Прочел надпись под фигурой актера: «„Оперативная группка“ — блистательный, первоклассный детектив». Он предпочел бы посмотреть «Жена-девственница», там в главной роли Фенеш, и, говорят, она неотразима. Но идти дальше ему не хотелось, и он подчинился приказу сурового стрелка, сжимавшего в руке «пистолет, бьющий без промаха».

Возбужденный и словно невесомый, он сел в свою «127» лишь в полночь и направился к улице Дуомо. Стояла тихая, прекрасная ночь, он спокойно вел машину, не переставая хвалить себя самого. И все вспоминал о колонне безработных, преградившей ему путь, когда он, как и сейчас, спускался к улице Марина. «Все они, черт побери, такие же молодые, как я! А у меня классная машина, и, что захочу, покупаю. Конечно, работа моя рискованная. Ну, и не совсем чистая, вернее даже — грязная и гнусная. Так что с того, я откажусь — и сразу десятки попросятся на мое место. Мудро сказал Дядюшка Нтони — глупо быть сентиментальным. Будь я таким, тоже сейчас плелся бы в той колонне».

Фильм сильно его возбудил и приятно взбудоражил, придав больше смелости.

Машин на улицах было немного, и он довольно быстро добрался до моста Гранили. И, как всегда, когда ехал по окружной дороге, поддался искушению полюбоваться морем, обычно заслоненным портовыми сооружениями. Оно было красивым, красивее, чем днем, ведь не видно ни нефтяных пятен, ни плавающих бутылок и прочих отбросов. Он улыбнулся, вспомнив рассказы своего деда, который упрямо твердил, что в молодости каждый день отправлялся на берег выпить морской воды, чтобы «прочистить кишки». Из внуков никто ему не верил, хоть старикан клялся всеми святыми, что это сущая правда. «Я тоже расскажу своим внукам, будто пил в порту морскую воду и даже тифом не заболел».

Проезжая через мост Франчези, он все еще улыбался. Наконец сбросил скорость — он подъехал к дому, и опять встала проблема парковки. Машины стояли впритык друг к другу — не втиснешься, — пришлось остановиться метрах в ста за домом. Ну что за странная штука? В городе полно безработных, экономический кризис и прочие напасти, а улица на сплошной гараж похожа, попробуй тут припаркуй машину возле дома. За ним шла машина, и ее водитель испытывал те же трудности. Он не ехал, а терпеливо тащился по узкой улочке вслед за Чириако, который бдительно следил за «соперником». Отыскав наконец свободное местечко, он рванулся в проем, боясь, как бы другой его не опередил. «Э нет, дружок, это место я никому не отдам. Езжай дальше и ищи, я-то ведь сколько искал!»

Он вылез из машины, захлопнул дверцу кабины и ступил на тротуар. Но и двадцати метров не прошел. Когда он услышал сзади шорох, было уже поздно. Вместе с шорохом он ощутил сильнейший удар в спину. О мадонна, как больно! Он хотел повернуться, но двое незнакомцев сжали его с двух сторон и давай лупить. Лишь когда сверкнули лезвия, он понял, что это удары не кулаками, а ножами. И еще он успел понять, что защищается плохо, спина вдруг стала мягкой и теплой, он еле удерживался на ногах. Руками он прикрывался от все новых и новых ударов беспощадных, безмолвных убийц и странным образом не ощущал больше боли. Сплошные страшные удары ножей вонзались в его онемевшее тело.

Он опустился на тротуар. Нет, это был не тротуар, а мягкий матрац с темным, беспрестанно подрагивающим балдахином. Ковер-самолет в ночи… Какая темень, темень…

10

В самой дальней комнате отделения карабинеров Траинито занимался важной работой: держал над паром конверт, а в кастрюльке, в которой он обычно варил кофе, когда бар бывал закрыт, вовсю кипела вода.

— Смотри, как бы чернила не расплылись, — предупредил рядовой Сартори, зачарованно наблюдая за поистине чудодейственными манипуляциями старшего сержанта. Впервые ему, простому карабинеру, довелось так близко соприкоснуться с тайнами объединенных мафиозных банд Кампании и Неаполя.

— Да все на машинке напечатано! — рявкнул в ответ Траинито. Этот дурень Сартори временами доводил его до бешенства. Он просунул в проступившую щелочку острие ножичка и стал осторожно вскрывать конверт. Собственно, он поступил точно так же, как и прежде, когда вскрывал анонимное письмо, отправленное этому мафиозо Паломбелле и самим карабинерам. Имя отправителя письма оставалось для них загадкой.

Неаполитанские коллеги, предупрежденные телексом из Виченцы, моментально разыскали этого Спаламуорто, а тот представил алиби, подтвержденное двумя вполне уважаемыми людьми. Но Спаламуорто подвел счет из прачечной, найденный у него в кармане пиджака и врученный ему в Виченце услужливой гардеробщицей одного из тамошних отелей. Портье и служанка на этаже опознали клиента, время совпадало. После этого господа, подтвердившие алиби, заявили, будто они спутали дни, а сам Спаламуорто перед лицом очевидных фактов упрямо отрицал какую-либо причастность к убийству. Он клялся и божился, что ездил в Виченцу, чтобы встретиться с одной «синьорой», имя которой он не назовет, не желая ее компрометировать.

Ну, а о том, чтобы арестовать Антонио Вичепополо, по прозвищу Дядюшка Нтони или просто Дядюшка, и говорить не приходилось. Он об убитом слыхом не слыхал. Да и сами подумайте, может ли порядочный и здравомыслящий человек послать кого-то рыскать по всей Италии, чтобы потом убить незнакомца? Этого предполагаемого наемного убийцу он и в глаза-то не видал. А Спаламуорто в свою очередь, понятно, утверждал, что не имел чести ни познакомиться с синьором Вичепополо и даже имени его не знал.

— Все в порядке! — Траинито осторожно раскрыл конверт с вкусно пахнущей краской печатью «заказное» и двумя пальцами выудил крохотную вырезку из газеты. «Неаполь, 22 октября. Район Нуова-Вилла в Сан-Джованни-а-Тедуччо стал местом кровавой трагедии. На Чириако Фавеллу, молодого человека двадцати одного года, возле самой двери его дома напали незнакомцы и зверски убили его ударами ножей. Ведется расследование среди торговцев наркотиками, с которыми молодой человек, очевидно, был связан. Не исключено, что речь идет о сведении счетов».

— Черт возьми! — воскликнул Траинито, и, подняв голову, едва не уткнулся лбом в порозовевшее лицо стоявшего совсем рядом Сартори.

— Этот мафиозо пустился во все тяжкие… Молодой человек, ну этот Фавелла, приезжал аж сюда, в глушь, чтобы с ним повидаться, и что с беднягой потом случилось?! С ним свели счеты. Ей-богу, прежде чем связаться с этим типом, надо составить завещание.

— С каким же «этим»? — спросил с порога старший сержант Брандолин. Он стряхнул с мокрого плаща капли дождя и вошел в комнату, вытирая лицо платком.

— Его сиятельством доном Джузеппе Паломбеллой. Прочтите сами, старший сержант. Неплохой образчик послания с двойным смыслом.

Траинито протянул Брандолину вырезку из газеты и впился в шефа взглядом, чтобы не упустить малейшую его реакцию. Но тот, читая заметку, лишь слегка прикусил губу.

— Что значит «с двойным смыслом»?

Траинито вскинул брови — учись, мол, дурень, что можно извлечь из нескольких газетных строк анонимного письма. А еще не мешает дурню Сартори послушать, как умно и точно он расшифровывает это тайное послание.

— Либо это подтверждает, что приказ об убийстве выполнен, если Фавелла был врагом и дон Джузеппе приказал его убрать. Или же это грозное предупреждение, если Фавелла был другом дона Джузеппе, за что его и убили.

Не обращая внимания на стекавший за воротник ручеек пота, старший сержант надеялся отыскать в этих строчках непонятно что. Наконец он все свое внимание сосредоточил на конверте — по штемпелю видно, что письмо отправлено из Неаполя днем раньше, необычная резвость для почты, как правило пользующейся для своих нужд чуть ли не каретами. Но не сбылась надежда Траинито услышать мнение начальника о его умной и точной расшифровке письма. Тот лишь сказал:

— Надо все сообщить лейтенанту Лаццерелли в Виченцу. А ты, Сартори, сходи в муниципалитет и попроси сделать фотокопию. Хотя нет, две. И конверта тоже. Потом снова положишь письмо в конверт и отнесешь его на почту, пусть отправят адресату.

— Хотелось бы посмотреть на лицо этого Паломбеллы, когда он вскроет конверт, — заметил Траинито.

— А какое у такого лица должно быть при этом лицо? — отозвался Брандолин. Он нарочно прибег к игре слов, чтобы собраться с мыслями и выразить кратко всю свою досаду.

— Эти молодчики веками учатся сохранять на лице невозмутимость, чтобы ни о чем нельзя было догадаться. Если бы ты даже в тот миг тайком следил за ним, то ничего бы не заметил. Ведь эти мафиози не такие простаки, как мы с вами!

11

Барон подождал, пока вдова Косма, которая услужливо принесла заказное письмо, закроет за собой дверь, и стал его изучать. По темным, еле заметным пятнышкам на конверте он определил, что фараоны опять его вскрывали. Он процедил сквозь зубы свою нецензурную оценку действий цензоров, вскрыл конверт и вынул вырезку. Потом тщательно ощупал изнутри сам конверт.

Брандолин не ошибся. Любой, кто поглядел бы за Бароном, не заметил бы никаких внешних признаков волнения. Разве что дон Джузеппе стиснул зубы от ярости, нахлынувшей, словно могучая и разбившаяся о скалы волна.

Значит, от зорких глаз Дядюшки Нтони не ускользнуло «предательство» Чириако. Со своего гнусного парикмахерского кресла в глубине комнаты, заваленной картонками и ящиками, он тотчас повелел покарать виновного, и с редкой жестокостью, никак не соизмеримой с тяжестью проступка. Ну а цель была двоякой — наказать того, кто рядом, и напугать того, кто далеко. Какая подлость!

Он живо представил себе, как этот человечек усмехается, отправляя заказное письмо с вестью, что нетрудная загадка с анонимным письмом из Виченцы разгадана.

Зря он «подкинул» Дядюшку Нтони карабинерам, эта блоха кусается, и свирепо. Он тут же нанес ответный удар тому, кто находился поблизости, хоть Чириако почти ни в чем не был виноват. В сущности, он лишь открыл человеку, которого уважал, что труп, ему подброшенный, не что иное, как одна из злобных и гнусных шуток этого подонка Нтони, любящего позабавиться.

Но до чего же быстро отреагировали карабинеры! Если б они не действовали столь поспешно, Дядюшка Нтони никак не увязал бы анонимное письмо с приходом Чириако. И тогда этот совсем еще юнец избежал бы преждевременной насильственной смерти. Во всяком случае, раз Антонио Вичепополо смог после ареста Спаламуорто организовать убийство Чириако и отправку письма с этой вестью, значит, он вышел сухим из воды, заключил про себя Барон, весь кипя гневом. «Клянусь богом, пока я, Джузеппе Паломбелла, жив, я не успокоюсь, покуда не упеку вонючего убийцу в тюрягу!» Повторив это несколько раз, он наконец успокоился.

Ярость в первый момент подсказала ему кровавую месть. При желании и Барон мог покарать Дядюшку Нтони руками наемного убийцы. Достаточно было послать в магазин обычного клиента, лучше всего под ручку с красоткой, которая бы отвлекла внимание телохранителей, которых осторожный Дядюшка Нтони всегда держал в доме. Пара выстрелов из пистолета с глушителем была бы достойным ответом на удары ножей. Но привыкший обдумывать все варианты, Барон нашел иной способ мести, не столь кровавый, но зато более унизительный. Таких негодяев куда сильнее ранит собственная промашка, чем выстрел из пистолета, их больше мучает насмешка, чем пулевая рана. Ведь выставленные на осмеяние, они рискуют потерять авторитет босса, а это для них страшнее, чем покушение на их жизнь.

Глядишь, настоящая война начнется, с беспокойством подумал дон Джузеппе, радуясь все же, что может рассчитывать на нежданного союзника в лице Коллорини. Да, если он хочет поймать двух зайцев сразу, надо срочно связаться с Пиццуто. Надо основательно подготовить «дело» с Нумизматическим музеем и узнать, каковы намерения Вичепополо. С тем чтобы в подходящий момент накинуть ему на шею петлю.

Он вынул из заднего кармана брюк бумажник и положил в него письмо. Затем нашел в ящике столика открытку с изображением Фиа — о боже, да это же большой ночной горшок, окруженный огородиками и курятничками! — и написал адрес: «Рокко Пиццуто, управляющему поместьем Апельсиновая Роща, Амальфи (провинция Салерно)». Сам же текст гласил:

«Пришлите мне как можно скорее мешок орехов последнего урожая. Пусть моя жена попросит у Феличе Беллавоче одну из книг, которые он дает почитать клиентам, пока они сидят в очереди. Тут я ничего интересного для чтения не нашел».

12

Рокко Пиццуто был похож на кого угодно, только не на неаполитанца. Может, у него были среди предков французы или нормандцы, и они-то и дали о себе знать в эти тревожные семидесятые годы белокурыми волосами, густыми темно-рыжими усами и светло-голубыми глазами управляющего поместьем. Лишь метр шестьдесят пять сантиметров роста говорили об антропометрической принадлежности к жителям Юга.

Он сидел на диванчике в гостиной Барона, низко согнувшись и положив скрещенные руки на колени.

Резкие слова хозяина вызывали у него немедленную ответную реакцию — указательные пальцы вскидывались и тут же снова прижимались к ладоням. А порой он и вообще прищелкивал пальцами. Сразу по прибытии он доложил об обстановке в Неаполе — Дядюшку Нтони вызвали в полицию по делу Спаламуорто, которого схватили благодаря счету из прачечной, найденному в его кармане.

— А этот полный кретин Спаламуорто даже и не вспомнил, что у него в кармане счет, — с презрением заметил Рокко. — Увы, вызов в полицию не завершился арестом, так как «полный кретин» тут же подтвердил версию Дядюшки Нтони: «Я не имел чести знать и никогда не видел этого синьора». Итак, этот вонючий босс Нтони не имел чести знать нанятого им убийцу. Но этот «оклеветанный» джентльмен кипел от злости — жалкий наемный убийца оказался сущим идиотом.

Дядюшка Нтони без труда увязал приезд Чириако в Виченцу и его встречу с прежним почитаемым боссом и незамедлительно покарал паренька. Этим он хотел припугнуть и самого бывшего босса.

Теперь все чего-то ждали, большинство — ответных действий Джузеппе Паломбеллы, который хоть и находился далеко, но не собирался терять контроль над районом, откуда его изгнали на основании Закона 575. Нет, туча, хотя и неблизкая, предвещала неминуемую грозу для мафиозных банд, укоренившихся в Кампании.

— Чириако мы похороним с великими почестями, — пообещал Барон. Понятно, под словом «похороны» он подразумевал не уже состоявшееся погребение, а церемонию принесения на алтарь жертвы — трупа убитого из мести врага. — Но не сейчас… Торопиться незачем… — Глаза его сверкнули, и он нахмурил брови. — А пока есть у меня интересная задумка, дон Рокко. Надо нам показать, чего мы стоим.

И Барон рассказал ему о плане Стефано Коллорини.

Прошла почти неделя после первой встречи у реки. Лишь два дня назад, когда дождь стих, им удалось встретиться вновь. На этот раз при прямой помощи Лауры — она мой лучший адъютант, сказал Коллорини, — и разговор они вели в густом кустарнике, надежно укрытые от чужих глаз.

Эта встреча была более откровенной и немного более теплой, чем первая в Леччи. Свое предложение Коллорини высказал открыто и четко — он был совсем не глуп, тщательно изучил обстановку и получил подробные и точные сведения. Он знал, как легче всего обмануть охрану, которую охраной можно было назвать только с большой натяжкой. Ведь состояла она всего из двух сторожей, некрепких, небрежных, а может, и просто неспособных бдительно охранять столько залов сразу. Единственную трудность представляло только довольно надежное сигнальное устройство. Его установили недавно, после кражи нескольких греческих амфор, стоивших гроши в сравнении с коллекцией древних монет. Кроме того, ночью обширный музей обходил патрульный, обход занимал час, а то и полтора, если только дежурный не уставал и не ложился отдохнуть в один из древнеримских саркофагов, расставленных в разных залах. При этом дежурный заранее запасался подушкой и электрическим фонариком, чтобы лежа почитать свою любимую книгу «Историю паладинов Франции». Предельным сроком для проведения операции был месяц. В конце ноября заказчик приедет, чтобы купить драгоценную коллекцию, и само место ее вручения подсказало Барону, почему Коллорини так нуждался в его помощи. Нумизматическую ценнейшую коллекцию предполагалось вывезти морским путем. Коллорини рассчитывал на один из быстроходных катеров из контрабандного флота Паломбеллы и на мастерство его экипажа. Ведь груз надо было переправить на борт канадской шхуны уже в открытом море за пределами территориальных вод.

Дону Джузеппе идея сразу же показалась удачной. Он не сомневался в умении своих парней ловко провести таможенную охрану. Но он задумал погрузить в тот же катер и несколько ящиков сигарет, чтобы в случае (пусть маловероятном), если их схватят, это объяснило бы, почему эти молодцы очутились так далеко от берега.

Чем рисковать потерей миллиардов, лучше уж получить срок за контрабанду сигарет и на время лишиться катера — многоопытный Барон знал, как заполучить конфискованный катер назад уже через пару дней. Для монет нужно было подыскать надежный тайник. Их можно уложить в строгом равновесии по обоим бортам катера, замаскировав ложными деревянными переборками.

Дону Джузеппе нравилось, что его участие в деле становилось все более существенным и важным. Это увеличит и его долю в долларах, составившую больше четверти всей выручки. Приходилось учитывать, что Коллорини рисковал жизнью и он же завербовал сообщников.

К удивлению Коллорини, Барон добавил, что за свою долю обязуется употребить все свое влияние, а также дать деньги, необходимые для вызволения из тюрьмы участников налета, если произойдет неприятная случайность.

— Вы готовы вызволить и меня? — с иронией спросил Коллорини.

— Да, и вас. Но это относится лишь к тому, что вы рискуете, сотрудничая со мной.

Ответ звучал почти торжественно, Барон обещал свою протекцию с твердой уверенностью человека, знающего, как вызволить из беды компаньона. Соответственно это повышало и его престиж, которым пользовалось его имя в преступном мире.

Коллорини не стал интересоваться деталями. На формальное главенство и важность роли ему было начхать. Если попугай хочет, чтобы его погладили по перьям, ему за это придется раскошелиться. Его самого условия устраивали, тем более что ему доводилось слышать потрясающие вещи о мастерстве «моряков» флотилии Паломбеллы. А один приятель даже шепнул ему, что у Барона есть связи с такими официальными лицами, которых никто не заподозрил бы в гнилой коррупции, а между тем они внутри гнилые, словно подгнившие фрукты. Вполне устраивало Коллорини и обещание Барона быстро вернуть ему свободу, если он ее, не дай бог, потеряет. Конечно, он не слишком на это надеялся, но люди типа Паломбеллы любят показать свое могущество. Ну, а такие амбиции дают надежду, что Паломбелла не бросит его в случае провала.

Они расстались, договорившись о последней встрече через неделю, после того как Рокко Пиццуто установит в Неаполе необходимые контакты.

— Кстати, музейные каталоги принес?

Рокко, улыбаясь, кивнул. Морщины у глаз стали похожи на глубокие борозды.

— Пришлось спросить у донны Джулии, точно ли, что, написав Беллавоче, вы имели в виду Феличе Шиельцо!

— Тут я под постоянным надзором, дон Рокко. Не хотелось, чтобы фараоны узнали, какие именно книги меня интересуют. И я вспомнил, что в селении моей жены кума Шиельцо называют Беллавоче.

— Вот они.

Рокко наклонился над кожаной сумкой, стоявшей возле дивана, открыл ее и передал хозяину две книжки с яркими суперобложками. Дон Джузеппе прочел названия книг «Путеводитель по Неаполитанскому Нумизматическому музею» и «Список находок при раскопках в Сицилии и в Греции».

Всеми этими вещами он, несмотря на свою любовь к древности, прежде никогда не интересовался.

Он перелистал страницы, задерживаясь на фотографиях монет, одних — весьма древних, ржавых, в виде зубчатых дисков, других — прекрасно сохранившихся, с женским лицом на лицевой стороне и квадригой на оборотной. Попадались тут и золотые статери из Тарента, и тетрадрахмы из Афин. Э-э, оказывается, нумизматика — вещь интересная и для любителя древностей и для «профессионала». Он решил перечитать эти книги, а затем — из соображений предосторожности — уничтожить. Положил обе книги на стол и заключил:

— Думаю, что, кроме кума Шиельцо, потушить пламя расследования помогут Чичилло Маккалузо и Лука Муссо.

Рокко кивнул.

— Будьте осторожны, расскажите им только то, что им знать необходимо. Если спросят о самом деле, вы знаете только, сколько им отвалят за содействие. Деньги-то они получат за болтовню. Вот пусть и болтают, да покрасноречивее. Ну, а потом им представится немало возможностей промолчать! Что же касается нас самих, то нужно произвести свою собственную проверку, хоть этому Коллорини, похоже, и можно доверять. Он будет в Неаполе за день-два до начала операции — раздобудьте ему все, что требуется, но и с ним не больно-то откровенничайте — он не должен знать, кого мы подключили к делу.

Свои наставления Барон давал бесстрастным голосом, а его верный человек слушал внимательнейшим образом и заверил, что все в точности исполнит. Если дон Джузеппе позвонит ему в конце недели, то он, пожалуй, уже и самый подходящий день для «дела» назовет. Вот только может ли дон Джузеппе позвонить так, чтобы его не подслушивали?

Барон плутовато-весело усмехнулся.

— Попрошу дона Тарчизио, чтобы позволил мне поговорить из его дома. Я такие деньги на церковь жертвую, что он отказать мне в междугородном разговоре не решится.

Потом снова перешел на серьезный тон.

— Что же до Дядюшки Нтони, задумка моя такова.

Излагая Рокко теперь уже окончательно созревший план действий, он внимательно следил за выражением лица своего помощника. Ведь тот великолепно замечал слабые места любого плана. Тем приятнее было, что Рокко идея понравилась.

Когда он замолчал, Рокко подергал золотистые усы, чтобы громко не расхохотаться: ему тоже приятнее будет увидеть Вичепополо в бессильной ярости, чем трупом.

— Надо еще покончить с делом Куоко.

Тусклый голос Барона как губкой стер с лица Рокко Пиццуто всю его веселость. В суде над Паломбеллой из всех свидетелей лишь Эрнесто Куоко, хоть он тоже принадлежал к клану мафиози, дал показания двусмысленные, явно повредившие обвиняемому. Непонятно было, вызваны ли эти странные показания личной неприязнью к Паломбелле или же давлением извне. Да никто и не пытался это уточнить. Но после суда все, включая Куоко, принявшего особые меры предосторожности, ждали от дона Джузеппе Паломбеллы ответных действий. К большому удивлению верных дону Джузеппе людей, склонных сурово карать отступников с целью устрашения, никаких акций так и не последовало.

— Послать к нему Танино? — предложил Рокко. И его поразило, как на миг изменилось лицо хозяина, приняв выражение жестокое, сразу сбросившее маску ироничной невозмутимости и спокойствия.

— Танино застрелит его, и все тут, — глухим голосом сказал Барон. — Эрнесто Куоко не должен умереть. Он должен всю оставшуюся жизнь помнить, что он дерьмо!

Барон умолк. Казалось, он обдумывает, как же покарать предателя, но Рокко знал, что Барон все уже решил заранее. А это молчание — лишь уловка, желание продлить удовольствие от роли неумолимого мстителя. Барон любил разыгрывать роли. У Рокко мурашки по спине забегали, когда он подумал, как же беспощадно Барон собирается покарать изменника, если он отказался от услуг Танино, носителя молниеносной смерти.

— Тут должен потрудиться Луиджино Маццамонте. Пусть обслужит Куоко, как и других, — вымолвил наконец дон Джузеппе и увидел, что даже Рокко побледнел. «Становится чувствительным, как молоденькая девушка», — недовольно подумал он.

Желая его подбодрить, он снова надел маску любезного господина и мягко улыбнулся.

— Ну вот, пожалуй, и все. А пока отведайте здешнего вина. Вполне, по-моему, сносное.

Он извлек из аляповатого буфета бутылку и два бокала и, откупоривая бутылку, полюбопытствовал:

— А что еще вы привезли в этот раз для прикрытия?

В желтых зрачках Рокко снова блеснули лукавые искорки.

— Кроме орехов, которые вам прислала донна Джулия, письмо от адвоката. Он просит вас подписать протест.

— Какой еще протест?

— Против оценки финансовым ведомством стоимости недвижимого имущества, проданного вами два года назад.

Он наклонился, достал из сумки и протянул хозяину желтую папку.

— Псы паршивые! — выругался дон Джузеппе, прочитав документы. — На двадцать пять миллионов больше оценили эту лачугу в Граньяно!

— Адвокат говорит, что можно было бы… — подсказал Рокко. Но он и сам знал, что по таким пустякам дон Джузеппе не прибегнет к тайным связям. Наоборот, он предпочитал, как и все прочие граждане, опротестовать это решение, дабы доказать, что он человек честный и серьезный, вопреки несправедливым подозрениям и обвинениям выполняющий свои гражданские обязанности.

Барон подписал отпечатанный на машинке иск, составленный «адвокатом», на самом же деле — специалистом по торговому праву, защищавшим интересы Паломбеллы в его законных делах землевладельца и торговца недвижимостью.

— Так, все сделано. Теперь нам лучше некоторое время не встречаться. За последние десять дней вы уже дважды приезжали ко мне, не хотелось бы лишний раз испытывать их терпение.

Под этим «их» он подразумевал и карабинеров Фиа, и уголовную полицию, а также и Оперативный отдел Виченцы, занимающийся особо опасными преступлениями.

— Значит, договорились — я позвоню в конце недели.

Рокко встал, подтвердив тем самым, что все понял.

Нагнулся, чтобы поднять упавшую сумку, и тут его настиг ядовито-медовый голосок Барона:

— А еще не забудьте послать Дядюшке Нтони букет красных роз… Скажем, семнадцать красных роз! С записочкой — от Чириако Фавеллы.

13

Общеизвестная страсть к рыбной ловле служила убедительным объяснением того, что Барон в погожие дни выходил на рассвете с удочкой за плечами и с корзинкой в руке. Это хоть на несколько часов спасало его от бдительного мальчишки-шпика, который из-за своей добровольной слежки подрался с Пинином, ярым сторонником мафии. Обычно маленький шпик добирался до противоположного берега реки к девяти утра и всегда заставал поднадзорного за одним и тем же делом — рыбной ловлей.

В половине восьмого, когда дон Джузеппе уже несколько раз успел закинуть удочку, все тот же хруст возвестил о появлении Коллорини. В ожидании этого визита Барон примостился у обрыва, поросшего густым колючим кустарником. Он посоветовал Лаурете, чтобы Коллорини засел в кустах, ведь всякое может случиться. Лучше всегда быть настороже. Едва ветки слегка зашуршали, Барон, не оборачиваясь, спросил:

— Кто это?

— Я, — зло ответил Коллорини. — Черт побери, неужто нельзя было выбрать местечко без этих колючек?

Засевший в кустах, он не увидел, как ехидно усмехнулся Паломбелла.

— Все сведения собрали?

Дон Джузеппе кивнул головой.

— Тогда передайте ваши записи мне, и…

— Нет у меня никаких записей, — прервал его Барон. — Все, что я сообщу, запомните и держите в голове.

«Вот болваны эти молодчики с Севера, — сердито подумал он. — Если б я имел дурацкую привычку делать записи, то сейчас отбывал бы пожизненное заключение. Да притом в отменной компании».

— Готовы? — спросил он.

Барон выдернул из воды удилище, притворился, будто ищет в банке наживку и повернулся к Коллорини. А тот сидел в кустах ежевики, и лицо его пересекала свежая глубокая царапина.

— Ваши сведения, Коллорини, оказались точными. Сторожей два, они кончают дежурство в семь вечера, закрывают музей и включают сигнализацию. После чего вся охрана заключается в том, что каждые восемьдесят-девяносто минут музей обходит патрульный. С десяти вечера и до семи утра. Таким образом, сохранность музея фактически обеспечивает сигнальная система. Сегодня вторник, в субботу, когда сторожа уйдут, сигнальную систему не включат. Но вы спуститесь в полуподвал дворца и сломаете сигнальное устройство, чтобы создалось впечатление, будто это дело рук грабителей. Иначе обвинение падет на самих сторожей. — Он пристально поглядел в кусты и добавил: — Один из них — мой друг. — Поцарапанная щека качнулась вниз и вверх. — Вы займетесь этим, как я понял, вдвоем. — И опять щека качнулась вниз и вверх. — Так вот, в момент закрытия музея вы там останетесь. Посетителей в музее бывает очень мало. В четвертом зале, слева от центрального коридора, стоят высокие, в рост человека, витрины. Две из них будут отодвинуты от стены сантиметров на тридцать. Надеюсь, что ваш компаньон не очень толстый. Можете начать свою работу, как только музей закроется. Витрины из небьющегося стекла с замками.

— В замках я разбираюсь! — прервал его Коллорини.

— Отлично. Постарайтесь все закончить самое позднее без четверти девять. Уйдете через служебный вход, ведущий в переулок. Там вас будет ждать «джардинетта» кремового цвета.

— «Джардинетта»? — удивился Коллорини.

— Любая другая машина привлекла бы к себе внимание. Этот древний «фиат» уже давно привозит и увозит рабочих в комбинезонах, которые ремонтируют желоба дворца. Работы начались по моей просьбе, но есть соответствующее официальное разрешение. В субботу вы тоже наденете комбинезоны, а монеты засунете в обрубки труб, заранее спрятанные в полуподвале. Спокойно выйдете в переулок с трубами на плечах и засунете их в машину. Доверьтесь во всем шоферу, тайник уже есть.

Барон притворился, будто копается в банке с наживкой, а сам незаметно наблюдал за хмурым лицом Коллорини. Стефано Коллорини, человеку энергичному, вовсе не нравилось, что он низведен до роли простого исполнителя чужих задумок. Наверняка у него имелся свой план, и было бы более дипломатичным выслушать сначала Коллорини, и затем убедить его отказаться от своей идеи. Но речной обрыв был неподходящим местом для обмена мнениями, да и времени на это не оставалось.

Как бы подтверждая, что чужая подсказка его бесит, Коллорини из кустов ежевики задал ехидный вопрос.

— Ага, значит, мы спокойно выйдем из музея с трубами на плечах в девять вечера? Не кажется ли вам, что для окончания ремонтных работ время довольно странное?

А этот Коллорини молодец! Неуступчивый, но совсем неглупый.

— Все справедливо, — спокойно согласился дон Джузеппе, чтобы не выдать своей радости — ведь на это возражение у него уже был ответ.

— Все справедливо, я об этом тоже подумал. И потому попросил разрешения продлить работы до позднего вечера из-за срочности ремонта. Еще есть вопросы?

Из кустов донеслось глухое покашливание.

— Последний, синьор Паломбелла. Лаурета сказала, что вы требуете большего вознаграждения, чем мы прежде договорились… В виде старинных монет, — уточнил он, разглядывая из зарослей ежевики непроницаемое лицо Барона.

— Речь идет не о дополнительном вознаграждении, — уточнил дон Джузеппе. — Просто мне нужно пять сестерций, за которые я готов заплатить. Они хранятся в первой витрине первого зала, и ошибка исключена. Это серебряные римские монеты. На лицевой стороне изображена голова юноши, а на оборотной — квадрига с надписью «Рим».

Коллорини с треском протиснулся сквозь кусты ежевики поближе.

— Послушайте! — Он явно испытывал смущение и злился, что его испытывает. — Я в старинных монетах не разбираюсь. Но если это ценные монеты, то придется мне сначала получить согласие моего клиента. Вы тоже коллекционер?

Барон погасил легкую улыбку.

— Коллекционер-любитель.

— Не лучше ли попросить эти монеты у моего канадца? — подсказал Коллорини. — Мне бы не хотелось с ним спорить. Он знает монеты музея все до единой.

— Мне нужны именно сестерции, и сразу же. Ручаюсь вам, что ваш клиент не станет возражать — монеты большой ценности не представляют, они и двести тысяч лир вряд ли стоят.

— Да, но, — промямлил Коллорини. Ни черта тут не поймешь. С этими мафиози, чванливыми, обожающими таинственность, надо иметь превеликое терпение. Ему надоело пререкаться с Бароном, шипы впивались в тело, и он наконец решился.

— Ладно. Вы получите эти пять монет.

— Дать их вы должны не мне. Вы должны…

Паломбелла положил удочку на обрыв, подошел к кусту ежевики, встал рядом, широко расставив ноги, и расстегнул прореху.

— Не бойтесь, вас я не орошу! — заверил он со смешком. — Это всего лишь отвлекающий маневр! — И приблизив свое лицо к лицу взбешенного Коллорини, внес последние уточнения.

14

— Так встретим же светлое Воскресенье с чистым сердцем и с очистившейся от грехов душой. Встретим же и мы, как встречает Церковь, чудесный день рождения Христа, праздник, который…

Дон Тарчизио с амвона повторял как заклинание слова проповеди, пытаясь одновременно понять, что происходит с некоторыми прихожанами.

Ноябрь подходил к концу. Спокойное течение воскресной мессы, увы, уже нарушалось отчаянным чиханьем в одном углу и гулким сморканием в другом. Стоявшая у правового нефа Энрикетта Манци чихала так громко, что дон Тарчизио невольно оторвал взгляд от листков с пометками, лежавших на пюпитре. И окончательно потерял нить проповеди.

Чуть позади Энрикетты, на своем обычном месте возле колонны стоял Джузеппе Паломбелла. И в этом не было ничего необычного — он всегда стоял тут на утренней мессе. А вот то, что Пинин, словно лыжник в слаломе, лавировал между верующими, держа в руках газету, было вещью необычной. Как оказалось, он протискивался к этому мафиозо. Тронул Паломбеллу за локоть, чтобы привлечь его внимание. Встал на цыпочки и, сунув ему газету, что-то зашептал ему на ухо.

…Праздник, в котором мы все должны принять участие, ведь это праздник всех христиан, всех верующих христиан, — проповедовал дон Тарчизио, в полнейшем смятении беспрестанно повторяясь. Он вытянул шею, пытаясь разглядеть, что же это за газета. Но поднадзорный, мельком взглянув на первую страницу, сложил газету вчетверо, сунул ее в карман пиджака и снова все свое внимание сосредоточил на доне Тарчизио, словно его сбивчивая проповедь была крайне поучительной. Хоть дон Тарчизио всячески боролся с отчаянным любопытством, он не оставил попыток осмыслить, что происходит.

На пояснения Пинина рассчитывать не приходилось. Мальчонка буквально обожал этого мафиозо и ради него готов, как некогда святой Варфоломей, содрать с себя кожу, но не открыть, какое ему дали тайное поручение. Вообще все, что связано с Паломбеллой, мальчишки городка воспринимают как таинственное, сокровенное, волнующее. Что означает эта поспешность с газетой? Обычно в воскресенье газеты прибывали в Фиа поздно. Сам Паломбелла попросил мальчишку принести ему поскорее газету или же кто-то дал ее Пинину, чтобы тот бегом доставил ее ссыльному? А что его в газете так заинтересовало? И почему такое нетерпение?

Слова «месса окончена» в этот раз доставили дону Тарчизио то же облегчение, что приносили мальчишкам, только и ждавшим момента, чтобы выскочить из церкви и продолжить игру на площади.

Испытывая острое чувство вины, он направился было в ризницу, но его остановила добродетельная синьора Гонцити:

— Во что же, дон Тарчизио, превратилось приходское кино! Я тут увидела афишу и глазам своим не поверила. Разумно ли показывать «Сын крестного отца»? Один крестный отец у нас объявился, и дети только им и бредят. Неужто нам еще и фильм такой нужен?

С трудом ему удалось убедить синьору, что актеры Франки и Инграссия — грешники невеликие, да и скрытая насмешка, возможно, погасит восторг мальчишек.

— Ради бога, синьора Гонцити, не надо вводить табу.

Он надеялся выйти быстро, догнать Паломбеллу, притвориться («Да простит меня господь, и притворство для общего блага порой необходимо»), будто случайно на него наткнулся, и разузнать, какая ему понадобилась газета. Ну, а заодно понять, что за новость заинтересовала этого бандита. Но синьора Гонцити все его не отпускала, она вошла за ним в ризницу и стала жаловаться на опасную привязанность мальчишек к этому бандюге.

— Почему, дон Тарчизио, именно к нам его прислали?

— Может, чтобы он смог исправиться, — ответил дон Тарчизио, хотя не испытывал в этом ни малейшей уверенности. Хорошо, если бы так и было, да только выглядит слишком наивно.

Он снял церковное облачение, расстегнул сутану. «Чего она медлит и не уходит — ждет, пока я надену брюки?»

Лишь когда он потянулся к вешалке, где висел темно-серый пиджак, добропорядочная синьора наконец поняла и торопливо распрощалась.

Гнаться за Паломбеллой было уже бесполезно. Однако газеты-то купить все же стоит. В городок, кроме венецианской «Гадзеттино», приходили еще две газеты. Вот он их все и перелистает — может, и поймет путем логических умозаключений, что же в них могло заинтересовать Паломбеллу.

Газетный киоск находился на площади. Дон Тарчизио поспешил туда по платановой аллее, соединявшей церковь, дом священника и молельню с центром городка, где разместились бар, газетный киоск, четыре магазина, аптека и чуть подальше — муниципалитет с отделением карабинеров. Эта аллея была гордостью городка. Сейчас могучие, ветвистые деревья стояли почти голыми, лишь на нескольких деревьях уцелели пожелтевшие, сухие листья, но летом это был продуваемый ветром густой зеленый свод.

Внезапно дон Тарчизио умерил шаг и дальше пошел уже неторопливо, словно на прогулке, пока не добрался до скамьи, на которой в одиночестве сидел Джузеппе Паломбелла.

Если он и заметил издали дона Тарчизио, то вида не подал. С интересом читал маленькую книжицу, не обращая внимания на холод, сразу после мессы загнавший прихожан в дома. Из кармана у него торчала газета.

— Добрый день, синьор Паломбелла! — Голос священника звучал приветливо. Слишком даже приветливо. — Не холодно ли вам сидеть тут и читать?

Барон взглянул на дона Тарчизио и вдруг продекламировал:

— Tibi gratulor, mihi gaudeo; te amo, tua tueor…

Он улыбнулся, увидев, как сильно удивился священник, и спросил:

— Не знаете, откуда эта цитата?

— Поздравляю тебя и радуюсь вместе с тобой; я люблю тебя и забочусь о тебе, — машинально перевел дон Тарчизио, но откуда цитата, так и не вспомнил.

— Это записка, которую 15 марта 44 года до рождества Христова Цицерон послал Базило, одному из заговорщиков, которые именно в тот день напали на Юлия Цезаря и убили его. Всего несколько слов, падре, но каких сильных! Это была историческая записка. Знаете, Цицерон — мой любимый автор.

От изумления дон Тарчизио даже забыл о цели своей «атаки».

— Цицерон? — пролепетал он.

Паломбелла снова одарил его улыбкой и легонько стукнул ладонью по скамье, приглашая сесть рядом, что дон Тарчизио и сделал послушно.

— Хочу открыть вам один секрет, падре, — пояснил Паломбелла. — В детстве меня отдали в духовную семинарию. — И он снова насладился непритворным изумлением дона Тарчизио.

— Но там мне не понравилось, — добавил Паломбелла.

— Лишь латинский язык я учил охотно. Но не язык отцов церкви, а — Цезаря[57], Цицерона… ну еще Горация, Плавта[58]… Совсем другой жанр, как видите.

Да, языческие писания, подумал дон Тарчизио, невольно восхищаясь тем, что этот бандит способен оценить афористичность и весомость «Записок», красоту стиля Цицерона, драматичность и пародийный талант Плавта. Он совсем забыл о газете, но о ней напомнил ему сам Паломбелла.

— Попросив вас составить мне компанию, я, наверно, отвлек вас от важных дел?

Значит, Паломбелла видел, как он несся к площади! Только неискоренимая привычка говорить правду уберегла дона Тарчизио от полной лжи.

— Я шел купить газету, — признался он. Но тут же с умыслом добавил: — Торопиться было незачем, да вот холод подгонял.

Он поежился — здесь и в самом деле было холодно.

— Не хотите ли взглянуть на мою? — Барон вынул из кармана пиджака «Гадзеттино» и протянул ее священнику. А потом краем глаза проследил, как тот развернул сложенную вчетверо газету и стал читать кричащие заголовки статей. «Коммунистический лидер советуется со светскими кругами перед встречей с руководителями демохристиан», «Правительство обещает: будут приняты срочные меры для лучшей охраны тюрем», «Побег одиннадцати заключенных из тюрьмы в Порто-Адзурро».

— Похоже, журналистов этот факт позабавил, — осуждающе произнес дон Тарчизио.

— Почему вдруг?

— Потому что сразу за обещаниями правительства они поместили статью о побеге преступников.

— Факты против обещаний, это святая правда, падре. Увы, стороны поменялись ролями. Правительство должно не обещать, а действовать!

Дон Тарчизио помрачнел. Это он-то обвиняет правительство в бездействии! Это он-то, который всю свою жизнь пользовался несовершенством законов и беспомощностью юстиции для своих гнусных целей! Ведь это он, Паломбелла, заставлял честных граждан платить за дорогостоящие и бесполезные процессы. Иначе ему самому не пришлось бы мучиться, сидя на скамье рядом с этим бандитом и беседуя с ним о Цицероне. Он снова склонился над газетой. «Грандиозное ограбление Нумизматического музея в Неаполе. Вчера вечером похищены бесценные древние монеты. Единственные экземпляры монет доримской и римской эпохи пропали только потому, что не хватает денег для надежной охраны музея. Один из сторожей убит».

— Там, наверно, были монеты и с изображением вашего Цицерона! — мрачно пошутил дон Тарчизио и перевернул страницу — может, сведения о мафии напечатаны хоть здесь, ведь «независимые» преступники постепенно оттесняют мафию на второй план. И в самом деле, тут он нашел продолжение статьи о бежавших из тюрьмы в Порто-Адзурро, среди которых был и Кончетто Луонго, адъютант покойного босса калабрийской мафии. Может, этот «джентльмен» — друг сидящего рядом синьора Паломбеллы и хотел сообщить ему, что он на воле? И такое не исключено! Когда Пинин придет на исповедь, можно будет (нет, нет, не во время отпущения грехов, а потом) под благовидным предлогом выведать, зачем он с такой поспешностью вручил газету Паломбелле.

Увы, Пинин на исповедь не пришел — этот проклятый мафиозо окончательно сбил его с пути истинного!

15

Только вернувшись домой и закрыв дверь за назойливой вдовой Косма, Барон снова вынул газету и стал ее внимательно перечитывать.

Чрезмерное рвение ребятишек грозило пробудить опасные мысли в голове дона Тарчизио. Когда старуха Гарольфи, продавщица в киоске, крайне нелюбезно ответила, что газеты еще не прибыли, Пинин, вертевшийся неподалеку, загорелся желанием доказать свою ловкость и беспредельную преданность ему, Паломбелле. Он дождался-таки почтового фургончика из Виченцы и доставил газету прямо «в руки».

Это по вине Пинина ему пришлось добрых четверть часа сидеть и мерзнуть на скамье, дожидаясь дона Тарчизио. К счастью, во время самой мессы он, Паломбелла, малость повеселился. Притворялся, будто внимательно слушает проповедь, а сам незаметно следил за священником, который мучился догадками, быстро, впрочем, разгаданными самим Паломбеллой, столь удачно, что он с трудом сдержал торжествующую ухмылку, когда увидел, как дон Тарчизио перешел с галопа на рысь, а потом остановился и с вымученной любезностью поздоровался с ним. Хорошо еще, что он прихватил с собой в церковь книгу Цицерона!

Статья была длиннющей и изобиловала яростными выпадами против властей, которые ничуть не заботятся об историко-художественном наследии страны. Журналист не скупился на цитаты из классиков и напомнил, что этимологически музей можно считать «священным местом муз», а закончил короткой историей монет, начиная от натурального обмена вплоть до обмена металлом на вес — металлическими монетами самой различной формы. Наконец, напомнив, что металлы обладают редчайшими технико-экономическими достоинствами — они прочны, нерастворимы, долговечны, легко перевозятся, он пустился в уточнение датировок. При этом добрался ни больше ни меньше как до восьмого века до нашей эры. За сим последовали стенания по поводу утери драгоценных тетрадрахм, редчайших монет первых лет Римской империи и уникальных экземпляров монет с острова Родос. Не забыл упомянуть и о фунтах стерлингов короля Эдуарда и золотых скуди времен Людовика XIV, которые не имели большой исторической ценности, но тоже приглянулись грабителям. Хранились они в отдельном маленьком зале, о чем Барон узнал из каталога, прежде чем из предосторожности с великой неохотой его уничтожил.

Желая сберечь пробки, теряют бутылки! — развеселился он, когда прочел заявление директора музея. Бедняге приходилось бороться с преступниками на жалкие гроши — подаяния рахитичного Управления по охране памятников старины, которое его же, директора музея, и обвиняет в том, что он допустил кражу бесценных сокровищ. Сторожа хотят получать за свою трудную работу достойную плату!

И они правы, эти сторожа, подумал Барон. Мало того, что зарабатывают гроши, так порой и с жизнью расстаются.

Он помрачнел, снова пробежав глазами строки о Феличе Шиельцо — стороже, убитом грабителями. Что там, черт возьми, приключилось! Коллорини заверил его, что совсем не хочет кровопролития. Между тем именно Феличе, сыну которого он был крестным отцом, отправили на тот свет. Убийство должно быть оправданным печальной неизбежностью. А тут похоже на убийство из паники. Бесполезное и опасное.

Газета лежала на коленях, а он все вспоминал о бедном Феличе — как же ему не повезло! — и решил дать Рокко указания выделить в утешение вдове и «невинному младенцу» приличную сумму.

Долго и тщательно обдумывая, что там могло произойти, он все же признался себе самому, что на этот раз мертвец ему очень кстати. Весьма и весьма кстати.

16

Старший сержант Франческо Д’Ариенто из Оперативного отдела полиции Неаполя вынул из кармана аккуратно сложенный листок и протянул его Антонио Вичепополо.

Дядюшка Нтони пронзил унтер-офицера острым, как игла, взглядом. Скулы напряглись, челюсти сомкнулись. Казалось, это выступ скалы.

— Читать не умею, — с вызовом сказал он.

— Не умеете? — деланно изумился Д’Ариенто. — Тогда придется вам объяснить, о чем идет речь. Это копия декрета, по которому судья на основании статей 332 и 334 Уголовного кодекса поручает старшему сержанту Франческо Д’Ариенто произвести обыск в магазине по продаже телевизоров, принадлежащем Антонио Вичепополо, расположенном в переулке, и так далее и тому подобное.

Старший сержант успел насладиться тем, как мгновенно изменилось выражение лица знаменитого босса мафии. Тот вырвал у него лист из рук. Несмотря на свои шестьдесят лет, Дядюшка Нтони прекрасно читал и без очков.

— Что за гнусная шутка?

Его изумление было искренним. Д’Ариенто даже усомнился, правдив ли донос, присланный в полицию.

— Нет, это не шутка, — сурово ответил он. — Это самый настоящий ордер на производство обыска. Но, если ваша совесть чиста, чего вам волноваться. Мы за полчаса управимся.

— Сержант! Кто-то из нас спятил! У меня совесть чиста до прозрачности! Потому-то я и возражаю. — От ярости Дядюшка Нтони заговорил фальцетом. — Желаю связаться с адвокатом!

Он скачками, словно толстый заяц, обогнул пульт включения телевизора и подбежал к телефону.

Старший сержант подмигнул сержанту Цаккья, сопровождавшему его, и спокойно позволил Дядюшке Нтони излить в трубку все свое негодование.

Адвоката дома не оказалось. Оба унтер-офицера невозмутимо слушали, как Дядюшка Нтони в бешенстве ругает кого-то и заочно клянет адвоката, которого вечно нет на месте. Наконец Дядюшка Нтони так грохнул трубкой о рычаг телефона, что изображения на экранах телевизоров вздрогнули.

— Ордер должен быть обоснован! — рявкнул он.

— В полицию поступило анонимное заявление о нарушении вами статей 576, 625 и 648 Уголовного кодекса, — уточнил старший сержант Д’Ариенто.

— Убийство, кража при отягчающих вину обстоятельствах, скупка краденого? — мгновенно перевел Дядюшка Нтони — он не только мог читать без очков, но и знал Уголовный кодекс наизусть. — Да вы рехнулись!

Взглянул сначала на старшего сержанта, затем на его подчиненного и сказал с ядовитой иронией:

— Так, может, хотите отыскать труп в одном из телевизоров?

Старший сержант выпятил живот и раздраженно бросил:

— Послушайте, Вичепополо, я при исполнении служебных обязанностей. Если вы так чисты, как утверждаете, то чем скорее мы начнем, тем быстрее кончим. В этих делах Цаккья великий мастер, и все останется в целости и сохранности. Приступайте к делу, Цаккья! Осмотрим помещение, согласно указаниям судьи!

— Минуту, я только закрою магазин, — попросил Дядюшка Нтони. Он увидел на пороге двух своих телохранителей, которым не терпелось узнать, что происходит между боссом и полицейскими. Прогнал их грозным поворотом головы и, дав волю ярости, с грохотом опустил железную решетку. Не хватало только, чтобы разнесся слух, что в логове владыки всего квартала полиция производит обыск.

— Но уж подонку, который прислал этот остроумный донос, вызова в суд за клевету не миновать! — пригрозил он.

Д’Ариенто притворился, будто помогает Цаккье, — так напугала его самого эта угроза мести. Про себя он подумал, что «подонок» поступил очень мудро, прислав анонимный донос. Если Дядюшка Нтони дознается, кто его писал, вызовом в суд дело не обойдется.

Обычно Дядюшка правосудие вершил сам, да вдобавок приговор его бывал недвусмысленным и жестоким — ведь он считал, что тот, кто родился подонком, предателем или доносчиком, таким и останется до конца своих дней. А потому лишь беспощадная расправа может уберечь других от губительного примера.

Телевизоры начали транслировать второй тайм матча Италия — Англия: поле было сплошь сверкающим зеленым ковром, а стадион, битком набитый зрителями, напоминал плетеную корзину с чуть перезревшими персиками. Стремительные рывки игроков создавали такое впечатление, будто это происходит в самом полутемном магазине. Цаккья одним глазом следил за игрой, а другим осматривал глубокие, темные ящики, полные проводов, выключателей, розеток.

— Не одолжите ли фонарь? — попросил он.

Дядюшка Нтони наклонился, чтобы открыть нижний ящик шкафа. Д’Ариенто, стоявший рядом, опередил его, притом с любезной улыбкой человека, готового прийти другому на помощь. Порылся немного, отыскал фонарь и протянул своему коллеге.

— Раз уж я тут оказался, осмотрю весь шкаф, — небрежно обронил он. Вичепополо отодвинулся, освобождая старшему сержанту место, при этом не упуская ни малейшего его движения.

Старший сержант тщательно осмотрел все ящики. Первый снизу, второй, третий.

— Ай-ай-ай, — вдруг воскликнул он неодобрительно. — У вас есть, Вичепополо, разрешение на ношение оружия?

Из связки проводов он извлек кольт, недавно смазанный и заряженный.

— Имею, имею!

— Тогда, будьте любезны, предъявите его, Вичепополо.

Дядюшка Нтони вынул из бумажника документ и дал его старшему сержанту. Теперь подозрения Д’Ариенто перешли в уверенность.

— Разрешение недействительно! Срок его действия давно истек и по вполне понятным причинам не был продлен.

— Это что же и есть орудие преступления? Вы как раз его искали? — с иронией спросил Дядюшка Нтони. А про себя решил, что этот му… оказавший ему гнусную услугу, сто раз раскается в своем решении. Да-да, сто раз!

Когда окончится эта комедия с обыском, достаточно будет двух звонков — одного, чтобы заполучить фотокопию доноса — и тогда узнаем, кто этот шутник, а второго, чтобы обезвредить донесение старшего сержанта о незаконном хранении кольта. Неужели эти фараоны считают, что такой человек, как я, будет спокойно продавать телевизоры, не имея под рукой убедительного средства защиты?

Вопль, который донесся одновременно с экранов всех телевизоров, возвестил о том, что забит гол, и все трое, хоть и занимались серьезным, малоприятным делом, подняли глаза и посмотрели на экран ближнего к каждому из них телевизора.

Поэтому-то на миг Дядюшка Нтони упустил из виду Д’Ариенто и не заметил, как тот извлек все из того же ящика моток проволоки и положил его на прилавок. Раздался серебристый звон, и старший сержант быстро вытянул руку. Пошарил немного на дне ящика и что-то вытащил, сжимая находку в кулаке.

А затем на глазах у помертвевшего Дядюшки Нтони разжал пальцы — на ладони лежали кругляшки, похожие на телефонные жетоны, темные, с неровными краями.

Д’Ариенто молча наблюдал, как Дядюшка Нтони наклонился к кругляшкам, едва не утыкаясь в них лицом. Когда Дядюшка протянул к ним руку, старший сержант снова сжал пальцы в кулак и поднес его к самому носу грозного босса.

— Что это такое? — В голосе Дядюшки Нтони звучало скорее любопытство, чем страх.

В черных глазах старшего сержанта мелькнуло деланное изумление.

— Такая наивность вам не к лицу, Вичепо! Что вы человек уважаемый и смелый, мы знаем. Но нельзя же, право, лапами — и прямо в сало!

— Какие лапы и какое сало?! — вскипел Дядюшка Нтони. — Вы нашли пистолет, ну хорошо, забирайте его, так и быть. Но не разыгрывайте из себя шута, это вам может дорого стоить.

Старший сержант тут же перестал иронизировать, нахмурился и раскрыл ладонь под пристальным взглядом мафиозо.

— Дядюшка Нтони, — сказал он тихо, и это фамильярное обращение уже само по себе говорило о многом, — Дядюшка Нтони, это — старинные монеты. Те самые, которые хранились в музее и были похищены несколько дней тому назад… Помните, мнимые рабочие, которые производили мнимый ремонт. Об этом газеты много писали. И сейчас еще пишут. — Он буквально лицом к лицу сошелся сейчас с Вичепополо и оторопело поглядел в его тусклые, зеленоватые глаза. — Хотел бы напомнить вам, что, кроме убытка в несколько миллиардов лир, там не обошлось без мертвеца.

Дядюшка Нтони снова впился взглядом в кругляшки, хоть и истертые, но профиль юноши и четверка несущихся коней с повозкой были видны отчетливо. В этот ящик он не заглядывал по меньшей мере неделю. К сожалению, он находился в магазине не всегда, порой его заменял Дженнарино, но в его преданности сомнений нет. Дженнарино — парень, безусловно, ему верный, но удивительно глупый. Если б не его мощное покровительство, Дженнарино давно бы уже был на каторге либо вовсе сгнил бы. Ведь он уже лет пятнадцать как подвергает себя смертельной опасности, ничуть того не сознавая.

Значит, Дженнарино отпадает. Скорее всего, кто-то другой воспользовался его тупостью и отвлек этого дурачка либо сам, либо с помощью сообщника, а тем временем кругленькие монетки упали в ящик. Ну, а потом кто-то помчался с доносом в полицию.

За пятью серебряными монетами скрывается змея, гадюка, может, та самая, что пряталась в букете роз, семнадцати источающих яд красных роз, присланных от имени убитого Чириако.

— Что вы сказали? — спросил Д’Ариенто, когда Дядюшка Нтони буквально зашипел, подумав о змее.

— Ничего.

Теперь бесполезно оправдываться. Да и Д’Ариенто всего-навсего некозырная шестерка, пусть себе беседует с помощником, который достает бумаги для формального допроса.

Итак, кража в музее произошла вечером, в пятницу. Хотя нет — в субботу. Субботу… субботу.

В субботу он закрыл магазин около восьми вечера, но задержался, составляя предрождественский каталог. Вскоре неаполитанцы собирались тратить сбережения на полезные рождественские подарки, и витрины должны были радовать богатством выбора, манить взоры. Змея, похоже, знала, что в магазине, кроме него, никого не осталось. Само собой, он не боялся, что не найдется нужных свидетелей. Он находил их всякий раз, когда нуждался в алиби, так неужели же не подкупит такого, который бы поклялся, что был с ним в субботу после закрытия магазина! Нет, поражала наглость того, кто покусился на его власть. Злила Дядюшку Нтони и вредная «популярность», которую принесет ему эта история с дурацким обвинением в краже монет. Быть обвиненным в несовершенном преступлении куда хуже, чем очутиться в тюрьме за дела, которые люди с мягким сердцем так осуждают. В первом случае он выглядит кретином, а во втором хоть нагоняет ужас и вызывает уважение, показав себя человеком грозным, что ему самому очень нравилось.

Дядюшка Нтони окинул злобным взглядом Д’Ариенто, который заполнял акт блистательно завершенного обыска. Цаккья рылся в заднем ящике шкафа. Что еще он надеется отыскать — все, что надо было, они уже нашли. Видит святой Януарий, на этот раз, чтобы разгадать загадку, двух телефонных звонков мало. Тут понадобится кое-что другое!

Он снова принялся рассматривать монеты, которые Д’Ариенто разложил на прилавке. Все-таки Дядюшка Нтони не верил, что кражу совершили, чтобы измарать в дерьме его, уважаемого босса. Тут наверняка потрудились любители, кем-то нанятые. Целая коллекция старинных монет, которую невозможно продать! Должно быть, какой-то чудак-миллиардер, скорее всего иностранец, захотел отныне сам, тайком наслаждаться бывшей музейной коллекцией. В Италии есть дела поважнее, чем кража старинных, непродажных монет. Да таких монет раз-два и обчелся, и продавца сразу поймают. Дядюшка Нтони не знал никого среди преступного мира Кампании, да и Калабрии и Сицилии, кто интересовался бы таким товаром. Однако же ограбление произошло, да вдобавок и ему преподнесли «подарочек». Выходит, тот, кто упер монеты, не только знал его, Дядюшку Нтони, но и имел причину ему «отплатить».

Хотя ему и мешал спортивный тележурналист, который на двенадцати экранах сразу с воплями комментировал то, что все прекрасно и так видели, Дядюшка Нтони стал вспоминать самые последние события, способные вызвать злобу у его соперников или у компаньонов. Впрочем, и эти последние были, в сущности, его соперниками.

Таких «приятелей» было немало. Но их число сильно уменьшалось, как только он исключил всех тех, кто, обманутый, оскорбленный или ловко облапошенный им, все же не мог совершить такую нелегкую вещь, как ограбление музея.

На ум пришел грек Аргиропуландрей, у которого увели целую партию чистейшего героина, объяснив, что итальянская полиция схватила курьера сразу по прилете в аэропорт Фьюмичино. На самом деле агенты отдела по борьбе с наркотиками задержали юного грека, когда партия героина уже перешла в другие руки. У самого курьера-грека полиция нашла лишь несколько доз, но сам факт ареста, однако, получил свое отражение на страницах газет. Этими статьями, им самим «организованными», Дядюшка Нтони и воспользовался, чтобы доказать Аргиропуландрею, что дело для него кончилось сплошными убытками. Он не раз задавал себе вопрос, клюнул ли грек на дешевую наживку. И не усилились ли его подозрения, когда курьера-грека, едва его выпустила из тюрьмы итальянская полиция, обрекли на вечное молчание с помощью испытанного метода?

Дядюшка Нтони от напряжения даже сощурился. Нет, это не он. Конечно, он мог лишь предполагать, какие мысли пришли потом обманутому им греку — торговцу наркотиками, а потому трудно сообразить, какую тот, если догадался, замыслил месть. Но тут, похоже, заготовка домашняя — мститель рассуждал так же, как рассудил бы он сам, и к мести добавилась еще и издевка. Мстил кто-то из местных, тип, хорошо знающий наши нравы, все последствия, а главное, отлично знающий Антонио Вичепополо, прозванного Дядюшкой. И снова Дядюшке Нтони на ум пришло чуть испуганное лицо Чириако Фавеллы в обрамлении красных роз.

— На основании статей 344 и 345 Уголовного кодекса найденные нами предметы подлежат конфискации, — объявил, соблюдая процедурные формальности, Д’Ариенто. Он положил кольт и монеты в сумку из искусственной кожи, которую Цаккья предупредительно открыл. — Придется вам пройти с нами в полицию, — с грустным видом добавил старший сержант.

Дядюшка Нтони кивнул. Подошел к двери, снял записку «скоро вернусь» и проверил, захлопнута ли железная решетка.

— Я только напишу записочку посыльному, — сказал он.

Нацарапал несколько фраз для Дженнарино и положил этот листок бумаги на видном месте, на середину прилавка. Пусть он попросит адвоката Карраско тут же прийти в полицию.

Слова «тут же» он подчеркнул.

За минуту до того, как он под конвоем двух унтер-офицеров покинул магазин через черный ход, Дядюшка Нтони выключил телевизоры. Сразу погасли все экраны, и оборвался на полуслове голос телекомментатора, сообщившего, что судья дал пенальти в пользу англичан.

В узком переулочке, пока Вичепополо закрывал дверь на замок, они по крикам, донесшимся из окна второго этажа, узнали, что Дзофф каким-то чудом пенальти парировал.

17

— Этот Вичепополо, не его ли анонимный доносчик назвал лицом, подославшим наемного убийцу к Энцо Калоне. Ну, к тому торговцу наркотиками, обгоревший труп которого нашли у откоса?! — воскликнул Брандолин, читая присланную в Фиа копию сообщения Полицейского управления Неаполя.

Траинито довольно хмыкнул. Этого замечания он ждал — если бы Брандолин не увязал воедино оба факта, он бы потерял всякое уважение к нему.

— Он самый, — подтвердил Траинито. — Потому-то нас и решили проинформировать. — Он закурил и задумчиво проследил за уносящимися вверх струйками дыма. — И второй донос анонимный… Господин Вичепополо кому-то здорово насолил.

— Но на этот раз в доносе приведены убедительные доказательства.

— Убедительные? — переспросил Траинито не без доли иронии. Сам он был мудрый лис, да к тому же с Юга. Вот это и позволяло ему на лету схватывать несуразности в доносе, ускользнувшие от тех, кто не знал правил преступных игр его соплеменников.

— С каких это пор мафия интересуется музеями, да еще нумизматическими? А если б даже заинтересовалась, неужели, по-вашему, такой могущественный босс, как Вичепополо, позарится на жалкие три-четыре монеты? И вдобавок сунет их в ящик, чтобы любой сержант мог эту «добычу» сразу обнаружить? Дело нечистое, дорогой мой старший сержант. И пахнет тут, сильно пахнет, подкинутой уликой.

— Не исключено, — согласился Брандолин. — И все-таки это повод, чтобы прищучить синьора Антонио Вичепополо. За последний месяц его имя всплывало уже дважды в связи с крупными преступлениями. Чего они ждут — неужто нельзя на время изъять его из обращения?

— Вы же сами, старший сержант, объясняли мне, что, если обвинения анонимные и никто не опровергает алиби нашего джентльмена Вичепополо, бороться с ним — занятие пустое. «Кто-то на меня ополчился, потому что я решил вести честную жизнь. Энцо Калоне? Спаламуорто? А кто они такие? Ну, а теперь еще и Нумизматический музей, клянусь мадонной, я здесь ни при чем. В то время я был в магазине, пусть святая Лючия меня слепым сделает, если я лгу, вместе с друзьями и помощниками таким-то и таким-то», — продекламировал Траинито, а Брандолин еле сдерживал смех. От напряжения у него даже глаза увлажнились.

— Друзья-свидетели все подтверждают, — продолжал Траинито, — и полиции приходится даже извиниться перед синьором Вичепополо. Ну, а монеты в ящике помогут лишь продержать нашего босса в тюрьме до той недалекой поры, когда адвокат-крючкотвор докажет, что эти штуки, то есть монеты, мог подложить любой, ведь магазин — что морской порт. «Вы даже не представляете себе, сколько врагов наживает заблудший, ставший на путь исправления», — проблеет адвокат.

Брандолин слушал, симметрично загибая уголки письма, которое полиция Неаполя прислала полиции Виченцы, так как она получила первый анонимный донос на Вичепополо. Полицейские управления также стремились действовать в тесной связи.

— Не забудь, что донос, тоже анонимный, ну первый, получил и наш Паломбелла, — заметил Брандолин. И принялся теперь уже разгибать и разглаживать уголки письма.

— А еще получил, тоже анонимно, вырезку из газеты, сообщавшую об убийстве Чириако Фавеллы, — добавил Траинито. — Убежден, что наш поднадзорный не сидит сложа руки.

Брандолин кисло улыбнулся, выпятив верхнюю губу, покрытую золотистым пушком.

— Если те, кто находится в тюрьме, умудряются обделывать свои делишки, то что уж говорить о ссыльных! Этот тип не только сбивает с пути местную молодежь, но и нажимает на любые кнопки, прикрываясь неопровержимым алиби: мы постоянно держим его под наблюдением.

— Может, потолковать с ним? — предложил Траинито.

— Зачем? Чтобы он узнал то немногое, что нам известно? Ведь он своих планов нам уж точно не откроет. Стоит ли нам это делать? И потом, любую нашу инициативу вначале должна одобрить Виченца, так что в этом случае надо договориться с Лаццерелли. — Он развернул бумагу. — Вот увидишь, лейтенант скоро нагрянет сюда. Мы же пока можем только усилить наблюдение.

Траинито огляделся вокруг, словно ища, нет ли тут еще одного полицейского. И сказал весело:

— Кого же мы выделим на это дело? Нас всего трое. И хотя моя фамилия означает Триединство, божественным могуществом я не обладаю. Выходит, единственный способ — порасспросить людей, которые часто встречаются с Паломбеллой, — вдову Косму, он ее постоялец, и, пожалуй, дона Тарчизио.

18

Вдова Косма явно испытывала перед своим постояльцем подлинное благоговение.

— Он человек очень воспитанный и не доставляет мне никаких хлопот. Если не идет на рыбалку, остается у себя, сидит и читает. Когда же не читает, то смотрит телевизор. Никогда не выказывает ни малейшего недовольства. Он самый настоящий джентльмен, — заключила вдова Косма, прямо-таки облизав слово «джентльмен».

Брандолин пробурчал что-то насчет страстей женщин в критическом возрасте, но вдова не расслышала, она пылко повторила, что последним дона Паломбеллу навестил синьор из Сорренто, и разговор вроде шел о налогах и о судебных жалобах. А больше никто не приходил.

— Значит, читает?

Брандолин перебирал стопку газет, лежавших внизу, на столике.

— Паломбелла клал газеты прямо со дня приезда сюда?

Вдова с неодобрением поглядела на старшего сержанта и на разбросанные им по столику газеты.

— Раз они тут… — ответила она, удивляясь столь нелепому вопросу.

Брандолин разложил «Гадзеттино» строго по числам. И словно невзначай обронил:

— Паломбелла живет здесь уже три месяца. А собирать газеты начал с… с 30 сентября. Что же стало с остальными, более старыми газетами?

Мариза Косма взглянула на свои ноги в кожаных домашних туфлях, которые начала носить лишь с появлением постояльца. Подумала и решила, что честный ответ никому не повредит — ведь речь идет всего лишь о старых газетах.

— Да, первые несколько недель он позволял использовать их на кухне для растопки. А потом сказал, что газеты ему нужны, и велел оставлять их на столике.

— И началось это 30 сентября?

— Точно день я не помню, — ответила вдова, которой надоела въедливость старшего сержанта.

— За день до этого была попытка ограбления на вилле Сперони, с 30 сентября газеты непрерывно печатали об этом тьму статей, — пояснил Брандолин. — Думаю, вам не понравилось, что ваш постоялец не давал вам прочесть такую интересную уголовную хронику?

— Если меня что интересует, так я сама покупаю газету, — зло ответила вдова и уселась в углу, чтобы проследить за обыском в комнатах ушедшего куда-то Паломбеллы. При этом она запоминала буквально каждое слово старшего сержанта, который разглядывал книги Паломбеллы — почти все на латинском языке. Черт побери, кто бы мог подумать!

— Неужели он их читает? — недоверчиво спросил Брандолин.

— Конечно, читает. Он всегда носит их в кармане, чтобы почитать потом на лавочке. Он ведь целый день один, одинок как собака, — пожалела Паломбеллу вдова Косма.

«Может, из-за этих латинских книг Паломбелла и ходит в церковь, они-то и связывают, так сказать, мафиозо с падре Тарчизио», — подумал Траинито, выслушав рассказ своего начальника. Сама находка стопки старых газет донельзя обрадовала Траинито. Подтверждается его теория, что, казалось бы, совершенно непонятные вещи имеют простейшие, ясные объяснения. И на этот раз он вызвался сам пойти к дону Тарчизио.

Дон Тарчизио сразу признал, что в разговорах с Паломбеллой его нередко удивляло, насколько глубоко этот мафиозо знает латинских авторов и историков золотого периода.

— Предпочтение он отдает Цицерону и Горацию, — уточнил падре, не сообразив, что сержант Траинито в таких тонкостях не разбирается. — Паломбелла, безусловно, человек культурный.

Дон Тарчизио не сказал, где Паломбелла почерпнул зачатки культуры, — ведь при одной мысли, что в духовной семинарии порой произрастают такие вот цветочки, ему становилось тяжко на душе.

Сидели дон Тарчизио и Траинито в маленькой гостиной дома священника — Траинито в кресле, а падре на своем высоком стуле.

— Как жаль, что такой человек все полученные от бога таланты употребляет в недостойных целях, — посетовал дон Тарчизио. — При его-то влиянии на мальчишек он мог бы стать превосходным воспитателем.

Ямочки на щеках Траинито сморщились, он лукаво улыбнулся.

— Уж простите, падре, но Паломбелла потому и оказывает такое большое влияние на юнцов, что он мафиозо. Юнцов как раз и влечет к нему запах греха, вкус запретного плода. Видели вы когда-нибудь в кино, чтобы мальчишки болели за честного, порядочного человека? Они преданы ненаказанным бандитам, особенно когда те действуют безнаказанно.

Он засмеялся, радуясь игре слов: ненаказанных — безнаказанно.

— Да, вы правы, правы! — воскликнул дон Тарчизио. — Вот Пинин так даже не приходит больше исповедаться! Не пойму, чем он так привлек этого мальчишку. Прямо-таки его околдовал. Представляете, сержант, Пинин даже в церкви ему прислуживает!

— Что значит прислуживает?

— А вот в прошлое воскресенье примчался в церковь и в этом святом месте прямо во время мессы отдал ему «Гадзеттино»! Словно Паломбелла мог в церкви развернуть газету и ее читать. Хотел бы я посмотреть, хватило бы у Паломбеллы смелости на подобное святотатство! Впрочем, при его-то наглости меня бы и это не удивило.

— Паренек каждое воскресенье приносит Паломбелле газету в церковь?

— Нет. Первый раз. И надеюсь, последний. Знаете, я даже заподозрил, что в газете была новость, о которой Паломбелле не терпелось узнать.

Падре укорил себя, что невольно доносит на Паломбеллу. В сущности, поднадзорный вел себя с ним вполне корректно. Но Траинито не удовлетворился услышанным.

— Ну а новость-то была?

Дон Тарчизио почувствовал, что надо бы сознаться в грехе: он отвлекся, читая проповедь, воспылал любопытством и выбежал из церкви, да и потом, на скамье, был далеко не искренним. Но сержант, с его круглым в ямочках лицом чревоугодника, показался падре неподходящим человеком для чистосердечных, но туманных признаний своей вины. Такие тонкости не для Траинито. И потому дон Тарчизио решил ограничиться полуправдой.

— Я посмотрел газеты. В единственной статье о мафии говорилось о побеге из тюрьмы в Порто-Адзурро калабрийского босса и других десяти заключенных.

— Вы говорите, газета была воскресная? — У Траинито был вид собаки, напавшей на след.

— Сегодня четверг… У вас, случайно, не сохранилось той газеты?

— Не… нет, — солгал дон Тарчизио. Ему очень не хотелось сознаваться, что он прочитал всю газету, купленную Паломбеллой.

— Неважно, неважно! — ободрил Траинито священника. Он поднялся. — Хорошо, что вы об этом вспомнили, дон Тарчизио. За этим господином нужен глаз да глаз. Сами знаете, мы стараемся вовсю, но не можем же целый день за ним следить. Если жители Фиа нам помогут, всем будет польза.

Сиамский кот, согнанный с кресла, вновь захватил свое любимое местечко, а когда человек в полицейской форме хотел его погладить, свирепо зашипел. Даже кот и тот влюбился в поднадзорного Джузеппе Паломбеллу.

19

Час был поздний, и Паломбелла наверняка уже вернулся домой. Но Траинито поостерегся идти к нему, чтобы попросить — поскольку тот хранил все старые газеты — «Гадзеттино» за прошлое воскресенье. Почти наверняка мог завязаться спор о недавно проведенном обыске, а Траинито не надеялся одолеть мафиозо в поединке по поводу законности или незаконности содеянного полицией. Больше того, он чувствовал, что утонет в зыбучих песках крючкотворства этого мафиозо. Нет уж, лучше пусть юридическими тонкостями займутся мудрые лисы из Виченцы.

Поэтому он приступил к частному поиску — мол, хочет найти одну интересную статью, которая вначале ускользнула от его внимания — кому теперь удается спокойно почитать газету в Фиа, где этот злыдень все вверх дном перевернул. Увы, Траинито не удалось разыскать в городке и клочка «Гадзеттино» за то воскресенье. Кто пустил газеты на растопку, кто использовал для протирки окон, кто для того, чтобы занавесить клетку с канарейками. Но вот наконец жена мясника Эльвира сказала, что вроде бы сохранила газету, только лежит она, наверное, в лавке, в общей пачке для упаковки потрохов, она обещала сразу, как только откроет магазин, посмотреть все старые газеты.

В четыре часа дня Эльвира принесла в полицейское отделение «Гадзеттино».

— Можете оставить эту газетенку себе, — великодушно согласилась она. — Кроме краж да убийств, в ней ничего нет. Уж лучше вообще не покупать газет.

Достаточно было Траинито развернуть газету на письменном столе, как он догадался, что заинтересовало Паломбеллу: ограбление музея.

В помещении он был один и с нетерпением ждал прихода Брандолина, чтобы выложить, словно козыри в карточной игре, все свои догадки. Потом он все-таки порадовался, что Брандолин где-то задержался — есть время на то, чтобы отбросить самые фантастические гипотезы и толково обосновать пару наиболее точных и продуманных.

— Так вот, — заключил он, когда Брандолин прочел наконец «Гадзеттино», — Паломбелла знал о готовящемся ограблении и нетерпеливо ждал газеты, чтобы удостовериться в удачном завершении дела. Радио у него, похоже, нет, и до передачи «Последние известия» по телевидению единственным источником информации оставалась печать. Пинин каким-то образом прознал об интересе нашего поднадзорного к «Гадзеттино», дождался прибытия почтового фургона и помчался в церковь. «Чрезмерное рвение проявлять вредно», — с иронией добавил он, приведя слова начальника полиции Виченцы, умерявшего пыл карабинеров, разбросанных по маленьким, тихим городкам.

Брандолин потер пальцами еле заметную щеточку усов.

— По-моему, так твоя догадка насчет монет нелепа Скорее прав дон Тарчизио, и Паломбеллу интересовало сообщение о бегстве из тюрьмы своего коллеги-мафиозо. А вот тот факт, что Паломбелла сохранял газеты с момента ограбления виллы, представляется важным. Тебе не кажется, что физические данные Паломбеллы и убийцы во многом схожи? Рост чуть ниже среднего. Худой. Глаза темные.

— Ну а кто был тот второй?

— Откуда я знаю. Кто-нибудь из клана этих мафиози.

— Угу, и говорил с венетским акцентом? — поддел начальника Траинито.

Старший сержант Брандолин пригладил волосы.

— Послушаем, Триединый, что скажет Лаццерелли. Может, он и согласится с твоими мудрыми умозаключениями насчет монет. Как-никак, а древности нашего Паломбеллу интересуют.

Они вдвоем тщательно обсуждали самые немыслимые варианты — работа весьма неблагодарная для тех, кто в отличие от главных полицейских управлений Неаполя и Виченцы, исследовавших все до мельчайших подробностей, не располагали полными данными. И все-таки они, бравые сельские сыщики, на основании одних лишь логических посылок пришли почти к точным выводам.

— Между Паломбеллой и Вичепополо наверняка черная кошка пробежала, — возобновил «следствие» Траинито. — Первый анонимный донос о Вичепополо получили одновременно и мы, и Вичепополо. Фавелла, которого Вичепополо наверняка знал как торговца наркотиками, заезжает к нашему поднадзорному и едва возвращается в Неаполь, его прихлопывают, а сообщение об этом вежливо пересылают Паломбелле. Обмен «любезностями», самый настоящий обмен любезностями! Доносы, хоть и анонимные, были правдивыми. У этого Спаламуорто нашли квитанцию, подтверждавшую, что он в день убийства в самом деле находился в Виченце. Ну, а что он скрывает имя босса, пославшего его на подлое дело, и пытается оправдаться тем, что поехал в Виченцу на любовное свидание с дамой, чье имя он не может опорочить, так это обычный пример мафиозной круговой поруки. Оба — и Спаламуорто и Вичепополо — отрицают, что знают друг друга, а доказательств обратного у нас, увы, нет. Спаламуорто, понятно, рассчитывает, что всемогущий Вичепополо вызволит его вскоре из тюрьмы и хорошо заплатит за работенку. Что же до погибшего, чей полуобгоревший труп нашли в машине, то для страхового агента он жил слишком роскошно. Вот коллеги из Торре-Аннунциата и установили, что он тоже был замешан в сбыте наркотиков. И опять возникает вопрос: а как со всем этим был связан Фавелла?

Траинито перевел дыхание и выудил из пачки сигарету, чтобы за перекуром малость передохнуть. Брандолин молча смотрел, как он тушит спичку, старательно дуя на нее.

— Вся эта история с наркотиками только сбивает нас с толку, путает наши представления о Паломбелле, — подвел итог Траинито. — Хорошо, проинформируем Лаццерелли. Он тоже небось строит всякие предположения, получив сообщение из Неаполя, но об интересе Паломбеллы к ограблению музея пока ничего не знает. Как не знает и о его внезапной страсти к газетам, начиная с 30 сентября. Может, он захочет кое-что проверить лично. И если он решит поговорить с нашим мафиозо, то я желал бы принять участие в беседе.

20

Барону никак не удавалось заснуть.

Протянув руку, он зажег свет и взял книгу, которую перед сном положил на ночной столик. Эту книгу он перечитывал чаще всего, находя в ней отзвук своим чувствам, а сам стиль отвечал его идеалу краткости. Он терпеть не мог современных писателей и политиков, которые свои скудные мыслишки облекали в замысловатые, причудливые фразы. Паломбелла улыбнулся, узнав отрывок — «Письмо к родным» Цицерона, к жене Теренции из Бриндизи накануне его отплытия в ссылку, в Малую Азию.

«Может, мы и не во всем ошиблись», — писал Марк Туллий супруге.

«Надо бы написать Джулии», — подумалось дону Пеппино.

Характеры жены Цицерона и его собственной разнились, и сильно. Джулия была женой верной, ласковой, внешне привлекательной. Хотя он был много ее старше, девятнадцать лет совместной жизни казались Паломбелле одним счастливым мгновением. Джулия обладала редким достоинством — никогда не вмешивалась в дела мужа, хотя знала о них прекрасно, будучи дочерью «босса из Террановы», которого местная мафия провозгласила за бесчисленные бандитские подвиги Принцем. В конце концов его убили в схватке, и умер он достойно.

Дон Джузеппе с юношеских лет старался не влюбляться в дочек местной буржуазии. Ему вовсе не улыбалась мысль иметь жену чванливую и благоразумную, способную замучить мужа своими стенаниями и призывами стать на праведный путь. Он решил все свои проблемы, женившись на Джулии Акампоре, прозванной «Крафиня из селения Крафи-дей-Марини». И титул свой Крафиня носила с тем же достоинством, что ее отец «титул» Принца, а ее муж — Барона. Крафиня оказалась на редкость удачной женой — умной, нежной, но без сюсюканья, достаточно энергичной, чтобы держать бразды правления в поместье.

Детей у них с Паломбеллой не было, и обоих это не огорчало.

Дети редко наследуют все таланты отцов, думал Барон, а ему не хотелось бы увидеть в детях далеко не лучшие свои черты. Да еще они начали бы осуждать своеобразные моральные принципы родителей, что повлекло бы за собой трагедию, распад семьи. Стоит ли превращать в ад вполне сносную жизнь? Так что уж лучше вообще не иметь детей.

Если что и печалило Паломбеллу, так это одно-единственное несовпадение с Цицероном — у того было двое детей.

А любовь его к великому римлянину возникла еще в духовной семинарии, когда он открыл, что родился в один день — 3 января — с этим писателем, чью превосходную латынь он предпочитал нудным умствованиям Тертуллиана[59]и бесцветной прозе отцов церкви.

Значит, оба они родились под знаком Козерога, собравшим воедино людей неутомимых, способных занять важные, командные посты, административные и политические.

Приятная перспектива. К тому же она отвечала естественным наклонностям дона Джузеппе Паломбеллы. В юности Паломбелла старался и внешне походить на своего кумира. Даже стригся так же, да и нос у него был прямой, что лишь усиливало сходство с Цицероном. Со временем рано поседевшие волосы сделали его похожим на знаменитого римлянина в зрелые годы.

Ну, а еще Паломбелла вовсю использовал свою способность угадывать мысли собеседника и свой ораторский талант. Вообще-то особым красноречием он не отличался, но его суховатый разговор, сдобренный едкой иронией, приводил врагов в растерянность. Он спокойно и мудро распутывал клубки проблем, которые его сообщники и приятели «разрубали» выстрелами из охотничьего ружья, что создало легенду о его справедливости. При этом как-то оставался в тени тот неоспоримый факт, что творил ее Паломбелла в делах изначально неправедных. Он умел с необыкновенной легкостью создать впечатление, будто неумолимо обличает неправоту людей бесчестных и защищает правоту людей справедливых, хотя далеко не всегда (точнее, никогда) его определение первых и вторых не совпадало с общепринятыми моральными нормами.

Обладал он и умением защищать самого себя, и потому самой большой неудачей в его бурной карьере была именно ссылка. Это еще сильнее сближало его с любимым Цицероном, который тоже был сослан, хотя и по другим мотивам.

От Джулии, вернее, от желания написать ей мысли его перенеслись на письмо, которым он неосторожно попытался наказать Дядюшку Нтони. Наглого подонка, который подкинул ему труп только из желания досадить сопернику. Ошибка тем более тяжкая, что он отправил копию письма самому себе, а это неизбежно поставило его в один ряд с главарем всякой мрази Антонио Вичепополо.

В глубине души он не принимал оправдания, что хотел таким манером удостовериться, вскрывает ли полиция Фиа его письма. Конечно, вскрывает — какие тут могут быть сомнения! Истинная причина другая — ему хотелось как-то развеять скуку. Бросим камень и посмотрим, что случится. Случилось светопреставление.

Длинная рука Дядюшки Нтони дотянулась даже до центра судебной полиции, так неужели же он не в состоянии был узнать, от кого исходит донос. Послать письмо из Виченцы было серьезной ошибкой, стоившей жизни бедняге Чириако, не слишком приспособленному для беспощадной борьбы, в которую он ринулся. Нет, вполне справедливо, что он теперь сможет достойно отомстить Дядюшке Нтони. Вот и Цицерон любил и защищал своих близких и верных слуг, а когда надо, и мстил за них.

Все-таки приятно, что он так умело отплатил за все этому кровожадному псу Дядюшке Нтони. Одно огорчало Барона: зная змеиную хитрость и изворотливость Дядюшки Нтони, он понимал, что кара окажется недостаточно суровой. Рассчитывать он мог лишь на то, что выставит Вичепополо на всеобщее посмешище.

Джузеппе Паломбелла снова пробежал глазами несколько строк книги и дочитал письмо к Терезии. На словах «наилучших пожеланий вернейшей и отменной супруге» он заснул.

21

Юнец в грязной майке с надписью «Колумбийский университет», которому Дядюшка Нтони дал дозу «травки», испытывал потребность как-то его отблагодарить. Он буквально приклеился к благодетелю и обрушил на него поток льстивых фраз… Он знал… ему сказали… он так польщен! Незадолго до этого в тюремном коридоре этот мелкий воришка, приняв его за жалкого фальшивомонетчика, нагло обратился к нему на «ты». Теперь же он почтительно звал Дядюшку Нтони на «вы».

— Знаете, я против системы. Так сказать, на уровне массового сопротивления. Если бы вы захотели, можно было бы организовать большие дела. Конечно, если нам дадут соответствующие денежные средства. Понимаете, мы должны ответить на репрессии массовыми выступлениями, а главное, придавить буржуев, это они завладели правом распределять работу.

Дядюшка Нтони мрачно шел вдоль стены. Этот ублюдок отравил ему часовую прогулку. Уж лучше бы он позволил этому наркоману сдохнуть в конвульсиях, не получив «травки». Но уж в любом случае протянуть свою лапу «пролетария» к нескольким дозам, которые он прятал в выемке каблука левого ботинка, к двум бритвенным лезвиям и к полумиллиону лир он этому болвану не даст. Пусть подыхает. Хоть так избавиться от этого «бунтаря». У него есть дела поважнее, чем попусту терять время на переговоры с группками ультралевых, напичканных наркотиками, банальными фразами и весьма туманными идеями.

Ох уж эти собаки адвокаты, миллионы от него получают, а в нужный момент не могут даже вызволить невиновного человека из тюрьмы. Он вполне искренне считал себя человеком невиновным, незаслуженно наказанным. Правосудие приходило ему на помощь в самые трудные моменты, и его бесило, что на этот раз то же самое правосудие упекло его за решетку на основании подтасованных улик.

Отвергнув предположение о мести со стороны грека Аргиропуландрея и гнусной шутке злобных наркоманов, он сосредоточился на мысли о скрытой угрозе, которую нес в себе чертов букет роз, присланный от имени изменника Чириако Фавеллы, получившего, понятно, по заслугам.

Этот кретин Дженнарино описал внешность двух мнимых покупателей телевизоров весьма неопределенно. Адвокату понадобилось немало потрудиться, прежде чем Дженнарино признался, что за день до обыска приходили двое. Он даже не мог сказать, были ли усы и бороды мнимых клиентов подлинными или приклеенными. (Конечно, приклеенными, твердо решил для себя Дядюшка Нтони.) Дженнарино хорошо помнил лишь, что оба говорили на местном диалекте. Значит, неаполитанцы. Они хотели купить цветной телевизор, который брал бы и программы из Франции. Ну, а Дженнарино, идиот, начал им объяснять разницу между системами «Секам» и «Пал», и тут-то один из клиентов и сунул эти чертовы монеты в ящик. Впрочем, эти монеты и впрямь очень важная улика — они доказывают, что наверняка это дело рук не какого-то там мелкого жулика. Им красть старинные монеты нет никакого резона. Археологические находки в Эрколано и Помпее тоже похитили наемные воры по поручению тех, кто с ума сходил от потрескавшихся терракотовых ваз только потому, что они принадлежали древним римлянам. Так кто же это мог быть?

Дядюшка Нтони увидел, что юнец-наркоман крадется к нему вдоль стены. «Вот тебе и расплата за доброе дело», — озлился он. Прилип как банный лист — и теперь весь час прогулки этот воришка дыхнуть ему не даст. Дядюшка Нтони совсем рассвирепел. Пусть вербует в «массы бунтарей» кого-нибудь другого и пусть лупцует палкой кого ему вздумается. Только бы его оставил в покое. Болван думает, что, размахивая дубинками направо и налево, можно чего-то добиться!

— Хоть бы дождь пошел, — пробурчал он, взглянув на почерневшее небо. Наконец-то прогулочка кончится и этот идиот вернется в свою камеру.

День был необычным — слишком холодным для осени. Ветер сражался с дождем за последние островки голубого неба, еще уцелевшие под натиском бурых туч.

Дядюшка Нтони отошел от стены и принялся кружить по середине двора, стараясь поймать ускользнувшую нить логических умозаключений. Значит, Эрколано, Помпей и ненормальные, которые платят миллионы за черепки древних римлян. Римлян… Он остановился, подумал секунду, и тут его осенило. Если человек интересуется книгами римлян или латинян — или как там еще называются эти творения древних времен, — то, наверно, его интерес распространяется и на черепки. Ну, а тогда почему бы еще и не на монеты?!

Пять сестерций засияли как пять солнц перед мысленным взором Антонио Вичепополо.

Ага, он наверняка помирает от тоски там, на Севере, среди этих кукурузников. И вот наш уважаемый профессор организует изъятие ценностей из музея. А заодно пользуется случаем, чтобы выставить на осмеяние его, Дядюшку Нтони. Это он, наш Барон, послал розы, предвестницы беды. Он так и не переварил смерть своего усердного слуги — шпиона…

— Поторопитесь, пора возвращаться в камеры, — бросил на ходу надзиратель. — Время прогулки истекло.

Дядюшка Нтони послушно пошел рядом с надзирателем.

— Сделайте одно одолжение, — прошептал он. — Не могли бы вы позвонить адвокату Карраско, мне срочно нужно с ним поговорить. Номер телефона есть в телефонной книге, живет он на площади Муничипио.

Надзиратель и глазом не моргнул. Казалось, он ничего не слышал.

— А потом, когда захотите, зайдете в мой магазин и выберете себе любой телевизор.

На лице надзирателя ни один мускул не дрогнул. Он отошел от Дядюшки Нтони, чтобы поторопить двух замешкавшихся, которые уже и сами торопились вернуться — начался дождь. Надзиратель провел свое «стадо» по лестнице до первой площадки и там передал коллегам — надзирателям первого этажа. Уходя, он прошел мимо Дядюшки Нтони.

— Так вы сказали Карраско?

22

В камере Дядюшка Нтони глаз не мог сомкнуть. В голове буквально роились планы, одни хитроумные, другие невыполнимые, и все они были пронизаны жаждой мести, наказания за нанесенное оскорбление. Включали они в себя и понятие правосудия, но особого, личного.

Едва его мысли от усталости начинали путаться, как перед глазами вставала злорадная ухмылка Паломбеллы, когда он узнал, что радио, телевидение, печать уделили немало места сообщению «об аресте предполагаемого босса мафии Вичепополо». Дядюшка Нтони от этих воспоминаний вконец разъярился — «предполагаемый», то есть лишь подозреваемый в преступной деятельности, — это слово о нем самом всякий раз вызывало у Дядюшки Нтони довольную улыбку. Выходит, никому не удалось раздобыть доказательств его виновности. Но на этот раз Дядюшке Нтони было не до смеха: его переполняла ненависть к Барону. Да он вонзит ему зубы в череп, этому Барону, как вгрызаются в только что пойманный морской полип. Насмешек, издевательств над собой он не потерпит.

Среди планов возмездия был и такой — отомстить донне Джулии и уничтожить виллу в Амальфи. Когда сам виновный далеко, то удар по его владениям или по родным и близким должен быть особенно жестоким, ведь все-таки удар приходится не по нему самому. Увы, Дядюшка Нтони хорошо знал, что Апельсиновая Роща — настоящая крепость, бдительно охраняемая людьми Барона. Да вдобавок все они по-собачьи преданы ему и донне Джулии, мудрым властителям целого племени родственников, крестных братьев, односельчан, друзей.

Завтра утром, когда придет Карраско, нужно будет обсудить с ним две важные вещи. Во-первых, раз уж он сам до этого не дошел, подсказать адвокату, к кому тот должен обратиться, чтобы вызволить его, Дядюшку Нтони, из этой помойной ямы. Надо же было ему попасть в руки судьи-садиста Фонтанизи. Этот гнусный тип, чтобы только подмочить его репутацию, притворяется, будто считает убедительными доказательства, которые даже болван и то признал бы ложными. Если бы Фонтанизи удалось упечь его за решетку по обоснованному обвинению, он бы его на радостях и вовсе не выпустил. Ну, а второе — провести свое скромное расследование, чтобы наверняка удостовериться в причастности Паломбеллы к ограблению музея.

Впрочем, с момента его, Дядюшки Нтони, ареста адвокат Карраско изучил технику налета, собрав воедино все официальные и неофициальные данные. Темным местом оставалось то, что не сработало сигнальное устройство. Эта система предупреждения была единственным надежным средством защиты от ограбления, и ее трудно было вывести из строя даже опытным ворам, сумевшим легко вскрыть замки витрин. Внешние замки не имели ни малейших признаков повреждений. Стало ясно, что грабители воспользовались ремонтными работами в музее. Фирма, которой доверили вести ремонт, похоже, была непричастна к преступлению. Ей удалось доказать, что подлинные рабочие закончили ремонт еще за два дня до нападения, а значит, типы в комбинезонах, которые продолжали ремонт, уезжая каждый вечер на старенькой машине, стоявшей в переулке, были грабителями либо их людьми.

Сговор со сторожами, учитывая, что одного из них грабители убили, кажется маловероятным, но уцелевшего сторожа допросить стоит. Карраско по-хорошему или силой должен был выудить из него нужные сведения. Если даже он тут ни при чем, то, глядишь, и скажет, кто заранее мог вывести из строя сигнализацию.

Некоторые цепочки связей похожи на лестницы акробатов. Чтобы вскочить на первую ступеньку, нужно хорошенько разбежаться. Зато потом, прочно встав на ступеньку обеими ногами, без помех добираешься до самой вершины, туда, где лестница кончается и ты взираешь с высоты на тех, кто, запрокинув головы, следит за потрясающим номером.

А уж он, Дядюшка Нтони, клянется кровью святого Януария, что его номер неаполитанцы запомнят надолго.

23

Карраско был родом из Ноли и походил скорее на нищего посредника, чем на адвоката с блестящей славой мафиозо. Было ему под сорок, он уже начал полнеть, и одежда на нем, далеко не новая, вечно была слишком просторной для этого крупного тела. Казалось, он шил костюмы на вырост. Прямые черные волосы обрамляли череп редкими клочьями, которые Карраско часто поглаживал — на ощупь волосы казались ему более густыми.

Своим успехам Карраско был обязан способности мгновенно сбрасывать маску и превращаться из внешне безобидного провинциального адвокатишки в бандюгу со звериным оскалом, что обычно заставало собеседника врасплох. Светло-каштановые зрачки под странно красными бровями вдруг впивались в жертву, и ей начинало казаться, будто перед ней сам дьявол. Большой, вялый рот внезапно превращался в узкую щель на перекошенном от ярости лице. Казалось, будто это паяц, вмиг сбросивший маску добряка: ведь представление окончено, а значит, и шуткам конец.

Когда он в обеденный час шел к дому уцелевшего сторожа Сальваторе Альбанезе, выражение лица у него было вполне добродушным. Таким он любил представать перед своими жертвами.

Сальваторе сидел за столом вместе с женой, тестем, тещей и тремя детьми. На столе дымились домашние пельмени, хотя Карраско думал, что рецепт их приготовления забыт навсегда. От запаха пельменей в томатном соусе, облитых расплавленным сыром, у Карраско вздрогнули пухлые губы. Листики базилика украшали блюдо, пробуждая невероятный аппетит. На буфете стоял транзистор, и Доменико Модуньо плачущим голосом обвинял в печальной песне любимую в неверности.

— Не желаете ли отведать? — пригласил хозяин дома, показывая на дымящиеся пельмени в кроваво-красном томатном соусе.

Он бы охотно отведал лакомое кушанье, да нельзя же, поедая пельмени, одновременно запугивать собеседника.

— Спасибо, я очень тороплюсь, — отказался он. — Хотел бы побеседовать с вами с глазу на глаз, минутное дело.

Сальваторе неохотно оторвался от чудесно пахнувших пельменей и провел гостя в спальню. В руке он держал визитную карточку, которую вручил ему адвокат, и свое недоумение выражал пожевыванием толстых, красных губ.

— Я насчет ограбления музея, — тут же объяснил Карраско и с радостью отметил про себя, что хозяин дома весь напрягся. Но притворился, будто ничего не заметил. И продолжал, растягивая слова, с наигранным добродушием вполне дружелюбного человека.

— Я адвокат синьора Вичепополо, торговца, в магазине которого неизвестные спрятали украденные монеты с явной целью навредить моему клиенту.

Он умолк, отвел взгляд от сторожа и обвел небрежным взглядом супружескую постель с желтым бархатным одеялом — такие часто продаются на деревенских рынках, — взглянул на засохшие веточки оливкового дерева под изображением мадонны Помпейской над неубранной детской кроваткой, втиснутой между комодом и окном.

— Ну, раз я взялся защищать своего клиента, то должен знать, как все произошло на самом деле, не так ли?

Сторож ничего не ответил, и тогда он добавил с намеком:

— Никто, кроме вас, не может дать мне полезные сведения на этот счет.

— Все, что нужно, я уже рассказал полицейскому комиссару и господину инспектору, — неожиданно резким голосом парировал Альбанезе. Он посмотрел гостю прямо в лицо и увидел, что оно меняется с каждой секундой.

— Еще немного — и, поверьте мне, господин адвокат, меня бы самого упекли за решетку.

— А отпустили вас потому, что вы все ясно и точно объяснили.

Сальваторе Альбанезе почувствовал, что дружелюбие уступило место угрозе. Карраско больше не растягивал слова.

— Не согласитесь ли вы еще раз рассказать, теперь уже мне? Жаль, конечно, пельмени стынут, но сами понимаете…

Возможно, упоминание о стынущих на тарелке пельменях, а может, древняя способность угадывать скрытую опасность при полном внешнем спокойствии заставили Альбанезе не медлить с ответом.

— Что вы хотите узнать, синьор адвокат?

Модуньо перестал наконец стенать. Из соседней комнаты доносились громкие ребячьи голоса и дробное постукивание вилок о края тарелок.

— Я не полицейский, — счел нужным уточнить Карраско. — Все, что вы расскажете, останется между нами и моим клиентом. Ведь он имеет право знать, как, почему и кем он был оболган. Могу сказать вам, что ограбление было совершено по поручению одного господина, который постарался облегчить грабителям их задачу. Говорите откровенно, тут нас никто не слышит.

Он приоткрыл губы в улыбке, смертельно напугавшей сторожа.

— Понимаете, — еле выдавил из себя Сальваторе, — клянусь, я ничего не знаю. Но Феличе Шиельцо, мой погибший коллега, мир праху его, что-то, похоже, знал. В тот вечер он под всевозможными предлогами пытался отправить меня домой еще до закрытия музея и трусил, как мышь, почуявшая кошку. Он еще за несколько дней до этого повел себя странно, но в тот вечер и вовсе был сам не свой.

— Вам он ни на что даже не намекнул?

Сторож встал и по-южному обычаю вскинул голову, что означало — нет, не намекал.

— Об этом необычном поведении вашего коллеги, о его нервозности вы рассказали полиции?

Снова Сальваторе молча вскинул голову. За этим отрицанием стояло вековое неверие и даже подспудная вражда к власти, давняя круговая порука. Они по опыту знали, что изначальная беда станет еще тяжелее, если поручить дело людям, которые забрасывают вас непонятными цитатами из каких-то там кодексов и признают тебя виновным, когда ты уверен в своей правоте, и честный человек неизменно остается в дураках. Да вдобавок, словно в насмешку, подлые людишки выигрывают дело только потому, что умеют найти уловку, по-своему перетолковав эти самые непонятные кодексы.

— Адрес этого Шиельцо можете мне дать или же предпочитаете, чтобы я узнал его в музее?

Альбанезе адрес дал, хоть и подумал, что этот тучный адвокат тянет пустышку. Феличе умер, и если он что-то знал, то не стал бы откровенничать с женщинами, даже со своей женой, верно умевшей хранить тайну.

Карраско направился к двери, и Сальваторе не смог скрыть своей радости.

— А инспектору вы ничего не рассказали? — внезапно спросил адвокат и повернулся к хозяину дома, прищурившись и буквально вцепившись в него своими покрасневшими зрачками.

— Инспектор болен и уже месяц как не выходит из дому. Я все рассказал его помощнику.

— Ну, и что он сказал?

— Что, скорее всего, мне это показалось и надо бы было дважды подумать, прежде чем очернять добрую память погибшего.

— Ах показалось! — с неожиданной и странной веселостью воскликнул Карраско. Он тут же погасил улыбку, потому что Сальваторе поглядел на него весьма мрачно и на лице его была скорбь.

Карраско стер морщинки смеха и придал своей физиономии выражение жалости и беспокойства.

— Простите, уж простите меня, синьоры, — сказал он, проходя через столовую. Жена Сальваторе сердито поглядела на гостя. Семья уже перешла к капусте, и густой запах зелени, заправленной оливковым маслом, вытеснил запах пельменей.

Помощник инспектора, которому Карраско нанес визит в полдень, не пожелал его принять. Он знал, что Карраско пользуется дурной славой, и не хотел иметь новые, лишние неприятности, хватало и прежних. Он попросил передать, что просит извинения, но он, увы, занят составлением инвентарного списка. Господин адвокат, если хочет, может переслать свои вопросы в письменном виде, и он получит быстрый и исчерпывающий ответ.

— Инвентаря! — Карраско с усмешкой повторил это слово. Инвентарный список жалких остатков, не заинтересовавших грабителей!

Настаивать он, однако, не стал. Он не ждал ничего хорошего от разговора с государственным чиновником, превосходно умеющим, как и его коллеги, всю ответственность за любую оплошность возлагать на других. Куда больше пользы он рассчитывал извлечь из разговора с родными погибшего Шиельцо.

На буфете стоял портрет Феличе Шиельцо в рамке из цветного стекла, обрамленный вазочками со свежими цветами, скорее по-весеннему яркими, чем похоронно-мрачными.

Но горе вдовы, красивой женщины лет тридцати в черном платье, было искренним и безутешным, заставляя забыть о безвкусной «веселости» алтаря. Карраско, беседуя со вдовой Шиельцо, свои когти не выпустил, наоборот, жалостливо протянул руки в «белых перчатках». Проявил глубокое сочувствие, хотя женщина была уверена, что монеты, она сказала даже «вещественные улики», найденные в магазине синьора Вичепополо, доказывали его участие в краже, а значит, и в убийстве мужа.

В этой ситуации только маска доброго, скорбящего клоуна могла расположить вдову к нему, Карраско.

— Синьора Шиельцо, бандиты, которые убили вашего мужа, хотят навлечь беду и на отца семейства. Да, мой клиент в прошлом совершил… — он поискал эвфемизм, способный обелить преступления Дядюшки Нтони, — не вполне корректные поступки, но то были ошибки молодости. Достойные, понятно, всяческого осуждения, но ведь с этим покончено раз и навсегда. Увы, с тех пор как он повел честную жизнь, ему беспрерывно грозят гнусные паразиты, которые обманом проникли к нему в дом и нанесли предательский удар. А все потому, что он ни в чем не повинен и совесть его чиста. Я как раз и пришел к вам, синьора Шиельцо, чтобы не только добиться торжества правосудия для моего клиента, но и отомстить за вашего бедного мужа.

Вдова глядела на него глазами, полными слез, машинально поглаживая курчавую голову паренька лет тринадцати, единственного сына умершего. Мальчуган сидел за столом, заваленным книгами и густо исписанными листами бумаги.

— Правосудие… правосудие… — Синьора Шиельцо покачала головой, в ее словах звучали горечь и неверие. Для нее «правосудие» было почти ничего не значащим словом, каплей обезболивающего вещества, чтобы не так ныли раны, которые каждый должен залечивать сам, как умеет.

— Видите, у меня один-единственный сын. Отец им гордился. Он уже учится в классическом лицее и хочет стать преподавателем.

Мальчуган стеснялся ласк матери и ее похвал. Ему вовсе не хотелось предстать перед этим человеком с фальшиво-участливыми глазами, вызывавшим у него инстинктивное отвращение, вундеркиндом.

— Отец ради него был готов на любые жертвы, а теперь…

Пытаясь остановить ее истерический плач, Карраско мягко похлопал женщину по плечу и обнаружил, что тело у нее упругое, крепко сбитое. Да, Феличе Шиельцо крупно не повезло, что он навсегда потерял такую аппетитную жену.

— Послушайте, синьора! Успокойтесь. Я вас понимаю, но разве слезы здесь помогут? Ради доброй памяти о вашем муже лучше всего было бы разобраться, как подобное могло случиться, вспомнить все подробности. К примеру, не волновало ли его что-либо в последние дни, не было ли чего-то необычного в его поведении? Ну, может, настроение испортилось или же он намекнул на какие-нибудь странные происшествия? Он нервничал? В чем это тогда выражалось? Сердился на вас, ругался?

— Нет, не сердился, вовсе нет! — живо возразила вдова. — Наоборот! Он был весел, говорил о предстоящем летнем отпуске. — Новый поток слез подтвердил, что теперь об отпуске и мечтать не приходилось. Синьора Шиельцо вытерла нос и обратилась к сыну, который, уставившись в пол, старательно избегал испытующего взгляда воспаленных глаз этого толстяка в одежде, висящей на нем как мешок.

— Помнишь, Пеппи? Он обещал свозить нас отдохнуть в Сорренто, а тебе еще и любые латинские книги, какие ни попросишь.

Карраско пеплом мнимого безразличия мгновенно загасил пламя корыстного интереса, что грозило спалить маску жалостливого участия, подлинный шедевр притворства.

— Ты любишь латынь? — спросил он у паренька и наклонился, чтобы разглядеть книги, лежавшие в беспорядке на столе: Овидий — «Метаморфозы», Гораций — «Сатиры».

— Да, — ответил Пеппино. И в подтверждение этого единственного слова кивнул головой.

— Тут у тебя книги Горация, Овидия? Молодец! Кого же ты из них предпочитаешь?

— Цицерона, — ответил Пеппино.

24

Карраско так изловчился, что вопреки возражениям следователя Дядюшка Нтони был отпущен под залог в соответствии со статьей 259 Уголовного кодекса в связи с истечением срока предварительного заключения. И это несмотря на то, что Вичепополо не был ни беременной женщиной, ни человеком серьезно больным, ни гражданином, чьи моральные качества заслуживали подобной меры снисхождения.

И вот Карраско смог встретиться с ним в магазине. Домой Дядюшка Нтони отправлялся лишь спать, да и то не всегда. Все остальное время он проводил в задней комнате магазина. Там, восседая во вращающемся парикмахерском кресле как на троне, он повелевал ворами Кампании и вершил свои законные и незаконные дела. Само же кресло позволяло Дядюшке Нтони принимать любое положение по прихоти своего характера настоящего садиста. Откинув голову на спинку кресла и свесив ноги, он внезапно поворачивался к собеседнику спиной, если хотел избежать слишком внимательного взгляда или, наоборот, очутиться лицом к лицу с гостями, потрясенными внезапной переменой или охваченными паническим страхом из-за угрозы, затаившейся в его мутных, злобных зрачках.

Карраско примостился на пустой картонной коробке, которая прогнулась под тяжестью его тела, так что он все время смещался к краю. Эти «сольные номера» Вичепополо, который нарочно не ставил в задней комнате ни одного стула, чтобы заставить собеседника стоять, действовали ему на нервы.

За время, пока Карраско отчитывался о двух своих визитах, Вичепополо ни разу его не прерывал. Слушал, откинувшись назад и положив руки на подлокотники. Когда адвокат упомянул о нервозности убитого сторожа и рассказал о финале разговора со вдовой Шиельцо, кресло слегка закачалось.

— Разве не дон Джузеппе интересуется классической латинской литературой? — заключил свой доклад Карраско. — Возможно, он и пообещал дать Феличе Шиельцо книги, которые тот собирался подарить сыну.

— Возможно, — согласился Дядюшка Нтони. — Но любовь этого мальчишки не обязательно связана с Паломбеллой. Пообещать подарить книги сыну Феличе Шиельцо мог и сам, ведь ему за соучастие в краже перепали бы деньжата. Что же до соучастия, то, по-моему, здесь сомнений нет.

Вот тогда Карраско сложил губы трубочкой, обнажив отвратительную красную десну, и нежно так сообщил о своем телефонном звонке в справочный отдел.

— Феличе Шиельцо пообещал сыну и жене отвезти их на отдых в Сорренто, а эти простолюдины обычно отдыхают в своих родных местах. Сам Шиельцо родом из Крафи-дей-Марини, родного селения донны Джулии Паломбеллы.

— Adabundantiam[60],— добавил он, вспомнив по аналогии с Паломбеллой о том, как давным-давно изучал древние языки.

Adabundantiam установил, что Шиельцо шесть лет назад получил место сторожа в Нумизматическом музее благодаря протекции донны Джулии.

— А вы молодец, Карраско! — Дядюшка Нтони развернул кресло на сто восемьдесят градусов и оказался лицом к лицу с адвокатом. — Теперь не остается никаких сомнений. — Он покачал короткими ножками, не достающими до педалей. — И мы не рискуем покарать невиновного.

Карраско нахмурился и сжал губы. На невиновного человека Дядюшке Нтони было наплевать. Уж если что его и заботило, так это как бы в толпе невиновных, погибших насильственной смертью из-за фатальной близости с виновными, не очутились и не пострадали заодно эти последние.

— Что вы мне посоветуете, адвокат?

Вопрос чисто риторический. Дону Антонио нравилось разыгрывать неуверенность в деле, над разгадкой которого он мучился в тюрьме три ночи подряд. Он делал вид, будто готов принять чужой совет, хотя, подгоняемый слепым, бессильным бешенством, уже принял окончательное решение, обдумав его во всех деталях.

Карраско надоела эта клоунада. И потом, картонная коробка все более прогибалась. Он поднялся.

— Дядюшка Нтони, я свое дело выполнил, — произнес он, растягивая слова и показывая этим свое полное безразличие к исходу войны. — У вас и возможностей, да и воображения предостаточно. Вот и повеселитесь! Остерегайтесь только совершить неверный шаг… Судья Фантанизи только и ждет вашей промашки, а вы до сих пор находитесь под надзором.

Дядюшка Нтони тоже поднялся со своего трона. Адвокат был одним из немногих, с кем он считался. Он заметил, что его трюки, пугавшие других, не производили на Карраско никакого впечатления, больше того, адвокат сумел припугнуть его самого, напомнив о его нынешнем уязвимом положении. Ненависть к тому, кто сумел его уязвить, сочилась из всех пор. А кроме ненависти, еще и тайная зависть к этому подонку Паломбелле («Разве не дон Джузеппе интересуется классической литературой?»). Даже адвокат восхищался этой манией Барона заниматься всякой чепухой давным-давно околевших людей. Да еще его привычкой повелевать слугами не из темной, затхлой задней комнаты, а из своего имения в Амальфи, словно он знатный синьор. Одним словом — Барон.

Ничего, хоть он, Дядюшка Нтони, и не Барон, но свое дело знает, и преотлично. Злость проявилась вполне зримо в необычных для Дядюшки Нтони жестах, ехидно подмеченных Карраско и развеселивших его. Антонио Вичепополо нервным движением рук подтянул брюки, которые обычно сползали на три пальца ниже пупка, и сразу же стал приглаживать свои еще довольно густые черные волосы. Потом схватил адвоката за локоть.

— Вы правы, Карраско. Вы всегда правы, — льстиво сказал он. Но вымученная улыбка не обманула адвоката. — Чашечку кофе не выпьете?

Карраско, как всегда, сослался на неотложные дела. В другой раз, а то в конторе его уже ждет клиент. Он рад, что все разрешилось наилучшим образом. И через магазин, огибая телевизоры и едва ответив на поклон Дженнарино легким кивком, устремился на улицу. Зачем только Вичепополо держит у себя этого тупицу? Может быть, для того, чтобы все время чувствовать свое превосходство? Карраско не терпелось поскорее удрать из этого логова. Он пожал руку боссу и ринулся в переулок с такой быстротой, словно он и в самом деле отчаянно торопился.

На самом же деле ему хотелось улизнуть от этого приземистого пожилого человека, из которого буквально сочились звериная жестокость и беспощадность. А ведь он, Карраско, вовсе не был ни совестливым, ни сердобольным.

Дядюшка Нтони следил за Карраско взглядом, пока его не поглотила толпа. Тогда он закрыл дверь и, тяжело ступая, направился к углу, где стоял телефон. Набрал номер и с необычным для себя терпением стал ждать ответа, поглаживая пальцами-сосисками сбившийся в кольцо шнур.

— Жду тебя сегодня вечером после закрытия магазина. Пройдешь через черный ход, — сказал он тому, кто наконец-то снял трубку. — Захвати с собой Микелино.

Ответа он дожидаться не стал. Бросил трубку и с медовой улыбкой устремился навстречу клиенту, появившемуся на пороге.

— Чем могу вам служить?

25

Крафине, хотя уже близилась полночь, идти спать вовсе не хотелось. Совсем недавно ушел Рокко Пиццуто. Он очень разволновался — бешеные удары молота Дядюшки Нтони грозили разнести врагов на куски. Увы, этому прохвосту Карраско удалось добиться его освобождения под залог. Но все равно остервеневший от ярости Дядюшка Нтони изрыгал страшные угрозы в адрес того, кто подло сфабриковал эту улику, чтобы выставить его, босса мафии, на всеобщее посмешище к великой радости его врагов. Его упекли не больше не меньше как в тюрьму Поджореале! Быстро выйти оттуда и на время защитить себя от обвинений в мнимом преступлении ему удалось, лишь использовав драгоценные знакомства, которые пригодились бы при куда более рискованных делах, и это тоже подрывало его престиж. Босса не могут вести в тюрьму каких-то два сержанта!

— При сложившихся обстоятельствах Вичепополо может обвинить в ограблении дона Пеппино, но веских доказательств, чтобы подтвердить свои неубедительные обвинения, у него нет. Даже наша связь с Феличе Шиельцо, царство ему небесное, прервалась, надо сказать, самым удачным образом! Насколько я знаю Дядюшку Нтони, думаю, что он предпочтет обойтись без полиции и постарается сам быстро и просто взять реванш… вы меня понимаете, донна Джулия?

Управляющий поместьем Пиццуто многозначительно посмотрел на Крафиню и пробурчал в густые усы, придававшие ему сходство с печальным тюленем:

— Нам надо приготовиться к налету не полиции, а молодчиков Дядюшки Нтони, куда более опасных.

— Этот северянин Коллорини, что он собой представляет? — спросила донна Джулия.

— Толковый парень, что да, то да. Все прошло, как было задумано. Если бы Феличе не вернулся вдруг — а зачем он вернулся, один бог знает, — он бы остался целым и невредимым. Но когда те двое заслышали сзади себя шаги, то компаньон Коллорини немедленно выстрелил. Мне сказали, что пуля сразила Шиельцо наповал… За исключением пяти монет, вся остальная добыча уже плывет по морю. — Зубами Пиццуто удалось захватить клок волос на усах, и сейчас он тихонько его покусывал. — И все-таки я бы предпочел, чтобы мы не исполнили приказание дона Пеппино. Дядюшка Нтони превратился в рассвирепевшего дьявола.

— Наверно, муж считал, что участие в деле Коллорини собьет Нтони со следа.

— У Антонио Вичепополо повсюду есть свои люди, донна Джулия. С вашим мужем он обменивается любезностями, так что, само собой, он ждал ответного удара. И потом, я не верю, что дон Пеппино хотел остаться в тени… По-моему, его больше всего забавляет как раз то, что Дядюшка Нтони узнал, от кого получил подарочек.

Донна Джулия улыбнулась и кивнула.

— Муж всегда знает, что делает, дон Рокко. Не будем забывать об этом.

Несмотря на свой возраст, она все еще оставалась красивой женщиной, и, когда говорила о муже, в глазах ее светились нежность и гордость, что так нравилось Барону.

В скромно обставленной гостиной наступила тишина. И донна Джулия, и Рокко Пиццуто обдумывали все приятные и неприятные последствия этой ситуации. Неприятных было куда больше… Наконец донна Джулия прервала молчание:

— Скорее всего, Дядюшка Нтони захочет навредить и нам, здесь, в Апельсиновой Роще. Будьте осторожны, дон Рокко, не уходите слишком далеко и усильте охрану поместья. И не только поместья, но и подступов к нему. Вы правы, у Дядюшки Нтони повсюду есть свои люди. Так пусть он через доносчиков узнает, что мы готовим ему достойную встречу, если он вздумает нам напакостить.

На прощание она одарила Рокко своей обычной безмятежной улыбкой. Но потом, оставшись одна, почувствовала себя неуютно. Муж далеко-далеко, и ей самой придется защищаться от этого мерзавца Вичепополо. Если кто и заслуживает ссылки, каторги, электрического стула, гильотины, так это любезный продавец телевизоров. Подонок, в сравнении с которым Джузеппе — истинный архангел Гавриил.

Конечно, Джузеппе — человек суровый. Но суровость его разумная, к насилию он прибегал лишь в случае крайней необходимости. Уже одно то, что он отдал в цепкие руки Вичепополо торговлю наркотиками, казалось донне Джулии неопровержимым доказательством благородства мужа и полнейшего морального падения нового молодого поколения неаполитанских мафиози. Жестокие преступления, с помощью которых Барон утвердил свою власть, принадлежали прошлому, а главное, без них не обойтись, если хочешь сделать карьеру. Человек «беспощадный» должен же доказать, что он именно таков. Ну, а уж потом он мог заняться тем, что Крафиня называла «работой», казавшейся ей вполне законной и полезной, разве что приходилось порой прибегать к хитрости и к помощи влиятельных друзей. Тем, что дон Пеппино держал в своих руках всю контрабанду сигарет и прибегал к хитроумному и солидному рэкету — мелких торговцев он никогда не шантажировал, а угрозами вымогал деньги только у крупных спекулянтов из числа магнатов строительной промышленности, — донна Джулия искренне гордилась. Это ли не признак высокого положения мужа?!

Был бы Джузеппе рядом, она бы ни о чем не беспокоилась, да и приятно, когда муж рядом. Очень ей его сейчас не хватало. Печалила ее и мысль о том, что мужу на чужбине одиноко и тоскливо. Три года ссылки — совсем немалый срок для человека, которому под пятьдесят. Нависшая над ними угроза заставила ее вернуться к мыслям о ближайшем будущем. Красивое поместье в Амальфи легко превратить в крепость. Дон Джузеппе, когда обустраивал Апельсиновую Рощу, старался сочетать две потребности — вкусы сельского помещика, не изменившиеся со времен владычества арагонцев и даже древних богатых римлян, и человека, добившегося небывалых успехов. Впрочем, вкусы и тех, и других не слишком отличались, ведь и те, и другие одинаково занимались «делами», шантажом, прибегали к заговорам и убийству опасных соперников. «Ну, а тогда бояться глупо. Все эти страхи от одиночества», — подумала Крафиня.

Да, конечно, она попросит разрешения на поездку в Фиа. Приближается зима, и Джузеппе, верно, совсем невесело среди этих неотесанных горцев. Сам-то он описывал их с иронией, но за этим крылась грусть. Местные жители наверняка настроены к нему враждебно, хотя он об этом и не пишет. Она твердо решила известить его о своем приезде. Интимное письмо она писать не станет. Рокко ее предупредил, что все письма вскрываются полицией. Но несколько подробностей, понятных одному только Джузеппе, она вставит, и письмо превратится из формального, чисто делового в нежное и теплое послание далекому любимому мужу.

Она поднялась в кабинет мужа, где сильнее ощущалось его незримое присутствие, села за письменный стол. Уже одно то, что она сидит за его столом, на его месте, давало ощущение близости, пусть иллюзорной, но теплоты, точно Джузеппе только что ушел и вот-вот снова появится на пороге. Она положила перед собой лист чистой бумаги и написала: «Мой дорогой Джузеппе…»

26

Лейтенант Лаццерелли сидел за письменным столом на обычном месте Брандолина. Сам Брандолин вместе с Траинито стояли по краям ниши для термосифона и казались двумя кариатидами. Но отсюда было удобно неотрывно следить за Паломбеллой, который спокойно, невозмутимо восседал на стуле с подлокотниками.

Лейтенант начал издалека. Спросил у синьора Джузеппе Паломбеллы, как ему живется в городке. Он узнал, что синьор Джузеппе проводит большую часть времени за рыбной ловлей, приятное, успокаивающее нервы занятие. Вот и ему самому так хотелось бы выкроить часок и поудить рыбу.

— Мы нуждаемся в вашем сотрудничестве, — вежливо заключил лейтенант и мысленно никак не одобрил зримое недовольство двух кариатид. — Что вы знаете о некоем Антонио Вичепополо?

Барон взглянул на свои руки, лежавшие на подлокотниках. Они были такими темными, что казались сделанными из оливкового дерева.

— Не его ли обвиняют в краже в Нумизматическом музее? Не тот ли это болван, у которого прямо в доме нашли монеты? — раздумчиво спросил он.

Лаццерелли кивнул головой.

— Видите ли, в свое время мы получили анонимное письмо, в котором синьора Вичепополо обвиняли в организации убийства некоего Калоне из Торре-Аннунциата, чей обгоревший труп был найден в километре отсюда. Помните? Вас тоже попросили опознать труп?

Все трое впились в ссыльного глазами-буравчиками так, словно хотели пронзить его насквозь. Сам Паломбелла в ответ лишь коротко хохотнул.

Помолчав, он сказал:

— Я также получил анонимное письмо с теми же обвинениями в адрес того же лица.

Он окинул трех карабинеров зорким взглядом — его крайне интересовало, насколько ловко умеют притворяться ближние твои. Но эти трое ничем не выдали своих чувств. Разве что Лаццерелли слегка нахмурил брови, спросив невозмутимо:

— Значит, вы даже примерно не представляете себе, кто мог послать эти письма? Или хотя бы почему анонимный автор счел нужным именно вам сообщить подобную новость?

Он сам задавался подобным вопросом, ответил Паломбелла, и пришел к выводу, что, поскольку его приговорили к ссылке, кто-то решил, будто он, Паломбелла, интересуется всеми действиями преступников с Юга.

— Так вот и подрывается репутация честного человека.

Тут уж вскочили все трое разом, лейтенант, старший сержант и сержант, да столь резко, словно их укусила змея. По старшинству ответил Барону лейтенант Лаццерелли, и говорил он жестко, без малейшего привкуса мягкого венетского диалекта:

— Мы предпочли бы, чтобы хоть здесь, Паломбелла, вы не разыгрывали из себя невинную жертву правосудия! Если в данном случае и можно посетовать, так лишь на то, что правосудие… — Он прервался, испуганный смятением своих подчиненных. Хотел же Лаццерелли сказать, что благородную синьору с весами в руках корыстные людишки превратили в слепую и глуховатую проститутку, не способную разобраться, каким именно незаконным делам посвящал все свое свободное время этот сукин сын, увы, очень даже неглупый. Впрочем, бесполезно здесь рассуждать на абстрактные темы.

Глубоко вздохнув, лейтенант Лаццерелли заставил себя успокоиться и вновь перешел на вежливый тон, каким беседовал с этим наглым мафиозо, который вдобавок явно развлекался.

— Уж не думаете ли вы, будто мы поверим, что отсюда по-прежнему не управляете своей армией из шестидесяти тысяч контрабандистов?!

Дон Джузеппе негромко засмеялся, обнажив редкие зубы, но в этот раз — без скрытой насмешки. Просто ему стало весело.

— Если бы так оно и было, дорогой мой лейтенант, мне следовало бы присвоить титул кавалера труда[61]! В Неаполе контрабанда — единственная отрасль промышленности, не переживающая кризиса. Ну, как ваш «Пирелли» или «Фиат». На что бы, спрашивается, тогда жили тысячи безработных, начиная от Низиды и кончая мысом Кампанелла? Уж поверьте, стой я во главе всех контрабандистов, сама полиция должна была бы меня поблагодарить. Если эти ваши шестьдесят тысяч не занимались бы торговлей, в сущности нарушающей лишь налоговые законы, знаете, что бы случилось?! Они дружно перешли бы в ряды истинных преступников.

Он посуровел, мрачно прищурился и пояснил свою мысль трем онемевшим от изумления полицейским:

— Занялись бы преступной деятельностью, в которой, похоже, замешан синьор Вичепополо.

Паломбелла откинулся на спинку стула и принялся разглядывать скрещенные пальцы темных рук. Ему доставляло удовольствие, что все трое молча «переваривали» его суждения о контрабанде, и радовала эффектная пауза в стиле Цицерона.

Не поднимая глаз, он все-таки поймал растерянные взгляды двух церберов в нише. Потом оба посмотрели на лейтенанта, который сосредоточенно вертел в руках самописку — личную собственность Траинито.

Да, известная логика в рассуждениях этой собачьей морды есть, и именно они, карабинеры, должны это признать.

Под печальным взглядом обеспокоенного владельца самопишущей ручки лейтенант Лаццерелли стукнул кончиком стержня о стол и оскалил зубы в улыбочке:

— Итак, ваше участие в контрабанде — всего лишь гипотеза?

— Разумеется, всего лишь гипотеза, — уверенно, а точнее, нагло подтвердил Паломбелла.

— Хорошо, вернемся к Вичепополо. Какие у вас с ним отношения?

— Знаю, что такой существует.

— Меня интересует, знакомы ли вы?

— Несколько раз я бывал в его магазине. Телевизоры он продает по вполне сходной цене.

Лаццерелли кипел от бессильной ярости. Ну почему нельзя схватить такого вот подонка и стукнуть его головой о стенку?! И бить, бить до тех пор, пока тот не сбросит с лица бронзовую маску.

Чтобы не поддаться искушению разломить самописку надвое, лейтенант положил ее на стол, и Траинито наконец-то вздохнул с облегчением.

— Вы тоже считаете, что Вичепополо причастен к ограблению Нумизматического музея?

Бесполезный вопрос, заданный больше всего из желания получить хоть один утвердительный ответ. Еще бы он так не считал, этот прохвост!

Между тем ссыльный чуть выпятил губы и с откровенным ехидством во взгляде сказал тусклым голосом, с наигранным безразличием:

— Кто его знает.

Лаццерелли впился пальцами в гриву волос и слегка их подергал, словно он мучительно искал озарения. Но ему ничего не пришло на ум, кроме вялого вопроса, которому он постарался, однако, придать саркастический оттенок.

— Ну, а могу я узнать ваше мнение об этой краже?

— Действие, безусловно, достойное осуждения. Государство обязано лучше охранять музей, да и вообще все художественные сокровища страны.

«У этого выродка еще хватает наглости читать нам мораль», — рассвирепел Брандолин. Лейтенант Лаццерелли тоже начал терять терпение.

— Я спросил мнение знатока, а не рядового гражданина. — Он не пояснил, знатока чего именно, а Паломбелла уточнять не стал.

— Подобное же недовольство уже успели выразить газеты. Насколько мне известно, синьор Паломбелла, вы газеты читаете весьма внимательно.

Конечно, он их читает, особенно те, где упоминается о краже. Произошла-то она в его родном городе, словно бы обреченном на разграбление еще со времен…

Баста, баста! Если этот скользкий угорь не уймется, Лаццерелли за себя не отвечает.

Свой гнев он излил, со злостью постучав ручкой о стол.

— Вы все до единой газеты храните, — вкрадчиво сказал он. И умолк, безуспешно пытаясь прочесть на лице допрашиваемого зримые следы тревоги. — Во всяком случае, со дня преступления на вилле Сперони.

— Мне нравятся детективные истории, — промолвил Паломбелла. — Особенно те, которые полиции не удается раскрыть.

К удивлению подчиненных, лейтенант не рявкнул на нахала, а лишь покачал седеющей головой.

— Не все преступления удается раскрыть за несколько недель. Порой требуется куда больше времени. Но вы, Паломбелла, уж, простите, просто ясновидец, раз уже на следующий день после убийства решили, что полиции этой загадки не разгадать.

— Я этого не говорил, лейтенант. Меня интересуют все таинственные случаи. И потом, я тут изнываю от безделья, и любой предлог для меня хорош, чтобы как-то развлечься. Разве не так? Впрочем, я, наверно, единственный человек, который не должен вызывать никаких подозрений. Разве я не являюсь сюда каждый божий день и не расписываюсь в книге о невыезде? И не предписывает ли закон ссыльному на закате возвращаться домой и сидеть в своей норе до утра? Но разве закон запрещает читать газеты и хранить их?

Эта его уловка словно шлемом прикрываться несвободой человека поднадзорного переполнила чашу терпения лейтенанта Лаццерелли. Внезапно он швырнул ручку, которая покатилась по столу, и, опершись на локти, слегка привстал. Ладно, пусть убирается ко всем чертям этот вонючий мафиозный ублюдок! Ведь даже если и удастся вырвать у него какое-то признание, что маловероятно, протокол допроса, подписанный таким опытным бандитом, постигнет та же участь, что и все другие, составленные ранее честными молодыми офицерами карабинеров и бесследно исчезнувшие в ящиках столов начальников уже немолодых и бесчестных.

— Мне бы хотелось задать вопрос синьору Паломбелле, — строго в соответствии с субординацией обратился Брандолин к лейтенанту. В ожидании его ответа он вышел из ниши, и Лаццерелли с немой покорностью судьбе дал согласие, снова опустившись на стул.

— Несколько недель назад в нашем городе побывал некий Чириако Фавелла из Сан-Джованни-а-Тедуччо. Вы когда-нибудь встречались с этим человеком, и если да, то какими были ваши отношения?

Казалось, он предлагает Паломбелле решить шараду. Дон Джузеппе помрачнел, не скрывая своего огорчения.

— Чириако Фавеллу я знал с пятнадцати лет. Он работал в моем поместье. Паренек был трудолюбивый и добрый. — Он чуть нагнулся, расцепил пальцы и развел руками. — В какой-то момент мои условия показались ему не особенно выгодными. Он искал более перспективную работу. И потому ушел.

— Куда? — спросил Лаццерелли.

— Я потерял его из виду, — солгал Барон.

Теперь, когда Чириако умер, он мог признать, что тот на него работал, но сказать фараонам, что парень связался с Дядюшкой Нтони, означало оскорбить его память. К тому же бедняга Чири с лихвой заплатил за все сразу.

— Я снова увиделся с ним лишь месяц тому назад. У него были дела в провинции, и он заехал навестить меня.

— А об этой своей работе он говорил с вами? — не отступался Лаццерелли.

Он снова взял инициативу в свои руки и был благодарен Брандолину, который помог ему справиться со слепой яростью.

Гнусный ублюдок отрицательно покачал головой, и ему снова захотелось врезать этому Барону по роже.

— Он занимался продажей наркотиков, — сообщил он Паломбелле.

— Так вот почему его убили! — словно опытный лицедей, продекламировал Джузеппе. — Я узнал об этом из газетной вырезки, которую мне прислали из Неаполя. Не получил случайно и ваш участок копию того письма?

Нарочитая наивность подлого вопроса взбесила даже Траинито. Он со страхом и недоверием смотрел, как Лаццерелли оттолкнул стул, обошел вокруг стола и встал прямо напротив допрашиваемого.

— Само собой разумеется, вы не знаете, кто послал вам газетную вырезку.

— Не знаю.

Нельзя было ни стукнуть его головой о стенку, ни засадить в холодный карцер: правосудие с неисправными весами, страдающее вдобавок косоглазием, приговорило его к нежным заботам вдовы Косма, приятным прогулкам по свежему воздуху и к успокаивающей нервы рыбной ловле.

Он уставился полными гнева глазами в красноватые глазки этого сына шлюхи, которого только веселило, что он, лейтенант, беспомощно барахтается в мутной воде. Затем повернулся к нему спиной и снова обошел стол.

— Можете идти.

Он пододвинул к себе пачку бумаг и стал ею обмахиваться, не ответив на прощальный поклон этого ублюдка в пиджаке из оленьей кожи, и его очень разозлило, что подчиненные в ответ все же кивнули головой.

Прошло полчаса. Лаццерелли только что уехал, злой как черт. С этим дерьмом он больше не желает иметь дела. Пусть им займутся те, у кого печень и нервы покрепче.

— Иными словами, мы с тобой, Траинито, — уточнил Брандолин, снова заняв свое место за письменным столом.

Снова зарядил дождь.

Мрачное молчание нарушил телефонный звонок. По краткости ответов Брандолина Траинито понял, что звонили из полицейского управления в Виченце. А по тому, как сердито пыхтел его коллега и какие зверские он корчил рожи, предположил, что начальство держало речь типа обращения министра внутренних дел к бесстрашным стражам порядка.

— Слушаюсь, синьор капитан! — прошипел наконец Брандолин.

Он бросил трубку и с вызовом уставился на Траинито, ожидая его вопросов. Траинито не замедлил их задать, и старший сержант отрапортовал:

— Виченца сообщает, что получена депеша из Болоньи. Коллорини видели на автостраде Флоренция — Болонья, сразу за селением Лойано. Похоже, он возвращался с Юга и ехал на сером «мерседесе».

— Почему же его не схватили?

— Да потому, что дорожный полицейский, который его опознал, уже сдал дежурство. Он был один и без оружия. А Коллорини стреляет молниеносно, не целясь. Помнишь того беднягу из Портогруаро, он едва не ранил его насмерть.

Траинито стукнул себя кулаком по боку.

— Мы искали его в горах, в пещерах, на сеновалах, а он себе преспокойно жил где-то в Тоскане или в Эмилии.

— Ну, не обязательно там. Может, совсем на Юге. В Перудже было совершено нападение, в Терни похитили промышленника Марцаротто.

— А что хотят от нас эти господа из Виченцы?

— Чтобы мы продолжили поиски Коллорини. Капитан вбил себе в голову, что генеральный штаб Коллорини находится в самой Виченце либо в провинции.

Траинито в задумчивости почесал нос.

— Не понимаю все же, при чем тут мы, — промычал он.

— Я тоже, — признался Брандолин. — Так или иначе, бери Сартори и осмотрите с ним все укромные места до самой реки.

Он проследил за унылым взглядом Траинито, обращенным к иссеченным дождем стеклам, и пожал плечами.

— Ну ладно. Завтра пойдете. И тогда успеешь поискать человека, который всего час назад был в Болонье.

Свою радость Траинито проявил в том, что угостил Брандолина сигаретой из только что распечатанной пачки. Давая прикурить Брандолину, он внимательно посмотрел на него и понял, что тот пересказал ему не весь телефонный разговор.

— А больше те из Виченцы ничего не сказали? — полюбопытствовал он.

— Велели глядеть в оба, ведь вокруг Коллорини вьется молодая женщина лет двадцати, худощавая блондинка, личность ее пока не установлена. Похоже, она его любовница.

У Траинито от еле сдерживаемого смеха обе щеки сложились гармошкой.

— Единственная худощавая блондинка в наших местах — это племянница вдовы, которая сдала квартиру Паломбелле. С тех пор как ее тетушка упала с лестницы, блондинка часто приезжает сюда на велосипеде из Виченцы, верно, чтобы помассировать вдове Косма лодыжку.

— Как ни крути, а все нити сходятся к Паломбелле! Это он виноват, что при любом происшествии начальство все соки из нас высасывает, словно во всей провинции Виченца — единственная сахарная косточка, — простонал Брандолин.

Он перестал разглядывать ямочки на щеках Траинито и с преувеличенным интересом принялся наблюдать за дождевыми каплями, хлеставшими стекло. Капли были огромными, величиной с виноградину. Они на какой-то миг повисали на стекле, а затем скатывались вниз, сливаясь в один мутный ручеек.

— Кто следит за Паломбеллой?

— Бруно, старший из сыновей Биджо.

Брандолин вспомнил паренька, самого толкового помощника полиции из малочисленной группки противников мафии. Он работал официантом в единственном баре городка, принадлежащем его отцу, и сам предложил в свободные от работы часы наблюдать за ссыльным.

В такой ливень он наверняка решил прервать слежку. После всех неприятностей — неудачи с Паломбеллой, разносов начальства из Виченцы, да тут еще дождь льет как из ведра — Брандолин был сильно не в духе. Злость обвивала его шею, точно узкий, колючий, черный шарф. Подумать только, им, трем жалким карабинерам, приходится прибегать к помощи добровольцев-мальчишек!

Черт побери, тут можно заболеть комплексом неполноценности! От Траинито не ускользнуло скверное расположение духа начальника, и он постарался, как мог, его успокоить.

— Когда Паломбелла остается дома, наш Бруно сидит в своем подвале напротив. Ведь дом семейства Бьяджи и дом вдовы Косма стоят как раз друг против друга. Прекрасный наблюдательный пункт!

— Будем надеяться, что мальчонка не заснул.

— На Бруно можно положиться. Когда подрастет, хочет стать карабинером.

Недоверие старшего сержанта больно задевало Траинито. Тем более, что он старательно обучал своих юных помощников. А Бруно был усерднейшим учеником.

Траинито выдвинул ящик письменного стола и вытащил пачку листочков в клетку, надежно схваченных скрепкой.

— Он все записывает в тетрадь. Да как точно и аккуратно!

Брандолин протянул руку, придвинул листочки поближе и стал читать записи, сделанные округлым детским почерком. «28 ноября. Полдень. Два часа дня. Насинаю наблудение.

2 часа 15 минут: синора Мариза высла в сад с забинтованой ногой.

2 часа 20 минут — восла синора Мариза.

3 часа 35 минут — П. подосол и смотрел пять минут на дость.

4 часа 10 минут — потух свет в комнате П.

4 часа 15 минут — приехала Лаурета на вилосипеди.

4 часа 45 минут Лаурета усла.

5 часов пиристал дость, висел П. в плаще. Иду внис и я. Он посол потписат к карабинерам. Досол до клатбища, на бес астоновок. Пагаварил с измеником Пинином, вирнулся дамой без пити 6. 6 часов перидаю пост ридавому С.»

Брандолин невольно усмехнулся.

— Черт побери, ты прав. Да он прирожденный сыщик. Вот только орфография хромает. И он ведет свое «наблудение» каждый день?

— Каждый, с двух до шести.

— Что означает «ридавому С.»?

— Рядовому Сартори.

— Как по-твоему, быть может, Лаурета и есть любовница Коллорини?

— Хорошо бы! — воскликнул Траинито. — Но пока это только предположение.

Брандолин отложил в сторону первый лист и принялся читать второй.

«29 ноября, полдень.

2 часа насинаю наблудение.

4 часа 35 минут, высел П. купил газеты в киёске. Пил кофий, пахожу у Ларието. Пагулял с дон Тарчизио до церкви. Он посол потписать к карабенерам.

5 часов 20 минут висла синора Мариза с сумка и палка.

5 часов 25 минут Пиехала Лаурета на вилосипеди. П. закрил ставни на балкони.

5 часов 48 минут Усла Лаурета.

6 часов Пиридаю пост ридавому С.»

Старший сержант взглянул на Траинито.

— Говоришь, что девица приезжает, чтобы полечить тетушку? Тогда объясни, почему она часто приезжает и уезжает в то время, когда тетушки Косма нет дома?

Он сложил листки вдвое, потом вчетверо.

— Черт возьми, почему же ты не вписал эти наблюдения в дело Паломбеллы?

Брандолин излил на подчиненного не только досаду, которая терзала его все время, пока шел допрос Паломбеллы, но и недовольство собой, которое копилось в нем весь этот сумрачный, дождливый полдень. Брандолин забыл, что сам запретил Траинито упоминать в официальных отчетах о дурацкой детской болтовне.

— Тебе не бросилось в глаза, что эта девица приезжает и тогда, когда тетушки нет дома, а Паломбелла сразу закрывает ставни?

— Да, — признался Траинито, он тоже обратил внимание на эти странные совпадения. Однако подумал, что Лаурета согласилась скрасить одиночество этого прославленного бандита. Да к тому же он вовсе не какой-нибудь там дряхлый старикашка, наоборот, мужик в соку, правда, разыгрывает из себя благородного отца семейства. Пока Траинито излагал свои догадки, Брандолин все крепче сжимал самопишущую ручку, вызволенную из рук Лаццерелли целой и невредимой. Наконец Траинито в отчаянии воскликнул:

— И потом, об этой подозрительной блондинке мы узнали только что. Да и вообще маловероятно, что из всех блондинок провинции именно Лаурета и есть любовница Колдорини. Вам не кажется? У нас, в Фиа, черт побери, появился комплекс Скотланд-Ярда!

Брандолин смягчился, даже улыбнулся.

— Согласен. Но все равно постарайся собрать сведения об этой девице. Только смотри соблюдай осторожность. Прежде чем передать сведения в оперативный отдел, надо еще подумать, стоит ли, не то можно оказаться в положении новичков-дурачков. Ясно тебе?

— Да, синьор старший сержант.

Где-то совсем рядом прогремел удар грома и покатился дальше. И вскоре дождь утих и сквозь мокрые стекла пробился призрачный свет.

— Может, скоро совсем перестанет, — задумчиво сказал он. Бросил угрюмый взгляд на подчиненного и, немного поколебавшись, приказал:

— Сегодня уже, пожалуй, поздно, но с завтрашнего дня пусть «ридовой С.» больше не сменяет паренька Бруно в шесть часов, пусть-ка он проследит за Лаурой, когда она выйдет из дома вдовы Косма. И скажи ему, чтобы был в гражданской одежде и ехал на велосипеде.

Однако отчет, который Бруно представил час спустя сержанту Траинито, спутал все их планы.

Ливень унесся дальше, оставив на небе темное облако. В плохо протопленной комнате Брандолин и Траинито с нетерпением ждали, когда Мариетто пришлет им из бара по чашечке горячего кофе — не бог весть какое, а все же удовольствие, скрашивающее долгие часы дежурств. Бруно Биджо надеялся, что отец еще до ужина пошлет его отнести кофе. Тогда он смог бы передать свои наблюдения, старательно написанные им на тетрадных листочках. Он пересек площадь и молча вручил поднос с кофе карабинерам, сидевшим в комнате на первом этаже муниципалитета. Затем бегом возвратился в бар.

На этот раз он немного опоздал — пережидал, пока кончится дождь.

— Вот и я!

Траинито отвинтил крышку термоса, разлил по чашкам кофе и протянул одну Брандолину. Потом достал из-под блюдца сложенный пополам лист и громко прочитал:

«30 ноября, полдень.

2 часа дня, насинаю наблудение.

2 часа 50 минут, висел П; видил как он восол к карабинерам.

3 часа 25 минут, висел П. от караб. вирнулся дамой.

4 часа 10 минут начился ливен. Патух агонь в комнате П.

6 часов Пиридаю пост ридавому С.

Паскри — в бар васол адин чилавек в белом плаше и кажица задает вапросы».

Траинито нахмурился, и на его лбу резко обозначились глубокие бороздки.

— Что означает «паскри»?

— Наверное, постскриптум, — предположил Брандолин. Он мигом осушил чашечку кофе и из-за спины Траинито стал читать донесение.

— Смотри, «паскри» написано карандашом, а не ручкой. Верно, паренек, пока ждал отца с подносом, заметил незнакомца и записал эту новость оказавшимся под рукой карандашом… Ну и молодчина!

— Какие тот задавал вопросы, как вы думаете?

— Откуда мне знать? Но раз Бруно посчитал нужным сообщить об этом нам, значит, они касались Паломбеллы.

Он стер со стола каплю кофе. Траинито смотрел на него снизу вверх, ожидая, не скажет ли его начальник еще что-нибудь.

— Дождь унялся, Траинито, — сказал наконец старший сержант. — Ты вконец продрог, вот и сходи в бар, выпей пунш с ромом.

— Но я…

— Заодно взглянешь на любопытного господина, послушаешь, что за вопросы он задает.

— Траинито! — остановил его старший сержант уже у самого порога. — Надень-ка мой плащ, а фуражку просто не надевай. Думаю, этот господин из тех, что сразу пугаются, завидев карабинера.

Траинито последовал совету начальника. Он и сам считал, что в иных случаях для маскировки полезно одеть карабинеров в гражданскую одежду либо заставить преступников носить мундир.

— Увы, когда сержант Траинито был еще на полпути к бару, он увидел в дверях бара нечто белое. Потом разглядел, что по противоположной стороне навстречу ему идет человек в белом плаще. А прямо за незнакомцем чуть ли не бежит Бруно. Когда он и незнакомец сошлись, Траинито заметил, что тот ниже среднего роста, стройный, а на голове у него мягкая фетровая шляпа. Шел он спокойно, неторопливо. Едва он прошел дальше, Траинито остановился, порылся в карманах, будто что-то забыл, и повернул назад. Бруно, уже настигший его, помахал ему газетой, а зачем — Траинито так и не понял и устремился вслед за незнакомцем по улице, ведущей к шоссейной дороге.

Когда и Траинито добрался до дороги, он только успел увидеть, как серая машина, похоже «опель-кадет», понеслась по направлению к Виченце. Бруно подскочил к нему и помахал книжечкой комиксов.

— Я записал номер! — прохрипел он и показал страничку приключений Летающего Дьявола с цифрами наверху.

— Да ты просто Великий Дракон! — похвалил его Траинито, вырвал страничку с Летающим Дьяволом и сунул себе в карман.

— Прачитали паскри?

— Конечно. Потому-то я и отправился в бар. Что за вопросы задавал незнакомец?

— Хотел знать про мафиозо, где шивет, што делаит, как праводит день.

Оба направились к бару. Отец Бруно все подтвердил. Да, темноволосый, худощавый человек со множеством золотых зубов во рту заказал чашку кофе и, пока Мариетто готовил его, завел беседу. Говорил он на южном диалекте.

Он будто бы слыхал, что в городке поселился ссыльный, не Джузеппе ли Паломбелла его имя?

Когда ему подтвердили, что да, Паломбелла, незнакомец сильно оживился. Значит, это правда? Но разве он мафиозо? Он дона Джузеппе знает еще по Амальфи, опытный землевладелец, цитрусовые выращивает. Вот ведь как несправедлива судьба к порядочным людям! А где он поселился? Почти не выходит из дома? Ну, он всегда был немного нелюдим. Утром часто отправляется на рыбную ловлю? Интересно! А тут бывают хорошие уловы? A-а, в реке за холмами водится форель! В самые ближайшие дни преподнесу ему сюрприз, сам съезжу туда порыбачить. Нет-нет! Не говорите ему, что я сюда приезжал. Не то какой же это будет сюрприз? А я хочу его здорово удивить! Потом выпил кофе и ушел, а следом за ним отправился и Бруно.

— Однажды моему сыну проломят башку, тогда у него пропадет охота играть в полицейских и воров! — с горечью заключил Мариетто.

— Ваш сын хоть сейчас мог бы открыть сыскное агентство! — горячо возразил Траинито. Но отец Бруно остался при своем мнении — лучше не совать нос в чужие дела. С ним самим в баре не раз случались неприятности: тут всякая шваль собирается, а потом его же и обвиняют в сводничестве.

Все же он счел нужным спросить у Траинито, как ему теперь поступать:

— Должен я сказать синьору Паломбелле об этом его друге?

Траинито пожевал губами, подумал и сказал:

— Послушаем, что скажет старший сержант, а потом решим. — У него самого возникла задумка, но простому сержанту не положено навязывать свои идеи.

Пока он рассказывал Брандолину о том, что ему удалось узнать, тот беспрестанно потирал мозолистые ладони. Появление любопытного вознаградило его за все неудачи этого невеселого дня. Он вскочил и стал возбужденно расхаживать по маленькому — четыре на четыре метра — служебному помещению. Его худое лицо с длинным носом раскраснелось от возбуждения. Траинито, низкорослый, со смуглой кожей, рядом с ним казался Санчо Пансой возле Дон Кихота.

— Для начала позвоним в Виченцу. Пусть поищут машину. Если Лаццерелли на месте, послушаем, что он думает о столь неожиданном визите. Невиданное дело, едва этот ублюдок оказался здесь, весь Юг словно невзначай устремился в наш городок!

Он пододвинул к себе листок с пометками Бруно — на серебристом плаще Летающего Дьявола чернел номер «ВИ 76 586».

Уже семь часов вечера. Кто знает, пошел ли Лаццерелли, вернувшись из Фиа, прямо к себе в управление?

Лаццерелли, к счастью, оказался в своем кабинете. Он молча выслушал рассказ Брандолина, записал номер машины и попросил описать внешность незнакомца в белом плаще. На вопрос Брандолина, сообщать ли об этом визите Паломбелле, он долго молчал. Старший сержант даже решил было, что нарушилась связь.

— Алло, алло! — закричал он в трубку, но сразу же устыдился своей нетерпеливости, когда отчетливо и громко, словно тот был совсем рядом, донесся до него голос Лаццерелли.

— Я думаю, да, лучше, если бармен скажет ему о визите. А потом проследите за господином Паломбеллой, его действия могут навести на след.

— Не забудьте сообщить нам, чья это была машина.

— Хорошо, через полчаса я вам перезвоню.

Но позвонил Лаццерелли только в половине девятого. В ожидании звонка Брандолин и Траинито успели подкрепиться сэндвичами, запивая их белым вином. И даже не пожаловались на сей раз на свою несчастную судьбу. Наконец-то они участвовали в деле, от которого мурашки по коже бегают, хотя в больших городах привыкшие ко всему полицейские изумляться и переживать уже разучились. Хоть это дело и приносило им кое-какие неудобства, зато они чувствовали себя словно воины на поле брани в этой атмосфере напряженности и возбуждения. Часы и дни летели незаметно, не то что в удручающе-рутинной, заранее известной до мелочей, сонной службе.

Машина принадлежит конторе автопроката, — сообщил Лаццерелли. — Это «опель-кадет», взятый вчера вечером напрокат неким Микеле Аваллоне — торговцем из Казерты. Та же фамилия фигурирует в водительских правах, предъявленных владельцу конторы. По описанию, похоже, это тот самый человек в белом плаще. С ним был его приятель, тоже из Казерты, — Луиджи Куомо, представитель фирмы. Об обоих мы запросили сведения в полиции Казерты.

Он на секунду прервался. Хлюпнул носом и, судя по звуку, вытер его платком. Потом продолжил уже более звонким голосом.

— Послушайте, старший сержант! Что за человек этот владелец бара? Иными словами, можно ли ему доверять?

— Вполне!

— Ну тогда я бы так его проинструктировал: когда Паломбелла заявится в бар, пусть сообщит ему, что некий тип настойчиво о нем расспрашивал, ясно вам? И пусть будто невзначай обронит, что этот тип назвался Микеле Аваллоне.

В трубке что-то зашуршало, а затем Лаццерелли чихнул прямо-таки оглушительно: промозглый день отыскал-таки свою жертву. Брандолин отставил трубку, но тут же снова поднес ее к уху, чтобы не пропустить ни единого слова начальника.

— Вы уверены, что владелец сумеет точно передать реакцию Паломбеллы?

— Суметь-то он сумеет. Но вы сами сегодня убедились, что наш Барон всегда сохраняет невозмутимое выражение лица.

— Да не только о выражении лица я говорю, — сказал Лаццерелли, занервничавший при одном упоминании о безмятежном спокойствии Паломбеллы и его насмешливой ухмылке. — Важно узнать, как он себя поведет. С кем будет говорить. И что тому человеку скажет.

Новый отчаянный чих грохотом отозвался в ушах Брандолина. В трубке снова что-то зашелестело, и наконец Лаццерелли заключил:

— Ну, спокойной ночи, старший сержант. Созвонимся завтра утром.

27

Новый день выдался ясным, но холодным, то и дело задувал северный ветер.

Барон встал поздно. Теперь он окончательно разуверился в постоянстве погоды на Севере и решил, что теплые дни начнутся лишь весной, а пока — прощай рыбная ловля и прогулки на свежем воздухе. До тех же пор лучше всего пребывать в спячке, а проснуться в апреле вместе с сурками и кротами. И потому он снова постарался задремать, хотя прежде в это время обычно уже вставал. Но буйный свет, заливший комнату, мешал ему. Комнату исполосовали тени и свет, и он с удивлением понял, что это были острые лезвия солнечных лучей.

Он поднялся с постели, распахнул окно и вдохнул сухой, живительный воздух. Горы, целыми днями утопавшие во влажном тумане, успели переодеться. Теперь они были не красно-зелеными, а пепельными и казались вблизи неровными, в сплошных бороздах. Самые высокие из них водрузили на себя снежную шапку.

— Пожалуй, Фиа не такое уж гнусное местечко, — одеваясь, признал про себя Паломбелла. В такую погоду вполне можно и рыбу половить. Правда, кто знает, долго ли продержится такая чудесная погода. Ему хватило бы и нескольких ясных дней, прежде чем он погрузится в зимнюю спячку.

Но он сразу забыл про рыбную ловлю, когда вдова Косма принесла ему на подносе вместе с завтраком письмо Джулии. Разве он мог надеяться, что день сложится так счастливо!

Он пробежал глазами письмо, даже не налив себе кофе. Затем еще раз спокойно перечитал письмо после завтрака, сидя на подоконнике, обласканный солнцем, одолевшим наконец северный ветер. Паломбеллой с новой силой овладела острая тоска по Апельсиновой Роще, по домашним запахам, по креслу у письменного стола, за которым Джулия писала ему письма. Желание Джулии навестить его вызвало у Паломбеллы противоречивые чувства. Радость от ее близости, самого ее присутствия. Он сможет всласть наговориться с человеком, который его любит, и дать волю своим чувствам, сбросив маску безразличия. Однако его смущало, что, едва Джулия приедет в Фиа, она тоже станет объектом враждебного любопытства и назойливого негласного наблюдения.

Может, им все-таки удастся при хорошей погоде погулять вместе, вдали от карабинеров, от назойливых мальчишек и зануды приходского священника. Да, но все остальное время он останется с Джулией в невзрачной двухкомнатной клетке, и хозяйка дома будет и дальше неловко ухаживать за ним, улыбаясь беззубым ртом, а Джулия наверняка посмеется над этой манерой, обнажив свои изумительно белоснежные зубы. Ведь она-то прекрасно знает, как он привередлив в выборе женщин.

«Я была в Калетте и нашла нетронутым все, что мы там оставили в последний раз», — загадочно писала Джулия.

Барон улыбнулся. Оставили они там страстные поцелуи с привкусом соленой морской воды и нежнейшие объятия на песчаном берегу, мягком, словно двуспальная кровать. Песчинки, щекоча кожу, пробуждали еще более сильную страсть. Какое блаженство: точно ты попал в райские сады.

Дон Джузеппе вздохнул. О, как давно это все было. Увы, теперь компанию ему составляли дон Тарчизио, вдова Косма да девушка Лаурета, которую он, вероятно, больше не увидит, после того как она принесла ему последнее письмо от Коллорини. Тот извинялся, что не обошлось без трупа, но его компаньон внезапно увидел сторожа. Разве синьор Паломбелла не обещал, что на это время им никто не будет мешать? Впрочем, все остальное прошло как нельзя лучше, включая и переброску груза на канадскую лодку за пределами территориальных вод. Таможенная охрана ничего не заметила. Хвала синьору Паломбелле, сумевшему ловко отвлечь внимание.

Барон с трудом удержался от смеха. О времена, о нравы! Филиппика его любимого Цицерона двухтысячелетней давности осталась вполне актуальной, и времена так и не изменились. Все настолько верили в продажность власть имущих и испорченность нравов, что даже случай казался им заранее оплаченным сговором. Впрочем, ничего отрицать он не стал. А легкая улыбка Барона убедила Лаурету, что именно благодаря ему доставка товара прошла так удачно. Она сочла нужным выразить от себя лично благодарность человеку, который столь умело нейтрализовал возможных врагов. Барон ответил ей легкой, едва заметной ухмылкой. Еще бы им не благодарить его! Ведь шуточка с Вичепополо заставила броситься за этим подонком в погоню целую стаю гончих, а тем временем они потеряли след настоящей дичи. Они даже добрались и до двух его комнатушек в Фиа, что лишний раз показало — осторожность никогда не помешает, и он не зря, просмотрев оба каталога музея, немедленно их сжег.

«Сотрудничество оказалось в высшей степени плодотворным», — писал Коллорини. Может, у синьора Паломбеллы есть знакомства и в Национальной галерее? Один его клиент буквально влюбился в картину Брейгеля. На этот раз Барон открыто засмеялся. Стоит воспользоваться удобным случаем — и тебя уже принимают за святого Януария! Всему свое время, не так ли?

Он распрощался с Лауретой, туманно пообещав ей в будущем предпринять кое-что, едва такая возможность представится. И сказал он это с важностью банкира, который советует вложить деньги в дело, проявив, однако, осторожность. Пока хватит и Нумизматического музея. Скуку на время удалось разогнать. Барон совсем недолго думал и о том, что ему перепала огромная сумма после ограбления музея, этого всенародного достояния, и о гибели человека, единственному сыну которого он тринадцать лет тому назад стал крестным отцом. Тогда Феличе Шиельцо, положив новорожденного на руки Барона, пожелал первенцу стать хитрым, смелым и (почему бы и нет?) жуликоватым, как и сам крестный отец. А он прямо в церкви торжественно пообещал защищать мальчугана. Сейчас Паломбелла с досадой отбросил ненужные угрызения совести и особой жалости к погибшему не испытал. Он поможет его семье деньгами, а заранее все предусмотреть и продумать невозможно. Дон Джузеппе не думал больше о звериной ярости Дядюшки Нтони. Пожалев, что Антонио Вичепополо пробыл в тюрьме так мало, Барон рассчитывал на сокрушительность удара, нанесенного репутации этого гнусного типа. Местную мафию Барон знал хорошо — для престижа босса куда менее опасны три года ссылки вместо пожизненного заключения, чего он избежал благодаря своей ловкости и могущественным связям, чем три дня тюрьмы. Да вдобавок и за решетку-то Дядюшка Нтони угодил, словно глупая рыбешка в сеть, из-за преступления, которого он не совершал, и Барон начинал вздрагивать от смеха при мысли, какие проклятия обрушил гневливый и желчный Дядюшка Нтони за своих помощников, адъютантов и даже жалких «шестерок». Повеселился, однако, и будет. Скоро приедет Джулия.

Он сложил письмо пополам и спрятал его во внутренний карман. Пошел закрыть окно, но застыл на месте, заслышав шум шагов, дробных, торопливых. Вдова Косма ходила медленно, а уж после своего падения и вовсе волочила ноги, с трудом одолевая ступеньку за ступенькой. А тут кто-то поднимался по лестнице чуть ли не бегом.

Барон сунул правую руку в карман брюк. Сжал пальцами деревянную рукоятку маленького складного ножа и машинально распахнул дверь, чтобы застать визитера врасплох. Лаурета чуть не упала в его объятия. В руке она сжимала, словно щит, какую-то газету. Проскрипела ему в лицо:

— Видели? Схватили Стефано!

Он выхватил из ее рук «Гадзеттино». В глаза сразу бросился заголовок в целых три колонки:

«Блестящая операция Оперативного отдела полиции Виченцы. В одной из квартир богатого дома на окраине Виченцы сегодня ночью арестован опасный преступник Стефано Коллорини…»

Читая газету, дон Джузеппе заметил, что Лаурета неотрывно на него смотрит. Он кожей ощущал ее пристальный, жуткий взгляд. И резко, грубо обратился к ней:

— Какого черта вы примчались сюда! Ведь это же верх неосторожности!

— Я пришла сказать тебе: вызволи его из тюрьмы!

Он молча поглядел на нее, не веря своим глазам.

— Ты знаешь нужных людей. Ты должен его освободить. Разве ты не обещал ему? Сразу как только с ним познакомился. Сказал, если что-то не заладится в деле с музеем…

«О боже, да она свихнулась! Хочет быть беспощадной бандиткой, а в решающий момент начинает метаться, как испуганная гусыня».

— Слушай, да повнимательнее, — процедил он сквозь зубы. — История с музеем закончилась, и к тому же удачно. У полиции были давние счеты с Коллорини. Вот за это он и должен держать ответ. Никому и в голову не приходит обвинять его в ограблении музея, и ему лучше об этом молчать!

Его внимание привлек шелест у распахнутой двери — облокотившись о косяк, Мариза Косма смотрела на них с немым испугом. Он подошел к вдове, вежливо выпроводил ее на лестничную площадку и плотно закрыл дверь на ключ.

— Если ты не поможешь вытащить Стефано из тюрьмы, я сама расскажу полицейским о твоем фокусе с монетами.

Возбуждение исказило ее лицо, и лисьи, едва не сходящиеся у переносицы глазки следили за каждым его движением и жестом. Но дон Джузеппе, закованный в броню мнимого спокойствия, ничем не выдавал своих чувств.

— Если не ошибаюсь, это шантаж, — с упреком в голосе сказал он. — А против шантажа, дорогая моя, любые средства защиты хороши. В том числе и контршантаж. К тому же убийство сторожа музея больше всего может повредить самому Коллорини.

— Стефано никого не убивал.

— Да, но он там был.

Он умолк, тяжко вздохнул, словно ему вовсе не хотелось защищаться таким неблагородным способом.

— Так же как два месяца назад, он был на вилле Сперони, когда ты дала автоматную очередь по ее владельцам.

Паломбелла испытал то приятное удовлетворение, какое ощущаешь, решив трудный кроссворд, когда увидел, как остекленели ее глазки на побелевшем лице. Она не сумела скрыть своего удивления и ужаса.

Он дал «пробный выстрел» и попал точно в цель.

— Не волнуйся, детка. Если будешь держать язык за зубами, я тоже нигде и словом не обмолвлюсь об этом неприятном факте. Договорились?

Он взглянул на нее насмешливо, но при этом довольно примирительно.

— У тебя есть один серьезный недостаток: ты недооцениваешь других.

— Тебе об этом Стефано сказал? — пролепетала она.

— Сам разузнал. И если захочешь схитрить, то знай, я могу это доказать.

Барон лгал. Не мог он ничего доказать, но она ведь этого не знала. Просто чутьем умудренного опытом человека он обо всем догадался. Он обладал даром видеть чужие карты, не давая заглянуть в свои. Недаром он умел подмечать малейшие подробности и увязывать воедино разные факты. Вот он и сопоставил три многозначительные фразы: «Лаурета — мой лучший адъютант», «Мои помощники улизнули раньше срока» и «Это создало для меня определенные трудности». Еще бы не создало! Улизнули помощники, иссякли деньги, и Коллорини понадобилось раздобыть монету любой ценой. Остальное он вычитал в газетах, которые испытывали особый интерес к тем, с кем никогда ничего не случается. «Ноги слишком маленькие даже для совсем низенького человека» (слова профессора Браццоли), «автомат она держала, как ребенок игрушку» (показания гинеколога, доктора Сперони), «глаза, блестевшие как у наркомана или у пьяницы» (суждение Франческо, слуги профессора). Все трое показали, что сообщник Коллорини все время угрюмо молчал. Они могли бы добавить, что Лаурета так нервничала, что, едва Джованна взбунтовалась, нажала на курок.

Внешне Лаурета казалась образцом ледяного спокойствия. На деле же она была явной неврастеничкой. Паломбелле не хотелось сейчас выяснять, но он не сомневался, что, скорее всего, и сообщником, застрелившим в музее Феличе Шиельцо, тоже была она, Лаурета. Кто бы ни сделал резкого движения, она сразу открывала огонь. Даже при их первой встрече в этой комнате Лаурета вскочила в испуге и приняла защитную стойку, когда он вдруг протянул к ней через стол руку. И наконец, последнее, решающее открытие — похвала тетушки Маризы по адресу своей племянницы, которая лечила ее раненую лодыжку. При такой умелой медицинской сестре можно обойтись без врача. Не в клинике ли Сперони работает Лаурета медицинской сестрой? В клинике она практиковалась прежде, но там ей выделиться не удалось.

«А моя племянница, синьор Паломбелла, женщина с амбициями, она хочет стать ассистентом хирурга. У моей Лауреты храбрости побольше, чем у любого мужчины».

Странным образом храбрая Лаурета готова была вот-вот разрыдаться.

— Уходи, детка, да побыстрей, — настойчиво посоветовал он, опасаясь, что она может забиться здесь в истерике.

Он отворил перед ней дверь.

— Спрячься где-нибудь и не высовывайся. А уж твой Коллорини выпутается из неприятностей сам. Уж какой-нибудь ход он придумает.

Он вытолкнул ее из комнаты и проследил, как она спускается по лестнице.

— Вот стерва так стерва!

Теперь ему, как никогда, захотелось выйти на улицу.

«Воздуха дайте мне, воздуха!» Он надел куртку из оленьей кожи, сунул газету в карман и вышел из дома.

Очутившись на улице, он сразу же ощутил радостное чувство, которое уже испытал сегодня утром, встав с постели. Упругой походкой он направился к центру по платановой аллее, однако из страха наткнуться на дона Тарчизио не стал сворачивать на площадь. Сейчас у него не было ни малейшей охоты с кем бы то ни было беседовать.

В половине одиннадцатого он вошел в бар Мариетто. В этот ранний воскресный час бар был пуст. Хозяин и его сын, сидя за столиком, играли в шашки.

Увидев клиента, Мариетто прервал игру и уже направился было к стойке, но Паломбелла жестом предложил ему продолжить игру. Барон подошел к столику. В шашки он научился играть еще в детстве, но вскоре разочаровался в этой дурацкой, как ему тогда показалось, игре.

— Сидите себе спокойно и доигрывайте партию, — сказал он. — А я посмотрю, время быстрее пролетит.

Он сел между отцом и сыном, оседлав стул и облокотившись на его подлокотники. Мариетто молча сделал очередной ход — «съел» две шашки у потерявшего бдительность Бруно и точно невзначай обронил:

— Вчера вечером, едва кончился ливень, сюда заходил ваш друг и расспрашивал о вас.

— Мой друг?

Дон Джузеппе пристально поглядел на хозяина бара, но сохранил на лице невозмутимое, скучающее выражение.

— Он даже назвался, — пробормотал Мариетто, провел пешку в дамки и взглянул Барону прямо в лицо, словно это помогало ему вспомнить фамилию незнакомца.

— Не то Валлоне, не то Аваллоне.

Мариетто играл свою роль превосходно. Бруно тоже следил за каждым жестом Паломбеллы, и тот по жгучему интересу паренька с мордочкой хорька почувствовал неладное — ведь новость-то была самая заурядная.

На этого парнишку с кроличьими зубками, рыжевато-темными глазами он натыкался постоянно. Но в отличие от Пинина — песика, ждущего ласкового шлепка, Бруно шлепков и теплых взглядов избегал, сразу отходил в сторону, а вот сейчас неотрывно смотрел на него с лихорадочным интересом.

«Ага, ждете, чтобы я разыграл перед вами сценку? Извольте!»

Он выудил из кармана трубку и стал невозмутимо набивать ее табаком. Да так медленно, что Мариетто не выдержал и нервно воскликнул: «Ну держись!» — и пошел дамкой.

Дон Пиппино глубоко, с видимым удовольствием затянулся и словно случайно выдохнул дым прямо Бруно в лицо, но тут же извинился, улыбнувшись уголками губ, и повел бровями: прости, мол, если дым тебе неприятен. И наконец сказал, обращаясь к отцу Бруно.

— Вы сказали «Аваллоне», да? Аваллоне… что ж, у нас это довольно распространенная фамилия, я сам знаю двух Аваллоне. А как он выглядел?

Окутанный голубоватым дымным облаком, он молча выслушал несколько бессвязный рассказ Мариетто, дав понять, что такого человека он, похоже, не знает.

— А почему он ко мне не заглянул? Надеюсь, вы сказали ему, где я живу.

Он ловко взял нить разговора в свои руки. Мариетто незаметно для себя самого из задающего вопросы превратился в ответчика.

— Хочет преподнести вам сюрприз и в один из ближайших дней приехать поудить вместе с вами рыбу.

— A-а, поудить рыбу вместе со мной. — Паломбелла бросил взгляд на доску.

— Не дайте себя обмануть, Марио! Если сейчас сходите дамкой, да-да, этой, сразу выиграете.

Он встал и направился к стойке.

— Как всегда, стакан вермута.

Затем прочистил трубку, вынул из кармана газету и, не спеша попивая вино, машинально пробежал глазами заголовки газет. «Что это еще за друг такой — Аваллоне? Друзья, которые осторожно выспрашивают, где ты живешь, и обещают сюрпризы, — это друзья твоих врагов». Удивляло Паломбеллу лишь одно: зачем незнакомец назвал свою фамилию, пусть даже вымышленную? Разве что сам хозяин бара спросил гостя об этом, но выяснять, так ли все было, опасно — любопытство Мариетто и его сыночка и без того достигло предела. Нет, когда говорят, что хотят преподнести другу сюрприз (а какой — Мариетто даже не подозревает), обычно не называют своей фамилии, таковы правила игры. Так откуда взялся этот Аваллоне? Кстати, эта фамилия ему ничего не говорит.

«Наверняка речь идет о друге Дядюшки Нтони», — решил он. И допил свой бокал. Джулия права, и он только теперь понял истинный смысл заключительной фразы письма: «В Неаполе во время урагана в одном из магазинов взорвался телевизор. Здесь, в Апельсиновой Роще, я велела всем быть поосторожнее, ведь погода портится. Прошу тебя, будь и сам поосторожнее».

Ураган по воле разъяренного Дядюшки Нтони понесся вдаль, сюда, в Фиа. Лучше пока отказаться от рыбной ловли, не то тебя самого на крючок поймают.

Он вновь сунул газету в карман, аккуратно сложив ее вдвое. Расплатился.

— Приятного вам денька! — любезно пожелал он Мариетто и Бруно, покидая бар.

28

— Ну а что он ответил? — допытывался Брандолин.

— Что знает двух людей с такой фамилией. Но так и не сказал, знаком ли ему тот нежданный гость.

Из окна служебного помещения старший сержант увидел, что Паломбелла лениво вышел из бара, и поспешил к Мариетто.

— По-моему, он энтого Аваллоне не знаит, — вмешался в разговор Бруно.

Брандолина это чрезмерное усердие юного сыщика начинало раздражать.

— А почему ты не в школе?

— В школу больши не хажу, — ответил Бруно тоном человека, которому учиться больше нечему и незачем.

— Гм. Если хочешь стать карабинером, то прежде научись писать грамотные отчеты. Иными словами, прежде чем следить за Паломбеллой, тебе надо проследить за грамматикой.

Лицо Бруно запылало. Когда он составлял отчеты, кое-какие сомнения насчет грамматики у него появлялись. Но он не думал, что карабинеры такие придиры, важны-то факты, а не эта дурацкая грамматика. Он готов был сносить насмешливые взгляды «мафиозо» и едкий дым его паршивой трубки. Но уж полицейские-то должны быть ему, Бруно, благодарны за «беспрерывную службу» с самого полудня до позднего вечера. А единственным вознаграждением были старые комиксы, которые ему дарил Траинито, да еще объяснял, как стрелять из пистолета. А самому пострелять так и не дал.

Брандолин допил ликер и угрюмо зашагал к себе, в оставшуюся неохраняемой служебную комнату. Траинито и Сартори помчались на автостраду, где рейсовый автобус сбросил в яму трактор сельского кооператива. Еще на улице Брандолин услышал трель телефонного звонка и в два прыжка очутился в комнате.

— Алло, — прохрипел он в трубку.

— Отличные новости! — В голосе Лаццерелли звучала огромная радость. — Арест Коллорини приободрил все наше управление. Из двух джентльменов, заехавших в Фиа, один зарегистрировался под фальшивой фамилией Куомо. Второй — Аваллоне, мелкий жулик, недавно временно отпущенный на свободу. Достойные друзья вашего Барона! Вы сказали ему, чтобы ждал визита?

Брандолин передал то немногое, что услышал от владельца бара.

— Что вы сделаете с теми двумя гостями? Отправите их домой по этапу? — спросил он в конце.

Лаццерелли засмеялся:

— Э нет, старший сержант. Посмотрим, что они теперь предпримут. Я даже готов выделить пару моих подчиненных для слежки за ними. Может, они приведут прямиком к Паломбелле, и вскроется какое-нибудь его грязное дельце. Тогда уж будут все основания заменить ссылку тюрьмой, и мы избавимся от этого гнусного типа.

Лаццерелли заранее ликовал в надежде наконец-то избавиться от ссыльного. Как ни странно, Брандолин не разделял его эйфории.

— Ну а мы что должны делать?

— Установите и вы беспрестанную слежку. Только будьте в штатском и постарайтесь остаться незамеченными.

— В штатском? — откровенно удивился старший сержант. — Но Паломбелла всех троих нас отлично знает!

— Да я говорю не о Паломбелле, а о двух визитерах, — снисходительно уточнил лейтенант Лаццерелли, что сильно разозлило Брандолина.

— Будет исполнено, лейтенант! — сухо доложил он.

Он хотел уже положить трубку, но его остановил каркающий голос Лаццерелли:

— Какая у вас машина?

— Старый фургон, лейтенант.

— A-а, так держите ее наготове. Не забывайте, у тех двоих есть «опель-кадет».

29

Поедая фасолевый суп по-венетски, Барон обдумывал, как ему теперь вести себя.

Первый вариант — сказаться больным и запереться дома. Но, кроме того, что такую уловку он считал гнусно-трусливой, трудно предусмотреть, как долго наемный убийца пробудет в городке. Вовсе не исключено, что ему надоест ждать и он решит «навестить» его, а двери дома вдовы Косма не стальные. А у него, черт побери, для защиты есть только перочинный ножик.

Второй вариант — признаться в своих страхах сержанту Брандолину и попросить, чтобы тот отправил его в тюрьму Виченцы. Насчет обвинения можно будет договориться: оскорбление блюстителей закона или тайная отлучка из Фиа… Насколько он помнит, за такое преступление дают от шести месяцев до двух лет. Но, если власти захотят воспользоваться удобным случаем и притворятся, будто не знают, что отлучка-то мнимая, отсидишь в каталажке не один месяц. А тогда Дядюшка Нтони если и не порадуется от души его смерти, получит не меньшее удовольствие от того, что сполна расплатился с врагом! И потом человек его грозной славы не мог просить помощи и защиты у не раз обманутой им полиции, не потеряв весь свой престиж.

Оставался третий вариант, самый простой, — быть всегда начеку. Не выходить за пределы городка и по возможности находиться среди людей. Ну, а еще надо позвонить Джулии, чтобы она привезла пистолет и патроны. Это — меньшее из зол. Лучше уж получить небольшой срок за незаконное хранение оружия, чем пулю в лоб.

С пистолетом в кармане он плевать хотел на всех наемных убийц, вместе взятых.

— Вам не нравится фасолевый суп? — заботливо спросила вдова Косма.

Она уже оправилась от потрясений этого утра. Лаурета, вернувшись после разговора с доном Джузеппе вконец растерянной, поспешно с ней распрощалась.

— Мы с тобой ненадолго расстанемся, тетя. Да ведь нога у тебя почти зажила, — сказала она. — Знаешь, из-за этой истории со Стефано мне надо на время исчезнуть. Но я все равно как-нибудь дам о себе знать.

И умчалась на своем велосипеде, поминай как звали. Может, поменять место жительства ей посоветовал он, дон Джузеппе, человек осмотрительный и мудрый.

— Суп отменный, донна Мариза, — ответил Паломбелла, сунув в рот ложку, полную фасоли. — Вот только я люблю понаваристее.

Когда он обращался к ней «донна Мариза», вдова раздувалась от счастья, как голубка в любовной истоме. А Паломбелла, чтобы еще больше польстить ей, добавил:

— Я выпил в баре вермута. Отвратительное пойло. До сих пор тяжесть в желудке.

— Ну почему вы упорно ходите в этот трактиришко? — ласково упрекнула его вдова. — У меня стоят целых три бутылки, и все самого лучшего качества.

Она пожирала глазами этого крупного, но такого подвижного мужчину, так не похожего на ее ленивого, болезненного мужа, мир его праху. Когда дон Джузеппе поселился у нее, она попросила Лаурету купить ей «Крестного отца» и буквально проглотила роман Пьюзо, испытывая при этом греховное наслаждение.

— Хочу, чтобы вы чувствовали себя здесь спокойно и чтобы вам было уютно.

Барон доел суп — эта венетская кухня очень даже недурна, — глянул на вдову своими темными глазами и сказал со вздохом, который она по своей влюбленности истолковала по-своему:

— Я и сам так этого хотел, донна Мариза! Так бы хотел!

30

«Опель-кадет» остановился на автостраде, омытой дождем, в полукилометре от поворота на Фиа-дель-Монте. Человек за рулем, вовсе не худой, как могло показаться на первый взгляд, с грубым лицом, нажал на ручной тормоз — дорога шла под откос — и, повернув маленькую, почти лысую голову, обратился к дружку в белом, заляпанном грязью плаще, сидевшему рядом.

— Микеле, в городке тебе наврали. Паломбелла и не думает отправляться на рыбную ловлю. И если он и удит рыбку, то совсем в другом месте.

Человек в белом плаще нахмурился. Уже третий день, как они приезжают из Виченцы, еще погруженной в предрассветную тусклую дремоту, и добираются до поворота, откуда начинается каменистая, узкая дорога, по которой они доходят до противоположного края холма, и начинают обшаривать пустынный берег реки. Возвращаются назад замерзшие и злые. Лишь однажды небо прояснилось и появилась надежда обнаружить Паломбеллу с удочкой в руках. Чтоб его холера побрала! Хорошая погода продержалась меньше чем полдня, и снова небо заволокли тучи. Все было за него, даже гнусная природа.

— В каком еще другом месте? — вскипел человек в белом плаще. — Река тут одна, других нет. А может, он, по-твоему, на сеновале рыбу удит? Этот сукин сын, пока мы ни свет ни заря шлепаем тут по грязи, лежит себе, наверно, в постели с красоткой.

Лысый постукал пальцами по рулю. Кольцо с огромным топазом сверкнуло желтыми искрами.

— Микеле, — мягко заметил он, — разве тебе в баре не сказали, что он каждый день примерно в полдень заходит выпить рюмочку аперитива?

Он смотрел на дружка, помаргивая ресницами, как это делают люди близорукие, хотя обладал отличным зрением.

— А не заехать ли нам в городок, припарковать машину у бара и подождать? Едва Паломбелла войдет или выйдет, ухлопаем его на месте и помчимся на предельной скорости по автостраде до самой Виченцы. Там оставим эту нашу машиночку и вернемся в Неаполь. Идет?

Вспыльчивый Микеле притворился, будто напряженно размышляет. Он и сам об этом подумал, но ему нравилось, что приятель с опаской и надеждой смотрит на него, боясь, что еще день придется бродить по грязному, крутому берегу. Микеле поднял воротник плаща и стиснул зубы, отчего челюсть обозначилась куда резче. Теперь он походил на беспощадного бандита, охваченного сомнениями, что всегда так впечатляет зрителей в фильмах о гангстерах и в детективных телесериалах.

— Идет! — наконец согласился он.

Сунул руку в карман плаща и вытащил трубку глушителя.

— Лучше много шума не производить, — объяснил он дружку, который и сам отлично это знал.

— Рядом с баром находится пост карабинеров. Если они выстрелов не услышат, то и не примчатся туда, и мы преспокойно улизнем от погони. — Он вынул из «бардачка» пистолет «беретта» девятого калибра, которым вооружена полиция. Вставив в ствол глушитель, он положил пистолет рядом с собой и взглянул на часы. Без десяти одиннадцать.

— Ну, поехали, — заключил он. — Этот Паломбелла изрядно потрепал мне нервы.

Прежде чем машина тронулась, лысый ощупал под пиджаком, на месте ли револьвер «магнум».

Им обоим надо быть готовыми ко всему. Несколькими годами раньше он встречался с Паломбеллой, и тот вовсе не показался ему беззащитным ягненком.

Они проехали по узкой боковой дороге и выбрались на главную площадь городка. Миновали здание муниципалитета, перед которым стоял старый, задрипанный фургон: ни дать ни взять — военный трофей. За рулем сидел мальчишка лет двенадцати с рыжеватыми волосами. Он делал вид, будто ведет машину и, подражая шуму мотора, гудел — брр, брр, брр.

Облака постепенно начали редеть. За площадью начиналась аллея гигантских платанов, уже почти сбросивших листву, а за ними видна была церковь. Человек за рулем залюбовался этими могучими деревьями и вдруг увидел в глубине аллеи Джузеппе Паломбеллу. Он стоял у дверей церкви и беседовал со священником.

— Вот он, вот он! — заволновался лысый. — Незачем даже ждать его у бара.

Микеле Аваллоне опустил стекло кабины и вгляделся в две фигуры в конце пустынной аллеи. Оба были видны отчетливо, словно попали в окуляры бинокля: один — крупный, черноволосый, размахивающий руками, другой — поменьше, в коричневой куртке. Руки он держал в карманах, точно сильно замерз.

— Давай, Чиро! Тихонько обогни площадь так, словно хочешь остановиться возле самой церкви. Когда я выстрелю, сразу жми вовсю, снова несись на аллею и на автостраду. Главное, не паниковать, Чиро! — предупредил он.

— Священник — плохая примета, — сказал Чиро, приближаясь к церкви. Он был суеверен и был истовым прихожанином, несмотря на свое грязное ремесло.

— Начхать мне на твоего священника. Ты лучше веди поувереннее машину.

Микеле сел боком, опустил стекло и крепко сжал в правой руке пистолет.

Миновав аллею, машина медленно обогнула площадь и оказалась в пяти метрах от обоих собеседников. Барон схватил дона Тарчизио за локоть, чтобы отвести его назад, и посмотрел на летевшую на них машину. Прямо в эти темные, зоркие глаза Микеле и выстрелил. Раз, два.

После первого же выстрела Паломбелла упал, увлекая за собой священника. Третий выстрел прозвучал, когда автомобиль уже промчался мимо двух валявшихся на земле людей. Машину на повороте подбросило, и Микеле едва не стукнулся о лобовое стекло. Когда он выпрямился, то увидел, что они уже в центре городка, а на боковой дороге путь им преграждает фургон. Тот самый, который стоял возле муниципалитета.

Он вскинул пистолет, но тут же его опустил. В фургоне никого не было, он лишь перекрыл им дорогу. Если врезаться в этот «танк», их «опель-кадет» разлетится на куски.

— Назад, назад! — завопил он дружку, который зверски матерился.

Но едва «опель-кадет», заскрежетав тормозами, дал задний ход, почти одновременно грянули два сухих выстрела. Машину занесло на обочину. Микеле, который в смотровое стекло видел лишь пустую площадь, обернулся с пистолетом в руке и через стекло заднего обзора различил двух человек в штатском. Один прятался за газетным киоском, второй — за колонной церкви, и оба стреляли по шинам их «опель-кадета».

— Даже мертвым Паломбелла нас облапошил! — прорычал Микеле.

С переднего сиденья он выстрелил в человека, который укрылся за газетным киоском. Сразу за мягким щелчком глушителя загрохотал «магнум» Чиро. Но все шины уже были продырявлены. Оставалось одно — выскочить из кабины. Но едва Микеле распахнул дверцу, как послышался рев сирены и полицейская машина выехала на площадь из ближнего переулка. Приблизилась к «опель-кадету» и остановилась в нескольких метрах от него.

— Бросайте оружие и выходите с поднятыми вверх руками! — прокричал в мегафон властный голос.

Казалось, это сцена из приключенческого фильма — опустевший городок с жителями, притаившимися за закрытыми ставнями, и кровавая схватка на площади.

— Что делать, Мике́? — прошептал Чиро, тоже лежавший на сиденье. Он повернул свою воробьиную головку и поглядел дружку прямо в лицо.

— А что тут поделаешь? Свою работу мы выполнили. Теперь Дядюшке Нтони остается лишь вызволить нас из тюряги!

Все с самого начала сложилось плохо. Они потеряли драгоценное время, шатаясь по полям и по берегу реки. Не мудрено, что Паломбелла их заметил и заподозрил неладное. Но предупредить полицию — дело подлое. Грозные мафиози защищаются сами либо с помощью своих сообщников. Микеле заранее представил себе, как сморщится насмешливо и втайне возликует Дядюшка Нтони, когда узнает, что дон Пеппино, Барон, со страха наделал в штаны и кинулся в объятия фараонов. Он презрительно сплюнет, восседая на своем вращающемся троне, и сотрет из памяти этого труса, о котором и вспоминать-то больше не стоит.

— Бросай пистолет, Чиро, — уныло сказал он. И первый кинул свой.

31

Очнувшись, Барон вдруг почувствовал, что тело его отяжелело. «Похоже, я еще и локоть разбил. Десять лет назад со мной такого бы не случилось. Сразу же вскочил бы с земли, а не остался бы ощупывать, целы ли кости!»

Он похолодел, ощутив, как на ладонь густой струей стекает кровь. Зло выругался и как-то сразу приободрился.

«Куда они мне вмазали, эти суки?»

Осторожно попробовал повернуться и тут только заметил, что его придавило к земле грузное тело дона Тарчизио. И сразу сообразил, что это он и истекает кровью.

— Дон Тарчизио! — крикнул он, привстав на колени. Тело дона Тарчизио рухнуло на утрамбованную землю.

В тот же миг с центральной улицы донеслись три выстрела. «Что еще там стряслось? — изумился Паломбелла. — Кто стреляет? Ведь наемный убийца вел огонь из пистолета с глушителем».

Ему хотелось немедленно помчаться к центру вслед за «опель-кадетом», но на руках у него лежала голова дона Тарчизио. И откуда-то все льется и льется кровь, черная сутана покрывается рыжими пятнами.

Когда он увидел выехавшую из аллеи незнакомую машину — а он знал все до единой машины в самом городке, — то мгновенно насторожился. Незнакомец, сидевший рядом с водителем, к тому же всем телом подался к опущенному стеклу машины. Он сразу понял, что в него, Паломбеллу, целятся, и упал на землю, увлекая за собой дона Тарчизио, — останься он стоять, все пули наверняка были бы его. На землю он рухнул молниеносно, а дон Тарчизио упал на него и получил последнюю, третью пулю. Ту, что называют «страховочной». Прошло еще несколько секунд, завыла сирена и быстро смолкла. Полиция? А кто же еще?

— Дон Тарчизио, — тихонько позвал он. Но вскоре понял, что и кричать, и окликать его уже бесполезно. Отнял руку, державшую голову священника и обтер кровь о брюки. Глубоко вздохнул. Ощутил запах влажной земли и сладковатый запах крови.

— Всему есть предел, — искренне опечалившись, прошептал он так, точно читал заупокойную молитву.

И в самом деле, где же справедливость, если убивают невинных! И тут к нему подбежало с десяток людей сразу. Он передал в их заботливые руки мертвого дона Тарчизио и встал. Его взяли в кольцо карабинеры — старший сержант Брандолин, сержант Траинито, рядовой Сартори, все трое в штатском — и еще три незнакомых Паломбелле карабинера в мундирах.

Барон никак не мог понять, как это они тут все вместе очутились почти в момент убийства.

За карабинерами стояли жители городка. Молча смотрели на своего приходского священника, лежавшего на мокрой от расплывающихся пятен крови земле. Аптекарь, ставший на колени, покачал головой. «Скорую помощь» вызывать бесполезно: мертвого не оживишь!

Жители городка были в полнейшей растерянности. А карабинеры в мундирах уговаривали их разойтись по домам.

— Все кончено. Не топчитесь тут!

Вдруг старая женщина отделилась от толпы, вскинула руку и ломким от гнева голосом крикнула дону Джузеппе:

— Лучше бы ты сдох, проходимец! Прикрылся доном Тарчизио, как щитом, трус!

Это была искра, брошенная в стог сена. Горожане угрожающе сомкнулись вокруг Барона, стали осыпать его проклятиями. Они жаждали мести, сейчас, немедленно. Карабинерам пришлось взять его под свою защиту. Под их охраной он добрался до полицейского помещения, где уже собрались, неимоверно теснясь, все карабинеры, кроме одного, стоявшего в дверях и не пускавшего внутрь разъяренных горожан.

В комнате, с железными наручниками на руках, сидели два «янычара» Дядюшки Нтони.

— Неплохо ты дельце провернул! — с насмешкой сказал лысый бандит дружку, толкнув в бок онемевшего от изумления компаньона. «Так, значит, правдивы слухи об удивительной способности Джузеппе Паломбеллы счастливо избегать смертельной опасности. Спастись от пуль, выпущенных с расстояния пяти метров, — это почти невероятно».

Изумление, чуть ли не восхищение сменилось, однако, более серьезными раздумьями о своей дальнейшей судьбе. Раз свою цель они не поразили, Дядюшка Нтони и пальцем не пошевелит, чтобы им помочь. Оставалась надежда на побег из тюрьмы. Вещь вполне даже выполнимая, но она потребует немало времени. И тут они увидели, что у Паломбеллы руки в крови, и все поняли. Чиро осуждающе покачал своей птичьей головкой.

— Что я тебе говорил, упрямец? Священник на дороге — вестник несчастья!

На улице толпа продолжала злобно шуметь. Время от времени до них долетали особенно громкие голоса. Кто-то обещал самолично прикончить этого мафиозо — только бы его одного без охраны выпустили сейчас на улицу.

Лейтенант Лаццерелли тихонько посовещался с Брандолином. Оба согласились, что нужно отвезти в Виченцу и Паломбеллу. Во-первых, для того, чтобы спокойно разобраться в происшедшем, а во-вторых, чтобы обеспечить его безопасность.

«И вообще теперь уж возникла необходимость перевести этого Барона в другое место», — подумал Брандолин, когда ехал на фургоне вслед за «альфой», в которой Лаццерелли вез двух схваченных наемных убийц.

— Но почему они хотели вас застрелить? — спросил старший сержант у Паломбеллы, сидевшего рядом с ним.

Вначале ему показалось, что Паломбелла вообще не собирается отвечать. Обычно невозмутимое лицо Барона было сейчас угрюмым, а взгляд потухшим. Он смотрел на «альфу», мчавшуюся впереди. Через смотровое стекло видны были затылки двух наемников Дядюшки Нтони и фуражка карабинера. Его немного удивило, что один из них совсем лысый. А потом все события последнего получаса для него окончательно прояснились. Оставалось увязать воедино факты и предугадать возможные последствия.

Да, ему повезло, хоть и благодаря гибели ни в чем не повинного человека. Но он далеко не уверен, что Дядюшка Нтони считает, будто сальдо подведено. Антонио Вичепополо, когда кто-либо из его молодчиков терпел неудачу, не просто злился, а зверел. А на этот раз оба его наемных убийцы не только потерпели неудачу, но еще и попали в лапы полиции.

«Господин карабинер хочет знать, почему они хотели меня укокошить».

Правил кое-каких жестоких игр фараонам не понять. Сами-то они думают, что все знают… Ведь они следят за всеми изменениями и уверены, что мафия тоже меняется. На деле же это явление давнее, и обновились лишь способы борьбы, а методы запугивания и мести остались прежними. Впрочем, зачем что-либо менять, когда старинные, многократно проверенные методы и сейчас эффективны?

— Кто его знает? — ответил он.

На лице Паломбеллы отразилась искренняя растерянность. Столь очевидная, что Брандолин впервые ему поверил.

32

Пейзаж на Пьемонтских холмах Ланге был совсем иным, чем в провинции Виченца. Здесь все выглядело чересчур мирным, неприметным, почти неподвижным. Под низким небом холмы походили на малюсенькие горочки. Может, в другое время года, весной или осенью, тут и повеселее. А вот зима, которая у людей спокойных способна вызвать разве что легкую грусть, казалась Барону ужасной. Он даже вкус ее во рту ощущал, вкус холодного металла. И ему этот запах был отвратителен, как и сам воздух, пропитанный гнилостным запахом грибов трюфелей.

А для местных туземцев этот гриб с кусками грязи прямо-таки благоухал. По одному этому можно судить, какой здесь народец живет. Только вино совсем недурное, но он еще не так стар, чтобы видеть все земные радости в стакане «бароло».

Нервозность мешала ему оценить красоту селения на пологом холме, вершину которого венчал маленький чудесный замок из красного кирпича.

Да и люди здесь другие — угрюмые, неразговорчивые. В одном лишь они не отличались от венетцев — проявляли к нему, нежелательному ссыльному, ту же враждебность. Делали вид, будто его не замечают, многие же просто боялись.

Детей он тут пока вообще не видел. То ли это вымирающее селение только из взрослых, то ли — в отличие от Фиа — отец с матерью тут обладают полной властью над своими отпрысками, и те безропотно подчиняются родительской воле.

Поскольку в этом селении любезных вдов Косма не нашлось, его поселили в захудалой гостинице, куда летом приезжают туристы с роем юных сопляков или беспомощными старцами, бабушками и дедушками весьма консервативных взглядов.

А пока он спал и ел. Вел растительную жизнь на узеньком кусочке земли, и это только усилило его тоску.

Большую часть времени он проводил за чтением книг, которые знал почти наизусть. В остальное же время все думал и думал о Джулии и Дядюшке Нтони.

В селении все знали о трагедии в Фиа. Кто-то из недобрых чувств, хоть и выдал это за трогательную заботу, остерег местного священника. Впрочем, и сам Паломбелла всячески избегал с ним встречаться. Едва он видел черную сутану, как вспоминал о проклятии старухи из Фиа. Нет, он не прикрылся как щитом доном Тарчизио, но чувство вины все равно испытывал.

Когда он выходил на улицу, вокруг него мгновенно образовывалась пустота. По глупости местные жители уверовали, что, где он ни появится, там сразу начнется стрельба и кто-то из ни в чем не повинных людей непременно будет убит. Только не он, Паломбелла, заговоренный от пуль.

Искать приятелей в такой ситуации невозможно. Да и унизительно вымаливать дружбу, лучше мирно посидеть в одиночестве.

Что ж, при таком раскладе разумнее всего, чтобы Джулия и верные ему люди оставались в Апельсиновой Роще, превращенной в крепость, до тех пор, пока не представится возможность расправиться с Дядюшкой Нтони. После всего, что случилось, лишь исчезновение одного могло на время обеспечить второму спокойствие.

От приезда Джулии пришлось отказаться. Сразу после покушения его из предосторожности отвезли в тюрьму Виченцы. Еще и потому, что полиция пыталась узнать что-либо на очной ставке с двумя наемными убийцами, упорно молчавшими, словно они глухонемые. Несмотря на полный провал своей затеи, Дядюшка Нтони послал из Неаполя в Виченцу адвоката Карраско. Брезгливо поджав губы, Карраско объяснил, что эти двое хотели отомстить Паломбелле за «поруганную честь». Ведь он нанес им оскорбление.

— Какое еще оскорбление?

— Дело касается женщины, господин следователь. Увы, ведь мы, южане, люди темные.

Никто не оспорил это весьма странное объяснение причины покушения. Все молчали, а сам чудом уцелевший Паломбелла заявил, что обоих мстителей он не знает и что, возможно, они выстрелили в него по ошибке, приняв за другого человека.

Да, полиции удалось увязать ограбление Нумизматического музея с Дядюшкой Нтони и доном Джузеппе. Коллорини же, самое главное звено в цепи, хоть он и был у них в руках, они в нападении не заподозрили. Ну, а в этом случае даже обоснованные обвинения и догадки так и остались недоказанными из-за отсутствия улик.

Барон погладил подбородок, вынул из кармана потрепанную книжечку «Речей» и попытался забыть обо всех неприятностях, наслаждаясь полными иронии, наигранного изумления и добродушия, совершенными в редкой простоте и отточенности периодами из речей своего любимца Цицерона в сенате.

Читал он, сидя в гостиной отеля. В обеденные часы тут меняли скатерти в синюю с красным полоску на белые, и гостиная превращалась в столовую.

В помещении не выветривался запах специй, жареного мяса и рыбы, и заглушить его можно было только запахом трубочного табака. Служанка, женщина неопределенного возраста, с огромными обвислыми грудями, ненавидела этот гнусный запах и, обходя столики, беспрерывно чихала и судорожно кашляла. Запах табака был ей столь же противен, как ему запах трюфелей, но протестовать она не решалась. Дон Джузеппе продолжал курить трубку, как ни в чем не бывало.

«… если есть во мне, о судьи, хоть немного таланта…»

Притворная скромность Цицерона скрывала ту же тонкую иронию могущественного босса, к которому обращались за помощью. «Насколько это в моих силах», «возможно, тут пригодятся мои знакомства…» Впрочем, префектом Сицилии Цицерон был.

Джузеппе Паломбелле такие сравнения нравились. Он даже представил себе, как погибает, убитый одним из наемных убийц Дядюшки Нтони, подобно тому как Цицерон погиб под ударами ножей наемных убийц Антония. Подумать только — Антония! Марк Антоний, триумвир Римской империи, и Дядюшка Нтони, он же Антонио Вичепополо, босс неаполитанской мафии, глава торговцев наркотиками.

Но уж если продолжить сравнение, то умирать ему рано. Цицерона убили, когда ему было шестьдесят четыре года. Не так уж и много (правда, в те далекие времена продолжительность жизни была меньше), но ему, Барону, и до этого возраста еще далеко. Одним словом, с десяток лет у него в запасе еще есть. Усилием воли он отогнал ненужные раздумья и отпил из бокала «дольчетто». Да и совпадения не всегда до конца совпадают. Лучше подумать о вещах более конкретных.

После покушения он должен, просто обязан нанести ответный удар. Месть — это право и обязанность бить все сильнее и сильнее, а после двух-трех взаимных «любезностей» поединок неизменно кончается смертоносным ответом.

Теперь он вправе рассчитаться с врагом сполна, а уж его помощники куда опытнее и толковее двух никудышных наемных убийц, которых Дядюшка Нтони снарядил из своей «кладовки».

Сикарио — наемный убийца, вдруг вспомнилось ему, происходит от слова «сикариус». Иначе говоря, тот, кто носит сику — кривой кинжал трахейцев, служивший в Древнем Риме оружием вероломного убийства.

Прошло целых две тысячи лет, а ничего не изменилось. Вот только на смену сике пришла «беретта».

В любом случае — сика ли, «беретта», — но надо отомстить и за дона Тарчизио. Возможно, в своей евангельской доброте покойный приходский священник и был бы против, но он знает твердо: уничтожить этого ядовитого скорпиона Вичепополо — благое деяние.

В соседней комнате, служившей также баром, кто-то включил музыку. Рыдающие звуки печальной песенки «На восточном базаре» ворвались в пустую гостиную. Барон сердито отмахнулся от звуковой волны, как от назойливой мухи.

«О господи, почему многие без этого адского шума жить не могут и даже чувствуют себя еще и ущемленными!» — Он протянул руку к недопитому стакану, оторвал взгляд от книги и… похолодел. На пороге стоял здоровенный тип в темной шапке, в пальто с меховым воротником и не отрывал от него взгляда своих большущих голубых глаз.

Вмиг ему вспомнилась сцена сорокалетней давности. Тогда его, совсем еще мальчишку, поразил строгий, испытующий взгляд святой Лючии на ладанке, висевшей над обеденным столом. Стоило ему поглядеть незнакомцев лицо, и он уже мог определить, что это за человек.

Нет, у этого человека глаза были не испытующие, как у святой Лючии, а беспощадные.

Вот и все. Ядовитый скорпион победил.

Ему стало противно, что умрет он бесславно, в жалкой гостинице с усыпанными крошками грязными столиками. Все-таки, раз уж спасения нет, он предпочел бы погибнуть на паперти у церкви в Фиа и чтобы дон Тарчизио поддерживал его голову. И последняя глупая мысль: совпадения с Цицероном кончились, он умрет на добрых двенадцать лет раньше. Ладно. Постараемся встретить смерть достойно. Он безоружен, и единственная возможность защиты — прикрыться столиком. Паломбелла незаметно вытянул руки и ухватился за края столика, готовый вскинуть его над головой, едва наемный убийца выхватит пистолет. В соседней комнате вместо жалобной восточной песни зазвучала гитара и другой певец столь же громко запел «…Купил он мышку, ее съела кошка». Молчаливое противостояние с обеих сторон становилось невыносимым.

Барон почувствовал, что от чрезмерного напряжения у него ослабли мускулы. Еще немного — и он не сможет оказать ни малейшего сопротивления. И тогда, словно камень, он метнул в незнакомца вопрос:

— Вы меня ищете?

Незнакомец неторопливо, вразвалочку подошел поближе. Снял шапку, обнажив гриву белокурых волос. Без шапки он выглядел много моложе — не старше лет тридцати.

— Позвольте к вам обратиться? — спросил он не то с пьемонтским, не то с ломбардским акцентом.

Паломбелла облегченно вздохнул и притворно закашлялся, чтобы незнакомец не заметил, как сильно он занервничал и только теперь начинает приходить в себя. Наемный убийца не снимает шапку и не задает вопросов. Он находит жертву, стреляет и скрывается. Он оторвал от столика правую руку и показал на стул напротив. Заметив, что он больше не дрожит, Паломбелла совсем приободрился.

— Садитесь.

— Жарко тут у вас, — еле слышно пробормотал незнакомец.

Снял пальто и положил его вместе с шапкой на соседний столик. Выглядел он странно: большущая голова с растрепанными светлыми волосищами, сам коренастый, с суровым лицом и добрыми глазами. Но глаза были не только добрыми, а болезненно-мутными, припухшими. Незнакомец сел и прислушался к негромким теперь звукам песни за стеной: «…Полилась вода и потушила огонь…»

— Хорошая песня! — воскликнул гость.

Барон притворился, будто не расслышал. Он только что ощутил себя на краю гибели и сейчас вовсе не собирался разделять с незваным гостем восторгов по поводу этой банальщины.

— Так что вы хотите?

Незнакомец почувствовал в голосе Барона враждебность и перестал вслушиваться в слова дурацкой песенки.

— Я Франко Валиари. Вам я могу назвать свою настоящую фамилию, так вам доверяю. — И хитро подмигнул Паломбелле. — Возможно, вам известно и мое прозвище. — Он качнул головой, отчего заколыхалась вся грива светлых волос.

«О святой Януарий! Ну почему все крысы тянутся ко мне, словно я лакомый кусок сыра?! — про себя изумился Паломбелла. — Ведь этого Валиари я уже…»

— Насколько мне известно, в банке этого селения нет сейфов, — невозмутимо обронил Паломбелла, давая понять, что ему известно прошлое этого человека, которого за гриву золотистых волос прозвали Львом. Только недавно к этому добавилось и второе прозвище — Паяльник — как признание его мастерства в обращении с паяльной лампой. Преступный мир признал Франко Валиари, а полиция серьезно им заинтересовалась после вечера, проведенного им и еще двумя его сообщниками в бронированном хранилище Банка Флоренции. Валиари пробрался туда с «инвентарем» в пятницу ночью. Не забыл он прихватить и корзину с едой: семгой, печеночным паштетом и бутылкой «поммери» урожая 1964 года. Остатки пиршества привели в бешенство бедняг полицейских, примчавшихся в банк утром, когда служащие наконец-то подняли тревогу. Сам же Валиари покинул банк в субботу на рассвете, очистив все сейфы до единого. Не хуже, чем улей пчел на цветущем лугу потрудился.

Блеснув выпуклыми глазищами, Валиари засмеялся.

— Я приехал сюда не ради банка, — объяснил он, — а ради встречи с вами.

Он сообразил, что музыкальный автомат умолк, а значит, их разговор могут услышать в соседней комнате.

— Одну минуточку!

Валиари встал, вышел из комнаты, и немного спустя из музыкального ящика донеслась яростная дробь, точно знаменитый Эмерсон стучал по клавишам не пальцами, а молотком.

Барон не успел даже понять, что это там Эмерсон играет, хоть мотив был ему знаком, как Валиари снова возник на пороге. Он все так же вразвалку подошел к стулу и грузно на него опустился.

— Синьор Паломбелла, то, что вы очутились здесь, — большая удача, — негромко сказал он. — Как раз вы мне и нужны!

Обманчиво добрые глазищи не мигая глядели в острые глаза Барона, который слушал молча, не выказывая ни малейшего признака одобрения.

— Само собой разумеется, за ваше сотрудничество вы получите соответствующую компенсацию. Все будет зависеть от того… — он пригладил пальцами непослушную гриву волос, — от того, что мы найдем в копилке, — уточнил Валиари с мрачным юмором.

Он поудобнее устроился на стуле, облокотился на стол, застеленный скатертью в синюю и красную клетку, и принялся объяснять, всем телом подавшись к Паломбелле:

— Так вот, планчик мой таков…

Примечания

1

Незе М. Спрут. М., Молодая гвардия, 1989.

(обратно)

2

Грамши А. Избранные произведения. М., Политическая литература, 1959, т. 3, с. 525.

(обратно)

3

Сб. «Современный итальянский детектив», М., Прогресс, 1980.

(обратно)

4

Перевод напечатан в том же сборнике.

(обратно)

5

Руссо Э. Следствие ведет Россана. М., Детская литература, 1984.

(обратно)

6

В сб. «Зарубежный детектив». М., Молодая гвардия, 1988.

(обратно)

7

Персонаж итальянского фольклора — добрая старушка, которая в ночь святой Епифании (6 января) спускается в печную трубу и приносит, как Дед Мороз, детям подарки. (Здесь и далее прим. перев.).

(обратно)

8

Алигьеро Носкезе — популярный в 70-х годах комик и имитатор.

(обратно)

9

Персонаж рекламы одной из итальянских кондитерских фирм.

(обратно)

10

Одна из низших должностей в итальянской судебной системе, районный судья.

(обратно)

11

На этой площади 12 декабря 1969 года в Милане во время массового митинга группой фашистских террористов был совершен взрыв бомбы, в результате которого погибло много людей.

(обратно)

12

Так иронически называли итальянские фильмы, пользовавшиеся успехом в шестидесятые годы и подражавшие американским «вестернам». Ринго — один из их героев.

(обратно)

13

Так в Риме называют квартал возле площади Клодио, где расположены здания судебных учреждений и прокуратуры.

(обратно)

14

Итальянский художник-карикатурист.

(обратно)

15

Отмененный ныне почетный гражданский титул в Италии.

(обратно)

16

Кастелли Романи (римские замки) — название нескольких селений, расположенных поблизости от Рима. Они издавна славятся своими винами.

(обратно)

17

Традиционное название полицейской службы, в обязанности которой наряду с пограничными и таможенными функциями входит и надзор за торговлей.

(обратно)

18

Район Рима на правом берегу Тибра.

(обратно)

19

СИД — до реорганизации в конце 70-х годов название тайной службы итальянского министерства обороны.

(обратно)

20

Так в Риме называют Дворец правосудия (Палаццо ди Джустиция) — огромное здание претенциозной и безвкусной архитектуры, построенное в 1870 году.

(обратно)

21

Название экспресса Милан — Рим.

(обратно)

22

Аматриче — городок в области Лацио, центром которой является Рим.

(обратно)

23

Сельская местность в области Ломбардия, к северу от Милана, жители которой славятся своим трудолюбием.

(обратно)

24

Высшая оценка в итальянском университете.

(обратно)

25

Так в Италии называют группы лиц, зависящих от какого-нибудь политикана, поддерживающих его и голосующих за него на выборах.

(обратно)

26

Эудженио Чефис был президентом компании «Монтэдисон», когда она вместе с компанией СИР контролировала почти всю итальянскую химическую промышленность.

(обратно)

27

Одна из крупнейших в Италии частнокапиталистических монополий (предприятия резиновой промышленности в Милане и др.).

(обратно)

28

Имеются в виду популярные футбольные команды.

(обратно)

29

Одна из авторитетных итальянских литературных премий.

(обратно)

30

От scrabble — писать каракули (англ.), настольная игра, похожая на игру «Эрудит».

(обратно)

31

Конфедерация итальянских промышленников.

(обратно)

32

Римская тюрьма (букв. — «царица небесная»).

(обратно)

33

Нашумевшее в 70-х годах скандальное дело о взятках, которые получали от самолетостроительной компании «Локхид» некоторые государственные деятели в Италии и других западных странах.

(обратно)

34

Высший орган, контролирующий деятельность государственных учреждений.

(обратно)

35

Торговые ряды, возведенные в Древнем Риме близ форума Траяна.

(обратно)

36

Имеется в виду корпус карабинеров.

(обратно)

37

Одна из туристических достопримечательностей Рима: сквозь замочную скважину в древних воротах виллы Мальтийского ордена открывается красивейший вид на собор св. Петра, находящийся вдалеке, на противоположном берегу Тибра.

(обратно)

38

Фирма недорогих универсальных магазинов.

(обратно)

39

Большой универсальный магазин.

(обратно)

40

Организация, которая из «идейных» и «гуманных» соображений предоставляет юридическую помощь арестованным террористам из «красных бригад».

(обратно)

41

Доломитовые Альпы на северо-востоке Италии, где расположены курорты для любителей зимних видов спорта.

(обратно)

42

«Пустите детей» (лат.) — слова Христа (Евангелие от Матфея, гл. XIX, с. 14; «…пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне»).

(обратно)

43

Луиджи Калабрези — комиссар политического отдела миланской полиции, убитый террористами.

(обратно)

44

В Капитолийском дворце помещается муниципалитет Рима.

(обратно)

45

Так называют военнослужащих международных сил ООН.

(обратно)

46

Жаль (англ.).

(обратно)

47

Имеется в виду фильм Федерико Феллини «Амаркорд».

(обратно)

48

Движение ультралевых, нередко прибегавших к террористическим актам.

(обратно)

49

«РАИ-ТВ» — итальянская радио- и телекомпания.

(обратно)

50

Уроженка области Чочария.

(обратно)

51

Дечима MAC — морской противолодочный отряд, которым во время второй мировой войны командовал ярый фашист князь Боргезе.

(обратно)

52

Известный итальянский киноактер.

(обратно)

53

Управление по борьбе с мафией, подчиняющееся правительству.

(обратно)

54

Пеллико Сильвио (1789–1854) — итальянский писатель, карбонарий.

(обратно)

55

Лукулл Луций Лициний (106–57 до н. э.) — римский проконсул, знаменитый своим богатством и пышными пирами.

(обратно)

56

Силла Луций Корнелий (138–78 до н. э.) — в 87 г. стал диктатором Рима. Издал законы в пользу римской аристократии.

(обратно)

57

Цезарь Гай Юлий (100–44 до н. э.) — римский император, а также автор «Записок о галльской войне».

(обратно)

58

Плавт Тит Макций (254–184 до н. э.) — знаменитый греческий комедиограф.

(обратно)

59

Тертуллиан Квинт Септимий (160–250) — христианский проповедник и теолог.

(обратно)

60

Здесь — целиком и полностью (лат.).

(обратно)

61

Кавалер труда — почетный титул, который дается в Италии за заслуги в области промышленности.

(обратно)

Оглавление

ДЕТЕКТИВ ПО-ИТАЛЬЯНСКИ Предисловие

Энцо Руссо ЛОГОВО ГОРНОСТАЕВ © Перевод А. Богемская, Л. Вершинин

  ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

  ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Анна Мария Фонтебассо ПРИНУДИТЕЛЬНОЕ ПОСЕЛЕНИЕ © Перевод  Л. Вершинин Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg