«Форпост»

Форпост (fb2) - Форпост 1758K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Андрей Алексеевич Молчанов

Андрей Молчанов Форпост

Серегин

К своим сорока с лишним годам Олег Серегин подвел итог прожитого и сделал вывод: время, отпущенное ему до сегодняшней поры Богом, истрачено в бесконечной цепи авантюр, в удовлетворении плотских прихотей и всецело посвящено гордыне эгоизма. Итог, естественно, выходил плачевным: никаких полезных для сего мира поступков и достижений он не совершил, оказавшись в одинокой пустоте нынешней жизни. Единственное, что могло бы утешить при этаком приговоре себе, – мысль о миллионах подобных, ничуть своим положением не мучающихся, а продолжающих браво и бездумно околачиваться в дарованном им бытии. Однако у Серегина хватило ума, чтобы постичь истину: грешим мы скопом, а отвечаем исключительно за себя, и вовлечение в общую глупость – не оправдание глупости собственной.

Ступор безотрадных умозаключений разрушил звук упавшего из неловко раскрытой пачки патрона. Патрон покатился к краю прилавка, рука покупателя заполошно метнулась к нему, но тот проскочил под накрывающей его ладонью, упав на пол.

Олег невозмутимо смотрел на клиента, суетливо поднимавшего с пола приобретенный товарец.

Тучный, лет пятидесяти толстяк – неуклюжий, с одышкой, впервые, видимо, покупающий себе оружие. Хотя – какое там оружие… Четырехзарядное уродливое нечто, отлитое из пластика, помесь ракетницы и нелепого пистолета. Этот гибрид именовался «осой». Название соответствовало результату поражения цели: неприятному для нее, но не смертельному.

– Так это самая мощная травматика? – с надеждой вопросил толстяк.

– Знатоки утверждают… – проронил Олег, ставя на лиловой лицензии обладателя «Осы» печать магазина.

– Но, говорят, ее пуля абсолютно бессильна против зимней одежды, – делился сомнениями покупатель. – В таком случае какой же смысл…

– Прежде, чем пробивать в кассу чек, вы должны были сами ответить себе на этот вопрос, – произнес Олег с вымученным добродушием.

– Но… что бы порекомендовали вы? – напирал клиент.

– Из имеющихся на российском рынке стволов – ТТ выпуска тридцатых годов прошлого незабвенного века, – последовал вдумчивый ответ.

– Как?! Это же незаконно…

– Убьете кого-нибудь в голову из «Осы», – срок тот же, – сказал Олег. – В любом случае после выстрела лучше место применения оружия покинуть. Лицензия лицензией, статья статьей.

Лицо толстяка омрачило тяжкое размышление. Механическим жестом укладывая в пакет орудие и коробки с патронами, он изрек:

– Наверное, вы правы… – развернулся и, кряхтя досадливо, двинулся к выходу.

Олег же невольно усмехнулся. Для чего этому типу подобного рода «стрелялка»? Впрочем, несть числа подобным обывателям, ежедневно приходящим сюда за так называемым оружием самозащиты. Вот же придумали этакий суррогат, оружейные полуфабрикаты, выплевывающие резиновые шарики, способные разве что разозлить агрессора либо при выстреле в голову и в самом деле убить. Но если убьешь – тюрьма, а если разозлишь, то – смотря кого, а то и самому башку снесут… Оружие полумер. А полумеры никогда к успеху не приводят. Уж лучше бы разрешили власти приобретение боевого оружия, тогда и ответственности у его владельцев куда как прибавилось бы, либо запретили бы все стволы вовсе, вкупе с запредельными карательными санкциями за их хранение, и сошли бы «на нет» сотни соприкосновений бойков и капсюлей по всей стране …

Только не ему, Олегу Серегину, дана власть управиться с этим вопросом, ведь кто он – всего-то рядовой продавец в рядовом оружейном магазине Москвы с зарплатой в полмиллиметра толщиной… Но и у покупателей, и у коллег по работе наверняка прибавилось бы любопытства к его личности, узнай они, какое оружие и при каких обстоятельствах с ним соприкасалось…

Он знал об оружии все. Или почти все. Этому немало поспособствовала прошлая должность, когда во время первой войны в Ираке его, лучшего снайпера бригады, назначили начальником склада вооружения морских пехотинцев США. Какое только огнедышащее железо не прошло в то время через его руки… Руки американского сержанта, с этим оружием также не раз побывавшего в переплетах.

– Простите, а что вы мне можете порекомендовать?

Милое личико женщины чуть за тридцать, блондиночка, серые ласковые глазки, обведенные старательно, припухлость манящих губ… Стильное, с зауженной талией пальто, подчеркивающее стройную фигуру, и свитер, обливающий налитую, несмотря на некоторую худобу тела, грудь…

Этой стоит заняться.

– Вам нужен пистолет?

– Видимо…

– Простите, для применения в каких обстоятельствах?

– Я поздно возвращаюсь с работы домой, у нас довольно неблагополучный район…

И эта дура думает, что ее спасет какая-то погремушка с резиновой дробью…

– Как вас зовут?

– Настя… – Она улыбнулась, ее лицо озарилось, и он увидел, что она действительно очень привлекательная женщина.

– Меня – Олег. Извините, Настя, а вас что, некому встретить в поздний час?

В глазах ее мелькнула поначалу растерянность, затем, после секундного изучения его лица лукавство, а после – кокетливый сарказм:

– Представьте себе…

Он наклонился к ней ближе:

– Вам нужен элегантный вальтер, но сейчас их нет, однако, если вы оставите свой телефон, я подберу вам замечательную игрушку… Она очень подойдет к вашей изящной сумочке.

– Что подразумевает дополнительная услуга? – снисходительно усмехнулась она.

– То, что она превзойдет ваши ожидания…

– А… где гарантии?

Этот разговор начинал ему нравиться.

– Уверенность в гарантиях происходит от взаимных симпатий, – сказал он. – По-моему, сейчас они начинают возникать, и нам следует их укрепить. Я заканчиваю пребывание в лавке через пятнадцать минут. Напротив – приличный ресторан. Если дождетесь меня там, то получите необходимые консультации относительно любого вида калибров… И закажите себе то, что понравится, не стесняйтесь…

– Оч-чень неожиданно, но приятно…

Шорох пол модного пальто, золотая головка за плоскостью мутной, осыпанной моросью стеклянной двери, неоновая вывеска ресторана через дорогу…

Ужин, такси… Стоило ли? Проститутка выйдет дешевле. Или это подставная девочка? Инициатива вроде с его стороны, но ведь ТАМ такие умельцы устраивать всякого рода свидания и контакты… Нет, вряд ли. Поросли быльем прошлые горячие тропки… Хотя почему бы не проверить, держит ли он язык за зубами? Ведь так иной раз жаждется открыть перед знакомыми дамами и адамами свое блистательное авантюрное прошлое, нисколько не схожее с серой жизнью продавца-консультанта оружейного магазина, обитателя бетонной ячейки-квартиры в белесом девятиэтажном ящике с видом на такой же ящик-близнец и разделительную полосу между ними, именуемую газоном.

Она сидела за столиком у окна, всматриваясь в мокрые блеклые сумерки; шипели шины на нефтяной асфальтовой глади, рассекая стылую жижу, краснели фонари стоп-сигналов, замерших у скворечника-светофора.

– Опоздали на пять минут, – заявила женщина капризно.

– Они пойдут в зачет долговременности наших отношений, – нашелся он.

– Вы считаете таковые возможны? – Ее глаза расширились в притворном изумлении.

– Уверяю вас! – На языке так и вертелось правдивое: что, дескать, он и в самом деле готов к отношениям серьезным, хотя и непродолжительным, но от искренней формулировки надлежало воздержаться, ибо ложь для женщин куда милее всех истин. Да и только ли для женщин?

…Уже засыпая, он подумал, что найти доступную бабу – не проблема. Проблема – что-то при этом почувствовать. Это возрастное или издержки рациональной цивилизации, где секс – всего лишь форма товарного обмена? А может, способ общения? В любом случае поиск родственной души сопряжен с беспорядочной половой жизнью…

Спали они до семи часов утра.

Очнулся Серегин с тяжелой головой – она много курила, а он терпеть не мог табачного дыма, но ограничить ее постеснялся.

Все было как обычно: мятая постель, мокрые следы босых ног на полу в ванной, остатки зубной пасты в раковине, кофейная сиротливая жижа на дне замусоленных чашек…

До метро добирались пешком.

– Ты обещал лично проверить вальтер, – напомнила она, целуя его в щеку при выходе из двери на пересадочной станции.

– Еще как проверю! – пообещал он, глядя на разрезы морщинок, обогнувшие ее губы. Вчера он их и не заметил.

Вымученно улыбнулся на прощанье. А в голове настырно стучало: «Скорее бы отработать магазинную каторгу и – домой! Поглазеть на чушь синюю с голубого экрана, и – спать! Одному, одному…»

Не оружейная лавка, а сайт знакомств! Ими, этими сайтами, пользоваться ему было категорически запрещено, как и всеми социальными системами Интернета. Но сетью для одиноких дам был магазин, в котором он работал. И в эту сеть то и дело залетала какая-нибудь симпатичная рыбешка… Однако с рестораном – хватит. Гусар серьезно поиздержался.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Сороковые годы

Отец вернулся с фронта весной сорок третьего года, демобилизованный по ранению. Был ранний светлый вечер, розовые тени выстилали отроги таежных сопок, мычали коровы, бредущие с пастбища под ленивые матюги пастуха в домашние сараи, и вдруг хлопнула калитка; выглянувшая в оконце мать потерянно прищурилась, затем всплеснула руками и – стремглав выскочила из избы. А после донесся ее радостно-обморочный вскрик.

И вошел в горницу человек с костылем, отбросил костыль, сделал неуклюжий, с выворотом ступни, шаг вперед, взял его, Кирьяна, на руки, прижал к себе. И запомнились ему, пятилетнему, металлические, со звездами, пуговицы на его гимнастерке, густые светлые усы, упруго и нежно ткнувшиеся в щеку, и потертая пилотка с рыжей подпалиной. Человек шел к дому через перелесок из молодого ельника, и пахло от него хвоей и солнцем, но исподволь шли от одежды его и другие, тревожные, запахи: йода, горького дыма, ваксы… А вот от руки его – твердой, но осторожно ласковой, исходил словно бы дух старого дерева, как от киота, хранившего в своей серебряной глубине венчальную икону покойной бабки.

– Отец, отец воротился! – причитала мать. – Вот же, спас нас Бог, оберег от беды!

Потом, уже ночью, он проснулся, увидев в мутном и теплом свете керосиновой лампы мать и отца, сидевших за столом за поздней трапезой, с лицами усталыми, но счастливыми и спокойными, и отец говорил:

– Ничего, заживет нога, тайга дело подправит, да и с того лета трав небось насушила, обойдется… Главное – корову не отобрали, козы на месте, проживем… С молоком-то не пропадем! Ружье на чердаке? Ну, значит, и лось будет, и кабан, и косуля… А завтра сети переберу, рыбки икряной добудем, май на пороге… Поднимем пацана, один он у нас, все – в нем…

Отец – молчаливый, нелюдимый, жесткий на слово, выносливый и мощный, как матерый секач, никогда не повышал голоса ни на жену, ни на сына, хотя за ребячье озорство хлесткий ремень полагался неотвратимо. Он научил Кирьяна многим таежным премудростям: охоте, рыбалке, ремеслам. Учил счету и азбуке, что заменяло школу – ближайшая находилась в сорока верстах, каждый день не находишься. Мать переживала: «Неучем останется, хоть бы к кому его в райцентре приткнуть, чтобы за парту сел…». Но отец отвечал:

– Не глупее меня будет… Что сам знаю, ему передам. А к чужому дому не допущу. Все!

Не был отец жаден, в помощи никому не отказывал, и любая хозяйственная мелочь, любой инструмент всегда имелись у него под рукой. А уж как он отбивал косы, выделывал меха и солил рыбу! Как мог зимой по нескольку суток обретаться в тайге, ничуть не смущаясь ни мороза, ни зверя. И как знал все травы, почвы и горные породы!

Со своими родителями пришел он сюда издалека, как и мать, считаясь погорельцем, но об истории своего переселения родители говорить не любили, роняли скупые слова о погибшем в огне поселении, и лица их при этом одинаково мрачнели и замыкались. И ничего толком не знал о роде своем Кирьян, полагая, что, когда придет срок, обо всем и поведает ему отец, а покуда пустым вопросам не место.

Деревню составляли два десятка домов, отстроенных более века назад разными переселенцами, хозяйства были крепкими, но война сделала свое дело: более половины мужиков полегли на фронтах, бабы, с трудом тянувшие огороды, скотину и ребятню, перебирались в города, и вскоре половина хат стояли заколоченными, скрываясь в вездесущем бурьяне.

А вот отцу свезло: нашел работу. Открылась неподалеку от деревни зона, понаехало машин и народу: солдат и зэков. Появились столбы, потянулась вдоль них колючая проволока, выросли бараки, сторожевые вышки и лесозаготовительные склады. Отца как инвалида войны и героя взяли завхозом – должность немалая, да и сытная. Дали коня – чтобы ловчее до службы из дома добираться. А конь в хозяйстве крестьянском – царь. И плуг ему – товарищ, и борона – подруга.

Распахал отец с Кирьяном целый луг у реки, и уже через год вся деревня осталась на зиму с запасами, никто без картошки не бедствовал, а мать не успевала набивать подпол соленьями и маринадами.

Сытная пошла жизнь, безмятежная, хотя спал теперь Кирьян мало, работы по хозяйству было хоть отбавляй, и ждал он с нетерпением зимы – времени сладкого, сонного, многими развлечениями наполненного. И на охоту в тайгу с отцом можно сходить или просто на лыжах, а то и на рыбалку зимнюю, и со сверстниками деревенскими тайком к загадочной и страшной зоне пробраться, поглазеть, содрогаясь от невольной жути, на иной мир, по неведомым законам живущий: на суровых солдат с автоматами и мрачную смерзшуюся толпу зеков в ватниках – вероятно, убийц и злодеев… И лица у зеков были одинаковые – угрюмые, серые, а глаза – как у дохлых ершей: остановившиеся в безжизненном отрешении…

А вечером, лежа на матраце ватном на печи, с черным хрустким сухарем и куском каменного рафинада, можно было читать удивительные книги, которые приносил отец. И две из них были любимыми, чуть ли не наизусть заученными: «Остров сокровищ» и «Робинзон Крузо».

Стонала тайга за окном от мороза, трещали бревна дома, голубели узоры инея на окнах, а он был далеко – в синих морях, на знойных островах с зелеными пальмами, среди благородных эсквайров и ловких пиратов, ничуть не похожих на своих собратьев – злодеев из лагеря, скукоженных и безликих.

Возвращались в деревню уцелевшие на войне мужики – двужильные, тертые, просмоленные дымом фронтовых пожарищ. Они отличались от выдержанного в словах и приверженного к порядку отца: грубые, пьющие, неряшливые, изъясняющиеся матом. Грязные комья этих слов царапали душу Кирьяна, отвергающую их бесстыдную и циничную суть.

В новой жизни отца, как отдаленно он понимал, было много тайн. Вдруг зачастили к ним в дом странные гости. Все явно из города, да из далекого, чужедальнего. Все с подарками, доселе невиданными. Отрезы материи, рубахи цветастые для него и отца, ботинки американские, консервы с иностранными этикетками – их он собирал и хранил, любуясь диковинной пестротой букв, рисунков и проникаясь загадочностью тех стран, из которых они чудом переместились сюда, в затерянную деревеньку.

Разные по возрасту и говору, гости были схожи между собой вкрадчивостью манер, нервными вежливыми смешками, значительным немногословием и быстрыми оценивающими взорами. Приходили они поздно, окольно, вечеряли с отцом в баньке, а утром растворялись бесследно, словно привиделись Кирьяну во сне. Но однажды услышал он из-под двери разговор отца и матери, выговаривавшей умоляюще, через слезы:

– Окстись! С кем связался! Они ж такие ж воры, как за проволокой сидят! Они ж не за «так» им помогают! А ты для них дурень деревенский, принеси-отнеси! А коли побег учинить соберутся, да от тебя подмоги попросят?! Всех нас под каторгу подведешь!

– Деньги нужны, мать… – басил виновато отец. – И не на баловство какое, а на сына… Всю жизнь у меня за хребтом не просидит, моргнуть не успеем, а ему уже в большую жизнь уходить…

– А он и двух классов не прошел!

– Помогут мне с бумагами, обещали. Вроде как начальную школу закончил. А там, глядишь, в городе его пристроим.

– Да кто поможет-то в том?! Разбойники твои?!

– А кто ж еще? Министр образования, что ль, документ за красивые глаза выпишет?

– Ой, уморишь ты нас…

– Молчи, тарахтелка… Знаю, что говорю! Ты меня еще за советскую бесовскую власть поагитируй!

– Ой, батюшка, что ж ты несешь-то? Вот же язык неугомонный! Услышит кто – сам за проволоку пойдешь, и нас за собой потянешь! Вон, глянь газеты, всюду шпионов и измену выискивают, а раньше, вспомни, и вовсе план у уполномоченных был по врагам народа… А не исполнишь плана, самого под гребенку!

– Так они-то враги и есть. А народ – мы.

– Ох…

– А за меня не бойся. Я тебя и сынка под опалу не подведу. Знаю, что делаю. И мазурики эти вот у меня где, в кулаке. А начальство все продажное, шкуры, весь их «левак» мне известен, я их крепко под уздцы прихватил.

Так, умом своим маленьким, но пытливым и осторожным уяснил Кирьян, что происходит он из рода таинственного, природой своей нравственной чуждой тому жизненному укладу, что возобладал в жизни нынешнего людского сообщества, и что законы сообщества этого соблюдать надобно лишь напоказ, дабы выжить, а внутри себя надлежит быть свободным и задуманное вершить тайно, хитро и умело, никому не веря, никого ни о чем не прося и пустыми страхами не терзаясь.

Жизнь казалась ему безбрежным солнечным счастьем. И опоры ее были святы и неразменны: дом, семья, хозяйство. Но были и иные радости: бесконечные открытия, которые дарила тайга, сроднившаяся с ним, и книги, его друзья, открывавшие перед внутренним взором его иные миры, где жили люди, которых он не встречал на земле.

Серегин

Эскалатор повлек его вниз, в гранитно-мраморные хоромы метрополитена, заполненные гулом электричек, хлопаньем пневматических дверей, шорохом людского водоворота, но привычная картина этого мертвенно сияющего подземелья внезапно затмила картина иная, выплывшая ненароком из памяти – волшебного склада пережитого, забвенного и незабвенного бытия, архива одного владельца.

И сейчас перед глазами его лежала тьма в прицеле ночного видения, окрашенная болотной ряской изумрудных проплешин и нитей, и была эта тьма ночной иракской пустыней, должной к утру превратиться в грязно-желтое песчаное море с застывшими барашками дюн с подчерненными краями и изредка вспыхивающими искрами кварцевой пыли. И стояли, как рубки подводных лодок на дрейфе в этом иссохшем море, огромные, иссеченные трещинами валуны, отполированные песчаными ветрами и впитавшие в себя за миллионы пронесшихся над ними лет столько солнца, что истекало оно из их раскаленного нутра через разрывы камня в полуденный зной зримым и ломким прозрачным маревом. Но сейчас в оптике прицела валуны выдавал лишь зеленый неровный абрис их силуэтов, похожий на призрачный мох.

Шел восьмой час его неподвижного пребывания в снайперской «лежке». Уже высох дневной и вечерний пот, коростой стянувший кожу, и ночной холод пустыни сжимал своими лапами дюну, в которую он зарылся, подобно местной хитроумной ящерице, и с утонувшим во мраке миром его связывали только линзы прицела и слепой зрачок винтовки, направленный в сторону далекой грунтовой дороги.

Поначалу в учебном снайперском взводе ему казались мукой и два часа, проведенные в неподвижной засаде на открытой местности. Затем счет пошел на четыре, на восемь, на сутки, – одни, другие, и какими же смехотворно скоротечными и праздными казались эти первые учебные часы овладения начальными навыками долготерпения, умения расслаблять и напрягать мышцы, ничем не выдавая маскировку, дышать нужными порциями воздуха и легко подавлять позывы кожного зуда, кашля и чиха!

Эта была его вторая армия, американская, а из первой, российской, вспоминалось напутствие старшины, обучавшего их, молодых солдат, поведению в дозоре: «Хочется пукнуть, но пукнуть нельзя, услышат фашисты, погибнут друзья».

Надо бы попробовать перевести это сегодняшним сослуживцам – повалятся с хохоту. Только рифмы бы подобрать…

Какая все-таки замечательная штука – память, эта удивительная машина времени, и как замечательно путешествовать в ней, замерев в бесконечной и нудной «лежке»!

И вот уже давняя зима, падающие на шинели снежинки, декабрьский упрямый морозец, неуверенный окрик ротного:

– Тише вы, дембели, люди спят!

Наверное, это был счастливейший день его жизни. Он помнил его отчетливо, до минуты.

Их подняли в пять утра, за час до побудки и ора дневального: «Рота, подъем!» Оделись в парадные кители, заранее бережно сложенные на табуретах, умылись ледяной водой из-под латунных кранов в пропахшей табачным смрадом умывалке и вышли на плац в декабрьское утро, а вернее, в стоявшую еще ночь. И в этой сине-черной темени, затопившей казарменные здания и приземистые хозяйственные пристройки, малиново горели сигнальные огни поджидавшего их кургузого старенького автобуса. Они забрались в его ледяное нутро, исподволь наполнявшееся душным теплом от прогревающегося движка и, не веря глазам, смотрели, как отдаляется и тонет в лиловой ночной туши здание сонной казармы. И вот оно исчезло, как тяжкий дурной сон, и потянулась внезапная рассветная полоса, выдавливая непроглядность горизонта, и они зачарованно глядели на эту ширящуюся полосу света, сулившую свободу, отдохновение и будущее, казавшееся им, дембелям-десантникам, конечно же, ослепительно-счастливым, бесконечным и прекрасным. Перед ними расстилался рай. И предвкушение этого рая предстоящей жизни и свободы обрывало дыхание и радостной тревогой холодило нутро.

Затем был вокзал, поезд, а потом он вышел на родной станции метро «Университет», вдохнул морозный спокойный воздух, пронизанный ленивыми снежинками, и поехал домой, к маме и папе.

Открылась дверь знакомой квартиры, захватило дух от восторга возвращения, и поплыли в глазах милые родные лица… Кололо нёбо морозное шампанское, серебряная зачерненная ложка черпала – сколько ты хочешь! – восхитительную гущу салата оливье с крабовым, в оранжевых подпалинах, рассыпчатым мясцом, доставались из духовки загоревшие в ее жару пирожки…

Ну, вот и прощайте два годика рабства, оброка в неволе, в муштре, бесконечных учениях, прыжках с парашютом, в бессонных дежурствах по роте, в казарменной выхолощенности жизни… Впрочем, стоит ли жалеть о такой закалке? Большой вопрос! И, может, прав был ротный, когда говорил, что эта закалка многим жизнь продлит. Да и со службой ему, Серегину, повезло, в полку он считался неким уникумом. Стрелком номер один. Еще в учебной роте, на первой неделе службы, при начальных упражнениях по стрельбе из автомата, без пауз выбил три «десятки» тремя же патронами, чем изумил взводного и комбата. Командиры потребовали повторения стрельбы, выдав ему уже пять патронов. И вновь тот же результат, хотя автомат в руках он держал впервые. Школа стрельбы из «мелкашки», впрочем, за его плечами была, он занимался биатлоном, но вскоре, несмотря на достижения, забросил это увлечение, к тому же не испытывая никакой тяги к оружию. Однако талант стрелка в нем был заложен природой, и порой, стреляя вслепую, он словно органически ощущал единство пули и цели, безошибочно направляя ствол даже на едва угадываемую вдалеке мишень.

– Эй, Снайпер, где болтаешься? Тебя к командиру полка, шевели поршнями. – Дежурный по роте – рыжеволосый прыщавый верзила, оправил ремень с пристегнутым к нему штык-ножом, усмехнулся глумливо. – Начальство из дивизии прибыло, бухают в столовке, про тебя базарят… Полкан наш клянется, что ты в рубль железный из «калаша» с трехсот метров попадание устроишь, а комдив на спор свои золотые «котлы» на сук повесить готов… Лично слышал, падлой буду. В общем, везуха у тебя: попадешь в часики, от комдива – кнут, не попадешь: от полкана – розги…

Как в тумане, окруженный толпой подвыпивших возбужденных офицеров, он дошел до стрельбища, располагавшегося рядом с казармой, получил зеленый остроконечный патрон, утопил его в обойму и передернул куцый крючок затвора.

Он видел только черточку золотистого блеска от корпуса этих часов, подвешенных на покачивающейся от ветерка ветке, а циферблат, тяжесть механизма, торопящего свои шестеренки надлежащим им ходом, достраивал в воображении, привязывая подрагивающую на нити вещицу к колу прицела, ловя верхним его краем неразличимую сердцевину цели, уводя его вправо наперекор коварному ветерку, должному хоть и на чуть, но отклонить пулю… Но вот вертикаль прицела словно вросла в пространство, закаменели кисти и локти, вот блик позолоты часов утвердился в разрезе прицельной планки, и теперь – не прозевать мгновение выбора, наполняющее все твое существо пониманием его безошибочности…

Цевье в облезлом лаке покоилось в его ладони, локоть был крепко прижат к боку, запястье застыло, а тем временем какой-то потаенный участок его мозга решал комплексную задачу определения цели, оценки ее качений и прицеливания, что было даром свыше, подобно дару художника или поэта. Все его тело оцепенело. За исключением указательного пальца, который двинулся по твердой прямой, без смещения, плавно отходя назад, не нарушая положения автомата в руках. В воздух вылетел латунный пузырек стреляной гильзы, выброшенный стремительным затвором.

И пускай пуля еще воет в полете, а приклад не вдавился в плечо, но он уже знал: попал! Выиграл!

Нет, промазал… Не торкнулось под сердце органическое ощущение столкновения кусочка свинца с препятствием – в вату, в никуда канул он…

Но золотая черточка внезапно скользнула вниз – пропадая, утрачиваясь, уходя из пространства выстрела, исчезая бесповоротно, и тут-то полыхнула горячечная догадка: повезло, да как повезло!

Он промазал. Он взял чуть выше. Но он не промазал. И вспомнилась ненароком где-то и когда-то услышанная фраза: «Решение проблемы зачастую лежит вне плоскости проблемы…»

И тут же ворвался в сознание растерянный мат комдива, ровный «ох» его офицерских прихвостней, мелькнула сбоку кривая, но и опасливая усмешка комполка, неподалеку же от него – колом вытянувшийся с безразличным лицом ротный…

– Извините, товарищ генерал, – обернулся он к командиру дивизии. – Мне было жалко ваших часов…

– Не понял, боец… – Багровела в степном просторе стрельбища начальственная одутловатая морда с досадливо скривленной щекой, блестели холодно и зорко уставившиеся на него глаза генерала.

– Часы, говорю, у вас хорошие, должны ходить и ходить…

В глазах напротив мелькнуло недоверчивое понимание.

А вдали уже мельтешила задница расторопного адъютанта, ринувшегося за драгоценным имуществом командира, и вскоре, утирая пот со лба околышем фуражки, тот протянул комдиву ладонь, и лежали на ней безмятежно тикающие часы… Нить-подвес, просунутая в замок ремешка, была оборвана на сантиметр.

Комдив, ухватив этот кончик нити, победно продемонстрировал часы притихшей офицерской ватаге. Затем обратился к комполка:

– Думаешь, ты спор выиграл? Не-е, он! – И ткнул пальцем в Серегина. – Ты у нас кто? – Снисходительно покосился на лычки. – Сержант? Уже сегодня – старший сержант и – десять дней отпуска.

– И «Отличник Советской армии», – прибавил комполка, кивнув. – Внести в военный билет, – он оглянулся на ротного.

– Как же ты… в нитку-то? – внезапно опомнился комдив, глядя на осыпанного нежданными милостями сержантика в застиранном «хэбэ». – Это ж мистика, что за фокусы?

– Я просто… так умею стрелять.

– Ды-к… тебе в спортсмены надо… Ты же первым чемпионом стать способен!.. Твою мать, а?! Да тебя бы на поля Великой Отечественной! – Усмехнулся. – Первым апреля с немцем бы закончили…

Знал бы советский генерал, что стоит перед ним будущий снайпер армии США, но до табачно-шпинатной американской униформы предстоит ему, Серегину, стоптать еще немало подметок на иных скользких и жестких стезях…

Но – стоп! Сейчас он за праздничным столом в стародавней советской Москве, и висит на спинке кухонного стула китель с сержантскими погонами, а в глазах – лицо мамы, а в голове – блаженный кавардак и предчувствие новой замечательной жизни.

И все-таки он не выдержал: встал из-за стола, надел свитер, джинсы, курточку, поймал такси и поехал к Анне: не мог не увидеть ее сегодня, как ни старался удержать в себе свою вымученную отчужденность к ней: мол, была первая любовь, пусть и останется первой…

Они были ровесниками и познакомились за три месяца до его забрития в армию. Он увидел ее в метро. Она уже выходила из вагона: высокая, ладная, русоволосая, с прозрачными, словно смеющимися, глазами, а он стоял у противоположных дверей, понимая: еще миг – и она смешается с толпой и надо ринуться следом, позабыв все дела, а иначе не будет ему покоя никогда. Но он словно прирос к полу вагону, не в силах двинуться, оправдывая себя блажью и суетностью такого порыва, но, когда двери уже начали смыкаться, тогда, в стремительном рывке через сомнения и леность, он протиснулся через тиски резиновых створок на перрон, и тут она обернулась, увидела его, а он произнес в растворенный в ее глазах мир:

– Я… в принципе… за вами…

– В каком-таком принципе?

– В самом главном!

Три месяца их била лихорадка неутолимой бесшабашной страсти. Они словно вросли друг в друга, не видя вокруг ничего. Но только серенький листок повестки из военкомата на его письменном столе лежал неотвратимым и беспощадным приговором будущей пропасти разлуки.

Следующий год едва ли не каждый день он писал ей, а она ему. И вдруг:

«Встречалась с одноклассниками. Был Сашка – помнишь, рассказывала о нем? Предложил мне бросить мой педагогический, перевестись на журналистику в университет. Сашка учится, но работает уже в газете, пусть внештатно. Такой молодец! Думаю, стоит попробовать».

Ах вот уже и Сашка-молодец!

Он перечитывал ее письмо, дрожа от ярости. Время близилось к отбою, рота строилась к вечерней поверке, и тут одногодок-сержант шепнул:

– День рождения сегодня, проставляюсь. Водяра и закусь в каптерке. Дневальный на стреме. Уложим роту, запремся и гуляем, понял?

– Мне не повредит, – усмехнулся он.

Проснулся по подъему. Голова гудела, как монастырский колокол при набеге врага. Тошнота выворачивала нутро. И точило сознание какой-то жуткой ошибки, совершенной в пьяном забвении вчерашнего угара…

И только после завтрака, к которому не прикоснулся, спросил одного из вчерашних собутыльников:

– Как я? Не выступал особо?

– Не, ты у нас письма вчера писал… Подруге, мы так поняли.

– Какие письма?

– Писал – рвал, писал – рвал… Ты зря убиваешься, это с каждым вторым… Как говорится, помни солдат: стоя на посту, ты охраняешь спокойный сон того парня, что дрыхнет с твоей девушкой… Хорошо, у меня одни шалавы в истории, все с чистого листа начну…

– Так письма-то где?

– Черновики в сортире… А окончательный вариант ты в конверте дежурному отдал…

– Как?!

Сержант-собутыльник мрачно посмотрел на часы:

– Почта уже двадцать минут как того… Так что жди реакции…

Ответ пришел через неделю. Тоненький конвертик и куцый листик бумаги. И одно лишь слово на нем: «Прощай».

Больше он ей не писал. И она ему тоже.

Автобус довез его до знакомой остановки. Он вошел в подъезд, позвонил в ее квартиру. Открыла она. Родная, нежная, милая… Он захлебнулся словами. И сказал – не раздумывая, как дышал:

– Я так ждал тебя…

– А как тебя ждала я…

– Осторожно, двери закрываются. Следующая станция «Чистые пруды». Серегин остановил взор на газете, деловито разворачиваемой пассажиром, сидящим напротив. Заголовки первой полосы интриговали:

«Ку-клукс-клан по ошибке провел агитацию среди афроамериканцев».

«Женщина, умершая во время секса, ожила в гробу».

«В США приняли за новость убийство Франца-Фердинанда».

«Приставы принудительно установили унитаз жительнице Челябинска».

Интересно бы почитать… Впрочем, ему есть чем отвлечься. Давай-ка вновь оживай, машина времени, крути свои волшебные несусветные шестеренки… Куда отправимся на сей раз? Обратно в ночную пустыню?

…Они появились у него со спины. Уж что-что, а этого никто не ожидал. Осведомитель доложил, что машина с террористами должна появиться на грунтовке ночью, хотя предварительный разведосмотр ими окрестностей не исключался, а потому три снайпера, отвечавшие каждый за свой сектор, были устроены на «лежки» заблаговременно. Сомнительный выигрыш цели выпал на сектор его, Олега. Однако никакой машины с дозором врага, которую ждали, не появилось: мимо, буквально в метре от него, со стороны пустыни, прошли шестеро мужчин в местной просторной одежде, в легких меховых безрукавках, но без оружия, налегке, хотя двигались настороженно, переговаривались шепотом, а один то и дело вглядывался в прибор ночного видения. Но где же тогда фугас, лопаты… Или это и есть разведгруппа? И в ней шесть человек, целая толпа? Странно…

Люди были поджары, стремительны в своих движениях, от них веяло уверенностью, коллективной слаженностью и способностью не раздумывая дать отпор. Они являли собою единую боевую машину, все части которой были притерты друг к другу, как часовой механизм. Но, в отличие от механизма, вывод из строя одной шестерни не означал его остановки: другие шестерни мгновенно бы взяли на себя утраченную функцию. И уже в закономерной неизбежности выстрела Олег осознал нутром выстраданное товарищество этих людей, их справедливую убежденность в своем деле и то, что, уничтожив их, возьмет на себя грех, неоправданный никакой войной и необходимостью выполнения приказа.

Да и за что ему было воевать? За доминирование США во всем мире? За интересы всякого рода корпораций? Здесь, на этой войне он оказался по случаю, а вернее, просто сбежал на войну от нехороших парней, способных свести с ним счеты, и теперь просто выжидал время, чтобы вернуться обратно с некоторой суммой сэкономленной зарплаты.

И чего ради вешать на себя груз смертоубийства?

Люди подошли к обочине, покопались в песке, извлекли из него лопаты, а после – некий увесистый предмет, обернутый в ткань. Он понял: это – заранее упрятанный здесь фугас, а перед ним не разведгруппа, а саперы, приступающие к минированию дороги.

Вызвал базу, шепотом доложил о появлении «гостей». Начальство чертыхнулось досадливо, осознав недостоверность вводной информации, а после прозвучал приказ: уничтожить противника, не дав ему уйти в ночь.

«Да пошли вы…» – подумал он отстраненно, приникая бровью к резиновой чашке прицела.

Сухой щелчок бесшумного и беспламенного выстрела. Разверзлась лоскутами дубленая кожа безрукавки на плече одного из арабов, выскользнул из его рук фугас, тут же подхваченный двумя присевшими от внезапной тяжести напарниками, донесся гортанный болезненный вскрик. И тут же сметливые умы воинов уяснили таившуюся в темноте погибель, тут же, оставив на песке снаряд и подхватив подранка, метнулись через дорогу, где валялись брошенные их соратниками лопаты. А соратники, петляя, уже скрывались в темени пустыни, но стрелять им вслед Олег не собирался, краем глаза узрев ослепительное око поисковой фары поднявшегося из-за далекой каменной гряды вертолета. В вертолете – снайпер, в распоряжении летчика – пулеметы, и если у летунов приказ по открытию огня на поражение, цена его, Олега, гуманизма – гневная выволочка за халтурное исполнение воинского долга. Хотя кому он здесь чего должен?

В палаточный городок его привезли с рассветом. Операция закончилась благостно, как церковная месса: партизаны без боя покорились высадившейся из вертолета группе захвата. Олег сдал оружие и рацию дежурному, принял душ, выпил чай с сэндвичем и завалился в койку, уснув под мерное жужжание кондиционера. Уже погружаясь в сон, легонько усмехнулся, вспомнив незабвенную советскую казарму с ее прокуренным сортиром, вонью портянок и храпом сотни парней под одним потолком на узких железных лежбищах. А ведь вроде бы и ничего так было, вполне приемлемо…

И приснилась ему Аня. Сон был муторный, расплывчатый, тяжелый. Она плакала безысходно и горько, словно бы по нему, Серегину, а он пытался обнять ее, утешить, он был уверен, что вернулся обратно, что они снова вместе. Но образ ее ускользал, удалялся, а потом между ними заклубилась серая ватная стена, чей морок он безнадежно и отчаянно пытался раздвинуть, разорвать, и тут же проснулся, охваченный тоской и ощущением обидной потери.

Неужели он потерял ее? Ту, которую единственно любил и, что говорить, предал. А во имя чего? Пустых скитаний по миру в поисках неведомого счастья на чужих берегах? А то, настоящее, счастье было рядом, а он и не замечал его. Будущая семья, дети, поденная служба ради этой семьи, однообразие работы и быта – вот что предлагалось ему, а хотелось иного: увидеть мир, вдоволь покуролесить, вкусить все пряности бытия… Что ж, так и вышло, наверное. А вот и расплата за пряности: одиночество, неизвестность будущего и пустота, пустота, пустота…

Возвратиться в Москву? А что там? Аня, наверное, вышла замуж, такие красавицы, умеющие любить и быть беззаветно преданными мужу, без внимания не остаются. Родители – те сами по себе… Тогда куда? Или жизнь сама собой направит в новое русло судьбу непутевого стрелка Серегина, достаточно лишь устремиться к нему?

Из той, советской, армии он прибыл в иную страну, по-прежнему именуемую советской империей, но уже стоявшую на пороге неминуемого краха. Никто не верил правителям, разброд и шатания охватили все общество, былые стереотипы карьер и образования виделись зыбкими и ничтожными, формула «купи-продай» стала лейтмотивом существования миллионов.

Родителей постигла нищета. Мать уволили с работы по сокращению штатов, зарплату отцу, работавшему в конструкторском бюро, не выплачивали месяцами, цены между тем росли каждодневно, и семью кормил Олег, устроившийся в кооператив, торговавший пиратской продукцией видеокассет с мутными копиями продукции Голливуда.

Заведовал лавочкой тучный подвижный пройдоха по имени Рома, еще во времена советской власти схлопотавший срок за подобного рода занятие, именуемое тогда «незаконным предпринимательством», и круг его подручных составляли старые знакомые – бывшие спекулянты и фарцовщики, также прошедшие многие правоохранительные инстанции – от милицейских до исправительно-колониальных. Олег, удачно обзаведясь в армии водительскими правами, исполнял роль курьера по развозу заказчикам готовой продукции, для чего ему были выделены служебные потрепанные «жигули».

Это была абсолютно чуждая ему среда, отдающая криминальным стяжательским душком, и потому, руководимый остерегающим инстинктом, он представился новому коллективу под вымышленной фамилией, благо паспорта никто не спрашивал. Адрес места жительства, однако, указал верный: в ту пору он арендовал однокомнатную квартиру, чей хозяин интересовался не личностью поселенца, а исключительно своевременной оплатой жилплощади.

Он снял эту квартиру, предполагая, что станет жить в ней с Аней, но с предложением переехать к нему тянул, неуверенный хоть в какой-либо определенности настоящего и будущего. К тому же что он умел делать? Стрелять, водить машину, довольно складно переводить с английского на русский. Развивать эти навыки, превращая их в профессию, смысла, по его мнению, не имело.

Поэтому он просто выживал на территории огромного блошиного рынка, в который превратился его город – прежде просторный, величавый и безмятежный. Эти давние приметы надежной устоявшейся жизни, наполнявшие пространство былой Москвы, истаивали каждодневно и неотвратимо, ибо один поток времени, зависший долгим спокойным циклоном, вытеснялся потоком иного времени, подчиняясь непреложному закону перемен.

Бойкий шеф Рома – приблатненный полуинтеллигент с незаконченным из-за тюремного срока высшим образованием, был манерен, кичлив и боек на язык. Фразы высокого штиля уживались в его речи с фрагментами отборной «фени»; дорогие, с иголочки костюмы – с драными носками и грязными ногтями; из двухнедельного пьянства он впадал в месячник трезвости и, осыпая подарками и комплиментами жену, не вылезал из апартаментов проституток. Он представлял ярчайшее воплощение принципа единства и борьбы противоположностей, объясняя свою суть происками зодиакального знака Близнецы, под которым родился.

По словам Ромы, он был вхож в сферы боссов организованной преступности, с некоторыми из которых познакомился в местах не столь отдаленных, а именно в одной из уральских колоний. Местами же отдаленными, как им компетентно разъяснялось, являлись зоны Дальнего Востока, и таковая официальная классификация пенитенциарной географии определилась еще во времена царизма. Хвастливые его заявления о дружбе с некоторыми из лидеров криминальной Москвы сглаживали некоторую напряженность в коллективе, чьи члены небезосновательно опасались притязаний к ним крепнущего во всех сферах деловой активности рэкета, способного нагрянуть в процветающую лавочку в любой момент.

– Если чего – базары веду я! – утешал Рома коллег, покорно стоявших у стеллажей, где пара десятков моргающих цифрами и лампами видеомагнитофонов копировали очередной заокеанский шедевр гангстерских похождений. – Пусть только сунутся! Пойду к Росписи или к Бешеному, они им вмиг подотрут сопли!

И вот случилось так, что во время очередного страстного и вдумчивого заверения Ромой собрания подчиненных в своем всесилии и непогрешимости в арендуемый кооперативом подвал вошли неизвестные. Трое.

Внешность и повадки гостей мгновенно и без сомнений выдавали в них категорию граждан, определяемую словом «бандиты». И намерения этой категории столь же мгновенно и без сомнений были восприняты общим коллективным полем сознания трудового сотоварищества. Так воспринимают парнокопытные появление в своем загоне прокравшихся через лаз волков.

Бандиты вошли в лавочку по-хозяйски вальяжно, со скучной уверенностью – подобно тому, как подходит к облезлой машине мелкого обывателя дорожный блюститель порядка, брезгливо и покровительственно раздумывая о мизерности, но и неотвратимости мзды, должной перекочевать из тощего кошелька жертвы в карман жертву стерегущего; таким же печальным и умудренным взором смотрит джигит на блеющего у костра барашка, лежащего на боку с перевязанными ножками, и так же многоопытный и усталый хирург озирает распластанное под лампами тело очередного бедолаги…

– Платить будем? – без предисловий вопросил старший бандит, обращаясь к Роме, безошибочно определив, кто здесь главный, а также и то, что долгие предварительные разъяснения такому типажу, как Рома, не требуются.

Рома ощутимо побледнел, затем покраснел, но, совладав с естественным волнением, довольно небрежно произнес, глядя поверх голов нежданных посетителей:

– Уже платим!

– Кому? – вновь вопросил старший хлипкого сложения парень с тонким, словно заостренным стамеской, носиком и глумливыми глазками с плавающей в них издевкой.

Двое кряжистых верзил в кожаных куртках помалкивали, оценивающе обозревая помещение подвала, заполненное источающей рабочий жар видеотехникой.

– Бешеному, слыхал о таком? – с дерзкой ноткой ответил Рома.

– Почему же нет? – спокойно отреагировал востроносый. – Звони ему, пусть приезжает, увидимся.

– А не в разных ли вы категориях, чтоб тебе ему «стрелы» забивать? – окончательно осмелел Рома и даже картинно уселся на угол стола, сложив на груди руки и сузив презрительно очи.

– Хорошо, мы не гордые, подъедем сами, – покладисто согласился собеседник. – Дай гудок, пусть «забивается» где удобно…

Поразмыслив, Рома снял трубку телефона. Набрал номер. Пальцы его заметно дрожали. И, как понял Олег, стоявший неподалеку от выхода, уже одетый и готовый выйти на очередной курьерский маршрут, толку от этого звонка не будет. Виделось это и в пониклости шефа, и в задумчивости, омрачившей его лицо, и в набряклости отяжелевших складок щек… Может быть, Рома действительно знал этого могущественного Бешеного и, вероятно, пару раз здоровался с ним за руку, но то, что состоял с ним в каких-либо деловых отношениях – вряд ли, как выяснялось сейчас. И надеялся Рома на авось и свой артистический нахрап при вероятной встрече с вымогателями. Но, оказавшись в реалиях такой встречи, гадал лихорадочно, каким образом ему выйти сухим из воды. Кроме того, если знакомые Роме авторитетные жулики и посодействовали бы ему, то в экономическом плане их услуги означали бы равнозначную кабалу.

Злые и злом умудренные гости, судя по всему, понимали текущую ситуацию точно так же, и понимание такого рода напряженно пронизало прокуренное тусклое пространство подвала обреченностью и безнадегой.

– В общем, так, – поразмыслив, изрек Рома, кладя трубку на рычаг телефона. – Никто не подходит, но сегодня я обязательно с ним свяжусь, а встречу назначим на завтра.

– Что же это за «крыша», которую в нужный момент не найдешь? – лениво удивился востроносый. – И неужели у авторитетного человека Бешеного нет секретаря и помощников? Что-то ты гонишь, друг, этот бизнес устроен не типа «налейте стакан за труды»…

– Ладно, я пойду, – сказал Олег, которому до разбирательств шефа никакого дела в свете ничтожности его собственной должности не было.

– Ты постоишь и потерпишь, – даже не обернувшись в его сторону, проронил глава бандитов. – И когда я разрешу кому-либо отсюда выйти, тот выйдет.

Небрежная лапа одного из верзил зацепила Олега за отворот куртки и развернула спиной к стеллажам.

Но прежде чем был завершен этот унизительный жест, запястье верзилы было перехвачено, бывший десантник, следуя нехитрой механике отработанного приема, провел болевой на локоть и, когда противник невольно согнулся от боли, с силой подтолкнул его вперед.

Не меняя согбенной позы, парень влетел головой в чугунную батарею. И пока пытался, матерясь, приподняться, второй бандит сноровисто выхватил из-под полы пистолет, наведя его драчливому курьеру в лоб.

Не было ни эмоций, ни мыслей, ни смятения. Олег, словно нехотя, поднял руки, кончиками пальцев зацепил край кепки, равно как на учениях по рукопашному бою свой голубой берет, и через мгновение кепочка уже летела в физиономию владельца пистолета. Безусловный рефлекс, конечно же, сработал: глаза противника невольно зажмурились, и потекла главная секунда поединка, в течение которой левая рука Олега отодвинула кисть с оружием в сторону, а кулак правой влепился в переносицу – плоскую и уже неоднократно перебитую. Пистолет брякнулся на пол, верзила, схватившись за лицо, взвыл с утробной ненавистью, невольно присев от боли, но оружие уже перешло в руки победителя. Щелкнул затвор, выбросив имевшийся в стволе патрон, отвелся назад курок, и напарник, неловко корячившийся возле батареи, с осторожностью замер, мигом уяснив, что ТТ товарища находится в руках умелых и твердых.

Востроносый, ничуть не утративший невозмутимости, с любопытством уставился на строптивого деятеля от коммерции. Пожевав губами, он произнес:

– Глупо. Отважно, но глупо. Теперь все усугубилось. Впрочем, верни пушку, и начнем все сначала.

– Выходим из помещения, – произнес Олег первое, что пришло ему на ум. – Выходим очень быстро. Потому что стрелять я люблю и умею.

– Это что тут за «обморок»?.. – вытирая кровь, натекшую на лоб из разбитой о батарею головы, произнес, наконец-то выпрямляясь в полный рост, первый бандит.

Второй, еще не пришедший в себя, с залитым кровью подбородком, неуверенно поднимался с пола.

– Разберемся, – равнодушно пожал узенькими плечиками востроносый. Был он одет в кашемировое пальто с зауженной талией, подбородок его подпирал узел шелкового пестрого платка, а легкие с иголочки мокасины отличала изысканность. – Пойдемте, ребята. – Он кивнул подчиненным на дверь. – У нас много дел, в числе которых подготовка счета этой конторе. – У двери он обернулся на Олега. Посмотрел на ствол, провожавший своим настороженным зрачком зловещих посетителей. Улыбнувшись мягко, посоветовал: – Пистолетик храни бережно, он нам еще пригодится. Патрон вон на полу валяется, прибери. Нынче они не выпускаются, большой дефицит. А всем остальным – до встречи! – И, пошевелив шаловливо пальцами над головой, ретировался.

Рома и его окаменевшие от испуга компаньоны немо воззрились на Олега, изучавшего лежащий на ладони черный плоский пистолет.

– И на хрена ты устроил мордобой? – наконец изрек глава видеоподвала. – Ты представляешь, если они – из серьезной банды? Ты представляешь?! – Голос его звучал со слезливой истерикой.

– Они первые начали… – тупо произнес Олег.

– Он тебя всего-то за куртку лапнул, а ты его в батарею! – Рома уже откровенно возмущался. – А кому теперь отвечать? А?! А они серьезные братки, я сразу понял! Они точно под ворами ходят, если самому Феде Бешеному «стрелу» забивают, это не понты…

– Зато я чувствую, у тебя насчет дружбы с этим Федей – понты раскидистые, – зло сказал Олег.

– Ну, это мы посмотрим!.. – Рома нервно поперхнулся. Затем, обреченно махнув на Олега рукой, распахнул платяной шкаф и достал куртку. Спешно в нее облачаясь, пояснил подчиненным: – Еду к братве, будем решать вопрос. К семи вечера всем быть тут. Пушку, – обратился он к Олегу, – сунь под стеллаж…

– Мне с ней уютнее, – буркнул тот.

– Ну, как знаешь…

– А если эти… заявятся? – вопросил один из компаньонов, не перестававший то и дело икать.

– Через час привезу крутых пацанов, – пообещал Рома. – Все будет в ажуре. Прорвемся, как на танках, переживаний не надо. Пушку, если чего, вернем… Ну, отстегнем за перегибы… А может, и нет. Короче, ждите! – И, крутнувшись юлой своего пухленького тельца в дверном проеме, отбыл в неведомые криминальные инстанции.

Он действительно не обманул ожиданий, явившись через час с лишним в компании двух потертых субъектов со страшными физиономиями, достал из холодильника бутылку водки и свертки с офисной закусью.

Зазвенела посуда, и напряжение, до сих пор висевшее в воздухе, начало мало-помалу истаивать.

– Все решил, мы теперь ходим под пацанами, – кивал Рома на молчаливых типов, разливавших алкоголь по стаканам, – они разрулят…

– Завтра все порешаем, – умудрено кривил губы один из уголовных персонажей, закуривая неторопливо сигарету «Кент». – Пусть братаны приезжают, объясним, перетрем…

– Это все вот! – тыкал Рома пальцем в Олега, смирно сидевшего в углу и участия в трапезе не принимающего. – Нашелся тоже… Робин Гуд прямо какой-то, слов нет…

Потертые вздыхали сочувственно, бросая на Олега осуждающие взоры.

Когда из офисного холодильника извлекли бутылку под номером два, внимание компании привлек настырный шум, донесшийся со двора, со стороны мутного подвального оконца. Шум нарастал, и вскоре в нем явственно ощутились его составляющие: многочисленный шелест шин, скрип тормозов, хлопанье дверей и грубые мужские голоса. Один из компаньонов-менеджеров, подвинув табурет к оконцу, с опаской вгляделся в зарешеченное стекло с наслоениями никотина и пыли, а затем проворно с табурета спрыгнул, объявив трагически:

– Там целая кодла!

И тут же, едва не слетев с петель, подвальная дверь, сорванная чудовищной силой с магнитного замка, растворилась, и уверенный голос произнес:

– На выход, фраерочки, и без шуток! Через минуту бросаем гранату!

Видимо, несмотря на огромное превосходство в силе, противник помнил о конфискованном фраерочками ТТ, и нести потери в личном составе не жаждал.

Потертые деловито переглянулись и первыми потянулись к выходу. Энтузиазма на их физиономиях не читалось, но профессиональный долг в данном случае предполагал вынужденную отвагу действий.

Выйдя во двор, Олег, лишь слухами питавшийся о всякого рода московских бандитских разборках, невольно обомлел: все пространство двора заполняли машины с зажженными фарами и человек пятьдесят крепких парней в спортивных костюмах и в кожаных куртках.

Потертые, терпеливо сопя, стояли смиренно возле вальяжного востроносого, о чем-то нехотя и, как казалось, неуверенно с ним объясняясь. Рома и компания, растерявшие какую-либо уверенность, прислонились к стене дома, ибо ноги дельцов не держали.

Беседа «крыш» протекла мирно и скоро, после чего один из новоявленных защитников подошел к Роме, поведав веско и хмуро:

– Накосорезили вы тут, ребята… То на Бешеного поначалу кивали, то вдруг нас впрягли по-горячему… В общем, мы позже пришли, потому отъезжаем… Всем привет!

– Пушечку вернем? – Востроносый, окруженный полукольцом двухметровых телохранителей, приблизился к Олегу.

Тот, молча достав из кармана ТТ, протянул его бандиту.

– Ну-с, – передав пистолет подручным, молвил тот, – теперь о делах. Пять тысяч зеленых американских рублей в месяц, – обратился он к Роме. – Штраф за упорство: десятка. И еще по двушке за сопротивление вот этого кренделя… – Он указал на Олега. – Каждому из пацанов. Кровь, даже малая, стоит денег.

– А я-то чего? – залепетал Рома. – Я ему чего, приказывал, что ли?

– Тоже верно, – последовал умудренный кивок. – Пусть платит виноватый.

Тут из толпы вышел парень, поставив перед Ромой алюминиевую канистру. Определенно с бензином.

– Если соглашение не достигнуто, – пояснил востроносый, – то сейчас мы опорожним эту тару в вашей лавочке и кинем в окошечко спичку. Ваше слово, господа коммерсанты.

– Да, – хмуро изрек Рома.

– Ну, поехали, – хлопнул бандит по плечу Олега. – Остался мелкий вопрос. Этот вопрос – ты.

Страха не было, пустота и отрешенность. В машине никто не произнес ни слова, и Олег, стиснутый на заднем сиденье двумя крепкими тушами уголовников, тоже молчал, безразлично глядя на напряженный затылок водителя, подскакивающий на мелких рытвинах дороги.

Подкатили к какому-то ресторанчику, расположенному в дебрях спального района, прошли через массивную дверь с округлым верхом в полутемный пустой зал. У барной стойки сидели две крашеные девицы в юбках, более напоминающих состроченные по размеру тощих бедер шарфики. У девиц были напудренные до безжизненной белизны лица-маски и ало подведенные помадой губы. Интерес, сверкнувший в их глазах при появлении посетителей, тут же угас при идентификации вошедших в бар персонажей, и девицы вернулись к своим бокалам и к сигаретам, обменявшись невнятными, но явно разочарованными репликами.

Прошли в служебное помещение, более напоминавшее офис: столы с новомодными компьютерами, из-за которых в городе еженедельно убивали спекулянтов, висящий на кочерге кронштейна телевизор в углу, в другом углу – отчего-то свадебная икона в киоте… Впрочем, тут Олегу пришло на ум, что многие урки и лиходеи сентиментальны и богобоязненны.

Востроносый снял пальто, аккуратно повесил его на вешалку. Громилы стояли позади смиренного Олега.

– Ну, – сказал хозяин помещения, пригладив зачесанные назад жиденькие блондинистые волосы и устремив, вытянув шею, бесстрастное лицо с глумливыми бесцветными глазками на невольного гостя. – Давай-ка, дружок, знакомиться. Вообще… документики!

– В офисе оставил, – буркнул Олег. Бумажник с документами он действительно оставил в служебной машине под сиденьем.

Востроносый повел взором в сторону одного из громил, и тот, будто читая мысли шефа, скоренько и шустро Олега обыскал, вытащив из его кармана связку ключей: от офиса, «жигулей» и от квартиры.

Ключи перекочевали к востроносому, а оттуда – в сейф, где Олег заметил несколько пухлых пачек дензнаков явно неотечественного происхождения.

– На самом деле мы люди интеллигентные, – начал востроносый, усаживаясь в кресло за командным столом из красного тяжелого дерева на гнутых массивных ножках. – И понимающие. Свое хозяйство ты сегодня охранял отважно, принципиально, но храбрый враг тем и опасен… Так вот. У нас тоже существуют принципы. Нанес урон – плати. Ты – нанес. Урон озвучен. Теперь вопрос: когда разрешите получить, чтобы вас не огорчить?

Олег призадумался. Кооперативная двухкомнатная квартира в текущее время, в конце восьмидесятых, стоила десять тысяч рублей, компьютер – шестьдесят тысяч, видеомагнитофон – три тысячи, а доллар – пятерку. То есть, по сути, с него требовали оплату двух приличных домовладений.

– У меня нет таких денег, – сказал он.

– И это ответ? – с сочувствием уточнил собеседник.

– Именно.

В тот же момент Олег получил удары сзади, от братков: в затылок, ребром ладони по руке, после последовала подсечка, он упал, уклоняясь от последующих пинков ногами, но тут шеф урезонил своих костоломов, кротко выдохнув:

– Хватит ему для разминки…

Серегин встряхнул головой, пытаясь встать. Попутно в памяти всплыл стишок, рожденный в годы зарождения российского коммерческого движения и сопутствующего таковому движению рэкета:

Уронили Мишку на пол,

Прострелили Мишке тапок.

Запихнули в попу веник.

Мишка должен много денег.

– Ну, если ничего нет, что ты выбьешь из меня кулаками и подошвами? – Еще сидя на полу, произнес он.

– Квартира у тебя имеется?

– Нет, снимаю… Я вообще недавно из армии…

– Ай-яй-яй, бедный мальчик… – Востроносый рассмеялся меленько, потом посерьезнел. – Значит, плохи твои дела. Отрежем тебе башку. И предъявим ее Роме. Чтобы лишний раз убедить его в серьезности нашего сотрудничества. Хотя… дам тебе шанс. Сейчас мы оттяпаем тебе пальчик. Я умею это делать одним движением: красиво и практически безболезненно. – Он полез в ящик письменного стола и достал оттуда нож с рукояткой, обернутой черной нитью. Форма и лезвие ножа напоминали японскую катану в миниатюре. Следом за ножом на стол легла деревянная дощечка, и на ней Олег не без содрогания заметил глубокие поперечные разрезы в коросте бурого цвета. – Итак, что говорит практика? – с удовольствием произнес палач, кончиком указательного пальца лаская отточенный край клинка. – Практика говорит, что после простой и короткой ампутации мысли человека, стремящегося сохранить материальные предметы, неодухотворенные жизненной силой, эти мысли стремительно испаряются… А если золотую рыбку кладешь на сковородку, количество желаний увеличивается в десятки раз…

И тут же шею и руки Серегина перехватили крепкие пальцы мучителей, и мысли Олега в самом деле заметались, выкристаллизовываясь в спасительное, хотя и безумное, решение…

– Стоп, – прохрипел он. – Есть вариант…

– Ну, – доброжелательно наклонился к нему востроносый, почесывая ножом подбородок с реденькой, пробившейся за день трудов неправедных, щетинкой.

– Приятель у меня… – сказал Олег, грубо отводя сгиб локтя, сжимавшего ему шею. – То же из ваших… Не знаю, под кем уж там ходит… В общем, неделю назад оставил у меня мешок стволов. Пять автоматов, семь пистолетов. В масле, тихие… Попросил сберечь, сказал, что неприятности у него, могут нагрянуть менты…

– И чего? – раздался вопрос из-за спины.

– Нормальная компенсация, думаю…

– А где стволы?

– Приняли его менты. На следующий день, – сказал Олег зло и убежденно. – Ну, я прикинул: где это железо сохранить? Вдруг его прессовать станут, а он меня и сдаст, кто знает, как жизнь повернется?

– Это да… – Востроносый отложил нож в сторону, кивнув сочувственно.

– В общем, знаю одно местечко… Пруд. Ну, поехал туда под вечер, все сбросил…

– Зачем же в пруд? Закопал бы…

– Ага… Лопату покупать, место выбирать… Чего им в иле будет?

– Где пруд?

– По Волоколамскому, потом налево… Там путаная дорога. Но я покажу, коли интерес есть…

Востроносый задумался. Тяжело, аж личико пакостное отвердело, на миг изжив гнусь своих глумливых черт. Затем спросил:

– А с приятелем как бортами будешь расходиться?

– Разойдемся, – сказал Олег. – На то и приятель.

– Смотри, мы свое получим, с долгом ты согласился, стволы сам выкатил, будут разборы – тебе разруливать, коли понятия знаешь…

– Представляю… В общем.

За спиной крякнул едкий смешок.

– Ну, хоть и ноябрь на дворе, а придется нырять, – донеслось резюме. – Причем тебе.

– Лодка нужна и магнит, – сказал Олег. – Стволы по одному кидал, метров на двадцать от берега…

– Вот кретин! – донеслась реплика, злобно дыхнувшая в затылок.

– Чего только в жизни не бывает, – то ли согласился, то ли погоревал востроносый. Встал из-за стола. – Ладно, я уехал, – глянул на подтянувшихся подопечных. – Ты, – указал он на сутулого парня, – добудь к завтрему плавсредство, канат и магнит…

– Магнит у меня в гараже есть, – отозвался тот. – Такой… к танку прилепится, на буксире тянуть можно. Чушка – килограмм в десять… Трос – не проблема, а лодку надувную у Шурки Косого возьму, он рыбак…

– К батарее его пристегните в подсобке, – молвил востроносый, облачаясь в пальто и мыском ботинка стирая о палас бугорок прилипшей грязи. – Ведро на ночь вместо параши, воды кружку. Утром решим, как и что. Все! – И, привычным жестом покрутив растопыренный пятерней в воздухе, удалился.

Олега препроводили в подсобку. Затевать сопротивление троим жлобам, наверняка искушенным во многих потасовках, было попросту глупо: он дал пристегнуть себя наручником к водопроводной трубе, присел на пол, упершись затылком в стену. Болела рука, ныла голова, под горло подкатывало отчаяние, и он погрузился в тяжкие, безысходные размышления.

То, что он поведал изуверам, являло собой лишь плод его горячечной фантазии в желании спасти жизнь, находящуюся, как он понимал, под нешуточной угрозой.

Уголовщина в стране безнаказанно и уверенно процветала, и укорот ей никто не давал. Каждодневные убийства не успевали учитывать, не то что раскрывать. Посему жить с оглядкой на торжество закона и уложения уголовного кодекса могли лишь люди наивные и в государственность верующие, а уж к ним Серегин себя причислить даже не пытался.

План, родившийся в его голове, был таков: приехать на берег знакомого пруда, недалеко от которого некогда располагалась дача тетки, заморочить мозги бандитам и, улучив момент, через кукурузное поле юркнуть в березовый лесок, затеряться там. После выбраться к дороге, поймать попутку и вернуться в Москву. Никаких других сколь-нибудь разумных вариантов избавления от плена ему не виделось.

Когда его охватила пыльная молчаливая темнота чужого враждебного помещения, он, прислонившись спиной к стене, погрузился в короткий зыбкий сон.

Утром отвели в туалет, дали стакан воды вместо завтрака, затем снова отвели в подсобку, где продержали до второй половины дня. После на пороге возник деловитый востроносый, поведав с ухмылкой:

– Ну, все готово. Едешь с пацанами за тем, что нам обсказал.

Его вывели на улицу. Свежий ветерок, ударивший в легкие, на миг опьянил его. Он осмотрелся. Перед ним стоял черный громоздкий джип – непомерная роскошь для поры конца восьмидесятых. Возле машины – трое громил с неприветливыми рожами, короткими стрижками. Двое одеты в кожаные куртки, третий – сутулый, с выпяченной челюстью и перекошенным узким ртом – в длинное шерстяное пальто и отменные, лоснящиеся от свежего крема штиблеты.

– Снасть мы взяли, – сказал Серегину один из парней. – Магнит дивный, канат прочный, лодка в багажнике… Еще чего надо?

Серегин, мрачно мотнув головой, полез в машину. Сел на заднее сиденье. Компанию ему составил тип в пальто.

Джип взревел мощным мотором и поехал себе. Быстро пронеслась Москва, ближайшие пригороды, осенняя сухая дорога шуршала под широкими шинами.

Свернули на узкий проселок, тянувшийся вдоль старого хвойного леса, затем пошел разбитый стародавний асфальт, ведущий к клоповнику нищих дач, влетели в яму на очередной развилке, при этом от встряски у сутулого вывалилась вставная челюсть, и – полилась родная речь…

Однако вскоре в лобовом стекле показался, как откровение, заветный пруд. Берег его, загаженный навалами строительного мусора с обломками бетонных плит и сгнивших досок, упирался в край дороги, отгороженный от ее щербатого полотна жестяными лентами отбойной полосы.

Уже начинало темнеть, в далеких коробках домов городских окраин затлели желтые прорехи окон. Светлая полоса заката истаивала под давящей синью сумерек. Пруд, будто впаянный, неподвижно стоял вровень с берегами, обросшими высокой засохшей осокой, темный, как остывший чифир. А к перелеску через старую вырубку шагали молчаливым строем сварные опорные мачты электролинии, похожие на огромные инопланетные существа с раскинутыми руками, бредущие послушной вереницей за горизонт, как солдаты к линии фронта.

С трудом найдя проплешину на обочине дороги, выгрузили тюк с лодкой, насос и круглую тяжеленную шайбу магнита. Гангстеры переоделись в резиновые сапоги и брезентовые плащи с капюшонами. Из багажника также были извлечены удочки, дабы ввести в заблуждение стороннего наблюдателя ролью рыбачков-придурков, пытающих счастье на загаженном мертвом пруду в неурочное время.

– Будешь показывать, куда грести, – приказал Олегу один из бандитов, накачивая педалью насоса постепенно вздувающееся серой резиной походное плавсредство.

Серегин рассеянно кивнул, прикидывая шансы побега. Мерзавец, кутавшийся в пальто, не спускал с него настороженного взора, постоянно находясь за спиной, а рука его покоилась в кармане, оттянутом предметом, наверняка представляющим собой злой пистолет.

Дело было плохо. Иллюзии не соответствовали подвохам реальности.

Кукурузная плантация, в чьи спасительные дебри намеревался ринуться Серегин, увы, была аккуратно скошена, остатки промерзших серых початков валялись повсюду, как оставленные на поле боя снаряды, а бежать до березового облетевшего перелеска предстояло значительную дистанцию, без труда преодолеваемую пулей. Оставалось лишь ожидание страшной развязки. От бандитов несло ощутимой неприязнью и темными помыслами, и теперь, очутившись наедине с ними в вечерней глуши, он всецело уверился в том, что, хотя и подними они со дна несуществующие стволы, пощады ему все равно не будет.

Лодка между тем отчалила от берега, гребец потряс веслом, смахивая с него налипшую грязную тину, схожую с пропитанной нефтью ветошью, и крикнул Олегу:

– Ну, куда теперь, фраер?

– Вперед и – забирай чуть левее, – отозвался тот. Затем, обернувшись к своему стражу, сказал: – К берегу давай подойдем, оттуда кидал, сориентироваться будет проще.

Тот сумрачно кивнул.

Приблизились к воде, глядя, как «рыбачки», установив по бортам удочки, разматывают канат с привязанным к нему магнитом. Серегин прикидывал шансы: резко обернуться, сбить конвоира с ног, оглушить… Нет, подонок держал выверенную дистанцию и был, чувствовалось, начеку, ожидая от пленника любой пакости.

– Ну, здесь кидаем? – донеслось с лодки.

– Давай! – согласился Серегин.

Магнит ушел под воду. Дождавшись его упокоения на дне, уловщики потянули канат. Вынырнувшая из воды чушка напоминала странного ежа. Приглядевшись, Олег понял, что она густо облеплена осклизлыми проржавевшими гильзами.

– Ты чего, и гильзы сюда бросал? – донесся вопрос.

Серегин, немало пораженный внезапной находкой, сподобился на сдержанный кивок.

Магнит, очищенный от хлама, вновь скрылся под водой, и новый сюрприз не заставил себя ждать: из воды был извлечен целехонький ружейный ствол без приклада. Судя по всему, пруд по невероятному стечению обстоятельств и в самом деле являлся хранилищем неведомых криминальных тайн.

– Твой? – демонстрируя ствол, вопросил один из рыбаков-бандитов, и Олег снова кивнул.

– А автоматы где?

– Ты кидай, кидай… – небрежно произнес Серегин, искоса наблюдая за утратившим бдительность сутулым стражем, заинтересованно вытянувшим шею в направлении лодки и сопящим прямо в ухо Олегу.

Он уже приготовился обернуться и нанести удар бандиту кулаком в лицо, но тут магнит вновь вознесся над плоскостью воды, и Серегин оцепенел: на металлической подошве плотно укрепились две ребристые округлые гранаты…

– Во, сюрприз! – воскликнули в лодке.

– Осторожно, пацаны! – крикнул сутулый, выступая вперед Олега и предупредительно махая рукой.

– Знаем, не бзди! – последовал снисходительный ответ, затем Олег увидел пальцы, уцепившиеся в одну из гранат в попытке оторвать ее от притяжения стальной плоскости, а в следующий миг в этих пальцах словно чиркнула спичка, тут же разросшись бледно-желтым пятном, и Серегин, столь же мгновенно уяснив природу этого всплеска света, повалился на землю. Грохота он не услышал, но ему показалось, что вокруг него взорвалась вселенная. Все заполонил ослепительно-красный свет, в нос ударил запах дыма и пороха, свистящая упругая волна пронеслась над головой.

Сквозь оглохшее сознание до него пробился тонкий болезненный ор сутулого. Тот стоял на карачках, пытаясь привстать с земли. Из кармана пальто, с распластанными по земле полами, торчала рифленая рукоятка пистолета. Он был похож на подбитую дробью ворону.

Очумевший Серегин, поднявшись на негнущихся ногах, взял сутулого за шиворот, потянул к обочине. Соскальзывая подметками штиблет на глине, тот медленно, скособочившись, привстал. Пальто его зияло рваными прорехами от ударивших в грудь осколков, по столь же драным, измазанным землей брюкам обильно текла кровь.

– Спаси! – просипел сутулый. – В больничку меня… – И Олег, машинально подхватив его сползающее на землю тело под талию, другой рукой изъял из кармана пистолет, сунув к себе за пояс. Впрочем, таковую мимолетную, в рабочем порядке конфискацию служебного оружия сутулый отстраненно проигнорировал.

Серегин обернулся в сторону пруда. Из его черной безмятежной глади выступал лишь нос лодки. Да! Не все то лебедь, что над водой торчит… Присутствия «рыбачков» не обнаружилось, они словно растворились среди безмолвия поникшего камыша и стоячей воды.

Он с трудом доволок до машины тяжеленного, как бревно, бандита, из которого хлестала кровь, будто из садовой лейки, уместил его на заднее сиденье и не мешкая тронулся в сторону города.

У первой попавшейся на дороге больницы свернул к приемному отделению, выволок стонущего доходягу, прислонив спиной к пандусу и, не дожидаясь появления нежелательных свидетелей, поехал дальше.

Подрулив к знакомому бару, осмотрелся. Найдя в вещевом ящике салфетки, протер руки, счистил пятно крови с рукава куртки и прошел в дверь, цепко оглядев полутемное пространство. Те же девицы за стойкой, две молодые пары за столами. Одна из девиц, подняв на него глаза, сказала игриво:

– Куда спешите? Составьте компанию, не пожалеете!

– Вы такая фешенебельная, что мне нерентабельно… – буркнул Олег, приветственно махнул рукой бармену и двинулся к боковой служебной двери.

А вот и логово востроносого… Достав из-за пояса пистолет, оттянул затворную раму, узрев маслянистую латунь гильзы. Патрон был в стволе и, судя по всему, еще час назад предназначался именно для него.

К огромному облегчению Олега, востроносый пребывал в рабочем одиночестве, озабоченный изучением каких-то бумаг. Перед ним стоял чай в мельхиоровом подстаканнике, в пепельнице дымилась длинная тонкая сигарета.

Подняв глаза на вошедшего, деловой человек застыл с вытянутым лицом. После, пожевав губами, спросил цветным голосом:

– Что за явление?

Серегин наставил ему в лоб безжалостное немое дуло. Процедил:

– Верни ключи, сука.

– Сейчас, сейчас… – Востроносый, чье лицо побледнело некими слоями, где серый цвет соседствовал с белизной рафинада, будто слоеный торт, крутнулся косой юлой в кресле, потерянно поводил руками над столом жестами медиума и, обнаружив наконец заветный ключ от сейфа под бумагами, привстал, сделав нетвердый шаг к металлическому ящику.

– Открывай, мразь!

– Чего случилось-то? – бормотал востроносый в изумлении, отпирая дверцу.

Олег молчал, глядя на его хлипкую, как у подростка, шею и беззащитный затылок с прилипшими к нему редкими вспотевшими волосиками. Взвесив пистолет на раскрытой ладони, словно булыжник, коротко размахнулся и влепил литье масляной оружейной стали в голову врага, гуманно подгадав удар чуть выше виска. Впрочем, не столько гуманно, сколько расчетливо, – сидеть за убийство выродка не хотелось…

Хрюкнув утробно и коротко, мучитель завалился недвижным кулем на уютный войлок паласа. Серегин распахнул дверцу сейфа, сразу же увидев свои ключи, лежащие поверх перетянутых резинками пачками долларов. Наручных часов, конфискованных бандитами – незамысловатых, с потертым ремешком, доставшихся еще от отца, в сейфе не нашел, а потому позаимствовал тонкий золотой «Брегет» с запястья поверженного противника. Взяв со стола сумочку утратившего сознание главаря, он, рассмотрев в ней бумажник, засунул поверх него деньги и, с трудом застегнув распухшее галантерейное изделие на замок, вышел в помещение бара.

– Ночью дождя не обещали? – деловито спросил Олег у покосившихся на него проституток.

– А хер его знает, – произнес нежный девичий голос.

Деловито и скупо кивнув человеку с бабочкой за стойкой, распахнул дверь, ведущую на улицу.

Доехав до места парковки своих «жигулей», открыл их, сунул руку под переднее сиденье, с облегчением обнаружив под ним портмоне с документами, а затем, подойдя к полуподвальному оконцу, заглянул в щель между шторами. В шарашке кипела знакомая жизнь. Моргали лампочками видеомагнитофоны, за командным столом восседал озабоченный Рома, вертя в руках какую-то видеокассету, соратники рылись в картонных коробках, сортируя товар. Возврата сюда Серегину отныне не было. Он хладнокровно взглянул на свои новые часы. Достойная замена… И спешащая по кругу золотая стрелка советовала ему хлопотливым примером своего движения поторопиться…

Перевоз вещей со съемной квартиры в спасительные родительские пенаты занял не более часа. Джип он отогнал в центр города, бросив в переулке и мстительно выкинув ключи от него в кусты.

Вышел на Тверскую улицу, еще носившую имя пролетарского писателя Горького, едва ли востребованного в отринувших коммунистические идеи массах. Невольно в голове составилась фраза: «Алексей Максимыч Горький был несладкий человек…»

Он потерянно усмехнулся таковому опусу…

Вдоль улицы тянулись бесконечные лотки и их подобия. Торговали, разложив разномастное барахло на табуретах, перевернутых ведрах, попросту на подстеленном на асфальт картоне. Фонари едва тлели, власти экономили электричество, и во мгле у импровизированных прилавков во множестве горели свечи.

И это бывшая имперская улица, ведущая к сакральному Кремлю?!

Во всей представившейся его глазам картине сквозила такая убогость и обреченность, что ему остро захотелось уехать отсюда навсегда. Нищета, бандиты, продажность недальновидных болтливых политиков… И с этим – прозябать?

Он тряхнул головой.

Теперь предстояло навестить Аню, поведав ей о случившемся, а после – искать новую работу. Впрочем, с ее поисками можно было и повременить. Денег на хлеб насущный теперь у него имелось предостаточно.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

К шестнадцати годам Кирьян покинул дом, отправившись в город, в ремесленное училище. Родитель справил сыну костюм: не в ватных же старательских портах предстать ему перед городскими модниками?

Лихие людишки, подкармливающие своих дружков в зоне, обещали отцу обустроить сына так, чтобы тот ни в чем нужды не испытывал, о тех, кто препоны чинить будет, им бы докладывал, а коли случатся невзгоды, то обещали подсобить всячески.

Мать заклинала его, чтобы компаний с попечителями своими он не водил, ни на какие их сладкие посулы не откликался, но и без нее Кирьян знал убежденно и отчетливо, что не те это люди, с кем нужно по жизни идти, пустые они и ненадежные, праздной выгодой пробавляющиеся, следа доброго не оставляющие и исчезающие в итоге беспамятно, в никуда, как снег талый и листья прелые.

Звали этих людей ворами, жили они чужим, несли всем лишь горе, ущерб и слезы, однако не тяготились они своим темным ремеслом, а, напротив, кичились, считая себя находящимися в этой жизни по праву, подобно волкам, санитарам стада. Да и стадо, что удивительно, мирилось с ними, как с данностью, а потому – что толку пенять на несовершенство мира, тем более именно стадо и порождало своих обидчиков. Однако существовала и еще одна сила, надстоящая и над стадом, и над волками: пастух. Но пастухами рода человеческого надо и родиться, и стать. А пока юный школяр Кирьян только осваивался в незнакомой среде тусклого скучного городишки с архитектурой барачного типа, жил в общежитии, – здании из кирпича, выкрашенного режущей глаз красной краской, притираясь к сверстникам, среди которых было немало местной шпаны. И добросовестно, а иначе и не умел, изучал специальность слесаря по ремонту сельскохозяйственной техники.

Сосед по комнате – долговязый приблатненный парень по имени Арсений, не расстававшийся с папиросой, одетый по босяцкой моде в тельняшку, люстриновый пиджачок и в зауженные – под хромачи «гармонью», порты, встретил Кирьяна подколками: дескать, чего приперся сюда, деревня? От крестьянской доли отлынивать? Городских девок щупать? Или по пивнушкам и киношкам колобродить? Ну, тогда держись – здесь тебе быстро роги поотшибают, коли не в ту колею вывернешь…

Смолчал Кирьян, ответил косым прищуром на насмешки брехливые, а вечером навестили его приглядывающие за ним урки – мол, как устроился, чем помочь? И одарили урки борзоватого Арсения парой небрежных взоров, много чего тому поведавших, и тотчас после ухода зловещих гостей принял он образ паренька дружелюбного и отзывчивого, и явно не из страха и принуждения, а по соображению выгоды, способной извлечься из знакомств Кирьяна.

От безысходности пошел Арсений в ремеслуху, заставила одинокая, выбивающаяся из сил мать, и по всему виделось, что ненавистны были ему и дисциплина, и науки, и приложение рук к металлу, а мечталось о жизни легкой, безалаберной и трудами необремененной, да и что тут крутить – воровской. И «финка» у него была, и отмычки, и даже дореволюционного издания словарь блатного языка, изучаемый им куда прилежнее пособий по алгебре и физике.

Вторым соседом Кирьяна стал его ровесник Федор, также из городских, но представлял он собой полную противоположность наглому и лихому Арсению характером мягким, покладистым, стремлением к учебе, врожденным тактом и терпеливой молчаливостью.

С Федей Кирьян сдружился сразу же, проникнувшись к новому товарищу симпатией и доверием, отмечая опрятность его, добросовестность и философское безразличие ко всякого рода бытовым неудобствам, первое из которых являл собой неугомонный Арсений. Тот натаптывал грязными подметками пол в комнате, был криклив, поминутно матерился и часто возвращался в общагу к рассвету после загадочных похождений в ночном городе. Возвращался через подвальное окно с выставляемой рамой, как правило, навеселе, порой битый, а однажды заметил его Кирьян у умывальника, отмывавшего засохшую кровь с хищного клюва «финки».

Происходил Федор из семьи поповской, отец служил в областном храме, чудом уцелевшим после революционных погромов, и большинство будущих ремесленников, проникнутых постулатами коммунистической идеологии, относилось к нему насмешливо и свысока. Порой позволяли себе подленькое, исподтишка рукоприкладство в понимании его безнаказанности, ибо кто вступится за чуждый элемент в здоровом обществе строителей светлого будущего?

Но тут уж за сотоварища своего вступился Кирьян, расквасив пару носов, да и Арсений не подкачал, пригрозил ножом обидчикам, а одного и порезал слегка для острастки. Логика его заступничества была путаной, но искренней: мечтал он о церковных татуированных куполах на своей груди, положенных заслуженным бродягам, кроме того, как многие уголовники, был парадоксально богобоязненен. А гонения на церковь расценивал как происки властей, по определению враждебных всему свободолюбивому, к чему причислял близкое его натуре блатное сообщество.

Под Рождество, на каникулы, Федор пригласил Кирьяна к себе домой – на праздник великий, к столу домашнему, да и развеяться в деревенских забавах: на лыжах по лесу пройтись, с сопок на санках покататься, в притоке реки со льдом разваленным, сачком-подъемником рыбу половить.

Все сбылось, как обещал товарищ, и снова очутился Кирьян рядом с тайгой, с воздухом родниковым, с водой из ключа, с заботами деревенскими, с избами, тяжко заснеженными, сараями с коровьим и козьим духом, ничуть его не смущавшим, – здоровый то дух, от жизни он, а не от мертвого парфюмерного лукавства. А рассветный крик петуха, врываясь в сон, лишь сладость сна осознать давал и счастливого бытия продолжение.

Село было большим, с конюшней, тракторами, пшеничными и ржаными угодьями, полями льна, многочисленным населением, ватагами ребятни, и, как сразу же уяснил Кирьян, несмотря на колхозную партийную политику, народ не бедствовал, жил смекалисто, кормился тайгой, браконьерил на речке и держался друг за друга. Здесь не веяло ни унылостью заброшенной деревни, ни равнодушием городской отчужденности. И секрет столь редкого колхозного процветания, как пояснил Федор, заключался в личности местного директора, мужика ушлого, здешнего уроженца, умеющего и властям не перечить, и за народ постоять хитроумно.

Но и иное открытие ожидало его, открытие величайшее, самой судьбой ему предназначенное, что понял он сразу, душой затрепетавшей смятенно и явственно в теле и в сознании пробудившейся, как нечто отдельно от существа его оформленное. Случилось это, как только шагнул он в храм, где вел службу отец Федора в облачении золотом, среди начищенной бронзы подсвечников, зачерненных временем икон, под лазоревым куполом свода, блеклыми фресками расписанного.

Никогда доселе не был он в храме, да и о Боге и вере в него ведал смутно, ибо отмалчивались от таких разговоров отец и мать, да и другие отмахивались от его вопросов, а тут явственно и безошибочно уяснил он, что оказался в месте своем, родственном самой сути его, и отныне бесповоротно необходимом. Именно здесь, как представилось неясно, но проникновенно, предстоит ему постичь иную науку и иное получить знание – путеводное, неразменное.

А вечером, уже в доме священника, подойдя к нему и поклонясь стесненно, произнес он, алея от вероятной глупости и сумасбродства своего обращения к человеку высшему, многие собой неведомые тайны олицетворяющему:

– Дядя Феодосий… Хочу, чтоб наставили… Чтоб в храм неучем не ходил… Ну, еще окреститься, коли требуется…

На него смотрели веселые, внимательные глаза. Но не было в них ни тени насмешки, ни всплеска пренебрежения.

– И откуда у вас этакое желание, молодой человек?

– Как в церковь зашел, так как-то… Ну, сразу.

– Окреститься недолго. Но сначала надо понять, ради чего. Пошли, долгий разговор будет…

И всю последующую ночь в свете керосиновой лампы читал он Новый Завет, а утром засыпал батюшку вопросами, а после снова пошел в храм, и снова долгая вечерняя беседа со священником затянулась до полуночи, и снова он читал, читал и читал…

А после было крещение – великая веха в его жизни. И каждое мгновение свершенного таинства он благодарно запомнил и сохранил в себе. И выйдя из храма, внезапно, остро и счастливо понял: теперь у него есть вечный и неотъемлемый оберег. И главное – быть оберега достойным.

Тогда ему казалось, что это так просто…

В разговорах с отцом Феодосием на все вопросы его он отвечал без лукавства, но и сам спрашивал:

– А раньше, до Христа, ведь жили на этих землях люди, и вера у них была – хоть какая, пусть языческая, не винить же их за то?

– Все было, – последовал ответ. – А что именно – кому ж то ведомо? Но то, что в Сибирь из Индии и Тибета народы пришли в незапамятную пору, тому сродство языков сегодняшних и доказательство. А религия древних тоже осмеянию не подлежит: там, в слоях нам невидимых, много сущностей таится – и добрых, и злых, и недаром им поклонялись, и доселе они рядом с нами, и хулы своей и унижения не потерпят… Только над всеми ими – Бог, а у тебя заступник и спаситель отныне – сын его, таков был твой выбор. Ладно, мороз сегодня спал, пробегись с Федькой на лыжах, что в избе торчать – вон солнце какое…

– А чего всюду лозунги, будто религия – опиум для народа? Ведь от опиума – вред, а какой вред от церкви?

– Революция – вот, опиум… – пробурчал Отец Феодосий. – Гуляй давай, сердечный, набирайся воздуха…

Обратно в город Кирьян и Федор возвращались, объединенные своей общей, не подлежащей праздному разглашению, тайной. И чувствовали себя родными братьями, пусть в том друг другу не признавались, стыдясь елея сентиментальности и напыщенности голословия.

А ночью, уже в общежитии, встав с казенной кровати, подойдя к заиндевелому окну, фиолетово озаренному уличным фонарем, мерзлым крючком склонившимся над улицей, едва различая черные тени зданий, испытал Кирьян такую слезную тоску по оставленному селу с его, казалось бы, вечным праздником чистой и ясной жизни, что поджал ком под горло от грядущего однообразия учебки, ее мастерских, стен в выцветшей масляной краске, от глупых и суетных сотоварищей, неизвестно к чему стремящихся…

А к чему стремится он, Кирьян?

И тут все будто соединилось в голове: село, угодья, церковь… И главное: община. Вот он – стержень благополучия многих, соединенных общим трудом и верой. И над всем этим должен стоять священник – главный правитель, судья и глашатай от Бога. Ранее – жрец. Тот, чье слово – закон.

Но какой правитель и жрец из отца Феодосия? Он всего лишь примиритель, утешитель, соблюдатель ритуалов, шестерня в иерархии церковной машины и ничто в глазах всесокрушающей советской власти, снисходительно позволившей ему пребывать в сане.

Так значит, все хрупко, зависимо и ненадежно? И малейший каприз власти способен обратить в прах любые труды и чаяния? Но и власть беспощадно сжирает своих слуг, всю жизнь положивших на вхождение в нее, достаточно заглянуть в газеты… Был начальник, и вот уже подпирает затылком кирпич расстрельной стены… Что же остается? Прозябать, пресмыкаться, плыть по течению, ожидать неясных перемен? Или все его рассуждения – гордыня, от которой остерегал священник?

С этими путаными тягостными мыслями Кирьян уснул, а утром о них и не вспомнил, разбуженный вернувшимся из очередных ночных скитаний Арсением. Не зажигая света, в потемках, запыхавшийся, с блуждающим взором, тот сунул ему в руки увесистый тряпичный сверток, шепнул осипшим от волнения голосом:

– Спрячь прямо сейчас понадежней, не в комнате только, я побежал, легавые на хвосте… – И, крутанувшись на каблуках, запахнул на себе полушубок, ринувшись обратно к двери.

Кирьян развернул сверток. Деньги. Да немалые, в крупных ассигнациях…

Страх и внезапная догадка о своей невольной вовлеченности в какое-то неведомое черное дело в мгновение испепелили паутину сна, он подскочил на постели, оглянувшись на мирно посапывающего Федю, спешно оделся и бросился по лестнице вниз, к кладовке, набитой хламом. Раскрыл дверь, обитую вспученной фанерой, увидел под завалами промасленной ветоши обрезки ржавых водопроводных труб, глубоко засунул сверток в нижнюю, с обваренной на конце втулкой, приткнул к трубе сгоревший вонючий трансформатор с почернелыми витками меди и – вспорхнул стремительной тенью по пустынным предутренним лестницам обратно на свой этаж.

Забрался под одеяло, сомкнув глаза. Но уже через считаные минуты с нижних ярусов здания донеслось хлопанье дверей, начальственные баритоны, торопливой походкой, скрипя сапогами, по коридору прошли люди, затем в комнате вспыхнул свет, и сквозь прищур растревоженных глаз он увидел синие милицейские шинели, алые канты погон и грубые напряженные лица.

– Ну-ка, встать! – прозвучал хриплый приказ.

Кирьян нехотя спустил ноги на пол. Спокойно посмотрел на вошедших. Сонный Федор, притулившись к спинке кровати, ошарашенно водил глазами по сторонам и машинально крестился, шмыгая носом.

– Где подельник?! – на взвинченной ноте прозвучал вопрос. – Деньги где?!

– Какой еще подельник?.. – выдавил из себя Кирьян.

– Арсений, корешок твой…

– Он мне такой же корешок, как вы… – Дерзость вырвалась непроизвольно и вяло, но разозлила милиционеров всерьез.

– Ах ты, шпана гнусная… – Старший обдал его привычным матом. – За дураков нас принимаешь?

– Я по первому впечатлению о людях не сужу…

– Что?! Сейчас ты у нас запоешь: «Зачем меня мать родила»! А ну, подъем!

Полетели по сторонам подушки, простыни, перевернуты были матрацы и выпотрошены чемоданы с жалким ребячьим скарбом, пересчитаны гроши в кошельках, отодвинут косо шкаф с дверьми – распахнутыми, как и полы шинели упарившегося от обыска дознавателя.

Глава милицейских, поразмыслив трудно, решил сменить гнев на милость. Усадил Кирьяна на кровать, протянул ему папиросы. Тот мотнул головой:

– Не курю…

– О, как! – искренне удивился милиционер. Затем, приобняв Кирьяна за плечи, произнес доверительно: – Ну, колись, паря, мы ж все знаем, сюда он метнулся, нам точно доложили… Или вы неудачно моргнули и все проспали? – Посмотрел на омертвевшего от страха Федю, сообразил что-то презрительно и быстро, повел губой и продолжил веско: – Слово офицера даю: ничего вам не будет, скажите только, деньги где…

– Никаких таких дел, – ронял слова Кирьян, глядя в сторону, – мы и Федю с Арсением вашим не водили. И к чужому касаться не привычны. А что с нами он тут прописан, то не нашим желанием, комендант расселением заведует.

Мильтон нехотя убрал руку с его плеча.

– Ну, не хочешь по-хорошему, значит, с нами поедешь…

– Ваша воля… – вздохнул Кирьян.

– Да ты прям как попик! – осклабился милиционер. – Небось и в Бога веришь, и в церковь ходишь? И этот вон… – кивнул на Федора, – крестами себя осеняет, как заведенный… Гнездо тут, что ли, у вас сектантское?

– Мы не сектанты, а православные, – сказал Кирьян.

– Вот те на! – искренне изумился страж порядка. – И это я слышу в советском учебном заведении! Да тут с вами другим товарищам следует поработать… И крепко поработать! Возьмем на заметочку, значит… А Арсений, кстати… – Взглянул на Кирьяна с пытливым прищуром. – Он-то чего? Тоже в церкви поклоны бьет, грехи отмаливает?

– Время ему не пришло, – сказал Кирьян. – А придет – станет.

– Ну… ладно, – после раздумчивой паузы произнес милицейский чин. – Интересный ты парень… Но коли прознаю, что… – Договорить он не успел: на пороге внезапно вырос Арсений.

Веселый, нетрезво покачивающийся, оглядел помещение бесшабашным и плутоватым взором, затем развел руки картинно, поклонился в пояс обомлевшему милицейскому собранию и, отодвинув плечом бородатого дворника-понятого, приветливо изумился:

– Вот, так и гости у нас под утро! Здравия вам желаю, граждане начальнички! Что случилось, что кто натворил? Неужели Федя с Кирюшей? Ай-яй-яй! Ну, сознавайтесь, пацаны, чего учудили? Мне прямо-таки любопытно, честное пионерское слово! А кроватка моя чего перевернута? Неужто и я под чужой разбор пристроился?

Общий яростный рык милицейской своры был ему ответом. А в следующую минуту был Арсений ловко и жестко сбит с ног, уткнут лицом в пол, обыскан и закован в железо наручников. А после вздернут за шиворот натруженной умелой рукой и вынесен в коридор в топоте сапогов и в шерстяном шорохе шинельного сукна, и только с лестницы донесся его глумливый, через боль, голос:

– За что, паскуды?! Я со свиданки вернулся, я спать обязан! И ничего я не пьяный, я в жопу трезвый! В чем виновен, скажите? Где прокурор, б…?!

Серегин. ХХ век, Девяностые годы

Завершив эпопею с видеопиратами и с их криминальными опекунами, Серегин очутился в полосе бездеятельности и уныния. Он чувствовал себя абсолютно лишним на развалинах старой страны, где, как на разоренном муравейнике, копошились миллионы людей, пытаясь выжить по новым принципам провозглашенного капитализма, суть которого представлялась достаточно смутно. С другой стороны, существовали страны, где капитализм отстроили давно, на совесть, а потому многие тысячи бывших советских граждан, уставшие от бесконечного рытья всяческих котлованов, решили поменять муки очередного грандиозного зачинания на умеренные трудности эмиграции, ринувшись вон из разваленного государства. Толпы страждущих охватывали здания посольств, стремясь за заветными визами, пусть краткосрочными – там разберемся! – и эмиграция к концу восьмидесятых порой напоминала эвакуацию.

К паникерам, сулившим стране голод, разруху и непременное возрождение тирании, Серегин не примыкал, а вот побывать за границей и попытать там счастья ему хотелось, тем более исчезнуть из города, где его активно искали взбешенные бандиты, следовало хотя бы из соображений элементарной безопасности.

Помог школьный друг Кеша, также недавно вернувшийся из армии, ныне праздношатающийся, подрабатывающий где придется и безоглядно устремленный в страну своей мечты – Америку, которую, как и Серегин, видел лишь фрагментарно на экране телевизора – в новостных программах и в размытых копиях переписанных видеолент. Отсутствие объективной информации Кешу не смущало: страна Америка существовала в его сознании неким вожделенным раем земным. Однако американские дипломаты, опомнившиеся от радостей первого наплыва симпатизирующих их стране граждан коммунистической державы, быстро сообразили, что едут к ним не гости, а нелегальные переселенцы, и вскоре получение визы для ее соискателей начало представлять процедуру муторную и обремененную многими формальностями.

Осторожный Кеша, в боязни получить отказ, начал искать «концы», гарантирующие обязательность появления в его паспорте лилово-розового чернильного штампа, представлявшего пропуск в иной мир. Поиски заняли время, но вскоре товарищи навестили некий офис, где за столом, заваленным ворохом заполненных посольских анкет, восседал тип лет сорока, целиком в изучение анкет погруженный.

Внимательно рассмотрев личности очередных клиентов, возникших на пороге, тип молвил:

– В какую же делегацию вас воткнуть? – И далее, заведя продувные зенки к потолку, молвил в раздумье: – Закупка водоочистной системы для канализации Урюпинска? Нет, не тот типаж… Эксперты по машиностроению? Возраст… Эй! – Внезапно крикнул он в сторону смежной комнаты: – Светик! Мы группу молодых художников еще не укомплектовали?

– Одно место есть! – ответствовал бодрый девичий голосок.

– А два?

– Два так два!

– Заполняйте анкеты. – Тип придвинул друзьям чистые бланки. – Едете от Союза художников России. Как молодые таланты. Приглашены вместе со своими работами на выставку в Бостон. Собеседование завтра, вовремя успели. Залог – по двести долларов с носа.

– А если не пройдем? – поинтересовался Кеша.

– Значит, вернем залог, – ответил загадочный тип.

У этого парня был беспроигрышный бизнес.

Следующим утром в компании десятка разнополых младых существ, одетых одинаково расхлябанно и предметом под названием «расческа» пренебрегающих, Серегин и Кеша канули в пристройку правого крыла американского посольства, где из окошечка с бронированным стеклом, осмотрев их банду, пожилой консул в свисающих к носу очках, буркнул в микрофон:

– Мне нужны фотографии ваших работ! – и один за другим выбросил на стойку через прорезь в окошечке паспорта, отмеченные траурной печатью отказного решения.

С общим тоскливым воплем, переходящим в беспомощные причитания, претенденты вывалились из пристройки, устроив оперативное совещание на улице под неприязненными взорами охранявших посольство оборотней в погонах – гэбэшников в милицейских шкурах.

Кляли контору аферистов, скрежетали зубами от досады и жаждали возврата залога, двинувшись дружной негодующей толпой по известному адресу.

Деятель от незаконной иммиграции по-прежнему вальяжно восседал в кресле за столом, его звонкоголосая помощница стучала по клавиатуре компьютера, а рядом с аферистом на стуле смиренно сидел очередной, вероятно, соискатель заграничного счастья.

На толпу, ввалившуюся в мошенническое переселенческое заведение, его шеф отреагировал с редким равнодушием, буркнув:

– Ну, чего там у вас стряслось?

Выслушав претензии, привычно повернул голову к смежной двери, дав указание:

– Светик! Возьми фотоаппарат и дуй на выставку «Живописцы двадцатого века». Я же тебя предупреждал, что фактура понадобится! Давай быстро, этим двоечникам завтра на пересдачу!

Следующим утром соискатели вновь навестили посольство, предоставив ответственному лицу фотографии полотен российских мастеров, цинично охарактеризованных ими в качестве собственных работ. Творческие усердия гениев прошлого произвели на дипломата должное впечатление. Он даже вступил в договор с одним придурком, предъявившим ему по собственной инициативе изображения «Явление Христа народу» и «Иван Грозный убивает своего сына», о возможности продаже ему копий, в чем был бессовестно заверен.

В итоге, поразившись многосторонности младых талантов, представляющих различные направления как в традиционных, так и в модернистских манерах письма, консул тут же дал согласие на отъезд всей шараги, не утрудившись дополнительными расспросами.

Воистину – великая сила искусства!

Родителям и Ане Серегин сказал, что уезжает подработать на пару месяцев, хотя не был уверен, что продержится на чужбине более двух недель. Уезжал, тяготясь отъездом, с ощущением совершаемой ошибки, но отчего-то не мог противиться своим планам, хотя, собственно, какие у него были планы? – сплошная безвестность…

А глядя в глаза Ани, которую любил и тем не менее оставлял, влекомый придуманными для себя чарующими горизонтами, пытался найти себе оправдание в том, что, дескать, непременно вернется и разлука – ненадолго…

О чем довольно искренним тоном повествовал, тяготясь доверчивостью Ани, ее угнетенностью перед расставанием с ним и – одновременно, самим собой – неверным и лживым…

Вскоре самолет уносил его и Кешу в Америку. Неутомимый романтик Кеша двинулся автостопом в Лос-Анджелес, в Голливуд, где мечтал сделать карьеру киноартиста, а Олег остался в Нью-Йорке, сняв место в ночлежке за пять долларов в день и приступив к поискам работы.

В очередной воскресный день, сидя на одной из лавочек, установленных на набережной у океана, в тревожных раздумьях о катастрофическом безденежье и невозможности обрести хоть какую-либо поденщину, он спросил проходящего мимо парня, как лучше добраться в район Куинс. Тот, подсев к нему, изложил варианты маршрутов.

Парень говорил на правильном, но каком-то деревянном русском языке и, как выяснилось из дальнейшей беседы, являлся по отцу потомком послереволюционных эмигрантов, а по матери – отпрыском первого поколения переселенцев из Англии. Причем, по нахальному утверждению, англосаксонские корни его тянулись едва ли не к нынешнему королевскому роду. Звали его Джон. Был он добродушен, смешлив, слегка суетен, но, чувствовалось, и расторопен в принятии всякого рода решений, что продемонстрировал Олегу незамедлительно, выслушав повествование о его мыканиях в чужедальней стране.

– Вообще-то предложения с трудоустройством имеются, – сказал он. – Мне вот точно нужен напарник уже сегодня, если, конечно, ты не трус и не рохля… – Последнее словечко было явно заимствовано из словаря русской бабушки Джона, урожденной еще в девятнадцатом веке.

Однако после этой фразы в чистом океанском воздухе запахло криминалом, и Серегин привычно подобрался.

– Ну… – произнес он осторожно.

– Прогуляемся по магазинам в Манхэттене, – словно бы себе под нос, проговорил Джон. – Тряпки, одеколоны… Тебе ничего делать не придется. Следуй моим командам: «Стоп», «Повернись спиной», «Развернись боком»… Будешь прикрывать меня в секторах видимости камер и отгораживать от публики. Риска никакого. За день работы плачу сто долларов. Пятьдесят – сразу. – В руках у него неожиданно возник бумажник, а из бумажника, словно сама собой, выпорхнула зеленая манящая купюрка.

Серегин призадумался. Пойти на поводу у первого встречного мазурика? Ну, припутают его как сообщника на магазинной краже, ну, депортируют, положим… Да и к лучшему, вероятно…

– Согласен…

И они двинулись к станции подземки, мимо магазинов на Брайтон-Бич, с выставленной на продажу советской символикой: флагами, бюстами вождей, военной формой. В частности, с лотков продавались ордена и медали умерших на чужбине фронтовиков-эмигрантов и награды, завезенные сюда контрабандой. Пять долларов стоил орден Красной Звезды, двадцать – Красного Знамени. Большого успеха товар не имел.

В подземке, когда Олег привычно шагнул к турникету, новый знакомый потянул его за рукав в сторону, к служебной решетчатой двери. Растворив ее, подтолкнул Серегина к выходу на перрон, а встрепенувшемуся в будке кассиру уверенно продемонстрировал портмоне с полицейским значком, дающим право на бесплатное пользование муниципальным транспортом. Кассир, покорно кивнув, опустился обратно на стул.

– Ксива «левая», но работает токо так, – пояснил он Олегу, оперируя на сей раз лексикой, почерпнутой наверняка из общения уже с новейшей волной эмиграции. – Убери себе в карман. Если я спалюсь, будет лишняя неприятность в полиции…

– А если и меня заметут?

– Никогда! – горячо заявил Джон. – Ты ни к чему в магазине не прикасаешься и товар не выносишь. Твое незаконное задержание – это прецедент к судебному процессу. Ты сможешь обанкротить любую лавочку. Кстати, следует подумать о такой комбинации… А значок я тебе сделаю, если, конечно, ты не хочешь укреплять… – он кивнул на приближающийся поезд, – всякие разжиревшие на последних деньгах честных граждан корпорации…

В этот день Джон умудрился вынести из сияющих магазинов Манхэттена товара на две тысячи долларов. Вечером похищенное ушло перекупщику за половину цены, и Серегину был доплачен оговоренный серо-зеленый «полтинник».

В утверждении об аристократическом происхождении своего первого американского приятеля стоило усомниться, хотя многие пышные титулы во времена оные наверняка обретались путем грабежа, убийств и разбоев, однако то, что русскоязычный американец представлял собой высококвалифицированного жулика и прожженную бестию, виделось бесспорным фактом. От жизни он брал все, тем более то, что плохо лежало.

– А теперь, – убирая в карман гонорар за труды неправедные, молвил Джон, – надо заняться твоей легализацией. Запомни две истины: в Америке нельзя прожить без документов и заработать приличные деньги честным путем. Сейчас мы едем к моей двоюродной сестре Хелен. У нее некоторые финансовые проблемы… Впрочем, у кого в Штатах их нет? И я попробую уговорить ее пристроить тебя… к ней – замуж. К тому же у нее две комнаты, и она с удовольствием потеснится…

– Но у меня же нет денег…

– Я договорюсь насчет женитьбы в кредит, – сказал Джон, сияя своим круглым довольным лицом. – И насчет проживания – тоже. Запомни еще одну истину: Америка – страна кредитов. Поскольку они – двигатель всеобщего развития. А вопрос получения кредита – вопрос убедительной аргументации. Поехали!

Через час одуревший от прошедшего дня Серегин был представлен Джоном замкнутой, мрачноватой, однако довольно миловидной шатенке Хелен, с неудовольствием оторвавшейся от компьютера, на котором работала, однако уделившей внимание гостям, соблазнившись выставленными на кухонный стол шампанским и закусками, непринужденно похищенными Джоном из супермаркета и ликерного магазинчика рядом с ее домом.

Хелен была бесстрастна, немногословна, ни малейших эмоций в общении не выказывала, а когда, после третьего бокала газированного вина Джон вкрадчиво предложил ей сделку с браком, внимательно осмотрела Серегина, вынеся краткий вердикт:

– Десять тысяч.

– Нам подходит эта цифра, – сказал Джон, многозначительно приподняв бровь. – Сразу видно, ты знаешь рынок, и тебя не проведешь…

– Но сейчас у вас этих денег нет, – спокойно продолжила Хелен.

– Ты видишь все насквозь! – восхитился Джон. – Но тогда ты видишь, и какого красавчика я к тебе привел… У него, уверен, даже носки еще пахнут прачечной.

Серегин зарделся, одновременно прикинув в уме, что тяга к чистоплотности и в самом деле родилась у него с первым криком…

– Вы точно не обманете меня с расчетом?

– Когда я кого-то обманывал? – возмутился Джон.

– Ха-ха! – сказала Хелен. – Обычно ты врешь, как телевизор.

– Ничего подобного! – убежденно мотнул головой Джон. – Да, иногда я преувеличиваю, недоговариваю, лукавлю… Порой ухожу от ответа. Фантазирую. Но чтобы врать – никогда! – Подумав, он продолжил: – С другой стороны, попробуй говорить только правду и вскоре станешь безработным отшельником, всеми отторгнутым, а то и инвалидом, лежащим в реанимации травматологии.

– Как насчет предоплаты? – последовал жесткий вопрос, и рука хозяйки недвусмысленно отставила в сторону недопитый бокал. – Я верю людям на слово, когда в залог они оставляют деньги.

– Согласен, ничто так не укрепляет веру в человека, как депозит! – Джон не глядя вытащил из бумажника пять сотен.

Серегин удивился вдвойне: и щедрости Джона, и мизерности аванса.

– Это… неплохой старт, – к повторному его удивлению, благосклонно кивнула Хелен, опять потянувшись к бокалу.

– Засим, – перешел Джон на начально изученный старославянский, – вынужден вас оставить. – После поднял беспечный взор на Хелен: – Думаю, парень поживет у тебя… Полагаю, вам надо присмотреться друг к другу…

– Триста долларов в месяц, – мгновенно отреагировала Хелен.

– И опять разумная цифра! – столь же оперативно откликнулся пройдоха. – Но этот расчет – позже. Завтра я попытаюсь устроить его к Худому Биллу. На работу. Конечно, когда ходишь на работу, зарабатывать некогда… Но если выгорит с Биллом, отдай ему свою тачку, она все равно стоит без дела, а ему добираться без машины на западную сторону Бруклина, как грешнику на небеса…

Хелен открыла рот для ответа с меркантильной подоплекой, но Джон тут же упредил ее молниеносной скороговоркой:

– Машину он приведет в порядок бесплатно, я же устраиваю его в автосервис…

Рот Хелен беспомощно закрылся. Закрылась и дверь за Джоном.

Серегин поднял глаза на Хелен, увидев перед собой лишь пустующий стул. Невеста уже сидела за компьютером, вперившись в экран монитора и, казалось, забыла не только о своем обретенном постояльце, но и обо всем окружающем ее мире.

Серегин допил шампанское. Потер ладонью лоб. И только сейчас понял, что находится в Америке – стране сумасшедших людей, стремительного темпа столь же безумной жизни и парадоксальных коллизий. Ничего подобного в России с ним произойти бы не могло. Здесь же все случившееся казалось закономерным бытовым эпизодом.

Он преисполнился острой благодарностью к Джону и восхищению перед ним. А… вдруг эти пятьсот долларов, без торга выложенных на стол, являли собой какую-то продуманную инвестицию?

Уже к ночи, когда он стал засыпать, в его комнату явилась Хелен.

Сбросила с себя тапочки и халат. Сказала ровным голосом:

– Это бывает нечасто, но сегодня мне требуется секс. – И непринужденно отбросила в сторону укрывавшее Серегина одеяло.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Директор училища, орденоносец, Герой войны, судя по слухам, происходил из бывших, – то ли разночинцев, то ли дворян. На публике – с учителями и с учениками – держался одинаково сухо и отчужденно. В нем определенно был стержень, закаленный многими испытаниями, и это мгновенно чувствовал каждый, невольно проникаясь к этому молчаливому и замкнутому человеку уважением. Однорукий, с подоткнутым рукавом, глубоким шрамом на виске, бритый наголо, в стареньком, но прилежно отглаженном костюме с орденской планкой, он сидел за своим столом напротив вызванных в его кабинет Федора и Кирьяна, говоря ровным терпеливым голосом:

– Ночью была ограблена почта, вскрыт сейф. Милиция подозревает в совершенном вашего товарища. Если у вас есть какие-нибудь сведения… В общем, думайте сами. Я не призываю вас к доносительству, но обязан предупредить: обстоятельства способны сложиться так, что вы можете быть признаны соучастниками…

Разговор этот, чувствовалось по всему, был директору неприятен, да и Кирьян, клявший в душе подлеца Арсения, удручался и пыхтел досадливо в понимании невозможности своего признания, но тут слезливо и раскаянно запричитал простодушный Федя:

– Да спали ж мы, когда Сенька в городе колобродил! Как только от моих из села возвернулись, сразу с дороги в постель – умаялись на перекладных! Где ж нам видеть его, лиходея, во снах, что ли?

Директор дернул щекой досадливо, не поднимая глаз, проронил:

– Я вас предупредил. И еще: что за разговоры о религии вы вели с милицией? У вас что, головы из чурбаков сделаны? Вы не понимаете, что теперь будет ставиться вопрос о непринятии вас в комсомол? А без партии и комсомола вы – ничто. Так что, если еще один раз услышу…

– Я просто сказал правду, – обронил Кирьян.

– Какую правду?

– Что православный…

– Так вот держи эту правду при себе! – Директор взглянул на него отчужденно, долго, но и искру сочувствия уловил Кирьян в его глазах. Или показалось? – И не вякай не к месту… дурак! Агитатор сопливый… Вон пошли, оба!

– Ох, Кирьяша, директор-то прав, – лепетал Федя, едва поспевая за другом по лестнице, ведущей в класс. – Нечего нам веру свою на вид невежам выставлять, только глумление с того будет и досада, укороти язык…

– Да понял уже… – буркнул Кирьян на ходу. – Не глухой. А вот как немым стать – буду учиться.

Вечером он отправился в магазин – купить чая, сушек и сахара. Взял мелочь сдачи, подхватил под локоть свернутый конусом блеклый бумажный пакет, растворил дверь булочной, и тут же, словно из ниоткуда, шагнул к нему из темноты серенький парень в кепочке, быстро и шепеляво поведавший:

– С кичи я, от корефана нашего общего, приветы тебе просил переслать, сказал, что крепится, хотя и невмоготу, а коли намылят его этапом, велел тебе о маме и о сеструхе его позаботиться, сказывал, ты знаешь как… И еще: наказал, чтоб ты братве тутошней за него поклонился, навек тебе то запомнит.

Кирьян безмолвно, с отрешенным лицом, выслушивал эту съеженную в куцем пальтишке сущность с неопределенным, как перемятое тесто, лицом.

– Вот, – в руках собеседника мелькнул обрывок бумаги, тут же засунутый Кирьяну в карман, – адрес мамани он черкнул, там еще – чего ему заслать, чем подогреть…

– А сам чего не передашь? – вопросил Кирьян неприветливо. – Я ему как?.. Друг или ходок бесплатный?

– Мне в том районе светиться без мазы, – последовал ответ. – Мне на паровоз через час, и чтоб подальше отсюда… Хорошо, тебя вызреть успел, не подвел пацана… Так что бывай, не кашляй.

В свете, клубами льющемся из стеклянной, обрамленной грубым лакированным деревом двери булочной, он развернул записку, прочел:

«Пришлите, мама и сестренка моя незабвенная Дарья Ивановна, папирос пачек пять, носки шерстяные и чаю – сколько можете. Любящий вас, помещенный в темницу по неправильному стуку, сын и брат».

– Вот же шакал, – качнул головой Кирьян, направляясь к общежитию и думая, что передать записку, как ни крути, а придется. – Вот же, попутал нечистый связаться с мазуриком бесстыдным и, как репей, неотвязным…

В субботу он поехал по указанному адресу, долго искал дом на перекрестьях заснеженных улиц за сугробами, завалившими палисадники и частоколы заборов.

Дом же оказался из новых, отстроенных пленными немцами, с огромной коммуналкой на десятки жильцов, с жирными запахами общей кухни, руганью и гомоном и влажно ударившим в лицо еще на входе едким щелочным паром от бесконечных постирушек. Убогая старушка, попахивающая тленом, провела его к нужной двери. Он постучал в нее согнутым пальцем, не надеясь быстрее вырваться из парникового смрада этого житейского болотца.

Но дверь внезапно открыла та, кого менее всего он ожидал встретить в этом прокисшем застое и безалаберности разнородного людского сожительства. Перед ним стояла невысокая темноволосая девушка с открытым лицом, ясными серыми глазами, в чистом, обрамленном простеньким кружевом ситцевом платье. Была она чуть широка в кости, и раскрасневшиеся кисти ее рук отмечала каждодневность муторного труда, что ничуть не смутило Кирьяна, а напротив, удовлетворенно осознал он исходящую от нее теплую волну домовитости, уверенности в себе и глубокого, врожденного здоровья – как от молока парного или налитого яблока, дождем омытого.

Он представился: так, мол, и так, сотоварищ вашего брата по учебе, вот от него записка, ознакомьтесь…

Ее глаза смотрели на него с затаенной тревогой, вполне объяснимой – ожидать что-либо хорошего от друзей непутевого братца не приходилось. Но мелькнул в ее взгляде и интерес, причем устоялся, не сгорел в следующий миг, а значит, как с облегчением понял Кирьян, был он определен ею как человек правильный, небеспутный, а главное – не как подозрительный чужак, подлежащий немедленному отторжению.

Прошел, приняв ее приглашение, в комнату, где исчерпались в выветренности и чистоте уютного помещения дух коммунальной клоаки, какофония ее быта, неотчетливыми скрипами, лязгами и глухими голосами доносившаяся извне, словно из другого пространства. Присел на стул за стол с чистой тугой скатертью, накрахмаленной до твердости.

Она отложила записку, присела напротив. Тут, глядя на ноги ее – стройные, гладкие, на прямые волосы, спадающие на щеки, подернутые легким румянцем, припухлые, но строго поджатые губы, ощутил он, как от удара под дых, озарение своего восхищения и красотой ее, казалось бы, неброской, и веявшую от нее опрятность – как внешнюю, так и душевную. И еще: необходимость ее неотъемлемого присутствия рядом теперь уже навсегда, навек…

– Мы с мамой живем вдвоем, – сказала она, отложив записку. – Отец погиб в сорок четвертом на фронте. Вот Арсений и умудрился связаться со всякой нечистью. Думали, хоть ремесленное ему ума придаст… – Она усмехнулась обреченно. – Не-ет… Уготованы ему судьбой кривые сани… Сам-то откуда? – Девушка подняла на него пытливые глаза.

Запинаясь, Кирьян поведал свою бесхитростную биографию. А затем, неожиданно и горячо преисполнившись доверия к ней, рассказал о злополучном свертке с деньгами. Подвел итог мрачным голосом:

– Сам к нему и касаться не желаю, но коли у тебя в том нужда имеется, то обскажу, где что лежит…

– Да не нужны мне никакие обсказки! – с волнением произнесла она. – Чужое добро всегда напастью обернется, как только Сенька того понять не желает, дурень окаянный! И тобою воспользовался, глазом не моргнув! Как кличут-то тебя?..

– Кирьян…

– Ну а я Даша… Чаю-то выпьешь?

– Не откажусь…

– А насчет наживы его – так поступим, – сказала она. – Пусть с ней и с совестью своей сам разбирается, и так покрываем его, будто подельники. И на просьбы его более не ведись, будто баран на закланье. – Голос ее звучал твердо, упрямо, но словно благодатью веяло на Кирьяна от ее сопереживания в обращении к нему, как к не постороннему ей, а теперь и поверенному.

– Вот что, – осмелился он повернуться к ней в дверях при прощании. – Завтра это… Кино у нас рядом с ремесленным… Может, того…

– Не до кино мне, – отмахнулась она. – Сегодня и завтра зубрежка – на медсестру учусь… А в ночь – смена: санитаркой я в больнице…

– А… когда? – глупо вырвалось у него.

Она рассмеялась: лукаво, в крепко стиснутый кулачок. Затем тряхнула снисходительно головой:

– В следующую субботу заходи. А там – поглядим…

Ополоумевший от счастья, не помня себя, Кирьян брел к остановке автобуса, только и вспоминая каждый ее жест, голос, улыбку, глаза…

О чувстве, овладевшем им всеохватно и окрыляюще, он, конечно же, читал и слышал, но какими словами можно было описать то тепло и блаженство, захлестнувшие его душу, певшую натянутой радостной струной? И зимнее солнечное небо словно радовалось за него, разбрасывая под спешащими ногами россыпи смеющихся озорных бликов.

За две остановки до училища он вышел, остановился на тротуаре, приводя в порядок взъерошенные мысли, а затем решительно пошел к пивной, располагавшейся в полуподвале на углу. И, затворив за собой ее дверь, оказался в ином мире, на иной планете – с кислой дымной атмосферой, запахами вяленой подтухшей рыбешки, гнилого похмельного пота, тонкими резкими пластами свежих водочных паров, в умиротворенном неясном гомоне мужских голосов, смешков, звяканья граненых кружек и шипящего кипения пивной пены.

Нужного человека он усмотрел сразу: субъект лет тридцати пяти, сидевший в углу в компании двух понурых детин с землистыми физиономиями. Шелковая рубаха с распахнутым воротом, золотая «фикса» на резце, челочка, два татуированных перстня на хватких пальцах, едкий и снисходительный взор из-под набрякших век…

Кирьян молча подмигнул ему, и тот, понятливо кивнув, встал, неторопливо подошел, проронил, приблизившись:

– Проблемы, студент?

Полушепотом вкратце Кирьян поведал ему об Арсении. Речь закончил так:

– В долг с такой просьбой залезать не хочу, но коли есть возможность подсобить…

– Вопрос один: а чего ты за него мазу держишь? – проронил урка угрюмо.

– Все же товарищ…

– О, как? – Тот вскинул на него удивленные глаза. – Эт хорошо, если о кореше без личного интереса печешься… Ну, подсобим, думаю… Только если расчет потребуется, с него спросим…

– Мои хлопоты, его оплата, – ответил Кирьян, не без брезгливости уяснив скользкую логику собеседника.

– Грамотно отбоярился, – хмыкнул тот. – Ну, пошли, давай по пивку, смочим беседу, положено…

– Да я ж… – Кирьян, ни разу не державший во рту алкоголь, пугливо поежился.

– Не менжуйся, братан, угощаю! – Блатняга плавно потянул его за рукав.

Пришлось подчиниться.

– Свой! – сообщил он хмурым товарищам, усаживая Кирьяна бок о бок за столом, и те одинаково и невыразительно кивнули, поглощенные обгладыванием костистых рыбных тушек.

Кирьян исподлобья оглядел их: тусклые глаза, остатки гнилых зубов, поседелая щетина на впалых щеках, бесчисленные шрамы, белеющие на сизых губах… Как страшно стать подобным отребьем! Ему заполошно возжелалось вырваться отсюда, вернуться в праведную убогость общаги, в ее казенную чистоту, под гулкие коридорные своды, увидеть милое простодушное лицо Федора, уткнуться в книжку, вторым планом размышляя о Даше, светлое чувство к которой снова вспыхнуло в его сердце… Но уже ткнулась в губы отпахивающая горьковатой воблой кружка, ощутился на нёбе резкий неведомый вкус напитка, показавшегося чужеродным, грубым, но одновременно и внезапно чарующе и незнакомо вкусным…

Горлышко водочной бутылки скользнуло по краю отставленной в сторону кружки, выплеснув в пивную пузырящуюся муть тягучую морозную жидкость.

– Да я ж…

– Не очкуй, пацан! А теперь потяни «косячок», слови кайфец! – Вор затянулся папиросой, выпустив под потолок клуб сизой пелены, которому позавидовала бы дымовая граната, и ткнул влажный мундштук в губы подростка.

На Кирьяна внезапно опустилось радужное облако забвения и опустошенности. Он уплывал куда-то далеко, словно подхваченный мощным течением, и лишь спасительный образ Даши мелькнул в сознании далеким размытым пятном, но тут под темя ударил отрезвляющий страх, освободивший истаивающую волю, и бессвязные мысли выстроились в непримиримое решение немедленного ухода из этого гибельного вертепа.

Но что такое? Над ним косо нависал потолок, сужались и раздвигались стены, людская толкотня превращалась в перетекающую бесформенную кашу, а лица компаньонов виделись отчетливо и пугающе улыбающимися свиными рылами, довольно похрюкивающими… И окружающий мир то неуклонно темнел, то озарялся какими-то бессмысленными вспышками, высветлявшими суету то ли уродливых теней, то ли съеженных людских силуэтов… Единственным выделявшимся в этой фантасмагории персонажем был тянущийся через стол к бутылке военный моряк с дурацким кортиком на желтых подтяжках, бьющим его по откляченной заднице. Моряк-то откуда здесь взялся?

И вдруг в мешанине бредового угара высоко, отчетливо и с каким-то визгливым ужасом прозвучал голос завлекшего его в этот ад урки:

– Что же мне теперь с ним делать, а?! Чтобы с «ерша» так повело, это ж надо! Что же делать?! Меня ж порвут за этот детсад!

Очнулся Кирьян на своей койке в общежитии. И первое, что увидел перед собой – бледное, озабоченное лицо Федора. А потом пришла невыносимая боль, ударив в голову расплавленным чугуном, ломота в теле и неудержимый приступ рвоты. Единственным чувством, пробудившимся в нем, было чувство вялого удивления, когда перед ним возник тазик, поднесенный заботливо, вовремя и умело, и он, выворотив из себя какую-то тухлую кислую гадость, откинулся на подушку, покрываясь крупным холодным потом и впадая в забвение – страшное, как предчувствие смерти, но необходимое и освобождающее от страдания.

Следующим утром – исхудалый и бледный, он едва поднялся с постели. Увидел Федора, понурившись сидевшего поодаль на табурете, и прошептал:

– Спасибо тебе…

– Эх ты…

– А знаешь, – сказал Кирьян, не вдумываясь в то, что говорит, но убежденный в правоте и серьезности всего им произносимого, – нет худа без добра, права народная присказка… Я, Федя, тебе обещаю: больше к спиртному не прикоснусь. И к табаку этому поганому… В общаге-то меня кто видел, красавца такого?

Тот качнул головой:

– Не, те дядьки тебя сюда ловко приволокли… Только зря ты с такой нелюдью водишься…

Что ответить, Кирьян не нашелся, лишь вздохнул тяжко.

А через три дня в общежитии, к всеобщему изумлению, появился Арсений. Помятый, исхудалый, дерганый, с нервным блеском во впавших глазах, но, как всегда, напористый и неунывающий.

После разговора с директором поднялся в комнату, сердечно улыбаясь Кирьяну и Федору, поведал хвастливо:

– Хрен они меня раскололи, сволочи въедливые, кровососы настырные! Не дался, несмотря на весь их садизм! – Он бесстыдно стянул с себя штаны с трусами и вывернулся всем корпусом, задрав рубаху и демонстрируя синие звезды от милицейских пряжек на ягодицах и отощавших ляжках. – Во, чего творили, фашисты! И противогазом мучили, чуть копыта не откинул… А тебе, – обернулся он к Кирьяну, – благодарность моя бесконечная, друг ты настоящий, не фуфель из очка жидкого… На та-аких людей меня вывел, на та-аких! Теперь мне ничего не страшно в житухе этой!

Кирьян сподобился лишь на снисходительный вздох. Запредельная глупость Арсения, першая из него, как перезрелое тесто, была столь убежденной и выспренной, что укоротить ее могли не благие слова, а только жизнь. И, увы, как понимал Кирьян, по ковровой дорожке этой глупости тот в свою дурную жизнь и покатится… И веяло от этого непреклонностью судьбы и рока…

– Слышь, – доверительно наклонился к нему Арсений, – обкашлять нам с тобой одну закавыку надо…

– В порядке твоя закавыка…

– Ну, так я и не сомневался… – И, отойдя к окну, засунув руки в карманы, сначала вглядевшись мечтательно в белесое небо, а после вновь обернувшись к Кирьяну, прибавил насмешливо и с одобрением:

– А сеструха моя того… Врезалась в тебя. Правильный ты, говорит… В пример ставила. Ждет вроде… А тебе она как?

Кирьян отвел взгляд в сторону. Что ответить, не знал.

– Эх ты, пень! – укоризненно воскликнул Арсений, оседлав подоконник. – Развивай обороты! Дело горячее! Глядишь, сродственниками станем… Только… – перекривил рот сурово, – чтоб без ерунды всякой. Казню – без жалости. Честь по чести, чтоб…

– Тьфу ты, – фыркнул Федор смешливо.

– Чего?! – возмутился Арсений.

– Праведник с мешком грехов на горбу, – отозвался тот. – Если что-то и есть в твоей голове, так это – хвастливый язык!

– Что же, я не против критики… – нахмурился Арсений. – Но хорош, а?! Мне и без вас от сеструхи перепадает! Директор еще…

– Коли она тебя невзлюбила, значит, знает толк в людях, – заметил Кирьян.

– Ну… это да, – почесав лоб, легко согласился вернувшийся на свободу негодяй, шмыгнув носом.

Гангстеры Нью-Йорка

Худой Билл – владелец небольшого автосервиса, куда Серегин устроился на работу в качестве подсобного рабочего, никоим образом не производил впечатления опасного парня, каким его обозначил Джон. Напротив, он выглядел флегматичным скромнягой: корректный, деликатный, даже застенчивый, рассеянно и спокойно оглядывающий пространство окружающего его мира. Серегин, до сей поры сталкивавшийся лишь с российскими бандитами – существами наглыми, открыто источающими угрозу и презрение к окружающим, никак не мог соотнести устоявшиеся в его сознании стереотипы с личностью своего нового шефа. Билл, конечно, грешил махинациями со страховками, угонами и даже кражами фур с товаром, но то были преступления мирного характера, не связанные ни с насилием, ни с кровью. Вскоре, впрочем, Серегин убедился, что, в отличие от всякого рода криминального сброда, выставляющего напоказ свою уголовную суть, тихоня Худой Билл являет собой преступника, куда более изощренного, расчетливого и бестрепетного, нежели целая шайка грабителей и убийц.

Он был невысокого роста, худощав, лицо его отличалось невыразительностью и бесстрастностью, а в движениях и в словах сквозили апатия и лень. Пока не доходило до дела! Тут Билл превращался в пружину, в атакующую гюрзу, и уследить за тем, как он наносит стремительный удар или как в руках его внезапно появляется нож или пистолет, не мог бы и глаз знатока. Серегину довелось быть свидетелем ограбления его автосервиса, когда банда из трех обкуренных негров с револьверами ворвалась в помещение, потребовав наличные из кассы. Билл, сидевший за столом в офисе, казалось, изначально был готов к такого рода ситуации: не раздумывая ни мгновения, не дрогнув ни одной чертой лица, он тут же принял решение. Его рука метнулась под газету, где лежало оружие, со скоростью, которую невозможно понять и измерить, так быстро, что и сам он наверняка не осознал происходящее. Он словно материализовал в своей ладони увесистый пластиковый «глок», будто отлитый из тугой резины. Это случилось стремительнее хода осознанного мышления, и теперь он и бандиты напротив превратились в существ, подчиненных инстинкту и опыту, и победа должна была достаться тому, у кого лучший инстинкт и больше опыта. Решающим фактором было расстояние: в непосредственной близости мастерство не играет никакой роли, но в десяти шагах важно не то, кто стреляет быстро, а то, кто стреляет и быстро, и метко.

В следующий миг Билл, как показалось Серегину, слил вопреки всем рациональным законам физики и возможностям оружия три выстрела в один. Грабители, как по команде, словно захлебнувшись своими угрожающими выкриками, рухнули на кафельный пол. Все было кончено меньше чем за две секунды. Как выяснилось позже, каждая пуля безупречно нашла подходящий ей лоб.

Это была демонстрация воистину древнейшей профессии в мире – убивать того, кто хочет убить тебя.

Билл же, невозмутимо положив горячий «глок» на стол, обратился к одному из механиков – доминиканцу-нелегалу, бледно-пепельному от пережитого страха: дескать, чеши-ка, парень, домой, ибо, когда нагрянет полиция для опроса свидетелей, я могу пострадать за твое незаконное трудоустройство. При этом от проема входной двери в сервис, в котором могли возникнуть сообщники убитых, стылого змеиного взора он не отрывал, и лежащий перед ним пистолет, как уяснил Серегин, в любой миг был готов запрыгнуть в его бестрепетную кисть руки. Кстати, маленькую, аккуратную, едва ли не девичью, с тщательно ухоженными ногтями. Однако при первом знакомстве с Серегиным рукопожатие Билла оказалось гораздо более крепким, чем можно было ожидать. В нем, судя по всему, вообще таилась масса сюрпризов.

На вопрос Олега о моральных муках, связанных с убийством трех человек, пусть и не представляющих из себя достойного примера, Худой Билл, подумав, ответил так:

– Еще в детстве я понял, что есть люди, которые появляются на свет, чтобы убивать всякую мразь из огнестрельного оружия. Они могут быть тоже плохими парнями, но они видят черту между плохим и неприемлемо плохим. И обладают внутренней твердостью, чтобы отнимать человеческую жизнь куском свинца, не испытывая по этому поводу никаких переживаний. В свое время была такая особая порода служителей закона. Мне кажется, ее больше не осталось. А я бы стал таким, если бы судьба не вывела меня на иной путь. С другой стороны, убийство теперь не причисляют к работе для настоящих мужчин. Этому занятию придали какую-то нездоровую окраску, и человек, победивший в честной перестрелке, воспитан так, что испытывает угрызения совести и отправляется лечиться в больницу. И это быстренько приводит такого убийцу в сумасшедший дом, на пенсию или в могилу. Он становится врагом себе, с которым ему ни за что не справиться.

Из дальнейшего общения с новым шефом Серегин уяснил, что тот, как и великое множество американцев, не знает, вращается ли Земля вокруг Солнца или же Солнце вокруг Земли, как выглядит таблица умножения и президент США. Однако угнать за считанные секунды любую машину, хладнокровно застрелить противника и заработать доллары из воздуха этот субъект умел без излишних раздумий.

Узнав, что местом прошлого проживания Серегина была Москва, Билл, поразмыслив, задал ему следующий вопрос:

– А сколько займет времени доехать туда на машине?

Из всех занятий на свете Худой Билл интересовался разве рыбалкой и, вероятно, поэтому обитал в Бруклине рядом с океаном, непременно проплывая полмили каждое утро даже зимой и в шторма. Будучи большим экономом и спартанцем, квартиру он не снимал, а проживал в подвале под старым домом, примыкающем к набережной, тянущейся вдоль побережья.

Подвал был огромен, в дебрях его высились бетонные колонны, уходящие в фундамент, пол застилали многочисленные грязные ковры, отобранные на дворовой помойке, а старинным буфетам, столикам, креслам и прочей рухляди, также перенесенной в подземные хоромы из внутреннего дворика, куда жильцы сваливали крупногабаритные бытовые неликвиды, терялось число. За пребывание в своем логове Билл расплачивался с супером – смотрителем дома, мелкими услугами по ремонту его автомобиля. Жениться в ближайшее время Билл не намеревался, полагая, что супружество – мероприятие неоправданно расходное, а, кроме того, обретая женщину своей мечты, с остальными мечтами можно распрощаться. Кроме того, любовь он воспринимал как торжество воображения над интеллектом. В качестве подруг Билл то и дело заселял в подвал залетных нелегалок из стран дальнего и ближнего зарубежья, выделяя им временный кров в обмен на бесплатный секс. Вознаграждение дам за плотские утехи он полагал столь же несуразным, как приобретение за деньги лицензии «Windows».

Когда Билл узнал, что у нового механика из России существуют проблемы с местом постоянного проживания, то сразу же предложил ему поселиться в своем подземелье всего лишь за сто долларов в месяц – сумму чепуховую. Олегу был отведен свой угол со шкафом и с диваном, и вменена обязанность пылесосить замусоленные ковры и протирать подвальные оконца, выходящие в кирпичные ниши, примыкающие к тротуару.

С равнодушной ко всему Хелен, прилипшей к своему компьютеру, Олег расстался без сожалений, услышав на прощание:

– Я позвоню, когда появится настроение… И не забудь, завтра у нас регистрация. С тебя – тысяча зеленых.

У Билла Серегин прожил две недели, более не смог. Он ощущал себя запертым в огромной могиле, круглосуточно залитой люминесцентным светом и наполненной шорохом крыс, снующих в простенках старого дома. Посему недолго держались возле благодетеля Билла и бездомные дамы, спешно пускающиеся на розыски жилья, в окна которого заглядывало бы солнце и струила бы свой свет луна.

Олег съехал к Джону, благо тот подыскал очередную квартиру, платить за которую вдвоем было куда сподручнее, нежели в одиночку. И, присев у окна, вздохнул с обморочным облегчением, глядя на кроны полувековых деревьев джошуа, крыши автомобилей, высокое нью-йоркское небо и поражаясь стальному характеру Худого Билла, чьей выдержки хватило бы на бригаду потомственных шахтеров.

Место же Серегина в каземате занял папа Худого Билла, приехавший к сыну из Техаса, где его усердно разыскивали местные правоохранительные органы. Папа Билла – ветеран американских тюрем, прибыл в Нью-Йорк на машине с фальшивыми номерами, в чьем багажнике обретались два тюка марихуаны, похищенные им неведомым образом с полицейского склада вещдоков.

Лицо папы украшали бесчисленные шрамы и короткая седая бородка; его дубленая кожа никогда не потела, кулачищи напоминали окорока, а глаза – бритвы. На голове его красовалась широкополая шляпа, на ногах – ковбойские сапоги из змеиной кожи, расшитые узорами шелковой нити, а клетчатая рубаха и замшевая жилетка придавали его облику несомненную импозантность исконного жителя Дикого Запада.

Утром папа уезжал с пакетом марихуаны в глубины Бруклина, где, без труда наладив необходимые контакты, сбывал свои травяные сборы перекупщикам-неграм со слезящимися глазами, рослым охранникам стрип-клубов и проституткам неясного расового происхождения с набережной возле аттракционов Кони-Айленд. Не брезговал товарцем и сам: с его появлением в обиталище Худого Билла, несмотря на открытые подвальные форточки, прочно установился брутальный дух запретного курева. Худой Билл, ведущий здоровый образ жизни, крыл родителя почем зря, но к сыновним упрекам тот был безучастен, а выпив ежедневную бутыль виски, становился агрессивен как бык, огрызался матерными отповедями, и то и дело хватался за пистолет. Вразумить родителя было делом пустым, и отчаявшийся Билл предоставил его будущее на усмотрение случая и судьбы.

В очередной раз сотоварищи собрались в бетонном чреве автосервиса, где за конторкой, отделенной от ремонтной зоны запыленными пластиковыми жалюзи, восседал хозяин частного учреждения, перебирая ворохи бумаг и то и дело отвечая на звонки по телефону, висевшему на стене. Телефон «Белл», изготовленный еще до Великой депрессии, снабженный дисковым набором номера и рычагами для трубки, чей треснутый корпус был перевязан изоляцией, тем не менее работал исправно и менять его консерватор Билл принципиально не собирался. К тому же такой не украдут, справедливо размышлял он.

Запыхавшийся Джон прибыл в автосервис с деловым разговором: некто Риччи Фаринелли, один из его знакомцев, входящий в круги итальянской мафии, в хлам разбил свой новенький «бентли» и теперь предлагал аферу: угнать аналогичную машину, придать ей прежний номер кузова, а старую разобрать на запчасти в гараже Билла.

– Он получил страховку, – говорил Джон, отхлебывая кофе из пластикового стаканчика и одновременно перекатывая за щекой жвачку. – Теперь отдает нам битый «бентли» в подарок вкупе с двумя тысячами за угон нового и за переделку номеров и – катается себе… После у него, естественно, угонят и этот, он получит новую страховку…

– Это понятно, – лениво отвечал Билл, поглядывая в экран производственного компьютера, – но мне дышат в затылок копы по таким же делам, и я объявил себе месячник праведной жизни. К тому же у меня на шее висит чертов папа со своими фокусами, весь дом скоро провоняет коноплей, и я каждый день жду обыска. Вы же предлагаете мне в такой обстановке рисковать лишний раз своим добрым именем… Впрочем, я согласен разобраться с номерами, это ремесленная работа, но с угоном придется потрудиться самим. Я дам вам инструмент и компьютер. Дело займет считанные минуты. Машину поставите в запасной гараж в Куинсе. У Фаринелли дорогая модель, но выпасти подобную – не проблема. Я знаю один сервис в Бруклине, там вы приметите нужную тачку как пить дать. Моя доля – битый металлолом и пятьсот монет. Остальное – ваше.

Джон раскрыл рот с намерением удариться в торги, но тут же на лицо Билла легла свинцовая тень отчуждения, а взор приобрел столь непоколебимое выражение, что у мошенника сразу же пропала охота пускаться в споры.

Необходимая машина нашлась в тот же день, однако, несмотря на все попытки считать электронные коды, отключающие сигнализацию, покорить роскошное авто, чью подномерную табличку украшала надпись: «Все люди – братья», у угонщиков не получилось. Машина была неприступна и нема, как отвесная скала. Пришлось вновь обращаться к Худому Биллу.

Заглянув в его просторный склеп, Олег и Джон застали приятеля за занятием достаточно экстравагантным: Билл неторопливо надувал с помощью небольшого ножного насоса резиновую куклу, лежавшую на полу. Кукла являла собой обнаженную голубоглазую блондинку, чьи формы с каждым терпеливым вздохом насоса обретали завораживающую округлость и законченность.

Худой Билл лишь мельком оглянулся на вошедших приятелей, чьи лица расплылись в снисходительных улыбках.

– Все девки куда-то слиняли, – ничуть не смущаясь, пояснил он самым обыденным тоном. – Их пугает папаша. А физиологию никуда не деть, как ни крути. Эта баба обошлась мне в шестьсот монет. Но, думаю, дело того стоит. В крайнем случае товар подлежит возврату. Но что мне нравится в блондинках, – кивнул он на куклу, – так это грудь!

– Ее-то и подкачай, – посоветовал Джон. – И руки, по-моему, какие-то обвисшие…

– Ты думаешь? – деловито покосился на него Худой Билл. – А мне кажется, в самый раз…

– Ну-ка, дай-ка… – Джон опустил тяжелую ступню на «лягушку» насоса.

– Не переусердствуй…

– Я знаю, что делаю… Еще пару-тройку качков – и дамочка будет в самом соку… Видишь, у нее еще ямки на щеках и складка на животе…

Последовал новый вздох насоса. И тут сознание троицы ошеломил внезапный тугой взрыв. Резиновое туловище, свистя образовавшейся в нем прорехой, оторвалось от шланга насоса, взмыло к потолку, крутнулось каким-то ведьминским пируэтом вокруг стен и вылетело в раскрытое подвальное оконце на улицу, откуда в сей же миг донесся истошный женский вопль.

– Все люди – божьи твари, но ты самая редкая, Джон, – мрачно обронил Билл, устремляясь к выходу. – Если тебе дать пароход, высохнет море.

Вернувшись, он с омерзением бросил резиновый ком в угол, брезгливо поморщившись от стука об стену пластиковой головы с мелированной шевелюрой.

– Ну, – вопросил он неприязненно, – какой еще сюрприз вы заготовили на день сегодняшний?

Олег подробно поведал ему о неудаче с «бентли».

– Видимо, там какая-то серьезная охранная система, из новых, – выслушав его, кивнул Худой Билл. – Ищите другой вариант. И побыстрее, я уже перепродал битое железо. А Фаринелли проволочек не потерпят.

– Таких тачек в Нью-Йорке – на счет, – возразил Джон. – Ты должен включиться в дело, мы явно не тянем…

– Ладно, – пораздумав, решился Билл. – Но вам это будет стоить треть гонорара. Это плата за повышенный риск, вы ставите под угрозу мой бизнес. Хотите гарантий – придется за них заплатить. Или обращайтесь куда-нибудь в другое место, к человеку, который сдерет с вас втридорога.

– Ну, ты ведь уже наварился!.. – возмущенно ворочая челюстью, проговорил Джон. – Хапуга!

– Я деловой человек. Вам была поручена работа, и вы с ней не справились. Давайте, черт вас дери, раскошеливайтесь – или проваливайте. Я сыт разговорами.

– Расчет после угона, – произнес Олег.

– Так и быть. Где машина?

– На Манхэттен-Бич, район тихий, сплошные особняки и толстосумы…

– И тьма патрульной охраны, – зло откликнулся Билл. – Выпасти хозяина надо в городе. Это ваше дело. Мне нужны стоянка и его отсутствие в течение десяти минут. Ладно, проваливайте. И заходите еще, без вас потом так хорошо…

На следующий день владелец «бентли» – молодой человек с аккуратной прической, в великолепно пошитом костюме, бросив на заднее сиденье портфель из крокодиловой кожи, направился в деловой центр города, где оставил автомобиль на дорогущем подземном паркинге, пройдя затем к парадному подъезду офисного здания.

Через полчаса на паркинге появился Худой Билл – в куртке с капюшоном, с приклеенной к физиономии бородкой, в темных очках; с саквояжем необходимого инструментария.

Серегин вел наблюдение за выходом из здания, где скрылся хозяин «бентли», а Джон между тем нарезал круги в машине наружного наблюдения, ожидая указаний от высокопрофессионального сообщника, орудующего в гулких сумерках подвальной стоянки.

Когда молодой человек вновь появился в дверях здания, Серегин включил рацию, предупредив Билла об опасности появления хозяина машины и поинтересовавшись, как движется дело.

– Все сложно, – сообщил ему бесстрастный голос. – Но задачу я выполню, оставайтесь на местах.

Спустя пять минут уже Худой Билл вызвал на связь Олега, сказав:

– Прыгай в тачку к Джону, недоучка. Я все сделал. Встретимся в Бруклине. Еду в отстойник.

Вечерняя встреча подельников в конторке автосервиса открыла для Джона и Олега секрет того, как было обстряпано дельце.

Попивая из горлышка бутылки холодное пиво и мельком поглядывая на экран телевизора, притороченного к стенке, Худой Билл небрежным тоном выговаривал:

– Там действительно оказалась затейливая сигнализация, но я бы ее приручил, будь у нас время… Посему пришлось решать проблему радикально, чтобы не уронить репутации в глазах клиента. Гоните монеты – и уже завтра можете передать автомобиль заказчику.

– Насколько радикально? – осторожно поинтересовался Джон.

– Пришлось дать парню в череп и отобрать ключи, – сообщил Худой Билл равнодушно.

– Он жив? – спросил Серегин.

– Конечно, – пожал плечами Худой Билл. – Я христианин и никогда не лишу жизни человека за какое-то корыто на колесах. Но некоторое лечение, увы, ему предстоит.

Только тут Олег узрел стоящий в уголке конторы знакомый портфель из лакированной крокодиловой кожи. Перехватив его взгляд, Худой Билл мельком пояснил:

– Небольшой бонус. – Затем, пожевав губами, добавил: – Красивая вещица. Если желаешь – продам за пятьдесят монет, за бесценок… – И тут же отмахнулся: – Нет, это надо предлагать приличным людям, вы, босяки, обойдетесь и пластиковыми пакетами.

Через два дня, когда Серегин, менявший масло в очередном автомобиле, поднятом к потолку на подъемнике, предвкушал обеденный поход в ближайшую китайскую закусочную, где его ожидала тарелка гречневой лапши с говядиной в кисло-сладком соусе, в автосервис пожаловал Джон с перекошенным от страха лицом. Спросил:

– Где этот чертов Билл, эта скотина?

Олег кивнул на конторку.

– Пошли! – потянул его за собой Джон. – Речь пойдет не о погоде… И еще: времени у нас нет!

Далее, когда компания собралась в полном своем составе, Джон, то и дело хватаясь за горло, через одышку, вызванную крайним волнением, поведал следующее: угнанный «бентли», переданный вчера Фаринелли, оказался собственностью его двоюродного брата, который лежит с черепно-мозговой травмой в одном из госпиталей и за чью жизнь борются врачи. Эту новость Джону сообщил один из его приятелей, связанных с итальянцами. Побросав в машину скарб Серегина и свои личные вещи, Джон незамедлительно покинул квартиру, куда спустя час явилась целая банда молодчиков с намерениями бесповоротно и абсолютно агрессивными. И теперь, судя по всему, появление этой банды в здешних стенах – вопрос быстро истекающего времени.

Худой Билл, задумчиво покачивающийся на стуле, передернув безразлично плечами, мерно произнес:

– Нам заказывали машину, а как ее раздобыть – не обсуждалось в принципе. Но это, конечно, слабая отговорка в сегодняшних обстоятельствах. Мы не те персонажи, чтобы тягаться в дискуссиях с мафией. Я дам вам адресок, пересидите там первое время…

– Не могу поверить, что ты, кто всему виной, подставив под топор наши головы, теперь спокойно рассуждаешь о наших же судьбах! – воскликнул Джон, возведя глаза к потолку. – Не сомневаюсь: у тебя где-то на теле наверняка есть клеймо с числом дьявола!

– Твое психическое состояние требует профессиональной оценки, – спокойно ответил Худой Билл. – Хотя нервная система у тебя в отличном состоянии – заводится с полоборота. Но в своей истерике ты извращаешь события. Лично я только перебил номера. И еще подсобил вам, неумехам. Что можно мне предъявить за добросовестную работу?

– Воистину, чтобы испортить отношения, достаточно их выяснить, – вздохнул Серегин, саркастически взиравший на пикировку партнеров.

– Но ведь крайними оказываемся мы, не он! – возопил Джон, призывая Олега в свидетели своего негодования, однако Билл столь же ровно и бесстрастно продолжил:

– Вам так необходимо приплюсовать меня к своей компании? Отлично! Тогда вместо двух голов полетят три. Но только будет ли с этого толк? Куда вы подадитесь сейчас, кто поможет вам завтра? – Он посмотрел на часы. – Да, нам следует поторопиться. У Фаринелли неплохо обстоят дела с информацией. И если его гориллы заявятся ко мне домой, беды не миновать. Там мой сумасшедший папа, способный открыть пальбу по любому поводу. А коли туда нагрянет полиция, ее ожидают интересные находки: мешок с травой и пять стволов с темными биографиями. Наш план такой: едем ко мне, забираем предметы нетрадиционного применения, и я перевожу вас на квартиру в Бронкс.

– А как же ты? – спросил Серегин.

– У меня – отношения с серьезными ирландскими ребятами, моими дальними родственниками, – уверенно ответил Худой Билл. – Они многим мне обязаны и сумеют постоять за товарища и за родную кровь.

Пока Худой Билл собирал имущество, трясшийся от страха на переднем сиденье машины Джон выговаривал Серегину:

– Нам надо линять в Майами. Там у меня есть один тип, его зовут Слепой Доминик, он сделает нам новые документы. Всего за двадцать тысяч.

– Но где их взять, эти тыщи? – вздыхал Олег.

– Имеется хорошее дело… Один русский парень работает на грузовике. Он возит сигареты со склада в Вирджинии. Он готов вступить в пай: мы инсценируем ограбление, а сигареты я сдам за шестьдесят тысяч уже через час. Его же долю мне отдают вперед крутые латиносы.

Серегин тяжко вздохнул. Как ему все надоело! Куда он попал? В какую-то окаянную тьму вместо света, к которому стремился. И как выползти из этой ямы, куда податься? Переехать в другой город и начать все с нуля? Снова влачить существование и мыкаться по углам? Как же войти в благонравную, одухотворенную каким-либо смыслом жизнь? Или Бог посылает ему эти испытания, не давая сойти с кривых и опасных стезей?

– Жизнь не дает нам покоя, – откликнулся на его мысли вернувшийся за руль Худой Билл. – Умер папа.

– Как?! – подпрыгнул на сиденье Джон. – Его уже убили?

– Нет, – покачал головой Билл. – Я нашел его сидящим на унитазе. Смерть застала старика в неподходящий момент.

– Ну… отвези нас в свое запасное логово и вызывай полицию…

– Меня затаскают по каталажкам, – ответил Худой Билл, задумчиво почесывая горло. – После предстоят похороны. Папа оставил кое-какие деньжата, но хватит ли их на гроб, печь и венки? Не уверен также, что его похоронят по социальной карте.

– Тогда тело надо вывезти в лес, – встрял Джон. – Я знаю одно местечко… Лужайка, старые сосны… Там очень уютно и сухо. Покойник не будет на нас в обиде. Мы будем приезжать на барбекю и навещать его.

– А может, похороним папу под мостом Веррезано-Бридж? – внезапным мечтательным тоном произнес Худой Билл. – Его всегда восхищал открывающийся с него простор.

– Но потребуется какая-нибудь посудина… – сказал Джон.

– У меня есть водный мотоцикл, – кивнул ему Билл. – Ваше дело – подсобить мне уместить на него папу за моей спиной. А сейчас пристегнем его ремнем на заднем сиденье.

– Это еще зачем? – взвился Серегин, не желавший ехать бок о бок с трупом.

– При этом обязательно надо надеть на него шляпу, – словно не слушая его, продолжил Худой Билл. – У него будет вид уснувшего человека. А когда папа закоченеет, он будет прямо и ровно сидеть на мотоцикле.

Джон и Серегин растерянно переглянулись. Подобная находчивость товарища привела их в ошарашенное онемение. Однако таковое предложение послужило руководством к действию, и вскоре Худой Билл уверенно вырулил на трассу, держа путь к мрачным обиталищам Южного Бронкса, кишащего шпаной и наркоманами. Где-где, но уж там – увозимые из подвала стволы могли сослужить белым джентльменам из Бруклина полезную и необходимую службу в защите своей чести и достоинства.

Путешествие с составлявшим троице компанию покойником та находила уже явлением житейским и отчасти забавным; Серегин то и дело заботливо и уважительно поправлял съезжающие к кончику носа усопшего гангстера женские пляжные очки вычурного дизайна с зеркальными линзами.

Очутившись в затхлой трущобе на задворках города, Олег преисполнился мрачной тоски. Вокруг теснились закопченные кирпичные дома – грязно-желтые и буро-красные, большей частью заброшенные, с выбитыми стеклами окон; на пустырях покоились обгорелые кузова машин без колес, по тротуарам со щербатым асфальтом, выстеленным обрывками газет и мусора, бродили одинокие старые негры, передвигающиеся так медленно, будто заметили поджидающую их в конце квартала смерть.

В доме напротив гремела музыка – там располагался местный бар и бордель. То и дело из его окон выглядывали женщины – одновременно соблазнительные и враждебные. Махали ладошками приветственно и с намеком угрюмо взирающему на них Серегину. Впрочем, и в глазах напротив не было теплоты, только расчет. Там продавались дамские часики. Часик стоил порядка ста долларов.

«Поздравь себя, милый друг, – думал он. – Твоя американская мечта идиота сбылась!»

В Бронксе, впрочем, друзья не задержались, вскоре выехав в соседний штат Нью-Джерси на дело.

Оставив машину возле стеклянной громады торгового комплекса, прошли в его недра, где пообедали в одной из забегаловок, после чего позвонили из таксофона Худому Биллу. Товарищ сообщил, что неполный час назад он вернулся со встречи с жаждущими крови итальянцами, чьи косвенные обвинения в свой адрес сумел опровергнуть с помощью сопровождавших его бандитов-ирландцев. Что же касается Олега и Джона, дела их печальны и в Нью-Йорк им лучше нос не совать. Обращаться в полицию мафия, конечно, не станет, но свои сети раскинет по всей стране, и, открой кто-либо из них счет в банке или обзаведись постоянным адресом, будет обнаружен мгновенно, со всеми скорбными последствиями такого обнаружения. Уныния от таких новостей ни Джон, ни Серегин в себе не обнаружили. Впереди их ожидало перспективное денежное дело, а далее – солнечная Флорида с новыми документами и пусть неясными, но, как им казалось, радужными перспективами дальнейшего обитания под пальмами и апельсиновыми кущами.

Вечером они перебрались на противоположную от торгового центра сторону дороги, где располагался приземистый мотель с обширной автостоянкой. На паркинге стояло несколько грузовиков с внушительными стальными контейнерами.

– Один из них – наш, – шепнул Серегину Джон. – А вот какой – сейчас выясним…

Он обвел взором окна мотеля. Увидев на одном из них приклеенный пластырь, подошел к нужной двери, постучал в нее.

Дверь раскрылась. В ее проеме стоял сухощавый парень, одетый лишь в длинные цветастые трусы. Был он скуласт, остр подбородком, коротко стрижен, взгляд серых глаз отличала внимательная, с оттенком пренебрежения, оценка стоящих на пороге гостей.

– Привет, Вася, – произнес Джон по-русски, улыбаясь учтиво и осторожно.

– Проходите, господа мошенники, – с безразличным видом кивнул тот в сумрачную глубь номера, где размыто виднелась обшарпанная меблировка дешевого придорожного пристанища. Затем, присев на прикроватную тумбочку, закинул руки за голову и, мечтательно потянувшись, сказал: – Прошу ознакомить с перечнем дальнейших действий.

– Все как договаривались, – решительно заявил Джон. – Пеленаем тебя, как знатного египтянина, забираем ключи, документы, и – вперед. Твою долю я отвез по указанному адресу, так что задней передачи у тебя в трансмиссии нет.

– Ну, иди примеряйся к тачке, – сказал Вася. – Вот ключ. – И, проводив испытующим взором направившегося к двери Джона, добавил себе под нос: – Во что лезу, дурак?..

– Я тоже понимаю великий и могучий, – заметил Серегин вскользь.

– Во как! – приятно удивился Вася. – Откуда родом?

– Москва…

– А я из Воронежа!

Последовало вялое рукопожатие.

– Давно в этом чертятнике? – поинтересовался Вася, имея в виду то ли Соединенные Штаты как таковые, то ли среду своего обитания в них.

– Скоро свихнусь, – ответил Серегин, подтверждая родство мировоззренческих позиций сторон.

– Вот и меня достало… – мрачно доверился ему эмигрант из Воронежа. – Потому склоняюсь к преступному умыслу. В составе группы себе подобных.

– Я чувствую, у тебя какие-то сомнения в предстоящем мероприятии, – проронил Серегин.

– Он чувствует! – возмущенно всхрюкнул визави, заерзав на тумбочке. – Это я чувствую, что через час вы растворитесь с товаром в пампасах штата Нью-Йорк, а мне вампиры из ФБР вцепятся в загривок на добрый десяток лет. То, что я с вами в доле, – для мусоров версия номер один. И вся дальнейшая житуха отныне будет протекать под их микроскопом. Кроме того, у меня грин-кард на подходе… И ее только так могут притормозить.

– Ну, так дождись грин-кард…

– Матери в России нужны деньги на операцию. Да и вообще… – Он болезненно сощурился и сглотнул, словно едкой слюной подавился. – В раздумье я… Нужна мне эта Америка? Зарабатываешь доллары и сразу же их отдаешь, – квартира, страховки, счета – веером… В итоге за что лямку тянешь – неясно. Горбатишься, чтобы выйти на ноль. А высунься чуток наверх – сразу же под косу попадаешь: налоги, фискалы… Не страна, а бизнес. У всех на уме только доллары и как бы ближнего объегорить, ничего другого. А мы тут вообще рабочий скот.

– А ты думал, в сказку попал? – спросил Серегин. – Не, ты в жизнь вляпался. Кто нас сюда звал? И кто тут нам чем обязан?

– Вот те на! – Вася встал у стены и, сложив на груди руки, уперся в Серегина негодующим взором. – Нам эти американские барбосы обязаны всем! – Голос его обрел деревянную суровость идейного обличителя. – Зри в корень, земеля! И слушай, какой у нас к ним счет! От Гитлера мы их спасли? Это не обсуждается даже. Так они на этом еще и заработали с особой безнравственностью. Сплавили нам свои неликвиды за тонны золота. Это ж какой, сука, цинизм в квадрате! Мы кровь за них лили, не щадили жизней…

– Ты-то тут при чем? – буркнул Серегин.

– Еще как при чем! – Вася потянулся к пачке сигарет, чиркнул бумажной спичкой, закурил нервно. – Вот дед мой на Западном фронте три года по окопам напрягался. В любые погодные условия зимы и лета. Думаешь, это беспошлинно прошло для всякого рода сперматозоидов? Все проморожено до основания, хотя, с другой стороны, закалка, и она положительно сказалась в дальнейшем, пример перед глазами… Но это – редкое исключение. К тому же голодуха, апельсинов там не давали… Только, сука, водку для храбрости, но она ведь тоже не витамин… И сперматозоид, кстати, к ней приучивается, обретая пагубный навык. Понимаешь, какой нам случился урон по генофонду и по всем направлениям в принципе? – Отмахнулся от табачного дыма, продолжив вдумчиво: – Это первое… А как продолжалась инсинуация в дальнейшем? Холодная война, гонка вооружений. Опять мы в жопе и опять без полезных веществ. Дефицит, недовольство властью. И снова голодуха. Перловка, концентраты, солдатам – бром. Ну, картошка еще… И неопределенная, как богословие, медицина. Результат: развитие похоронного дела. Кто виноват? Естественно – демоны империализма, я в этом не сомневаюсь даже. Далее! – внушительно поднял палец. – Обрушив мировые цены на нефть, они навернули, считай, весь Эсэсэсэр. А теперь продвигают в наши мозги свою демократию. Капиталистический индивидуализм. То есть хотят придушить нас нашими же руками. Я вот тут задумался, крутя рулевое колесо… – Голос его обрел доверительную интонацию. – Подсчитал совершенно элементарно… В русском алфавите тридцать три буквы, а у них – двадцать шесть. Эти суки нам точно чего-то недоговаривают… А когда разберемся, чего именно, окажемся в очередной жопе без возможности проникновения к кислороду. По собственной дури и легковерию. Дело к тому идет стремительной походкой! Так что, братец, мы здесь кто? Можно сказать, бойцы на передовой! Народные мстители в тылу у врага. Отчуждаем то, что нам по праву принадлежит. Осуществляем законную экспроприацию, олицетворяющую боевые трофеи. Радеем и за себя и, за того, как говорится, парня… Кто не дожил либо не получил визу. Таких, как мы, надо бы еще во времена Сталина сюда переправлять. Через Магадан эшелонами. На чисто патриотическом мотиве, безо всяких шпионских командировочных, бескорыстно. Мы бы тут такого наворотили, что, пока бы они с нами разбирались, за СССР уже было бы не угнаться! Опустились бы руки… Но с этим решением политическое руководство промедлило… – Он запнулся: в номер вошел Джон.

Джон сказал:

– Все готово, парни. Дело не ждет.

– Вот так, – вяло произнес Вася. – Я не договорил, а уже и пора прощаться. Подведем итоги, земляк. Мои выводы: надо бороться. Преступления капитала нуждаются хотя бы в каком-то возмездии… Кстати, табачные компании – это же, б…, реальные торговцы смертью! – Он загасил окурок о плинтус. – Их всех взорвать надо, а мы всего-то какой-то контейнер с сигаретами упираем, даже неловко… Кроме того, я понял одно: нигде серьезных денег честно не заработать…

Джон, терпеливо выслушивающий речь на языке своих славянских предков, раздраженно кашлянул.

– О’кей, босс, – кивнул ему Вася. – Я готов заняться животрепещущей конкретикой, но у меня твердое условие: никаких телесных повреждений! Здоровье здесь стоит дорого. А его лечение – изнасилование в извращенной форме. Таким образом, рулим по интеллигентной легенде: вы угрожали мне оружием, а я отбивался от вас цитатами из гостиничной библии…

Через полчаса Вася, прилежно обмотанный клейкой матерчатой лентой, лежал на ковровом покрытии пола, а Джон выводил со стоянки тяжелый грузовик. Серегин двигался на легковушке в кильватере похищенной грузовой машины.

Мексиканцы, принявшие в отстойнике желанный груз, рассчитались с ними сполна, тем более Джон уверил их в повторении подобной акции на следующей неделе и даже взял под нее залог в десять тысяч долларов. Поскольку возвращения в Нью-Йорк в ближайшие годы не предполагалось, мести обманутых мачо он не опасался, забыв об их существовании через мгновение после умещения безвозвратного аванса в карман. Обмен товара на деньги страховал Серегин, в любой момент готовый выхватить из-за пояса пистолет, находящийся на боевом взводе. Несмотря на внешнюю миролюбивость мексиканцев, в деловых взаимоотношениях с ними Джон помимо личного обаяния полагал нелишней и обаяние силовой поддержки.

– А вот теперь, – сказал он Серегину, усаживаясь в машину, – нам надо увеличить свой капитал. И я знаю, что следует для этого сделать.

– И что же? – с опаской спросил Олег.

– Мы едем в Атлантик-Сити, – последовал твердый ответ. – В казино.

– Что?!

– Ты еще не понимаешь, с кем имеешь дело! Я знаю систему… Абсолютно беспроигрышную. Естественно, мы не разорим их дочиста, в этой шараге заправляют опытные итальянские сволочи… Но мы отрежем по кусочку от их жирных задниц! Со своим другом Джоном ты не пропадешь никогда! Кстати, вот твои пять тысяч за труды и за помощь.

– Всего-то? – спросил Серегин.

– А что ты сделал? – спросил Джон. – Составил мне компанию и поскучал с пистолетом возле гаража? Кроме того, я покупаю тебе документы за свой личный счет, хотя и в долг… Но без процентов. Не говорю про текущие расходы. С ними мы разберемся позже… Оцени и то, что ставлю тебя своими руками на настоящий американский путь. Ты каждый день набираешься знаний и опыта. И эти пять тысяч – неслыханная щедрость с моей стороны, признай это, не будь свиньей.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Летом Кирьян приехал в деревню навестить мать и отца, застав в родных местах большие и неприятные ему перемены. В безмятежный простор и в тихую благость знакомой местности вклинилась стройка деревообрабатывающего завода, расширилась зона, обрастая хозяйственными и производственными бараками, изуродовались таежные дорожки колеями, выдавленными шинами лесогрузов, валялось по обочинам ржавое железо и рваные покрышки вперемешку с почернелым упаковочным картоном, обрывками троса и битым стеклом. И уже шагали к новому форпосту социалистической цивилизации, блестя холодно и властно, как взоры конвойных стражей, возвышающиеся над тайгой мачты высоковольтной линии.

Обнялся с матерью, ткнулся лицом в охвативший ее голову белый чистый платок с полынным запахом, приметил с тоской седину в выбившейся из-под батистовой материи пряди, сеть упорных морщинок, пробивающихся над верхней губой и под глазами – явно и пугающе тускневшими… А отец, напротив, раздобрел, округлел животом, пожирнел шеей, излучая собой довольство, уверенность и добродушие человека, крепко стоящего на своей стезе в этой жизни.

Увидев серебряный крестик с продетой в петлю бечевой на груди сына, не сказал ничего, лишь переглянулся с матерью, и та кивнула – сурово и одобрительно. В расспросы не вдавались.

В предчувствии долгой и тягостной зимы, посвященной учебе, Кирьян особенно остро ощущал простор и свободу родных мест, в очередной раз оставляемых им ради неведомого будущего, путь в которое открывала бумажка о техническом среднем образовании. Цена бумажки – однообразие монотонных будней, унылость общаги и неприветливость мрачного городишки с его нелюдимыми обитателями, забивающимися зимой в свои норы, как древоточцы под кору. Единственная отрада – Даша… Ради нее он был готов претерпеть все.

Перед отъездом отец решил устроить ему небольшой праздник, сводив на охоту в свои тайные, богатые дичью угодья.

Весь вечер накануне чистили ружья, рубили свинец и катали дробь.

Пройдя ложбиной до отрога ближайшей сопки, отец обернулся, сказал:

– Охота – потом. Куда сейчас веду, путь запоминай крепко, а примет его много, моими трудами смастеренных. Валун видишь? Вот царапина – направление… Теперь изгибом идем, в кедрач…

– Так куда идем-то? – не выдержал Кирьян.

– Не столько «куда», сколько «зачем», – последовал ответ. – Затем, сынок дорогой, что час твой настал… И – ох, как часа того я ждал! Все поймешь скоро… К закату с дорогой управимся.

Шли долго и тяжко. Прошли границу известных Кирьяну буреломов и сгоревшей тайги. Дальше обогнули широкое и длинное, как ров, грозное в своей многовековой замшелости, болото. Места здесь были уже заповедные и гиблые, никто из местных сюда и носа не казал, а пропадали в этих дебрях многие. Поговаривали, что целая группа геологов сгинула еще до войны бесследно, а посланная за ними подмога вернулась измочаленная и перепуганная – все компасы у нее отказали, хорошо, обратно по солнцу и звездам выбрались. А ночами августовскими – холодными и прозрачными, дрожали над таинственной далью этих мест неясные голубые всполохи, извергаясь порой ввысь из земли ломкими молниями, тут же истаивавшими в темени таежных небес.

К утру, после безмолвной ночевки, вышли на высокий берег узкой и стремительной реки, несший своей зеленый прозрачный поток в разломе выветрившихся высоких сопок с бесчисленными дырами ласточкиных гнезд. В воздухе, от чистоты которого ныли легкие, висел хлопотливый птичий гомон и ровный шум несущегося водного потока, клокочущего на вершинах каменных глыб, выпирающих из стремнины.

Расстелив палатку, прилегли, оглушенные мощной и дикой красотой потаенного, чуждого человеческой суете и неге, одинокого и гордого мира.

Отец, скрестив ноги, опершись на локоть, лежал, покусывая нежный стебель подвернувшейся под руку травинки.

– Ну? – вопросил он, не оборачиваясь к Кирьяну. – Как тебе тут? После городских-то пейзажей?

– Красота… – выдохнул тот.

– Понятное дело… Там – пресмыкание. А тут… – Помедлил, затем сказал с чувством: – Тут – воля!

– Только участь здесь наша – гостей сиюминутных, – сказал Кирьян. – Вот так – налюбуемся и обратно по своим норам…

– Против того не пойти, – сумрачно отозвался отец. – А коли жизнь человеку меж людей дана, а люди по многим разумениям живут, то и нам к тому приспосабливаться требуется. Так вот, сынок, и разговор наш о том пойдет. Как бы среди мира грешного пристроиться умно и в достатке, со временем и с начальством ладя, дабы в канаве свой век не закончить. А начну с чего? Жили твои деды сибирские вольно, с миром и с Богом в ладу, а тут грянула напасть – власть советская. И деревню нашу староверческую, в свои времена основанную, решили сгубить бесы да олухи в буденовках. Все разорили, а за сопротивление дома пожгли, народ казнили, и подались оставшиеся в разброд – кто куда… Так мы с матерью твоей и с тещей моей незабвенной, святой женщиной, в этих краях и очутились – погорельцы, мол. Спаслись тайгой, дарами ее – босые, синюшные, по углам перебивающиеся. А по Расее в те времена от глада и лих миллионы сгинули! Вот что один лысый черт со своими подручными учудил! А теперь лежит, падла, в замке мраморном, под колпаком хрустальным, благодетель, видишь ли! Мы с матерью твоей о многих детях мечтали, дети в нашем быте крестьянском – другое, чем в городе избалованном, чем их больше, тем жизнь легче и хозяйство крепче… Только дал нам Бог одного, тебя, не смогла мать на ватагу сподобиться. И в тебе все чаяния наши и мечта моя великая, о чем потом расскажу. Ну, вот. Думали, сгинет вскоре нечисть краснозвездная, да хрен угадали! Вволю она над народом потешилась! А как война началась, меня враз на фронт подмели, и тут-то явились мне открытия, все мое сознание перевернувшие. Думаешь, все как один оборонять страну устремились, как в кино кажут и в газетах пропечатывают? Да уж! У многих сомнение было: вдруг, да к культурному немцу лучше переметнуться? И многие бы к нему ушли, если б не дисциплина коммунистическая, расстрелом не только отступнику грозившая, но и пагубой для семьи его. И дисциплина эта к войне применительно непреложным правилом во всех умах устоялась, а потому один был путь: в атаку! И вот тут осенило меня: вдруг все напасти большевистские благом обернулись, ибо по-особому закалили народ и осилили мы ту бойню, избавившись от такого ига, от какого никакая бы тайга не спасла! Дураком немец оказался в главном: никакого спасения нам не оставлял, никакой надежды, хоть и врал про обратное. Но врать-то врал, а зверства его налицо каждый день выворачивались. И другое увидел я: кровь кругом, трупы горами, а начальнички наши добро трофейное сортируют добросовестно и эшелонами в свои личные закрома направляют, к безбедной дальнейшей жизни готовятся. А возьми я, солдатик, драгоценность какую себе на карман, тут же и под трибунал загремлю, где если и дадут шанс выжить, то в штрафбате. А там выжить – задача, там всем смерть заведовала, строгий учет вела… Ну, свезло-таки, вернулся. Дальше – сам знаешь, устроился, обжился. Только времечко потекло новое, коварное, и куда его течь направилась, старался я уяснить, и вот что понял, сыночка: как не было правды, так и нет. Коммунисты свое гнут, прежнее, про добросовестный труд, презрение к деньгам, все такое, а верхушка-то их жирует бессовестно! И коли наведается к бедному человеку беда, ничего, кроме словоблудия, ему и не предложат. Впрочем, как и встарь. Так что истина проста: есть у тебя деньги – все будет хорошо, нет – от лиха не спасешься. Но и другое я видел: полезло после смерти Усатого, как трава сквозь асфальт, им угнетенное: алчность человеческая, себялюбие, к наживе расположенность… И тому теперь непротивление верхов имеется. Почему? Зажрались они, верхи, и прежним манером гайки заворачивать опасаются, самих такие завороты смять способны. Со всем их добром, исподтишка нажитым. А значит, послабления всякие будут. И точно! Начали они себя снисходительностью ко всякому «левачеству» спасать. Мол, подрабатывайте и поворовывайте, но меру знайте. Чтобы развращенность свою развращенностью других оправдать. А в сталинские игры с репрессиями с оглядкой поигрывать, штучно. Только за послаблениями всегда крах маячит. И аж нутро холодеет, когда подумаю, каким этот крах будет… Вдруг да частные хозяйства разрешат? Вдруг новых людей к власти допустят, толковых, совестливых? Так они ж с нашей воровской страной не управятся, под откос ее пустят… А коли махровое жулье наверх всплывет, тут и вовсе пропасть… Вот о деньгах я тебе толковал… Большие они друзья, верно, но судьба их от многих несообразностей зависит. И в прах обращаются они порой одним днем. А потому держать их надо в запасе необходимом, с текущей жизнью соразмеряя, но уж никак на них не любуясь, а в нужное и нетленное их обращая. Ну, вот и кончена речь моя долгая, а теперь пошли к наследию моему, что в большие люди тебя выведет…

– Уж не золота ли ты пуд намыл? – тяжело усмехнулся Кирьян.

– В наших краях его на легкий выем – редкими пятнами, – отозвался отец, поднимаясь. – Да и те освоены. Еще с той поры, когда сопки горами были…

Кирьян слышал, что в отдаленных окрестностях люди натыкались на стародавние копи, напоминавшие норы зверя. Находили в них кайла из странного рога и даже рукавицы из шкур, целиком содранных с лосиных голов. Снимали шапки перед превратившимся в камень обмедненным телом погибшего под обвалом рудокопа из племени, само имя которого давным-давно растаяло в тумане тысячелетий…

– А про геологов пропавших помнишь? – Отец смотрел на Кирьяна отстраненно. – Так вот… В болоте, думаю, сгинули, а одного, медведем задранного, нашел. Властям про то раззванивать не стал, кабы не вышло что… Прихоронил под елью. А вот сумку с бумагами его взял, изучил бумаги. Камни они тут искали, изумрудами зовутся. И нашел я жилы те, в бумагах обозначенные. А теперь, значит, вот… – Он шагнул к старой лиственнице, отмерив от нее пять шагов, потоптался, потом приказал: – Лопату бери, нарезай дерн… Складывай его ровно, после копай…

И Кирьян послушно принялся за работу. Вскоре из ямы, обложенной почернелыми кедровыми досками, был извлечен один из десятков хранившихся в ней увесистых прорезиненных мешков, перехваченных бечевой.

Бечева развязалась, и на ладонь Кирьяна выпал странный грязно– зеленый колючий булыжник с остатками сбитой коросты черного слюдяного сланца. А следом, светясь синеватым прозрачным отливом, из мешка выпростался ежик из сплавленных между собой грубо ограненных кристаллов…

– Золото! – послышалась презрительная реплика отца. – Ты сейчас его за пазуху можешь положить целую телегу… И в коленях не дрогнуть.

– Неужто кристаллам такая цена? – изумился Кирьян.

– И сомнения выбрось, – кивнул отец. – Только богатство это наше с тобой несвоевременное, опасное, но крохами его аккуратно попользуемся… А коли и тебе в жизни не будет удачи потратить его с пользой, внука моего сюда приведешь в свой черед… Все понял? А теперь главное: кто знает, вдруг доведется тебе в это место не по своей воле прийти, под стволом да по принуждению? Все бывает… Но и тут продумал я крепко задачу… И оружие найдешь по пути, чтоб отбиться, и ловушек для врага расставленных без числа. Без доброй воли твоей ни один камень отсюда не сдвинется. Все, укладывай дерн. Веткой землю смети, даже тут след оставлять – вне правил наших… И пошли далее, покажу, где изумруд обретается, и как добыть его поймешь…

Кирьян ослепленно зажмурился. Все смешалось в его голове. Теперь он был богачом. Но не испытывал от этого никакого счастья. Ибо в сознании его был только труд, и только трудом, по его убеждению, человеку и следовало жить. А значит, и богатство это, ничуть не тронувшее его душу своей значимостью, являло собой нечто отнюдь не праздное, а тот же труд и – долг, обязанный обратиться в Волю Божью.

Обратно шли побаловать себя, на охоту. Чтобы к рассвету прибыть к нужным местам, поднялись задолго до солнца, уйдя от реки черной ночью. В воздухе, будто просеянный через тонкое сито, висел муторный дождь, от которого в лесах наливается долгая и нудная капель.

Тайга вымокла до корней, почернели деревья, задетая хвоя осыпала путников пригоршнями обильных стылых капель. Все лесное пространство было пронизано монотонным и назойливым стуком срывающейся на землю тягучей воды.

Шли в сторону старого лесного пожарища, уже прораставшего неприхотливой молодой осиной и березой на полянах, изобилующих ягодой. Сырая погода не смущала: если с зарей дождь утихнет, наступит лучшая пора для охоты. Отяжелевшая, с намокшим пером птица теряет привычную настороженность, замирает в полусне.

Исподволь уходила с паром от трав окружавшая их мгла. Чернели застойной водой ямы от лосиных и кабаньих копыт.

– Вроде дотопали, – сказал отец, высунув запястье из одубевшего от дождя брезентового рукава дождевика. Циферблат часов слабо светился фосфором стрелок и цифр. Руки были влажны, лица тоже. Их окружал туман, и в его пелене нельзя было понять, продолжает ли сеять дождик или неразличимые облака уже истаяли.

Обугленные кусты и корявая, словно дегтем вымазанная черемуха, очерчивали границы лесного пожара, докатившегося сюда обширным пятном и сникнувшего по краям болот и промоин. За ними тайга стояла высокая, плотная и горделивая.

Отец первым шагнул в сторону черных безжизненных завалов выгоревших деревьев.

– Зайцев будем брать? – спросил Кирьян.

– Таскайся с ними потом, мешком плечо отломишь, – небрежно ответил отец.

Он не успел пройти и десятка шагов, как вдруг с громом и шелестом, прямо из-под его ног, выскочил кверху, в спасительный туман, матерый глухарь, наверняка лакомившийся здесь сморщенными сизо-черными ягодами поздней голубики.

Сверкнув белым подбоем, мощная птица тяжело потянула в высоту, но Кирьян мгновенно ударил навскидку: раз, два! Посыпалось перо. Глухарь на мгновение завис в воздухе, а после грузным мешком ударился оземь.

Отец рысью бросился к добыче, держа ружье наперевес, знал: глухарь крепок на рану. И битый насмерть, может уйти далеко, если не сломано крыло. Но тут с выстрелом повезло, дробь угодила под шею. Другое дело, теперь птицу предстояло затаить, привязав к ветвям: таскаться с самого утра с тяжелой, килограммов на шесть, добычей значило превратить охоту в маяту.

– А ты чего ж бьешь из-под меня? – увязывая петлей глухариные лапы, проворчал отец.

– Ты поднимаешь, я дело доканчиваю… – со степенным смешком ответил Кирьян.

– Ишь, распорядился, гражданин начальник…

Часа через три мешки наполнились. Они взяли еще одного глухаря, двух тетеревов и пеструю лесную куропатку.

Сбросив с плеч тяжелые и мокрые заплечные мешки, присели передохнуть на краю мохового болота с торчащими из него бледными стволами давно сгнивших, без ветвей и верхушек, сосен. Поодаль, омывая своими густыми коврами останки трухлявых пней, стелились, посверкивая сине-багровым бисером, брусничник с черничником.

Внезапно отец насторожился, пригнул Кирьяна к земле, шепнул на ухо:

– Сторожись, паря, кто-то рядом толчется, недаром остерегал…

Кирьян молча кивнул, превратившись в слух. Но куда ему было до отца, тот ощущал каждый шорох в тайге нутром, сердцем…

– Замер… Вот еще шаг сделал… – еле слышно выдыхал отец. – За кочки ползем, держись высокой травы… Не с добрыми делами сюда этот гость притопал, выцеливает нас, чую… – Он помолчал, затем, припав ухом к земле, лежал так долго, минуты две, затем, подняв голову, сказал, как дунул: – Замри тут, за меня не бойся… – И тут же резко поднялся, откачнулся в сторону, скрылся в кустарнике, мелькнул тенью в просвете двух сросшихся сосен, и в этот момент слух Кирьяна поразил резкий, сухой, но и раскатистый удар. И едва он успел сообразить, что это винтовочный выстрел, бухнуло гулко ружье отца.

Нарушая наказ родителя, скинув с себя плащ, Кирьян, пригибаясь, ринулся в сторону, где тот скрылся.

Отца он нашел на прогалине в чернотальнике, держащим ружье стволом вниз. Тот вскинул на него укоризненный взор:

– Чего дергаешься без команды? – И тут же перевел тяжелый озабоченный взгляд к густым сорным кустам, на чьих путаных ветвях в желтизне сухих листьев обвис ничком какой-то человек. Рядом валялась винтовка с серым, без лака, прикладом и рыжим от ржавчины стволом.

Отец стрелял из двустволки с десятка шагов, и дробь его шла потоками слитными, более разрушительными, нежели пули.

Незнакомец был мертв. Излохмаченная телогрейка на его спине, потерявшая от времени всякий цвет, теперь наливалась багряными пятнами. В прорехах ватных, в клочья разодранных штанов белели худые, тонкие ноги, на которых неизвестно как держались огромные перемятые кирзачи.

С содроганием оглядывая убитого, Кирьян поднял винтовку. Там, где в металл не въелась ржа, ствол был белесый, с давно утраченным воронением, прицел согнут, ветхий приклад пощелкивал на сорванной резьбе крепежных винтов… Он с трудом передернул затвор. Неухоженный механизм поддался туго, и стреляная гильза не вылетела, а выпала в траву тусклой латунной пустышкой.

– Думаю, последним патроном меня бил, – сказал отец. – Да только нашел кого… Будь у него автомат, все равно бы промазал и ту же бы гибель принял… – Он безо всякой брезгливости взял мертвеца за руку, всмотрелся в бледно-синие татуировки на безжизненной коже, обтянувшей кости предплечий. Присвистнул: – Это ж беглый… На него ориентировки к нам слали, точно. С далекой зоны ушел, триста верст отсюда… И с самой весны по тайге бродит… В чем только душа у него держалась?

Отец, прошедший войну, казалось, был вовсе не обескуражен произошедшим, а Кирьяну, впервые увидевшему мертвеца вне гроба, было и гадко, и страшно, и тошно. Истощенное тело убитого, едва прикрытое рваными остатками одежды, притягивало к себе взгляд, как магнит.

– Наш брат охотник для беглого – добыча дорогая, – говорил между тем отец, рывками выволакивая убитого из кустов. – Тут есть чем разжиться: спички, оружие, одежа, обувка да и хлебушек… Вот попался бы ему какой лопух или же неумеха, кончено дело! Распотрошил бы его да и дальше пошел колобродить, шатун проклятый! – Продолжил сокрушенно: – Раньше, кстати, тут банды водились, старателей промышляли… Намоют ребята золотишка, идут с хабаром через чащобы, а на тропах их уже лиходеи поджидают… Золотишко-то мыть – дело тяжкое, а вот чужими трудами воспользоваться – один момент… – Он провел ладонью по стволу ружья. Усмехнулся. – Вот интересно… Железа на земле куда больше, чем золота. Но золото убило людей больше, чем железо. Это я тебе, сынок, ко всему прежде сказанному… К нашему месту пойдешь, как знай: за спиной – враг!

– А с этим что делать будем? – Кирьян покосился на мертвеца.

Отец усмехнулся:

– Как – что? Милицию звать будем, прокурора… Милиция тут – волки, понятые – лисы, прокурор – медведь… Ох и дурак же ты еще, Кирюша! Ну, раззвони я об этом жмуре, чего станется? Люди, даже мать твоя, смотреть на меня станут, как на убивца, хоть и защищался я, да и тебя спасал… А в зоне как зэки мой подвиг воспримут? Я ж их смельчака завалил, блатную масть вылущил! Или мне от начальства медальку надо? Не-ет, плохая это награда, собачья…

Они молча отнесли мертвое тело к болоту, выбрали место и утопили беглого вместе с винтовкой под мхами. Затем, взвалив на спины мешки с опостылевшей дичью, выбрались из гари и побрели к деревне.

Охотничий задор бесследно пропал, возвращались угрюмо и молча. Перед глазами Кирьяна неотступно возникал то образ убитого доходяги, то сноровистые и отважные маневры отца в преддверии выстрела из засады, его спокойная, рассудительная речь, собственные дрожащие руки, ухватившие сухие лодыжки переносимого к топи трупа… Какая неизвестная, несчастная и изломанная судьба оборвалась перед ними? Уже не будет ответа.

А на душе лежал тяжкий, омерзительный груз… Но вот странно: они же ни в чем не согрешили! Они были правы! И бестрепетная логика отца тоже не подлежала сомнению. Но как бы ни было, случившееся мучило Кирьяна неотвязным страданием, будто он оказался причастен к деянию жестокому и грязному, навсегда измаравшему его душу.

И неужели дальнейшая жизнь снова ввергнет его в нечто подобное, и ввергнет не раз? И что же будет тогда? Вернее, каким же он станет? Таким, как отец? Отец, всегда и даже сейчас безоглядно им любимый и неподсудный. Но ему не хотелось быть подобием этого умного и сильного человека, и он с отчаянием сознавал, что всегда, пусть и отдаленно, его коробило от точной, хитро продуманной выверенности слов и поступков того, кто вынянчил и выпестовал его и чьим смыслом он, Кирьян, был.

И тут пришло тяжкое, как гиря, и окончательное, как заслонка печи крематория, понимание: они – одного корня, одной общей судьбы, а значит, таковым, как отец, ему выпало стать.

– Батя!

Отец, шагавший впереди, недоуменно оглянулся.

Кирьян подошел к нему, внезапно для себя обнял, ткнувшись щекой в намокший брезент его плаща, и – расплакался.

А тот, дрожа от ответной взволнованности, гладил дрожащей рукой его волосы и приговаривал незнакомым ласковым и ломким голосом:

– Сыночек, родной, вот же жизнь наша какая, а? Как увечит-то нас нещадно, как испытывает… И не видно тому конца…

Игроки

Атлантик-Сити встретил их сырым ветром, устремлявшимся с океана, висевшей в воздухе моросью, неуютом пустынных улиц и мокрой дощатой набережной. Поэтому, словно воротами в иной мир – извечно праздничный и сияющий, оказались стеклянные двери совмещенного с отелем огромного казино с его мраморными лестницами, хрустальными хороводами огромных люстр, лакированными стойками баров, ухоженными ковровыми настилами.

Свое гениальное открытие по игре в рулетку Джон подтвердил Олегу самым убедительным образом, предложив сотню раз подбросить, подловив на ладонь, серебряный доллар, который он носил на груди подобно нательному кресту. Попеременно выпадали то «орел», то «решка». Однако Джон утверждал, что, если поставить на аверс или реверс и постоянно удваивать ставку, то после череды проигрышей все равно рано или поздно выпадет выигрыш, покрывающий все предыдущие неудачи и приносящий прибыль. Многократно проверив эту гипотезу на примере монетки, Серегин убедился в правоте друга. Данный принцип в теории соответствовал и рулетке с ее ставками на «черное-красное» либо на «чет-нечет».

Играли на разных столах, но одинаково удачно, выиграв за день по двадцать тысяч долларов,

– Нам везет так, будто мы нашли подкову от слона! – возбужденно шептал в ухо Олегу Джон.

Вскоре возле них появился молодой человек с отменными манерами, представившийся совладельцем казино и пригласивший их на ужин в собственный ресторан, непосредственно в игорном заведении и располагавшийся. Ужин прошел мирно и весело, хозяин пожелал им дальнейшей удачной игры и удалился, отчего-то ничуть не расстроенный нанесенным ему уроном. Позже задним умом они уяснили, что трапеза с хозяином была предлогом для проработки клиентов, и ушлый заправила казино, убедившись, что перед ним не профессионалы, а залетная шушера, счастливо сорвавшая небольшой куш, принял к ней привычные контрмеры. Игрокам тут же предоставили по бесплатному роскошному номеру в отеле, выдали талоны на питание в ресторане и предложили выпивку за счет заведения: только играйте! А вот с дальнейшей игрой отчего-то не заладилось. Шарик неизменно попадал не в ту ячейку, и, даже когда, заподозрив неладное, они делали ставку в последний момент, надеясь перехитрить или крупье с каким-либо секретным пультом, либо отвернувшуюся от них удачу, дело не клеилось. Удваивать же ставки до бесконечности не позволяли правила. Деньги буквально уплывали из рук. Наконец Олег поставил на кон все до единого доллара и – о, чудо! – вернул все потерянное под восхищенный вздох собравшейся вокруг толпы, рисковавшей по мелочи и приехавшей в казино не столько играть, сколько развеяться, поглазев на разнообразные шоу.

К Серегину, в чьи ботинки, казалось, стекал адреналин, подошла стройная эффектная брюнетка. Спросила восторженно:

– Вы из России?! – Голос ее был глубок, низок и чувственен.

– Да…

– Только русские могут делать такие сумасшедшие ставки, – пояснила она, восхищенно глядя на Олега. – Вы просто меня поразили… Я слышала, в России были самые отважные офицеры, их звали гусары! Я читала Толстого… Вы его знаете? У него есть потрясающая новелла «Анна Каренина» про женщину, которая не нашла в жизни настоящего мужчину и поэтому легла под поезд…

Вирджиния, как представилась брюнетка, жила в Аризоне и на Восточном побережье очутилась, будучи в деловой поездке от торговой компании, где служила менеджером. Ее имя означало девственность, и хотя в этом смысле заблуждаться не приходилось, влюбленность постигла Серегина стремительно и неотвратимо, как падение в яму. Он не мог отвести взора от нежной шеи, высокой груди, чистых голубых глаз собеседницы и ее крутых бедер, обтянутых изысканной атласной юбочкой. Его бил легкий озноб. Напряжение прошедшей игры притупил выпитый алкоголь, но неожиданное сердечное увлечение вновь лихорадило его своей чарующей непредсказуемостью.

Из бара перешли в ресторан. Мельком Серегин оглянулся на Джона, застывшего со стаканом виски у игорного стола, пестрящего фишками ставок. Лицо приятеля было мрачно, и сосредоточенные морщины бороздили его лоб. Дела Джона, судя по всему, шли наперекосяк.

Неодобрительно взглянув на исчезающую в ресторанных дверях парочку, он сподобился лишь на ядовитую ухмылку, которую Серегин воспринял как знак ущербной зависти.

После ресторана Вирджиния, кокетливо посмеиваясь в игривом раздумье, все-таки приняла предложение кавалера навестить его номер.

В обнимку поднимаясь с ней в лифте, он предвкушал ночь, наполненную кутерьмой любовных ласк и упоительного обладания пленительным телом этой красотки, оторваться от которой было подобно изгнанию из рая.

Неужели эта случайная встреча даровала ему то, что было необходимо, что он подспудно искал в этой Америке и что негаданным счастьем явилось в этом праздном чужедальнем отеле? Он воспаленно думал, что завтра же, плюнув на все, рванет с ней в неведомую Аризону, он положит к ее ногам всю жизнь, всю судьбу… С его губ уже были готовы слететь предложения руки и сердца, но пока он судорожно подбирал слова, лифт остановился на его этаже.

Они буквально ворвались в номер, прильнули друг к другу в порыве сумасшедшей страсти, и вот на полу ее блузка, юбка, лифчик…

О, что за грудь! Никакие кисти великих живописцев не смогли бы передать законченное совершенство этих ослепительных форм…

Он прильнул к ним, изнемогая от страсти и счастья, и вдруг, словно уколотый, отпрянул от дарованного ему чуда…

– Милый… – стонала красотка, прикрыв глаза и страстно покусывая губы.

И тут на Серегина чугунной гирей свалилось ошарашивающее открытие, составленное из кутерьмы мгновенно уясненных им деталей: едва заметные шрамы у сосков, хрипотца голоса, не по-девичьи сильные руки, слегка угловатые ступни и чрезмерно упругие бедра…

Все это тело, казавшееся издалека совершенством, увы, создал не Господь, а холодный нож хирурга, переделавший мужскую плоть в подобие женской…

В голове Серегина внезапно грянул церковный хор, и он, будто облитый ушатом ледяной водицы, отпрыгнул с кровати к стене, благословляя свою умеренную склонность к потреблению алкоголя и попутно припоминая резиновую куклу Худого Билла, кого, наверное, едва ли смутило подобного рода откровение…

Так называемая Вирджиния удивленно раскрыла глаза. Всмотревшись в лицо Серегина, скучно произнесла:

– Что тебя смущает?

– Я… не могу… – глупо промямлил он.

Она встала с постели, приблизившись к нему вплотную. Произнесла самым серьезным тоном:

– У тебя будет незабываемый опыт… – И взяла Серегина за кисть.

Хватка у человека, переделанного в женщину, была буквально стальной.

Серегину невольно припомнились фильмы про оборотней и вампиров, и он похолодел от какого-то мистического ужаса. Убивать его, конечно же, не собирались, однако в воздухе повисла недвусмысленная и отчетливая угроза изнасилования.

– Я – человек религиозный, – ляпнул он первое, что пришло на ум.

– Ева тоже была создана из ребра Адама, – донесся вкрадчивый ответ.

– Ну, и чем закончилось дело? – спросил он, обретая хладнокровие и высвобождая руку. – Нет, мисс, если хотите, я познакомлю вас со своим другом… Ему все нипочем.

– Он толстый и плешивый, – презрительно сморщился аккуратный носик.

– Зато не привереда, – молвил Серегин, торопливо одеваясь.

Простились, коротко кивнув друг другу. В прощальном взоре трансвестита были лишь равнодушие, отстраненность и терпеливая скука…

Закрыв дверь, Олег плашмя повалился на постель, зайдясь в нервном смехе, но, уловив запах парфюма несостоявшейся любовницы, исходивший от наволочки, брезгливо отшвырнул подушку прочь.

А утром, пребывая в свинцовом разочаровании, сковавшем все мысли, он был потревожен вошедшим в номер Джоном – мрачным, с воспаленными от бессонной ночи глазами, в помятом костюме.

– Выглядишь, как припортовая шлюха после ухода из города морской эскадры, – заметил товарищу Олег.

– Что ты хотел! – хрипло отозвался тот. – Эти суки обобрали меня дотла! Эти суки продумали все! Не может тридцать раз подряд выпадать «черное»! У меня осталось пять долларов… И талон на обед.

– Не удивлен, – хладнокровно ответил Серегин. – Вот тебе и твоя чертова система!

– Плесни мне виски, – устало попросил Джон. – Взглянув трезво на некоторые вещи, понимаешь, что надо выпить…

– Сейчас лишь восемь часов утра…

– Ну, брось туда хлопьев… – Он потер лоб, вздохнул. Присев на кровать, поведал доверительным тоном: – Система гениальна, но она бессильна против происков мафии… Когда нас угощал обедом этот тип с холеной прической, я сразу же насторожился! Никогда нельзя доверять человеку с холеной прической, такой – знаешь, когда волосы прилизаны, словно глазурь на пирожном… Но, как говорится, побежден тот, кто чувствует себя побежденным. А это не про нас. К тому же у меня есть и хорошая новость… Кстати, как прошла ночка?

– Вышло накладно, – уклончиво поведал Серегин.

– Как можно так разбрасываться деньгами? – укорил его товарищ. – Ну, так вот… Этот парень в Майами – изготовитель документов, готов поверить нам в долг. Я только что с ним созвонился. Незначительный депозит, конечно, необходим, но ведь какие-то деньги у нас остались…

– У меня! – уточнил Серегин.

– Хорошо, – сказал Джон, вставая с кровати. – Я покидаю тебя с твоими деньгами и желаю тебе дальнейшего счастья. Привет твоей даме. Думаю, у нее черный пояс по камасутре, есть такая комедия положений…

– Ладно, не язви.

– Тогда… Мы сегодня же выезжаем в Майами. Поездом.

– А машина? – тупо спросил Олег. – Бросаем ее здесь?

– Машину я продал, – блудливо опустил долу глаза Джон. – Еще вчера…

– Как?! Ты… скотина…

– О чем ты переживаешь, какая ерунда… Мне надо было отыграться. Прибудем во Флориду, угоним какую захочешь тачку прямо со стоянки у вокзала, весь инструмент с нами. Я гарантирую тебе комфорт передвижения на своих колесах по всей территории США. Собирайся и не грузи меня своим негативом, я и так на нервах.

– По-моему, мама тебя родила, потому что ты ее забодал изнутри.

– Да, она мне пеняет до сих пор, что я был очень изобретательным на разные причуды младенцем…

– Так, может быть, полетим самолетом?

– У нас нет собственного, чтобы свободно возить стволы, – вздохнул Джон.

– Они нам что, там непременно понадобятся?

– Теперь это наши самые верные друзья, – сказал Джон мужественным голосом. – А чем меньше у тебя друзей, тем опаснее твои враги.

Пока в холле отеля соратники дожидались такси, Джон решил позвонить в Майами по таксофону еще какому-то своему приятелю, должному выяснить некоторые, как он пояснил Серегину, нюансы, связанные с изготовлением документов.

– Слепой Доминик слишком легко поверил нам в кредит, – пояснил он. – И говорил со мной таким елейным тоном, будто сам берет в долг. Я подумал, что нелишне подстраховаться. Этот слепой стреляет без промаха. И если пожмешь ему руку, стоит пересчитать, все ли пальцы на месте… – Он потыкал мизинцем в кнопки аппарата, дождавшись ответа оператора-робота:

– Опустите пять долларов двадцать пять центов…

Джон поднес к трубке диктофон. Запись на диктофоне имитировала звяканье «квотеров», должных провалиться в чрево стального ящика.

Дождавшись падения последней монеты, обманутый робот с чувством произнес «спасибо», а далее последовал гудок вызова.

Абонент откликнулся незамедлительно. Звук из трубки доносился громкий, и Серегин отчетливо слышал текст доклада:

– Ты был прав, Джон. У Слепого засада. Он сдал тебя итальянцам сразу же после твоего заказа на бумаги. Когда они утопят тебя в местном болоте с крокодилами, твои документы тут же найдут покупателя, благо по криминальным учетам ты не проходишь и твои отпечатки пока при тебе…

Джон повесил на рычаг трубку. После некоторого раздумья он предложил Олегу:

– Может, сыграем на твои? Я уверен, нам улыбнется удача…

– Хватит упражняться на эту тему! – огрызнулся Серегин, глядя в глубину холла, где к лифту, ведущему в номера, направлялась любопытная парочка: по-прежнему неотразимо блистательное и стройное существо по имени Вирджиния, поддерживаемое под локоток очередным кавалером. Кавалер – розовощекий здоровяк с туповатой физиономией, видимо, турист из сельскохозяйственной глубинки, поглупевший от свалившегося на него счастья, был одет в новый, явно из ближайшего супермаркета, костюм, а воротник его рубашки стягивал галстук-бабочка, в крылах которого мигали красным и желтым цветом сферические пуговки на батарейках. Вирджиния, мельком оглянувшись на Серегина, окатила его волной откровенного отчуждения. Тот в свою очередь снисходительно улыбнулся в ответ, соболезнуя залетному фермеру, угодившему в липкие силки порока. А великолепная Вирджиния вдруг представилась ему олицетворением самой Америки – страной, ближе всего расположенной к аду. Но неотразимо завораживающей бижутерией своих завлекательных ценностей.

Пока Джон, оседлавший чемодан, предавался раздумью о дальнейших передвижениях и планах, Серегин позвонил в Нью-Йорк фиктивной супруге Хелен, так, на всякий случай.

Своим бесстрастным чеканным голосом девушка, ставшая придатком компьютера, не отрываясь от оконца монитора, поведала:

– Вчера тебе пришла по почте грин-кард. Так что прими поздравления и гони деньги, мне нечем платить за свет, я даже отключила холодильник.

– Давно пора, – сказал Серегин, – он уже годы работал вхолостую. А с деньгами – разберемся. Вскоре… Здесь, кстати, твой братец, он тебе гарантирует…

Хелен обреченно вздохнула. Затем продолжила скучно:

– У меня уже два дня живет Худой Билл. Он продал бизнес.

– Это еще почему? – озадачился Серегин.

– ФБР завело дело по мошенничеству со страховками, арестовано уже двадцать человек. Билл решил выйти из игры. После суда, думаю, все утихомирится, и он снова всплывет на поверхность. Да, полицейский катер наткнулся на тело его папы у пирса на Стейтен-Айленд. Там тоже могут возникнуть вопросы. Но главное, он готов платить мне за проживание только пятерку в день! Я не знаю, что делать с этим наглым скрягой! Он использует меня! Хотя кто только меня не использует…

– Пристает? – спросил Серегин участливо.

– Хмм, – донесся ответ. – Я предложила ему детский тариф, но этот жмот тут же потерял ко мне всякий интерес и отправился на набережную Кони-Айленд к наркоманкам по три доллара… Он расстается с деньгами, как Ромео с Джульеттой.

– Щедрость никогда не была сильной стороной его характера, – согласился Олег. – И когда ему приходится платить, у него меняется овал лица. Причем не в лучшую сторону.

– Время вашего разговора истекло, – встрял в диалог телефонный робот.

Положив трубку, Серегин оглянулся на Джона, листавшего в раздумье свою записную книжку. Оторвавшись от нее, тот произнес:

– Мы меняем маршрут. Едем в Пенсильванию. Путь долгий, надо угнать подходящую тачку. У меня там двоюродный дядя. Он солидный автомобильный дилер. Надеюсь, с жильем и с работой нам подсобит. Дорога займет часа четыре. Посиди на чемодане около пандуса. Думаю, я обернусь быстро.

И уже через пятнадцать минут, покидав пожитки в просторную пещеру багажника лимузина «таун-кар» и с удобством расположившись на его пухлых кожаных сиденьях, тандем вырулил на широкую автостраду, покатив в провинциальные североамериканские дебри с их бесконечными плоскими полями, усеянными мачтами ветровых генераторов и сияющими цилиндрами силосных башен.

Глядя на эту чужую землю, к которой оказался привязанным, Серегин думал, отчего все это с ним происходит? Ведь так он докатится до тюрьмы, а после и вовсе растает бесследно в какой-нибудь безымянной могиле вдали от родной, выпестовавшей его России, куда вдруг неодолимо и остро потянуло, наполнив душу тоской и мукой по своему берегу, оставшемуся за океанскими ширями и их гулкими поднебесными пространствами. Или все эти испытания посылает ему Бог?

– Когда-нибудь мы станем уважаемыми, добропорядочными джентльменами, – внезапно произнес Джон, дисциплинированно соблюдающий скоростной режим. – И будем вести пресную, праведную жизнь. Единственным отрадным утешением в ее скуке, мой друг, станут воспоминания. В том числе и об этой минуте нашего бытия. Запомни ее! В ней есть риск, неизвестность, надежда… Ведь настоящая жизнь – это не дни, которые прошли, а которые запомнились!

– Моя жизнь здесь – это путешествие по разным этажам сумасшедшего дома, – буркнул Серегин. – И каждый из них я запомнил навсегда!

– И теперь в этом билдинге ты официально прописан, – сказал Джон. – Миллионы людей захотели бы оказаться на твоем месте – жителя лучшей в мире страны. Ты грустишь по России? Что в ней хорошего, в этом осколке третьего мира?

– Да ты хотя бы сравни нашу и вашу культуры… – с возмущением начал Серегин, но Джон от него отмахнулся:

– Ваша культура закончилась в начале двадцатого века. Остался разве балет, в котором я мало что смыслю, хотя признаю, что этот тип шоу – хороший бизнес. А почему? Он вне национальности, как физика и математика. А что предназначено для узкого национального сознания, широкого спроса не имеет. Мы же стоим над всеми национальностями. И всё американское без отрыжки лопает мировой рынок. Нашу культуру – тоже. Голливуд нужен везде, а кому требуются русские фильмы? Или индийские, пусть их и выпускают по дюжине в день… С музыкой, под которую разве кобр заклинать… Твоя голова забита шелухой. Я учился на психоаналитика и дам тебе добрый совет: живи в пределах возникающих проблем, думая, как извлечь из них прибыль или же уклониться от ущерба.

– Мы не уклонились от ущерба в казино…

– Потому что были чьей-то проблемой, – парировал Джон.

Дядя Джона – добродушный облысевший толстяк лет шестидесяти, со слюнявым ртом и пористой, словно цепью изгвазданной, физиономией, встретил их в своем офисе, примыкавшем к обширной площадке, плотно заставленной подержанными автомобилями, обманно лоснящимися от восковой пасты и зазывно украшенными елочной мишурой.

Выслушав горестную исповедь племянника об утрате всяческой работы в Нью-Йорке, дядя посетовал на жестокость и пагубность жизни в порочных мегаполисах, куда, по его словам, он не переехал бы ни за какие коврижки. Затем воодушевленно описал прелести здешнего свежего воздуха, рыбалки, окружения бесхитростных сельских тружеников, после чего повел гостей в придорожную забегаловку, где накормил их приличным обедом.

– У меня есть место менеджера по продажам, – поведал он Джону. – Оно просто создано для тебя. Ни у кого из здешних парней так не подвешен язык. А что касается твоего товарища, – он кивнул на Серегина, – могу рекомендовать его разнорабочим на местное предприятие по производству ружей…

– Нам необходима работа за наличные, – осторожно произнес Джон.

– Так вы в бегах? – мгновенно отреагировал дядя. – Чек, банк – и вас тут же берут за бока?

– Временные неприятности, – опустил глаза Джон. – И еще: нам нужен дилерский номер для «линкольна», на машину нет страховки…

– Полагаю, на нее ничего нет, – добавил догадливый дядя. – Что ж… – Он отодвинул от себя тарелку. – Я не буду входить в роль старого зануды и читать вам пустые нотации. Я дам «жестянку» на борт, но, если вы влипнете с ней в историю, выкручиваться будете сами. Работа за наличные? Но те люди, на кого будут выписаны чеки, потребуют компенсацию за налоги и за свою причастность к такого рода химии… Ваша участь – сводить концы с концами.

– К этому не привыкать, – заметил Серегин философски.

– Тогда пошли, – сказал дядя, грузно поднимаясь из-за стола. – У меня есть маленький домик, выставленный на продажу. Триста долларов в месяц, надеюсь, вы потянете…

Так началась их скучная, но благонравная жизнь в сельскохозяйственной провинции, в крохотном городишке, где каждый был на виду и каждый знал каждого. Утром Джон заводил «таун-кар», беспощадно жравший ведра бензина, уезжая на свою службу по охмурению покупателей заезженных колымаг и забрасывая по пути Серегина на его трудовую вахту поденного рабочего. Впрочем, карьерный рост Олега отмечался известными успехами: сначала он подметал заводской двор и вывозил мусор, а после был переведен на должность сборщика патронов, освоив нехитрый станок, матрицы, науку посадки капсюля в гильзу и обжима пули в патроне, что именовалось заумным термином «кримпование».

Заводик был небольшой, состоявший из нескольких цехов, а в подвале его располагался пристрелочный тир, куда однажды Серегин был приглашен хозяином развлечься в испытании модифицированной винтовки. Хозяин считал себя многоопытным стрелком, но, посмотрев результаты стрельбы своего подчиненного, обомлел в восхищении, сказав, что готов подготовить из него чемпиона. Олега тут же перевели на пристрелку оружия.

Вскоре в скромный домик с табличкой «Продается», примкнутой к корявой акации, прибыл новый жилец – Худой Билл, решивший погостить у старых друзей.

Облик его полностью соответствовал определению «ковбой». Голубые джинсы обтягивали поджарые ноги, он немного сутулился, будто провел в седле всю свою жизнь, сапоги из оленьей кожи были окантованы на каблуках и мысках блестящим железом, за воротом голубой плотной рубашки виднелся красный шейный платок, а на голове красовалась шляпа с широкими полями, закрывающими лицо от солнца.

Билл привез Олегу заветную грин-кард и поделился новостями. Новости оптимизма не вселяли. Мафия усердно разыскивала Джона, планомерно отрабатывая все его связи и знакомства, Худой Билл повторно подвергся допросу с пристрастием, сулившим очередное продолжение, и, что печально, итальянский сыск вышел на фигуру Серегина, утвердившись в подозрении его причастности к разбойному налету.

– Тебя считала камера наблюдения, когда ты стоял «на стреме» в Манхэттене, – удрученно поведал Худой Билл. – Фаринелли уже побывали у Хелен…

– И что? – огорчился Серегин за фиктивную супругу.

Худой Билл снисходительно отмахнулся:

– Девчонка никогда не теряла выдержки. Когда на нее навели пистолет, она не моргнув глазом сказала, что с этим миром ее связывает только компьютер… А что касается тебя – это был бизнес без перехода на личности… Так что или стреляйте, или проваливайте. Они потоптались, грязно выругались и ушли. Обошлось даже без оплеух.

– Гены пальцем не раздавишь, – сказал Джон гордо. – Наши предки никогда не утрачивали высоту духа. Когда за ограбление поездов вешали моего прадеда, он попросил плеснуть на веревку духов, ибо та воняла конским навозом.

– Она так и сидит в обнимку с компьютером? – спросил Серегин.

– Увы, – кивнул Худой Билл. – Таких людей много. Они полагают, что жизнь – это, в первую очередь, то, что внутри их, а не снаружи. Чего не скажешь о «макаронниках». Эти упорны и вездесущи, как взбесившиеся кроты. И копают под нас глубоко и сердито. Ирландцы мне помогли, но покуда я тоже не вычеркнут из картотеки кандидатов на утилизацию. Так что завтра отбываю в Калифорнию. Мне подыскали там местечко для шиномонтажной шарашки, посмотрю, что к чему. Вам тоже советую раствориться. Если выйдут на дядю, присматривайте себе места на ближайшем кладбище. Здесь, кстати, последний приют обойдется вам в сущую чепуху по сравнению с алчным, бессердечным Нью-Йорком… – Взгляд его стал насмешливо-благостен. Худой Билл продолжил елейно: – Как много тут уютных и живописных уголков скорби… Я даже радовался за вас, когда сегодня плутал в окрестностях, обозревая виды… Мне попались на глаза любопытные эпитафии… Например: «Я так ничего и не понял…» Затем: «Спасибо, все было очень интересно». Или же: «Больше на меня не рассчитывайте». Здесь, кстати, хоронят в гробах, честь по чести, как завещано Библией, а не сгружают золу на развес из общей печки в глиняный горшок.

– Твой ядовитый язык приведет тебя к гибели! – взвился Джон. – Спасите наши уши! Ведь это же ты нас подставил!

– Я могу согласиться с тобой, но тогда мы оба будем неправы, – изрек Худой Билл. – Нас подставила жизнь. А дальше потянулись своей чередой обстоятельства и коллизии. Но разве я не ценю чувство дружбы? Разве я не знаю, что друзей нельзя купить?

– Зато их можно продать… – буркнул Джон. – И купить себе подруг…

– Но зачем же тогда я здесь? – продолжил Худой Билл. – Зачем, рискуя жизнью, привез тебе, мистер Серегин, грин-кард и привет от Хелен? Кстати, она до неприличия меркантильна.

– Ты тоже еще тот жмот!

– Я тяжело расстаюсь с деньгами, поскольку с ними нелегко встретиться, – парировал Худой Билл.

Серегин не найдя подходящего комментария, пыхтя, встал, взял с тумбочки диктофон с записью звякающих «квотеров» и пошел на улицу к таксофону. Он хотел позвонить в Москву, хотел услышать родные голоса, хотел хотя бы на миг приблизиться к тем далям, что казались отсюда, из жизни взаймы, из мрака пресмыкания и безысходности, покинутой землей благословенной. Куда теперь, как нашептывала практическая мыслишка, он мог вернуться, не теряя возможности вновь посетить империалистический ад.

Поговорил с мамой, затем, уже набрав номер Ани, повесил трубку. О чем говорить с ней? О том, что он ее бросил и предал, влекомый загадочными пространствами Запада, оказавшимися тисками? К чему бередить ей душу? У нее наверняка устоялась жизнь, а он своим праздным звонком вновь выбьет ее из колеи… Нет для него Ани, нет!

Позвонил различным знакомым, справившись о делах в стране, претерпевающей многие трудности, и – вот нелепость! – искренне завидующим ему! Разговор с бывшим армейским сослуживцем, ныне владельцем небольшого автосервиса, немало обескуражил: оказывается, в Москве начался спрос на подержанные авто из Европы и США. Налог на ввоз машин практически не взимался, а доходы ловких парней, уяснивших текущую конъюнктуру, достигали умопомрачительных величин.

От таксофона Серегин вернулся в компанию нью-йоркских гангстеров, вооруженный ослепительной идеей: им срочно следовало заняться перегоном автомобильной американской второсортицы в гостеприимную российскую благодать!

– Мы начнем собственный бизнес! – убеждал он товарищей. – Сложимся, купим для начала три машины, дальше дело пойдет!

– Ты уверен в результате? – засомневался Худой Билл.

– В любом случае вы расширите свой кругозор…

– Вообще-то, – сказал Худой Билл, – идея недурна. По крайней мере, в Россию Фаринелли за нами не сунутся. Я ставлю на кон свой «кадиллак». У него почтенный возраст, но это крепкое корыто.

– Мы на мели, – взял слово Джон, – но у нас есть «таун-кар», правда, без документов…

– У меня есть бумаги на такую тачку, – кивнул ему Худой Билл. – Машина погибла год назад, но вполне может вынырнуть в другом штате. С кузовными табличками я управлюсь за день, в том числе – с секретными, их специально запихивают во всякие хитрые щели для таможенных ищеек…

И уже на следующий день, получив расчет, прикопав стволы в ближайшем перелеске и оставив ненужные вещи на сохранение в заводской подсобке, троица отбыла в Балтимор, откуда уходил сухогруз с автомобилями, следующий в порт Ленинграда.

Переночевав в мотеле, поездом отправились в Вашингтон за визами для Джона и Билла. Проволочки с визами заняли едва ли не неделю, но неунывающий Джон, специалист по магазинным кражам, решив не тратить зря время, привлек к делу товарищей, смекнув, что в нищей стране, куда они направлялись, западные товары обеспечат покрытие всех текущих бытовых расходов.

Похищенное барахло уместилось в трех внушительных баулах, должных переместиться в итоге в грузовой отсек лайнера, направляющегося в столицу бушующего демократическими переменами СССР.

Однако вышла задержка. Худой Билл, не теряющий связи со своими тайными информаторами из Нью-Йорка, сообщил, что отъезд, а тем более приезд на континент будут проблематичными: итальянцы договорились со своими людьми, способными контролировать продажу билетов в США и в Канаде, а потому на подходе к любому рейсу вероятны засады.

– Значит, летим через Мексику, – внес предложение не чаявший убраться из Америки Джон.

Худой Билл одарил его небрежным досадливым взглядом и продолжил:

– Мы не можем все время жить, как крысы в подземелье. Да, нам придется еще долгое время не очень-то и высовываться в этой жизни, но также придется проявить смелость в решении возникшего недоразумения. У нас появился заинтересованный помощник. Парень из Египта, нелегал, работает уборщиком и мойщиком посуды в одном из ресторанов Фаринелли в Бруклине. Ресторан так себе, на Кони-Айленд-авеню, на проходной трассе, туда никто и не ходит. Точка, скорее всего, для отмыва денег и деловых встреч. Парень служил то ли курьером, то ли порученцем и пару месяцев назад повез деньги на указанный ему адрес. Немного, тысяч пять. Машины у него нет, прав тоже, поехал на автобусе. Там кто-то с него эти деньги снял, а он и ухом не моргнул. Фаринелли отбили ему потроха, сломали пару ребер, и теперь он пашет на них за бутерброд и раскладушку в подвале ресторана. Его паспорт у них, смыться ему некуда, да и боязно. А у парня – девка с гражданством, готовая на законный брак…

– И?.. – вопросил Серегин.

– Нам придется наведаться в Нью-Йорк Сити, – кратко ответил Худой Билл. – И навестить тот самый ресторан. С понятной, надеюсь, вам целью…

– А если этот араб – ловушка? – усомнился Джон.

– Он не станет играть со мной, – ответил Худой Билл внушительным тоном. – Он знает моих друзей и слышал об их возможностях. Ему нужен паспорт, вот что.

– Похоже, ты прав… – горестным голосом произнес Джон. – О, господи, еще одно испытание!

Ресторан действительно был малопривлекательным для публики. Расположенный в обшарпанном, начала двадцатого века двухэтажном строении, примыкающем к бесконечной череде себе подобных, с мутными зачерненными стеклами, неказистой дверью и скромной вывеской, непременного желания заглянуть в его чрево он не вызывал.

За рестораном виднелись кирпичные шестиэтажные строения, оплетенные железными пожарными лестницами, – в основном социальные жилища бедноты, а напротив, по одной из главных бруклинских магистралей, катили ревущим неутомимым потоком стада машин.

Раб из ресторана предоставил Биллу дубликат ключа от двери черного хода, располагавшегося с тыла. Судя по всему, ему нельзя было отказать в известной отваге и сообразительности, отличавшей, впрочем, всех нелегалов от эмиграции, да и как бы иначе они очутились в Америке?.. Согласно дубликату Джон подобрал отмычки, дабы отвести грядущие подозрения мафии и полиции от сговора между служащими ресторана и злоумышленниками, идущими на горячее и крайне серьезное дело.

Египтянину также вручили дешевый мобильный телефон для оперативной связи.

Через сутки ожидания последовал доклад: в ресторан для очередной встречи прибывают братья Фаринелли, также ожидаются два гостя: готовится обед на четыре персоны.

Сев в угнанную накануне машину, трио, заглотив по десятку успокаивающих нервную систему таблеток «глицин», тронулось в путь.

– Постарайтесь не «замазать» стволы, – строго выговаривал компаньонам скупой, как рыцарь, Худой Билл. – Думаю, я все сделаю сам из своей беретты. Я нашел ее в океане, неподалеку от берега, в ноябре, когда вышел окунуться. От того, что поддерживаешь себя в тонусе, всегда польза… Пистолет был свежим, без налета ржи. И, думаю, за ним числится история, способная сыграть нам на руку. Мы пустим копов по ложному следу.

Серая металлическая дверь с ромбовидным, затянутым сеткой оконцем раскрылась легко и услужливо.

В коридоре, ведущем в зал, трясся от страха встречающий их сообщник-араб.

– Телефон… – тихо произнес Билл и, получив трубку, опустил рукоять пистолета на курчавую шевелюру помощника, как, впрочем, было заранее договорено с жертвой.

Араб всхлипнул и распластался на затянутом паласом полу, превозмогая боль и симулируя забытье.

В зал, натянув на лица маски, они шагнули неслышно и стремительно, тут же заняв необходимые позиции.

Четверо сидели за столом: двое итальянцев и двое хорошо одетых черных парней в костюмах – с золотыми внушительными часами и множеством перстней на жирных пальцах. Одного беглого взора на этот квартет хватало, чтобы уяснить встречу авторитетов из разных криминальных группировок.

Толстый хозяин ресторана, притулившийся за конторкой у входа, листал газетку, у сервировочного столика, в углу выставлял цветы из картонной коробки в вазу официант в белой рубашке с «бабочкой» – прилизанный тип с узкой длинной физиономией, украшенной щеточкой усиков, похожий на брачного афериста.

Благодаря изощренному уму Джона его лицо, равно как и лица партнеров, были затонированы светло-коричневым гуталином – тут вновь сказалась экономная натура Худого Билла, не одобрившего затрат на покупку дорогостоящего грима, а радужные оболочки глаз покрывали тонкие, карего оттенка линзы.

– Молчать и сидеть тихо, это ограбление! – выкрикнул Джон, безукоризненно имитируя злой и гортанный, как клекот грифа, акцент бруклинского ниггера. – Деньги, часы, кольца – на стол!

Толстяк с газетой привстал и тут же грузно опустился на место. Официант под наведенным на него стволом Серегина, как послушная дрессированная обезьяна, присел, заведя руки за голову и изумленно вращая глазами по сторонам.

Четверка, оторвавшаяся от трапезы, напротив, хранила завидное хладнокровие. Лишь слегка зарумянились лица итальянцев и злобной чернотой блеснули их глаза, а негры явственно побледнели, хотя один из них презрительно и со значением усмехнулся.

Ценности тем не менее были выложены на скатерть. Сейчас чувства сидящих за столом, обостренные непрерывными нелегальными занятиями, сигнализировали их хозяевам без помощи медлительных умозаключений, что посетители ресторана опасны и расторопны. Повеяло своим, волчьим.

Удовлетворенно кивнув, Худой Билл, ухватив кистью левой руки запястье правой, тут же, в две секунды, произвел четыре выстрела.

Серегин косо оглянулся на трупы с черно-багровыми дырами во лбах, откинувшиеся на спинки стульев.

Официант, сидевший на корточках, издал тоскливый физиологический звук, и вонь сизых пороховых газов, заполонивших зал, затмил внезапный и острый смрад сортира.

Достав из кармана плотный полиэтиленовый пакет, Худой Билл уместил в него добычу. Махнул рукой партнерам: на выход…

Через полчаса, уместив машину в чащобе желтого сухого камыша у трассы Белт Парк Вэй и, пройдя берегом океана к иной машине, заранее запаркованной на пятачке возле волнореза, где сидели рыбачки, удившие придонную рыбу блэк-фиш, похожую на изгвазданного в мазуте карпа, соратники перевели дух.

– Пострадавший превратился в усопшего, что серьезно снижает актуальность мести, – резюмировал Худой Билл. – Беретту я оставил у входа в подарок копам. С этой минуты заинтересованным ребятам предстоит разгадать заковыристый ребус под названием «что это было»? И им вряд ли теперь есть дело до наших умных голов и глупых задниц…

– А как же паспорт этого парня? – внезапно озаботился Джон.

Худой Билл тонко усмехнулся:

– Все произойдет само собой… Копы потребуют документы, парень скажет, что он – знакомый хозяина, и этот толстяк, уверяю вас, тотчас вручит им документ… Ему себе дороже финтить по мелочам при таком раскладе событий.

Серегин горестно вздохнул. Как же ему хотелось в Москву из этой страшной сказки!

Он посмотрел на спокойные лица сотоварищей. Им к этой сказке было не привыкать. Они воспринимали ее, как обыденность. Они были американцами. Причем не изнеженными лицемерами, купающимися в обывательском довольстве, а подобными тем, кто когда-то завоевал эту землю бестрепетным умом и железной рукой. Что, впрочем, не говорило в их пользу.

– Ну-с, пора и в Москву, – подытожил Джон, добродушно хлопнув по плечу нахохлившегося Серегина. – Ты что такой хмурый? Переел таблеток? У меня тоже бурлит в животе. Я же говорил, Билл, хватит пяти, а ты отравил нас десятком! Причем я заметил: сам их не пил…

– Я редко волнуюсь, Джон, – скорбно ответил тот. – Кто-то сказал мне, что у меня угнетенная нервная система. Я хотел обратиться к психоаналитику, но когда узнал, сколько с меня сдерут, успокоился на этот счет окончательно.

Ранним февральским утром, глядя на проплывающие в иллюминаторе заснеженные поля, черные пятна лесов, куцые домишки подмосковных деревень под низким пасмурным небом, Серегин испытывал захватывающее чувство радости от возвращения домой и одновременно утраты блистающей, ухоженной и могучей Америки, чьи представители, его компаньоны, мирно похрапывали в соседних креслах. И соседство с ними, проходимцами, ставшими едва ли не родными братьями, с кем еще вчера он куролесил под сенью полосатого флага, вселяло оптимизм и даже уверенность в завтрашнем неясном дне.

Каким оно будет, это дно?

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

После месяца, проведенного у родителей, Кирьяна неудержимо потянуло в город, к Даше. Последнее время они проводили с ней все выходные, гуляли, ходили в кино, а перед его отъездом даже поцеловались в губы, хотя признаний в любви Кирьян не произнес, сколько их ни репетировал, – слова таяли на непослушном языке, не способном повернуться в скованном, как содой схваченном, рту.

А она смеялась его онемению будто понятливо, но и простодушно, не колко, и, твердо подхватив его под руку, нагнув голову, напористо вела за собой, в бесцельные походы по мокрым мартовским улицам, рассказывая о своем. А он, неожиданно воодушевляясь, повествовал о тайге, о деревне, фантазировал о бывших обитателях этого края – древнем народе с утраченной историей, пришедшем сюда из далеких земель.

В глубине себя он знал: Даша – то главное, что составит его будущую жизнь, и расстаться с ней он попросту не смеет, но что их ждет впереди? Они еще слишком молоды, чтобы строить семью, впереди армия, ревность к соперникам, способным появиться в его отсутствие, целая пропасть времени, и какие неожиданности кроются в ней?

Комендант общежития сообщил ему новость обескураживающую, но, впрочем, и закономерную: на днях Арсений попался с поличным на краже и на сей раз прочно угодил за решетку.

Вечером Кирьян встретился с Дашей, отдал ей гостинцы: домашнее варенье, вяленую рыбу, а также дорогущие духи, сунутые ему в рюкзак отцом, многозначительно при этом ему подмигнувшим.

Встретила она Кирьяна, как будто извелась его отсутствием: прижалась к нему всем телом, обцеловала пылко, отчего он раскраснелся, как от банного пара, едва преодолев пьянящую радостную оторопь. А вот об Арсении сказала равнодушно, поникнув на мгновение:

– Ничего тут нам не исправить… И хлебнем мы с ним еще, сердце подсказывает…

От этого «мы», несмотря на горесть ее тона, на Кирьяна вновь нахлынуло окрыляющее воодушевление.

Однако пусть и устоялась у его любимой неприязнь к шалапуту-братцу, навестить его Кирьян посчитал для себя необходимостью.

Свидание с неохотой, но дали.

Выглядел арестант ничуть не удрученным, прежнего гонора и хвастливости не утратил, нес какую-то околесицу о своих дальнейших ослепительных перспективах жизни с «правильными пацанами», но уже при прощании, внезапно посерьезнев, произнес безо всякой рисовки, по делу:

– Слышь, ты… Она очень хорошая девчонка, и если не сделаешь ее счастливой, оторву тебе голову.

– Беспокойся о себе, – ответил Кирьян ровно.

До осени он разрывался между Дашей и поездками в деревню, где надо было помочь родителям с огородом и с запасом сена в преддверии неукротимо наступающих холодов, после в общежитие вернулся посвежевший загорелый Федор, прошедший кутерьму тех же самых сельских забот, и закипела уже привычная учеба, проглатывая день за днем.

Не обошлось и без большой неприятности: в приеме в комсомол друзьям отказали. На общем собрании безапелляционно прозвучало:

– Нареканий по учебе не усматривается, но идеология чуждых строителям коммунизма принципов поповства тут, товарищи, налицо. Но если кандидаты осознали ложность пути, на который их подбили несознательные элементы, просим их заявить об этом немедленно и нелицеприятно…

Они промолчали.

– Тогда – увы! Вопрос закрыт, черта подведена, – высказался с трибуны молодой партийный функционер, обнаружив в себе признаки поэтического дара, отпахивающего переводным Шекспиром.

Критическая масса дураков порою опаснее критической массы урана, а хуже атеистического фанатизма – разве фанатизм религиозный. Атеисты утверждают, что Бога нет, но никаких доказательств тому предоставить не в состоянии. Для человека Веры доказательство – хотя бы окружающий его мир, чье самостийное сотворение – утопия. Впрочем, извечная пикировка этих сторон подобна спору двух лысых о расческе.

К этим умозаключениям они придут позже, а пока, бродя по улицам, оглушенные первым ударом судьбы, несправедливостью болтливых и жестоких комсомольских вожаков, гадостью доносительства и наветов, хладнокровным принуждением к измене, они удрученно молчали, не в силах оценить все с ними произошедшее. Итог подвел Кирьян, заметив немногословно и просто:

– Сгубил нас язык. Впредь – урок. А без комсомола этого чертова особо в жизни не развернешься. Но ничего, в армии примут. Скажем, болели, а после начальству не до нас было…

– Опять врать? – тоскливо вопросил Федя, пребывавший, словно в прострации.

– Лжецов обмануть – грех невелик, – сказал Кирьян. – Грех был бы великий, коли мы бы сегодня дрогнули… Не отмолили бы стыдобу такую ни в жизнь…

Серегин. ХХ век. Девяностые годы

В Москве поселились поначалу у родителей Олега, с восторгом встретивших гостей из страны, казавшейся миражом, чьи приметы советское народонаселение лишь урывками рассматривало в подцензурном телевизоре. Вскоре Серегин снял небольшую квартиру, удачно перепродал американские шмотки спекулянтам, и троица зажила на широкую ногу, поражаясь дешевизне местного бытия, где вездесущий доллар был вознесен до небес благодаря несуразицам ущербной, перерождающейся невесть во что экономике.

Обедали и ужинали в ресторанах, снимали проституток, тучами высыпавших на улицы, по городу ездили исключительно на такси. В сравнении с Нью-Йорком быт обходился в гроши.

Эконом Билл пребывал в радужной эйфории, не понимая, как можно прожить год на деньги, вырученные за какой-то видеомагнитофон, чья стоимость равнялась дневной зарплате среднего нью-йоркского обывателя?

Примитивный компьютер мог быть обменян на трехкомнатную квартиру в центре города, японский телевизор – на приличную дачу.

Правда, вскоре открылось, что и за компьютер, и за телевизор при расчетах продавца могли попросту убить, а советская ватная наличность, тоннами выброшенная на рынок, каждодневно девальвировалась в никчемные фантики.

Однако доллары на фантики с выгодой обменивались, а значит, следовало немедля воспользоваться исключительностью текущей ситуации.

Бизнес по импорту подержанного американского автомобильного хлама скоро наладился и начал приносить успешные дивиденды. С другой стороны, он неуклонно превращался в рутину, тяготившую своими обязательствами и обязательностью. Троица авантюристов, привыкшая к непредсказуемости своего бытия, острым событиям, щекочущим нервы и бесконечной череде приключений, невольно затосковала в мирной колее того дела, что приносило стабильный доход, но сопровождалось трудоемким занятием покупки автомобилей на аукционах, их переправки в порт, таможенной суетой, претензиями покупателей и всякого рода накладками. Кроме того, приходилось беспрерывно перелетать из России в Америку и обратно, страдая от тягостей долгой дороги, разницы во временных поясах и раздерганного быта.

Мелкий спекулятивный бизнес, требующий громадных трудозатрат, начал исподволь угнетать их. У каждого копилось внутреннее раздражение и неудовлетворенность, то и дело вспыхивали ленивые стычки по пустякам, но, с другой стороны, они обреченно понимали, что извлекаемая сиюминутная прибыль потихоньку трансформируется в капитал, способный со временем воплотиться в стабильный захватывающий проект.

Однако в очередной прилет в Америку, задержавшись в ней на две недели, трио, конечно же, нашло себе очередную авантюру на благодатной почве.

Инициатором выступил вездесущий Джон. Войдя в квартиру, где партнеры уныло попивали джин, закусывая можжевеловый самогон орешками и обмениваясь вялыми репликами на тему «ни о чем», сияющий от распирающего его монолога Джон поведал, что его осенила идея многократного укрепления доходов от существующего бизнеса. Из дальнейших его пояснений следовало, что, будучи в Москве и в Санкт-Петербурге, он познакомился с серьезными и денежными ребятами, заинтересованными в приобретении чистых стволов западного производства, которые именовались ими как «иномарки». В России Джон шатался черт ведает по каким углам и притонам, и таким его знакомствам Серегин не удивился. Основополагающим же мотивом заявления была практическая «наводка», полученная им от одного из своих бесчисленных знакомых в американской криминальной среде: имелась возможность ограбить солидный оружейный магазин в Коннектикуте.

– Магазин занимает первый этаж в старом доме, – повествовал Джон. – На втором этаже – офис, там идет ремонт, меняются полы. Дом деревянный, начала века, облицован кирпичом. В воскресенье, проломив в офисе пол, спустимся прямо в феерию огнестрела любых калибров. Мы можем загрузить целый грузовик стволов и патронов. Парень, что дал мне наводку, работает на ремонте второго этажа. Он сказал, что там детская сигнализация, и готов в случае чего всего за три тысячи зеленых подстраховать нас. Сейчас в Россию мы засылаем вместе с машинами запчасти. Коробок будет много. Таможенник Дима стоит всего лишь сотню за единовременное оформление груза. Мы можем притащить отсюда целый арсенал! А за хороший кольт там платят, как за автомобиль, русские бандиты купаются в долларах!

– Это очень красивая мысль, – прокомментировал Худой Билл. – Кроме того, распродать магазин оружия я могу и здесь, если в России начнутся какие-либо накладки. Первая партия покажет все практические нестыковки.

Как не хотел Олег идти на поводу у своих неугомонных в авантюрах дружков, как разубеждал их! Его влекло к спокойной, необремененной опасностями жизни, он достаточно поистрепал нервы в Америке, да и не его стезей был всякого рода криминал. Но все душеспасительные речи и увещевания в адрес товарищей уподоблялись волнам, разбивающимся о скалы полнейшего неприятия его жалкой обывательской трусости.

Отказ от участия в деле, что явственно витало в воздухе, означал раскол и отторжение его от коллектива, на сей момент представлявшего для него базовую ценность и поддержку в стихии нынешнего смутного миросуществования, а потому пришлось пойти на вынужденное мрачное согласие.

В воскресный день, без труда открыв стандартный американский замок на двери, вбив в его простенькую личинку отвертку, они оказались в обширном пустом помещении второго этажа, заставленном пластиковыми ведрами с краской, шпаклевкой и разного рода малярным инструментом.

Старый паркет был уже снят, зияли пыльные провалы в настиле из толстой фанеры, чьи прогнившие листы ждали отправки на помойку, прислоненные покуда к обшарпанным стенам. Склонившись над одной из ниш в полу, Джон, приняв от Худого Билла дрель, просверлил толстым сверлом пришпиленный к несущему брусу потолок, оказавшийся на поверку всего лишь декоративной гипсовой плитой.

– И вот так мы строим в Америке дома! – вздохнул он сокрушенно, после чего, опустив в провал ногу в тяжелом строительном башмаке из апельсинового цвета замши, нанес по хлипкой перепонке гипсокартона увесистый удар, легко проломив перекрытие.

Серегин и Джон заинтересованно склонились над образовавшейся прорехой с драными краями, увидев под собой стеклянные витрины, вишневое дерево оружейных прикладов, вороненую сталь разнообразных стволов, картонные коробки с патронами на стеллажах, тускло отсвечивающее стекло прилавков с покоящимися под ним бархатно-черными новенькими пистолетами и сонно мерцающими хромированными барабанами длинноствольных и тупорылых револьверов.

Ни датчиков, реагирующих на изменение объема пространства, ни камер слежения в магазине не было: лишь сигнализация, отвечающая за целостность двери, ее замков и закрытых металлическими жалюзи окон.

Через час, цепляя на крюк очередной мешок с автоматами и отправляя его наверх, в надежные и трепетные руки сотоварищей, Худой Билл определил окружающую его обстановку следующей формулировкой:

– В России это называется «коммунизм»! – сказал он. – Удивительно, к каким последствиям приводит экономия на безопасности бизнеса!

В самом деле: это ограбление смахивало на трудодеяние портовых грузчиков, переносивших тяжести из трюма на верхнюю палубу, а после – на пришвартовавшийся к борту судна шлюп, олицетворенный в грузовичке марки «додж», что, будто ахая, приседал на неуклонно прогибающихся рессорах под гнетом нарастающего вала трофеев.

Отягощенный оружейной сталью и боеприпасами, «додж» едва смог тронуться с места, а потому Серегину и Джону пришлось добираться до частного дома, временно сданного им в аренду, на такси.

Изнемогший «додж» уже стоял в гараже на разъезжающихся в стороны колесах, словно вопия о необходимости своей срочной разгрузки.

– Дело сделано, – резюмировал Худой Билл, снимая с машины «левые» номерные знаки. – Но не до конца. Теперь каждому стволу, как сироте, предстоит найти заботливые руки. И это кропотливая задача!

Впрочем, с реализацией винтовок и автоматов они управились за неделю, не выезжая и за границы штата. Пистолеты и револьверы тоже были востребованы, но с их продажей Джон не спешил, уповая на дороговизну импортного огнестрела в России.

Российские мафиози, с кем он установил связи в Москве, обещали принять груз, перемещаемый в пазухах очередного автомобиля, на своего человека, который должен подписать на таможне документ под названием «коносамент», утверждающий его право на ввозимый из-за границы товар, так что, обнаружься факт контрабанды, трио поставщиков под него никоим образом не подставлялось. Единственно, мафия платила за стволы по факту преодоления ими пограничных барьеров, ссылаясь на опасность такового преодоления, грозившую немалым тюремным сроком для получателя «заряженной» машины.

– Ну, прокатим пробный шар, – сказал Джон. – Рискнем десятком стволов. Все надежнее, чем в казино…

Серегин, выразительно покосившись на него, вздохнул терпеливо…

На переправке первой же машины с контрабандной бизнес сгорел.

Получателем автомобиля мафия выставила ушлую питерскую бабушку, давшую показания, будто приобретала машину через неустановленное лицо, и твердо отрекшуюся от обнаруженного таможней и чекистами оружейного арсенала. Таким образом, истинные получатели груза остались в тени, машину конфисковало государство, а претензий заказчиками не озвучивалось, ибо убыток потерпели поставщики.

Серегин истово перекрестился: пронесло!

Естественно, повторить подобный эксперимент ни Джон, ни Худой Билл уже бы не отважились.

Однако через несколько дней при выходе из продовольственного магазина к Олегу подошли трое парней с добродушными простоватыми лицами, предъявили удостоверения КГБ и попросили проследовать его к черной легковой машине. И не прошло и получаса, как он оказался в недрах большого серого дома, расположенного на знаменитой Лубянской площади города Москвы, единственной и неповторимой как в названии своем, так и в знаменательных фактах исторической круговерти, да и вообще в уникальности своего архитектурного градообразующего ансамбля.

Вежливую и дружественную беседу с гостем знаменитого на весь мир учреждения вел человек средних лет, представившийся Евгением Павловичем. В дальнейших воспоминаниях Серегина остался от этого Павловича только серый костюм, галстук с сальным пятном и зачесанные назад волосы на намечающуюся лысину. Прочие черты лица и фигуры померкли в памяти, да и туда им дороженька!

– Вы же неплохо зарабатываете на автомобилях, – сказал неказистый чекист, похожий на заезженного жизнью бухгалтера. – Зачем вам всякая уголовная белиберда и круговерть с пистолетами?

Серегин угрюмо молчал.

– Это не допрос, – устало отмахнулся на его замкнутость инквизитор. – Мы пригласили вас поговорить, не более. Как вы понимаете, у нас существуют добросовестные информаторы и они сдали вас еще до того, покуда ваши игрушки только готовились к перемещению в нашу замечательную во всех смыслах страну… И мы могли бы, да и можем, доказать ваше прямое участие в этой авантюре. Вас и ваших американских товарищей. Поэтому, если конструктивный диалог между нами не получится, через час я гарантирую вам нахождение в объятиях Бутырской тюрьмы, ибо законных предлогов для такого водворения в ее стены у нас в избытке… И вот тогда вы узнаете, что такое допрос! Отсюда, если вам угодно, можно сделать вывод. Но, если угодно, можно выводов не делать. Я говорю с вами прямо, без затей…

– Это характерно для вашей организации, – сказал Серегин. – Тогда без затей обозначьте интересы…

Собеседник, оценив юмор, легонько усмехнулся. Объяснил ласково:

– Нам пригодятся такие типы, как вы и ваши партнеры, на той территории. Мы послушали ваши разговоры… этак, с недельку… Кое-что прояснили для себя. Возник вопрос: готовы ли вы, гражданин Серегин, послужить Отчизне?

– Только этим и занимался…

– Неужели?

– Армия. После – подрыв экономики и благосостояния Главного Противника, – сказал Олег, припомнив незабвенного шофера «сигаретной» фуры и его страстный диалог о разрушительной силе русского элемента на просторах США.

– Соглашусь, – вдумчиво кивнул чекист. – На этой почве, думаю, и сойдемся…

– Но чем мы можем быть полезными для вас там?..

Собеседник опустил взор к тусклому лаку столешницы казенного стола. Побарабанил по ней пальцами.

– Занимайтесь тем, чем занимались, – проронил он устало. – Переправляйте машины, переправляйте оружие. Мы подыщем вам заказчиков. Получайте денежную прибыль. Сегодня мы проведем аналогичные беседы с вашими товарищами. После вы обсудите свое положение и мнения о таком положении в тесном неформальном кругу. Где именно соберется этот круг, мы вам обозначим. Именно вам. Вы первая скрипка. К тому же наш родной советский человек, сразу же, как я уяснил, проникнувшийся своей необходимостью и востребованностью в служении Родине… Или что-то не так?

– Именно. И думаю, в каком-то смысле на текущий момент нам попросту повезло… – отозвался Серегин.

– Одно удовольствие – работать с сообразительным парнем, – прозвучал ответ. – Значит, так: из Москвы никуда. Нам предстоит завершить некоторые формальности, далее – я представлю вас офицеру, с которым вы будете работать, ну, а после иная рутина: вас должны посмотреть наши специалисты…

– Это еще какие?..

– Психологи, к примеру… Что вы разволновались? Психиатров покуда не предлагаю… Да и вообще кое-чему вас придется подучить.

– Не думал, что вот так, между прочим, устроюсь в «стукачи»… – уныло поведал Серегин.

– Какой же вы «стукач»? – с довольно искренней укоризной посетовал ему человек в сером костюме. – Вы – агент. И если все сложится – вашей карьере смогут позавидовать многие штатные офицеры… Да и наверняка позавидуют… Если будете дружить с головой и с логикой, ваша жизнь окажется – о-го-го! – Тут он выдержал паузу, видимо, соразмеряя казенщину собственного бытия с тем будущим, что ожидало Серегина. – В общем, – тряхнул он досадливо головой, – теперь о формальностях…

Нешуточные страсти бушевали в отгороженном от основного зала кабинете ресторана «Пекин», где трое свежеиспеченных агентов КГБ предавались горячим обсуждениям своего нового, внезапного и вынужденного статуса, навязанного им изощренной и злой волей советской контрразведки.

Вину за провал контрабанды валили на беспринципного авантюриста Джона, связавшегося с местной уголовной нечистью, в чьих рядах наверняка обретался информатор госбезопасности. Джон, отмахиваясь, говорил, что в каждом деле возможен фатальный провал, а, кроме того, заявлял, что нет худа без добра и не каждому повезет в жизни столкнуться воочию с такой знаменитой организацией, как советский КГБ, и уж тем более удостоиться чести быть принятым в ее пускай, вторичный, но в штат!

– Нам не дано предугадать, кому и где придется дать… – сделал он вывод.

– Но если нас раскроют, это электрический стул, – пробубнил угрюмо Худой Билл. – И запомни, юморист, – прищурился на Джона. – Шутники тоже умирают всерьез. Не лучше ли сдаться ФБР по приезду?

– А сколько лет ты получишь за ограбление оружейного?.. – спросил его Серегин, единственный, вымерявший каждое слово в данной дискуссии, ибо не без причины опасался тайных микрофонов. – А за контрабанду в составе организованной группы? Далее: вдруг из наших стволов кого-то уже прикончили в Штатах, а?..

– Да, мы в просчитанном капкане… – согласился Худой Билл. – Но пока он не жмет, его можно считать удобным…

Серегин выразительно поднял глаза к потолку, и товарищи, проникнувшись его намеком, умолкли, уткнувшись в тарелки с китайскими пельменями в соевом соусе.

Далее их ждала утка «по-пекински». Не так и плохо! В тюремной камере, недавно грозившей им, иные контрабандисты удовлетворялись куда более скромными блюдами.

Так начался у преступной троицы вынужденный, а потому грустный, однако чрезвычайно увлекательный роман с одной из самых мощных и основательных секретных служб подлунного мира – Комитетом государственной безопасности СССР, вскоре распавшимся и уничтоженным вместе с той страной, чьим порождением он являлся. Однако до событий распада прошел немалый срок, когда под сенью вездесущего ведомства Серегин и сотоварищи проживали отпущенное им время бытия как на разбродном нищем пространстве России, так и в жесткой, сытой клетке Соединенных Штатов.

Начало же общения с нечистым духом, олицетворенным в субъектах работников государственной безопасности, не оставляло сомнений в том, что дух крепко вцепился в холки своих новых подопечных, напоминая о себе едва ли не ежедневно, заставляя проходить неофитов проверки на полиграфе, экспертизы психологов и задушевные встречи с курирующим их офицером.

Процедуры общения с ГэБэ происходили камерно, пускай и в положительном смысле данного определения, обсуждение такового общения внутри компании куратором не приветствовалось, но и в самом трио не обнаруживалось желания изустно анализировать архитектуру той ямы, куда оно угодило.

Над попавшими в ловушку гангстерами повисло облако загадочной неопределенности. Единственной прорехой в облаке стало задание Серегину выехать в США, переправив оттуда в порт Ленинграда пару автомашин с оружием. Оплату услуг коррумпированных американских таможенников, равно как и расходы на поездку, оплатило КГБ, невесть почему заинтересованное в иностранных стволах. При этом за товар поставщики не получали ни цента, хотя с такой постановкой вопроса не спорили. Да и какие могли возникать и озвучиваться вопросы и претензии?.. Впрочем, за оформление груза на советской территории Серегин подписываться категорически отказался, но на его согласии никто и не настаивал, нашлась, вероятно, более покладистая и доверчивая агентура.

Встречать машины в порту, дабы их безошибочно идентифицировать, тем не менее пришлось: в Ленинград он отправился на поезде вместе с куратором – капитаном Евсеевым.

Всю ночь они пили коньяк, кадрили проводниц и трепались на разнообразные темы.

Олега тревожил вопрос: каким предполагается его будущее? Вопрос был задан под занавес дорожной пьянки, когда в сером рассвете они вышли на перрон Московского вокзала с гудящими от алкоголя головами и с нарушенной динамикой телодвижений.

– Ты не дрейфь, – успокоил его довольно искренним тоном Евсеев, моргая малиновыми веками. – Со дня на день вас передадут в Первый главк… Ну, и поедете в свою Америку. Только уже… Ну, ты понял, в каком качестве…

– Шпионами, что ли?

– Ну, до шпионов вам мохом срать, да и вряд ли такой контингент в «сто первую» даже на экскурсию сводят…

– Это что за «сто первая»?

– Это? Школа внешней разведки…

– Ну, главное, чтобы в «двухсотые» не записали…

– Пока это не в наших интересах, – добродушно покосился на Олега Евсеев. С каждой минутой он, стряхивая с себя сонную оторопь, приобретал присущую ему уверенность, поигрывал мощными плечами под легким пиджачком, пружинил в походке и гордо нес сквозь пространство отчужденное жесткое лицо с ироничным блеском глаз бесповоротно уверенного в своей силе и в смекалке патриция среди кишащей вокруг толпы плебеев.

– Тогда какими вырисовываются задачи? – настаивал Серегин.

– Будете как бы… доверенными лицами, – донесся ответ. – На первых порах. Действующий, что называется, резерв. Что потом – время покажет. Так или иначе – связь через меня.

– Понятно, – кивнул Олег. – Расширять наш круг знакомств с секретными персонажами из секретных ведомств – не след…

– Вот, – кивнул собеседник, – учишься азбуке…

– А на хрена вам стволы-то эти краденые? Попахивает какой-то дешевой мелочевкой…

Евсеев помедлил. Затем произнес нехотя, с ноткой неприязни:

– Да сам не пойму… Типа: чтоб добро не пропало. Крестьянские начальственные умы, не иначе… Хочешь смейся, хочешь – плачь… Может, на подарки к Дню чекиста по персоналиям и весям распределятся… Не удивлюсь. Короче, ответа нет. Но есть приказ.

– Увы! – сказал Серегин.

– Да ты садись в такси, – уже бодрым тоном продолжил Евсеев. – Контора платит, а таможня ждет. И еще: пять стволов с боезапасом мы в отчет не включаем… Есть возражения?

– Семь, – качнул головой Серегин, прямо и уверенно глядя на него.

– Наглеешь, – хохотнул тот. – Используешь переполняющий меня либерализм. С другой стороны, доверительность в общении между куратором и агентом – главный залог успеха! – Он уже окончательно оправился от бессонной ночи и пьянки, порозовел, повеселел взором, распрямился выше роста мощным, жадным до жизни телом и дышал таким оптимизмом и напористостью, что невольно порадовал и Серегина своей сопричастностью к нему, как к товарищу. И рассветное солнце высветлило их лица в обращенных друг на друга улыбках.

Что же, пускай этого попутчика навязала судьба, пускай каверзен он и лукав, но чувство общности и симпатии внезапно тронуло сердце Олега, и вспомнилось ненароком: если приятен тебе человек, то и ты ему не в тягость, а коли наоборот – твоя неприязнь откликнется непременным рикошетом…

После их встретил хлопотливый, усердный в учтивости белобрысый таможенник Дима, уважительно трясший руку Олега и наверняка, как пояснил Евсеев, принявший его за кадрового сотрудника, прежде участвовавшего в оперативной комбинации. Далее на двух машинах, страхуя друг друга, они покатили в Москву, перегрузили утаенные от учета пистолеты и патроны в надежном гараже и, весьма довольные друг другом, отправились отсыпаться.

А через три дня, встретившись с Евсеевым в номере гостиницы «Москва», Серегин услышал:

– Едешь в Америку. Вместе со своими корешками. Куда направят Билла – не в курсе. А ты с Джоном идешь в армию. В ней вам помогут правильно устроиться.

– В американскую армию?!

– В Америке другой нет… Но тебе крупно повезло: ты попадешь в элитную школу снайперов. Повысишь свое мастерство… И учти, дружок, откашивать на этой стезе не советую категорически! Рви жилы, чтобы попасть туда! Тем более, здесь мы окажем полное содействие в любых жизненных передрягах твоим родителям и твоей невесте… – Он выждал многозначительную паузу. – Это не шантаж, это от чистого, как говорится, сердца чекиста. Или же пламенного, сам выбирай эпитет. Кстати. Почему бы тебе не заключить брак с Аней? Прямо сейчас готов в свидетели… А если будет ребенок – попрошусь в крестные.

Серегин молчал. Дар речи он обрел лишь в холле, при выходе из гостиницы. Сказал вдумчиво, обратив свои налитые ненавистью глаза в равнодушные зенки Евсеева:

– И все же ты паскуда… А ваша контора – кодла упырей…

– Одно из главных направлений нашей работы – взимать плату за чужие грехи, – терпеливо ответил тот. – Кто безгрешен, те на сей исторический момент на нас не в претензии. Кстати, можешь передать мне на ответственное хранение два своих ствола.

– Я не хотел бы, чтобы ты их приручил в мое отсутствие, – ответил Олег.

– Почему?

– Потому что когда-нибудь… с двух рук… я с удовольствием тебя пристрелю, – вдумчиво сказал он.

– Дурак ты, – откликнулся Евсеев беззлобно. – Сто раз – дурак! Чтобы ты знал: тебя вообще хотели списать, как неперспективную фигуру. Да так списать, чтобы твои признанные полезными дружки весь им отпущенный век перед нами дрожали… Да еще и впутать их в твое списание… А вот я-то тебя отстоял. Причем с большими для себя неудовольствиями со стороны начальства… Благо быстро меняющегося. Углубляться не стану. Когда придешь меня убивать, расскажу подробности. Так что американская армия для тебя – рай на этой земле. И вот тебе моя рука…

– Ну, если не врешь, вот тебе – моя, – сказал Серегин, поверив. И прибавил с досадой: – Недаром у меня в паспорте на страницу «Семейное положение» брякнули штамп «Военнообязанный»…

А через полгода чекист Евсеев, равно как вся российская белиберда с ее КГБ, рушащейся государственностью, разбродом, вакханалией и всеобщей сумятицей, забылись и растаяли, как сон, исчезающий в утреннем свете. Минув распределительный центр рекрутов, он и Джон попали в элитный Форт-Беннинг, в школу сухопутных войск, потовыжималку, где на сон отводилось три-четыре часа в сутки. И теперь в жизни реальной и повседневной существовала для Серегина муштра, жизнь по казарменному расписанию, чужой язык, на котором он уже начинал мыслить, и американская Америка, целиком поглотившая и переваривающая его – слабенько дрыгающегося в тисках ее мускулистого едкого кишечника.

И только в баре одной из забегаловок, расположенной возле городка неподалеку от школы, куда он отправился с товарищами в очередное увольнение, пожилая, с благородным лицом и со вкусом одетая женщина в черном изысканном платье, проходившая мимо него, сидевшего на табурете у стойки, наклонилась, тихой скороговоркой сказав ему на ухо:

– Вам – привет от Евсеева. Вы все делаете правильно, вами очень довольны. Через пять дней день рождения вашего лейтенанта Керна. Подарите ему хорошую клюшку для гольфа, все знают – это его хобби… Деньги я уже опустила в карман вашего кителя, растяпа. Теперь взгляните на свой ботинок, завяжите шнурок и кивните мне благодарно…

Все предписанное в точности и с готовностью Серегин исполнил.

Женщина растаяла в суете и гвалте заполонивших бар воскресных пьяниц.

А кошмар верноподданничества вернулся.

Худого Билла в армию не взяли из-за плоскостопия. Серегин же и Джон школу снайперов закончили с отличием. И, не успев полюбоваться на свои новенькие погоны в казарменных зеркалах, получили срочное назначение: лететь в Ирак. На реальную, без компромиссов, войну.

– Ну, уж там-то ни ГэБэ, ни мафия нас не достанут, – оптимистично заявил Серегину товарищ. – Болото сомкнется. А когда из него вынырнем, все и забудется…

– Ты веришь в то, что говоришь? – поднял на него усталый взор Олег.

– Это – моя мечта, – ответил Джон. – А мечтам надлежит сбываться. В этом – часть смысла жизни.

– После которого он также частично утрачивается, – заметил пессимист Серегин. – И вообще мечты – понятие несбыточное. Иначе это не мечты, а планы.

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Конец пятидесятых

Со смятенной душой уходил Кирьян в армию, как ни успокаивал себя, как ни настраивал на лучшее. Слухи о тягостях армейских будней, об особой придирчивости командиров к новичкам витали на каждом углу, находя тем самым подтверждение их несомненности. Даже воровская братия, навестившая его перед отправкой на призывной пункт, качая головами и усмехаясь, утверждала, что их юному собрату Арсению в зоне живется куда вольготнее, нежели зачуханным салагам в краснознаменных казармах. Выбор между тюрьмой и армией, конечно же, существовал, но только не для него. Вера говорила твердо и определенно: от испытаний не уклоняются, ибо они – от Бога.

Даша, отпросившись с работы, пришла попрощаться, принесла связанные ею теплые шерстяные носки, узелок со снедью в дорогу. Ни слез, ни причитаний себе не позволила, лишь перекрестила, поцеловала в губы крепко, сказав:

– Все у нас с тобой получится. Перетерпим. За меня – не сомневайся ни в чем. Тебе предназначена, твоей и буду.

Вместе с Кирьяном призывался и ровесник его Федя, совершенно раздавленный страхом перед грядущим. Кирьян ободрял товарища как мог, однако напрасно – тот словно забился в раковину мерещившихся ему кошмаров, замуровавшись в ней изнутри.

Переживания за судьбу своего единственного друга, безропотного ко всякому злу, неспособного за себя постоять, наполняли душу Кирьяна беспомощной тоской.

На призывном пункте, похожем на арестантский загон, их уже ожидали «купцы» с погонами. Федю тут же определили в строительные войска, а Кирьяном отчего-то заинтересовался молодой и строгий лейтенант-пограничник, дотошно выспросивший о семье, интересах и планах на будущее. Разговор зашел о таежных навыках призывника, о его знании оружия, и уж тут-то Кирьян лейтенанта не разочаровал, слушал тот его с интересом, а после подвел итог:

– Ну, ты определенно подходящий экземпляр, собирайся…

Вечером проплыли в сутолоке путей, паровозов, вагонов, заводов и бесконечных труб столица области и прилегающие к ней промзоны. Поезд нырнул в закопченный тоннель, свистнул гудком, из форточки ударило жженым угольным запахом, вспыхнул неровный свет в купе, и Кирьяна захватило волнующее чувство дороги.

А спустя несколько дней он оказался в учебной роте погранвойск на китайской границе. И, к великому изумлению своему, никаких напастей в армейской службе не обнаружил. Все в ней для Кирьяна было согласно его натуре и до конца понятно. Ранний подъем был для него не таким уж и ранним, физические нагрузки, к которым привык сызмальства, казались шалостями, а однообразие быта легко скрашивалось тем, что неотъемлемо существовало в нем самом: воспоминаниями о Даше, о всем радостном, что было в жизни, о любимых героях книг, с кем он соразмерял себя… В нем таилось много миров, и в каждый лежала открытая дорога, и в них он легко укрывался от всякой скуки. Кроме того, его окружали новые люди, чьи характеры и чаяния стоило осмыслить.

Ничем не ущемила его армия, хоть грубости, глупости, чванства и приспособленчества в ней хватало с избытком. Но проявления этих мелких человеческих страстей он отметал от себя, как наносную шелуху, хотя пороки и достоинства каждого отмечал и запоминал крепко.

Немногословный, опрятный, исполнительный, не получивший ни единого замечания в учебной роте, он был рекомендован взводным в школу сержантов, но сумел отказаться от зачисления в инкубатор младших командиров, отринув будущие блага лычек, но зато избежав нудной муштры и протирания штанов за партой в четырех стенах. Этого ему с лихвой хватило в классах прежнего образовательного учреждения.

Он торопился скорее покинуть казарменную выхолощенную атмосферу порядка и распорядка, не дававшую дышать полной грудью и будто отвергавшую все вольное и живое, что лежало вне пределов ее застойного пространства. Кирьяна влекла настоящая служба, наполненная живым содержанием и практическим смыслом, где встреча с новым и внезапным оказывалась правилом, а не исключением и где была возможность сотворчества или же столкновения с силами и обстоятельствами, способными утвердить его личность, а не превратить в тупой и ограниченный механизм.

Его послали, видимо, оскорбившись отказом выйти в первачи, на самую дальнюю заставу в тайге, располагающуюся рядом с поселком, являвшим скопище десятка еще дореволюционных бараков, где некогда обретались ссыльные, а ныне ютились какие-то замшелые личности, перебивавшиеся бог весть чем.

Впрочем, бытие на задворках цивилизации его не смущало, да и смутить не могло. Он оказался в привычном, до мелочей понятном ему мире, разве с иными условиями проживания и родом занятий.

Поздним вечером, по прибытии на заставу, Кирьян представился командиру, тот отправил его к старшине за бельем, а после оказался он в помещении казармы, а точнее сказать – спальни. Просторная, с чисто вымытыми полами, с пестрыми ватными одеялами, неуставными пухлыми подушками в изголовьях, она поразила его каким-то вызывающим несоответствием всей философии уже познанной им армии с ее воинствующим отрицанием какого-либо комфорта.

– Стараемся жить по-людски, – донесся из-за спины голос старшины. – Служба тут – не зефир с мармеладом, но койки у нас – как в санатории… Сменные ребята в соседней комнате придавливают, другие на службе, так что осваивайся сам.

Проснулся Кирьян от ударивших в сознание звуков неясной природы, донесшихся извне: то ли возбужденного клекота, то ли надрывных воплей. Выглянул в окно. Сбоку от дома, на подсобном сарае, уцепившись когтями в желоб водостока, сидели, свесившись с него, две сороки, восхищенно обсуждая между собой драку двух котов, происходившую прямо под ними, у стены сарая, и сопровождающуюся яростными завываниями, шипением и плевками.

Это была настолько неожиданная, исполненная деревенской безмятежности картина, что он расхохотался невольно, но тут же и оборвал смех: в спальню, расстегивая ремни и гимнастерки, входили солдаты.

Короткие изучающие взгляды усталых глаз, вопрос рослого белобрысого сержанта:

– Новенький? Очень хорошо! Сегодня на картошке, завтра – дневальным по конюшне. Инструктаж – по ходу пьесы.

Вмененные Кирьяну обязанности ничего уничижительного в себе не содержали, соответствуя графику всеобщих повинностей. «Дедовщины» на заставе не было в принципе. Здесь каждый не расставался с оружием, здесь дорожили товарищем и его рабочими руками, а круглосуточные хлопоты по общему хозяйству исключали неограниченность привилегий по выслуге лет. Конюшня, свинарник, курятник, сеновал, картофельные грядки, вольеры с собаками требовали неусыпного внимания и ухода. Личное же благополучие зависело от одного: от добросовестности и стойкости. А подобных качеств Кирьяну было не занимать.

В небольшом скученном коллективе в людях разбираются быстро. И уже спустя неделю Кирьяна безоговорочно признали полезным и необходимым человеком. Его сослуживцы – выходцы из Центральной России, из ее больших городов, тут же уяснили и его первенство в знании окружавшего их мира тайги. В отличие от него, они не умели добывать зверя, пугались незнакомых чащоб, не ведали пользы многих корней и трав и даже не понимали, что в добыче кабана или медведя старенькое охотничье ружье с надлежащей пулей куда основательнее, нежели скорострельный автомат, предназначенный для убийства самого опасного хищника на земле – человека. Да и что за толк от автомата на охоте в тайге? Пули прошивают зверя, как иглы, и он уходит, а рикошет от деревьев такой, что собственный свинец тебя же и накажет.

Написав родителям Федора, он получил номер его полевой почты, отправил другу весточку, а спустя месяц получил ответный замусоленный треугольник солдатского письма.

Содержание письма было кратким, бесцветным, никаким, словно написанным в расчете на цензуру, но веяло от него такой безысходностью и затравленностью, проступавшими между строк, что с горечью уяснил Кирьян: изломает армия Федю, согнет в рог бараний. И как тут помочь? Только молиться за него.

С другой стороны, и недоумевал Кирьян над возможным прозябанием Федора, представляя его здесь, на заставе, и никаких противоречий между ним как личностью и здешней обстановкой не обнаруживая. Или есть армия, где все иначе? Наверное, страна-то большая…

Свое православие, обжегшись, напоказ не выставлял, крест зашил в воротник гимнастерки, а к Всевышнему обращался в нарядах, полагая, что церковную сень ему вполне заменяет ночное чуткое небо. Вскоре его едва ли не насильно приняли в комсомол.

Малочисленная застава прикрывала огромный отрезок границы, и не было на нем ни контрольно-следовых полос, ни сигнализации, ни дорог. Передвигались по тропам на лошадях, выискивая следы нарушителей, мерзли в засадах и честно несли службу, хотя любой злоумышленник, имей он самые примитивные навыки жизни в тайге, легко бы мог проникнуть в просторы Страны Советов. Только в какие просторы? В буреломы, тянущиеся до тундры? Можно было добраться и до близлежащего города, но всякий незнакомец там тотчас попадал на заметку.

Всерьез пограничников беспокоили корнекопатели, рыскающие по чащобам в поисках особо ценных лекарственных растений, и охотники за пантами маралов, вооруженные снайперскими винтовками, способные отчаянно и бескомпромиссно постоять за свободу своих браконьерских устремлений.

Так или иначе, но свою службу ни в коей мере провальной или показной Кирьян не считал, уяснив ее цельный государственный смысл: враги по ту сторону границы знали, что на ее рубежах находятся люди с оружием, готовые его применить, а значит, пределы земли стережет хозяйский глаз. Из этого следовало: дом, дышащий силой обороны, охлаждает пыл врага, и богатство дома, как и всякое богатство, должно уметь себя охранить. Что было вполне применимо к нему, уверенному в будущем собственном доме, полном добра, покуситься на которое он не позволит никому.

Из каждого случая и наблюдения он извлекал для себя вывод, соразмеряя его со своим видением жизни и строя тем самым ту личность, чья уже устоявшаяся основа непринужденно отвергала все ложное, суетное и временное. Он готовился жить всерьез.

Спал по-прежнему мало, не более четырех часов, времени хватало и на уход за собой, и на письма родным, к которым он в первую очередь причислял Дашу, одновременно негодуя на себя за умаление при этом отца и матери. По прошествии же долгой и снежной зимы на заставе началось оживление: пожаловали проверки из окружного управления. Сначала проверяли оружие и боезапас, после принялись за ревизию хозчасти.

Приехавший пузатый краснорожий майор первым делом полез проверять щупом уровень остатка солярки в главной цистерне. Солярку командиры застав экономили: некоторые – про запас на каверзы будущей зимы, другие продавали горючее налево. В любом случае обнаруженный излишек грозил выговором и урезанием будущей нормы.

Излишек в цистерне, конечно, имелся, а потому с вечера в нее погрузили табурет с привязанными к ножкам гантелями. Таким образом щуп, упираясь в него, показывал требуемую величину стратегического дизтоплива.

Майор вздрючил старшину за перерасход тушенки, износ валенок, указал на недопустимость содержания в боевом подразделении котов и, отдав приказ повесить в ленинской комнате, именуемой солдатами «молельней», плакат с фотогалереей членов Политбюро, заменявший красноугольную икону, отбыл, показав власть, восвояси. Старшина же, получивший от командира сутки отдыха за моральный и аморальный ущерб, отбыл отсыпаться домой.

Следующий визит на заставу нанес окулист, совмещающий роль терапевта, а также стоматолог, должный осмотреть личный состав, запломбировав поврежденные зубы.

Станок стоматолога был предназначен для сверления надлежащих отверстий даже в полевых условиях, имея для такой задачи механический привод, исполненный на основе велосипеда со складной рамой и капитальными обрезиненными педалями. Кирьяну была поручена роль фельдшера и одновременно водителя установленного на подпорках велосипеда.

Крутя педали под душераздирающие крики сослуживцев и мат стоматолога, увещевавшего воинов слегка потерпеть, ибо новокаина на них не напасешься, Кирьян размышлял о несовершенстве фискальных забот начальства, воплощавшихся перед ним наяву…

– Накатался? Хватит! – оторвал его от дум голос командира. – Дуй в поселок, разбуди старшину и хиляй с ним на пару к «соседям» на предмет взаимодействия…

Приказ означал протопать долгим путем на стык с территорией соседней заставы, неся в планшете «книгу пограничной службы», где ежемесячно отписывались командиры о своей обязательной встрече, должной быть посвященной выработке планов совместных действий.

Командиры, успешно связывающиеся между собой по рации, данной формальностью пренебрегали, посылая за надлежащими расписками посыльных.

Поселок располагался в полукилометре от заставы, и помимо потомков бывших каторжников жили там офицеры с женами. И те и другие пробавлялись натуральным хозяйством. Многие держали пасеки – дефицитный сахар полностью уходил на самогон.

Старшина, с кем Кирьяна связывали отношения дружеские, был мужиком основательным, хозяйственным, общий язык они нашли сразу, но дом товарища рядовой Кизьяков старался без нужды не посещать: свободное время тот проводил в тихом пьянстве, вызывавшем у Кирьяна чувство скуки и презрения.

Впрочем, помимо бытовых хлопот, иных развлечений у местных старожилов попросту не существовало. Они прозябали на отшибе империи, на земле, не способной дать урожай из-за короткого лета, на пятачке, отвоеванном у чащоб, где не было приволья скоту, а иные города и веси были для них враждебны, чужды и гибельны.

Опухший со сна старшина, встретивший Кирьяна босым, в одном исподнем, со стонущими охами принял от него планшет, пистолет и начал собираться в дорогу: упаковал в вещмешок сало, флягу с чаем, хлеб, лук и заботливо обернутую портянкой бутыль неопределенной емкости с мутным самогоном.

– Вчера переборщил, – покаянно объяснил он сослуживцу. – А если без опохмела в дорогу, это настоящая смерть выйдет, деваться тут некуда…

Во дворе службистов уже поджидала оставленная Кирьяном овчарка Джулия, дисциплинированно сидевшая у калитки.

Тронулись в долгий путь. Пройдя километра три, старшина, изрядно упревший, остановился и, расстелив плащ, присел отдохнуть. Задумчиво глядя в пасмурное небо, вынул пробку из заветного сосуда и, совершив долгий глоток, рассудил мечтательно:

– Доберемся, положим, к вечеру… Да и куда спешить? Переночуем. А там деревенька рядом толковая, пополним запас горючего…

– Капитан велел, чтобы за день управились… – угрюмо вставил Кирьян.

– Да сколько я этих капитанов видел! – сказал старшина нараспев. – И всяких там майоров… Они же как? – Последовал новый глоток. – Отбарабанят здесь свое и – в окружное управление. На повышение. Или еще куда… У них и квартирки в городах припасены, и льготы насчет госпиталя, коли хвороба на пенсии прижмет… А мы тут, как кувалдой вбитые. Навек. Так что капитана я уважаю, но… Мало ли, в чем задержка? Скажем, собака наколола лапу. Несли, скажем, на руках…

– Так ведь проверят…

– Это да… Тут можно подставиться. Ну, скажем, ты подвернул ногу, вот!

– Почему это я?

– Потому что такой приказ старшего, – возвышая ноты в голосе, произнес старшина, но затем помягчел: – Ладно, пусть я подвернул, черт с тобой, трус…

Помолчали, сидя в дикой траве, глядя на рассыпавшиеся по горизонту приземистые горы, на далекие кроны сосен, трепещущие под ветром, гуляющим по бескрайней, насколько хватало взгляда, тайге.

После двинулись дальше. Внезапно старшина остановился. Поразмыслив, сказал:

– Болотина впереди… Пройти, конечно, можно, но раздеться придется – изгваздаемся. Предлагаю в обход, а там срежем маршрут по диагонали. Даже короче выйдет. Теоретически.

Кирьян равнодушно пожал плечами, поправив ремень автомата. Здешних мест он не знал, полагаясь на опыт старшего товарища.

Углубились в чащобу.

Старшина, следуя какими-то известными ему приметами, лавировал между завалами павших деревьев, прикрываясь плащом, ломился сквозь свисающие ветви, напевая себе под нос нечто бравурное.

Напев задумчиво оборвался, когда у корня вековой сосны пограничниками увиделся чужеродный предмет, происхождения явно искусственного, а именно: клочок бумаги. Это был мятый листок, испещренный иероглифами, вырванный из печатного издания и весьма целесообразно использованный, ибо рядом с ним в траве высилась внушительная куча дерьма.

– Нарушитель, – констатировал Кирьян тупо.

– Да, это не представитель мирной фауны, – сказал старшина.

– Консистенция стула характерного свойства… – Сорвав лист с куста, обернул им уголок бумаги, подняв его с земли, пошевелил губами, будто старался прочесть текст. Доложил Кирьяну: – Видимо, какая-то инструкция, формат карманный…

– И что делать?

– Бумага тонкая, шелковистая, иностранная – точно… – продолжил старшина. – Что же… Надо выполнять долг! Джулия! – Он сунул бумагу под нос любопытно потянувшейся к ней собаке: – След!

Овчарка, понюхав печатную продукцию, вздрогнула в рвотном спазме и тут же бросилась в недра тайги. За ней поспешили, спотыкаясь и падая на сгнивших стволах и ветвях, обуреваемые жаждой захватить неприятеля, преследователи в зеленых фуражках.

– Поводок ей прицепи! – хрипел старшина.

– В планшете он, под книгой!

– Наряд у меня получишь, болван! Два получишь!

– А кто команду собаке без поводка давал?

– У, дьявол, чуть глаз веткой не выстеклил!

Этот раздрызганный бег через буреломы, низины и редкие проплеши продолжался, казалось, вечность, пока мелькавшая вдалеке черно-рыжим пятном собака не остановилась, грозно рыча, и тут взорам бойцов открылась картина внезапная в своем идиллическом воплощении: на краю небольшой полянки, на цветастой матерчатой подстилке, сидели двое людей с фаянсовыми кружками в руках. Из кружек торчали деревянные палочки. Люди настороженно смотрели на скалившуюся собаку.

Пока Кирьян пристегивал поводок к ошейнику, старшина, дружелюбно покачивая пистолетом, приблизился к нарушителям.

Это были китайцы, пожилые женщина и мужчина, одетые в лохмотья, тяжелую истоптанную обувь, с грязными спутанными шевелюрами и задубленной кожей плоских невыразительных лиц.

Китайцы довольно спокойно перенесли как личный обыск, так и обыск своих котомок, набитых корнями. Из кармана куртки мужчины старшина извлек книжицу в красном переплете, увенчанном золотым тиснением лика китайского вождя, произнес разочарованно:

– Талмуд ихний… – И укоризненно поведал китайцу: – Что же, ты, братец, так неуважительно с директивами… – Затем, отправив брошюру в планшет, добавил уже в сторону Кирьяна: – Бумага подходящая, не грех и себя побаловать.

Неожиданно китайский мужчина заговорил. Он говорил оживленно, манипулируя руками, и голос его звучал доверительно и дружелюбно, однако стражи границы, пялившиеся то на него, то друг на друга, не понимали ни слова. Уяснив непреодолимость филологического барьера, китаец обратился к языку жестов. Жесты были незатейливы, неторопливы, отчасти откровенно похабны, однако понимались безо всякого труда. Китаец предлагал доблестным воинам воспользоваться прелестями его подруги в обмен на свободу своего дальнейшего передвижения.

Подруга, вдумчиво наблюдавшая за процедурой общения сторон, широко и искренне лучилась всеми морщинами своего подкопченного от костров лица, выказывая явную симпатию оторопевшему статному старшине, задумчиво почесывавшему нос дулом пистолета. Женщине было явно за шестьдесят, и ей не мешало бы навестить стоматолога.

– Во чего удумали… – сказал старшина, сдвинув на затылок фуражку. – А ведь живут в коммунистической стране… Хотя… – Он повернул к Кирьяну мужественное неумное лицо. – С китайской женщиной было бы интересно, как думаешь?

– Сифилис – одно из популярных заболеваний в сельской местности Китая, – поспешил уберечь от греха Кирьян старшего по званию.

– Это, конечно, серьезно останавливает…

Решительно передернутые затворы оружия пресекли договорный процесс, и нарушители, ведомые суровым конвоем и радостной Джулией, тронулись в тайгу. Тут Кирьян заметил некоторую неуверенность в поступи старшины, то и дело крутившего по сторонам головой.

– Чего, сбились? – спросил настороженно.

– Собака сильная, ходкая, напетляла, а мы за ней… – донесся неуверенный ответ. – И солнца сегодня нет, того и гляди – дождь…

– Я дорогу не запоминал…

– Вот и зря, так пограничник не поступает!

– Там просвет какой-то…

– Точно, туда нам…

Они вышли на какую-то неведомую пустошь, волшебно распахнувшуюся перед ними своим безлесым простором, и, словно попавшие в иной мир, увидели вдалеке трактора и множество людей в одинаковой одежде, с лопатами, усердно копавших землю под будущее, видимо, поле.

Переглянулись. Догадка пришла одновременно и страшно: это был Китай! Они – за границей!

Не обменявшись ни единым словом, забыв про своих подопечных, под веселый лай одуревшей от вольного воздуха овчарки, они рванули обратно в тайгу и лишь в ее тенетах, упав обессиленно в ложбине, начали приходить в себя, с ужасом представляя свое задержание китайскими властями. Теперь им на полном основании могли вменить незаконное пересечение границы с оружием и похищение иностранных граждан с собственной территории под угрозой этого оружия.

– Вот и опохмелился! – стонал старшина, насквозь мокрый от пота. – Ни в одном глазу сейчас… Но сотку принять, как ни крути, следует… Как влипли-то, а?! Хотя… – Махнул рукой обреченно. – Все равно мне копец.

– Это еще почему? – удивился Кирьян.

Старшина задумчиво погладил прилегшую возле него овчарку. Снял прилипшую к щеке сосновую иголку.

– С километра два мы сейчас отмахали? – спросил он трагическим голосом.

– Н-ну…

– Впопыхах утрачен планшет, – продолжил он казенно. – С секретной книгой пограничной службы. И с китайским талмудом, кстати. А каким маршрутом мы заплутали в эту глушь, где и волки срать боятся, неисповедимо. Я всегда знал: армия меня до добра не доведет. Лучше бы уж Кузнецкий бассейн…

– Он-то при чем, бассейн?

– Поясню! – Тот снова открыл бутылку, совершив из нее затяжной глоток. – Первому в этой жизни… Поскольку верю, что такие, как ты, не сдают… Я в тебе это сразу просек. Но даже если и сдашь, что уж теперь… Одно лихо к другому… Я ж тут под чужим именем служу, вот оно как, друг мой ненаглядный.

– О! – сказал Кирьян.

– А дело так было, – поведал старшина с исповедальной нотой в голосе. – Брат у меня, младший. И жили мы, значит, в поселке, в том самом Кузнецком бассейне. Шахты, зэки, мрак. Подоспело мне в армию. Пошел. И угодил, правильно понимаешь, в пограничные войска. Только куда? В Москву, милый мой, в самую что ни есть столицу! И знаешь, где кантовался? В международном аэропорту! Вот служба была! Праздник! Лепи штампухи в паспорта, сиди в кабинке в парадной форме с умным строгим лицом и жди, чего обломится. Жвачка там, брелок, сигареты… Правда, все заныкать грамотно надо, иначе – труба! Перед дембелем на журнале с голыми тетками погорел – один француз пьяный в форточку мне сунул. Домой приехал с «губы». А приехал – куда дорога? Или в милицию, или на шахту. А тут брательника моего тоже в армию намылили. А брательник – толковый, в математике горазд, в Москве один раз в институт поступал, да всего балла не добрал. Следующие экзамены летом, а у него повестка – не отвертишься. Мать в слезах, да и отец мне говорит: «Ты, говорит, все равно в академики не выйдешь, так дай туда брату дорогу…» Сравнил я наши фотоизображения на документах – один в один! Ну, думаю, пойду по второй ходке. И пошел.

– Вот те на! – сказал Кирьян.

– «Вот те на» началось тогда, когда я вместо аэропорта заграничного, чем вся служба представлялась, в тайгу угодил, – сказал старшина. – И, знаешь, даже обидно не было, когда меня, как салагу, «старики» жизни учили, ведь службы-то истинной я и не знал… Вот, – кивнул на собаку, – чем она от своих собратьев, что ночью у всяких интеллигентов по диванам спят, отличается? Понял теперь? Объяснений не надо?

– И потом что?

– Потом… Оттрубил я на нашей заставе, с девушкой из поселка сошелся… Ну, и прикинул: там сопьюсь, тут служба не даст… Там пыль угольная, здесь воздух родниковый, здоровье…

– А брат?

– Брат – молодец! Поступил в институт, окончил его, в каком-то «ящике» секретном работает, в гости бы съездить надо…

Джулия зарычала.

С шорохом разошлись ветви нависших над ложбиной кустов.

Перед пограничниками стоял китаец. Недавний задержанный. В руке китаец держал планшет. Китаец улыбался.

Кирьян и старшина синхронно перекрестились.

– На, давай, бери, – сказал китаец, протягивая планшет старшине, схватившему его, как голодный пес шмат мяса. В планшете обнаружилась и важная пограничная книга, и конфискованный у их спасителя политический талмуд.

Совершив очередной длинный глоток из бутыли, старшина царственным мановением длани протянул талмуд обратно китайцу. Тот, улыбаясь, отстранил его руку, а затем извлек из-за пазухи точно такой же, с поклоном передав его Кирьяну.

– Пропаганда, – сумрачно проронил старшина, но тут же, озаботившись, принялся изъясняться жестами, трудно передавая мысль о необходимости продвижения двум затерявшимся в тайге воинам в сторону советской границы.

Китаец, уяснив проблему, бесцеремонно выхватил у старшины бутылку, затем предусмотрительно отошел на шаг и с бесстыдным достоинством допил все ее содержимое перед потерявшими дар речи воинами. После, вежливо поклонившись, коротко и ясно указал нужное направление. И, пятясь, исчез в кустах.

– Вообще-то, – хмуро сказал старшина Кирьяну, пряча пустую бутылку в вещмешок, – у меня проблема с алкоголем. – Помолчав, прибавил: – Он, б…, закончился.

Вечером, лежа на койке в сумраке спальни соседней заставы, Кирьян вспоминал события прошедшего дня, и в памяти его неотвязно возникала одна и та же картина, словно вычлененная из наносов всего второстепенного: перекопанное поле и множество работающих на нем китайцев…

Ведь они зачем-то расчистили тайгу и пришли туда жить, и скоро их будет еще больше, и возникнет село, а то и город, что он ощутил сразу же, будто укололся о такое открытие… А здесь, неподалеку, на российской стороне, будет ютиться и доживать свое спивающаяся кучка никчемных людей рядом с бастионом власти – заставой. Почему же так? Почему умножается один народ и вымирает другой? Или в одном заложена вера и жажда жизни, а в другом – безверие, лень и порок? А может, власть не понимает, что крепятся ее рубежи не только оружием и заборами? Ведь там, где сейчас это голое поле, вскоре возвысится бастион, куда более крепкий, чем одинокая заброшенная застава, приют не чающих расстаться с ней временщиков…

Нет, он не станет ютиться в приюте. Он построит свой форпост!

Федор. ХХ век. Конец пятидесятых

«Ремеслуха» привила Федору многие навыки в существовании среди ровесников с характерами сложными и вздорными, и будущая армейская компания представлялась ему сродни прежней, однако угодил он в сборище столь ожесточенного сброда, что ощутил себя брошенным голышом в заросли ядреной крапивы.

Он попал в строительные войска, куда сметался призывной социальный мусор, лишенный доверия в допуске к оружию и к серьезной военной технике. Сюда отбраковывались и приличные ребята с ограничением службы по здоровью, но в то подразделение, куда случаем распределили Федора, словно по выбору, отрядили только что отсидевших свой срок уголовников, шпану с приводами и парней с неустойчивой психикой. Родом этот контингент происходил из мест, где градообразующими предприятиями были самогонные аппараты.

Отправили его в Казахстан, на строительство секретного объекта в голой степи, где торчали серые кирпичные домики воинской части, разбросанные поодаль котлованы будущих зданий и возводящиеся строения, архитектурой напоминавшие двухэтажные приземистые бараки. Все остальное пространство – выжженная зноем земля, тянущаяся за горизонт под сенью горячего белесого неба, куда, как в запретную зону, никогда не залетали облака. Прежде он не видел такой огромной, ровной, как стол, поверхности, пугающей своим безлюдным, величественным пространством.

В двух километрах от обиталища возводителей стройки грохотала пару раз в сутки железная дорога, но поезда там останавливались редко, в основном ломовые, с грузами для созидания будущих бетонных коробок. Ближайший городок располагался километрах в сорока, и достопримечательностями его, по слухам, были цементный завод и соляная фабрика.

Температуру зимой и летом в этих краях отличала одинаковая абсолютная величина «сорок», а настроение местного народонаселения неизменно пребывало в области отрицательных значений, ибо причин для радостей житейских не обнаруживалось в принципе.

Солдат кормили белесой баландой неопределенного происхождения, пересоленной тухловатой селедкой, местная вода настырно отдавала ржавым железом, а заваренный в ней казенный чай – казарменной шваброй.

Но все бы тяготы быта и каторжной работы снес Федор без ропота и отчаяния, если бы не окружающая его публика – злобная, похабная по своей сути, небрежная в одежде, в еде да и в работе, развлекающаяся бесконечными стычками, унижением слабых и черным дурным пьянством.

Здесь не было вина или же водки, но население этого грязного, пропитанного потом, дерьмом и цементной пылью шалмана вполне и изобильно удовлетворялось политурой, техническими ядовитыми спиртами и растворителями клея. Алкогольным деликатесом считался «Тройной» одеколон.

В царящем вокруг произволе некоторые признаки соблюдения уставных формальностей казались циничной насмешкой над здравым смыслом.

Смиренный нрав Федора, мгновенно и радостно уясненный стаей в первый же день его появления в гарнизоне, был подобен сладостному запаху крови для оголодавших акул, тут же устремившихся к легкой добыче.

В первый же вечер он был побит – просто так, забавы ради, затем всю ночь стирал «старикам» портянки и зубной щеткой чистил ржавое «очко» сортира, давясь рвотой от чудовищного зловония.

Утром же, в компании ему подобных «салаг», был отправлен на самые тяжкие бетонные работы, но и единосрочники по службе не проявили к нему ни толики взаимопонимания, соревнуясь в колкостях и взваливая на него основную ношу труда.

Офицеры, надзирающие за формально подчиненной им бандой, смотрели на него, как на пустое место. Главный начальник в звании майора – кривоногий рябой карлик, крикливый и вечно пьяный, появлялся среди подчиненных нечасто, изрыгая проклятия, оценивал проделанную работу, объявлял направо и налево аресты, грозил гауптвахтой, существующей лишь в его воображении, и тюремными сроками, призывая в свидетели свой партбилет, воздеваемый ввысь. Затем быстро успокаивался и пропадал в никуда. Иной командный состав следовал примеру своего шефа и ни на что, происходящее в шалмане, влияния не оказывал. Этих армейских деятелей занимал лишь «левак», то есть обмен стройматериалов заинтересованному гражданскому люду за те же горячительные напитки, употребляемые ими каждодневно и неумеренно.

В неприкосновенном сословии «стариков» особенно выделялся рядовой Коряга – такова была его фамилия, более напоминавшая кличку, но, собственно, иначе к нему никто и не обращался. Свою независимость и авторитет Коряга утвердил, будучи еще молодым солдатом. Утвердил теми личными качествами, что в среде обитателей стройбата считались наиглавнейшими: способность вступить в драку с любым противником, стоять в ней до конца, презирать любые лишения и боль, постоянно демонстрируя окружающим свою жестокость и силу.

Силы же Коряге было не занимать. Двухметровый увалень с покатыми плечами, перевитый узлами мышц, с мощными, «колесом», ногами, он был словно вырезан из кряжистого дерева, а длинные руки его с узловатыми пальцами, свисающие ниже колен, не оставляли надежды никаким крепышам, попади они в их объятия. Его широко расставленные темные глаза невозмутимо взирали на мир с плоского смуглого лица, на котором никогда не отражалось ни удивления, ни сострадания, ни улыбки. Шрамы на его теле говорили о многочисленных поножовщинах, а сломанный нос и выбитый передний зуб – об опыте кулачных боев.

Посему, принимая во внимание его непредсказуемость и непреклонную жестокость в драках, связываться с ним не хотели даже самые отчаянные подонки, понимавшие, что, пренебрегая их жизнями, он столь же равнодушен к своей собственной.

Слабаку Федору Коряга выказывал равнодушное презрение, не пытаясь, однако, чем-то его задеть или унизить. Коряга воевал лишь с сильными за свое место под солнцем, да и теми пренебрегал, не водя дружбы ни с кем и удовлетворяясь компанией самого себя.

Случилось так, что на стройке им выпало совместно разгрузить одну из машин со стекловатой.

Коряга, подозрительно пощупав колкие мятые волокна, сдул с пальцев прозрачную стеклянную пыль, приказав напарнику:

– Сегодня пашешь ты… Моему здоровью такая закалка ни к чему… Советую рожу портянкой обмотать, чтоб потом кровью не харкать…

Федор, выдохнув горестно воздух через нос, посмотрел на бицепсы сослуживца, напоминавшие дыни, и привычно подчинился хищнику.

Пока он перетаскивал на второй этаж пудовые тюки, Коряга, устроившись в тени под навесом подъезда на дырявом промасленном тюфяке, покуривал папиросу, с удовлетворением наблюдая за трудами прилежного собрата. Одновременно ленивыми движениями руки он подтачивал мелким оселком свой длинный блестящий нож, которым обычно брился. Сталь тонко шуршала под упорным камнем.

Выплюнув бумажный замятый мундштук с мочалом изжеванного хвоста, он внезапно спросил:

– Слышь, малахольный, дуй сюда, вопрос есть.

Федя, томясь, пошел на зов, будто к открытой клетке со львом. Утешало одно: если дальнейшее общение закончится побоями, то вряд ли долговременными – стеклянная пыль от ядовитого материала, флером витавшая над его распаренным телом, вряд ли пришлась бы по вкусу даже самому активному садисту. Поневоле припомнились безобидные обитатели природы, спасающиеся от всякого лиха признаками личной непривлекательности.

– Вот ты мне скажи, – спросил Коряга едва ли не проникновенно. – Отчего ты такое чмо? В смысле, в какую сторону тебе роги намылят, туда ты ими и упираться горазд. Или тебя корова родила?

Федя молчал.

– Так где ответ? – грозно повысил голос Коряга.

– Бог терпел и нам велел, – механически произнес Федор.

– Какой еще Бог? – Коряга непроизвольно посмотрел на небо. – Чего ему терпеть-то?

– Наш Бог – Иисус Христос. Мой, вернее…

– Так сколько ж их, Богов-то?..

– Бог – один, – сказал Федор. – Но он – в трех лицах.

– Ну а чего Иисус твой терпел? Какие такие ему-то проблемы по жизни вырулились? – Коряга смотрел на него неподвижным взглядом. У него было забавное свойство не мигая смотреть на какой-нибудь предмет, пока он буквально не впитывал этот предмет в себя.

Федя, как мог, вкратце поведал ему суть евангелий. Посыпались уточняющие вопросы. После собеседник тяжко и долго задумался. И, ощущая миролюбивую природу этого раздумья, Федор понял, что рукоприкладства, вероятно, на сей раз не последует.

После, словно очнувшись, Коряга зацепил своей рукой, как пожарным багром, пробегавшего мимо солдатика из таджиков, прорычав ему приказ о дальнейшей разгрузке стекловаты из кузова.

Солдатик захныкал, сослался на какое-то важное поручение сержанта, которое он спешил исполнить, но, получив пендаля, смирился и принялся за работу.

С прежним удовлетворением наблюдая за перемещением стройматериалов по необходимому маршруту и адресу, Коряга, любезно предложив Федору присесть рядом, спросил:

– Ну, с Христом ты мне кое-что обсказал… Не все, конечно, понятно, но одно я усек: человека повязали, суки, ни за что, и как с этой оравой ему было справиться? Тут-то ни влево, ни вправо не спляшешь. Конвой, камера, пика под ребро, если чего, да дело тем и кончилось, если не врешь… Ну а ты-то? Вот я тебя нагрузил, значит, трудовым вдохновением, а ты и рад стараться. Почему?

Федор только вздохнул.

– А вот почему, – продолжил Коряга. – Потому что боишься взять вон тот дрын и отоварить им меня по тыкве. А боишься, потому что могу у тебя дрын отобрать и сделать им из тебя спрессованное чучело. Так что ты терпением-то Божьим от своей трусости не отмазывайся.

– А вот и нет, – возразил Федор смело. – Не в трусости тут дело. Просто не умею я бить людей, и все. И не хочу их бить. А коли бы все, как ты, рассуждали, то не жизнь человеческая на земле бы была, а бойня без продыха.

– Выходит, – сказал Коряга, – на таких, как ты, беспредел буксует?

– Мне себя оценивать ни к чему, – ответил Федор.

– Так я не понял, – нахмурился Коряга. – А чего этот Пилат, если он на самом верху сидел, не положил с прибором на всех этих мракобесов с кадилами, да и…

– В том тоже был промысел Божий, – сказал Федор убежденно. – И поэтому мы здесь и сейчас об этом говорим. И кто ведает, появились бы мы с тобой на земле, не произойди тогда то, что случилось?

Коряга молчал, постигая его ответ и свесив к полу свои ручищи с клещами натруженных пальцев. Вездесущее солнце, пробивавшееся под навес, высветляло его грубое, в шрамах, лицо. Тень, отбрасываемая им, была схожа с тенью от валуна. Феде, жавшемуся в ее прохладной шири, было в ней и страшновато, но и уютно, учитывая покуда миролюбивое настроение грозы стройбата.

Коряга оторвался от размышлений с недовольством, будто забрел в своих мыслях в непреодолимый тупик. Молвил мрачно:

– Ты иди под колонку. Обмойся, простирнись. Рот и нос сполосни. Шмотки под мышку – и сюда вертайся, перед сержантами не светись, припашут. Если чего – на меня сошлись…

Так незаметно, исподволь возникла между Федором и Корягой дружба. Или ее подобие. И куда легче и беззаботнее стало жить новобранцу под крылом силача и драчуна Коряги. «Старички» и «блатные», быстренько уразумевшие обретение новичком серьезного покровителя, нападки свои перенесли на иных жертв, а Федора попросту не замечали, обходясь лишь враждебными взорами и циничными репликами в его адрес.

Корягу же с поры его знакомства с Федором частенько начали видеть задумчивым и словно погруженным в себя. На мир в эти минуты он взирал невидящими глазами, причем этакое его состояние обходилось без «косячков» и политуры, что пугало многих, наводя на мысли о начинающемся сумасшествии сослуживца, что могло обернуться его непредсказуемой агрессией, сулившей тяжкие увечья любому, некстати подвернувшемуся под чугунные кулаки.

В свою очередь Коряга, начавший не без влияния Федора размышлять о Боге, логике мироздания и собственном месте в нем, сам не зная почему, взял его под свое попечение. Он видел: салага из российской глубинки был так напуган всем увиденным в стройбате, что слова не мог вымолвить, и вел себя, как мышка, стремясь не привлекать ничьего внимания. Сначала Коряга хотел его немного припугнуть, потом отобрать зарплату, а после оставить на растерзание «старикам». Но этот чертов слабак Федор своими библейскими рассказами и таинственной мудростью, заключенной в них, так приворожил его, разбудил столько вопросов, что поневоле пришлось встать на его защиту и даже силой заставить одного из «стариков» вернуть парню похищенную у него Библию, в которой тот явно искал избавления от царящего вокруг кошмара.

Событие же, окончательно обратившее Корягу к Богу, пришлось на очередной рабочий день, когда, стоя на выпирающей из стены плите балкона, он решил перекреститься, отмоляя вчерашний грех пьянства, однако внизу суетились солдатики и Коряга, смущаясь свидетелей, отошел в глубь помещения. Но едва щепотка его пальцев повинно завершила свое прикосновение к сердцу, огромная каменная чушка, сорвавшаяся с крюка крана, врезалась в будущий балкон, вырвав его из стены и обрушив наземь.

В сопричастности высших сил к чуду его спасения Коряга не усомнился даже краешком сознания. И первопричиной своего оставления в этой жизни, конечно же, определил Федора.

Когда же десяток солдат во главе с Корягой командировали на неделю на соседний объект, Федя затосковал, понимая, что свора способна вновь показать ему свой оскал, да еще и выместить досаду от вынужденного долготерпения к его недолгому благополучию.

С утра, после отъезда Коряги, он был послан на строительство двухэтажного административного корпуса. Разделся на втором этаже, сняв гимнастерку и сапоги, подтянул брезентовый ремешок на поясе галифе и привычно ухватил за ручки тачку, покатив ее по дощатым, заляпанным цементом настилам на лестницах к штабелю кирпичей. Работа предстояла трудоемкая, ибо кроме своей нормы полагалось закрыть две дополнительных, «стариковских», о чем ему объявили еще в казарме два дюжих сослуживца кавказских кровей из разбойной стройбатовской элиты. Горные орлы, уже отсидевшие по сроку, грозно вращая масляными очами, танцующей походкой подошли к нему, притиснули к стенке, поведав о сегодняшних нормах его выработки. Всем своим видом они выражали готовность вгрызться в свою жертву зубами, последуй от нее хотя бы невнятная недовольная реплика.

И вот теперь весь день ему суждено, как заведенному, катать по ухающим от тяжести настилам готовую развалиться от непомерного груза дощатую тачку, загружаемую подсобником-киргизом, отслужившим здесь уже год, а потому пользующимся незначительными послаблениями в выборе той или иной каждодневной рабочей мороки.

Трудового энтузиазма киргизу хватило на час, потом он ретировался, сославшись на производственную травму: отбитый упавшим на ногу кирпичом палец.

В обед привезли баки с баландой, чан с подобием питьевой воды, Федор поднялся с очередной тачкой на второй этаж, пуком строительной пакли обтер пот со лба и с груди, дыбившейся от неровного дыхания, а затем присел у окна под сенью бетонного потолка с ржавыми пятнами гниющей в нем арматуры. Окно выходило на теневую сторону, где до сей поры, сидя на прохудившихся ведрах, азартно играли в нарды его истязатели, на своем резком и неприветливом языке обсуждавшие течение интеллектуального поединка.

На сей раз взору Федора предстала картина, немало его озадачившая. Абреки, оставив нарды, с елейными улыбочками едва ли не приплясывали вокруг невесть каким образом появившегося на стройке персонажа: казахской девчонки лет тринадцати, одетой в шаровары, полотняный замусоленный халат и бархатную облезлую тюбетейку. Скуластое загорелое личико юной гостьи было немыто, в смоляные косицы набилась пыль, а матерчатые малиновые тапки на грязных ступнях зияли разлохмаченными по краям дырами. Что-то странное увидел Федор в облике этой девочки, невесть как оказавшейся здесь, то ли ее бессмысленная улыбка, то ли простодушно-глуповатое выражение глаз, будто она хлебнула спиртного…

И прежде чем пришла догадка, что этот забредший в хаос бетонных и стальных нагромождений подросток слабоумен и немощен, заполнило Федора едкое и черное, как лужа застывшего вара на полу под его ногами, чувство должной случиться беды. Он смотрел на кобелиную толкотню волосатых потных торсов вокруг этого несчастного существа, слышал угодливо растянутые интонации в клекоте грубых голосов и, сжимая кулаки в бессилии, унизительно и слезно понимал свою роль немого свидетеля в отвратительном, как блевотина, действе… Но что мог сделать он в своем никчемном заступничестве, что будет пресечено незамедлительной и безжалостной карой?

Подонки тем временем уводили свою жертву в зев подвального этажа.

Федор, стараясь впасть в отрешенное от всего мира бездумие, взялся за отполированные его ладонями ручки тачки, покатив ее набившим оскомину путем. И вдруг слух его поразил краткий, пронзительный вопль, донесшийся извне. Или показалось? Он замер, прислушиваясь. Бетонные своды были безмолвны. Легкий ветерок шелестел клоком льняной пакли, зацепившейся за жестяной выступ подоконника.

Он убедил себя, что этот крик отчаяния – всего лишь игра его воспаленного воображения, но тут же и устыдился малодушно такого самоуспокоения.

А на выходе его поджидал один из мучителей, довольно спокойно, хотя и неприязненно, осведомившийся:

– Скоро штабель добьешь?

– Стараюсь, – ответил он, не поднимая глаз.

– Молодец, хороший работа, никуда отсюда! На обед лично звать буду! – прозвучал бодрый наказ, в котором сквозило и явное облегчение от уясненного неведения Федора о творящемся под сенью теневой стены беззаконии.

Плошку с баландой ему поставили на настил через полчаса, после абреки и вовсе исчезли в дебрях наваленных горами стройматериалов, а к концу рабочего дня Федор, решивший обозреть из чердачного окна панораму рабочего объекта, дабы убедиться, что извергов поблизости нет, увидел их в отдалении, у въездных ворот, где стояла бочка с водой.

Кавказцы, обильно поливавшие друг друга из котелков, выглядели так, будто и сами изрядно потрудились: шевелюры их поседели от цементной пыли, а галифе были черны от пота.

В следующий момент тупо и туго запел от удара кувалдой подвешенный на тросе сигнальный рельс, возвещавший о завершении смены.

Федор стоял, озадаченный несообразностью облика мерзавцев, чуравшихся всякого прикосновения к марким строительным смесям. И где им довелось так изгваздаться?

В раздумье побрел к выходу со стройки, но вдруг, застигнутый неясным подозрением, изменил свой путь: протиснулся между завалами балок к яме фундамента подсобного строения, утыканной кольями арматуры. Увидел опорные рвы – залитые бетоном и покуда еще полые. Одну из траншей заполнял свежий, хотя уже крепко схватившийся раствор – местное солнце, стремительно выпаривающее влагу, на глазах превращало вязкую сырую массу в каменный монолит.

Но в этом котловане уже неделю никто не работал…

И тут в серой, тщательно зализанной лопатами поверхности различилось яркое ворсистое пятнышко, в котором парень узнал алую матерчатую вязь уже виденной им жалкой обувки…

Его охватила оторопь. Неужели там, в застывающей бетонной каше – эта несчастная девочка? Неужели они убили ее?

Он схватил обрезок стального уголка, валявшегося под ногами, и уже занес руку, чтобы отбить кусок зачерствелого слоя, за которым скрывалось то страшное, о чем думал, но – не смог. Бросил железку и – побрел обратно, повторяя про себя одну и ту же фразу:

– Этого всего лишь тапок, это всего лишь… – Хотя глубоко и убежденно сознавал обратное.

После ужина, когда в отупелости мыслей он сидел на табурете, пришивая заскорузлыми пальцами, с трудом удерживающими иглу, лоскут белой тряпки, должной стать подворотничком, абреки вновь потревожили его покой, принудив затопить им на ночь глядя баню.

Баню – вотчину «стариков», сколотили несколько месяцев назад из груды бракованного занозистого горбыля, сбитого в подобие брусьев. Дыры зашпаклевали глиной, печь сложили из кирпичного боя. Внутри бани имелась просторная комната отдыха со столом из древесно-стружечной плиты и принесенными из казармы табуретами, на выходе был сооружен душ из закрепленной на козлах бочке с ввинченным в нее обрезком от садовой лейки.

По прямому назначению баня использовалась постольку-поскольку, но как место карточных игрищ и шумных пьянок, заканчивающихся мордобитием, как, впрочем, и карточные состязания, функционировало едва ли не ежевечерне. Контролирующие дисциплину и порядок офицеры при пользовании данным местом проведения культурного досуга обладали правом внеочередности его посещения, и их посиделки едва ли чем отличались по форме и содержанию от времяпрепровождения рядового состава.

Когда гогочущая ватага старослужащих с канистрой политуры ввалилась в стены дощатого чертога, Федор уже протопил печь и заволок в парную чан с водой и веники из местной полыни, тут же поспешив прочь. Теперь ему надлежало скрыться поблизости в темноте наступающей ночи и, дождавшись конца разгула, приняться за уборку.

Один раз ему все же пришлось заглянуть внутрь: просили поднести недостающие простыни и кружки.

Еще при входе он наткнулся на обращенные в его сторону взоры кавказцев, перешептывающихся между собой. Взгляды были двусмысленные, напряженные и веяло от них явной опасностью. Догадаться, что разговор шел именно о нем как о нежелательном возможном свидетеле свершенного злодеяния, было несложно.

Человек, постоянно живущий в тисках насилия и страха, приобретает особую остроту в предчувствии очередных каверз, на лету угадывая мысли врагов. Никак не проявляя внешне понимания этих мыслей, этим порой он и спасается. Но Федор, на которого потянуло холодком уготованной ему гибели, мог спастись, лишь бежав из окружавшего его ада, однако куда бежать? В бесконечную дикую пустошь? В городок, где его тут же и непременно поймают?

С этими мыслями, растворясь в темноте, он сидел на выступе фундамента казармы, стискивая в отчаянии пальцы и тяжело дыша. Ветер над головой постукивал небрежно прибитой жестью крыши, за сточной канавой, в поросли чахлого сорняка то и дело вскрикивали какие-то маленькие неведомые твари, и резкими шорохами доносилась их возня. Видимо, там тоже шла борьба и пожирание друг друга за право жить.

Месяц был ущербен, и серпик его источал нежный рассеянный свет. Небо, как пшеничное поле колосьями, было усеяно звездами. Редкие метеоры выпадали из вышины, мерцая в своем последнем полете таинственно и зловеще, как вспышки древнего огня.

К ночи казарма утихомирилась, вывалились из бани пьяные «старики», погорланили, изматерились напоследок и тоже отправились на боковую. В помещении оставались только абреки, и Федор, содрогаясь, ждал, когда они призовут его – то ли к уборке, то ли к расправе…

Прошел час, из казармы, стуча сапогами, выскочил тучный ефрейтор в исподнем, с папиросой в зубах, обильно помочился в темень, затем, узрев силуэт Федора, вопросил:

– Ты-то здесь чего?

– Жду вот…

– А, не догуляли басурмане… – Ефрейтор выплюнул окурок, огладил жирную складку на короткой шее и двинулся, кряхтя, обратно.

Федор решил заглянуть в баню. Приоткрыл заложенную ватой и обитую дерматином дверь, заглянул в щелочку.

Кавказцы, пав головами в стол, спали, дружно и надсадно храпя. Иногда храп прерывался рыганием, временами они пускали зловонные ветры. Они пускали их, и когда бодрствовали, с непосредственностью животных, но при этом – с блаженными омерзительными улыбками. У Федора эти выродки вызывали не только ужас, но и потрясали его своей убогостью и ничтожеством, незрелостью и алчностью, невежеством и лживостью.

В предбаннике стояла прогорклая вонища от политурного перегара и табачного смрада, висевшего в свете голой, на перевитом шнуре лампочке, стылыми сиреневыми пластами.

Внезапно на Федора снизошло удивительное хладнокровие. Подобно больному, выжавшему из себя горячечный пот и наконец вздохнувшему вольготно, он обрел внезапную для себя сноровку движений и отрешенную уверенность во всем том, что механически и точно совершал.

Открыл чугунную дверцу, мельком всмотрелся в нутро печи.

Алые, начинавшие вытлевать угли застилали нижнюю решетку ровной ядреной россыпью, дышавшей голубенькими прокаленными всполохами.

Не оглядываясь на спящих врагов, он бесшумно закрыл верхнюю заслонку и скользнул обратно за дверь, плотно притворив ее.

Мыслей не было. Он словно взял топор и обрубил все их нити, переплетающиеся сейчас бесформенно и обрывочно в пустоте сознания.

И отправился к своей койке, тут же сраженно и без оглядки заснув.

Утро началось с обычного подъема, скрипа коек, неизбывного мата, и вся зловещая морока этой ночи показалось ему дурной фантазией. И только донесшийся из распахнутой форточки ор дежурного офицера, пожаловавшего на утренний развод, принес пронзительное, как ожог, понимание: случилось!

Далее потянулась вымученная сутолока куч ротозеев, горячка пустых обсуждений произошедшего, кутерьма начальственных распоряжений.

На предварительном допросе, учиненном Федору вышестоящими командирами, тот ответил, что дожидался до трех часов утра распоряжения приступить к уборке бани, но, так и не дождавшись его, лег спать. Зайти в помещение, проявив инициативу, не решился.

– Вообще тебя там и близко не было! – последовал жесткий наказ. – Нажрались два ублюдка в дупель и – угорели… Ничего не видел, понял?!

То же указание прозвучало и перед расхлябанным строем личного состава, найдя полное понимание позиции командования, взволнованного перспективами нахлобучки от всякого рода влиятельных инстанций. Однако переживания офицеров за собственные карьеры были невелики: разжалования и опалы им не грозили: найти на их место иных кандидатов, готовых прозябать в подобной дыре, кадровому управлению было бы затруднительно.

К полудню в казарму прибыл уполномоченный военный юрист с унылым лицом, затеявший положенное дознание.

Искоса оглядев представленную его взору самостийную солдатскую массу, натянуто изображавшую почтение к залетному представителю заоблачных начальственных сфер, он тяжко и понимающе вздохнул, затем мельком осмотрел трупы и тут же занялся составлением надлежащей бумаги.

Далее в той же бане, прибранной на скорую руку, состоялся солидный офицерский банкет, завершившийся редактурой и переоформлением первоначального документа, затем следователя заботливо уложили на заднее сиденье его служебной машины, и вскоре она растаяла в знойной степной дымке, оставив за собой зыбкую пыльную память.

Исчерпало себя и нетрезвое офицерское присутствие, выполнившее свой тяжкий долг и тут же покинувшее опостылевшую неблагополучную казарму, спешно готовившуюся отметить выходной траурный день привычным политурным возлиянием.

В обед в казарму наведались какие-то согбенные казахи, искавшие пропавшую девочку, их племянницу, по словам дневального – «какую-то дурочку», но казахам был дан от ворот поворот: солдатикам не терпелось скорее выпить, нежели выслушивать причитания пришлых убогих людей.

День прошел на удивление мирно, даже благостно, без единой стычки: видимо, дух смерти, еще не утратившийся в казарменном пространстве, невольно принуждал сборище негодяев к почтению в сопричастности его вечной всевластной тайне.

Вечером к Федору, сидевшему на лавочке, подсел сослуживец – ушлый верткий парень с манерами скользкими и вкрадчивыми, речью слащавой и гаденькой.

– Отдыхаем? – вопросил сослуживец и, поиграв бровями, добавил миролюбиво: – А чего ж не отдохнуть, большое дело сделал… Ух, молодец ты, тихоня! Все грамотно и ловко, по-нашему… – Глаза у него блестели масляно и хитро.

Федор обмер. Он знал: чутье свору не подведет, она обязательно уяснит истину, уверится в ней и оценит содеянное им своей бестрепетной мерой…

– Лично я этих зверьков лопатой бы на корм хрякам с удовольствием порубал, – продолжил тот. – Так что имею к тебе полное сочувствие и расположение. Но готов и предупредить: сродственники их по масти пиковой, не в пример мне, огорчились нешутейно. Как вызов их кодле расценили… Сам слышал. И разумеют они так: когда звереныши отрубились, ты им «ответочку» за все хорошее и сделал с заслонкой печной…

– Это еще почему… – забормотал Федор, но тот его не дослушал, отмахнулся, покривившись понятливо:

– Ты мне что хочешь, скажи, разницы нет. Но только «старики» на тебя жала точат. Они уверены, понял… И все, у них планка съехала, никакой домкрат ее не подвинет… А что молчат и спроса не устраивают – еще хуже! Значит, твердо затеяли тебе катастрофу. С этим проблем тут никаких. Слышал лично: пусть его мама надевает траур…

Федора пробрало дрожью от внезапно нахлынувшего на него озноба. Его вновь безраздельно и словно насмешливо поглотил страх, и тот вчерашний человек – отважный и бестрепетный, которым он был и кто еще мгновение назад присутствовал в нем, исчез без следа. Он снова стал прежним трусливым и забитым ничтожеством.

Мимо лавочки с равнодушным видом прошлись «старики». Их косые невидящие взоры и полная индифферентность только подтверждали самые худшие опасения.

– Ну, братан, удачи, – сквозь зубы процедил собеседник, поднимаясь.

Федор молчал, постигая неумолимое приближение своего краха.

Однако уже перед отбоем в подразделение вернулась бригада с дальнего объекта, и слабая надежда появилась в его душе, когда проем входной двери, ведущей в казарму, заслонила собой плечистая фигура его друга Коряги. Свинцовая доброжелательная длань опустилась на плечо Федора:

– Привет, дружок! Как аппетит и стул? Не забижали хулиганы? – И, не дождавшись ответа, довольно ржа, Коряга подхватил полотенце со спинки койки, проследовав в умывалку.

Тем же самым вечером на попутной машине, в казарму прибыл иной персонаж – чеченец по прозвищу Булава, оттрубивший срок в дисбате и направленный отбывать дальнейшую неисчерпанную повинность по прежнему месту приписки.

«Старики» встретили Булаву как признанного лидера, по уважительной причине оставившего прежнее руководящее место в их элитарном кругу.

Вся его внешность несла на себе отпечаток грубой силы, которая говорила сама за себя: «Иметь дело со мной – все равно что иметь дело с носорогом». Ростом Булава был огромен, весил едва ли не два центнера, руки его напоминали свиные окорока, а заросшему черной шерстью бочкообразному туловищу могла бы позавидовать матерая горилла. Туловище венчала укрепленная на нем лысая голова, сидевшая на шее, ровно переходящей в затылок, а голову – многочисленные костяные шишки, «набитые» с умыслом трансформации черепа в орудие защиты и нападения.

Неожиданное пополнение личного состава ввергло казарму в естественную суматоху, ознаменованную обменом новостями, звоном бутылок, табачным чадом и полным небрежением вялой команды дежурного сержанта «отбой».

Уснуть в кипевшем страстями шалмане было невозможно, и Федор вновь возвратился на лавочку, где его застал посвежевший после умывалки, пахнущий химическим земляничным мылом Коряга.

– Ну, – сказал товарищ, громоздко присаживаясь рядом, – слышал я тут кое-что… Вопрос у меня один: ты?

Федор кивнул.

– А с какого перепугу?

Федор рассказал о девочке, неохотно и гневно роняя слова.

Коряга, почесывая подбородок, долго вглядывался в звездное небо. Потом произнес с невольной хрипотцой в голосе:

– Серьезный шаг. На тебя не похоже. И потому думаю, Федя, вела тебя рука свыше… – Затем, будто опомнившись, перешел на шепот: – Подлянка нам сегодня припуталась ненароком… Все бы с тобой и обошлось, я б постарался, но тут глянь – Булава в нашу шарагу свалился, как бомба ядерная, теперь все расклады пойдут вкривь и вкось… Мы ж с ним давно на ножах, хотя только базарами обходилось… Но сейчас, возьмись я за тебя перед пиковыми мазу держать, не знаю, чем кончится… Попробую, ясное дело, мне пятиться западло, но коли «старики» перед ним ужмутся, не выстоим… Завтра на объекте на пару будем в наряде, поглядим, чего они затеют. А сегодня дрыхни спокойно, здесь им тебя потрошить не с руки, итак шухера грянуло до небес… А вообще – одобряю! – подытожил он. – Правильно я с тобой завязался… Выживешь, толк из тебя будет!

После утреннего развода, трясясь в открытом кузове грузовика, следующего на объект, притертый к борту телами сослуживцев, Федор тяжко ощущал надвигающуюся на него грозу: никто не смотрел в его сторону, всю дорогу в кузове царило напряженное и вдумчивое молчание, а привалившийся к заднему стеклу кабины Булава испепелял его испытующим взором, катая по скулам мрачные желваки.

В рабочее задание, вмененное Коряге и Федору, входила штукатурка стен на втором этаже и шпаклевка потолков – работа нудная, но физическими усилиями необремененная.

Труды начали не торопясь, размышляя об одном и том же: последуют ли сегодня какие-либо активные действия противника?

– Думаю, спешить «черные» не будут, сначала разбор устроят, – сказал Коряга.

Присев на заляпанный высохшими кляксами масляной краски железный паукообразный стул с фанерными сиденьем и спинкой, он дотянулся до снятых с ног сапог, выдернул из одного из них потную портянку и принялся протирать ею солнцезащитные очки с пластиковыми исцарапанными линзами.

Водруженные на перебитый нос, очки придали его облику зловещую загадочность.

В этот момент, материализовавшись словно бы из ниоткуда, лишь всхрипнув в глухом рыке, сопровождавшем его длинный прыжок в помещение из закутка, выходящего к лестнице, перед взорами поневоле оторопевших напарников, возник исчадием ада во всей своей мощи и непримиримой злобе Булава, затмивший своей громадой пространство бетонного склепа.

Лицо его маслянисто блестело кожным салом, ухмылка выворачивала слюнявые толстые губы.

Сбросив очки, Коряга соскочил со стула, выжидательно пригнув спину.

Между тем Булава, выставив вперед свою бритую шишковатую голову с десятком шрамов, надвигался на него – огромный, гибельный и зловещий, как астероид из документального фильма. Коряга был совершенно безоружен: нож в голенище одного из снятых сапог, до которого не дотянешься, под рукой ни камня, ни железки, на сжавшегося в углу Федю надежды нет, а противник куда тяжелее и выше на добрых двадцать сантиметров. Однако Коряга не испугался. Он не пугался никогда, что его самого порой озадачивало. И даже вспоминая себя в детстве, когда память озаряла бесконечную ругань матери и побои отца, он не мог припомнить себя испуганным. Или он просто родился таким? Хотя нынешний момент приближения к нему Булавы был, безусловно, волнующим.

Когда огромное существо придвинулось совсем близко, Коряга, расчетливо собравшись с силами, нанес ему страшный прямой удар правой в область сердца. Кулак-шатун врезался в тугую грудную мышцу с такой силой, что под бетонными сводами отдалось звонкое эхо. Левой снизу он поддел Булаву в челюсть. Все это не произвело на того ни малейшего впечатления: грудная мышца оказалась подобна автомобильной покрышке, а челюсть – куску гранита.

В следующий момент Булава придавил его своим каменным туловищем к шершавой стене и, раздвинув по-крабьи руки, немедля воткнул в почки Коряги огромные кулаки, разразившись густым и злорадным смехом. Его лицо превратилось в свирепую маску. Оно дышало ненавистью и неимоверной мощью, как лицо восставшего из пепла древнего воина. Темные глаза пылали, трепетали ноздри, от него пахло потом, землей и кровью.

У Коряги оборвалось дыхание, а тело пронзила невыносимая боль. Тем временем напором своей массы Булава планомерно плющил его о твердь стены, вминая в легкие трещавшие ребра. Затем рукой, бугрящейся мышцами, ухватил Корягу за лицо и начал сминать его длинными жирными пальцами, будто ком пластилина. При этом он шумно портил воздух и изрыгал матерные проклятия.

Потерявший способность ко всякому движению, хватая ртом обрывки воздуха, Коряга терял силы и способность к сопротивлению, слыша нешуточные угрозы противника, возжелавшего сегодня же замуровать его и Федора в бетонный фундамент глубокого колодца стратегической стройки. И это было отнюдь не пустым обещанием. Это было непременным и ужасным будущим.

Затылок Коряги вмялся в стену и ему показалось, что сейчас череп его треснет. Каким-то немыслимым усилием он ткнул коленом в промежность врага, но раздавшийся злобный вскрик возвестил не об умалении сил противника, а о его решимости довести дело до конца в дальнейшей расправе над теряющей сознание жертвой.

Но вдруг жестокая хватка внезапно и волшебно ослабела, а в следующий миг кавказец издал гортанный заполошный вопль и, обвиснув, потянул Корягу на пол, обвалившись на него всей тушей.

Сознание постепенно прояснялось, возвращалась и способность к дыханию, и, наконец, выпроставшись из-под тяжкого тела отчего-то безвольного и словно впавшего в беспамятство врага, он увидел размыто, в пыльных клубах света, стоящего перед ним Федора с ножом в руке. С длинным сияющим ножом, подернутым алой поволокой… С его, Коряги, ножом…

Он присел, пусто и бессмысленно взирая на товарища, спасшего его. Все тело ныло, сотрясаемое неуемной дрожью. В голове ахающими толчками стучала кровь.

В глазах Федора он увидел застывший ужас. Рука с ножом замерла в воздухе, словно схваченная судорогой. Да, только что его, сильного и бесстрашного Корягу, спас этот маленький, безропотный, но крепкий и очень смелый человек.

Коряга встал, искоса глядя на поверженного верзилу. Голова чеченца была вывернута, из раскрытого рта сочилась розовая слюна. На огромной спине, прикрытой полотном гимнастерки, виднелись три узких черных прорехи, толчками выталкивающие кровь.

В душе Коряги не дрогнула ни одна струна. Он встал, отобрал нож у остолбеневшего Федора. Произнес сквозь зубы, вытирая лезвие о галифе мертвеца:

– Для всех, запомни: он хотел убить тебя, а я тебя защитил… Нож мой, всяк знает… – Переведя взор на Булаву, остекленело уставившегося в бесконечность, устало продолжил: – Теперь выход один: двигать отсюда на всех парусах. Эта свора нас рано или поздно разорвет своим количеством. Без договора с ней чечена мы в бетон не упрячем. А договора не будет. В тюрягу тоже не собираюсь, она никуда не уйдет. В общем, пора в отрыв, кореш. Извини, но так вышло.

– Да, так вышло, – эхом откликнулся Федор.

Коряга, обернувшись, посмотрел на него, и в глазах его появился какой-то странный свет. Федор понял, что это свет уважения.

Внезапно Коряга обнял его и прижал к себе.

– Друг, – сказал он. – Я думал, что я сильный, но сильным я стал недавно. Ты и Господь, вы оба помогли мне в этом.

– Но как же мы будем жить дальше?

– Жить дальше? Да мы теперь только начинаем жить!

Они вышли под палящее степное солнце, сразу же наткнувшись на шеренгу стоящих плечо к плечу «стариков». Посередине шеренги, чуть выдвинувшись из нее, стоял дочерна загоревший Руслан, – ближайший друган Булавы, прожигая вышедших ему навстречу Корягу и Федора взглядом черных, залитых ненавистью глаз.

Коряга же, как ни в чем не бывало, вразвалочку подошел к нему, приветливо улыбаясь. Сказал, игриво склонив набок голову:

– Привет от Булавы… – И тут же косо и быстро провел рукой над небрежно обвисшим ремнем чеченца с согнутой латунной пряжкой.

Доселе невидимый, прижатый к тыльной стороне руки нож, рассек гимнастерку, брюшину, и наружу, к ужасу окружающих, нехотя и тяжко выпала фиолетовая груда кишков мало что соображавшего кавказца, тупо и непонимающе глядевшего на вылезшую из него наружу нелепую несообразность. В следующий миг шеренга распалась, а Руслан, подвывая, начал судорожно и безуспешно запихивать обратно свои бесценные внутренности.

Солдатики, одинаково дернув головами, как марионетки, отпрянули, а затем дали откровенного деру по закоулкам стройки. Шофер из гражданских, разгружавший полуторку со швеллером, широко раскрытыми, остановившимися глазами созерцал дикую картину невиданной прежде армейской стычки. Прилипшая к нижней губе папироска свисала к его щетинистому подбородку, обжигая его, но боли он, видимо, за страхом своим не чувствовал, тем паче, с ножом наперевес, все так же снисходительно улыбаясь, Коряга направлялся к нему. Федя следовал за товарищем, как сомнамбула.

Ему казалось, будто они прошли сквозь невидимую прозрачную стену, попав в какой-то иллюзорный в своем кошмаре мир, абсолютно и пугающе незнакомый. Он леденел в сознании того, что несколько уже канувших в никуда мгновений полностью искорежили его жизнь.

Коряга приставил нож к шее шофера. Сказал бесцветным голосом:

– Разделся до трусов, товарищ. Все понятно?

В ответ часто и мелко затряслась белокурая, выцветшая на зное шевелюра.

– Теперь… Деньги, ключи от колымаги…

Шофер, казалось, проглотивший окурок, стучал зубами и раздевался с такой быстротой, будто в одежду его залезла гадюка.

Через считанные минуты машина, окутанная клубами пыли, уже катила ровным степным проселком.

– Одежда – для тебя, – кивнув на ком шоферского барахла, сказал Коряга Феде, старающемуся изо всех сил удержаться на грани сознания. – Мой размерчик хрен сразу отыщешь. Только штаны проверь, не напустил ли он в них… Уж очень испугался товарищ…

– И куда мы теперь? – простонал Федя.

– На волю, – пожал огромными плечами Коряга. Он довольно уверенно чувствовал себя за рулем, хотя порой машина рискованно повиливала и дергалась строптиво и огорчительно от резко отпущенной педали сцепления. – Погуляем, сколько Бог даст… А то, знаешь, давай к сеструхе моей рванем, я знаю, как добраться… Тачку сменим, прибарахлимся… – Он раскрыл кошелек шофера, брезгливо встряхнул звякнувшую в нем мелочь. – Да, не разгуляешься… – молвил огорченно.

– Найдут нас у сеструхи твоей, – буркнул Федор.

– Ну уж! – сказал Коряга. – Она дом родительский продала и к тетке съехала в глушь, там и прописки-то никакой. Тетка с год назад как окочурилась, одна девка на хозяйстве…

– Любишь сестру? – тупо спросил Федор.

– А-а как же! – широко и весело улыбнулся Коряга. – Мы с ней через многое прошли… Надежная девка, стойкая. Мы с ней росли без присмотра и без ухода, но зато вольготно, как волосы на известном месте. Естественно, хватало и всякого дерьма вокруг. Маманя пила, пока в ушах не забулькает, а папаша, попадись ему под пьяную руку, тренировался на нас, словно боксер на грушах. Только мы навострились смываться во время его кризисов, и наши порции люлей доставались мамане. Мне было четырнадцать лет, когда пришлось ее защитить и дать этому уроду кувалдой в лоб. На этом наша семейка распалась. Произошел это… демографический взрыв. Прокурор так сказал, я запомнил. Родитель откинул копыта в больничке, кувалда была – о-го-го! Меня – на малолетку, а маман через полгода закопали из-за проблем с циррозом. Оттянул я срок, вернулся к сестренке, дом за ней остался, потом за драку условный дали, а после – в армию, значит… – Он присмотрелся внимательно вдаль, обронил: – Интересная закавыка нарисовалась…

Федор, следуя его взгляду, узрел вдалеке, на пустынной обочине какое-то неясное пестрое пятно, постепенно, с приближением к нему машины, обретающее формы ярко-желтого мотоцикла с аспидно-черными ручками руля и восседавшего на багажнике его коляски беспечного милиционера в синей униформе, лениво поднимающего вверх полосатый повелительный жезл.

– Видишь, – сказал Коряга в очередной раз окаменевшему от страха Федору, – как у нас все хорошо сегодня получается, прет масть…

Грузовик, притормаживая, стал останавливаться. Истомленный зноем милиционер, так и не поменявший позы, лишь отложил жезл на брезент коляски, отвернув в сторону лицо, и тут Коряга вдавил педаль газа в пол, машина ринулась вперед и, опрокинув хлипкое препятствие, остановилась.

Федор закрыл глаза. Окружившая его багровая мгла не принесла, однако, желаемого спасения от кошмара: из нее доносились какие-то звуки, среди которых отчетливо различился долгий и тягостный стон…

Милиционер! Они убили его! Убили!

Казалось, прошла вечность очередного отупелого ужаса, когда в кабину забрался Коряга, хлопнул дверью, доложил, осторожно и деликатно кашлянув:

– Теперь все в порядке. Имеем ТТ, рублики, колечко золотое…

– А этот… – выдавил из себя Федя вопрос без интонации, на интонацию не хватило сил.

– Оклемается, шок… Ну, с ногой что-то… Придавил его, видать… Но за отменную службу медали, ясное дело, ему уже не получить… Тем более, – тряхнул перед носом Федора потертым пистолетом, – утрата пушки – дело високосное…

Через час столь же непринужденно и хладнокровно Коряга ткнул бампером попутно тащившуюся по дороге «Победу» с государственным номером и тут же вышел навстречу двум тучным гражданским типам в просторных пиджаках, шляпах в сеточку и мешковатых брюках, выскочившим из автомобиля с перекошенными от ярости лунообразными чиновными физиономиями.

ТТ мгновенно укротил начальственный гнев, готовый ушатами выплеснуться на балбеса-работягу, на поверку оказавшегося дюжим расхристанным солдатом, держащим в огромной лапе, обляпанной коростой явно чужой крови, несущую смерть сталь.

Через считанные минуты двое голых брюхатых мужчин, облаченных в трусы, носки и тропические шляпы «с вентиляцией», блестя изумленно стеклами интеллигентных очков, провожали скрывающуюся за горизонтом «Победу», уносившую их одежду, деньги, свертки с едой и бутылки с минералкой. Теперь в их распоряжении имелся только грузовик, скромно посверкивающий темно-зеленой защитной краской на полуденном пекле, только одно из колес грузовика было прострелено, ибо, сочетая полезное с приятным, Коряга проверил боеспособность трофейного оружия, одновременно исключив оперативную возможность погони с использованием покинутой им полуторки.

– Солдат, человек, лишенный всего, но способный на многое, – нарушая возникшую паузу, высказался Коряга оптимистичным тоном.

– И куда мы теперь? – вопросил Федор.

– Пока идут разные тары-бары, – ответил Коряга, – доберемся до ближайшего полустанка и рванем куда-нибудь наискосок… Потом соскочим где понравится и попетляем прерией до следующего транспортного средства, торопиться нам некуда.

– А где спать будем?

– Конечно, мы найдем ночлег, – согласился Коряга. – Ночью в этой жестяной банке мы напердим так, что сдохнем от духоты и сероводорода. Хотя и это намного лучше, чем спать и срать в открытой степи и простужаться, чтобы все время текло из носа…

С высоты палило немилосердное солнце. Тонкие робкие облака истлевали в знойном жаре, струившемся с неба. Вокруг расстилалась бескрайняя равнина табачного цвета, изредка вспыхивающая всполохами кварца. Порой они обгоняли медленно ползущий трактор. Случалось им проезжать мимо крошечных глинобитных поселений с чахлыми деревцами и сколоченными из кривых серых досок сараями.

Не отрываясь от руля, Коряга ознакомился с конфискованными документами ограбленных «шляп», зачитал:

– Командировочное… Попугаев Филимон Архипович, уполномоченный по вопросам закупки крупного рогатого скота. Пригодится, профессия легкая, а документ серьезный… И штаны его мне вроде в размер. А вот пиджачишко навряд ли натянется, узок Попугаев в кости, порода слабая…

И тут волшебным миражом в пустыне предстал перед беглецами небольшой городишко, над беленым кирпичом приземистых строений которого возвышались несколько производственных труб, украшенных датами их монументального возведения.

Ударила в колеса кромка асфальта, ведущего к островку цивилизации. Над тихими окраинными улицами висел шатер из зеленых ветвей и сквозь него пробивались лучи яркого солнца. Таились за заборами из штакетника скромные частные домики, далее пошли строения муниципальные, и надпись «Баня» на одном из них Федора невольно покоробила…

В центре городка располагались суд, универмаг с витринами, тускневшими давно немытым стеклом, и здание местной администрации, которое выглядело так, словно его лучшие времена давно миновали. На площади перед ним – неизменная статуя Ленина, который, как повсеместно утверждалось, был самым доброжелательным человеком в мире.

Коряга остановил машину рядом с универмагом. Сказал с ухмылкой:

– Остановка по требованию.

– Ты будешь острить, даже когда у тебя в изголовье появится дьявол с перечнем твоих грехов, – проворчал Федор.

В магазине толклась публика из нескольких казахов в традиционно замусоленных халатах и пара пожилых теток провинциального вида, придирчиво ощупывающих отрезы материала под скучными взорами парочки продавщиц.

Коряга подошел к стойкам с мужской одеждой, состоявшей из однотонно-унылых костюмов темных цветов. Сказал Федору:

– Хватай, что любо…

Сам подобрал себе пару рубашек, брезентовую куртку, упаковку носок.

Из кабинки для переодевания, оставив в ней казенную солдатскую одежду, Федор вышел в брюках, пиджаке, белой сорочке и в антрацитово сияющих пластиковых башмаках.

– Граф, в натуре граф, – кивнул ему Коряга, сгребая в подвернувшуюся под руку хозяйственную сумку прямо с витрины пачки папирос и пузырьки с одеколоном – заветную мечту пьяниц стройбата.

Насторожившиеся продавщицы поспешили к нему с замечаниями по поводу его вопиющей бесцеремонности, но, даже не глядя в их сторону, Коряга вытащил из кармана ТТ, повел небрежно стволом, внеся в обстановку известную ясность, а после направился к кассе. Без церемоний, под задушенный писк ответственного работника – отцветшей престарелой блондинки, выгреб натруженной пятерней из пеналов хранилища ворох купюр, уместив их в карман.

Казахи стояли смирно, как овцы в загоне в ожидании выгула, с философским безразличием взирая на его манипуляции. Женщины, остолбенев, пялились на исполненного уверенности бандита остановившимися глазами. Рты их были раскрыты, словно они намеревались сию секунду воспользоваться губной помадой.

– Ну-с, нам пора, – кивнул Коряга Федору и, поболтав одну из склянок с одеколоном, опрокинул ее в рот, поморщившись вдумчиво. Сказал на прощание публике: – Благодарю за бескорыстную поддержку советской армии. Будет война – защитим…

Что ни говори, он не был лишен своеобразного чувства юмора.

На бензоколонке, вызнав, где проходит железная дорога, до горловины заправили бак «Победы», двинувшись в дальнейший неведомый путь.

У выезда из городишки увидели двух милиционеров, бегущих наперерез машине с поднятыми наганами, но Коряга, решив не отвлекаться на правоохранителей, лишь плавно прибавил газку, уходя от этой жалкой заполошной погони. Единственное, что произнес, открывая второй пузырек с одеколоном:

– Свободный полет закончен, начинаются большие препятствия. Чую: уже идет обмен звонками и телеграммами.

На дороге им по-прежнему попадались редкие грузовички и гужевые повозки, а потому полной неожиданностью оказалось появление встречной большой темно-зеленой машины с зачехленным кузовом, стремительно несущейся им навстречу.

Коряга, окаменев лицом, вытащил из-за пояса пистолет, но машина, чье лобовое стекло застилала солнечная поволока, летела прямо на них, и никакая пуля не остановила бы движение этой махины с зарешеченными фарами и массивным стальным бампером.

Коряга крутанул руль вправо, уходя от столкновения. «Победа» вздрогнула от удара колеса в придорожную яму, Федора кинуло вперед, и он еле удержался на месте, ухватившись за петлю ручки над дверью. Коряга, не в силах совладать с инерцией, пал грудью на рулевое колесо. Взвизгнул кардан, завязнув в плотной степной кочке. Облако пыли взвилось в оконцах, затмив обзор, а когда бурая пелена рассеялась, они увидели перед собой целый взвод солдат внутренних войск, державших наперевес направленные на «Победу» автоматы.

– Зато погуляли! – сказал Коряга. – Не жалею…

Убийство Булавы во имя спасения товарища Коряга взял на себя, равно как разбои и угоны машин, следствие и суд были скорыми; срока, учитывая смягчающие обстоятельства давившей на подсудимых «дедовщины» и состояния аффекта, о котором заявил адвокат, им навесили минимальные, Федор прошел по делу соучастником. Но так или иначе, прошлая их жизнь канула в забвение и в невозвратность, а в новую, столь же безрадостную, они входили изгоями, отторгнутыми миром свободных людей. Вернее, миром тех, кто умно, хитро или же безропотно преодолевал жизненные напасти, стараясь не угодить в гибельные силки тюрьмы или сумы.

Серегин. Ирак

К обеду, что, собственно, и ожидалось, он был вызван к начальству – капитану Олдриджу – крепко сбитому, невысокого роста брюнету с косой челкой. Череп капитана напоминал грушу: щеки распирали лицевые мышцы, переразвитые от жвачки, с которой он не расставался, похоже, и во сне. Черные, глубоко посаженные глаза смотрели на подчиненных равнодушно и грозно, как жерла двустволки, а костные надбровные выступы придавали облику его свирепость матерой гориллы.

Капитан очень не любил сержанта Серегина и аргументы этакой своей неприязни от него не скрывал, а тот в свою очередь находил аргументы пусть неприятными, но справедливыми. Капитан, во-первых, не доверял русским, считая их людьми чуждой ему культуры и самого духа западной цивилизации. Во-вторых, все эмигранты, с его точки зрения, были предателями своей страны, бежавшими за благами чужбины от трудностей жизни в своем отечестве. В-третьих, основой армейской службы капитану виделись патриотизм и гордость за державу, а Серегин, ясное дело, тянул лямку за будущие льготы и сегодняшние доллары, причем и тянул-то в четверть силы, а то и вовсе ее отпускал. И наконец, капитан прошел вьетнамскую войну, оставшись единственным живым из своего взвода, хорошо помнил русские самолеты МиГ, автоматы Калашникова и эффективную помощь коммунистических военных специалистов, командированных к угнетаемым империализмом азиатам.

– Вам был отдан ясный приказ: стрелять на поражение, – скучно начал капитан, гоняя за щекой комок неизменной жвачки. Челюсти у него были мощны и крепки, как у питбуля. – Вы же этот приказ игнорировали.

– Я стрелял на поражение, – в тон капитану обронил Серегин.

– Вы всего-то легко ранили одного из диверсантов…

– В момент выстрела он отступил в сторону, и…

– Не считайте меня за дурака! – Крепкий кулак опустился на пластиковую столешницу складного стола, от чего, словно в испуге, вздрогнули лежащие на нем бумаги. – Вы могли бы укокошить всю эту банду в считанные секунды, вы просто дали им уйти, это ясно всем! Вы принципиально не хотите воевать, и это тоже всем ясно! На вас затрачены огромные деньги, вы сожгли ящики патронов, выучиваясь на снайпера, вам дали погоны сержанта, а вы ведете себя, как враг! Это уже третий случай, а значит – система!

– Я слишком долго пролежал без движения…

– Молчать! – Капитан оскалил крупные, молочной свежести зубы и, схватив всей пятерней со стола один из листов бумаги, утвердил его у носа Серегина торжественно и грозно, подобно тому, как демонстрируют разгневанные жены неверным мужьям трусы их любовниц, завалявшиеся под матрацем супружеского ложа. – Вот мой рапорт командованию! С вами будут разбираться! Вас выведут на чистую воду!

– То есть смешают с грязью, – подал смиренную реплику Серегин.

– Я не успокоюсь, пока вас не уволят из армии! Лишаю вас половины зарплаты за месяц! Все! Прочь!

И Серегин, весьма довольный столь краткой отповедью, хотя и неприятно озадаченный посулами начальства, вышел вон из командной палатки, бормоча под нос:

– Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона…

Пекло настырное полуденное солнце пустыни, гудели подъехавшие к воротам контрольно-пропускного пункта грузовики с пластиковыми бутылями питьевой воды, под тентом у входа в столовую сидели в ожидании построения солдаты с автоматами на коленях и судачили, веселясь и подпрыгивая, о какой-то свежей фривольной кинокомедии, присланной накануне из Штатов. Дымили соляркой самоходки, готовясь к утреннему рейду, и бороздили в нежно-голубом безоблачном пространстве истребители, скрещивая полосы своих турбинных выхлопов. Странно: из иллюминатора самолета эти остывающие пары с сажей отработанного керосина смотрелись рыжей неприглядной ватой, а с земли – белоснежными длинными росчерками, тянувшимися за горизонт.

«Фантомы» бок о бок сопровождали их транспортник, подлетавший к Кувейту, и вот тогда он впервые увидел их инверсионные следы вблизи, показавшиеся застывающими в морозном пространстве бурыми зыбкими струями…

Летел же он в загадочные и опасные дали Ближнего Востока в смятении и даже в досаде от внезапной встречи в транзитном канадском аэропорту «Гандер» с прошлым сослуживцем по уже редко и вспоминаемой Советской армии. Это был один из сержантов его роты. Они столкнулись буквально лицом к лицу – он и Серегин в американском камуфляже, с вещевым тюком за плечами. Бывший соратник, направлялся, видимо, в Штаты частным образом. Он был облачен в вызывающе модный костюм, в штиблеты из узорчатой кожи, на запястье его болтались массивные золотые часы, и Олег тут же уяснил, что перед ним – новоявленный бизнесмен, налаживающий международные связи. Типичный прибарахлившийся жлоб с апломбом.

Бизнесмен скользнул затуманенным пьяненьким взором по лицу Серегина, на миг в глазах его вспыхнула искра узнавания, но тут же, диковато тряхнув головой, словно отозвав от себя нелепую мысль, он направился к стойке бара, покачивая головой в потешном недоумении: вот, дескать, причудилось…. Останавливать его Олег не стал. А может, стоило? Преподнес бы человеку незабываемый сюрприз. Нет, прошагал мимо. А после, уже в самолете, не без горечи задумался: кто я? Перекати-поле. А у этого парня – и дело в своей стране, и семья, и жить ему есть ради кого, и если понесло его за океан, то с целью, а не наобум, и существует берег, к которому надлежит вернуться. И хоть нетрезвым было недоумение сослуживца, да верным по сути: какого нормального и свободного человека из России, прошедшего армейскую каторгу, вдруг занесет в солдаты чужой армии? В новую муштру, в подневолье и казарменную сирость… А его, Серегина, занесло!

Говор и смешки сидевшей под брезентовым пологом компании стихли: мимо прошагала красотка-медсестра, чьи волнующие формы подчеркивались тщательно подогнанным под них армейским сукном. После некоторой паузы из собрания полевых касок прозвучало:

– Куда торопимся, Мэри? Мы здесь…

– После ваших взглядов – в аптеку, – раздался ответ. – За тестом на беременность!

Взрыв гогота оборвало рычание динамика, висевшего на просмоленной жерди электрического столба. Прозвучала команда к построению. Солдатики встрепенулись, вскидывая за плечи оружие. А к нему, Серегину, закинув голову в наблюдении за проложенными «фантомами» дымными перистыми трассами, начинающими истлевать в набирающем силу зное, шел не кто иной, как верный дружок Джон, загорелый, словно орех, от жестокого иракского солнца.

Много воды утекло с тех пор, как покинули они великий и ужасный город Нью-Йорк, подавшись в наемники, спасаясь бегством от нажитых напастей. Теперь все точки приложения талантов Джона остались за океаном, неиспользованные возможности там же, и съемную квартирку в неблагополучном нью-йоркском районе отныне заменила ему воинская палатка, где все его личное имущество состояло из вещевого мешка, шкафчика, сборной койки и пластикового табурета. Хотя мебель за ним лишь числилась, входя в категорию собственности правительства США.

От суровой доли снайпера Джон уже полгода как избавился. Всегда старавшийся получать максимальные прибыли при минимальных затратах, он сумел перебраться в интенданты, устроившись кладовщиком на продовольственном складе, полагая, что если в жизни и есть место подвигу, то держаться от этого места надо подальше. Хотя, побывав вместе с ним в походах, засадах и кровопролитных, под плотным встречным огнем стычках, Серегин убедился не только в его природной изворотливости, но и в мастерстве талантливого стрелка, верного и беззаветного партнера. Вот странность! В бою и в испытаниях это был цельный, чуткий друг и воин, в объятиях расчетливой цивилизации – прощелыга и плут… Или правы классики философии, говоря о бытии как о факторе, определяющем сознание? А может, работал в Джоне некий механизм, безыскусно переключающий в нем соответствующие обстоятельствам и перспективам натуры?

О грозящих Олегу неприятностях приятель ведал: радио слухов и сплетен уже донесло до него весть о недобросовестном снайпере-чистоплюе, место которому в Красном Кресте или в помощниках капеллана. Впрочем, в помощниках капеллан не нуждался. Верховный армейский жрец, чье слово в решении солдатских судеб считалось бесспорным и окончательным, на свою загадочную служебную кухню прихлебателей не допускал. В армии толклись представители всех конфессий, а потому капеллан считался универсальным знатоком множества религиозных течений. Хотя, ясное дело, поверхностным, но вслух об этом говорить было опасно: в отличие от российской традиции стукачество в армии США считалось нормой, а вот дедовщина, напротив, тягчайшим и свирепо наказуемым преступлением. Самым обычным сроком содержания в гарнизонной тюрьме были тридцать суток, а наряд вне очереди растягивался порой на сорок пять ночей в отличие от трехчасовой ночной чистки картошки в подсобке советского десантного гарнизона.

Присев на стул рядом с Олегом, Джон мечтательным взором обвел солнечную небесную панораму, покивал вдумчиво, словно одобряя представившуюся для обозрения картину окружающего его мира, а после изрек, не глядя в сторону расстроенного выволочкой товарища:

– А чего ты и в самом деле сачканул? Пиф-паф, и ходил бы сейчас героем, может, получил бы чек премиальных…

Олег перевел на собеседника усталый взор:

– Где ты видел премии в армии? И чего ради мне усугублять карму? Я сюда ехал не арабов крошить. Да и вообще легко рассуждать, сидя среди консервов и кока-колы…

– Ну, тут кто как устроится… – шаловливо пожал плечами Джон.

– Ты-то устроился, – зло продолжал Олег. – А куда теперь устроят меня? Наверняка будет «командирский суд», а то и «особую службу расследований» подключат… Для выяснения благонадежности. А там – один шаг до тюрьмы! Эти сволочи с нашим братом не церемонятся!

– А ты возьми да попросись в ту же тюрьму надзирателем, – беспечно отсоветовал Джон. – Самое то. Сиди себе, сторожи местных папуасов. Сутки отбарабанил, двое – свободен. С питанием у сидельцев плохо, а я консервов подгоню… Денег их родственники найдут, дело проверенное, будет хороший бизнес… Навар – пополам…

– Кто ж меня туда назначит?

– Там вакансии есть, вчера троих надзирателей за перегибы с арестантами по-тихому отстранили… А ты вот что скажи: я уверовал! – Джон воздел к небу короткий толстый пальчик. – Уверовал, что оружие – грех, убийство – нарушение главной заповеди. Потому, мол, ствол дрогнул, нашла внезапная оторопь… Десница Господа сокрушила мое сознание! Религиозный мотив – это ого-го! Это лучше, чем прыщ на заднице зачесался или скорпион в промежность ужалил… – Проникнувшись случайно пришедшей на ум идейкой, Джона понесло в ее дальнейшие просторы: – Главное, честно признаешь вину, но и тут же ей будет оправдание… А в тюрьму сейчас сердобольных и ищут… Да и куда тебя девать? В войсках недобор, так что домой не отправят. Слушай мой совет!

– Как же мне все осточертело! В том числе и ты со своей болтовней!

– Да, мы сидим в заднице. Глубокой, но просторной, – оптимистично согласился Джон. – Не заводись, дружище… У нас была черная полоса. Хотя, с другой стороны, она способна показаться светлой, кто знает дальнейшее развитие событий… Пытайся во всем увидеть хорошее. Скоро зима, а зимой здесь приятный климат… Как в Сан-Франциско. И это небо, поверь, симпатичнее, чем деревянная крыша над головой на социальном кладбище, куда бы нас уместила мафия… К тому же я вспоминаю твои рассказы о Советской армии и думаю, что песок на зубах – лучше, чем иней на яйцах… – Он встал со стула, обвел своими наивно-блудливыми глазками палаточный лагерь и зашагал к капитальному кирпичному зданию бывшего иракского полицейского участка, где в подвальных прохладных недрах располагался его продовольственный рай.

Серегин лишь хмыкнул неопределенно, не найдя сказать что-либо в адрес этого неунывающего прохвоста.

Обошлось без «командирского суда». К вечеру объявили, что он назначается заведующим складом оперативно-тактического вооружения и переводится в интендантскую казарму. Услышав номер комнаты, Олег не без удивления уяснил, что соседом его опять становится незабвенный друг-мошенник.

– Моя протекция! – встретил тот Серегина на пороге нового обиталища. – Надеюсь, ты оценил усилия? – И, уже затворяя дверь, приникнув к уху товарища, пояснил шепотом, выпучивая глаза: – Все сам объяснил руководству… Про то, что уверовал, несовместимость с должностью… А вчера у оружейника нашего какую-то грыжу нашли, его срочно на родину, иди принимай железки и патроны… Видишь, какой у тебя друг! Ты еще убедишься! Мы чего-нибудь еще с твоими новыми возможностями сообразим…

– Чего сообразим? – настороженно спросил Серегин.

– Ну… тут курды пасутся в округе… надежные, с пониманием обстановки… – Джон понизил громкость шепота на октаву. – Мусульмане не против приобрести кто – винтовку, кто – чего…

– Да иди ты!

– Сам иди, принимай наличие… За отсутствие! – И Джон вновь глубокомысленно вздернул к потолку палец.

А Серегин, приняв склад по описи, ошарашенно крякнул: то ли краденого, то ли утраченного оружия и боеприпасов хватало на грузовичок…

Идти на доклад к начальству? Нет, лучше сначала поговорить с Джоном. Не может быть, чтобы тот не приложил здесь свои шаловливые ручки… А если начнется расследование, растратчикам не поздоровится! И ни на какую грыжу, наверняка липовую, не посмотрят!

Холодно выслушав аргументы Олега, Джон сказал:

– И нужен тебе этот скандал? Через месяц контингент сокращают. Я видел штабной документ. Скоро мы сможем выпить мартини в Атлантик-Сити. Если у тебя будет желание, конечно, – поправился он торопливо. – А за месяц мы распродадим свободолюбивым курдам еще тонну черного и цветного металла в дорогостоящих изделиях… И вернемся в благословенную страну, окруженную буферными океанами, состоятельными джентльменами…

– А если проверка?

– Через неделю тут начнется такая суета со сборами, что всем тошно станет, – уверил Джон. – А взрывное устройство весом в сто грамм с часовым механизмом спишет этот склад до нулевых значений, даже не сомневайся. Я знаю, что такое грамотно устроенная детонация.

– Сейчас ты усаживаешь меня на электрический стул, – откликнулся Серегин.

– А в КГБ мы потребуем за эту акцию высшие награды почетных сотрудников, – нагло усмехнулся Джон.

– Тогда нам светит дважды электрический стул! – сказал Серегин. – И не смей больше произносить эту чертову аббревиатуру!

– Какой же ты неуемный пессимист! – возразил ему Джон, вставая и прохаживаясь неторопливо вдоль стеллажей с серыми ящиками патронов и мин. – С тобой порой до безысходности скучно… Ну, иди, стучи начальству, зарабатывай авторитет…

– А взрыватель… точно… надежный? – спросил Серегин.

– У-у! – торжественно подвыл мошенник. – Он просто вибрирует в предвкушении своего часа! Кроме того, – доверительно наклонился он к товарищу, – я договорюсь с курдами устроить перестрелку с постами в «час икс», а начальство едва ли сподобится размышлять о внутренней диверсии, им выгоднее доложить о происках внешнего врага. Иначе – прощайте погоны и должности! Я знаю жизнь!

…Капитальные бетонные перекрытия, защищающие арсенал бригады от ракет и мин противника, вспучились через неделю в тревожной ночи, ознаменованной нападением на часть неизвестной группы повстанцев, тут же растаявшей в просторах пустыни. Долго и глухо ухали под землей различного рода взрывчатые вещества, исторгая из разломов многотонных плит плотные облака чада в оранжевых всполохах яростного пламени. Далее удрученная комиссия, с грустью оглядев завалы, испускающие ядовитые дымы, составила надлежащие акты утилизации и удалилась на бодром, в камуфляжном окрасе, вертолете от места боевой удачи неведомых партизан.

Прошло еще две недели после ошарашивающего взрыва, вызвавшего немалое смятение в бригаде, однако в течение этого времени Серегин исправно получал зарплату за свою должность заведующего погоревшим складом, соболезнования от сослуживцев и даже сочувствие по поводу нечаянной утраты своей должности со стороны капитана Олдриджа, счастливого тем, что диверсия не нанесла урона составу подразделения.

А вскоре Джон и Олег уже сходили по узенькому металлическому трапу из чрева огромного транспортного самолета на благополучную заокеанскую землю. А вернее, на бетон военной взлетно-посадочной полосы в штате Мэриленд, за десять минут до этого вдосталь налюбовавшись с высоты на стекающий к имперским колоннам купол Белого дома и на макушку венчающего его бесполого существа – копии статуи Свободы.

Кирьян Кизьяков

Получив военный билет с отметкой о демобилизации, Кирьян сразу же отправился к Даше. Из письма он знал, что умерла ее мать, девушка осталась одна, по-прежнему много работала, чем и отвлекалась в своем одиночестве и серости бытия в кромешном забвении захолустья.

Он вошел в коммуналку, ничем не переменившуюся ни в обстановке своей, ни в быте, хотя казалось, вечность минула с той поры, когда он впервые шагнул на ее порог. А после все заслонили глаза любимой, и мир полетел кувырком в тот вечер благого возвращения, затопившего его чувством обретения и вечной, казалось, любви к той единственной и родной, ставшей опорой и смыслом.

Это было первым откровением их неотрывной и дурманящей близости, и рассвет наступил столь удивительно скоро, что показался насмешкой над истекшей, как мгновение, ночью.

Свадьбу сыграли у родителей Кирьяна, где и остались до августа: нужды в возвращении к прежнему для Даши больше не виделось. Состоялся и разговор с отцом, давно определившим судьбу сына вне милой для него обители.

– В Москву поедешь, – сказал отец. – Место тут никчемное: вся деревня на обслуге у зоны, никто не пашет, ни сеет. Тупо лес валим, тем и пробавляемся. А ты в институт поступай. Дашка тоже со средним образованием, медсестра, устроится везде. Денег дам. Ну, и пару камешков в пояс брюк зашьешь. Кто их купит – адрес имеется. И цену тебе обозначу правильную. – Затем посмотрел на Кирьяна грустно и пронзительно. Продолжил: – Знаю одно. Твердо знаю. Наступит день. День перед новой моей жизнью, уже окончательной. Приедешь ты сюда – заполошный, весь от забот своих важных оторванный, а мы с матерью уже и приготовились, на узелках сидим… Забирай нас, сыночек, вези в свою сказку дивную… А девочку ты нашел правильную, как увидел ее, сразу понял, что ни ты не ошибся в ней, ни я в тебе, коли именно на нее твой выбор пал… Так что остается мне только дождаться того нескорого дня заветного…

В Москве остановились на съемной комнате неподалеку от площади трех вокзалов, на месте бессонном и шумном. Оглушенные громадой нависающего над ними города, смиренные и пугливые, тем не менее чутко впитывали они приметы чуждого покуда пространства, осторожно исследовали его, как неведомую планету, однако сразу же по приезде дисциплинированно подали документы в институты: Даша – в медицинский, Кирьян – в сельскохозяйственный.

Жили экономно, но город буквально выжимал из них деньги, и стоимость гнилого лука и капусты в магазинах приводила Кирьяна едва ли ни в ярость. Эта пустая трава, выращенная на дурной земле, что он ощущал, едва приблизившись к прилавку, стоила больше, чем говядина в деревне! А цены на крытом рынке! Это был вопиющий, наглый грабеж! Но, что удивительно, местное население таковой порядок вещей воспринимало безразлично. То ли в силу покорности своей, то ли производило оно нечто, повсеместно схожее по качеству и приносящее столь же неправедный барыш.

Экзамены он сдал, но, приехав в институт и ознакомившись со списком будущих студентов, себя в нем не обнаружил. Отправился восвояси домой, превозмогая подступавшее отчаяние. Что теперь? Куда устраиваться? Как налаживать жизнь? Цена съемной комнаты за месяц равнялась месячной зарплате служащего, отец, конечно, вышлет деньги, можно на крайний случай продать заветные зеленые камушки, но тратить, не зарабатывая, да еще попрошайничая при этом, значило отказаться от самого себя, от своей сути…

Скользили в окне трамвая дома, витрины, столбы, вот очередная остановка, каменный забор, плакат на нем: «Требуются рабочие в литейный цех завода “Динамо”».

Складная дверь трамвая едва не прищемила его, успевшего выпрыгнуть с подножки на тротуар.

Рабочий день уже заканчивался, когда молодой человек Кирьян Кизьяков уселся на стуле перед очами начальника отдела кадров промышленного предприятия, знаменитого производством тяговых моторов для электровозов.

– Тэк-с, – мельком прочтя заявление о приеме на работу, молвил начальник, поправляя очки в роговой оправе на пористом внушительном носу. – Литейный цех, доброволец… – Затем, уставив на претендента нетрезвые зенки, вопросил с подозрением:

– А ты не пьешь?

– Ну что вы! Я комсомолец…

– Вот как… – Этот довод даже после долгого раздумья кадровик опровергнуть не смог. Перекинул ногу за ногу, продемонстрировав Кирьяну красные носки и рыжие сандалеты. – Ну-с, оформляем, доверим… – И, отерев ладонь о лоснящийся жирно галстук-«селедку», спросил: – Общежитие нужно?

– А-а как же!

– Ну-с, что поделаешь…

Из отдела кадров Кирьян вышел, не веря случившемуся. Теперь у него будет зарплата – выше, чем у среднего инженера, и бесплатное жилище, куда, возможно, пропишут и Дашу… И все это – реальность!

Будь благословенна советская власть с ее плановой экономикой и с молодым поколением столичных неженок, не желающих окунуться в романтику горячих цехов и предоставляющих вакансии ровесникам, не чурающимся мазута и мозолей…

А дома его ожидал сюрприз: Дашу приняли в институт!

Радостное возбуждение, впрочем, быстро улеглась: жить им теперь предстояло на зарплату Кирьяна, денег от родителей Даша брать не желала.

– Все мы должны сделать сами, – сказала она. – Подрабатывать стану, не развалюсь. Коли край – обратимся. И не в гордыне тут дело. Свое я хочу, вымученное, незадолженное… Хотя если бы мои дети от помощи отказались – ревела, наверное, с белугой наперегонки… Но давай уж сами попробуем… Нам же в зачет пойдет. Объясни отцу, он у тебя мудрый, согласится…

– Все верно, да и общежитие дают…

– Тебе дают. И вход туда – работа. Но мне детей рожать, а не чугун таскать. Или по-другому мыслишь?

– Думаешь, потянем комнату? – Кирьян обвел взором древний комод, скособоченный шкаф, круглый стол под люстрой в окружении хоровода трех печальных стульев со спинками разных углов наклона…

– А нам деваться некуда…

– Ты меня не ругай, я шампанского купил… Ни разу в жизни не пробовал… Говорят, отмечать им надо…

– А я пробовала! Два раза аж! Последний – на Новый год, когда ты еще в армии своей бедствовал…

– Я не бедствовал…

– Все равно я за тебя, бедненького…

Работа на заводе Кирьяна тяготила. Жизнь среди железа, механизмов, их несмолкаемого грохота и воздуха, пропитанного металлом и маслом, была подобна однообразной каторге, но удручали и сослуживцы, давно смирившиеся со своей участью и находившие отдохновение лишь в выпивке после очередной смены. Иных интересов и внерабочих занятий у них не существовало. Платили рабочим, впрочем, изрядно, хотя норму и качество требовали жестко.

Даша ждала ребенка, ходила в институт, подрабатывала на четверть ставки в поликлинике в качестве медсестры, он же в свободное время неустанно штудировал учебники, готовясь грядущим летом к поступлению на вечернее отделение института.

Дни летели стремительно.

В очередной раз он написал письмо родителям Федора и получил внезапный ответ, но не от них, а от соседки, проживавшей в доме напротив.

Ответ его озадачил. Цветущий колхоз, чьей частью была деревня, ликвидировали, переведя в состав совхоза в соответствии с партийными директивами организации совместных советских хозяйств, жителей переселили за сорок километров на центральную усадьбу, а на прежнем месте обитания обрезали связь, закрыли магазин, школу, механическую мастерскую, ферму и медпункт. Народ, не желая оставаться в глуши или же с нуля устраиваться на новом месте, хлынул в город. Отец Федора умер, церковь закрыли, и судьба канувшей в неизвестность семьи священника была никому неизвестна.

Отложив письмо, Кирьян осознал: единственный друг потерян… Но почему? Ведь Федор знал адреса Даши, родителей, однако не писал ни строчки. Значит, не нужен ему Кирьян, водоворот жизни навсегда разделил их. Горько!

Он сидел на кухне, Даша хлопотала у плиты, готовя ужин, как вдруг раздался звонок в дверь. Открыв ее, Кирьян оторопел: на пороге стоял Арсений. Да какой! Разодетый во все новое и модное, с букетом роз и с огромным бумажным свертком под мышкой.

И сразу бросилась в глаза Кирьяну возмужалость его бывшего сокурсника, ожесточенные складки щек, цепкая оценивающая холодность взгляда…

– Родственников впускаем? – донесся вопрос.

– Входи, конечно…

– Ну, вот и прелестно!

Даша встретила брата и удивленно, и настороженно, тотчас пытливо и недоверчиво смерив взором и дорогой заграничный костюм его, и золотой перстень на пальце, и ботинки с накладками ажурной кожи.

– Словно бы и не рада мне, сестренка, – сказал Арсений, усаживаясь за столом и разворачивая свой сверток, по объему схожий с тюком.

Даша молчала.

Вывалились на скромную застиранную скатерку балыки, банки с икрой, ветчина, сыры и колбасы, мандарины и даже диковинный ананас…

– Ну, отметим долгожданную встречу! – провозгласил Арсений, и тут, будто бы из воздуха, возникла, утвердившись на столе, бутылка отменного коньяка.

– Как нашел-то нас? – вопросил Кирьян.

– При умении – дело несложное… – откликнулся гость. – Знаю: ты теперь великий пахарь на передовом производстве, сродственница моя, единственная и ненаглядная, на доктора учится… – И, взглянув на располневшую фигуру Даши, добавил со смешком: – А скоро и племяш появится, будет мне одинокому и сирому кого баловать… И уж побалую, кровь родную в забвении не оставлю…

– На ворованное дары твои? – равнодушно кивнув на принесенные яства, спросила Даша. – И племянника на те же средства баловать станешь?

– Да ты что?! – картинно воззрился на нее Арсений. – Я ж на зоне в ударниках ходил, вот результаты зарплаты и премий…

– Ну да… Верю всякому зверю. А тебе ежу – погожу… Скажи: нас-то чего вынюхивал, выслеживал?

– Погоди, – миролюбиво отмахнулся от жены Кирьян. – Чудачества у него такие… Нам ведь ущерба никакого – хоть выслеживай, хоть под лупой разглядывай… А коли нравятся кому такие шпионские подходцы, то не наше на них время тратится. Так с чем пожаловал, Арсений? – обратился он к гостю. – Нужда есть в чем или просто проведать решил?

– С добром он не придет, – отреагировала Даша.

– Зачем брата в штыки встречаешь? – спросил Кирьян. – Нельзя так. Плох он или хорош, а сейчас, как понимаю, с родственным чувством прибыл, навестить…

– Ага. И чтобы на дело тебя какое склонить…

– И думаешь, выйдет?

Помедлив, она хохотнула. Потом, обернувшись на мужчин, рассмеялась уже широко и искренне, сказала, махнув рукой:

– Ладно уж, наливайте, трепачи… Коли гость в дом, встретим, не ужмемся… Ночевать-то здесь будешь, ворюга?

– Ну, коли оставите…

– Деньги на этажерке лежат, под книжкой Карла Маркса, чтобы в розысках не утруждался …

– Учту полезный совет.

К ночи, когда Даша расстилала постели, Арсений, вышедший в очередной раз покурить на лестничную клетку, потянул за собой и Кирьяна:

– Постоишь рядом, ага?

«Вот она – каверза», – подумал тот, но согласно кивнул.

Притулившись к трубе мусоропровода и затянувшись заграничной сигаретой «Кэмел», Арсений поведал:

– О своей жизни распространяться не хотел и не буду. Хотя вклад в нее ты внес. Да, и не раскрывай глаза широко, с твоей подачи ко мне блатные прониклись, а вернее, папаня твой тут подсобил ненароком связями своими… Но – чего о делах минувших! Пусть в них – судьба, и втюхала она меня в ту колею, что была предначертана. В нее тебя не зову, другой ты породы и интересов. Но, как ни крути, а мы – родня. И вот решил я: как родне не помочь? Ты ж на заводе своем себя ухайдакаешь, это ж не твое – точно, хоть и работяга по натуре… И есть тут у меня вариант: домоуправ знакомый ищет сейчас дворника. Район соседний – Сокольники. Зарплата – средненькая, но работа как у водолаза: пара часов в сутки и, главное, служебная квартира! Двухкомнатная! Теперь думай. Вот адрес, телефон. Дашке о том, что все с моей подачи, – ни-ни! – я для нее зло воплощенное… Скажи ей: кореш заводской наводку дал… И запомни с дня сегодняшнего: как бы я ни жил, чтобы ни творил, но семью твою праведную вовек не подведу и хранить буду… По рукам, Кирьян?

– Остепениться бы тебе, Арсений… Ведь мужик ты – любой бабе подарок…

– Это – точно! Я заметил, что не только шлюхи, но и порядочные девушки находят привлекательными тех, кто живет вне закона. Странно, да?

– Трепло ты неугомонное… Тьфу!

Утром, когда проснулись, Арсения в доме уже не было, он растаял, как призрак, не скрипнув ни половицей, ни дверью. Под книжкой теоретика коммунизма Маркса, штудируемого Кирьяном для поступления в институт, обнаружилась перетянутая аптечной резинкой пачка купюр с запиской: «На пеленки племяннику».

Серегин

Кадровый механизм армии США сработал незамедлительно: сразу же по возвращении Олегу предложили должность инструктора в одном из учебных подразделений, а Джону выпала служба испытателем-наладчиком на полигоне отстрелов спецвооружения, включавшего в себя переносные ракетные комплексы, новейшие гранатометы и разнообразное стрелковое оружие.

Продолжать казенную службу не хотелось, но иных перспектив не виделось. Получив законный отпуск, первым делом они связались с Худым Биллом, скрывавшимся от мафии и от КГБ на территории благословенной Калифорнии в очередном открытом им автосервисе.

За время разлуки с товарищами никаких значительных перемен ни в жизни Билла, ни в его характере, ни в облике не случилось.

– Надоело отсиживаться по всяким норам на дне, но, думаю, скоро можно выпустить перископ, а потом и всплыть, – поведал он. – Мафия до сих пор роет землю после этой истории в ресторане, но никак не поймет, с чьей стороны прилетели пули.

– Так, может, нам и не о чем волноваться? – встрепенулся Джон.

– Может… Но я всегда забочусь о ваших шкурах, – продолжил Худой Билл невозмутимо. – Сообщаю: мне выпала удача заполучить надежные документы. Их прежний владелец уже покинул сей мир, не оставив после себя криминальной истории, а значит, и отпечатков пальцев во всяких вероломных картотеках. Но, увы, мои «пальчики» там имеются. Поэтому приходится жить скучно, обходясь без приключений. Но ведь я подумал и о вас! Так что через неделю можете обзавестись страховкой: новыми водительскими лицензиями и паспортами с чистыми псевдонимами…

– Эти люди что, тоже… – выдавил Серегин начало деликатного вопроса.

– Увы, – скорбно откликнулся дружище Билл.

– Неплохая идея, если ты не разочаруешь меня с ее ценовым воплощением, – настороженно и витиевато высказался Джон.

– Всего-то пара тысяч, – ответил Худой Билл, потупив взор. – С каждого.

– Идет… – процедил Джон сквозь зубы.

А Серегина вдруг неудержимо потянуло в Москву. Он хотел увидеть родителей, Аню, повиниться перед ней, рассказать, что разлука была продиктована чужой волей, и теперь он готов строить жизнь с ней, и только с ней… И почему бы в самом деле не забрать ее сюда, в Штаты? Да, именно так он и поступит!

Отстраненно беспокоил вопрос о вероятных инсинуациях госбезопасности, но прошедшее время затмило прежние страхи, кроме того, на связь с ним никто не выходил, а потому думалось: вдруг, все, да и забылось? Тем паче в бурлившей переменами России чиновные кресла переходили изо дня в день от седалищ к седалищам, был реформирован и предан анафеме КГБ, а потому особенного риска в поездке он не ощущал.

Но в московском аэропорту случился неприятный казус: в джинсах Серегина, некогда оставшихся вместе с другими вещами на армейском вещевом складе перед отправкой в Ирак, а ныне небрежно брошенными в чемодан, российская таможня обнаружила два боевых патрона «парабеллум».

Как они оказались в одежде, Серегин не помнил, но то, что благодаря именно его головотяпству, сомнений не вызывало. Далее произошло то, что в футболе именуется удалением с поля на первой минуте матча… Его уже уводили в местную камеру предварительного заключения люди в штатском, но тут из недр памяти ясно выплыл телефон энергичного опера Евсеева.

– Прошу позвонить… Выполняю задание… – обратился он к сопровождающему его официальному лицу, чей облик прямо и бесспорно ассоциировался с принадлежностью лица к кадрам тайной карательной организации.

Через час Евсеев помогал ему с погрузкой чемодана в багажник своей черной служебной машины, стоявшей под знаком «Остановка запрещена». Патрульный гаишник с палкой, куривший неподалеку, умело машину игнорировал.

Еще через час Серегин обнимал маму и папу, а вечером позвонил Ане.

Услышав ее голос, выдохнул с затаенным страхом:

– Ну, я вернулся…

– Зачем?

– К тебе, – ответил он угрюмо и убежденно.

– Я ждала этого звонка, – произнесла она напряженно, словно через силу. – И боялась его… Хорошо, приходи. Но только это будет или твоим окончательным возвращением, или…

– Мне кажется, я вернулся навсегда… По крайней мере, к тебе.

И ему действительно так казалось.

Он убедил ее уехать с ним в Штаты: мол, придумаем что-нибудь с дальнейшим иммиграционным статусом на месте, главное – получить разовую визу, однако попытка с визой провалилась: поездку одинокой русоволосой красавицы, незамужней, американский консул посчитал подозрительной, возвратив из окошечка паспорт с черной меткой отказа.

Это был удар для Серегина. Оставалось и в самом деле сочетать Аню и Джона законным фиктивным браком в Москве, но тут заупрямилась она, принципиально чуждая каких-либо авантюр и подлогов.

– Пойми! – каялся Серегин. – Я пошел на «фиктивку», ибо не было иных вариантов, но теперь, чтобы жениться по-новой, должен получить развод, а на него в Штатах уйдет год!

– А тебе так нужны эти Штаты? – грустно спросила она.

– Да они всем нужны! – ответил он раздраженно. – Посмотри на этих депутатов, чиновников, толстосумов… Все стремятся к счетам и к особнякам подальше от российской границы, где климат помягче да валюта потверже! Посмотри и на народ: его нынешняя вера только в доллары!

– Кто же тогда я? – спросила она. – Думала, что принадлежу к народу… А вот в доллары как раз верю меньше всего.

– В кого же ты веришь?

– В Бога, в себя, хотелось бы – в тебя…

Он не нашелся что ответить, с досадой признавая свою суетность и разбросанность… Но что предлагала она, столь твердо отстраненная от лукавых соблазнов этого мира, равнодушная к его красочным благам, к романтике авантюр? Тупое прозябание на пятачке бетонной московской квартирки? На этот его вопрос она лишь проронила:

– Ты полон страхов, а не любви… Избавься от них. И дорога найдется.

– Она уже нашлась, – сказал Серегин. – Кривая и скользкая. Я работаю на КГБ. И завтра в девять утра за мной приедет машина. Вот и послушаем, какие последуют указания относительно дальнейших планов…

– И как тебя угораздило влезть в эту гадость? – помрачнела она.

– Вполне закономерно…

– Но это ужасный капкан!

– Да что ты о нем знаешь… – пробормотал он сокрушенно.

В девять часов утра за ним действительно приехала машина, привезшая его на конспиративную квартиру, где бодрый Евсеев познакомил его с новым куратором – человеком из разведки. А затем скрылся в недрах жилища, обставленного старомодной мебелью, в дальнейшем разговоре участия не принимая.

Новому куратору было далеко за сорок, отличала его неторопливая речь, мягкие усталые манеры, дружелюбно лучащийся взгляд за линзами очков в золотой оправе. Лицо и руки у него были такими розовыми, словно он отскабливал их щеткой. В облике и в рассуждениях его присутствовала несомненная претензия на интеллигентность, на которую Серегин первоначально «купился», однако, когда в речи собеседника прозвучали «волнительно» и «по-любому», Серегин, уяснив уровень личности визави, привычно разочаровался.

– Как служится в армии США? – последовал вопрос.

– Хочу уволиться, – сказал Серегин. – Зарплата – чепуха, обязанностей – воз. Карьеры – никакой, я эмигрант из враждебной страны.

– Зато будущая пенсия, социальные блага…

– До них надо дожить, имея дело с вашей компанией, – откровенно сказал Олег.

– Тоже верно… – Уполномоченный шпион принялся протирать бумажной салфеткой свои очки. Упер в Олега близорукий взор водянистых очей. – Главное – не дрейфить…

– Это я уже слышал.

– Когда?

– Вчера, всю жизнь… Да и сам себе это внушаю.

– Вот и правильно. Теперь вопрос: вы готовы выполнить серьезное задание Родины?

– Еще с пионерских времен.

– Хорошо. Тем более пока никакой существенной пользы вы ей не нанесли… В общем – так: проведя законный отпуск, вы явитесь к представителю враждебной контрразведки и сделаете заявление: в Москве на вас вышла Лубянка, совершившая над вами акт насильственной вербовки. Мотив вербовки: шантаж. В Москве у вас беззащитная девушка, которую вы хотите вывезти в США, родители…

– Ну, так примерно и происходит… – не удержался Серегин.

– Это жизнь, – качнул плечом собеседник, рассматривая освеженные его трудами очки на свет. – Ну, вот. С вами служит некто сержант Томас Бернс. Его сестра – Элис, симпатичная, надо вам доложить, особа – шифровальщица в Пентагоне. Наше задание: выйти через брата на сестру, закружить ей голову и, желательно, сочетаться с ней законным браком. Эту легенду вы поведаете американским властям. Естественно, я излагаю общую канву, ее детальную проработку мы начинаем с вами завтра. Кроме того, в США вас могут потащить на полиграф, а потому вам предстоит пройти подготовку с нашими специалистами…

– А что насчет моего мнения? – поинтересовался Серегин. – И что насчет моей девушки?

– Вот эти вопросы вы и зададите секретным службам США, – улыбнулся уголком губ циничный шпион. – Думаю, с визой для вашей пассии они точно помогут… По-любому.

– Чтобы потом вместе с ней я оказался в американской тюрьме?

– Я думал, вы храбрый парень, а вы уже начинаете сдавать назад…

– Я-то – храбрый, – сказал Серегин. – И свою медальку вы с того срубите. Вопрос: интрижка с Элис, как понимаю, для отвода глаз…

– Я тоже так понимаю, – равнодушно кивнул разведчик. – Но большего сказать не могу. Большее – не в моей компетенции. Но даже если бы и в моей… – Он выждал многозначительную паузу.

– Черт с вами, – сказал Серегин.

– Вот с этим – не поспоришь, – поддакнул тертый шпион.

Кирьян Кизьяков

В пору шестидесятых годов века двадцатого московские Сокольники были большой бревенчатой деревней. Привольно дышалось в них и жилось по-сельски умиротворенно, хотя город наступал на скученные домики и дворики, лепились панельные коробки, укатывался асфальт, и профессия дворника, легко освоенная Кирьяном, становилась все более востребованной.

Он получил двухкомнатную служебную квартиру в новом пятиэтажном строении, обставив ее мебелью, доставшейся, также благодаря должности, без каких-либо трат: зачарованные новомодными веяниями, жильцы в округе выносили на помойку антикварные комоды, столы и стулья из цельной древесины, меняя их на изящную современную обстановку, созданную из прессованных опилок, затянутых в лакированную фанеровку.

Родился сын, начались бессонные ночи, маята с пеленками и с детскими хворями. Между тем каждый вечер молодым родителям требовалось посещать институты. Пришлось нанимать нянечку, что существенно отразилось на семейном бюджете. Кирьян подрабатывал на ремонте квартир, научившись малярить и освоив ремесло водопроводчика.

Денег, хотя и в упор, хватало, как и разнообразного рода «халтуры». Сосед по подъезду, тихий пенсионер из отставных военных, владелец автомобиля «Победа», увеличивал свои доходы иным: частным извозом и, как заметил Кирьян, не бедствовал, ибо за гроши покупал казенный бензин у водителей грузовиков, а запчасти на машину – у слесарей в таксомоторных парках.

Эта вторая полукриминальная экономика, бодро и повсеместно развивающаяся в стране, высокоидейному Кирьяну претила, однако, не понимая природы ее возникновения, он чувствовал повсюду ее диктат, и дело оставалось за малым: или диктату не подчиняться и прозябать, либо принять его, как должное. То есть самостоятельно добывать недостающее или же воровством компенсировать недоимки, числящиеся за властью, занятой своими делами, в том числе принципиально противоречащими провозглашаемой коммунистической идеологии. Арсений на это заметил: человек не может быть одновременно русским, богатым и честным. Увы!

Родители навестили их по рождению первенца, прожили едва ли не месяц, изрядно подсобив в уходе за ребенком, а на прощание отец сказал:

– Правильно все идет, но не твое это… в дворниках. Ладно, жизнь сама все наладит. А институт – это дело, это – будущее.

– Я ж на агронома учусь…

– Вот и правильно. Свет на асфальте московском не сошелся. Но пока – чего ж – осваивайся, обживайся. Это – большая школа. И еще: дачу купи, ребенку воздух нужен. Да и вам с Дашей она не лишней будет.

– На какие такие…

– Камни целы? Вот теперь даю тебе благословение… Распоряжайся по своему разумению. А я посмотрю, какое оно у тебя.

Долго и мучительно размышлял Кирьян над своим решением, но неотвязно стояла перед его глазами соседская красавица «Победа», манила своим лаковым сверканием, тяжелой основательностью, матовым хромом облицовки, урчанием неведомого механизма, называемого мотором…

И в один из воскресных дней, преисполненный решимости, поехал Кирьян в район Сокола, на окраину города, где в остатках некогда обширного села, раскинутого по обочинам бывшей Тверской дороги, располагалась одна из изб, нужными людьми населенная.

Кряжистый бородатый старик, выслушав с порога его пароль-представление, пригласил в дом.

Кирьян вошел в большую, в три низких окна, комнату. Обстановка была сборной: платяной шкаф старой дешевой работы с глубокими бороздами царапин на мягком, по клею, лаке, покрывавшем отделанную «под красное дерево» мягкую сосну, черную там, где касались руки; светлый высокий комод с зеркалом на верхней доске, покрытой тюлевой накидкой; разномастные стулья и старинный сундук, окованный погнутой, отставшей резной жестью.

На дощатом крашеном полу протоптались дорожки, на стенах по грязноватым голубым обоям были приколоты выцветшие семейные фотографии и, для красоты, «картинки»: пейзажи, киноактрисы с обложек журналов, отрывной календарь.

В середине комнаты – большой круглый стол на изогнутых ножках-лапах; в дальнем углу – широкая никелированная кровать со взбитыми перинами и с пирамидой подушек. Над кроватью – икона с темными, не разберешь ликов, образами и с горящей лампадой. Запах воска – стоялый, густой, который сразу при входе в дом охватил Кирьяна.

Он перекрестился на образ. На его поклон старик вкрадчиво вопросил из-за спины:

– Присесть не угодно ли? Стульчик вот возьмите…

Хозяин дома оказался таким, каким его описывал отец: бородища, плотная фигура под надетым на черную сатиновую косоворотку порыжелым пиджаком, над бородой задранный толстый нос, не дряблый, а твердый, глаза выпуклые, взгляд пристальный и, как показалось Кирьяну, нагловатый.

– Вот, – сказал Кирьян, положив на хозяйский стол камень. Не смущаясь ни нависшими над его затылком сивыми бровями, ни хмурой нелюбезностью собеседника, продолжил: – Слово за вами, смотрите. Правильную цену знаю…

– Цена-то – ладно, – откликнулся старик. – Правильных людей знать надо, это главное…

Достал из комода лупу, долго изучал изумруд, то и дело качая головой удивленно. После обернулся к Кирьяну. Спросил:

– И что это, как думаете, юноша?

– Изумруд, – пожал плечами Кирьян.

– Ну, пусть будет изумруд, – согласился старик, широко и безмятежно улыбнувшись. – Спорить не стану. И какая ваша правильная цена за этот, так сказать, изумруд?

Эта улыбка, обнажившая его крепкие и крупные зубы, придала ему сходство с лукавой и благодушной физиономией обезьяны породы шимпанзе.

Кирьян, усилием воли заставив провернуться язык, назвал обозначенную отцом несуразную, как ему казалось, цифру.

Старик на мгновение задумался. После, усмехнувшись, промолвил:

– Нет уже сил на торги… Будь по-вашему. Только такой суммы по известной причине дома не держу. Извольте часок погулять, милейший. Церковь напротив, кладбище историческое… Есть на что посмотреть, есть где лишний раз знамением Божием себя осенить… А там и дельце наше грешное обтяпаем, друг в друге не обманувшись…

Любого подвоха обреченно ожидал Кирьян от этого дедка с запутанной и лихой, как он сразу уяснил, жизненной историей, но только расчет произошел честно и доверительно, и лишь один вопрос задал ему многоопытный барыга на прощание:

– Еще на такие камушки рассчитывать могу, мой юный дружок?

– Думаю, да, – ответил Кирьян. – Только… вопрос у меня: что за камень? Я так понимаю, что не совсем это и изумруд…

– Ну… нехарактерных свойств, – откликнулся старик. – Редких. Но зачем вам всякие нюансы, касающиеся минералогии и ювелирного дела? Вы хотели свою цену – и вы имеете эту цену в своем кармане, как говорят те люди, которые завтра начнут огранку вашего казуса…

– Что?

– Не важно. Жду вас с нетерпением. Но торопитесь. На следующей неделе мне, увы, стукнет восемьдесят…

На следующей неделе, как ни подмывало Кирьяна купить заветную «Победу», отправился он не в магазин за машиной, а обучаться на водительские права. Вернее, на удостоверение, ибо какие у водителя права? Даше сказал, что на покупке автомобиля настоял отец, приславший деньги.

– И куда нам ездить на такой роскоши? – спросила она. – В магазин я и на девятом месяце на ногах управлялась…

– Дача детям нужна? – прищурился на нее Кирьян.

– Каким еще детям?..

– Думаешь, я на одном остановлюсь?

Она молчала.

– А вашу ватагу в электричках и растерять недолго. Все поняла?

– Если не все – разъяснишь… – Она прильнула к нему. – Как я люблю тебя, милый, как свезло мне, аж сглазить боюсь…

Кирьян обнял жену, изнывая от стыда: он ничего не мог сказать ей про изумруды и тайну их обещал хранить отцу при последней встрече, прочтя его наказ в прощальном взгляде и ответив ему взглядом ответным…

– Отец-то… – продолжала тем временем Даша. – На такие деньжищи тратится, что я от того сама не своя…

– На себя и тратится, – сказал Кирьян. – На будущее свое. Головой-то подумай.

– Нехорошо так, – сказала Даша. – А то б мы его и нищего не приняли?

– Я – о семье, о родстве кровном… – смутился Кирьян. – Да и будущее общее у нас, как ни крути…

– А слова подобрал не те!

– Это точно, торгашеские… Это правильно ты меня урезонила. Чтобы оскомина у меня выскочила! Вот же – демон на какую сторону язык подвернул… – И он от души перекрестился.

Вождению и устройству машины он обучился быстро, немало в том помог сосед-пенсионер, передавший ему связи по добыче бензина и запчастей, жильцы уважительно косились на ушлого дворника, добросовестно, впрочем, исполнявшего свои обязанности, а домоуправ, некогда отсидевший, как выяснилось, вместе с Арсением срок, воспринимал растущее благосостояние своего подчиненного как должное, лишь задумчиво поигрывал бровями при общении и выдерживал тактичные паузы.

Арсений же наведывался к Кирьяну не реже чем пару раз в месяц. Привозил продуктовый и промтоварный дефицит, подарки племяннику, но в гости не заходил, боясь потревожить или рассердить Дашу, опасливую к нему.

Встречались возле метро, уходили гулять в парк, говорили, в общем-то, ни о чем, до той поры, пока Арсений не попросил о сохранении своих денег.

– Судьба моя – воровская, – сказал он. – Или растранжирю все, или попросту потеряю… Окажи услугу, сродственник, хотя и знаю, поперек тебе моя просьба и руки долго будешь мыть после касания к богатствам моим…

– Где закопано – скажу, – ответил Кирьян кратко.

– Ну, вот и дивно…

А при очередной встрече Арсений ненавязчиво предложил: тысячу заработать хочешь? Дел – съездить на окраину Сочи. Бензин и суточные – отдельно.

– Ну? – озаботился Кирьян выгодным предложением.

– Двух ребят туда доставишь, весь вопрос, – сказал Арсений. – Парни в розыске, не таю. Кореша мои, отвечаю, беспокойств не доставят. Риск – нулевой. В случае чего – «левые» пассажиры. И машинку обкатаешь, и на мир посмотришь…

Речь его, как всегда, дышала чрезвычайной убедительностью.

И опять Кирьяну пришлось сочинять что-то невнятное Даше, опять смириться с наваждениями этого мира, толкающего его на то, чему вся природа его противилась и чему негодовала…

Смирился.

Понеслась «Победа» по дорогам дальним, через города чуждые и веси мутные, за крышей машины истаивающие. А на заднем сиденье жались два молчаливых парня с нехорошими лицами, пороками отмеченными, и проклинал Кирьян скользкий заработок, а при ночлеге в лесу аж из машины вышел и ночь просидел в холоде и в комарах, лишь бы выветрить из себя тяжесть того незримого, но явного черного духа, что исходил от существ, храпящих в салоне его «Победы», оскверненном их присутствием…

Но все худое от той поездки осталось позади, когда воочию увидел он сказку прозрачного теплого моря, пальмы с шерстяными стволами, нежное разноцветье южной удачливой поросли…

Так это все есть на земле, не врали книги! И почему его угораздило родиться не здесь, а в колючей жестокой тайге, где не выжил бы ни один здешний капризный цветок, почему?!

Привезенные им бродяги остановились на ночлег в приморском поселке, в глинобитном доме, чьей хозяйкой была старая толстая гречанка с пористым носом, грубым лицом, одетая в платье до пят, подвязывавшая голову выцветшим ситцевым платком в горошек. Кирьяну отвели хибарку, приютившуюся к одному из крыл дома. Обстановку хибарки составлял лишь деревянный топчан с матрацем. Оконце затеняли ветви магнолии. Свербящими в ушах оркестрами звенели ночные цикады.

Наутро он распрощался со своими попутчиками, ушедшими в город.

Гречанка напоила его молоком, посетовала на здоровье, сказала, что намеревается уезжать к сыну в Украину, где тот работает. Дом выставила на продажу, но покупателя покуда нет.

Кирьян наведался к машине, проверил уровень масла, подкачал шины. Переводя дух, осмотрелся. Акации, росшие вдоль улицы, шелестели под ветром меленькой узкой листвой. Гремело полуденной ленивой волной море неподалеку. Свистела струя воды из колонки, бьющая в жестяное ведро, подставленное под нее тучной гречанкой, в мокрых от разлетавшихся брызг старых сандалиях…

Так вот и дача… Зачем ему чахлые уголки больной и увечной подмосковной природы? Со временем он снесет здешнюю глинобитную хибару, но даже сейчас, да и еще долгие годы жить в ней будет сподручно. И Даша, и дети, и он сам станут дышать здесь морем, а не городским угаром и гулять узенькими улочками тонущего в зелени поселка, срывая абрикосы, виноград и шелковицу, чьими плодами богат каждый здешний двор…

Да и так ли нужна ему эта Москва, средоточие суетных судеб и свершения неправедных дел, чьи мастера, обращаясь в тлен, даже не понимают, глупцы, что выстраданные ими роскошные прокисшие хоромы – ничто перед жизнью на земле, благословленной дарами Божьими. Впрочем, когда-то таковой, животворящей, была и Москва. И, вспомнив недавнее посещение с Дашей музея икон, представилось ему, как некогда по зеленому склону в солнечных одуванчиках спускался омыться в прозрачную Яузу из Андроникова монастыря инок Андрей Рублев, оторвавшись от трудов горней фрески… А затем вспомнилась невольно кривая набережная в тусклом асфальте, серая трава на историческом склоне, коричневая жижа отравленной реки в бетоне берегов. Нет, не затянет его Москва в свои тенеты гибельные!

Он помог старухе донести в мазанку воду. Сказал:

– Задаток за дом оставляю. Не подведете?

– Ты очень серьезный мальчик, – ответила она. – Это я почувствовала сразу. Хотя приехал сюда с дружками сына, за которых мне только грустно… Но ты имеешь с ними общее, как я с флотом и с армией, что понятно с одного скорбного взгляда… И когда серьезный мальчик делает мне предложение, я не отказываю, как пока та колонка, из которой вода. Мне не нужен залог, а надо слово.

Шпионские игрища

Представитель военной контрразведки, услышав от Серегина доклад о его вербовке русскими, воззрился на подопечного, как невинная пастушка на вывалившегося из кустов Сатира. Чувствовалось, что за всю свою практику он впервые удостоился случая лицезреть настоящего шпиона, пускай начинающего и пришедшего с повинной.

Далее закрутилась ведомственная и межведомственная карусель. Армейские особисты передали агента врага в ФБР, где, пройдя сито допросов, он согласился на безусловное сотрудничество с органами правопорядка новой страны своего обитания. И хотя при склонении к сотрудничеству с уст американцев то и дело слетало определение этой страны как «новой родины», согласиться с подобной формулировкой Олег не мог, ибо Родина, как и мать, и отец, в сознании его присутствовали величинами первоначальными и бесповоротно единственными.

Под контролем ФБР произошло и его знакомство с Элис, предварительно посвященной в сложившуюся ситуацию.

Элис – очаровательная, жизнерадостная шатенка ирландских кровей, авантюрная и бесшабашная, без тени сомнения приняла предложение ФБР сыграть партию с русской разведкой и уже на первой встрече с Серегиным с откровенной заинтересованностью оглядела его, дав понять, что подставной кавалер ей пришелся по вкусу.

Спектакль пришлось играть неформально: они часто встречались, ходили на шоу, в гости, ужинали в ресторанах, и однажды, для убедительности, коли за ними возможен контроль русских, Олег предложил партнерше снять на часок номер в отеле «горячих простыней» для озабоченных парочек, на что последовало неуверенное, однако – согласие. Войдя в комнату, они переглянулись, взаимно уяснив, что необходимости, а главное, желания смотреть телевизор или же вести вымученные беседы у них нет, и… часок затянулся до полудня следующих суток.

А после закрутился роман. Воспаленный и отчаянный. И с приходом любви разум отправился на каникулы. Сущей чепухой и смехотворным недоразумением казались в круговерти страстей всякого рода шпионские уклады и обязательства, хотя дяди из ФБР напоминали о них постоянно. Внезапный же поворот оперативной ситуации воспринимали хотя и с гнусными многозначительными ухмылками, однако доброжелательно.

Визу для Ани – первоначально выставленное Серегиным условие, они сделали, но та ехать в Америку наотрез отказалась.

– Почему? – вяло интересовался он, звоня ей по телефону, чувствуя себя лживой свиньей, мучаясь этим, но трусливо скрывая правду. Или боясь потерять надежный берег в охватившей его стихии внезапного романа?

– Я буду жить там, где родилась.

– Ты одерживаешь одну за другой победы над здравым смыслом!

– Вероятно. Первой такой победой было мое знакомство с тобой…

И так каждый раз. Он опускал трубку, невольно исполняясь раздражения и досады. Прежде всего – на самого себя. Он любил двух женщин и терялся в выборе между ними. Из Америки его тянуло в Москву, из Москвы – в Штаты… Кроме того, тяготило иное: игра с одинаково отвратительными ему спецслужбами. Сколько ей длиться? Когда она закончится? И, главное, чем?

Его уволили из армии, но ФБР позаботилось об устройстве инструктором в процветающий стрелковый клуб, а кроме того, ежемесячно выдавало субсидии на времяпрепровождение с Элис. Гэбэшники, в свою очередь, тоже подбрасывали премии в качестве компенсации за утраченную военную карьеру. Он вновь занялся экспортом в Россию автомобилей, постоянно летая туда и обратно, что крайне приветствовалось обеими курирующими его сторонами.

Аня уже не столь болезненно переживала его отлучки, зато сцены ревности постоянно закатывала Элис, однако, остывала после очередного преподнесенного ей подарка, причем бижутерия или парфюмерная сивуха из супермаркета в ее случае исключались: самые дорогие духи, самое изысканное белье, ювелирные украшения ручной работы… Это Серегина настораживало, но покуда в руки плыли доллары, он тратил их бездумно, лишь иногда сокрушаясь их скольжению мимо пальцев…

Час «Х», то бишь «вербовка» Элис, завершился, к удовольствию сторон, безусловной готовностью объекта передавать информацию, но, к явственному огорчению ГэБэ, – отнюдь не бесплатно…

– А как вы думали?! – с напором говорил на это Олег очкастому куратору при встрече в очередном конспиративном логове. – Она американка, и она чертовски меркантильна! Это у них в генах… Кстати, а кто, извините, придумал весь этот фарс? И что мне теперь делать, все идет к свадьбе, а может, и к детям…

– Утрясется, – вяло отбивался куратор. – А деньги… что ж.

В свою очередь люди из ФБР деликатно интересовались, не хочет ли русская разведка раскошелиться на некоторые нужды своей новоиспеченной агентессы.

– Говорят, у них сейчас сложности с валютой, – угрюмо отвечал Серегин, расписываясь за очередную шпионскую премию. – Говорят, Россия только встает с колен…

– В общем, вся надежда исключительно на ваше обаяние? – неприязненно вопрошали его американские опера.

– И на вашу кассу, – деловито отвечал он. – Кстати, Элис заказала новое колечко. И знаете, сколько оно стоит?

– Мистер Серегин, не перегибайте палку! Вы сами влезли в эти двусмысленные отношения!

– Зато я хоть сейчас смогу привезти ее в Москву! И никто не усомнится, что отношения у нас совершенно однозначные! А значит, все козыри у вас!

Тут Серегину подумалось, что он много чего нахватался от проходимца Джона, общение даром не прошло… Кроме того, тот же Джон поведал ему, что на каждую серьезную операцию, то бишь «кейс», ЦРУ и ФБР выделяют значительную бюджетную сумму, порой бессовестно используемую офицерами-исполнителями.

– Ваши слова, как и пули, ложатся точно в цель… – заметили Олегу ледяным тоном. – Покуда… Но смотрите не промахнитесь!

При очередном приезде в Россию Серегин был незамедлительно навещен деловитым Евсеевым, доверительно поведавшим, что встреча с Олегом остро необходима его руководству, некоему всемогущему генералу. Нынешняя расстановка сил в вышестоящих над ним иерархиях была Олегу ясна: он всецело принадлежал разведке, а бывшие его надзиратели из контрразведки лишь обеспечивали необходимое оперативное прикрытие на российской земле, никоим образом не смев отныне даже поинтересоваться спецификой его американской жизни и выполняемых им поручений.

Тем не менее Евсеев во многих отношениях представлял собой куда более действенную и рациональную силу, нежели скользкие и никчемные в своих связях и возможностях шефы из шпионского ведомства, не способные решить приземленных, но жизненно важных проблем на отечественной почве без поддержки «контриков», для которых были открыты все двери. Любые проблемы агентов, включая бытовые заморочки или же недоразумения с полицейскими властями, утрясались ими без излишних вопросов и проволочек. Посему в кондовую силу тайной полиции Серегин верил, а в эфемерной расплывчатости возможностей разведчиков презрительно разочаровывался: чего ни коснись, тут же у них возникали организационные сложности, необходимость согласования инициатив с руководством… Словом, интеллигенция в погонах с флером таинственности и с дешевым апломбом. Тьфу!

Встреча с генералом, как пояснил Евсеев, должна произойти око в око, и факт ее не подлежал разглашению никому, ибо…

Серегин, воспитанный советский мальчик, в очередной раз проявил всецелое понимание деликатной вводной.

Рандеву состоялось в затхлом конспиративном номере гостиницы «Москва», впоследствии снесенной и восстановленной по прежнему образцу во имя распила городского бюджета ее ликвидаторами и воссоздателями.

Генерал – розовокожий, вальяжный, лучащийся довольством дядя пенсионного возраста, сразу приступил к делу:

– Мы – ваши крестные, – безапелляционно заявил он. – И от своих блудных сыновей не откажемся никогда, в какую бы стихию их не занесло. Это понятно?

– Чего уж! – ответил Серегин.

– Сейчас вы не на нашем поле и не в нашей команде, но завтра…

– Я понимаю, что с вами предстоит дружить, – ответил Серегин. – Чего надо-то?

– Помощь вашего приятеля Джона, – небрежно пояснил генерал. – Он же заведует большим боевым арсеналом? Чего надо? Три специфические крупнокалиберные винтовки с боезапасом. Этакие деликатесы: M-200, RT-20, «Barret». Можно аналоги, устроит «Anzio-20», к примеру…

– Осваивал, знаю, – сказал Серегин. – Но, во-первых, как их украсть? Во-вторых – как вывезти? А в-третьих – на общественных или же героико-патриотических началах эта афера не прокатит, извините за вульгарность лексикона.

– За круглую сумму ваш друг сообразит, как изъять их из бережного складского хранения, – вдумчивым тоном ответил военачальник от опричнины. – Тем более тамошние склады напоминают город… Между стенами стеллажей служивый люд передвигается на электрокарах. Какой там учет и контроль – Богу известно… Короче. Оружие вывезете по известному вам местному коррумпированному каналу. В контейнере для мебели, которую закупите в соответствии с каталогом. Встречу контейнера в России обеспечат мои люди. Словом, все, как обычно. В наш разговор Евсеев не посвящается, уяснили? – Он протянул Олегу клочок бумаги. – Это мой телефон. Вернее, телефон моего секретаря. Представитесь как Павел Никодимов.

Возвращаясь в Штаты и, глядя в иллюминатор самолета на заснеженные просторы Гренландии, Олег прокручивал в голове вероятности тайной цели поставленного перед ним задания. Зачем гэбэшникам эти винтовки, по своим свойствам похожие на артиллерийские пушки? Оснащенные баллистическими вычислителями, датчиками скорости ветра, температуры воздуха, атмосферного давления, с лазерными дальномерами, с огромными патронами, чьи пули дробят в своем полете на атомы саму материю воздуха? Аналогов подобного оружия в России нет, тут все ясно. Но кого они решили раздолбать из этих дурометов? Президента США – этого улыбчивого бабника? Или же собственного придурковатого алкоголика? То, что готовится громкая спецоперация – понятно. А что станет с теми, кто ее осуществит? Впрочем, что ему грозит? Кто он? Доставала матчасти, «шестерка»… Или, от греха, сослаться на трудности исполнения задачи, на отказ Джона?

… – За эти бабки я бы им спер два комплекта, – выслушав Серегина, сказал Джон. – Езжай закупать мебель. Все провернем в лучшем виде.

И Серегин честно исполнил государственный, как он был убежден, заказ. Но, позвонив в секретариат генерала с сообщением о прибытии груза в питерский порт, был немало озабочен сухим ответом адъютанта:

– Он больше у нас не работает… Но вы можете изложить мне цель вашего звонка.

– Я просто его знакомый… – промямлил Серегин. – Был далеко, теперь в Москве, хотел встретиться…

Последовала пауза. После, словно набравшись решительности и доверия к собеседнику, голос из секретного ведомства стесненно произнес:

– Товарищ генерал умер…

– Вот как! – ахнул Олег.

– М-да… – И грянули похоронным маршем гудки отбоя…

Итак? Кому отгружать мебель и стволы? Звонить Евсееву? А не лучше ли рискнуть, оставив контейнер себе, родному?

Преисполнившись отваги и наглости, Олег приехал в Питер, обнаружив в знакомом порту родного до боли в зубах и в скулах таможенника Диму, благодаря агентурному сотрудничеству с госбезопасностью перебравшегося в кабинет начальника поста и приобретшего в связи с карьерным ростом вид неприступный, внушительный и непоколебимый. Однако старый знакомец, свидетель многих контрабандных тягот Серегина, и воспринимавший его ныне как сотрудника госбезопасности, каким, впрочем, тот и являлся, встрече искренне обрадовался и удостоил посетителя дружеского объятия.

– У меня – контейнер, – сказал Олег тоном, каким обычно произносят пароль.

– Нет вопросов, – сказал Дима.

– Поможешь с машиной до Москвы? Генерал ждет мебель… – Усмехнулся криво. – Во, с какими поручениями приходится навещать проверенных товарищей…

Дима сочувственно покачал головой.

– Думаешь, ты один такой?

Набив папин убогий металлический гараж коробками с разборными частями изысканной итальянской гостиной и затесавшимися между ними контейнерами с контрабандным оружием, Олег призадумался: грянет ли разбирательство? И что? Пусть грянет. Он выполнил задание и в нужный час передаст груз тому, кто принудит его к исполнению обязательств.

Но дни шли за днями, карго пылилось в гараже, и посещали Серегина смутные подозрения, что кончина генерала была связана с некими политическими игрищами, в одном из которых, несостоявшемся, подспорьем и должны были бы послужить отменные натовские винтари…

Через год мебель он продал, а винтовки, законсервировав в масле, закопал в лесу, полагая – безвозвратно, ибо заинтересованным покупателем такого оружия могла быть исключительно могущественная организация, традиционно расплачивающаяся с продавцами подобного товара дешевой тупой пулей.

Между тем шпионская чехарда набирала обороты. Родная разведка обременила его несколькими техническими поручениями, дабы окончательно уверить ФБР в лояльности перевербованного им перебежчика.

В частности, раз в две недели он осуществлял тайниковую операцию: доставал из ниши, замаскированной в поручне лестницы, ведущей на площадку, где располагалась его квартира, пластиковый цилиндрик – контейнер с информацией, и отправлялся в физкультурный клуб, где осваивал тренажеры, плавал в бассейне, а затем, следуя в сауну с зажатым в кулаке контейнером, передавал его обозначенному лицу. Передача осуществлялась в узком коридорчике, ведущем из раздевалки, незаметно, изящно и моментально. При этом у партнера, согласно инструкции, часы должны были располагаться исключительно на левой руке, часы на руке правой служили сигналом тревоги.

До тревоги, впрочем, не доходило. Зато ванная комната после проведенной операции всякий раз смердела зловонием хлорки от подсыхающих после оздоровительного бассейна плавок.

Как понимал Серегин, в роли закладчика дезы и ее принимающей стороны выступали либо провалившиеся «гаврилы», поднадзорные ФБР, либо пушечное агентурное мясо. Так или иначе, американские покровители деятельностью его удовлетворялись в той же степени, что и их российские оппоненты.

Тревожило другое: все, доселе им исполняемое, представляло собой акцию прикрытия перед большой основной операцией, и какова станет его роль в ней? Предчувствовалось, незавидной…

И этими своими сомнениями он все же поделился с плешивым куратором, сознавая как глупость такого поступка, так и успокоительную ложь всякого рода уверений.

– А я скажу честно, – ответил тот. – Ты прорвался на очень серьезную для нас позицию. Ты – не расходный материал. Тебя будут прикрывать все наши умы и силы. Ты же внедрился в спецслужбы противника, и он поверил тебе. С таким достижением за здорово живешь не расстаются… Но приготовься. В разведке порой операции подготавливаются не годами, а десятилетиями. Так что живи и жди своего часа.

Если куратор и врал – то убедительно…

Неусыпный контроль над агентурой – категория, далекая от практики, хотя, время от времени возобновляясь, он часто и мистически выявляет объект при совершении им горячего греха. Длительное же прозябание агента без реальных заданий расхолаживает его, а потому, наверняка приняв во внимание живой характер Серегина, и, несмотря на его нахождение в тисках спецслужб США, руководство разведки то и дело отводило ему роль в смелых операциях. Инициатором их стал неугомонный Джон, связавшийся с коллегами-кладовщиками в Пентагоне, откуда тырил электронные блоки новейшей боевой техники. Естественно, с откровенным коммерческим умыслом.

Главным звеном цепи переправки секретных изделий с военного склада в русское посольство осуществлял Серегин, благо его контакты с дипломатами-шпионами безоговорочно благословляло ФБР.

Очередным подарком российской обороне от беспринципного Джона стал электронный чип хитрого авиационного боеприпаса, самонаводящегося на наземные цели. Согласно шифровке чип надлежало уместить в багажник посольской машины, чей водитель, естественно – злодей из легальной резидентуры, запарковал бы свою машину на площадке у супермаркета, прикинувшись добросовестным покупателем.

Подручный шпиона, знакомый Серегину по прежним операциям нелегал, перехватил его в толпе, заполонившей магазин, шепнул на ухо:

– Все отменяется…

– Это… как?

– В страну прилетел русский президент, любая активность запрещена, отбой…

– Но товар уже в багажнике, – проронил Серегин. – И заложить его туда было непросто. Я бы назвал это цирковым номером.

– Уже?! Так… что же делать?

– А о чем вы думали раньше?

– С тобой, коли и припрет, не свяжешься по мобильному, не понимаешь, что ли? А не приехать мы не могли, мало ли что тебе в башку втемяшится? Какие сомнения… Решили пересечься на месте.

– Тогда так… – промолвил Серегин, рассматривая снятую с витрины банку с анчоусами. – Вызовите эвакуатор. С таксофона, чтобы звонок не засекли. Дескать, сломалась машина, заберите ее, доставьте в посольство… А сам дипломат пускай туда на такси двигает, если что – он ни при чем…

У партнера по профессии округлились глаза.

– Ты… это только сейчас придумал?

– Ну да…

– Ты гений, парень…

«Просто вы идиоты…»

Как стало Серегину известно позже, за эту операцию и личную находчивость офицер из резидентуры получил медаль и внеочередное звание, Олег же удовлетворился неофициальной благодарностью сквозь зубы от московского своего надзиралы. Ну, и некоторой толикой дензнаков, отсчитанных ему с пыхтением скрягой Джоном.

Разнообразны и рискованны были всякого рода поручения и игры на шпионском поприще, и летело время, отмеченное многими успехами, не затмившими, однако, провалы в жизни личной.

Вечером пошли с Аней поужинать в ресторан.

Она сидела напротив него – напряженная, с бледным лицом и, чувствовалось, едва скрывала слезы.

– Что с тобой? – терпеливо вопросил он.

– Ничего… – улыбнулась она рассеянной улыбкой, и губы ее мелко дрогнули. Затем подняла на него залитые страданием глаза, произнесла: – Вот… наш прощальный ужин.

– В каком смысле? – поинтересовался он, хотя знал – в каком…

– Ну, у тебя же там другая женщина, – произнесла она и выставила руку вперед, поморщившись брезгливо на его протестующе раскрывшийся рот. – Олежек, прошу тебя, – добавила она увещевающее, – не надо врать… Ты делаешь этим хуже прежде всего себе. Я не слепая, но даже если бы я была слепой, то все почувствовала бы и уяснила. Не мечись между двух огней. Ты уже привык к этой Америке, хотя не пойму, какое она дала тебе счастье… Или счастье для тебя – в постоянном движении в никуда? А может, в ней, в другой? Тогда благословляю тебя.

Он молчал. И с каждой секундой этого молчания мучительно и пусто осознавал, что вот оно и все… Окончательно все. Или все-таки из последних сил изощриться во лжи, в уговорах и в заверениях? Но нет у него этих сил.

– И не звони мне больше, – произнесла она, вставая. – Помни: каждый твой звонок – боль для меня. Как удар хлыстом. Уж в этом меня пожалей.

И она ушла.

Некоторое время он сидел, словно в ступоре, потом отодвинул занавеску, чтобы если не окликнуть ее, то хотя бы увидеть в последний раз – уже навсегда уходящую из его жизни и навсегда любимую и желанную, как он пронзительно понял это сейчас, но проход был пуст, а напротив, за большим столом в зале восседала какая-то сумрачная компания во всем черном, и отдаленно дошло: отмечают поминки…

Сутулый тип, качаясь из стороны в сторону, провозглашал, воздымая неверную рюмку водки:

– Хочу выпить за друга, рядом сидящего. Устроил всю эту похоронную канитель, как по нотам, и поляну со скидкой накрыл, светлая, как говорится, ему память…

Друг пьяно и ошарашенно покосился на него.

– Ты чего лепишь, дурик? – возмутилась дородная бабища в черной косынке. – Вообще… при чем здесь какие-то, блин, друзья?

– А, да… – согласился сутулый. – Ну, а что до покойницы, пусть святые встретят честь по чести, оценят заслуги… Ну, всего ей желаю там: удачи, здоровья в личной жизни…

Серегин задернул шторку. Бред… И вся его жизнь – бред!

На следующий день он улетел в Америку и сразу же отправился к Элис.

– Привет, шпион! – с радостным хохотом бросилась она ему на шею. – Тебя не пытали в бетонных застенках КГБ?

– Обошлось, – невольно улыбнулся он.

– Ты уехал, я тоже взяла отпуск и махнула в Лас-Вегас! – мечтательным тоном поведала она, а потом вдруг неожиданно посерьезнела и хлюпнула носом. – Олег! – произнесла она торжественным тоном. – Я грязная сука. Я встретила там парня…

– И?.. – продолжил Серегин, невольно похолодев и подобравшись.

– Так распорядилась жизнь, – уже буднично прибавила она. – Он такой… широкий! Он вице-президент «Кока-колы»! Он подарил мне «ягуар», и мы там обвенчались…. Он дает мне пять миллионов за гарантию брака… Дорогой, ты должен меня понять! Но, что касается поручений правительства, мы также можем встречаться, и…

– В общем, тебе очень жаль… – резюмировал Серегин.

– Мне очень жаль! – горестным тоном подтвердила Элис. При этом она была совершенно и безукоризненно безыскусна.

И как он не разглядел в ней обычную американскую куклу…

Да, вот уж всучила ему судьба «куклу», так «куклу»… И поделом! Он же привык к русским женщинам – безоглядно преданным, искренним, мучающимся… И одухотворил с детства знакомыми образами всего лишь идеальное тело…

«Хочешь иметь идеальное тело? – вспомнилась реприза циника Джона. – Пятьсот долларов, и всю ночь оно будет твоим…»

Через неделю он снова вылетел в Москву по срочному вызову куратора. На встрече с ним Серегину представили молодого человека лет тридцати с приятным открытым лицом.

– Леонид, – протянул тот сухую крепкую руку.

– Вам предстоит познакомиться ближе, – последовала директива из-за плеча. – Леонид отныне как бы ваш новый «шеф». По возвращении в Штаты вы доложите офицерам свои первые впечатления о нем. Ваши впечатления мы составили в письменном виде, ознакомьтесь.

– Начинается большое дело? – хмуро догадался Серегин.

– Именно…

Федор. ХХ век. Начало шестидесятых

В тюрьме Федору было куда легче, чем в зоне. В тесноте камеры всегда оказывался уголок, где можно было, отрешившись от всего, спокойно сидеть и читать какую-нибудь книгу, отвлекаясь лишь на прогулки по двору или вызовы к следователю. Здесь же, за серым дощатым забором, на огромной территории буквально бурлила жизнь, в которой зеки пользовались практически никем не контролируемой свободой. Люди передвигались по обширной территории как им того желалось и занимались чем хотели: качались на турниках, играли в волейбол, просто слонялись из барака в барак, курили под навесами крыш. Насилию, которое совершалось здесь постоянно и походя, никто не придавал особого значения. Контролеры не очень-то влезали во взаимоотношения мужчин в черных спецовках с бирками, а стоящим на вышках часовым и вовсе было плевать с высоты своего положения на то, что творилось внизу. Впрочем, сцены драк их немало занимали, и порой они с хохотом и с поощрительными матюгами их комментировали.

Здесь был строгий режим, здесь выживали только бывалые хищники. Остальные тихо прозябали, съеживались, существуя поодаль от сильных и наглых, тиранящих их. В их число входил и Федор. Только тут он понял, какая он тряпка и слабак. Он не умел грязно ругаться, не мог бить людей по лицу, а зарезанный им Булава казался всего лишь призраком из давнего привидевшегося кошмара, а ведь чего не натворишь во сне? Здесь же вся его миролюбивая беззлобная суть обнажилась, став понятной каждому. И каждый мог его пнуть и унизить. У него не было никаких уголовных навыков и бытовой смекалки, он был доверчив и глуп, беззащитен перед самыми незатейливыми кознями и, кроме того, страшно боялся насилия как такового. Поскольку он, не скрываясь, крестился и частенько с отсутствующим видом бормотал себе под нос молитвы, зеки избрали ему кличку Монах. Кличка была необидной, даже значительной, и в этом ему повезло. Повезло и в другом: подельника Корягу поместили в ту же самую зону, где своей силой, бесстрашием и судимостью по дерзким статьям тот сразу же оказался в почете у влиятельных уголовников, и надежная тень товарища снова укрыла его спасительным пологом, повысив шансы уцелеть в очередном закутке человеческой подлости, извращений и людоедства.

Коряга убеждал его сменить манеру поведения и в первую очередь придать себе осанку, от которой за версту несет независимостью и пренебрежением к окружающим. Федор пробовал, но не смог. Получалось смешно и нелепо. Кроме осанки здесь требовалось иное: безразличие к чужой и к собственной боли, каменная очерствелость души, умение лгать и жить за счет ближнего. Но и это не спасало. Здесь не только сильный поедал слабого, сильных здесь тоже пожирали с не меньшим успехом.

Посыльный из «блатного» барака донес до него приказ Коряги: явиться к нему. Федор кивнул, содрогаясь от сложности предстоящего испытания. Ему придется пройти мимо отборных подонков, кучкующихся вороньими стаями на узкой аллейке, и этот поход будет тягостным, как пытка. Его наверняка поддразнят, попытаются втянуть в какой-нибудь скользкий разговор, а то и попросту навесят тумаков… Он живо представил себе тяжелые взгляды этих ублюдков, в которых таилась ненависть ко всему, в первую очередь – ко всему, что носило на себе отпечаток мира нормальных людей. И тем не менее этим убийцам и грабителям он в чем-то завидовал. Им нельзя было отказать в храбрости и решительности. Они сжились с насилием и чувствовали себя вольготно в его колючих лапах.

С высоко поднятой головой и с сердцем, готовым взорваться от страха, он начал свой путь сквозь уголовные джунгли. Что за испытания ожидают его, когда придется войти в пропахший самыми мрачными ужасами «блатной» барак? А вдруг Коряге понадобится куда-то отлучиться, и он останется один на один с кодлой злобных, как хорьки, блатных? Эта мысль вызвала у него дурноту.

Однако все обошлось куда лучше, чем ему казалось. Коряга встретил его у входа, хлопнул по плечу, произнес бодро:

– Я вижу тебя реже, чем собственную задницу. И это плохо. Друзья должны держаться друг друга. И их надо иметь даже в аду. Вернее, там-то они больше всего и нужны. Так вот: я тут похлопотал насчет тебя, братва согласилась принять тебя дневальным на хату. Это не лучшая должность и карьера, но ты хотя бы будешь у меня под присмотром.

От такой новости у Федора отлегло на душе. Теперь он находился под покровительством «блатной» верхушки, числясь в ее прислуге, и становился неприкасаемым для мелкой, а потому особо злобной уголовной шушеры.

Свои новые обязанности порученца, уборщика и вестового он выполнял добросовестно и по-прежнему безропотно, в сторону чужих разговоров уха не вел, советовался исключительно с Корягой, чем заслужил к себе со стороны «черной» масти отношение ровное и снисходительное.

Началась жизнь с оттенком невероятной и этим пугающей безмятежности. Кошмары зоны съежились, отдалились, скрывшись до поры по ее темным потаенным углам. Теперь все решали выдержка, взвешенность поведения и слов, просчеты оплошностей. Опасность таилась в одном: в коварствах внезапно возникающих обстоятельств, от Федора независящих и схожих с капризами полета слепой пули…

В один из будних дней, когда бригады разъехались по рабочим объектам, в «блатном» бараке осталось трое: он, Коряга и вор Жоржик – тощий субъект, с головы до ног расписанный синей чернильной вязью татуировок. Жоржик отсиживал пятый срок, хотя был «коронован» недавно. Его чванливости и позерству было не видно конца и края. В общении с зеками он постоянно ухмылялся и выпендривался, как кинозвезда перед телекамерой.

Коряга и Жоржик «косили» под занемогших: сегодня в зону, по договоренности с часовым на вышке, ожидался переброс через забор спирта и анаши. Дефицитная «дурь», помогавшая скоротать тягости срока, являла немалую ценность для братии. Федору вменялись обязанности связного между бараком и вышкой, откуда ожидался сигнал о «посылке», Коряга должен был упрятать наркотические ценности в надежный схрон, а Жоржик, согласно статусу, осуществлял общее руководство мероприятием.

Когда часовой, распялив ладонь, указал четырьмя пальцами время акции, троица скучковалась на углу барака в бездеятельном выжидании, вяло обсуждая детали предстоящих действий. Впустую предстояло провести еще три часа.

В этот момент и сработало подлейшее правило возникновения нежданных обстоятельств: распахнулась дверь контрольно-пропускного пункта, и в зону вальяжно, излучая лоснящимися мордами презрение и самодовольство, ступили двое ответственных лиц: местный «кум» – то бишь оперуполномоченный в звании майора, и неизвестный полковник – видимо, представитель верхних иерархических кругов тюремной власти, прибывший сюда с инспекцией.

Коряга и Федор инстинктивно дернулись в сторону, но, углядев высокомерное спокойствие Жоржика, посчитавшего дрогнуть при виде ментов ниже своего достоинства, последовали примеру старшего, оставшись на месте.

Тем временем взор полковника, углядевшего праздно притулившихся к стене барака зеков, озарился теплом и вниманием, как у грибника перед беспечно вылезшими из травы боровиками.

– А вы сказали ротному, что некому в казарму фанеру грузить… – нараспев поведал он майору. – Ну-ка, – поманил он пальцем криминальное трио, – сюда, голубчики, поживее…

Жоржик, передернувшись от отвращения, подчинился команде. Коряга и Федор последовали за ним.

– Все трое – на выход к хозблоку, – распорядился полковник. – Потрудитесь на благо внутренних войск.

– Больные мы, – прохрипел Жоржик.

– Труд оздоравливает, – буркнул «кум».

Препираться с начальством в данной ситуации означало поставить на кон предстоящую операцию с контрабандой, а потому вор угрюмо, но согласно кивнул.

Прошли решетчатые двери пропускного пункта, где их ожидал заспанный, снятый из отдыхающей смены солдатик – долговязый, в роговых очках и в огромных сапогах не по размеру, волочащихся за ним, как арестантские гири.

– Сколько там этой гребаной фанеры? – проворчал Коряга.

– Управимся, – злобно обронил Жоржик.

Собственно, управляться с погрузкой массивных листов он предоставил сотоварищам, присев на верстак внутри складского помещения и принявшись чистить ногти обнаруженной под рукой щепочкой.

Когда десятый лист запыленной фанеры канул в кузов грузовичка, приписанного к автохозяйству конвойной роты, упревший от трудов Коряга укорил бездеятельного вора в отсутствии солидарности:

– Подсоби хотя бы в кузов эту бодягу затаскивать… Не обернемся такими темпами…

Жоржик, даже не удосужась взглянуть в его сторону, процедил:

– За фраера меня не держи… Паши, негр. А не обернешься – за подогрев, братве недоставленный, сам знаешь, как спросится…

– Ну, ты и сука… – сплюнул ему под ноги Коряга.

Вор соскочил с верстака. Лицо его подергивалось в нервном тике, глаза горели яростью. В распахнутой на груди спецовке синела картинная галерея с церковными куполами, русалками, кинжалами и черепами, застившими всю его доступную наблюдению впалую грудь.

– Ты кого, падла, назвал сукой? – на выдохе произнес он. – Ты понял, как тебе придется ответить за базар, дерьма кусок? Меня, законника…

– Прекратить собачиться! – визгливо вскрикнул конвойный, вздергивая автомат стволом к потолку, посылая патрон в патронник и машинально отступая назад.

Федор зачарованно смотрел, как неловко попятились тяжелые сапоги, упершись голенищами в какой-то ящик, спина солдата по инерции качнулась назад и, взмахнув руками, он плашмя завалился на пол, выдохнув к потолку обреченную матерщину.

Далее ему запомнилась быстрая и сметливая искра, мелькнувшая в глазах Коряги, тут же подскочившего к лежавшему на полу конвойному, шмяки вязких ударов кулаком в лицо оплошавшего стража, а затем Коряга, держа в руке автомат, обернулся к остолбеневшему Жоржику, коротко вопросив его:

– Ну, идешь на выход?

– Ты чего… – забормотал тот, вмиг утратив всякое высокомерие и гонор. – Мне всего полгода… И как без сходки…

– Ну, тогда пока! обеспечу тебе алиби, – понятливо кивнул Коряга.

Автомат совершил короткое сальто, и тыльное овальное железо его приклада жестко впаялось Жоржику в лоб. Глаза вора превратились в изумленные блюдца, колени подломились и, не издав ни звука, тот мягко, как мешок с ватой, пал головой к сапогам солдата, воздетых к верху тупыми, как у валенок, мысами.

– Ничего не спрашивай и не ной, – сказал Коряга Федору. – Просто отваливаем, и все! Объяснения – по ходу…

А Федор и не собирался ни спрашивать, ни ныть. Еще тогда, когда в глазах Коряги мелькнули эти отчаянные огоньки, он уже понял, что все, что должно было случиться через мгновения, – уготованная ему судьба и сопротивляться ей невозможно и не должно, ибо рок не только преследовал его, но и вел туда, куда было предписано. К тому неизвестному, что лежало далеко-далеко, но было обязано состояться в соответствии с высшим замыслом, противоречить которому было вздорно и напрасно.

Водитель грузовика – полный низкорослый солдатик, увидев вышедших из хозблока зеков с автоматом, сначала присел испуганно, как на физзарядке, затем подпрыгнул на месте и, крутнувшись юлой, бросился, петляя, в сторону подсобных бараков, даже не думая призывать кого-либо на помощь. На бегу он утратил пилотку и подошву от сапога.

– Ну, поехали, – сказал Коряга Федору, неторопливо заводя машину. – Сразу хочу объяснить: теперь, если нас повяжут, тебе накинут годика два. Невесело, но в зоне с побегом в биографии ты переизберешься в другой чин. И лучше с довеском этой двушки тянуть в авторитете, нежели без нее, но на горбатой шконке. К тому же я не допущу прошлых наших ошибок, и шансы свинтить с концами у нас теперь есть.

– Ничего не говори, – отозвался Федор. – Что будет, то будет, я уже понял… Надеюсь, ты не убил того солдата…

– Да кого и когда я хотел убивать?! – воскликнул Коряга. – Разве только ублюдка Руслана, но и ему заправили обратно в целости все кишки и даже отправили на дембель, хотя на благодарность от него, конечно же, не рассчитываю… Гляди, какой горизонт, Федя! Лазурь! Это цвет свободы, проникнись…

– Куда мы едем?

– Варианта два, – сказал Коряга заученным деловым тоном. – Сворачиваем к оврагу, там бросаем машину. Через километр – речка. За рекой – рабочая зона. Сейчас зеков с нее снимут, нужны солдатики для наших поисков. Можем отсидеться в зоне неделю, а в выходные свалить. Там есть нора, бывший подкоп. До конца не довели, почва – дрянь, песчаник. Кореша подкормят, я сигнал дам. Правда, не знаю, как блатные разберут мою заморочку с Жоржиком…

– А зачем ты его так?

– Машинально как-то… И гнида редкая… Да и что ему оставалось? Мента в чувство приводить? А так – лежи, отдыхай. Не-е, – мотнул он головой, – в зону не идем. Мало того, что с урками объясняться, ее и обшмонать могут с собаками, мусора наши придумки наперед знают… Теперь сюжет номер два: маршрут прежний, до речки, по ней проплывем чуток, чтобы псам запаха не дарить, а после буераками, к поселку.

– Да там же…

– Знаю, одни вертухаи живут. Бывшие и те, что нам сейчас кровь пьют. Только есть у меня один план…

Вымокшие, перемазанные глиной, они выбрались к чахлой лесополосе, прошли ею до окраины поселка. Когда на жилой зоне раздался вечерний гонг, перелезая через изгороди и укрываясь в кустах, беглецы двинулись дальше.

На одном из участков, присев за штабелем укрытых старым брезентом досок, Коряга, притянув к себе Федора за ворот, прошептал ему в ухо:

– Одного мусора в этом «заповеднике» МВД нет. Отрядного нашего. В отпуске с семьей. Это, – указал пальцем на стену дома, – его хоромы. Дорожку я ему мостил, все расклады знаю. Лестница приставная сбоку у сарая, нырнем на чердак, а с него в хату… Ну, и отсидимся там тихо, как говно в траве.

Федор очумело посмотрел на дом. Окна его обрамляли беленькие резные наличники. Бревна голубели свежей краской. Дом выглядел весело и дружелюбно.

По истечении недели, как и следовало ожидать, сторожевые посты и засады были сняты: через щелку в сдвинутых занавесках Коряга и Федор видели слоняющихся по поселку солдат, грызших семечки, офицеров, попивающих пиво у бочки на углу, и местного пьяного милиционера, наощупь продвигавшегося по забору.

В доме нашлись консервы, мука, подходящая одежда и множество книг, которые скрасили им пустое выжидательное времяпрепровождение.

Воскресным утром, с самым рассветом, лесополосой они вышли к реке, берегом добрались до моста через нее, а оттуда проселком прошагали к асфальтовому шоссе, где тут же увидели грузовик с крытым кузовом, стоящий на обочине и отражающийся в гудроновом покрытии дороги. За грузовиком простиралось пшеничное, уже начинающее желтеть поле. Шофер грузовика доливал в радиатор воду.

– Друг, добросишь до города? – спросил Коряга.

– Запрыгивайте…

Федор был одет в куртку и в кепку, а Коряга – в модный плащ, наверняка являвшийся гордостью отрядного лейтенанта, чью реакцию на пропажу этого предмета одежды, как и на факт проживания двух его подопечных под сенью покинутого им дома, можно было представить без особенного труда. Под плащом непринужденно и незаметно расположился конфискованный у ротозея-конвойного автомат. Рожки с патронами были заткнуты за поясной ремень. Голову Коряги венчала велюровая шляпа, придававшая ему неслыханную солидность.

Беглецы были сыты, выбриты, благоухали одеколоном и несли на себе отпечаток беспечности и зажиточности, что позволило им без особенного труда на перекладных добраться к вечеру до крупного областного центра, где Коряга тут же нашел пивной бар, с решимостью канув в его чрево.

Распивать спиртные напитки он не намеревался, тем более ни копейкой наличных средств не располагал, и тут же направился к туалету, откуда через считаные минуты вернулся с двумя чужими бумажниками. Комментировать обстоятельства обретения бумажников он не стал, однако легко можно было догадаться о двух оставленных им в туалетных кабинках поникших на унитазах гражданах, наверняка заподозренных впоследствии в злоупотреблении алкоголем и, кто знает, доставленных в вытрезвитель.

Так или иначе, на руках дуэта оказались два паспорта и некоторая сумма денег, позволившая купить билеты на ближайший поезд и выдвинуться на нем в направлении, известном лишь Коряге. Федор даже не озаботился какими-либо расспросами своего визави относительно его ближайших планов.

И только в пустом купе, уже расстилая принесенное проводницей белье, Коряга поведал:

– Помнишь, о сеструхе своей я тебе рассказывал?

– Я знаю, мы едем к ней, – откликнулся Федор.

– Ну… ты молоток! – только-то и сказал Коряга.

Федор же, отвернувшийся к тряской стенке и угнетенно сознающий свою подчиненность Коряге, думал, что побег от него невозможен настолько же, насколько и победа над ним в открытом столкновении. И не потому, что Коряга вездесущ и сумеет распознать любую его мысль, не простив измены. Нет, он сам не изменит своему единственному товарищу, кем бы тот ни был и чтобы ни сделал. Впрочем, он, Федор, обязан уберечь Корягу от тех грехов, которые они способны избежать. И тот послушает его. Ибо Федор был убежден, что отныне лишь его слово для Коряги – закон.

– Ну, так теперь мы вместе или как? – донесся до него внезапный вопрос компаньона.

– Ты о чем? – Федор вздрогнул, почувствовав себя, как перед экзаменом.

– Ты знаешь, о чем! – Коряга тихонько рассмеялся. – Ты же мечтал бросить меня, сбежать. Тогда, когда мы ехали в полуторке со стройки. Тебе было не по себе рядом со мной. Да и потом, позже… Ты ведь и сейчас об этом подумываешь, признайся.

– Сейчас – нет!

– Слушай! – Голос Коряги дрогнул. – Я виноват перед тобой. Я затянул тебя в свою жизнь. Но я клянусь тебе, что сделаю для тебя все, что в моих силах. Я не могу обещать тебе богатства, я даже не могу обещать тебе свободы, но я сделаю тебя очень крепким парнем. Настоящим. Веришь мне?

– Да…

– Ты не любишь драк, а тем более мокрухи, и это правильно. Я тоже не получаю от них никакого удовольствия. Но все дело в том, что я жил и вырос там, где надо было каждый день драться, иначе у тебя отнимут все, что у тебя есть. Давай попробуем найти себе то место, где всего этого не потребуется и где мы будем просто жить и радоваться этой жизни. Я бы пошел вместе с тобой в монастырь, но там нас быстро сдадут милиции, и в этом никого не обвинишь, монастырь – не приют для беглых уголовников. Поэтому свое убежище мы создадим сами. Ты не покинешь меня?

– Никогда.

– Это хорошо. Это очень хорошо.

На далекий хутор, где проживала сестра Коряги, они добрались на случайной попутной машине к вечеру. К хутору вела тропка. Подсолнухи, росшие вдоль нее, стояли перед ними покорным войском со склоненными желто-золотистыми головами.

Закатное солнце было похоже на огромный ярко-розовый шар. От земли поднималось колеблющееся марево, застывшее в тишине безветрия. Спускались сумерки, и впереди, на горизонте, чернел вечерний мрак воздуха, сливаясь на неуловимой зыбкой границе с густым мраком земли.

В километре, на небольшом пологом холме виднелся дом. Дальние зарницы время от времени скупо освещали его темные стены. Эта картина показалась Федору странно знакомой, будто он уже видел это место в давнем полузабытом сне. Когда он мог все это видеть? Сарай, коровник, покосившееся колья, оставшиеся от сгнившего загона для скота, жестяной флюгер над крышей…

В доме горел свет.

Они вошли в сени, оттуда – в просторную комнату с печью, увидев в углу широкий мольберт, а перед ним – девушку, задумчиво упершую черенок кисти в подбородок.

Она обернулась на скрип двери и растерянно привстала со стула. Секунду стояла в замешательстве, а потом радостно, без единого слова, ринулась в объятия по-медвежьи расставившего руки Коряги – крайне взволнованного. Его лицо, казавшееся всем бесстрастным и невыразительным, уже давно стало для Федора открытой книгой, он улавливал на нем малейшие оттенки настроения по изгибу губ, подрагиванию век, собиравшимся на лбу морщинам…

Вере, сестре Коряги, было двадцать лет. Она была сухощава и жилиста, как дикая собака. Носила брюки, свитера, тяжелые башмаки и не пользовалась никакой косметикой. Вместе с тем она была миловидна и привлекательна. Волосы у нее были цвета спелой кукурузы. Высокая, отменно сложенная, резкая в движениях, она, по всему чувствовалось, была способна дать отпор любому. Взгляд ее зеленоватых глаз таил в себе настороженность и опаску, словно она постоянно ожидала нападения, которое могла встретить во всеоружии. И на вопрос Коряги, почему не закрывает вечером дверь, без лишних слов вытащила из-под лежащего на столе журнала потертый белесый наган.

– Отцовский, – ухмыльнулся Коряга. – Молодец, девка, сохранила…

К возне с землей и скотом склонности Вера не имела и к заброшенности своего хозяйства относилась равнодушно. Жила тем, что писала картины, продавая их в городе, располагавшемся в двадцати километрах от хутора. Картины раскупались, на них были даже заказы, и выручка от этих трудов покрывала скромные расходы на ее незатейливую замкнутую жизнь. Она пребывала в своем и только в своем мире, это Федор уяснил сразу, мгновенно преисполнившись неосознанным пониманием ее натуры и молчаливым уважением к такому образу жизни, пускай и странному. Тем более чем было похвастать, говоря об образе жизни его и Коряги?..

На одной из стен дома висела в самодельной рамке выцветшая фотография какой-то провинциальной женщины, видимо, матери. У нее был тусклый и тяжелый взгляд, характерный для людей голодной военно-коммунистической эпохи, не ожидавших от жизни никакой пощады. Женщина куталась в дешевое пальто, хотя, судя по всему, стояло лето. Зрачки ее были черны и безжизненно выпуклы, а белки глаз словно подернуты поволокой – знаками, присущими образам людей, давно ушедших из бытия…

На следующий день, выйдя из дома к рукомойнику, прибитому к стволу засохшей сливы, Федор застал во дворе Корягу, приводившего в порядок сельскохозяйственный инвентарь.

После завтрака они, не сговариваясь, принялись за дело: распилили старые доски на дрова, наносили воды из колодца, а потом принялись за расчистку сорняка, обступившего дом. Работали горячо и самоотверженно, снося косами жесткую траву, пока не добрались до почвы, которую перекопали, вытащив из нее корни, сваленные в громадную кучу.

Пекло солнце, знойный ветер гулял по округе, с них потоками струился горячий пот. Вышедшая на крыльцо Вера лишь всплеснула руками:

– Вы ненормальные!

– Как и ты! – огрызнулся Коряга.

– Зачем вам все это?

– Наверное, мы будем здесь жить, – внезапно для себя сказал Федор.

Вера посмотрела на него внимательно и долго. Спросила:

– А ты хочешь?

– Наверное… – Федор задумался. В сознании его промелькнула какая-то лубочная фантазия: все они вместе, но только дом красив и ухожен, за ним – луг, где пасутся коровы и кони, а на лугу – куча ребятишек в пестрых платьицах и еще какие-то люди – близкие и доброжелательные…

И тут же, как ржавой косой, что находилась в его руках, полоснула по этой картине мысль о ее несбыточности и напрасности…

А после, словно подтверждая всю обреченность его мыслей, внезапно и стремительно потемнело небо, смерчики пыльных вихрей прошлись по двору, и на землю обрушился тяжелый обильный дождь. Федор стоял в сенях, мрачно глядя на стекающие с крыши струи воды, но тут небо вновь прояснилось, заголубело, засверкало отмыто и – диво дивное: перед ним, туманно дрожа, вдруг возникла радуга, чья изогнутая арка, уходящая ввысь, начиналась в двух шагах, прямо у крыльца.

Это был знак, отметавший все дурное, знак свыше, посланный именно ему, в чем он сразу и бесповоротно уверился.

Потом все трое они стояли восхищенно и потрясенно перед этой манящей радужной зыбью, погружая в нее руки и хохоча, как счастливые люди.

После пришел тихий и влажный вечер.

А на следующий день, предоставив разбираться с хозяйством Федору, Коряга подался в город. По всему было видно: он что-то задумал, и задумал крепко, однако на расспросы приятеля Федор, как всегда, не сподобился.

Вернулся Коряга к ночи, подвыпивший, с сумкой продуктов, а утром сообщил, что исчезает по делам на несколько дней, снова отправившись к дороге ловить попутную машину.

Для Федора же начались отрадные и бездумные дни. Он приводил в порядок участок, помогал Вере со стряпней, вечерами вел с ней долгие разговоры и, когда она, видимо, после своих разговоров с братом, попросила его прочитать ей Новый Завет, который тот знал наизусть, сердце Федора радостно екнуло: он так хотел этого!

Вера слушала его, не задавая ни единого вопроса, но молчание ее показалось Федору высшим откровением их неразрывного, как стягивающаяся рана, единения…

Спать они легли с рассветом, проснувшись едва ли не в полдень.

Днем, оторвавшись от починки двери, ведущей в дом, чьи петли еле держались в прогнившем брусе рамы, Федор пошел в дальний уголок двора, зная, что Вера работает там над картиной. Он уже видел, как она пишет их, поражаясь возникновению на холсте из бесформенных мазков краски чуда рождающегося в их сплочении иного маленького мира.

Он мало что понимал в живописи, но чутье вкуса и память об известных ему великих полотнах говорили, что из-под руки Веры рождается нечто, отмеченное даром, выданным ей свыше, и полотна ее, посвященные всецело природе, совершенны и изысканны, наполнены безукоризненным сюжетом, мыслью и тайным светом. И какими смехотворными выглядели по сравнению с ее пейзажами дешевые гобелены на стенах спальни с пышной нарочитостью безжизненных дубрав, угловатых оленей и плоско застывших в беге зайцев с тупыми усатыми мордами.

– И как это у тебя получается! – сказал он, подойдя к ней.

– Да ничего особенного… – ответила она, не отрываясь от холста. – Мне кажется, если тебя подучить, ты тоже так сможешь.

– Я?! – воскликнул Федор. – Да ты просто не знаешь себе цену. У тебя талант! – горячо продолжил он. – Уверен: большой талант! Продолжай, мне очень интересно смотреть, как ты работаешь.

Она молча наносила мазки еще несколько минут, потом обернулась к нему.

– Что вы собираетесь делать? Сюда заезжает милиция, и она наверняка заинтересуется вами. Это не лучшее место. Во всех смыслах…

– Я знаю, – откликнулся он. – Но мне не хочется уходить отсюда. Я здесь счастлив. Здесь то место, где я должен жить. Здесь нет ни уголовников, ни надзирателей. Порой мне кажется, что я пришел к себе домой.

– Я… тоже не хочу отпускать тебя, – сказала она, поднимаясь и подходя к нему вплотную. – Но такая история, что случилась с тобой и с моим братом, не имеет счастливого завершения.

– Мне кажется, это всего лишь начало очень долгой истории, – сказал он.

Она посмотрела на него и улыбнулась. Какие у нее красивые и ровные белые зубы!

И тут ее руки обвили его шею, и он почувствовал на своих губах жар и влагу ее губ…

– Не знаю, – прошептала она, вновь горячо и страстно целуя его. – Ничего не знаю, кроме того, что, как только ты вошел в дом, я поняла: ты – за мной…

Он словно очнулся в ее постели, дрожа в лихорадке любви и затопившего все его существо счастья. Она нежно и медленно водила ладонью по его спине. Тело ее было прохладным и гладким.

– Я хочу, чтобы теперь мы всегда были вместе, – сказала Вера глухо и ровно. – Я буду твоей верной женой. И знай еще, это правда: ты моя первая любовь.

Он посмотрел на ее груди, они были маленькими, но такими прекрасными, что он невольно погладил их, сходя с ума от совершенства их округлости и томности розовых сосков, слегка подрагивающих от его прикосновений.

Кто привел его к ней? Бог?

За полночь вернулся из неведомых скитаний Коряга. Войдя в комнату, где за столом пили чай Федор и Вера, замер, будто споткнулся, вгляделся изучающе в их лица, а после буркнул себе под нос недвусмысленно:

– Этого следовало ожидать…

После вывалил на стол продукты, откупорил бутылку вина, сказал с укоризной:

– Придется отметить помолвку…

Ответа на свою ремарку он не получил: и Федор, и Вера лишь отвели глаза в сторону.

– Ну, ладно, – разливая по стаканам вино, миролюбиво вздохнул Коряга. – Давайте за ваш и за наш союз, а вот за Советский – воздержимся… Не вписываемся мы в его благодать. Но как в нее постараться внедриться, сейчас изложу. Паспорта у нас есть, люди, что вклеют нужные карточки и подчистят даты и штампы, мною найдены. Но копейку за свое творчество они запросили немалую. Вопрос: где ее взять? – Он закурил, открыл форточку. Ночь за окном стрекотала цикадами, как сотнями невидимых электрических лобзиков. – Так вот, – продолжил Коряга задумчиво, – как бы меня ни ломало, но придется удариться в неприятный грех: взять «на ура» серьезное денежное заведение.

– Ты хочешь ограбить банк? – со смешком спросила его Вера.

– Банк, что ничуть не смешно, – ответил Коряга, – ограбили в городе вчера. Вот так совпало. А теперь – почему мне не до смеха: те урки этой выходкой здорово подставили нас: сейчас во всей округе только и ждут рецидива. Я заходил в две сберкассы, там просто воняло засадой. Кроме того, менты прочесывают округу и в любой момент способны явиться сюда. Поэтому придется запирать хату и сваливать подальше. Может, и к лучшему это… – Он обернулся к Вере. – Тебе здесь тоже не век куковать, хватит. Со своими способностями кусок хлеба с икрой везде себе нарисуешь… Ты же меня здесь ждала? Вот и дождалась… – Коряга помедлил. – Обоих дождалась! – Повел головой в сторону Федора, по посмотреть на него не удосужился – по всему, принципиально. При этом злой огонек ревности в его глазах зажегся и тут же погас.

– И… что же делать? – снова вступила Вера. Ни малейших сомнений в том, о чем говорил брат, она, чувствовалось, привычно и безоглядно не испытывала.

– Я не зря лазал по всем закоулкам и норам, – с обиженной ноткой произнес Коряга. – И уж с девушками точно не развлекался. И вот что придумал: в городе есть парк культуры с большим рестораном. В воскресенье будет праздник, народ туда хлынет потоками. Я видел: повара готовятся к большой обжираловке. Таким образом, часам к четырем в сейфе накопится серьезная сумма. И вряд ли торгаши сподобятся за нее постоять. Таков мой план.

Убрав со стола посуду и спрятав свои вещи и одежду Федора на чердаке, Коряга приказал лезть туда и товарищу, объяснив такие действия возможным появлением в доме милицейских ищеек. Тон его при этом отдавал толикой явной мстительности.

Ворочаясь на жестком соломенном матраце под шиферной крышей, Федор услышал напоследок значительное и грозное, относящееся к нему и к Вере:

– Ну… смотри, Федя!

Милиция действительно появилась под утро, но, застав в доме одинокую художницу за мольбертом, быстренько и разочарованно ретировалась.

Субботним вечером компания принялась за сборы. Боевой арсенал был внушителен: автомат, наган и обрез охотничьего ружья с дюжиной патронов.

Утром, сойдя с крыльца, Федор оглянулся на дом, удовлетворенно осознав, что тот всем своим видом свидетельствовал о своих жителях, как о людях, не собиравшихся покоряться судьбе. Со стен исчезли пятна мха, на входной двери сияли латунью новые петли, двор был выметен, что говорило о наличии у обитателей дома надежд на будущее.

Вскоре они катили в маленьком рейсовом автобусе по тихим провинциальным улицам с уютными палисадниками. Федор смотрел на мирные пейзажи, видя перед собой утраченный им мир. Он казался ему таким заманчивым и прекрасным…

Сфотографировшись на документы в местном ателье, они вручили карточки Коряге, челноком метнувшемуся к знакомым ему умельцам по изготовлению паспортов и вскоре вернувшемуся.

С сумками на плечах прошли в лесопарк, окружавший ресторан, где в укромной чащобке затаились до времени, еще раз примерив маски, сделанные из обрезков капроновых чулок, и снарядив оружие. Коряга облачился в легкий плащ, укрыв под ним автомат. Его примеру последовала Вера, забросив ремень обреза на плечо.

Федор тем временем отправился на разведку. День выдался ветреный, при входе в парк, на высоких мачтах, развевались флаги и вымпелы.

Народу в ресторане было битком. Стены его были расписаны успокаивающими пасторальными пейзажами – пошлыми и аляповатыми, и Федор, невольно припомнив выдержанные тона красок и точность письма Веры, лишь снисходительно усмехнулся здешней наивной мазне.

Главный вход соседствовал с небольшой верандой, внутри, в нише боковой стены виднелась дверь аварийного выхода, кухня, как обычно, располагалась в глубине. Кабинет директора был в шаге от барной стойки и вскоре оттуда вышел лысый армянин с надменной физиономией, отдал распоряжение официанткам и ушел обратно. Он выглядел излишне сурово и явно напускал на себя значительность.

Они вошли в ресторан через черный ход, тут же заняв оговоренные позиции.

– Всем оставаться на местах! – громогласно проговорил Коряга, потрясая автоматом.

Вера, выхватив из-под плаща обрез, навела его на директора, стоящего возле стойки с блокнотом. Федор, оказавшийся на пятачке в центре зала, медленно извлек из кармана наган. В какой-то момент ему показалось, что он напрочь оглох. Исчезли все звуки, замерла ресторанная сутолока, затекло и застыло в онемении все пространство мира. И вдруг в этой давящей свинцовой тишине визгом пилы по металлу прозвучал скрип открывшейся двери служебного туалета. В зал из нее шагнул милиционер, поначалу недоуменно оглядевший притихшее собрание едоков и выпивох, а после неуверенно потянувшийся к кобуре на широком обливном ремне.

– Ложись на пол, сержант, – прозвучал настороженный голос Коряги. – Тебе не нужны неприятности.

Сержант обернулся на нацеленный на него ствол автомата, но то ли машинально, то ли бесстрашно расстегнул кобуру, потянув из нее рукоять пистолета. Это был мужественный поступок, и, возможно, ради него, да и ради этой минуты он когда-то пошел служить в милицию.

В ту же секунду Коряга выстрелил в правую сторону его груди одиночным из автомата. Сержант откинулся спиной к стенке и начал медленно сползать по ней к полу, оставляя за собой кровавый след.

Коряга отвел от него взгляд и осмотрел зал. Сквозь туман порохового дыма он увидел то, что ожидал увидеть. Посетители пребывали в состоянии шока. Безвольно открытые рты и изумленные глаза. Волны страха дыбились и растекались по ресторану. Громко заплакал ребенок. Матери прижимали к себе маленьких детей, отцы положили руки на плечи детей постарше. Компания военных летчиков, сидевшая в дальнем углу, смотрела на грабителей пристально и враждебно, но вела себя смирно, понимая, на чьей стороне перевес силы. Вера, выхватившая из-под плаща обрез, держала на прицеле барную стойку и кассу. Федор стоял в центре зала с наганом в опущенной руке. Ватное безволие, охватившее его, наверняка расценивалось публикой, как завидное хладнокровие видавшего виды профессионала.

– Если вы будете спокойно сидеть на своих местах, мы не причиним вам вреда, – обратился Коряга обыденным и дружелюбным тоном к окружающим. В следующий момент он кивнул Вере на угреватую девицу, сидевшую за кассой. Та быстро подошла к ней и указала стволом на металлический ящик, тут же покорно звякнувший и открывшийся.

Коряга тем временем шагнул к директору заведения, приставив автомат к его обвислому животику. Природная смуглость армянина сошла на нет, превратив его физиономию в маску из гипса.

– Не убивайте меня, – просипел он.

– Я не сделаю этого, если ты отдашь мне то, лежит в сейфе, – сказал Коряга. – И ключи от своей колымаги. Пошли в кабинет.

По дороге они перешагнули через стонущего милиционера, прижимавшего руку к груди. Коряга на секунду наклонился и вытащил из его кобуры пистолет. Официантки плакали, у одной из них началась истерика. Народ же сидел спокойно, боясь совершить какое-нибудь неловкое движение. Многие боялись даже дышать.

Коряга вернулся из кабинета директора один, держа холщовый мешок с деньгами.

– Сваливаем! – бросил он на ходу Вере и Федору.

В этот момент к ресторану на полной скорости подлетела патрульная милицейская машина с синим проблесковым маячком на крыше. Свирепо взвыла сирена. Вслед за первой машиной спешила и следующая, подвывая ей в такт.

И тут один из летчиков внезапно поднялся. В руке у него был пистолет. После долгих раздумий, связанных, очевидно, с карой за неуставное ношение оружия, он все-таки отважился на должные действия, прицелившись в Корягу и выстрелив.

Промах.

Он снова выстрелил и снова промахнулся, попав в зеркало бара. Стекло разлетелось на тысячу сверкающих кусков. В это время, обернувшись к нему, начала стрелять Вера. Она не промахнулась. Из дула ее обреза вырос оранжевый тюльпан. Выстрел свалил летчика на соседний столик, за которым сидели какие-то благообразные старухи. В этот момент мало что соображающий Федор вздернул к потолку револьвер и нажал на спуск. Бухнул выстрел, срикошетившая от короба светильника пуля, злорадно взвизгнув, угодила в мерцающий резервуар аквариума на барной стойке, взорвавшегося стеклом и хлынувшей на пол водой. Этого для публики оказалось слишком. Началась цепная реакция паники. Люди кинулись к выходу, опрокидывая столы и стулья, разливая напитки и вываливая еду из тарелок. В воздухе повис звон и грохот бьющейся посуды и падающей мебели. Расползалось текучее море неразберихи. Посетители, толкая друг друга, выскакивали в окна. Навстречу им устремились милиционеры с оружием в руках, но они не имели возможности стрелять и не видели преступников в мельтешении мирных граждан, затопивших их.

Троица в капроновых масках бросилась к черному ходу. По пути Коряга выстрелил в единственного милиционера, которого увидел. Тот медленно осел на пол.

Забравшись в машину директора, Коряга, отбросив мешок с деньгами на заднее сиденье, лихорадочно завел двигатель и тут же направил машину по узкой аллее к дальним воротам. Протаранив их, автомобиль рванулся вперед и вылетел на улицу, уже спокойно покатившись по ней. Вой милицейских сирен затихал вдали.

Ловко лавируя в узких просветах между заборами, Коряга выехал на пустырь, пересек его, свернув в кустарники, и, продравшись сквозь их цепкие кущи, выбрался на сухое равнинное бездорожье. Затем, плавно минуя маленькие лощинки, поросшие мелкими деревцами, устремился вперед по разведанному накануне пути.

– Все живы, и мы возвращаемся домой богачами, – сказал он, нарушая долгую паузу.

Ответом ему были сокрушенные, но и с долей облегчения вздохи Веры и Федора.

Теперь перед ними открывался всепрощающий мир и масса новых возможностей. Во всяком случае, так им казалось…

В эту ночь Федор не мог уснуть. Когда по крыше застучали первые капли начинающегося дождя, он вышел во двор. Вскоре разразилась гроза, обрушившись водопадами дождя на стылый мрак ночи. Но он, стоящий без рубашки у порога, не обращал никакого внимания на льющиеся по плечам пузырящиеся потоки воды.

Удары грома отдавались во тьме, как разрывы снарядов. Отсветы молний придавали окружавшему миру пронзительную рельефность, обнажая глубь черных трещин на бревенчатых стенах жилища, трепещущую листву яблонь и призрачную ширь тянувшейся к горизонту равнины. Кряжистые деревья у дороги протягивали к небу узловатые руки, словно грозили в слепой ярости гнувшей их непогоде. А для Федора вспышки молний были вспышками недавних выстрелов, а гром – их грохотом.

Его хлестали порывы ветра и глаза застилали хлестко бьющие по лицу пригоршни дождя. И в этом разгуле стихии вокруг него словно кружила какая-то осознанная и суровая высшая сила, заставившая его выйти сюда. И он спрашивал эту силу, почему ей угодно вести его темной и противной его духу стезей, почему его сладостная мечта стать священником в маленькой и уютной деревенской церкви отныне и навек неисполнима и как отринуть все то, что связывает его с Корягой и с Верой, этими изгоями, которых он беззаветно и искренне любит…

А когда непогода, шурша своими темными одеждами дождя и мрака, ушла и на темно-синей шали неба размыто засветилась луна, он вернулся на чердак, улегшись на матрац неподалеку от Коряги. Глаза того были закрыты, но в свете ночного неба, пробивающегося сквозь чердачное оконце, Федор заметил на лице друга две блестящие полоски, тянущиеся по щекам. Что это? И тут дошло: следы слез. Все это время Коряга молча плакал.

Федор стесненно кашлянул.

– Что-то хочешь сказать? – спросил его Коряга, по-прежнему не открывая глаз.

– Ответь, – сказал Федор, – что бы ты хотел сделать в этой жизни? И как бы хотел ее прожить?

Коряга задумался. Таких вопросов ему еще не задавали.

– Плохо то, что я вообще существую, – наконец ответил он. – Думаю, я родился для зла. Что бы я хотел? Да ничего особенного. Я бы остался здесь, распахал поле, засадил бы его чесноком или еще чем-нибудь полезным людям, да и перебивался на свои труды. Зачем мне все эти ограбления и постоянные страхи?.. Если нам сделают документы, поедем в какую-нибудь деревню подальше, где устроимся и станем жить на земле и землей… И еще: я долго думал, и вот о чем хочу спросить тебя: неужели есть только ад и рай? Конечно, на рай я не претендую. Но мне не верится, что души всех нас, грешников, поголовно сметают в какую-то зону, на всякие круги и режимы разделенную… Что хорошего может дать зона? Когда приближаешься к ней, уже начинаешь чувствовать излучение зла. А те, кто попадает в нее молодым, учатся в ней воровать, насиловать и не испытывать при этом никаких чувств. Никого она не исправляет, озлобляет только. Ну, и прививает страх перед новым в нее попаданием. Но прививка страха – не исправление. И какая тогда цена аду, если он устроен, как зона?

– Мы просто не знаем, каков он, – сказал Федор. – И нельзя мерить то, что сейчас и что будет потом, нашими мерками. Это все равно что измерять душу всякими вольтами и амперами…

– А если вообще ничего нет? – спросил Коряга. – Ни ада, ни рая, ни Бога?

– Тогда, – ответил Федор с неосознанной горечью, – вся наша жизнь бессмысленна и цена ей – ничто. Как и цена смерти. И в этом случае бояться нам совершенно нечего. Но и совершенно нечего нам бояться, если существует наш Творец Бог, ведающий о каждом. Ибо спасение – в нем. И не бояться надо его, а соразмерять себя с его замыслом, тебе предназначенным и тобою уясненным…

– Подозреваю, что все мои художества, – отозвался Коряга, – не очень-то его замыслу соответствуют. Однако я остановлюсь. Обещаю. И все грехи мои – ради воли, где их искуплю. Как мне хочется, чтобы Он поверил в меня, Федя!

На Федора накатила волна нежности, его охватило такое теплое чувство, что на секунду показалось: сейчас оно растопит его, а он растворится в нем без сожаления.

– Он примет нас! – сказал он убежденно.

Машину директора ресторана они оставили в паре километров от дома, в перелеске, забросав ее ветвями, матерым отцветшим репейником и жирными листьями лопуха.

Из дома вышли налегке, взяв лишь оружие, – за вещами решили подъехать на колесах.

Шли через мокрое от росы поле подсолнечника, окутанные его масляным, в горечь вызревшим запахом.

Перелесок, тонувший в утреннем сером тумане, был сонным, обреченно пожелтевшим под дыханием наступающей осени и отчужденно печальным.

Они остановились, одинаково сознавая свою сопричастность к этому тихому заброшенному уголку местного безлюдья, к его грусти об уходящем летнем раздолье и покорности скорому слякотному ненастью, смывающему веселые зеленые краски в услужении будущему заупокойному торжеству неотвратимой зимы.

И тут, словно вязкими глыбами, валящимися с небес, грянули тяжело, злобно и раскатисто слова из таящегося в чаще мегафона:

– Лечь на землю! Сопротивление бесполезно! К оружию не прикасаться!

Коряга, мгновенно припав на колено, тут же пустил в сторону леса веер пуль из автомата, Вера, чуть откачнувшись в сторону, выдернула из-под полы плаща обрез, пальнув из него наугад в ближайшие кусты, из которых тут же донесся стон.

Благостный лесной мирок в ту же секунду пронзили оранжевые ответные вспышки выстрелов.

Федор, будто окаменевший, стоял столбом. Время текло помимо него, он еще пребывал в тишине утренней безмятежной природы, а то, что творилось вокруг, происходило будто бы в ином, параллельном мире, это был мираж, сон, ужасное воплощение тех кошмаров, что только неясно брезжили когда-то в его сознании, ничем не способные найти своего подтверждения в реальности. Лишь отдаленно доходило понимание о милицейских кознях, кропотливо готовящейся операции их задержания, сметливости и трудолюбии всякого рода ищеек…

А затем мираж обрел выпуклость, рельефность и заслонил собой лес, небо, горизонт, и он увидел огромную фигуру Коряги в изодранном пулями плаще и его глаза, горевшие огнем безумия. В одной руке тот держал автомат, вторая повисла сломанной ветвью, истекающей кровью.

Он надвигался на приближающегося к нему милиционера, воздевая автомат над головой, как дубину. Милиционер три раза выстрелил в него, и каждый выстрел проделал дыру в плаще Коряги, внезапно остановившегося и упавшего на колени. Затем, с выражением величайшего напряжения и муки в глазах, он стал подниматься на ноги.

В этот момент в милиционера выстрелила Вера, и тот, откинувшись спиной назад, тоже упал.

Тут же хлынула череда ответных выстрелов.

Когда под ними упала Вера, словно ее поглотила трава, Федор, глядя, как из кустов к нему приближаются смазанные фигуры в синей униформе, бросился к Коряге.

И поразился, наткнувшись на его улыбку – потерянную, но странно беспечную.

– Хорошо, что мы успели поговорить вчера, – прошептал Коряга. – Все будет здорово, Федя. Только ты не оплошай тут… А со мной – все нормально: я точно знаю, кем буду там… Там я буду охранять границу рая от ада…

Федор, словно очнувшись, оглянул чужое и ненужное ему внешнее.

Его со всех сторон окружили милицейские в цивильной одежде и в форме, и это было с одной стороны страшно, а с другой – забавно и глупо, будто он выиграл какой-то приз, с которым его пришли поздравить.

– Брось револьвер, Федор, – сказал стоявший неподалеку от него милиционер с потемневшим от злости и затаенного страха лицом. – Ты же хороший парень, мухи не тронешь, мы знаем…

На лице Федора внезапно появилось какое-то задумчивое выражение.

Он посмотрел в сторону лежавших поодаль Коряги и Веры. Сквозь ошеломленность чувств и оборванность дыхания до него дошло: теперь тот мир, к которому он так трудно привыкал, разрушен. И снова тюрьма, снова унижения и мука… И именно этот парень напротив тому причиной…

Он спокойно достал из-за пояса наган, подал его милиционеру, а когда тот вздохнул облегченно, потянувшись к оружию, револьвер выстрелил… Один раз, другой…

Потом Федор ощутил свои губы. Чувство было такое, словно они слиплись в засохшей грязи или в запекшейся коросте. Он попробовал пошевелить ими и разодрал с громким, как ему показалось, хрустом запекшуюся корку. Губы были сухими – две полосы засохшей кожи. Во рту тоже было совершенно сухо, а язык был шершавым, как наждак.

Двигаться он не мог, не чувствуя своего тела. Он мало что мог вспомнить, кроме оранжевых вспышек из кустов, словно расцветающих звездными клиньями, рваные темные дыры, возникающие на плаще Коряги, облачко розового тумана от пули, ударившей под горло падающей в траву Веры, и собственное ощущение боли, поглощенной мраком, из которого он сейчас мучительно выбирался. Он уже различал свет и, как ему казалось, выныривал из глубины, долго и трудно приближаясь к поверхности воды. Да, вот он выныривает и чувствует какой-то запах… и понимает, что это нашатырь.

Затем перед ним возник какой-то темный фон со знакомым, но еще неясным предметом, отсвечивающим тяжело и тускло, и вот он видит старика в рясе с серебряным крестом, а за ним – какую-то седую женщину…

– Он приходит в себя, – проговорил чей-то голос. Слова прогрохотали так, словно их вещал мегафон. Тот, что был в лесу. Эхо слов молотом ударило в сознание Федора.

Черты людей, находящихся рядом, обрели ясность, и он спокойно и отчужденно понял, что с ним его отец и мать.

Чувство стыда, терзавшее его ранее, как неоправдавшего надежд семьи преступника, показалось ему смехотворным и по-детски наивным. Мать была погружена в глубокое горе, что тоже представилось ему полной напраслиной, единственно – кольнула жалость от вида ее печального лица, опухшего от слез. Отец скорее был озабочен и расстроен.

Над своей исхудавшей рукой Федор увидел прозрачный шланг, тянущийся к такому же прозрачному пакету с какой-то жидкостью, притороченному к высокой хромированной стойке. Другая рука была забинтована. Ему очень хотелось пить.

– Как же ты так, сынок? – произнес отец.

Он понял, что ничего не может сказать ему в ответ. Губы не повиновались, язык был недвижим. Но тут он вспомнил Корягу. Коряга бы собрал в себе все, чтобы ответить. И ответил бы правильно.

Он повернулся к отцу. Поворот дался ему с таким трудом, словно он переплыл целый океан боли. Он не знал раньше, что бывает такая боль.

– Папа, – сказал он, удивляясь появлению внутри себя того неизвестного, кто начал произносить за него слова. – Не произошло ничего страшного. Я с Богом, и Бог со мной. Все это… – Он покосил глазами по сторонам. – Испытание, труды… Не отказывайся от меня, верная дорога рядом, я уже в шаге от нее… Папочка…

И уплыл в сон, напоследок услышав:

– Скоро он придет в себя, но только после этого разрешение на свидания здесь исключено. Особо опасный…

Под Новый год Федор, жмурясь от яркого света, хлынувшего из распахнутой двери автозака, неловко выпрыгнул из его стального чрева под стылые сапоги тюремной охраны. Встал, словно в беспамятстве превозмогая боль от милицейских побоев, оставивших на его теле десятки черных уродливых кровоподтеков. Ему хотелось заслониться от света рукой, но это было невозможно. Искоса и рассеянно он посмотрел на голубеющую вышину неба. Сейчас оно исчезнет за стенами и решетками.

Ему казалось, что отбито не только его тело, но и само осознание им действительности. Он чувствовал себя совершенно отчужденно перед ней, и, исчезни она или он вместе с ней, все бы изменилось, возможно, только к лучшему. Даже если это лучшее будет ничем, бессмысленным мраком. И на сопровождавших его конвойных он смотрел безо всякого выражения в тусклых остановившихся глазах, не испытывая ровным счетом никаких чувств.

– Вот ты и на месте, беглец, – сказал принимающий его старшина. – Вернулся в знакомую обитель?

Он молча покосился по сторонам. Да, ничего не изменилось здесь за время его отсутствия. Те же мрачные стены, та же запекшаяся масляная краска на арматуре сварных дверей, та же безысходность и давящая на сознание громада тюрьмы, сложенная из кирпичей, в каждом из которых скопились тонны человеческого страха, унижения и страдания.

Он понимал, что, скорее всего, его здесь убьют. Жоржик, получивший, как ему поведал следователь, травму головы, от которой впоследствии скончался, взывал из гроба к мести, и воровская почта уже донесла кому следует, что дружок Коряги, сопричастный к кончине коронованного урки, прибыл куда надо. И наверняка ярость блатных удвоится, когда они увидят перед собой не матерого убийцу, а беспомощное вялое существо. В лучшем случае они изнасилуют его, отправят под нары, а потом это же ждет его и на зоне. На все долгие годы срока, которые, он, конечно же, не переживет.

И снова ощущение огромности тюрьмы обрушилось на него, парализуя волю. Приземистая и ничем не примечательная снаружи, она возвышалась в его сознании мрачной, подпирающей небо горой.

– Время прогулки, – сказал старшина. – Хочешь подышать перед камерой? А то бледный, как мел. Удар хватит, а мне хлопоты ни к чему…

Он безучастно кивнул.

В тюремном дворе все было, как прежде: кто-то бродил по нему от стенки к стенке, другие, рассевшись кружками на корточках, курили, иные же, не желая терять формы, усиленно отжимались на бетонном полу. И слышался неумолчный, на полушепоте гвалт многих голосов разговаривавших между собой людей. Они шептались, суетились и перемещались, цепляясь за место под солнцем и за свою индивидуальность, пытаясь выжить в одном из самых первобытных по своим нравам мест на планете. Он ощутил и запахи: пота, дезинфекции, дерьма, ржавчины, хлорки…

Мрачный парень, сидевший, прислонившись к стене, быстро и изучающе посмотрел на него, но, ничего не сказав, смятенно отвел взгляд…

И тут краем глаза он усмотрел, как к нему быстрым и решительным шагом подступают пятеро молодых мускулистых парней. Одинаковых, словно отпечатанных единым штампом, – бритоголовых, насупленных, дышащих отчетливой агрессией. Исключение составлял затесавшийся между их литыми телами худощавый паренек, совсем еще мальчишка, шпаненок, старавшийся произвести впечатление. Он тоже пытался придать своему лицу неподвижное и бесстрастное выражение, что должно было оповестить всех: я крутой. И глядел на Федора с чувством собственного превосходства. Главным же был некто Бык, правая рука Смотрящего, его Федор выделил сразу: принца всех здешних подонков.

Бык смотрел на него с испытующим прищуром. Это был комок мышц, проницательный и злобный деспот, правивший здесь стальной рукой. Сам Смотрящий редко выходил из камеры, предпочитая руководить массами через него.

Федор понял: теперь и сейчас за все подвиги Коряги предстоит заплатить именно ему. Он унаследовал бремя долгов своего друга, и от этого не отвертеться. Вот и объяснение любезности коварного, как и вся тюрьма, старшины…

Стараясь сохранить на лице маску безразличия, он просто смотрел, как пятеро махровых негодяев приближаются к нему. Странно, но отчего-то он не испытывал сейчас перед ними никакого страха.

Бык сблизился с ним лицом к лицу.

– Здорово, Монах.

– Ну? – невольно произнес Федор первое подвернувшееся на язык слово. И прозвучало оно неожиданно зло и равнодушно.

– Сегодня прибыл?

– Как видишь, – ответил Федор.

– Может, курева подогнать, чайку? Ты ж на нуле…

– Нулевых ищи по другим сусекам, – сказал Федор.

– Слышь, брат, чего ты, как еж? – примирительным тоном произнес Бык. – Если ты о Коряге, то нам с тебя за его дела спрос чинить западло. И Смотрящий так сказал. А я здесь, чтобы ты это знал. Понял? – Затем он обернулся к своим подопечным и пояснил: – Монах – охренительный пацан! Замочил двух мусоров. Ты, правда, угробил «цветных»?

– Что судьба их решается на небесах, это точно, – сказал Федор. – Подробности пока неизвестны. Но то, что продырявил обоих, вам к сведению.

Пятерка разразилась довольным ржанием.

– А ты, Монах, оказывается, прочный валун, – подытожил, отхохотавшись и вновь привычно насупившись, грозный Бык, хлопнув его пудовой ладонью по плечу. От руки бандита исходили поразившие Федора теплота и уважение. – Будут вопросы – подходи, – сказал Бык на прощание.

«Ну вот, ты и вернулся, Федя», – думал он, входя в бетонный мешок камеры – на удивление пустой.

– Будешь сидеть с тремя мокрушниками, парой скокарей и карманником, – просветил его любезный старшина. – Думаю, общество окажется интересным. Хотя – куда им до тебя! Бандитизм, разбои, оружие, убийства, покушение на сотрудников, побег… Набрал таких козырей, на десяток жиганов пасьянс разложится… Ну, осваивайся!

Федор осмотрелся. Он искал глазами свою койку – самую пропащую, у параши, словно впитывающую и ее вонь, и все миазмы человеческого метаболизма, витающие в камере. Койка у входа, самая сырая и холодная. Летом на ней душно, как в бане. Все его сокамерники – наверняка ушлые урки, и он не имеет права возражать им ни в чем. Убить его они способны мимоходом, просто от скуки или каприза.

Все койки были застелены и явно принадлежали определенным хозяевам. Кроме одной – передней, нижней, расположенной под зарешеченным оконцем: там лежали свернутый рулоном матрац и стопка белья. Но эта койка не могла ему принадлежать, это была лучшая койка в камере! Ошибка? Провокация?

Он уселся на табурете, положив руки со сжатыми кулаками на чистый дощатый стол. Замок камеры снова заскрежетал, и в нее вошел молодой парень – тот наглый прихвостень Быка, одаривший его на прогулке высокомерием своего глумливого взора.

– Привет, Монах, – развязно сказал парень. – Чего не занимаешь шконку? Пацаны расстарались… Они сейчас все по следакам рассосались, – во, как совпало! Я Левак, кстати… Слушай, а взаправду вы с Корягой три сберкассы взяли?

– Я с тобой разговаривал? – не оборачиваясь в его сторону, спросил Федор.

– Нет, а чего такого?.. Я ж просто…

– Ты просто заткни свою гнилую пасть, козявка. И если я буду вести с тобой базары, то скажу тебе сам, когда я их буду вести. А если тебя разберет потребность что-нибудь мне поведать, ты сначала попросишь у меня на это разрешения. Усек, гаденыш?

– Да, Монах.

– А если у нас что-то пойдет не так, я возьму острый предмет и сделаю из тебя лейку или дуршлаг, по желанию. Все дошло, до упора?

– Да, я все понял, понял…

– А теперь сделай так, будто тебя здесь нет.

Парень осторожно полез на верхнюю койку и замер там, обиженно сопя.

А Федор, столь же неподвижно, с отрешенным лицом сидя за столом, вдруг испытал впервые за многие и многие месяцы, казавшиеся отсюда, с этого мгновения, долгими годами, внезапное и благостное облегчение, будто отошла от него долгая и неотвязная боль, доселе сковывавшая все его существо. И еще: ему внезапно захотелось улыбнуться. Самодовольно и сладостно. Но делать этого было нельзя. Категорически. Маска, одетая им сегодня, теперь будет на нем вечно.

Так он решил.

Кирьян Кизьяков

Перед защитой диплома в институте, в августе, Кирьян в очередной раз поехал к морю, куда еще в конце весны отвез жену с сыном. Ехал, преисполненный тревожных мыслей о будущем. Райисполком отбирал служебную квартиру, предоставляя ему взамен пару затхлых казенных комнат в коммуналке, а Даша ждала второго ребенка. Предстояла толкотня на общей кухне, мыкания в очередях к ванной, выслушивания нареканий от соседей за бесконечные постирушки… Продать второй камень и купить квартиру? Но жилплощадь в Стране Советов продается как кооперативная собственность, а кто его, дворника, примет в кооператив, куда длинная очередь из блатных и денежных москвичей, на важных службах числящихся?

Он оторвался от тягостных мыслей, уясняя, что до заветного домика на море остались считанные часы. Мерно гудели шины. По обеим сторонам дороги простирались бескрайние льняные поля, и легкий ветер подергивал их рябью, как воду волшебных бирюзовых озер. Поля чередовались пастбищами и фиолетовыми плантациями лаванды. Теплую красоту этих великолепных пейзажей осеняло смеющееся в безоблачной высоте полуденное солнце. А скоро дорога уткнулась в поселок с белеными домами, тонущими в густой зелени черешен и яблонь. И тут звеняще и жестко ударила в поддон мотора какая-то железяка, не увиденная им на полотне дороги, потом брякнула по днищу, глушителю и – улетела в кювет.

Кирьян ругнул себя за невнимательность, но тут же о досадном происшествии забыл, но, выехав из поселка и отмахав километра три, свернул на обочину, остановленный ало вспыхнувшей лампой аварийного давления масла.

Вышел из машины. Так и есть! Неведомая стальная коряга умудрилась пробить картер движка, из которого мерно вытекала черноватая горячая жижа…

Машина стояла на краю кукурузного поля. За ним виднелись какие-то приземистые промышленные строения. Раздвигая сочные тугие початки, он двинулся к ним, в надежде найти помощь в своей беде, но уже на подходе к неведомым зданиям остановился, пораженный, присел, ухватив ладонью горсть земли. Она была черной и жирной, как мазут. Это был отборный, дивный, животворящий чернозем. Подобным была богата и Сибирь, но не в толк он был для урожая в краю короткого, как насмешка, лета. А в здешней знойной благодати эта земля могла бы прокормить многие тысячи ртов!

Он поднял глаза, увидев, что на него смотрят люди, стоявшие возле входа в ангар. Там были и работяги в замасленных робах, и разбитные по виду дамочки с какими-то бумагами в руках, и вальяжные дяди в шляпах и в костюмах. Целая делегация. Уж не нагрянувшая ли в это хозяйство начальственная проверка?

Подошел к настороженно взирающим на него людям. Сказал просто:

– Не окажете ли помощь? Картер машины пробил, нужен буксир и сварка.

– А чего в земле-то копался? – донесся вопрос.

Вопрос задавал, по всему – главный: мужчина лет пятидесяти: основательный дылда с начальственным властным лицом.

– Чернозем у вас дельный, – ответил Кирьян. – Только под стыдобу кукурузную пользовать его – грех. Другие тут культуры нужны, основательные. В процентах почва – тучная, судя по зернистости – слой сверхмощный, более метра. Происхождение, думаю, иловое, древнее, недаром море рядом… Гуминовых кислот – тьма. Такой земельке многие позавидуют…

– Да ты кто такой? – вопросил местный начальник.

– Кирьян Кизьяков, агроном, – сказал он. – Проездом из Москвы.

– А в Москве что выращиваешь? Алоэ в горшках?

– Типа того, – легко согласился он. – Но это пока. Через месяц диплом получу, подумаю о других… приоритетах. Кстати, совет: кукуруза воду любит, но только с водой при такой почве осторожнее: летнее иссушение не повредит, подавит микробиологию, иначе начнется минерализация почвы. И урожай под корень не срежьте, такой земле кальций нужен, зольные элементы…

– Ну, с картером твоим пробитым мы подсобим, – сказал начальник. – Зовут меня незамысловато: Иван Иваныч, директор совхоза. – И протянул Кирьяну жилистую руку. – А вот по части агрономии, пока твой агрегат чинить будут, я бы с тобой поговорил еще чуток…

Разговор затянулся на два дня. За это время Кирьян с директором, в доме которого остановился, объехал огромные земли, входящие в здешнее хозяйство, дотошно проникся их устройством и пользованием, получив предложение остаться в совхозе заместителем главного агронома, человека толкового и опытного, но тяжко хворающего. Принял тот новичка и преемника тепло, без обид и амбиций.

Проблемы с жильем совхоз-миллионер решал без труда и бюрократических закавык, предоставляя Кирьяну свежеотстроенный дом.

Мчась к Даше, восхищенно и пораженно воспринимая свалившийся на него дар судьбы, Кирьян рассудительно размышлял о перевозке мебели из московской квартиры: ее он не бросит, каждая дубовая досточка и резной завиток, созданные мастерами прошлого века, обласканы его ладонью, прошкурены, покрыты грунтом и лаком, да и где сыщешь такие шедевры, труды ушедших в вечность умельцев…

Теперь перед ним расстилалось будущее. Истинное. Видимо, то, о котором грезил для него и отец. Отныне у него была земля. Пусть государственная, пусть ничья. Время покажет, чьей она будет. Мысли об обустройстве в жалкой коммуналке теперь казались смешными, как и необходимость ишачить за служебную жилплощадь в престижном ядовитом городе.

Сообщив Арсению о своем переезде в края иные, он услышал:

– Завидую тебе. Идешь по жизни, как ледокол. Прямо. А если сворачиваешь – не виляешь, а меняешь курс в заданном направлении. И все равно получается – прямо! Меня-то не забывай, в свидании не откажи… Или не нужен тебе?

– Бог терпит дьявола, а я – тебя, – сказал Кирьян.

– Ну, вот и прелестно…

Агент разведки

Вербовки и всякого рода операции, как верно заметил русский куратор, действительно могут тянуться в разведке годами.

Личность Леонида, якобы нового руководителя Серегина, тщательно изучалась американцами, Олегу задавалось масса вопросов и в конце концов определилась установка: войти с новым патроном в отношения неформальные, в частности – предложив ему в качестве подарка на день рождения либо контрабандное оружие, либо экспортный автомобиль за условную сумму.

И то и другое живущий на скромную зарплату разведчик с благодарностью принял, после чего люди из ФБР представили Серегину его очередного начальника – Билла Спарка – мрачноватого плечистого верзилу с непроницаемым лицом и с холодными, навыкате глазами. Всем своим видом Спарк демонстрировал отсутствие способности к миндальничанию с кем-либо, говорил отрывистыми командными фразами, но оперативной смекалки и проницательного ума ему было не занимать. В общении с этим персонажем, как сразу же уяснил Серегин, малейший промах мог привести к плачевному результату.

Спарк, пригласивший Олега отметить знакомство в ресторане, напрямик выложил новость: отныне Серегин переводится в агентурные кадры ЦРУ.

– Я обещаю вам большое будущее, – выученно сказал он. – Теперь вы работаете на самую могущественную организацию в мире. Полагаю, вам крупно повезло.

– А как же ФБР? – спросил Серегин.

– Об этом забудьте, – небрежно отмахнулся тот. – Да и что это ФБР?.. Предел их мечтаний – прихватить какого-нибудь русского или китайского шпиона…

Это была любопытная для Серегина межведомственная оценка профессионалом из разведки своих коллег из родственного профсоюза.

Далее последовали наказы:

– Людям из Ясенево скажете, что после вашего разрыва с Элис она отказывается от дальнейшей работы. Посмотрим на их реакцию и, главное, на их шаги в связи с этим… И еще: будьте предельно осторожны. Мы сделаем для вас все, но пусть наши возможности не станут причиной вашей самонадеянности… И излишней увлеченности чем-либо. Не скрою, тут я имею в виду ваш провалившийся роман с этой дамочкой из Пентагона.

– Что поделаешь, когда твой соперник – вице-президент «Кока-колы», – невесело усмехнулся Серегин.

– К вашему сведению, ему под семьдесят!

– Когда выходишь замуж за хорошего человека, совершенно не важно, какого цвета у него «бентли»… – откликнулся Олег. – А в любви все возрасты проворны.

Состоявшуюся перемену его заокеанских хозяев в российской разведке восприняли с энтузиазмом. И вскоре Серегин наконец-таки получил то задание, ради которого и раскладывался ветвистый шпионский пасьянс: ему предстояло подвести к Спарку Леонида.

Вернее, при докладе шефу из ЦРУ он обыденным тоном поведал, что Леонид крайне неудачно вложил все свои деньги в строящуюся квартиру, компания мошенников, рекламирующая проект, ударилась в бега, и русский офицер отныне озабочен не служебными достижениями, а проблемами погашения многочисленных долгов и личного бытоустройства.

В стеклянных глазах мистера Спарка после такой новости блеснул всплеск живой заинтересованности, как у щуки, узревшей зазевавшегося малька. За малька, впрочем, выдавался живец с крючком в потрохах. Естественно, таковое подозрение мгновенно родилось и в ЦРУ, но так или иначе, когда информацию от агента прокрутили аналитические умы и проверочные инстанции, Серегину предписали слетать вместе с Леонидом на курорт в Доминикану, благодаря якобы выигранной им в лотерею путевке на двоих. Там ему надлежало столкнуться с компанией, дескать, отдаленно знакомых по прежним временам американцев и весьма соблазнительных, словно с обложки журнала «Плейбой», американок… То, что среди этой публики наверняка найдется щедрый спонсор, готовый помочь испытывающему материальные затруднения хорошему русскому парню, шпиону на отдыхе, сомнений не было.

Если бы не совместное понимание Олегом и Леонидом сути устроенного обеими разведками спектакля, то в достоверность его, играй Серегин исключительно на стороне американцев, поверил бы и самый умудренный разведчик, ибо на солнечном пляже Олег встретил незабвенного партнера по эмиграции Кешу, страдателя по своему устремлению к райским кущам Голливуда. Удивительное открытие обескуражило Серегина, уверив его в чудесах человеческой напористости и веры: Кеша сделал в Голливуде карьеру, став миллионером!

– Значит, так, – рассказывал ему бывший «художник», потягивающий, сидя в шезлонге, какой-то фиолетовый напиток через соломину, проткнувшую обрезок ананаса, и равнодушно глядя на прогуливающуюся вдоль пляжа свою подругу – худую, как циркуль, манекенщицу. – Хотел я поначалу в кино, но с этим у русских если и выгорает, то берут либо в массовку, либо грузчиком. Маялся в поисках счастья – много… А тут прыщ какой-то на заднице выпер. К врачу идти – где бабки? А я из Москвы целую походную аптеку прихватил, мать меня снарядила. Поковырялся в ней, нашел пузырек: настой алтайского чистотела. Натуральный цианистый калий, выжигает все живое! Капнешь на себя – будто паяльник во всю периферийную нервную систему вонзил… В общем, через неделю от прыща ни следа! Ну, приосанился я так, прикинул… Дал объявление в газетах: опытный дерматолог ликвидирует всякие наросты… И – чего думаешь? Народ повалил валом! Мамаша мне посылки с этой отравой замучилась слать.

– Но ведь нужна лицензия…

– Правильно! Получил за месяц… Не, ты не думай, что дипломированного доктора. Парикмахера… Там сказано, что имею право манипулировать с человеческой кожей прикосновением к ней острозаточенного инструмента и безопасных химических веществ, но, уж, конечно, не в том смысле, чтобы делать из нее абажуры и скальпы…

– И?..

– И, друг мой, построил я себе на бородавках и этой лицензии дом в Голливуде, звезды кино теперь у меня в очереди… Могут устроить меня в кадре, предлагали… Да на хрена это?! Пустое, погоня за миражами… Хотя в моей профессии без артистизма – смерть! А сейчас устроил себе отпуск, тут балдею. А ты как?

– Служу в армии…

– Тяжелый труд. Значит, не нашел правильную тему…

Серегин кисло кивнул, невольно завидуя… Вот же прохвост!

– Коктейль будешь? – Кеша тряхнул фиолетовой жидкостью в стакане. – Не стесняйся, я угощаю…

– На спирту любая гадость доставляет людям радость, – кивнул Серегин. – Давай…

Неделя благоденствия на берегу сияющего океана, развлечения с красотками и бесконечное питие разноцветных коктейлей под соломенными крышами гостиничных прибрежных баров, равно как и сердечное общение с новыми знакомцами, пролетело мимолетным радужным сном.

Из Доминиканы Серегин отправился в Вашингтон, а Леонид в Москву.

Затем наступило долгое затишье. Из России пришла команда прекратить любые оперативные действия, Спарк звонил лишь изредка, осведомляясь о житье-бытье, и не более, Серегин исправно получал чеки за работу в стрелковом клубе, но чувствовал себя неуютно и тревожно в неведении своей дальнейшей судьбы. К чему готовиться?

В один из будничных дней, когда он уже надевал в прихожей ботинки, отправляясь на работу, в дверь квартиры позвонили.

Приехал Спарк. С ним – широкоплечий тип в костюме, с зачесанными назад набриолиненными волосами, с жестким скуластым лицом.

– Ничего, что без звонка? – усмехнулся Спарк, ступая в квартиру.

– Лишь бы с хорошими новостями… – ответил Серегин.

– Новости будут забавными, – пообещал Спарк, располагаясь на диване, и в следующий момент, кивнув на Олега, приказал своему компаньону: – Обыщи-ка его…

Плечистый тип тут же без церемоний принялся за дело, дав почувствовать Олегу стальную силу своих рук и умелую хватку ловких тренированных пальцев. Схлестнуться с этим персонажем в рукопашной было все равно что с таежным тигром.

После обыска Серегин присел в кресло напротив Спарка. Другое исчадие ЦРУ громоздилось у него за спиной, терпеливо и вдумчиво дыша через нос мощными легкими в темя жертвы.

– Для начала хочу выразить вам благодарность за успешную вербовку Леонида, – сказал Спарк. – Вы нам очень помогли. Далее спешу сообщить, что Леонид пребывает в Лэнгли в качестве, огорчу вас, искреннего перебежчика. Он дал нам исчерпывающую картину вашей деятельности как агента русской разведки. У нее сегодня черный день. Столько сил и времени было затрачено на подводку к нам своего талантливого разведчика, а он возьми, да и в самом деле переметнись к противнику… Увы, мистер авантюрист, вам не повезло, вы сыграли на слабой стороне… Но как патриота своей Родины я вас уважаю. Однако существует закон. И, сообразно ему, сейчас мы отвезем вас за решетку.

– Могу получить честный ответ на вопрос: насколько плохо мое дело? – спросил Серегин.

– Все очень грустно, – поведал Спарк. – Для нас вы не представляете ни малейшей ценности, Леонид раскрыл нам всю вашу подноготную… Вы – не кадровый разведчик, а потому Ясенево не станет вытаскивать вас из ямы. Значит, предстоит немалый срок, но свою безрадостную старость вы встретите в высокоразвитой стране.

– Последнее желание: чашка кофе, – проронил Серегин.

Спарк обратил повелительный взор поверх его головы, и костолом оторвался от созерцания макушки арестанта, двинувшись к кухонной стойке.

Тайный обыск в квартире, соображал Серегин, уже наверняка проведен, наружное наблюдение ходило за ним не меньше недели, но он уже давно не навещал банковскую ячейку, где хранился второй паспорт и наличные деньги. Ячейку, снятую по водительским правам на чужое имя, полученным им тот «всякий случай», что сейчас и настал…

Нет, далеко не все учли ребята из ЦРУ, далеко не все… Капризы Провидения они не учли. Маленький вальтер, который он постоянно носил с собой, сегодня был оставлен под подушкой кресла, и сейчас его сталь явственно и оптимистически ощущалась напряженными ягодицами…

Он покривился, словно от боли в пояснице, неторопливо подсунул ладонь за спину, массируя спину, затем опустил пальцы под подушку и в следующий миг выдернул из-под нее пистолет. Краем глаза заметил, что страж, стоявший с чайником у плиты, стремительно оглянулся на него, тут же привстал с дивана Спарк – с лицом, будто кирпич проглотил, а далее, падая на спину и держа обоих врагов в панораме ведения огня, Серегин, еще не коснувшись лопатками пола, два раза нажал на спуск.

Выстрелы грохнули упруго и негромко, лишь встрепенулась сидевшая на отливе окна птичка, стремительно упорхнув в небо.

Вытащив из книжных полок замусоленный томик словаря, Серегин, не глядя на трупы, взрезал картон обложки, вытянув из него пластиковую карточку водительского удостоверения. Этот тайник хитроумные ребята по части проведения негласных обысков, к счастью, прохлопали.

Затем ринулся вниз по лестнице, отталкиваясь от поручней, перепрыгивая пролеты, как в школьном детстве на переменке, пока едва ли не врезался лбом в подвальную дверь, за которой стояли общественные стиральные машины. Пробежал мимо их молчаливого строя к черному выходу, и тут на него, словно из ушата, вылился солнечный июльский день, ослепив и сбив дыхание.

Бросился за угол, к конторе местного такси, затем, как в бредовом сне, подъехал к банку, сунул права служителю, выгреб из ячейки сумку с наличными и с документами, помчавшись в аэропорт.

Час ожидания ближайшего рейса в Канаду показался ему мрачной вечностью, таящей в себе будущий неотвратимый ад.

Но ничего не случилось. Он вылетел в Торонто под чужой личиной, затем сразу же по приземлению отправился в терминал международных полетов, купил билет до Москвы на лайнер, уже стоявший на парах, и вскоре стакан за стаканом глотал виски в салоне первого класса под снисходительные взоры лояльных к состоятельным господам стюардесс.

А после случилось чудо: шасси самолета коснулись бетонной полосы родного Шереметьево, он с сумкой наличных неторопливо и с достоинством прошествовал по «зеленому» коридору таможни, оказавшись под мелким московским дождиком, под пасмурным привычным небом, в эйфории охватившего его чувства свободы… Пусть ложного, сиюминутного, но в нем было нечто, схожее с прикосновением к истине и к смыслу жизни…

Отоспавшись и протрезвев, Серегин связался с куратором.

– Боже мой! – воскликнул тот, услышав его голос. – Каким образом…

– Вашими молитвами, – ледяным тоном откликнулся Серегин.

Далее потянулись нудные встречи со всякого рода ответственными лицами от разведки. Серегин, понимая, что натворил несусветное, повествовал следующую легенду: офицеров ЦРУ он лишь оглушил, угрожая оружием, затем связал, а домой из Канады вернулся по российскому паспорту.

Никакого восторга по поводу его героического бегства начальство шпионского ведомства не выказывало. Наоборот.

– Вы просто конченый бандит! – ярился на него куратор, то багровея, то бледнея своей несимпатичной лысиной в пятнах старческой «гречки». – Вы нарушили все правила игры! Вы не представляете, каким образом это может откликнуться!

– Ага, – кивал Серегин. – Мне надо было с блаженной улыбкой на устах идти в каталажку на пожизненное… Такие у вас правила?

– Но вы хотя бы не совершали над офицерами какое-то иное насилие?

– Это в каком смысле? – ухмыльнулся Серегин.

– Оставьте ваши гнусные шутки! – взвизгнул куратор. – Может, вы причинили им дополнительный физический вред, сопряженный с увечьями, например, или…

– Мы расстались, как джентльмены после дуэли, – сказал Серегин. – Неужели вы думаете, что я садист?

– Вот же на мою голову… – вздохнул куратор беспомощно, по-бабьи.

– А… кто виноват? Кто подобрал для внедрения этого паразита Леонида? – без сочувствия к собеседнику вопросил Серегин.

Эту ремарку расстроенный шеф оставил без внимания. Поджав губы сурово, молвил:

– Мы позаботимся о вашей безопасности и о трудоустройстве. От любых контактов с вашими прежними знакомыми, в том числе – с родителями, пока воздержитесь. Вам удалось привезти из Америки хоть какие-то деньги?

– Какие там деньги… – грустно молвил Олег.

– М-да. Придется озаботиться. На сей момент могу предложить лишь кофе с пирожком.

– И это здорово! – последовал благодарный отзыв.

– Черт знает что, черт знает, что…

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Семидесятые годы

Он уже восьмой год работал директором совхоза, не представляя себе иной жизни, да и не желая ничего иного. Работал взахлеб, чувствуя себя бесповоротно вросшим в ту земле, к которой его привела судьба. У него была тяжкая, без продыха работа, от него зависели сотни людей, на нем висел план урожая, зарплаты, горючее, техника, строительство, и едва ли он справился бы с громадой взваленного на него хозяйства, если бы в советниках не был директор прежний, по здоровью ушедший на пенсию, и самоотверженные ветераны-единомышленники, некогда ставившие эту агропромышленную махину на ноги.

Но главную трудность составляла не работа, как таковая, а отношения с партийным и административным начальством края. Это был пресс, жавший на него непрестанно. И ему, доселе не ведавшему ничего о нравах и стереотипах номенклатурного мышления, пришлось на ходу изучать правила игрищ руководящего класса, его амбиции и повадки. Основой в общении с руководством служила имитация всецелого согласия с его указаниями и подчеркнутой подчиненности. Споры с этими высокомерными и недалекими людишками успехов не сулили, куда проще было исподволь заложить в их головы собственные решения или же попросту ввести в заблуждение во имя разумной линии хозяйствования. Как на дрожжах, пухла и тенденция личной заинтересованности, а потому задаривание подачками и вовлечение в сети «делового» решения тех или иных вопросов становились нормой. Позже подобные отношения получат определение коррупции, однако он, ее инициатор, был совершенно далек от извлечения личной выгоды, стараясь ублажить начальство ради интересов дела и народа. Он встречался со многими директорами совхозов и колхозов, людьми простыми, честными и прямолинейными, но их районы зачастую бедствовали, тупо следуя в своей деятельности спущенным директивам, хотя земли их были исключительно сельскохозяйственными, в плодородной черноземной полосе, с богатыми ресурсами. Уменьшалось количество скота вопреки удобствам лесных выпасов. Льняные клинья высасывали почву, которая не получала достаточной подпитки при тяжелых культурах удобрения. Директивный выбор, директивный срок – удивительно ли, что урожайность всех хлебов падала? Население убывало. Уходили сильные, энергичные, которых пытались удержать топорными административными методами. Порой в рамках провозглашенной механизации в колхозы присылалась мощнейшая техника, предназначенная для просторов Казахстана и Сибири и бесполезная на небольших, в несколько гектаров, полях, заключенных в рамки лесов и неудобных почв.

Он знал наизусть нормы вспашки и уборки на машину. Нормы из года в год не выполнялись. Многих директоров это не заботило: главным было «спустить» и «довести» приказы сверху. Оттуда на низовых руководителей только-то и рыкали: «Снимем. Привлечем к партийной ответственности. Отдадим под суд».

Многие директора увольнялись, оставляя в наследство народу захиревшие жалкие угодья и отрыжку канцелярско-бюрократического управленства в лице нескольких воспитанных ими последышей.

Он внимательно, с карандашом, прочел труды Ленина и его теоретических предшественников. И ужаснулся: это были мысли высокоителлектуальных бандитов, ни в грош не ставящих человеческую жизнь. Изумляли потрясающие в своей емкости и уверенности лозунги: «Кто был ничем, тот станет всем», «Грабь награбленное», «Экспроприация экспроприаторов», «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно», «От каждого – по способностям, каждому по потребностям». И венец современной партийной лжи: «Будущее поколение будет жить при коммунизме!».

В стране, где утвердилась эта наглая бесовщина, он родился, вырос и теперь усердно и кропотливо трудился под властью тех, кто всю подобную муть воспринимал своим руководящим достоянием…

Чтобы выжить, будучи органическим чужаком в шестернях этой машины, требовалась выдержка, дипломатия, умение вести игру, одновременно используя человеческие слабости оппонентов и исподволь проводя в жизнь собственную линию.

В этом немало помогал отец, мудрый, собственным разумом богатый и многоопытный. Его и мать он перевез на Юг России, уверенный, что они приживутся здесь, и не ошибся: всем нашлось отрадное дело. Отец возглавил отдел кадров, а мать возилась с детьми: два сына и две дочери отныне украшали богатый и основательный дом Кирьяна.

Он подписывал кучи накладных в своем кабинете, когда деловитая полная секретарша – напористая казачка из местных, войдя и притворив за собой дверь, доложила стесненным полушепотом:

– Мужик какой-то к вам… Страшный какой-то… Говорит, знакомый ваш…

– Почему страшный?

– Жуть какая-то от него…

– Ну, давай сюда эту жуть…

И вошел Федор. Нет, не Федор. Человек, в котором угадывались черты полузабытого паренька из того давнего и смутного, где были задушевные разговоры в ночной тиши комнаты общежития, их веселое и отчаянное скольжение по ледяным горкам, когда от станции пробирались к деревне, отмеченной в сумерках чернеющего неба золоченым крестом, румяные щеки приятеля, обожженные морозом, его сверкающие юные глаза…

– Федя, – сказал Кирьян потерянно, не в силах привстать из-за стола.

Большой внутренней силой веяло от этого худощавого, сдержанного в движениях и жестах человека, и глаза его были неподвижны и невыразительны, хотя сквозил в них ум, опыт и спокойствие перед любым возможным испытанием.

– Я, видимо, несколько изменился, – произнес посетитель, отмеченный чертами того, кто ранее именовался добрым и безответным Феденькой.

– У тебя шрам на щеке… – глупо брякнул Кирьян. – Все лицо тебе изменил…

– Я сидел в тюрьме, – кратко ответил тот. – И там случалось всякое.

– За что?

– Я располагаю временем и могу кое-что рассказать, – учтиво наклонил голову Федор. – Во-первых, разыскал я тебя через адрес твоих родителей. Во-вторых, я не писал, потому что не ведал, каково будет окончание моей тюремной истории. А писать до ее окончания полагал бессмысленным. Итак. Есть ли у тебя время выслушать меня?

– У меня есть сколько угодно времени выслушивать тебя!

– Так вот… Расстались мы с тобой на призывном пункте…

Федор говорил спокойно и бесстрастно, словно под протокол. Кирьян, с болью и содроганием выслушивающий его, то и дело вставал со стула, подходил к окну, вглядывался, болезненно щурясь, в голубенькое безмятежное небо. Почему же он стал баловнем судьбы? Почему все рогатки, расставляемые ему жизнью, он прошел, не оцаравшись и не повредившись ни об одну? Дело в удаче, в характерах, в промысле высших сил?

Нет ответа…

– Я ненавижу уголовный мир, – донеслось до него. – В этом мире нет никакой правды. Но он существует и будет существовать еще долгие, полагаю, века. И в нем мне отныне определено место. Довольно почетное, хотя тем не горжусь. В «воры в законе» не пошел, имея к такому званию предубежденность. Место зарезервировано, но пусть покуда пустует. Хочу попробовать жить и работать в качестве законопослушного гражданина. Если возьмешь к себе – стану сельским тружеником. А там уж – как карта ляжет, понятное дело… Обещаний, что со мной для тебя без неприятностей обойдется, не даю, поскольку вся жизнь моя – череда непредвиденных обстоятельств. Даю обещание уклоняться от них.

– Работы у меня хватает, – сказал Кирьян. – Контролером пойдешь?

– В мусора, значит?

– Типа того. Но труд вдумчивый, интеллектуальный…

– Попробуем и это…

– Остановишься у меня. Дом большой, комната найдется…

– Я не один. Со мной – Вера.

– Какая Вера?

– Та самая, она выжила, – сказал Федор. – И судили нас вместе. После были лишь письма… Потом – встреча. Но она со мной – навсегда, чтобы ты понимал. Она – это все.

– Значит, так тому и быть, – сказал Кирьян. – Едем домой, Федя.

– А Арсений как? Встречались?

– Да куда мне от него деться, суматошного… И тебе с ним свидеться, думаю, предстоит. Но не скоро… Прошлой зимой сел. На три года.

– Слышал о нем. Этот точно в «воры» вылупится…

– Погибающая душа, Федя…

– О, как… Значит, от Бога-то ты не отказался, коммунист?

– Главное – второстепенному не помеха.

– Ну, то и ко мне применимо…

Дача

В пятницу Серегину позвонила знакомая женщина Нюра, попросив об услуге: составить ей компанию в поездке на дачу. Истекали последние осенние деньки, еще отмеченные робким полуденным солнцем и прозрачными небесами, но вот-вот должна была грянуть предзимняя непогодица, и оставленное за городом хозяйство надлежало обиходить до далекой весны.

С Нюрой – одинокой бездетной дамой возраста слегка за сорок, Олег познакомился случаем: выйдя из дома, увидел дамочку, морочившуюся со сменой проколотой покрышки на машине, стоявшей на криво и опасно наклоненном домкрате. Установка домкрата являла важный шаг для достижения цели, но колесные гайки усилиям нежных ручек не поддавались, тем более отвернуть их Нюра пыталась в обратную сторону.

Мимо этого маленького женского несчастья Серегин не прошел равнодушным, за что в тот же вечер был вознагражден благодарной женщиной домашним ужином и парой рюмок смородиновой настойки ее собственного приготовления. Дело до интима не дошло, но, по намекам Нюры, в дальнейшем таковой мог и подразумеваться. Олег, впрочем, не настаивал. На свою обделенность вниманием противоположного пола он не сетовал, а потому роль джентльмена платонического образа далась ему непринужденно. К тому же он следовал правилу: не спеши бегать за бабой, как за трамваем, – придет другой…

И следующее их свидание, конечно же, закончилось закономерной пресной близостью.

Красавицей Нюру можно было назвать с натяжкой, но дамой средней степени привлекательности – вполне. Крашеная стройная блондинка, в прошлом – художественная гимнастка с тремя призовыми кубками на книжных полках. Кубки Серегин рассматривал уважительно и на место их водружал, с почтением глядя на хозяйку, что, как полагал, ему наверняка зачтется.

Нюра отличалась домовитостью, истово поклонялась порядку и чистоте, всю жизнь, по ее словам, искала непьющего и некурящего мужа, привязанного к дивану и к быту, но, так его и не обретя, замкнулась в уюте своего крохотного мирка, где были две комнатки с сервантами, сервизами, вазочками, ковриками, бра, растительностью в горшках, пустопорожними глянцевыми журналами и прочими милыми мещанскими прелестями. Нюра была хлопотлива и глупа, как курица, что Олег уяснил после минуты общения с ней. Незатейливой была и последующая догадка: в него, как в идеального, по ее представлениям, кандидата в сожители, она в итоге вцепится мертвой хваткой. Далее наступит период склонения жертвы в сторону семейного очага, и тут предстоит потянуть время, сетуя на необходимость взвешенного решения и постепенного изжития в себе холостяцких привычек. Будут надуваться до двух и более атмосфер губы, прозвучат ультиматумы, но этому штормовому периоду суждены и многие приятные штили, а потому Серегин поддался искушению. Нюра прекрасно готовила, а кроме того, жила в соседнем подъезде, что представляло огромное удобство. Служила она в кадровой службе полиции, заведуя выпиской служебных удостоверений, и очень гордилась своими майорскими погонами и какой-то медалью, сулившей ей пенсионные льготы.

Так или иначе, но знаки внимания Нюре приходилось оказывать. Он починил ей протекающий унитаз, швабру, щипцы для завивки волос, подарил чайник и даже сходил с ней в какой-то из двух театров на Таганке.

На сей же момент Нюре потребовалась крепкая мужская рука в деле прокачки водопровода, утепления садовой флоры и погрузки солений из подпола в машину.

Как не хотелось Серегину переться в зябкие подмосковные дали – к печке, грядкам, лопатам и разводным ключам! Но отвираться занятостью или внезапным нездоровьем Олег не стал, ибо не мог, поскольку полагал, что лучше претерпеть телом, нежели после устыдиться душой в отказе от помощи. Кроме того, что греха таить, поездка несла в себе несомненную перспективу романтического уединения… Так почему же не подсобить безотказной к его порывам даме в свободное от безделья время? Тем более им, Олегом, Нюра искренне дорожила. Иные партнерши – мимолетные любовницы, то неожиданно возникающие, то пропадающие в никуда, не оставляли в его памяти даже имен. Зато – кто бусы, кто – серьги, и он дарил их последующим пассиям. Одна из них преподнесла ему две трехлитровые банки огурцов собственного посола, в надежде, видимо, что Серегин оценит ее хозяйственные таланты в качестве будущей дельной супруги, но не вышло, не купился он на такое наивное ухищрение, но угощал огурцами последующих избранниц, и тем огурцы очень нравились. Он врал, что солил их сам, и его хвалили.

Мастерство женщины состоит в том, чтобы выдать свой гарпун за стрелу Амура, но ввести в заблуждение Серегина было непросто. И на совместное проживание с кем-либо он так и не сподобился, находя куда больше прелестей в холостой жизни. Нюра с ним отчасти соглашалась, полагая преимуществом одиночества то, что не надо запираться в сортире.

На дачу поехали утром в субботу, надеясь управиться с хлопотами за выходные. Машину вела Нюра, аккуратно, неумело и вдумчиво. Пару едких замечаний по поводу манеры ее вождения Олег отпустил, не удержался, а после успокоился, сонно щурясь через оконце на побитые ночными заморозками луга, насупленные пожелтевшие леса и пустое грустное небо. Впереди зима… Короткие темные дни, однообразие магазинной сутолоки, мельтешня случайных баб, возможно – и дальнейший причал в виде Нюриной квартирки… Капкан!

Миновали Звенигород с его сияющими куполами и темно-синей лентой узкой и быстрой Москва-реки, еще чистой, рыбной, обреченно струящейся в смрадные лапы города-героя, откуда вытечет она потоком коричневых безжизненных помоев… Свернули на неприметный съезд. И понесся под колеса неухоженный горбатый асфальт второстепенной дороги, зажатой оглушающе дикими, словно выхолощенными от всякого людского присутствия, пространствами: хвойный, стеной, лес перемежался белым частоколом облетевших берез, затем расступался заросшими чертополохом полями, тянущимися в неизвестность; заброшенные карьеры сменяли безлюдные убогие поселения с заколоченными окнами… Ни людей, ни единой машины. Казалось, они свернули в некий параллельный мир – суровый, враждебный, притаившийся в подготовке для них своих неведомых каверз, и Серегин, испытующе оглянувшись по сторонам, обратил взор на бестрепетно сидящую за рулем Нюру, проронившую, словно в ответ:

– Никого. Народ съехал. Какой-то вакуум… Аж мурашки… Невеселая панорама. Да?

– Другой тут, видимо, не будет, – буркнул он. – Смотри, лешего не сбей…

В дачном поселке-курятнике, где обреталось загородное хозяйство Нюры, также царило безлюдие и тишина. Прошли на участок, обнесенный сетчатым заборчиком. Щитовой домик, обитый сайдингом, строительный вагончик на спущенных шинах – ныне подсобка для садового инвентаря; теремок колодца, перекопанные под осень грядки, жухлая трава газона…

– Топи печь, дрова – в сарае! – последовал наказ Нюры. – Продукты – на кухню, а я пока с водой и с газом разберусь… В дом – босиком чтоб! Ботинки на террасе оставь!

– Есть, гражданин майор полиции! – сказал Олег. – Разрешите бегом?

И в который раз его охватила тоска и скука. «Жалко и блекло влачу дни свои…» А лицо Нюры, напротив, было деловито и счастливо, и кольнула Серегина совесть: зачем он дает ей надежды? Зачем вторгается в ее одиночество? Чтобы сделать ее еще более несчастной, когда уйдет? Но бес внутри словно шепнул: «Так ты же счастье ей даришь… Пусть мимолетное. А где есть вечное?»

К вечеру, разобравшись с частью хозяйственных хлопот, принялись за ужин, распили бутылку сухого и принялись укладываться спать в натопленной до духоты комнате. Когда на кровати появились две подушки, Серегин понял, что ехал в эти дачные дали совершенно не зря.

– Ботинки поставь на газету под окно, – укладывая на постель тяжелое ватное одеяло, отдавала распоряжения Нюра. – Чтоб завтра теплыми были. И утром – сразу же – побрился, терпеть не могу щетины! И джинсы комом не бросай, повесь на стул! Носки сменные взял? Нет? Тогда снимай, я постираю, до утра просохнут…

Олег подошел к ней со спины, обнял, коснулся губами шеи… Она замерла на миг, словно раздумывая о чем-то, затем произнесла через вздох:

– Ты это… Воды мало. И если мы это… В общем, сходи к колодцу, принеси два ведра…

– Прямо сейчас и – мигом! – кивнул Серегин.

– Фонарик возьми, темень… Мои тренировочные натяни. И куртку накинь! Ты чего, кстати, в такой пижонской куртке на дачу поперся?

– Других нет…

– Ну да… Никаких «других», как ты утверждаешь: ни развлечений, ни планов, ни подруг… Насчет последнего – сомневаюсь, между прочим!

«И правильно делаешь», – подумал Серегин и, не вступая в прения, выскочил в зябкую сырую ночь, под гулкое звездное небо, остервенело встряхнувшись от мигом пробравшего его холода. Легкие наполнил горький тревожный запах палой листвы. Вздрагивающий свет фонаря высветил тропку – в желтой хвое с осыпавшейся молодой лиственницы и тяжелыми намокшими листьями, голую рябину у забора с рдеющими на ней ягодами. В пластах холодного тумана еле угадывалась округлая будка колодца.

По словам Нюры, колодец сооружали по ее проекту дорогостоящие специалисты, вода из него была чиста и живительна, что подтверждалось экспертизой, проведенной ею в Москве в какой-то научной шарашке. При каждом отъезде с дачи крышка колодца запиралась на амбарный замок. Сам же щитовой домик был оснащен стальными оконными ставнями и сейфовой входной дверью, дарованной Нюре из хранилища разорившегося банка. Дверь, как нехотя пояснила Нюра, любящая не только порядок, но и безопасность, привез сюда начальник охраны банка, муж, дескать, ее подруги, и это уточнение Серегина развеселило, хотя сподобился он лишь на сдержанный, с понятием, кивок.

Приспустив цепь и придерживая ладонью ворот, он бросил в темень провала ведро, отозвавшееся в глубине шахты недовольным звяком. Вытянув ведро наверх, обнаружил в нем воды лишь на чайную кружку. Изловчившись, снова забросил его вниз. Ведро ударилось о воду и обнадеживающе чавкнуло, после чего, судя по натянувшейся цепи, тара уверенно пошла ко дну. В желании проверить степень наполнения ведра, Серегин, сжав зубами корпус фонарика и обеими руками ухватив цепь, склонился над бездной, но тут съехала в петлях проклятая колодезная крышка, с существенной силой стукнув его по макушке.

Рот водоноса непроизвольно раскрылся в изречении нецензурного слова, и фонарик полетел в неведомую пучину.

Придерживая плечом свалившуюся на него крышку, Серегин вытянул наружу ведро, напоследок стукнувшееся о борт колодца и обильно залившее ледяной водицей Нюрины тренировочные штаны.

С наполнением второго ведра тоже пришлось повозиться и, как ни старался Олег краем его подцепить фонарик, желтым пятном светивший на далеком дне, этот маневр ему не удался.

В сенях он зацепился ведром за угол дверного проема, до краев заполнив водой ботинки и выплеснув на пол прихожей изрядную лужу.

– Теперь час за тобой подтирать! – убивалась выскочившая на звяки и плески из комнаты Нюра – в ночной рубашке и в валенках на босу ногу. – Мои тренировочные… О, господи! Куда ты в ботинках, остолоп! Вот газета, потопчись на босу ногу!

Когда улеглись страсти приборки и ведра были водружены на стальную плиту печи, когда тела любовников прижались друг к другу в истоме первых ласк, практичная Нюра внезапно спросила:

– Фонарик на террасе оставил?

Серегин выдержал долгую паузу. Дыхание у Нюры в сей момент тоже замерло – видимо, в предчувствии нехорошего ответа.

– Уронил я его… – произнес он глухо. – Завтра достану…

– Как?! – подскочила она. – В мой колодец?!

– Других здесь нет, – сказал он.

– Опять ты со своими «другими»! Ты вообще понимаешь, что натворил! Там же батареи! Ты отравишь мне воду! А я ее даже в Москву вожу! Для чая, кофе… Да и вообще – суп, компот…

– Завтра точно достану, – пообещал он, скользя рукой под подол ее «ночнушки». – Не расстраивайся, дорогая… Фонарь светит, герметизация, чувствуется, надежная… Где покупала?

– Для нашего спецназа выписывали… Зам начальника тыла подарил…

– Вот видишь… Фонарь военный…

Она резко приподнялась на кровати. Включила светильник в изголовье. Прижав руку к сердцу, произнесла:

– Нет… Это же надо! Я пойду посмотрю… – И, встав с кровати, побрела в прихожую. Вскоре до Олега донесся запах валерьянки, а после хлопнула входная дверь.

Он перевернулся на спину, глядя в обитый «вагонкой» потолок. Нет, чтоб соврать, а признаться утром… Ложь – смазка, правда – абразив…

Вновь хлопнула дверь, и перед ним явилась Нюра.

– Ну? – спросил он.

– Светит, – мрачно отозвалась она.

– Я же говорю: герметизация там – о-го-го! Я сразу почувствовал: вещь отменная, боевая… Для полевых условий. Летом ночью с ним можно раков идти ловить… Ты говорила, кстати, тут пруд, – стоит попробовать…

Ответа он не дождался. Она погасила лампу, легла, лицом придвинувшись к стенке.

Он снова попытался влезть ей рукой под белье, но она решительно отвела его пальцы:

– Все настроение перебил… идиот!

– Так давай я тебе его подниму… – предпринял новую попытку Серегин, и, несмотря на некоторое сопротивление, вполне удачную.

– Ладно… – Она повернулась к нему. – Точно фонарь достанешь?

– А кто, кроме меня? Других нет…

– Ой, подожди, я еще валерьянки выпью…

– После, милая, после…

– Ой, Олеженька…

И, уже в апогее страсти:

– Милый, только не в меня…

– Других тут нет, – жестко отрезал Серегин.

И получил ладошкой по щеке через ее снисходительный хохоток.

Утром, взяв грабли, тщательно вымытые Нюрой стиральным порошком, Серегин приделал к ним шест, составленный из сбитых между собой штакетин, и с первой же попытки извлек со дна злосчастный фонарик.

Убедившись, что тот по-прежнему светит, Нюра возликовала, простив любимому – на сей момент, мужчине, все его оплошности. Даже поломку разводного ключа, которым Олег рассоединял ржавое водопроводное колено.

Промазав тавотом замки, закрыв пленкой розы, наполнив багажник коробками с баночными солениями, остановились у калитки, бросив прощальные взоры на покидаемое до весны жилье.

Голые ветви яблонь и груш, редкая листва на плакучих березах, сварливый вороний крик вдалеке… И только дымок, вившийся из кривой, закопченной трубы, высунутой в прорубь оконца сторожки, выдавал присутствие здесь чьей-то одинокой судьбы, готовой разделить с опустевшими домишками долгую муторную зиму… Всюду есть человек, и человек разный.

Обратно в Москву уезжали в преддверии наступающих сумерек. На сей раз за руль сел Серегин. Осень мела хрусткую желтую листву по пустынной горбатой дороге, где один длинный подъем сменял пологий протяжный спуск. Серегин не гнал, то и дело чертыхаясь от толчков в колеса бесконечных выбоин и трещин в расползшемся асфальте. Тянувшиеся по обочинам пейзажи были прежними: то хмурый черный ельник, то проплешины полян с поникшей, побитой ночными заморозками травой, то стылые, заросшие осокой пруды. И, как вчера, по дороге на дачу не попадалось ни единой машины, и словно какая-то обреченность и гиблость царили вокруг, и Бог ведает, какие мрачные тайны хранили неприветливые угодья, и какие энергии витали рядом, наполняя душу неясным смятением и жутью. И мечталось быстрее добраться до магистральной трассы, влиться в общий поток, а далее – в город, в его огни, в его привычную бетонно-кирпичную надежность.

И вдруг Серегин увидел воплощение своих потаенных, рожденных в этой глуши страхов. И тотчас его постигло стремительно накатывающее предощущение опасности, хотя в зеркале заднего вида всего лишь темнело пятно приближающейся машины, но приближающейся стремительно и мощно, несмотря на бесконечные колдобины, уродующие подвеску и шины.

С каждым мгновением мрачнеющий, как грозовая туча, силуэт, укрупнялся в размерах, словно заглатывая несущееся в него пространство, и в неукротимости такого движения Олег осознал что-то явно и целенаправленно злое, опасное и напрочь лишенное пощады.

Это была спортивная приземистая машина черного цвета, на широкой тяжелой резине, похожая на «камаро», чья мощь в сравнении с аккуратненькой конфеткой «тойотой» была сравнима с мощью пантеры перед домашней кошкой с бантиком на хрупкой шейке.

Обкуренное хулиганье? Дорожные грабители? Тогда они вырвутся вперед и перекроют дорогу.

Он потянулся к сумке, вытащив оттуда травматическую «Осу», позаимствованную в магазине на всякий случай в преддверии неизвестностей загородной поездки. Покосился на Нюру. Та, словно проникнутая исходящими от него флюидами дурных предчувствий, настороженно глядела через плечо на приближающийся попутный болид.

Олег приспустил стекло, вдавив в пол педаль газа. Полетела в глаза дорога, испещренная, будто после метеоритного дождя, воронками выбоин. Охнули покрышки, прямо и грубо перескочив через края очередной ямы.

Он принял левее, припомнив уроки Худого Билла, не раз уходившего от полицейских погонь и учившего его многим премудростям скрывающегося от преследования матерого угонщика. Теперь «тойота» и черный автомобиль мчались на одинаковой скорости, и, поддав газку, преследователи, коли таковыми являлись, хотя и могли совершить обгон, однако едва ли рискнули бы встать поперек дороги, выгадав безопасную дистанцию. Да, это был «камаро» и, судя по дерзости рывков, отличал его мощный шестилитровый двигатель.

Черный капот уже было видно на уровне средней стойки «тойоты», неуклонно продвигаясь вперед, и Серегин, на мгновение скосив глаза, узрел лобовое стекло обгоняющего их автомобиля, а за его сумеречным стеклянным полотном два лица, затянутые масками, и вздернутый к верху оружейный ствол в руках человека, сидевшего на месте пассажира.

Нюра завизжала отчаянно и тонко, видимо, также разглядев преследователей и уразумев их намерения.

Серегин же понял: время неопределенности ушло, это – враги.

Опуская стекло до упора, он знал, что парень с оружием сейчас делает то же самое, и, когда оконные проемы машин совпали, прежде чем дуло дробовика нацелилось на него, Серегин два раза пальнул в салон «камаро», тут же резко вильнувшего в сторону, с хрустом проехавшего по гравию обочины и вставшего на ней в облаке пыли.

– Сколько до трассы? – спросил он, не глядя в сторону обмершей Нюры.

– Не знаю… – простонала она. – Кто… эти?

– Не представились, – буркнул Серегин, с озабоченностью наблюдая, как черная машина, взяв резкий старт, вновь принимается за погоню.

– Будут стрелять, ляжешь на пол, – сказал он, не отрывая глаз от дороги. – И не вопи, отвлекаешь…

«Камаро» приближался. Он словно изрыгал злобу и мчался в мареве этой неутолимой злобы напористо и уверенно, неся в своем движении бесспорное и страшное возмездие наглецу из «тойоты». Наверняка бандиты нашли жалкие обрезиненные пули от «Осы» и, уяснив незамысловатое сопротивление жертвы, готовились разорвать ее в клочья. Однако преимущество внезапности они потеряли, а Серегин уже извлек из запаса уроков Худого Билли кажущееся ему единственно верным решение.

Теперь он держал машину ровно посередине трассы, подвиливая то вправо, то влево, лишая преследователей возможности обгона, и выбирал необходимое для окончательного маневра место на шоссе. Место-ловушку. Купятся ли на нее негодяи? Должны. Этими виляниями он здорово взвинтит им нервы и притупит бдительность.

И все же он совершил ошибку, слишком близко приняв влево и дав хищникам втиснуться в просвет по правой стороне дороги. «Камаро» с силой ударил легкую «тойоту» в бок, заполнив ее салон лязгом и грохотом.

Машину юзом повлекло к канаве обочины, приблизились, слившись в темно-зеленую стену придорожные деревья, но тут Серегин сделал то, что вряд ли бы сделал и искушенный водитель: он лишь поддавил газ, направляя машину вперед, понимая, что, выкрути он сейчас руль в противоположную от заноса сторону, тут же перевернется, проделав несколько смертельных сальто.

Бандиты притормозили, озадаченно уяснив, что жертва, гарантированно должная улететь в кювет, каким-то образом выровняла автомобиль и теперь, оставаясь двумя колесами на асфальте и двумя на обочине, вновь удаляется от них. Через мгновение Серегин опять ехал посередине дороги.

Агрессор снова легко настиг «тойоту», на сей раз ткнув ее передним бампером в зад. Но, как уяснил Олег, всего лишь из досады, опасаясь сильным ударом повредить свой радиатор. Однако в багажнике отчетливо звякнули склянки с огурцами. Звук был колким и печальным.

– Соленья! – горестно пискнула Нина.

– О, горе, горе! – безжалостно откликнулся Серегин.

Хотя бы одна встречная машина! Она даст возможность выиграть лишние полкилометра до желанной магистрали, а уж там охотникам за ними придется не столь вольготно – там свидетели, там весьма необходимая сейчас полиция, обычно ненавистная для всего водительского поголовья…

«Камаро» принял в сторону, повторяя попытку протиснуться с правой стороны и найти вектор для новой атаки. Это его водителю удалось: удар пришелся в край заднего бампера, но Олег, бесстрастно держа руль прямо, ушел вперед, обретя прежнюю позицию. Никакого страха он уже не испытывал. Основа страха – неведение, а он ясно и бестрепетно сознавал, что ведет схватку с убийцами, компромиссов быть не может, сдаваться на милость преследователей означает смерть, и главное – не паниковать, точно рассчитывая каждое движение.

Нюра, натужно всхлипывая, лежала на полу машины. Но, по крайней мере, на крик не срывалась, что, конечно, потрепало бы и без того его взвинченные нервы.

На крутом повороте он не стал сбрасывать скорость, лишь мягко притормозил, входя в контролируемый занос, который позволил ему пройти поворот по оптимальной траектории. «Камаро» последовал его примеру, но чуть не вылетел с трассы, и Олег понял, что врагами владеет отчаянная ярость, преодолевающая осторожность.

А теперь – вперед. Теперь он увидел свой шанс на спасение и вновь вдавил в пол педаль газа. И, как прежде, сдвинул машину чуть влево за едва угадывающуюся выцветшую разделительную полосу.

Водитель «камаро», ярый сторонник обгона справа, принялся выполнять излюбленный маневр. И этот маневр на сей раз Олег ему благосклонно позволил. Он уже заприметил чашу заброшенного карьера, чей край вплотную приближался к заросшей гигантским борщевиком обочине, и сейчас осталось лишь спровоцировать негодяев уйти правой стороной машины на глинистую обочину, откуда они явно хотят начать очередную атаку. Еще двадцать метров, еще десять, автомобили уже мчатся нос в нос, и вот…

Он резко притормозил и тут же, круто вывернув руль, ударил победно вырывающийся вперед «камаро» правым передним крылом «тойоты».

«Ни в коем случае не играй на обочине рулем!» – всплыло в памяти наставление Худого Билла и суровая рожа старого приятеля с надвинутой на лоб ковбойской шляпой.

Сработал инстинкт. Водитель «камаро», почувствовав юз, повернул баранку в противоположную сторону, не принимая во внимание неверный грунт обочины. Переворот был неминуем. И он состоялся. Выставив к небесам ржавое брюхо с извилинами выхлопных труб и цилиндрами глушителей, рассекая протекторами воздух и, выстегнув из кузова капот с вырванным замком, машина полетела под откос.

Серегин затормозил. Затем, включив заднюю передачу, подъехал к месту крушения черного монстра.

Тот лежал внизу, на съеженной крыше, метрах в двадцати по высоте склона, у края огромной лужи, скопившейся на дне карьера, похожий на перевернутую на спину черепаху.

Из проема выпавшего лобового стекла свисала безвольная, со скрюченными пальцами, рука наверняка погибшего водителя.

Скользя подошвами по песчаной осыпи, Олег спустился на дно карьера, подошел к изувеченному кузову. Одно колесо вырвало из подвески, и оно покоилось в луже, другие нехотя и медленно вращались, тонко и уныло поскрипывая.

Он извлек из чехла на ремне неразлучный нож «Лезермен» – помощник на все случаи жизни; протиснувшись в салон, обрезал ремни и вытянул тела наружу. Снял с лиц вязаные из синтетической шерсти маски, напитанные кровью из разбитых крышей голов. Механически, словно эксперт, отметил: два трупа. Больше в машине никого, дробовик разве… Парни лет тридцати, явные славяне. Рожи грубые, вульгарные, родословные очевидны: из быдла. Таких типов, впрочем, пруд пруди. И в каких только российских сферах подобных морд ни встретишь… Взять чиновный и депутатский корпус, не говоря о ментах и уголовниках…

Где-то в высоте хлопнула дверца машины. Подняв голову, он увидел понуро стоявшую у края обрыва Нюру.

Надлежало поторапливаться. По закону подлости здесь нежданно могли объявиться свидетели, чье присутствие ему представилось категорически нежелательным. Претерпевая брезгливость, он обыскал трупы. Обнаружил пистолет – старый потертый браунинг, тут же выбросив его от греха на середину лужи; забрал бумажники, а из внутреннего кармана водилы извлек увесистую пачку российских купюр. Похоже, запас для оперативных расходов на гаишников, не иначе.

Вскарабкавшись наверх, услышал вопрос, произнесенный на прерывистом выдохе:

– Как они?

– Это не ко мне, – отозвался он, усаживаясь в машину. – Об этом ведают другие инстанции. Высшие. Но ответы они дают уже на месте, по прибытии к ним… Давай садись. И дергаем отсюда.

– А как же машина? Вмятины, ГАИ, страховка…

– А как тебе поездки к местному следователю в течение этак месяцев двух-трех? – язвительно заметил он и тронул машину. – А как тебе сегодняшняя ночка в милиции и показания всякого рода? А как тебе возможность мести со стороны их дружков, скажем?.. – Олег кивнул в сторону отдалявшегося карьера. – А? И как станут страховку оформлять, если непонятно, кто и где друг с другом боками бодался?

– Я же разорюсь с ремонтом! – всхлипнула она.

Не глядя, он бросил ей на заднее сиденье перетянутую резинкой пачку денег.

– Держи, у них взял… На ремонт, думаю, хватит.

– Ну, ты даешь…

Уже через километр он свернул на главную дорогу, радостно светившую многочисленными фарами встречных и попутных машин. Поправил зеркальце, увидев в нем старательно пересчитывающую купюры Нюру, положительно впечатленную и успокоенную обретенной компенсацией.

– Нашел старый еврей на улице кошелек, подсчитал – не хватает! – весело зыркнул на нее Серегин.

– Это плата за страх! – проникновенно произнесла она, прижимая пачку к груди. – А… нас точно не найдут?

Серегин лишь качнул головой, усмехнувшись:

– Кому мы нужны…

– Ну… полиции, например…

– Гражданка майор! – заявил Серегин торжественно. – Полиция оформит данное происшествие как банальную аварию. В ином она попросту не заинтересована. Иное – это работа. А в полиции у нас не работают. В полиции у нас служат. Да и кому я это говорю?

– А вдруг у этих грабителей сообщники какие? Наводчики?

– Не нагнетай!

И тут вторым планом подумалось: «А если это за мной? Те… Они очень не любят, когда убивают их людей. Даже когда убивают, обороняясь. Они полагают, что их жертвам должна быть присуща одна черта: покорность. А я черту переступил. Нет, что за чушь, слишком мелок я для их мести. И к чему такая экзотика и риск с дорожной непредсказуемой катастрофой? А впрочем, какой риск? Обогнали, встали поперек, вышли со стволами, а дальше – прикопали трупы в лесу и отогнали машины в отстойник. «Тойота» мигом разлетится по запчастям. Как раз все очень грамотно… И ведь недаром еще по дороге на дачу меня постигало ощущение некоей близко затаившейся злой силы… Документы бандитов у меня в кармане. Можно, конечно, пробить – что за личности… Но зачем? Наверняка нанятые уголовники, не более того. Или стоит доверительно поговорить с куратором из разведки? Но кто знает, чем обернется разговор? Куратор хочет спокойной жизни, и неприятности подопечного не в пользу его отношения к подопечному… Стоп! Ты, Серегин, запсиховал. Ты просто столкнулся с бандитами. С обычными дорожными потрошителями на безлюдной глухой трассе. Ничего больше. Заразила тебя Нюра. Гонореей мнительности, ха!»

Кирьян Кизьяков

В восьмидесятых годах века двадцатого произошло событие эпохальное, отмеченное обрывом череды кремлевских похоронных кортежей, в народе прозванной «гонкой на лафетах», и на место главы государства пришел новый назначенец: бодрый, подвижный, с идеями. С физическим, в метафизику отдающим изъяном: обливным родимым пятном на лысине. Кирьян, знакомый с ним по временам его прежнего верховенства в крае, лишь снисходительно усмехнулся правительственному сообщению, не удержавшись от реплики:

– Ну, этот краснобай себя покажет, этого понесет в фантазии, держись, Расея!

Он сидел в гостиной на диване рядом с отцом, глядя в экран телевизора, где глаголил народу новоиспеченный вождь, заверяя граждан в очевидности очередного светлого будущего.

– Чего там?.. – словно невпопад, спросил отец.

– Народ ждет перемен, – пожал плечами Кирьян. – Это, впрочем, его обычное состояние.

– А перемены нужны?

– Нужны или не нужны, но будут. Всем ясно: жизнь в стране невзрачная, а ложь и глупость начальственная давно через край перекатили.

– А когда по-другому было?

– Вот и устали люди, к глоткам все подступило, – сказал Кирьян. – Я в городах бываю, все слышу и вижу. Никто ни во что не верит. Болото кругом. Зато послабления… Чеши языком безбоязненно. Почему? А потому что воруют повсеместно. И наверху, и снизу, по всем направлениям. Вот ты телевизор сейчас японский смотришь ценою в московскую двухкомнатную квартиру. И думаешь, такой телевизор – один на всю страну? Денег пустых – тьма, товаров нет. В том числе и квартир. Скажешь, у нас в совхозе благодать? Согласен. А какой ценой? Заявляем за взятки одно, а излишек реализуем без накладных и бухгалтерии, на что народ кормим и обуваем. И премии выдаем теми же телевизорами заморскими. И валюта у нас есть твердая, какими путями обретенная, сам знаешь. И никто не пикнет, потому что власть нами куплена и нас побаивается, да и вырастили мы на своей земле поколение зубастое, дай ему волю – лихой бандой станет. Ан не даем, воспитываем в законопослушании. Так что мы, батя, остров. Но только острову без материка – никуда. И что на материке случится – отразится на нас незамедлительно. А коли все перемены в России спускаются сверху, то присмотрись, кто на троне. И тут же усвоишь: либо от перемен бежать и спасаться, либо ими суметь грамотно воспользоваться…

– Ну, этого, плешивого, положим, бояться не след, – сказал отец. – Глупости его разве… Дураки – активный народец. Придумает, как прежний, кукурузой сады засевать…

– Примерно того и жду, – кивнул Кирьян.

Вскоре вождь объявил, что советские автомобилестроители обязаны стать лидерами мирового масштаба, затем, лебезя перед Западом, пошел на неслыханные уступки в разоружении страны, а после объявил «сухой» закон и свободу частного предпринимательства.

Страна тотчас задымила самогонными аппаратами и наполнилась тоннами необеспеченных денег, хлынувших в народ из хранилищ и типографии. Призыв к частному предпринимательству мигом оживил и сплотил криминал, тут же вышедший на свой рынок.

Пришла пора выбора: или плыть по течению, или распустить паруса под капризными ветрами перемен. Нисколько ими не вдохновленный, Кирьян отправился в Москву, где за изрядную мзду, отданную в Министерстве сельского хозяйства, выбил для совхоза валютную квоту на технику, тут же встретившись с представителем американской фирмы-продавца. Он понимал: предстояло срочно, как перед войной, устраивать запасы и заделы, завтра может грянуть голод и нищета. Завершив мороку в столице, срочно вернулся домой, где кипели дела и страсти. Пожарным порядком для совхоза выбивались пустующие бесхозные земли, шло строительство подсобных зданий, скупался металл, бетонные плиты, лес; в одном из ангаров налаживался завод по производству нелегальной водки, должный окупить множество последующих расходов; пустые, уже отживающие свое деньги трансформировались в материалы, стоящие на день сегодняшний грош, но завтра способные определяться ценой золота…

Острову, взлелеянному и ухоженному им, предстояла блокада, он чувствовал ее приближение кожей, а потому торопился с устройством всякого рода фондов.

Вокруг, как при начале эпидемии, он наблюдал массу угрожающих признаков. Авторитет власти разваливался на глазах, экономика погружалась в хаос. Наступление всеобщей разрухи накатывало неотвратимо. Большая битва за коммунизм была проиграна, бороться за прежние идеалы казалось бессмыслицей. Дни его прежней власти тоже были сочтены. Придать ей новое содержание могли лишь свежие идеи и хитроумные проекты. Как ни старался, он не мог обнаружить подступ к ним. Он внушал себе, что сумеет пережить все невзгоды, но и сомневался в этом. И разбирала его тоска и досада человека, построившего прекрасный дом, в который теперь прицельно летела всесокрушающая бомба. А что думали те, благополучие которых он созидал долгие годы?

Эти люди еще беспечно смотрели телевизоры, пили чай или водку, обсуждали растущие цены, судачили по поводу новшеств власти, скандальных разоблачений в прессе, еще не понимая, какая на них надвигается гроза. Они воевали в войнах, платили налоги и профсоюзные взносы, они еще верили в свою страну, любили друг друга и землю, кормившую их. Но они уже могли считать себя никем, ибо в привычной действительности им оставалось жить считанные годы. Его величество коммунизм, подавлявший их своим роковым могуществом, уже неотвратимо претерпевал обратную трансформу, истаивая из исполина в жалкий неверный призрак.

Устоявшаяся коммуно-тюремная система казалась незыблемой, но удивительным образом рухнула едва ли не в одночасье, как только власти слегка отпустили идеологические вожжи. Собственно, отпустил их верховный правитель Горбачев – человек недалекий и слабохарактерный, полагавший, что снизошедшие на народ дисциплинарные послабления принесут ему поддержку и популярность в массах, являвшую собой гарантию и защиту от окружавших его партийных и правительственных мурен и барракуд. Малый камушек рождает сметающий все на своем пути сель, и источник селя утягивается вместе с ним в неведомые пропасти. Этого лукавый реформатор, зачиная до конца самому непонятные перемены, не уразумел, хотя остался жив, на долгие лета здоров, парадоксально определившись в мировой истории фигурой ущербной, безвольной, но все-таки и эпохальной!

Но сель обнажил пласты, до сей поры намертво похороненные под его некогда недвижимыми глыбами. Улучив момент благоприятствования, из потаенных щелей общества полезла, утверждаясь в нем, разного рода мразь.

И в один из дней, сидя в служебном кабинете, глядя в экран телевизора и наблюдая очередной снос памятника Ленину в одной из бывших «братских» стран, когда бронзовый идол с подрезанной диском ногой, совершал зловещее сальто с постамента, он оглянулся на входную дверь, увидев непринужденно вошедших в его вотчину бандитов.

Бандиты сказали: надо платить!

Едва сдерживая переполнявшую его ярость к этим наглым трутням, чье превосходство над ним заключалось лишь в способности пренебречь человеческой жизнью и достоинством, он, не моргнув глазом, ответил тоном чиновного бюрократа:

– Вопрос серьезный, требует согласования с бухгалтерией и с банком. Прошу сутки на проработку.

Сутки ему любезно предоставили.

Он отвалился на спинку кресла, прикусив губу в досаде. Посмели ли бы эти подонки прийти к нему с подобным ультиматумом еще год назад! Но к кому обратиться сегодня? К беспомощной, забившейся по своим углам милиции? К ее тупому начальнику, кормившемуся с его руки? Или к отцу? Но чем тот поможет? Покопается в старых связях, да и попросит заступничества у каких-нибудь влиятельных урок? Помогут урки, но и цену откупа за помощь назначат неменьшую. Посоветоваться с Федором? Уж кто, как ни он, знает нравы этих крыс…

Федор в коллективе обжился, под надзором его находились спортивный комплекс и бассейн – гордость совхоза, работал он с молодежью, зачинал строительство футбольного поля и катка. Жена его Вера – молчаливая и нелюдимая женщина с настороженным взором, работала в бухгалтерии на третьих ролях, жили они замкнуто, но в помощи никому не отказывали и дом держали открытым. Рос у них и сын – тихий приветливый мальчик, напоминавший Кирьяну прежнего Федора из далекого, как отголосок эха, детства.

Верный друг, выслушав его рассказ, лишь улыбнулся гневным чувствам, владевшим Кирьяном. Сказал спокойно и просто:

– Этих хорьков следует перебить.

– Как?! – встрепенулся Кирьян.

– Если они ничьи, – поведал Федор, – то и разговор ни о чем. – А если присланные кем-то, придется их попытать…

– В каком смысле?

– Во всех, – раздался смиренный ответ. – И если их прислали не воры, а всякие «деловые», что плодятся день ото дня без удержу, надо перебить и стоящих за ними «деловых»…

– А если они от воров?

– Это другой разговор. И вести его буду я. На случай крайний придется жертвовать на их благо. До поры.

– До какой поры?

– Пока не окрепнем, – сказал Федор. – Не догоняешь ты, Кирьян, время. Это раньше тебя государство защищало, а теперь оно только брать будет с того, чем ты богат. Теперь ты один. И должен будешь обзавестись и милицией своей, и армией, и системой здравоохранения, и банком. Только так народ возле себя сплотишь и от напастей оборонишься. И еще: церковь будет нужна. Основой всего, полагаю. В идолы коммунистические вера кончилась, а без нее, без веры, коллектив не собрать, не удержать в рамках…

– Что же мне – храм тут учреждать? И в епархии должность батюшки выбивать?

– На то у меня свои мысли, – уклончиво повел головой Федор. – Нечего в наше пространство поповскую бюрократию впутывать и их ставленников обустраивать. Да и много ли молодежи в нынешние храмы ходит? Разве по праздникам самым великим, да и то любопытства ради, и не от веры, а от суетности…

– Что ж ты тут… секту учредишь, что ли?

– Забыл ты: православный я, какая секта… Хотя с сектой куда проще… Секта от трудов духовных дураков освобождает, ответы дает простые, указания твердые… У этих мерзавцев есть чему поучиться! Промежуточный вариант: баптисты. Тут и храм утверждай, и общество к нему подтягивай, никакого окрика сверху не предусмотрено. Но играть в протестанта – грех великий, на себя не возьму. По-другому все сделаю, все продумал, как время придет – узнаешь. Однако вернемся к «гостям» твоим, душам заблудшим… С оружием они к тебе приходили?

– Не знаю…

Глаза Федора блеснули решимостью и продуманными, чувствовалось, планами:

– Оружие нам нужно, Кирьян. Хорошее оружие, и много. Если имеется оно у «гостей» твоих, не грех позаимствовать. С того начнем!

– Федя, ты о чем? Ты к чему меня толкаешь? Чтобы тут убийства совершать? Да мы сядем с тобой!

– Насчет себя – не бойся, – снисходительно ответил Федор. – А уж если мне предстоит за решетку, то не впервой. И не трусь, коли дом свой решил от гибели уберечь. Сейчас пришло время сильных. Трусы в нем на задворках поселятся.

– Их трое было, четвертый, шофер, в машине…

Федор расстегнул черный длинный пиджак, присел в кресло, закинув ногу за ногу. Был он загорел, сухощав, белели глубокие шрамы на его лице, а глаза источали холодную уверенность и пренебрежение хоть к каким опасностям и невзгодам.

– У меня три футбольные команды бойцов, зря, что ли, воспитателем над молодежью поставлен? – усмехнулся он. – Зал для бокса, зал для борьбы, зал для тяжелоатлетов… Давно ты, кстати, к нам не наведывался, посмотрел бы, какие парни у тебя под боком выросли… Вот и подоспело им время показать сноровку.

– Только воспитатель у них… того…

– С Богом я их воспитываю, Кирьян, с Богом… Никто не курит, не пьет, сквернословие для них – как грязь зловонная… Крепкие мужики вызреют, основательные. И вот что еще: выпускать их из поля зрения нельзя. Рядом у нас – авиачасть и полк внутренних войск. С командирами я договорюсь: пусть наши ребятки рядом с домом служат. А кто после службы в части останется – тоже в зачет пойдут, пригодятся…

– Далеко ты, Федор, мыслишь… И таинственно как-то.

– А я, Кирьян, просто время чувствую, пришло оно, – то, когда себя проявим… Значит, оружия на тех «бычках» ты не приметил? Ладно, чего ж… Ножом обойдусь, коли что… Ты, Кирьян, на мелочи не отвлекайся, ты стратегию строй! А с тактикой я управлюсь.

Только тут Кирьян удосужился присмотреться к одежде товарища. Нет, не пиджак на нем был, а словно какой-то старомодный сюртук с атласным воротником, отливающим, как воронье перо, но шитый на свежую нитку, и рубашка была черной, со стоячим воротником, а ботинки плоские, элегантные, но кроя будто казенного, чиновного, строгого. А на стуле рядом покоилась принадлежавшая Федору шляпа: тоже черная, с темно-серой лентой, отчуждавшей поля от тульи.

И припомнилось Кирьяну определение Федора кем-то из совхозного люда, услышанное случайно и промелькнувшее мимо сознания, истерзанного насущными заботами: «его преподобие»…

Это был разговор между двумя пожилыми селянами, вернее, обрывок его: «Коли балует малец, к Федору и обратись. Его преподобие вмиг засранца укоротит. Уже сегодня шелковым будет…»

– Значит, работаешь с молодежью? – сказал Кирьян обреченным голосом.

– Вразумляю, – ответил Федор, взглянув на него колюче. – Свернул с уготованной стези по малодушию своему и проискам бесовским, но долг свой понял, исполню его с прилежанием и кроткостью…

– И в случае чего обойдешься ножом?

– Добро, как утверждается, должно быть с кулаками и с иным вооружением. Если ты против, я готов написать заявление об увольнении…

– Заявление… – невольно вздохнул Кирьян. – Змий ты лукавый… Вот что скажу: не хочет человек греха, бежит его… А куда бежать, коли все тропы в пропасть ведут? И лишь одна, скользкая, по тверди тянется?

– Не об искушении и не о выгодах личных мы хлопочем, – произнес Федор доверительной скороговоркой. – О ближних своих печемся. Хотя и о себе тоже, да. Но будет нам прощение: на себя ношу взваливаем, а других, слабых, от нее охраняем, их неслучившуюся вину на себя берем! Вразумляем умом обделенных… Но помимо увещеваний и всякой там идеологии, увы, нужен нам хлеб насущный, дабы кормить семьи наши. – Брови его решительно сдвинулись.

– Надеюсь, если у тебя будет церковь, ты не станешь в ней демонстрировать собственные идеи под видом православия?

– Уж как придется…

– Натворишь ты тут дел! – сказал Кирьян раздраженно, но и беспомощно. – Ваше преподобие…

На поверку вымогатели оказались мелкими уголовниками из краевой столицы. Изрядно побитые, лишенные денег, машины и двух газовых убогих пистолетов, криво переделанных под стрельбу патронами из «мелкашки», они пинками были выдворены вон.

Но наглый визит их послужил Кирьяну и Федору предупреждением и уроком. Не прошло и месяца, как все рынки, магазины, автозаправки и кооперативные лавочки в округе оказались под охраной крепких уверенных парней, воспитанников его преподобия, и за каждым из них числилось новенькое вороненое оружие, номерными знаками не отмеченное. На путях к благодатным землям, процветающим вопреки всеобщему упадку и разброду, утвердились прочные сторожевые посты. Любой чужак тотчас попадал на заметку. И документы его с соответствующими расспросами проверяли либо вежливые и равнодушные милиционеры, либо плечистые, коротко стриженые ребята, обходящиеся без официальных представлений.

Прибывший в гости после очередной отсидки Арсений, в окончании сентиментального вечера, проведенного в кругу друзей детства, сообщил:

– Я тут в авторитеты выхожу, часто общаться придется, вы ведь в своем углу – борзые…

– На что намекаешь? – спокойно спросил Кирьян.

– Упаси бог, чтоб с ваших овец шерсти состричь! – рассмеялся тот. – Исключительно дружба и взаимопонимание! Сотрудничество, когда понадобится… С этим… – кивнул на Федора, взиравшего на него свинцовым взором, – из-за благ земных мимолетных, да еще и корыстных, охоты идти в лобовую – никакой… – Кивнул головой усмешливо, пояснил: – Вашим стилем глаголю, ваше преподобие, вник… Храм, говорят, строите? На причастие только к вам, а с саном поможем, дело решаемое, коммерческое…

Рукоположение Федора прошло без заминки. Государство уже не вмешивалось в кадровую политику церкви, должность уполномоченного Совета по делам религий при Совете Министров СССР упразднилась, да и тот в свое время рекомендовал претендентов в попы из села, а не из грешного города; нынешние архиереи давали сан всем желающим, а уж в отношении сына священника, знавшего все таинства службы, от сохи к вере пришедшего, никаких вопросов у иерархов не возникло.

Человеку свойственно мечтать стать тем, кем он не является. Но сбывшаяся мечта Федора вернула ему то, что принадлежало по праву.

Старый друг

И все-таки, как ни убеждал себя Серегин в случайности дорожного происшествия, в душе у него поселилась неотступная тревога. Но с кем посоветоваться, кому довериться? Единственным человеком, кому стоило поведать о произошедшем, был незабвенный шеф из бывшего КГБ – отставной подполковник Евсеев. Что ни говори про представителей коварной и кровожадной конторы, но этот Серегина никогда не подставлял, рекомендовал не откровенничать лишний раз ни со своими коллегами, ни с людьми из разведки, кому передал своего подопечного, и отзывался о секретных службах весьма критично, как о сборищах негодяев. Наконец, они успешно и без осечек, рука об руку, прошли рискованную контрабандную стезю. По прибытии в Россию Олег позвонил ему, но разговор вышел невнятным и пустым: Евсеев сказал, что уже несколько лет пребывает на пенсии, ничем не занимается, а по интонациям его голоса стало понятно, что бывший гэбэшник явно и неотвратимо спивается. Однако, вспоминая некогда логичного, отважного и предусмотрительного опера, Серегин полагал, что, хоть извлеки из него мозг, станет Евсеев функционировать на вошедших в каждую клетку навыках, не ошибаясь ни в анализе ситуации, ни в ее прогнозе. И, поразмыслив, сподобился на повторный звонок, легко напросившись на встречу с проверенным сотоварищем.

Принял его отставник в своей малогабаритной квартирке на Нагатинской набережной, с окнами, выходящими на набережную Москвы-реки, – широкой, стылой и грязной течи, обставленной облезлой бесконечностью панельных коробок – обиталищ столичного простолюдья.

Под низким потолком квартирки теснилась потрепанная мебелишка, пялился из угла пучеглазый телевизор с пыльным экраном, а на столике возле дивана, на свежей скатерке, вокруг обмороженной колокольни литровой бутылки водки, была в изобилии расставлена закуска недурного качества – от семги, салатов, колбас и сыра до домашних пирожков, чахохбили и тефтелей в томате.

– Жена хлопотала, – пояснил Серегину некогда старший его товарищ.

Олег искоса взглянул на него, тут же отведя взор. Во что превратило время этого некогда подтянутого, широкоплечего, дышащего силой и уверенностью парня… Теперь перед ним покачивался, опираясь на палку, долговязый небритый субъект с облезлой седой шевелюрой, заплывшими слезящимися глазками и алой, в сизых прыщах, физиономией. Был он одет в застиранную теплую тельняшку с надорванным воротом, тренировочные штаны и почему-то – в тяжелые, с волочащимися по полу шнурками, ботинки.

– Серьезно похлопотала жена, даже неудобно… – промямлил Олег, думая, что при покладистой к пьянству мужа супруге тот протянет, конечно, куда более своих одиноких собратьев. А потому ему, Серегину, также одинокому волку, такой образ жизни противопоказан, ибо холостякам, как никому, нужна самодисциплина.

– Думаешь, отчего я в такой берлоге очутился? – промолвил Евсеев. – Обменялся с дочерью. Она в мою «трешку» въехала, я – в ее камеру… Двое ребятишек у нее, муж… Жена с ними живет, помогает… А мне, пенсионеру, и тут неплохо. Тем более я сюда не жить переехал, а помирать.

– С ногой-то что? – спросил Серегин, кивая на палку.

– А-а! – отмахнулся Евсеев. – Не люблю о болячках… Присаживайся давай.

Выпили за встречу.

– Ну, что привело тебя к старому затертому пенсионеру? – спросил Евсеев, жадно запивая водку стаканом газировки и добавляя багрянца в залитое нездоровым румянцем лицо. – Неужели ностальгия по временам былым? Сомневаюсь…

– Я врать не стану, – сказал Серегин. – Воды утекло – мегалитры – с поры давних наших свиданий, много чего произошло, а вот сейчас нужен совет… Только ты мне его дать и способен. Ни с кем другим не поделишься. Придется, правда, много чего тебе порассказать…

– Ну, мы же всегда верили друг другу, – уныло кивнул Евсеев.

– Тогда слушай…

Слушал Евсеев, глуша водку без тостов, лишь мельком чокаясь с Олегом в паузах его рассказа.

Затем встал, подойдя к окну, долго глядел на мерзлую реку. Произнес, задумчиво поглаживая неверной ладонью небритую щеку:

– Жестокую ты жизнь прожил за прошедший период… Интересную, конечно, да… Только кому от нее радость?

– А от твоей – кому?

– От моей? Десяток негодяев по назначению отправил… Да и внуки есть… Переосмыслил много. Изжил в себе суету всякую… Карьера, деньги, страстишки мелкие… Все теперь видится чепухой и прахом. А у тебя мною познанное и пройденное – дай бог, впереди… Впрочем, не к месту разговор, тебя еще гордыня душит и перспективы влекут… Да не отмахивайся, что, мол, в тупике. Ты в обыкновенном техническом простое, он закончится. Так вот – по делу! Ну, что ты со своими надсмотрщиками из разведки делиться своими закавыками не стал – правильно поступил. Если бы они про историю с «црушниками» узнали, восторга на их рожах ты бы не прочитал. И как бы с тобой обошлись – неизвестно. Могли бы и сдать тебя врагу – почему нет? – обернулся он на Олега остро, и узнал прежний, жестокий и ясный прищур того молодого, стремительного опера из безвозвратного прошлого. – Ты же нарушил все правила игры… Это убийство – ни в какие ворота! Да еще утаил его от шефов… И утаил тем самым суть своего положения и статуса. Но то и сам ведаешь.

– Может, раскаяться? – неуверенно предположил Серегин.

– Перед Богом каяться надо, – сказал Евсеев. – А перед этими чертями – все равно что перед крокодилами: не сожрут, так утопят. Если ты убил врага крокодила, ведь это не значит, что он стал твоим другом? Ну-с, далее. Американцев, понятное дело, такой инцидент огорчил. Что было после? А вот что. Они скоренько вычислили, что имели дело с авантюристом и с двойным агентом, как все двойные агенты в итоге разоблаченным, но крайне нагло вывернувшимся из-под меча возмездия. И что им делать? Умыться от плевка? Это самой-то могущественной разведке мира? Едва ли. Проще тебя вычислить, убедиться в твоей пустопорожности и отвернуть тебе башку неформальным способом. Проблем тут, собственно, никаких. Нанять через вторичные каналы агентуры каких-нибудь уголовников и – считай, справедливость восторжествовала. Так что если это привет «оттуда», нисколько не удивлюсь. Закономерно и по заслугам.

– А что мне было делать? – спросил Серегин. – Отправляться на заклание в американскую тюрьму? Кто меня оттуда стал бы вытаскивать? Я что – кадровый офицер? Да и от них открещиваются, сам меня наставлял! Это ЦРУ своих из последних сил вытаскивает, а наши… Хотя какие они мне «наши»… Впутали, суки…

– Ты бы их как-нибудь там… погуманнее… – стеснительно крякнул Евсеев. – Вырубил бы на часок…

– Ага! Видел бы ты этих лосей!

– Н-да… – Евсеев бросил рассеянный взгляд в окно, затем вернулся на место, вновь разлил водку по рюмкам. Сказал: – Не хотел бы я оказаться в твоей шкуре. К трупу офицеров приплюсовал парочку здешних исполнителей… Теперь на том конце провода могут взыграть самые агрессивные амбиции. Вывод прост: надо куда-то валить. С обязательной сменой документов.

– А с документами поможешь?

Евсеев тяжко вздохнул. Произнес нехотя:

– Есть человечек… Но! – Он выставил перед собой ладонь решительным жестом. – Разбирайтесь сами, мне ваши таинства – без надобности. Пиши телефон, я его предупрежу…

– Но куда валить-то? – безрадостно вопросил Серегин, принимая от хозяина ручку и обрывок бумаги.

– Пиши… – Отставник без запинки продиктовал телефон, и Олег с удивлением посмотрел на него, припомнив свои предположения о неувядающих профессиональных навыках бывшего контрразведчика.

– Думаешь, спился? – словно прочитав его мысли, буркнул тот. – Нет, брат, меня в водке не утопишь… Силы она подтачивает, не спорю, но как без анестезии в моем колючем бытии? Водку можно не любить, но пить ее надо… – Он опрокинул в рюмку бутылку, глядя, как со дна ее вязко стекают последние капли. Произнес задумчиво: – Великая сила – закон гравитации… Даже Иисус Христос подчинялся ему какое-то время… – Поднял на Серегина веселые и хитрые глаза, залитые пьяной поволокой, и рассмеялся неожиданно и неизвестно чему. В этот момент в такт его хриплому смеху каркнула, словно с одобрением, пролетавшая мимо окна ворона. Евсеев кивнул ей благосклонно, а после продолжил со смешливой ноткой в голосе: – Вот как забавно происходит, Олежек… Жизнь все-таки движется по кольцу, есть в ней логический конец, замыкающийся с началом. И есть, полагаю, высшие силы, тому способствующие. Не зря подтолкнули они тебя навестить меня, убогого. Аню помнишь? – спросил внезапно Евсеев резко и требовательно.

Серегина словно обдало жаром.

– Какую? – спросил он осторожно, боясь услышать в ответ нечто неприятное и болезненное о той, которую любил и потерял.

– Как говорится: сколько Лен, сколько Зин… – усмехнулся Евсеев. – А вот сколько «Ань» у тебя было, не знаю, но одну помню великолепно.

– Я ее искал, – сказал Серегин. – Тишина. Куда-то съехала, какая-то темная история с квартирой… Папаша ее, слышал, играл в качестве подкидного дурака в финансовые пирамиды, заложил жилье, далее афера лопнула, а вот что было впоследствии…

– Впоследствии, оставшись без квартиры, Аня отправилась жить к тетке, – отозвался Евсеев. – На юга. Городок обозначу. Туда и езжай.

– Сколько времени прошло… Нужен я ей…

– А вдруг и нужен? – пожал плечами Евсеев. – Ты за жизнь не решай, она за нас решает. От нас движение требуется, только-то и всего. Поскольку движение и есть жизнь. К тому же заготовлен у меня для тебя оглушительный сюрприз: есть у тебя, Серегин, сын. Симпатяга, полагаю, парень, исходя из внешних данных родителей. И вот не в таких уж и дальних далях ты его и найдешь.

– А почему ты раньше мне…

– Почему раньше никто из наших тебе об этом не поведал? – продолжил за Серегина контрразведчик. – Решили не искушать тебя, не тревожить такой информацией твою импульсивную непредсказуемую натуру. Вердикт психологов и руководства, вероятно. Твое психофизическое состояние увязывалось с вмененными тебе задачами. Думаю так. А покуда ты куролесил за бугром, народ в конторе сменился… А новым кадрам не до твоих пылью покрытых романов… Вот и все, собственно. На том смысл твоего визита ко мне, полагаю, исчерпан.

– Ну, я пойду, – сказал Серегин, поднимаясь с дивана.

Евсеев уныло кивнул.

В прихожей, провожая гостя, он спросил:

– Оружие-то есть? Осталось с наших былых… манипуляций?

– Есть, но закопано далеко, – хмуро проронил Серегин.

– Табурет на кухне возьми и антресоли открой, – промолвил Евсеев, тяжко опираясь на палку. – Чего уставился? – давай, вперед… Коробку с елочными игрушками видишь? Шарики, белочки, звездочки – клади на пол…

На дне фанерной коробки обнаружился кольт, признанный Серегиным как прошлый контрабандный грех, далее – невиданный доселе плоский небольшой пистолет с широкой рукояткой и коробки с патронами.

– Один ствол твой, из бывших, а другой мне по случаю перепал, – прокомментировал Евсеев. – Бесшумный ПСС, большая редкость. И патронов к нему три десятка. Каждый – на вес золота. Спецоружие. Со стреляными гильзами – аккуратнее, в них остаточное давление, пальцы оторвет, если что не так… Бери, пока свой клад не откопал. А то вдруг и не успеешь к нему добраться.

– Я верну… – сказал Серегин, складывая обратно в коробку хрупкое елочно-праздничное убранство.

– Да забирай все это железо от греха! – отмахнулся Евсеев. – Прошло время… Это раньше… Ксива была, задор… Приключения разные. А теперь мне только-то и недостает с левыми стволами в какую-нибудь историю вляпаться. Я их уже и утопить подумывал, да жалко… безвинную природу загрязнять. Так что ты здесь опять кстати подвернулся…

Обнялись на прощание. Мелькнула в мутном свете коридора седая нечесаная голова, опухшая кисть руки, потянувшаяся к дверной ручке, щелкнул в пазу язык замка.

Вот и все… Последняя наверняка их встреча. Вот и замкнулось еще одно кольцо жизни…

Стараясь не встречаться глаза в глаза с патрульными полицейскими в метро, наделенными рефлексами и чутьем сторожевых псов, Серегин, то и дело проверяя, прочно ли умещен кольт за брючным ремнем под курткой, спустился в вестибюль станции, уселся на скамью в ожидании поезда.

Сунул руку в карман, наткнувшись пальцами на шероховатую. как наждак, рукоять ПСС. В круговороте обрывочных мыслей мелькнуло, что оружие придает ему сейчас не уверенность, а страх, чему немало способствовал прогуливающийся по перрону постовой с притороченным к поясу металлоискателем.

Он был переполнен тревогой и оглушительным смятением чувств от новости, поведанной бывшим сотоварищем.

Сын! У него есть сын! И где-то ведь живет-поживает Аня… Какая она сейчас? Что думает о нем, Серегине? Проклинает его или простила? А может, просто забыла, как нечто пустое, никчемное, отверженное от души? Да и поделом отверженное!

Привычно и отстраненно скучая о ней, он ощущал боль, подобную мимолетному холоду, который обжигал сердце изнутри и тут же истаивал. Прошлая пронзительная боль утраты ушла навсегда, не оставив после себя никакого следа. Но вот теперь вернулась с другой силой.

Он не мог понять своего состояния, все перемешалось в сознании: горечь, стыд, злость на себя, но и мечта о возможном обретении самого главного, самого необходимого… И прав старый опер: вдруг это выход из тупика, вдруг это искупление, новый горизонт и путь к смыслу и к счастью?

В тягостной путанице своих размышлений он вышел из метро в осеннюю темень сырого вечера, завернул за угол в переулок, ведущий к дому, и тут, с порывом набитого моросью ветра, хлестнувшего в лицо, к нему пришла отрезвляющая осторожность, заставившая вытащить из кармана ПСС и вогнать глухой цилиндр патрона в ствол. Прилежно смазанный затвор щелкнул вкрадчиво и мягко.

Войдя в лифт, ткнул кнопку своего этажа, но ее словно заклинило, ехать на площадку четвертого, где жил Серегин, лифт не желал. Кольнуло дурное предчувствие. А если неспроста? Пойти пешком по лестнице или подняться на лифте этажом выше? Нет, лучше уж ниже, причем на пару этажей…

То ли это была игра воображения, то ли им овладело безотчетное чувство опасности, но ему показалось, что воздух в подъезде непривычно тяжелый и вязкий.

Из глубокой пещеры выполз его самый старый и мрачный страх, принявшись обнюхивать его своим холодным носом, внимательно рассматривать желтыми змеиными глазами, обдавая ледяным могильным дыханием.

Он понимал, что это мания преследования, свойственная профессиональному бойцу. Этой болезнью страдали все, кому приходилось убивать людей и ожидать за это возмездия, и хорошие, и плохие.

Серегин нажал кнопку девятого этажа, последнего, и выскочил из смыкающихся створок дернувшегося в вышину лифта. А теперь – по лестнице вверх, держась у левой стены, как учили в школе форта Беннинг. Предмет именовался «уничтожение противника с ведением огня внутри зданий».

Эмоции, мысли, сомнения – все схлынуло. Пропал, съежился, исчез обыватель из бетонной московской многоэтажки, и возник в скорлупе его обличья отрешенный от всего наносного солдат и воин, в чьем сознании угроза погибели существовала обыденной данностью. И руководили им теперь неведомые механизмы настороженного и бестрепетного движения навстречу притаившемуся врагу.

Где-то в подсознании скрывался в нем этот загадочный и покуда безошибочный подсказчик ожидающих его бед, натягивающий струны нервов, обостряющий зрение, слух и словно кричащий издалека: «Стой!» или «Беги!». А сейчас была команда идти вперед – бесстрашно, но осторожно.

Он будто скользил летящим призраком в квадратных изгибах лестничных пролетов – исплеванных, в окурках, мутных шприцах, пригорках пустых пластиковых бутылок, он двигался тише тени, и на своем четвертом этаже около трубы мусоропровода, неопрятно окрашенной почернелой масляной краской, увидел двоих мужчин, которые, задрав головы, прислушивались к движению лифта, ляганию его створок.

Сверкнуло: они!

И тут же глаза этой пары уставились на него, и он успел прочесть в них – распахнутых от внезапности его появления и наливающихся злобой, узнавание именно его, Серегина, и смертный приговор ему был в этих свинцовых взорах… А после два раза зло и упруго содрогнулся в его ладони бесшумный ПСС, и громоздкими тюками – медленно и неохотно, обвалились плашмя, друг на друга его несостоявшиеся убийцы, замерев неуклюжими уродливыми комами, как мешки со строительным мусором на помойке.

И тут пришел страх. И он снова стал обывателем, беспомощно теряющимся в заполошных мыслишках: что же теперь будет, не ждет ли его новая скорая опасность, куда бежать, как избавиться от улик?..

Держа в одной ладони свой пистолет, он нежно погладил его другой ладонью. Только тот, кто познал близость смерти и спасшийся благодаря оружию, смог бы понять его ощущения, которые испытывает человек, выживший благодаря оружию, когда смотрит на него.

Затем, поморщившись досадливо в осознании унизительно охватившей его паники, перетащил тяжеленные громоздкие трупы на черную лестницу. Обыскал их. «Макаров» с самодельным глушителем, ножи, бумажники с документами, связка с ключами. Два телефона. С телефонами и с документами он разберется позже, а главное, что надо уяснить сейчас – была ли у убитых подмога, ведь ключей от машины нет… И может, возле дома стоит бандитский транспорт с ожидающим подельников водилой… А вот тут, кажется, повезло: два свеженьких проездных билета на метро обнадеживают в версии, что злодеи предпочли общественные средства передвижения персональным…

Если же кто-то страхует их, этот «кто-то» в течение ближайшего часа объявится, и надо лишь терпеливо дождаться его здесь, на замызганной, пропахшей мочой черной лестнице. И, как ни крути, предстоит убрать трупы, пока не наткнулся на них случайно забредший сюда человек…

Он раскрыл дверь своей квартиры; не зажигая света, метнулся на балкон, где в углу был приткнут рулон пластиковой пленки для малярных работ, планируемых на лето, живо расстелил прозрачное полотно в прихожей и, утирая костяшкой пальца струящийся нервный пот со лба, озираясь на соседские двери, перетащил тела в свою квартиру, с брезгливостью отмечая ущербные, грубо вытесанные, явно уголовные рожи покойников, уже покрывающиеся смертной обреченной белизной. Весь кретинизм минувших поколений предков, казалось, проступал на этих мордах.

Притворил за собой дверь и вновь вернулся в потемки затхлой лестницы. Подобрал свои стреляные гильзы. Настороженно прислушиваясь к шумам в подъезде, подошел к мусоропроводу, осмотрел таящийся за ним закуток. Пули прошили бандитов насквозь, срикошетили о стены, выбив куски цемента и теперь сплющенными кусками свинца валялись на грязном кафеле, устилавшем площадку. Он поднял их, сунул в карман и, встав за трубой мусоропровода, погрузился в ожидание, посматривая на дисплеи изъятых телефонов, готовых в любой момент озариться требовательным вызовом.

И вот – голубенько вспыхнуло стеклянное оконце на обтекаемой черной коробочке…

– Да… – произнес он глухо, уясняя, что звонят, судя по коду, издалека, явно не из Москвы, но из России, судя по первой цифре высветившегося номера.

– Сивый? – раздался развязный требовательный бас с очевидным кавказским акцентом. – Это я… Дождались клиента?

– Все путем, – буркнул Серегин.

– Чисто сделано?

– Да, уходим…

– На поезд билеты еще не брали?

– Ща вот, едем…

– Ну, жду. С дороги звони, если чего.

Серегин отключил связь. Внимательно осмотрел площадку. С досадой отметив несколько стылых пятен крови, натекшей из продырявленных курток, он понял, что придется прибраться. Да еще как! Успокаивало одно: запаса по времени до очередного неведомого столкновения со своими столь же неведомыми недоброжелателями у него предостаточно.

Прибравшись на лестнице, включил компьютер. Набрал запрос по коду, определившемуся на телефоне убитого бандита. И покачал головой в недоумении: далекие теплые края… Перелистал записные книжки обоих телефонов, посмотрел все входящие и исходящие звонки. Покойники явно жили на юге страны и приехали сюда столь же явно за его головой… Изучение паспортов и водительских удостоверений новопреставленных несомненно подтвердило факт бывшей уже прописки граждан Сивцова и Орехова в станице Винницкая, располагавшейся недалеко от курортных зон Черноморского побережья.

Что это? Привет от Ани? От ее друзей либо недругов? Нет у него, Серегина, более никаких знакомств и связей в тех землях, категорически нет. В любом случае не напрасно его ангел-хранитель повелел ему посетить отставника Евсеева, ох, не напрасно!

В третьем часу ночи, использовав снабженный глушителем пистолет злодеев, Серегин умышленно причинил ущерб городскому имуществу, прострелив плафон уличного фонаря, освещавшего боковую стену дома, где располагался его балкон, и парковочный пятачок, отгороженный от тихой улочки сварным железным забором.

Ночь была черна, как сновидение маньяка.

Выждав некоторое время, Олег, изучив сонные провалы ночных соседских окон, аккуратно спустил на надежной веревке запакованные в пластик трупы на заснеженный тротуар. Далее, выйдя из дома, в кромешной темноте, скрывшей от посторонних глаз стоящие впритык друг к другу автомобили, он, используя нехитрый инструмент и внушительные навыки, привитые ему автомобильным дилером Худым Биллом, бесшумно открыл багажник внедорожника «нисан», куда уместил тела убиенных злодеев.

Внедорожник принадлежал майору полиции, азербайджанцу, жившему этажом выше, недавно переехавшему в Москву и успешно, судя по его самодовольной лоснящейся физиономии и презрительному взору, которым он удостаивал окружающих, устроившемуся на новом месте обитания. Подобного рода типов, коммерсантов от полиции, выкупивших должностенку, Серегин в своей жизни встречал немало и никаких угрызений совести от перемещения именно в этот автомобиль сомнительного груза не испытывал, ибо понимал: личность данного гражданина обладает превосходной адаптацией к любого рода проблемам, завидным хладнокровием и с таким пустяком, как два подброшенных в багажник трупа, справится без излишнего шума и недоразумений. Конечно, инцидент повлечет за собой всякого рода разбирательства, интриги, подозрения и эмоции, но, к счастью, в этих увлекательных событиях и коллизиях ему, скромному жильцу с четвертого этажа, место не уготовано. Зато уготовано место в иных пространствах человеческих столкновений, покуда непредсказуемых, но, как он чувствовал, несомненных и обязательных.

Теперь предстояло поспать, подперев на всякий случай дверь тумбочкой со стеклянной вазой, а далее, передохнув, перебираться к Нюре, оправдываясь ремонтом в квартире. Но перед этим уволиться с работы, куда лучше не появляться, а просто позвонить, поставив в известность начальство.

Утром он включил телефоны бандитов. Непринятых звонков было много. Пугающе много. «Нисан» на парковочном месте отсутствовал. Когда майор заглянет в багажник, было неведомо. Может, и через месяц. На улице между тем стояла осень с низкими температурами, противостоящими процессам белкового разложения…

Серегин раздраженно отмахнулся от пустых размышлений. Следовало предупредить соседей о своем внезапном отъезде, упаковать походный вещмешок, позвонить Нюре и…

И тут он окончательно уяснил для себя то, о чем знал еще вчера, выходя от Евсеева: «и» ехать, туда, где Аня. Тупо и целенаправленно. Даже мельком не отвлекаясь на какие-либо сомнения.

Между тем опыт предусмотрительного вояки безоговорочно диктовал ему схемы дальнейших поступков. Он скачал из компьютера карты местности, которую предстояло посетить, собрал необходимые вещи, уместившиеся в объемный тюк, упрятал во внутренние карманы документы. Главным из них было служебное полицейское удостоверение, бонус от Нюры. Заведуя их выпиской, ради него она пустилась на вопиющий криминал, соорудив корочку, где Серегин фигурировал как опер по особо важным делам. Это была значимая охранная грамота от тех, кто владел ею на законных основаниях, но кого граждане опасались не менее, чем воров и бандитов.

– Посеешь ксиву – меня пожнут! – предупредила Нюра. – Не сяду – уволят!

– Если посею – в сей же момент женюсь! – легкомысленно пообещал ей Серегин.

После полудня, когда сборы подошли к завершению, на стоянку въехал «нисан», ведомый азербайджанским блюстителем порядка. Серегин, припав к биноклю, всмотрелся в его лицо.

Бесхитростные чувства отражались на физиономии уроженца нефтеносных земель, на гранатовом соке и осетрине взращенного, а ныне охранителем жителей российской столицы пробавляющегося: удрученность, усталость, и вместе с тем вымученное, как после титанического труда, облегчение…

«Посылка дошла до адресата…» – определился Серегин в выводе. И не ошибся: выйдя из машины, майор пристально копался в багажнике, вытащив ворсистую подстилку, повернул ее к свету, осмотрев тщательно и брезгливо, затем раздраженно сунул на прежнее место…

Серегин, словно соболезнуя ему, вдумчиво и мрачно кивнул, уясняя: проблема с трупами решена с капитальным и бестрепетным профессионализмом. Хотя и не без взрыва первоначальных эмоций, никак иначе. В полицейском рапорте произошедшее могло бы отразиться так: «… далее преступники сели в лифт и скрылись в неизвестном направлении».

Он подосадовал на себя: ведь никаких эмоций от убийства этих парней, пускай негодяев и палачей, он не почувствовал даже отдаленно… Во что же он превратился? Что в нем теплого, человеческого, отзывающегося в Боге? Нет ни раскаяния, ни страха, но есть, впрочем, сомнение в себе и о себе сожаление… Уже хорошо!

Следующее утро, прервавшее беспросветье осенней непогодицы выдалось холодным и солнечным. Утро, когда, будто взявшись за руки, зима и лето в согласии прошли по улицам города, пронизанное грустью и неясной надеждой, застыло в дымном пространстве города. А потом начался день.

Пора, брат Серегин, пора!

В уносящей его от города дороге он не чувствовал былого очарования неизвестностью, азарта и вдохновения перед встречей с новизной будущего. Напротив, им владел какой-то страх в осознании своего движения к тому, с чем неизбежно предстояло столкнуться, будто бы в силу довлеющего над его судьбой рока.

Он ощущал себя марионеткой, руководимой властным посылом, вложенным в его сознание извне свыше, и противиться этому посылу не мог и не хотел, ибо вторым планом уяснял, что только в согласии с ним будет обретено спасение и дальнейший смысл бытия, до сего момента, как себя ни оправдывай, никчемного, похожего на яркую тряпку, изрядно износившуюся и должную кануть в неизвестность могилы такого же ущербного хлама.

Отец Федор

Любой новый человек, появляющийся в общине, без внимания людей отца Федора не оставался. Система общественной безопасности, созданная им, ничем не проявляла себя внешне, но работала без сбоев, как некогда агентурная сеть КГБ в «режимных» городах. И когда Федору донесли, что к пенсионерке Евдокии из Москвы на постоянное проживание приехала племянница с сыном, он не преминул лично наведаться к новым поселенцам.

Евдокия в преддверии встречи с властительным попом накрыла стол, напекла пирогов и даже выставила пять сортов наливок собственного изготовления, но в еде и в питии Федор был неприхотлив, хотя оценил старания хозяйки, однако интерес к Анне проявил немалый, пусть и степенный: задал много вопросов, на которые получил ответы искренние и прямые. Ее переезд из Москвы был продиктован обстоятельствами банальными: лопух-папаша сподобился заложить квартиру под мошеннический проект, оставив и себя, и близких без жилья. То, что аферисты не сделали его богаче, но наверняка сделали умнее, пользы не принесло: пришлось устроиться сторожем в дачном товариществе, предоставив дочери с внуком свободу выбора из ничего. Подобных историй Федор знал в избытке.

Эта женщина ему сразу пришлась по душе: цельная, с сильным характером, красавица, не собиравшаяся ни разменивать себя, ни заискивать перед кем-либо. Удивляло одно: как мог ее – верную, ладную, не боящуюся любых тягостей, оставить бывший гражданский муж, судя по всему, личность суетная, падкая на авантюры и ныне растворившаяся в дебрях Америки. Филолог по профессии, она была востребована в общине как школьный учитель, но с готовностью дать ей рекомендации рассудительный Федор не спешил. И правильно! Ибо визит к правоверной Евдокии, входившей в число приближенных в его пастве, даровал ему событие внезапное и судьбоносное, о котором он даже не помышлял.

В детской комнате он застал мальчика десяти лет – белобрысого, с высоким лбом, одетого аккуратно и строго.

Мальчик не играл с компьютером, не стремился на улицу, а сидел за небольшим письменным столом и читал книгу.

Увидев вошедшего, встал, вежливо наклонил голову, представился.

Что сразу укололо Федора: не было в нем ничего ребяческого, наивного, бесшабашно устремленного к миру вокруг него. И наклон головы, и слова приветствия, и жесты – все было исполнено достоинства и врожденного такта, как у взрослого мужчины.

– Что читаем, молодой человек?

– «Робинзон Крузо», – прозвучал ответ.

– Моя любимая книга, – кивнул добродушно Федор. – Жалко небось, как мыкался бедолага в своем одиночестве?

– Зачем же его жалеть? – пожал плечами мальчик. – Это книга о счастливом человеке. Бог дал ему испытание, дал силы испытание преодолеть, чтобы достойно затем войти в Царство Его.

Федор оторопел. Затем взглянул в глаза мальчика. И взгляд их – твердый, умный, проникающий в душу, был взглядом отнюдь не подростка, а искушенного холодного судьи.

– Но это же… выдуманный персонаж, – невпопад произнес мужчина.

– Его страдания пережили миллионы читателей, – сказал мальчик. – Кому из людей дано такое? Значит, их мысли могли… – Он запнулся.

– Выпестовать его образ в иной материи? – подсказал Федор.

– Да, мне кажется, что теперь он существует, – кивнул маленький собеседник. – Просто нам не дано видеть его. Но можно и постараться.

– А ты… что… – произнес Федор затрудненно, – можешь видеть то, что недоступно другим?

Мальчик задумался. Затем сказал отрешенно, спокойно перейдя на «ты»:

– Да, тебе расскажу… Могу, но не все… – Внезапно он виновато улыбнулся. – У тебя проткнулось гвоздем колесо машины по дороге сюда. Твоему шоферу предстоит работа.

Федор оглянулся на дверь. Ни Евдокия, ни Анна сюда, похоже, входить не собирались. Будто побаивались… Кликнуть шофера? Пусть проверит машину? Суета. Колесо точно проколото, в этом он теперь не сомневался.

– Ты любишь свою мать? – ляпнул он первый же пришедший на ум вопрос.

– Я люблю и мать, и отца, – ответил маленький собеседник. – Очень!

– Но ты же не видел отца…

– Я чувствую его каждый день… Он просто ищет свой путь. Но скоро обязательно придет сюда. Он вернется за нами, где бы мы ни были. Я знаю. Ему тоже даны испытания. И когда он придет, вы подружитесь. И еще: здесь обитает очень плохой человек, иногда вы встречаетесь с ним. Вы очень не любите его. И скоро вы вступите в бой. Тогда, когда сюда придет отец. И я не знаю, кто победит.

– Какой еще человек?.. – пробормотал Федор, прекрасно понимая, «какой».

– Его цифра «два». И на его черной машине тоже три таких цифры…

«Да! – полыхнуло в голове Федора. – Номер этого негодяя Арлиева. Неужели… Или паренька подучили? Не может быть…»

– У него много больших комнат, где люди играют в карты и в цифры, – продолжил малец со снисходительной улыбкой, и глаза его погрустнели. – Там много жадных потных дураков… Я их вижу. Там делаются очень плохие вещи. Я дам тебе нужные цифры. И все развеется…

– Что у меня в левом кармане? – спросил Федор неожиданно сорванным голосом.

– Три леденца, – сказал мальчик устало. – У тебя нет зубов, но ты никак не привыкнешь к протезам. Иногда от них тебя тошнит. Но снимать их на людях нельзя. Леденцы помогают. Иногда ты вспоминаешь детство, и тебе становится печально: тогда эти конфеты приносили радость…

«Господи, что это? – подумал Федор. – От кого у него дар?»

– Мы будем вместе, – заявил мальчик спокойно. – Тебе будет хорошо. Я хочу увидеть твою церковь. Мы понимаем друг друга. Мы не станем ничего рассказывать никому. Но все окончится, если мой отец откажется от испытаний. Или не справится с ними.

– Я помогу ему… – непослушным языком произнес Федор.

– А я помогу тебе, – сказал мальчик. – Извини, я хочу почитать…

– Ты с мамой будешь жить у меня…

– Я знаю… – Подросток, равнодушно отвернувшись, потянулся к книге.

Как в бреду, Федор простился с хозяйкой. Хмуро обронил Анне:

– Завтра придешь к моей жене. К Вере. Будешь работать с ней. Твой сын знает… – И, подставляя кисть руки для целования, вспомнил ненароком о спущенном колесе…

– Прокололись мы, ваше преподобие, – донесся до него от входной двери бодрый голос шофера. – То-то я чуял, машину влево ведет… Но и ладно! – запаску приладил, доедем!

Арсений

Несколько лет назад между Арсением и отцом Федором произошел следующий разговор:

– Я хочу поделиться своими тревогами о тебе, – сказал Федор ему – старому человеку в скромном твидовом пиджачке, сидевшему напротив. – Одно время ты посещал церковь, но сейчас, чувствую, отошел от религии. Раньше ты жертвовал на храм, говорил со мной… Странно. С возрастом, напротив, начинаешь понимать, как важна вера.

– Я грешил. Я был суетным и жадным человеком, – согласился Арсений. – Я вел недостойную жизнь… Да и веду ее, поскольку нахожусь в известных тебе жерновах.

– Приди убежденно и бесповоротно в лоно Церкви. Господь простит тебя, как прощаю я. Господь любит тебя, как я люблю. Церковь – твоя мать, она тоже простит тебя. Кроме того, ты уже в пожилом возрасте, и я хочу, чтобы ты прожил счастливый остаток лет и оставил после себя ребятишек. Господь заповедовал нам плодиться и размножаться.

– Я буду каждый день ставить свечку. Я пожертвую вашему храму половину всего, что имею.

– Не надо половину, Арсений. Думаю, хватит четверти.

– Все дело в том, что это не спасет меня… Мне не свернуть со стези.

– Твоя стезя – твое испытание, – сказал Федор. – Теперь важно одно: как она закончится. Возможно, благим поступком, что перечеркнет все твои грехи.

Так Арсений снова зачастил в храм. Он ставил свечи, бывал на службах, щедро жертвовал деньги. Он не изменился, не стал другим человеком, но зато обрел свой берег, хотя прошлое, как и его темная воровская паства, по-прежнему цепко держали его. Он знал, что всегда найдет приют у Кирьяна и Федора, любивших его, разглядевших в нем то потаенное, светлое, что таилось в затянутой коростой душе. Он знал, что тоже приложил руку к тому, чтобы процветал созданный его друзьями детства город, окружающие его поля, леса, построенные заводы и фабрики. Он не допускал сюда бандитов, понимая, что они – как рак, готовый сожрать здоровый организм и слепо погибнуть вместе с ним.

А когда врачи обнаружили и у него эту зловещую хворь, лишь усмехнулся снисходительно: вот и все, поделом…

Лечение между тем продвигалось успешно, хотя в заграничные дорогущие клиники ездил он равнодушно, словно выполнял нудную работу, чей результат был так или иначе никчемен. Хотя… как знать! Ведь Господь отпускал ему дни последующей жизни с помощью врачей, а значит, он мог радоваться радостям бытия и что-то совершать в нем столь же радостное для души своей. Пусть уже снисходительно, грустно, прощаясь… Что ж, ушел кураж, годы! – пережито юное, самозабвенное…

Так же отстраненно и механически он относился к своим обязанностям авторитетного вора в крае, разбирая конфликты среди криминала, руководя блатными, примыкающей к ним заблудшей недоросолью, контролируя кассу, хранящуюся, будьте любезны, как надежно: у его преподобия! – о чем не знал никто, даже ближние.

Удивительно: он тоже принял участие в созидании этого процветающего анклава, форпоста страны, находясь среди тех, кто готов был разграбить, продать и уничтожить это многотрудное сооружение, даже не задумываясь о его животворящей, возвышенной сути. Собственно, и суть России как таковой заключалась для Арсения в том, что создали его друзья, ставшие ему братьями, хотя держался он от них на отшибе, сознавая ущербность свою и одиночество оплаканного ими изгоя, но и родного им.

Разные времена гремели над краем: революционные, бандитские, застойные, времена купания в деньгах и затягивания поясов, но день ото дня община укреплялась, наливалась мощью, традициями, и каждый человек, в ней выпестованный, нес в себе ее каноны и историю, которая в дальнейших поколениях непременно должна была отозваться. Даже несмотря на любой ужасный перелом в грядущих временах. Может, потому и осталась непоколебимой в веках многострадальная страна, народ которой, вбиваемый в землю по уши, истребляемый миллионами, вновь вырастал из ее неплодородной суровой почвы, как сбритая до корня щетина.

Только он – осколок разрушенной окровавленной империи, смотрел на пришедшее ему на смену поколение, на всех этих молодых, новых… как на грязь, суррогат. В них не виделось ни идей, ни идеалов, они казались куклами из пластмассового мира потребления. И мозги, и сердца у них были словно пластиковые, да и мечты – заменить свою плоть пластиком, чтобы жить вечно. Но тут – не получится, устои Творца им не переплюнуть. Дальше высокотехнологичных протезов дело не пойдет. Краток земной человек и слаб. А вот та вечность, что в нем – живет по законам, никаким его разумениям неподвластным. И ни герцами, вольтами и амперами душу не измеришь, другими величинами она исчисляется. А до Бога добираться надо не соревнованием с ним, а молитвой. И не в космос пустой устремляться летать, а с хозяйством своим подножным разбираться. Тратят миллионы, чтобы найти воду на Марсе, а ее на Земле не хватает! Что тебе этот мертвый Марс, когда рядом с тобой люди от голода дохнут и глотки друг другу ради выживания режут? Что же это за пагуба извечного противостояния людского, жадности, устремления хоть к каким, но переменам, несмотря на кровь и страдания подобных тебе?.. Устремления постоянного, бесовского!

Однажды Федор сказал ему:

– Революции вершатся в больших городах. Смуты и искушения тоже идут оттуда. Окраины не остаются в стороне, сотрясаясь сообразно эпицентрам всякого рода волнений и новаций. Но кто выстаивает на них? Форпосты: монастыри и деревни окрест. Не поддаются изломам лихолетий лишь сплоченные, радостями и горестями друг друга проникнувшиеся, одной верой пробавляющиеся.

– И ты меня причисляешь к ним, к себе?..

– Ты у нас в долгосрочной командировке, – усмехнулся Федор. – Да хранит тебя в ней Господь…

– Он всех нас хранит. Только срок хранения у каждого разный. И я из этой командировки не вернусь никогда…

– Вернешься. Обещаю. А коли что – все рядом ляжем: ты, Кирьян и я… И, в церкви, тобою отчасти отстроенной, будет тебе отходная. Тут уж ни о чем преждевременно не заботься, мы о тебе помним. Каждый день.

Успокоился Арсений после этого разговора. Одно удручало: бросить бы всю погань дел, отойти от них да и поселиться с Федором по соседству. Огород там, жена… Книжки читать… Ну да! Так и отпустит его масть воровская, с ней шутки шутить – грустно станет… А врагов у Федора с Кирьяном никогда не убавлялось. Вот и сейчас – дагестанец ушлый, Агабек. Всех окрутил, всем полезен. Все расклады уяснил. Ордой встал на границе общины. И как его урезонишь? Ворам от него – польза, начальству – обильная мзда, а шпана и менты в очередь выстраиваются, чтобы в его пристяжь попасть, жирными крохами усладиться…

Ни одного просчета, ни единой ошибки не допускает. А с ним, с Арсением, – уважительно, как с заслуженным пенсионером, милостиво на работе оставленным, однако давая понять: жри от пуза, не скромничай, но деньки твои сочтены, все праздничное прожито, а потому не лезь в квашню нашу, дед, не попадай под замес, а то мы его хладнокровно устроим…

Повис очередной меч над общиной – кривой, острый. И отразить его – пустое. Лезвие надо перерубить. У самой рукояти. Но как? Только затейся, сам без головы останешься. Донесут тотчас же. И свои дружки тут же скурвятся. Корм им идет с руки дагестанца обильный, щедрый. А они ради того и живут, ради корма. По-другому тут надо. И снова как? Да и воры общиной куда как недовольны! Ни денег с нее, ни пользы. А земель на целое государство. А вокруг что? Оккупированные территории, где все подвластно: станицы, городишки, села… Всюду лишь флер закона, но тайная власть криминала: купленная администрация, полиция, прокуроры, контролирующая бизнес и расхищения бюджета братва…

Устоять при таком раскладе – стать главенствующей силой. Подавив этих крыс оружием и кровью, иным – никак. Никакой демократии и соплей: только мощь и диктат. Этим всегда на Руси порядок определялся. Этим и Чечню укротили, хотя и дань платим метастазу Орды, чтоб лоск благоденствия и покорности соблюден был. А ведь какая строптивая и неистребимая сила власти подчинилась! Иной вопрос: до какой поры?

Но тут-то банда пока лишь на земельные отводы и на деньги зарится, а не на государственность. Неужто с ней не справиться?

Идя к машине, он обернулся на храм. И защемило в душе. Густая осенняя синева царила в безмолвном небе, и свежее, словно отмытое, золото куполов радостно сияло в нем.

Новодел, и почтения к нему – постольку-поскольку…

Но когда-нибудь храм остепенится под тяжкими пластами времени, поугрюмеет, посереет, как ни бели его, сожмет кирпичи в цементном ознобе пронесшихся сквозь него зим, и какой-нибудь грешник, обернувшись на него лет через триста, стоя на том же месте, вдруг и подумает: «А тут, может, в пространстве этом, замирал кто-то из сопричастных к зодчеству, также смотрел на купола, также испрашивал прощения у Бога, определяя меру его воздаяния за свои нынешние греховные помыслы…»

Так и будет!

Южная периферия

В столицу южного края он приехал на своем автомобиле, оставив его в частных гаражах под присмотром сторожей в одном из спальных районов. Далее, не утруждая себя особенными поисками транспорта, свинтил номера с парочки машин на ближайшей парковке, а после угнал с нее же подходящий свеженький «форд» – невзрачный, обывательский.

Привинтив к «форду» иные номера, двинулся на стоянку, забрав из собственного автомобиля необходимые принадлежности, и, не теряя времени, тронулся в путь.

Он действовал механически, пользуясь навыками, обретенными в той среде американского криминала, где жил и выживал, где закон был уважаем лишь в той степени, в которой мог настигать и карать, но абсолютно пренебрегаем в своей сути. И с горечью и очевидностью понял, почему в поведенческих нормах стал, что ни говори, безоглядным преступником, для которого любая статья уголовного кодекса мысленно начиналась с фразы: «Если поймают, то…». Как же так случилось? А вот как: оказавшись в Штатах, он ощутил не только их чужеродность в отношении к России и к себе как к носителю ее энергетики, но и враждебность одной цивилизации к другой. Враждебность не просто историческую, но и, возможно, метафизическую. А будучи пришельцем, временщиком, презирал все окружающие его обывательские ценности, без раздумий совершая преступления, благо местная компания тому располагала. Сегодняшняя же Россия, отвергнувшая все былые принципы того советского бытия, в котором он вырос, уподобившаяся Штатам во всем худшем, с чем он в них столкнулся, также не воспринималась им как Родина и защищающее его государство. Это была территория очередного пребывания и выживания. Территория бездуховности, коррупции, выхолощенных идеалов и существования во имя существования. И, сравнивая эту страну со своей прошлой и истинной Отчизной – могучим СССР, он не мог относиться к ней, ущербной, ужатой, изживший весь прошлый имперский дух, всерьез. А уж тем более ко всякого рода частностям: к ее законам и укладам… Да и к себе как к части этой страны тоже…

На выезде из города его тормознули дорожные блюстители порядка, заставив изрядно попотеть, но «корочка», сработанная Нюрой, сыграла свою умиротворяющую роль, освободив ее предъявителя от всяческих тягот вторичных документальных и физиономических исследований.

Однако общение с полицией подстегнуло бдительность, притупившуюся от гладкой дороги в чуждые края: вновь отрезвленно ощутилась вся опасность и неопределенность его нынешнего положения.

Мир поблек и посерел, словно наполнившись скрытой неприязнью и тайными угрозами, ждущими его в том неведомом, куда несла его послушная и равнодушная машинка.

Он внимательно смотрел на дорожные указатели, пока наконец не выехал на черную ленту прямого, как стрела, шоссе и не понесся к горизонту.

Вскоре он въехал в отмеченный на карте район, где ухоженные поля отделялись одно от другого узкими лесополосами или пологими холмами. Кое-где местность была усеяна нефтяными качалками. Эти сооружения были похожи на гигантских насекомых, которые сначала поднимали к небу свои хоботки, на секунду замирали, всасывая внутрь сок земли, а затем стремительно вонзали хоботки обратно в почву. Сияли на солнце белым металлом взметнувшиеся ввысь башни газонасосных станций. Эта местность напомнила ему Пенсильванию с ее затерянными в просторах полей городишками, их вымпелами, героически развевающимися на ветру и подчеркивающими цивилизованность глухой провинции вездесущими закусочными фаст-фуд.

Однако, судя по внешним приметам, сейчас он продвигался по территории развитого и, очевидно, процветающего района со своими хозяевами, чьи доходы предполагали основательность и немалую власть. И, кто знает, может, эти неведомые люди олицетворяли собой силу, пославшую к нему несостоявшихся убийц. Но зачем? Собственно, за ответом на этот вопрос он сюда и приехал.

У него закончилась питьевая вода, и пришлось остановиться на пятачке парковки возле придорожного магазинчика. Пожилой мужчина в байковой рубашке, стоявший за прилавком, рассеянно кивнул ему, обозначая таким образом равнодушное приветствие.

Серегин взял со стеллажа бутылку местной минеральной воды – уж точно не подделка! – обернулся на свою машину, видневшуюся в широком стеклянном окне, и тут, к досаде своей, увидел возле нее полицейский внедорожник. Двое парней в форме, вышедших из него, внимательно изучали его «форд», один даже, присев на корточки, заглянул под днище. Один из полицейских – рыжеволосый высокий парень, что-то произнес в микрофон рации.

Бежать было некуда. За ремнем джинсов, прикрытый курткой – «Кольт-1911» с патроном в стволе. Выйти навстречу ментам с оружием и применить его, если что? Нет, это разрушит всю его дальнейшую жизнь. Он убьет ни в чем неповинных служак, выполняющих свою работу – как ни крути, необходимую обществу, а в итоге приплюсует ко всем своим грехам бедолагу-продавца, тянущего лямку тяжкой и беспросветной жизни – во истину! – на ее обочине. Да еще наверняка обеспечивающего кровом и пищей своих близких – еще более беспомощных и всецело полагающихся на его защиту.

На опорной бетонной колонне в зале Серегин приметил рекламный щит в алюминиевой раме. В щель между рамой и плоскостью колонны он всунул кольт – если уж будут брать, то незаконное хранение оружия уж точно ему не пришьется. Впрочем, он надеялся на магическую силу документика, состряпанного в недрах МВД майором Нюрой.

И расплатившись за бутылку воды, шагнул из магазина навстречу опасности.

– Твоя лайба? – спросил его рыжеволосый мент.

– Ну, – добродушно откликнулся Олег.

– И как она тебе?

– Не очень, – сказал он наобум.

– Чего так?

– Уже три ремонта по гарантии…

– Во как! А я рекламе поверил, хотел купить…

– У американцев надежные тачки только с восемью цилиндрами, – умудренно поведал Олег. – И то… У всех две одинаковые беды: трансмиссия и радиаторы. У них даже сервисы специализированные именно по такому поводу. Закипел или ни тпру, ни ну, сразу отряжайся в эти лавочки, у них все наготове, воткнут тебе новый агрегат из уже починенных, а твой – на реконструкцию и дальнейшую такую же замену. Хитрости большого и малого бизнеса. А платим мы, терпилы. Бери лучше «японку», она по принципу катаны сделана, пока не износится в хлам, не подведет. По крайней мере, на день сегодняшний, покуда японцы не скурвились под напором цинизма всеобщего ширпотреба…

Менты добродушно расхохотались.

У них, в принципе, не было намерений проверять у него документы или каких-то враждебных поползновений, но возвращаться обратно в магазин за кольтом, нарываясь на новый диалог с правоохранителями, представилось ему рискованной затеей: за пистолетом он заедет сюда в другой день, пыль за рекламными щитами едва ли протирают даже изощренные чистюли…

Он проехал несколько километров по второстепенной дороге, пересекавшей бескрайние поля пшеницы, над которыми высился сияющий шатер неба с громоздящимися в нем размытыми сказочными замками тяжелых белых облаков. Затем притормозил на обочине, вновь сверившись с картой, а после двинулся по проселку к ближайшим холмам. Дорога становилась все уже, неприметней и круче, пыль клубилась за багажником машины, а холмы, приближаясь, высились кручами, превращаясь в горы.

Вскоре проселок закончился, упершись в заросший высоким кизилом склон. Вытащив из машины мешок с вещами и забросав его ветвями в глубине непролазного кустарника, он отправился исследовать местность.

Это было безлюдное гористое место. Ни одного окурка, фантика, брошенной пивной банки либо бутылки…

А воздух был так чист, что обрывал восхищенно дыхание.

Где-то вдалеке едва различимо белел своими домами город.

Озирая расстилающиеся перед ним просторы, он рассеянно вспомнил стекло и металл нью-йоркских небоскребов, подумав: «И отчего они так меня завораживали когда-то в глупой юности, как, впрочем, и сама Америка? Или для выбора необходимо познание?»

Он поднялся по склону, затем, обогнув гору, прошел ложбиной-промоиной, затененной корявыми старыми деревьями еще выше, пока вдруг не ощутил под подошвами проросший травой щебень… И тут увидел перед собой заброшенную в холмах дорогу. Дожди отмыли дробленый камень и унесли песок, кюветы заплыли землей, ливневые воды прорыли себе канавы через забытый людьми путь. Вместе с водой шел лес – ежевика первой перебралась через кюветы и, ведя наступление с двух сторон, местами уже была готова сомкнуть над бывшим шоссе свои колючие ветки с созревшими сизыми ягодами.

Эта дорога строилась в давние времена руками и лопатами, и была рассчитана для лошадей. Частые крутые повороты оказались в дальнейшем слишком опасными для автомобильного движения. По всему было видно, что время скоро разрушит дорогу окончательно, вернув ее дикой природе.

Он углубился в просвет кустарника, привлеченный каким-то мирным, вкрадчивым шорохом – постоянным и настойчивым, и вдруг увидел у корней старой приземистой акации родник. Его кипящий прозрачный вулканчик дыбился и опадал в скальную каменную чашу с бисером устилавшей ее дно гальки.

Он напился холодной живительной воды, а затем, осмотревшись, увидел прогалину, протянувшуюся к склону, треснувшему рыжим рыхловатым камнем. Одна из расселин вела в нутро узкой пещерки с каменистым полом.

Это был идеальный схрон. Из него просматривались все подступы, рядом пролегали три пути отхода в чащобы, и снайпер Серегин спокойно и благодарно уяснил, что его ангел-хранитель, в очередной раз преодолев искушение избавиться от никчемного подопечного, все-таки позаботился вывести его на пятачок тверди земной, способной стать убежищем.

Здесь он оставил спальный мешок, консервы, необходимую для жизни в полевых условиях мелочевку и, вернувшись к машине, уже налегке продолжил свой путь, приведший к городку, где проживала Анна.

Попетлял местными улицами, остановился напротив дома, где, судя по всему, обреталась она, и заглушил движок, всматриваясь в глубь палисадника, за которым высился небольшой кирпичный дом в два этажа. Вскоре на крыльце появилась пожилая полная женщина с дымящейся кастрюлей выкипяченной воды, слила ее на газон под старыми замшелыми сливами и вернулась обратно.

Создалось впечатление, что эта женщина жила здесь одна и, кроме нее, в доме никого не было. Где же Аня, сын? Или он вышел на ложный адрес?

Перевел взгляд на двор, возле которого остановил машину. Во дворе долговязый парень в потертой спортивной куртке, сидя на табурете, починял видавшие виды мотокосилку. Разбросанные части движка лежали у него под ногами на стареньком махровом полотенце, непоправимо измаранном бурыми пятнами машинного масла.

Серегин вылез из машины, подошел к калитке, окликнул парня.

Оторвавшись от ремонта агрегата, тот коротко и оценивающе взглянул на незнакомца. Взгляд его Серегину не понравился: был в нем какой-то недружественный просчет, тут же, как показалось, сложившийся в некое решение… Или его, Серегина, изначальная настороженность будоражила в нем пустые подозрения?

– Простите, есть вопрос, – выдавив из себя улыбочку, обратился он к парню. – Приехал сюда по делам, можно сказать, в командировку, хотелось бы остановиться на недельку, снять жилье… Заплачу, естественно. Не посоветуете, где? Вот дом напротив приглянулся. Хозяйка вроде одна, а места там, думаю, – и взвод разместится…

– Попробуй договорись, – медленно произнес парень, не отводя от него изучающего взгляда. – Только Евдокия Святославовна женщина пугливая, вряд ли сподобится… А хочешь – ко мне во флигель вселяйся. Возьму недорого. Телевизор там, радио… Рукомойник. Душ – в доме, полотенце выделю. А по каким делам здесь?

– Работаю в американской фирме, – сказал Серегин, неторопливо приближаясь к собеседнику. – Продаем исключительно продуктивные семена помидоров. Послан, так сказать, с ознакомительной целью в перспективный сельскохозяйственный район.

– Что ж, – заметил парень философским тоном, – Штаты везде свою выгоду ищут, в том им прыти не занимать. Даже в помидорном вопросе. Начинают с семян, кончают кетчупом, что в любой забегаловке.

У этого человека, несомненно, было свое представление об экономической экспансии США на рынках третьего мира и, судя по интонации, представление негативное. Как, впрочем, и у большинства простого народа, рассуждавшего незатейливо: за что нам любить страну, уже более полувека готовую в любой удобный момент скинуть на наши головы атомную бомбу? Серегин на сей счет тоже не обольщался, полагая, что гостеприимным народам мира надо помнить, что индейцы тоже когда-то пустили к себе американцев…

Прошли во флигель, оказавшийся уютным спальным помещением. Серегин, присев на стул, огляделся: шкаф, обеденный стол, застланный крахмальной скатеркой, вазочка с хризантемами на тумбочке возле кровати, задернутой шелковым покрывалом…

– У нас тут скромно, – донеслись до него слова хозяина, – но зато честно и чисто.

– Скромность и чистота – прекрасный рецепт успеха в любом начинании, – самым серьезным тоном произнес Серегин. – Думаю, здесь мне будет не хуже, чем у этой… Евдокии…

– Святославовны, – подсказал парень.

– Ну да… А чего она одна в таких хоромах?

– Почему одна? – Парень пожал плечами. – Племянница у нее с сыном… Отъехали, правда… Но скоро вернутся, думаю.

– Вот как! – сказал Серегин. – А глотком чаю не угостите?

– Это, пойдем в дом, – кивнул на дверь парень. – Заодно и персональный чайник вам выделю. Ну, и посуду кой-какую…

В доме на кухне хлопотала со стряпней невзрачная женщина лет пятидесяти, равнодушно оглянувшаяся на вошедших и тут же вернувшаяся к возне с дымящими паром на плите кастрюлями. Блеклая, болезненного вида, в ней не ощущалось ничего от самостоятельной личности.

Это был островок существования людей, замкнутых в скорлупе своего жалкого беспросветного быта. Однако они им дорожили, как основополагающей ценностью. Серегин почувствовал к этим мирянам снисходительную жалость, несмотря на второе дно их натур – неизвестное, но с ощутимой подлой и каверзной темнотой…

– Вот жилец у нас образовался, мама, – сообщил парень родительнице. – Чайник ему надо выдать и прочее…

– Вот и выдай, – не оборачиваясь, буркнула хозяйка.

Пока парень разогревал чай, повествуя Серегину, что прибыл тот в богатое хозяйство, бывший совхоз, чей директор ныне – владелец раскинувшихся вокруг земель и благодетель проживающего на них трудового народа, Олег извлек из кармана оперативный «жучок» и прилепил его под столешницу кухонного стола.

Попив чаю, оговорил цену аренды флигеля и двинулся в предоставленный ему сельский апартамент.

Закрыв за собой дверь, тут же вставил в ухо обтянутую поролоном горошину динамика.

– … этим домом интересовался, – донесся до него голос парня. – Почему, дескать, Евдокия в нем одна… А когда я про племянницу обронил, сразу напрягся… Не, мама, это фрукт загадочный, себе на уме. Говорит, в фирме американской работает. А акцент-то – московский, не спутаешь.

– Ну, так и звони, куда положено, – раздался степенный ответ. – Его преподобие с ним быстро разберется. Приедут сейчас его хлопчики, вмиг этого проходимца упакуют, а там все и разъяснится, что почем… Денег с него покуда не бери, чтоб неприятность не вышла…

И вновь голос парня:

– Господин Агабек? Мирон это… Уж извиняйте, коли отвлек, но гость тут прибыл, странный мужик. Ну, и я, как ваши ребята меня инструктировали… Здесь, да! Флигелек на неделю снял. Можете бойцов присылать… Не, оружия вроде никакого… Я, когда с ним в дверь входили, поясницы его ненароком коснулся, за ремнем – ничего… Да, на машине, номер краевой, я запомнил… А его преподобию звонить? Не надо? Да, я по второму телефону, конечно… Парни ваши рядом? Только не в доме… Ну, понимаю, что дураков тут нет… Значит, его преподобие не в теме, ясно…

Серегин перемахнул штакетник, не теряя ни секунды, завел машину и рванул прочь от капкана, готового захлопнуть свои стальные челюсти.

Его ждали! Значит, источники несостоявшихся московских покушений находятся именно здесь и называются Агабеком и его преподобием. Владелец флигеля – судя по всему, слуга двух господ. Двойной агент. И во всю эту историю каким-то образом втянута Аня…

Теперь необходимо продумать дальнейшие действия и отсидеться в приготовленном загодя логове.

При всей своей осторожности он все-таки допустил одну ошибку, хотя ее можно было считать досадной случайностью: обнаружилось, что каким-то образом у него оказался включенным мобильный телефон. Скорее всего, рывшись в кармане, задел кнопку включения. И теперь, если его искали профессионалы, свое местонахождение он им простецки и незамысловато выдал.

Он притормозил у зелено-черной стекляшки свежеотстроенного торгового центра, решив запастись продуктами. Поставив машину на паркинге, захватил с собой полупустую сумку с оперативной мелочевкой и прошел в многолюдный торговый зал. Едва потянулся к полке с консервами, как увидел через затемненное облицовочное стекло въезжающую на площадку машину. Джип, БМВ. Похожая тащилась за ним от дома осведомителя. Точно – погнутый, с завернутым углом, передний номер… Когда он заметил ее, то почувствовал нечто, сродни уколу страха. Машина ползла за ним, похожая на неуклюжего зверя. Страх возник от того, как она двигалась: неспешно, но при этом решительно. Тогда он весь подобрался, и его охватило чувство обнаженности – обнаженности жертвы. Потом машина пропала, и он беспечно и скоропалительно махнул рукой на свои подозрения. Но теперь она возникла вновь.

Из остановившего БМВ никто не вышел. Водитель и пассажир за затемненным стеклом различались смутно. Может, они – те самые бойцы Агабека, что были рядом?.. Тогда надо отдать должное: парни быстры на взлет, как шершни, сторожащие гнездо…

Ну, и что теперь? Понятно, что он столкнулся с серьезной силой, должной смять его при малейшей оплошности, и ни одного козыря в этой игре в его руках нет.

И что делать? Выйти через черный ход и драпать отсюда? Но куда? Раствориться, потеряться в Москве, сменив документы? И в чем будет тогда заключаться смысл жизни? В вечных страхах и в пресмыкании? В безответных вопросах, мучающих его сейчас, и в невозможности получить на них ответ, скрывшись от расплаты за все до сей поры прожитое в какой-то норе?

Нет, боец Серегин! Вставай, поднимайся на ноги. Надо идти навстречу опасностям и страхам, надо воевать. И – отдавать долги. В этом смысл.

Разум обывателя диктовал слепое бегство, логика опытного солдата – рискованную игру с противником, способную вывести на захват господствующей высоты, с которой многое видится куда как отчетливее и расчетливее…

Он завел «форд» и двинулся неторопливо к выезду из города. Черная громоздкая туша БМВ послушно следовала за ним. Ее кажущаяся неповоротливость не вводила Серегина в заблуждение: в любой момент джип мог стать стремителен и беспощаден, как охотничий сокол.

Какое-то время люди, следившие за ним, держались на значительном отдалении, но после словно пренебрегли маскировкой, приблизившись к отрыву от него в полкилометра.

Прибавить газку?

Но зачем? Любым резким маневром он даст им понять, что заметил их, да и как уйти на слабосильном «фордике» от махины с пятилитровым мотором? Озлобясь, они легко столкнут его в первый же кювет и пристрелят. Ответить нечем, оружия у него нет.

Остается прикинуться простофилей. Катить себе безмятежно по дороге, слушая радио. Он ни о чем не подозревает, он – глупая добыча. А они – уверенные в себе охотники.

Как сейчас ему необходим ствол! Мощный, безотказный, и сто раз плевать на закон, запрещающий даже прикасаться к таковому. Этот закон написан для честных людей, живущих в безопасных местах, для добряков и тружеников, но не для того мира, где царит зло и где без оружия ты всего лишь беззащитный ягненок. Твою судьбу определяет лишь прихоть нелюдей, а когда они принимают решение кого-нибудь убить, спасти их жертву не может уже никто.

Он рассудил так: на этом отрезке пути, где много транспорта и свидетелей, таранить его своей машиной они не станут, глупо. Когда дорога опустеет, обгонят, перегородят джипом полотно, угрожая оружием, запихнут в багажник, отвезут в глухое местечко, где пристрелят и закопают. Не исключено и иное: у них есть подозрение, что он вооружен и окажет отпор. Значит, в пустынном месте, сразу же после обгона они откроют стрельбу. Если у них автоматы, дела его плохи.

Между тем он приближался к тому единственному убежищу, что только-то и могло спасти его: к придорожному магазину, где за рекламным щитом на стеллаже покоился, как он надеялся, его кольт.

Вариантов было три: или с ним попытаются расправиться в магазине, или на стоянке возле него, когда он будет выходить с покупками, или выматывающее нервы преследование продолжится… Нет, третьего варианта он не допустит.

Серегин свернул на стоянку. Абсолютно пустую. На миг его уколол страх: может, магазин закрыт?

Но, потянув на себя дверь, ощутил хлынувшее в лицо тепло помещения и приободрился. Себе за спину он не оглядывался, лишь отметил в отражении стеклянного окна притормаживающий возле его машинки БМВ.

Однако отныне все переменилось. Теперь, как бы кто ни был уверен, что охотится на него, на самом деле охотится он. Мигом проснулись инстинкты и навыки атакующей роли. Мир стал ярче и рельефнее, словно старался обнажить свою тайную суть. Обострилось зрение, дрогнули, проверяя себя на выносливость и быстроту движений, мышцы, а слух стал мембраной, впитывающей в себя всякий звук.

Ничего не изменилось, словно он вошел сюда впервые и не было никакого флигеля, ни его хозяина, ни зловещего БМВ… Он вновь добродушно кивнул пожилому продавцу, стоящему за кассой, и прошел в торговый зальчик. Вот знакомый параллепипед опорной колонны, вот щель между ней и рекламным щитом, вот гладкое, отполированное дерево «щечек» на рукояти кольта, вот и он сам – старый знакомец, бог весть в кого паливший в Америке, на другой планете, в иной эпохе, но теперь способный пережить уже вторую боевую молодость…

Он нежно и уважительно принял в руку оружие, погладив пальцем затворную раму и укорив себя за прошлое отношение к этому предмету, как к старой штампованной железяке. Какой он дурак! Это же его товарищ и спаситель, созданный выверенными инженерными решениями, соединявший в себе прочность и хрупкость, идеальное сосуществование систем рычагов, пружин и осей, работающих в полном согласии друг с другом.

Уверенная тяжесть пистолета передалась его руке, словно приказ оправдать несомненной победой право на владение этим произведением искусства дотошных оружейников, словно глядящих сейчас на него, Серегина, из того далека, в которое давно ушли. Впрочем, он не собирался никого подводить, и в первую очередь – себя.

Он коротко оглянулся через плечо. Продавец, стоявший за прилавком у кассы, напряженно застыл, расширив глаза. Рот его ошарашенно приоткрылся. В этот момент хлопнула, запираясь, входная дверь. Это сообщило Олегу очевидное: в магазин вошли люди с оружием.

Он знал, что будет именно так. Если кому-то необходимо его пристрелить, почему бы не слепить аранжировку с ограблением лавки и убийством в ней нежелательного свидетеля?

Он пригнулся, сделал шаг вперед, расширяя обзор с левой стороны, успел увидеть высокого парня в спортивном костюме с черной маской на лице, целящегося в его сторону «калашниковым», но у него не было времени запечатлеть сей образ в сознании во всей красе, ибо тут же Серегин нажал на литую пластину спуска, мысленно представив себе сложную работу механизма пистолета. Спуск подался к рукояти, подчиняясь кончику указательного пальца, стопор освободил пружину, двинувшую округлый боек к капсюлю, воспламенившийся порох гневно вытолкнул пулю из ствола, отбойник услужливо подал в проем рамы стреляную гильзу, курок скромно отошел назад, а новый патрон, подтолкнутый равнодушной пружиной обоймы, уже входил в горячее ложе, чтобы через половину секунды уступить место поджимавшему его собрату. Мушка занимала место строго посреди прорези прицела. Две свинцовые округлые чушки сорок пятого калибра ударили в тело противника на расстоянии менее сантиметра. Они легко преодолели кожу, хрупкую ткань ребер и разорвали мешок сердца, разбрасывая его лоскуты по всей грудной клетке.

Первый убийца рухнул на пол с глухим деревянным стуком, как тяжелая колода, второй же парень, мгновенно сообразив, какое коварство проявила их, казалось бы, безмятежная добыча, сноровисто сместился за полки консервных банок, прежде чем Олег успел уместить в него пулю.

Серегин тоже отпрянул за полки, хотя сознавал, что это не укрытие, а всего лишь ширма. Тотчас же воздух наполнился брызгами разбитых пулями бутылок минеральной воды, взрывами банок пива и бриллиантовым дождем стеклянных осколков.

В перестрелке на близком расстоянии есть что-то фантасмагорическое и невероятное: каждый выстрел похож на откровение.

Второй бандит стрелял вслепую, прикинув, где прячется противник, в надежде, что выпущенные наугад пули придутся в цель.

Это была его большая ошибка. Снайпер Серегин, мгновенно уяснив месторасположение направленного на него оружия, присев на колено и держа рукоять кольта двумя руками, тут же произвел три выстрела: один – в центр актуально находящейся в нем цели и два – по сторонам ее возможного маневра.

Две пули выполнили свое предназначение: одна, пробив желудок, выплеснула полстакана недавно выпитого из термоса чая и капустный сок полупереваренного гамбургера, прошла насквозь и угодила в пакет муки, подняв завесу белесой пыли; другая сломала мечевидный отросток грудной клетки, разбила сочленение позвоночника и выкатила наружу слезу спинномозговой жидкости.

Рухнув на колени, преследователь Серегина замер, а затем повалился вбок, подтянув к животу колени, словно упрашивая дать ему пинка. В этой позе он застыл и разочарованно умер.

В воздухе задрожала мрачная, как тяжелая басовая нота, пауза.

– Боже ты мой! – по истечении ее ворвались в оглохший слух Серегина слова хозяина лавки.

– Послушай, друг, – обратился он к нему. – Сейчас ты отдашь мне записи камер слежения. Далее сюда приедет полиция. Прошу: выжди минут пятнадцать, прежде чем ее вызывать. Это тебе зачтется перед Всевышним. Далее расскажи, что в магазин вошли бандиты в масках, но находящийся в нем посетитель спас тебя от ограбления. Приметы посетителя придумай сам, возьми за пример любого из своих знакомых. Если же ты опишешь меня, мы встретимся вновь. Тебе это надо?

Хозяин лавки послушно кивнул, издав нечто среднее между стоном и всхлипом.

Серегин тем временем обыскал трупы, забрал оружие, бумажники и сунул в карман стреляные гильзы от кольта.

Содрав маски с лиц покойников, понял: на сей раз на него покушались выходцы из горных аулов.

Придирчиво, как мастер после произведенного ремонта, осмотрел он напоследок разгромленное помещение. Представилось, что скоро на полу здесь останутся обведенные мелом контуры трупов, отмеченные лужицами запекшейся крови, и эти метки смерти толкающиеся здесь полицейские будут наверняка обходить стороной, будто те обладают магическим свойством…

Обернувшись к хозяину лавки, Серегин сказал:

– Не путайся в показаниях. Просто повторяй одно и то же, и никто не усомнится в твоих словах. Ничего не добавляй и не изобретай. Уверен, у тебя получится. Я не хочу, чтобы у нас обоих остался неприятный осадок от нашего знакомства. Дай мне карточку твоего заведения, я позвоню через несколько дней, проверю, как у тебя дела.

Он проехал менее километра, направляясь к своему логову, как вдруг обороты двигателя резко упали, вялая немощь овладела машиной, а после из-под капота повалил плотный белесый пар…

Стрелка, указывающая температуру двигателя, упала за тревожную красную черту.

Серегин вспомнил свою нравоучительную лекцию о паршивых американских радиаторах, поведанную благодарным полицейским воспринимателям его лукавой речи.

Покинув оплошавший «форд», он двинулся обочиной дороги к своему пристанищу, то и дело скрываясь за придорожными деревьями, когда замечал на горизонте сияние приближающихся автомобильных фар.

Движение затихало, выкатилась смурная блеклая луна, ночная роса уже хлюпала в отяжелевшей от нее обуви, мерещились во тьме неясные контуры и фигуры вероятных преследователей и врагов…

«Не бойтесь темноты, – вспомнилось ему наставление инструктора школы снайперов. – Бойтесь того, что в ней прячется…»

Безучастное и немое небо являло собой остаток грандиозного взрыва, рассеявшего во вселенной россыпь голубых огней. И вдруг – всплеск робкого оранжевого света у подножия далекого холма, костер… Кто может жечь костры в это время в безлюдье, среди холмов и чащоб? Пойти к огню?

Он вспомнил свои переходы по горам Ирака к логовам повстанцев с группами спецназа. Мертвые каменистые земли цвета хаки, въевшуюся в лица и в обмундирование песчаную пыль. По ночам там было очень холодно. Они жались друг к другу в пещерах и в расселинах, но все равно боялись разводить костры.

Значит, те, кто сейчас сидел у огня, ничего не опасались.

Или это приманка для него?

Что же, он пойдет навстречу опасности. Он знает, как сыграть с ней.

Агабек Арлиев

Недавно Агабек Арлиев перешагнул пятидесятилетний рубеж. Он был плотным низкорослым мужчиной с торсом борца, крупными чертами лица, темно-карими глазами навыкате и жесткой, как проволока, шевелюрой, подернутой сединой. Он носил дорогие костюмы, подчеркивающие его бычью приземистость и напористость, но, кроме того, костюмы придавали ему облик представителя официальной власти, изначальному его вожделению, увы, неспособному воплотиться в реальность.

Он был малообразован и груб, но разве отсутствие образования и прирожденное хамство когда-нибудь мешали вхождению во власть? Другое дело, большая часть жизни Агабека прошла в бесконечных криминальных деяниях, отмеченных судимостями, а потому его биография для продвижения в депутатский корпус или на административные высоты превратилась в незыблемый камень преткновения. Однако Агабек не унывал. Когда все, что существует вокруг тебя, полностью подвластно деньгам, а ты только и делаешь, что занимаешься их добычей, что мешает тебе купить разного рода чиновников и признанных обществом краснобаев вкупе с их полномочиями, компенсируя тем самым ущербность своей кадровой анкеты и строя при этом собственную маленькую империю?

Пусть его планы проводят в жизнь красующиеся на телеэкранах наймиты, нуждающиеся в его покровительстве не менее, чем он в их услугах. Только у них – легковесные коррупционные деньги и неясное завтра, а у него – земли, производства, капитал и сотни рабов. Впоследствии рабов будут тысячи, капитал возрастет, и уж тогда власть сама подправит его анкету, дабы вынужденно, но равноправно сосуществовать с ним.

Еще семнадцатилетним парнем он попал в банду, промышлявшую грабежами и разбоями, соблюдал все правила сообщества, но «хабар» копил и лелеял как основу будущей основательной жизни. И уже в начале краха СССР и всех его коммунистических принципов живо внедрился в струи зарождающейся коммерции, занявшись торговлишкой на спекулятивной основе и одновременно рэкетом подобных ему деляг.

Теперь же он землевладелец, производитель сельскохозяйственной продукции, хозяин трех заводов, нескольких нефтяных скважин, а кроме того, глава клана: дед, отец, меценат, покровитель…

В глазах преступного южного регионального сообщества молодая часть семейства Арлиевых была чем-то вроде бригады специального назначения. Сыновей от трех жен и многочисленных племянников Агабек, не жалея ни времени, ни денег, взрастил, воспитал, обучив многим тонкостям бандитского ремесла: владению оружием, методам физического воздействия, подкупу, мошенничеству, воровству и убийству – точно в том виде, в каком все это через многие поколения дошло до него самого. Он держал родственников на территории своего поселения, каждодневно обременяя теми или иными поручениями. Никому из пришлых и посторонних не доверял, полагая, что только родственная кровь обладает теми магическими узами, что способны сделать его клан неуязвимым. Ни один Арлиев никогда не мог пожертвовать интересами другого Арлиева. Это было племя сплоченных дисциплинированных преступников, лишенных какого-либо юмора, способности к самоанализу, плаксивому сопереживанию. Каждый из них давно уверился, что в итоге ему будет выделен дом и соответствующая должность в клановой иерархии согласно выслуге лет и боевым достижениям.

Всем воротилам криминального Юга было известно, что привлечение к делу боевиков Арлиевых означает неминуемый успех. Они были твердыми, упорными, преданными наемниками, способными убить, ограбить, обмануть, избить, запугать кого угодно. И если мафиозному сообществу из Москвы, Питера или Екатеринбурга требовалось устранить кого-то, зачастую для этого приглашался один из Арлиевых. А порой целый отряд. То же касалось разбойных нападений и вытряхиваний денег из упорствующих должников. Заказчики высоко ценили профессионализм дагестанского семейства.

Также было известно, что Арлиевы никогда не сдаются. При необходимости любой из них мог в одиночку отстреливаться от всего МВД и умереть с оружием в руке, дымящимся от стрельбы. Они легко садились в тюрьму и не испытывали в ней никаких неудобств, уверенные, что стоящий за ними жестокий и надменный человек будет контролировать каждый их шаг в неволе точно так же, как и в своем доме.

На Юге России Агабек вырос и детально знал, что этот Юг из себя представляет. И, конечно, с удовольствием захватил бы все его пространства, но вот незадача: конкуренты. Ладно бы из криминального мира. В нем все не так уж и сложно либо таинственно, как представляется обывателю, ибо мир преступности – не мир созидательности, где главное – труд и знания, а сфера наживы и алчности и каждая из его конструкций имеет свою цену и многие уязвимые узлы, чьи потрясения мгновенно меняют ее структуру. Другое дело – гибкую и неистребимую.

Главные конкуренты Агабека, они же – ближайшие соседи, отличались от него кардинально иной мировоззренческой позицией: личная выгода была для них понятием третьестепенного плана. Если вообще существовала в их сознании.

Они укрепились на своей земле давно, они были пропитаны философией тяжкого выживания вопреки всему, они мгновенно отличали зерна от плевел, не ведясь ни на какие радужные посулы, но самое главное – они умели воевать, и воспитывали поколение строителей, но одновременно воинов, и умели ответить на все вызовы врага самой изощренной обороной. Они соблюдали законы, но с той же легкостью, как и Агабек, могли пренебречь ими при угрозе своему благополучию.

Он основался на границах их территории восемь лет назад, захватив земли бывшего совхоза, чей глава, превративший его в собственную вотчину, долго и бесполезно пытался, руководствуясь прежними коммунистическими принципами, создать из распадающегося конгломерата нечто дееспособное и располагающее к развитию.

Этого дурака и двух его протухших престарелых заместителей Агабек быстро убил, выправил документы на правовладение землей, а толковых специалистов оставил при деле, рассортировав полезное народонаселение, дабы на селе закипела работа.

Лидеры соседей – Кирьян Кизьяков и его христианский проповедник Федор, настоятель местной церкви, долго и благостно пытались убедить прежнего руководителя совхоза встать под их победоносные знамена. Они погрязли в пустых и смехотворных переговорах с напыщенными дураками, ослепленными своей гордыней, вместо того, чтобы, как поступил Агабек, всадить им по пуле в лоб и тем самым исчерпать никчемные дискуссии и дележ интересов.

Большой конфликт между Арлиевым и Кизьяковым назревал издавна и неуклонно, грозя откровенной войной. Они представляли собой два маленьких государства, граничащих друг с другом, каждое из которых вожделело поглотить земли противника. Именно противника!

У Кирьяна в управлении главенствовал принцип диктатуры, у Агабека – тирании. Разница в этом определялась дельтой свободного выбора подданных. Диктатура Кирьяна принуждала следовать ее правилам лишь согласного с ними, несогласные могли покинуть общину. Тирания Арлиева подразумевала лишь наказуемый побег свободолюбивых из-под ее гнета.

Агабек, поневоле обтесанный цивилизацией и имевший дарованный ему свыше цепкий, практичный ум, способный к анализу, не раз вспоминал времена прошлого века, ознаменованные противостоянием Гитлера и Сталина, и, понимая натянутость подобной аналогии в отношении себя и Кирьяна, все-таки сравнивал их вражду по линейке глобальных межгосударственных примеров. И находил в этой вражде существенные совпадения. Во-первых, обоюдные неприятия духовных принципов и различие в бытоустройствах и в амбициях. Во-вторых, существовало очевидное противоречие: двум самостоятельным медведям в одной берлоге, согласно актуальным экономическим и политическим разногласиям, не выжить. В ту пору такой берлогой для немцев и русских являлась Европа.

Их хозяйства наполняли овощами рынок. В закупочных ценах выигрывал Агабек. Кто работал у него на полях? Таджики, узбеки, китайцы. Безропотный люд, ютившийся в наспех сколоченных бараках. У них отбирались паспорта, они не разгибали спин круглые сутки, лишенные каких-либо прав, под присмотром вооруженных автоматами безжалостных юнцов из младшего поколения Арлиевых. Порой за самое никчемное препирание с надсмотрщиками рабу полагалась смерть, и труп его бестрепетно погружался в один из прудов рыбохозяйства, где Арлиев выращивал для ублаготворения аппетитов неверных отборных раков. С особенным удовольствием он угощал ими своих быдловатых славянских партнеров.

Китайцы, хотя и находящиеся под его властью и плетью, жили обособленно, и самоуправства в отношении них Агабек не проявлял. Они работали продуктивно, дружно, их хозяева честно расплачивались за аренду земли и за устройство своих подопечных, кроме того, входили деньгами в предприятия партнера, а среди скромных азиатских работяг Агабек встречал и тех, кого вполне мог взять в боевую когорту собственного окружения. Но тормозил с решением… Они не были ему обязаны ничем, кроме уплаченных за их работу денег. Свои же отвечали не просто головой: репутацией семьи, будущим устройством отпрысков…

Недавно он совершил ошибку. Огромную ошибку! Он послал убить неугодного человека в Москву нанятых бойцов. Оба были из местных, судимые уголовники, хваткие и бестрепетные. Родом – с земли Кирьяна. Этот, естественно, их отверг. Впрочем, как? Предложил им работу землепашцев. Смешно. А он, Агабек, их подобрал, предоставив вполне понятное для их умов занятие. Только лучше бы держал их на подхвате здесь, а не направлял бы на самостоятельное задание. Мало того, что они его провалили, исчезнув в никуда, так еще могли стать фигурантами расследования, способного привести к нему…

Неясными, но неприятными последствиями веяло от этой незадавшейся, судя по всему, ликвидации, он предчувствовал их каким-то вторым настороженным планом.

А все из-за женщины! Он увидел ее в доме его преподобия, этого старого негодяя Федора, перекрасившегося из отпетого уголовника в церковного настоятеля. Однако – незыблемо авторитетного в своей общине, зорко глядящего за паствой, и промашек ни в слове, ни в деле не допускающего. Кроме того, к нему как к духовнику то и дело заглядывали славянские воротилы из мира большого криминала, тяготеющие к смехотворному для Агабека покаянию в грехах…

Арлиев заехал к Федору по делам хозяйственно-экономического свойства: община грозила ему судом за применяемые китайцами химические удобрения, просочившиеся сквозь почвы в реку. Удобрения были ядовиты, но отзывались обильным урожаем, вкушать плоды которого Агабек своим близким категорически запрещал. Однако юридическую тяжбу надлежало предотвратить, тем более в суде заседали лица, также принадлежащие к числу прихожан опытного вербовщика Федора. Кроме того, в свое время, когда Агабек только осматривался на приобретенных землях, сосед Кирьян неосмотрительно познакомил его со своим партнером-американцем, поставщиком сельскохозяйственной техники. Арлиев прикормил заокеанского коммерсанта на мелких контрактах, а затем «кинул» на пару миллионов долларов, не расплатившись за поставленную технику. Тот бросился с жалобами к Кизьякову, но только чем тот смог бы помочь ему? Лицензию на мошенничество в криминальном мире Агабек получил еще на заре туманной юности.

Вот тут-то он увидел Анну, хлопотавшую во дворе вместе с женой настоятеля: хмурой худощавой женщиной, обжегшей Агабека неприязненным смелым взором и даже не сподобившейся на приветственный кивок. На шее женщины виднелся большой рваный шрам.

Баба у здешнего попа, судя по сведениям, донесенным до Агабека, тоже была штучкой с богатой преступной и тюремной историей за плечами.

В ней было что-то зловещее – этакая крепкая, мрачная, худая мышка с острыми чертами лица, совершенно лишенная даже намека на нежность, которая скрасила бы ее увядшие черты и следы какой-то внутренней бесконечной усталости.

Анна же – русоволосая, с милым лицом, серыми глазами, в которых смешливо сиял доброжелательный ум, высокая, ладно сложенная, с хрупкими голенями стройных загорелых ног, поразила воображение Агабека внезапно, как ударившая под дых пуля, парализовав на мгновение и заставив вскипеть кровь, прихлынувшую к лицу. У него пресеклось дыхание от величайшего, доселе неиспытанного волнения.

В дом Федора он вошел, как оглушенный. Потеряв способность к спору, вяло согласился с предъявленными претензиями, затем взглянул в окно, вновь поразившись зрелой, но отчего-то особенно привлекательной красоте этой уже вожделенной незнакомки. Спросил, как бы невзначай:

– Откуда девушка?

– Родственница, – сухо ответил Федор. Затем, выставив перед собой указательный палец, насмешливо и предостерегающе поводил им на уровне груди.

Агабек без труда понял его жест, поинтересовался:

– Замужем? Кто муж? Ай, счастливый парень!

– Говорю же: не по тебя песня, – захолодел глазами Федор.

Чувствовалась в нем мощь, суровая внутренняя сила и готовность к отпору.

Агабек вновь не нашел в себе желания противоречить. Лишь сподобился на ответный долгий пристальный взгляд, тоже твердо и бесстрашно упершийся в глаза собеседника.

В отличие от своих поповских собратьев с неряшливыми клочковатыми бородами, Федор был тщательно побрит, одет не в рясу, а в черный строгий костюм с черной же рубашкой, а на серебряной кованой цепи умеренной толщины свисал к его груди не крест, а такого же старого серебра складень-иконка. Безымянный палец его правой руки украшал перстень с зеленым посверкивающим камнем.

В уставные одежды он облачался исключительно при несении службы в храме, в быту к ним не тяготея.

– Изумруд? – кивнул Агабек на перстень.

– Вроде того, – нехотя обронил Его Преподобие. Кому-кому, но только не дагестанцу стал бы он разъяснять отличие изумруда от зеленого алмаза, редчайшего минерала, именуемого мариинскитом. И, тем паче, откуда этот камень взялся. – Ну, все во мне разглядел? – продолжил он сквозь зубы.

Агабек мотнул головой дурашливо, давая понять, что далек от какого-либо противостояния. Затем кивнул на одну из стен, где висела картина в витом золоченом багете: что-то из библейских сюжетов… Поговаривали, жена Его Преподобия – талантливая художница и, если она писала это полотно, то слухи соответствовали истине. Впрочем, в живописи дагестанец ничего не понимал, ориентируясь в своей оценке лишь на смутные представления о некой гармонии, озарявшей это окно в иную, придуманную, реальность.

Картиной была копия Мемлинга «Страсти Христовы», на которую Вера затратила два года кропотливых трудов. Полотно завораживало Федора своей загадкой: как средневековый фламандец, не отходя от базиса своей культуры, сумел привнести в композицию полотна каноны древнерусской иконописи, отразив их в сюжетах и в образах? По наитию свыше? Из общения со странниками из далеких земель?

Картина была огромной, мрачноватой, величественной и более подходила не для кабинета или же гостиной, а для замка либо музея, но ни тем, ни другим, кроме дома и церкви, отец Федор не располагал. В церкви же места этому католическому шедевру не могло найтись по определению: это был предмет искусства, но не поклонения, к соседству с иконами неприемлемый.

– Хорошая картинка, – выговорил Агабек благодушно. – Продай, денег дам.

– В городе, – мирно ответил ему Федор, – есть пара скобяных лавок. В них ты легко найдешь себе шедевр по своему вкусу.

Было ли это насмешкой или полезным советом, дагестанец не уяснил, но да и пусть его пытаются поддеть и оскорбить, он посчитается за все, он терпелив… И он знает, что выиграет предстоящую неминуемую войну. Да, у этого попа есть связи среди крупных воров, правящих бал. И даже его деверь среди них. Но какие это связи? Эфемерные, на прошлом построенные, на сантиментах всяких… А он, Агабек, дает ворам долю в общак. За то, что отписано ему торговать на половине всего Юга наркотиками. Долго он того добивался, непросто, но решилось. И теперь воровской верхушке он куда полезнее, чем какой-то попик. К тому же в общине есть его, Агабека, осведомители. Купленные, польстившиеся на мзду. А разве способен его преподобие купить кого-либо из его семьи? То-то! И пусть скрипит зубами, ибо трех молодых парней из общины уже направил на лечение от героиновой зависимости, но не скажет ему, Арлиеву, ни слова! И пожаловаться некому! Полиция здешняя и наркоконтроль – слуги двух господ, им в крутые свары влезать без выгоды, а к кому еще обратиться? Только к чутким врачам, и только с деньгами, дабы отвадили от зелья падших… Однако напрасные это траты, пустая суета. Наркоман – приговор. И здесь их племени скоро прибавится, машина запущена.

Простились вежливо, обойдясь без рукопожатий. Проходя через двор, женщины, столь увлекшей его, Агабек в нем уже не обнаружил, зато молчаливый злобный взор, которым проводила его ведьма-попадья, сказал ему многое…

Агабек снисходительно усмехнулся про себя: никто не остановит его в задуманном, никто! И эта красивая русская баба будет его собственностью, кто бы ни оказал ему в том противодействия! Он добьется ее, добьется непременно!

И уже к вечеру узнал многое: звали ее Анной, приехала сюда с сыном из Москвы, ибо потеряла там заложенное дураком-родителем жилье под мошеннический финансовый проект, поселилась у тетки, но вскоре оказалась под опекой его преподобия. О природе такого благорасположения со стороны Федора осведомители не ведали.

Может, попик решил обзавестись второй супругой, помоложе?

Он даже рыгнул от удовольствия в скабрезности этой мыслишки. Нет, случись такое, округа бы уже гудела от негодования. Тетка же Анны, особа словоохотливая, также ничего о мотивах переезда племянницы в дом его преподобия не поясняла, молчала наглухо. Зато поделилась иной информацией: гражданский муж Анны давно эмигрировал в Америку, растворившись в ее дебрях и не ведая о рождении сына.

На следующий день, руководимый правилом тщательной подготовки любого своего замысла, Агабек обратился к партнерам из московского дагестанского сообщества и вскоре получил фотографию некоего Серегина, бывшего сожителя Анны, и немало озадачившие его новости: оказывается, из Америки тот вернулся и проживал в Москве, работая на ничтожной должности в оружейном магазине.

Созрел план: устранить на всякий случай этого незадачливого эмигрантишку, затем оперативно донести новость о его кончине до Анны через ее московских знакомых, которых ему обещали обнаружить и разработать, а после, прослушивая ее телефон, выяснить реакцию на смерть бывшего любовника. Отнесется к его уходу из жизни равнодушно – прекрасный результат! Кинется на похороны в Москву – еще лучше! Тут-то он ее и перехватит, создав ситуацию, где выступит ее покровителем и защитником. Схем в этом смысле существовало множество.

И вдруг – неожиданный слом такого замечательного плана! Наймиты пропали, квартира Серегина, как сообщили ему столичные сотоварищи, внезапно и подозрительно опустела, и эти загадочные события поселили в нем нешуточную тревогу.

Далее начались катастрофические потери в бизнесе: попала в аварию и сгорела дотла машина с крупной партией героина, и в этот же день одна за одной обанкротились его букмекерские конторы. Делались крупные ставки, неизменно выпадавшие на точный результат разного рода состязаний. В течение считанных дней он потерял целое состояние, а когда выяснил личности счастливчиков, все они оказались подручными его преподобия.

В мистику Агабек не верил, но каким образом поп творил свои чудеса, наносившие ему чудовищный урон, следовало дотошно разобраться.

Тут грянуло иное несчастье: пожар в публичном доме в столице края, превративший в обгорелые руины трехэтажный особняк с дискотекой и рестораном. Причиной пожара вполне могла быть диверсия. И он точно знал, кто может быть ее организатором!

В сопровождении трех машин охраны он выехал на место пожарища, куда заблаговременно были посланы пятьдесят бойцов, ибо существовало подозрение, что его появление на пострадавшем объекте спрогнозировано для успешной ликвидации каким-нибудь докой-снайпером.

Покушение на свою жизнь Агабек полагал делом естественным и был готов к нему ежечасно, обставив себя многоуровневыми системами охраны. Порою не без досады он сознавал, что практически беззащитные Кирьян и Федор находятся куда как в большей безопасности. Любой демарш в отношении них был бессмыслицей. Исчезни они, община выстоит, оставшись процветающей и боеспособной. Ими выращена смена, когорта последователей, перенявших их мировоззренческие позиции и опыт. Он же – совершенно один. Да, есть в клане хваткая и умная молодежь, но как же она ограничена и мелка по своей сути! Есть и опытные зрелые братья, но они – из другого века, они сильны телом и духом, но скудны разумом, упрямы в привычках, и их презрение при взгляде на университетский диплом по своей глубине аналогично их восхищению перед золотым унитазом. Куда они приведут клан, выдерни из него корень – хитроумного, жадного к новым веяниям Агабека, мгновенно высчитывающего пользу из любой сложившейся ситуации?

Впрочем, по дороге на погорелое злачное место внезапная ситуация как раз и сложилась, немало его озадачив. Поступил сигнал от поселкового осведомителя Мирона о появлении на авансцене незнакомца, схожего по внешности с фотографией того человека, что была предъявлена ему накануне помощниками Арлиева.

Да, недаром он предчувствовал появление врага рядом со своим станом! Недаром разослал посыльных с указанием тотчас предупредить стукачей о всяком, кто станет ошиваться возле дома тетки Анны! Вот и случилось, вот он и предугадал! И в том, что незваный гость был именно Серегиным, Агабек уверился сразу же и бесповоротно.

Немедля он поручил двум парням, находящимся в районе появления своего противника, поначалу проследить за ним, не предпринимая никаких активных действий. Но когда стало ясно, что дом Мирона тот покинул, заподозрив неладное, Арлиев понял, что имеет дело с искушенным во всякого рода острых оперативных ситуациях типом. Судьба же двух убийц, подосланных им в Москву, наверняка решена кардинально и не в его, Агабека, пользу.

Черт бы с ними – руда, шестерки, но ведь и весьма опытные хмыри, чуткие и коварные, как росомахи… Их отличали разносторонние криминальные таланты. Они могли подделывать документы, заниматься вымогательством, мошенничеством, красть, промышлять разбоем, грабить магазины, убивать, избивать, и все это с одинаковым успехом.

И к нему уже наведывались их угрюмые дружки, интересовавшиеся судьбой своих надежных подельников… Впрочем, этих безмозглых обезьян он отшил еще с порога, но гость, прибывший по его, чувствуется, душу, к дому его с глупыми расспросами и претензиями не подойдет. Он будет искать иное место для встречи.

Он задумался над принятием срочного, не терпящего отлагательств, решения. Впрочем, оно напрашивалось само собой. Мурза и Рафик, ветераны чеченских войн, прирожденные воины, сейчас висели на хвосте у этого пришельца, и что помешает им вытряхнуть его из машины, привезти к нему на базу, где и устроить спрос за пропавших в столице боевиков?

Далее – понятно. Далее этого неугодного персонажа ожидает знакомство с петлей и с прудом, где трудолюбивые раки, взращиваемые безропотными и бесстрастными китайцами, обгложут его кости, как и кости иных неприятелей, лежащих под подушкой жирного ила…

Надо, кстати, пруд почистить – мало ли что?

Мурза и Рафик между тем рвались побыстрее закончить историю с незнакомцем, нудно катившим по местным дорогам и не предпринимавшим никаких попыток остановиться где-либо, дабы выявился его неожиданный контакт среди коренного народонаселения, интересующий Арлиева.

Номер автомобиля, который тут же пробили через дорожную полицию, не соответствовал марке машины, что тоже озадачило Агабека.

Нет, в невзрачном «форде» сидел какой-то замысловатый парень… И стоило подготовиться к сюрпризам и неожиданностям, которые тот мог преподнести. Не исключено, что у него имелось и оружие…

И хотя его преследователи представляли собой мастеров грабежа и убийств, Агабек неожиданно остро осознал возможность их тактических ошибок и жесткого отпора со стороны жертвы. Снова всплыли в памяти пропавшие уголовники…

– Он на шоссе, едет тихо, мы еле плетемся, – донесся до него доклад Рафика. – Нам только поднажать, и через пару минут он будет у нас в багажнике…

– Не, Рафик, он срисовал нас, он непростой… – донеслась фраза Мурзы.

Мурза был старше и опытнее, ему Агабек верил больше.

– Дай трубку Мурзе, – приказал он Рафику.

– Агабек, – сказал Мурза. – Ты знаешь мой нюх. Этот парень едет продуманно, я вижу. Мне очень не нравится, как он едет. По-моему, надо чуточку выждать. У него в запасе какой-то ход, я чувствую это всеми потрохами. И если мы сейчас рыпнемся вперед, он сделает то, что нас очень удивит.

– Стареешь, Мурза… – донеслась снисходительная ремарка Рафика.

– Говорю тебе, есть в нем что-то заковыристое! О, он сворачивает к магазину на трассе! Стоянка пуста, мы можем взять лавку на гоп-стоп, а он будет, как случайный терпила… Надаем ему по башке и увезем…

Предложенный план Агабеку понравился, хотя сквозила в нем какая-то залихватская ущербность… Но, с другой стороны, что-то полагалось делать!

– Вошел в магазин… – донеслось продолжение доклада. – Он точно без ствола, он – пустой, Агабек… Хотя двигается, как волк… По-моему, мы поймали его!

– Смотрите по обстановке, но не сорвите дело! – отдал Агабек приказ. – Осторожно! Я почти уверен, что этот тип хитер, как старый шайтан!

Связь оборвалась.

Когда через полчаса Агабек вновь позвонил подопечным, ответом ему была равнодушная фраза оператора-робота, что абоненты находятся вне покрытия сети.

И эта фраза убедительно и трагично соответствовала той неблагополучной действительности, что сменила прежнюю, когда те, кому он звонил, дисциплинированно на его зов откликались.

Впредь, как он угрюмо и потерянно уяснил, голосов Мурзы и Рафика ему не услышать.

И тут кольнуло острое чувство собственной опасности от замаячившего вдалеке зловещего призрака, предвестника краха и смерти… Неужели он вляпался во что-то неизбежно роковое и непредсказуемо опасное? Не может быть! У него хитроумная и опытная охрана, сотни бойцов, бронированные авто, купленная полиция… Казалось бы, все карты на руках, а подлая жизнь вдруг принялась играть с ним в шахматы…

И все точно началось с его увлечения этой бабой! Зачем он пытается связать себя с ней? Наверняка она – источник несчастий! Ради чего? Обычная симпатичная русачка, таких – тысячи… И не девочка, в возрасте, чуждая по культуре и крови, по обычаям, по самому естеству… Прочь это глупое наваждение, вычурный каприз… Ведь каприз – желание без потребности.

Тогда… что же? Он сдается? Но как не стыдно тебе, Агабек, усомниться в своей силе и в своем пути? Ты о чем? Что за бред? Ты погряз в роскоши и в лени, ты ценишь ныне роскошь более, чем жизнь, чья основа – череда побед над слабыми и сильными, ты забыл, как пахнет кровь, предпочтя ей дурманы изысканных напитков и парфюмерии… Вернись к себе, Агабек! И молись, чтобы Аллах простил тебе эту минутную, но такую омерзительную в своей трусливости слабость! Сделай так, как задумал!

Через час подручные поведали ему о застреленных в придорожном магазине Мурзе и Рафике. Вершителем их судеб стал неизвестный покупатель, оказавшийся вооруженным весьма мощным огнестрельным средством, одержавшим верх над двумя «калашниковыми», находившимися в руках тех, кто давно и неразрывно сроднился с ними.

И снова Агабека кольнул страх: на него охотился – именно охотился! – неведомый и страшный зверь! Но… что за ерунда?.. Он же выяснил все об этом Серегине… Ну, служил в десанте, подумаешь, солдатик стандартной закалки… Ну, съехал затем в Америку… Жалкий перебежчик, авантюрист… И где же он нахватался такого опыта и сноровки?

Он представил себе картину боя в магазине, оружие, шквал выстрелов практически в упор… Нет, завалить Мурзу и Рафика в такой обстановке не мог никакой случайный счастливчик, а только очень хладнокровный профессионал, прошедший огни и воды… Жаркие огни и ледяные воды…

Может, он вернулся в Москву как американский шпион, усвоивший черт знает какую подготовку?

Эта сумасбродная мысль отчего-то показалась ему вполне соответствующей истине.

И снова нахлынул страх.

Он срочно созвал совещание ближайшего круга, с досадой уясняя, что причин появления здесь нью-йоркского москвича Серегина никому объяснить не сможет из-за глупости своих позиций в той ситуации, в которой оказался. Произнес сухо, торжественно и отчужденно:

– Мы имели бизнес с американцами. И здорово нагрели их. Это наше дело, и оно всем понятно. Но эти шайтаны прислали сюда киллера из их мафии. Я хотел решить проблему с ним еще в Москве, но он сумел убрать там Штангу и Сивого. А кто скажет, что я поручаю стрельбу всяким оболтусам? Сегодня же он убил Мурзу и Рафика. Мы начинаем войну, братья! Мы должны найти этого шакала, он здесь, у нас под носом! И он задумал свои американские хитрости против нас! Этого умника надо срочно пришить. Ребята, вы все поняли? Необходимо зарядить все наши пушки и держать пальцы на спусковых крючках. Нам надо его выловить как можно скорее, давайте сюда карту, нужно идти в атаку… – Я бы сказал, – закончил он речь, – что мы имеем дело с очень злобной личностью.

Раздав указания подчиненным, он устало откинулся на спинку кресла и, раскрыв портсигар, вытащил из него туго набитый травкой длинный бумажный цилиндрик. Щелкнул пьезоэлемент зажигалки.

Анаша сделала мир радостным и интересным.

Сейчас он сядет в свой бронированный «мерседес» и поедет, пожалуй, в столицу края, в принадлежащий ему бордель, где посетит красивую молодую проститутку по имени Анджела, с глазами, как миндаль, волосами цвета ночи и знанием таких изысков в плотских утехах, что находятся за гранью воображения.

Серегин

Бредя бездорожьем, заросшим высокими колючими сорняками, к алому отсвету костра, Серегин чувствовал себя бесконечно уставшим и одиноким. И снова мелькала в сознании слабовольная мыслишка: «А если свернуть с того пути, на который я так опрометчиво встал? С пути, где каждый шаг, как и сейчас – шаг в неизвестность и в темень, где на каждом метре – то враждебный выступ, то подлая яма… Да, я могу бежать прочь, и никто меня не найдет. Впрочем, со временем меня найдет совесть. В очередной раз я ей объясню, что ни в чем не виноват, бежать меня заставили силой, и никакого выбора у меня не было.

Стоп, – сказал он себе. – От этих размышлений ты становишься дешевкой».

Настроив ночные очки с двухспектровой оптикой, питавшейся от батарейки и погружающие мир в зеленый мягкий свет, он пошел дальше, скрываясь за валунами, подобрался к костру. Сняв очки, ступил в неверный круг света, отбрасываемый пламенем. Увидел двух бомжей, обложенных котомками и драными пластиковыми сумками, набитыми нехитрым имуществом. Парочка – мужчина и женщина в возрасте, безмолвно пялилась на него. Испитые малиновые лица, мятая грязная одежда, грубая ободранная обувь…

– Ну, – сказал он бодро, – привет честной компании.

– Ты откуда… это? – донесся вопрос бродяги мужского пола с нечесаной седой шевелюрой и неопрятной, также седой бородой.

– Сломалась машина, заглянул на огонек, – поведал Серегин.

– Но у нас тут это… не автосервис, – хриплым баритоном отозвалась женщина и рассмеялась, закашлявшись.

– Неужели тут не найдется всего лишь запасного радиатора? – продолжил Серегин.

Ответом были сдержанные смешки. Эти выпавшие из норм социального существования люди еще не лишились самого главного спасательного круга на волнах бытия – чувства юмора.

– Выпьешь? – бомж мужского пола протянул ему бутыль с мутной жидкостью.

– Не, – покачал головой Серегин. – Зашитый я, с глотка окочурюсь…

Бомж уважительно и с некоторым облегчением кивнул ему: гостеприимство предполагало серьезный ущерб в дефиците спасительного пойла, примиряющего разум с жутью действительности.

– Откуда будем? – спросил Серегин.

– Сами из Краснодара, – сказала женщина. – Скитаемся уж три года. Вот… сказали, что тут хозяйство крепкое, община, приютят, мол…

– И?.. – продолжил Серегин.

– Не приютились, как видишь, – ответил мужчина понуро.

– А чего так?

– А как без пьянки? – вступила женщина, вороша поленья подпаленной ивовой ветвью. – Ну, взяли дворниками, с жильем подсобили… Месяц продержались на полном сушняке… Потом скука пошла… В общем, не оправдали доверия. – Она шмыгнула простуженным носом.

– И чего? Шанса на исправление не дали? – спросил Серегин.

– Там у них местный поп – злыдень, – объяснил мужчина. – Он как бы и отдел кадров. Сказал: коли в рай хотели, а от ада не отреклись, вон за ворота. Может, – легкомысленно пожал плечами бомж, – и прав он…

– А судьбу не обманешь, – махнула рукой в ночную темень мужиковатая женщина. – Но коли в поле придется помирать, так ветра отпоют…

– А что у них тут за общество такое? – поинтересовался Серегин, ближе подсаживаясь к огню. – Секта, что ли? Я хоть и проезжий человек, но интересно…

– Общество, надо сказать, крепкое, – обстоятельным тоном поведал бомж. – Даже, я бы сказал, очень положительное общество…

И пока Серегин, мельком оглядываясь в ночное пространство в ожидании появления в нем огоньков погони, сидел у костра, довелось услышать ему немало важного и нужного о хозяевах той земли, на которой сейчас скрывался. И о главе общины Кирьяне поведали ему бомжи, как о полубоге, правящем здесь, и о святом отце Федоре, «кардинале» местного «короля», и о дагестанской орде, обосновавшейся неподалеку.

Пустела бутыль с белесой жидкостью, глаголили беспечные пьяные языки, и лилась в его сознание информация, тут же выстраивающаяся в разнообразные версии…

– Так вот, вызвал он нас на приговор, так сказать, – вещал бродяга обиженным голосом. – И вижу: сомневается, вижу поблажка нам выйти способна… В церкви мы были, ага. После службы. А тут, откуда ни возьмись, пацаненок входит, от горшка вершок. Но серьезный такой, деловой, как сто китайцев… И одет по-поповски, в черное все… И словно не Федор – всемогущий хозяин тут, а он, ребятенок. Меня аж в дрожь кинуло, когда его увидел, сам не знаю, почему… Посмотрел на нас глазами темными, жуткими, словно тысячу лет уже жил, хотя глаза-то серые, да? – обернулся на подругу, кивнувшую сумрачно. – Ну, вот. И говорит: нечего им тут делать, да и на земле ими все отхожено, если чем помочь – так соборовать их… Повернулся и вышел. Тут его преподобие словно бы сник, как раб покорный, скулами отяжелел и рек, значит: все, дескать, идите с Богом… Что ж, пошли. И тут мы, вот.

– Что за мальчик такой? – спросил Серегин, испытывая внезапную сухость в горле.

– Мельком-то я его раньше видела, – сказала женщина. – Вроде малец, как малец. – Но в храме другой он был, состоявшийся…

– Как? – удивленно спросил Серегин.

– Ну, даже не знаю, взрослый, умудренный словно, что ли… – Она повела бровями, подыскивая иное определение, однако в нетрезвости своей такового не нашла и замолчала, понурясь.

«Состоявшийся»… – эхом отдалось в сознании Серегина.

– Ну, вот, – нарушил тишину бородатый мужчина. – Баба там одна есть, ее это сынок, так слышал. Из Москвы прибыла. Красивая, тут… не отнять. Аней зовут. Добрая девка, хорошая. Я когда у его преподобия двор убирал, пирогом меня угостила. Глаза такие… словно смеются…

У Серегина больно кольнуло сердце.

– И что? – спросил он невольно дрогнувшим голосом. – В любовницах она у него?

– Да ты что! – хрипло и неприязненно откликнулась женщина. – Его преподобие… хоть и выгнал нас, но поделом, слова о нем низкого никогда не скажу… Как сродственница она ему, с женой его не расстается, а жена – художница, картины рисует – залюбуешься! Но суровая баба, сущий прокурор, отец Федор куда душевнее… Но любит ее – страсть! Я это сразу поняла: мы и церковный двор обихаживали, и вокруг ихнего дома дорожки мели каждый день, можно сказать… Все видела!

Вскоре, приклонившись друг к другу головами у затухающего костра, бродячие люди заснули. Опустевшая бутыль валялась под их истоптанными башмаками.

– Храни вас Бог! – пожелал им Серегин, шагая в нарождающийся рассвет.

Теперь, благодаря, вероятно, высшим силам, недремлюще надзирающим за ним, он узнал многое, и путь его прояснился. И видел он рытвины почвы под ногами, и колдобины и знал, что находится в этой жизни не напрасно и все еще впереди.

Он сумел поспать в какой-то ложбинке пару часов, хотя травяные мошки объявили ему безжалостный джихад, а после нашел ручей, где сполоснул воспаленное, зудящее от укусов насекомых лицо и прополоскал стянутый сухостью рот.

После пошел к дороге, но тут услышал стрекот вертолета. Затаившись в кустах, пригляделся к небу, к кружащей в ней каплевидной голубой стрекозе с затемненным выпуклым стеклом фюзеляжа.

По его душу, точно…

Только какая из враждующих сил его ищет? Община или же кавказский клан, наверняка горящий жаждой мести? А может, в данном случае интересы совпали?

Вертолет прочесывал расстилающуюся под ним местность на низкой высоте, очень тщательно и планомерно. Однако полет определялся запасом горючего, и вскоре винтокрылая машина, совершив изящный пируэт едва ли не над головой Олега, пошла прямым курсом на базу, растаяв в свежем утреннем небе.

Он же заторопился к трассе. Выходов было два: либо выбираться из кущ природы к опасной цивилизации, либо – затаиться в устроенном убежище, переждав там первоначальную горячку начавшейся за ним охоты.

Он спустился с крутого низкого склона к асфальтовому полотну, притаившись в запыленной заросли высокого боярышника. Противоположная обочина была плоской и заканчивалась уже убранным полем кукурузы с валявшимися на нем редкими гнилыми початками и серыми полусгнившими стеблями.

Дорога была пуста, но не успел он как следует устроиться в зарослях, послышался шум приближающейся машины и тут же увидел полицейский «шевроле», тормозящий напротив пятачка его затаения.

Машина остановилась и из нее вышли двое молодых парней в форме и в бронежилетах. Один – лет тридцати, явно с опытом службы, другой – совсем молоденький парнишка. Постояли на солнце, озираясь по сторонам.

Эти сегодня спали в теплых постелях, с женщинами, потом вкусили горячий завтрак и, обласканные поцелуями жен, чистые, накрахмаленные и наутюженные, отправились на службу Отечеству. А может, частным лицам и своему карману. Рукава их рубашек и штанины брюк отличали безукоризненные стрелки вдумчиво прошедшегося по ткани утюга.

Вот же попал! Теперь – замри, как клоп под струей дихлофоса!

Один из полицейских потянул ко рту микрофон рации, растягивая крученый шнур, и произнес что-то невнятное, ветерок сорвал его слова, не донесшиеся до слуха Олега.

Через считаные минуты к их бело-голубой колымаге с «люстрой» на крыше подрулил огромный черный джип, из которого вышла парочка крепких светловолосых парней в одинаковых черных футболках. Один из парней небрежным жестом поманил блюстителей порядка к себе, и мановению его пальца те подчинились беспрекословно.

Эти парни – высокие, прекрасно сложенные, дышащие уверенностью, здоровьем выносливых спортсменов, несли на себе отпечаток какой-то светлой независимой силы, и не было в их облике ни единого признака ущербности, присущей племени развязных циничных «братков» или же военизированной сосредоточенной угловатости клана служивых сыскарей. Они определенно входили в какое-то сообщество с каркасом собственной иерархии, но прикидывать – в какое именно, у Серегина попросту не было ни секунды. Как бы ни были симпатичны ему эти подтянутые ребята с открытыми лицами, они являли собою опасность, и опасность нешуточную.

Полицейский, получив, видимо, необходимое указание, вдумчиво закивал, направившись обратно к служебной машине. Джип развернулся и отправился обратно в сторону городка.

Не успел он скрыться, к блюстителям порядка подъехала другая машина: тоже – джип с затемненными стеклами, и на сей раз выкатилась из него небритая кавказская братия в золотых цепях и в турецкой коже куцых курточек.

Состоялся разговор: с обильной жестикуляцией со стороны кавказцев и мрачными кивками полицейских. На лица служителей закона легли тени вынужденного многотерпения к типам, как чувствовалось, малосимпатичным им, но обладающим тем не менее перевесом в спорном диалоге.

Затем из джипа вышел кавказец в полицейской форме, ярко-желтой безрукавке поверх нее, присущей представителям дорожной полиции, и направился к служивому тандему, взирающему на него с явной враждебностью.

Состоялось корректное представление официальных представителей власти с маскирующимся под их коллегу мафиози, как ясно и усмешливо понял Серегин.

Да, в этих краях кипела большая борьба всякого рода интересов… Но мотивами и основами такой борьбы, как всегда, были порочные человеческие устремления, олицетворенные в конечной цели личного благополучия за счет или своего безразличия, или откровенного предательства, или всякого рода компромиссов с совестью, если она была еще не изжита тем же самым каждодневно приобретаемым безразличием…

Джип уехал, но теперь патрульных стало трое. И перемещаться с места своей стоянки они, похоже, никуда не намеревались. Серегин всерьез забеспокоился: почки трех взрослых мужчин неуклонно вырабатывают естественное и внушительное количество банальной мочи, а служебная форма не позволит отправить естественные потребности на глазах проезжающего мимо народа. Он ни разу не видел поливающего обочину полицейского: статус надстоящего над публикой поневоле влияет на сознание, принуждая к соблюдению поведенческих норм… Впрочем, к чему красивости обобщений? Дело простое: скоро кто-то из стражей порядка направится к кустам, где сидит он! Кстати, и его тоже подперло, спасибо, тебе, утренний ручеек!

Полицейские между тем остановили малолитражку. Из нее торопливо вышла женщина в светлом брючном костюме, держа в руке загодя вытащенные из сумки документы. Налетевший ветер развевал полы ее легкого изящного пиджачка. У нее было припудренное спокойное лицо.

Полиция попросила даму открыть багажник. Но едва та потянула рычаг троса, находящегося в салоне, как на дороге появились расхлябанные ржавые «жигули», резко пищащие тормозами и виляющие из стороны в сторону. Взоры присутствовавших при их появлении разом отметили напряженное лицо водителя с солнцезащитными очками, словно впаянными в него, затем – стремящееся отделиться от подвески, косо наклоненное правое переднее колесо, свидетельствующее о выбитой шаровой опоре… А после, когда колесо мягко и нехотя отвалилось, «жигули» пошли юзом, грубо врезались в багажник остановленной ментами малолитражки и замерли, завалившись набок и полностью перегородив дорогу.

Из покореженного, дымящего разбитым радиатором автомобиля выпростался какой-то парень в майке, украшенной, наподобие пиратского флага, изображением черепа и костей, с сине-розовыми от лоховских татуировок руками. Космы его декадентской шевелюры, давно и решительно прервавшей знакомство с ножницами, свисали к плечам путаными сосульками.

Он так сильно дрожал, что стекла его округлых очков, сползших на кончик носа, казалось, дребезжали. Пересохшие губы тряслись.

Полицейские – настоящие и мнимый – кинулись к нему, как к вожделенной добыче. Дама в брючном костюме обильно рыдала, глядя на свою искореженную гламурную машинку, маленькое, разрушенное злою судьбой гнездышко уюта на колесах…

Серегин в этот момент ни о чем не думал. Им руководили инстинкты.

Он выскользнул из-за кустов, глядя, как перед автомобилями, перегородившими дорогу, солидно и неторопливо тормозит громоздкая фура, мигом раскрыл дверь полицейской колымаги, повернул ключ в зажигании и, удовлетворившись рыком заведенного двигателя, включил передачу…

В зеркале бокового обзора он увидел удивленные лица стражей закона, лихорадочно достающих пистолеты и целящих их в родной угоняемый транспорт. Механически, выдернув из-за пояса кольт, дабы урезонить их хоть на миг, уносящий его от пули, он пальнул с левой руки наугад, для испуга, под угол остающегося за спиной асфальта, но все же успел с удивлением уяснить, что бежавший вслед ему кавказец схватился руками за пах и ткнулся головой в асфальт, утратив скатившуюся в кукурузное поле фуражку с бледно-желтым околышем…

Вот так выстрел! Как шар-«дурак» в бильярде…

Он знал, куда ехать. Пять километров, и перед ним – большая транспортная развязка со стоянкой региональных автобусов и отстойников дальнобойных фур. Его хорошо выучили в Америке, как бойца, который должен детально запомнить местность предполагаемой операции с подходами к ней и, главное с отходами от нее.

Он оставит полицейскую машину в этом скоплении автотранспорта, и любой ищейке станет ясно, что беглец пытается выбраться из района засад, стремясь в Центральную Россию. Именно на пути к ней станут перекрываться дороги, перешейки и лазейки, туда кинут силы на заслоны и поиск…

Пожалуйста! Как раз это его устраивает наилучшим образом!

Через час он проезжал на рейсовом автобусе, направляющимся обратно, в заветный городишко, мимо места горячей аварии. Увидел скособоченные, передвинутые к склону горы понурые «жигули», которым он послал душевный привет и искреннюю благодарность.

За три километра от городка Серегин чинно вышел из автобуса и двинулся к придорожной чебуречной, пора было позавтракать.

Здесь его никто не искал. Он был в офсайде. Только голы, которые он мог забить с этой позиции, никто не отменит, это будут очень болезненные голы для противника, который тоже играет вне всяких правил…

Впрочем, он предполагал, что за ним будут охотиться, и это было состоянием привычным. С другой стороны – вот тебе, повороты жизни! Кажется, сложилась она сама по себе, плавно, как бы между прочим… А в результате – кто только ни точил на него зуб: итальянская мафия, русские бандиты, КГБ, ФБР, ЦРУ, иракская армия, курды, теперь вот – полиция и местные, судя по всему, добровольцы…

К вечеру он смешался с чередой публики, направляющейся в храм на рутинную службу, отметив не без удивления внушительный наплыв народа и с уважительной оценкой оглядев церковное строение с пятью голубыми, в золотых звездах куполами, приниженными под куполом главным, колокольным, устремленным в небо на белокаменной, со сводчатыми бойницами ограненной колоннами шее – прямой, дерзкой и непоколебимой. Это был новый храм, дышавший свежестью своего сотворения, но сколько вызова, победы и безоглядности исходило от этого дыхания! И еще: своей необходимости, своего возвышения из развалин прошлых богоборческих безумств.

Странное чувство своей причастности, причем – поразительно! – причастности сродственной и умиротворенной к этому вознесшемуся из земли в небо приюту скорбей и радостей, посетило крещеного, верующего, хотя и нерелигиозного, Серегина светло и спокойно, пускай он отправлялся в храм, что говорить, с целями путаными, мирскими и едва ли благонравными.

Пока публика, кучась, выставляла свечи в бронзовые жерла подсвечников и в гуле неразличимого людского говора готовились к службе певчие и батюшка, грешный шпион лихорадочно вызревал закоулки обширного помещения, косясь на церковный прилавок с бдительными служками, на алтарь, за которым, возможно, найдется потаенное местечко, столь необходимое ему, на служебные двери, ведущие в невесть какие недра…

И – о, чудо! – в одном из углов, словно бы в угоду его желаниям, он увидел аккуратно и плотно задрапированную брезентом строительную реставрационную конструкцию, неизвестно с какой целью сооруженную, но, видимо, текущим нуждам храма сообразную.

Смутная темень царила вокруг, свет лился лишь от свечей, уходя под своды, расписанными торжествами Господними, пел хор, звучал ропот молитв, а негодяй Серегин, крестясь в душе покаянно, устремлялся к брезентовому пологу, различая накладную складку в ниспадающей к полу материи и мечтая, что, раздвинув ее, окажется в таящемся за ней уединенном пространстве…

Сбылись чаяния греховодника: склонились головы паствы, отвел священник взор к помощнику, принимая от него священную книгу, и тут же скользнул Серегин за полог, очутившись на угловом пятачке, где обнаружил голые стены со снятыми иконами и выщербленный цементный пол с проплешинами вылущенных мраморных плит – видимо, подвергнувшихся нечаянной аварии.

Теперь, слыша заунывное песнопение хора и ведущий его тему бас батюшки, он приступил к привычной процедуре залегшего на позиции снайпера, к отупелому долготерпению, наполненному, впрочем, многими мыслями и их анализом.

Первое: в этом новодельном храме его поразили иконы в обрамлениях вишневого дерева, напитанного свечным и ладанным дымом. Они были старые, очень старые, хотя и тщательно отреставрированные: иконы письма прошлых веков, и веяло от них мастеровитой, напористой и даже грубоватой в этой напористости школой… Откуда они здесь?

Второе: что там – иконы! Этот гладковыбритый поп с физиономией бандита в отставке, с проницательными, всеведущими глазами, осанкой форварда-футболиста, манерами властными и небрежными, правящий здесь бал надменно и всесильно, в искреннем поклонении перед ним обожающей его толпы – вот кто уязвил воображение Серегина! И, что говорить, внушил ему немалое уважение. Это был сильный человек, очень сильный. И перед столкновением с ним Олег испытал некоторый отдаленный трепет. Хотя быстро скомканный воспоминаниями о столкновениях прошлых и разных, да и всем опытом его многообразных боевых стычек.

Если понадобится – он снесет эту горделивую голову! Даже ценой своей головы. А что, собственно, его голова стоит? И кому нужна? Горько. Но ведь – так!

А время, уносящее любое действо, завершило и службу. Стих шорох шагов уходящего к выходу народа, приглушился свет свечей. А вот и исчезли служки, опустел церковный прилавок, затворились двери, и остался лишь священник, возящийся у алтаря со своими кадилами и книжками…

Тяжелая мрачная тишина установилась в церкви. Только лампа у входа отбрасывала ровный и слабый свет, словно поглощаемый затемненными, в стеклянных саркофагах, иконами, и лучились в его озарении сотни золотых нимбов над ликами святых, замерших в отражениях давнего мира и его сказаний.

– Ну вот, мы и одни, – внезапно произнес священник, стоявший спиной к Серегину. – Выбирайся из своей щели, засиделся…

По-прежнему не оборачиваясь к потайному углу, он неторопливо снимал с себя цепь с крестом и расстегивал тяжелое церковное облачение. Олег, наблюдавший за ним через щель в складке брезентовой ширмы, обмер, напрасно, как понимал, надеясь, будто эти слова обращены не к нему.

– Мы просчитали несколько вариантов, – мельком покосившись в сторону его засады, промолвил Федор. – Этот, скажу откровенно, был самым сомнительным. Мне казалось, что ты постараешься совершить подступ к Кирьяну. Все-таки он хозяин. Тебя ждали там. Но ты угодил в простую ловушку, устроенную тут за неполный час… Мы знаем, у тебя оружие, но не стоит касаться его в храме Божьем. Тем более, тебя никто в нем не задержит и не убьет. У меня за алтарем тоже люди с оружием, и они держат твой угол на прицеле. Так что выходи с Богом для спокойного разговора. И не разочаровывай меня. Ты и так это сделал всей своей известной мне жизнью. Ну, выходи, выходи… Ты все равно бессилен со своей пушкой перед моими людьми, которые держат тебя на мушках. Тебе их предъявить? Хотя этой ошибки я не совершу, ты – очень опасное существо и можешь оказаться проворнее…

Серегин вышел из убежища. Поведал учтиво:

– У вас замечательные иконы.

– Да, древние, сибирские, с родины, – спокойно согласился отец Федор. – Собранные любовно и трудно.

– Я всего лишь пришел за своей женой, – произнес Серегин. – Пришел за женщиной, которую люблю и которую когда-то предал. Вот и все. Если она меня простит, я сделаю все, чтобы она была счастлива. Если отвергнет – я уйду отсюда. Навсегда в никуда. Отчего для такого простого дела мне чинятся безумные препятствия?

– Свет еще не слыхивал более справедливых слов, – усмехнулся отец Федор снисходительно. – Экая обиженная овечка… Хотя, пардон, ты же – мужского рода… Задумчиво поведя бровями, батюшка спросил: – Надо понимать так, что ты стремишься к счастью, которым когда-то пренебрег? Что же… Это вызывает во мне уважение. Это – раскаяние, подтвержденное поступком. Но! Воплощение твоего счастья за время твоего же пренебрежения им обросло броней проблем. И для его достижения проблемы придется устранить.

– Это значит, – сказал Серегин, – я не в состоянии цивилизованно встретиться со своей гражданской женой и со своим сыном, дабы решить наши семейные неурядицы и определить будущие отношения? Таковы ваши варварские законы? Хотя – какие законы? – местные общинные уложения, так понимаю…

– Вашими бы устами, да помолчать! – криво усмехнулся Федор. – Я слышу это от праведника, кто в своей жизни неукоснительно законам следовал? Так вот: главный закон один – Божий.

– Старик, давай перейдем к делу, – перебил Серегин. – Мне начинает надоедать этот спектакль. Что от меня требуется?

Весь мир перед ним застилало лицо собеседника – оно реяло в воздухе, словно издеваясь над ним. Это было лицо высокого светловолосого мужчины, широкоскулое, тяжелое, властное лицо – лицо надстоящего над простыми людьми. В советское время он часто встречал подобные лица у милиционеров. Теперь менты измельчали. Они стали вертлявее, услужливее и более похожими на обывателей. Человек же, стоящий напротив, с первого взгляда внушал уважение. Такого не обманешь. Такой не наделает ошибок. Он сам кого угодно заставит ошибок наделать.

– Нам требуется поразмыслить совместно, – сказал отец Федор. – Ты попал в переплет. И вовсе не благодаря нашим усердиям. Мы защищаем твою жену от притязаний на нее мерзопакостной гадины, жаждущей, кроме всего прочего, погибели нашей общины. Гадина обладает влиянием и силой. Это наш общий враг. Он уже подсылал к тебе двух убийц в Москву, но им, как понимаю, не повезло с исполнением задания…

– Двух? – удивился Серегин.

– Были еще? – в свою очередь удивился отец Федор.

– Ну, кое-что не совпадает, скажем так…

– Так это мы проясним…

– Сначала проясните мне другое, – сказал Олег. – У вас есть люди, оружие и деньги. И всего вдосталь. Есть и проколы: некоторые из ваших подданных – двойные агенты…

– Мирона имеешь в виду? – усмехнулся отец Федор. – Что тебя сдал в два конца? Так он под контролем, как и пяток ему подобных… Всем воздастся в свое время, а пока отступники – нашей игре не помеха, а подмога в убогой слепоте своей…

– А как быть с принципом: получил по правой щеке, подставь левую?

– А это – по ситуации, – донесся ответ. – Сейчас она определяется иным уложением: «Какой мерой меряете, такой и вам будет отмеряно».

– Так я продолжу… Неужели вы не в силах справиться с конкурентом самостоятельно или нанять для такой задачи профессионалов?

– Так вот и нанимаем, здесь и сейчас, – просто ответил отец Федор. – Самого что ни на есть заинтересованного человека со стороны, к греху удобопреклонного… Ведь так сложилось, что после того, что ты тут ненароком учудил, покоя тебе уже долго не видать. Однако в пользу тебе на стороне сложились некоторые самостоятельные обстоятельства. Наш общий враг, прохвост, обманул солидных людей в США и теперь оповестил свой ближний круг, что его погибели жаждет американская мафия. И кому как не тебе подходит роль исполнителя возмездия? Как понимаю, именно Америка научила тебя хладнокровно убивать, не особенно этим мучаясь… А нам, не скрою, в открытую войну лезть не резон, чревата она непредсказуемыми потерями. Сложат на этой войне головы самые сильные и нужные, как на всяком побоище, а в них – надежда наша и будущее…

– А я, значит, так, наемник… Кстати, мне известна судьба наемных убийц, – сказал Серегин. – И вообще нюансы их взаимоотношений с заказчиками…

– Боишься?

– А чего мне бояться? Я потерял свою страну, я потерял главное – человека, который меня любил. И если чего боюсь – не снискать его прощения. А что все остальное? Сейчас я живу в государстве, которое всерьез не воспринимаю. Я попал на другую планету. Ее ценности для меня – ноль. Это ценности жрущих, совокупляющихся, грызущих друг другу глотки ради богатств и бездумия. Когда-то из страны, пронизанной нищетой и тупостью ее правителей, я бежал в радужную Америку и оказался в аду. Я вернулся обратно. Но вернулся из ада в ад, где все грустно и бессмысленно. Другое дело – инстинкт подталкивает к выживанию…

– И это серьезный мотив, – наклонил голову отец Федор. – А выживание – суть деньги. Как ни крути. И к обретению их ты стремился, уезжая за океан. Деньги не могут купить счастья, но, конечно, удобнее плакать над своими горестями в лимузине, чем в автобусе или на велосипеде. Впрочем, мне кажется, ты не алчен… Но тем не менее пусть сбудется твоя подвяленная мечта! Мы все заплатим вперед, несмотря на вероятность твоей неудачи. Заплатим деньги, которые удовлетворят тебя, и ничего не потребуем назад. Если ты захочешь, мы примем тебя в свою семью. Но об этом – позже. Вернемся к твоему сегодняшнему положению. Покуда твоя личность – загадка для полиции. Но что будет, если ей предоставят твои данные? Далее. Что ты можешь дать Ане и своему сыну? Какую жизнь? Прозябание в московской квартирке? Но если она и пойдет на это, как ты станешь там прозябать, когда на тебя ополчится вся свора твоего недруга? А он ради своих амбиций и желаний свернет горы… Ты мелкий грешник, тебе путь к спасению еще не отрезан, а он уже – шлак адов…

– Но все-таки что мне мешает встретиться с моей женой? – упрямо спросил Серегин.

– Настаиваешь – будет встреча, – пожал отец Федор плечами снисходительно. – Хоть сейчас. Господь дал человеку волю, а уж нам становиться выше него не след… Только если есть разум у тебя и сострадание, пойми: эта встреча имеет смысл после того, как ты выиграешь схватку. А если нет – дорогая будет цена той встрече… Думаю, Аня любит тебя, думаю, простит… Но в чем совершенно уверен: ты в очередной раз перевернешь ей душу своим появлением… Так стоит ли мельтешить перед ней? Неужели ты так жесток? Тебе непременно хочется разбередить ее раны? Или ты уже не чувствуешь ничего, кроме отдачи оружия?

– Конечно! – дернул головой Серегин. – Куда более впечатляюще – вернуться к даме сердца, повергнув дракона, с дымящимся победно стволом, с мешком звонких монет, прилипшим к потной мускулистой спине…

– Видимо, мы оба – любители вестернов, – покладисто кивнул ему отец Федор. – Впрочем, почему – нет? Несмотря на кровь и смерть, это жизнеутверждающий жанр. А порою полезное пособие. Я буду рад, если светлый образ, описанный тобой, станет реальностью. Или ее метафорой. Не уверен насчет ствола и мешка, тут потребуется нечто иное, но спина у тебя крепкая, и на американского авантюриста из кино ты похож. Однако, чтобы победить, мало просто остаться в живых, нужно обрести полноценную жизнь, где есть то, что любишь и без чего не можешь существовать. А это – семья, земля, дом. И осознание их наличия – как свежий ветер в юное лицо! Даже когда ты стар…

– Примет ли она меня? – спросил Серегин, покосившись ввысь, под купол храма, словно оттуда мог прийти ответ.

– Уж я-то на сей счет расстараюсь, – прозвучали слова его преподобия. – Обещаю. Итак, паства сегодня духовно окормлена, день истек… Предлагаю разделить со мной трапезу и обсудить многие детали. Если у нас все сложится, уже сегодня ты будешь в Москве.

– Каким образом?

– У нас здесь несколько войсковых частей. Одна – авиационная. Истребитель тебе в качестве такси не гарантирую, хотя это возможно, но транспортник по графику – запросто. Сердцем чую: сейчас самое время упрятать тебя куда-нибудь подальше.

– Я пока не дал никакого согласия…

– Но это же не мешает мне помочь тебе?

Шаг в прошлое

В Москве, на военном аэродроме, Серегина встретили люди его преподобия, перевезя в частный дом в окрестностях столицы. Теперь он был окружен заботливыми помощниками, однако проку от них в предстоящей операции не было никакого. В партнеры ему были необходимы сторонние профессионалы, кто в случае провала уже задуманной акции не мог бы бросить тень своей причастности к общине и к ее связям. Кроме того, если и существовали в богатой талантами России специалисты надлежащей квалификации, искать бы их пришлось только в самых секретных недрах столь же секретных служб. Да и найдись таковые, все равно Серегин бы усомнился в их безупречности, ибо самый изощренный российский воин в душе полагается на бесшабашность и везение, а ему требовались солдаты безукоризненного и бестрепетного расчета, боевые роботы, исключающие промах в своем деле. Ему были необходимы люди Запада, тонко ценящие качество любой работы. А Восток всегда побеждал количеством, но не качеством.

Еще там, на земле Юга России, он понял, что придется лететь в Америку. К Джону и к Биллу. Он опасался вступать с ними в связь по телефону или же по Интернету: люди из ЦРУ могли контролировать его прошлые контакты в режиме «сна», современная техника это легко позволяла.

С другой стороны, вступление на землю Америки с паспортом на чужое имя также предполагало известный риск, но уж куда как меньший, нежели нарушение правил игры с российской внешней разведкой, исключавшей для него какие-либо зарубежные вояжи.

А потому вначале по российскому внутреннему паспорту Серегин прибыл в давно недружественную Украину и уже там приобрел билет до Чикаго, где ныне проживал Джон.

Преодоление иммиграционного барьера в американском аэропорту прошло без заминки, и вскоре такси докатило его до отеля в центре города.

Бросив вещи в номере, он вышел на улицу. Вдохнул полной грудью воздух страны, которую, казалось, покинул навсегда. И тут каждой клеткой своего существа ощутил свое выстраданное родство с этой землей и небом далекого континента, где столько пережил, узнал и увидел. Сейчас он был подобен струне, отзывающейся на неразличимый камертон всех устоявшихся в здешнем пространстве внутренних энергий. Подспудно они давили на чужаков, отчего те впадали в необъяснимую тоску или же устремлялись обратно, не понимая, что диагноз «ностальгия» слишком прост и условен. Они покидали страну, желая попросту оказаться возле привычного камертона Отечества. Ведь человек – резонансная система и порой только через усилие способен приладиться к новому месту, где иной раз вольготно телу, но отчего-то тяжко душе.

Но сейчас, стоя на белой бетонной плите тротуара, глядя на темные, в пасмурной мороси стекла окружавших его небоскребов, на катившие мимо такси и лимузины, на черные, желтые и белые лица, скользившие поодаль, на деревья, завешенные гирляндами пока притушенных ламп, на кибитки уличных продавцов сосисок, заполнявших воздух горчично-уксусным запашком своих приправ, он снова и снова испытывал будоражащее и радостное чувство возвращения к себе самому… Он был словно зачарован картиной, стоящей в глазах: перед ним сияла Америка. И в каком бы обличьи она не являлась, суть ее повсюду была одинакова. И он любил эту чертову стерву-Америку, как подлую, капризную, но желанную девку… И что с этим делать?!

Или всю жизнь суждено ему разрываться между Россией-матушкой и этим завлекательным, исполненным несокрушимой имперской мощи прекрасным чудовищем?

Он купил себе дешевый мобильный телефон, тут же набрав номер Джона.

Услышав голос приятеля, произнес:

– Вы должны меня помнить… Вы заказывали у нас каталог мужской зимней одежды. Курьер может приехать к вам немедленно.

Возникла пауза. Старый прохиндей на ином конце провода, конечно же, узнал его, теперь лихорадочно соображая, чтобы ответить.

– Да, – наконец произнес он недовольным и важным голосом. – Вы можете подъехать. Кинотеатр «Вест-плаза». Я – владелец, буду до вечера…

Серегин, нажав кнопку отбоя, не удержался от саркастической ухмылки: владелец кинотеатра? Наверняка очередная заковыристая афера неуемного проходимца… И протянул руку в сторону дороги, останавливая тут же ринувшееся к нему из глубины потока машин, как акула к ставридке, такси с рекламным щитом на крыше.

Кинотеатр находился в месте весьма странноватом: рядом кипела стройка, близлежащие улицы, перекопанные то там, то сям, перекрывали пластиковые цветные сетки, воняли синими солярными выхлопами экскаваторы, копавшие грунт, глухо перекликались, словно автоматные очереди из окопов, отбойные молотки.

Кинотеатр был закрыт и занавешен, как вдова в трауре, но тощий охранник с кислой мордой, сидевший за дверью служебного входа, провел его в крошечный кабинет Джона.

Обнялись – искренне и радостно.

– Я оставлял свои координаты на твоей секретной почте, – сказал Джон. – И не зря, как вижу. Хотя после того, что ты натворил, не думал встретиться уже никогда. Меня год таскали в ФБР, допрашивали по семь часов без перерыва. Из армии пришлось уволиться. Собственно, к лучшему. Через год на базе грянула ревизия, и это счастье, что я вовремя унес оттуда свою задницу… Ну, какими судьбами?

Когда Серегин закончил свой рассказ, приятель, вздохнув сочувственно, молвил:

– Что ж, назвался гусем, придется спасать Рим. Что касается меня, я помог бы тебе и бесплатно, ты знаешь… Но, подозреваю, кто-то готов нести расходы по проекту, и зачем этому противоречить? Тем более, ты же не предлагаешь съездить на уик-энд на дачу и пострелять из мелкашки по банкам из-под пива?

– Во-первых, – произнес Серегин, – тройка больших «винтов» с твоего бывшего склада остались у меня. Так получилось. Во-вторых, наперед платится гонорар: триста тысяч каждому. То есть тебе и Биллу, если мы его найдем.

– Чего его искать? – усмехнулся Джон. – Мы с ним партнеры в этом чертовом кинотеатре, с которым влипли по самые уши. Ты видел стройку вокруг?

– Вот я удивился… – начал Серегин, но Джон, перебив, продолжил:

– Нас крепко и красиво кинули, – поджав губы, поведал он сердито. – Нам предложил этот бизнес один еврей, бывший владелец. Он спел нам сентиментальную песенку о своей старости, которую хотел бы провести на пляже в Майами, о невозможности продолжения трудов праведных из-за проблем с диабетом и прочим генитальным герпесом… Мы вникли, конечно, в результаты бизнеса. И охренели! Нам предлагалась элитная дойная корова! Мы посмотрели, как народ каждый вечер валом валит сюда. И нам это понравилось. Но мы не посмотрели на план реконструкции города, нам такого и в головы не пришло! И теперь два года нам предлагается сидеть среди стройки с нулевым балансом и с кучей всяких счетов! Мы на нуле.

Серегин задумчиво рассматривал фотографии, пришпиленные к стенке за спиной товарища. Джон на стрельбище, на пляже, на банкете с голливудскими знаменитостями, Джону вручают медаль в Пентагоне, Джон обнимает двух рок-певцов, а на их фоне – вся остальная группа – в коже, с гитарами, раскрашенными дикарскими красками шевелюрами…

Эти фото, похоже, красовались здесь, дабы придать их владельцу, обыкновенному американскому парню, значимость в слабых умах.

– «Стволы и розы», – уловив взгляд Олега, пояснил тот. – Популярнейшая группа в Штатах. Народ ломится на их концерты, как подорванный.

– Так и пригласи их сюда, – сказал Серегин. – Окупишь свое недоразумение с бизнесом.

– Да ладно! – отмахнулся Джон. – Поедут они в какой-то заштатный кинотеатр! Да, кстати! – Лицо его удручилось досадливой озабоченностью. – Этот умник-еврей, оказывается, все продумал наилучшим образом! И, когда впаривал нам этот кинотеатр, одновременно заканчивал отделочные работы в другом, в трех блоках отсюда… То есть публика плавно перетекла опять-таки в его объятия.

– Хороший кинотеатр? – спросил Серегин.

– Да просто концертный зал! Не будь здесь стройки, народ все равно бы плелся туда, а не к нам с Биллом. Он всерьез подумывает пристрелить этого старикашку с пейсами, но что таковое даст? И справедливо ли это? Во-первых, многие люди живы только потому, что стрелять в них незаконно. Во-вторых, этот человек попросту правильно распорядился своим бизнесом. Да и потом – экая оскорбленная добродетель, наш Билл! Хотя я его понимаю. Так или иначе, завтра мы получаем чек за продажу помещения. Нашелся покупатель. Наши потери – семьдесят процентов от вложенного. Но на билет до Москвы хватит.

– Ты орудуешь здесь по вторым документам? – спросил Серегин.

– Да, мы решили с Биллом не тратиться на налоги в малоизвестном бизнесе. И, увы, оказались правы! Кроме того, я не забываю, что Фортуна улыбается тем, кого не замечает Фемида. И терпеть не люблю всякие дефлорации о доходах!

Серегин по-прежнему не отрывал взора от лохматой компании с гитарами. Затем, встав со стула, аккуратно отцепил карточку от стены, положив перед Джоном. Сказал:

– С ней тебе стоит пойти к насолившему вам мошеннику.

– Зачем? – удивился Джон.

– Ты скажешь ему, что не испытываешь обид, а потому предлагаешь ему дело: устроить концерт этих парней у него на площадке. Доход – пополам. Он способен проверить твою инициативу, но я знаю, какой ты мастер обставлять тылы для ответного огня… Или найдешь подставного директора, или задуришь мозги директору реальному…

– Но они по определению не поедут… – Тут Джон осекся, о чем-то трудно и хитро соображая…

– Думаю, Худой Билл одобрит такое дело, – вступил Серегин словом в наступившую паузу. – А коли мушкетеры собрались энное количество лет спустя, сегодня им предстоит крепко выпить. А лично мне – закусить свежими атлантическими ракушками с итальянским чесночно-томатным соусом. – Поскольку вы в очередной раз бедны, я и угощаю.

К предложению открытия нового кинотеатра с участием динозавров тяжелого рока престарелый иудей отнесся с пониманием. И тут же, как, собственно, ожидалось, попытался самостоятельно связаться с директором группы, решив срубить куш без посредников. Звонил он, правда, по номеру подставного телефона, напечатанного на карточке, как бы ненароком забытой Джоном у него на столе, а потому получил достойный ответ о необходимости ведения переговоров только через известных директору лиц.

С таковой постановкой дела многомудрому деловому человеку пришлось смириться и пойти на вынужденные траты на рекламу, оповещение заинтересованного населения и на изготовление билетов, ибо дееспособность к инвестициям у партнеров-банкротов объективно отсутствовала.

Во избежание недоразумений с дележом денег билеты продавались в день концерта. С раннего утра в кассу, несмотря на умопомрачительные цены, выстроилась феноменальная очередь. Подпирающая друг друга череда граждан едва ли бы устремилась в таком количестве даже к гробу президента США, если бы тот в расцвете полномочий внезапно почил в бозе.

Наличность у населения, согласно трудно выстраданному договору, принимал Билл, сидя в каморке-скворешнице, отсчитывая сдачу и складывая доллары в пластиковые хозяйственные сумки.

Изнутри дверь каморки подпирали нанятые иудеем охранники со зверскими рожами. Впрочем, Билла они ничуть не смущали.

Для пущей убедительности в грандиозности предстоящего действа Джон пригласил «для разогрева» публики местную дворовую группу начинающих рокеров, содрав с нее деньги за начало столь блистательной сценической карьеры в окружении звезд мирового уровня. Рокеры поспешили завезти в кинотеатр свои динамики, тарелки и барабаны, тут же приступив к вдохновенным репетициям, что также благотворно откликнулось в сознании хозяина заведения относительно масштабности затеянной феерии.

– Как идет дело? – полюбопытствовал Серегин, в очередной раз позвонив Джону.

– Лох цепенеет, – кратко ответил тот.

Когда же на сцену вышли лохматые татуированные создания с гитарами, тряся свисающими к поясу гривами, и стены потряс рев восторженной, загипнотизированной мраком своих умов толпы, и звякнули, скрежетнув консервным звуком, оркестровые тарелки, отворяя торжество грядущей музыкальной вакханалии, Серегин, пройдя черным ходом в служебные помещения, раскрыл дверь кабинета хозяина, застав в нем мизансцену с налетом идиллии.

Религиозный еврей в сюртуке и широкополой шляпе, блестя линзами очков, поглаживал окладистую бородку, сидя за командным столом, Худой Билл и Джон располагались на стульях за приставным столиком, а двое чернокожих горилл с толстенными золотыми цепями на шеях, сложив мускулистые руки на груди, стояли у стены. Взоры служивых людей были прикованы к груде долларовых купюр, высившейся на глади приставного столика.

Ленивым жестом поддернув ремень, притороченный к скобам, Серегин направил на громил изящный ствол «калашникова», порекомендовав:

– На пол! Руки – по швам! – И удовлетворенно кивнул, постигая, с каким потрясающим повиновением был воспринят его совет.

Лицо религиозного человека за столом словно бы удлинилось, стекая к отяжелевшему подбородку. Кивнув на пустые сумки, валявшиеся у стены, грабитель обратился к Джону и к Биллу:

– Вы… Пакуйте деньги.

Поспешность в исполнении этого приказа удивления в нем не вызвала.

– Пойдете вперед, я – за вами, – продолжил Серегин, переводя зрачок автомата с одного своего компаньона на другого. – И, обращаясь к оставляемой в кабинете публике, прибавил: – Провожать меня не надо. Коридор узкий, из магазина не пропадет даром ни одна пуля…

Через считанные минуты они выезжали на трассу, ведущую в частный аэропорт. В оконце проплывало бескрайнее озеро Мичиган – темное и плоское. Остающийся позади Чикаго сиял огнями реклам, как процветающая шлюха показным изобилием бриллиантов.

Из кинотеатра на весь квартал гремела музыка, способная затмить усердия тысячи перфораторов. Но и ее перекрывали ликующие вопли восторженных почитателей.

– Здесь никого из Гарварда не встретишь, – сказал Худой Билл.

– Да… Просто дети… – грустно поддакнул Серегин.

– Но во что превратятся эти непосредственные существа, когда не дождутся обещанных «Стволов и роз», – вздохнул лицемерно Джон. – Завтра непременно надо ознакомиться с новостями.

Кирьян Кизьяков

Кирьян всегда был равнодушен к роскоши, но сейчас, сидя за рулем новенького «мерседеса» с ластящейся к телу кожей сидений, ощущая медвежью мощь тяжелой, но послушной, как игрушка, машины, он все-таки испытывал нечто, похожее на гордость. И вовсе не потому, что мальчишка из сибирской глухомани, не способный даже помыслить об обладании такой колесницей, ныне относится к ней, как некогда к деревенским саням либо к телеге. Нет, он был горд собою потому, что сейчас рядом с ним находился отец, старый человек, дряхлый телом, но удивительно сохранивший живой и цепкий ум, и глаза отца пристально всматривались в проплывающий за оконцем городской пейзаж и тоже наполнялись светом гордости за себя и за сына, ибо чистые ровные мостовые, ухоженные частные домики, пышные сады, приветливые новостройки – все это искрилось чистотой, уютом и довольством под голубым небом безмятежного солнечного дня. Этот город они выстроили сообща, вложив в него все силы, сметку и труд, и сейчас обоюдно понимали личную кровную причастность к созданному ими миру, окружавшему их своей благодатью.

Он был богат. Богат землей, ибо владел многими гектарами здесь, неподалеку от теплого моря, угодьями в Сибири, где стараниями Федора вырастала другая община, богат домами, конюшнями, городской недвижимостью, особняком, чьи окна выходили на зеленые поля и темно-синие зубцы гор, придавленных кипами белого хлопка под хрустально-прозрачным голубым небом. Он был богат женой, ибо Даша, несмотря на возраст, была красива и грациозна, как прежде оставаясь спокойной, отважной и бесконечно верной ему. Но главным его богатством были три дочери и двое сыновей.

Он вновь покосился на отца. По лицу старика медленно катились слезы.

– Сынок, – с тяжелым, но облегченным выдохом произнес тот. – Я всегда знал, что ты верно распорядишься нашим богатством. Но не знал, что случится именно так… Ты не захотел стать богачом среди бедных. Ты создал вокруг себя огромную семью… В ней нет убогих и угнетенных. Смотри, сколько у нас молодежи и ребятни… Ведь все они – твои крестные. Они родились здесь лишь потому, что ты дал кров и дело их родителям…

– Мы сделали это вместе, отец, – сказал Кирьян. – Зеленые алмазы были твоими и только твоими, но ты никогда не трясся над ними и никогда не говорил мне «нет», даже если и сомневался в моих начинаниях…И мы приумножили это богатство. Да еще как! Теперь мы богаты всей своей прожитой жизнью. А какой бы нам сейчас был толк от мешка с мертвыми камнями? Ты дал счастье многим, а потому сейчас счастлив сам.

– Знать бы нам в ту далекую пору, что это не изумруды, а куда как большая ценность, – вздохнул отец. – А барыги – те сразу смекнули, в чем дело…

– Да не жалей!

– Домов бы здесь стало куда больше, – отозвался отец. – Вот о чем досадую!

Они ехали на кладбище, навестить могилу матери в годовщину смерти. Посидели у гранитного надгробия, вспоминая и думая – уже каждый о своем, помянули светлую память родного человека, каждодневно и незримо пребывающего с ними, затем тронулись обратно, домой.

– Многое бы я сейчас дал за минутку очутиться у нас там, в деревне, – оглянувшись на ворота кладбища, произнес отец. – Вот идем мы из тайги с ружьишками, а дома хлопочет с обедом мать, а на столе – только из печи пирожки твои любимые с капусткой да с грибами… Эх, мать! Веселая, любящая, в заботах своих нескончаемых… Может, навестим деревню, а, сын?

– Там остались только ее приметы, отец, – сказал Кирьян. – И там течет иное время. А возвращение к приметам прошлого не станет возвращением в прошлое. Твоя память вернет тебя в ту деревню куда лучше, нежели поезда и попутные машины. Впрочем, твоя воля: коли хочешь, так съездим. Только вот разберусь с текучкой…

– С текучкой ты разберешься, когда рядом со мной и с матерью ляжешь, – хмуро отозвался старик. – Ладно, вздор это, чего душу бередить, где счастье было, полынь-трава… Ею не утешишься. То место свято навсегда, но и навсегда пусто.

Кирьян улыбнулся рассеянно, со щемящей тоской вспомнив бревенчатый сруб, оплот своего детства. Остался он или осел, подгнив, в бурьяне, тоже храня в себе былое и радостное, некогда наполнявшее его жизнью и смыслом?

И дом этот – тоже богатство. Одно из богатств памяти.

– Одно меня тяготит, – сказал отец. – В этом сегодняшнем времени нет ни цели, ни мечты. Это время потребления.

– А ты вспомни время приспособленчества, всеобщего угодничества вождям, нищеты, поисков дефицита, – возразил Кирьян. – Оно что, лучше?

Коммунизм – это засуха, пострадавшая от наводнения. И мы с тобой знаем, чем он начинается и чем заканчивается. Не хочу туда! И даже пример израильских кибуц не вдохновляет. С их сытостью, равенством, но где ни у кого ничего своего нет. Хотя это тоже форпосты, охранители границ, и государство их лелеет. А арабы боятся.

– А у нас в роли арабов на границе – все государство российское! – крякнул отец. – Только от него отбиваться и успевай! Каждодневно.

– Пока получается…

В гостиной Кирьяна ожидал Федор. Перекусили, помянули покойницу. Далее волей-неволей разговор обратился к неустройствам дня сегодняшнего.

– Скоро выборы мэра, – говорил Федор. – Приехали партейцы агитировать народ. От трех основных новообразований: мутировавшие коммунисты, либералы деловые и подпевалы от президентской епархии. Демократический выбор…

– Когда мы выберем лидером страны негра, я, пожалуй, поверю в демократию, – сказал Кирьян. – А пока проведи все, как обычно… – Пожал плечами. – Всем почет и уважение, всем обещания на ушко… Ну, а мы ориентируемся, как всегда, на реальную власть. Мэр у нас, сам знаешь, как президент в Америке… Кто бы ни был, что изменится? Все равно твоего прихода паства и моего кармана иждивенец… Лучше скажи, как тот парень… – Тут на лицо Кирьяна легла озабоченная тень.

– Скоро будет, отъехал дело готовить…

– А справится?

– Бога молю…

– И Арсений не без участия?

– Без него никак. Хоть и грешник заклейменный, но в стараниях праведных наших – помощник…

– Рискует Арсений…

– Так ведь по убеждению, – сказал Федор. – Зачтется ему… И, как ни крути, а спасал-то он нас неисчислимо от всякого лиха.

– В парня того я не верю, – хмуро обронил Кирьян. – Перекати-поле. Пустышка.

– Только не корысть им движет, а любовь и раскаяние, – сказал Федор. – В деньгах-то себе он отказал и перед делом не трусит. Его душа не потеряна для Господа. И мое сердце – с ним. Другое тут меня озаботило… Начальник наш полицейский ко мне заявился.

– Не с обыском, надеюсь? – хмыкнул Кирьян.

Начальник полиции был одним из вернейших агентов его преподобия, и, если представлял в своем лице официальные кадры внутренних дел, то Федор, властвовавший над всем и вся, кроме Кирьяна, олицетворял собой куда как высшую иерархию местного значения: тайную полицию, то бишь госбезопасность.

– С докладом, – с терпеливым вздохом отозвался Федор. – Взвинченный и злой, как ошпаренный волк. Подрезали тут на дороге его машину. Нагло, чуть до аварии не дошло. Ну, тормознул он хулиганов. Подошел к ним. В салоне троица «урюков» уголовного вида. Из оконца дым от анаши просто клубится. Едут явно в гости к дагестанцу. Впились в него взорами, дымят ему в лицо травкой. Стою, говорит, перед ними и понимаю: начну качать права, мне конец. Они того и ждут. А на коленях у них – помповики и самый настоящий «калашников». На погоны мои им плевать. Как и на мой жалкий «макаров» в кобуре. Плюнул и пошел обратно к машине. Ну да в другом дело. Приехал к нему тут полковник из министерства. Аж целый начальник отдела. Прибыл в край и вот, значит, решил нас навестить. То, сё, рыбалка и выпивка, никаких подвохов, а под занавес показывает нашему правоохранителю фото этого самого Олега… Не появлялся ли, дескать, тут таковой? Нет? Ну, возьмите фотографии, оповестите личный состав. Если возникнет – срочно мне сообщите, в долгу не останусь. И денег отсыпал – дескать, патрульным и гаишникам для поддержания бдительности. И премию пообещал, коли дело сладится. Гляди… – Федор положил перед Кирьяном фотографии.

Тот сразу узнал знакомое лицо: независимое, мужественное, с чертами крупными и грубоватыми, с глазами, в которых отсвечивал ум и затаенное страдание. Округлый, но твердый подбородок, упрямый лоб, крепкая шея… Это было лицо солдата, способного стать полководцем.

– Ну, вот, – продолжил его преподобие. – Наш-то мусорок – мужичок сметливый и артист – поди ж ты его переиграй! Деньги принял, в содействии заверил клятвенно, а сам выспросил ненароком: что ж это за тип такой? Ответ: бандит, но в розыск не объявлен, улик мало, но, коли попадется, расколем его сразу, больших людей он обидел. А почему он должен быть здесь? А по телефону вычислили. Все бы и ничего, объяснение подходящее, но только закавыка: с ним, с полковником, еще парочка внушительных мужчин к нам прибыла. И вроде как незнакомы они, вроде – по отдельности, однако общаются в тихих углах – быстро и тайно. Полковник уехал, а эти остались, в гостинице прописались. Пробили мы их быстро – паспорта «левые». Тогда – по отпечаткам пальчиков. И вышел сюрприз: один – бывший десантник, офицер. Задерживался за разбой пару лет назад, но за недоказанностью отпущен. Второй, похоже, его собрат. Чем пробавляются ныне – неизвестно. Но шерстят по всему городу. Зачем – понятно.

– Вот еще история… – произнес Кирьян в сердцах.

– Далее, – продолжил Федор. – Провели мы тут одну комбинацию: в гостинице, дескать, акция: сауна для проживающих более трех дней – бесплатно. Десантники воспользовались… И вот: в сейфе, что у них в номере, пистолеты с глушителями и спутниковый телефон. А представляются оптовиками по сельхозпродуктам, встречаются с людьми, отрабатывают легенду.

– Значит, у нашего нового друга тяжбы с криминалом, – сказал Кирьян.

– Он сказал мне, что уехал из Америки из-за больших неприятностей, – помедлив, произнес Федор. – Причем подчеркнул: очень больших неприятностей! В Москве его два раза пытались убить. Первый раз – неизвестные, второй раз – люди Агабека. В обоих случаях он схватку выиграл. Десантники – фигуры технические. Полковник, полагаю, тоже. А вот кто стоит за ними?

– Пусть разберется сам, – сказал Кирьян. – Он должен знать природу своих проблем.

– Боюсь другого, – ответил Федор. – Они шляются невесть где и вскоре попадутся на глаза людям Агабека. А он очень озабочен своей безопасностью после появления здесь нашего подопечного. И если прикрутит этих двоих – возможно, вся свора снюхается.

– Тогда не теряй время, – кивнул Кирьян.

– И не собирался этого делать, – сказал Федор. – Напротив…

Тут затрезвонил его телефон.

Некоторое время его преподобие с отрешенным лицом выслушивал собеседника, затем проронил:

– Я же предупреждал, вот раззявы… Все приберите! – И, нажав кнопку отбоя, обернулся в сторону Кирьяна:

– Их взяли. Но один мой парень ранен, а один из этих… убит. У них были при себе вторые стволы.

– Господи! – от души воскликнул Кирьян. – Ну, почему в этой стране, для того чтобы достойно жить, надо совершать преступления!

Территория больших стволов

Пролетая над заснеженными полями Европы, Серегин молил высшие силы приструнить неуклонно надвигающуюся зиму, укоротить ее набирающий силу норов, но в отличие от Москвы уже припорошенной мертвенной белизной, на Юге России еще не окончился листопад, и горы блистали великолепием золота и багрянца, реки были темно-сини и прозрачны, пусто, как немой крик, небо, а побитая ночными заморозками трава еще зеленела, пусть подчернев, на склонах пастбищ.

Он не воспользовался предложением его преподобия поселиться в одном из домов на отшибе, сразу уйдя к своему дикому обиталищу с продуктами, оружием и необходимой одеждой.

Такой поступок и Джон, и Худой Билл одобрили беспрекословно. Им надлежало подготовить позиции, определить пути отхода, обсудить на месте вероятные несообразности, способные возникнуть и на ровном месте. Они же находились в горах. Пускай приземистых, для альпинистов неинтересных, однако оплошностей не прощающих.

Ночью, проснувшись под каменным пологом пещеры от шороха сорвавшегося со склона камня, Серегин долго не мог заснуть вновь, прислушиваясь к дыханию товарищей, глядя на отсветы алых контрольных ламп раций и размышляя, насколько же непредсказуема в своих поворотах человеческая жизнь. И даже выбирая в ней прямой путь, развилок на нем не избежать… Не избегнул их и он. И вот, проблуждав окольными тропами, вернулся, как подсказывает сердце, на верную большую дорогу. Или это просто заблуждение? Ведь дорога пока тонет во мраке, подобном тому, что царит сейчас в холодной темени за провалом пещеры. Но отступать теперь некуда. И надо довериться подсказкам души.

Он подполз к выходу из пещеры, раздвинул колкую путаную вату валежника, маскирующую убежище. Морозный ночной воздух осек дыхание. Подняв голову, Серегин увидел гулкое небо и круговерть звезд, вечное колесо древней энергии, вращающееся в сотнях световых лет от него. Господи, как же Ты велик! И неужели я, жалкий стрелок Серегин, запутавшийся в своей никчемной жизни человечишка, тоже – плоть от плоти твоей, сотканной из миллиардов атомов, чей возраст – возраст вселенной, и великим разумом сподобленный на соучастие в неисповедимом?

…В сереньком сумраке рассвета, выпив кофе из термоса и прибрав за собой жилище, они отправились на позиции.

Шли молча, все было оговорено заранее. У них был серьезный и хитроумный противник. Изворотливая и злобная сущность, олицетворенная в дагестанском бандите, обладала темной крысиной сообразительностью, выстроив охрану своей персоны с безукоризненным совершенством. Маршруты передвижений Арлиева постоянно менялись, выходы из бронированной машины прикрывались телохранителями, подступы к дому, квартирам и офисам заранее проверялись, и застать наркобарона врасплох не смогла бы и рота изощренных ниндзя. Оставалось уповать лишь на поверхностную информацию о его планах, время от времени перехватываемую людьми его преподобия. В частности, сегодня дагестанец должен был посетить свой основной офис, чье здание располагалось впритык к территории спиртзавода, в чьих подвалах обретался метамфетаминовый цех.

За заводом тянулось пустынное, уже убранное пшеничное поле.

К двухполосной дороге, ведущей к заводу и обсаженной деревьями, плавно стекали склоны гор, чьи рельефы просматривались издалека, и снайпер, работающий на полукилометровой, успешной для выстрела дистанции, мгновенно обнаруживал себя, становясь мишенью для многочисленной рати дагестанца, заполонявшей как офисное здание, так и ошивавшейся на территории завода.

Кроме того, какой смысл в выстреле, направленном в стенку охранников, под чьим прикрытием объект в течение считанных секунд проследует в бетонный куб контрольного пункта, соединенного с офисным зданием остекленным арочным коридором?

Серегин располагался в распадке выветрившихся скал в полутора километрах по горизонтали к комплексу зданий. Джон – чуть ниже и правее по склону с рабочей дистанцией в километр. Худой Билл, должный обеспечить их отход, занимал самую нижнюю позицию с ведением огня на шестьсот метров, однако его надежно укрывали кущи ивняка и боярышника, усыпанного, словно алым бисером, вызревшими ягодами.

Серегин, улегшись, сдернул пластиковую пленку с оружия.

Винтовка походила своей длиной на весло от рыбацкого шлюпа, пригодная для статуи физкультурника из скульптурного наследия гипсового жизнеутверждающего соцреализма.

Устанавливая ее на сошки, Олег вспомнил, как тренировался в стрельбе из нее в Ираке, расстреливая с полукилометра сгоревший бронетранспортер. Мощные пули оставляли огромные рваные дыры в стали, и при каждом новом попадании от бортов отпадали корявые куски железа в облачках оранжево искрящейся металлической раскаленной пыли. Но тогда он стрелял штатными патронами, а не ракетоподобными зарядами, умещенными сейчас в магазин, атомизирующими все на своем пути, способными превращать в ослепительные факелы вертолеты и бронированную наземную технику. Этот заряд с равным успехом уничтожал радиолокационные станции, подвижные командные центры, бункеры, самолеты на земле, за исключением разве тяжелых танков.

Он вставил магазин в приемное отверстие и услышал щелчок фиксатора. Затем, напрягая руку в недюжинном усилии, оттянул тугой затвор, загоняя в патронник заряд. Рассеянно оглянулся вокруг. Дикая трава, рассыпавшиеся по горизонту холмистые горы, склоны с серыми валунами, плоская лента далекого шоссе и ветер, гуляющий по бескрайней, насколько хватало взгляда, равнине напротив. Упорный ветер серьезно осложнял задачу. Солнце, впрочем, не било в глаза, а комфортно тлело в облаках за спиной.

Он прижал затыльник приклада к плечу, защищенному грелкой с водой, осторожно примеряясь к содружеству с доставшимся ему некогда монстром. Покачивая головой, определил необходимое расстояние от глаза до чуткой оптики, повел нежно кольцо обзорного увеличения.

И тут понял: в жизни каждого снайпера бывает самый главный выстрел. Или же шанс для него. Упущенный либо проигранный шанс – будущая вечная досада… Или же крах.

Захотелось перекреститься, попросив удачи, но как просить удачи в свершении смертного греха? Уже грех… Пусть высшие силы предоставят это деяние его сноровке и воле… А после – спросят с него. По результату и по намерению. Вот так.

Пискнула рация.

– Я готов, ласкаю крючок, – донесся голос Джона.

Джон держал под прицелом въездную площадку перед спиртзаводом, отстойник транспорта за забором и производственные строения. Однако главной его целью была округлая тыльная плоскость цистерны со сжиженным газом на колесах, припаркованная впритык к боковой стене заводского здания. Второй газовоз стоял чуть поодаль, но тратить на него дополнительный патрон Джон в планах не держал, полагаясь на физическое явление, именуемое фронтом детонационной волны.

Расположившийся на нижней террасе склона Худой Билл также выразил готовность к действию, выцеливая административное здание, возле которого крутилась целая рать поджидающих хозяина боевиков.

Винтовки Серегина и Джона были рассчитаны на два основных выстрела, неспособных остаться незамеченными. Две бронебойные пули, выпущенные со склона, грохотом и пламенем своего высвобождения из стволов обнаружат снайперов, и сметливая банда внизу тотчас сообразит, где находится противник. Тогда в дело вступит Билл: он должен прикрыть их отход с тяжелым оружием из своей куда более легкой винтовки «Barret M-468» – многозарядной, без труда переводимой с мишени на мишень. Джону и Биллу было проще, нежели Олегу: они могли пристреляться по ходу дела, ему же выпадал единственный выстрел – первый, он же решающий. А первый выстрел часто неточен из-за холодного ствола.

Серегин поймал в линзы участок дороги, видневшийся в прогале защищающих ее деревьев, определил расстояние полета пули в полтора километра, поправку на подлый ветер и тут же услышал в наушнике голос мирянина, корректировщика с трассы:

– Они едут со скоростью шестьдесят, ровнехонько. Уже в километре от вас.

Он сверился со своими походными часами. Их выдавали в Ираке лишь командирам автономных разведгрупп. Это чудо высоких технологий было настолько многофункциональным и сложным, что могло, казалось, предсказать будущее. Часы показывали, что для принятия решения остались секунды.

Вот первый джип с охраной, вот бронированный лимузин, надутый мощью и спесью, ровно легшая по его ходу горизонтальная метка в прицеле, упреждающе вынесенная вперед…

Он нажал на спуск. Огромное оружие содрогнулось и, задрожав, подскочило от отдачи.

Словно бомба разорвалась перед дульным срезом, воплотившись в пылающую колбу оранжевого огня, выжигающего холодный осенний воздух. Реактивная струя пламени выплеснулась злым оранжевым языком за спиной на десяток метров. Рев выстрела, казалось, ударил в небеса и сдвинул тучи. Окатило лицо водой из разорванной от гидравлического удара грелки, а приклад тяжело и устало ткнулся в плечо.

Серегин, закостенев в напряжении мышц в ожидании успокоения оружия, готовился к новому выстрелу, одновременно оценивая обстановку и понимая, что таковой уже не понадобится…

Бронебойно-зажигательная пуля с обильным осколочным эффектом мгновение назад распалась в роскошном салоне яростными беспощадными фрагментами, рвущими все и вся на своих слепых траекториях.

Крошево железа, стекла и пластика, сбитое в дымный серый пар, разлеталось от того места, где только что виднелась сияющая на солнце приземистая машина с черно-зеркальным остеклением. А затем из-за кювета, куда съехал, перевернувшись, изувеченный кузов, полыхнуло красное пламя воспламенившегося бензина.

Серегин, усмехнувшись горько, позавидовал Джону и Худому Биллу: со стороны это зрелище наверняка смотрелось в более внушительном ракурсе…

Впрочем, очень скоро и у него появится возможность взглянуть на демонстрацию их талантов…

Особая задача стояла перед Джоном: его мишень перегораживал полуметровый ствол тополя, а перемещение позиции в стороны сулило трудности с многотрудным, через уступы, отходом от нее, а посему ему приходилось поневоле решать две задачи: устранения препятствия и последующего главного выстрела. В его руках покуда терпеливо покоилось стальное чудовище: винтовка «Anzio-20», длиною в его рост, тяжеленная дылда со стаканом пламенегасителя, исчадие оружейного ада, с точностью попадания в цель на линии горизонта, до пяти километров.

Первая пуля ударила в ствол безвинного дерева, взорвавшегося так, словно он был начинен тротилом. Фугасная пуля при взрыве разметала древесные волокна в соломенную кашу. Тополь, хрястнув, пал, но, зацепившись кроной за соседа-собрата, поник под углом к обочине.

Обзор для снайпера был расчищен.

Вторая пуля, выпущенная Джоном, пересекла дорогу, забор завода и ввинтилась в серебристый цилиндр газового резервуара на колесах.

Что-то болезненно и испуганно ухнуло в пространстве, затем оранжевый клубящийся гриб с белесой кудрявой опушкой застил небеса. Через пару секунд сдетонировала другая фура, и всю панораму округи, казалось, охватил торжествующий плотный огонь.

Серегин не спешил покидать позицию, разглядывая через прицел мельтешню черных фигурок у административного здания. Кто-то указал рукой в его сторону. Оперились тут же оранжевыми всполохами автоматные очереди, слепо направленные на склон, злобные и беспомощные. Поющий на излете свинец вспахивал землю, не достигая черты поражения, поднимая гейзеры грязи и палой листвы. Одинокая трассирующая очередь, изгибаясь дугой, пролилась, словно струя, в сторону Джона, вспарывая кустарник и землю.

«Какой-то чертов герой хочет получить медаль», – подумал, глядя на зеленый горбатый пунктир свинцовой течи, Серегин.

Далее, рассыпавшись, фигурки побежали, глупо и нелепо исполняя свой долг, в сторону главенствующей высоты, и Серегин снисходительно хмыкнул над наивностью бандитов, умеющих стрелять в упор, но ничего не ведающих о тактике армейского боя.

Пригнувшись, он, как и Джон, недосягаемые для пуль из «калашей», разносимых ветром, спокойно тронулись в отход, а вернее, на позиции прикрытия Худого Билла, который, выждав приближение к необходимому рубежу возбужденной боевой ватаги, вдохновленной бегством врага, начал методичный, как в тире, отстрел мишеней…

Оглянувшись, Серегин уяснил, что помощь приятелю не понадобится: сообразив, что попали в ловушку, мстители, петляя, без оглядки бежали назад, но хладнокровные, без промаха, выстрелы, не оставляли им ни единного шанса на выживание. Десяток боевиков распластались у склона грустными недвижными тюками, двое, скорчившись, легли уже на дороге, трое на площадке у здания, один, последний, замер, сгорбившись на ступенях входа. То, как полностью обмякло его тело, сказало Серегину все.

Он поймал себя на мысли, что ничуть не жалеет убитых. Случившееся с ними было закономерно и справедливо. Они прожили жизнь, не доступную большинству, не ограниченную никакими рамками и насладились сполна тем восторгом, каким награждает своих адептов преступный мир. Они знали, что в любой момент могут столкнуться с тем, кто сильнее и изощреннее их и от кого не будет пощады. И вот тогда грянет расплата за выбор ремесла насилия, и из колоды судьбы выпадет туз пик…

Эти уже погибшие люди умели держать в руках оружие, умели убивать себе подобных, не терзаясь никакими угрызениями совести, они прошли стычки и войны, но сегодня их истребила сила иной природы, рожденная на иной земле, беспощадная, как гремучая змея, и равнодушная, как заслонка крематория. Их истребила Америка, чьим несомненным воплощением был Худой Билл.

После, как по команде, стих ветер, установилась тишина, ни один человек не появлялся в обзоре прицела, и только гулкие взрывы и всполохи пламени еще витали и гремели над догорающим заводиком, превратившимся в спекшуюся, сморщенную груду арматуры, плит, кирпича и пластика.

– Вижу в прицеле двух китайцев с пистолетами, – донесся из наушника рации голос Худого Билла. – Предтечу будущей войны… Но они склонны соблюсти нейтралитет, отходят за угол…

– Карабкайся наверх, – буркнул Серегин, преодолевая очередной уступ. – Мы все отработа… – Тут он запнулся: в небе послышался стрекот винтов.

В следующую секунду он увидел в вышине темно-синий, накрененный набок вертолет, летевший прямо на него, словно притягиваемый невидимым магнитом.

– Джон! – выкрикнул он в рацию. – Высота! Я не успеваю поймать курс… Там наверняка стрелок!

– Я уже разворачиваю свою красавицу поудобнее… – откликнулся напряженный голос товарища. – И сейчас ее задница оживет при отдаче! Две подходящие пульки у меня есть…

Серегин неотрывно глядел на вертолет, внезапно ушедший в сторону, а затем, словно атакуя, вновь развернувшийся к склону. Глядел уже глазами Джона, прильнувшего к окуляру, видел обтекаемый темно-синий фюзеляж с винтом, слитым в белесую плоскость, повернутый на три четверти и рассеченный перекрестием, градуированным в миллирадианах.

Еще мгновение – и будет сделано то, что способен исполнить лишь тот, кто уже привычно готов к этому, в ком есть опыт боя, тренировок на полигонах, да и вообще в нехороших местах, где ведется встречный огонь, тот, кто совершит требуемое аккуратно, без спешки, без тщеславия и бравады.

Краем глаза он узрел где-то позади сверкнувшую кинжально ослепительную вспышку и словно ощутил за спиной возмущение воздуха, раздвигаемого раскаленно-бурлящими пороховыми газами.

Пуля весом в сорок два грамма, обтянутая бронзовой оболочкой, ушла к цели, опережая звук. При ударе в борт со скоростью восемьсот метров в секунду она высвободит энергию в пять с половиной тысяч джоулей. Тут же сработает малышка-заряд, выбросив вперед вольфрамовый сердечник, что разлетится внутри машины роем смертоносных мелких осколков.

Поднеся к глазу оптику, Серегин поймал в поле зрения вертолет, идущий вниз по дерганой нисходящей спирали. Дым валил из середины его хвостового отсека. Фюзеляж ощутимо вибрировал, несущий винт вращался рвано и с натугой, и, коснувшись склона, машина завалилась набок, упершись в россыпь валунов. Оторвавшийся хвост полетел далее вниз, распадаясь на чадящие фрагменты, а винт, вспоров почву, остановился, засев в ней изломанным якорем.

В течение последующего получаса, пока Серегин поднимался на вершину холма, попытки выбраться из вертолета никто не предпринял.

Теперь им предстояло пройти разведанной тропой к основному шоссе, куда уже выдвинулась братия его преподобия, которая должна отвезти их в надежное и укромное место.

– Пожалуй, дальнейшая жизнь покажется нам скучной, как воскресная проповедь, – сказал Худой Билл, когда они присели на каменистой прогалине для краткого привала.

– Я думаю, что, погости мы здесь еще, без дела не останемся, – проговорил Джон, покусывая стебель сорванной травинки.

– Так, может, и останетесь? – невпопад предположил Серегин.

– Это невозможно, – сказал Худой Билл. – Хотя… здесь есть куда и как развернуться, здесь здоровая натуральная пища и благонамеренные люди… И здесь очень красивые женщины. Я даже готов рассмотреть это место в качестве убежища при нетрадиционных ситуациях, от которых, увы, не застрахован ни один джентльмен удачи… Но как ни жить морской рыбе в реке, так и меня не приноровишь к вашей русской жизни, товарищ Серегин. Вы – другие… Кстати, русских в Америке я сразу же различаю по глазам. Они отражение души.

– Это точно, – покосившись на Олега, молвил Джон. – Кстати, добавлю: здесь располагающий к хорошему настроению климат. Уже зима на носу, а мы будто на пикнике в Южной Каролине…

Худой Билл, подумав, сказал что-то серьезное и по поводу климата.

– Ну, и чем ты будешь заниматься в Америке? – спросил Серегин Джона. – Купишь очередной кинотеатр?

– Неважно – чем, – ответил тот. – Меня влечет притяжение Америки. А тебя – притяжение женщины. Но ведь и притяжение Америки – тоже… Дух моей страны въелся в тебя навек, как пороховой дым в солдата. Я не прав?

– Ну да… – горестно кивнул Серегин. – Но я не могу болтаться, как «Летучий Голландец» между двумя берегами. Хватит!

– Значит, в тебе есть характер, – покладистым тоном произнес Худой Билл. – Скажу больше: вся твоя история вызывает во мне зависть… И теперь я не верю, что любовь – это химия. Я влюбился только один раз, в начальной школе. Это была прекрасная девочка. Мы даже целовались… Потом мне попадались только одни суки. Опасаюсь, что сейчас моя первая и последняя богиня ничем не отличается от этих стерв. Но пусть ее светлый образ…

– Жаль одно, ты выпадаешь из нашей компании, – перебил его Джон, обернувшись к Олегу. – Чувство любви – величайшее чувство. Но чувство дружбы – это тоже чувство любви.

– Без тебя нам будет одиноко, и даже очень, – подтвердил, качая головой, Худой Билл, проявляя неслыханную сентиментальность, таящуюся в его загадочной душе.

– Я стремлюсь к вам, но должен остаться здесь, – ответил Серегин.

– «Должен» – это плохо, – поразмыслив, заметил Худой Билл.

– Ладно, пора, как бы и ни хотелось расставаться, – сказал Серегин, вставая.

– Уж эта осенняя меланхолия! – крякнул, поднимаясь с места, Джон. – Действительно пора! Во Флориду! Наша песенка спета. И гонорар за нее уплачен.

Отец Федор

Если ранее и подумать не мог Федор, что его мечте стать священником должно сбыться, то уж никак не предполагал он свое положение в сане, обремененном заботами, далекими от смиренной духовной должности. Собственно, заботы эти он сам на себя и возложил. Еще до восшествия в храм пришло осознание, что бушующую за его стенами греховную жизнь нельзя усмирить и подправить в узком пространстве Церкви, когда ее представители, покорно сникнув в осознании уже свершенного ими зла, пытаются отмолить его, а отмолив, как им наивно кажется, вновь устремляются в привычную грязь своего бытия. Да и все ли пойдут каяться? И всем ли нужна Церковь? И даже искренние в своем порыве приближения к Богу едва ли обнажат душу перед каким-то попом…

Тюрьма сделала его сознание логичным, жестким, нацеленным на холодный анализ, прогноз и непременные целесообразные действия.

Он поставил перед собой цель: его Церковь должна стать магнитом, объединяющим своим притяжением все население огромной округи. Но объединить его можно, влияя на жизнь социальную и прямо участвуя в ней. Вот почему демонические большевистские умы первым делом отлучили Церковь от государства, ибо уясняли невозможность сосуществования двух религий в благословении на добычу паствой хлеба насущного.

Дележ хлебов рождал грехи. Хлеба же добывались и созданием атомной бомбы, и уничтожением непокорных, и поворотом рек, и снесением городов. Жрецы новой религии бестрепетно брали на себя всю ответственность за содеянное массами, а массы, освобожденные от спуда наказуемой причастности, тупо и счастливо следовали предписаниям сверху. Церковь новой коммунистической религии отличала отменная иерархия, курирующая все и вся. Попасть на нижнюю ступень иерархии, заполучив партбилет, считалось высочайшим жизненным достижением. Лишиться партбилета за разоблаченный грех – катастрофой.

Эти принципы в построении им общины Федор посчитал основополагающими, хотя никаких партбилетов никому не выписывал, а взносы предпочитал брать трудами, причем каждодневными.

Причины падения коммунистической церкви лежали на поверхности: зажравшаяся, оторванная от народа верхушка с назначенными для себя привилегиями, формализм и бюрократия, «железный занавес», уравниловка, цензура, наглый диктат госбезопасности и разнузданность милиции. И пускай система как таковая работала, однако люди утратили веру в нее, зато крепли среди них настроения сугубо индивидуальные.

Эти камни преткновения на путях народа к отчужденной от него власти надо было раздробить и рассеять в щебень хотя бы на здешней земле. И он, и Кирьян, – владелец и распорядитель округи, жили скромно и были доступны каждому. Этот самый «каждый» знал, что в любой тягости его не бросит община, чьи законы, в свою очередь, нарушать категорически не следовало. Правом на выход из общины располагал каждый, но желающие таковым воспользоваться насчитывались на пальцах. Дорого стоил вход в общину, выход был бесплатен, а возвращение – практически невозможно. Дивиденды и зарплаты распределялись согласно трудовому и интеллектуальному участию. Идиллия прошлых русских общин отвергалась напрочь, их экономика, когда одни пахали, а другие пили, себя не оправдала. В здоровом и жизнеспособном сообществе требовалось соединить принципы частничества и коллектива.

Но главный стержень – сплоченность людей, недопустимость разброда и отчуждения. Каждый житель знал каждого милиционера, так и не привыкнув к определению «полицейский», а к главе безопасности своего маленького государства, то есть к нему, его преподобию, приходили с сокровенным, без тени страха, ибо он в первую очередь был щитом обороняющим, а уж мечом карающим – постольку-поскольку.

Как-то при решении спорного вопроса Федор обмолвился Кирьяну:

– Ты у нас – царь, твое слово – крайнее…

– А ты у нас патриарх и Малюта Скуратов в одном лице… – рассмеялся тот.

– И еще татарская Орда у нас под боком… – невесело усмехнулся тот. – Хорошо, пока без оброка обходится.

– Эх, где тот самый Дмитрий Донской?

– Найдем его, нужда заставит…

И заставила. Только разгромили врага не былинные герои, а сторонние ребята с Запада, впитавшие в себя его целесообразную бестрепетную жестокость, обязательный профессионализм в ремесле и привыкшие к добросовестному исполнению работы за оговоренный куш.

С последствиями их деяний теперь предстояло разобраться самостоятельно. Как и со многими иными тягостями.

Сейчас он стоял на пороге милицейской камеры предварительного заключения, одетый в строгий черный костюм и в столь же черную траурную рубашку, составлявшие его светский «прикид». И был готов к роли опричника-пытателя, хотя никаких цепей, оков и прочего железа в неуютном бетонном помещении не присутствовало.

А присутствовал в нем казенный стол, два стула, он, Федор, и жилистый, сильно побитый мужик с прозрачными злыми глазами, трапециевидной шеей, вылезшей из мускулистого туловища и могучими руками, притороченными к спинке стула пластиковыми «браслетами».

– Ну-с, Гаврюшин Павел Сергеевич, старший лейтенант разведроты наших славных десантных войск, – начал Отец Федор. – Расскажи, каким образом довелось нам встретиться на сей благословенной земле…

– Это ты мне объясни! – Задержанный словно сплевывал слова с губ. – Папаша…

– Объясню, сынок, – согласно кивнул Федор. – Вижу, человек ты крученый, видел жизнь во многих ее проявлениях подлых, от того и напорист сверх меры, и верой в благое не обременен.

– Коли такая душевная беседа, может, и «браслетики» отстегнем? – Жесткое лицо арестанта светилось издевкой и ненавистью.

– А отчего же нет? – Федор подошел к двери, стукнул кулаком в ее обитое жестью полотно.

Тут же явились двое в черной полицейской униформе с сосредоточенными лицами, высокие, статные, мускулатурой и статью от сидящего на стуле десантника не отличающиеся.

Федор молча кивнул на руки арестанта.

Разошлись бесшумно пластиковые оковы, отставной вояка осторожно начал массировать затекшие запястья.

– Твоя? – И тут же в грудь ему ударила здоровенная винтовка, брошенная с порога вошедшим третьим человеком – низеньким, в очках, в сером костюме. Отчего-то в белых перчатках на руках.

– Вы… чего?.. – Арестант всматривался на лежащее у него на коленях громоздкое масляное оружие, трогая недоуменно то крюк затвора, то длинный вороненый ствол. – Вы мне это… чего шьете?

– Не ваше? – разочарованно вопросил очкастый. – Ну, нет, значит – нет! – И, сделав шаг, выдернул винтовку из рук допрашиваемого, тут же исчезнув вместе с ней в проеме двери.

– Эй! – дернулся тот, уяснив провокацию. – Эй…

Но двое полицейских, одинаково мягко и вкрадчиво шагнувших к нему со сжатыми в кулаках дубинками, оставили лишь самый простецкий выбор: миролюбиво откинуться на спинку стула, подняв руки вверх…

– Так, – бесшабашно ухмыльнулся десантник, ничуть не потерявший самообладания. – Ствол с моими пальцами у вас теперь есть, понимаю. Что дальше?

– Не хочу терять времени, – отозвался Федор. – Объясняю. Ты – исполнитель. Прибыл сюда с партнером, ныне усопшим, и с человеком из МВД. Вот твой объект. – Он вытащил из кармана пиджака фотокарточку, приблизил ее к иронично суженным глазам напротив. – Узнаешь?

– Допустим…

– А знаешь, в чем твоя беда, но и счастье на день сегодняшний? – Федор, прищурившись, поглядел в охваченное решеткой окно. – Счастье – что никто ничего на тебя тут в любом случае оформлять бумажно не собирается. И никакая тюрьма тебе не грозит. И уже сегодня ты сможешь валить отсюда куда угодно. Или, если согласишься, куда порекомендуем мы.

– А в чем же беда? – Ухмылка исчезла, лицо собеседника стало вежливо-сосредоточенным.

– Беда – если в дальнейшем нашем разговоре ты позволишь себе хотя бы малейшую ложь, – сказал Федор. – Беда, если я заподозрю даже ее тень в твоих ответах.

– И что тогда со мной станется? – неуверенно ухмыльнулся пленник.

– Отвечу так: последние впечатления от жизни редко бывают приятными…

– Ладно, слушайте, – прозвучала вдумчивая речь. – Работали мы с Костей через этого мента… Уже два года. Зацепили нас на горячем деле, ну… типа… разбой. Решили в лобовую атаку на всякие коммерческие хозяйства пойти, когда из армии откинулись… Мент нас вытащил. Костю вчистую отмазал, меня попарили. Дальше… привербовал к себе под руку для неформальных разборов со всякой публикой. Слежка еще, всякие поручения – туда-сюда… Мокрухи – вообще никакой… практически… И тут вот – горячий заказ. Шеф выдвинулся вместе с нами. Понюхал атмосферу, дал указания и отвалил. Мы, ясный день, принялись за дело. Ударились в розыск. Ну, и… пролет! Залет, вернее…

– Какие вводные давались по объекту? – спросил Федор.

– Фото… Чего еще?.. А-а! – особо опасен, хороший стрелок, вооружен… Вроде спец… Ну и мы – спецы!

– Ты когда-нибудь держал в руках до сего момента сегодняшнюю винтовочку? – спросил Федор.

– Отродясь таких крокодилов не видел…

– Значит, не такой ты и «спец»… Ты вояка среднего класса, а ныне и вовсе – деклассированная личность. И надлежащая твоя должность в мирном народном хозяйстве – охранник в супермаркете. Сегодня же ты влип в дела, как полагаю, твоему уму и отдаленно непостижимые. Теперь. Вот, что тебе нужно знать. Вчера в нашей округе была уничтожена дагестанская банда со своим главарем. В частности – из винтовки, тобою облапанной… В деле был ты и твой напарник, чей труп со сквозным ранением обнаружили на склоне.

– На каком еще склоне?

– На склоне горы, оттуда велся огонь, – задушевно улыбнулся Федор.

– И что теперь? – узловатые руки удрученного бойца беспомощно свисали к полу.

– Теперь соратники павших непременно выяснят, что в нашу тихую заводь приехали два молодчика, а с ними – начальник отдела МВД из Москвы. Это шило из мешка вылезет. А вместе с ним и винтовка с твоими «пальчиками»… Но отвлечемся! Вспомни прошлые задания своего мента. Мне они по боку, для себя вспомни… И наверняка, поразмыслив, поймешь, что работа ваша была мутноватой… Далекой от специфики МВД, во всяком случае. Правильно? На что она походила?

– Ну… типа… разведка… – Взгляд у бойца был откровенно растерянным.

– Вот. Уж не знаю, какими легендами свои приказы мент для тебя обставлял. Да ты и не задумывался – платят, делаешь…

– Вы что… на шпионаж по ходу намекаете?..

– А ты думаешь, шпионы на своем горбу всю черную работу тянут? Нет, есть всякого рода подручные, надсмотрщики над ними…

– Слышь, ты меня в гнилую сторону не тяни, я ничего такого…

– Да это тебе так, к сведению, – отмахнулся Федор. – Важно для тебя другое: месть горных орлов. Но найти им тебя, труболета, – задача нелегкая. А вот полковника министерского – проще нет. Так что он уже, считай, на прицеле. И потянет тебя за собой. Теперь – вопрос. Где пройдет расчет за акцию, коли та выгорит?

– Ну… В Москве, конечно.

– Тогда это будет взаиморасчет… Согласись – лучший для тебя вариант, чтобы потом ни всплыло. И когда мы убедимся, что таковой произведен, ты получишь чистые документы.

– Я – его… А вы… – Десантник поднял руку, начертив в воздухе указательным пальцем фигуру, похожую на знак умножения. – Меня…

– Какой смысл? Ты сам будешь заинтересован забиться в этой жизни в глухую и тихую нору. А у нас есть винтовка. Надежная гарантия твоего молчания.

– Толковое предложение, – подумав, молвил десантник Гаврюшин.

– Тогда возвращаем тебе твой телефон, звони полкану, – отозвался Федор. – Рапортуй об успешно завершенном деле. Прибавь, кстати, что срочно выдвигаетесь в столицу, поскольку акция прошла на фоне местных криминальных разборок, трупов – гора, весь район шерстит полиция, вы еле из него выбрались. До Москвы, думаю, этот шум уже долетел, твой кум в курсе… Еще скажи: разборка сыграла вам на руку, клиента удалось вклеить в общее число жертв…

– Давайте телефон, – кивнул наемник, на глазах превращающийся в сметливого партнера. Вся его мимика и поза выказывали всецелую уважительную подчиненность подтянутому худощавому человеку в черной одежде, присущей носителям сакрального знания, похожему по представлению гражданина Гаврюшина, на инквизитора. Да и попахивало от него чем-то горелым. Но не костром. Свечами, что ли?

«Гробами!» – подумалось десантнику ожесточенно, когда в трубке потянулась мелодия мусорской песенки «Наша служба и опасна, и трудна», заменяющая гудки вызова.

В разговоре с бывшим военнослужащим Федор не покривил душой: впечатляющая работа трех снайперов всколыхнула все правоохранительные органы, ринувшиеся в район затевать расследование местного светопреставления.

Был обнаружен труп неизвестного лица со сквозным пулевым ранением на склоне горы, пораженного, видимо, ответным огнем, далее в горной чащобе поисковая группа наткнулась на вероятный приют снайперов, оставивших по оплошности некоторый бытовой мусор оригинального североамериканского происхождения, но ни самих снайперов, ни их оружия найти не удалось. Судя по всему, работали профессионалы, один из которых погиб от шального свинца. Двое других благополучно скрылись, уйдя подготовленными для этого тропами эксфильтрации. Кроме того, хозяин придорожного магазина, подвергнувшегося недавнему налету, уверенно и хладнокровно опознал в убитом своего спасителя с кольтом.

Краевой прокурор, приятель Федора и Кирьяна, вместе с полицейским, следственным и гэбэшным начальством, приняли участие в вечерней общей трапезе после четырех долгих дней суетного, по горячим следам, расследования.

Ужин для высокопоставленных особ накрыли в отдельном кабинете ресторана центральной гостиницы. Блюда были домашние, сытные, купеческой разухабистостью не отмеченные: клешни омаров с тарелок не свисали, икорные горы не искрились, пропеченной стерляди на серебре и молочных поросят с бантами на загривке в ассортименте не присутствовало. Хотя салаты с крабами, тигровыми креветками, осетрина со свежим янтарем прожилок и местная свежая форель имелись в избытке, не говоря о молодой, вымоченной в вине ягнятине, баранине, потушенной в сочных томатах, и о чане раков в чесночном соусе.

Разговор за столом велся степенный и доверительный, собрались свои…

Прозвучал тост за здоровье и процветание хозяев, накрывших стол для гостей, и внесена была в тост скорбная нота о собрании уважаемых людей по случаю, увы, не столько торжественному и радостному, а печальному и принужденному. Однако тут же была внесена оптимистическая поправка о нерушимой дружбе и взаимодействии, наглядно проявивших себя в печальных обстоятельствах дня сегодняшнего.

Красующийся яствами стол, видимо, представлял собою наглядный символ означенного взаимодействия.

Дальнейшие тосты отличала скупая лапидарность, ибо заинтересованный разговор компетентных лиц из разных ведомств, объединенных общей задачей, напоминал производственное собрание, не отягощенное формальными признаками.

– Дело темное в деталях, но ясное по сути, – говорил прокурор, значительно надувая румяные, как у деревенской толстухи, щеки и морща узенький лобик с прилипшей к нему раздрызганной седой челочкой. – Этот бандит… Агабек… сам напросился. Кинул американцев на энную сумму, те прислали ответ.

– Но! Какой ответ! – подал голос глава краевой полиции. – Это же вопиющий факт откровенного терроризма! А если насчет ответов, то отвечать-то – нам, сирым и крайним…

– А как ты хотел? – вступил в разговор, оторвавшись от блюда, генерал ФСБ. – У нас под носом жировала банда, вооруженная, как армия, использующая труд нелегалов, в том числе китайцев; у меня есть сигналы, что занимались эти деятели отнюдь не производством огурцов и помидоров, а современных наркотиков; кроме того, среди убитых лица, находящиеся в федеральном розыске… Да, – прибавил он горестно, – ответить придется…

– А ведь мы предупреждали! – хмуро сказал Кирьян, сидевший во главе стола. – Просвещали на сей счет ваших оперативных сотрудников. И глава нашей милиции активно рапортовал…

– Да что теперь-то друг на друга кивать, – издал сокрушенный вздох полицейский начальник, впиваясь в сочащуюся жиром гусиную ногу. – Впрочем, у нас на Руси так и ведется: грянул гром, все под один навес – и началось толкание боками. Интеллигентно выражаясь…

– М-да, – произнес прокурор грустно. – Недорабатываем, товарищи. Вот, прошлый год… Массовое убийство в соседнем крае, в станице. Казалось бы, тишь там и благость. Никаких тревожных сигналов. А что на поверку, когда копнули? Всей властью в округе банда заправляла! Изнасилования, вымогательства, тирания, горы трупов… Работу на местах надо срочно усилить. Наладить информационные каналы… А то получаются интересные открытия: в нашем государстве, представьте, существуют иные государства! Вот тебе – на! В общем, предлагаю… За здоровье присутствующих!

Федор переглянулся с Кирьяном. Мысли у них были одинаковы: пока не грянул гром, этот деятель был лоялен к организованному криминалу, как параша.

– Информационные каналы… – мрачным тоном молвил генерал госбезопасности, равнодушно чокаясь с окружающими. – Во всех этих поселениях каждый держит рот на замке. Потому как каждый на виду, никто никакой власти не верит, а уж если вычислят осведомителя, разбирательство будет коротким. Но главный вопрос – наши меткие стрелки. Было их трое, безымянный труп – один, значит – двое ушли. Труп, думаю, разведчик, он готовил акцию, но случайно засветился перед ней в этом самом магазине на обочине… Как могли выскользнуть остальные?

– А вы послушайте меня, – вступил отец Федор, восседавший за столом в служебной униформе: в рясе, с увесистым серебряным распятьем на груди. – В нашей трудовой сообщности никаких бандитов и их пособников нет по определению. Да, примостились у нас на границе пришлые люди, лихие, жадные, вздорные. Давали мы им отпор кроткостью и единением. Верой православной.

Прокурор вдумчиво кивнул и перекрестился – нетрезво и мрачно.

– Что могу сказать? – продолжил Федор печально. – Бог наказал их. Воздал по заслугам неправедным. Теперь об американцах. Дело и мы с ними вели, технику у них закупали, они ее здесь налаживали… Я тех наладчиков видел. Ребята богобоязненные, сельские, как мы, с открытыми сердцами, трудяги. Светлые, цельные, без причуд. Они-то и есть соль той земли, что Америкой зовется.

– Да при чем здесь какие-то работяги? – выкинул руку с вилкой, увенчанной креветкой, полицейский генерал. – Они кто? Винтики! А за ними – корпорация! Все американские корпорации созданы гангстерами! Да вы на наших урок посмотрите, кто выжил после девяностых и с капитальцем остался! У них тоже корпорации! Но связи с конкретным криминалом остались? Конечно! А что в мозгах этих толстосумов поменялось? Ничего! Только внешние приметы: словарный запас, манеры, костюмы… Но если обезьяну научить говорить, она не станет человеком! Она станет говорящей обезьяной! Короче. Подписали они для мести своих карманных бандитов… У вас, – обратился он к Кирьяну, – много в хозяйстве бывших военнослужащих?

– Мужики – практически все…

– Ребята из спецназа или же снайперы имеются?

– Да.

– Ну, вот… Имеются таковые и в американских, это… холдингах. Подрядили толковых парней на святое дело отмщения, те и постарались на совесть.

– Карманных бандитов? – вопросил, надменно оттопырив губу, гэбэшный генерал. – Хе… Свежо питание, но серится с трудом! Какое оружие использовалось, забыли? В сгоревшей машине – фрагмент осколка. По результатам экспертизы стреляли специальным патроном из натовской сверхмощной крупнокалиберной винтовки с реактивным выхлопом. Так называемая ручная пушка. Пробивает с полкилометра шестнадцатимиллиметровый стальной лист. Как она попала сюда? Такую не понесешь за резинкой трусов, чтобы ограбить пивной ларек. Из нее сбивают даже низколетящие самолеты. А тот патрон, что был использован, ни в каком оружейном магазине не продается, ручная работа!

– За деньги можно решить все, – умудренно высказался полицейский чин.

– В том-то и дело, – с печалью согласился генерал государственной безопасности. – И это оружие – здесь. А американцы, уверен, уже в Штатах. Только у нас – проблема: вчера эта винтовка разнесла «мерседес» с бандитом, а завтра…

Возникла пауза, нарушенная деликатно недосказанным вопросом отца Федора:

– Вы намекаете на лимузины наших…

– А чем они отличаются от того, в кювете?.. – таким же нейтральным тоном откликнулся генерал.

– И все же – как сюда попали эти стволы? – усердно жуя, недоумевал прокурор. – Невероятно!

– Чего ж невероятного? – произнес отец Федор. – Компания поставляет сельскохозяйственную технику. Частью – в разобранном виде, в упаковках. Сборщики – ее люди. В комбайн можно упрятать и зенитную установку, таможня в тоннах железа копаться не станет…

– Любопытная версия, рабочая… – прищурился задумчиво гэбэшный генерал. Помолчав, продолжил: – Допустим, найдем мы подозрительных американцев, въезжавших в определенный период времени в Россию, может, выделим среди них явно подозреваемых… Ну, отправим отпечатки пальцев трупа в ФБР… Во-первых, хрен чего толкового получим в ответ. Во-вторых, о выдаче остальных можно и не мечтать.

– Однако найти оружие надо! – с убежденной горячностью воскликнул полицейский начальник и даже ударил по столешнице стола маленьким сухим кулачком.

– Иди в чистое поле, ищи там ветра или клад, – подал сдержанную реплику Кирьян.

– А я вот что вам скажу, – подал голос доселе скромно молчавший руководитель следствия в голубеньком форменном костюмчике – Все дело в демократии этой сраной, вот отчего и мы тут… – Покосившись на свой погон, он стряхнул с него брезгливо налетевшую с волос перхоть.

Шеф ГэБэ столь же брезгливо покосился на его погон. Ранее гражданские юриспруденты от юстиции удовлетворялись петлицами на лацканах пиджаков, ныне вельможные распоряжения отчего-то возвели их в сомнительный ранг военнослужащих, хотя генерал от следствия вряд ли бы управился в командовании и со взводом пехоты.

Главный следователь был расслаблен после обилия многочисленных и коротких, как выстрел, тостов, но мысли свои излагал неторопливо и вдумчиво, не теряясь в логике.

– Случилось бы такое в Советском Союзе? – продолжал он. – Ай, нет! Сидел бы этот Агабек в своем ауле либо в тюрьме, пахали бы на наших нивах ростовские трактора, американские снайперы упражнялись бы на своих президентах, мы бы всей страной искали похищенный пистолет Макарова из кобуры подгулявшего участкового, уважаемый Кирьян руководил бы процветающим совхозом, а отец Федор правил бы свою обедню…

– Вряд ли… – шепнул Федор Кирьяну на ухо.

– Не согласны? – неприязненно прищурился высокопоставленный следственный работник, узрев иронию в глазах священнослужителя.

Кирьян и Федор переглянулись. Они понимали: люди за столом собрались ограниченные, но далеко неглупые, и в общении с ними следовало проявлять недюжинную осторожность. Впрочем, им было не привыкать к такой компании… Причем с детства.

– А я отвечу! – с мягким напором произнес Кирьян, пристально оглядывая собравшуюся за угощением братию. – Только прошу выслушать внимательно. Мы все здесь из СССР. Из страны, перед своим крахом отчетливо стремящейся к демократии. И это стремление в его крахе и выплеснулось. Миф демократии уничтожил страну. И какую! Последующие историки будут живописать ее, но никто не сможет поверить, что когда-то существовало общество равных. Те жалкие привилегии, что получала ее элита, будут казаться смехотворно-скромными в своих масштабах. Когда-то я сильно сомневался в ценностях этого утраченного общества… Но сейчас, с вершины возраста, понял, что оно собой представляло. Фантасмагорию. Государство, которое не могло существовать в принципе при жадности, индивидуализме и порочности усредненной человеческой натуры. Однако оно существовало! И демос, народ, в нем поневоле своей общностью смыкался с властями, с их волей, с их посылами. И государство крепло. Репрессии, жертвы, миллионы погибших, грандиозные стройки, новое искусство… Что в итоге? В итоге – эра усредненного, может, и убогого благоденствия. Медленного, но развития. В итоге – семидесятилетний, обремененный ошибками подросток… Уже привыкший к благости мирного времени, умеющий обороняться, созидать, но еще нищий, растерянный, оглядывающийся на другого взрослого, что процветает за океаном… За его, кстати, подростка, счет… А кто этот взрослый? Это циничный негодяй, бандит и растлитель, которому очень нравится все, что ныне подростку принадлежит. А родители подростка ушли, оставив ему огромное наследие. Теперь он один. И вот оказывается лицом к лицу с увещевающим его негодяем. Тот охотно предлагает ему сладости: булку с хилым куском телятины вместо домашнего пирога, неведомую химическую кока-колу взамен кваса и даже вдохновляющий невесть на что кокаин… И вбивает в голову подростка принципы равнодушия ко всему, религию денег, порнографию и культ силы… Много ли умения надо опытному бандиту, чтобы увести с тяжкой, но верной дороги доверчивое молодое существо? Увел-таки! Но теперь дурман спал. Теперь главная задача: оторваться от этой цепкой руки и проложить себе свой новый путь. Прежний непроходимым сорняком зарос. Разрушили СССР западные варвары! И ныне на нас надвигается англо-саксонский фашизм!

Все долго молчали.

– Вот прорвало тебя, – буркнул недовольно Федор.

– Да, – качнул кустистой бровью прокурор. – Вот и у меня впечатление, что с этим капитализмом нас крупно на…грели! Это если интеллигентно…

– Хорошо, Кирьян, если сумеешь удержать свой форпост, – угрюмо проронил гэбэшный генерал. – Кстати, стрелки эти американские, коли душой не кривить, полезный почин устроили, и в твою, Кирьян, пользу… Только нам, слугам государевым, этот почин боком обернуться может. Выводы последуют.

– Какие еще выводы? – встрепенулся прокурор. – Главное – избегнуть ненужной шумихи. А вывод такой: в благополучном, напрочь лишенном проявлений активной преступности районе произошел казус… – Он протянул просительным жестом руку в сторону отца Федора. Вопросил: – Ведь в газетах пишут, что у вас практически нулевой показатель криминала, верно?

– Ну, раз так написано в газете, думаю, это правда, – ответил тот. – Насколько я понимаю, неправду в газетах не пишут.

– Во-от! И вдруг – гром среди ясного неба. Замечу: на границе вашего района, не внутри… Его причины органами выяснены. Есть трупы, да. Однако соболезнований родственникам потерпевших от прокуратуры, заверяю, не последует по определению. Как и от других уважаемых ведомств, в чем не сомневаюсь. Другое дело – висяк, претензии Москвы…

– Преодолеем! – сказал уверенно полицейский начальник. – Вообще… думаю… снайпер был один, великий самозабвенный мастер, движимый личным мотивом, убит при исполнении, винтовку найдем…

– Подходящую… – буркнул шеф государственной безопасности. А затем, поразмыслив, сказал, словно рашпилем по жести прошелся: – Много болтаем! Нечего выносить пошлую криминальную разборку на уровень теории заговора! И приплетать к ней технический пожар на спиртовом производстве, как и аварию частного вертолета. Себе дороже. – Окинул собрание стылым испытующим взором. Глаза его были подобны пуговицам, как у снеговика. Тонкие губы сомкнуты, упрямый квадратный подбородок надменно вздернут. В портретном сходстве он напоминал истинного, далекого от киношного стереотипа, шефа гестапо Мюллера.

– Конструктивно мыслите… – услужливо поддержал его, поправив очки, руководитель следствия. И, торжественно привстав, прибавил, подняв бокал: – Давайте за славный СССР, нас выпестовавший… – Кивнул на Кирьяна. – Замечательно ты сказал о нем, дорогой отныне мой человек, не зря прослыл везде хозяйственником, каких уж нет. В премьеры бы тебя… А вас… – Он обратил взор к Федору. – Вообще в патриархи! – прости меня, Господи… В общем… ваше здоровье, господа…

Арсений

Болела голова, тошнило, ныла поясница и некогда перебитая ломом в стычке на зоне кость ноги.

«Скоро только болезни будут напоминать мне о моем существовании», – подумал Арсений, откидывая одеяло и с трудом вставая с постели.

Завтракать не стал – мысль о еде вызывала отвращение. Выпил настой шиповника, закурил суровую, как чертополохом набитую, кубинскую сигарету.

Пасмурный серый день за окном, облетевшие деревья, сырые тротуары удручали глаз, не хотелось покидать уютное кресло, вынимать ноги из теплых домашних валенок, но в очередной раз надлежало совершить усилие над собой: побриться, расчесать седую гриву, одеться и ехать в город на тяжкое испытание, именуемое «сходкой».

Смотрящий прислал своего подручного проныру под вечер, передал, что ждет его, Арсения, сегодня в полдень, и такое указание не обсуждалось.

Причина сходки была ясна: в крае гремела гроза. Вчера неизвестные снайперы уничтожили дагестанца, перебили кучу его прихвостней, спалили завод и лабораторию по производству наркоты. Урон воровскому сообществу вышел сокрушительный: многие планы обратились в прах, заклинило намертво экономические механизмы местного криминала, пропали огромные деньги.

Арсений невольно улыбнулся, с холодным удивлением постигая свое удовлетворение от содеянного.

Судьба и характер отвели ему участь вора, но разве мог он предположить, что веселая и разухабистая жизнь разбойника и ловкача, независимая и яркая, приведет его на высшие этажи в иерархии земных темных сфер, в тиски каждодневных обязательств, определенного рода дисциплины и поведения. Главные же принципы иерархии: голый расчет и абсолютное небрежение человеческими ценностями. Что есть эти ценности? Например, любовь. К людям и к этому миру. Но кто из воров любит людей и этот мир? Воры любят только себя. А вот он – нет… Основа его жизни – Кирьян и Федор, их семьи, их община. И что, собственно, держит его в кадке уголовного дерьма, что принуждает играть обрыдшую роль законника? Исключительно необходимость влиять на события, способные нанести ущерб его родным людям. И, главное, они-то это понимают всецело и благодарны ему.

«Шестерки» уже хлопотали во дворе, разогревая машину, открывая ворота и сторожа улицу в появлении разного рода нежелательного элемента, способного осложнить беспрепятственный выезд сиятельного криминального авторитета с его территории, обнесенной чугунным забором.

Забор утянули со стройки, затеянной на месте сноса старинного особняка, чью территорию он более века огораживал. Маковки пик и литые вензеля перекладин были облеплены палыми листьями осени. Такая же осень царила и в душе Арсения.

Натягивая на себя теплый свитер, он призадумался, вспоминая лицо вчерашнего ходока от Смотрящего. Рожа обычная, каторжная, никаких особенных чувств и эмоций на ней не читалось, но в водянистых глазках что-то нехорошее промелькнуло… Неужели вычислили истину, волки? Неужели уяснили его игру?

Он снова выглянул в окно. Да, бойцов у него – целая ватага. Но что от них проку на толковище? Им и носу туда сунуть не дадут. А коли тягчайший приговор выносится, от него и полк автоматчиков не спасет. Жалко, если побьют ребят куража ради после того, как петля их хозяину шею перехватит. Но ведь того они и заслужили, стремясь к благам неправедным, к хлебу пышному, горячему, но легковесному, как нынешние ватные батоны из новомодных коммерческих пекарен. Только от чего мысли такие? От привычного недоверия ко всему и ко всем? От столь же привычного ожидания худшего? Вероятно. Однако если в былые времена подобные сомнения сопровождались страхом и сочинением уловок, то сейчас он спокоен и тверд, как тот самый стылый чугун ограды. Что будет, то будет. Он сыграл в игру под названием жизнь и выиграл ее. У него есть чем оправдаться перед Богом и есть кому оставить нажитое неправедно, что в праведные нужды пойдет, вернувшись на круги своя… Есть те, кто его отпоет, похоронит и отплачет, кому он нужен и дорог. Да и опротивели ему эти тяжкие утренние пробуждения, когда вместе с осознанием себя в этом мире – некогда радостном и влекущим к его познанию, сразу же очухиваются задремавшие хвори, тотчас принимающиеся за усердную грызню исстаревшей плоти.

Итак – чего бояться? Только одного – чтобы убийцы не оказались проворнее, чтобы избежать их насмеяния над его телом. Но уж тут-то он их упредит, огорошит… Их слабость – в желании выжить. Его сила – в готовности умереть.

Сбор проходил в доме Смотрящего, опоздавших не было. Уселись в просторной гостиной за длиннющим столом. Стаканы, салфетки, пузырьки с питьевой водой на пластиковых тарелках – обстановка напоминала совещание менеджеров в банковском офисе.

Только персонажи, неторопливо усаживающиеся на массивные стулья, своими лицами и манерами явно к категории коммерческого люда не относились, это были представители особой человеческой породы. Жесткие маскообразные лица без мимики, настороженные взгляды исподлобья, дыхание затаенной угрозы от каждого, скупые, выверенные жесты.

Вожак – Филат, дородный, как откормленный хряк, основательный и важный, будто чинуша, восседал во главе стола. Страдающий циррозом Хорь, желто-зеленый, как вампир, неотрывно глядел куда-то в пол, словно отстраненный от всего происходящего. Широкоплечий, с кулаками-чушками Урал, что-то шептал на ухо кивающему ему Трофиму – костлявому субъекту неопределенного возраста, такому можно было дать от тридцати до шестидесяти. Трофим почесывал озабоченно расплющенный нос. Акробат – некогда виртуозный карманник, а ныне желчный кощей с клюкой в дрожащих пальцах, по-орлиному зорко постреливал взглядом на собрание. А элегантный, в пиджачке в крапинку, Дипломат с золотым перстнем, ухоженными ногтями и прической – волосок к волоску, выказывал снисходительное равнодушие к процедуре совещания, искоса поглядывая на свои плоские, белого золота, часы. «Быки» Смотрящего стояли у стен: бритые головы, тяжелые мускулистые торсы, свинцовые взоры из-под надбровий, выпирающих костными мозолями – наследством от кулаков, песочных боксерских мешков и кастетов.

– Новости всем известны, – на коротком деловитом выдохе поведал Филат, рассеянно глядя поверх голов. – Потери наши такие, что ум за разум заходит. Дело налаживали годы, сгорело оно за час. Дагестанец, хоть и пиковой принадлежности, работал без косяков, в сторону не вальсировал. Замены ему нет. Вопрос: отчего так случилось? Мы знаем, кинул он американцев. По понятиям кинул, по своей масти, с отстежкой в общак, все по ниточке… Знаем, что ждал ответа. Не такого, конечно… Скажу честно: по существу ответ мне нравится. Красиво, да и не спросишь. Ни по сути, ни по нашим возможностям, тут щеки раздувать не будем, тут воевать если кто и способен, так Служба внешней разведки. А она и своих предателей трогать очкует, так что тема закрыта. Но! Готов поверить: своей силой американцы много чего учудить бы на нашей земле смогли, да и учудили, но провернуть такое без здешней поддержки – это никак! И кто оспорить мое слово хочет – со вниманием выслушаю, не стесняйтесь.

– Пришли чисто, ушли чисто, – подал реплику Хорь, вскинув на окружающих безразличные, как стеклянные бусины, глазки. – Ну, с магазином этим светанулись, единственно…

– Правильно, но кому это выгодно? – подал голос Дипломат. – Кто на этом выруливает свой интерес? Отсюда следует и плясать. Но искать среди нас измену…

Филат остерегающе поднял руку:

– Ты погоди… Ты верно заметил: кому выгодно? А я отвечу: соседям дагестанца. Они ему не раз кислород обрезали. И нам, кстати, тоже. С давних пор. По всем раскладам. А почему? Настала пора разобраться.

Глаза присутствующих, как по команде, обратились к Арсению. Повисла пауза.

– Ну, – проронил он, равнодушно встречая скрестившиеся на нем буравящие взоры. – Намек ясен. Но перед кем из вас я за этот народ хлопотал? Что там мне близкие с детства, не скрывал. Но дело с чувствами не путал. Остерегал вас? Так и правильно остерегал: они тоже свой интерес с сантиментами не мешали и свою оборону крепко обставляли: подвязками в правительстве, прикормом ментов с большими звездами… Кроме того, своих бойцов у них – туча, бодаться – себе дороже. А что я в их церковь хожу, дело мое и святое. Или кто-то заявит, что я с того хозяйства мзду собираю втихаря? Интересно было бы услышать.

– Мазу ты за них держал, брат, – поиграл налитыми плечами Урал. – Не надо нам напильником по мозгам… Другое дело – исподволь, аккуратно. Но если с них и была недостача, то иными заслугами ты гасил ее наглухо. С дагестанцем тоже ровно бортами расходился, но, так понимаю, с этой новой химической дури началось у вас рогование, не по нраву тебе она пришлась, а от того сейчас и вопросы…

Так! И дружок Урал решил сыграть в две колоды, осторожничает… Что же тогда изобретет хитроумный Дипломат, тоже его всегдашний союзник?..

– Конечно, мы все понимаем, – раскованно произнес Дипломат, получив на свой обращенный к Фролу взгляд поощрительный кивок от него. – Влечение к Церкви, заходы в нее в свободное от грехов время, родственные связи… Это нормально, это, скажу без балды, свидетельствует о высоте духа… Когда не идет в пику обществу, замечу. Теперь. «Стиры», предположим, сегодня раскинулась в пользу «кентов» нашего товарища. Вопрос один: с его ли руки? Не уверен! Да и вообще весь этот сход мне странен… Не вижу подступов к сверхзадаче: к предъяве! Коли идет такой базар, надо конкретно! Где доказуха?

– Во-от! – добродушно протянул Филат. – Правильно. Мы не гопота, не фраера с угла Третьей фанерной и Четвертой картонной, мы народ штучный и потехи ради сажать друг друга на перо за воздушные грехи не станем. Да и вообще мы из того поколения, которое знает, зачем мнут газету…

Он открыл лежащую перед ним кожаную папочку, надел узкие роговые очки, отчего предстал внезапно в образе дородного властительного бюрократа, и вытащил из папочки листы с ксерокопиями документов.

– Любуйтесь! – тряхнув листами, рассыпал их по столу. – За два дня до этого тарарама дагестанец отдает по бросовой цене две трети своей земли своим соседям. Деньги ими перечисляются. Куда? В какой-то оффшор. Пробили оффшор. Владелец – подставное лицо. На следующий день деньги уходят в другой оффшор, потом – в следующий, оконцовки не найдешь в принципе. Через какой банк крутится эта карусель? Через твой, Арсений! Ты скажешь: ну, и что? Дал свой банк своим людям, пользуйтесь, я и вам, братве, безо всякого навара его предоставлял… Верно! Только никаких документов дагестанец не подписывал! Тому десяток свидетелей! Да он и не сумасшедший, чтобы за бумагу гнилую продавать твердую почву под ногами… Все липа! Качественная, спору нет…

– Назначай экспертизу… – насмешливо произнес Арсений. – Вообще… как мент разглагольствуешь…

– Это сравнение я тебе запомню, – терпеливым тоном произнес Филат. Все лицо его собралось жирными сосредоточенными складками, и теперь он напоминал огромную сытую жабу, выползшую из реликтового океана. – Добавил: – Я понимаю… Бодаться бумажками с Кирьяном, у которого все суды им же писанными приговорами заряжены, время тратить. Но едем дальше. За те же два дня до известного события ты звонишь дагестанцу и просишь его укрыть на стоянке завода фуры со сжиженным газом, якобы твоими пацанами лихо уведенные. Что ж, услугу вору он оказал, даже цену предложил козырную, товар ходовой, но ты его о времени попросил, чтобы подумать, – может, где-то поярче выгорит… Так?

– Так, – сказал Арсений, сознавая, что отпираться здесь бесполезно.

– Вот тут-то и фокус, – произнес Филат внезапно тепло, хотя лицо его было неприязненно, словно в кулак сжато. – Никто, милый друг, эти фуры не угонял. Ты их купил. За нормальную рыночную цену. Вдалеке покупал, у своего человека, Николая Борисовича, по хитрой схеме, но мои парни все раскопали. И все встало на свои места. Дагестанец приютил у себя бомбу. Дальше, почтенные мои товарищи, объяснять вам нечего. Разве насчет американцев? У Кирьяна с ними давняя дружба, вот и решил он раскинуть свой пасьянс, где джокер – его карманный вор в законе… Помог он своим заокеанским друзьям, так полагаю. И привел сюда душегубов, и приютил, и вывел обратно… Но не о том сейчас разговор. Что ответишь, Арсений? – Филат снял очки, небрежно бросил их на полированную, без пылинки, гладь стола.

Арсений спокойно и лениво глянул на подавшегося в его сторону тучным корпусом Смотрящего. Презрительным было лицо Филата, тяжелы набрякшие веки и нижняя чуть оттопыренная губа, злобен и высокомерен взгляд темных глаз. Остальные блаткомитетчики отрешенно молчали, понимая, что теперь их собрата способно спасти лишь чудо.

Уловив еле слышное движение за своей спиной шагнувших к нему «быков», ожидающих финальной команды, Арсений внезапно рассмеялся, оглядывая настороженно взирающих на него судей, сказал:

– Кто такой дагестанец? Авторитет, но не вор. И на разбор с ним я право имел по своему усмотрению.

– Пургу гонишь, – обронил Хорь. – Деловой фраер обществу служил, наше благо крепил. А ты благо в дым обратил. Что скажешь против?

– Представление завершаю! Объяснение следующее! – провозгласил Арсений, с изумлением постигая, что произносит слова странным – веселым и юным, голосом, каким залихватски общался более полувека назад с вязавшей его в пэтэушной общаге милицией. И далее, выждав три секунды, вытащил из расстегнутого заранее рукава рубахи гранату, что минуту назад перекатилась у него из-под мышки к запястью и чье кольцо он надел себе на безымянный палец, обручаясь со смертью.

Граната брякнулась на середину стола, и он с удовлетворением узрел окаменевшие в удивлении физиономии высокого воровского собрания. Именно этакие выражения окружавших его рож он и предполагал…

Затем на горле его запоздало перевилась петля, спинка стула откинулась назад под падающим к полу телом, и тут поверх, обжигая лицо, плеснуло оранжевое, застилавшее все пространство пламя, и упругая мощь взрыва, поглотившая сознание.

… – Вот что мне нравится, это когда гады сами себя мочат! – говорил один оперативный уполномоченный своему сотоварищу, выезжая на машине со двора Смотрящего, еще заполненного автомобилями «скорой помощи», патрульного полицейского транспорта и автобусом криминалистической лаборатории. – Наши упраздненные управления по оргпреступности об этот криминал сначала зубы крошили, после – стравливать его стали всякими комбинациями – что тоже труд немереный, а тут… сами друг друга, по личному почину… Срубили начисто себе голову. Чтоб так всегда!

– Один-то – выжил, – донесся сокрушенный ответ.

– А, этот старик… – почесав затылок, ответил коллега. – Чудеса, точно. Пара осколков в мягких тканях, контужен, но даже глазами вращает… Может, Бог спас.

– Для каких-таких благих дел?

– А… пути Господни неисповедимы. Вот и явил, понимаешь, чудо… Граната вроде оборонительная, осколочная, на двести метров стальную икру мечет… Всех положила! А этот…

– Я когда на войне в Чечне был, – отозвался товарищ, сосредоточенно вглядывающийся в мир за ветровым стеклом, состоящий лишь из двух конусов света, озарявших полосу асфальта в чернильном мраке, – и похлестче несообразность видал… Один дурак на броне, приготовившись к стрельбе, с упора соскользнул и полрожка из «калаша» моему приятелю Сереге Суржикову в упор в грудь засадил. А Серега – отменный боец, богатырь, поморгал вначале удивленно, подумал так… выматерился, и – с копыт. Я ему по морде: не уходи, выныривай! И что думаешь? Пули иглами прошли. Остался жив, хотя стал дырявый, как лейка. Но через год только розовые пятаки по телу, и снова носорогу мог башку свернуть. Говорил, кстати, на том свете по каким-то коридорам бегал…

– Байка…

– Ага! Давай на спор! У Ваньки Храпова спроси из комендатуры, он с нами там был! А до того Суржик у министра в личной охране состоял, поскольку лось еще тот… Его потом, после ранения, по здоровью в канцелярское подразделение направили, на документы прикрытия, хотя, подозреваю, косил он ради теплого стула, ему там досрочное звание светило… Да и Чечня эта с кривыми подлянками приелась, тут ясно.

Стрелок Серегин

Они сидели в просторной беседке, увитой виноградной лозой и обсаженной высокими пирамидальными туями, на заднем дворе особняка, холодно поблескивающего на осеннем солнце стеклами стрельчатых окон. За беседкой простиралось пастбище с побитой заморозками травой, но на нем еще паслось стадо баранов, неторопливо бредущее вдоль пологого берега стылой темно-синей реки, текущей в тени другого берега – гористой гряды, поросшей багряным лесом.

– Не понимаю, – пристально глядя на стадо, произнес Серегин. – А что среди баранов делает козел? Вон тот, во главе личного состава…

Отец Федор, сидевший напротив с чашкой чая, которую держал на весу, усмехнулся:

– Бараны всегда идут за козлом. Он скотина смышленая. Вожак, авторитет. Смотрящий, так сказать…

– Интересная аллегория…

– А если стадо вдруг разворачивается, впереди оказываются хромые, – с той же усмешкой продолжил его преподобие.

– Что касается меня, то я себя чувствую бараном без стада, – сказал Серегин. – Существующим в ожидании неясной финальной участи. И остается мне одно: рассчитывать на вашу честность. Не правда ли наивно? Впрочем, я говорю со святым Отцом… – Он болезненно прищурился. – Только в России святых людей больше, чем честных…

– Едкое замечание, – подтвердил Федор. – Однако замечу: грешников все-таки большинство. И святой им нужен. Более того: вне их его функция бессмысленна.

– Так как же с нашим договором? – поднял на него глаза Серегин.

– Все в силе, – пожал плечами собеседник. – Сегодня ты увидишься с Аней. И если тебе повезет обрести ее, буду рад. Только что дальше? Я не дам тебе увезти ее куда-либо. Она нашла себя здесь и только здесь ей и жить.

– Это разговор с позиции силы…

– На том стоит весь мир. Каждый отстаивает свои интересы.

– А тут-то у вас какие интересы?..

– У тебя есть сын. В школе он все время получает высшие баллы за успехи в успеваемости. Преподаватели, оценивающие индекс его умственных способностей, открывают от удивления глаза. Он необычный ребенок, тонко чувствующий мальчик, и производит неизгладимое впечатление на всех, кто с ним сталкивается. Между прочим, он знает всех святых. В отличие от тебя, балбеса, у которого если в памяти кто всплывет – так Никола Угодник…

– Почему? Пантелеймон-Целитель, Андрей Первозванный… Теперь… этот… Ну, который в Сарове жил…

– Ладно, эрудит! – отмахнулся от него его преподобие. – Но по-настоящему незаурядная часть личности твоего сына – редкостный талант: потрясающий, живой, почти сверхъестественный. Он видит насквозь не только каждого, он видит будущее… И это не бред свихнувшегося старика. Это критически проверенный факт. Он знал, что ты прибудешь сюда, знал о твоей миссии, более того – он с нетерпением и с любовью тебя ждет…

У Серегина возникло такое чувство, будто он получил удар под дых. Он пытался вздохнуть, пытался вновь ощутить внезапно онемевшие кончики пальцев, а когда поднял голову, то увидел направленный на него испытующий взгляд его преподобия.

– Было что-то такое… в нашу первую встречу… что заставило меня отчего-то поверить вам… – произнес он непослушным языком.

– И я не сомневаюсь, что этот мальчик станет хозяином нашей земли, – продолжил отец Федор. – Он наш оберег. Наш «наследный принц». И мы не отдадим его. А потому все, что тебе остается, либо уйти в порочную даль своего дальнейшего существования, либо жить среди нас. Вернее, с нами.

– И чем же я буду тут заниматься? – спросил Серегин, справляясь с внезапной и непонятной оторопью. – У вас есть должность штатного оружейника? Или же дежурного киллера?

– Ты не убийца, – сказал Федор. – И твой грех, как и грех твоих друзей, я перед Богом взял на себя. Да, иногда кому-то приходится стать карающим мечом вне цивильной судебной бодяги с ее прокурорами и адвокатами. Но у нас найдется много иных занятий, близких твоей натуре. Вопрос – захочешь ли ты учиться и работать? Ты, повторюсь, удобопреклонен к греху, но разве не задача – изжить в себе слабоволие? Ты стремился к блеску и затягивающей пустоте Запада, ты купался в мертвых водах его бездуховности и бессмыслия и ты стал его частицей. Вернее, мутантом. Я вижу тебя. Тебя притягивает магнит прежних авантюр, но ты устал от этого притяжения, ты понимаешь его гибельность. Наркотик Запада… Он пронизал тебя, он покрыл коростой всю твою душу, но ты можешь очиститься от нее, как отрекшийся от зелья курильщик или алкоголик. Тем более, если тебе есть ради чего освободиться от всей ветоши прошлого. В тебе еще есть энергия России, ты можешь дать ей возможность освободить себя из-под спуда наносного. Кроме того, занятно прожить жизнь, будучи прохвостом, но ввиду наличия Господа Бога – небезопасно.

– У меня такое ощущение, – хмыкнул Олег, – что атеистов в вашей округе не отыщешь…

– Они меня не смущают, – спокойно ответил его преподобие. – В России все атеисты – православные. А каждый третий великий деятель русской культуры – еврей. И попробуй отобрать у еврея его русское достояние… Ему будет проще отказаться от себя, чем от него.

– Мне кажется, что вы – слуга Божий по призванию, – сказал Серегин с невольным смешком. – И, кстати, я в первый раз веду разговор со священником. Более того – мне нечем вам возразить.

– А я впервые говорю с заблудшим пасынком Америки. И чувствую сейчас ее суть, исходящую от тебя. Вот мы и столкнулись: две цивилизации. Две разные природы. Непримиримо чужие.

– В чем разница? – спросил Серегин.

– За нами, русскими, века истории и культуры, – сказал Федор. – Когда у нас процветал в своем великолепии Большой театр, Штатов, как таковых, еще не существовало. Их культура – тотальное заимствование. Их цель – перекройка мира сообразно интересам их бизнеса. Их религия – религия доллара, обязательная для всех. Отступивший от нее тут же оказывается на помойке, в кювете и погибает. Америка – территория зарабатывания денег, тут же уплывающих у ее рабов сквозь пальцы. Там повсеместно декларируются главные ценности, такие, как труд, патриотизм, семья… Как и в Европе, сателлите Штатов. А что выходит на поверку? Торжество извращений, утрата национального под давлением негров и арабов, использующих идиотизм демократии. Американское же нивелирование личности во имя доллара – иллюзорной бумажки – вообще путь в ад. А если этот ад победит, что будет? Глобальная деградация Божьей идеи?

– Насчет Америки это вы зря, – возразил Серегин. – Там тоже есть крепкие общины.

– Я повидал их, – кивнул отец Федор. – Потратил на это деньги и время. Дабы непредвзято разобраться во всем. Был у дремучих мормонов, у баптистов с их театром вместо церкви, был в Пенсильвании у амишей, где пашут землю на лошадях, ездят в кибитках и носят средневековые германские одежды, соблюдая традиции прапрадедов, и где молятся по домам за закрытыми дверьми… Краеугольная икона между тем везде одна и та же – доллар… Единственно, наличие тамошних религиозных сообществ отвлекает паству от бандитизма. Это роднит их с православием.

– А чем отвлекает-то? – спросил Серегин.

– Чем? Главной сдерживающей силой: страхом возмездия. На этом страхе держатся все государственные уклады и законы, армейское единство и семья, где у старшего имеется плетка для непослушного младшего. Тут стоит заметить, что, если бы не мы с Кирьяном, наш анклав давно бы стал крупной криминальной вотчиной, каких десятки в стране. Но Бог вразумил нас ступить на иной путь. Он будет долгим. Здесь – один из форпостов настоящей России. Хотя порядок тут, не скрою, тоже держится на страхе и на авторитете вождя, перед которым трепещут. Все те, кто пришли на смену Сталину, были объектами насмешек среди народа. А он – никогда, потому что олицетворял эпоху, а эти же – времена и моменты. Он внушал любовь, ненависть, восхищение, ужас, но никак не пренебрежение. Потому что строил империю, а не виллы для себя и своих подручных. Потому что был личностью. Хотя, как понимаю теперь, любая личность – это совокупность страхов и ее попыток отвлечься от них… Сталин – не исключение.

– С этим соглашусь, – сказал Серегин. – А вот с другим… Вокруг вас чужеродная вам страна, и вы лишь ее экзотическая часть. Вокруг пространство, где всем командуют воры. И она столь же безнравственна и безнадежна, как и то государство, где всем командуют полицейские. Общество, власть над которым разделена между этими силами, сросшимися друг с другом, та же зона. И недаром мир старается огородиться от нее, дабы существовать поодаль.

– Поодаль – ни у кого не получится, – донесся ответ. – Другое дело, наши ура-патриоты могут довести страну до ручки. Они упорно не хотят признать ее катастрофический развал. А между тем есть простые цифры. В советское время наш валовый национальный потенциал составлял шестьдесят процентов от американского, сейчас – шесть. Силы НАТО и наша армия идут в сравнении один – также к шестидесяти. Мы уже не субъект мировой политики, а объект. Субъекты – государства-хищники. В такой ситуации у нас должна быть не стратегия тигра, которого все боятся, а стратегия скунса, с которым лучше не связываться. Скунса не любит никто, но все его уважают. И когда мы с Кирьяном выстраивали здесь свой анклав, то, великолепно представляя свои масштабы и возможности, руководствовались именно этим принципом, гордыня нас не обуревала. А тот западный мир – что, мир правды и истины? Тот мир – сгусток эгоизма, лицемерия и приспособленчества, глубоко прячущий свои пороки. Мне обидно, что величественная красота Ватикана – всего лишь декорация для религиозного помпезного шоу, а его курия – политбюро, где за яркими рясами кроются педофилы, дельцы и циники. Нет, мы не пойдем их тропой, утрамбовываемой по ходу – впереди идущими стальными катками. Мы идем пешком по земле, ощущая ее, стирая ноги, сбивая ступни о камни. Сейчас же ты расчистил перед нами большое препятствие. Так что входной билет в наше сообщество, в нашу крепость, считай, у тебя на руках.

Серегин помолчал. Затем произнес, словно через силу:

– Я готов к служению, но не к рабству.

– Ага! Готов идти на фронт, но не в армию. Да ты просто тяготишься рутиной и исполнением каждодневных обязательств. Хотя чутье мне подсказывает, что в нашей тихой обители ты не дашь себе соскучиться.

Дверь в беседку отворилась. Серегин, сидящий к ней спиной, не видел, кто встал на пороге, но по лицу собеседника, ставшему отрешенным и замкнутым, понял: вот то, ради чего он здесь…

– Мы увидимся позже, – сухо кивнул ему отец Федор, вставая из кресла и направляясь к выходу.

Серегин тоже поднялся, с трудом заставив себя повернуться.

Перед ним стояла Аня. Та же. Только еще красивее, еще желаннее и до озноба, до обрыва дыхания – любимая… А рядом с ней – худенький, складный мальчик с высоким лбом, короткой челкой и ясными доброжелательными глазами.

– Я пришел, – поведал Серегин осипшим голосом. – Навсегда, если не выгонишь…

До того он сочинял множество всяческих повинных речей и также прогнозировал разнообразные ответы на них, однако сейчас все речи и ответы отчего-то забылись, и в голове гудела пустота, а в душе перемешались надежда и страх, как перед прыжком с обрыва.

Отстранив мальчика, она молча подошла к нему, вытянув руку, провела ладонью по его щеке. Он хотел перехватить эту руку, прижаться к родной, незабытой ладони губами, но она убрала ее.

Он видел ее отчужденность и чувствовал, что все ее разочарования уже позади. Она растратила те слова, с которыми могла бы к нему обратиться.

– Я был предателем и негодяем, – сказал он просто и убежденно, без всяких мыслей, как дышал. – И не потому, что так, дескать, сложилась жизнь, как оправдываются слабаки и подонки. Да я и был подонком и слабаком. И мне приелась такая роль. Сейчас я хочу сказать одно: моя жизнь без тебя бессмысленна. Но я ничего не прошу, я не имею на это права.

Она осторожно и нежно обняла его. Сказала на выдохе, бездумно:

– Эх, Серегин… Может, я люблю не тебя, а свою любовь?

И сын обнял их, и ощутив на своем поясе это объятие, и прежний запах ее щеки – запах осеннего прозрачного яблока, Серегин заплакал. И все темное выходило с этими слезами, и лопнула стальная капсула, рассыпавшись недовольно истлевающей ржой, и теплая властная волна любви, неизжитой, вырвавшейся из-под спуда наносного шлака, заполнила его.

И отрезвил голос сына, взрослый и грустный:

– Папа… Ты ведь здесь будешь скучать, я знаю. Но ты не бросишь нас? Ты сладишь?

Он отстранился, взглянув в глаза мальчика. Теперь в них не было детского светлого доверия к нему. В них стыла тень грустного и мудрого предвидения.

И вот он предстал перед сыном своим, что был выше и благороднее его и принадлежал не плоти его, а высшему Замыслу.

– Не пугай его, – шепнула сыну Анна, осторожно обняв мальчика за плечи.

– Он понимает меня, – медленно произнес тот. – Он все понимает! Ты читал книгу «Робинзон Крузо»? – спросил мальчик внезапно.

– Что? Ну да…

– В ней только мельком описано, как жил Робинзон после возвращения домой и как он закончил свои дни. Почему-то мне кажется, что на острове ему было легче.

Теперь в этих детских глазах сквозила недетская, испытующая ирония.

– Ты и впрямь хочешь меня напугать? – сподобился на вымученную улыбку Серегин.

– Я хочу торт, – сказал мальчик неожиданно веселым тоном, и взор его беспечно просветлел. – Его сегодня испекла мама. Для нас. Она очень волновалась, и торт подгорел. Она и не знала толком, будешь ли ты у нас за столом…

– Ну, хватит, ты совсем распоясался! – одернула мальца Анна.

– Будешь-будешь! – покачал тот смешливо пальцем перед носом Серегина и юркнул в просвет двери, навстречу идущему к беседке отцу Федору, тут же уткнувшись лицом в его рясу и обняв ручонками наставника.

– Ну, что ж, пошли в дом, – сказала Анна.

…Он проснулся в сумрачной тишине зашторенной спальни, как всегда – в шесть часов утра, сработал его внутренний, никогда не дававший сбоя, хронометр. Аня и сын спали в иных комнатах просторного особняка его преподобия, ставшего отныне и его жильем.

Еще вчера он не знал, куда его определят, как все сложится, да и не знает он этого и сейчас. Знает другое: прежде чем в его спальню войдет его женщина, должно пройти время. То время, что докажет такую возможность.

Что ж, справедливо. И в согласии с понятиями, установленными на этой земле, где теперь предстоит не приживаться, а жить. Получится? Он попробует.

Только этот пронизывающий взгляд сына, игривые и насмешливые перемены его поведения, этот дар его…

Серегина пробрала внезапная дрожь. На мгновение он замер, затем отдернул портьеру.

Картина в окне была завораживающей: небо казалось выбеленным, голые ветви деревьев сплетались кружевом серых узоров, и над всем этим властвовал поглощающий все звуки снег, падающий нехотя и обильно. И все небесное пространство было заполнено им – тихо и раздробленно струящимся из седой вышины.

Зима. Добралась и сюда, на Юг. А Джон и Билл сейчас во Флориде… Коралловое море на Ки-Вест, скопища яхт в бухтах, апельсиновые рощи, усыпанные оранжевыми шарами плодов; трепещущие на теплом и влажном ветру перья пальм…

Здорово!

Но отчего-то ныне ему милее этот тягуче валящийся с неба снег за надежной каменной стеной, этот предутренний сумрак, предощущение будущего прихода сюда, к нему, прихода робкого, но неотвратимого и желанного – той, с которой суждено пройти все им предстоящее.

Боже, неужели ему повезло?

2013–2014 гг.

Оглавление

Серегин

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Сороковые годы

Серегин

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Серегин. ХХ век, Девяностые годы

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Гангстеры Нью-Йорка

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Игроки

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Пятидесятые годы

Серегин. ХХ век. Девяностые годы

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Конец пятидесятых

Федор. ХХ век. Конец пятидесятых

Серегин. Ирак

Кирьян Кизьяков

Серегин

Кирьян Кизьяков

Шпионские игрища

Федор. ХХ век. Начало шестидесятых

Кирьян Кизьяков

Агент разведки

Кирьян Кизьяков. ХХ век. Семидесятые годы

Дача

Кирьян Кизьяков

Старый друг

Отец Федор

Арсений

Южная периферия

Агабек Арлиев

Серегин

Шаг в прошлое

Кирьян Кизьяков

Территория больших стволов

Отец Федор

Арсений

Стрелок Серегин Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg